santehlit — Создатель. День пятый

   — Долго будешь бездельничать? Учти — жизнь не стоит на месте. Открыты пути в параллельные миры. Земляне путешествуют по спиралям.

   — Пусть себе.

   — Тебе не интересно — соблюдается ли меморандум?

   — И?

   — Соблюдается. Люди не похищают двойников за пределами реальности, но довольно активно вторгаются в тамошнюю жизнь.

   — В чём это выражается?

   — Почитай рукопись — результат одного из первых путешествий по спирали времени. На мой взгляд, поучительная.

   Текст замерцал на экране монитора.

   — Дурной пример заразителен?

   — Боже сохрани! Эту историю написал Алексей Гладышев из параллельного мира, столкнувшись с выходцами из нашего.

   — Ну-ка, ну-ка….

   Пробежал глазами несколько строк.

   — Это не мой слог.

   — Тем не менее.

   — У тебя откуда?

   — Не важно.

   Ну, ясный перец — спёр, а признаться стыдится.

   Сел за чтение.

   …. Наступает лето, и тебя неудержимо тянет на природу — в лес, на берег озера. Где у ночного костра забываются волнения только что сданных (пусть кое-как) выпускных экзаменов, куда домчит лесными тропами (потому что нет государственного номера) из хлама собранный мотоцикл, и где незнакомые вчера девчонки будут пить с тобою водку на брудершафт. Два-три дня пролетают незаметной чередой наисчастливейших часов. А потом всё заканчивается. И немного даже печально. Еда и питьё кончаются (а денег и не было), и спазмы голода сводят живот. Девчонки — ночные чаровницы — уезжают с кем-то на машине. А твой самодельный «харвей» вдруг забарахлил и, как на зло, не заводится. А тут ещё дождь настиг, развезло дорогу. Под крылья мотоцикла забивается грязь, колёса клинит, и они не хотят крутиться. И хоть ты в дешёвых синих джинсах китайского пошива и спортивной майке, а кругом ночь, мрак, слякоть, сырость и собачий холод — от тебя пар валит, как от запаленной лошади.

   Позади уже добрый десяток километров, но огней дома ещё не видать. Лес тянется вдоль дороги. В нём без дождя прохладно и влажно, пахнет прошлогодней листвой и грибами. В непроглядной тьме мерещится чьё-то движение. Тревожно шелестит листва. А вот и кладбище — будь оно не ладно! Старый забор у обочины, за ним — кресты, оградки, обелиски. Тот же тревожный шелест в кустах.

   Вперёд! Только не отвлекаться, не расслабляться. И без того на душе паскудно — тут не до страхов. Линялые джинсы, обтягивающие худой мальчишеский зад, готовы лопнуть от напряжения. Проклятый мотоцикл все руки оттянул — никак не хочет крутить колёсами, просто валится на бок, и ни в какую. Размокшие кроссовки хлюпают в грязи, скользят. Их владелец падает, мотоцикл на него. Всё, приехали! Сил нет — хоть ложись и помирай. Самое подходящее для того место.

   …. Всё, что успел прочитать в этом вступлении, дорогой Читатель, и всё, что прочесть предстоит дальше, если не отпугнёт жуткость происшедшего — чистая правда, без придуманных неожиданностей, от которых кровь стынет в жилах, без закрученных криминальных сюжетов, выстроенных так, чтобы постоянно держать читателя на крючке. Выдумывать ничего не пришлось. В том-то весь ужас, что ничего не пришлось выдумывать. То, о чём будет здесь рассказано, произошло в наши дни в южноуральском рабочем посёлке и его окрестностях — на тихих ночных улицах, в ординаторской райбольницы и на кладбище, на дискотеке в ДК и в музыкальной школе. Документальная повесть, я бы сказал. Кстати, модный ныне жанр, популярностью никак не уступающий детективу. У этого жанра есть свои каноны. Например, скрупулёзное следование факту, каким бы отвратительно реальным он ни был. Шаг за шагом хроника ведёт нас по следам от начала событий до их развязки, ничего не утаивая и не приукрашивая. «Событие века!» — так окрестили его газеты, если бы репортёры что-нибудь пронюхали. До сих пор в нём тьма непонятного, непонятого и противоречивого. Размышляя о происшедшем вновь и вновь, я всё время ловлю себя на мысли — может быть, не пришло ещё время предавать огласки такие события, может быть, не готовы ещё земляне к встрече с инопланетными существами. А то, как бы ни развязать охоту на ведьм планетного масштаба. Достанется

тогда и кладбищам, и покойникам, и нам, живым, грешным, посвящённым. Ну, да ладно, будь что будет. Рискну. Итак….

   …. Дожди похитили весну. А может, оно и к лучшему: попробуй, усиди за учебниками, когда на улице сияет солнце, поют птицы, и природа благоухает так, что дух захватывает. А может, то небо плакало над Пашкиным скудоумием? Ведь вслед за выпускным вечером погода сразу наладилась, и солнце жарило во всю «ивановскую», выгоняя из дома и дальше — на озёра. Как тут Пашке усидеть? Кинул харчишек в рюкзак, оседлал самодельный «харвей» и через час лежал на прибрежной травке Лесного озера, подставляя солнечным лучам своё белое тощее тело, с превосходством поглядывая на вело и пеших туристов.

   У всякого праздника есть то достоинство, что рано или поздно он кончается. И теперь Пашка лежал в грязи, посреди дороги, под своим ни на что не годным мотоциклом, душой и телом вымотавшись до того, что не было сил клясть судьбу. Над ним в разрывах облаков сверкали звёзды. Одна, вдруг сорвавшись, понеслась прямо на него, вмиг удесятерившись, утысячерившись, умиллионившись, и разом пропала в тот самый момент, когда Пашка со страху закрыл глаза. Впрочем, в тот же миг ему послышалось, как неподалёку что-то весьма весомое смачно шлёпнулось в сырую землю.

   Метеорит? Обломок спутника? Летающая тарелка?

   Не стоит искать сложных ответов, если существуют простые, решил Пашка и, выбравшись из-под мотоцикла, сиганул через кювет. Нечто чёрное, маслянисто поблёскивающее в темноте, объёмное, круглое он различил сразу. Так и есть — летающая тарелка!

   «Вот, блин, повезло! Расскажу — не поверят», — подумал Пашка.

   Подошёл, не без трепета, протянул руку пощупать — горяча ли поверхность да из какого материала. И отдёрнул, будто получил в пальцы электрический удар. Горяча и вроде как из металла. Точно — космический корабль. Пашка всегда чувствовал, что-то должно произойти в его жизни, ведь не зря же он на свет родился. Столько лет прожил и всё вхолостую, а теперь — бах! — выстрелило. Провидение бросило его на ночную дорогу, а не проклятый карбюратор.

   Впрочем, особенного восторга от этой встречи Пашка Ческидов не испытал. Во-первых, кто там внутри — ещё не известно. А то как вылезут да накостыляют. Во-вторых, раз он из космоса, значит, весь в радиации. Запросто можно нахвататься облучения, заболеть и сдохнуть. Пашка хоть и не хорошист-отличник, но физику почитывал. И Пашке всех этих встреч не особо как надо. Может, кому-то и надо, только не ему. Ему бы сейчас яичницы на сале да сна минуток по шестьсот на каждый глаз. Такие простые человеческие желания.

   Всё же он обошёл по периметру космический объект. Увидел люк, открытый до земли — милости просим. Поднялся по ступеням, заглянул не без страха и не сразу. Точно — НЛО. Кабина, кресло, приборов тьма. Пашка цапнул что-то подвернувшееся и бежать. Думал, толкая мотоцикл с удесятеренной энергией: « А гуманоиды-то — лопухи. Должно, на мазарки подались, хоронить кого». Позже пришла мысль: «Может, наших жмуриков тырят?», — и не знал, что попал в самую точку.

   …. Землю в намеченном районе посадки заволокла густая облачность. Лишь край холодного солнца блестел у горизонта. Космолёт снизился, пронзая облака. В тумане скрылась небесная проталина, внизу — чёрная земля. Посадка прошла благополучно. Инструктор перемещений второго уровня Рамсес покинул летательный аппарат и без промедления направился в нужном направлении.

   Там, наверху, за грядой облаков был ещё день. А здесь царил сырой мрак. Вокруг ни звука, ни движения. Незнакомая земная жизнь замерла до утра. Всё же Рамсес не зря неделю болтался на орбите, изучая все возможные подходы и варианты проведения операции. За кладбищенской сторожкой безошибочно обнаружил сарайчик и вооружился лопатой. Вот и нужные могилы выстроились в ряд. С кого начать?

   Рамсес поплевал в ладони и начал копать. Лопата смачно погружалась в сырой грунт.

   …. Благословенна эпоха, создавшая на голой каменной громаде с названием планета Земля первичную плёнку тёплой и живой почвы. Какое-то счастливое обстоятельство почему-то выбрало её из галактического братства, предоставив одной возможность вершить на своей поверхности, далеко идущие опыты, которые с полным правом можно назвать опытом создания живых, жизненных, даже творческих сил. Благословенны бесконечные века и тысячелетия, когда на младенческой живой плёнке стали возникать новорождённые создания, способные сохраняться в губительных вихрях тепловых и световых лучей и эволюционировать. Живая природа создала растительный земной мир, потом животный и, наконец, выбрала человека царём.

   …. Прошёл час монотонного труда. По человеческим меркам Рамсес ставил рекорды выносливости, работоспособности и недюжинной силы. Раскопаны пять могил, на поверхность извлечены пять гробов. Сноровато, с ловкостью завзятого взломщика Рамсес штыком лопаты вскрыл их крышки. Каждому из заметно тронутых тлением обитателям скорбных ящиков прикрепил на запястья серебряные браслеты.

   До этой минуты всё было спокойно. Неторопливо и деловито работал Рамсес. Шума не много. Но едва из гроба появилась седая голова человека из преисподней, из другого раздался пронзительный женский голос:

   — Подлюга ты, падла, сволочь!

   Человек в гробе вздрогнул, оставил попытку вылезти совсем, замер, ни на кого не глядя. Голова с седою гривой потянулась в плечи.

   — Недоумок! Козёл вонючий! Мазурик! — кричала худощавая русоволосая женщина средних лет. — Выродков твоих, их мать-потаскушку, всех вас убить мало!

   Голос женщины становился спокойнее, она уже не голосила, а будто увещевала человека за оградой.

   — Надо же, сидишь, ухмыляешься, а каково нам было подыхать….

   Седогривый не отвечал и не шевелился. Зато у его соседей оживление — закивали головами, поддерживая справедливый гнев женщины. По вине этого дурня, спьяну закрывшего заслонку непротопившейся баньки, теперь они здесь. Почувствовав поддержку, женщина снова сорвалась на крик:

   — Тварь! Гадина! Сука жидовская!

   Она, конечно, знает, что сосед её такой же путешественник по параллельным мирам и участник интересного эксперимента, облаченный теперь в умершее человеческое тело. Но вживание в чужой образ настолько глубоко, что она продолжает жить в умершем облике, чужими, неживыми мыслями и чувствами. Она бросает ему в лицо все самые оскорбительные слова, которые слышала здесь и запомнила.

   Рамсес, внимая эмоциональной речи восставшей из небытия женщины, удивлялся: какой универсальный инструмент общения — язык. Сколь беден и сух их, мысленный способ общения. Ведь передача одной только информации, лишённой чувственной аранжировки, обедняет, делает её носителя каким-то инструментом, лишённым интеллекта. Люди параллельного мира в этом смысле счастливы. Блуждая в густом лесу бесконечных фраз, пытаясь подобрать какое-нибудь меткое слово, точно отражающее всю гамму душевных ощущений, они совершают творческий процесс, чего начисто лишена недоступная им телепатия. Словами они могут не только создать образ мысли, но и передать её привкус. Человеческий язык — это мир красок и картин, мир запахов и звуков, мир зримых образов, во всех его мельчайших оттенках. Его посредством передаются чувства, знания, сущность самой жизни и цивилизации.

   Об этом думал благородный Рамсес, освобождая своих братьев по разуму из преисподни параллельного мира. А если б кто — не дай Бог! — из местных увидел, какие смердящие мертвецы, ликом более похожие на кошмарные видения, являлись на поверхность земли, тому не позавидуешь.

   Более всего пострадали от тления внутренние органы и кожный покров, но костный аппарат был в порядке, мышцы сокращались, подчиняясь сигналам оптимизатора. Внешний вид, конечно, неважнецкий. Из рукавов и штанин что-то сочилось, распространяя зловоние. У одного левую часть лица оккупировали и разъедали черви. Другой долго не мог выбраться из гроба. Наконец выпал, дополз до оградки, за неё придерживаясь, встал на ноги.

   Седогривый поднялся, как только на него перестали обращать внимание. Он почесал затылок и сказал глухим, прерывающимся голосом, глотая звуки полусгнившей глоткой:

   — Мне всё время казалось, что в моём мозгу кто-то копается.

   — Черви тебя жрут — кому же ты ещё нужен, — с сарказмом донеслось из-за дальней оградки.

   — Вши лобковые тебя б съели! — буркнула женщина, единственная в этой компании вдруг оживших мертвецов.

   Тем не менее, один из мужчин толкнул её грубо и велел очухаться.

   Все они уже обменялись парой-тройкой фраз, а женщина даже всласть накричалась. И только у одного что-то никак не получалось с речью. Мускулы его гортани шевелились, под кадыком, затянутым галстуком, что-то шипело и пенилось, но с губ не слетало ни звука. Казалось, он сейчас заплачет. Заметив его потуги, остальная команда столпилась подле, замерла, прислушиваясь, пытаясь понять, что с ним. Стало так тихо, что слышно было, как толкаются вокруг недоумевающие комары. Женщина заволновалась:

   — Что он говорит?

   Высокий мужчина цокнул языком, снисходительно усмехнулся:

   — Шутил покойник — помер во вторник, а в среду встал и девицу украл. А зачем?

   Женщина шутливо дёрнула его за остаток недоеденной червями мочки уха.

   — Ты ещё маленький: много будешь знать — плохо будешь спать.

   — Ну, дак, покойник погиб во вторник: стали гроб тесать, а он вскочил да плясать.

   Онемевший так и не заплакал. Он стоял в кругу и растерянно озирался. К нему посыпались вопросы: слышит ли он, здоров ли (это покойнику то!), что за беда с ним приключилась? Он только головой кивал. Но вот кто-то догадался заткнуть пальцем дырку под кадыком, видимо, проеденную червями, и из гортани вырвался звук. Покойники дружно возликовали. Тут же обломили сучок для пробочки и вернули обществу говорящего члена.

   Теперь пора представить всю честную кампанию, явившуюся с того света на этот.    Женщину звали (зовут?) Лидия Петровна Кныш. Перед скоропостижной смертью занимала пост заведующего районным отделом народного образования. Предмет её яростных нападок — председатель суда Виктор Петрович Суданский. Высокий балагур — начальник райотдела милиции Сан Саныч Стародубцев. Мужчина, потерявший голос, был при жизни главным врачом райбольницы Семёном Ильичом Репиным. И наконец, главное лицо компании, а в прошлом — всего района, первый секретарь районного комитета коммунистической партии Владимир Иванович Ручнёв.

   Вот такие люди, однажды расставшись с земной жизнью, вдруг снова собрались на её поверхности, на раскопках собственных могил. Рамсес объявил порядок дальнейших действий: Землю они покинут в контакторе, полусгнившие оболочки он вернёт в могилы и заметёт следы. Эксперимент, естественно, придётся прервать.

   Владимир Иванович, человек дела, тут же потребовал:

   — Где же контактор? Не вижу. Потерял?

   Он знал, что спрашивать. Дурные вести каким-то образом сами несут в себе гарантию достоверности, только хорошие нуждаются в подтверждении. Рамсес, заражаясь его подозрениями, поспешил к космолёту и, конечно же, не обнаружил нужной вещи (ай да Пашка-воришка!). Град упрёков обрушился на незадачливого инструктора перемещений. Теперь мужчины поупражнялись в сквернословии, вволю отвели душу. Не скоро вернулся деловой настрой.

   Случившееся чертовски усложняло задуманное, но выход был. Всегда находится какой-нибудь выход. В крайнем случае, ситуацию можно повторить, приведя всё в исходное положение. Но покойники дружно запротестовали: обратно в могилы они не хотели, а на Рамсеса-ротозея были слишком злы, чтобы внимать его увещеваниям. Они кляли организаторов спасательной экспедиции, не предусмотревших этой, пусть даже очень маловероятной случайности.

   Положение, вне сомнения, было непростым, но не грозило катастрофой. Оно было одним из тех критических, к которым специально готовят путешественников по спиралям.

   — Итак, к делу, — с нарочитым спокойствием сказал Владимир Иванович, открывая совет обречённых. — Могилы приводим в порядок. Инструктор летит за контактором. Мы ждём его здесь. Если возвращение задержится, днём прячемся в лесу, а на ночь собираемся на этом месте. И не возражать! (Это Рамсесу). Жить без общения не могу больше ни минуты.

   Все дружно закивали мудрейшему Владимиру Ивановичу. Рамсес пожал плечами, сел в космолёт и улетел к звёздам. Покойники не спеша опустили в могилы пустые гробы, засыпали землёй, любовно оправили лопатой холмики и сели в кружок посовещаться.

   Бывшему главному врачу райбольницы захотелось побывать у себя на работе, хоть краем глаза взглянуть, как идут начатые дела.

   — А может ты и домой таким явишься? — не очень твёрдо увещевал Ручнёв.

   — Нет, домой нельзя, — соглашался Семён Ильич. — Но больница тут поблизости, на окраине посёлка. Смотаюсь и обратно. Хоть в оконце загляну: что там, как там?

   — Ты хоть знаешь, сколько лет прошло, пока ты в гробу лежал?

   Репин пожал плечами:

   — Не знаю. Судя по результатам тления — лет пять, может десять.

   — И что же ты собираешься увидеть в своей больничке?

   — Тем более интересно.

   Владимир Иванович с безнадёжной досадой махнул на Репина рукой.

   Стародубцев высказался. По его словам, следовало злоумышленников, похитивших контактор, сыскать, прибор отнять, перевоплотиться и продолжить эксперимент.     Предложение заманчивое, но малоперспективное. Спор продолжился. Наконец….

   — Наверное, мне не следовало одному принимать решение, — тем же теряющимся голосом сказал Репин, зажав двумя пальцами пробочку в гортани, — но я пойду. Вот посмотрю своими глазами: что да как, тогда и скажу своё мнение — стоит ли продолжать эксперимент.

   Он встал и ушёл в темноту.

   — Завидую, — за всех прокомментировал Суданский. — Решительные поступки мне никогда не удавались.

Стародубцев поднялся:

   — Всех на уши поставлю, но прибор верну. Ждите.

   — Саня я с тобой! — Лидия Петровна сорвалась со своего места.

   — Нет, ну, что за люди, — Суданскому было жаль распавшейся компании.

   Ручнёв сплюнул в сердцах, и слизь повисла на синей губе. Он встал и зашагал в темноту, решительно размахивая руками.

   — Мне-то куда идти? — крикнул ему в спину осиротевший Суданский.

   …. Диму Пирожкова привезли в больницу в состоянии острого алкогольного отравления. Среди ночи он пришёл в сознание. Ему казалось, что он умер, но в отдельные моменты почти полностью ощущал себя. Закрывал глаза, и начиналось странное состояние головокружения — создавалось впечатление всё ускоряющегося раскручивания карусели. Приходилось открывать глаза и, словно в подтверждение издевательства алкоголя над организмом, мир, подёрнутый пеленой, ещё несколько мгновений продолжал крутиться в обратную сторону. Это состояние усугублялось тем, что Дима никак не мог сообразить, где же он находится. Наконец понял, что не дома, и решил отсюда убираться. Выбравшись в коридор, побрёл, держась за стену, убеждая себя: «Дойду, дойду», хотя каждый шаг давался с трудом, потому что пол всё старался выскользнуть из-под ног. И он действительно дошёл до ординаторской, хотя по дороге его стошнило, а на пороге коридора, споткнувшись, едва не разбил голову.

   В корпусе было тихо, только в одной палате кто-то надсадно кашлял, издавая нечленораздельные приглушённые ругательства. Из-за дверей ординаторской доносился оптимистический голос:

   — Главное в жизни, говорят классики, провести время так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Жить надо красиво, меньше слушать других, и больше думать о себе. Широкая натура всегда пробьёт в жизни дорогу, нужно только напрочь избавиться от комплексов. Пока живёшь, не отчаивайся, не опускай руки, на принципы и любовь смотри проще.

   — Ты, сказывают, сердцеед, Георгий, — дал о себе знать второй собеседник.

   — Во всяком случае, твоей башке рога не грозят — жена твоя не в моём вкусе.

   Георгий хохотнул.

   — Оставь в покое мою жену, клизма! — взвизгнули за дверью.

   Загрохотали стулья по полу.

   — Она мне и даром не нужна. В голодный год за ведро картошки…. Пусти, гад!

   — На что намекаешь? — хрипел разобиженный супруг.

   Судя по звукам падающих стульев и напряжённым голосам, за дверью шла, если не драка, то борьба отчаянная. Забыв о своих болях и бедах, Дима Пирожков с наслаждением вслушивался.

   Вдруг раздался звон разбитого стекла и чей-то сиплый крик с улицы:

   — Это что вы тут творите?

   Стукнув Диму в лоб распахнувшейся дверью, в коридор выскочили оба соперника в белых халатах и с леденящим душу воем сыпанули прочь наперегонки. Пирожков, человек от природы миросозерцательный и раздумчивый, этакий философ от алкоголя, потёр вновь набитую шишку, подивился на странное поведение врачей, и лишь потом решился выяснить, что же привело их в такое состояние.

   По ординаторской ходил мужчина в мятом и запачканном костюме, поднимал упавшие стулья, поглядывая на стол с початой бутылкой водки и стаканами. Он то качал головой, то подёргивал плечами, будто у него чесалась спина. Очень многое от покойника было в этом человеке — синюшное лицо, почерневшие руки, с которых постоянно что-то сыпалось и капало. Дух от него шёл невыносимый. Впрочем, отравленного алкоголем Диму это не сильно беспокоило. «Чертовщина какая-то», — подумал он, но будто магнитом тянула бутылка на столе и отвлекала от всех второстепенных мыслей.

   — Закурить не найдётся? — сказал первое, что пришло в голову.

   Труп или человек, таковым наряженный, глянул на него и молча кивнул на стол. Там были сигареты, спички и пепельница. Дима не заставил приглашать себя дважды. В следующее мгновение он уже сидел в ординаторской и попыхивал сигаретой, с любопытством поглядывая на странного незнакомца, судя по всему, влезшего в окно. Не разобрав его истинного физического состояния, Дима, однако, сообразил, что перед ним человек благовоспитанный, который тяготится внезапным своим здесь появлением и его следствиями — бегством врачей из ординаторской. Пирожков решил взять инициативу в свои трясущиеся с перепою руки.

   По резкому движению, которым Дима загасил сигарету, можно догадаться, что он принял какое-то решение. Сцапав бутылку, Пирожков сгрёб и стаканы:

   — Вздрогнем?

Незнакомец, поправив галстук и стряхнув с борта пиджака случайно упавший пепел сигареты, спросил:

   — Это называется больница?

Слова были произнесены с такой душевной болью, горечью и отчаянием, что у Димы дрогнула рука, и он чуть было не налил мимо стакана.

   — Нормально, уважаемый. Присаживайтесь. Я вижу, вам тоже спешить некуда.

Незнакомец последовал его совету, сказал, устраиваясь на стуле:

   — Признаться, я так и не понял, что здесь происходит.

   — Как что? Бардак! Их дежурить поставили, а они водку пьянствуют. Правильно вы шуганули этих айболитов. А как тут терпеть? Ну, поехали.

   Дима пропустил полстакана одним глотком, а незнакомец лишь пригубил свою порцию, не справился с губами, и водка потекла у него по шее. Пирожков сразу потерял к нему уважение.

   — Что у тебя глотка дырявая? — возмутился он пропадающему добру.

Незнакомец виновато улыбнулся и поставил стакан.

   — Ты в какой палате лежишь? — спросил Дима очень строго.

   — Я в могиле лежал.

Диму это откровение не смутило.

   — Для жмурика ты, однако, неплохо выглядишь.

Незнакомец опять поправил галстук, и тут Пирожков заметил под его узлом пробочку.

   — Вон ты с чем…. Ну и топорная, скажу, работа, — Дима погрозил в пространство кулаком. — Я бы этих коновалов.

   За его спиной послышался лёгкий шорох, а затем визгливый глас Ксенофонтовны, дежурной санитарки родильного отделения:

   — Это ж надо: стекло разбили, врачей лупят…. А навоняли-то….

   — Это что, — сказал Дима. — Садись за стол, тут вот покойник водкой угощает.

   — Будет врать-то. Вот я вас шваброй.

   — Это интересно, стоит посмотреть: шваброй мёртвого человека не каждый отважится.

   Увлёкшись бранью, санитарка не обращала внимания на второго собутыльника. А он сидел, сгорбившись, втянув голову в плечи, пряча лицо от взоров. Вдруг выпрямился, глянул неподвижными зрачками ввалившихся глаз:

   — Мария Ксенофонтовна, вы меня не узнаёте?

Санитарка, ахнув, хлопнула себя по мощной груди в разрезе халата.

   — Беда-то какая! — пролепетала она, пятясь к двери. — Действительно мертвяк, да ещё говорящий. И так на Репина похож Семёна Ильича.

   — А это я и есть, — печально сказал покойник.

   — Да ну вас с вашими шутками, — сказала Ксенофонтовна. — Я вот завтра главврачу всё расскажу.

Она скрылась в коридоре, не закрыв дверь, и оттуда донёсся её голос:

   — Георгий Иванович, ну, как не стыдно….

   — Никак хозяева вернулись, — засуетился Дима. Он вытряхнул содержимое пепельницы на листок бумаги, смял его и сунул в корзину для мусора. Потом растянул штору по гардине, прикрывая разбитое стекло. От ветра, гулявшего за окном, лёгкая ткань вздулась пузырём.

   — Ого, да их тут коллективчик, — раздался голос из коридора. — Жорик, поднимай мужиков в палатах, сейчас мы их уделаем.

   — Послушайте, — незнакомец шагнул к двери. — Я тоже врач и хотел бы с вами поговорить. Я — Репин Семён Ильич, работал здесь главврачом, может, помните такового? Да погодите вы….

   В ответ раздался топот удирающих ног. Мертвец остановился в дверях, повернулся к Диме, развёл руками и виновато улыбнулся. Оскал получился похожим на отвратительную гримасу.

   — Эй! — крикнул откуда-то издалека сбежавший Георгий. — Убирайся отсюда, не то я тебя, гада, собственными руками задушу.

   — Ты смотри, какая сука пакостная, — вторил ему дружок из другого конца коридора.

   — Я врач, — откликнулся мертвец. — Семён Ильич Репин.

У Георгия на это было своё мнение:

   — Ты, засранец, клинический идиот.

Подал голос и его дружок:

   — Что делать будем, Жора — дела-то хреноватые. Откуда эта нечисть завелась? Ты звонил в милицию?

   — Звонил, да разве ж их дождёшься…. Эй, валите отсюда, пока целы.

   — Я — ваш бывший главный врач, — устало сказал Семён Ильич.

   — Ты, приятель — козёл, и мне сказки не рассказывай. Я сам твою,… тьфу!.. его, то есть, могилу видел. Верно, Жорик?

   — Нас не проведёшь, — подтвердил Георгий. — Финита ля комедия, жмурик. Сейчас мы тебя отпрепарируем.

Дима Пирожков звучно потёр щетинистый подбородок и произнёс многозначительно:

   — Да-а, положеньице.

Внезапно он хлопнул себя ладонью по лбу и расхохотался:

   — Какой же я осёл! Как сразу не догадался? Отдай ты им этот пузырь.

Он перелил в пустую бутылку воду из графина и выставил её в коридор:

   — Эй, пискарезы, забирайте своё пойло и отстаньте от человека!

Затащив Репина в ординаторскую, он захлопнул дверь и стал баррикадировать.

   — Всё, как всегда: сильный пожирает слабого. Но ты не бойся, Ильич, я тебя не выдам.

   — Ишь, клизматёры, — пыхтел он, двигая тяжёлую мебель. — Казённый спирт выжрали, водку из передачи свистнули. Нет у людей ни стыда, ни совести. Докатилась, Ильич, Росиия-матушка до последней черты. Но ведь есть мы с тобой. Ты же научишь меня, как мёртвым жить? Мы им ещё покажем. Даёшь революцию!

   Дима выдохся, и устало повалился на диван, речь его стала менее пафосной:

   — Эх, Ильич, не видал ты наших перемен: пролежал в могиле — кусок жизни проглотил. Пролетариат, гегемона нашего, с дерьмом сравняли. Спекулянты теперь только живут. В обществе утвердилась какая-то вывернутая наизнанку мораль — всё можно, даже то, что нельзя, но очень хочется. А мы с тобой не таковские! Мы пойдём войной за старые порядки и обычаи. Мы вернём России Советскую власть. Мы…

   Дима окончательно выдохся. Его неудержимо клонило ко сну. Он втянул ноги на диван и улёгся, подложив под голову обе ладошки.

   Репин, слушая его, тянул и рвал с себя галстук, пытался через его петлю расстегнуть ворот рубашки, будто ему не хватало воздуха. «Эдак помрёт, чего доброго», — с участием подумал Дима и закрыл глаза.

   Лицо Семёна Ильича, между тем, пошло багровыми пятнами, будто к нему разом прихлынула нездоровая кровь. Губы кривились, гримасничая, но крик, готовый сорваться с них, терялся где-то на подходе.

   Дима, заметив эти тщетные усилия, не поленился встать и хлопнуть его по спине:

   — Что ты лопочешь, Ильич? Подавился что ли? Ну-ка, скажи что-нибудь по-человечески.

И, чудо! Репин, икнув, заговорил, затараторил, слова посыпались, как горох на пол, разгоняясь и подскакивая:

   — … неужто это не сон? Невозможно поверить. Как такое могло случиться? Куда же партия смотрела?

Его торчащие во все стороны лохмы подагрически затряслись.

   — Просмотрела твоя партия, — сказал Дима и снова лёг.

   Дверь слегка толкнули с той стороны:

   — Открой, дешёвка! От нас не скроешься.

   — Хрена закуси, — ругнулся Дима с дивана.

   — Тобой тоже скоро черви займутся, — пообещал голос Георгия.

Угроза подействовала. Дима подскочил с дивана, подпёр баррикаду спиной:

   — Помогай, Ильич.

   — Что же вы делаете, люди? — Семён Ильич беспомощно озирался.

   В этот момент от мощного толчка дверь распахнулась, баррикада рухнула. Дима побежал головой вперёд через всю ординаторскую. Остановила его стена, в которую он буквально влип.

   Нервная судорога исказила лицо мертвеца. Но лишь только он шагнул за порог, в коридоре раздался дружный топот удирающих ног. Семён Ильич преследовать не стал. Он вернулся, чтобы помочь Пирожкову. Тот потирал вторую симметрично взбухшую на лбу шишку.

   — Ты, Ильич, себе и представить не сможешь, какой демократы бардак устроили повсюду. В больнице это как-то по-особенному чувствуется.

   — Безумие! Чистое безумие! — качал головой Репин. — Любое зло имеет корни. Но вот что питает это безобразие? Что дало ему жизнь? Где же ваш всепобеждающий разум, люди? Неужели вы бессильны бороться со своими страстями? И кто вдруг выпустил их на волю? В грязных палатах больные режутся в карты на деньги. В неотложке у телефона никого. Дежурный фельдшер с шофёром в машине любовью занимаются. Врачи пьют в ординаторской. Ужас!

   — Это ещё не ужас, — мрачно сказал Дима. — Знал бы ты, куда больничные денежки расходятся — вообще впал в смертельную хандру. Это всё, Ильич, «демократией» называется, «свободой» до потери человеческого облика. Общество лечить надо, я так думаю, Ильич.

   — Я тебя, падла, щас вылечу! — ворвался крик из коридора, и следом гранатой влетела пустая бутылка и хрястнула о стол. Раздался звон битого стекла, полетели брызги.

   — Ну, гады! — встрепенулся Дима. — Достали, ей-бо, достали. Прямо мороз по коже.

   Он подскочил к двери и дико заорал что-то нечленораздельное. В ответ — дружный удаляющийся топот. Угомонившись, Дима вернулся к прерванному разговору.

   — Как лечить? Побольше думать, думать головой, если она ещё имеется. А потом морду бить виновным.

Дима гневно сжал кулаки:

   — Им, вишь ты, коммунизма не надо — капитализм подавай. А простой народ спросили? Меня спросили? Хрена с два.

   Репин вдруг почувствовал, куда-то проваливается. Ощутил своё работающее сердце, которое стало захлёбываться прихлынувшей кровью. Но этого не могло быть! Неужто оптимизатор отказал?    

   — Нашли козлов отпущения — народ, — голос Димы поплыл и стал отдаляться. — Но мы ещё живы. Мы им ещё покажем. Верно, Ильич? Да здравствует Советская власть! Долой буржуев!

   Распалившись, Дима Пирожков схватил пустой графин и, потрясая им над головой, как дубиной, выскочил в коридор. Его безумный хохот вслед удаляющемуся топоту звучал, словно рёв затравленного, издыхающего зверя.

   — Ничего, Ильич, прорвёмся! Мы же с тобой есть!

Когда, навоевавшись, вернулся, в ординаторской никого не было, лишь сдвинутая штора обнажала чёрную зияющую пасть разбитого стекла.

   — Эх, Ильич, Ильич! В подполье подался, «Искру» сочинять. Стало быть, и мне пора.

   Дима Пирожков выбрался через окно и растворился в темноте.

   …. — Куда идти? Куда-куда…. В суд к Суданскому судиться, — ворчал Виктор Петрович, оставленный своими суетливыми товарищами на кладбище, не усидевший там в одиночестве и теперь бредший полем к посёлку. — Энтузиасты дела! Хвастуны! И эта тоже, матершинница. Не учихалка — матрос в юбке. Куда ни глянь — сплошное безобразие. Всех, всех сажать надо.

   С такими мыслями он достиг окраины посёлка и побрёл ночными улицами, инстинктивно сворачивая на перекрёстках в нужном направлении. Большой дом нарсуда был похож и одновременно не похож на прежнее здание. Очертания вроде бы сохранились, но вместо бревенчатых — кирпичные стены, гараж пристроен, асфальт положен. Палисадник огорожен металлическим забором и нет в нём могучих тополей, дававших такую прохладную сень в самые жаркие летние дни. О пропавших тополях Суданский пожалел более всего.

   На широкой скамье у металлических ворот с калиткой группа молодых людей — слышны смех, задорные голоса. Как все жизнерадостные люди, Виктор Петрович любил молодёжь, охотно с ней общался и легко находил общий язык.

   — Добрый вечер, комсомолия! Не помешаю?

   Смех оборвался. После паузы:

   — Ты чё, мужик, нарываешься?

   — Ленка, папка пришёл — домой пора.

   — Что ж ты, дяденька, не спишь? Сердечко пошаливает? Беречь надо.

   — Мозг, — Суданский постучал пальцем по лбу. — Вот что беречь надо. Здесь всё, в этом сером веществе: все наши знания, чувства, память. Весь мир. Это самое важное и уязвимое, что есть в человеке.

   Кто-то чиркнул спичкой, прикуривая. Удивлённо и недоверчиво блеснули прищуренные глаза под густыми бровями. Но это был наркотический блеск.

   — Ясно, — хрипловатый голос. — Ты, мужик чокнутый: комсомолию какую-то придумал.

   Суданский покачал головой своей догадке:

   — Что курим, травку?

   — А ты ментяра? Так хватай, тащи в кутузку.

   — Хватит вам заводиться. Он такой забавный, — со скамьи вспорхнула девица, подхватила Суданского под руку, светлое, не тронутое морщинами личико исказилось гримасой, — Фу, какой строгий!

   Близость упругого девичьего тела, не отягощённого избытком одежды, как будто разбудила в разлагающемся трупе какие-то, ещё непонятые желания. Две несмелые морщинки тронули чёрные губы Виктора Петровича у самых их уголков. Он будто заново осваивал нехитрую мимику улыбки.

   — Что вы так смотрите? — спросил бывший судья, прижимая её локоть к своим рёбрам. — Живых трупов не видали?

Девица запрыгала, восторженно захлопала в ладоши:

   — Классно! Сегодня трахаюсь с трупом.

   — Заткнись! — оборвал её парень, подступая из темноты. — А ты, мужик, трупак ты или мудак, катись отсюда, пока цел.

   Суданский, дурачась, подёргал плечами, выставил кулаки:

   — Бокс!

   По треску и хлюпанью полусгнившего организма определил, что не всё у него в порядке с многочисленными шатунами и шестерёнками, работающими внутри, и как бы не рассыпаться в прах от одного неловкого движения.

   — Бокс! Бокс! — девица опять поскакала, хлопая в ладоши.

   — Радости полные трусы, — сказал парень и закатил девице затрещину, впрочем, не сильную.

Кто-то на скамейке приглушённо чихнул и произнёс звонким радостным шепотком:

   — Доброго здоровьица, Виктор Георгиевич!

И ответил самому себе:

   — Спасибочки, Виктор Георгиевич!

   — Эй, ты не очень-то увлекайся, — Задира, забыв о Суданском, поспешил к нему.

Виктор Петрович прислонился спиной к забору, и тут же увидел рядом лицо девушки, полураскрытые её губы и ощутил, казалось, щекой и ухом шелестящее дыхание.

   — Ты же не трус? Ты набьёшь морду этому козлу? Разве настоящий мужчина ударит девушку? Ну, скажи.

   Вместо ответа бывший судья положил свою руку девушке на плечи и привлёк её к себе, будто беря под защиту.

   — Эй, старпёр, будешь клеиться к Галке — разберу на запчасти, — издали пригрозил Задира, вставляя в ноздрю трубочку.

   — Ну и дурак, — сказал ленивым и добрым голосом тот, кто называл себя Виктором Георгиевичем. — Чего ты её прессуешь? Бабы сами знают, кого им надо. А любви нет и нечего выдумывать. Эй, мужик, ты, правда, что ль трупак? Не хочешь попробовать?

   — Я, братцы, русский, — прихвастнул Суданский. — А значит, пью всё, что горит, и люблю всё, что шевелится.

   — Складно говоришь, — усмехнулся Виктор Георгиевич.

   — Культурный ты, мужик, вежливый, — сказал Задира. — Но хайло я тебе всё равно начищу: отпусти Галку — мне лень вставать.

   — Не отпускай, не отпускай, — девица плотней прижалась к Суданскому. — Ты ему — рраз…! раз! — она махнула в воздухе кулачками — и на лопатки! Только сунься к нам, поганец!

   — Вот дура! Счас же встану, — Задира сделал вид, что отрывает зад от скамейки. — Тебе, мужик, капец. Встречал я одного такого…

   — Небось, рад, что расстались? — осведомился Суданский.

   — Ну-ну…. Как знаешь, — Задира хрустнул крепкими плечами.

   Из темноты Виктору Петровичу передали кефирную бутылку с торчащей из неё трубочкой.

   — Эх-ма! — бывший судья выкинул трубочку, взболтнул бутылку и опрокинул её содержимое себе в глотку. Минуту стояла изумлённая тишина.

   — Ты что, падла, делаешь?! — взвизгнул Задира и подскочил к Суданскому. Тугие мышцы его, готовые к действию, казалось, поскрипывали от собственной крепости, как портупея у новоиспечённого лейтенанта.

   Суданский удивился:

   — Сами ж предложили.

   Задира криво, недобро усмехнулся, словно кот на синичный писк, отодвинул девицу от Суданского. Тот насторожился. Взгляды их, пронзая темноту, сошлись как клинки, казалось: лёгкий звон пошёл. Задира вдруг перешёл на шёпот:

   — Ты зачем весь кайф вылакал?

   — Чего? Чего? — Суданский сжался. — Что я такого сделал? Сами сказали: пробуй, я и выпил. Делайте, что хотите, только я никак вас не пойму.

   — Не трожь его, Андрей, — сказал Виктор Георгиевич. — Он сейчас сам сдохнет. Ты, придурок, бензин выпил.

   — Надо же, — удивился Виктор Петрович. — А я и не почувствовал.

   Задира Андрей с шофёрской виртуозностью щелчком выстрелил сигарету из пачки, грубо запихнул её в рот Суданскому:

   — Закуси, падла…

   Виктор Петрович вдруг ощутил прилив бешенства и удивился. Он ударил парня в подбородок, и тот упал. Упал странно, неуклюже, словно разобщившись вдруг в суставах. Вместе с гримасой боли и страха его дегенеративное лицо на короткий миг, как последний божий дар, посетило человеческое выражение.

   — Ты, псих, чё творишь?! — Виктор Георгиевич сорвался с места, но кинулся не в драку, а поднимать оглушённого товарища.

   Суданский остыл:

   — Чёрт, не рассчитал. Я не хотел так сильно. Но он сам виноват: скребёт, скребёт, как крыса в гроб — вот и доскрёбся.

   Вся компания дружно переживала за Андрея и не обращала внимания на оправдательный лепет усопшего судьи. Наконец Задира пришёл в себя. В нём почти ничего не осталось от бравого и уверенного в себе шалопая.

   — Ты что, мужик, супермен? — облегчённо вздохнул Виктор Георгиевич, отстраняясь от приятеля. — Бензин как воду жрёшь, дерёшься как Тайсон.

   — Так получилось, — пожал плечами Суданский. — Я не нарочно.

   Подруга Задиры вернула ему свои симпатии:

   — Миленький, найди бензинчику. А я тебя поцелую.

   Близость девичьего тела вновь затронула глубинные чувства гниющего организма. Виктор Петрович погладил девушку по спине и пониже тоже, а она встала на цыпочки и поцеловала его чёрные неживые губы. Бывший судья ощутил себя готовым на любые подвиги. Прихватив кефирную бутылку, ушёл в черноту ночи.

   Пройдя наугад два-три переулка, Виктор Петрович приметил ночевавшую у ворот легковушку. Дальше было всё, как в фантастическом фильме. Ради полулитра бензина машина была искурочена, перевёрнута, поставлена на дыбы так, что горючее самотёком хлынуло в горловину. Какой-то болевой ограничитель отключился в мёртвом теле. Рвались жилы, расползались насквозь прогнившие ткани, а Виктор Петрович, ничего не чувствуя, проявлял чудеса атлетизма, нисколько, впрочем, не утомившись.

   Молодёжь возликовала возвращению Суданского. Галина даже чмокнула мертвеца в щёчку, забирая бензин. Потом — трубочку в бутылочку, второй конец в нос и — кайф! Учись, трупак!

   — Век живи — век учись, — удивился Виктор Петрович.

   — Мне не надо, — сказал Виктор Георгиевич. — Я пять классов кончил, мне хватит.

   Вернув страждущим «кайф», бывший судья Суданский почувствовал себя своим в компании.

   — Позволь с тобой не согласиться. Бывает, что душа в небо рвётся, а ум, как тяжёлая задница, привстать не даёт. Человек мучается. Всё-то он готов силой переломить.

   — Не наша философия, — отмахнулся Виктор Георгиевич. — Вредный твой взгляд, трупак: человек всё может. Это ему природой дано, при чём тут школа?

   — Хватит вам спорить, — Галина, поймав кайф, передала бутылочку и подсела к Суданскому.

Виктор Петрович решил: кутить, так кутить — один раз живём, и пошёл напролом:

   — Милая Галя, с той первой минуты, как увидел, я полюбил вас, и теперь признаюсь в этом.

   — Слышишь, чмо, как надо объясняться девушке в любви? А ты — Галка, я тебя хочу. Учись — на будущее пригодится.

   Задира Андрей только сплюнул в сердцах и промолчал.

   — Ну-ну, продолжай, — девушка положила Суданскому голову на плечо.

   Виктор Петрович нежно погладил её волосы:

   — Быть может, я стар для вас, или от меня дурно пахнет, но сердцу не прикажешь.

   — Чудак, ох, чудак, — девушка тесней прижалась к нему и ткнулась носом меж бортами пиджака. — Какой чудак! Чем ты можешь пахнуть? Потом? Я люблю запах мужского пота. Он меня заводит.

   Она сунула маленькую сухую ладошку под рубашку и погладила его живот.

   — Вспотел, — она подняла руку над головой и не заметила, что ладошка окрасилась.

   Суданский поймал её руку и сунул под пиджак.

   — Знаешь, отчего кровь красная, а не бесцветная? Чтобы страшно было проливать её. Была б она синенькой или жёлтенькой — не так боялись, легче шли бы на убийство.

Она прижалась к его груди лицом и спросила:

   — Тебе сколько лет?

   — Пятьдесят, а может, все семьдесят, — печально сказал Виктор Петрович.

   — Семьдесят? Ну, ты врать-то горазд шибко, — расстроилась было Галка, но тут же задорно тряхнула кудрями. — Пусть семьдесят! Это даже пикантно. Кому скажу — не поверят. Девчонки в общаге помрут от зависти. Миленький, ты меня хочешь?

   — Девочка дорогая, я понимаю, что тебе не пара, но сердцу не прикажешь…

   — Ты погоди про сердце: я о другом. Ты меня хочешь? Ну-ка, посмотрим, — девушка попыталась расстегнуть Суданскому штаны, но Виктор Петрович поймал её руку и удержал от опасного эксперимента.

   — Разочаруешься, — шепнул он ей на ухо.

   — Нет, — шепнула она и погладила ширинку его брюк. — Я тебя вылечу.

   Галина легла на лавке, примостив голову на его коленях, млея от «кайфа», не сводя с Суданского нежного взгляда.

   — Поцелуй меня, — она капризно надула губы.

   Он не без труда склонился и чмокнул её в лоб.

   — Сподобилась! — насупилась Галина. — Как старый дед внучку. Ещё отшлёпай и домой отправь. Ты поцелуй страстно, как любишь…. Докажи, что любишь. Докажешь — я твоя.

   Голова девушки всё больше тяжелела, а фразы давались с трудом. Суданский не решился целовать её в губы, а положил ладонь на упругую грудь и чуть придавил. Галка глубоко вздохнула и закрыла глаза:

   — Кайф!

   Компания, в которой — надо было раньше сказать — было три девицы и двое парней, нанюхавшись бензину, постепенно уходила в прострацию. Поймав кайф, они не пели, не плясали, словом, не резвились, а тихонько отрешались от окружающего мира, самоуглубляясь, наслаждаясь душевным состоянием, отыскивая в глубинах сознания россыпи алмазов и драгоценных камней. Об этих удивительных открытиях окружающий мир узнавал по тихим редким бессознательным возгласом или быстрому-быстрому невнятному бормотанию, заканчивающемуся тяжёлым вздохом разочарования.

   Прошло немало времени.

   Подъехал милицейский «уазик», из него вылезли трое.

   — Ну, так и есть, опять эта шпана здесь! Бей их, Коля, по головам, один хрен за эту мразь ничего не будет.

   Ночь взорвалась хрястом ударов, топотом ног, воплями, матом, визгами девчат. Хрипел и рвался под тяжестью чужого тела Виктор Георгиевич:

   — Трупак, Андрюха, помогите! У, падла ментовская! А-а-а!    

   Галка очнулась и порхнула с лавки в темноту. Узкий луч света упёрся в Суданского.

   — Тут мужик какой-то, Колян. Глянь-ка. Ой, мать твою…. Никак покойник?

   Суданский представил, как выглядит его лицо в свете фонарика. Для пущего страха он настежь распахнул глаза, повращал зрачками и оскалился. Рука, державшая фонарик, крупно задрожала.

   — Ой, Ко-ля….

Послышались шаги.

   — Чего у тебя?

   — Сам смотри.

   Вся эта сцена доставила Суданскому огромное наслаждение, и он решил продолжить игру. С сухим треском рвущейся материи лишил себя уха, отправил в рот, пожевал и проглотил. Сунул туда же палец и отгрыз с него мякоть, белой костяшкой поманил к себе обалдевших от страха ментов.

   — Мамочки, — пролепетал один, а другой упал на колени так стремительно и профессионально, как будто век этому учился, и заверещал что-то бестолково, непонятно, налицо являя все признаки сошедшего с ума человека.

   Ни слова не сказав, Суданский обшарил карманы двух остолбеневших милиционеров, изъял бумажники, часы, дубинки и фонарик. Оружия не нашлось. Третий участник нападения, оставив Виктора Георгиевича, кинулся в машину, и через минуту рёв её двигателя затих в отдалении. В последнем блике погасшего луча фонарика лицо Суданского отразило чувство полнейшего удовлетворения.

   — Эй, кто там живой остался? — крикнул в темноту.

Подошёл Виктор Георгиевич, лаская шишку на голове:

   — Не ори, их ветер не догонит. Как тебе удалось, супермен?

   — Просто, — пожал плечами Суданский и кивнул на парализованных страхом ментов. — Что за клоуны?

   Один по-прежнему стоял на коленях и плакал. Второго нервный тик застолбил стоячим, лишив сил шевелиться даже.

   — Не видишь — менты поганые, — сказал Виктор Георгиевич. — Слушай, дай-ка я с ними старые счёты сведу.

   Он зашёл за спину служителям порядка и так саданул стоящего, что тот побежал с ускорением вперёд, чуть не упал, но не упал, а рванул бежать прочь во все лопатки. Тому, что был на четвереньках, повезло меньше: Виктор Георгиевич три раза успел вонзить ботинок в его задницу, прежде, чем несчастный принял вертикальное положение и кинулся догонять товарища.

   — А-та-та! У-тю-тю! Ату их, ату! — веселился Виктор Георгиевич. — Держи поганых!

   — Даровитый ты мужик, трупак, — сказал он, успокоившись. — Я, пожалуй, пойду, а ты появляйся, приходи: мы примем тебя в нашу компанию. Мы тут почти каждый вечер кайфуем.

   — И не стыдно у здания правосудия?

   — Какое правосудие? Где оно? Кто, где и когда по правде судил? Ты видел сам, что менты творят, а сунься с жалобой — срок отхватишь. Может, и была правда, но не в наше время и не в нашей стране. Бывай.

   Виктор Георгиевич ушёл, а Суданский долго стоял недвижимым, переваривая последнюю новость, с невесть откуда взявшейся сердечной болью. Наконец, решившись, одолел невысокую оградку палисадника и долго остервенело крушил стёкла зарешёченных окон милицейской дубинкой.

   …. — Спят сукины дети — сторожа, — сказала Лидия Петровна.

   — Где спят? — не понял Стародубцев.

   — На диване в учительской.

Они остановились на дороге, по обеим сторонам которой чернели окна школ — начальной и средней.

   — Сейчас с великим удовольствием растянулся бы на диване, — сказал Стародубцев. — Дома всегда спал на диване. Хорошо! Куда вы, Лидия Петровна?

   — Я им посплю! Я им подрыхну! — сердито откликнулась из школьного двора бывший заврайоно.

   — Что за женщина! — толи восхищённо, толи возмущённо вздёрнул плечами Стародубцев.

Владимир Иванович Ручнёв сумрачно молчал. Путь от кладбища дался ему нелегко. Дорогой один глаз вытек, другой, остекленевший, безразлично уставился на начальника милиции. Бывший полковник тяжело вздохнул, скрипнул зубами:

   — Ну, её! Пойдёмте, Владимир Иванович.

   Мы с Серёгой действительно в ту минуту спали на боевых постах.

   Услышав громкий стук в дверь, я очумело выскочил в коридор, дёрнул шпингалет и отступил вглубь коридора, запоздало опасаясь чего-то.

   — Не спишь? — раздался зловещий голос из темноты.

   — Нет, — ответил машинально.

   — Не пьян?

   — С чего бы?

   — То-то. На диване один или с девочкой?

   — Да будет вам.

   — Ладно, посмотрим, что там.

   Послышались удаляющиеся шаги. Я выглянул за дверь. В тёмной фигуре и походке признал женщину.

   Глоток холодной воды вернул самообладание. Дозвонился не сразу.

   — Серёга, спишь, козёл? Тут у меня баба с проверкой была.

   — Какая баба? — раздался в трубке хриплый со сна голос коллеги за дорогой.

   — Из тех, что юбки носят — молодая, красивая, с такой вот грудью, что тебе нравятся, а попец — закачаешься.

   — Ну и что?

   — Как что, мы объект проверили, само собой — на диване, мне хорошо было, а ей мало — к тебе пошла, так что не теряйся и разминай члены.

   — Больно надо.

   — Дурак.

   — Сам ты это слово.

   Раздались короткие гудки. Успокоенный я лёг и скоро уснул, не ведая, какая за дорогой разыгралась драма.

   Положив трубку телефона, Серёга действительно увидел за окном идущую к парадному крыльцу женщину. Не включая света, повернул ключ в дверях, а сам затаился. Стук каблуков громом ворвался под свод пустующей школы. Незнакомка прошла совсем рядом, но тяжёлый, обволакивающей дух её удержал Серёгу от задуманных действий. Более того, он вдруг ощутил прилив гнетущего страха и инстинктивно попятился вглубь коридора. Будто со стороны услышал свой шелестящий шёпот:

   — Не хрена себе!

   Услышала его и вошедшая женщина. Она не видела Серёгу, но, видимо, ощущала или подозревала близкое присутствие. Крикнула пронзительным голосом:

   — Стоять на месте, сучья морда!

   Тут сторожа начальной школы обуял такой страх, что он рванул в ближайший кабинет — слава Богу, оказался открытым — захлопнул дверь и заложил ручку ножкой стула.

   Снаружи забарабанили ногами, рвали дверь со злобой и при этом мерзко ругались.     Сердце в груди Серёги колотилось бешено, ослабли ноги, тело покрылось холодным потом.

   — Чертовщина какая-то, — вслух сказал несчастный сторож, чтобы успокоить себя, а глаза и мысли искали пути отступления.

   Роковым для Серёги оказался его случайный взгляд на зеркало, что висело в углу кабинета над раковиной. Не признав себя в отражении — взъерошенного, с безумными глазами — он, опрокидывая столы и стулья, рванулся к окну и рыбкой нырнул сквозь стекло в чёрную бездну.

   Серёга осенью собирался в армию. Мечтал служить в ВДВ. Голубой берет так и остался мечтой, но кличку «Десантник» заслужил честно.

   …. Помощник дежурного райотдела милиции сержант Маслюков сидел за пультом и листал иллюстрированный журнальчик. В дежурке было душно и накурено. В открытую форточку лениво тянулся табачный дым. Представив вместо обнажённой красавицы из журнала свою жену-толстушку, Маслюков прыснул смехом, отвернулся к окну и вдруг заметил, что к райотделу через лужи напрямик шагает какой-то странный человек. Странной у него была походка — какая-то механическая, как у робота. Большего увидеть сержанту не позволил тусклый свет уличного фонаря.

   Маслюков тяжело вздохнул: начинается! Берегись козла спереди, коня сзади, а плохих вестей со всех сторон. Приглядевшись внимательнее, он вдруг заметил на незнакомце милицейскую форму с погонами полковника. Маслюков торопливо сунул недокуренную сигарету в пепельницу и заметил, что она уже полна окурками. Сержант высыпал их на лист бумаги, завернул, поискал глазами — куда бы выбросить, и сунул свёрток в карман.

   Отворилась входная дверь. На пороге райотдела возник полковник. Мать чесная! От одного взгляда на него у сержанта Маслюкова волосы встали дыбом. У вошедшего было чёрное, изъеденное червями лицо, глубоко запавшие глаза, на скулах клочки растительности, на полковничьих погонах выпавшие из головы волосы. Опрокинув стул, помощник дежурного выскочил в коридор. За спиной раздался басовитый хохоток. Маслюков вихрем промчался коридором, откинул запор, заскочил в камеру предварительного заключения, захлопнул дверь и впился в неё ногтями.

   — Ты что, начальник, в прятки играешь? — несколько голов повернулось к нему с нар.

   — Не знаю, ничего не знаю, — на испуганном лице сержанта появилась глуповатая улыбка. — Там кто-то ходит.

Все заключённые повскакали с нар.

   — Не открывайте, не открывайте, не надо! — Маслюков загородил грудью дверь камеры.

   — Да успокойся ты, сядь вон, посиди — один из задержанных ловко извлёк из кобуры пистолет Маслюкова и подтолкнул самого вглубь камеры. Сержант повиновался.

   С пистолетом в руке задержанный приоткрыл дверь камеры и высунул голову в коридор.

   — Осторожно, Блоха, — посоветовали ему товарищи.

   Блоха повертел головой и в конце коридора увидел капитана Морозова с оружием в руках. Справляя нужду в туалете, дежурный райотдела, услышал грохот стальной двери предвариловки. Он замер на месте, прислушиваясь: кому это понадобилось открывать камеру задержанных в такое неурочное время? Может, привезли кого? А может?.. Осторожный Морозов извлёк на свет божий оружие и приоткрыл дверь в коридор. В то же мгновение какая-то странная фигура вошла в комнату дежурного, что категорически запрещено инструкцией.

   — Стоять! — запоздало крикнул капитан. — Руки в гору!

   Блохин, бросив трофей, немедленно вскинул руки вверх. Однако, устремлённые мимо него взгляд офицера и зрачок его пистолета, озадачили арестованного. Блоха повернул голову в другой конец коридора и увидел распахнутую дверь дежурки. В этом, впрочем, не было ничего удивительного, коль сам её обитатель сидел за столом камеры и, стуча зубами об алюминий, пытался напиться из пустой кружки.

   Осторожно ступая на цыпочки, капитан Морозов двинулся по коридору. Когда он миновал предвариловку, Блоха подобрал пистолет и последовал за ним, напряжённо переставляя ноги. Вот и распахнутая дверь дежурки. Слышно, кто-то щёлкал тумблерами и настраивал микрофон рации глухим покашливанием. Морозов осторожно заглянул за дверной косяк, ниже, встав на колени, просунул голову Блоха.

   Террорист, захвативший дежурку, был высок фигурой и страшен ликом.

   — Ой, .ля! — Блоха не смог удержаться от возгласа.

   Ужасный полковник повернул своё лицо к двери, и в тот же миг грохнул выстрел: сдали нервы капитана Морозова. Пуля вмяла террористу верхнюю губу в рот, вылетела с обратной стороны, обдав чёрными брызгами стену и окно. Незнакомец дёрнулся от удара, но не упал. Он поднялся и шагнул навстречу направленным в него пистолетам.

   — Вот я вас! — он вытянул вперёд руку с тёмными пальцами и длиннющими ногтями.

   Никого схватить ему не удалось, так как Блоха наперегонки с капитаном Морозовым бросились прочь по коридору. Заключённый заскочил в камеру и прикрыл за собой дверь, вцепившись в сталь ногтями, как прежде Маслюков. Дежурному ничего не оставалось, как закрыться в туалете.

   — Что там? Кто там? — заключенные подступили к Блохе.

   — Там, братва, такое творится, — он облизал пересохшие губы. — Менты с ума посходили, палят друг в друга. А один — вылитый трупак. Я таких даже в морге не видел.

   — Ты чего в дверь вцепился?

   — А хрен его знает — со страху, должно быть.

   Блоха прошёл в глубь камеры, присел к столу, приглядываясь к Маслюкову, трясшему над ладонью перевёрнутую кружку.

   — А гость-то наш, похоже, того, — Блоха покрутил у виска пятернёй.

   — Да хрен с ним, — зэки осторожно приоткрыли дверь камеры и выглянули в коридор.

   — Что там? — спросил Блоха, которому выпавшие испытания и пистолет в кармане придали права и уверенность лидера.

   — А никого.

   — Может, ты слепой?

   — Только на один глаз, — обиделся его товарищ. — А вторым совсем не вижу. Сам посмотри.

   — Я уж насмотрелся.

   — Что делать будем? — Зэки уселись за столом, потеснив глуповато улыбающегося сержанта. — Может, на свободу с чистой совестью, пока менты в войну играют?

   — А как же трупак ходячий? Не зря ж поганые всполошились.

   — Братва, к чёрту ментов — добудем свободу своими руками.

   — Лучше ногами.

   — Первый пошёл, — сказал Блоха и кивнул на дверь.

Первым быть никто не захотел.

   — Идёт! — взвизгнул зэк, дежуривший у двери.

   Все дружно бросились по нарам, только Маслюков, покрутив головой, не спеша полез под стол. Прошло несколько минут. В коридоре было тихо. Такая же напряжённая тишина царила в камере. Кто-то предложил выкинуть Маслюкова в коридор и посмотреть, что будет, как поведёт себя трупак. Предложение всем понравилось, но Блоха опередил. Прокравшись на цыпочках к двери, он выглянул в коридор, покрутил головой.

   — Никого, — сказал он хриплым шёпотом и скрылся за дверью.

   Когда следующий смельчак выглянул в коридор, Блоха уже добрался до дежурки, осторожно заглянул, встав на четвереньки, потом выпрямился и развёл руки — никого! Миновав пустую дежурку и приёмную для посетителей, теперь уже вдвоем зэки осторожно отворили входную дверь. Сырая тёмная ночь манила под своё покрывало. До свободы — два шага. Беглецы готовы были уже сорваться с места в галоп, но на стук захлопнувшейся двери из стоявшего на стоянке «уазика» высунулась голова:

   — Куда? А ну, марш в камеру!

   Трупак! Он возился в дежурной машине, то ли пытаясь завести, то ли настраивая рацию, а теперь, растопырив руки, двигался на зэков на полусогнутых ногах — так хозяин загоняет бестолковых кур в клетушку.

   Господи спаси! Ненавистная ментовка стала родней родного дома. Беглецы, на мгновение застряв в дверях, бросились обратно. Блоха ещё успел содрать в дежурке гардину и заклинить ею дверь прежде, чем потусторонняя сила рванула её к себе. Дверь выстояла, гардина не согнулась. Тут раздался звон разбитого стекла: кто-то штурмовал окно дежурки, но, слава Богу, но нём была решётка.

   Началась осада.

   Зэки снова собрались в камере предварительного заключения. Здесь было маленькое окошечко под самым потолком, да и оно выходило во двор. Здесь было обжито и понятно, всё остальное пугало.

   — Дело ясно: дело дрянь, — сказал Блоха, прислушиваясь к неистовству трупа на улице. — На нас напал какой-то зомби. Он неуязвим, цели его непонятны, силы неизмеримы. А это значит, что врага надо ждать в любую минуту в любом месте.

   — Охрана, — подал голос Маслюков. — Охрана вневедомственная ничего не знает. У них отдельный вход и через него можно проникнуть в райотдел.

   — Оклемался, бедолага, — Блоха любовно-ласково погладил сержанта по голове и вдруг округлил глаза, постигая услышанное. — Бежим!

   Увидев пистолет в руке гражданского человека, дежурный вневедомственной охраны лейтенант Саладзе машинально вздёрнул руки, а оператор у пульта чисто по-бабьи заголосила:

   — Ой, родимые не надо — замужем я.

   — Заткнись! — посоветовал Блоха. — Где остальные?

   — Отъехали, — с трудом разлепил губы дежурный лейтенант.

   — Закрывайте, братцы, двери, — приказал Блоха.

   — Да они закрыты. Тут крючара — хрен выдернет!

   — Слышь, гад уже по двору ходит.

   Все прислушались. В вольерах бесновались собаки.

   — Во двор выход есть? — спросил Блоха лейтенанта.

   — Есть. То есть, нет. Я не помню, — растерялся дежурный охраны.

   — По башке дам — вспомнишь? — спросил Блоха.

   — Нет двери, нет, — сказала оператор, не тревожась более за свою честь. — Была да заделали, когда туалет тёплый в здании построили.

   — А у вас тут хорошо, — позавидовал Блоха. — Телевизор, кофеёк, сахарок. Угощайся, братва. Вот ведь что интересно: когда горе какое пристигнет, людишки в кучу сбиваются: и по фигу, мент ты или наоборот. Инстинкт такой в обществе выработался: беду сообща легче перемочь. Слышь, лейтенант, сходи на разведку, узнай: где этот чёртов трупак и что замышляет. Боишься? Ты ведь смелым должен быть: присягу принимал.

   — Ой! — ахнула оператор охраны и указала пальцем в окно. Все оглянулись и увидели Стародубцева, наплывающего из темноты. Ужасный полковник рванул обеими руками решётку, но она не поддалась. Тогда он сунул руку меж прутьев и надавил ладонью на окно. Рама прогнулась, стёкла лопнули и посыпались мелкими осколками.

   Дробный топот по половицам множества удирающих ног разнёсся по зданию. В спину убегающим раздался злобный крик бывшего начальника райотдела полковника Стародубцева:

   — Лейтенант! Стой, поганец! Не позорь органы.

   Будто пуля впилась в поясницу Саладзе и поделила его туловище на две половины. Верхняя, вслед за вытянутыми руками, ещё стремилась прочь, а ноги вросли в пол. Лейтенант медленно оглянулся, чувствуя, как на голове зашевелились волосы, и глаза полезли на лоб. Труп стоял за окном, держась руками за прутья решётки, и сверлил взглядом Блохина. Тот не поддался общей панике, а выпучив глаза, созерцал неповторимое в своём роде аномальное явление — двигающегося, говорящего мёртвого человека.

   — Марш в камеру! — рявкнул Стародубцев.

   — А ты на кладбище! — криком на крик, млея от страха, ответил Блоха и лейтенанту. — Вспоминай, родимый, когда вы полканов хоронили, ведь где-то же я видел эту мерзкую рожу.

   Саладзе начисто забыл русский язык, с трудом разлепил губы и понёс какую-то тарабарщину. Блоха попятился к стене, сунув руку в карман, стараясь держать в поле зрения обоих ментов — мёртвого и сумасшедшего. Стародубцев некоторое время слушал жалкий лепет лейтенанта, а потом рявкнул:

   — Пьян?

К Саладзе вернулся дар нормальной речи:

   — Никак нет.

   — А что плетёшь? Значит так, лейтенант — задержанных в камеру, а отдел поднять по тревоге. У первого секретаря райкома партии товарища Ручнёва похищен очень важный предмет, его надо срочно найти.

   Дежурный вневедомственной охраны обратил беспомощный взгляд к Блохину: может, у него опять проблемы с русским, и он чего-то не понимает.

   — Это у вас, жмуриков, игра такая на кладбище? — вмешался Блохин. — В секретарей, райкомы, социализм. Окстись, полковник, страной буржуи правят.

   — Как буржуи? — удивился Стародубцев.

   Очень ему не хотелось беседовать с заключённым, но лейтенант, судя по всему, маловменяем, а этот малый — ничего, держится и говорит толково, вот только что.

   — Как буржуи?

   — Да просто очень — захватили власть, поделили богатства и живут припеваючи, а ваши долбаные органы их охраняют.

   Новость до глубин сгнившего тела поразила Стародубцева.

   — А партия?

   — Сама разбежалась.

   — КГБ, МВД?

   — Контору закрыли, а менты сплошь поганцы да засранцы, как были, так и есть — к любой власти приноровятся.

   — Народ?

   — Обманули народ сладкими речами да западной мишурой. Сначала Горбатый, потом Беспалый — одни уроды во власти, вот и довели Россию. Раньше Западу кулаком грозили, а теперь туда с протянутой рукой. Вот так, полкан. Живём хуже эфиопов, а тут ты нарисовался — людей булгачишь. Шёл бы к себе на мазарки, а?

   Услышанное настолько поразило Стародубцева, что он почувствовал сбои в работе головного мозга: никак не мог сосредоточиться, осмыслить и понять, как такое могло произойти. Наверное, Владимир Иванович, самый умный из экспериментаторов, мог бы что-нибудь прояснить. Стародубцев, как настоящий полковник, не привык долго колебаться и принял решение.

   — Слушай мою команду, лейтенант: заключённых в камеру, дежурных на посты. Вернусь, приму руководство отделом на себя.

Стародубцев развернулся на месте и, деревянно ступая, ушёл в темноту.

   Вскоре в притихшем отделе раздались негромкие звуки перемещений. Извлечённый из туалета после продолжительных переговоров капитан Морозов принял командование. Заключённые без колебаний вернулись в камеру предварительного заключения. Заметив среди них сержанта Маслюкова, дежурный возмутился:

   — А ты куда? Смотри, Маслюков. Где твой табельный?

   Блоха вернул оружие.

   — И чтоб ни гу-гу, — погрозил Морозов пальцем и закрыл стальную дверь.

   …. Лишь только Владимир Иванович Ручнёв ступил на ступеньки райкома партии, дверь предупредительно распахнулась.

   — Милости просим, Владимир Иванович. Я знал, что однажды вы вернётесь.

   — Ты кто? — спросил Ручнёв, вглядываясь в заросшее щетиной лицо ночного сторожа.

   — Вобликов, завотделом пропаганды и агитации, помните?

   — Здесь что делаешь, зав?

   — Работаю, Владимир Иванович, как должен работать каждый, кому дороги идеалы революции и родной Советской власти. Сторожу, одним словом. Вы проходите, проходите: здесь никого больше нет.

   — Пришёл, наш родименький, вернулся, — суетился Вобликов, пропуская в здание музыкальной школы, а прежде — районного комитета партии, его бывшего первого секретаря. — Ну, теперь порядок будет. А я вот здесь сижу, поглядываю: чья возьмёт. Не верится, что в Лету канули наши могучие устои, наша всепобеждающая идеология.

   — Что, аппаратчики за власть перегрызлись? — усмехнулся Ручнёв.

   — Хуже, Владимир Иванович, гораздо хуже. Строили мы коммунизм, думали вот-вот и на века, а подул ветерок покрепче — и нету его, одни развалины остались.

   — Что городишь? — Ручнёв остановился в полутёмном фойе.

   — Правду, истинную правду, Владимир Иванович. Сколько раз в жизни убеждался в могучей, всепобеждающей силе большевистской правды. Наш советский человек всегда эту правду почитал. Могу ли теперь врать? — обиделся Вобликов.

   — А кто портфели захватили? — насторожился Ручнёв.

   — Так ведь что интересно, — сторож вознёс указательный палец. — Все партийцы бывшие. Где-то мы с вами, Владимир Иванович, проглядели-недоглядели за криводушными людишками: подняли, обласкали, а они в ответ — даешь демократию, долой КПСС! Хотя нет, вру, наверное. Не так власть перекрашивалась. Один дурак брякнул, как вождь когда-то, с броневика, а толпа подхватила. Номенклатура наша нет, чтоб рот заткнуть крикунам, тут же стала подстраиваться да пристраиваться, чтобы власть не потерять да кусок пожирнее отхватить от народного пирога. Вот так и развалили великий и могучий Советский Союз.

   — Ты о Вожде поосторожней, — заметил Ручнёв, размышляя об услышанном.

   — А-а, — махнул рукой Вобликов. — Один остался, без охраны, не сегодня-завтра из Мавзолея на кладбище снесут. Докатились, одним словом.

   Бывший секретарь вскинул голову и уставился на сторожа единственным глазом. Взгляд был ужасен, но Вобликов выдержал и печально покачал головой:

   — Да-да, не удивляйтесь нашим переменам. Страна до ручки докатилась: прибалты бочку катят, грузины с хохлами норовят палку в ноги сунуть. Ну, а больше всего вреда от собственных буржуев: крадут и тащат за границу. Скоро в богатейшей некогда стране — шаром покати — ничего не останется. Промышленность развалили, — Вобликов стал загибать пальцы. — Сельское хозяйство — топором под корень. Торговлю отдали на откуп спекулянтам.

   — Как такое могло случиться? — Ручнёв ощутил признаки подступающего страха.

Растерянность бывшего первого придала уверенности сторожу музыкальной школы. Он панибратски подмигнул собеседнику и сказал очень даже снисходительно:

   — Я полагаю здесь тщательно спланированную и широкомасштабную диверсию ЦРУ. Долго мы не поддавались, но таки одолели янки проклятые. Нет больше социализма на Земле!

   — Странные вещи рассказываешь, Вобликов, — Ручнёв пытался взять контроль над своими расшалившимися нервами. — Не врёшь? Не пьян? Говоришь, буржуи у нас объявились?

   — Как грибы растут, Владимир Иванович, как грибы. И плодятся, стараются навязать простым людям свою мерзопакостную, насквозь лживую и клеветническую, собственническую идеологию. Убеждают, что народ — ничто, а собственное я — это всё, только для себя стоит жить. Об этом день и ночь трещат продажные газеты, радио и телевидение. Больно видеть к каким серьёзным неприятностям может это, в конце концов, привести даже честного человека. Партия — самое дорогое и великое, что у нас было. Принимали мы туда только тех, кто готов был целиком отдать себя борьбе за светлое будущее всего человечества. И вот теперь эти перерожденцы, партийные оборотни, объявив себя бизнесмена и предпринимателями, ограбили народ и страну.

   Вобликов перевёл дыхание и взглянул на нежданного гостя.

   — Что, больно слышать? А мне это кровь бодрит. Коммунист должен всегда смотреть правде в глаза и принимать ответственные решения. Я ждал вас, Владимир Иванович, — Вобликов пафосно возвысил голос. — Ох, как ждал! Я знаю: только вы один можете поднять знамя Великой Революции. И начаться она должна, как некогда в Нижнем Новгороде с Кузьмы Минина и князя Пожарского, в нашей уральской глубинке с вашего обращения к трудовому народу. Я обзвоню сейчас ветеранов, мы соберём завтра митинг на площади. Вы выступите с воззванием, и, я уверен, простой народ не останется безучастным. Они сами увидят и убедятся, что великие идеалы Коммунизма даже мёртвых поднимают из могилы. И тогда русский мужик возьмётся за вилы, а враги все разбегутся в страхе от одного вашего вида. Мы понесём вас на руках, как знамя, впереди толпы. Мы войдём в Кремль и устраним буржуйскую власть. Вы вернёте партии её былое величие: мы изберём вас генсеком. А я стану председателем министров. Вы знаете, Владимир Иванович, вот здесь, — Вобликов обхватил пятернёй свой лоб. — Вот здесь скрыто планов громадьё. Нет, я зря время не терял. Я всё продумал, сидя тут долгими бессонными ночами. Дело оставалось за малым — нужен был толчок. И тут вы…

   Он говорил ещё долго. Говорил о том, что социализм — это ошибка, это отступление от великой линии, завещанной вождём. Что военный коммунизм — это было правильное направление, его и надо было держаться. Что, перебравшись в Кремль, он закроет границы и отменит деньги. Что Россия — страна самодостаточная и легко может прожить без остального мира. А, укрепив экономику и поставив всех мужчин под ружъё, можно начать мировой поход за коммунизм, изгнать буржуев со всей планеты. Пусть убираются на Луну или к чёртовой матери…

   Ручнёв слушал и недоумевал, чувствуя, как горло перехватил спазм, а единственный глаз стал влажным. Он понял, что за время его отсутствия в стране произошла масштабная катастрофа, что такое, о чём говорилось, не придумать недоумку Вобликову. Но пойти на бунт, возглавить его в теперешнем своём состоянии Владимиру Ивановичу тоже представлялось нереальным. Бред! И на этот бред ждут от него ответа. Хоть и не народные массы, а лишь один, похоже, выживший из ума сторож, но Ручнёв никогда не пренебрегал нуждами конкретного человека и того же требовал от аппаратчиков райкома партии. И он сказал первое, что пришло в голову:

   — Надо бюро собрать — сейчас, срочно!

   Вобликов вернулся из победоносного мирового похода за коммунизм и уставился на Ручнёва: о чём это он? Ах, да!

   — Какое бюро, Владимир Иванович? Те, кто в буржуи не пробился, седалища им лижут. Вот ваше бюро! Второй секретарь Агрызков — помните? — уж три раза перекрасился — какую только веру не принимал. Бесхребетный, одним словом. А как в президиуме-то сидел — вылитый октябрёнок со значка.

   Тут наконец Ручнёв понял, что дело не просто дрянь, а его не стало совсем: весь привычный мир, будто по мановению волшебной палочки, перевернулся с ног на голову, и то, ради чего положен нечеловеческий труд четырёх поколений, пролито столько крови, столько жизней положено и загублено, кануло куда-то разом и, похоже, без возврата. Он прошёл в каморку сторожа и сел на услужливо предложенный Вобликовым стул. Уставился единственным глазом на календарь с обнажённой девицей на шкуре белого медведя.

   Бывший заведующий отделом пропаганды и агитации райкома партии, поняв его состояние, страдал за компанию:

   — Припозднились вы, Владимир Иванович, с появлением-то, ох, немножко припозднились. Трудненько будет теперь народ поднять. Молодёжь нашу западные фильмы, штаны да жвачка напрочь развратили. Одна надежда — на старую гвардию. Они и теперь иногда митингуют — Первого мая, 7 ноября. Да проку мало: постоят, погудят да расходятся. Буржуи заводы, фабрики захватили, теперь добром не отдадут, а со стариками их разве перебушкаешь? Трудовой народ то ли подымится, то ли нет: партии-то нет — нашей, руководящей и направляющей, вдохновительницы всех побед. Эх-ма!

   Он тяжело вздохнул, смахнул каплю с кончика крупного носа и любовно взглянул на бывшего первого секретаря райкома партии:

   — Помню, как приехали вы в наш район, такой ещё не руководящий, может быть, но уже солидный. Навыков, посмею сказать, ещё не было хотя бы по виду отличить пшеничное поле от ржаного, но зато крепко знали, как вести борьбу за укрепление трудовой дисциплины. Помню, как говорили председатели колхозов, что новый первый разбирается в сельском хозяйстве, как баран в термометре — ни авторитета у него, мол, не будет, ни доверия. А потом ничего, как-то попривыкли, кланяться научились…

   Ручнёв, не слушая причитания Вобликова, думал о своём и, наконец, приняв решение, потребовал:

   — Дай-ка мне ключи от кабинета.

   — Полноте, Владимир Иванович, какой кабинет! — усмехнулся сторож. — Там уж давным-давно танцевальный класс. А всё это, — он постучал кулаком в стену. — Теперь называется музыкальной школой. Посидите-ка лучше со мной — куда вам идти. Рассказал я вам о наших бедах — расскажите о своих. Заварим сейчас чайку да послушаем, как там, в загробном мире — черти жарят, иль гурии поют? Жёнушку мою, покойную, не встречали случаем? Чую, костерит меня, на чём свет стоит, ну, да пусть потерпит: не много уж осталось.

   Ручнёв потерял терпение, взял с доски несколько ключей, а саму доску в сердцах швырнул под ноги Вобликову. Тот прянул в сторону и возопил:

   — Поймите меня правильно! Бессмертное дело Ленина живёт и побеждает в умах русских людей. Во имя этих всемирно-исторических побед, во имя настоящего и светлого грядущего мы, люди чистой души, несгибаемой большевистской стойкости и закалки, живём и боремся.

   И добавил совсем как-то растерянно:

   — А если я умру, кому нужен буду?

   Ручнёв поднялся на второй этаж. Шаги затихли где-то над головой. Вобликов встрепенулся, закряхтел, собирая ключи с пола:

   — Ишь, разбросался. За старое взялся, а время-то новое. Нет, правду говорят: горбатого могила исправит, а партработника — ничто.

   …. Сыграв роковую роль в судьбе школьного сторожа и будущего призывника Сергея Чаганова, бывшая заведующая районным образованием, а ныне покойная Лидия Петровна Кныш задумчиво брела главной улицей райцентра и вдруг…

   — Мадам танцует?

   Обрюзглый, неприятно молодящийся тип преградил ей дорогу. Лидия Петровна вздрогнула от неожиданности и огляделась. Дорога привела к районному Дому культуры — из распахнутых дверей лилась музыка, а тёмные окна ритмично сверкали цветными огоньками. На крыльце группами и в одиночку курили парни и девушки. Возмущение колыхнуло душу Лидии Петровны, какие танцы, ведь уже, наверное, полночь! А девчонки, как бесстыже одеты! И курят! Так бы и вцепилась в волосенки!

   — Ну, что, мадам? Иль забыли, что для женщины главная честь, когда есть у ней рядом мужчина?

   Лидия Петровна критически оглядела прилипалу: в коротких узких штанах, мятой безрукавке, сутулый и очкастый, он производил впечатление подгулявшего школьного учителя. Должно быть, свою компанию потерял, здесь не нашёл, хмель играет — домой не охота, вот и колобродит, приключений ищет, бравируя интеллигентностью.

   — А, пойдём! — тряхнула Лидия Петровна жидкими висюльками неухоженных волос и взяла его под руку.

   Со стороны они выглядели странной парой: она — в старомодном строгом платье, с размашистой походкой отставного солдата, он — пижонистый, вихлястый, безмерно радостный, что заполучил наконец партнёршу. Было действительно за полночь — час, когда кассир и контролёр покинули свои посты с чувством исполненного долга, распахнув бесплатный вход для всех желающих потусоваться под музыку. Потому, что назвать увиденные кривляния молодых людей танцами у Лидии Петровны не поворачивался подгнивший язык.

   — Я вас уже почти люблю, — шепнул кавалер, взяв её за лопатки и круто поводя мосластыми бёдрами.

   Лидия Петровна пошла боком, повинуясь его рукам, а головой вертела во все стороны, повторяя вполголоса:

   — Какая безвкусица! Какое падение нравов! И это новое поколение? Какая убогость!

   — Какие интересные у вас духи, — он ткнулся носом в её обнажённую шею. — А я вам нравлюсь?

   — Ах, оставьте, — почти томно сказала Лидия Петровна: заточение в гробу не вытравило из неё женское начало.

   — Я хочу заняться с вами сексом, — подгулявший учитель чмокнул её в ключицу.

   — Чем, чем заняться? — Лидия Петровна отстранилась, почти изящно вогнув спину, чтобы заглянуть партнёру в лицо.

   — Любовью, мадам, — пижон прижался к ней костлявыми чреслами. — Чувствуете, какое вы будите во мне желание?

   Бывшая заврайоно хотела отстраниться, оттолкнуть назойливого мужчину, но в этот момент её грубо пихнули в спину. Она наступила партнёру на ноги, и он упал, выпустив её из рук.

   — Эй, старпёры, сторонись! Коляша класс показывает.

   Образовался круг, в который протиснулся долговязый подросток. Он щёлкнул пальцами и возопил:

   — Диджейчик, музычку!

   — И свет, свет! Включите свет! — потребовали в зале.

   Лидия Петровна, заслуженный педагог РСФСР, такого отношения со стороны подрастающего поколения, воспитанию которого она посвятила все свои помыслы и деяния, стерпеть никак не могла. Она ворвалась в центр круга и в тот момент, когда Коляша, опёршись на руку, заколбасил в воздухе ногами, схватила его за вихры.

   — А-ай! — возопил подросток и тюкнулся лицом в пол, с глухим стуком приземлились рядом его ноги.

   В эту минуту в зале вспыхнул свет. Несколько мгновений длилось немое оцепенение. Потом началась паника, и массовой исход до смерти перепуганной молодёжи через единственную дверь. Поначалу многочисленные истошные вопли, слившиеся в общий хор, глушили музыку, а потом она сама иссякла, погасли и цветные гирлянды: диджей, рванувшийся с подиума, запутался в шнурах, упал, вскочил и убежал вместе с ними.

   Лидия Петровна победно оглядела опустевший зал. На полу остались недопитые бутылки, затоптанные косметички и даже чья-то изящная туфелька.

   — Золушка, — усмехнулась Лидия Петровна и, ещё раз окинув взглядом зал, сказала себе. — Вот так-то будет лучше.

   …. Среди ночи редактора местной газеты Агрызкова разбудил телефонный звонок. Зловещий голос на том конце провода возвестил:

   — Спишь, змеёныш? За сколько грошей продал партбилет, гнида?

   — Кто говорит? — предчувствие чего-то нехорошего шевельнулось в душе бывшего второго секретаря райкома партии.

   — Редактором заделался — статейки кропаешь. А помнишь: «на лбу светился смертный приговор, как белые кресты на дверях гугенотов»? — продолжил голос в трубке.

   — Перестаньте хулиганить, — потребовал перепуганный Агрызков, но трубку не повесил вопреки сильному желанию.

   — Забыл, предатель, что партия тебе дала? Как из моих рук ключи от новой квартиры получал, тоже забыл? А кто тебя вторым рекомендовал? Да знал бы я тогда, какого Иуду в аппарат ввожу, собственными руками…

   — Владимир Иванович? Вы? — изумлению редактора не было конца. — Этого не может быть!

   — Узнал, Агрызков? Узнал, говорю, меня? Ты, перерожденец, забыл наши лозунги? Я напомню. Дело партии живёт и побеждает! Дело Ленина бессмертно! Ты в партию вступал — какую клятву давал? Забыл? Я тебе сейчас напомню. Одевайся и бегом в райком. Даю тебе час. Если не явишься ты, приду за тобой я. А ты пожалеешь.

   — Приходите завтра, Владимир Иванович, в редакцию. Или лучше давайте в мэрии встретимся, — осторожно предложил Агрызков.

   — Мэрии, хэрии… Слова русские забыли, христопродавцы. Ну, я до вас доберусь. Ты, Агрызков, первой жертвой будешь.

   — Почему я? — обиделся редактор.

   Но ему ответили короткие гудки в трубке телефона. На звонок по 02 не ответили. Остаток ночи Агрызков провёл у кухонного окна с двустволкой наперевес.

   …. На следующее утро кладбищенский сторож Илья Кузьмич Коротухин был разбужен необычными визитёрами — на двух служебных машинах приехали сотрудники райотдела милиции и на чёрной «Волге» сам районный прокурор. Он и распоряжался. Коротухина привели на старые могилы со следами вскрытия и строго спросили:

   — Что это?

Илья Кузьмич не знал. Ему вручили лопату и приказали:

   — Копай!

   Коротухин хотел возразить, что он сторож, а совсем даже не могильщик, но не посмел. Кряхтя и постанывая, начал копать. Но нетерпеливые гости скоро отобрали у него лопату, а самого прогнали прочь. Сторож битый час бродил вокруг да около, для виду поправляя венки на могилках, а сам следил, томясь любопытством, чего это стражи порядка удумали. Когда пять гробов были извлечены на поверхность, его вновь окликнули.

   — Почему крышки сорваны?

   Коротухин и этого не знал. Он стал опасаться, что гробы эти пустые, и его привлекут за ротозейство. Но с этим был порядок — все бывшие районные деятели, однажды угоревшие в баньке, были на своих местах. Подпорченные, конечно, временем, но вполне узнаваемые. Потом Коротухин сбегал за гвоздями, крышки прибили, а гробы опустили в могилы. Прокурор уехал, позже — милиционеры, приказав сторожу закопать могилы и держать язык за зубами. Он так и сделал.

   …. Я думаю, в тех телах уже не было живых душ. Рамсес исполнил свою миссию —    вернулся и забрал их в контактор. С тех пор об инопланетянах в наших краях никто ничего не слышал. Да и вся эта история, однажды случившаяся, очень скоро обросла нелепыми домыслами и превратилась в легенду. Многие были в ней участниками, да не все знают подноготную. Я знаю. А от кого — не время говорить.

   С этим остаюсь, Ваш Алексей Гладышев.

   …. Прочитал последнюю строку, задумался.

   — О чём, Создатель?

   — Почему мой двойник и автор рукописи трудится школьным сторожем?

   — Умом не вышел.

   — Судя по тексту — с этим порядок.

   — А представляешь, кто его мама — уж никак не профессор МГУ.

   — Ну, почему? Скажем, парень уехал быть самостоятельным. Кстати, где этот южноуральский посёлок?

   — На Урале.

   — Если в Башкирии, значит, Алексей в творческой командировке — изучает родословную по отцовской линии.

   — Нет, восточнее.

   — Могут быть другие причины.

   — Какие, не хочешь узнать?

   — Как ты это представляешь?

   — Контактор. Вселяешься в его оболочку, выводишь парня на светлый путь и со спокойной совестью возвращаешься на исходную позицию.

   — То есть, в своё, поношенное?

   — Если хочешь.

   — А вдруг соблазн возникнет?

   — Я бы не увидел в этом криминала или преступления против человечности.

   — Ну, ты бы да, а я нет.

   — Есть лёгкий способом избежать экспансии — на спиралях тьма-тьмущая твоих двойников, и не все генераловы внуки — помог одному выпутаться из жизненных передряг, поспеши к другому.

   — Представляется заманчиво.

   — А то. Там наверняка встретишься с кем-то из близких — мамой, Любой, Настенькой….

   — Почти уговорил. Только не могу себя представить, с контактором в руках бегающим за двойниками в параллельных мирах.

   — Этого как раз не бойся. Практикой перемещений ведают инструкторы. Твоя задача — дать согласие.

   — Я подумаю.

   — Я бы очень удивился, услышав: «я согласен».

   — Ну, хорошо. Ответь только, что будет с душой двойника на время моего временного вселения в его телесную оболочку?

   — То же, что с твоей нынешней оболочкой — впадёт в спячку.

   — Не лишится рассудка после пробуждения?

   — Будем надеяться.

   — Ага, не всё предусмотрено.

   — Риск — как в любом эксперименте.

   — Нет, Билли, что-то не по душе мне эта затея. Жил-был человек — бах! — провал в памяти, просыпается другим.

   — Ну, хорошо, пусть школы сторожат, коров пасут, в тюрьмах маются Лёшки Гладышевы — твои двойники в параллельных мирах.

   — Что и такое возможно?

   — Однажды родившись, как волна от брошенного в воду камня, дальше они живут вполне самостоятельной жизнью. И что встречается на жизненном пути, как преодолеваются преграды и преодолеваются ли — дальше всё зависит от случая и судьбы. Да дело даже не в твоих двойниках — пусть пасут и сторожат — подумай о людях близких и дорогих, каково им с недотёпами.

   — Билли, почти убедил, но…. Больно смахивает на сафари. Развлечь хочешь?

   — Да Боже упаси! Я всегда за эксперимент и против праздности. Ты знаешь.

   — С этим согласен.

   — Или вообще согласен?

   — Считай, что да.

   — Тогда приготовься — сейчас ты переместишься в одного из своих двойников параллельного мира.

   — Это как — на старт, внимание, марш?

   — Гораздо проще — разденься и в постель. Явится инструктор и переместит твою душу в контактор.

   — Как дьявол из преисподней?

   — Мажорнее — усни, царевич, утро вечера мудренее.

   И я уснул.

   Пусто в коридорах. Громкий стук каблуков, отражаясь от потолка, двоился, дробился, рассыпался барабанным боем. Трясись, Чапай — каппелевцы идут!

   Что это мне на ум пришло? Школьная директриса конвоирует в одиннадцатый класс, а в голове такие аллегории. Должно быть, от впечатлений первой встречи.

   — Практикант? — Римма Васильевна улыбнулась из-под массивных очков, принимая из моих рук университетское направление.

   — Аспирант, — улыбку перекосило в ухмылку. — Материал для диссертации. И какова же темочка. Ого! «Школьная нравственность, как она есть».

   Ухмылка подкрепилась полупрезрительным хмыком.

   — Это рабочее название, — поспешил я.

   — Ну, понятно: соберёте гору позитива — одна статья, неготивчик вскроется — другая.

   Пожал плечами — рано говорить.

   Но у Риммы Васильевны душа болела.

   — Как вы можете судить о нравственности в школе, не имея достаточного педагогического опыта? Сколько вы работали с детьми?

   — На практике два месяца.

   — Ну, вот. И такие…. (собеседница проглотила слово, но по глазам читалось «профаны», а может, «прощелыги») берутся за кандидатские диссертации, рекомендации из которых спускаются в школы, как руководящий материал в воспитательной работе. Сами-то уверены, что тема вам по зубам?

   — Ну, это кому какой лицеприятным будет вывод, а свежий взгляд любому делу подспорье.

   — Вот что, давайте условимся — всё, что напишите, мне на стол.

   — Не вижу повода для возражений.

   — Какой возраст вас интересует?

   — Думаю, начинать надо с выпускников: если обнаружатся изъяны по изучаемому вопросу, можно проследить, на каком этапе воспитательного процесса они возникли.

   — Хорошо. Идёмте.

   И вот мы идём пустыми коридорами — я, неслышно ступая мягкими кроссовками, Римма Васильевна, сверкая крепкими лодыжками, ведёт в атаку белогвардейские цепи.

   У двери оглянулась:

   — Одиннадцатый «Б», не образцовый, но показательный.

   И мы вошли.

   Ребята приветствовали нас вставанием, а дама в классе озабоченно поскребла уголок рта:

   — Где вам удобнее? Садитесь рядом с Вероникой.

   Проследил её взгляд и чуть не обронил ноутбук. Никушка! Господи! Живая, милая, любимая, контрактная моя жёнушка.

   Пробежался взглядом по рядам — незнакомы все лица. Нет сестрички Доминички. Да и помнится, не в общеобразовательной школе они учились в нашей реальности, а в специализированном лицее. Ну, что ж, нюансы параллельного мира. Будем привыкать, будем осваиваться.

   Вероника на меня ноль внимания. Не стал предметом любопытства и навороченный ноутбук. Прикрывшись им от преподавателя, взялся за весьма рискованный для урока эксперимент — совращение Данаи шоколадом. Проклятая фольга! Громоподобный треск её плохо гармонировал с привычным гулом учебного процесса. В тот момент, когда лакомство лишилось обёртки, хмурый взгляд преподавателя возвестил, что до поборника школьной нравственности я, пожалуй, ещё не дозрел. К довершению, Вероника отказалась от угощения, слегка качнув головой. Но наградила любопытным взглядом. Потом ещё одним. Потом ещё.

   Доминику с Вероникой трудно различить, но можно, присмотревшись. Первая чуть ироничнее, вторая — романтичнее. Первая увлекалась прозой, вторая стихами. Что, солнышко из параллельного мира, влечёт тебя?

   Пока размышлял, урок закончился. Можно стало говорить.

   — Не любите шоколад?

   — Не люблю угощений от незнакомых людей.

   — Так в чём дело? Алексей Гладышев собственной персоной. А вы — Вероника.

   — А я Вероника.

   А где же Доминика, хотел спросить, но не успел. Какой-то нахал вырос перед нами.

   — Этой сучке не шоколад, а вафлю надо.

   В следующее мгновение возник тот самый момент, когда бытиё, по мнению Билли, опережает сознание. Цапнул парня за волосы, ткнул носом в стол и пихнул прочь. Он протаранил задом стеклянную дверцу шкафа и затих там с окровавленным лицом и бесконечно удивлённым взглядом. Впрочем, до начала урока он успел извлечь свою задницу из пробоины и даже унести её из кабинета. Девчонки, весьма сообразительные в таких делах, убрали осколки стекла и прикрыли искалеченный шкаф планшетами.

   Урок прошёл в напряжённом перешёптывании и переглядывании.

   На перемене класс перебрался в другой кабинет, ну, а ко мне подошли четверо. Нет, к нам подошли, так как ни на шаг не отходил от Вероники, пытаясь втереться в доверие, хотя она стала ещё более замкнутой, чем до инцидента.

   — Слышь, чувак, сам придёшь на толковище, или мы за тобой побегаем?

   Видимо, не дотягивал мой внешний вид до преподавательской неприкасаемости.

   — Сам приду. А куда?

   — К трансформаторной будке за стадионом. Вот она знает.

   Парламентёры удалились. Я к Веронике:

   — Покажешь?

   — Вас изобьют.

   — Ну, это вряд ли. Скорее наоборот, но не хотелось бы. Впрочем, зовут на толковище — есть надежда договориться. И надежда решить твои проблемы.

   — Мои проблемы оставьте мне.

   — На это не надейся. Всевышний создал из ребра не женщину, а проблему для мужчины и обязал её решать.

   — Вам для чего?

   — У меня нюх на прекрасных девушек.

   — И многих вы обнюхали?

   Лукавинка заискрилась в печальных глазах.

   Что гнетёт, душа моя? Где сестрица единоутробная, Доминика? Неужто…? Не хочется думать о плохом, не время спрашивать — слишком слабенькие искорки в бездонной печали карих глаз.

   Женщина — не только украшение любой кампании, но её совесть и порядочность. Увидев за трансформаторной будкой в гурьбе ребят их одноклассниц, успокоился — толковище будет по правилам.

   Передал ноутбук Веронике и взял инициативу в свои руки.

   — Думаю, возникший конфликт исчерпал себя ещё в кабинете: хамство наказано, и у меня даже не возникает желания потребовать от него извинений — пусть останется делом совести. Если кто-то считает иначе — к вашим услугам. Но прежде позвольте продемонстрировать маленький фокус.

   Протиснулся к белокаменной стене трансформаторной будки.

   — Билли, помогай.

   — Ага, вспомнил. А я смотрю, возомнил себя этаким языческим богом параллельного мира — Футы-Нуты.

   — Да, брось. У меня есть ещё масса вопросов к тебе — обстановка не располагает к диалогу. Ну, я бью?

   — Бей.

   — А руку не сломаю?

   — Сломаешь — вылечу.

   — А от позора как спасёшь?

   — Бей.

   И я ударил:

   — Ки-Я!

   Рассчитывал выбить силикатный кирпич-полуторник из кладки стены, но он сломался — уголок рассыпался в пыль.

   Народ притих.

   — А если так по голове, что с ней будет? — стращал и упивался своим триумфом.

   — Короче, ребята, — подставил Веронике локоть. — Давайте жить дружно.

   Наверное, любой школьнице, тем более выпускнице, приятно пройтись под руку с преподавателем. А меня так и представили — мол, из университета, по обмену педагогическим опытом.

   Моя спутница шла и рдела. Посетовала у ворот школьного двора:

   — Автобус ушёл — придётся пешком.

   — Возьмём такси?

   — Нет.

   И мне не хотелось.

   — Шибко далеко идти?

   — Да.

   — Ты живёшь…?

   — В детском доме.

   Потребовалась пауза.

   — Билли, это что за искажение реальности?

   — Знаю не больше твоего.

   — Где Доминика?

   — Не ведаю, но я предупреждал: всё с чистого листа, никакого сафари-шоу.

   — Обо мне-то должен что-то знать?

   — Что-то знаю — золотая медаль в школе, красный диплом в универе, аспирантура.

   — Но почему педагогика? Уж лучше журналистика.

   — Об этом двойника надо спросить.

   — А где он? Наверное, в пятках прохлаждается.

   — Догадлив.

   — Где он живёт? То есть, я.

   — На съёмной квартире.

   — Прилично. Родители?

   — Увы, сиротствуешь.

   — Печально. Впрочем, заболтались — рядом дама.

   Дама делилась планами на перспективу. После окончания школы мечтает поступить в наш университет, на филфак.

   — Большой конкурс? — её застенчивый взгляд вопрошал: «А можете, вы кулаком, как кирпичную стену — бац! — и нет преград на пути в студенчество?».

   Да, конечно же, милая — я явился в этот мир, чтобы устроить твою жизнь. Ты, наверное, не представляешь, в каком неоплаченном долгу перед тобой и сестрицей твоей. Ах, Никушки, мои Никушки — красивые, гордые, неукротимые. Какая жестокая судьба разлучила нас в реальном мире. Какой счастливый случай свёл в этом? Но почему грустны глаза, какая печаль грызёт сердце? Открой свою душу, Земляничка.

   Детский дом. Серые стены в три этажа, окна без балконов. Двор, сквер, хоккейная коробка. В углу двора беседка. Там мат и ржанье, гитара хнычет в безжалостных руках.

   — Это пришлые, — супит губки Вероника. — Заставляют наших малышей красть и попрошайничать.

   Звучит как извинение, а слышится поручением — Алекс, надо исправить.

   — Мы пришли, — повернулась ко мне на ступеньке крыльца. — Дальше провожать не надо.

   Хочется возразить — могу и дальше: я преподаватель, меня не остановят вахтёры. Но приходит понимание — за порогом иная жизнь, другой быт и отношения. Возможно, комнаты своей Вероника будет стесняться и одежды домашней. Нет, не приблизить её симпатии теперь настойчивостью. Скорее наоборот. И я ухожу, попрощавшись.

   …. Римма Васильевна пригласила в кабинет.

   — Взяли шефство над Вероникой Седовой? Надеюсь, в вас говорят профессиональный долг, человеческое сострадание, и молчат похотливые мыслишки.

   Молчу и возражаю про себя: надейся, надейся — как раз об этом думаю. Дождусь выпускного и после полуночи верну долг. Тогда Никушки в реальном мире меня не пощадили, теперь моё грядёт время. Но где же Доминика?

   — Вы не знаете, что с её сестрой?

   — А вам известна их история? Нет? Послушайте, — Римма Васильевна с глухим стуком опустила массивные очки на полированный стол и погрузила пальцы в глазные впадины. Может, то был массаж уставших век, может, слезу выдавливала. — В двухлетнем возрасте девочки лишились родителей, и попали в опекунство к родной тётке — особы пьющей и весьма неуравновешенной. Через год она привезла Веронику в сиротский приют. Заберите, говорит, всё равно помрёт. У девочки прогрессировала двухсторонняя пневмония. Врачи её выходили. Теперь вот….

   — А что стало с Доминикой?

   Римма Васильевна посмотрела строго:

   — С вами, молодой человек, хорошо на пару помои пить.

   — Это почему? — обиделся.

   — Забегаете вперёд — больше достанется.

   — Простите.

   — Теперь вот, — Римма Васильевна продолжила прерванную мысль, — другая напасть. Прошлой осенью в начале учебного года Вероника подверглась сексуальному нападению. Её пытался изнасиловать наш физрук. Помешала уборщица Клава — стукнула насильника шваброй, а потом подоспела общественность. Геннадий Фёдорович теперь в колонии и вряд ли вернётся в школу, а девочка, как говорят, ославлена. И симпатии одноклассников не на её стороне.

   Пришло время моим упрёкам.

   — Разве нельзя было Веронике школу поменять?

   — Детский дом закреплён за нашим учебным заведением.

   — Ну, тогда и детский дом заодно.

   — Это не в моей компетенции. Да и кому-то было б надо этим заниматься.

   — Я вас понял.

   — Погодите, погодите…. После нападения с Вероникой случился нервный кризис. Она два месяца пролежала в психиатрическом диспансере, отстала от учебного процесса. Представляете, какой груз на хрупких плечиках?

   — Сделаю всё, что смогу.

   — Сделайте, молодой человек, сделайте. Думаю, одна спасённая душа стоит десяти диссертаций.

   — Думаю, больше….

   …. Квартира была очень даже ничего.

   — У кого снимаем?

   — Приличные люди. Сейчас за кордоном, вернутся не скоро.

   — Билли, нужна помощь.

   — Весь — внимание.

   — Знаю, заворчишь, противу правил и прочее, но пойми — надо.

   — Излагай.

   — Повисишь у Вероники на руке с денёк или сколько потребуется?

   — Создатель, мы в ином мире, запасного оптимизатора нет, случись что — тебе кранты.

   — Прям-таки кранты. Да и что может случиться — война, землетрясенье, наводнение? Всё будет тип-топ.

   — Не могу подвергать твою драгоценную даже малому риску.

   — Послушай, Билли, и спрашивать тебя не стал, если б речь шла только об элементарных функциях жизнедеятельности. Но дело гораздо тоньше, и без сознательного к нему отношения не обойтись.

   — Послушай, Создатель, если ты будешь говорить со мной о таких вещах в таком тоне, я прерву эксперимент и верну тебя в твою оболочку.

   — Вот как? А не пошёл бы ты….

   Снял оптимизатор, но не швырнул, как прежде бывало — надо крепко подумать и успокоиться: подобные отношения не способствуют успеху. Принял душ, пощипал гитару, сидя на спине. Вернул на руку серебряный браслет.

   — Поговорим?

   — Говори.

   — Девочке надо вернуть психическое равновесие, излечить от мужикобоязни, помочь….

   — От чего, чего излечить?

   — Она тянется ко мне, потому что сердце истосковалось по дружбе и общению, но в каждой фразе, в каждом жесте чувствуется страх, способный разрушить мечту о чистых отношениях. Я бы этого физрука-насильника собственноручно кастрировал. Билли, она тяготится своей красоты, которая вызывает зависть девушек и похоть мужчин. Это аномально, это надо исправить. Что молчишь?

   — Ты закончил?

   — Билли, сверши маленькое чудо — помоги Веронике освоить школьную программу. В конце концов, для чего мы сюда явились? Созерцать чужие страдания?

   — Умеешь убеждать, Создатель. А ещё больше льстить. Мы явились сюда помогать страждущим.

   …. Билли я убедил. Теперь нужна военно-тактическая хитрость, чтобы нацепить оптимизатор Веронике на ручку. Что придумать?

   — Знаешь, что такое? — положил серебряный браслет на стол перед Никушей. — Это магнитный стимулятор памяти. Надень.

   — Зачем?

   — Время сэкономишь, оценки поправишь. Ты в универ думаешь поступать? А там конкурс….

   — Считаете, поможет? — Вероника с робкой надеждой заглянула в мои глаза.

   — А то.

   — Он же ваш.

   — Да мой, и помог закончить школу и ВУЗ на отлично. И тебе поможет. Надень.

   — А как же вы?

   Как я? Куплю яиц и буду жарить с беконом. А вслух сказал:

   — Когда сяду за диссертацию, ты мне его вернёшь.

   Застегнул браслет на милом запястье, не удержался — погладил, потом поцеловал тонкую жилку. Испугался — а как воспримет, не удумает ли чего. Но, слава Богу, обошлось. То ли безделушка серебряная увлекла, то ли оптимизатор начал действовать. Первый бастион взят! Следовало развить успех.

   — Сходим в ресторан?

   — Нам нельзя.

   — В кафе?

   — Зачем?

   — Ты умеешь готовить?

   — Борщ, суп, окрошку, окорочка с картошкой….

   — Давай купим продуктов и закатим пир.

   — Где?

   — У меня, конечно.

   — А вы с кем живёте?

   — Один.

   — Только не сегодня.

   — Завтра?

   — Давайте завтра.

   …. Назавтра Вероника приехала в школу нарядная — в водолазке под джинсовым жилетом, плиссированной юбочке. Глаза лучились, рот не закрывался — невтерпёж было общаться. Ей даже сделали замечание на уроке, но за ответ у доски похвалили.

   После занятий проводили взглядом детдомовский автобус и, взявшись за руки, пошли в другую сторону.

Осмотрев все комнаты, Вероника вернулась на кухню, где я разбирал пакеты с продуктами.

   — Это ваша квартира?

   — Считай, моя. Нравится?

   — Я всё жизнь прожила в детском доме.

   — Выйдешь за меня замуж, будешь жить здесь. Или купим большой уютный дом за городом.

   — Вы хотите на мне жениться?

   — Очень.

   — Для чего?

   — Потому что люблю.

   — Что такое любовь?

   — Любовь? Любовь — это, девочка, страсть, основанная на половом влечении. Любовь — это дружба, союз единомышленников против житейских неприятностей. Любовь — это общность интересов, главный из которых — воспитание детей.

   — Этому можно научиться?

   — Ничему не надо учиться — все заложено в тебе от рождения. Всевышний мудро обустроил природу, выделив в ней мужское и женское начала. Мужчина любит, женщина позволяет себя любить. Мужчина выбирает женщину, с которой ему легко и приятно жить. Женщина — мужчину, от которого хочет иметь детей. Вот скажи, тебе хочется целовать моё тело, всё-всё — с ног до головы? Только честно.

   — Н-не знаю, нет, наверное.

   — И я, если б на такое отважилась, чувствовал себя не в своём супе. Но мне безумно хочется целовать тебя всю без остатка. И это нормально. Скажи — опять честно — ты бы позволила моим губам ласкать тебя? Пусть не моим, пусть Ален Делона — ты же видела эротические сны? Хорошо, не отвечай, но не красней, пожалуйста — мы не говорим, ни о чём непристойном. Ладно, пойдём дальше. Я наказал нахала. Ты не побоялась пойти со мной за трансформаторную будку. Мы показали всем, что нашу дружбу не сломить. Твой обидчик — мой обидчик, мой враг — твой враг. Верно? И последнее. Ты любишь детей?

   Вероника неуверенно пожала плечами:

   — Наверное. Я всегда помогаю малышам.

   — Я говорю о собственных детях. Наш ребёнок будет купаться в любви, потому что без родительской любви нет детства.

   Ох, и доболтался, ох договорился. Вероника безвольно опустила руки, по щекам побежали слёзы. Взгляд затуманился, но она всё смотрела на меня и будто просила: «Пощадите».

   — Что с тобой? Тебе плохо?

   Взял её на руки и отнёс на диван.

   Лучше б мне не делать этого. И вообще, держаться на расстоянии от несовершеннолетней девушки и щекотливых тем. Но…. Но у меня не было под рукой Билли, мудрого советчика и хранителя. Впрочем, не было оптимизатора и на запястье Вероники.

   — А где?

   — В тумбочке. Вечером ходила в душ, сняла и забыла.

   Серебряный браслет…. в детском доме…. в тумбочке…. Не дай Бог там Пашке Ческидову случиться….

   Мысли всплывали в сознании и тонули в накатывающей страсти.

   Расцеловав Веронике руки, перебрался к коленям. До края коротенькой юбочки далеко. Всё, что не прикрыто, моё — решил и пустил губы в захватывающее путешествие. Но девушка проявила инициативу, прижав мои уши ладошками. Наши губы сплелись. Только рука осталась там, внизу, и, никем не контролируемая, продолжила движение уже за границу дозволенного. Почувствовал, как напряглась Вероника, когда мои пальцы скользнули под резинку трусиков. Её тело просто окаменело. Подумал, что она испытывает то же, что и я — нестерпимую страсть — и сейчас одним смелым движением сделаю нас бесконечно счастливыми. Рванул трусики вниз.

   — Мамочка!

   Вероника не рвалась, не билась в истерике, не сопротивлялась. Она прикусила кулак и смотрела на меня испуганным взглядом.

   Господи! Ты ли это, Гладышев?

   Куда что подевалось? Никакой всепоглощающей страсти. Только стыд. Только боль. Только страх непоправимости произошедшего.

   Метнулся к окну, будто исполненный желанием сигануть вниз головой — даже распахнул его. Да нет, конечно, это не решение. Нужно жить, нужно исправлять ошибки.

   Стена дождя качалась за окном.

   — Как я пойду? — сказала Вероника.

   Что ответить? Оставайся, я тебя не трону. Чёрт, какая глупость! Нелепица. Бессмыслица. Тебя, Гладышев, надо кастрировать вместе с физруком.

   — У вас есть иголка с ниткой?

   Кажется, были. Поискал, нашёл.

   — Отвернитесь, — Вероника держала в руках порванные трусики.

   Апрельский дождь дышал мне в лицо.

   — Мы хотели жарить окорочка.

   — Без меня. У вас есть зонт?

   — Я вызову такси.

   — Вызовите.

   …. На следующий день Вероника положила передо мной оптимизатор.

   — Очень прошу, не приходите больше в наш класс, или уйду я.

   Ушёл я. Надел оптимизатор.

   — Билли, у меня горе.

   — Колись.

   — Я чуть не изнасиловал девушку, которую люблю.

   — Тебя на минуту нельзя оставить одного.

   — Помоги.

   — Как?

   — Не знаю. Но я хочу вернуть её расположение.

   — Может, смотаем удочки и почистим память?

   — Да ты что?!

   — Ну, успокойся, успокойся. Давай будем думать.

   — Давай.

   Сидел на подоконнике в коридоре, здесь и прихватила Римма Васильевна.

   — Как ваша диссертация?

   — В тезисных набросках.

   — Любопытствую.

   Пожал плечами:

   — С ноутбуком работаете?

   — Покажите как, наверное, смогу.

   Пока топали в её кабинет:

   — Билли, налей воды по теме.

   — А что?

   — Что хочешь — пусть тётка одобрит.

   Глянув на объём, Римма Васильевна, качнула головой:

   — А вы плодовиты. Оставите взглянуть?

   — Да, конечно, сколько потребуется.

   …. После уроков перехватил Веронику у автобуса.

   — Нам надо поговорить.

   — Всё, что я не хотела услышать, вы уже сказали.

   — Ты что, в принципе против половых отношений? Считаешь, что детей проще искать в капусте? — говорил, а сам думал, что я несу.

   Вероника слушала мою тарабарщину, не перебивая, но когда водитель подал сигнал, шагнула на подножку, сказала:

   — Всё? Очень вас прошу, оставьте меня в покое. Все мужики сволочи, и вы не идеал.

   Грубо, подумал, глядя вслед удаляющемуся автобусу, но справедливо.

   — Билли, я сойду с ума.

   — Не позволю.

   — Да уж…. Но лучше бы помог вернуть Веронику.

   — Я помогу тебе прославиться в здешнем мире, и может быть тогда….

   — Сделаешь президентом страны или его советником?

   — Давай пока на школьном уровне.

   …. Болтался по этажам и коридорам, заглянул в конференц-зал. На сцене шла репетиция школьного ВИА.

   — Не помешаю?

   Мне не ответили. Ну, я и присел зрителем. Вернее, слушателем. Потому что скоро не утерпел и подался на сцену.

   — Этот момент не так играется. Ну-ка, дай-ка.

   Потянулся к электрогитаре.

   — Послушайте, молодой человек…, — ансамблем руководила учительница пения, не молодая, кстати, но настырная.

   — Нет, это вы послушайте, — и сыграл эпизод, в котором, мне казалось, солист-гитарист фальшивил. — Так лучше?

   — Немедленно покиньте зал, вы мешаете репетиции.

   — Пусть остаётся, — кто-то вступился за меня.

   — Тогда уйду я, и вызову милицию.

   — Ну, зачем вы так? Я действительно умею играть на этой штуке и неплохо пою.

   — Давайте послушаем, — опять поддержали ребята.

   — Ах, так, — певичка была ещё тем фруктом, развернулась и потопала со сцены прямо к выходу.

   Ударник аккомпанировал её ходьбе — дзинь-дзинь-бум.

   Дама сверкнула очками от двери, а потом хлопнула ею, покинув помещение.

   — Достала, — подвёл итог инциденту белобрысый паренёк с барабанными палочками.

   — Что умеешь? — потребовали от меня. — Покажи.

   Ломаться не стал — исполнил одну из самых популярных песен моей школьной юности, аккомпанируя на электрогитаре. Игра была виртуозна и голос безупречен. Не хвастаюсь — Билли помог.

   — Класс! — выдохнул парень за синтезатором.

   — Берёте к себе?

   — А ты откуда?

   — На практике, студент, — соврал, чтоб не смущать ребят.

   — Оставайся, если нравится.

   — Что поём-играем?

   Следующие полчаса знакомился с репертуаром. Не одобрил.

   — Это называется: взвейтесь кострами синие ночи, мы — пионеры, дети рабочих.

   — Так сами что ль….

   Увлеклись, а за спиной:

   — Этот? Пусть остаётся.

   — Тогда зачем здесь я нужна?

   Этот диалог, подкравшись к сцене, затеяли директор и сбежавшая певичка.

   — А и, правда, — это уже я. — Римма Васильевна, позвольте мне на общественных началах поработать с ансамблем.

   — Ребята готовят программу к выпускному вечеру.

   — Уяснил.

   — Ну, хорошо. Только никакой закордонщины.

   — Но вы же не против классики?

   На трёх струнах исполнил Бетховена «К Элизе».

   — Замечательно, — Римма Васильевна закусила кончик дужки очков. — Такая пойдёт.

   Приобняв певичку за плечи:

   — А что, Ангелина Николаевна, дадим ребятам вольную?

   И мне, уходя, от двери:

   — Алексей Владимирович, загляните ко мне вечерком.

   Вечером в кабинете директора. Римма Васильевна:

   — Прочла ваши наброски. Знаете…. Меня задело. У вас действительно свежий взгляд на тему. Но чего-то не хватает. Чуть-чуть.

   — Вашей правки.

   — А вы позволите?

   — Буду рад.

   — Знаете что, занимайтесь музыкой, а я вашей диссертацией.

   — А кто защищаться будет?

   — Вы, конечно.

   — Кому кандидатская степень?

   — Тоже вам.

   — Не справедливо.

   — Не суть важно, кто ордена носит, главное — врага перемочь.

   — Это вы о чём?

   — О Великой Отечественной.

   Как я зауважал Римму Васильевну!

   Но одного школьного ансамбля мне было мало. Заявился в детский дом, к директору.

   — Хочу организовать для воспитанников секцию восточных единоборств.

   — Только драчунов мне здесь не хватало, — сказал однорукий Иван Павлович, в простонародии Ванька-с-палкой.

   — Ну, зачем же, культура айкидо — это, прежде всего, воспитание духа, способность противостоять своим слабостям. А защищать себя, свою семью должен уметь каждый мужчина.

   — Война грянет, защитим, — директор детского дома потрогал пустующий рукав пиджака и поморщился.

   — И без войны ситуаций хватает, — не сдавался я.

   Ванька-с-палкой махнул рукой — обидно так махнул, почти в лицо:

   — Отстань — нет у меня ни ставок, ни помещения.

   Я сдержался:

   — А подвал?

   — Что подвал?

   — Пустует.

   — Там инвентарь хранится.

   — Списанный.

   — Ну, вот что….

   — Иван Павлович, мы с ребятами отремонтируем помещение, соберём тренажёры…. А ставки мне не надо — на общественных началах.

   Директор посмотрел исподлобья и сдался:

   — Ну, хорошо…. Если денег просить не будете…. Да не вздумайте там курить, а то весь детдом спалите.

   Вооружившись ключом, спустился в подвал. Пригоден он был разве только для съёмок ужастиков.

   — И что ты здесь собираешься сотворить? — это Билли.

   — Думал, осилим с ребятами.

   — Знаешь, что такое подвальная болезнь?

   — Просвети.

   — Это из эпохи развитого социализма.

   — Ладно, что предлагаешь?

   — Увидишь.

   …. Репетиция с ВИА в два пополудни, с утра я в детский дом. Во дворе уже суетились строительные рабочие, разгружая с машин материал и перетаскивая в кузова хлам из подвала. Директор был мрачнее тучи:

   — Это что за десант? Учтите — ни одной сметы не подпишу.

   Я на всякий случай:

   — Все оплачено, Иван Павлович.

   И к Билли:

   — Твои фокусы?

   — А то.

   — Ну, и?

   — Всё честь по чести — заказчик, подрядчик.

   — Кто инвестор?

   — Ты.

   — Не понял.

   — Забыл, как миллиардами владел.

   — И ты оттуда — сюда…. Такое возможно?

   — Как видишь.

   Директор до полудня сидел, запёршись в своём кабинете. Вышел, когда строители уехали на обед. Подсел ко мне в пустующую беседку.

   — Что здесь творится?

   — Не поверите, Иван Павлович, муки сердечные. Влюбился в вашу воспитанницу и не знаю, чем привлечь внимание.

   — Уж не в Седову ли? Докладывали мне. А ты знаешь, парень, что у неё сестра-близняшка есть? Не одна она на свете.

   Мне ли не знать?

   — А где она?

   — Там, наверное, откуда Веронику к нам привезли.

   — У вас должен адрес сохраниться. Вы мне дадите его?

   — Дам, — он окинул взглядом двор, заставленный строительными материалами, и пальцем покружил — если из этого что-то получится, и мне ничего не будет.

   …. Пора на репетицию, но мне хотелось увидеть Веронику. Вызвал такси, и шофёр томился в машине за воротами, прислушиваясь к стрекоту счётчика.

   Подъехал автобус. Малышня сыпанула во двор. Следом ребята постарше. Выпускники. Вероника. Сделал вид, что увлечён беседой с прорабом. Жестикулировал, а сам во все глаза на предмет обожания. Идёт, с любопытством смотрит на штабеля с досками, бочки с краской…. Увидела меня, замедлила шаг. Она любит меня, по крайней мере, не равнодушна. Это точно.

   Поравнялась. Я прорабу:

   — Разве нельзя организовать работу круглосуточно — в две, три смены?

   И ей:

   — Здравствуй, Вероника.

   Она промолчала, опустила взор и прошла мимо.

   Всё. Она не любит меня. Больше — презирает, ненавидит. Хотя, за что меня ненавидеть?

   — Билли.

   — Вижу. Швах твоё дело, Создатель.

   — Утешил.

   — Не надо было с оптимизатором выпендриваться.

   — Ты сканировал её?

   — У девочки нормальная психика. Ущербная, конечно, но выкарабкается. А экзамены она сдаст на пятёрки. Вот увидишь.

   …. Через неделю строители, прибрав двор, убрались с него. Иван Павлович разрезал красную ленту, открывая яркий, как с картинки, новенький спортзал в цокольном помещении. Тренажёры в нём были отнюдь не самодельные.

   — Занимайтесь, — напутствовал директор. — Растите смелыми и сильными.

   На Веронике было синее платьишко. Я стоял в толпе воспитателей и не спускал с неё глаз. Потом это видение преследовало всю ночь — кромка синего платья и колени под ней. Господи! Ведь я их целовал. Они помнят мои губы. Как же мне прожить без них? Надо бежать, бежать на край земли. От себя, от неё, от этих наваждений. Надо ехать к Доминике. Бросить всё и заняться поисками затерявшейся сестрички.

   Бросить всё не предоставлялось возможным — увяз в общественных делах.

   Во-первых, ВИА. Ребята настаивали на ежедневных репетициях.

   — Вы как хотите, — сказал, — я могу только через день. Ну, и выходной само собой.

   — Ну, а мы каждый день. Верно, ребята? — это бас-гитарист мажорил. — Вот только что с репертуаром?

   — Думаю, исполнять всю современную попсу — люди ж танцевать захотят.

   — Когда мы её разучим — времени-то с гулькин нос? — ужаснулся ударник.

   — А для торжественной части пару-тройку своих произведений. У кого что получится.

   — Ну, это ты, Алексей, загнул: никто из нас музыки не пишет, — покачал головой соло-гитарист и прошёлся по струнам.

   — И стихов, — поддакнул бас-гитарист и тоже пробежался по струнам.

   — Можно репом попробовать, — подал голос виртуоз синтезатора, и его инструмент запел.

   — Знаете, что это? — вскинул кулак над головой, на запястье сверкнул серебряный браслет. — Магнитный корректор музыкального слуха и голоса. Вот сейчас мы этим и займёмся. Кто первый желает?

   Ребята переглянулись, пожали плечами.

   — Ну, давайте я, — вызвался ударник.

   Нацепил ему оптимизатор на запястье.

   — Подключайся, когда поймёшь, что я играю.

   Ещё до первой паузы ударные инструменты догнали мою гитару и влились в общий звуковой фон. Я запел, и через минуту барабанщик вклинился вторым голосом.

   А потом послышалась фальш. Оглянулся — очарованные гитаристы пытаются импровизировать скорее по наитию, чем слуху. Поморщился, жестом показал — цепляйте оптимизатор, потом подключайтесь.

   По моим расчётам последний урок в школе должен закончиться.

   — А что, ребята, вдарим по высоким нотам?

   И мы вдарили.

   Все, кто остался к тому часу в школьных чертогах, сыпанули в конференц-зал. Потому что на его сцене дебютировал квартет музыкантов ни голосами, ни виртуозностью игры ничуть не уступающий знаменитой на весь мир ливерпульской четвёрке.

   С того дня на наших репетициях зал не пустовал — сбегались ученики, приходили учителя, заглядывали уборщицы. Все были, кроме той, ради которой всё это затевалось.

   С угрозами явилась директриса:

   — Я вас запру куда-нибудь — в подвал или на чердак.

   — Зачем?

   — Вы срываете учебный процесс.

   Разве поспоришь? Я подмигнул ребятам и спустился со сцены. Римма Васильевна в позе Наполеона на Поклонной горе ждала меня в проходе. А за моей спиной…. После инструментального вступления квартет хорошо поставленных голосов выдал:

   — Когда уйдём со школьного двора

    Под звуки нестареющего вальса….

   Разбитый наголову Наполеон захлюпал носом, промокнул глаза платочком и опустился в кресло.

   А со сцены:

   — Ты сидишь за партой третьей,

    У окна сидишь в сторонке

    И на целом белом свете

    Нет другой такой девчонки….

   На улице зажглись фонари, когда я провожал Римму Васильевну домой.

   — Что у вас произошло с Вероникой Седовой?

   Что сказать? Правду? Никогда! Стыд какой! Лучше язык проглочу.    

   — Я беседовала с ней. Что ж вы, Алексей Владимирович? Ай-яй-яй! Не положено нам, по этике преподавательской, по морали педагогической, по нравственности человеческой.

   Голова моя в плечах утонула. Господи! Бросить всё? Сорваться? Убежать в свою одинокую, бесприютную реальность?

   — Но какая девочка! Я ведь с ней как мать пыталась говорить. А она: нет, нет и нет — с Алексеем Владимировичем не могу общаться. В чем причина, спрашиваю. А она: он в меня влюблён. С чего взяла? Он сам, говорит, признался, замуж звал. Что ж вы, дорогой наш аспирант?

   Страх разоблачения отпустил сердце. И нахлынули чувства.

   — Да, люблю я её, люблю, — ударил в грудь кулаком. Весьма гулко.

   Римма Васильевна с любопытством покосилась.

   — А известно вам, молодой человек, что все наши незамужние клушки только о вас в учительской судачат. Нравитесь вы очень женскому полу.

   — Нравлюсь — разонравлюсь. Что делать, Римма Васильевна? Ну, почему я ей не пара? В чём изъян?

   — Признаться, не поверила Веронике, а теперь вижу, зря. Надо было расспросить — в чём изъян? Что стопорит? Давайте погадаем. Может, себя считает недостойной: вы — высокообразованный, без пяти минут кандидат наук, а она — недоучка детдомовская. А может, вас. Вы простите, Алексей Владимирович, за откровенность — есть в вас какая-то немужская мягкотелость. Мы, женщины, привыкли, чтобы в судьбоносные моменты решения принимали мужчины. Только таким покоряемся. А вы, как старичок семидесятилетний (неужто просматривается?), заикнулись о чувствах и дожидаетесь ответа в сторонке. Дождётесь — уведут девицу под венец. И думается, не лучший представитель сильного пола.

   Я молчал. А что сказать?

   У дверей подъезда Римма Васильевна оборотилась ко мне.

   — А вообще-то, всё верно — не стоит морочить голову. Девочке надо доучиться. Слава Богу, оценки у неё улучшились.

   По пути домой.

   — Билли, всё слышал? Твоё мнение.

   — Умная тётка. Знаешь, правка её в диссертации….

   — О чём ты? Я про Веронику. Она не жаловалась на меня, но отвергает напрочь.

   — Ябед в детдоме жестоко карают. А что не любит — значит, не любит.

   — Мы целовались с ней. Она была в упоении. Я чувствовал — она любила меня. Ах, если б мне сдержаться….

   — В реальной жизни ты был богат, красив, умён. Женщины обожали тебя. Ты никого не добивался — ну, разве только Даши. Это избаловало. Ты не умеешь бороться за женщину, за её сердце и признание. Ты и сейчас подумываешь, кого бы отколотить — будто этот кто-то виноват в твоей аляповатости.

   — Ладно, умолкни. Не можешь подсказать ничего разумного, лучше молчи.

   …. На первое занятие секции восточных единоборств явилось семь парней, все переростки — десятый, одиннадцатый класс.

   — Что за ерунда? Где мелюзга?

   — Мы так, для проверки пришли — а вдруг вы калечить начнёте.

   — Понятно. Пробежались по этажам — кто свободен, сюда.

   Через полчаса в подвал спустилось около двадцати разновозрастных детдомовцев.

   — Сверните ковёр, тренажёры к стене, — приказал. — Нам нужна свободная площадка.

   Мелком начертил на паркете прямую линию, разделившую зал на две половины. В одной построил пацанов.

   — Много можно говорить об искусстве айкидо, о силе характера и отточенной реакции его мастеров, но лучше один раз увидеть. Верно? Вот у стены два ящика — в одном лимонад, в другом теннисные мячики. Задача простая и поощряемая — не переступая этой черты, кидаете в меня мячи. Кто попадёт, топает за призом — бутылкой лимонада. Всё ясно? Смелее.

   Опрокинул ногой ящик, и мячи покатились по паркету.

   — Смелее. За черту не заступать. Кидайте изо всех сил — мячи мягкие, не убьёте.

   Поднял три мячика и принялся жонглировать, посматривая на детдомовцев.

   Мячи уже докатились до шеренги. Никто не шелохнулся. Нет, кто-то поднял, попытался жонглировать. Смотри, какие барышни кисейные! Один за другим быстро кинул три мяча, и все пришлись в короткостриженные головы. Ага, лёд тронулся…. Нет, что тут началось! Град мячей летел в меня, в мою сторону, и все мимо. Многие летели мимо. От тех, что в цель, я уворачивался. Если не было возможности уклониться, ловил и отправлял мяч за черту — мои броски промаха не знали. Отскакивая от стены за спиной, мячи укатывались обратно к метателям. Но не все. То один, то другой застревали на моей половине. Прошёл час в безуспешных попытках поразить живую мишень, и вот настал момент, когда все мячи оказались недвижимыми на моей половине.

   — Устали? Отдохнём.

   Пригласил к ящику с лимонадом.

   — Хоть и не заслужили.

   — Вот такая реакция, — поучал, — и ещё самообладание основа борьбы, искусству которой хочу вас обучить. Можно встать на моё место и поставить против себя сначала одного метателя, потом двоих, троих, ну, и так далее. Долгий процесс и не каждому под силу. Вот это — продемонстрировал оптимизатор на запястье, — магнитный стимулятор пространственной ориентации. Он научит вас быстро и точно определять траекторию полёта мяча, кулака или пули. Ну и соответственно, принять положение в пространстве, чтобы со всем этим разминуться. Кто желает попробовать?

   Желающие нашлись.

   Мячи летали, ребята гомонили, а я сидел в одиночестве на лавочке и терзал сердце. Стал кумиром всей школы, теперь детский дом…. Только ты, милая, обходишь стороной. Может, так устроены параллельные миры — от противного? В нашем, реальном, меня Никушки взяли на абордаж. В этом все мои потуги разбиваются о лёд презрения. Нет сомнений, Вероника презирает меня за мой — будь он трижды проклят! — неудачный абордаж.

   …. Ребята из школьного ВИА сильно прибеднялись на счёт того, что музыки не пишут. Шедевры музыкального творчества посыпались, как из рога изобилия. Соло-гитарист сочинил школьный гимн. Стихи к нему писали всей школой. На уроках литературы темой сочинения объявили, и результат не замедлил сказаться. Бас-гитарист однажды исполнил лирическую песню собственного сочинения. Парень так вдохновенно посылал в зал исполненные чувством слова, что не было сомнений в том, что предмет его обожания где-то там, среди зрителей. Специалист ударных инструментов разродился на «Марш первоклассников». Это была музыкальная шутка, однако, серьёзно продуманная и виртуозно исполненная. Долго отмалчивался клавишник, потом признался — замахнулся на мюзикл, на который вдохновили его мой образ и несчастная моя любовь. Дерзай, сказал, тяжко вздохнув.

   …. Ко мне на секцию стали проситься девочки.

   — А, приходите все скопом.

   Пришли скопом, но не все.

   Отдавая ребят в Билловы руки, преследовал три цели. Во-первых, он действительно формировал в них безупречную пространственную ориентацию. Во-вторых, программировал психику на беспорочное действо и мышление. В-третьих, виртуальный гений вкладывал в анналы юной памяти пройденную школьную программу и настраивал умы на творческую работу. Результаты не замедлили сказаться и в школе, и на улице. Из беседки за пределы двора была выставлена местная шпана.

   После тренировки они подкараулили меня.

   — Слышь, ты что ль у инкубаторских тренер?

   — Допустим.

   — Да ты не трусь. Мы хотим попроситься.

   — Попроситься вы, конечно, можете, но под силу ли вам расстаться с уличными привычками?

   — Да, наверное. Мы, конечно. А когда надо?

   — Кто сумеет день не курить и не ругаться, вечером пусть приходит.

   — И только-то? Завтра ждите.

   Едва их тени растворились в темноте, ко мне подошёл крепкий паренёк, детдомовский лидер.

   — Что им надо?

   — Просятся на занятия.

   — А вы?

   — А ты?

   — Пусть ходят, — пожал плечами. — Мне-то что?

   Помолчали, вглядываясь в светящиеся окна детского дома.

   — Её спальня, — кивнул он.

   — Где?

   — Вон, среднее, над крышей столовой.

   Он ушёл, попрощавшись. Меня не понесли домой ноги. Поймал такси, сгонял на вокзал и вернулся с букетом белых роз. Во всём корпусе светилось только одно окно на первом этаже у входной двери — вахтёр бодрствовал.

   Никто не загородит дорогу молодца!

   Впрочем, это так, к слову красному. Не собирался штурмом брать детский дом, тем более девичью спальню.

   По раскидистому клёну вскарабкался на крышу столовой. Какое окно? Кажется это. Присел на карниз, глянул сквозь стекло — кровати, кто-то спит. Ни черта не видно! Попробовал открыть форточку. Она подалась, но за стеклом возник силуэт в белой ночной рубашке.

   — Вы кто? Вор?

   — Тс-с-с. Любишь шоколад? Держи. Где Вероники Седовой кровать.

   — В соседней комнате.

   — В той? Этой? Ладно, спи.

   Перебрался к соседнему окну. Открыл форточку — всё равно ни черта не видно. Опустил верхний шпингалет рамы. Изогнулся акробатом в форточку — поднял нижний шпингалет. Окно открылось. Уф!

   Луна разыгралась в ясном небе за спиной. В её свете спящая Вероника была прекрасна, как… ну, нет слов. И беззащитна.

   Надрывно вздохнул, положил розы на подушку рядом с любимым профилем. Уходить не спешил. Сидел на подоконнике — руки на согнутые колени, голову на руки.

   — Билли, уйти или остаться?

   — Остаться, это как?

   — Соседняя кровать пуста.

   — Утром тебя обнаружат и с позором изгонят из детдома, а днём из школы.

   — Пусть. А что она скажет или подумает?

   — Что ты маньяк.

   — Думаешь?

   …. После уроков Вероника зашла в конференц-зал на нашу репетицию. Я и не заметил. Басист толкнул в локоть:

   — Смотри.

   И я увидел. Сошёл со сцены. Сел в кресло соседнего ряда, облокотился о спинку.

   — Здравствуй, любимая.

   — Розы великолепны, спасибо. Но я хотела поговорить не о них.

   — Здесь? Или идём, я провожу тебя.

   Мы шли знакомой дорогой, только не под руку.

   — Алексей Владимирович, мне не подходит ваша версия любви — я не хочу быть женщиной, позволяющей себя любить. Я хочу любить сама, чтоб всей душой, без остатка.

   — Так полюби.

   — В том-то и беда, что вас я не люблю. Вижу — мучаетесь, но что могу поделать? Свяжу с вами судьбу, а потом встречу человека, которого сильно-сильно полюблю, и это будет трагедией для всех.

   — А если не встретишь?

   — Социально необходимо выйти замуж, родить ребёнка, но ведь хочется что-то и для души. Вы понимаете меня?

   — Я понимаю тебя, солнышко, и обещаю: уйду из твоей жизни, как только она наладится.

   — У меня всё в порядке.

   — А у Доминики?

   Вероника запнулась, остановилась, впилась в меня тревожным взглядом.

   — Вы знаете мою сестру? Что с ней? Где она?

   — Хочу выяснить в ближайшие дни.

   — Я поеду с вами.

   — У тебя занятия. Экзамены на носу.

   — Когда вы едите?

   Ещё не решил, но тут же и решился:

   — Завтра.

   Вероника уткнулась личиком в моё плечо:

   — Вы очень хороший, Алексей Владимирович, поверьте…. Простите меня.

   Не рискнул её обнять, только погладил по мягким-мягким волосам.

   Назавтра поезд нёс меня в российскую Тмутаракань.

   — Билли, есть здесь злой умысел? Ведь не поленился аспид в юбке везти за сотни вёрст больную девочку.

   — Останется загадкой, если сама не расскажет.

   — Господи, лишь бы Доминика была жива — из лап дракона вырву.

   — Так что ж медлил, Аника-воин?

   — Сам знаешь и не трави душу.

   …. Три дня добирался до захудалого села Марково. Шёл по улице и с сарказмом думал, не верно тебя назвали — лучше б Мраково. Бурьян от заборов до дороги. Дома убогие, покосившиеся.

   — В каком, — спрашиваю встретившуюся селянку, — живёт Полина Фёдоровна Быструшкина?

   — Кака Полина Фёдоровна? — женщина смотрит на меня из-под козырька ладони. — Быструшкина? Параська что ль? Дак в том, угловом. Да не живёт она совсем — как сынов посадили, выпила и замёрзла у сугробе.

   — У неё дочка была приёмная или воспитанница.

   — Домнушка? Дак она её учительнице отдала, Татьяне Ивановне. Ещё осьмигодовалой отдала. А нельзя было в дому держать — ребята подрастать стали, сохальничать могли. Ох, и ёрные неслухи. В тюрьму-то их поделом посадили, да мало дали — уже пришли.

   — А где учительница Татьяна Ивановна живёт?

   Женщина оборотилась в другую сторону, махнула рукой:

   — У том конце. Светленький домик, опрятный — мимо не пройдёшь, залюбуешься. Да не живёт она совсем — надысь померла. Детей понаехало. Они у ей все грамотные, в городе живут. Похоронили и наследство делют.

   — Доминика там?

   — А где ей быть?

   Синеставенький домик под шиферной крышей выгодно отличался от соседних лачуг. Но точнее сказали три иномарки у ворот. Шагнул за калитку. Лохматая барбосина бросилась под ноги, виляя хвостом. Да ты не страшный совсем, страж ворот. Присел на корточки, лаская пёсика.

   — Вы кто? — с крыльца шагнул упитанный мужчинка с лоснящимися щеками. — Покупатель?

   — Почему покупатель?

   — Дом продаётся.

   — Я ищу Доминику Седову?

   — Какую Доминику?

   — Девушка. Жила у Татьяны Ивановны приёмной дочерью.

   — Какой ещё приёмной дочерью? У вас есть документы на удочерение? Эй, люди! — толстячок-боровичок крикнул в раскрытое окно. — Подивитесь, тут ещё наследники объявились.

   Из дома во двор высыпали два мужика и две женщины с ними. Ещё одна высунулась в окно.

   Я оставил барбоса.

   — Мне не надо вашего наследства, я ищу Доминику.

   — Люди, кто видел Доминику? Кто знает Доминику? Откуда здесь быть Доминике?

   — Да хватит тебе, — одёрнула толстячка одна из женщин. — Домой она ушла. К себе домой. А что тут делать? Мамы не стало, некому привечать.

   Я шагнул за калитку. Толстячок:

   — А вы бы присмотрелись к домику — может, купите. Доминике здесь хорошо жилось. Вот и жили б.

   — Спасибо, подумаю.

   Прошёл село Мраково, или, как его, Марково из конца в конец. Кажется, на этот угловой указывала селянка. За щербатым забором бурьяном заросший двор. На подгнившем крыльце курит детина в пиджаке на голом торсе.

   — Это дом Быструшкиных?

   — А ты что за хрен с бугра?

   — Я ищу Доминику.

   — Женишок? Фунфырь приволок? Нет? Беги — без проставы базара не будет.

   — С кем ты, Жора? — из раскрытых дверей избы послышался голос.

   — Да козёл какой-то приковылял, нахаляву Домну чпокнуть хочет.

   — Я ему чпокну. Сейчас выйду и чпокну.

   Терпению моему настал предел. Вошёл во двор.

   — Девушка здесь?

   — Э, ты чё буреешь?

   Жора попытался встать, но не успел. Я ткнул ему локтем в солнечное сплетение, и он брякнулся на спину, ловя воздух широко раскрытым ртом. Как рыба на берегу. Или может жаба? На земноводное он был похож больше.

   Второй брат — по виду старший — лежал в сапогах на заправленной кровати и почёсывал голый живот.

   — Тебе чего?

   — Где Доминика?

   — А хрен её знает. Шляется.

   — Здесь была?

   — Была б, заставил картошки сварить — жрать хоцца. Ты ей кто? Жених что ль?

   — Сволочь он, — подал голос с крыльца отдышавшийся Жорик. — Меня побил.

   — Это ты зря сделал, — насупился старший брат, поднимаясь с кровати. Из-за голенища кирзового сапога достал длиннющий нож-свинокол.

   Я выдержал его свирепый взгляд и полюбопытствовал:

   — Хочешь без зубов остаться или яиц?

   Он поверил, изменился в лице:

   — Я — картошки почистить. Сходи за фунфырём — рубанём по-родственному. А Домна придёт, куда ей деваться.

   На улице Билли посоветовал:

   — Сходи на кладбище.

   И то верно. Знать бы, где оно. Но язык, как говорится…. И мне подсказали.

   Марково село небольшое, но видать старинное — могилок больше чем домов раз в десять. И новых, и забытых. Бродил, бродил, наткнулся. Сидит на корточках перед крестом — старушка не старушка, девушка не девушка — в ситцевом сарафане и чёрной косынке. Она, не она? Что сердце-то подсказывает? Молчит, болезное.

   — Доминика.

   Оглянулась. Она! Сердце прыгнуло из груди. Билли, лови — упорхнет!

   — Вы кто? — девушка поднялась, с тревогой огляделась.

   — Меня зовут Алексей Гладышев. Я частный детектив. Ваша сестра Вероника Седова поручила разыскать и привезти по возможности.

   — Вероника жива? Где она?

   — В городе Н-ске. Вас что-то держит здесь?

   — Нет. Мне надо вещи забрать.

   — Идёмте.

   Доминика пошла, чуть приотстав. Нет, не верит, опасается. Зачем про детектива ляпнул? Сейчас потребует удостоверение и — приплыли.

   — Тётя Полина сказала, что сестра умерла в больнице.

   — Полина или Прасковья?

   — По паспорту Прасковья, но хотела, чтоб её Полиной звали.

   — Амбициозная у вас тётка, только соврала она или не знала. Веронику выходили врачи. Сейчас она в детском доме, заканчивает одиннадцатый класс, мечтает об университете. У вас как с образованием?

   — Начальную закончила в нашем селе, а потом училась в средней школе в райцентре. Жила в интернате, а на выходные приезжала к Татьяне Ивановне. В одиннадцатый класс не пришлось пойти — слегла мама Таня. Всю осень и зиму проболела. Лежала, а я за ней ухаживала. Весной на ноги поднялась. Думали, отпустило. А утром встаю — она на крылечке мёртвая.

   — Вещи твои в её доме? Собери, я попробую с машиной договориться.

   Мужичонка с брюшком сидел во дворе на колоде, забавляясь с барбосом. Поднялся нам навстречу.

   — Надумали покупать?

   — Нет, уезжаем. Добросите на жеде станцию? Плачу двойным тарифом.

   — Штука.

   — Сговорились.

   — Кто она тебе? — кивнул вслед поднявшейся в дом Доминике.

   — Возлюбленная.

   — Не молода?

   — Дело исправимо.

   — Действительно, годы летят…. Пойду хозяйке доложусь.

   Вернулся в камуфляжной жилетке и с чемоданом Доминики. Поклажа оказалась в багажнике, а мы с Никушей на заднем сидении серебристого «Субару». Девушка переоделась и стала походить на девушку.

   Прокатились селом.

   — Что это? — Доминика притиснулась к окну.

   Несколько деревенских кумушек толпились у дома Быструшкиных.

   — Тормозни, — попросил водителя и Никуше. — Сейчас узнаю, а ты не выходи.

   Подошёл к старушкам.

   — Что здесь происходит?

   — А вот, браты девку сильничают.

   Из раскрытых окон и двери неслись женские вопли:

   — Люди добрые, помогите! Ой, не надо! Ой, больно!

   — Так что ж вы смотрите? — возмутился.

   — А попробуй, сунься.

   Я сунулся. Но едва ступил во двор, на пороге дома показался Жорик с двустволкой в руках.

   — Какого хрена? А, родственник. Беги за фунфырём, а то мы Домну насмерть задрючим. Стой! Куда? Я не шучу, паря. Щас пальну прямо в хайло.

   Первый выстрел пронёс дробь над моей головой, но я шёл, не останавливаясь.

   — Гад! — заорал Жорик и разрядил ружьё в моё лицо. Он был уверен, что убъёт и снова сядет. И не хотел убивать, а ещё больше не хотел на зону, но не стрелять он не мог — пропащая натура. Я спас его свободу и себя за одно, увернувшись. Поймал ружьё за стволы и ткнул прикладом Жорика в лоб. Затылком он ещё к ступени крыльца приложился и затих.

   — Эй, что за пальба? — на крыльцо выскочил старший Быструшкин.

   И сложился пополам от тычка в пах. Настала очередь ружья — приклад разлетелся в щепки от удара по фундаменту, а стволы согнул в дугу руками. Повесил ярмом на крепкую выю старшему брату и вошёл в дом. За столом сидела худо умытая, растрёпанная, полурастерзанная, ещё видимо со вчерашнего, деревенская баба. Полупорожняя трёхлитровка с мутной жидкостью стояла на столе. Не её ли прихлёбывая из аллюминевой кружки, она голосила:

   — Люди добрые, помогите! Ой, Пашенька не надо!

   Цирк!

   — Не чем твоему Пашеньке больно делать — Жорик отстрелил.

   Она оборотилась.

   — Ты что ль женишок заезжий? Слышь, парень, сбегай за фунфыриком — секёшь, каку гадость пьём?

   — Не пью и пьяниц презираю.

   — Что там? — спросила Доминика, когда вернулся в машину.

   — Салют в твою честь. Родственники хнычут — уехала не попрощавшись.

   — Да будто бы? — Доминика одарила меня любопытным взглядом, ну, точь-в-точь как её сестра после шоколадной диверсии.

   …. Вокзал был, касса была, и трёхминутную стоянку на посадку обещали, а вот буфета не было. Не было старушек с зеленью, что наблюдал утром по приезду. Поезд к полуночи прикатит. Чем же Доминику покормить? Даже не знаю, завтракала ли она. Так и потчевал на лавке перрона — рассказами о Веронике.

   Откупил четыре места в купе.

   — Мы что, одни едем? — насторожилась Никуша.

   — Не знаю. Пойду, ресторан подломлю.

   — Вы как Паша говорите.

   — С кем поведёшься.

   Вагон-ресторан был на клюшке, но служители не спали. Посорил деньгами, убедил словами, и нам пожарили глазунью с беконом. Какие-то салаты остались. Доминика уплетала за обе щёки, запивая минералкой, а я для вида поковырялся вилкой и взялся за парящий кофе.

   — Перед сном? — удивилась Никуша.

   — Привычка, — соврал.

   …. Доминика спала, мне не спалось. Но, конечно, не из-за выпитого бодрящего напитка. Мысли всякие….

   — Билли, грустно. Колёса выстукивают последние часы.

   — Это верно, наша миссия завершается. Мы всё сделали как надо.

   — И никакой благодарности.

   — Это как? — удивился Билли. — Да они б на руках тебя носили, зная всю подноготную. Но, увы…. Утешься сознанием.

   Окно не было завешено — на переездах и полустанках свет врывался в купе, и в эти мгновения из темноты нестерпимой взгляду белизны проступало колено, чуть выпроставшееся из-под одеяла. О, Господи, опять эти колени!

   — Я одинок в нашем мире.

   — Оставь дурные мысли, Создатель, — это не твои женщины.

   — Как не мои?! Очень даже мои.

   — На абордаж пойдёшь? А девушка тебе доверилась.

   — Билли, а если оптимизатор на её запястье — ты ведь можешь всё устроить.

   — Создатель, напоминаю — мы пришли, чтобы помочь сестричкам и Алексею Гладышеву устроить личную жизнь — не больше и не меньше.

   — Почему грудью на ружъё я, а ласкать их будет он?

   — И ты ласкал в нашем мире своих Никушек.

   — Билли, помнится, ты оболочку предлагал поменять — ну, в смысле тело обновить. Мне это нравится. Берём?

   — В наш мир? Берём, хотя это нарушение меморандума…. Но для тебя можно.

   — И девушек берём.

   — А вот с этим пролёт.

   — Почему?

   — Подумай, какие в тебе чувства говорят, и устыдись.

   — Я люблю их.

   — Так люби душой, что ж ты с коленки глаз не сводишь?

   — Иди к чёрту!

   …. Привёз Доминику в свою квартиру.

   — Отдыхай, осваивайся, а если не устала, приготовь чего-нибудь — продукты в холодильнике. Я за Вероникой.

   Вызвал такси и помчался в школу.

   Урок шёл. Но я внаглую:

   — Веронику Седову можно забрать?

   — Приехала? — огромный знак вопроса в распахнутых глазах.

   — Дома. Ждёт.

   В такси гладила мою ладонь.

   — Билли, я не хочу с ними расставаться.

   — Это не возможно, Создатель.

   — Оставь меня здесь. Зачем я тебе? К чёрту твой оптимизатор.

   — Не психуй, прощайся. Пора.

   Подал Веронике ключи от квартиры:

   — Поднимайся. Пока целуетесь, я куплю чего-нибудь к чаю.

   Смотрел ей вслед, обожая. Жалел себя и ненавидел Билли.

   — Под аркой тебя ждёт инструктор перемещений. Ступай. В квартиру должен подняться здешний Алексей Гладышев.

   Незнакомый человек с какой-то незапоминающейся внешностью шагнул навстречу. Что это у него в руке? А-а, контактор. Ну, привет, инструктор.

   Удар мой верен был и скор.

   — Создатель! — взорвался Билли в голове.

   — Да пошёл ты! А я остаюсь.

   Рванул с руки оптимизатор и потерял сознание.

   Я хандрил, Билли философствовал.

   — Ты — человек, тебе свойственно жить чувствами, тесня разум.

   — У меня давно не было таких эмоций.

   — Это от молодого тела. Помнится, кто-то хотел нейронами заняться и обучить клетки омолаживаться. Не пришло время?

   — Нет критической массы желания. Может, ещё куда смотаемся?

   — Смотаться оно, конечно, можно, только всерьёз опасаюсь за твою психику — выдержит?

   — А что с ней станется?

   — Из прошлого променада тебя силой вернули. Инструктору перемещений сдиагностировали вывих челюсти и сотрясение мозга.

   — Опасная, оказывается, профессия.

   — Смейся, паяц!

   — А ты, Билли, в следующий раз не объявляй: «Занавес!». Подкрался твой инструктор, щёлк контактором — и эксперимент окончен.

   — Так и сделаю.

   …. За что не люблю вокзалы? За суету, наверное, за многолюдье и толчею. За спящих на баулах. Но главный отврат — запах немытых тел. Он присутствует даже в пустых залах ожидания. Это неистребимый аромат, тут уж, как говорится….

   Сколько дней в пути эта милая девушка? Личико за чемоданом, на спине гроздья тоненьких косичек. Таджичка? Но как бела кожа стройных ножек намного выше колен оголённых мятым платьишком. Спит, сердешная.

   Проследив мой взгляд, старушка-соседка ревниво одёргивает подол. Не свой — её. Девушка поднимает заспанное лицо. Боже мой, Даша!

   — Даша!

   Девушка встаёт, тревожно оглядывается, смотрит на меня.

   — Мы знакомы?

Да, конечно же. Ты моя жена, мы венчались в церкви. У нас родилась дочка Настенька. Неужели не помнишь? Нет, не помнит. Не узнаёт даже.

   — Что ты здесь делаешь?

   — Мы приехали с мамой.

   — А где Надежда Павловна?

   — Вы и маму мою знаете?

   Ещё бы не знать! Тёщу-то.

   — Ты документы у него спроси, — советует старуха. — Мало их тут в Москве мошенников.

   Похлопал по карманам, достал паспорт, подал. Старая цапнула его и зашелестела страницами.

   — Мама звонить ушла. Мы не можем никуда устроиться — на вокзале третий день.

   — У вас нет угла в Москве? И негде остановиться? Так поехали ко мне. У меня большая квартира в центре — всем места хватит.

   — Прописка московская, — подтвердила старуха. — А мне уголочек не сыщется, сынок?

   — Ты кушать хочешь? Вон бар — пойдем, поднимемся.

   — А вещи?

   — Бабушка посмотрит. Бабушка, посмотришь? А мы тебе куриную ножку принесём.

   — Нет зубов, родимый.

   — Тогда, суфле.

   Даша из параллельного мира, как и моя милая Дашенька, напрочь была лишена женского духа противоречия и легко уговорилась на обед.

   Сверху нам были видны скамейка с баулами, бабка на ней. Потряхивая таджикскими косичками, Даша уплетала за обе щёки.

   — Вы почему ничего не едите?

   — Я кофе попью и на тебя полюбуюсь. Можно?

   — Странный вы.

   — Давай на ты — мы ведь почти ровесники.

   — А вы знаете, сколько мне лет?

   — Мы знаем про вас очень многое.

   — Ой, мама пришла. Пойдём.

   Мы спустились из бара в зал ожидания.

   — Мама, вот этот молодой человек всё про нас знает.

   — Здравствуйте, Надежда Павловна.

   Вдова пограничника строго взглянула на меня.

   — Вы кто? Вы от Георгия? Он звонил вам из Пянджа?

   — Да и просил приютить. Где ваши вещи? Поехали.

   — Куда?

   — Ко мне домой. Поживёте, пока решите свои дела.

   Вот так в моей холостяцкой квартире поселились две женщины.

   — Я так понимаю, вы футболист? — Надежда Павловна кивнула на пару бутс, висевших в прихожей на оленьих рогах.

   Если б там висели боксёрские перчатки, я был бы боксёром.

   — Да, я зарабатываю на хлеб ногами. Это как-то меняет ваше мнение обо мне?

   Но Надежде Павловне было не до рассуждений о детских увлечениях, перерастающих в профессиональную деятельность. Она была врачом и безуспешно искала в Москве работу по специальности. Ещё они куда-то ездили с дочерью, с кем-то консультировались, где-то записались в очередь. Из обрывков фраз понял, что Даше надо лечь в клинику на обследование, у неё какие-то проблемы со здоровьем.

   Дамы своими заботами не делились. Всякий раз прерывали разговор при моём появлении и переключались на общение в формате «два плюс один».

   Они следили за чистотой в квартире, хозяйничали на кухне. Мне оставалась задача набивать холодильник продуктами. Впрочем, скоро я и от неё стал отлынивать — просто оставлял на столе деньги под предлогом позднего возвращения с игры или тренировки. Уговорить их не тяготиться этой акции большого труда не составило.

   Однажды, за вечерним чаем, Надежда Павловна заявила:

   — Алексей, намеченные в столице дела решаются слишком медленно. Мы остались без средств существования. Надеяться нам не на кого, обратиться не к кому. Загостились у вас, но просим потерпеть наше присутствие ещё.

   — Надежда Павловна, вам не надо продолжать этот тягостный разговор — квартира в полном вашем распоряжении. Я не коплю на машину — то, что платят мне в клубе, берите, пользуйтесь. Жду серьёзных изменений в карьере, и тогда мы вернёмся к начатой теме и закончим её.

   Принёс все финансовые сбережения и сунул в ящик кухонного стола:

   — Без стеснений.

   Ладно, оставим на потом Дашины загадки — расскажу о себе. Вернее перескажу то, что мне поведал Билли. Этот Лёшка Гладышев знаниями в школе не блистал, зато первый футболист во дворе. Однажды, после очередного разбитого окна, отец взял его за ухо и отвёл в спортивную школу «Спартака»:

   — Хоть пользы никакой не вижу, зато и вреда от тебя не будет.

   Вот тут он ошибся, благоразумный наш папашка. Спортивную школу мой двойник из параллельного мира закончил лучше, чем общеобразовательную. Нашлось место в дублирующем составе клубной команды. Здесь заметили и пригласили в молодёжную сборную страны. Как раз чемпионат мировой подоспел. Ну и что? Поехали, разодрали всех в пух и прах. Алексея Гладышева в лучшие бомбардиры записали, а по возвращению сразу в основной состав «Спартака». Но не это имел в виду, намекая Надежде Павловне на некоторые изменения спортивной карьеры. Разговоры пошли, а до меня (теперь уже до меня) слухи — главный тренер национальной сборной приглядывается, вроде как пригласить хочет. Ну, так приглашай, родной, чего раздумывать? До открытия мирового первенства меньше месяца, сборная уже вся на спортивной базе в Подмосковье. И вот звонок….

   — Гладышев? Алексей? Тебя приглашают на спортивную базу сборной страны. Завтра день открытых дверей — приезжай с родителями, женой, невестой. Автобусы отправляются…. — и площадь назвали.

   — Билли, — спрашиваю, — где мои родители?

   — Не заморачивайся, — говорит. — Не увидишь ты их в этот круиз.

   — А что с ними? Где они?

   — Тебе край неготивчик нужен?

   — Ладно, замнём для ясности.

   За вечерним чаем.

   — Грядут выходные. Надежда Павловна, приглашаю вас на спортивную базу. Там, говорят, отличный пляж, баня, сауна…. Массаж можно сделать у профессионального массажиста. Вообщем отдохнуть.

   Дашенька с мольбой смотрела на мать.

   — Хорошо, — сказала Надежда Павловна. — Будем отдыхать.

   …. Автобусы вытянулись в линию. Посадкой руководил администратор команды. Мы с Дашей вертели головами.

   — Смотри, смотри — Аршавин. А вон Кержаков, Акинфеев. Какие люди!

   — Ой, Юля Началова.

   Администратор, которого футболисты запросто звали Митрофанычем, добрался до нас.

   — Гладышев? Кто с тобой — знакомь.

   — Даша Смоленцева, моя невеста. Надежда Павловна, её мама.

   — Очень приятно. Садитесь, садитесь, занимайте места.

   Мы устроились в последний автобус. Здесь были только родственники, и они тут же затянули «Катюшу». И ещё массу патриотических песен исполнили, пока катили до спортивной базы. Футболисты жили в главном корпусе в двухместных номерах. Гостей поселили в финских домиках, ютившихся средь могучих сосен. Сначала был общий обед, а потом Митрофаныч затеял экскурсию. Пытался собрать всех, но любопытными оказались только новички вроде нас. После ужина у костра — гитары, шутки, смех. Рядом на танцплощадке дискотека. В одиннадцать общий отбой. Утром нас подняли в семь часов. Гости ещё мяли подушки, вдыхая полной грудью сосновый аромат, а мы бежали кросс по пересечённой местности. Потом работали на снарядах. Семь потов сошло до завтрака. Зато аппетит разгулялся! Разве что мне оптимизатор не дал проголодаться, да и устать, и пот пролить.

   Надежда Павловна нашла себе товарку, сторожила здешних мест, и под её руководством занялась оздоровлением организма — тренажёры, баня, сауна, бассейн, массажный кабинет. Мы с Дашенькой на пляж. Искупавшись, грелись на песке. Она поведала.

   Вчера к ней подошли футбольные матроны.

   — Ты чья?

   Даша растерялась.

   — Я с Лёшей Гладышевым.

   — Это новенький, из молодёжки.

   — Фигурка вроде ничего. Слышь, как тебя? В проспекте будешь сниматься?

   — В каком проспекте?

   — В обыкновенном — наши ребята в игровых моментах, и мы на обложке в футбольной форме с обнажённым бюстом, без маек и бюстгальтеров.

   — Нет, — сказала Даша. — Я не буду сниматься без майки и бюстгальтера.

   — Да и правильно — тут смотреть не на что.

   — А её Гладышева то ли возьмут в ЮАР, то ли нет.

   — А если возьмут, то в запасе просидит весь чемпионат.

   Последние реплики меня не тронули.

   — Как это смотреть не на что? — возмутился и поцеловал Дашину грудь, ту её часть, что неприкрыта купальником.

   Она накрыла мои уши ладошками, заглянула в глаза.

   — Что ты делаешь?

   — Люб…. буюсь. — почувствовал позыв страсти. — Жарко, искупаемся?

   — У нас в домике прохладно. Идём.

   Даша встала. Я задержался.

   — Билли.

   — Слаб ты, Создатель. Все чувства на виду.

   В двухместном домике действительно не было жары. Пахло сосновой хвоёй или смолой. И ещё духами.

   Даша вертела в руках тюбик с кремом.

   — Мама на массаж пошла.

   — Давай я тебе сделаю. Это что за мазь? Ложись на живот.

Освободил спину от бретелек бюстгальтера и полупрофессионально размял её, втирая крем.

   — Позволишь? — потянул вниз резинку плавок.

Даша без слов приподняла таз. Касаясь её ягодиц, бёдер, лодыжек, не испытывал жгучей страсти — Билли чётко контролировал организм. Закончив со ступнями, попросил:

   — Повернись.

   — Ой, — Даша повернулась и закрыла глаза ладошками.

   Но руки её мне тоже были нужны — я их размял, растёр, разогрел.

   Даша лежала передо мной в первозданной красе, пряча девичий стыд под дрожащими ресницами. Я массажировал ей груди, живот, низ живота, наслаждался её доверчивостью и был рад, что не завожусь от страсти.

   — Всё, — сказал, поцеловав большой пальчик её восхитительной ножки. — Ты жива?

   — Иди сюда, — Даша протянула ко мне руки….

   А вот теперь, Билли, отдохни. Отстегнул браслет с запястья и прильнул к любимой. Мне хотелось целовать её всю-всю. Но Дашины ладони вновь и вновь возвращали мою голову на исходную позицию — наши губы встречались и не расставались, покуда в груди хватало воздуха.

   — Я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя, — шептала Даша как заклинание, отдавая тело моим ласкам.

   Вдруг в какой-то момент она застонала, закатила глаза, выгнулась дугой, захрипела. Потом и хрип прекратился, только конвульсии сотрясали тело.

   Бог мой! Дашенька, что с тобой? Встряхнул её за плечи, пытаясь вернуть сознание. Вытер ладонью кровавую пенку с губ. Потом вспомнил про оптимизатор. Билли, выручай! Едва серебряный браслет обвил запястье, окаменевшие мышцы расслабились, и Даша рухнула спиной в кровать. Слабый стон сорвался с её губ, и грудь заволновалась от частых и глубоких вдохов. Слава тебе, Господи!

   Даша открыла глаза.

   — Лёша, прости меня.

   — Что это было?

   — Прости меня, прости, — Даша уткнулась лицом в подушку, и плач сотрясал её тело.

   — Успокойся, успокойся, — шептал, целуя её плечи, спину, ягодицы.

   — Прости меня, я подлая. Я хотела, чтобы у нас всё получилось, и чтобы ты на мне женился.

   — Ну, что ты казнишься? Я хочу на тебе жениться.

   — Это всё из-за квартиры, из-за зарплаты твоей. Нам негде жить и не на что. Мы решили с мамой окрутить тебя.

   — Ну что ты говоришь? И квартира твоя и зарплата. Ведь я же люблю тебя.

   — А я-то люблю другого!

   Меня как обухом по голове. Опять Жека-инвалид, достал ей-бо.

   А Даша продолжала:

   — Там на заставе у папы солдат служил — Максим Кравченко. Мы с ним и сейчас переписываемся. Прости меня, Лёша, ладно?

   Оптимизатор продолжал действовать — Даша совсем успокоилась, утёрла слёзы кулаком, потянула простынь, прикрыть наготу.

   — И что мне делать?

   — Не знаю, — Даша всхлипнула, вздохнула тяжко, потянула к себе одежду. — Отвернись.

   Я вышел. И ушёл. Не знаю, что делать. Не знаю.

   Когда спала жара, на футбольном поле состоялась игра — основной состав против скамейки запасных. За два тайма по тридцать минут закатили нам четыре безответных мяча. Очень хотелось отличиться, да видно не мой день, и оптимизатора не было. Я видел ухмылку главного и недоумённое пожатие плечами второго тренера — смотрели они в мою сторону. Погодите, господа, ещё не вечер.

   Вечером провожали гостей. Расстаёмся теперь до конца чемпионата, если конечно не вылетим на ранней стадии. Дашенька была грустна, а Надежда Павловна встревожена — всё посматривала на нас.

   Даша сжала мою ладонь:

   — Прости меня, Лёша.

   Собрав всю твёрдость духа, заглянул в её глаза:

   — Наверное, не вернусь в Россию. Хочу отличиться и получить приглашение в какой-нибудь закордонный клуб.

   — Это из-за меня?

   — Так или иначе, квартира ваша — можешь вызывать своего Максима в Москву. Ты позволишь? — отстегнул с Дашиной руки оптимизатор.

   — Что это?

   — Магнитный браслет. Нервы успокаивает.

   — Я почувствовала.

   — Прощай, Дашенька. Будь счастлива.

   — Я буду думать о тебе, Алексей.

   И на том спасибо — хотелось сказать, но промолчал.

   Даша с Надеждой Павловной вошли в автобус, а я подался в жилой корпус. Долго после отбоя не мог уснуть. Ворочался. Сосед по комнате Санёк Анюков зарычал:

   — Ты спать думаешь?

   — Как же спать, если думаешь?

   — А не пошёл бы ты…. на природу.

   Так и сделал — цапнул с тумбочки оптимизатор и выбрался из корпуса. Ноги принесли к домику, где ночевали Даша с Надеждой Павловной, где мы чуть было не стали близки. Где услышал горькую правду — у неё есть другой. Сел, спиною привалясь к мачтовой сосне. Один-одинёшенек на всём белом свете — не любый даже милой.

   Бедняжка — шептала хвоя, — испей смоляного аромата.

   Луна дула щёки — в дураках, герой, остался.

   Что вы понимаете? Надел оптимизатор.

   — Поговори со мною, Билли.

   — Хотел без меня все дела сделать?

   — Без тебя не получается. Что такое с Дашей?

   — Астма. В тяжелейшей, между прочим, форме. Девочка чуть не задохнулась.

   — Ты спас её, спасибо, Билли.

   — Я её вылечил.

   — И ей не надо ложиться в клинику?

   — Теперь нет.

   — Это хорошо. Плохо то, что она меня совсем не любит.

   — Думаешь, этого солдатика сразу полюбила, как увидела? Нет, поухаживал он, побегал. И тебе придётся.

   — Нет, Билли, её сердце уже выбрало — третий лишний.

   — Лишним должен стать Максим.

   — Мне не понятна твоя позиция. То ты не даёшь сблизиться с Никушками, то толкаешь на бой за Дашу.

   — Тебя толкаю, а сближаться будет Алексей Гладышев, чьим телом ты временно владеешь.

   — А нужна ли суета? Не проще довериться судьбе?

   — Ты хочешь, чтобы родилась Настенька? Хочешь…? А впрочем, это темы будущего — впереди у нас чемпионат.

   Через две недели мы улетели в ЮАР.

   А до того были тренировки, игры — основняк на скамейку. Спуску мы им не давали, так как знали, что не все здесь присутствующие попадут на чемпионат — будет отсев.

   Исполнил коронный дриблинг и вкатил пузырь в нижний угол под растянувшегося на газоне Акинфеева. Второй тренер со скамейки подскочил. А импортный брылы отвесил и мне после игры:

   — И что ты хотел этим изобразить? Запомни, сынок, футбол — игра коллективная.

   Итак, мы в Южно-Африканской республике.

   Опущу впечатления перелёта и экзотику страны буров. Первый матч, самый первый матч чемпионата мы играли с хозяевами поля. Жара, рёв трибун, чернокожие парни прыткие такие, загнали наших ребят в штрафную и лупили, лупили по воротам. Казалось, вот-вот…. Но время шло, а табло смотрело на игру двумя нолями. А из гостевой ложи наблюдал за матчем сам господин местный президент. Возле него кубок стоял, который — пресса сообщила — он обещал лично вручить автору первого гола чемпионата.

   У нас не было замен после первого тайма. Если тренеры рассчитывали на ничейный результат, то ребята с задачей справлялись. Кого-то менять, значит менять рисунок игры, а может, и поставленные задачи. Мы сидели на скамейке, болели и ни на что не надеялись. Но он хитрым был, наш главный из Голландии. На шестьдесят пятой минуте соскочил с места, забегал вдоль кромки поля, махая руками. Потом бросил взгляд на скамейку запасных. Второй на полусогнутых к нам:

   — Игнашевич, Билялетдинов разминаться. И ты Лёша.

   Это мне. Мы стянули трико и запрыгали по тартану, разогревая мышцы. В это время в комментаторской будке Гусев:

   — Я вижу, разминаются защитник, полузащитник и нападающий. Тактический ход или тройная замена? Если выпустит Гладышева, значит, усмотрел щербинку в обороне южноафриканцев. Ну что ж, наш главный тренер известен миру, как мастер сюрпризов. Завистники зовут его Счастливчиком, забывая, что за каждой удачей стоит тонкий расчёт….

   Главный у кромки поля ломает пальцы за спиной. Второй в полушаге, ушки на макушке — ловит каждое слово.

   Соперник поменял нападающего — давление нарастает. Трибуны ревут, требуя гола. Наши отбиваются без всякой мысли — лишь бы мяч подальше от ворот. То и дело в штрафной свалка, паника.

   Семидесятая минута. Главный бросает что-то через плечо второму. Чью назвал фамилию? Мы вытягиваем шеи — кому повезло?

   — Гладышев, — помощник грозит мне кулаком. — На поле.

   Что за жест? Попробуй, не забей — так надо понимать? Да забью я, успокойтесь.

   Боковой осмотрел мои копыта, вскинул флажок двумя руками, привлекая внимание судьи на поле. Оптимизатор прозрачен, иначе б отобрал, если увидел.

   Гусев в свой микрофон:

   — Всё-таки Гладышев, ну-ну…. Посмотрим, что хочет сказать этим наш футбольный стратег.

   Ко мне на поле подбежал Аршавин:

   — Что Гус сказал?

   — Ничего, Михалыч кулак показал.

   — Вперёд не рвись — там ловить нечего. Помогай обороне.

   Ну-ну, поучи меня играть, Андрюша.

   Семьдесят четвёртая минута матча. Гусев:

   — Я смотрю за Гладышевым — пять минут на поле и мяча не коснулся. Мандраж дебютанта? А надо ли в таких ответственных матчах проверять молодые силы?

   Алдонин рявкнул, пробегая:

   — Ты присядь, утомился, небось.

   Три подряд очень опасных удара по воротам. Один отразил Акинфеев, два штанга. Мяч выбили из штрафной, но не далеко, к угловому флагу. Анюков выцарапал его из ног папуаса, обыграл ещё одного, поднял голову, осматриваясь. У меня мурашки по спине — вот он момент! Рванул по краю. Саша, дай! И он услышал мой мысленный позыв. Или увидел начатое движение. Длинный диагональный пас. Всем за спину. Два защитника, последний оплот обороны, передо мной, несутся к тому месту, куда опустится мяч. Опережаю их буквально на мгновение и легко, одним движением, обыгрываю обоих. Футболистам известен этот приём, когда мяч носком одной ноги накидывается на пятку второй, и он — оп! — летит вперёд через голову. Только я проделал это на скорости и в тот самый момент, когда он из длинной передачи опускался на землю. Два защитника остались за моей спиной и без мяча. Они столкнулись даже. Конечно, то была ошибка — не следовало атаковать обоим сразу. Расслабились — мяч во втором тайме за среднюю линию почти не выходил. Вот и поплатились.

   Дал сильный пас себе на ход. В том был умысел выманить воротчика из рамки. И он клюнул — кинулся к мячу, надеясь опередить меня. Да где там. Я обыграл его и перепрыгнул, бросившегося в ноги с явным желанием сфолить. Путь к рейхстагу был расчищен. Вколотил мяч в сетку, подобрал и помчался с ним по кромке поля вдоль беснующихся трибун.

   — Вот что мы хотели сказать! — рявкнул Гусев в микрофон и пустился в пляс по комментаторской кабине.

   Плясали второй тренер с врачом команды, положив руки на плечи, уткнувшись лбами. Главный вертел головой, поправляя отсутствующий галстук. Митрофаныч утирал слёзы, плакал, не стесняясь.

   Пока соперники устанавливали мяч в центре поля, Аршавин поднял руки над головой, привлекая внимание команды.

   — Играем на Гладыша, — влепил капитан кулак в ладонь. — У него пруха.

   Пруха позволила мне за четыре минуты до окончания матча вкатить ещё один гол. Получил мяч в центральном круге, и четверо наших ребят сыпанули вперёд, растягивая оборону по флангам. Передо мной остались только три защитника, которых без особого труда обыграл на скорости и вколотил пузырь в нижний дальний от вратаря угол.

   Президент ЮАР не снизошёл до меня с обещанным кубком. Но я ничуть не проиграл. Выскочила на поле чернокожая красотка, мисс Африка. Папуаска, а хорошенькая. Она вручила приз и прицелилась чмокнуть в щёку, а я, ловкий парень, извернулся, и наши губы встретились.

   В далёкой Москве Даша и её мама сидели у телевизора. Голы их как-то не вдохновили, а вот последний эпизод….

   — Смотри какой…, — Надежда Павловна покачала головой.

   А меня несло на волнах славы в пучину порока. Покидал поле с кубком в руке и красоткой подмышкой. Попараци насели — что да как, каковы, мол, впечатления, планы на будущее, прогнозы? А один спрашивает:

   — Что вы сейчас хотите?

   Ну, я и выдал:

   — Кубок мира и Жанну Фриске.

   Кубок понятно, но зачем я про певичку ляпнул? Не знаю. Может, думал, Даша услышит, приревнует, и всё у нас наладится.

   Даша выключила телевизор.

   — Мама, Максим скоро в Москву приедет, Кравченко. Можно он у нас поживёт?

   — У нас? — усмехнулась мудрая Надежда Павловна. — Быстро ты квартировладелецей стала.

   Групповой турнир выиграли без драматических коллизий. По накатанной схеме — полтора тайма команда изматывала противника в многоэшелонированной обороне, а потом выходил я, забивал один, два, три гола, и мы праздновали победу. Возглавил список бомбардиров и стал узнаваем на улицах. Пресса обо мне такие дифирамбы сочиняла, что…. Да что говорить, толпа без кумиров жить не может — ей надо на кого-то походить, кому-то соответствовать.

   Когда половина команд паковала чемоданы, звёзды мировой эстрады устроили в мою честь концерт на центральном стадионе столицы. Народу набежало, хотя входной билет как на финальный матч. Рыцари гитары и микрофона клялись мне в искренней любви. А я подумал, зачем всё это одному, и подался на подиум в центре поля.

   — Друзья, спасибо вам. Но в далёкой России живёт девушка Даша, которая не хочет ответить мне взаимностью на любовь. Эту песню я исполняю для неё.

   И исполнил. Кто в ладах был с русским, подпевали:

   — Я лишь хочу, чтобы взяла букет

    Та девушка, которую люблю….

   И все, кто выходил после меня, адресовались:

   — Милая Дашья, это исполняется для вас….

   В один вечер имя скромной девушки, приехавшей в Москву с пограничной заставы, стало известно всему миру.

   Явился в Первопрестольную Максим Кравченко. Даша занесла его спортивную сумку в мою комнату и потащила парня на улицу. Ей не терпелось показать красавицу столицу. Но во дворе дорогу им преградила шпана.

   — Ты что, убогий, горя хочешь? Ещё раз увидим рядом с этой девушкой, на куски порвём.

   Максим уехал в тот же день, а Даша загрустила.

   Подруги позвонили Жанне Фриске в день открытия чемпионата. Вечером звезда добросовестно дождалась спортивных новостей у голубого экрана и выслушала мой необдуманный ответ дотошному попараци.

   — Да как он смеет? Мальчишка! Сопляк! — сказала и успокоилась. И забыла. Но когда Олег Газманов разродился на очередной шедевр «Вперёд, Россия!», обещавший поставить по стойке «смирно» не только офицеров, но и всю страну от мала до велика, он сразу вспомнил эпизод. И примчался к Фриске.

   — Исполни, Жанночка — сам Бог велел.

   Звезда посмотрела, подумала и согласилась. День какой-то праздничный в Москве был, да мы ещё подарок подкатили, выиграв групповой турнир — молодёжь повалила на свежий воздух. На сцене поп-дивы тусуются, внизу бескрайнее море голов. Выходит Жанна Фриске в длинном белом хитоне с обнажёнными плечами, ладонь на сердце, другая к толпе широким жестом — ну и, «Вперёд, Россия!». Благоговейная тишина внизу, а потом взрыв восторга. Нескончаемые — браво! бис! Жанна вышла ещё раз, долго кланялась — не унимается толпа. Исполнила последний куплет — народу мало. Ещё четыре раза являлась звезда на эстраду. На пятый вышел другой исполнитель. В него пустые бутылки, свист и улюлюканье. Администратор:

   — Жанна выручай.

   Фриске пела до грачьей темноты. Спас её от восторженной толпы праздничный фейерверк.

   Через пару дней позвонил ей известный футбольный меценат:

   — Сколько вам надо, чтобы исполнить желание нашего кумира? Миллион? Два?

   — Что я не русская? — возмутилась Жанна.    

   — Хорошо, — сказал Роман Абрамович. — Но позвольте оплатить ваш перелёт в ЮАР, гостиницу и ресторан.

   В тот день мы отправили в нокаут сборную Камеруна. Я только прилёг в номере после водных процедур, Митрофаныч семенит:

   — Там из спонсорского совета, хочут видеть.

   Начинается, подумал, сейчас торговать будут, как раба на невольничьем рынке.

   Но ошибся. Мне вручили проспект или что-то вроде пригласительного билета в респектабельный ресторан. У подъезда ждал лимузин.

   Сам главный ресторанный менеджер перехватил на входе с желанием проводить к поджидавшему месту. Я шёл за ним, а пожиратели устриц и прочих гадостей вставали, приветствуя, и шлёпали в ладоши. И дамы их вставали, и шлёпали в ладоши. Последней встала Жанна Фриске за нашим столиком. Великолепная Жанна Фриске, в белом платье, с ниткой чёрного жемчуга на открытой шее. Весь вид её и взгляд вопрошали — ну, как я тебе? Ты прекрасна, спору нет. Поцеловал её руку и придвинул кресло. Угомонились, наконец, все прочие остальные.

   Рассказать, что мы ели? У вас слюнки побегут.

   О чём говорили? Обо всём помаленьку.

   Оставим эту тему, а то вам захочется узнать, что мы делали в номере.

   Утром вернулся в расположение сборной, а после завтрака вместе со всеми поехал на тренировку. Импортный наш тренер только головой покачал на мою отлучку — со спонсорами не поспоришь.

   Романтичный ужин наш не обошла вниманием пресса, и застолье показали в новостях.

   Надежда Павловна оторвала взгляд от голубого экрана:

   — Он что, совсем-совсем тебе не нравится?

   — Теперь о чём-то поздно говорить, — вздохнула Даша, ненавидя женщину с ослепительной улыбкой и чёрными жемчужинами.

   Предложения контрактов — один другого заманчивее — посыпались, как из рога изобилия.

   — Тебе нужен агент, чтоб разобрать всю эту хренотень, — посоветовал Михалыч, второй тренер.

   Председатель спонсорского совета позвонил.

   — Не советую, Алексей, спешить, — сказал Абрамович. — Станешь чемпионом, помогу определиться.

   Президент, не какой-то компании, а всей Федерации Российской позвонил администратору сборной:

   — Вы смотрите там, Гладышева не профукайте.

   Премьер страны тоже любил футбол и был жестче в высказывании:

   — Если Гладышев останется за кордоном, вы нам тоже станете без надобности.

   В полуфинале сразились с испанцами. По-настоящему, без компромиссов. За нами должок с европейского первенства, и ребята упирались с удвоенной энергией. К моему выходу на табло горели две единицы. Удвоил наш показатель, послав мяч по очень кривой дуге, с угла штрафной в дальний верхний угол ворот, за спину их стражу. А потом возникла свалка, и какой-то Хулио наступил мне шипами на бедро. Лопнула кожа, брызнула кровь. Билли снял болевые ощущения и кровь унял. Но судья остановил игру и показал Педриле жёлтую карточку. Осмотрел мою ногу, приказал лечь на газон и вызвал санитаров с носилками. Пока обрабатывали рану, морозили да перевязывали, игра закончилась. Потомки Дон Кихота потрусили с поля битые.

   После матча сделали рентгеновский снимок — кости в порядке. Да я и без них знал. Вечером в ванной осмотрел рану — три глубокие царапины рассекали кожу, от паха до колена синела гематома.

   — Билли, что за ерунда — утратил профессионализм?

   — Если всё это уберу сейчас, доктор команды очень удивится, и пойдут нехорошие слухи. Они тебе надо?

   — А если меня тренер не пустит на игру?

   — Всё может быть, но надежда умирает последней.

   Бразильцы были убедительны против французов, перечеркнув все надежды ещё в первом тайме. В послематчевом интервью грозились раскатать нас всухую в финале. А меня нейтрализовать. Но я боялся тренера — вот кто действительно может нейтрализовать. Доктор делал перевязку четырежды в день, и Билли к началу финального матча свёл почти всю синеву и царапины затянул. Но повязка оставалась, а тренер даже не спросил, смогу ли я играть. Ни меня, ни доктора. Однако фамилию внёс в заявочный список. И на том спасибо.

   Игра пошла под диктовку латиноамериканцев. Мы оборонялись, оборонялись…. Время шло. На табло ноли. Семидесятая минута матча. Заволновался стадион, побежали волны по трибунам. Неясный гул сформировался в многотысячный рёв:

   — Гла-дыш! Гла-дыш! Гла-дыш!

   Ребята с поля запоглядывали на скамейку запасных. Мы на главного, а тот безмолвствовал — неподвижная фигура у кромки поля. Стоял он, дум великих полон.

   Два тайма отыграли в ноль. Грядут два добавочных по двадцать минут. Ребят не пустили в раздевалку, тренера на поле. Две замены он сделал, одну держал. Надеюсь, под меня.

   Надежды рухнули в первом добавочном тайме — за восемь минут бразильцы умудрились вкатить нам две безответные плюхи. Всё, мандраж утих, осталась горечь поражения. Главный уволокся на своё место и не рыпался больше к полю.

   Судья дунул в инструмент, и ребята побрели меняться воротами.

   Неясный гул возник на трибунах.

   — Смотри, смотри, — толкнул в локоть Дима Сычёв.

   На электронном экране под табло светилось Дашино личико. Вот чёртовы папарацци, раскопали! Даша плакала — световая слеза катилась по её щеке. А ниже строка: «Милый, забей гол, спаси Россию». Меня будто пружиной подкинуло со скамьи — помчался к главному:

   — Смотри! Смотри! Видишь? Я иду на поле.

   — Иди, сынок.

   Выходя, поцеловал оптимизатор на запястье — пособляй, Билли.

   И началась заруба.

   Бразильцы, конечно, подустали крепко. Первый гол я так и забил, обогнав защитника. Мы стартовали одновременно к мячу, который катился к угловому флагу — я от средней линии, он от вратарской. Двойная фора, но я обогнал его, обыграл, втиснулся в штрафную. Уложил на газон ещё двоих. Впрочем, сами легли, бросившись под ноги — удержать меня уже не было сил. И мяч вколотил так, что воротчик проводил его безнадёжным взглядом.

   Второй Аршавин забил с пенальти, когда с меня трусы пытались стянуть и майку порвали, завалив на пяточке — вот такая борьба после двух часов отчаянной битвы титанов.

   Трибуны встали и уже не опускали седалищ в кресла, требуя по-русски:

   — Шай-бу! Шай-бу! Шай-бу!

   И я сделал это. Я забил бразильцам третий, победный гол. Виват, Россия!

   Лежал на газоне и смотрел на воротчика. Он лежал на газоне и смотрел на меня. Мяч за его спиной катился к последней черте, и некому было преградить ему дорогу.

   Я лежал на газоне и смотрел на вратаря бразильцев. Кажется, он улыбнулся. Настоящий футболист ценит красоту игры. Да, они проиграли, но достойному сопернику.

   Игра закончена. Шёл к кромке поля и прихрамывал. Откуда взялась боль? Ах да, у меня на бедре бинт.

   — Твои проказы, Билли?

   — Так героичнее смотришься.

   Оттеснив папарацци, на тартане ко мне подошли двое. В тёмных очках, в тёмных костюмчиках. Спецлюди, то есть, нет, люди из спецслужб — не иначе. Мобилу в руки сунули.

   — С вами хотят говорить из Москвы.

   Начинается. Высочайшее поздравление?

   — Алё.

   Из далёкого далека Дашин голос.

   — Здравствуй, Лёша. Поздравляю. Ты вернёшься? Мы с мамой ждём.

   Рука с трубкой задрожала, взор затуманился.

   — Билли!

   — Плач, Создатель, плач. Настеньке родиться.

   И я плакал в объективы папарацци. Таким и запомнился этому миру.

   Третье путешествие в Зазеркалье началось от самого синего в мире. Командиру БЧ атомного крейсера «Севастополь» капитану второго ранга Гладышеву А. В. был дан внеочередной краткосрочный отпуск с выездом на родину. Основание — телеграмма, в которой некто Чернова Л. сообщала, что Валентина Ивановна Гладышева внезапно умерла от сердечной недостаточности, и похороны состоятся в среду. В среду…. В какую? Сколько их прошло с рокового дня? Судя по дате на телеграмме….

   — Билли, голова совсем не работает — сообрази.

   — Отстал безнадёжно. Валентину Ивановну схоронили, когда «Севастополь» был в походе. Успеть бы теперь к Сороковинам.

   — Может, самолётом?

   — Так уже едем.

   Действительно, спальный вагон покачивался, будто на лёгкой зыби. Колёса, выбивая морзянку, постукивали квадратами кругов своих по стальным рельсам. Тепловоз, напрягая лошадиные силы, тащил состав вглубь континента. В Башкирию. В далёкую страну моих предков.

   Когда-то, во времена покорения Сибири и освоения Урала, отстал от ватаги донцов лихой казак Ефим Гладыш. Выбыл из строя по причине ранения. Выходили его в башкирской землянке местные жители. Зиму только с ним пронянькались, а стали родней братвы. Круглолицая дочка хозяина подарила пришлому любовь. И осел донской казак в лесах Уральского предгорья. Срубил дом на фундаменте, скотину завёл, межу вспахал, огород засадил, улья поставил. Научил родственников плуг в руках держать и пищаль. От этих стародавних времён берёт начало история села Гладышево.

   Мой дед, Константин Захарович, погиб в сорок пятом у стен рейхстага. Родителей не помню. Воспитанием занималась бабушка Валентина Ивановна, заслуженная учительница республики. Мы ладили, пока не подрос и понял, что бабуля строит мою жизнь под себя — хочет выучить в сельского педагога и вернуть в село для продолжения династии. А меня манили дальние страны и большие города, скрип парусов, плач чаек, шум прибоя. Однажды решился и удрал из дома. Без всякого конфликта — не предупредив, не пригрозив. Просто собрал котомку с продуктами, запрыгнул на проходящий товарняк и был таков. Пересёк полстраны — где пешком, где на попутках. И вот оно, Чёрное море!

   Потом нахимовское училище и первое письмо бабуле — прости, родимая. Она простила. Даже приехала в ВВМУ, когда вручали мне лейтенантские погоны и кортик. Она приехала, а я не удосужился за эти годы навестить её в нашем родовом поместье Гладышево. Как удрал тайком в тринадцать лет…. И вот, спустя четверть века, блудный внук возвращается к остывшему очагу. Прости, бабуля.

   — Билли, зачем я в этом мире?

   — Время покажет.

   — Бабушку не воскресить. Какие неразрешимые проблемы могут быть у кавторанга Гладышева?

   — А вот первая — на исходе четвёртого десятка морской волк не женат и не был. Тебя это не настораживает?

   — Кто такая Л. Чернова? Уж не моя ли Любочка Александровна?

   — Может и Любовь Александровна, но точно не твоя.

   — Упырь виртуальный — ни себе, ни людям. Где твой долбанный инструктор перемещений? По следам крадётся?

   — Пчела ужалила?

   — Накипело.

   — Накипь надо снимать осторожно, ложкой.

   — Иду в ресторан.

   Потом был пригородный автобус. Пыхтел, тужился, прыгая на кочках, и пылил во все щели. Чёрный мундир стал серым. Рановато облачился — надо было по приезду.

   «ПАЗик» выкатил на околицу, распахнул двери. Здравствуй, маленькая родина! Челом бьёт Ефима Гладыша прямой наследник.

   Воды немало утекло — не узнаю села. Разбитый, но асфальт на дороге. Дома обшарпанные, но кирпичные, двухквартирные — модные теперь, и не только в деревнях. Это центральная улица. Сворачиваю в проулок. Цел ли дом? Узнаю ли? Да как же не узнать? Память двойника подсказывает финал пути — вот он терем, рубленный дедом. Изменился, изменился старина. Ну, здравствуй, бродяга! По теории относительности, если меня взять за точку отсчёта, то это ты блукал где-то в пространстве и вместе с ним. А теперь, здравствуй!

   Приподнял щеколду, толкнул калитку. Чистый уютный дворик. Рукомойник на тополе — летний вариант. А как вымахал — могуч, могуч. Это, понятно, про тополь, от пыльцы которого позеленела дощатая крыша дома.

   Пусто во дворе. Пусто на веранде.

   — Есть кто дома?

   Должны быть — ведь открыто.

   — Кто там? — хриплый басок.

   Прохожу горницу, вижу в спальне на кровати дородного мужика.

   — Здрасьте.

   — Ты кто? А, должно быть, внук Валентины Ивановны. Ну, проходи, присаживайся. С приездом.

   Протянул лапищу:

   — Меня Вовкой зовут. Извиняй, встать не могу, чаем напоить с дороги, или чем покрепче. Щас Любка придёт, обожди.

   Я присел на табурет. Он покряхтел, поворачиваясь на бок.

   — Вот лежу, как богатырь былинный, жду, когда старцы придут, из ковша воды напиться. А напоил бы, как тебя зовут?

   — Лёшкой, — потыкался в кухне по углам, нашёл ковш, воду и принёс Вовке Муромцу.

   Тот опорожнил посудину, утёр губы:

   — Лёшкой это хорошо.

   Хлопнул себя по коленке:

   — Не ходят костыли проклятые, а то бы я о-го-го…. И в лавку сбегал.

   Из глубин памяти всплыл эпизод, где мы пересекались — ну, точно, ухажёр из сибирского села Лебяжье. Мы подрались там из-за Любочки.

   — Билли.

   — А я его видел?

   — Ах да, ты ж тогда ещё во флешке обитался.

   На веранде лёгкие шаги.

   — Любка, — Муромец откинулся на подушку и придал лицу строгое выражение.

   Я вскочил с табурета, одёрнул китель. Здравствуй, Любушка, жена моя законная, презеденша и хранительница, нимфа звёзд.

   — Алексей Владимирович? — Л. Чернова подала мне руку. — Здравствуйте. С приездом.

   Всматриваюсь в любимые глаза — нет радости от встречи. Тоска в них неземная и усталость. Господи, ты ли это, любовь моя, не узнаю.

   — Ты сухой? — это Люба Вовке Муромцу.

   Тот запунцевел.

   Она ко мне.

   — Ваши вещи? — кивнула на чемоданчик. — Давайте в горнице устрою.

   — Нет-нет, — кивнул за окно. — Если можно, в малухе. Летом всегда спал там, чтоб не тревожить бабушку поздними приходами с улицы.

   — Умерла Валентина Ивановна, — горестно сказала Люба. — Схоронили.

   — Давно?

   — Если на недельку задержитесь, накроем стол на сорок дней.

   — Быть по сему.

   Малуха — летний домик. В нём кровать, печь, стол и лавка углом, к стене прибитая. В рамках на стенах фотографии родственников. Только родителей нет. Вон дед в галифе и гимнастёрке стоит, опёршись о тумбочку. Дневалит? Остальных не знаю.

   Люба принесла мне ужин. Присела к краюшку стола, облокотившись и подперев щёку ладонью. Пришлось поработать столовыми инструментами.

   — Красивая у вас форма. Запылилась немного — давайте почищу.

   — На кладбище сходим?

   — Конечно.

   Люба собрала посуду, унесла в дом, вернулась без передника, но в косынке.

   Извлёк из чемоданчика парадный ремень, пристегнул кортик, фуражку взял в руку.

   — Готов.

   Шли селом, встречный народ останавливался, здоровался. Кто-то признавал или догадывался:

   — Гладышев? Алексей? Смотри, какой вырос! А был ка-апельный….

   Люба подсказывала, с кем имею честь. Называла сельские прозвища. Никого не помню, никого. Морская форма привлекала глаз, но внимание — это от бабушкиного авторитета. Чувствовалось. Уважали её здесь. И могилка вон как ухожена.

   Я положил цветы и взял под козырёк. Вот для этой минуты молчания привезён сюда офицерский кортик.

   Прости, родная!

   Дома, перед закатом, Люба:

   — Попьёте с нами чайку?

   — Простите, устал.

   — Да-да, с дороги. Ложитесь, бельё чистое.

   Лёг и честно пытался уснуть. Но когда луна вскарабкалась на крышу, сон пропал совсем. Поднялся, натянул шорты и тельник, достал из чемоданчика заветную шкатулку. Это подарок друзей. В ней курительная трубка из железного дерева, вырезанная в виде ананаса, и в мешочке зелёного атласа измельченный лист настоящего кубинского табака. Дарители утверждали, что это бывшее имущество знаменитого карибского пирата. Ну, разве что табак современной засыпки.

   Вообще-то не курю, но всюду таскаю за собой эту шкатулку. И в исключительных случаях…. Кажется, такому время.

   Выбрался на свет лунный, присел на лавчонку под окошком.

   — Покурим, Билли, поскорбим?

   Набил пахучим зельем чрево ананаса, чиркнул зажигалкой в виде миниатюрного пистоля. Затянулся ароматным клубом. Не каждому под силу взять в лёгкие дым кубинского табака. Но верный Билли берёг организм, и я не испытал неудобств — только приятное головокружение.

   — Не спите? — накинув кофту на плечи, в сатиновой ночной сорочке, ступая босыми ногами по неостывшей от дневного зноя земле, с крыльца спустилась Любаша.

   — Сидите, сидите, — остановила мою попытку встать и присела рядом. — Курите?

   — Это ритуально.

   — Понимаю.

   Что ты понимаешь? Что ты можешь понимать, сельская учительница? Твой двойник и моя жена была президентом страны, а потом Хранителем Всемирного Разума. Вот.

   — Дом продавать будете?

   — А вам есть, где жить?

   — Разве что у Володи, но там хозяйка сварливая.

   — Расскажите мне о бабушке.

   — Хорошая она была, приветливая.

   — Как вы познакомились?

   — Да уж…. Приехала по направлению, закончив сельхозакадемию. Но как раз началась шоковая терапия, и совхоз почил в бозе. Развалился, словом. Никому не нужен стал молодой специалист. Валентина Ивановна директором школы была, уговорила ботанику с биологией преподавать ребятишкам. К себе жить взяла. Вот так из агронома переквалифицировалась в учителя.

   — А Вовка откуда?

   — Жених. Ездил ко мне на мотоцикле из соседнего села. Год, другой…. Валентина Ивановна…. Вы уж простите за откровенность — всё за вас сватала.

   — Она писала.

   — А потом говорит, не едет — так что ж тебе в девках вековать? — выходи за Володьку. Ну и, сказала ему, засылай сватов. Он на радостях так гнал мотоцикл, что сверзился с моста и сломал позвоночник. Не состоялось сватовство. А потом слухи дошли. Поехали мы с Валентиной Ивановной, а там…. Мамы-святы! Лежит Вовка в дерьме, лицо и руки сыпью пошли, а на спине пролежни. Некому ухаживать — мамашка пьющая, а братья и сёстры мал мала меньше, не повернуть им такого бугая. Вовку мы сюда забрали, обиходили, врача вызвали. Тот осмотрел, процедуры прописал целительные. Да только медленно оно идёт, исцеление, а может и совсем….

   — Тяжко вам.

   — Привыкла.

   — Замуж вам надо.

   — Берите.

   — Если согласны, считайте предложение сделано.

   — Вы серьёзно? Вот так, без охов, ахов, поцелуев при луне? Или нам чувства не нужны — сразу начнём детей строгать?

   — Зачем вы так? Во-первых, исполним бабушкин наказ — она же сватала нас. Во-вторых, мы с вами в таком возрасте, что способны здраво рассуждать и обустроить совместную жизнь, чтобы любовь явилась её следствием, а не причиной.

   — Разумно, но хотелось чего-нибудь пылкого, ведь я ещё девица.

   По закону жанра следовало обнять возлюбленную, приласкать…. И она — как это у классика? — сама под ласками скинет цвет фаты. Но…. Наверное, Билли вбил в сознание своим нытьём, что тело не моё, что дама не моя, что…. Словом, временно я здесь, в командировке, разрулить какие-то проблемы зазеркального Алексея Гладышева, холостяка, тридцати восьми годов от роду.

   После продолжительной паузы Люба сама склонила голову на моё плечо. Но и после этого не потянулся её обнять.

   — Дым не мешает? — спросил.

   — Володю жалко. Что с ним будет, если уеду?

   — Я его излечу.

   — Вы маг?

   — Нет, но кое-что умею. Вернее имею. Снабжают нас на атомном флоте секретными средствами. Сами понимаете, обслуживать реакторы дело нешуточное. Вот и….

   Соврал, но мог ли открыться? И зачем?

   — Владимир встанет на ноги, захотите ли вы со мной уехать?

   Вместо ответа Люба пленила ладонями моё лицо и одарила страстным поцелуем. И даже после этого не обнял её изумительно тонкий стан или плечи. Ты гордишься мною, Билли?

   Утром, когда Люба ушла в свою школу, присел на табурет у Вовкиной кровати.

   Тронул колено:

   — Болит?

   — Да я их не чувствую, ноженьки свои.

   — А говоришь, позвоночник сломан.

   — Всё нутро у меня переломано, на хрен.

   — Хочу поговорить. На ноги встать желаешь? Если поставлю, что отдашь?

   — Да что у меня есть? — горько-горько сказал парализованный Вовка.

   — Невеста, — мне претила и нравилась роль Мефистофеля. — Ты выздоровеешь, а Любовь Александровна уедет со мной.

   Весь Вовкин напряжённый вид выражал страстное отрицание, вот-вот должно сорваться с губ роковое «нет», но застряло где-то на полпути. Мой визави морщил лоб и напрягал мышцы шеи. Да ты, брат, ещё и заика.

   — Ей с тобой не житьё, Хазбулат удалой. Разве самому не противно, что любимая женщина выносит из-под тебя засранки? Ну, говори….

   — Согласен, — одолел Муромец речевую немощь.

   — Дай слово мужика, что не встанешь у меня на пути, и не будешь её преследовать.

   — Даю.

   Защёлкнув на Вовкином запястье оптимизатор, похлопал его по тыльной стороне ладони:

   — Выздоравливай, дорогой.

   По вечерам, выпив кружку парного молока, шёл спать, но едва нарастающая луна касалась конька дома, просыпался и выходил курить. Любочка, наверное, и не ложилась — спешила ко мне, не босая в ночнушке, а очень даже принаряженной. Поцелуями не обменивались, но перешли на ты.

   — Солнце для работы, лунный свет для любви — верно?

   — Почему так беспокоит женщин полная луна?

   — Не знаю. Но согласись, какая-то колдовская сила в её свете присутствует, а нас испокон веков с нечистым в связях обвиняли.

   Нырнула мне подмышку.

   — Хочешь, околдую?

   — Нет.

   — А что хочешь?

   — Гитару.

   Пришла с инструментом на следующее рандеву. Не настроенным. Но….

   Я пел ей: «Ой вы ночи, матросские ночи — только небо и море вокруг….»

   Она: «На побывку едет молодой моряк — грудь его в медалях, ленты в якорях….», под мой аккомпанемент.

   Были светлые тёплые ночи, и отношения наши были чистыми, чистыми….

   …. Вовка вышел из своей светёлки в день бабушкиных Сороковин. За столом сидели гости. Негромкая текла беседа, инструмент позвякивал столовый. Вдруг разом тишина, будто покойная сама явилась на поминки.

   Он вырос в дверном проёме, прислонился к косяку:

   — Не ждали?

   Взгляд скорее недобрый, чем ликующий.

   — Ой, Володя! — Люба бросилась к нему на грудь. Но он отстранил её, не грубо, но решительно. Сел на освободившееся место.

   — Пьёте?

   — За упокой души.

   Вовка замахнул стаканчик водки, сунул два пальца в тарелку квашеной капусты, захрумкал крепкими челюстями. Старухи истово крестились — отошёл столбняк.

   — Блином, блином помяни.

   Муромец поднял на меня тяжёлый взгляд:

   — Пойдем, выйдем.

   Вышли. Старушечьи лица прилепились к окнам.

   Вовка отвесил мне земной поклон с касанием земли рукой.

   — Спасибо, братка, — протянул оптимизатор. — Всё исполню, как обещал. Прощай.

   И прочь со двора. Следом Люба. Вернулась подавленная.

   — К своим пошёл. Пешком за восемь вёрст.

   — Пусть промнётся — належался.

   — Сказал, чтоб замуж за тебя шла.

   — Правильно сказал. Идём к гостям. Завтра в дорогу.

   Помянули, вымыли посуду, навели порядок в доме, сходили на кладбище попрощаться. Люба начала собирать вещи, а я улизнул в малуху и попросил Билли усыпить крепким-крепким сном. Не знаю, ночевала ли Люба со мной или в доме, выходила ли на свидание. Всё проспал, ничего не знаю. Ничего.

   Потом всё было в обратном порядке — пыльный автобус, вокзал и зыбь под спальным вагоном. Только вопросительный Любин взгляд преследовал всюду. Я прятал глаза, а он сверлил мне спину или затылок. И наконец, был задан вопрос. Мы сидели в вагоне-ресторане.

   — Ты служишь на атомоходе?

   — Да.

   — Очень близко от радиации?

   — Совсем рядом.

   Показалось, услышал скрип Любиной кожи, когда напряжённую растерянность на лице она перекраивала в жалкую улыбку.

   — Есть последствия облучения?

   — Не замечал.

   — Тогда почему сторонишься меня? Зачем я тебе?

   — Для совместной счастливой жизни. Обещаю её, когда приедем. Или желаешь, чтоб отымел сейчас, раком в гальюне?

   И прикусил язык. Как он повернулся такое ляпнуть? И в мыслях не было оскорбить любимую. Нервы, нервы сдают капитан….

   Люба швырнула на стол нож и вилку, встала и удалилась — независимая, гордая, оскорблённая. Будто моя прежняя жёнушка….

   Вопреки логике, не бросился догонять с извинениями. Сидел и сок прихлёбывал, не обращая внимания на любопытные взгляды из-за соседних столиков. Им невдомек, с кем вёл диалог, смакуя апельсиновый аромат.

   — Билли, хватит, возвращай на Землю.

   — Потерпи, Создатель, чувствую, эксперимент не завершён.

   — Что ещё?

   — Что-то будет, что-то должно произойти — ещё понадобится твоя помощь здешнему Алексею.

   — Тогда не противься нашей близости.

   — Потерпи, Создатель.

   — Я терпелив, но каково Александровне? В импотенты меня записала. От одного инвалида избавилась, к другому попала — сплошные горести! А где же счастье?

   — А ты бы за речью следил — разве можно такое брякнуть?

   — Сам не понял, как получилось.

   — Чтобы впредь не случилось — отнесись к ней, как к сестре.

   — Ты насоветуешь: ведь именно это её и напрягает — отсутствие страсти.

   — Ну, повздыхай чуток.

   — С тобой о чувствах говорить — в ступе воздух толочь.

   — Терпение, Создатель, терпение — ничего более не могу прописать.

   — Обиделась Любаша крепко на мою глупость — может с поезда сойти.

   — Остановок вроде не было.

   — Возьмёт и спрыгнет.

   — Так что ж сидишь? Удивляюсь твоей чёрствости.

   — Да брось — с таким учителем….

   Люба не спрыгнула с поезда, она спала в своём ложе. Присел, взял руку, погладил, поцеловал, опять погладил. Если б сейчас потянулась ко мне — клянусь! — плюнул на затаившихся в купе соседей и притиснулся, а там будь, что будет. Но Люба спала или делала вид, что….

   В Севастополе у меня была названная мама — Анна Филипповна — жена начальника штаба Черноморского флота. Это она выхлопотала мне, холостяку, жильё под боком — в двухквартирном коттедже на побережье. Надо ли рассказывать, как обрадовалась приезду невестки. Завладела её рукой и вниманием, протащила по усадьбе, начав со своей квартиры. Побывали в моей — теперь нашей с Любашей. Вышли в весьма ухоженный сад, которым Анна Филипповна гордилась и называла «каторгой». Дамы нашли общий интерес среди кустов и деревьев. Мы с вице-адмиралом нажигали угли в мангале и смаковали домашнее вино в полумраке увитой виноградником беседки.

   — Одобряю, — кивнул на гостью начштаба.

   — Бабушкин выбор.

   — Ну и, правильно. Так и надо относиться к браку — старшим доверять. У молодых-то ни ума, ни опыта — не успели свадьбу отыграть, а уж бегут разводиться.

Вечером состоялась помолвка. Филипповна из свекрови быстренько перерядилась в тёщу и потребовала соблюдения традиций. Пришлось просить у неё руки возлюбленной. А потом и у самой виновницы, преклонив колено. После согласия, нас объявили женихом и невестой, разрешили троекратно расцеловаться. Что мы с удовольствием исполнили. Театральность представления раззадорила Любашу — она раскраснелась, разговорилась, сияя белозубой улыбкой. Бросала через стол лукавые взгляды.

   Стемнело. С моря потянул прохладный бриз. Я вооружился гитарой. И потекли по-над берегом прекрасные украинские песни, до которых Анна Филипповна большая мастерица. Пели русские песни. Захмелевший вице-адмирал пролил слезу.

   — Как я вам завидую. Мать, ты помнишь нашу свадьбу?

   — И-и-и-и! — Филипповна пустилась в пляс на пятачке перед беседкой.

   По её знаку Люба выскользнула из-за стола. Закружилась — платье колоколом.

   Адмирал рискнул вприсядку.

   Я аккомпанировал.

   Угомонились за полночь.

   Люба за посуду.

   — Утром уберём, — махнула Филипповна. — Идите уж. Сыночка и дочку за одну ночку.

   Шёл за Любой по садовой дорожке и любовался изгибом её спины, удивительно тонкой талией.

   — Билли, не пора?

   — Нет.

   — Тогда грешим.

   — Нет.

   — Что придумаешь?

   И он придумал. Едва вошли, зазвонил домашний телефон. Беру трубку.

   — Товарищ капитан второго ранга, говорит помощник дежурного по кораблю мичман Лобода. Вам три восьмёрки.

   Три восьмёрки — условный код, означающий срочное прибытие на борт.

   — Машина будет?

   — Нет.

   — Понял. Буду.

   Вызвал такси. Облачился в форму. Поцеловал невесту:

   — Прости, дорогая.

   — Не так, — Люба повисла на шее и припала губами.

   Сквозь все блокады оптимизатора почувствовал позывы страсти. Будь ты проклят, интриган виртуальный!

   Дел на крейсере всего лишь было открыть сейф и передать курьеру Генштаба некий пакет, суть которого не имеет отношения к этой истории. Можно было возвращаться, но завалился спать в каюте. От греха подальше.

   Люба подозревала во мне холодность, отсутствие чувств и ломала голову о причинах, побудивших улестить её из села и даже просватать. Утро встретила в слезах. Вышла в сад, где Филипповна разбиралась с посудой.

   — Что случилось, донюшка? Дома не ночевал? А где ж его бис носит? Вызвали? Ну, я ему сейчас….

   Свекротёща набрала номер моего мобильного телефона.

   Как оправдаться? Перешёл в контрнаступление.

   — Сейчас заканчиваю занятия с личным составом и сразу в город. Прошу привезти Любашу в магазин для новобрачных и оказать помощь в выборе платья.

   — И тебе костюма.

   — Я буду регистрироваться в форме.

   — Я тебе покажу форму. А заявление когда?

   — Сразу и подадим.

   Заявление мы подали. Казалось бы…. Но Билли или рок хранили мою невинность. Он ли придумал, так ли в мире сложилась обстановка, но она потребовала присутствия российских военных кораблей в восточном Средиземноморье. Тем же днём нас взметнули по тревоге, и через сутки боевое соединение Черноморского флота покинуло Стрелецкую бухту, взяв курс на Дарданеллы.

   Легли в дрейф в виду ливанского побережья. Мористее — американский флот во главе с тупорылым авианосцем. Демонстрация присутствия беспокойным арабам. А мы кому что демонстрируем? Наверное, всем свою глупость — торчим между враждующими силами, как сосиска в хот-доге.

   С Любушкой переговаривались по командирской связи. По барабану рогатки секретных служб для жены начштаба Анны Филипповны. С моей невестой под руку она опрокидывала все барьеры в здании, оброгаченном антеннами.

   — Очень скучаю и безумно люблю, — признался в микрофон, сжимая тангенту.

   И Люба:

   — Думала, никогда не услышу этих слов. Действительно, у моряков особая душа — их чувства рождаются вдали от берега.

   — Не смейся, вернусь из похода, выброшу всю твою обувь — на руках буду носить.

   — Теперь уж точно рассмеюсь — как представлю….

   Прошёл месяц, на исходе второй….

   Люба сообщила, что к свадьбе у неё всё готово. И мой костюм висит на плечиках. Она устроилась на работу в русскую школу, первого сентября начнёт занятия с ребятишками. Ждёт меня, не дождётся….

   Мы дрейфовали. От скуки поднимали боевую готовность — учебные тревоги по две-три за сутки. Янки снисходительно наблюдали за нами, кичась своим превосходством в стволах и крыльях. Оно, конечно…. Но если до бузы дойдёт…. Словом, бабка надвое сказала. А что сказала — там видно будет.

   Однажды встрепенулись американцы. Двойки фантомов одна за другой покидали палубу авианосца и над нашими головами уносились к берегу. На линкорах заработала артиллерия главного калибра, и снаряды со свистом и шипением, рассекая воздух над нами, утюжили береговые укрепления. Там слышались разрывы и вздымались в небо облака чёрного дыма. Началось!

   Началось, и мы поняли, в какое дурацкое попали положение. Наша демонстрация ничего не дала — ни предупредила, ни застращала, ни предотвратила. Ударить по янкам мы, понятно, не могли. Как помочь истекающим кровью ливанцам? Закрыть грудью? Да мы и так почти что…. Да нет, чёрт возьми, это мы америкосов грудью прикрыли.

   Оправившись от внезапности авиа и артудара, заговорила береговая артиллерия ливанцев. Один из первых снарядов пробил нам борт ниже ватерлинии. Начался пожар, вода хлынула в отсеки и, как следствие, дифферент на борт.

   Командир соединения принял решение увести корабли из-под огня.

   — На «Севастополе», доложите обстановку.

   — Пожар на верхней палубе и в жилых отсеках ликвидирован, пробоина заделана, ведётся откачка воды.

   — Потери?

   — Два матроса пострадали от ожогов, мичман отравлен угарным газом. Все живы.

   — Ход имеете?

   — Имеем повреждение одного из реакторов.

   — Что предпринимаете?

   — Командир БЧ со специалистами определяет степень вероятности неконтролируемой реакции.

   — Возможен взрыв?

   — Ждём результатов осмотра.

   В тот момент, когда с двумя контрактниками в защитных костюмах спускался в реакторный отсек, калитку моего дома толкнул Вовка Муромец.

   — Володя! — Люба бросилась к нему на грудь. — Какими судьбами?

   — Погоди обниматься, — гость вертел головой. — Где твой?

   — В походе.

   — Поженились?

   — Заявление подали.

   — Ну, это не страшно. Вообщем, не могу без тебя. Сглупил тогда, но теперь понял, что ни здоровье, ни сама жизнь не милы. Обманул твой моряк.

   — О чём ты?

   — Сбирайся, со мной поедешь, в Гладышево.

   — Зачем?

   — Жить. Ну, посмотри — всё здесь чужое для тебя. И капитан твой плавает. А я любить стану. Что смотришь?

   — Вовка ты Вовка, обручена я….

   — Скажешь, долго плавал — успела разлюбить.

   — А я ведь ещё и не влюбилась.

   — Вот видишь….

   — Не могу так, Володя. Давай дождёмся Алёшу, сядем втроём и всё обсудим.

   — Кто это? — появилась Анна Филипповна.

   — Володя, школьный друг.

   — Врёшь, — насупился Муромец. — Жених я твой, за ноги продавший своё счастье сатане.

   — Сатана — это Лёшка? — тёща растворилась в свекрови. — Вот как!

   — Потребовал от любви отступиться, если вылечит. И я слабину дал. А потом думаю, на черта мне ходули, коли, счастья в жизни нет без единственной.

   — А ты, девонька?

   — Не знаю, — Люба закрыла лицо ладонями. — Я ведь слова от него ласкового не слышала — как будто через силу на мне женится, по приказу.

   — А по радио? — голос Филипповны потерял остатки дружелюбности.

   — Что радио? Разве это любовь — по радио? Вот и скажу ему в микрофон, что уезжаю с Володей.

   — Не наша ты, не морячка, — резюмировала адмиральша и показала спину.

   Позвонила мужу:

   — Фыркнула краля наша ….

   …. Опустевшими коридорами, вертикальными и полувертикальными трапами мы подбирались к реакторному отсеку.

   — Следим, ребятки, за показаниями прибора.

   — Стоп, командир, зашкаливает — дальше вся защита по фигу.

   Связался с командиром крейсера.

   — Достигли границы допустимой радиации, дальше — пекло.

   — Твоё мнение?

   — Прошу добро на спуск в реакторный отсек, чтобы визуально определить масштабы повреждений и перспективу ремонтных работ.

   — Это верная смерть, Алексей Владимирович.

   — Неизвестно, что с реактором, какова динамика цепной реакции. Может полыхнуть такой грибок — не только нам, пентосам мало не покажется.

   — Спускайтесь, только постоянно быть на связи. Ваше молчание послужит сигналом к эвакуации личного состава и затоплению крейсера.

   — Понял. Ну-ка, ребятки, сыпьте наверх. Ваше время придёт когда-нибудь, но не сейчас.

   — Командир….

   — Никто не отнимет у меня славы. Брысь….

   Тяжёлые ботинки затопали по стальным балясинам.

   — Что, Билли, капец подкрался незаметно?

   — Не дрейфь, Создатель, нас так просто не прокусишь.

   — Сдюжим радиацию?

   — А то. И пекло пересилим.

   — Слушай, надоела эта фольга. Можно скинуть?

   — Разоблачайся — если оптимизатор не поможет, то и это не защита.

   Скинул защитный скафандр, остался в брюках и тельнике. Командир теребит:

   — Гладышев, не молчи.

   — Спускаюсь в реакторный отсек. Уровень радиации….

   …. Взявшись за руки, моя невеста с Вовкой Муромцем шли по улицам с видом школьников удравших с ненавистного урока — радостно возбуждённые. Наговориться не могли. Люба приняла решение и удивилась, как это просто — быть счастливой, любить понятного человека и быть любимой. А Вовку она любит, наверное….

   — Гладышев, не молчи.

   — Вижу повреждения на корпусе реактора.

   — Цепная реакция?

   — По всей вероятности.

   — Что значит вероятность, Гладышев? У тебя прибор на руках….

   — Выбросил — зашкалил. Здесь пекло….

   Наш диалог с крейсера транслировался на флагман к командиру соединения, оттуда — в Севастополь. В центре спутниковой связи БРС Черноморского флота собрались первые его лица.

   — Кто-нибудь объяснит, что там происходит? — выругался командующий.

   — Командир БЧ пытается удалить из повреждённого реактора активные элементы.

   — Вручную?

   — Так точно.

   — Вы с ума посходили или Гладышева рентгены не берут?

   — Что-то происходит….

   Вошёл дежурный корпуса, склонился к уху начштаба.

   — Что? Невеста Гладышева? Какого чёрта…! Стойте, каплей, ведите её сюда. Конечно одну.

   Любаша растерялась от количества и блеска золотых погон, сосредоточенности лиц разом уставившихся на неё, вошедшую. Но голос, голос, будто с потолка лившийся, напомнил цель визита.

   — Это и есть финал эксперимента? Твой инструктор на крейсере или мне будет дана возможность вернуться домой, обнять Любу?

   Командующий ЧФ:

   — О чём это он? С кем?

   — Бредит, товарищ адмирал.

   Начальник штаба Любаше:

   — Ты хотела что-то сказать Гладышеву? Что уезжаешь с другим…. Самое время.

   — Что происходит?

   — Твой жених заживо сгорает в реакторном отсеке.

   — Алексей!!!

   — Дайте ей микрофон.

   — Нет!

   — Вы на связи. Говорите.

   — Лёша, милый, где ты, что с тобой?

   — Люба? Ушам не верю. Как ты?

   — Говори,… ты…. Ты вернёшься?

   — Куда я денусь? Правда, тут девчоночки на пляже загорелые.… Но командир на берег не пускает.

   — Какие девчонки, Лёша?

   Командующий флотом:

   — Бредит.

   Начштаба:

   — Шутит.

   Я:

   — Командир, активные элементы повреждённого реактора в капсулах. Отсек следует залить углекислотной пеной. Я поднимаюсь.

   Командир крейсера:

   — Стой, Гладышев! Ты больше часа провёл в интенсивном радиационном потоке — ты сейчас сам активный элемент.

   — Хочешь в расход списать, командир?

   — Ты знал, на что идёшь.

   — Но я жив.

   — Прости, Алексей, наверное, тебе это только кажется. После реакторного ада никто не может выжить. Прощай и пойми: я не могу рисковать людьми и крейсером.

   — Понял, командир, два слова в эфир. Люба, Любочка, слышишь меня? Если любишь, если будешь ждать, уезжай в Гладышево и верь — однажды я вернусь….

   Люба рыдала, кусая кулак. Адмиралы хмурились и прятали взгляды. Командующий пожал плечами:

   — Считаю действия командира «Севастополя» оправданными. Гладышева представим к Герою.

   …. В отсек стала поступать пена.

   — Ну что, Билли, кердык?

   — Кердык твоей флотской карьере — придётся начинать новую жизнь. А сейчас подумаем, как отсюда выбраться.

   За что не люблю ментов? За умственную ограниченность. Специфика работы, скажите, не по правилам игра, и всё такое прочее. Но ведь не все ж вокруг преступники. Я вот лично ни одного не знаю, чтоб на свободе разгуливал. А этим везде мерещатся, куда не глянут.

   Шёл на электричку, арбуз дорогой прикупил. Ну, скажите, похож был на преступника? Тупорылый сержант откуда-то взялся:

   — Ваши документы.

   А где хранить паспорт человеку в шортах, тенниске и бейсболке? Сам не видит, что в руке у меня сетка, а не барсетка?

   — Нету, — говорю, — документов, дома остались.

   — Придётся задержаться, — и в говорилку свою. — Пятый, пятый, я шестой — машину на привокзальную площадь.

   — Вообще-то я на электричку спешу.

   — На следующей уедешь, если отпустим.

   — А в чём собственно дело? У вас ориентировка на мой фейс? Покажите.

   — Грамотный? Скажем, парень, ты мне просто не понравился.

   — Так ведь и я к тебе, сержант, любви ни грамма не испытываю. Может, разойдёмся?

   — Пойдёшь, когда разрешу.

   — Слушай, сержант, ты в каких войсках в армии служил? Наверное, во внутренних? Поближе к желудку или прямой кишке?

   Зачем так спросил? Не сдержался — морда тупая, а гонору….

   — Хамишь, сучара?

   Он пнул арбуз в сетке — легонько, носком форменного ботинка — а тот возьми и лопни. У меня ажна щёки побелели от расстройства. Сквозь зубы ему:

   — В рог давно не получал?

   Он ударил меня дубинкой. Быстро выхватил из-за спины и обрушил на голову. Да только не для того она у меня на плечах, чтобы всякий недоумок, пусть даже из милиции, бил по ней, когда ему вздумается. Увернулся и ткнул блюстителя под дых ладонью. Он на колени брякнулся, рот раскрыл, глазёнки выпучил. Что, голубчик, забыл вздохнуть? А арбузу, каково от твоего ботинка? Размахнулся сеткой и по бестолковке — получай, сержант, награду. Он меня резиновой дубинкой хотел, а я его спелой ягодой.

   Упал сержант — фейс в арбузном соке.

   — Убили! — пронёсся крик по площади.

   — Вот он, вот! — мужик какой-то ко мне несётся и пальцем тычет. — Держите!

   А я и не думал бежать — на, держи, смелый такой. Мужик мимо с пальцем наперевес.

   УАЗик ментовский выруливает. Сейчас сержанта подберут, очевидцев со свидетелями допросят и меня ловить начнут. Как раз времени до электрички дойти.

   Не побегу, ни за что не побегу — иду, сам себя убеждаю. Даже не оглядываюсь.

   — Эй, паренёк, — до сердечной боли знакомый голос окликнул из серебристой Ауди, стекло тонированное опустилось, и ручка помахала. — Садись, подвезу.

   Ну, как не сесть, ручка-то женская, по всему видать — прелестная? Сел. Менты на площади сгрудились, сержанта очухивают. Очухался бедолага. А мне и дела нет — интрига нервы щекочет.

   — Кто вы? Почему ваш голос знаком?

   — Только голос? — изящным жестом незнакомка сняла солнцезащитные очки.

   Бог мой! Мирабель! Но какова. Белые брючки и туфельки белые. Шляпка широкополая, с белоснежным страусиным пером — у миледи должна быть такая. Но вот чего не было у шпионки французского кардинала — белой блузки, едва-едва стягиваемой бриллиантовой застёжкой под высокой грудью. Помнится, у моей возлюбленной размера на два поменьше была. Не перестаю дивиться причудам параллельных миров.

   — Мирабель?

   — Ага, кажется, мы действительно знакомы, — взгляд, речь и жесты самоуверенной светской львицы. Откуда это у скромной миропослушницы? А вот голос прежний — голос сирены, зовущей в ночи. — Почему я тебя не помню?

   — Зачем же позвали?

   — Хотела сказать, напрасно рискуешь — этих остолопов кулаками не убедить. И увезти отсюда.

   — Так увезите.

   Мирабель запустила двигатель, развернула машину и не спеша покатила с привокзальной площади, вливаясь в общий поток автомобилей. Что там предпринимали менты по моему розыску, осталось позади, стало фактом пережитым, и требовало забвения.

   — Куда?

   Назвал дачный посёлок.

   — Ну, или ближайшая остановка электрички в том направлении.

   — Отвезу, а ты расскажешь, от кого узнал о моём имени.

   А почему не рассказать? Надоело врать и напускать на себя менторский вид — всё-то я про вас знаю. Параллелики такие же люди, как и мы, в этом убедился ещё в первый визит в Зазеркалье. Это Билли нудит, что они наше отображение. Разобраться — и не ясным станет, кто есть чьё отображение, где изначальное звено, а где….

   …. Ауди упёрся подслеповатыми фарами в стальные ворота виллы. Мирабель выключила двигатель и погасила их. Слышней стала канонада надвигающейся грозы.

   — Пожалуй, останусь у тебя ночевать — заслужил: ни одной, наверное, женщине не плели такую чушь, добиваясь расположения.

   — Вы мне не поверили.

   — А ты хочешь, чтоб тебе ещё и поверили — не много ли в один вечер?

   Господи! Конечно, это не Мирабель. Не моя Мирабель. Та была исступлённа в любви. Тебе да неё далеко, голубка — я это мужским началом чувствую. Кокетки ленивы в постели. Думал, открывая ворота и пропуская Ауди под навес возле гаража.

   Вообще-то, дача не моя. Я её охранял и жил в маленькой сторожке в углу сада. Мирабель эта метаморфоза ничуть не расстроила. Рухнула на широкую, в пол-избенки, постель, откинув руки за голову.

   — Чем угощать будешь кроме баек?

   Растерянным взором окинул обитель. На столе, полках книги, пробирки, мензурки с реактивами. В шкафчике….

   — Есть пакетики китайской лапши.

   — Экзотика студенческой жизни? Восхитительно! Но для романтичного ужина скудновато. Не находишь?

   Пожал плечами. Я вообще обходился без пищи, исполняя роль тутошнего Алексея Гладышева — биолога-недоучки, но с амбициями Нобелевского лауреата. Даже арбуз нужен был для опытов — обитатель-отшельник садовой лачужки стоял на пороге величайшего открытия вечности растительной жизни без репродуктивных способностей.

   — В багажнике машины кой-чего для пикника — слетай, пока дождь не начался.

   Слетать не удалось. Ливень застиг, навалился тугой стеной, вмиг промочил до нитки. Пакеты принёс, как приказали.

   Мирабель в кровати не было. Она сидела за столом и просматривала мои записи. Возникла неловкая пауза.

   — Дождь?

   Я молчал. Весь мой вид требовал ответа — что это значит? по какому праву?

   — Я только хотела узнать: всё ли ты врёшь, — оправдалась Мирабель, забирая у меня пакеты со снедью. — Освободи стол.

   Пришлось довольствоваться объяснением.

   Гостья извлекла на свет Божий и водрузила на рабочий стол сторожа-алхимика коньяк, вино, деликатесы в банках, колбасы и соки

   — Ножи, вилки, чашки, ложки есть?

   Я стоял в углу, спиной к Мирабель, и тянул с себя намокшую одёжку.

   — А ты отлично сложен.

   Оглянулся. Мирабель присматривалась ко мне оценивающим взглядом.

   — Отвернитесь.

   — Ой, ой, ой! Благородная девица. Мужчинам идёт нагота. Будь я тобой — вот так бы по улицам ходила. Стой, стой! Не одевайся. Уравняемся.

   Мирабель разделась очень быстро. И не отворачиваясь. И не требуя от меня отвести взгляд. Даже поощрила:

   — Нравлюсь?

   За окном была ночь и грохотала гроза.

   Голая Мирабель сидела на кровати, я в кресле без ремка на теле. Стол с яствами барьером между нами. Мы тяпнули коньячку по рюмашке, смаковали винцо, зажёвывая дольками консервированных фруктов.

   — Ты не хмелеешь. А мне хочется быть пьяной.

   — Для чего?

   — А вот. Давай по полному.

   В руках у нас двухсотграммовые стаканы с коньяком.

   — За что?

   — За нас. За эту ночь. За то, чтоб утром мы расстались и никогда больше не встретились.

   На мою удивлённо вздёрнутую бровь Мирабель пояснила:

   — Настоящая любовь может быть только мгновенной, разовой, как искра Божья, как молния. А потом начинается привыкание, сожительство, порабощение. И ложь…. Ложь…. Ложь! Самое ненавистное в этой жизни.

   — У вас был несчастный брак?

   Мирабель замахнула коньяк в несколько торопливых глотков. Спрыгнула с кровати, метнулась к двери, распахнула, шагнула за порог, обернулась.

   — Ха-ха-ха! Была ли я замужем? Я похожа на женщину, способную променять свободу на семейную каторгу?

   Она разметала волосы по плечам, вскинула руки к разверзнутым небесам. И они щедро кропили её ладное тело крупными частыми каплями, более похожими на струи. Освещали стрелами громовержца. Грохот его колесницы придавил окрестность, сады и крыши, но не Мирабель. Она скакала в луже у порога, размахивая руками, как крыльями, и казалась такой невесомой, что вот-вот взлетит.

   — Студент, кончай журиться, айда плясать.

   Но меня не достал стакан коньяка — не увлекали, ни слякоть ночи, ни вакханалия Мирабель.

   — Тогда грей постель, — приказала гостья.

   И я с охотой исполнил — нырнул в кровать и до подбородка натянул ватное одеяло. Будто бронёй прикрылся — вернулись уверенность и ирония.

   Мирабель не понравился мой взгляд. Она сушила волосы полотенцем, изящно изгибая стан. Поджала губки.

   — Теперь слушай сюда. Из того, что ты рассказал, правда, что мы с мамой жили на Готланде, и нарекла она меня Мирабель. Отец был русским моряком и после её смерти забрал к себе. Назвал Машей. По паспорту я — Мария Александровна Забелина. Закончила юрфак и по распределению попала в столицу. Работаю судьёй в районном суде Москвы. Встречался ли мне человек по фамилии Гладышев? Да. И оставил о себе самые негативные впечатления.

   — Вот как! — я тоже был не против губы поджать.

— Владимир Константинович, занимался фармакологией — изобретал и внедрял новые лекарства. На том и попался. Один из рекомендованных им препаратов был недоработан и повлёк ряд смертельных исходов. Но следствие провели безграмотно и обвинение развалилось. Я вынесла оправдательный приговор, хотя сомнения в обратном отсутствовали напрочь.

   — И всё?

   — Нет, не всё. Владимир Константинович страшно боялся на суде и своё счастливое освобождение из-под стражи истолковал неверно. Он почему-то решил, что обязан сим произведённому впечатлению, и решил его развить. Начал присылать цветы, подарки….

   — Он был женат?

   — Говорил, что разведён. В его квартире я не заметила женского присутствия.

   — У вас родился мальчик?

   — В том то и дело…, — Мирабель вытерла ноги, скомкала полотенце и швырнула в угол, где ворохом лежала моя сырая одежда. — Выпить хочешь?

   — С тобой не интересно, — на мой отрицательный жест.

   Налила рюмку коньяка, замахнула глотком. Двумя пальцами выудила из банки дольку консервированного ананаса, отправила в рот.

   — Не интересный ты, говорю, собутыльник, посмотрим каков в постели.

   Гостья погасила свет и нырнула под одеяло. Прильнула прохладным телом.

   — Дверь открыта, — попытался сдержать её натиск, избавляясь от оптимизатора.

   — Пусть, так романтичнее.

   — Так был у вас ребёнок или нет?

   — Потом все разговоры, — Мирабель обвила мою шею и прильнула губами. — Потом….

   …. Гроза отдалилась, но невидимый в чёрноте ночи дождь продолжал стеной качаться за порогом. Мирабель дотянулась до сигарет на столе, щёлкнула зажигалкой, высекая пламя.

   — Не кури, — попросил я.

   — Это хорошие сигареты, — Мирабель направила мне в лицо струйку дыма. — Зацени.

   — В той жизни ты не курила.

   — И родила мальчика твоему отцу.

   — Костю.

   Мирабель швырнула смятую сигарету в чёрный проём двери.

   — В этой жизни всё не так. Гладышев подсыпал мне отравы, и случился выкидыш.

   — Вы расстались?

   — Потом было много мужчин, но никто из них не смог сделать меня матерью.

   — Ты утратила способность рожать?

   — Увы.

   Мне стало жаль Мирабель. Притянул её голову на своё плечо, поцеловал макушку.

   — Хочешь, помогу?

   — Ты гинеколог?

   — Я биолог и занимаюсь репродуктивной генетикой растений.

   — Какая связь?

   — Это сложно объяснить непосвящённому, но, если ты хочешь ребёнка, он у тебя будет.

   — Нет, наверное, уже поздно в моём возрасте.

   — Ерунда. Сколько примеров в мире…. Главное, чтоб желание было.

   — Хорошо, юноша. Я хочу иметь от тебя ребёнка. Мы обсудим эту тему утром. Ты отдохнул? Набрался сил? По пять капель примем и продолжим. Вино, коньяк? Нет, я смешаю коктейль, который сделает тебя могучим.

   Мирабель позвенела посудой в темноте, вернулась ко мне.

   — Прими.

   Мы чокнулись и выпили.

   Наверное, она что-то подмешала в пойло — какое-нибудь реактивное снадобье, делающее мужика неутомимым в постели. Семнадцать потов сошло, я всё никак не мог излить свою страсть. Настонавшись, нарыдавшись, накричавшись подо мной, Мирабель медленно отходила ко сну:

   — А ты продолжай, продолжай — я люблю вот так засыпать. И просыпаться.

   Ну, уж дудки! Мы тоже не пальцем деланы. Извлёк из-под подушки оптимизатор и защёлкнул на запястье. В то же мгновение ощутил оргазм и через минуту провалился в небытиё.

   Пробуждение было не лучшим в моей жизни. Да что там, совершенно отвратительным. Головокружение и тошнота, сушняк. Такое ощущение…. Не подмешалась ли простуда к похмелью?

   — Ты куда смотрел, Билли?

   — Тяжковато?

   — А то. Небось, за грехи караешь?

   — Бог свидетель — всю ночь за жизнь твою сражался.

   — С кем, если не секрет?

   — О, это изощрённейший из ядов — растворяется в крови бесследно. Ни какой криминалист не докопался бы до причины смерти.

   — Меня пытались отравить? — открыл глаза, повертел головой.

   Мирабель в сторожке не было. И никаких следов вчерашней нашей пирушки. Только мокрая одежонка лежала кучкой в углу. И полотенце сверху.

   — Что это было, Билли?

   — Думаю, любовные игры царицы Тамар.

   — Полагаешь, она сознательно пыталась отравить меня? Зачем?

   — Видно, не важный любовник — одноразовый.

   — К чёрту иронию — мне действительно весьма отвратно. Впору аспирин глотать.

   — Потерпи немного — кровь дочищу.

   — Билли, хочу её видеть.

   — Начинается. Создатель, мы не за тем сюда явились.

   — Но ведь есть проблема. Не только у Алексея с прибором, но и у Мирабель с психикой. Видимо, знакомство с отцом не пошло ей на пользу.

   — Как впрочем, и в нашей жизни.

   — Билли, мы должны ей помочь.

   — Чем? Как?

   — Не знаю. Позволь взглянуть ей в глаза. Просто посмотрю и всё. Нет, спрошу: как ты могла?

   — Ах-ах-ах, ответит она, какой ты Алешенька правильный, а я-то подлая…. Прости, исправлюсь и больше не буду.

   — Оставим психику, у неё проблемы с деторождением — надо помочь.

   — Ну, хорошо, почти уговорил. Только сначала дело, ради которого сюда прибыли, а потом всё остальное. Как ты себя чувствуешь?

   Мы снова в Зазеркалье. Тому есть причина. Мой двойник, тутошний Лёшка Гладышев, студент биофака МГУ, отличник и государственный стипендиат, победитель всевозможных олимпиад, активный участник Студенческого Научного Общества, сделал гениальнейшее открытие. Суть его в следующем. Жизнь — не будем говорить обобщёнными категориями, а поскольку автор идеи ботаник, то и имел в виду жизнь растений — бесконечна. Природа определила её механизм плодоношением. Это решение поставленной задачи, но не единственное, решил наш герой. Более того — работала творческая мысль — это решение перечёркивает все остальные возможные. Производя на свет Божий плод, растение выносит себе смертный приговор, освобождает жизненное пространство для следующих поколений. Если переписать этот, заложенный природой алгоритм, любой представитель флоры будет существовать бесконечно, не страшась старения и естественного отмирания. То есть, нет семян — нет и повода покидать белый свет. Это революционное предположение Алексей озвучил на заседании СНО. Ну что, реакция была вобщем-то предсказуема. Издевательские смешки вместо «браво!» и «ура!», покручивание пальцем у виска вместо аплодисментов.

   — Я докажу! — хлопнул дверью докладчик и покинул альма-матер.

   Что он мог доказать? Чтобы изменить заложенный природой алгоритм, надо, как минимум знать генетический код объекта. Но для студента-недоучки это весьма проблематично.

   — Сопьётся и умом тронется, — спрогнозировал Билли мрачные перспективы гения. — Надо помочь.

   — Помоги, — не загорелся поначалу я. — Подсунь ему анализатор или лучше аппарат по изменению генетического кода с функциями анализатора.

   — Прыткий такой! С ними надо уметь обращаться.

   — Научи.

   — Ты что устал? Не хочешь больше в Зазеркалье?

   — Вот именно, Зазеркалье. Перевёрнутый мир. Сексуальные здесь Никушки, там недотроги. Дашенька интриги плетёт. Моя Люба, женщина с высочайшей в мире внутренней энергетикой, — сельская учительница. Тычинки-пестики!

   — А четверокурсник Алексей Гладышев додумался до того, что тебе, дипломированному выпускнику биофака, и в голову не приходило.

   Каково? Умеет спорить виртуальная скрипучка. Убедил, короче. Загнали мы душу гения в пятки, и балом начал править я. Впрочем, конечно же, Билли: моя роль — побегушки.

   Нужна была арбузная семечка. Почему арбуз? Яркий представитель однолетних растений. Если с ним всё выгорит, то с многолетками будет проще пареной репы. Так казалось.

   Любой скептик поиздевался бы над идеей — кому нужен побег без сладкой ягоды? Но…. Задача стоит выше потребностей желудка. Задача — найти источники бессмертия. Для начала у растений, потом, кто знает…. Не в той ли кладовой хранится тайна человеческого долголетия?

   Вот для каких целей купил арбуз. А тут сержант тупоголовый — пойдёшь, когда разрешу. Ну, и…. Не сдержался, что говорить, но семечку арбузную не забыл сунуть в карманчик шорт, покидая место побоища.

   Потом Мирабель. Безумная ночь с грозой и отравлением — некогда науку двигать….

   — Как ты себя чувствуешь?

   — Нормально. То есть, хотел сказать, работать можно.

   — Ну, и ладушки. За дело. — Билли не терпелось.

   Вынырнув из постели в чём мать родила, поместил арбузную семечку в анализатор и подключил ноутбук. Эксперимент начался. На экране бука заплясали цветные змейки — Билли приступил к расшифровке генетического кода. А я, натянув трикушку и застиранный тельник, занялся утренним моционом. Пробежался, искупался….

   Через час.

   — Как дела, Билли?

   — Ну, в принципе, мне всё понятно — куда и как надо бомбить, чтобы это изменить.

   — Я смогу понять?

   — Проблематично.

   — Ну, и не буду заморачиваться. Чем сейчас занят?

   — Радиоактивным излучением переписываю генетический код арбузной семечки.

   — Останется посадить в горшочек и наблюдать в течение нескольких месяцев, верно? Значит, наша миссия завершена? А как же…? Не исключена вероятность, что они могут снова встретиться, и Мирабель сумеет доделать своё чёрное дело. Если ты не наврал насчёт яда.

   — Есть предложения?

   — Одно — встретиться и расставить все точки над i.

   Разыскать судью Марию Александровну Забелину большого труда не составило. Вот я уже в зале заседаний, а она ведёт процесс. Строгий костюм под судейской мантией, и лицо прекрасное, но строгое. Вот голос, голос сирены зовущей в ночи, подкачал. У представителя Фемиды, полагал, должен быть беспристрастный глас. Такой что….

   Увидела меня в толпе зевак присутствующих, запнулась на полуслове, но справилась и закончила фразу. Замельтешил, заёрзал взгляд — обвинитель, адвокат, подсудимый, свидетели и я. Путаться стала Их Честь в собственных фразах — чего доброго, процесс сорвёт. Мне этого не надо. Поймал её взгляд, кивнул на дверь — обожду, мол — и покинул заседание.

   В скверике сижу напротив дворца правосудия, на двери посматриваю, размышляю. Люди вышли, курят не расходятся — перерыв, должно быть. Автозак подходит. Ага, засадила Мирабель бедолагу обвиняемого. Сейчас выведут. Нет, смотрю, как вошли вдвоём — вдвоём и вышли. Дорогу пересекли и ко мне.

   — Гладышев? Алексей Владимирович? Пройдёмте с нами.

   — А в чём собственно дело?

   — Там объясним.

   Подводят к автозаку, предлагают загрузиться.

   Эй-эй-эй, что за шутки, ребята.

   Ребят уже четверо: ещё двое в камуфляже не грубо, но настойчиво автоматами в будку подталкивают.

   Поставил ногу на ступеньку, оглянулся на зарешёченные окна, — из какого наблюдаешь, дорогая? Ну-ну….

   В отделении мне ничего не стали объяснять, просто заперли в просторную камеру без нар, стола и стульев — один нужник в углу. Или, как его по-тюремному — параша. Сел спиной к стене, ноги вытянул и к Билли:

   — Что-нибудь понял?

   — Яснее ясного: вызовет следователь, покажет постановление об аресте, подписанное известной рукой, и….

   — И?

   — Короче создал ты проблем двойнику. Земной от него поклон.

   — Что делать?

   — Ждать, думать и держать себя в руках.

   — Обещаю. Теперь помолчи — вздремнуть хочу.

   Не пришлось. Стальная дверь открылась, и вошёл сержант, арбузный крестник. За ним ещё четыре неандертальца в погонах. Ухмылки во всю откормленную рожу. Дубинками в ладошки шлёпают — азарт нагоняют. Быть потехе!

   — Встать! — орёт сержант.

   — Оклемался? — вежливо, даже вкрадчиво интересуюсь.

   — Ну, падла, щас урою! — и на меня с дубинкой.

   Я и подниматься поленился, только ногу подставил, и сержант с разбегу ткнулся в неё причиндалами. Ой-ой-ой! Глядите на него, согнулся, как роженица. А вы что рыла вытянули? Бегом сюда. На показательные выступления мастера айкидо в застенках МВД.

Взгляд упал на незакрытую дверь — так вот он путь к свободе. К чёрту цирк! Добил сердешного ребром ладони по сонной артерии и за остальных. Никого не обидел.

   В коридоре пусто. В дежурке дежурный. Пристукнул его в кресле и урну на голову водрузил. Перевёрнутую, понятно.

   — Это лишнее, — ворчал Билли.

   Я и сам понимал: дежурный капитан ни причём.

   — Как я тебе?

   — Ни одного лишнего движения, как впрочем, и разумного. Что теперь с двойником будет?

   — Да с таким открытием его в любой стране на руках носить станут. Считай, Нобелевский лауреат.

   — Чешем к канадской границе?

   — Сначала все точки над i — как условились. Взгляну в глаза и спрошу: «Как ты могла, милая, как ты могла…?».

   — Наивняк.

   — Что ты понимаешь в сердечных отношениях?

   — Ах, ну да, ну да….

Билли взломал сайт известного учреждения, и из интернет-кафе я вышел с домашним адресом судьи Марии Александровны Забелиной. Обманув домофон, проник в подъезд. На трели входного звонка никто не ответил. Набрал по мобильнику номер домашнего телефона, приложил ухо к двери — ага, трезвонит, трезвонит, но трубку никто не поднял — пуста квартира.

   — Не судьба, — с облегчением посетовал Билли.

   — Ерунда. Тусуется где-нибудь в ночном клубе. Подождём.

   — Ага, дождёшься — ментов с наганами. За твой разбой в отделении весь город на уши поставлен.

   — Пусть себе. Здесь им ума искать не хватит.

   — Основная ошибка всех на свете неудачников — недооценка противника.

   — Какие предложения?

   — Смотаться.

   — Есть другое — проникнуть в квартиру по пожарной лестнице. И не перечь — ты обещал….

   Пожалуй, опущу перипетии восхождения на высотный дом по водосточной трубе и последующий спуск пожарной лестницей на нужный балкон и всю гамму ощущений связанных с этими на грани безрассудства действиями. В квартиру проник через форточку. Гнёздышко царицы Тамар было уютненьким — с моим не сравнить. Обошёл, не включая свет, все помещения, чтобы убедиться, в своём полном одиночестве, и плюхнулся в кресло поджидать.

   — Слушай, не вижу признаков порока — всё так пристойненько.

   — А он может уходить корнями в голубое детство. Или с отцом твоим, опять же, принеприятнейшее было знакомство.

   — Билли….

   — Понимаю, сложно быть объективным.

   — Это не объективизм, это отсутствие полутеней в образах. Отец бросил мою мать, но он любил меня. Я помню. Костя стал негодяем, потеряв генетическую память, но он был моим братом. Я помню. А ты сортируешь людей на плохих и хороших по сумме слагаемых поступков. Истории известны примеры, когда закоренелые преступники вдруг становились национальными героями.

   — Это ты себя обеляешь — накостылял ментовскому отделению, а в кармане изобретение на Нобелевскую премию.

   — И в чём соль?

   — Ты продукт другой среды, иного общества — здешний житель непременно подчинился бы сержанту, и….

   — Но ведь он был неправ.

   — …. И не было б конфликта.

   — Чёрт с ними, с ментами — поговорим о Мирабель.

   — Тебе повезло, а скольким нет? Сколько она отправила на тот свет разовых своих любовников?

   — Она не могла этого делать — судья.

   — И заметь, справедливый. Впрочем, одно другому не мешает, а в госпоже Забелиной прекрасно уживается.

   — Билли, в голове не укладывается: почему параллелики — плоть от плоти нашей, кровь от крови — такие непохожие на нас.

   — Обстоятельства, Создатель, обстоятельства лепят из вас людей среды. Какова она, таковы её обитатели.

   — И какие нужны, чтобы из прекрасной женщины, судьи, сделать похотливую отравительницу?

   — Считаешь, ковыряясь в чужих грязных поступках, человек закаляет собственную добропорядочность? Как бы ни так! Он постоянно находится на грани искушения — ведь другие могут.

   — А страх неотвратимости наказания?

   — Добавляет адреналину.

   — Ну, хорошо, сейчас придёт хозяйка квартиры, и мы её подробно расспросим.

   — Станет она говорить….

   — Попытаемся.

   Около полуночи заскрежетал ключ в дверном замке. Голос Мирабель:

   — Всё, капитан, дальше провожать не надо.

   Мужской голос:

   — Позвольте осмотреть квартиру — минутное дело.

   — Кто здесь может быть, и как бы он сюда попал? Нет, капитан, войдёте осмотреть, потом чаю попросите, а я устала. Нет, нет, идите уже — мне надо спать.

   — Хорошо. Спущусь к машине, а вы через пять минут помаячите мне с балкона. Пять минут не затруднят, а мне будет спокойнее.

   — Договорились.

   Дверь щёлкнула английским замком, Мирабель сбросила в прихожей туфли вошла в гостиную, включила свет и увидела меня.

   — Ты?

   — Извини, без церемоний — надо поговорить.

   Мирабель справилась с растерянностью, потянула из ушей драгоценности.

   — Надеюсь, ты с добрыми намерениями?

   — Исключительно. И потому ты можешь смело пройти на балкон и помахать провожатому.

   — Они нашли меня в казино, — сказала Мирабель, отворяя дверь на балкон. — Сказали, что ты сбежал, и моя жизнь в опасности.

   — Соврали дважды. Во-первых, известное учреждение покинул хоть и против желания его обитателей, но без спешки. А во-вторых….

   — Во-вторых? — Мирабель скрылась на балконе, потом появилась и зашпингалетила дверь. — Уехали. А во-вторых?

   — Как же могу покушаться на жизнь человека, которого люблю?

   — Сколько угодно примеров. Тебе какой напомнить, из литературы или истории? Прости, переоденусь.

   Хозяйка квартиры скрылась в спальне. Явилась в домашнем халате.

   — Кофе хочешь?

   — Если только за компанию.

   Мирабель вышла из кухни не с двумя дымящимися ароматом чашками на подносе, а с никелированным пистолетом, уставившимся в мой лоб чёрным зрачком ствола.

   — Извини, — сказала, присаживаясь на тахту, — мне так удобнее. Так о чём ты хотел со мной поговорить?

   Я проглотил растерянность, как комок в горле. Ну, раз человеку так удобнее….

   — Мир, в котором я живу, прекрасен — там нет вражды и злобы, безудержной погони за жёлтым дьяволом. Все люди счастливы и заняты любимым делом.

   — Читала о таком в истории КПСС — коммунизм называется.

   — Если угодно. Я одинок в том мире, ты в этом — почему бы нам не соединить наши судьбы? Я буду любить тебя, Мирабель.

   — Не расслышала — я что получу с этого союза?

   — Я буду любить тебя.

   — И только то?

   — Мы родим ребёнка и воспитаем его.

   — Врёшь ты всё.

   — Что мешает проверить?

   — Лучше пристрелю, и газеты напишут: «Судья Забелина обезвредила опасного преступника».

   — Тебе нужна такая слава?

   — Развлечение.

   — Не боишься гнева Фемиды, застрелив невиновного?

   — Неповиновение представителям власти, сопротивление, нанесение телесных повреждений, незаконное проникновение в чужое жилище, шантаж…. Да тебя, дорогой, на всю десятку строгача можно размотать.

   — Признание в любви, по-твоему, шантаж, а что тогда отравление?

   — Вот видишь, ты всё-таки пришёл обвинять.

   Ствол пистолета, глаз Мирабель и мой лоб сошлись на одной линии.

   — Странно жизнь закручивает сюжеты — в той жизни ты спасла меня, пожертвовав собой.

   — Время платить по счетам. Ты унесёшь с собой мою тайну.

   — Ты больна, любовь моя. Доверься, я излечу тебя.

   — Ты неплохо держишься — не ползаешь в ногах, вымаливая жизнь.

   — Ты не сможешь убить меня.

   — Смогу, не сомневайся.

   — Если ты нажмёшь курок, ты убьешь не меня — саму Любовь. Ради всего святого убери пистолет. Что мне сделать, чтобы ты поверила?

   — Как загнул! Жить хочешь? Поползай на коленях: я тебя всё равно пристрелю, но минутой раньше, минутой позже — есть ведь разница.

   Смотрел в глаза напротив, полные стального блеска и решимости, даже злорадства (над чем?) и засомневался, к чему мои разглагольствования — она исполнит задуманное.

   — Хочешь денег, Мирабель, много денег?

   — Откупиться желаешь?

   — Спасти двойника. У него в кармане изобретение на Нобелевскую премию, а за спиной ментовские ищейки, тобой кстати натравленные. Помоги ему выпутаться из передряги. Поверь, Алексей Гладышев в долгу не останется.

   — В каком, говоришь, кармане? Выкладывай.

   Я выложил арбузную семечку на подлокотник кресла.

   — Издеваешься?

   — Отнюдь. Из этой семечки вырастет нестареющее растение.

   — И в чём соль?

   — Шаг на пути к бессмертию человека.

   — Ерунда.

   Зрачок пистолета настырно сверлил мой лоб.

   — Мы жили в доме под платанами у самого моря. После твоей смерти в нём завелись две кошки. Думал, в чёрную воплотилась Костина душонка, а оказывается это две твоих половинки. Мне повезло там: я был знаком со светлой.

   — Теперь и с тёмной.

   — И жалею об этом. Позволь мне уйти

   — Куда ты собрался, Гладышев-младший? Если за смертью, то она здесь.

   И в тот момент прозвучал выстрел, негромкий, как хлопок шампанского.

   Едва уловимое движение головы, и пуля, минуя цель, застряла в спинке кресла.

   — Неужели ты не поняла, меня невозможно убить: я — человек другого измерения. Разве только….

   Отстегнул с руки серебряный браслет. Зачем? Быть может, очищал душу перед той, из-за меня погибшей Мирабель.

   — Теперь стреляй.

   И прозвучал второй выстрел.

                                                                                                                                        А. Агарков. 8-922-701-89-92

                                                                                                                                    п. Увельский    2010г.