Halgen — Последний приказ адмирала

Но он делает шаг в эти стены, он не в силах оттолкнуть своей мечты, которая навсегда застыла дома книжками с кораблями на картинках. Она держит его крепче, чем путы родного дома, даже чем нити любви. Ему есть чем себя успокоить — такими же беззащитными мальчишками сюда когда-то приходили и его отец, и дед, и прадед. Они сделали этот шаг, не повернули вспять, так отчего же повернет он?! И мальчишка шагал под суровые своды.

Он оказывался в новом, неведомом не только ему, но и большинству людей его страны мире. Сперва он лишь пугливо озирался, а потом шаг за шагом завоевывал для себя этот мир. Глухие стены училища и голоса преподавателей сменялись зыбкой палубой корабля. Там было еще страшнее, ведь ласковые добрые волны могли в любой миг смениться злой бурей, и когда тяжело уже сказать, из чего сделано море — из воды или из смерти. Соль прощальных слез сменялась в уголках глаз на соль морскую, все тело пахло водорослями, он становился морским человеком. А за морем был враг, который желал его смерти куда сильнее, чем хохочущая буря, и его надо было отыскать и убить первым.

Было и хорошее — невиданные страны, где люди живут вроде как в Раю, но никто из них не чует в своей земле Рая, и все равно грезит о вечном счастье, которое, как и у нас, скрывается где-то далеко. Морские звезды, летучие рыбы, не понимающие ни слова на его языке, похожие на русалок чужие женщины, которые своей чужой красотой все одно никогда не привяжут его к своей земле.

А в теле чувствуется сила, которое может резать и равнодушные волны, и сокрушать в щепки выходящего из-за горизонта врага. Сила эта год от года делается все больше и больше. Он, подобно стреле, летит вверх, все красивее погоны на его плечах, все больше орденов на его груди, все больше ему бьют поклонов, когда он возвращается на свою родину, чтобы покинуть ее вновь. И вот он уже на самом верху, за его спиной — крылья парусов или вонзенные в небеса пики дымовых труб, смотрящие во все стороны грозные жерла орудий. Флот стал им, а он — флотом, он сделался воплощением морского богатыря для своей родины. Адмиральские погоны ровно сидят на плечах, адъютанты жадно ловят каждое его слово, чтобы тут же перевести его в движение какого-нибудь из мускулов богатырского организма, именуемого флотом. Он воплотился в то, о чем мечтал с тех пор, когда дядя подарил ему на день рождения маленький ручейный кораблик. Вечно жить таким чудесным богатырем, способным одним движением пальца сокрушить любого супостата и упиваться своей мощью — вот единственное желание, которое остается. И нет сомнений в своем бессмертии, ведь бессмертен же флот, сердце которого — это грозный адмирал, а как может витязь жить без сердца?!

Адмирал смотрит на свои корабли. По ним снуют матросы — самые мелкие частички гиганта по имени флот, придающие ему жизнь. Они — своего рода капельки крови парусного или стального исполина. Им не выпало доли, какая выпала адмиралу, но и они знали, что служить матросом — лучше, чем солдатом. Конечно, и муштры и тяжкой работы на флоте больше, чем в армии. Но зато вместо пыльных походных дорог здесь пропитанные чудесами синие дали, вместо соломенных вдовушек — загадочные заморские женщины, а вместо постылой казармы — почти живой корабль, с судьбой которого давно сплелись судьбы его матросов.

Солнце южнорусского сентября золотило воды бухты. Оно было еще горячим, и лишь когда оно забегало за редкую тучку, в огненном свете чувствовалось прощание. Лучи золотили белые паруса кораблей и перепрыгивали с них на белые домики города. Флот и город были одним целым, корабли нельзя было представить без здешних вод, гор и домиков, а их — без парусов.

Эти корабли были победителями. Недавно они без страха бросали свои горючие деревянные души в пламя битвы, что пылала возле чужих берегов. Спасения частицам северорусского леса, собранным умельцами в изящные корабельные тела, здесь искать не приходилось. Не приходилось его искать и морякам, родившимся и выросшим под теми же деревьями, из которых теперь были сотворены. И вместе они шли в пламень, который их не спалил, но обратил в пепел разом весь прижатый к родным берегам турецкий флот.

Во многих местах на бортах кораблей — выщерблины, оставленные вражескими снарядами. Где-то поломана мачта, где-то снесен кусок надстройки, где-то осталась запекшаяся кровь. Корабли и их моряки прошли огненную купель, они помнили вопли поверженного в ужас противника, стиснутого между водой, огнем и русским деревом. И теперь в каждом шаге русского моряка чувствовалась уверенность в своей мощи, которая переливалась в могущество гордо стоявших на своих якорях кораблей.

Конечно, то же самое чуял и тот, кто был на вершине этого грозного царства, кто чуял деревянный кулак флота своим — адмирал Нахимов. Вино победной радости еще плескалось в нем, как плескалось оно в его подчиненных. Через окно своего штаба он видел корабли, а они видели его, ожидая нового приказа своего адмирала. Каждая деревянная жилка чувствовала, что ныне для нее нет ничего невозможного, и новый бой неизбежно закончится потоком победного вина, капли которого впитаются и в дерево.

То же чувствовал и адмирал. Он жаждал нового сражения и новой победы. Но сквозь пляску души прорывался холодный клинок разума. Железный язык сознания говорил, что новый бой неизбежно закончится тем, что корабли обратятся в плавающие по воде щепки, пропитанные матросской кровью.

Нахимов склонился над картой. С юга на север синяя гладь моря была изрезана черными стрелами. То были пути английских и французских стальных кораблей. Что сделается, если шелестящие парусами русские корабли напорются на эти стрелы? Душа рисовала картину нового жаркого боя, похожего на недавний, который закончится тем, что гордые русские корабли-победители, как и прежде, снова войдут в эту бухту и встанут на свои якоря. Только щербин и выбоин в их победных ботах будет поболее, да запекшейся крови на палубах. На то она и война, чтоб не быть без потерь и чтобы собирать жизни своих павших в одном мгновении, имя которому — победа…

Разум говорил другое. Он говорил, что железо всегда крошит дерево, а последнее против него завсегда бессильно. От вражеских кораблей не было еще и дыма на горизонте, но адмирал уже чуял их близкое присутствие, холод их непробиваемого железа. В своей жизни видел он их лишь у пирса, но никогда — в бою, и потому не мог, конечно, со всей точностью предположить, чем закончится сражение со стальными чудищами. Но сколько раз он видел, с какой беспощадной легкостью, с какой трескливой удалью топор расправляется с горами чурбаков, обращая их в дрова. «Нет, победоносное сражение невозможно», говорило множество голосов внутри адмирала, и он чувствовал себя так, будто множество ножей срезают с костей его мышцы. Больно было почти физически, адмирала перекашивало, он едва сдерживался, чтобы не издать крик.

В прокуренном штабном кабинете по большой карте ползали ряды безобидных фишек, красных и черных. Их двигали офицерские и адмиральские пальцы, и было похоже, что эти важные люди сейчас играют в несерьезную игру.

Но игра была серьезной. Белые фишки встречались с черными у их берегов и опрокидывались. Воображение рисовало плавающие по морю бревна и доски, облепленные людьми в окровавленных тельняшках, кричащими о спасении. Дальше черные фишки двигались сюда, к узеньким бухточкам и беленьким домикам, чтобы покрыть их черной оспой снарядов.

Белые фишки встречались с черными в открытом море — все выходило точно также. Белые лежали перевернутыми, черные двигались сюда же. Один из офицеров, что стоял спиной к окошку, даже вздрогнул, представив черноту ствола вражьего орудия, наставленного прямо на него. Наконец, офицеры оставили белые фишки на месте и стали двигать только черные. Те подходили к городу и спокойно ворочали белые фишки, то есть покрывали синие воды бухты красными языками пламени. Любой расклад событий оборачивался неизбежным поражением.

— Топить придется наш флот. Чтобы положенные на дно деревянные корпуса сделались преградой для вражеских стальных кораблей. Это последнее, чем они могут нам послужить, — не глядя на подчиненных, промолвил Нахимов.

Корабли стонали и, заваливаясь на борт, шли ко дну. Они не ждали смерти от рук своих же людей, чьи живые души давно влились в их деревянные, навсегда, как будто, заплелись среди волокон дерева. От раздирающего душу стона моряки часто крестились, многие роняли слезы. В команду, которая приводила адмиральский приговор в исполнение, отобрали самых крепких матросов, восновном из тех, у кого было теперь полузабытое разбойничье прошлое. Но это не совсем помогло, трое человек из команды затопления заперлись на линкоре «Три Святителя» и вместе с ним провалились в пучину, в могильный мир злой воды.

На берегу матросы и офицеры еще долго смотрели на успокоившуюся воду бухты из которой теперь торчали корабельные мачты. Их память то и дело воскрешала картину недавнего боя, когда грозный турецкий флагман «Ауни-Аллах», охваченный истребляющим пламенем, медленно полз к берегу, а вслед ему мчались все новые и новые бомбы, извергаемые беспощадными орудиями «Императрицы Марии». Кому теперь досталась победоносная «Императрица Мария», пронзившая супостата в самое сердце? Рыбам да ракам, которые, наверное, уже осторожно заползают в ее нутро, дивясь странному предмету, неожиданно провалившемуся в их мир. Может, еще каким существам, невидимым человеческому глазу, что обитают в темных морских глубинах. Наверное, для кораблей это будет мучение, они будут изнывать от копошения глубинной нечисти в своем нутре и без всякой надежды вопрошать о том, почему по их палубам более не стучат матросские ботинки и где-то наверху не раздаются такие привычные командные крики. Неужели так скверен, так гадок человек, что он может своих друзей, спасших ему жизнь и даровавших победу отправить в мрачный подводный ад?!

Адмирал Матусевич смотрел на броненосцы и крейсера, выстроенные вдоль пирса. Он вспоминал дни своей молодости, когда на смену дереву только-только приходило могучее железо. Первые стальные корабли казались непобедимыми и дарующими верную победу. Сквозь моря их влекла уже не воля ветров, но мощь могучего парового сердца, их орудия могли в щепу разнести любой деревянный парусник. Правда, против брони таких же броненосцев они были бессильны, потому единственным способом их боевого применения считался опасный и малонадежный таран.

Матусевичу довелось служить большую часть своей флотской жизни здесь, в проеме окна, прорубленного в загадочную Азию, к никогда не замерзающему морю. Сколько вражьих рук, видимых и невидимых тянулись сюда, чтобы навсегда захлопнуть, замуровать это окошко! Чтобы не прорвался через него русский ветер свободы для заморских колоний дряхлеющей Европы, чтобы русские синие очи не увидели культуры цветастых азиатских народов, отчего Русь может и свернуть с начертанной для нее европейской дороги, на которой она всегда — последняя.

Адмирал Матусевич был стражником, оберегающим этот тайный ход Руси, не дрогнувшим даже тогда, когда на него навалилась военно-морская машина Японии, за спиной которой стояли все закатные страны. Но он всегда был здесь вторым. Сменялись его начальники — Старк, Макаров, Витгефт, а он оставался бессменным заместителем. Он восхищался Макаровым, победителем брони, который мог бы обратить эту войну в победоносную, отправить в царство донного мрака не только японский флот, но и все остальные флоты мира. Ведь он изобрел способ расправы над броней, столь легкий, словно это была не броня, а доски старых парусников. Снаряды, изобретенные адмиралом, беспощадно разили стальные борта, и не нашлось пока в мире умников, придумавших против них хоть какую-нибудь защиту. России теперь не требовался самый большой в мире флот, для могущества на морях и океанах она легко могла бы обойтись и малым.

Но секрет снарядов Макарова быстро сделался достоянием заморских стран. И Россия оказалась обреченной на поражение, еще не вступив в войну, ведь теперь вопрос могущества вновь свелся к численному перевесу, в чем родная страна всегда проигрывала. Адмиралу война стоила жизни, и его тело пропало в темных водах этого моря-океана. За ним последовал и Витгефт, решившийся на последнюю попытку прорыва из обложенной со всех сторон минами и вражьими кораблями лужи, в которую обратилась теперь Порт-артурская бухта. Эскадра рвалась на океанский простор с гневом обреченного, паровые машины развивали невиданную для них самих мощь, а орудия палили с невиданной скоростью и точностью. Но все одно не удалось, и окровавленная плоть адмирала Витгефта бессильно сползла в кишащую рыбами и медузами пучину. Туда же отправилось еще множество матросов и офицеров, для жизней которых океан обратился в гигантскую и бездонную точку.

Теперь обреченные корабли стояли среди дымящегося города, их моряки слышали свист сухопутных мин и снарядов. Матусевич повернулся к одной из сопок, которая извергала из себя дым и пламя, словно обратившись в крошечный вулкан. Не было сомнений, что там японцы установили большую мортиру, которая теперь бьет бомбами по застывшим у пирса кораблям, а те бессильны против нее что-либо сделать. Ведь корабельные орудия всегда лупят по прямой, в сторону далекого морского горизонта, где нет гор да холмов, потому и мельчайшая горушка обращается для них в непреодолимое препятствие.

От нового грома, летящего как будто с самого ясного неба, у адмирала яростно разболелась голова — сказывалась контузия, которую он получил в том последнем своем бою и, наверное, в последнем бою своего флота. Не вспарывать больше могучим форштевням его кораблей яростные морские волны, не чуять им ласковых прикосновений невиданных рыб и ажурных медуз, не стрелять их орудиям залпы славной победы… Раненый адмирал встал во главе смертельно раненого флота, который он уже никуда не поведет. Ему выпал жребий только лишь решить судьбу корабельную…

Очередная бомба, выпущенная из японской грохоталки, с плеском обрушилась в воду возле пирса. Яростная волна со всего размаху окатила двух матросов, что шли по самому краю пирса. Но они даже не обернули головы, лишь один из них промолвил себе под нос что-то вроде «Вот, холера японская!».

Хорошо еще, что у этой адской машины мала точность. Хотя чего хорошего?! Это может дать сколько-нибудь времени для обдумывания своей грядущей судьбы и судьбы своих кораблей, но никак не для победы…

Адмирал перебирал в своем кармане пять разноцветных шариков, насаженных на нефритовый штифт. Этот предмет он когда-то приобрел у местных китайцев как простую безделушку, которую он мечтал забрать на память в родную Белую Русь. Уже позже он слыхал про него, что это — очень важная вещь, символ учения Дао, которое учит о мировом постоянстве. Собственно, постоянством здесь является сам нефритовый стержень, а пять шаров — это пять китайских стихий, объединенных им. Никакого интереса это учение у адмирала не вызвало. Хорошее у китайцев постоянство, если несколько соседних и заморских держав ведут смертный бой друг с другом за их землю, а они сами только лишь продают иноземцам свои святыни, да по дешевке! Это все равно как немцы воевали бы с французами и англичанами за русскую землю, а русские продавали бы им кресты!

Уши затрепетали от чужеязыких криков, и голову опять распилила пила свирепой боли. Видно, близка уже японская пехота. Не считаясь с потерями, она облепила крепость, как орда муравьев охватывает большого жука. Корабельные орудия бессильны, они слепо смотрят в непролазные сопки, стреляя скорее на испуг, чем на поражение. Скоро враг появится здесь, и к корабельному железу прикоснутся чужие руки. Покорное и бессловесное, оно станет служить тому, кто им завладеет, издав при этом, быть может, лишь тихий скрежет, который все равно не помешает врагу. Спасти его от такой участи сумеет лишь сон в соленой морской утробе, затопление руками своих же матросов…

Закатаны полосатые рукава «похоронной команды». Не спеша, матросы спускаются в родные трюмы, где каждый закуток виден им даже сквозь кромешную тьму. Впустив в жилы своих рук струю воли, матросы ощупью находят кингстоны. Поворот, еще поворот… Как он тяжек, куда тяжелее всех прошлых лет службы и самых яростных боев! Но железо поддается, оно верит охватившим его рукам, ведь это — руки своих! Бурлящие струи воды устремляются в корабельное нутро. Теперь надо вовремя уйти…

Матросы поднимаются по трапам, продираются через темные корабельные кишки, чтобы скорее вернуться к дневному свету. Радость встречи с ним скрасит лишь одно мгновение, а после пойдут тяжкие, тяжелее тачек с углем думы о том, что с ними будет после. Скорее всего, не миновать японского плена. Хоть и слыхали они, что японцы с русскими обращаются неплохо, и когда-нибудь они вернутся-таки на свою родину, кто к белым березкам, кто — к широкой ковыльной степи. Но грядущие годы невольной жизни на чужбине, где не крестятся и не говорят по-русски, страшили моряков, делали их уста сомкнутыми, а глаза — печальными.

Один матросик отстал от товарищей, быстрой мышкой нырнул назад, в темноту, навстречу крысиным полчищам, которые оставляли корабль. Был он из поморов, и с детства помнил сказания о живых кораблях, потому и в своем корабле он тоже чуял что-то живое, только всегда безмолвное. К чему кораблю говорить, когда его уста — это уста сотен матросов, двух десятков пушек, корабельной рынды, скрипучих лебедок, журчащих винтов, пыхтящих машин?! Но теперь, когда все это навсегда умолкло, пришло время быть услышанным и ему, всегда молчавшему корабельному духу.

Корабль просил вести его в новый бой, пусть смертельный, но единственно достойный его, большого и грозного. Ведь каждая частичка его пространства — это кусочек русской земли. Тело корабля отлито из русской стали, а она — суть переплавленная русская же земля, и негоже отправлять ее в мутные воды, в вечную чужбину. Может, в последнем бою, куда вместо адмиралов и капитанов всех рангов его поведет простой матрос, Воля Божья дарует им победу и приведет домой, в родные края. Ведь есть же и там море, правда — студеное, но каленому железу холод не страшен! Да и не было бы там синих волн, была бы мелкая, полная камышей речушка, по которой не всякая плоскодонка пройдет — и то не беда! Воля Божья пронесла бы корабль над ее мелкими водами, и поставила бы возле дома матроса, на диво родных и соседей, на забаву местных ребятишек! И пусть бы те всегда лазали по стальному телу, которое бы уже не было ни грозным, ни боевым!

Матрос внимал речам своего железа, и был готов вести его в одиночку на последний бой, на прорыв сквозь весь вражий флот. А вода тем временем охватила его ноги, грудь, голову. Наконец, она заполнила все темное пространство, не оставив в нем места для земной жизни, и медленной беспощадной лапой повлекла железное и человеческое тела к темному морскому дну. Стайки рыбок слетались со всех сторон к новому, непонятному, что пришло от чужого мира, но скоро сделается привычной частью их бескрайней жизни. Следом за ними подползали медлительные раки.

А матрос видел родную землю и свой корабль, летящий по небесам.

Николай Александрович Матусевич, сжимая китайские шарики, смотрел на пустую гладь бухты. Больше он не был адмиралом, ибо в пучине навсегда скрылся его флот. Рука оставила шарики и потрогала эполеты на погонах — последние символы, которые отныне уже ничего не означали. «Я сделал все что мог», сказал он сам себе.

Линкор «Фридрих дер Гроссе» стоял на якоре в бухте Скапа-Флоу. Со всех сторон его окружали массивные тени таких же грозных дредноутов, и сторонний наблюдатель-немец мог уронить радостную слезу о том, что у проигравшей в 1 Мировой Войне Германии есть еще такая могучая сила. Стволы орудий, толще тела не худого человека, хищно смотрели в горизонт и чудилось, как в их нутре зарождается мгновенная, но красивая жизнь всесокрушающих снарядов. Богатырский залп — и нет уже в помине поражения, записанного лишь на бумажке! Где уцелеть какой-то там бумаге, когда они и хорошо каленую сталь порвут не хуже, чем ее!

Но… Никаких снарядов в орудиях уже не было. Во всей этой армаде не сыскать было даже плохонькой винтовки. И горючего оставалось лишь чуть-чуть, только лишь для обогрева. На винтах обездвиженных дредноутов уже свили себе гнездышки рыбы, которые занимаются таким бытоустройством, а по бортам пошли ржавые потеки, не ведомые германскому флоту со дня его создания. Над эскадрой витал не запах пороха и запах нефтяного и угольного дыма. Здесь царила едкая пищевая вонь от чего-то прокисше-тошнотного, что по неволе приходилось впихивать в свои внутренности немногочисленным несчастным морякам (еда, доставляемая сюда из Германии, по дороге успевала протухать и становиться несъедобной). Запах гниющего трупа, который уже не зависит от того, был человек, оставивший разлагающийся труп хорошим или плохим, сильным или слабым. Флот и был не погребенным, и потому смрадно гниющим мертвяком, но его миазмов не мог уловить человек того народа, который построил эти корабли. Ведь бухта Скапа-Флоу отделена от фатерлянда холодными морями, а ее берег — это чужбина, земля британского острова.

Не победа привела тот флот, что еще гордо именовался Флотом Открытого Моря к чужим берегам, а тяжкое поражение и пришедшая за ним неволя. Отныне не было ему ни хода назад, к родным берегам и их потерявшим последнюю надежду обитателям, ни вперед, к сокрушению ненавистных островов, к обращению их в заполненную соленой водой котловину. Там, на островном берегу, матросы-портные, бросая глумливые взгляды в сторону темных корабельных силуэтов, уже строчили на своих машинках для них чужие флаги. Где-то готовили для них и новых матросов, и новых командиров, говоривших на чужом, шепелявом языке и смотревших на их родину, как на желанную и даже уже полученную добычу.

Адмирал Людвиг фон Рейтер печально бродил по боевой рубке «Фридриха дер Гроссе». От нечего делать, временами он поглядывал в бинокль на чужой берег, но почти ничего не видел, кроме камней и пенных бурунов, которые теперь почему-то стали напоминать ему родину. Впрочем, что не напомнит о родине, когда в разлуке с ней прошел уже не один год?!

Рейтер помнил свои корабли живыми, рвущимися на волю из закрытой бутылки Балтийского моря. Рука противника, отлитая в железо его Гранд Флита, прочно держало морское горло, но в один из дней той войны германские корабли больно вонзились в нее Ютландским сражением. Германская ярость рвалась на морской простор, ее жестокая сталь роями вырывалась наружу, чтобы разить и сокрушать ненавистного врага, прокладывая над ее ушедшими ко дну кораблями свой путь к победе. Еще напор, еще натиск, и вот он, оперативный простор, долгожданная океанская гладь, которую столько веков жаждала родная Германия!

Людвиг был готов продолжать путь, не считаясь с потерями людей и кораблей. Ведь для того и выковывалось их железо, чтобы либо раздавить вражью броню, либо где-то в глубине вод рассыпаться в труху. Жажда победы была во сто крат сильнее мелкого страха смерти, ибо победы можно достичь, а смерти достигать не надо, она все равно придет рано или поздно, если не в огненной пляске боя, то на гнойной и болезненной постели!

Но… Командующим был не он, и, получив приказ адмирала Шеера об отходе, Людвиг фон Рейтер не спешил его выполнять, продолжая атаку на врага и яростно накрывая его своим главным калибром. Однако голос германской дисциплины взял в нем вверх, и он повернул-таки за остальными своими линкорами, что не мешало ему, перекрикивая взрывы, заочно проклинать командующего. Правда, тогда его проклятия были еще мягки, жесткость они обрели лишь теперь, в этой тихой бухте, пропитанной миазмами гниющего флота. Рейтер уже сомневался в чистоте германской крови, что текла в жилах Шеера, ибо тот сохранил корабли лишь для ботинок английских матросов на их палубах и британских флагов на их мачтах. А ведь сам гроссадмирал трубил в те дни победу, рассуждая о том, что по отправленному на морское дно тоннажу английских кораблей Германский флот одержал блистательнейшую из побед! Не гроссадмирал, а прямо-таки гроссбух какой-то!

Рейтер отошел от щели боевой рубки, в которой уже никогда не появится силуэт вражьего корабля, который будет обозначен как противник и приговорен к немедленной смерти. Теперь кроме воспоминаний о былых днях, в его жизни ничего не осталось. Он помнил, как мечтал стать самым главным адмиралом чтобы сила грозного железа сделалась его силой, но вместо этого дряхлость беспомощной стали обратилась в его дряхлость. Семью он теперь почти не вспоминал, ведь и жена и дети, даже сами каменные ступени родного крыльца ждали домой героя, но из этой похожей на поганую яму бухты, героем уже не выйти. Отсюда вылезешь только лишь испачкавшимся человеком, сдавшим свой флот и внесшим в симфонию поражения последнюю ноту…

Рейтер огляделся. Должно быть что-то последнее, что он может еще сделать, когда нет уже ни пороха, ни нефти. Разве что, похоронить своего мертвеца. Чтоб в него не вселилась чужая, злобная душа, которая обязательно заставит его броситься на своих, на тех, кто породил когда-то это железное тело. Адмирал вспомнил, что нечто подобное было совсем недавно уже где-то совершено. Ах да, в красной России, где не было уже адмиралов, и неизвестно, кто принес флоту смертный приговор, но кто-то приказал-таки его потопить, чтобы он не достался Германии! Рейтеру это было немного смешно, ведь окажись русский флот у Германии, сейчас его корабли так же сгнивали бы здесь, дожидаясь последней воли своего последнего командира. Видать, корабельная судьба — все равно, что человечья, и ее тоже не обмануть (в последнее время адмирал заразился столь чуждым германскому духу фатализмом, чьи бациллы, надо думать, принес сюда промозглый ветерок с британского берега).

Незапертая дверца рубки со скрипом отворилась, и в ее темном проеме появились три дородных матроса. «Бить будут, а может — убивать», со спокойной тоской подумал Рейтер. К такому исходу своей жизни, вылившейся в горькую чашу поражения, он был давно уже готов. Пусть и его, наверное, уже давно прогоркшая кровь стечет туда же, смешается там с мечтой его детства, а потом утечет за борт, в холодные морские воды, в которых любой вкус затеряется среди сплошной слезной соли… Чтобы он сделал с собой на их месте? Наверное, для начала выжег бы рот чем-нибудь вроде плавленого олова, ведь именно эти уста столько раз произнесли для них обманчивое слово «победа»!

Но матросы не спешили бить и убивать адмирала, который когда-то им вещал о победе, и теперь привел к гнилому поражению. Не было в их руках и ничего страшного, железного или раскаленного. Только сумка с чем-то шуршащим.

— Английский буксир у борта. Берет почту. Вы, герр адмирал, что-нибудь отправляете?!

— Вот, письмо родным, — хмуро протянул он конверт, где было запечатано его послание, ничем не отличимое от сотен прежних.

Матрос взял бумагу. Иного сообщения между убитыми немецкими кораблями, кроме английского же буксира теперь не оставалось. Их сторожевики имели приказ топить даже деревянную палочку, если она будет брошена за борт с немецкого корабля.

— Постой! — неожиданно крикнул адмирал. В его голове внезапно созрел план, — кто-нибудь из наших сопровождает эти письма до берега?

— Я, — ответил матрос.

— Тогда… Тогда… — деловито сказал адмирал и достал бумагу, — Подожди!

Его руки сперва порвали бумагу на множество клочков, а потом принялись строчить крохотные записочки.

— Отдавай на каждом корабле тому, кто будет передавать тебе письма! И делай это незаметно, суй хоть за пазуху, хоть за шиворот, но чтоб англы не видели, — приговаривал он. Записочек было написано семьдесят две, по числу немецких кораблей кроме флагмана. Матрос кивал головой и его глаза, впервые за прошедший год, извергли из нутра матросских мыслей уважение к своему командиру. Он чуял, что тот готовит что-то последнее, что хоть пусть и слабенько, но ударит по беззастенчиво ухмылявшемуся противнику. То же самое мыслили и его товарищи.

Закончив с работой, адмирал не сказал матросам ни слова, и снова тускло уставился в темные морские воды. Скоро корабли погрузились во мрак, и их очертания смешались с темнотой ночи, в которой светились лишь зловещие глаза английских сторожевиков, охранявших мертвый флот от своих же людей. Их пушки и пулеметы быстро обратили бы в облако пара почтового матроса, если бы светящиеся глаза смогли прочитать хоть одну крохотную записочку. Но, увы, послания были для них уж слишком мелкими. Передающие почту матросы получали их, кто в рукав, кто — за шиворот, кто — в ботинок, а один не очень расторопный матрос получил его даже в ухо. Разумеется, в виде свернутой бумажной трубочки.

Содержание адмиральских слов быстро доходило до команд и командиров, и им делалось радостнее от того, что им в этой войне доведется еще сделать последнее, пусть не победоносное, но вносящее ложку мазута в бочку победного меда супостата.

Все корабли старались давать своему адмиралу ответ, что прочли, что поняли, что готовы. То там то здесь сквозь мрак прорезались тоненькие исчезающие огоньки, на которые невидимый для них командир отвечал незаметным кивком головы. Заметили их, конечно, и командиры английских тральщиков, но ответить чем-либо, кроме похожей на грозящие движения указательного пальца бесцельной стрельбы, они не смогли. Разумеется, они доложат об инциденте своему командованию, но что оно сделает? Спросит у германского адмирала, чтоб тот ответил что-нибудь вроде «матросы себе путь в гальюны освещали, при такой кормежке бегать туда часто приходится, а кругом — мрак, того и гляди окажешься за бортом»?!

Увидев семьдесят две осторожные вспышки и успокоившись, адмирал забылся сном прямо в пустынной и темной боевой рубке. В глубине сна к нему приплыло детство, которое пронзала мысль «хочу стать адмиралом», отражением которой была библиотека морских книг и коллекция корабельных моделей, наполнявшая его комнатку. Когда он проснулся, в нем еще оставалось то воскресшее огненное детское желание. И лишь через несколько мгновений он понял, что оно обрело плоть здесь и сейчас, в пропитанной пищевым зловонием бухте, среди германских кораблей-призраков.    

Днем на корабль нагрянули какие-то английские чины, которые что-то быстро говорили по-своему, иногда о чем-то спрашивали через переводчика, на что Рейтер, даже не задумываясь о смысле вопроса, обязательно отвечал «да». Ответил он утвердительно и на прямой вопрос о подготовке немцами затопления своего флота, что привело англичан в ярость. Правда, хорошо скрытую за англо-саксонской маской равнодушного спокойствия. Они ответили, что усилят охрану и не позволят немцам совершить такое вероломство, а заодно и поторопятся с приемом германских кораблей, на что получили такое же бесцветное «да».

Больше при всей своей злости, английские чины ни узнать, ни сделать ничего не могли, и потому исчезли прочь, на свой покрытый туманом берег. А адмирал извлек на белый свет почти забытую парадную форму с орденами. Счищать въевшуюся пыль он не стал, и, окруженный серым облаком, он поспешил в кубрик, где лениво ожидали своей участи немногочисленные матросы, что еще остались на корабле.

— Ребята, готовьте шлюпки, после пусть сигнальщики дают наш условленный сигнал, а остальные бегут в трюм, открывают кингстоны, — не по-уставному обратился он к ним. Ведь поражение уравняло верхи и низы, обратив их в одинаковую массу проигравших. Матросы с некоторой радостью подскочили на своих тоскливых койках, и их ботинки живо застучали по трапам. На мачте взвился первый и единственный за гнилой год приказ, читающийся как «11-й параграф сегодняшнего приказа — признание». Момент истины… Признание в поражении и признание в готовности нанести пьяному от своей победы врагу последний удар, пусть и сквозь собственную смерть. Этот приказ был последним, который отдал Флоту Открытого Моря его командующий Людвиг фон Рейтер.

В мертвое тело флота на короткое мгновение вернулась жизнь. С непривычной быстротой матросы ныряли в темные утробы трюмов, отвинчивали там кингстоны и крышки торпедных аппаратов. Беспощадная вода хлестала по их лицам, сбивала с ног, но они, перебегая от одного кингстона к другому, продолжали хоронить свое уже мертвое железо. Вскоре стальные громадины с ревом принялись оседать в мрачную воду, и английские моряки сперва даже не поняли происходящее, приняв его за оптический обман. Хоть такое действие и ожидалось ими от германцев, но очень уж привычной за долгий год сделалась картина мертвого немецкого флота, безжалостно пришпиленного к воде британской бухты. Потому и всполошились их сторожевики не сразу, а когда и засуетились, то не нашли ничего лучшего, кроме как усеять германские громадины роями пуль и мелкокалиберных снарядов, безобидных для дредноутов и опасных только для людей, которые могли быть на верхних палубах. Но их там уже не было, и ничто не могло нарушить выбор своей судьбы бронированными махинами. Спустя полчаса Флот Открытого Моря не был уже ни германским, ни английским, лишь холодная гладь бухты отвечала удивленным взглядам английских моряков.

На чужой берег выбирались корабельные люди, лишенные теперь своих плавучих частиц родной земли, и потому более не именовавшиеся моряками. Им предстояло вернуться в родные края, где каждая частица земли несла глухую тяжесть поражения. Но выбрались не все, кое-кого не доставало, их бездыханные тела провалились вместе со своим железом в темное царство дна, их судьба слилась с судьбой своих кораблей.

Страны, живущие своей землею, совершают порывы в моря, которое для их народов — страшная, зыбкая и вечно чужая стихия. Море видится пространством, за краем которого, быть может, сокрыт тайный ход в самые Небеса, но к этому ходу людей не пускают злые вороги, народы, населяющие острова. Потому не обойтись без сражения добра и зла, без битвы тех для кого море — начало небесного пути против тех, для кого оно — лишь скорбный источник земного богатства, получаемого от торговли и разбоя. И люди суши бросают свои силушки в воду, оборачивая их частицами плавучей родной земли, кораблями. Флота бросаются мечами на дремлющего в пучине морского змея, закрывающего небесный ход и оборачивающегося вражьими армадами. Творится битва, которая всякий раз заканчивалась торжеством змея и поражением людей суши, которые отправляли свои уцелевшие корабли в придонный мрак, чтобы те не были поглощены змеиной утробой. И лишенные флота адмиралы стойко переживали поражение, которое после смерти кораблей было уже неизбежным. Не долгой была и их дальнейшая жизнь, адмиралов лишенных своей мощи, быстро дряхлеющих и теряющих свою жизненную силу. Все они в скором времени умерли или погибли.

По тихим корабельным останкам бродят морские раки и каракатицы, их щекочут морские рыбы, постепенно обращая творения рук человека континента в бессловесные частички морского дна и морских вод. Среди ржавых или гнилых руин кое-где белеют и кости тех, чья жизнь настолько слилась с жизнью корабля, что разорвать их не смогла даже сильная воля. Где-то на берегу зеленеют травой могилы тех, кто выбрался-таки из умершего корабельного чрева, и окончил свой век, то и дело поминая войну, лишенную своего сияющего золотого венца — победы, а оттого навсегда оставшуюся черной и страшной, как головешка, оставшаяся от родного дома.

А люди суши вновь обращают крупицы родной земли в раскаленный металл, а потом сваривают его, свинчивают, клепают. Из-под их рук выходят тела новых изящных кораблей, которые зорко вглядываются в сторону горизонта, где обитает змеюга, закрывающая своим гадким и склизким телом небесный вход. Кто-то из людей Континента греет свою мечту сделаться адмиралом, а кто-то становится простым матросом. Гибель флота народов, живущих в сердце большого Континента, всегда было началом нового его рождения, что так и не поняли служители морского змея.

И навестивший верфь будущий русский адмирал поглаживает остов только что заложенного корабля. Он верит, что никогда ему не доведется отдать того зловещего приказа, который пришлось отдать Нахимову, Матусевичу или Рейтеру. Что новый рывок к горизонту сделается тем броском, который перерубит ненавистную скользскую гадину и откроет дорогу, ведущую через море-океан прямиком в небесную синеву. Ведь без веры не может быть жизни!

Товарищ Хальген

2010 год        

,