marinabeglova — Хотеть не вредно

Надо же, как рано в этом году клубника поспела! Вообще, она заметила, что с годами у них в Ташкенте на базаре всё стало появляться гораздо быстрее. В прошлые годы ведь как бывало: раньше Дня Победы и не жди, или, если не терпится устроить себе праздник жизни, бери парниковую за сумасшедшие деньги; а теперь как: только середина апреля, а клубники уже навалом…

Господи, и что это Вальке сегодня приспичило не вовремя позвонить! Теперь она наверняка не успеет к началу «Модного приговора» и пропустит самое интересное — возраст героини и её так называемый анамнез. Ничего не поделаешь, сама ж велела ему проверять, как она тут, без него, ведь у неё и давление, и почки, и мало ли что может случиться, пока он на работе. В её-то возрасте. Кстати, свои годы она никогда ни от кого не скрывала. Даже гордилась. Вот пусть попробуют выглядеть, как она в свои 55.

Анжела Дмитриевна была элегантной и моложавой платиновой блондинкой с отлично сохранившейся статной фигурой и красивым благодаря стараниям её косметолога лицом; в прошлом — тренер по художественной гимнастике в обществе «Трудовые резервы», она до сих пор не утратила спортивную комплекцию, равно как и боевой дух. Жалко, что Валька не унаследовал её гены, а пошёл в отца, а тот ни ростом, ни крепостью телосложения, ни привлекательностью никогда не отличался. Даже секция плавания, в которую она записала сына, и которую он добросовестно посещал на протяжении нескольких лет, ожидаемого результата не дала.

Думая ни о чём и одновременно обо всём сразу, Анжела Дмитриевна вежливо поддерживала разговор с сыном Валей.

Валя говорил:

— …Кстати, мам, тут мне одно сообщение пришло… Не знаешь, кто такая Капитолина Константиновна из Воронежа?

— Как же не знаю? Знаю, — отозвалась Анжела Дмитриевна, и в её голосе появились заинтересованные нотки. — Это старшая сестра нашего бедного папочки по их отцу, а твоему деду Косте. Наш папа с этой Капитолиной никогда не общался. Старая, как мир, история. Видите ли, там обиделись, что твой дед Костя их, так сказать, бросил и завёл себе другую семью…

На противоположном конце провода сын Валентин удручённо вздохнул, предусмотрительно отведя трубку немного в сторону. Как всегда у матери миллион никому не интересных подробностей. Уж такая у неё манера.

— Валюш, а что ты про неё вдруг вспомнил?

— Я же говорю, мам: тут кое-что написано для меня… Короче, она умерла.

— Да ты что?! Умерла? Царствие небесное… Тебе что, письмо пришло? На работу?

— Да какое, к чёрту, письмо? Не письмо, сообщение.

— А где оно?

— В компьютере, где ж ещё!

— А почему тебе?

Вот теперь — миллион вопросов! Мать есть мать.

— Не знаю — почему. Вероятно, потому, что у меня с этой вашей Капитолиной фамилия одинаковая. Вычислили меня через «Одноклассников» и написали. Сама знаешь, фамилия-то у меня не такая уж часто встречающаяся.

Фамилия у Валентина, как и у его покойного отца, была действительно уникальная: Гелио-Хризумовский. Язык сломаешь произносить. По семейному преданию она досталась их предку — бурсаку; тогда это практиковалось — назначать фамилии по названию растений, причём, когда и с какой стати в ней затесался дефис, доподлинно неизвестно, известно только, что изначально писали слитно. А вот мать фамилию отца не взяла, осталась Кушаковой.

— …А что ещё там написано? Отчего она умерла? Болела или как? Сколько ей лет-то было? Если нашему папе сейчас было бы 57, ей, значит, лет 65. Так, Валь? И вообще, чего они от тебя-то хотели?

Ну всё, завелась. Теперь это надолго.

— А я знаю? Больше ничего не написано. Вкратце так: похоронили, мол, всё ОК. Прислал какой-то Алексей Спиридонов от имени соседей этой Капитолины. Я ему уже ответил: спасибо и так далее…

Прошло три дня. Удивительно, но дома мать с ним, Валентином, на данную тему не заговаривала; такое впечатление, что не придала этой новости значения, хотя он наверняка знал, что это не так. А потом взяла и позвонила в его офис. Даже правдоподобный повод не поленилась сочинить. Будто бы ей срочно потребовалось услышать его мнение о своём новом платье, хотя ежу понятно, поговорить она хотела совершенно о другом. Такая уж у неё идиотская привычка — прежде, чем перейти к главной теме, начинать издалека. Тоже мне, тонкий психолог.

— Валюш, ты мне не сказал вчера: как тебе моё новое платье-сафари? Понравилось? — заискивающим тоном спросила она у него.

Его это разозлило ещё больше. Как будто до вечера не могла подождать со своим платьем. У него работы невпроворот, а ей не терпится, видите ли.

— Нет, мам, абсолютно не понравилось. Не обижайся, но ты в нём похожа на доярку из образцово-показательного хозяйства, которая, возвращаясь с утренней дойки, забыла снять халат.

— Да ну тебя!.. Что ж теперь мне его назад сдать, что ли? — подытожила Анжела Дмитриевна.

— Мам, я тебе своё мнение высказал, — уточнил он. — Делай что хочешь.

Платье ему в самом деле не понравилось. Мышиного серого цвета, ткань жёваная, будто из жопы достали, да к тому же фасон «не разбери поймёшь», короче говоря, посмотреть не на что. Странно, что мать такое купила, на неё это непохоже, обычно она умеет одеваться.

— Какой-то ты, Валька, в последнее время бешеный стал. Всё тебе не так. Нервишки, что ли, пошаливают? Тебя ничего не беспокоит?

Ну вот, сейчас самое время обсуждать его здоровье. Он дипломатично промолчал, хотя язык чесался отчитать мать по полной программе.

— Ладно, насчёт платья я ещё подумаю… — великодушно согласилась она.

— Правильно, подумай. Тебе виднее…

— Валька, слушай!.. У меня из головы не выходит это письмо. Чего-то ведь они хотели, те соседи? Тебе надо туда съездить.

Тон из заискивающего плавно перешёл в категоричный. Ну вот, началось!

— Мам! Когда мне? Я же тут не штаны просиживаю! У меня сейчас запарка на работе, ты же знаешь. Клиент косяком пошёл, а я всё брошу и поеду — так что ли? Тебе надо, сама и езжай! Я и без этого в конце месяца чуть важный заказ не запорол. Вспомни: приходилось даже сверхурочно работать. Ты же не хочешь, чтобы меня уволили к чёртовой матери?

— Что ты говоришь! — Анжела Дмитриевна даже возмутилась. — Я бы съездила сама, просто я из Ташкента сто лет не выезжала. У меня и ОВИРа-то нет. С этими визами вечно такая канитель. А ехать надо сразу. Вот ты знаешь, когда она умерла? Не знаешь. А вдруг уже полгода прошло?

— И что?

— И то! А вдруг там наследство?

М-м-да, сильный козырь.

— Да в Россию никакой ОВИР сроду не нужен был! — парировал он. — Не в Париж же собралась. Кстати, какое наследство, мам?

— Какое, какое… Дом, вот какое! — вновь оживилась Анжела Дмитриевна. — Я вспомнила: у твоего деда Кости когда-то в Воронеже дом был. Деревянный, двухэтажный, причём, купленный на его имя. Кому-то ведь он должен остаться, так? Вдруг там никаких родственников больше и нет? А ты — прямой дедов наследник. Я вот и адрес нашла…

Она начала что-то рассказывать про Воронеж.

Воронеж… С этим городом у Валентина Гелио-Хризумовского ассоциировалось только одно, впрочем, как, наверное, и у большинства. А что? А вдруг действительно на его голову свалилось наследство? И не просто в Воронеже, а на небезызвестной улице Лизюкова. Вот его Ольга бы удивилась! Сказала бы: «Вау! Круто! Офигеть! Вэл (она, как и друзья, звала его Вэлом), ну, ты и везунчик!» Взяли бы с ней летом одновременный отпуск и махнули бы не в Питер, как собирались, а туда, в российскую глубинку. Русская печка, ухваты там всякие, дровишки, чугунные горшки, жареная картошка с грибочками, парное молоко, глиняные крынки, плетень, завалинка, семечки… Экзотика, одним словом. Лишь бы она не заартачилась, а то ведь из вредности может. Если что, надо надеяться, он её сумеет уговорить.

Со своей Ольгой он встречался уже месяца три, но только недавно она начала позволять ему кое-что сверх нормативных поцелуев и ласк. Обалденная девочка, между прочим, и причёской, и фигурой — особенно, вид сзади — один к одному похожа на Монику Беллуччи в «Малене». Может, когда-нибудь он на ней и женится, если, конечно, к тому времени не передумает (по крайней мере, сейчас он ничего конкретного не планирует; это не в его правилах — что-то планировать заранее). Мать, как пить дать, начнёт возникать, подожмёт губы и скажет: ну вот — дожила, теперь её неразборчивый в связях сыночек назло ей удумал жениться на первой встречной, в то время как она женихов в молодости отшивала одного за другим, пока на горизонте не нарисовался единственный и неповторимый, то бишь отец. Ещё скажет: вот, полюбуйтесь, на его награду за её преданность и заботу; всю жизнь на него положила, а он скотина неблагодарная, паразит этакий … и т.д. и т.п. Послушать её, так этот единственный сыночек вообще всё в жизни делает ей назло.

О существовании Ольги Анжела Дмитриевна пока не подозревала и слава Богу. Умудрённый опытом своих прошлых амурных делишек, он не так давно завёл для неё строгое правило: меньше будет знать, крепче будет спать. Не то чтобы раньше он держал мать в курсе всех своих романов, просто её хлебом не корми, дай кому-нибудь устроить допрос с пристрастием: как познакомились, да где учились, да что за семья? А какой из девушек это понравится?

Кажется, он отвлёкся.

— …Мам, случайно не улица Лизюкова? — перебил он свои пространные размышления.

— Нет, с чего ты взял? — с жаром отозвалась Анжела Дмитриевна. — Сейчас, очки надену… Вот, читаю: Гелио-Хризумовский Константин Степанович… твой дед Костя то есть… Так… Воронеж, улица Максима Горького, дом №…

Короче говоря, как он ни противился, как ни отнекивался, как ни ворчал, что, мол, с её неиссякаемыми фантазиями у него никакой личной жизни, отправляться в вояж всё равно пришлось. Мать не переспоришь. Договорился с начальством, взял на работе незапланированный отпуск и поехал. Вернее, полетел. Поскольку прямого рейса на Воронеж не существовало, полетел до Москвы, а оттуда — поездом.

Город оказался примерно таким, каким он себе его представлял. Российская провинция. Он таких городов много повидал, когда отец, работавший снабженцем в строительном тресте, брал его с собой в командировки. Правда, это было давно, на стыке 80-х и 90-х, но с тех пор мало что изменилось. Грязное безликое предместье, исторический центр старой застройки, много церквей, в новых районах — многоэтажки, типовые школы и детсады; всё серо и буднично. Вероятно, чтобы разнообразить скучную обстановку всюду понатыканы летние кафешки с весёленькими названиями типа «Муси-пуси», «Шалтай-Балтай», «Фигли-мигли», «Тутти-фрутти». Правда, вдобавок тут ещё имелась река с замшелыми берегами.

На привокзальной площади, таща на плече внушительных размеров дорожную сумку и жмурясь от ослепительного утреннего солнца, заливающего безбрежное небо, Валентин не без труда отыскал свободное такси; субтильного вида водила, который нехотя, вразвалочку подошёл к машине, до этого что-то активно обсуждал в тенёчке с двумя такими же скучающими таксистам и отнюдь не выказывал желания брать клиента, точно его оторвали от куда более важного дела.

По дороге он начал жаловаться Валентину: апрель, а уже жарко. Никогда прежде так жарко не было! Это всё чёртов вулкан исландский виноват, он надымил. Вон что в Европе делается! Если эта катавасия продолжится, скоро, видать, и их аэропорт закроют. Всё к этому идёт…

Внезапно автомобиль круто развернулся и резко затормозил. Оказывается, всё. Приехали. Валентин расплатился, вышел и не без здорового любопытства огляделся. Улица как улица, ничего выдающегося, как всюду в эту раннюю пору, голая, тихая и безлюдная.

Дом оказался угловым и выходил торцом в пыльный проулок, обнесённый поросшим сухим мхом дощатым забором. Там было грязно и заброшено, валялась груда обшарпанных бэушных досок, как попало сброшенных на землю; под ними копошились мокрицы и другая нечисть. Зато перед фасадом имелся небольшой ухоженный палисадник, огороженный от дороги штакетником и усаженный по периметру нарциссами вперемешку с резедой. Видимо, цветы недавно полили, поэтому на листьях и чашечках дрожали ослепительные капли и играли солнечные блики. Сладко пахло мёдом. Дом, судя по его замысловатой архитектуре, задумывался как терем с покатой крышей и причудливым коньком; в качестве непременного атрибута ещё наличествовало высокое крыльцо с деревянными перилами и резным навесом. Первый этаж — точь-в-точь деревенская бревенчатая избушка с зелёными ставнями и расписными наличниками на окнах, второй — целиком выкрашен зелёным цветом; ничего так, затейливо смотрится. На первом этаже ставни были распахнуты, значит, кто-то есть.

Валентин поднялся по ступенькам, нащупал слева от двери кнопку и позвонил. Послышались отдалённые шаги.

Дверь отворилась, и на порог вышла одетая по-домашнему женщина материного возраста, а может, и чуть старше, довольно крупная, коротко стриженая, с круглым лоснящимся от пота лицом и оплывшей шеей. Она выглядела не то усталой, не то чем-то озабоченной.

Он поздоровался и задал вопрос напрямую:

— Не подскажите, здесь жила Капитолина Константиновна Гелио-Хризумовская?

— А вы, молодой человек, видно, издалека? — подозрительно изучая его с ног до головы, женщина не торопилась с ответом. — Случайно не из Ташкента?

Она кивнула на его дорожную сумку.

— Из Ташкента.

— О, я так сразу и подумала! Я вас давно жду. Проходите в горницу.

Он вошёл, огляделся. Забавно. Изнутри терем оказался оклеенным крикливыми шёлковыми обоями в крупную диагональную клетку, на полу был расстелен большой и цветастый, как павлово-посадский платок, ковёр, а с потолка свисала пятирожковая хрустальная люстра. Поскольку электричество хозяйка не включила, в покоях стоял полумрак, свет лился только из ничем не затенённых окон.

Женщина сняла с гвоздика и протянула ему связку ключей.

— Вот ключи от второго этажа. От Капитолининой половины то есть. Вход со двора. Я вас провожу

— Подождите. Я же ничего не знаю. Давайте вы мне сразу всё расскажете.

— Давайте, — согласилась она и из вежливости пригласила его присесть на диван.

Его поразило, насколько всё здесь дышало показухой. Кресла и диван в этом помещении, которое язык не поворачивался назвать горницей, ибо оно больше смахивало на холл в небольшой гостинице, были обиты тканью, имитирующей шкуру зебры, вся обстановка — будто вчера из мебельного салона; присутствовало также изрядное количество комнатных цветов и даже парочка финиковых пальм, выращенных, надо полагать, из косточек. В растворенные двери была видна спальня с помпезной двуспальной кроватью посередине.

Ввиду того, что гость предпочёл пока помолчать и послушать, первой взяла слово хозяйка:

— Она, Капитолина, жила на втором этаже. А на первом — я; она мне его и продала когда-то. Вот умерла, а собаку свою мне оставила. А я собак не очень-то люблю. Кормлю, конечно, не выгонять же... Но вы лучше сразу забирайте её себе. Она у Капитолины в доме жила, а я в доме сроду никого не держала. От них ведь вонь и блохи. Нагадят ещё или лужу напрудят, а я люблю, чтоб у меня было чисто. Она сейчас в конуре на цепи сидит, от греха подальше, чтобы не сбежала. Животным надлежит жить на улице, ведь так? А вам, наверное, понадобятся документы на Капитолинину половину, так они все у неё в комоде, в верхнем ящике. Пойдёмте, покажу.

Та-а-ак, интересненько, как любит говорить его Ольга. Значит, всё-таки наследство имеет место быть и не зря он попёрся в такую даль. Валентин почувствовал, как у него тревожно и в то же время сладостно засосало под ложечкой, как бывает в предвкушении качественного, но с привкусом запретного удовольствия, секса.

Они вышли во двор, симметрично обсаженный живой изгородью из бирючины, обогнули дом сзади и подошли к дальнему крыльцу, декором повторяющему первое, только под ступеньками обнаружилась сбитая на скорую руку конура с узкой лазейкой, из которой наружу свешивался перекрученный отрезок цепи. Рядом валялась перевёрнутая вверх дном миска.

Женщина позвала строгим голосом:

— Кнопка, а ну, вылазь!

Потом сказала Валентину:

— Её Кнопка зовут. Забилась от страха, видать. Ничего, есть захочет, вылезет. Или потом за цепь подёргайте. Только давайте сначала к Капитолине поднимемся.

Медленно передвигая ноги по крутым ступенькам, женщина начала взбираться на второй этаж, одновременно продолжая толковать что-то о собаке, о Капитолине, о доме, о своих делах, о погоде, о том, какая жара стоит у них нынче в Воронеже, но толка в её словах он не уловил, хоть и старался слушать внимательно. Лестница, несмотря на свою кажущуюся монументальность, при каждом её шаге тяжко постанывала и грозилась провалиться в тартарары.

Наверху было темно, душно и поразительно тихо, в нос ударил запах давно не проветриваемого помещения; обычно так бывает в подвалах со старыми коммуникациями. Женщина, пошарив рукой по стене, включила тусклый свет, и Валентинову взору открылась сумрачная, довольно пространная прихожая, в которую выходил ряд одинаковых, обитых чёрным дерматином дверей. В простенке было приколочено зеркало, и стояла деревянная вешалка, на которой висела какая-то одежда.

Женщина приоткрыла одну из дверей в глубине прихожей, приглашая Валентина войти, но сама не вошла. Сказала:

— Вот документы в комоде, смотрите, а мне некогда. Мне ещё в булочную надо, и сын обещал скоро зайти. Вот он вас как раз и нашёл. Я-то думала, гадала: что делать? Как родственников оповестить? А он в два счёта сообразил. Он у меня компьютерщик.

Затем она распахнула по очереди другие двери, показывая ему, где что находится, дала ещё кое-какие разного рода сведения и, поинтересовавшись ради приличия, не нужно ли ему чего-нибудь, удалилась, а напоследок спросила:

— А что со своим этажом-то будете делать? Продавать или как?

«… или как». Последние её слова неприятно резанули Валентина по ушам. Это была фразочка из материного репертуара. Пока отец был жив, мать чуть ли не ежедневно интересовалась у него: «Ты мужчина или как?» Или вот ещё её коронная фраза: «Ты мужчина — ты и думай». Только недавно до него стало доходить, насколько эти разговоры опостылели отцу. Каждый раз будто получаешь под дых.

Откуда он сейчас знает, что он будет делать? Тут ещё, оказывается, и псина есть. Кстати, что за псина? Сходить что ли, посмотреть…

Он спустился во двор. Подошёл к конуре. Подёргал за цепь. Вылезла шавка с грустной мордой, которая при ближайшем рассмотрении оказалась йоркширским терьером. Грязная, нечёсаная, вся в колтунах и репейниках, хвост поджат, глаза слезятся, нос в засохшей каше, сама дрожью исходит. Такую малявку — на цепь? Вот народ пошёл! Он отстегнул несчастную тварь и на руках понёс её в дом.

— Ты, стало быть, Кнопка, так? Похожа. Особенно нос. Ну, что будем с тобой делать?

Надо бы покормить зверёныша, да и самому жрать охота. Последний раз он перекусывал в самолёте. Сэндвич с курятиной и листиками салата, булочка с маком, яблочный джем; это у них называлось плотный завтрак. В магазин, что ли, наведаться? Только с такой уродиной разве покажешься на людях?

Он достал из своего дорожного снаряжения флакон с шампунем, а из чулана — корыто. Налил воды. Обманом выманил псину из-под стола. Искупал. Ополоснул из ковшика. Вытер хозяйским полотенцем. Посадил в кресло. Осмотрел со всех сторон критическим взглядом. Нет, что-то всё равно не то…

Отыскал в прихожей под зеркалом хозяйскую щётку и маникюрные ножницы.

— Слушай сюда: сиди и не рыпайся, будем тебя в божеский вид приводить.

Собака послушалась. Не прошло и получаса, как она из комка свалявшейся шерсти превратилась в симпатягу с чёрными и круглыми, как виноградины, глазищами, сверкающими из-под хипповой чёлки, и золотистой лоснящейся шкуркой, расчёсанной на прямой пробор.

— Вот теперь стала на приличное животное похожа. Хоть сейчас на выставку.

Собака, очутившись в домашней обстановке, спрыгнула с кресла и принялась носиться туда-сюда, обтираясь ушами о мебель.

Пока она так сушилась, в прихожей на покрытом ковриком с оленем сундуке отыскался поводок с лямками, а в кухне на подоконнике — сухой собачий корм.

В магазин они с Кнопкой всё-таки сходили. Накупили впрок всякого провианта — и собачьего, и человечьего, а потом просто так, без цели, с самым безмятежным видом бродили по улицам. Кнопка дружелюбно вызвалась быть гидом, а он как дисциплинированный экскурсант послушно следовал за ней по пятам, правда, в конце немножко не рассчитали и заблудились. Ничего, с кем не бывает.

Оказавшись после утомительной прогулки вновь дома, Кнопка запрыгнула на диван, притулилась в уголке и затихла в крепком сне. Валентин сел рядышком, заложил руки за затылок, закрыл глаза.    Подумалось: надо будет быстрей решать, что с этой псиной дальше делать, а то привяжутся друг к дружке, жалко будет расставаться. Он не допускал мысли оставить её себе. В Ташкент заявляться с ней точно нельзя. Мать скажет: опять ты со своими фокусами? Хочешь меня в гроб вслед за отцом вогнать?..

Настало время ознакомиться с содержимым комода. Комод стоял в простенке между окнами и был уставлен многочисленными безделушками. Кавалеры в камзолах с золотыми галунами и дамы в необъятных кринолинах в купе с их преданными овечками и собачками при детальном ознакомлении оказались подлинным мейсенским фарфором, судя по всему, — из военных трофеев. На рынке антиквариата подобные пасторали стоят бешеных денег. Ну и что ему с этим сокровищем делать? В Ташкент не повезёшь, таможня стопроцентно не пропустит. Искать местного барыгу и продавать? Опасно, да и жалко. Как-никак, часть наследства. Его наследства. Вот, блин, проблема!..

Всё было такое пыльное и засиженное мухами, что противно даже взять в руки. Он достал из кармана штанов платок, поплевал на него и начал не спеша одну за другой протирать фигурки, заодно изучая клейма на донышках.

В старших классах он всерьёз увлекся историей искусств, даже собирался стать искусствоведом. В десятом классе списался с Санкт-Петербургским университетом культуры и искусства на предмет поступления, но мать, узнав, встала в позу и сказала: ещё чего! Что за профессия — искусствовед? Голову не морочь, пойдёшь в ТУИТ. Всё решено и никаких разговоров. Во-первых, у отца там связи, во-вторых, это недалеко от дома, даже на транспорте ездить не надо, в-третьих, зря, что ли, он маткласс кончал? Ну и, в-четвёртых, одного она его в другой город не пустит. Об этом не может быть и речи. Он, дурак, надеялся, может, отец поддержит его. Куда там!.. Отец, ко всему прочему, — сам технарь, против воли жены не пошёл…

Поскольку ничего живописного более в комнате не наблюдалось, то, управившись наспех со статуэтками, Валентин взялся за разборку документов в ящиках комода. Быстро оценив ситуацию, он, как порядочный, решил начать с самого верхнего. Всяких бумажек там было тьма тьмущая, ему же предстояло отсортировать их по степени необходимости. Домовая книга, которую он обнаружил в файловой папке, была без обложки и буквально дышала на ладан. Исчерканные вдоль и поперёк страницы, полустёртые надписи, короче говоря, ни фига не понять; кто-то выписан, кто-то прописан. В других ящиках оказались только счета на оплату коммунальных услуг и электроэнергии. Вскоре всё это ему осточертело, тем более что он плохо представлял себе, что именно он ищет. Наверное, какие-нибудь метрики, Капитолинино свидетельство о смерти… Плюнув, он сказал себе: пора закругляться, на сегодня хватит. Завтра он сходит к нотариусу, всё разузнает и будет действовать наверняка, а не лишь бы как.

Вечером пришла соседка проверить, как у него дела. Увидела валяющуюся в кресле Кнопку, неодобрительно покачала головой.

— Освоились, вижу? Капитолина тоже всегда её баловала, даже к себе в кровать пускала.

Она потопталась немного и вышла, притворив за собой дверь, но почти сразу же вновь появилась на пороге.

— Забыла сказать: Капиталина с ней гуляла утром, часиков в шесть, потом днём, после обеда, и вечером, часиков в десять. Она так привыкшая.

       «Часиков в шесть…». Он — что, из-за этой маленькой говняшки теперь должен вставать ни свет ни заря? Весело, однако.

Когда соседка ушла, Валентин вдруг вспомнил, что до сих пор не известил мать ни как доехал, ни вообще как дела, хотя ещё на вокзале купил местную sim-карту. Она, наверняка уже шум подняла, куда он подевался. Не вдаваясь в подробности, он послал ей сообщение, мол, всё в порядке. По поводу собаки решил преждевременно не распространяться. Мать никакой живности в доме категорически не признавала.

Как-то в подростковом возрасте он принёс домой щенка, хотя знал прекрасно, что мать не разрешит. Всё же осмелился, думал, может, вдвоём с отцом они её уговорят. Как же!.. Отец даже пикнуть побоялся. Мать в тот же вечер провела воспитательную беседу на тему: собака — это огромная ответственность, а он маленький и должен в первую очередь научиться отвечать за свои поступки, а уж потом … Короче говоря, из его затеи со щенком ничего тогда не вышло, слава Богу, на улицу не выбросили. Щенок ночь провёл в коробке из-под материных сапог, а утром отец отнёс бедолагу к себе в трест и подселил к охранникам. Пару раз Валентин даже передавал ему через отца гостинцы — колбаску там или что-то ещё, а потом как-то всё забылось…

Утром ровно в шесть Кнопка его разбудила. Он сначала не понял. Одеяло поехало вниз, да так внезапно, что он не успел даже очухаться. Потом его ткнули сопливым носом в глаз, облизали, смрадным дыханием надышали прямо в лицо, а под конец внаглую забрались на его голый живот и стали копать его лапой.

Он попробовал договориться, по-человечески попросил:

— Слушай, Кнопка, отвали, а! Дай поспать.

Ну, ещё только одну минуту или хотя бы поваляться с комфортом… Как же, поспишь тут!.. Кнопка упорно требовала то, что ей было положено по расписанию. Вот вредина! Пришлось вскочить, кончиками пальцев, смоченными слюной, протереть глаза, влезть в штаны, всунуть Кнопку в лямки и очертя голову бежать на улицу.

Погуляли полчасика по пустынным окрестностям, после чего он пошёл досыпать. Проснувшись, обнаружил, что ночью у него кто-то втихаря стырил один носок. Ясное дело, кто!.. Носок нашёлся, но когда он его надел, оказалось, что на нём каким-то необъяснимым образом появилась прореха, через которую светится пятка. Пока искал нитку с иголкой, пока выяснял с Кнопкой отношения, прошло пол-утра.

Часов в десять спустился вниз, Кнопка бодро трусила рядышком. Во дворе соседка развешивала бельё; увидела их, подошла.

— Доброе утро! Как спалось? Вчера забыла спросить, склероз, видать: а что теперь с Юликом будет, вы уже решили? Это Капитолинин внук. Он в интернате. Это недалеко, на нашем же берегу. Я почему спросила? Скоро каникулы, а Капитолина его летом всегда у себя держала…

Вдруг она взвизгнула:

— Оса! — и принялась гнать от себя приставучее насекомое, а он, будто в немой мизансцене, оторопело стоял и смотрел, как она машет руками.

       Вот теперь и внук появился. Подвох за подвохом. Сколько ещё сюрпризов приготовил ему этот дом? И почему, собственно, он должен решать, что делать с каким-то неведомым Юликом? А мать его где?

Оказалось, мать его, Капитолинина дочка, умерла, причём уже давно, чуть ли ни сразу после родов. Капитолина этого Юлика сама растила. А отца у мальчишки отродясь не было. Вот такие дела.

Узнав у соседки адрес, Валентин поехал в интернат. Интернат оказался специализированным и назывался «Коррекционно-образовательное учреждение для детей с нарушением слуха и речи», по-русски говоря, для глухонемых.

Ему повезло, он сразу попал к директору.

— Юлиан Гелио-Хризумовский? Да, есть у нас такой воспитанник. Позвольте полюбопытствовать: а вы ему кто?

— Дальний родственник.

— Присаживайтесь.

Он присел.

— А документик у дальнего родственника при себе имеется?

— Вот, пожалуйста, паспорт. Как видите, у нас одна фамилия…

— Ну и что же, что одна фамилия. Это ничего не значит. Из Ташкента прибыли, Валентин Сергеевич? Всё с вами ясненько. Вот что, дальний родственник, никакие сведения о своих воспитанниках я не разглашаю и тем более не даю разрешения на свидание.

— А если я его захочу усыновить?

Что он такое несёт? У него что, не все дома? Кого он захочет усыновить? Во-первых, кто ему даст, он ведь не женат, если на то пошло. А во-вторых… Что «во-вторых» он додумать не успел, директор сказал:

— Так сразу и усыновить! Вам лет-то сколько, юноша?

— 33. Могли бы сами посчитать по паспорту. Что, мало?

— Возраст Христа, значит. Отлично, отлично… Мало, говорите? Это кому как, знаете ли. Кому мало, а кому в самый раз. Может, для начала попробуете опекунство? Только поторопитесь, а то раз у него, как вы говорите, больше никого не осталось, мы вынуждены будем оформлять перевод в детский дом. У нас в Воронеже в таких специализированных мест нет, так что придётся везти в другой город. В Ростов-на-Дону или Самару. А вам спасибо, что проинформировали. Так вот, я не закончил насчёт опекунства… У вас же даже временной регистрации ещё нет, так? Вы же на нелегальном положении. Вот оформитесь, тогда приходите. Помогу, чем смогу. А сейчас до свидания. Не смею вас больше задерживать.

Детдом… Скопище мерзких ублюдков… Что-то страшное, грязное, смердящее, как источающая ядовитые миазмы клоака, как стая стервятников, слетевшаяся на падаль. Ему показалось, что непонятно откуда на него дыхнуло омерзительным, тошнотворным зловонием разлагающейся плоти, кишащей червями.

(Не притворяйся. Ты прекрасно знаешь — откуда. Из твоего паршивого детства. Эти неизбывные воспоминания, от которых никуда не деться, как кость в горле, как застывший крик, сгущаются, душат, не отпускают. Ты кричишь так, что думаешь: сейчас лопнут барабанные перепонки, а крика нет. Он — в тебе. Он разрывает твои внутренности. Он рвётся наружу словами: а пошли вы все!.. От него не убежишь, не спрячешься, не забьёшься в тёмный угол, не зароешься с головой в песок, как страус.)

Когда он учился в школе, они, детдомовцы, подкарауливали его и других пацанов, возвращающихся по одиночке домой, то за углом ближайшего от школы дома, то на пятачке возле базарчика, то у аптеки. Каждый раз в разном месте. Кодла обезличенных, все, как один, — на одну морду, грязных и вонючих, одетых в рваньё ублюдков, уверовавших в свою вседозволенность. Они смыкали круг — плечом к плечу, локоть к локтю, кулак к кулаку так, что не вырваться. Безошибочная тактика подонка: нагнать страху, не дать опомниться, отрезать путь к отступлению. Далее — пошарить по карманам и отобрать мелочь. Если повезёт — часы или плейер. Но это не главное. Главное — унизить, задеть достоинство, оскорбить, обесчестить.

Неведомый ему Юлик поедет в детдом. Из-за него. Потому что он, гад, проинформировал.

Ну, мать удружила. Заварила кашу. Посулила наследство, называется. Жил себе спокойно в Ташкенте, знать ничего не знал ни о каком Юлике, нет, надо было куда-то ехать!..

Сделал регистрацию и назад в интернат. Какая-то служащая интерната помогла ему заполнить журнал посещений. Была очень любезна и не выразила никакого недоверия. Директора не было, но Юлика к нему, как ни странно, позвали. Директор распорядился.

Вышел зашуганный пацанчик лет 14 в школьной форме, очками в металлической оправе и астеническим телосложением смахивающий на Гарри Поттера, только мастью блондинчик. Лицо, обрамлённое жиденькими белёсыми волосёнками, — бледное, измождённое; щупленькая, как у ощипанного цыплёнка, шейка выступает из белого воротника. Молчит. Пацанчик снял очки, и Валентин увидел, что у него голубые глаза. Голубые и огромные. Смотрят, не мигая, на него, будто изучают. Он не выдержал этого взгляда, отвернулся. Он никогда не общался с глухонемыми. Как ему с ним себя вести? Тупица безмозглый, даже не додумался чего-нибудь купить по дороге. Фруктов каких-нибудь, что ли. Понял ли пацанчик, кем они друг другу приходятся?

Молчать было невозможно. Не зная, что надо говорить в таких случаях, он сказал:

— Я Валентин. Тоже, как и ты, Гелио-Хризумовский. Мой дед был отцом твоей бабушки.

Посидели немного в холле на диванчике и под предлогом, что им обоим некогда, разошлись.

Одержимый мыслью о том, что из-за него Юлик попадёт в детдом, остаток дня Валентин не знал, куда себя девать. Кнопка, у которой в жизни теперь была единственная потребность — служить новоиспечённому хозяину, ходила за ним как пришитая.

       Около шести часов вечера, когда они с Кнопкой бездумно валялись на диване, за дверью послышался негромкий стук, а следом за стуком соседкин голос сказал:

        — К вам можно? Там вас спрашивают.

Кто его может спрашивать? Казалось, его уже ничем нельзя было удивить, однако, как это ни странно, он удивился.

— А они не сказали, что им от меня надо?

— Это не они. Это он. Капитолинин зять, отец Юлика, то есть.

Валентин спустился.

У крыльца стоял пропахший перегаром и куревом алкаш.

— Ты, что ль, здесь старшой? Это, как его… Потолкуем. Юльку можешь забирать, на хер он мне такой сдался. Нянчиться ещё с инвалидом!.. Хиляк, толку от него никакого. А дом на меня оформляй. Мне положен.

Соседка, как услышала эти разговоры, сказала Валентину:

— Ты погуляй, а мы сами разберёмся.

А потом руки в боки и попёрла на алкаша, как танк:

— Что, опять припёрся? Кто ты такой? Ты даже с Ленкой расписан никогда не был! Взял бабу для утех, а как она на тот свет отправилась, так тебя и помин простыл. Юлька — всю жизнь безотцовщина. Столько лет тебя видно не было, а теперь явился, не запылился.

— Как не было? А в позапрошлом году Юлька у меня в деревне месяц жил? Жил. Я его кормил? Кормил. Кого хочешь спроси. У самого Юльки и спроси. Мы с ним огород копали. Картошку. Да я б сам взял Юльку, да не при деньгах я нынче…

Продолжая монотонно тараторить своё, он постепенно начал скисать.

У соседки одутловатые щёки побагровели так, что едва не лопались, а глаза налились гневом, как у раздразненного быка. Она, уверенная в своей абсолютной правоте и чувствующая своё преимущество, напирала на него так, что Валентину даже стало беднягу жалко. Вот вредная тётка!

Алкаш, у которого иссякли все веские доводы, только тяжело дышал и скалился прокуренными зубами, не находя слов для достойного ответа.

Пока они так по-свойски выясняли отношения, Валентин стоял в сторонке. Курил. Слушал.

Когда алкаш под натиском преобладающей силы противника наконец ретировался, он поднялся к себе наверх и сразу завалился спать.

Наутро, как проснулся, опять поехал в интернат. По дороге накупил Юлику яблок, бананов, конфет, присовокупив к ним до кучи брикет мороженого «Экзо».

Как бы с ним поговорить? Через директора — вот как.

Директор был на месте.

— Вот что. Не надо его в детдом. Я забираю Юлика к себе. Вы же сказали, что я могу быть его опекуном.

— Валентин Сергеевич, моя прямая обязанность предупредить вас, что оформление опекунства — довольно длительная процедура даже при благоприятных обстоятельствах. В вашем же случае без волокиты как пить дать не обойдётся. Вы же гражданин другого государства, так? Могут и не разрешить. Поэтому советую вам начать по упрощённой схеме. Она как раз предусмотрена для таких, как вы. Оформите доверенность на краткосрочный период, заберёте мальчика на лето, а потом, если не передумаете, спокойно займётесь опекунством.

— Хорошо.

Ну вот. Сам не ожидал от себя. Он в шаге от своего Рубикона. Ещё чуть-чуть — и назад дороги уже не будет. Сделанного не воротишь, как говорил его покойный отец. И куда он теперь с Юликом да ещё в придачу с Кнопкой? К матери? Это исключено!

Пять лет назад, когда ещё был жив отец, Валентин сблизился с Татьяной, своей сослуживицей. И влюбился, как не влюблялся ни до, ни после этого. У Татьяны была дочь Настя трёх лет. Мать, вознамерившаяся узнать о новой пассии сына побольше, организовала в её честь воскресное чаепитие, на которое Татьяна пришла с Настей. Мать увидела девочку — и в слёзы. Произошло объяснение. Зачем ему чужой «довесок»? Зачем он берёт на себя лишнюю обузу? Потом всю жизнь жалеть будет. Он пытался протестовать, возмущался. Позже она в его присутствии и под его нажимом позвонила Татьяне и просила прощения. Но как! Только подлила масла в огонь. То ли удар, нанесённый по Таниному самолюбию, был слишком силён, то ли мать действительно как в воду глядела, так или иначе их отношения с Татьяной постепенно сошли на «нет». Он вернулся в родительский дом. Он ещё тогда не знал, что маленькое колебание имеет обыкновение перерастать в большую проблему, если это колебание не убить в себе в зародыше; как не знал, что за каждым знаковым поступком мужчины стоит женщина. Жена, любовница, одноклассница, просто случайная прохожая или вот как у него — мать. Это неоспоримая, непреложная истина, оспаривать которую не возьмётся ни один профессиональный психолог.

Директор терпеливо разъяснил ему куда он теперь должен пойти и что сделать, чтобы оформление доверенности проистекло в наикратчайшие сроки, а на прощание вдруг спросил:

— Валентин Сергеевич, вы позволите узнать ваше мнение по одному гипотетическому вопросику? Это вас ни к чему не обяжет. Просто для информации. Вот представьте себе, что все люди на нашей матушке Земле в один прекрасный день вдруг стали вегетарианцами. Представили? Какие из этого последуют изменения? Вы согласны, что поголовье скота резко сократится? Так?

— Так.

— Значит, те миллионы или даже миллиарды голов скота, которые человек выращивает специально себе на потребу, попросту не появятся на свет. Так?

—Так.

— Вот вам и вопрос: что лучше — родиться, чтобы в финале быть съеденным, или вообще не жить? А? Вы бы что выбрали?

— А вы?

— Я? О! Я для себя выбор сделал. Я бы предпочёл быть последней на Земле закланной коровой. Чтобы после меня ни на одной скотобойне ни один мясник больше ни-ни… Ну, а вы, Валентин Сергеевич? Всё-таки?

Он не нашёлся, что ответить.

«Быть последней закланной коровой»… Интересно, что директор хотел этим сказать? И хорошо, что он — мужик, разве с какой-нибудь неадекватной тётечкой они бы так быстро нашли общий язык? Наверняка с той пришлось бы раболепствовать, что-то из себя строить, стараясь произвести впечатление…

После интерната его посетила гениальная мысль сходить проконсультироваться к адвокату. Вот он конкретный балбес! Почему сразу не пошёл?

Адвокат проникся его ситуацией и сказал: на данный момент продавать недвижимое имущество никак нельзя, потому что в таком случае будут ущемлены интересы несовершеннолетнего наследника, все четырнадцать лет своей жизни находившегося на иждивении наследодательницы. Вот исполнится оному отроку полных 18 лет, тогда сие имущество перейдёт в его безраздельное пользование, тогда и делайте, на фиг, что хотите, а пока — нет. Как наследник по прямой, он, Валентин Гелио-Хризумовский, конечно, может попробовать отсудить какую-то свою долю, только это будет сложно и дорого. И никакой юрист ничего гарантировать не возьмётся.

Вот так. Вот и съездил за наследством, называется. Только это уже не имело никакого значения; как оказалось, под влиянием какого-то безотчётного чувства намерения у него теперь приняли несколько иную установку. Из материного дома ему придётся, конечно, уйти. Подыщут с Юликом квартиру, ничего, как-нибудь проживут… С Ольгой тоже придётся завязывать. Какая из неё мать четырнадцатилетнему пацану? Смешно. Она сама ещё девчонка…

Теперь он жил как по расписанию: в 6-00 — подъём, далее — получасовая прогулка с Кнопкой, далее — завтрак, а сразу после — хождение по инстанциям, оформление всяческих бумажек, ближе к вечеру — на рынок за фруктами и в интернат. Уже смеркалось, когда он без задних ног возвращался в дом, где его неизменно ждали собачьи лужи и экскременты, а в 10-30, наскоро перекусив, он принимал горизонтальное положение, Кнопка бесшумно пристраивалась рядышком, и они оба больше не шевелились. Потом — снова утро. И уж, само собой, никаких культурных развлечений, включая телевизор.

Из утешительного присутствовало только одно: алкаш больше не давал о себе знать.

Когда доверенность не без личного содействия директора, вдруг проникшегося к Валентину добрым участием, была готова, он забрал Юлика в Капитолинин дом. Как директор (кстати, оказавшийся классным мужиком) и напророчил, без волокиты не обошлось.

А на город семимильными шагами наступало лето, кругом только и было слышно: аномальная жара. Жара, как жара. У них в Ташкенте такая каждый год, и ничего, живут люди.

Время шло, пора было закругляться и в Ташкент. Попутно сделали ветеринарные справки для Кнопки, а когда определись с днём отъезда, то купили ей клетку для перевозки, правда, клетка оказалась кошачьей, но Кнопка великодушно согласилась не засчитывать это мелкое недоразумение за позор.    

Открытым оставался один вопрос: что делать с домом, вернее, с полдома? Валентин попробовал завести разговор с соседкой, может, она присмотрит или подскажет, кому бы его сдать в аренду, пока они с Юликом не придумают что-нибудь другое.

— Закрой, пусть стоит, — успокоили она его. — А уж я пригляжу, чтобы этот дуралей здесь не появлялся.

За день до отъезда договорились с Юликом сходить на кладбище к маме Лене и бабушке Капитолине. Попрощаться, так сказать.

Было уже пять часов, и Кнопка вся извелась от нетерпения, просясь на улицу. Ей пообещали взять её с собой.

Валентина будто что-то стукнула по мозгам. Он сказал:

— Юль, мы ведь так и не сходили на улицу Лизюкова. Меня ж в Ташкенте не поймут. Был в Воронеже, скажут, а памятник их знаменитому котёнку не видел. А пошли прямо сейчас. На кладбище же можно будет завтра с утра, даже хорошо, что по холодку. Поезд-то наш после обеда. Успеем.

Юлик в знак согласия кивнул.

Оказалось, что Юлик прекрасно читает по губам, поэтому проблем в общении у них не было.

Юлик с Кнопкой выбежали первыми, и пока Валентин спускался, пока запирал дверь, во дворе устроили игру в догоняшки. В тот момент, когда он шёл вдоль торца дома, с улицы раздался страшный звук, от которого заледенело сердце. На миг он оцепенел, потом побежал. Завернув за угол, ослеплённый косыми лучами, он сначала ничего не понял. Заходящее солнце било прямо в глаза. И всё же он увидел Юлика, а в его руках поводок с пустыми лямками. Кнопки нигде не было. Спустя секунду он услышал с дороги её истошный визг.

Все попавшие под колёса собаки визжат одинаково. От этого визга можно сойти с ума, если не закрыть глаза, не заткнуть уши.

Замолчала. Потом опять и опять… Десять шагов до неё показались ему бесконечными. Когда он, весь обливаясь холодным потом, добежал, она больше не визжала. Обмякла, но ещё дышала ртом.

Дрожащей рукой он поймал первую попавшуюся машину, посадил Юлика на заднее сидение, сам с Кнопкой сел рядом с водителем, и они, как сумасшедшие помчались в ветеринарку. Адрес-то был известен.

Не довезли. В машине Кнопка впала в агонию и затихла. Глаза её были раскрыты, взгляд неподвижен.

Нелепо… Невероятно… Необъяснимо…

Далее всё случившееся Валентин воспринимал как в кошмарном сне. Ему казалось, ещё чуть-чуть и он совсем потеряет голову. Остаток дня Юлик безудержно плакал, на все попытки успокоить его не отвечал ни мычанием, ни жестами, лишь смотрел блуждающим взглядом, а потом вдруг побагровел, стал задыхаться и впал в ступор.

Спокойно, главное — не ударяться в панику.

Соседки, как нарочно, дома не было. Ушла в гости к сыну.

Он думал: сейчас вдруг что-то произойдёт, и этот кошмар кончится.

Не произошло. Было уже совсем темно, когда он вызвал скорую. Через полчаса приехала фельдшерица и увезла Юлика в больницу, а ему велела дожидаться утра.

Заснуть не получилось. Всю ночь он пролежал на диване, вытянувшись пластом и тупо уставившись в потолок, по которому двигались тени. Временами ему казалось, что стены в доме живые, и они качаются.

Едва рассвело, поехал в больницу — утопающее в зелени длинное двухэтажное белое здание за чугунной оградой.

Когда в приёмном покое он справился о Юлиане Гелио-Хризумовском, ему сказали, что ночью больного с такой фамилией перевели в психиатрическую.

Он подождал несколько минут, прохаживаясь взад и вперёд по вестибюлю, рассматривая, ничего не видя, стенды с плакатами на тему СПИДа и гепатита, пока деловитой походкой не вышел дежурный врач — высокий брюнет в салатового цвета одеждах, под которыми угадывалось смуглое тело, поросшее тёмными волосами,    и с кипой бумаг в прозрачной папке; под мышками у него темнели два больших пятна от пота.

Врач сказал:

— Думаю, это надолго. А вы как хотели? Сами ж знаете: ребёнок у вас проблемный. Аутизм. Отставание в умственном развитии. И с неврологией тоже не всё в порядке. Ещё целый букет заболеваний...

Они постояли молча, переминаясь с ноги на ногу. Обоим хотелось попросить о чём-то друг у друга, но они не знал, о чём.

Пока Валентин шёл к выходу, врач смотрел ему вслед; он ощущал этот взгляд спиной, и ему было так неуютно под этим взглядом, так хотелось побыстрей выйти на воздух из этого пропахшего дезинфекцией и медикаментами помещения, что он не выдержал и побежал.

Он вышел из больницы и пошёл прямо, куда глаза глядят. Единственное на тот момент желание его было уйти подальше от этого места.

Он долго бродил по тенистым улочкам среди равнодушного местного населения. В воздухе парило, как перед грозой, порывы ветра обдавали душным зноем. Была суббота. Мальчишки гоняли мяч. Кажется, он даже пару раз машинально сделал им пас, когда мяч прилетел в его сторону. Женщины выгуливали младенцев в колясках. Мужчины сражались в шахматы или забивали «козла». Неожиданно он вышел к реке. Река, неспешная и величавая, текла бесшумно. В синей воде отражались какие-то строения. Противоположный берег казался пустынным. С правой стороны к городу подступала плотная пелена облаков.

Потом он спросил у прохожих, как проехать к психбольнице. Ему подробно объяснили.

(Четыре года назад его отец сделал страшную вещь, о которой у них в доме вслух не говорят и не обсуждают. Он влил себе в горло бутылочку уксусной эссенции. После чего он долго лежал в больнице. Сначала в реанимации, потом в общей палате, но говорить он больше никогда не мог. Вплоть до самой смерти. А потом мать сама отвезла его в психбольницу. Там он вскоре и умер. Валентин виделся с ним там незадолго до смерти. Это был не его отец. Это вообще был уже не человек.)

Психбольница. В народе говорят: «дурка». Он туда не поехал.

Расхотелось.

Сегодня, завтра или через полгода, но что-то в этом роде должно было случиться. А ему надо ехать. Билеты-то на руках. Который теперь может быть час? Как бы на вокзал не опоздать… В конце концов, кто он ему, этот Юлик? Никто. Седьмая вода на киселе. Так в чём проблема? Да, у него был благородный порыв — он хотел взять чужого мальчишку, к тому же инвалида, на воспитание, но у него ничего не вышло. Кстати, это правда.

Договориться с собственной совестью не составило труда. Она его и успокоила: не заморачивайся, государство о нём позаботится лучше тебя, ведь ты даже о себе не можешь толком позаботиться, не то, что о других. Так что валяй, со спокойным сердцем езжай-ка ты в свой Ташкент и больше ни о чём не думай.

И вот ещё что: сразу же по приезду он пойдёт в ювелирный и купит Ольге кольцо, а потом выяснит с ней отношения. И пусть мать только попробует на этот раз встрять; имеет же он, в конце концов, право на личную жизнь!

Когда сын приехал из аэропорта, Анжела Дмитриевна крутила малину. Валентин сбросил в передней кладь и вскользь поцеловал её в розовую, свежешлифованную щёку. Его вид ей не понравился. Лицо — небритое, помятое, почерневшее. Взгляд — хмурый. Голодный, наверное, решила она. Но сын, ничего толком не рассказав, предпочёл сразу закрыться в своей комнате.

Спустя какое-то время она сама постучалась к нему. Раз, второй, третий… Наконец он открыл.

— Валюш, до тебя прямо не достучаться. Что, так занят?

— Просто не слышал. За компом сидел.

— Работаешь? Поел бы сначала, а то на голодный желудок много не наработаешь.

— Да нет, мам, развлекаюсь. Знаешь такую забаву — «насрать в комментах» называется? Очень занимательная, между прочим, забава. Рекомендую.

— Валька, фу! Чтобы я от тебя таких неприличных слов больше не слышала! Ты же знаешь, как я этого не люблю.

Какой Валька грубый стал! Ей всегда претила его несдержанность в выражениях; она, как правильная советская женщина, в прошлом спортсменка и комсомолка, таких слов терпеть не могла.

Она какое-то время постояла в задумчивости, потом сказала:

— Валюш, ты, как приехал, так ничего подробно и не рассказал, есть там наследство, нет?

— Да нет, мам, там никакого наследства! С чего ты взяла? Ну, был когда-то у деда дом, и что теперь? Посмотрел я его…

— Ну и?..

— И ни хрена! На фиг он мне сдался! Так себе дом. Даже не дом, а барак. И тот муниципалитет себе забрал.

— А что ж ты тогда там так задержался?

— А ты что — телевизор не смотришь? Вулкан надымил. Все рейсы отменили. Видела бы ты, что в Москве делается! Аэропорт забит под завязку.

— А-а-а… Ну, а в доме есть что ценное?

— Какой там! Так, по мелочи, из пожиток — хлам один.

— Ну и ладно. Как говорится, никогда хорошо не жили, стоит ли начинать? Какая там погода хоть была? Дожди?

— Да нет, жарко. Жарче даже, чем у нас.

— Надо же? Ну, ладно, я пошла. Мне ещё малину крутить надо. Всё ж хорошо, что ты съездил. Уважил тёткину память. На могилу-то хоть сходил?

— Сходил.

— Молодец. Порядочным человеком я тебя воспитала. Я всегда говорю: спешите творить добро, а то другие вас перегонят. Я вот тоже, пока тебя не было, к нашему дорогому папочке на кладбище съездила…

Она вздохнула о чём-то своём, личном.

— …Слушай, Валька, а ведь выходит, что из Гелио-Хризумовских на свете только ты один и остался?

— Да, мам, выходит, что так…