Вионор Меретуков — Черная птица

   Взяли с собой одно ружье на двоих, страшно дорогой фотоаппарат «Хассельблатт» — брат тогда профессионально занимался фотографией, бутылку водки и нехитрую закуску. Из почти пустой электрички вылезли на платформу подмосковной станции Рассудово.

   По хорошо утоптанной тропинке углубились в ближайший лесочек. И сразу устроили привал: стоя сделали по глотку и закусили одним бутербродом, который брат разломил на две части.

   Через четверть часа двинулись дальше.

   Ружье несли по очереди. Ценный фотоаппарат брат мне не доверил. И напрасно. Лучше бы мы этот чертов «Хассельблатт» несли по очереди...

   С удобной тропинки свернули в чащобу и, утопая в снегу, медленно стали пробираться в глубь леса.

   Брат, нарушая все охотничьи законы, прокладывал путь в двух шагах передо мной. Была как раз моя очередь нести двустволку.

   Облитый солнечным светом лес напоминал театральные декорации. С вершин деревьев на наши ушанки пикировали увесистые капли. Зима была на излете.

   ...Большая черная птица, яростно ударив крыльями, взмыла вверх прямо над головой брата.

   В то время у меня была реакция, как у хоккейного голкипера, и я тотчас навскидку выстрелил из обоих стволов. Выдал, так сказать, дублет.

   Чудовищный грохот разорвал покойную тишину леса. С веток столетней ели на нас обрушился водопад рыхлого снега. Брата спас Господь. И мое неумение стрелять. Я не попал ни в птицу, ни в брата. Хотя мог...

   Я стоял и плакал. У меня дрожали руки. У моих ног валялось ружье. Брат подошел ко мне и спокойно хохотнул. Нагнулся, поднял ружье. Теперь была его очередь нести двустволку...

   Потом мы вернулись на станцию, в сельмаге купили хлеба, плавленых сырков, банку кабачковой икры и бутылку «Горного дубняка». «Горный дубняк» — строгий напиток, который вряд ли бы мы стали пить в городе, но здесь годился и он.

   На опушке развели костерок из прихваченных у сельмага деревянных ящиков. Мы были молоды, и вся жизнь была еще впереди. Мы это знали, и нам было хорошо... И водка пилась, как нектар...

   Ветер донес голос Шульженко. Видимо, кто-то в деревне крутил патефон.

   ...Держа в руке стакан, брат смотрел на порозовевшие к вечеру снежные просторы, на деревеньку на косогоре, с дымами над крышами изб, на низкое зимнее солнце, потом перевел взгляд на меня и, глубоко вздохнув, тихо сказал:

   — Вот что надо рисовать, — он обвел рукой все, что видели глаза, — вот эту благодать… А ты малюешь всякую х...ню, какие-то квадраты и разноцветные пятна...

   Я в то время увлекался абстракционизмом и только за ним признавал право на существование. Но спорить не стал...

   * * *

   ...Мы втроем — Слава, Саша и я — сидим на балконе в плетеных креслах, пьем очень крепкий кофе из широких больших чашек, обмакивая в них круасаны. Дурацкий французский обычай, к которому меня приучает Слава. А я люблю, когда свежий, еще теплый, круасан хрустит на зубах.

   На балконе, в доме напротив, на низком раскладном стульчике сидит мечтательный мальчик и читает книгу, держа ее на коленях.

   Несмотря на осень, Слава надела легкий соблазнительный халатик, в котором она мне так нравится, и, скрестив ноги, демонстрирует притихшему миру свои восхитительные колени.

   На наших головах покоятся широкополые соломенные шляпы, как бы оберегая нежные макушки от яркого солнца, которого нет и в помине...

   Я придирчиво оглядываю округлившийся животик моей дочери, ее беззаботный чистый лик с вздернутым носиком и думаю, что ждет того, кого она носит во чреве?..

   Я откладываю карандаш и тетрадь в сторону, поднимаю глаза и вижу, как верхушка Эйфелевой башни, возвышающаяся над крышами домов, словно плывет в облаках — голубых облаках Парижа...

   Одно облако, оторвавшись от других, на мгновение замирает, приобретая невероятное сходство с бесконечно дорогим мне лицом...

   Сходство поражает меня — мне даже видятся серые дивные глаза, которые, казалось, отражали свет миллионы лет назад погасших звезд, и серебристые волосы, что струились когда-то в моих ладонях... Я до сих пор помню их ласковую шелковистую тяжесть...

   Потом это сходство исчезает. Облако-видение размывается другими, набегающими, нетерпеливыми и вечными в своем движении, облаками, и новое небо, новая жизнь, новые дороги открываются мне...

   ***************

   Утонувшая в далеком прошлом подмосковная деревушка. И сегодняшний Париж. Что связывает лучший город мира и российское захолустье? Печальная особенность воспоминаний все сводить к мысли о трагической непрочности жизни? Или страх перед невозможностью изменить ход времени? Или осознание своей обреченности всегда подчиняться воле рока?