Homoscribens — Хирург и сердце

1

Прошло столько лет, но тот день, когда я впервые переступил порог своей первой больницы, я запомнил навсегда. Я только закончил университет, поступил в ординатуру и был полон решимости стать уж если не царем кардиологии, то уж известной на всю Москву «последней инстанцией». Моему юношескому максимализму предстояло не раз столкнуться с подводными камнями на пути обыкновенного российского врача, но благодаря моим учителям и присущему с детских лет упорству я не пожалел ни разу о своем внезапном порыве лечить людей.

Вначале я не допускался к операционному столу, а только старательно заполнял медицинские карточки, учился вести больничные, наматывал с поручениями бесконечные круги по больнице — с первого этажа на четвертый, на второй, потом на первый и так далее, молчал и слушал, о чем говорят опытные кардиохирурги, которые иногда с любопытством поглядывали на таких бегунков как я, трепали по плечу, но дальше этого дело не шло, пока... Пока в моей жизни не появился Иваныч. С высоты моих теперешних лет могу сказать, что Иваныч — это поворотный момент в моей жизни. Не будь его, я был бы совсем другим человеком и врачом.

Впервые я его увидел в операционной. Вернее сказать, сначала я услышал доносящуюся оттуда музыку, что для того времени было, мягко говоря, нетипично. Это сейчас перед удалением тех же аденоидов детям включают мультфильмы, но тогда «Вокализ» Рахманинова при операции на сердце заставил меня сбавить шаг и подкрасться к двери оперблока. Через несколько минут я чуть было не получил дверью, широко распахнутой выходившим из оперблока Андреем Ивановичем Орловым. Увидев меня, он по-доброму усмехнулся и сказал:

— Не терпится? Ничего, скоро сам оперировать будешь.

После чего быстрым шагом удалился.

Потом я спросил у своего шефа Солодовникова, что это был за человек.

— Подожди-ка... Это который? Если светлый, невысокий, плотненький, то это анестезиолог наш, Шубин…

— Нет, Леонид Ильич, под метр восемьдесят, темноволосый, и глаза у него такие… смешливые...

— А, так это ж Орлов. Любит всякие нововведения.

— Например?

— Ну, он с больными совсем по-другому работает, разжевывает им все от Царя Гороха. Вообще много времени на больных тратит. Музыку вот, тоже любит. Мы даже о течении операции узнаем по репертуару. Потом сам поймешь. Кстати, и сам он неплохо на рояле играет: Палыч слышал пару раз. А вообще Орлов хороший мужик…Ты учись у него, он не жлоб до знаний — к нему на операции кто только ни ходит.

2

Однажды Иваныч ворвался (а он всегда именно врывался) в нашу ординаторскую и с ходу спросил:

— Сережа, how about the XIXth Congress of the European Society of Cardiology at the end of August in Stockholm? There will be several sessions but you see I can’t be cloned to catch everything. It seems like you are the one with English at the moment. Will you join me?

Вообще-то я не робкого десятка, но сидя с кружкой чая и бутербродом никак не ожидал, что кто-то вот так зайдет и заговорит со мной по-английски.

По-своему оценив мою растерянность, Иваныч тут же направился к двери:

— Извините, ребята, я по ходу дверью ошибся.

Через секунду я уже выбежал за ним:

— Андрей Иванович, I would never expect such a situation, God is my wittness! I will join you in any trip you propose, especially the one to Stockholm!

— Ну, слава Богу, а то я уж подумал, было, что отличник Сеченовки — обычный зубрила. Так, у тебя загранпаспорт есть? Виза? Сходи к Надежде Валерьевне, она сделает все. Скажи — я попросил. И зайди потом — ассистировать мне будешь.

Эта поездка в Швецию дала мне первую возможность присмотреться к Иванычу и войти в его ближний круг. Вопреки моему глубочайшему убеждению, что он находился в больнице практически 24 часа в сутки, Иваныч всегда находил время на семью. Точнее сказать, на жену, поскольку детей у них не было.

Всего у Иваныча было три страсти: работа, музыка и дети. Про кардиохирургию я говорить не буду, здесь Иваныч занимал ведущие позиции. Он всегда брался за случаи, которые другие считали заранее провальными, и шел до конца. Была даже такая байка:

— Скажите, что нужно, чтобы попасть на прием к Орлову?

— Помирать, наверно.

На операциях Иваныча присутствовали все, кто только хотел — от ординаторов до опытных кардиохирургов. И всегда он показывал, объяснял, сам задавал вопросы, а потом комментировал. Я знаю немногих людей, которые могли стойко выносить стоящих над душой специалистов, которые следят за каждым твоим движением.

Музыка играла в его жизни особенную роль. Как сказал Солодовников, по репертуару мы действительно могли судить и о настроении Иваныча, и о ходе операции. Обычно Иваныч предпочитал спокойную классику, а за рулем слушал что-нибудь потяжелее. Бывали моменты, когда ему требовалась звенящая тишина, и тогда мы знали, что он предельно сосредоточен. Кто-то сказал мне, что не стань Иваныч врачом, он пошел бы в Гнесинку.

Дети были для Иваныча отдельной темой. Я видел, как меняется выражение лица Орлова на консультациях в отделении патологии новорожденных. Удивительным образом за пару минут он устанавливал контакт с каждым малышом, которым ему потом приходилось заниматься. Он не сюсюкался, а как-то по-особому разговаривал с этими орущими «свертками», и они понимали его, замолкали. Я тогда уже знал, какая это для Иваныча боль — дети. 14 лет безуспешных обследований в России и за границей. И в конце приговор: «Вы оба здоровы.». Лишь один специалист сказал, что на его памяти были такие случаи и иначе, как несовместимостью он это назвать не может. Что думал Иваныч по этому поводу, я так и не узнал.

Уже тогда, видя их отношения с Ульяной, я моделировал свою собственную семью. Иваныч был для меня абсолютным авторитетом в личных вопросах. Он был настолько прост в общении, несмотря на нашу с ним разницу в возрасте в четырнадцать лет, что я часто спрашивал у него совета.

Однако все это продолжалось до тех пор, пока однажды я со своей девушкой не столкнулся с Иванычем в большом торговом центре. Орлов мне обрадовался и предложил зайти в кофейню. Все сорок минут, что мы сидели втроем за столиком, Надюша не сводила с него восторженного взгляда, а Иваныч, будучи в прекрасном настроении, доводил нас своими шутками до слез. Потом он извинился и откланялся, а я пошел провожать Надюшу. Тогда-то она и сказала мне, что встретила, наконец, мужчину своей мечты, а со мной больше никаких дел иметь не собирается. Как я до этого Иваныча обожал, так же сильно с этого момента возненавидел. Умом я понимал, что он здесь совершенно не причем, но ничего поделать с собой не мог и после совместных с Орловым операций просто сбегал.

-Сереж, ты чего? Что с тобой происходит-то? Поссорился, что ли, с красавицей своей? Да ладно, помиритесь еще сто раз!

Однажды, выйдя из операционной, я увидел в коридоре Надюшу. Сердце мое разрывалось, и я быстро ушел, но на повороте боковым зрением увидел, как она подошла к Иванычу и стала ему что-то говорить. Этого я уже вынести не мог и рванул в ординаторскую.

Минут через десять пришел Иваныч. Он молча сел и обхватил голову руками. Вид у него был совершенно озадаченный. Сначала я хотел уйти, но мазохистское любопытство сделать мне этого не позволило.

— Сереж, ты пойми, она ж маленькая еще. В ее возрасте часто глупости делают. Влюбляются в президентов там, в актеров… Но я-то в этом паровозе… Я уж объяснил ей как мог… Короче, подожди немного… Помиритесь …

Я посмотрел на такого беспомощного в этот момент Иваныча, и мне вдруг до жути стало стыдно всех своих выходок.

3

Иваныч все чаще привлекал меня для самостоятельных операций, порой просто бросая посреди реки и заставляя выплывать самому. Один раз уже в операционной он просто сказал:

— Начинай. Я ассистирую.

-?

— Время идет.

— Андрей Иванович, что у Вас за методы такие — садисткие?

— Да ладно! Вот я один раз ассистировал профессору, а его в самом начале операции сняли — чиновника одного привезли с инфарктом. Такая работа у тебя, что делать. Учись. И радуйся, что я никуда не ушел, а рядом с тобой стою.

При всей своей природной интеллигентности Орлов мог и запросто послать. Особенно он не выносил даже малейшего употребления алкоголя на рабочем месте. Вне работы — пожалуйста, но в больнице — никогда. Однажды уже в ходе операции выяснилось, что наш анестезиолог не вполне трезв. Он был бодр, сосредоточен, и даже я, стоя к нему вплотную, лишь только успел засомневаться, а Иваныч уже мгновенно все «просек»:

— Константин Дмитриевич, вы свободны на сегодня. Виктория Алексеевна, позовите, пожалуйста, Шубина. Константин Дмитриевич сегодня себя плохо чувствует, не будем его мучить.

К слову сказать, с Дорожкиным они потом помирились.

— Андрей Иваныч, я не знаю, что дальше…

— А что-нибудь надо и срочно… Иначе все… Думай.

— Но при таких противопоказаниях…

— У тебя сейчас единственное противопоказание — смерть… Или ты что-то делаешь, или просто идешь в ординаторскую пить чай…

Если Иваныч считал это обоснованным, то просто игнорировал традиционные практики:

— Будем делать под местной анестезией.

— Аортокоронарное?

— Общий наркоз противопоказан? Делаем под местной…

— Иваныч, посмотри…

— Давай, что там? Врожденный порок сердца, аортальный стеноз в стадии декомпенсации. Митральная недостаточность 1 степени. Нда… Что делали?

— Внутрисердечное исследование правым трансфеморальным доступом по Сельдингеру.

— Так… По аортографии признаков недостаточности клапана аорты нет… Что дальше?

— Вальвулопластику клапана аорты делали, но гемодинамика была нестабильная и улучшений никаких не заметили.

— Рентгенхирургическое вмешательство?

— Назначил.

— Хорошо. И делай еще раз вальвулопластику, баллонным катетером большего диаметра.

— Но ведь…

— Делай. Поэтапно увеличиваешь диаметр, снижаешь риск разрыва створок клапана аорты… Делай. Я занят, не могу тебе помочь.

4

8 сентября у Иваныча был день рождения.

— Сереж, ты приходи часикам к семи, посидим. Ребята тоже будут.

— Андрей Иваныч, а что Вам подарить?

— Чаю мне подари. Знаешь ведь пристрастия мои английские. Преогромную-большую такую пачку, и хватит с тебя.

Вечером я приволок Иванычу огромный пакет разных чаев (Получи, фашист, гранату от советского бойца) и окунулся в мир уюта, созданный Иванычевой женой Ульяной. Она и вправду была женщина шикарная. Белокурая, сероглазая… В то время ей было лет 35, Иванычу исполнилось 39. За разговорами и байками просидели почти до двенадцати ночи. Гости стали расходиться по домам, как вдруг раздался телефонный звонок.

-Солнце, возьми трубку, это, наверно, тебя кто-то еще поздравить хочет! — передала Ульяна трубку.

Иваныч поздоровался, потом что-то ответил и положил трубку.

-Андрюха, ты чего? Чего с тобой?

-Хватит прикалываться! Опять за свое?

— На Гурьянова жилой дом взорвался. Солодовникову одного с сердечным приступом привезли…

Знакомое название резануло…

-А дом какой?

— Девятнадцатый.

Через двадцать минут мы на машине Иваныча буквально влетели в соседний со взорванный с домом двор. Орлов рванул через оцепление, крича, что мы врачи и можем помочь. В общей неразберихе нас пустили. Иваныч ориентировался в этом ночном кошмаре не хуже, чем в своей операционной. У меня же заложило уши, и я вообще перестал что-либо соображать в этом несмолкаемом гуле сирен, криков, стонов. Люди, люди… Вдруг я увидел ту, ради которой мы мчались сюда. На расстеленной кем-то куртке вся в крови лежала Надюша. Ее только что вытащили из-под завала. Мы подбежали, она открыла глаза:

— Андрей… Как же ты здесь?... Так я хотела тебя увидеть… по –другому… я такая некрасивая… сейчас.

-Ну что ты, девочка моя. Что ты…

Глаза ее застыли, кудри разметались по земле.

— Дыши, дыши, девочка! Не сейчас, слышишь? Дыши! — закричал Иваныч.

Два вдоха… Пятнадцать нажатий... Пульс? Нет.

–Дефибриллятор мне!

Два вдоха… Пятнадцать нажатий… Пульс? Нет.

— Иваныч, ты ж ей грудную клетку проломишь!

— Если надо будет — проломлю! Он еще учить меня будет. Тащите дефибриллятор!!!

Секунды, минуты… Пульс? Нет. Разряд… Еще… Еще киловатт… Еще…

…Иваныч обессилено опустился на землю и закрыл лицо руками. Он отпустил бригаду.

Первый раз я видел, как у Иваныча дрожали руки. Он поднял Надюшу на руки и понес к ближайшему реанимобилю. Его белая рубашка в черноте ночной Москвы была похожа на одеяния ангела.

Остаток ночи мы помогали разгребать завалы. Нас никто не гнал, видимо, понимая, что случилось…

5

Шло время, я женился. В конце года на пенсию ушел всеми нами любимый «Дед». Дедом мы называли нашего главврача — Владимира Сергеевича Турабова, легенду больницы. На место Деда пришел «коммерсант» Решетников, с которым Иваныч поцапался в первые же дни пребывания того у власти. Поводом послужило увольнение анестезиолога, с которым Иваныч проработал последние семь лет.

— И кем я Эфира заменю? Молодняком? — бушевал Иваныч.— Разнесли в 90-е все среднее звено! Теперь одни студенты да пенсионеры. И тех… А, мать вашу…

Затем последовала череда сокращений младшего медперсонала.

— Николай Романович, Вы думаете, что если Вы тут всех посокращаете, то в больнице денег больше будет? Вы ж знаете, что наша с Вами работа зависит порой не от знаний-умений-технологий, а именно от младшего персонала. Вот возьмут санитарка или медсестра и элементарно нарушат санэпидрежим, потому что копейки получают, да еще на грани увольнения находятся? Что тогда делать будем? По судам таскаться?

— Вы меня, Андрей Иванович, не учите. Сейчас время такое. Государству сейчас не до медицины. Нам элементарно выжить надо. Вот выживем, будем в милосердие играть, а пока не до этого.

Но настоящая буря грянула, когда последняя бюджетная койка была занята далеко не бедным человеком из числа знакомых Решетникова. Товарищ решил сэкономить, и в результате больнице в тот день пришлось отказать в госпитализации пятидесятилетнему мужчине. До соседней больницы скорая его довезти не успеет.

Когда Иваныч узнал об этом, он, как заведующий отделением, принял эту смерть на свое личное кладбище и пошел выяснять отношения с Решетниковым. Говорят, они орали так, что слышно было этажом ниже. После этого главврач отпаивался коньяком, а потом и вовсе отбыл в неизвестном направлении.

Иваныч был взбешен. Пришел в ординаторскую, плюхнулся на диван и обхватил голову руками. Он просидел так несколько минут, потом сказал:

— Все, Серега. Развалили больницу. Дед до последнего держал, а этот пришел и все… Я заявление написал.

— Я с Вами!

— Куда? Сиди тут! Я все эти годы по инструментику собирал, людей по учебам таскал, такой коллектив, а ты… Сейчас Быкова заведующим назначат, он специалист хороший, но менеджер никакой. Ты поучись у него профессиональным делам, а потом, глядишь, и на его место сядешь. Он не больно-то в заведующие рвется, я знаю.

— Но Андрей Иваныч!

— Что, Андрей Иваныч? Старый стал Иваныч — с драконами воевать… Еще вот что: Шульц предлагает учебу. Поедешь.— не терпящим возражения тоном сказал Орлов.

-Поеду.

-Ну и хорошо. Я договорюсь.

— А Вы куда сами-то?

— В Австралию к Ридли. Потом приеду, разберусь, куда и что…

Как и обещал, Орлов отправил меня на учебу к своему другу Шульцу в Германию, а сам уехал с женой на две недели в Австралию к своему давнему приятелю профессору Ридли из кардиоцентра в Джилонге. Меня всегда поражало, какой круг общения сложился у Иваныча к сорока годам. Практически в любой стране мира у него был знакомый кардиохирург. Многие из российских коллег Орлова иностранными языками не владели, но те, кто знал хотя бы английский, в 1990-2000-е здорово поднялись. Семинары, конференции, тренинги, Интернет сообщества — весь мир был открыт для профессионалов, которые хоть сколько-нибудь могли изъясняться на иностранном наречии.

По возвращении Иваныч вызвонил меня и пригласил посидеть.

Он привез массу материалов из Австралии, и ему не терпелось ими поделиться.

— Вот, посмотри-ка, до чего Скотт додумался! Они уже сделали парочку таких операций. Им, конечно, повезло с пациентами — я за всю практику свою только один такой случай наблюдал, и то Дед им занимался…

Он рассказывал взахлеб, так, как будто просто вернулся из обычной своей поездки, будто ничего не случилось — ни скандала, ни увольнения. Вот сейчас мы пойдем с ним в операционную, и он снова будет учить меня, показывать, разъяснять…

— Андрей Иваныч, а Вы сейчас что планируете делать? Вас Буторин разыскивает по всей Москве. Тут вообще вся кардиобратия перевозбудилась. Подумали, что Вы всё, тю-тю из страны. С Вашим-то именем.

— Так я к Буторину и иду.

— В Бакулевку ?

— Ну, типа того. Ты лучше расскажи, когда отцом станешь? Вроде, скоро?

— Через два месяца планирую.

— Как самочувствие супруги?

— Все нормально, вроде. Скачет.

— Ну, она у тебя девка боевая.

— Андрей Иванович, мы через месяц хотим к тестю с тещей в Карелию съездить. Рыбалка там, грибы-ягоды. Не хотите с нами?

— Ну, брат, я тут, можно сказать, только на работу устраиваюсь, а ты меня уже в отпуск гонишь. Хочу-то я хочу, да… Ладно, я поговорю с Буториным, может, отпустит на недельку. Больше недели я не могу. Через две недели приезжаю, начинаю оперировать — автоматизм пропадает, а это, брат, сам знаешь — лишние секунды на обдумывание.

Буторин Иваныча, как ни странно, отпустил, и в августе мы вчетвером отправились к родителям моей жены в Карелию. Иваныч, попав в лес, совершеннейшим образом «одичал». Он таскал меня за собой везде, ориентируясь в лесу так, будто в нем вырос.

— Знаешь, я лес люблю аж до жути. Я ж к лесам с детства дедом приучен. Он меня всегда с собой брал, про грибы да ягоды рассказывал, да еще такие байки плёл! Вот, было там у нас в лесу место, где сбежавшие зэки скрывались. Шалаш там разбили, еду на костре готовили, а потом их там же и взяли. Дед на это место меня водил, говорил, мол, фашисты тут жили: вон тряпки их висят, а тут ели они. Сейчас смешно: какие фашисты в Архангельской области? А я, малец, верил и все думал, что жаль, что их уже поймали, а я не поучаствовал. И до того это время мне в память врезалось: дед, брусника, красноголовики… Я ж северный товарищ…

— Вы не москвич?

— Да что ты… Архангельский я.

— Вот уж не знал! А как в Москве оказались?

— Эх, Сереж, много чего ты не знаешь. А насчет Москвы… Было тут в 90-х одно дело, я традиционно с руководством во мнениях не сошелся. А в городе моем большого выбора для кардиохирурга не было: либо ты со всеми, либо против всех. Вот… Уехал… К Деду. Дед меня сманил. Надо бы сходить к нему, проведать.

Мы вышли из леса к деревушке и увидели, что навстречу бежит мальчуган лет пятнадцати.

— Васька, что ли, семенит?

— Дядя Сережа, дядя Сережа, там жена Ваша рожает!

— Как рожает? В смысле? Ей ж рано еще!

— Тетя Аня говорит, до больницы не довезти будет. Она скорую-то вызвала, да до нас фиг доберешься. А вы ж с дядей Андреем врачи, вам-то что волноваться?

— Да уж…-бросил на бегу Иваныч, — нам-то действительно… чего волноваться?

Кинув на повети корзины с грибами, мы побежали к Лене. Жена Иваныча, Ульяна, возилась с кастрюлями и бельем. Она была встревожена, но виду не подавала.

— Ну что, Серега, ты-то, поди, не так давно учился, помнишь, как роды-то принимают. Я-то староват уже, давно институты заканчивал.

Тут Иваныч поглядел на мое побледневшее лицо и понял, что шутка не удалась. Он осмотрел Лену и констатировал:

— Ну что, будем рожать.

— Андрей Иваныч, а Вы это… раньше…

-Что? Рожал? Да вроде нет… Да ладно, не ссы, разберемся. Тут все так рядом, как говорят хирурги...

Следующие полчаса я провел в состоянии сильнейшего шока: я сотни раз бывал на операциях, делал их сам, но здесь, посреди деревянной избенки в карельской деревеньке или, как говорят англичане, «In the middle of nowhere», проявить такого самообладания как Иваныч не смог. Без него бы я, может, и принял роды, но здесь сработала, древняя как мир, штука: когда кто-то берет на себя ответственность, ты моментально успокаиваешься и с облегчением занимаешь наблюдательную позицию.

Когда я увидел маленькую ручку сына, а потом и всего его на окровавленных руках Иваныча, я готов был Орлова расцеловать, но тому было не до сентиментальностей.

— Ори, пацан, ори!

Секунда, и ребенок закричал.

— Ну, все, по шкале Апгар баллов на 8 потянет. Серега, куда ты руки свои тянешь! Матери сначала… вот, на живот положим.

Потом Иваныч ушел во двор, а когда я вышел его благодарить, увидел, как они с Ульяной стояли, обнявшись. Она плакала, уткнувшись ему в плечо, а он гладил ее по волосам и что-то шептал. Торжество рождения чужого ребенка еще раз резануло по их незаживающей ране. Полгода назад не удалось еще одно ЭКО…

— Андрей Иваныч, будете крестными нашему Ваньке?

— Не вопрос... Да где ж эта скорая, черт ее подери? В дорожники, что ли, податься?

Забегая вперед, скажу, что Ванька до сих пор остается на позициях Иванычевского любимчика. Иногда я ловлю себя на том, что Иваныч для него гораздо больший авторитет.

6

Зимой 2003 года я перешел работать к Иванычу. Однажды я зашел к нему в кабинет проконсультироваться по своему больному.

— Надо бы к Деду сходить. Сдал чего-то он. В выходные клюкву им отвозил. А сегодня он звонит, приглашает на пироги. Марьяна Андреевна такие пироги печет — прям как бабушка моя! Поедешь?

— Почему нет? Поеду, конечно.

-Андрей Иванович, вы свободны сейчас? Там экстренного привезли. Займетесь?

-Ну, все, съездили… Зараза. Ладно, Сереж, ассистируешь? Ну, чего там у нас?

Когда Иванычу дали медкарту, и он прочел первые строчки, то просто на несколько секунд закрыл глаза, а потом выругался.

— Твою мать! Дед! Ну, какого хрена?

Деду уже сделали премедикацию, и ни наставления, ни напутствия он нам сказать не успел. Знал ли Турабов, что его будет оперировать его же ученик?

…

— Как же я тебя упустил-то, Дед? А? Где проглядел?

…

—Пироги, мать их, с клюквой… Вчера надо было ехать…

…

— Сереж, иди, отдохни. Надежда Петровна, позовите… кто там свободный сейчас? Да, давайте Смирницкого.

— Я Деда не брошу!

— Я, что ли, брошу? Иди, три часа уже тут прыгаешь. Мне кто-нибудь свежий нужен. Не бойся, я Деда не отпущу. Не сегодня… Не на моем столе…

Когда операция закончилась, я зашел к ним.

-Как он?

— Да, вроде ничего. Вера Петровна, побудьте с ним пару минут, я сейчас приду. Чаю попью только.

— Да Бог с Вами, Андрей Иваныч, идите. Я понаблюдаю.

Потом была ночь, и Иваныч не отходил от Деда ни на шаг. Он взял его руку в свою и так сидел в темноте, думая о чем-то своем…

Около четырех утра я заглянул к ним снова. Огоньки аппаратуры. Иваныч не спал, отчаянно борясь со сном.

— Сереж, привет. Не принесешь мне чего-нибудь взбодриться? Не могу я Деда отпустить. Сейчас время самое паршивое — с четырех до пяти. До семи бы его додержать, а потом полегче будет.

— Кофе?

-Да какой к черту кофе? Толку от него минут на двадцать… Чаю принеси и кислого чего-нибудь. Да, лимон попроси у Мирры Андревны и конфет еще. Скажи — я просил, а то не даст. У нее всегда припрятано.

— Ага.

— Знаешь, Серега, что самое нелепое во всем этом? Вот мы овладеваем профессией, учимся на своих или чужих ошибках, потом, наконец, что-то начинает получаться … Опыт приходит, автоматизм, изворотливость, страх уходит что-то новое пробовать. И вот, когда ты столько знаешь и можешь — Опа! — и все. Нет профессионала, раз — и помер. И на его место приходит другой, и все по кругу. Как все дети не умеют ходить, а потом научаются… И ничто не способно передавать им это умение. Все сами… С нуля… Вот ты, например. Ну вот не могу я тебе все свое дать на ладошках, чтобы ты бы уже дальше двигался не с нулевой точки, а хотя бы с моей… Жалко как времени…

— Ну, Иваныч, ты не прав. Сколько раньше умели и сколько сейчас! Ты меня от сколького предостерег, сколько раз направил? Вот есть точка… Вы до нее сколько шли? Блуждали, добрели, а нам как раз на ладошках все и положили. Нет, мы движемся…

— Нет, Сереж… В твои годы в нашей профессии у всех кладбище большое… И у меня такое же было, и у Деда… Этого-то не избежишь… А это все люди… Ладно, что-то сентиментальный я стал. Нельзя.

Около семи дед встрепенулся и открыл глаза. Дыхательная трубка во рту… Вдох аппаратом искусственного дыхания. Закашлял. Давится.

Иваныч, уже наполовину окунувшийся в царство Морфея, моментально очнулся:

-Дед, успокойся, просто дыши… Так… Сейчас приноровишься. Спокойно… Пусть пока аппарат за тебя подышит… Потом Саша отключит… Так, хорошо… Просто почувствуй его ритм. Тише, тише… Неудобно, знаю… Да ты и сам знаешь… Все, молодец. Так, спокойно… Понимаю, поговорить хочется…А ты потом мне все расскажешь, ладно? Просто мигни мне, хорошо?

Турабов прикрыл веки.

-Ну вот и хорошо. Ну, Дед, напугал ты меня! Чего дома-то тебе не сидится? Я ж сказал — приеду, а ты вон — сам нарисовался! Вот что с тобой делать?

По щеке Турабова медленно стекала слеза…

— Эй, Сергеич, ты чего? Ты это, давай брось! Мы с тобой еще… по красоткам походим, а? Как ты насчет девчонок? Вспомнил: ты мне еще про операцию 68 года не рассказывал, а обещал… Давай, прекращай это все… Эх, пирог с клюквой…

После операции Дед прожил еще одиннадцать лет. Ему было 83.

7

…Очень тяжело психологически давались мне смерти пациентов. Где напортачил? Все ли сделал? Почему? Сотни раз прокручиваешь, и не находишь ответа. Одна вина, горечь… Страх снова браться за это. Может, я не способный? Зачем я сюда вообще полез? Все, в кардиологи… Нет, в терапевты. Там спокойней. Или нет? У них тоже умирают. Еще больше. Тут хоть от меня что-то зависит. А там… Господи, где выход? Куда я отсюда? Опять горка, подъем. Удалось. Я — царь! Нет, я почти Бог! …Идиот я. Где опять напортачил? А если бы тогда да вот так?

Я видел, как переживал подобное и Орлов. Господи, каждый раз как в бой, и каждый раз не знаешь результата. Вроде — обычная операция… А потом опять остановка сердца, и снова… Или не бывает простых?

— Сегодня вечерком к Деду пойду, навестить. Молодец, царапается. Пойдешь со мной?

— Пойду, конечно.

-Ну, давай, после операции.

Время — три дня. Иваныч еще в операционной. Что-то у них не так…

— Не знаете, что там?

— Плохо. Иваныч орет на всех. Вроде, Данилыч там напортачил чего-то.

Да, Иваныч может. В сердцах может. Редко, но уж если чего не пошло… Боже упаси… Его боятся? Нет. Его обожают. Он редко бывает дурной. Он веселый, смешливый. Только орет, бывает, в сердцах. От бессилия. От невозможности нажать на кнопку «Backspace». Вернуть бы секунду. Минуту… Назад… и все по-другому. Что дает эта минута? Дает ли она вообще что-то? Идти на риск или не идти? Делать надрез или нет? Так или эдак? Или ты рискуешь, или зашиваешь. Разница потом — в годах. В судьбах.

Миниинвазивное аортокоронарное шунтирование. На работающем сердце с минимальным разрезом. Без аппарата искусственного кровообращения. Иваныч любит оперировать на работающем сердце. Это влияние Шульца.

Процент смертности у Орлова — 0.8%.

Что там?

Выходит Иваныч. Злой. Хуже — злющий. Уже не 0.8%. Проходит мимо. Ему не до меня. В кабинет. Только дверь— хлоп! Что там — за дверью? Я знаю? Нет, я только догадываюсь. Разве ж туда можно сунуться? Там сейчас исповедальня. Перед самим собой исповедуется.

Как он выходит из этого состояния? Иваныч не пьет. Не курит. Хотя, нет, бывает, что курит. Когда совсем хреново. А тут — уж куда хуже? Наверно, на диван прилег, глаза закрыл… Ищет мысленно: где? Что? А если Данилыч напортачил, то с чем? Интраоперационная медикация? Похоже на то. А кто теперь разберет, кто виноват, если так? Патологоанатомы не всегда могут здесь истину найти. Где она истина? Хирург или анестезиолог? Но Иваныч просто так орать не будет или чтобы свой зад прикрыть. Наоборот, на себя всегда всю вину берет. За всю бригаду. Значит, все-таки Данилыч?

Стою тут как дурак. Все, пойти домой. Теперь не до Деда. Иваныч на сегодня умер. В очередной раз умер там, на столе. Страшно.

Вдруг дверь кабинета распахивается, выходит Иваныч. В одежде.

— Ну, чего не одетый-то еще?

— Так мы пойдем, что ли, куда?

— Ты, Сережа, забыл про Деда, что ли? Собирались ведь?

— Но…

-Что «но»? Дед живой. Это Миша мертвый. Ему уже ничем… А Дед живой. Подожди только — родственникам скажу…

Подходит. Бросаются к нему. Уже поняли? Слова. Слова. Хорошо, что не я… Дурак… И ты так же… Иванычу легче, что ли? Я моложе, мне спускают почему-то. А не следовало бы. Какая разница, если уж взялся. Противно за себя.

Вышли на улицу, сели в машину Иваныча. Поехали. Ведет машину спокойно: ни лишних маневров, ни рывков. Как он держится? Не понимаю. Иваныч непостижим.

— Иваныч, что там у вас было?

— Ничего хорошего. Руки растут у меня из жопы, вот и все. Хирург херов. — раздражается, что я спросил.

И ведь знаю, что не надо спрашивать, но и молчать тоже не могу. Надо его разговорить. Пусть выплеснет.

— Наши говорили про Данилыча что-то…

— А что Данилыч? Сам знаешь, что такое анестезия. Все равно 1 из миллиона непонятно почему возьмет да умрет. А может, из ста тысяч… Почему? Мы не знаем. Никто не знает. Эфиры… Завтра в морг пойду, смотреть. Господи, опять в эти стены кафельные — потолки белые. А какие швы хорошие… Или сейчас кажется?

Приехали к Деду. Дед бодр, но тут же замечает, что с Иванычем плохо. Отводит его в свой кабинет (это он так маленькую комнату с книжными стеллажами называет), беседуют вдвоем, пока меня супом кормят. Марьяна Андреевна не может просто чаем напоить. Нет. Не принято. Накормить до отвала. Гостеприимство северное. Дед, как и Иваныч, из Архангельска.

Вот, выходят из кабинета. Марьяна Андреевна борщ Иванычу наливает.

— Андрюшенька, покушай.

— Голубушка моя, Марьяна Андреевна… Милая Вы моя женщина…

— Водочки бы… — хитро тянет Дед.

— Куда тебе водочки-то, старый ты дурак… Прости Господи… Только вон Андрюшенька… с того свету, а он — водочки…

— Марьяна Андреевна, коньячку я ему разрешаю. Каплю.

Благодарные глаза Деда. Скучно ему дома. Эх, разошелся бы, да куда теперь. Хотя нет — держится молодцом. Розовощекий такой.

— Вот что я тебе скажу, Андрюша… мы все через одно и тоже проходим… Аж страшно просто… Ты вот рассказываешь, а ведь и я… и все… так же. Вон, Марьяшу мою спроси… Говоришь «Останавливайте!» (аппарат искусственного дыхания), а сам плетешься в кабинет свой. Все кругом черное, ужас. Никогда больше делать не буду. Ухожу к чертовой матери. На аппендициты. Все прошлые победы не в счет. Как в глаза смотреть? Что сказать? Как к родственникам вообще выйти? Господи… Хорошо еще, кладбище не у тебя около дома устраивают… Это ж сколько там было бы?

Иваныч молча ест суп, не перебивает.

— Потом спирту выпьешь. Гадость. Аж до сих пор пробирает, как вспомню. Мысли мутнеют. Еще выпьешь. Потом домой. По набережной… Река злая, тополя злые.. Все злое кругом. Ничего не надо. Дверью хлопнешь. Все понимают, что трогать нельзя. Тяжело. Плохо. Душно. Аж выворачивает.

По Иванычу вижу, что это его сейчас трогать нельзя. Ему плохо, его выворачивает. Нет, вроде борщ ест. Это Миша мертвый, а Иваныч живой. Ему завтра такую же операцию делать. Боже…. Как? Как после этого?

— А потом, Андрюша, опять… Ярмо надеваешь и — вперед. Кто, если не ты? Кому передать? Кто сможет не лучше, так хоть также? Струсил? Только когда хорошо получается, тогда готов? А как наворотил, так сразу сбежать? И все по новой…

— Сергеич, может, изобретут что-нибудь? Есть вон роботы — оперируют.

— А то! Конечно, изобретут. Только ты шибко-то не надейся на машины. Все равно за тобой –последнее слово. Да хуже: не слово — выбор за тобой. Машина тебе высчитает математически. А удача твоя? Как ее в машину? Мы счастливые. Везет нам. Иногда… Рискнул и «в дамках»! Хотя… Вот я когда начинал, никаких АИКов еще в помине не было. А потом еще клапаны делать начинали — не приведи Господь… Радуешься как ребенок — смерть победили! Планы строишь… А потом спустя год-два… Напрасная надежда... Помирали, как листья с деревьев летят… А сколько еще всего было… Пока поняли, пока усовершенствовали… Люди. Люди-человеки.

Пьем чай. С пирогами. С расстегаями. С курниками. Объелся. Время — пол восьмого.

— Андрюша, давай, что ли, Токкату?

Это он про Токкату и фугу ре минор Баха для двух гитар. Иваныч отнекивается:

— Не, Сергеич, я уже забыл все. Разучился.

— Когда успел-то? Давай, вспомнишь, никуда не денешься. Руки тренировать. Полезно.

— Дед, я ж не гитарист.

— А кто ты? Пианист, что ли? А ведь как играешь… Плакала твоя Гнесинка. Ушел поезд. Хотя… Если завтра струсишь — иди в Гнесинку.

Смотрит на Иваныча. Тот понял, оценил. Зубастый Дед все-таки… Это у него лечение такое.

Несет две гитары. Дает одну Иванычу.

— Почему свою даешь? Ни в жизнь не давал, а тут? Нет, я не буду. Давай мою.

— Трусишь? Бери свою…

Настраиваются. Иваныч долго возится, Дед ворчит.

— Да я уж полгода не играл. — оправдывается Иваныч.

Начали. Ничего себе, какой звук у Турабовских гитар! Аж за душу берут! Откуда ж Иваныч на гитаре-то? Да, плакала Гнесинка. А так кардиохирургия бы плакала… Талантливые люди талантливы во всем… Да…

Иваныч сосредоточен. Предельно, как на операции. Такой же взгляд… Пальцы бегают по струнам. Этими же пальцами по сердцу. И Миша мертвый. Он у нас месяц пролежал, пока готовили к операции… Прочь мысли…А сколько живых? Счастливых?

Быстро бегают пальцы по струнам. Дед — какой молодец. Он каждый раз меня удивляет. Слаженно у них как получается. Только бы не заканчивали никогда. Блаженствую в кресле.

Восемь минут абсолютного счастья. Иваныч другой какой-то. Неужели музыка вот так? И я другой. Что было до? Чернь, страх, боль. И вдруг! Вот оно — Иванычево лекарство! Вот его бутылка водки! Вот пачка сигарет. Черт, а я не знал… Вот они операции с аккомпанементом. Ах, Дед, ты был, есть и будешь врачом всегда! И сердце, и душу…

— Напортачил в середине. — ворчит Дед.

— Знаю. — Иваныч улыбается. Хорошая улыбка.

Распрощались. Иваныч Деда обнял, не отпускает:

— Спасибо…

Дверь закроется, а что там Дед? Опять накатит былое? Иваныч знает, потому говорит:

— Сергеич, ты это… В общем, аккуратнее сегодня. Вечер такой хороший. Не надо. Не переживай. И извини меня, что плакаться приехал.

-Андрюшенька, голубь ты мой! Сколько у тебя еще впереди всего. Сколько тебе? Пацан еще… Я уж отболел, отстрадал.

Врет, все одно по ночам снится. Но все равно молодец.

Вышли на улицу. Весной запахло. Раньше не замечал, а тут вдруг накатило… Или просто у Деда хорошо посидели? Волшебник.

8

Шел 2004 год. Жизнь текла размеренно, но что-то определенно было с Орловым не так. Он отпраздновал свое 44-летие, съездил на очередной конгресс кардиохирургов в Нью-Йорк, и вернулся в каком-то странном расположении духа. Для большинства эти перемены были незаметны, но я-то при своей патологической к нему привязанности чуял, что что-то не так.

— Иваныч, что с тобой?

— Не придумывай!

Но события, произошедшие сразу после этого, еще более утвердили меня в мысли, что Иваныч балансирует на грани…

Весной 2005-го Орлов отпросился и уехал на неделю в Швецию. У него была давняя мечта — Volvo XC90. Он продал свой Pajero, гараж, набрал в долг.

— Иваныч, зачем тебе Volvo? Для статуса, что ли? Он жрет как танк.

— Пусть жрет. Это… как тебе объяснить… Первый раз мы поехали с Ульяной в Швецию вместе с Гуннаром на его Volvo. А Гуннар, сам знаешь, разрекламирует тебе что угодно, тем более шведское. Он мне лекцию часа на три про историю Volvo выдал. Романтика шведских дорог… Ощущение полной безопасности в упакованном донельзя автомобиле… Ульяна рядом… Когда возвращались обратно в Россию, решили на ночь не останавливаться в гостинице. Мне надо было срочно в Москву. Ночь. Мы уже в России. Поворот… и впереди четыре глаза — Scania и еще кого-то, кто прет прямо на нас по встречке. Мгновение, удар… А сейчас я разговариваю с тобой… Хотя те, кто видел автомобиль после аварии, не верили, что кто-то смог выжить. И вот это ощущение, когда ты остался жив… Тишина, а потом такой глубокий вдох… и весь мир твой. Снег, сосны, небо — все то же и все другое! Не дай Бог тебе понять этого… Это не просто автомобиль для меня.

Иваныч пригнал «свою мечту» прямо на работу, провел несколько запланированных консультаций, позвонил Ульяне, сказал, что едет домой. А на следующее утро он впервые за все время, что я его знал, опоздал на пятиминутку. Вид у него был такой, что мы даже побоялись спросить, что случилось. Буторин, попытавшийся узнать, в чем дело, натолкнулся на стену молчания. По отсутствию автомобиля мы поняли, что, скорее всего, Иваныч попал в ДТП. Но о том, что же случилось в действительности той ночью, я узнал лишь многие месяцы спустя.

В конце лета Иваныч, как обычно, взял недельный отпуск и предложил:

— Слушай, я тут собираюсь к дядьке своему, в Онегу, на пару недель. Не махнешь со мной?

— Если отпустят…

В конце августа мы поехали к дядьке Иваныча развеяться. Иваныч водил меня по лесам, по большей части отмалчивался, что было совсем на него не похоже. Однажды Иваныч потащил меня с собой на дальний остров, порыбачить. Дядька Иваныча, Алексей Дмитрич, выдал нам лодку, мотор, припасов и сказал:

— Слушай, чой-то ты, Дюха, не нравишься мне… С мотором-то моим помнишь как обращаться-то? Не запори, один он у меня остался.

— Да не переживай ты, Митрич. Первый раз, что ли?

-Да то-то и оно, что не первый раз. Вон, с Витькой Голубевым мне тогда запороли «Ветерок»…

— Так то когда было-то? Я в седьмом классе учился.

— Ладно, езжайте с Богом. Там округ острова камбала да наважка хороши. Сходи сосну вашу с Ульяной посмотри — разрослась…

Мы пробыли на острове четыре дня. Жили в палатке, готовили еду на костре, а потом бродили по каменистому острову, поросшему высокими, статными соснами. Такой красоты как там, я не видел больше нигде. Чайки, просоленный ветер, аромат йодистых водорослей. И никого, кроме нас. Два маленьких человечка… Я ощутил тогда такой подъем, что, казалось, смог бы свернуть горы. Иваныч снабдил меня mp3-плеером с закачанной музыкой, и тогда впервые ощутил симбиоз музыки и природы. Морской прибой, камни и композиция «Ocean Rose»Тима Яниса.

— Ива-а-аныч! — орал я со скал, а Иваныч ходил внизу по большим валунам и думал о чем-то своем.— Иди сюда-а-а!

На четвертый день мы стали собираться обратно. Я решил еще раз обойти остров и запомнить его. Прыгая с валуна на валун, я оступился и подвернул ногу.

— Ну, где там тебя черти носят? Скоро уж стемнеет. Ты чего это? Чего с ногой-то?

— Подвернул, вроде.

— Еще не хватало! Ладно, до лодки доковыляешь? Сейчас принесу все.

Накрапывал дождь… Мотор не заводился.

— Ах ты, черт… З-зараза… — ругался Иваныч.— Митрич как знал! Ведь двадцать лет езжу, и ничего, а тут… Ладно, на веслах поплывем.

— Так далеко ж!

— Ничего, как-нибудь. Да не боись ты, разберемся. Давай, чтоб ты поменьше думал, расскажу тебе что-нибудь. Вот, хоть про лес. Мы с отцом каждый год в лес ездили по осени. По железной дороге в Карпогоры. Вот и в тот раз, сели на поезд, кругом грибников тучи, все с кузовами, сидят — байки травят. Я сижу, уши развесил. Были в нашей толпе три товарища, уж до черта забавных. Сидят, рассказывают, как они однажды в лес ездили. Вышли на станции вместе со всеми, а в лес ближайший не пошли. Остановили попутку и просят отвезти их в лес подальше. Водила отъехал километров на пять вглубь и говорит: «Ну, вылезайте, что ли». Они на него: «Да ладно, тут Ваши местные уж давно все кусты ободрали, вези дальше! Мы тебе деньги платили, а ты везти не хочешь!». Отъехал мужик еще километров на пять, они ему опять ту же песню. А сами «поддали» уже… Рассердился мужик, отвез их километров на двадцать пять, высадил . Они довольнехоньки, а водитель-то им и говорит: «Не знаю, мужики, как вы выбираться отседова будете! Тут машина, может, раз в сутки какая и проезжает, а так — тишина…». А они ему: «Да, ладно, выберемся как-нибудь». Зашли в лес, полные кузова накидали — часу не прошло! Сели, выпили, закусили и пошли обратно по дороге. Час, идут, два. Кузова тяжелые к земле тянут. Еще час… А на дороге треклятой никого, и конца-краю ей не видно… Тишь да благодать. Устали, половину грибов повыбрасывали, дальше идут. Алкоголь-то хорошенько вдарил. Ноги уж заплетаются. Видят — «буханка» едет, они наперерез: «Делай мужик с нами что хошь, а отвези на станцию!». А он им: «Да вы что, черти, куда я вас? Мне вон за бабой надо моей, изорется ж она, где я пропал!». А они уж ревут: «Ты, мужик, чего хочешь делай, а мы идти уже не можем, отвези, ради Христа?». Ну, отвез он их…

— А дальше чего?

— А дальше ничего… Подъезжаем мы с батей к станции, выгружаемся и — в лес, а наши голубчики на скамеечке уселись и к фляжечкам приложились. Пришли мы вечером, а они так на лавочке этой и сидят с пустыми кузовами, веселые такие... Отец потом помогал их в поезд заволакивать, дураков.

-Иваныч, а отец у тебя кем был?

-Отец-то? Строителем.

… Нога моя распухла и ныла, и я полулежал в лодке, а Иваныч уперто греб в сторону деревни. Попробовал грести, да какое там. Иваныч тут же отобрал. Не знаю, сколько прошло времени… Иваныч выдохся вконец, но не останавливался. Когда мы, наконец, выбрались на берег, увидели бегущего к нам Митрича:

— Слава тебе, Господи! Где вы пропали-то, ироды? Уж извелся весь!

Иваныч вышел из лодки и буквально рухнул на берег. Многочасовая гребля доконала его полностью.

— Ах ты… Мать вашу, ети — ругался Митрич. — Запороли мотор-то? Да, ладно, хрен с им, с мотором-то. Вот я как чуял, что чего-то не того… Дюха, ты чо, опять с Ульяной своей, что ли, повздорил? Ну… как есть! То-то я смотрю, никакой весь. Повадился ко мне чумной ездить! Вон, в позапрошлый раз чуть на охоте шею себе не свернул, так и теперь туда же! Ах ты, сволоченок!

— Митрич, заткнись… — не выдержал Иваныч…— Ладно, извини, не обижайся… Прости, вырвалось. Я тоже, знаешь, не больно-то рвался на веслах… Привезу тебе новый мотор, японский. Ездишь на всяком барахле…

-Покажи руки-то? Ай ты, мать твою… В кровь ведь… А этот, что, москвич-то твой? Что с ногой-то?

…Когда мы возвращались в Москву, я спросил у Иваныча:

— Иваныч, а что у тебя с Ульяной?

— Не сейчас, Сереж… Хорошо?

9

Одним февральским вечером меня вызвали на экстренную операцию. Я никогда не отказывался от дежурств, от внеплановых ночных операций — все мне было «надо». Каждый сложный случай я рассматривал как «challenge», вызов своим страхам. Здесь тоже был сложный случай, но Иваныча не смогли найти и позвонили мне, чтобы ассистировать Максимову.

Я забыл ключ от ординаторской, но, всегда имея ключ от кабинета Иваныча, решил раздеться у него. Когда я открыл дверь и щелкнул выключателем, замер. Потом быстро ретировался, оставив ключ прямо в замке. Иваныч был не один. Я знал эту девушку — моя бывшая однокурсница Катя.

Перед глазами пронеслись мгновения прежней Иванычевской жизни с Ульяной, и мне стало так жаль ее.

Я выполз из операционной в половине третьего ночи, Максимов тоже был полностью опустошен. Мы ничего не смогли сделать.

Я зашел в ординаторскую и увидел там Иваныча.

— Раз я пришел, значит мне небезразлично, что ты обо мне думаешь… Пожалуй, ты первый, кому я вообще хочу что-либо объяснять… Не знаю даже почему…

— Иваныч, ты мне ничего не обязан говорить. Это Ваши дела. Ваши с Ульяной. Я ничего не видел.

— Да ладно, что уж там, не видел. Что, Иваныч — не человек? Ладно, иди, поспи. Позже поговорим. У нас с тобой операция в 11 утра. И чтобы мы с тобой работали как прежде, слаженно, в команде, мне надо, чтобы ты меня понимал...

После пятиминутки мы отправились с ним на улицу. Шли по парку, и Иваныч рассказывал мне свою жизнь… Они познакомились с Ульяной в институте. Жили в Архангельске, строили планы, сыграли свадьбу. Было все, кроме детей… Годы борьбы, безуспешной, выматывающей… Потом они решили не думать ни о чем и жить как есть. Вернее, Иваныч плюнул на все, а Ульяна жила в постоянной вине. Без вины виноватая. Год назад она попросила Иваныча о разводе. Он обозвал ее дурочкой, обогрел, вернул. И все равно что-то в ней уже сломалось. Потом была история с приобретением Volvo. Иваныч хотел вернуть ощущение той первой романтической поездки в Швецию, подарить Ульяне этот автомобиль как символ безопасности, того, что есть у человека и право на ошибку, и шанс жить дальше. Поставил автомобиль под окном, поднялся в квартиру… и застал жену с другим.

— Знаешь, она специально это сделала. Я ее глаза видел в тот момент… Не знала, как меня отпустить, и вот… придумала. Знала, что это будет конец.

Больше он в эту квартиру не возвращался никогда. Он сел в автомобиль, покружился по ночной Москве, выехал на трассу…

— Я летел. Я как полный идиот летел, ничего не разбирая. Потом в одно мгновение понял, что я-то убьюсь, но и еще кого-то с собой прихвачу. Кого-то, кто совершенно ни при чем. Просто кого-то убью… Сбавил до 60 и въехал в столб. Я больше не хотел Volvo XC90. Не хотел безопасности. Ни-че-го. Слишком сильно я любил Ульяну тогда, слишком сильно был привязан к ней… Удар был не сильный, но сработало все: подушки безопасности, шторки боковые, все, чем только была напичкана эта моя мечта. Я бросил ее там, прямо на дороге и вернулся в город на попутке. Тогда все разделилось на до и после. А дальше… Дальше ты знаешь… Работа, работа, работа…

И вот несколько месяцев назад он увидел Катю. Красивая, рыжеволосая, озорная. Увидел, и точно ударило током.

— Смотрел на нее, и глаз отвести не мог. Мне за сорок, она едва университет закончила. Бегал от нее, как мальчишка, ей Богу. Увижу — и внутри все горит. Мне захотелось вдруг жить. Жить снова… Она почувствовала. На конференции подошла, что-то спросила, задела рукой. Понимаешь? Просто рукой задела! И как обожгла! Я с ощущением этого ее прикосновения весь день ходил. Делаю аортокоронарное, а у самого только и мыслей — о ней… Позавчера вышел из оперблока, она у кабинета стоит. Всё. Унесло меня. Ничего не помню, только вихрь... И знаю, что сволочь я, что пользуюсь чужой молодостью, а ничего с собой поделать не могу. И без женщины не могу, как оказалось.

Сейчас, когда мне примерно столько же, сколько было Орлову тогда, я его понял. Не тогда. Сейчас. Он не смог сдержать себя, просто потому, что ничто его не держало. Не было рядом никого. А, возможно, именно это и спасло его в тот момент, как раз вовремя, еще до того, как все пошло бы к черту в его жизни. Одна работа не дала бы ему столько сил, сколько бойкая, молодая девчонка, по уши влюбившаяся в него, боготворившая его, давшая ему тогда именно то, чего ему недоставало — мужскую уверенность. Ему было тяжело говорить это мне… Но это был первый шаг его возвращения к себе…

-Иваныч, я так рад, что ты снова живой… Живи…

До некоторых пор никто об их отношениях не догадывался, но... Все тайное становится явным. Не то, чтобы кому-то было дело до того, с кем спит заведующий, но Буторин был давним товарищем Иваныча и хорошо знал Ульяну.

— Слушай, Дюша, ты прекращай мне это. Хотя бы не в стенах центра. Мне тут мексиканских сериалов не надо. Я вижу, конечно, что у тебя производительность в последнее время резко повысилась — ни одной смерти за последнее время, но... Хватит. Разводись, женись, но по-человечьи. Девка молодая, хороший специалист, уморишь ты ее своей любовью, спрыгнет еще, кто знает? Да, да, и не такие прыгали. Ты ж ведь поиграешься и вернешься к своей Ульяне. Знаю я... Да, обидела она тебя, но я вас порознь вообще не представляю... Не надо, Андрюха...

— Саш, спасибо… Я разберусь. Все наперекосяк у меня пошло.

— Дюха, все наладится у тебя. Ты только определись— с кем ты? И сразу распутается все.

10

Утром 14 марта 2005, в понедельник, Иваныч как обычно проводил пятиминутку. По ее завершении на выходе его остановил парень лет тридцати:

— Орлов Андрей Иванович это Вы?

— Да, чем могу…?

— Значит, Вы… Жизнь ты мне, Андрей Иваныч, сломал. Ну что тебе, девок , что ли других мало?! Отстань ты от нее, светило кардиологии!

Видя, как врачи оборачиваются, Иваныч предпринял попытку замять этот неприятный разговор:

— Послушай, парень, давай все это потом… Вечерком, давай? По-мужски… Тебя как звать-то?

— А чего ждать-то? Вот сейчас и разберемся. Ты ведь правильный товарищ. Будешь инвалидом — ее отпустишь. Правда? Не станешь около себя держать за медсестричку?

В следующую секунду в его руках что-то блеснуло, а потом Иваныч, стоявший у стены, стал медленно сползать по ней. Его тут же подхватили подбежавшие коллеги. Парень рванул по коридору… Внизу его перехватят охранники.

— Черт, глупо-то как… — прохрипел Иваныч, глядя на расползающееся пятно крови на белоснежном халате.

Иваныча донесли до операционной, положили на стол, вызвали бригаду. Он был в сознании, задыхался, пытался что-то сказать.

— Парень… он в состоянии аффекта был… Запомните…

Тут он увидел за спинами врачей Катю (она как раз пришла в отделение за консультацией по новорожденному).

— Уведите… уведите ее… — хрипел Иваныч.— не надо… ее… не хочу, чтобы она … только не у нее на руках…

Катю оттащили, закрыли двери, и наступила звенящая тишина коридора. Ошарашенные врачи разошлись, то и дело поглядывая на капли крови у двери кабинета. Катю трясло, она рванула в операционную, но я снова оттащил ее:

— Нельзя, нельзя… Ты же знаешь… Там бригада, они Иваныча не отпустят, пойдем…

В тот момент я совсем не был уверен ни в чем. Но ей я сказать этого не мог.

Мысли только об Иваныче. Катя — потом. Она живая. А он? Перебираю все органы… А если то да это…

В ординаторской я налил ей коньяка… Трясущимися руками она взяла бокал.

— Сереж, ты только не говори никому: я ребенка жду от него.

— От Иваныча?

У меня было ощущение, будто прямо передо мной рухнула огромная хрустальная люстра — с таким треском, звоном… Я никак не мог осознать того, что Катя мне сказала. Мысли роились одна за другой. Иваныч… ребенок… Он отцом будет… Отцом… он так хотел этого… Годы обследований, лечение и ничего, а тут… Месяц-два… Ах ты, сукин сын, Иваныч!

Я передал Катю заботам Зои Петровны, нашей старшей медсестры, а сам рванул в оперблок. Над Иванычем колдовал Десятников.

— Как состояние?

— Серега, ты иди пока погуляй, ты нам тут ничем не поможешь. Скажу только — жизненно важные органы не задеты. Везунчик наш Орлов. Иди. Всё.

Иваныч пришел в себя.

— Андрей, ты как? Глазами покажи.— над Орловым склонился оперировавший его Десятников.

Прикрыл веки. Первым делом попытался пошевелить пальцами. Получилось. Снова провалился в сон.

Утром прибежал Дед. Как он узнал? От кого? Он сел на стульчик, подставленный Десятниковым, взял Иванычеву руку в свою — такую большую, мозолистую, — и просидел так несколько часов…

Так Орлов плавал между сном и явью несколько дней. На четвертые сутки температура стала понемногу снижаться.

— Вера Петровна... — тихо позвал Иваныч.

— Ой, Андрей Иванович, дорогой ты наш! Сейчас я Алексея Семеновича позову.

Десятников улыбнулся:

— Ну, что, вернулся из царства мертвых?

— Иди ты…

— А, уже зубки скалишь, значит, жить будешь. Давай-ка, посмотрим тебя. Выглядишь получше, но в прошлую пятницу ты мне нравился больше… Вон трубадурочка твоя к тебе рвется, пущать?

Молчание.

-А сам бы и спрашивать не стал — ворвался бы да и все. Ладно, пойду, впущу. Следователь еще к тебе… Но этого потом…

-Андрей, ты как? — Катя села рядом, такая спокойная… Только глаза выдавали ее состояние.

— Кать… Катенок… Все… Хватит… Не надо дальше…

Молчание…

— Все, поигрались и хватит… Тебе парня молодого надо, семью, детей… А что я … тебе дать смогу? Прав твой товарищ… Хватит…

Молчание и только гнев в зеленых глазах.

— Попользовался я тобой и бросил. Всё. Не люблю я тебя. И не любил никогда!

-Зачем ты врешь? Мне — зачем? Сволочь ты, Орлов, и не потому что вот так со мной сейчас, а потому что с собой так… За что ты себя так мучаешь?

Катя выбежала из палаты и столкнулась с Десятниковым:

— Катя? Андрей, ты чего это ей наговорил?

Орлов стиснул зубы и отвернулся.

— Это ты, брат, зря. Ей Богу, зря…

Днем я зашел к Иванычу.

— Ну, ты как? Пришел поздравить тебя.

— С чем, Сереж?

— Ну, ты ж отцом скоро станешь!

— С чего ты взял?

— А Катя тебе не говорила? Иваныч, ты чего? Плохо? Где?

— Да нет… нормально все… не говорила она мне ничего…

Через неделю Иваныч из больницы сбежал, долечивался дома, но на перевязки исправно ходил. Я бывал у него по вечерам.

— Ну что, не помирились?

— Да наговорил я ей… за год не разгребешь… Пойдем, выпьем, что ли коньяку…

— Ты ж не пьешь…

— Да я напиваться-то и не собираюсь. Так, полечиться слегка… Подожди-ка… Ты чего? Чего подумал-то? А… Всем вам покоя не дает, что не пьет Иваныч… Легенды уж по больнице ходят… Черт с тобой, скажу: был я молодой, работал в первой городской у себя там, в Архангельске, пил наравне с остальными. До поры до времени с рук сходило, а потом умер у меня на столе пациент. Вроде, что там — рюмашку для тонуса… Вроде, все как обычно, а руки — не те. Все не так. Контролировать себя стопроцентно не могу… И вины-то там моей особой не было — инфекционный эндокардит, да еще запущенный… Все ушли уже, а я стоял, смотрел на этого мужика… Может, если б не те 50 граммов… Была моя вина? Не было? До сих пор перед глазами… Потом еще постоянно дежурить ночами приходилось— не будут же за заведующим каждый раз посылать. Вот так и пошло с тех пор. Так что раздаю я весь свой заработанный коньяк анестезиологам, а конфеты — медсестрам. Чего, думаешь, Мирра Андреевна всегда, если мне что надо — достанет из под земли? Работа с персоналом… Так то… Ладно, пошли, а то чего-то паршиво мне на душе… Господи, грехи мои тяжкие… Как мне к Кате-то подступиться теперь?

Через два дня после этого разговора Иваныч пришел в отделение интенсивной кардиологии недоношенных и грудных детей, где работала Катя.

— Татьяна Львовна, не знаете, где Катерину могу найти?

— Только что здесь была. А вот и она сама! — Татьяна Львовна с улыбкой посмотрела на Орлова, и, поняв, что лишняя, грамотно исчезла.

Катя увидела Орлова и остановилась.

— Катя, я дурак. — обезоруживающе заявил Орлов.

— Я знаю.

Иваныч рассмеялся.

— А я вот только недавно открыл для себя… Выходи за меня?

— С чего это? А… кажется я понимаю. Серега тебе все растрепал, и в тебе совесть отцовская проснулась? Мне твоих одолжений не надо. Я уж лучше как-нибудь сама.

— Не получится. Я уже все решил.

— Что, интересно, ты там решил?

— Завтра едем заявление в ЗАГС подавать, а сегодня ты ко мне переезжаешь.

— Пошел ты к черту, Орлов. Ты тут не в операционной своей. Иди туда и там командуй.

— Это значит «нет»?

— Именно.

— Что ж вы все женщины за люди-то такие? Сложно у вас все как-то.

— У вас, мужиков, зато все просто, как я погляжу. Выжил, раненый боец, и снова любви захотелось?

— Да, черт подери, выжил. Захотелось. Так, давай по-взрослому: ты мне говоришь прямо, что не любишь и все — я ухожу. Все просто.

Катя опешила. Иваныч ждал. Битва взглядов… Орлов глаз не отводил, а Катя не выдержала. Подошла ближе и обняла. Он вдохнул аромат ее волос, легонько прикоснулся губами. Залез в карман джинсов, вытащил кольцо с рубином.

— Дай лапку. — попросил Иваныч и одел кольцо на палец.

— Господи, ты, что, его вот так в кармане носил?

— Раз судьба, то ничего бы с ним не случилось, так ведь? Хочу сказать тебе… Я люблю тебя.

Он говорил ей это впервые с момента знакомства.

11

Иваныч женился. Родилась Надюша. Я часто стал бывать у них с Катей. Орлов был на подъеме. Съездил к своему другу Шульцу, сделал несколько новых операций. Опять показывал, разъяснял, превращая операции в обучающие шоу. Бывали случаи, когда в ходе операции ему кардинально приходилось менять тактику, но делал он это настолько уверенно и спокойно, будто все было им заранее спланировано. Я знал, как тяжело ему удавалось сохранять самообладание, когда, казалось бы, жизнь пациента висела на волоске, а за каждым движением хирурга оценивающе наблюдали столько пар глаз.

Однажды к Иванычу приехали его архангельские коллеги.

— Прикроешь меня на час?

— Да будет тебе, Иваныч. Перед кем прикрывать-то?

— Я ушел.

— Жене Полуянову привет передавай от меня!

Через десять минут пришел Смирнитский:

— Сереж, Иваныча не видел?

— Только что убежал. Ребята его архангельские приехали.

— Ах ты, черт! Буторин его разыскивает: отца его привезли. Никому не доверяет, Иваныча требует.

— Сейчас я позвоню ему… Вот ведь, зараза, он мобильник свой здесь оставил…

— Ясно теперь, почему до него дозвониться не могут. И что делать-то теперь?

— Я Жене Полуянову позвоню, он же тоже приехал… Женька, Иваныча там с вами нет?

-Куда он денется? Тут стоит. Держи трубку.

-Иваныч, тебя Александр Павлович ищет, с отцом плохо. Ты далеко сам-то?

-Да с чего, еще из корпуса выйти не успел. Сейчас иду...

— Андрей, ты там… это… Отец все-таки… Я знаю, что ты за каждого бьешься, но все равно… Сам не могу я…

— Понял, Саш… Да не переживай ты… Иди, покури пока…

— Сережа, чего у него там за музыка-то хоть играет? –спросил у меня Александр Павлович.

— Нет музыки… Тишина у них…

— Как нет? И что это значит?

— Да ничего, Александр Павлович, у них там магнитофон сломался.

— Не нравится мне все это…

-Сколько ж мы все придаем значения Орловским «фишкам»…

Буторин как чувствовал… Что-то пошло не так… Точнее, в нашей профессии часто бывает не так, как нам бы того хотелось. Я проходил по коридору и услышал разгоряченный спор Иваныча с Буториным.

-Иваныч, ты что? Совсем, что ли, сбрендил? Это ж отец мой! Он что — кролик тебе подопытный? Иди ты…

Молчание…

— Не дам, и не думай. Ты сколько раз это делал?

— Один. У Шульца в клинике.

— И после этого ты хочешь на моем отце потренироваться? Нет. Нет. И еще раз нет.

Молчание.

— У меня пара минут, Саш…

…

— Ты гарантируешь?

— Нет.

-Твою мать… А что будет, если не делать?

— Ты сам знаешь…

Мат…

-Делай. Что хочешь делай, но я из тебя душу вытрясу, если что! Все, иди.

Когда операция закончилась, Иваныч пошел к Буторину.

— Шесть шунтов поставил… Теперь ждем…

— Сколько? Шесть? На работающем сердце?

— Сколько надо было, столько и поставил.

…

Иваныч, ты это, прости меня…

-Да, ладно, Саш, ты чего? Я б тебя еще не так крыл…

-Пойдем, ко мне, выпьем.

— Саш, ты знаешь, я не пью…

— Андрюша, я сам не очень, но тут сам Бог велел. Никаких нервов не хватит… Пошли, а? У меня виски подарочный…

— Черт с тобой, пошли.

-Ой, Дюха, что за день сегодня… С женой чуть не до развода… Сын машину разбил… И отец еще… Наливай…

— Саш, это просто у зебры полоса сейчас черненькая. Ну, сам же знаешь…

— Андрюх, вот скажи мне, как это, когда жена молодая? Ты не обижайся только… Я не к тому…

-Ты чего, Палыч, нашел, что ли кого?

-Да вот ведь дело какое … Помнишь, на конференции была одна, кандидатша. Эй-ей, девка!

— Саш, я тебе тут не советчик… Разбирайся сам…

-Ну, конечно, сам-то уж все свои проблемы порешал…

— Вы чего все думаете, Иваныч — казак стрелянный, что ли в этих вопросах? У меня совсем все по-другому, Саш. Ульяна сама от меня ушла. Да еще как сыграла… До сих пор в глазах стоит — она и… этот… Двадцать лет и все к черту… Я полгода вообще не жил без нее. А тут… С Катей у меня страсть бешенная, башню рвет, контролировать себя не могу… А с Ульяной… Не знаю, как объяснить тебе. Она у меня первая была, я у нее первый… Чего там говорить… Наливай…

-Дюха, я понял все. Я, кстати, Ульяну видел недавно. Ребенка ждет…

Иваныч отставил рюмку и надолго замолчал.

— Вот, объясни мне, Саш, вот кто это решает все за нас? На небесах ли, где… Вот почему так, а? Где напутал я, в чем нагрешил? А насчет тебя… Ты подумай хорошенько… О Татьяне подумай… Это ж такая боль, когда от тебя ничего не зависит. Я сам через это прошел, и никому не пожелаю…

Я как раз выходил из больницы, когда увидел Иваныча, который ставил машину на сигнализацию.

-Иваныч, ты, что, еще не ушел?

-Да засиделись мы тут с Буториным. Катя сейчас меня убивать будет. Пьяный я… А она меня еще пьяным-то не наблюдала…

— Да чего там… Ты, Иваныч, на пьяного-то не похож. Сдается мне, что в тебя сколько ни влей…

— Ай, сочинитель! А Катя у меня девочка адекватная. Машину только придется здесь кинуть… Ладно, пошел я…

— Давай, подвезу?

— Спасибо, я пешком. Сорок минут, заодно и протрезвею.

— Как знаешь.

12

Дни, месяцы… В июне 2006-го Иваныч потащил меня к себе на родину — Буторин отпустил его на две недели. Архангельск я себе представлял совсем другим. Поразила меня Северная Двина: такой простор открылся мне с Набережной! В первый день Орлов водил меня по местам своего детства, потом навестили его родню. Родители его лет семь назад погибли в авиакатастрофе, остались только дядька по отцовской линии да тетка по материнской.

А вечером второго дня мы махнули в Малые Карелы, где Иванычевы архангельские «кардиобратья» заказали баню.

— Дюха, расскажи-ка нам про свою молодую жену?

— Идите вы… Лучше расскажите сплетни всякие общегородские…

— Тебе какие — политические или медицинские?

— А и те, и другие, я, один хрен, никаких не знаю!

…

— Слушай, Иваныч, а ты рассказывал Сереге, как ты на рыбалку в Мезень ездил? Давай, а то сами расскажем.

-Валяйте, я париться пошел. Все равно все переврете.

— Ну, короче, Серега, дело то зимой было. Поехал как-то наш Иваныч один на рыбалку. На место свое волшебное. Никого не взял с собой. Видать, из жадности.

— Не надо врать! — высунулась из парилки голова Иваныча.

— Отвали, дай расскажу, ты потом отредактируешь. Ты париться пошел — парься! Ну вот, приехал, ловил, ловил. Потом «маленькую» для сугрева достал…

— Не надо врать!

-Да что ж это такое? Игорь, Женя, заприте вы его там, что ли? Ну? Рассказать не дает… Вот, значит, а вместе с ней ключи от машины из кармана в лунку — раз! Иваныч и так и сяк, а достать не может: вот они, ключи-то, на дне лежат, рукой подать — вода прозрачная, все видать. Да видит око— зуб неймет. Разделся он тогда по пояс и …

-Нырнул, что ли?

— Да с чего нырнул-то? Окунулся только… Там неглубоко было. А все ведь из-за чего — из-за жадности… Потом в «Ниве» своей отогревался: печка в ней была хорошая, ручной работы, так сказать… одним пациентом благодарным налаженная. А то ведь отбросил бы коньки-то. Там у нас в Мезени места-то какие — кричи — не кричи... Иваныч, выпить хочешь?

— Да что вы, черти, ко мне пристали сегодня?

— Квасу… Квасу мы тебе купили. На какие жертвы идем, ты подумай только!

— Квас буду.

— Иваныч, а ты зайдешь к нам завтра? — осторожно спросил Женька. — Мы так-то все понимаем, но уж сколько лет прошло… Зайди, а?

Орлов тяжело вздохнул и ответил:

-Ладно, зайдем. Покажу тебе, Серега, свою прежнюю епархию.

Мы сидели в ординаторской у Валеры, как вдруг в дверь постучались, а потом в кабинет зашел какой-то мужик:

— Здравствуйте, мне сказали, что у вас тут Андрей Иванович Орлов из Москвы?

— А, Сергей Леонидович! Добрый день. Андрей, познакомься, замдиректора ЦБК нашего…

Иваныч пожал вошедшему руку и недобро глянул на Валеру.

— Я к Вам, Андрей Иванович с просьбой. Посмотрите дочку мою…

— Ничего не меняется, что ли, Валер? Сергей…э… Леонидович? Я ведь здесь не по работе. Приезжайте с дочкой ко мне, в Москву, я Вам телефон оставлю — договоримся.

— Андрей Иванович, я ведь не из прихоти какой… Нельзя дочку возить никуда. Вон, врачи не пускают. Посмотрели бы, а?

— А где она?

-Кто?

— Дочка Ваша, где сейчас?

— А… Она в детской областной лежит…

-Валера, там кто сейчас? Соболев? Ха, он меня к чертям пошлет, и правильно сделает! В чужой монастырь… С какого перепугу? Сергей Леонидович, у вас там — самый лучший детский кардиохирург, мы учились с ним вместе.

— Да вот… одна голова — хорошо, а две — лучше…

— Андрюха… Давай я с Соболевым договорюсь? Ну, ты все-таки свежим взглядом…

Иваныч вздохнул и обреченно кивнул. Такие неоднозначные ситуации он не любил.

— Ну, что делать с вами?

Соболев на удивление отнесся к такому повороту совершенно адекватно. В принципе, с девочкой все было ясно и Иванычу, и ее лечащему врачу.

— Надклапанный стеноз аорты?

-Да, отверстие над клапаном такое маленькое, что давление в левом желудочке — 200 при норме 100. А еще и корень аорты деформирован. Несколько раз операцию откладывали. А сейчас вон — осложнения с почками. Читай… И если говорить «по чесноку», я не знаю, Дюха, что тут делать.

— Я подумаю… Дай мне время.

12 консультаций по телефону. 16 часов в интернете. 2 часа на Набережной под дождем. Полночи без сна. Снова консультации. Шульц, Стейнберг, Ридли, Голованов. Звонок «Самому». Ответил. Отговаривать не стал, но сомнения…

— Будем оперировать. Не у тебя, в первой городской.

Неделя подготовки. Обсуждения, споры…

Во вторник Иваныч и практически весь состав кардиохирургического отделения первой городской собрались в операционной. Мы подключили девочку к аппарату искусственного кровообращения, обложили льдом. Минус восемнадцать по Цельсию. Мозг и миокард контролировали нейро— и кардиопротекторами. Полностью отключили кровообращение, удалили вегетации в просвете аорты. Часть аорты заменили протезом, вшили один конец в аорту и подключили АИК.

— Реконструируем корень… Так… Вшиваем второй конец…

7 часов, 9 специалистов, полчаса без кровообращения.

Через месяц девочку выписали.

— Иваныч, а почему ты стал врачом?

— Спроси у Валеры…

— Сдал он меня, да? Ездили мы с моим братом и Андрюхиным другом, Вовкой Брусникиным, на турбазу. Лет по шестнадцать тогда было. Брат мой перепил, его спать уложили, а потом Андрюха его проверить пошел, а тот уж глаза закатил — тошнить начало, а он пьяный в стельку, подавился, дурак. Иваныч его откачал, со страху-то. И до того его этот момент поразил — грань между жизнью и смертью, что пошел он после школы в медицинский наш поступать. А так бы в Гнесинку пошел, наверно. Он у вас там как — поигрывает? Аккомпанемент под операции подбирает?

-Есть такое… А чего у вас тут случилось, что Иваныч в Москву подался?

— Так-то он бы ни за что никуда не уехал. В Москву он и без этого к бабуле своей мотался по несколько раз в год, учился там, на курсы всякие... Он еще по заграницам у нас много ездил — с его-то языками. Но никогда никуда не собирался. Держала его родина… И вот делали они операцию вместе с заведующим нашим. Вдруг Андрюха говорит, что так делать нельзя, что пациента угробим. Зав наш побагровел аж! У него стаж — 40 лет, а этот сопляк ему предлагает ход операции менять. Короче, выгнал он Иваныча из операционной, а через двадцать минут у него на столе пациент скончался. Всё. Дальше они как кошка с собакой месяца три просуществовали. Оба упертые. В одной больнице тесно. А кому уходить? Ясное дело — Андрюхе.

Через год после операции Соболев проведет контрольное амбулаторное обследование. Недавно та девчонка вышла замуж.

— Вот что, Валера, я все твои «прыжки» просек… Особенно, с Леонидычем твоим…

— Дюха, знамо — грешен. Он мне весь мозг вынес… А тут ты…

— Ладно, как есть…

Не успел самолет приземлиться в Москве, как у Орлова зазвонил телефон.

— Ульяна? Да, только прилетел. Нина Андреевна? Когда? Сейчас где? Состояние какое? Я буду, ждите.

— Что там, Иваныч?

— Теща моя бывшая… Инфаркт. К нам привезли. Я поехал.

— Я с тобой.

— Домой неохота, что ли? Ленка-то уж заждалась, наверно.

— Ну, допустим, Катя тоже на низком старте сидит — вы с ней с телефона не слезаете…

— Ты, это, не зарывайся, Сереж…

— Извини, Иваныч… Но Ульяна мне тоже не чужая…

— Черт с тобой, хвост. Поехали.

Иваныч отбыл в операционную, а я отвел Ульяну в нашу ординаторскую.

— Да не волнуйся ты. Ты ж знаешь — Андрей все может. Ну, почти все. У него процент летальности на АКШ — 0.9%. Ну, в смысле, это уж если совсем все плохо, то… А так…

— Как он? Расскажи мне… Мы не виделись с ним так давно…

— Сейчас лучше… А тогда… Тень Иваныча по больнице ходила… Зачем ты так с ним?

— Пойми, Сереж, не могла я так больше… Мучить его... Сейчас вот ребенок у него… Он так хотел…

— И у тебя тоже.

— Да… Знаешь, а ведь я… Впрочем, какая теперь разница… Я такую ошибку в жизни совершила… Таких как Андрей нет больше…

Операция затянулась. Темнело.

— Сережа, сходи, посмотри, как там? Я боюсь.

— Иду. А, вот и Иваныч! Ну, как?

— Нормально. Теперь ждем. Завтра утром пораньше приду. Ульян, иди домой. Тебя подвезти?

— Нет, не надо. Я на машине.

-Ну, тогда до завтра.

Когда Ульяна ушла, Иваныч откупорил бутылку минералки и залпом выпил. Сел на диван.

— Ты чего, домой не торопишься?

— Сереж, ты иди.

— Что? Что, Иваныч? Не отпускает?

— И-ди!

На следующее утро Иваныч и Ульяна навестили Нину Андреевну, а потом зашли в ординаторскую.

— Андрюша, спасибо тебе. Если мы тебе чего-то должны… Ты скажи… Мы с мужем…

Тут Иваныч взорвался:

— Ах, ты вот так решила…Чтоб уж окончательно меня добить?

— Прости, я… просто… Мы так и не поговорили с тобой с тех пор… Ни разу… А ведь мне столько хотелось тебе объяснить…

— Зачем? Я все понял.

-Ничего ты не понял.

— Пожертвовала собой, да? Иди, Андрюша, ищи другую, которая тебе родить сможет? Да плевать я хотел на твои жертвы! Не нужны они мне были! Не хотел я никакой другой! И детей ни от кого, кроме тебя не хотел. Ты взяла тогда и решила все за меня. И с чего ты взяла, что знаешь, что мне надо? Великомученица… Словом я тебя попрекнул когда? Максимализм все твой… Да миллионы живут просто, без детей. Или в детдомах берут. Была бы цель… А я … С Volvo этой… Как мальчишка, ей Богу… А ты… Сказать не могла по-человечески — уйди, Андрюша, с моего пути, я другой жизни хочу, устала. А ты под дых… Ты что это? Плачешь? Эй-ей, еще не хватало... Иди сюда. Возьми хоть полотенце, что ли... Зеркало — там…

— Все, все… Андрей… Прости…

— Дура ты… Лучше тебе тогда стало? Мне стало лучше?

Она плакала навзрыд и не могла остановиться.

— Все, все, тише. Иди сюда. — он обнял ее, прижал к себе. —Зачем ты… Зачем ты тогда?

Он погладил ее по волосам, потом поцеловал в мокрое от слез лицо… Не выдержал и едва коснулся ее губ.

— Зачем ты тогда? Зачем?

-Андрей… Андрюша… Не надо…

Но Иваныч уже не мог остановиться. Она ответила ему… Долгий, выстраданный поцелуй… И вдруг:

— Андрей… Хватит… Хватит!— почти шепотом.

Он остановился. Сердце бешено колотилось, внутри все дрожало от внезапного ощущения чего-то родного, давно потерянного и вдруг вновь обретенного. Вот — оно, рядом, а трогать нельзя. Не твое.

-Да…. Да, ты права…

Он отошел к окну и коснулся его разгоряченным лбом…

Шел снег. Орлов вышел на улицу и впервые за много лет закурил…

-Андрей? Ты чего это тут? — спросил подошедший Буторин.

— А, Саша… Да так…

— Чего, травишься что ли? Ты ж не куришь?!

— Все в порядке. Иди.

— И ты это мне будешь говорить? Ну, ладно, молчи… И бросай курить… Заходи, если что…

Потом Иваныч пропал. Появился утром, как ни в чем не бывало.

-Иваныч? Ты куда делся? Тебя Катя с собаками разыскивала.

— Пошли на пятиминутку.

— Но, Иваныч…

— Сереж, ты меня не трогай сегодня, ладно? Без тебя хватает. Пошли.

Потом были две операции… Вечером мне позвонила Катя:

— Сережа, ты не знаешь телефон Ульяны?

— Тебе зачем?

— Надо.

— Чего у вас происходит с Иванычем?

— Нет Иваныча. Ты скажешь мне телефон или у другого спросить?

-Записывай, но там его нет.

-А где он?

— Сегодня у меня. Не трогай его пару дней. Он вернется. Ему просто сейчас очень тяжело.

Вечером следующего дня Орлов пришел домой. Катя вышла в коридор. Он сел, но куртку снимать не торопился.

— Андрей, я знаю все. Скажи, что я могу? Уйти? Не держать тебя? Хочешь — иди к ней. Что я не так делаю? Тебе плохо, а мне еще хуже. Потому что я-то вообще ничего сделать не могу!

Иваныч вздохнул, разделся.

-Где Надюша?

-У бабушки.

-Ясно.

— Иди, поешь.

-Хорошо.

Он сел за стол и едва коснулся тарелки.

-Не молчи. Говори. Хоть что-нибудь говори… Пожалуйста?

— Выпить есть у нас?

Он встал и принес из бара бутылку «Абсолюта». Налил полный стакан и залпом выпил.

Он молчал. Она ждала. Орлов посмотрел на жену и понял, что отмолчаться не получится.

— Мне хре-но-во. Что это — я не знаю. Что делать — я тоже не знаю. Первый раз в жизни не знаю — что, куда, зачем? И говорю это тебе, хотя не должен… Она пришла, и все… Тебя люблю, она не отпускает… Нельзя ничего начинать, пока старого не завершил… Я устал… От всего устал. Уехать, убежать? Я не могу. У меня операции расписаны на полгода вперед... Я даже заболеть себе позволить не могу — пятнадцать лет в этой чертовой Москве как проклятый… Вечная гонка, борьба с чужой смертью… Остаться? Я вас всех мучаю… Знаешь, когда мне единственный раз за последнее время спокойно стало, легко? Когда твой бывший мне нож в бок воткнул. Все, думаю, добегался. Никому ничего не должен, детей поднимать не надо, долги все розданы, все. Пора. Так ведь нет, Десятников с того света вынул. Зачем? И я вот также вынимаю. Ни разу не задумывался, зачем. А сегодня вызвали в палату к девчонке, которую вчера оперировал… А она мне это самое «Зачем?». Ей двадцать три, надежды на донора никакой. Ну, вытащил я ее, а дальше… Вот так и ты — вытащила меня. А зачем?

— Андрей!

— Что? Что, Андрей? Убери ты бутылку эту. Зачем я достал-то ее? От нее еще хуже… А ты молодец у меня, не плачешь… Другая б завыла уже… Сволочь я. Черт, где зажигалка? Есть в доме этом зажигалка? Или спички, что ли?

Он резко встал и вышел на балкон. Закурил. А, теперь уж все подряд…

-У тебя просто накопилось. Ты ж не даешь выхода себе! Эмоциям своим! Хочешь — иди, бей, круши, кричи. Я пойму. Ты — мужик, все в себе постоянно носишь. Репутация, авторитет… Нельзя так. Все — люди, и ты тоже… Тебе тоже больно бывает, и не надо делать вид, что нет. Не держи в себе! Другие вон выпьют — и все, сбросили груз, а ты... Ты даже этого себе не позволяешь никогда. Где выход-то у тебя? В загулах? Тоже нет. На операциях?

Иваныч посмотрел на жену так, будто видел ее первый раз.

-Что ты хочешь? Как? Скажи. Только не молчи! — крикнула она ему в лицо.

Орлов смотрел на Катю, потом подхватил ее на руки, поймал губами ее губы, взасос, рванул в спальню… Таких бешеных ночей у них еще не было… От нежности до боли… От остервенения до легкого прикосновения пальцев… От молчаливого наслаждения до бурных признаний… К утру они были полностью обессилены. Он спал, опустошенный физически и морально. Она лежала рядом и тихо плакала. Только сейчас позволила себе...

В шесть утра прозвенел будильник. Орлов отключил его, посмотрел на спящую Катю, лег ближе и провел рукой по ее волосам. Вдохнул запах своей женщины, обнял ее, закрыл глаза.

— Я тебя не держу… Иди… —прошептала она.

Он привлек ее к себе:

-Не говори этого больше. Никогда.

-У тебя руки…

-Шершавые? Извини, хлоргексидин постоянно…

-Нет, я не знаю, как объяснить. Вот ты прикасаешься, и меня уносит…

— А помнишь, ты тогда прикоснулась ко мне на конференции… первый раз? Тогда уже все решено было…

— Как же я люблю тебя…

— Что ты делаешь со мной? Такая маленькая и… такая мудрая… Господи, как же я сразу-то… Почему надо было вот так, чтобы понять?

Телефонный звонок.

— Господи, опять все по новой!

-Возьми, вдруг срочно?

— Я и не сомневаюсь… С приемного… Кать, ну на кой черт я тебе сдался? Да. Орлов… Когда? Скоро буду… Ну вот… Надо ехать. Две остановки сердца у послеоперационного Гришиного. Иди сюда, посидим хоть пять минут да побегу.

Он обнял жену, поцеловал волосы, положил подбородок ей на плечо и просидел так несколько минут.

-Все, я в душ. Да… Если там… В общем, если в результате этой ночи что-нибудь… то есть кто-нибудь… получится…

— Надюшки тебе мало? Во вкус вошел?

— Может, съездим куда-нибудь? Полтора года в отпуске не был.

— Поехали, метущаяся твоя душа…

Вышел из душа. Оделся. На пороге поймала его за куртку:

— Не могу я не спросить…

— Нет, не был я с ней. У Деда тогда ночевал, а потом у Сережки.

Поцеловал, ушел.

Счастье. Теперь полное счастье. Единоличное. Как мало надо. Или много?

Разобрался Иваныч со своим сердцем. А сколько других сердец через его руки прошли? И еще сколько будет? Везучие мы иногда. Раз — и в дамках. И пациент живой. Мы –цари. Нет, мы — Боги… Черт, где опять напортачили? Что ж так то? Да нет, люди мы обыкновенные. Не Боги…