Maktyb — Люди (1)

Мне было восемь. Осторожно переставляя ноги, я слушал, как под ними скрипит снег. Крах-крах, повторялось снова и снова, и казалось, ничего в мире не может быть отвратительнее этого звука. Но я продолжал упорно ступать, шаг за шагом. Я смотрел на эту отвратительную белизну двора, и в моей детской душе поселялось удивительно сильное желание, во что бы то ни стало испачкать эту чистоту, привнести в неё хоть немного грязи со своих детских резиновых сапог.

Я как заведённый бегал от одного края к другому, мне доставляло неописуемый восторг смотреть на грязные отпечатки подошв на ровной корке снега. Я мог проводить за этим занятием часы, и ничто в мире не могло бы меня остановить… кроме мамы.

Мы жили на первом этаже типовой пятиэтажки, в одном из спальных районов Москвы, и стоило мне услышать: «Веня, иди домой, картошка сварилась», как я тут же бросал все свои дела, какими бы важными те не были, и спешил домой.

Не знаю, почему я вспомнил именно о варёной картошке. Если честно, в ней не было ничего особенного, картошка, как картошка, толчённая в пюре с изрядным количеством молока и головкой лука (который я терпеть не мог), поперчённая, посоленная, с веточкой свежего душистого укропа, который рос у нас на подоконнике, вот и весь рецепт. Да и готовила такое «блюдо» мама не часто, а основу моего рациона составляла гречка.

Я просыпался, и ел гречневую кашу, запивая её стаканом молока, в обед — гречку с сосисками и стаканом компота, на ужин — гречневый суп с укропом и кусочками недоеденных в обед сосисок, на завтрак — сладкие «колобки» из гречки. Да-да, такие бывают, и они даже очень вкусные.

Вы, наверное, считаете подобный рацион странным? но одна небольшая мелочь, всё расставит на свои места. Моя мама работала упаковщицей на заводе, выпускающем гречку. Вот так.

И чего я вспомнил о детстве? Казалось бы, в моём нищем детстве, простого паренька с окраины Москвы, из неполной семьи с большими и всегда голодными глазами, не было ничего такого, о чём стоило бы вспоминать. Всё, что целиком наполняло мои детские чувства — это был страх. Все вокруг постоянно твердили: и мамины подруги, часто заходившие к нам в гости, и усатые дядьки по телевизору, и даже вечно ворчавшие старухи у подъезда, — словом все постоянно твердили: «скоро фашисты сбросят бомбы, и тогда все умрут, и непременно в страшных мучениях».

Каждый раз, когда я выходил гулять на улицу, и проходил мимо этих старух, кто-нибудь из них обязательно говорил:

-— Эх, бедный ребёнок, и угораздило же, его родится в это жуткое время?

-— Да разве это он виноват? — возмущалась другая — Это его мамаша, дура, родила… лучше б сразу аборт сделала.

И тут самая не противная из них, которую звали баба Миша, подзывала меня к себе:

-— На вот, Венечка, конфетку, баба Миша специально для тебя сберегла, кушай моё золотце, а то бог знает, когда ещё удастся. Ну ступай, Венечка, ступай, поиграй там, во дворе.

Я брал конфету, не потому, что хотел, а так из вежливости (эти конфеты, которые пахли старостью, я потом закапывал в песочнице), и уходил под тяжестью жалостливых взгляд старух.

Однажды вечером, я спросил у мамы, что значит слово «аборт», она спросила, от кого я его услышал, и я рассказал. Мама тут же выбежала на улицу, прямо как была, в домашнем халате, и стала кричать на старух. Я не слышал, что именно она им говорила, но видел в окно их испуганные и одновременно виноватые лица. С тех пор, я не слышал, что бы они называли меня бедным или ещё как-нибудь, и лишь баба Миша, всё так же давала мне конфеты, а я говорил ей спасибо, и шёл закапывать их в песочнице.

В моём детском сознании образ фашистов, которые почему-то должны были сбросить бомбы и убить нас с мамой, был весьма расплывчат. Я совершенно не знал, как выглядят эти фашисты, и чего им от нас надо, но когда я особенно усиленно размышлял над этим, то мне представлялись двухголовые чудища со множеством щупалец расходящихся в разные стороны, и тогда я представлял, как они зависают над нашим с мамой домом на своей летающей тарелке и со злобным смехом сбрасывают свои бомбы. Как выглядят бомбы, я то же не знал, но помня о том, как мама расправилась со старухами, я был уверен, что она и с этими фашистами разберётся, какими-бы страшными они не были, а за одно и с их бомбами.

Но все мои детские иллюзии были в одночасье разбиты жестоко и бесповоротно. В один из воскресных вечеров, мама была на кухне, готовила своих «колобков» из гречки, а я сидел в зале и делал уроки, попутно смотря по телевизору мультик про какого-то ёжика. За сюжетом я особо не следил, скорее мне просто нравилось смотреть на яркие цвета, забавные голоса, и мечтать о том далёком времени, когда я так же запросто смогу веселиться без повода и не жить под гнётом постоянного страха. И вот, в тот момент, когда ёжик зачем-то пытался забраться на пенёк, изображение на телевизоре покосилось, заиграла знакомая музыка (такой музыкой начинались «новости» — эту передачу мама не разрешала мне смотреть, и всегда перед её началом отправляла спать) на экране появился усатый дядька и объявил экстренный выпуск новостей. Он был очень взволнован, постоянно запинался и всё не как не мог собраться, что бы выговорить главную мысль. Наконец он сделал паузу и сказал: «Фашисты вошли в Москву. Сопротивление сломлено. Специальный корреспондент передаёт кадры с места событий».

Я был в шоке. На экране появились… люди. Обыкновенные люди, в военной форме, почти такой же, как и на солдатах советской армии, только с красными повязками на левой руке. Они шагали по красной площади, улыбались, фотографировались на фоне кремля, что-то ели, разговаривали, и на лицах их читалось неподдельное счастье. Я мог по-разному представлять себе фашистов, но ничто не смогло бы меня так сильно удивить, как жестокая действительность — фашисты, всего на всего люди, самые обыкновенные, такие же, как и я.

—                     |

| maktyb —

—                         |