Halgen — ПРАВОВЕД

Профессор пребывал в своих думах. Перед его глазами проплывал вчерашний день. Давка на пирсе, то и дело переходящая в кулакомахание. В воздухе мелькали разнообразные вещи — от браунингов, до детских лошадок. Крики и дрожь, подстегиваемая треском перестрелки, уже начавшейся где-то в Инкермане. По слухам, в Севастополь врывалось войско атамана Нестора Махно, заключившего на время союз с красными. Но не столь страшен был Махно, как красные, ступавшие за ним по пятам и несущие свое любимое детище — чрезвычайку. Вот там-то уж не жди пощады! Потому народ плотнее и плотнее трамбовался в коробки пароходов.

Наконец, корабельные утробы были набиты людской икрой, и дымящиеся гиганты отвалили от пирса. За кормой белели горы и квадратики домов Севастополя — последнего в жизни русского города…

Жизнь давала передышку между прошлым и будущим, десятки часов вынужденного безделья, когда все что можно было сделать — сделано, и от тебя уже ничего не зависит, а твоя судьба — в чьих-то невидимых руках. Это был повод задуматься о былых временах, когда жилось иначе, и этот пароход не мог привидеться и в дырявом вещем сне. Прежде Профессор был ученым, уважаемым человеком, почетным гостем, и так далее, и тому подобное. А ныне? Беглец из родной страны, будущий парижский мусорщик или дворник. Его ремесло нигде не понадобится, даже в красной России, если он, плюнув на страх и риск, решит в нее вернуться. Обильные знания, которыми полна его голова, теперь навсегда будут запечатаны в ней без права выхода. И не в ней одной.

Когда-то, почти что в прошлой жизни, Профессор жил в городе, улицы которого будто вычерчены по невидимым нитям и угольникам — в Санкт-Петербурге. Нет сомнений, что этот геометрический город должен быть сердцевиной всех российских наук, и в первую очередь — правовой. Ведь пространство обитания играет не последнюю роль в организации мыслей , и у человека, обитающего в Ярославле, Костроме или Нижнем Новгороде они волей-неволей будут извилистыми, под стать уличным лабиринтам. Для науки, тем более — правовой это не допустимо.

Васильевский Остров, спланированный из самых аккуратных, идеально правильных кварталов, расчерченных линиями да проспектами, и вмещал в себя столь же правильное здание Университета. А оно, это здание, состоящее из двенадцати частей, в свою очередь, вмещало в себя жизнь самого профессора. Без остатка, он даже жил в квартире при Университете.

На Юридическом Факультете Профессор читал сразу несколько дисциплин, любимой из которых для него была Общая Теория и История Права.

Читается этот предмет на первом курсе, когда студенты еще не отбросили крыльев своих мечтаний об улучшении всего мира. В учебе они видят средство такого изменения, и потому не бывает студентов старательнее, чем мечтательные первокурсники.

Общая Теория Права — наука, связующая многообразие человеческой жизни с выверенными словесными конструкциями, в которых слова не уступают по твердости металлу. Не верите? Что не слыхали о том, как слово «казнить» срывает с плеч головы!

Читая лекции по этому предмету, можно в изобилии высказывать свои идеи вместе с пожеланиями о будущем правовой системы. Этой возможностью Профессор очень дорожил, потому и не дозволял читать лекции по Общей Теории никому из коллег, приходил на них даже когда хворал.

«Справедливость — вот главное слово нашей науки! Запишите его аршинными буквами, подчеркните красными карандашами!» — начинал Профессор свою первую лекцию. Текст этого обращения к студентам он никогда не изменял, добиваясь, чтоб первое слово, которое слышали ученики в стенах Университета, было — СПРАВЕДЛИВОСТЬ.

Дальше он рассказывал студентам об истории права, которая началась тогда, когда людей на Земле стало больше двух. Ведь отношения между людьми всегда порождают обычаи, то есть — сходное поведение в сходных ситуациях. Из обычаев и родилось обычное право. Жизнь людей волей-неволей порождает столкновения интересов, конфликты, которые кому-то приходится улаживать, лучше миром, чем не миром. Потому приходится искать судью, обязательно имеющего авторитет, чтоб его решение было принято обеими сторонами спора.

Судили князья и бояре, судили священники. Исходили они из своего представления о справедливости, которое закладывали в них воспитание, жизненный опыт, и, прежде всего — традиция, в которой жил весь народ. Судейская мудрость заключалась в сведении какого-нибудь дела к давнему обычаю и решению его согласно нему.

Авторитет же судье давала его принадлежность к сословиям священников или воинов. Ведь тот, кто молится за людей или проливает за них свою кровь, тот владеет правом и судить их.

Самые мудрые из судей сводили обычаи в книги, называемые заветным словом «Правда». Так появились «Русская Правда», составленная великим князем Ярославом Мудрым и «Салическая Правда» короля франков Хлодвига. Для мусульман такой книгой всю их историю остается священный Коран.

Но обычное право имеет и недостатки (куда без них!). Ныне они делают его — устаревшим. Ведь если в естественных науках к 20 веку все прежнее устарело, то почему правовая наука должна от них отставать?!.

Главный недостаток — это субъективность судьи-авторитета, который при желании мог проявить и произвол. А мог не иметь достаточно желания для надлежащего ознакомления с делом, в конце концов — не иметь на то времени. Ведь священнику в первую очередь надлежало вести службу в храме, а воину — воевать на бранном поле. Когда люди жили в более-менее сходных условиях, имели более-менее одинаковое богатство, занимались примерно одним и тем же, сил судей-авторитетов еще хватало. Но с промышленной революцией, породившей имущественное расслоение народов, и соответствующее ему увеличение количества судебных тяжб, сил судей-авторитетов уже стало не хватать.

Тут и возникла потребность в рождении правовой науки, за основу которой было взято Римское право, основанное, не смотря на свою древность, не на обычаях, а на строгой логике, оценивающей обстоятельства дела. Ведь что такое законы логики? Они — суть законы правильной работы ума. И с их помощью разум большинства людей можно заставить работать — правильно. Для этого достаточно впитать в свою кровь четыре закона формальной логики и три закона диалектики. Закон тождества, закон непротиворечия, закон исключения третьего, закон двойного отрицания. Плюс закон единства и борьбы противоположностей, закон отрицания отрицания, закон перехода количества в качество. Они и есть — основной закон мира, от которых происходят и законы познания природы, и законы построения рукотворных механизмов, и законы жизни людского сообщества.

Во времена, когда трудился Профессор, поступать в Университет мог лишь тот, кто успешно окончил курс классической гимназии. В гимназии среди прочих предметов, включавших древнегреческий язык и латынь, преподавалась и логика. Но Профессор, не доверяя гимназическим учителям, на своих занятиях тренировал студентов в логике, нещадно забрасывая их упражнениями. И без лишней скромности можно сказать, что ученики Профессора были сильнейшими в выточено-правильном логическом мышлении. Для этого Профессор не щадил ни сил, ни времени.

Правильность мышления — это то, что дает правоведам право быть выше других людей, судить их, казнить и миловать. И если право судить дается ныне не духовными и ратными подвигами, а усвоением учебного материала, значит — надо его усваивать.

Мысль о том, что юристы, в конце концов, занимают положение выше, чем не только крестьяне и рабочие, но и инженеры, доктора, генералы и священники иногда занимала Профессора и удивляла его. Неужели скоро принадлежность к верхушки общества определится лишь тем, в какую дверь будущий студент вошел в Университете? Вошел в дверь юридического факультета — сделался тем, кто вершит судьбы, а прошел мимо, и открыл дверь математического или химического — то стал тем, чью судьбу вершат наряду с остальными людьми народа?! Странно это, но за себя Профессор мог быть спокоен — в первую категорию он попал давным-давно!

Когда студенты усваивали логику, Профессор переходил к истории европейского права, которое в конце концов пришло и в Россию. В 15 веке Европа вдруг вспомнила о своем древнем прошлом, и, удивительное дело, обнаружила, что оно подходит к настоящему много больше, чем все, что было придумано за прошедшее тысячелетие. Таких странных воспоминаний в человеческой истории было всего лишь три. Два других — воспоминание Кальвина о раннем христианстве и воспоминание Мухаммеда Ваххаба о раннем исламе. В результате родились учения, имеющие мало общего и с христианством (кальвинизм и пошедшие от него течения много более походят на иудаизм) и с исламом. Потому и про Римское право, конечно, трудно сказать, насколько оно действительно — римское. Его следствием стало открытие по всей Европе юридических факультетов, а новоявленных правоведов стали считать учеными, наряду с докторами и богословами.

Когда правоведов сделалось много, они постепенно стали занимать высокое положение при европейских дворах и постепенно менять всю правовую систему. Теперь одни юристы, пользуясь безотказным инструментом логики, творили законы, другие эти законы применяли. Что отныне оставалось королям?

— Ваше Величество, извольте подписать новый закон!

— Что за закон? — король непонимающим взглядом осматривал пачку листов, — Скажите лучше в двух словах, а то многовато у вас написано! Пока дочитаешь — забудешь, с чего начал!

— Закон о бродягах. Предписывается их под стражу в работные дома сажать, а кто сбежит — того вешать!

— Хороший закон, — похвалил придворного правоведа Генрих Восьмой, — Где подписать? Здесь?

— Нет, Ваше Величество, вот тут!

Проворный правовед мгновенно заверил подпись царской руки.

Постепенно все пришло к тому, что монархи остались лишь в качестве живой гарантии исполнения законов. А часто даже не самой гарантией, а ее символом. Некоторые народы, вроде голландцев, а потом — французов, в конце концов решили, что без короля можно вполне обойтись. Писанные законы вполне займут его место. Ведь они не имеют ни пристрастий, ни желаний, и характер их правления не сменится со сменой правителя.

В России, увы, все сложилось иначе. Европейскую логику, а вместе с ней и Римское право, как многие другие заморские диковины, на русскую землю завез Петр Первый. Он основал Академию Наук с Университетом при ней, в котором был и Юридический факультет. Студентами и преподавателями там были немцы, то есть народ, наследующий Римское право. Ведь Италия, а вместе с ней и Рим долгое время входил в состав германской Священной Римской Империи. Отстраненные от всей русской жизни, чуждые ей, выпускники первого в России Университета должны были создавать самые правильные, опирающиеся на чистую логику законы. И через них вершить самый правильный в России суд. Правовая наука, столь же разумная, как наука архитектурная или корабельная, должна вознестись над всей русской жизнью.

Думал Петр 1 о том, что вводя европейское право на своей земле он отравляет жизнь своим потомкам, или нет, неизвестно и уже неважно. Его надежды все равно не сбылись, и горсточка немецких правоведов потерялась в русском пространстве, как плевок в волнах Тихого Океана. Возможно, кто-то из них что-то и пытался, но до наших дней от них не дошло ни одного имени. Скорее всего, все они вернулись на родину, где диплом правоведа, пусть даже и выданный никому не известным Петербургским Университетом, дает право претендовать на место человека высшего сорта…

С тех пор много лет университетское образование в России было лишь естествонаучным. В этом направлении его укрепил и Михайло Ломоносов. Выходец из поморских краев, где сильно было право обычая, он не мог по достоинству оценить значение правовой науки, несмотря на свою гениальность и учебу в Германии.

Лишь с 19 века юридические факультеты стали открываться в России, в том числе — и в Петербургском Университете. Но… Необъятность русских просторов по сей день сдерживает шествие правовой науки, и за околицей крупных городов народ все также решает свои вопросы по обычаю. К тому же царская власть, вероятно, поняла опасность, которую несет для нее господство научного права, и потому сдерживает его распространение. Ведь в устаревшем, обычном праве царь — высший авторитет из всех авторитетов, челобитная к которому решит любой не решаемый вопрос. В то время, как в праве научном он — всего лишь необязательный его гарант. Потому единственный выход для людей прогресса — готовить как можно больше правоведов и рассылать их во все города и веси.

Профессор окидывал взглядом ряды студентов. Горячие головы, как они любят мутить воду стареющей монархии! Он был с ними солидарен и не раз ходатайствовал за тех из них, кому по излишней горячности грозило отчисление. Однажды, например, он защищал издателей самодельного журнала с красноречивым названием «Брут». На его страницах, как не трудно догадаться, цареборчество сочеталось с большой любовью к латинской логике. И то и другое столь грело душу Профессора, что за издателей он, пожалуй, пошел бы и в Сибирь.

Защитить студентов ему тогда удалось. В то же время прокурор Кони защитил известную террористку Веру Засулич. Тем самым он показал царизму, что против него работают уже не отдельные личности, а сама основа Бытия, которая — в формальной логике. Потому теперь власть не может быть уверенна даже в такой своей многолетней, привычной опоре, какими все века были ее чиновники, государевы люди. Царю был брошен вызов, и у него осталось два выбора — поступить по обычаю, и своей волей казнить Засулич. Допустим, можно ее и простить, но опять-таки, своей волей, по царскому указу, что тоже будет соблюдением обычая. Или поступить иначе, как требует европейская правовая наука, представленная Кони, и ее освободить исключительно из-за набора умозаключений, произведенных юристом. Под всеобщее рукоплескание Николай Второй выбрал второе решение, быть может, рассчитав на то, что это представит его прогрессивным, европейски мыслящим монархом. И, быть может, вызовет сочувствие у западно мыслящих террористов, притушит пламя их войны.

Результатом сделалась новая вспышка террора, затмившая все прежнее. А прокурору Кони жали руку все столичные юристы, включая, конечно, и Профессора. Этот процесс, конечно, затмил его славу, и он завидовал Кони хорошей, белой завистью. Но свои студенты, конечно, вовсю аплодировали Профессору, приглашали его на пьянки и вечеринки. Это ему нравилось, ведь в не напрягающей домашней обстановке он мог рассказать много такого, что остерегался говорить на лекциях. Вдобавок, мог услышать мнение о вопросах своей науки прямо от студентов, получить обратную связь, что тоже не всегда было возможно в стенах учебного заведения. Наконец, самые робкие и стеснительные из студентов могли задать ему вопросы, которые стеснялись задавать в конце лекции.

Более всех студентов профессор запомнил двух братьев-погодков из последнего курса, который он взялся обучать. Ведь те братья изменили его мнение о науке и втолкнули его душу в пещеру уныния и разочарования. Из-за них и война, заканчивающаяся для Профессора этим пароходом и скрытым за горизонтом чужим берегом, сделалась ему не бедой, а выходом. Пусть и неважным, но ничего лучшего жизнь ему не подарила, и осталось радоваться тому, что он получил.

Звали их Миша и Саша. Были они евреями-выкрестами, выходцами из Могилевской губернии (удивительное совпадение — Могилевская губерния породила могилу для профессорского прошлого). В те годы много евреев принимало крещение, ведь еврею-иудею, если он поступал в Университет, требовалось обучить на свои средства одного православного, который принимался бесплатно.

Профессор такое положение в отношении евреев не одобрял. Ведь российские евреи, живущие в Белоруссии, Польше и на Украине — один из немногих народов Запада во всей Империи. В прошлом их предки были изгнанниками, главным образом — из Испании времен реконкисты. Испания когда-то входила в состав великого Рима, а, значит, ее обитатели, в том числе и занесенные туда из Палестины евреи, несли в себе крупицы логической мысли, что проявлялось при составлении ими комментариев к их священным книгам. После изгнания они нашли себе приют на восточных землях Речи Посполитой, где их грабили, убивали и продавали в рабство беспощадные народы Востока — запорожские казаки и крымские татары. Когда Россия включила земли Польши в свой состав, то евреев стеснили в черте оседлости, не используя (на свою беду) энергию и талант этого народа. А ведь много ли в России народов — детей Запада, с логичной европейской мыслью? Поляки, так они Россию не любят и служить ей не будут. Русские немцы, так их ничтожно мало…

К евреям просвещенный Профессор благоволил, и частенько заглядывал на вечеринки, где заводили Миша и Саша (изначально их, разумеется, звали — Моисей и Исаак). На той, памятной вечеринке, по случаю окончания первого курса, они выпили много более положенного. И у них, особенно — у Сашки, как подобает, развязались языки.

— Что бы ни говорили, а лучшие юристы выходят как раз из нашего народа! Наше это, и никуда не деться!    — с усмешкой сказал Саша.

— Не надо так. Ум и талант есть у всех людей. Только надо силы приложить, и будешь — лучшим. Как раз и смысл научного подхода в том, что обучить ему можно почти любого, а дальше — уже дело за его умом, трудолюбием и талантом, — не согласился Профессор. В отличие от многих других западников, он не любил любой национализм, а не только — русский.

— Все же у нас — самые древние в мире правовые традиции, отрицать этого нельзя. Вот Моисей, который вывел нас из Египта, был первым успешным адвокатом, причем — неземного измерения. Он защитил нас от самого бога, и если бы не он — мы бы с Вами сейчас не разговаривали! — хохоча, возразил Саша.

— Почему? — не понял Профессор.

— Потому, что Моисею было повелено на каменных скрижалях, чтоб его народ поголовно… Как бы это сказать… Кастрировался. И если бы так было сделано, то откуда бы я и мой брат тогда взялись?! Но на иврите слова «отрезать» и «обрезать» пишутся одинаково, гласных-то в нашей письменности — нет! Так и повелось делать обрезание! — давился от хохота Исаак.

Профессор смутился. Понятно, Сашка — пьян, понятно — богохульство вошло в моду. Но… Ведь он, Профессор, все-таки русский и православный, он старше и по годам и по положению…

— Не слушайте его! Он когда пьяный — всегда такую… Ахинею несет! — заступался за брата не такой пьяный Миша.

— А кто Христа распял?! Мы! Насчет нас с братом — так считайте, мы конкретно! Ведь мы — Левины, колено Левитов, то есть — прямые потомки тех самых фарисеев, служителей Храма! Помните, ведь Понтий Пилат лично был категорически против казни. Но он подчинялся Римскому праву, именно ему, прежде всего. Даже не личности Императора! Тора, понятно, была для него пустым местом, и правоведам-фарисеям требовалось его убедить, чтоб он дал согласие на распятие Христа именно согласно его закону, римскому. Чтоб если Понтий своей волей Христа и помилует, то это можно было нарушением закона представить, и в Рим о том Императору донести. Написать, мол, ваш прокуратор против закона идет, который беречь должен, разберитесь! И Пилату было бы как минимум — смещение, а зная нрав некоторых Императоров, его бы и самого казнить могли!

— Замолчи!!! Заткнись!!! — что было силы заорал Миша, и пнул брата в бок, — Не слушайте его, Профессор, он просто нажрался, сам не знает, чего несет! Завтра небось, как протрезвеет, от стыда гореть станет!

— Нет, пусть говорит! — твердо сказал Профессор. Слова студента падали на прочную конструкцию его прежних мыслей, как бомбы. Или как серный огонь, когда-то сожравший Содом и Гоморру. С чем не сравнивай, в голове ученого сейчас свершался маленький, никому не видимый апокалипсис, постройки его прежних мыслей пылали и рассыпались в прах, но занимать их место было нечему, и повсюду обнажались лужи жестокой, первозданной пустоты. Все сказанное Исааком — столь очевидно, столь ясно. И как он раньше обо всем этом не задумывался, ведь читал же Новый Завет? Или для него Библия всегда была, как для многих, чем-то отдельным от всей жизни, о чем не надо задумываться, ее только надо прочитать и помнить, о чем там речь идет?! Так русские и теряют веру, а что обретают на ее место?! Чужие слова, рожденные чужим народом, сейчас разъедали пленку, сквозь которую он прежде глядел на мир…

— Как поступили фарисеи? Они ловко доказали, что Христос призывал к бунту против Императора. Ибо в Законе черным по белому было прописано требование к гражданам Рима верить в божественность цезаря. Неприятие этого требования — бунт. И вот никто из иудеев этого требования не выполнял и выполнять не мог потому, что иудаизм — единобожие. Об этом все знали, знал и тот же Пилат, и Император. Но что они могли сделать? Заставить всю Палестину крестами с распятыми иудеями? Потому просто закрывали на это глаза, дозволяли иметь Храм и служить в нем своей вере по-своему. А Христос сказал «Отдайте Богу — Богово, а кесарю — кесарево!» Вот и призыв к бунту, ведь по логике, если Богу — Богово, а кесарю — кесарево, то из этого следует, что кесарь — не Бог! Вот и бунт, за который по римским же законам полагается смерть! Кажется, что и фарисеи по тому же закону были столь же виновны?! Как бы не так! Они про цезаря вообще ничего не говорили, а их никто и не спрашивал, божественен цезарь или нет! И даже бунтари, которые призывали не платить Риму налогов, и те на божественность Императора не посягали, они просто говорили «не платить налогов», а про цезаря — ни слова!

Теперь Профессор узнал отгадку на загадку, которая его давно мучила. Дело в том, что, несмотря на высокое положение в правовом сообществе и на профессорство, юридической практикой он никогда не занимался, и, как это не странно, имел о ней смутное представление, хоть и был одним из лучших теоретиков. Даже научные исследования он проводил по возрождению Римского права в Италии 16 века, а в вопросы текущей юридической практики вовсе не вмешивался. И по наивности теоретика, полагающего, что все везде происходит так, как значится в прочитанных и написанных им книгах, он полагал, что юрист всегда выполняет работу беспристрастного логического механизма. Если же адвокат берет за услуги деньги, то это потому, что у заказчика, быть может, нет времени разбираться с массивом информации, который надо изучить по делу. Или оттого, что у самого с логикой неважно. Если подзащитный задаст себе цель обойтись вовсе без адвоката, то обязательно ее добьется — читать он ведь и сам умеет, неграмотные адвокатов не нанимают, а челобитные с помощью местного попа пишут. Логику тоже, небось, в гимназии изучал. Но не давало ему покоя мысль о том, отчего у адвокатов стоимость услуг все же столь высока. Неужели их платят за то, что юрист мыслит логично, ведь все право, как был убежден Профессор — чистая логика вместе с трудолюбием? А если он не получит платы, то что же, станет мыслить сказками и баснями?!

И теперь ответил на этот вопрос вовсе не опытный юрист, а — студент-первокурсник. Профессор понял то, что должно было быть ему очевидно давным-давно, даже если бы он и не был ученым, да еще — правоведом. Юридическая наука со своим логическим инструментом, рассматривает вовсе не живые дела, а наборы слов и понятий, то есть — их производные. Точно так же, как, к примеру, лесоторговец может в жизни ни разу не прикоснуться к сосновому или березовому стволу, не запачкать пальца в липкой еловой смоле. Вместо этого — изо дня в день шуршать деньгами и разнообразными документами, связанными со сделками, в чем и состоит его работа. Теория всегда скажет, что слово неразрывно связано с делом, иначе она лишит себя права на существование. А практика? Она отлично знает, что это — не так, в пространстве между словом и делом она, по большому счету, и обитает! И если судья былых времен, когда жило право обычая, мог все-таки прикоснуться к живому делу, то человек правовой науки отделен от него могучей бумажной прослойкой, которая, теоретически, должна гарантировать его беспристрастность.

Профессор представлял, как проходил бы суд над Христом, если бы Пилат судил по праву обычая. Разумеется, своего, римского. Христос к бунту не призывал, об этом отлично знал и Понтий Пилат, и подчиненные ему легионеры. Вместе с тем, он также был извещен про желание иудеев начать бунт, и если они желают распятия Христа, то, скорее всего, он — противник бунта, а не его сторонник, тем более — зачинатель! Известно о многих хороших Его делах, и ничего — о плохих…

Но… Личная уверенность в невиновности подсудимого ничего не решает тогда, когда запущена мельница логики. Она может сделать и невиновного виновным, и виновного — невиновным, в зависимости оттого, что будет в нее запущено, какие слова. И сделает она, конечно, это непредвзято, и уже никто не сможет никого простить просто по своей воле…

Значит, Римское право было не забыто по недоразумению воинственных и темных Средних Веков, а сознательно отброшено людьми, которые были ничуть не глупее людей современных! После казни Христа логические построения римской правовой науки уже не могли вызывать к себе доверия, народы больше доверяли своим обычаям и авторитету своих князей. Пусть и был возможен чей-то произвол, но в обычном праве он шел все-таки от сердца и оставался на совести того, кто его совершал. Холодная правовая наука понятие о произволе не имеет, но не имеет она и совести. У нее бывают лишь ошибки, как в тетради грамотея-школяра, где он их легко исправляет с помощью ластика. Понятно, эти ошибки могут быть как неосознанными, так и сознательными, за что же получают свои гонорары дорогущие адвокаты?! Но когда дело решено, одни от других отличить уже невозможно, все теряется в недрах не имеющей души юридической машины!

После того вечера Профессор продолжил преподавать, но на своих лекциях уже не высказывался против обычного права и не хвалил юридическую науку. Вера в собственные слова у него иссякла, но ничего делать кроме преподавания Теории Права он не умел. Студенты прогуливали его лекции, тем более на экзаменах он ставил оценку «отлично» независимо от знания предмета. Пускай потом сами разбираются! Так он умывал руки. Подобно Понтию Пилату, изображение которого, как раз с мокрыми руками, Профессор повесил в своем кабинете. Принадлежало оно кисти неизвестного художника, который так навсегда и остался — неизвестным.

В свободное время Профессор раздумывал о будущем современной правовой системы. Нет сомнений, что рано или поздно она окончательно обратится в машину, перерабатывающую денежные единицы в законы и судебные решения. Да, и прежде находились неправедные судьи-мздоимцы Но… Их мздоимство оставалось на их совести, может, когда кто и раскаивался. А у правовой машины совести нет и быть не может, и раскаиваться в ней — некому. И мздоимство в ней заменено на положенную оплату юридических услуг, а судебная машина работает на первозданно-чистой логике, и упрекать ее не в чем.

Так правоведы рано или поздно соберут в своих руках и богатство и власть, оттеснив от нее не только властителей прошлого — священников, воинов, но и своих соперников настоящего времени — технократов, естествонаучников. Слабость последних — в их честности, механизмы и законы природы не содержат в себе разных толкований. Невозможно, скажем, сначала описать словами работу какого-нибудь механизма, потом взять из описания часть слов, обработать их формальной логикой, и потом выдать за истину. Собранная по ним машина просто не станет работать.

Юристы обратятся в закрытую касту, имеющую полноту власти. Такое их положение рано или поздно приведет к тому, что даже главный инструмент правовой науки, логика, и тот будет ими утрачен. Зачем лишние усилия, если и без логики можно принимать любые решения, решать людские судьбы и распределять-перераспределять все, что создается в стране, да и во всем мире! Народ внутри народа, всех судящий, но сам — неподсудный, устанавливающий множество законов, но сам их не соблюдающий, ибо умеющий всегда доказать свою правоту! Причем никто из них такого своего положения ничем не заслужил — они не совершали духовных подвигов, не проливали кровь, не даровали миру ничего полезного.

Такой мир не будет нести счастья ни для кого. А для самих юристов? Едва ли они смогут во что-нибудь верить, ибо весь мир станут судить по себе, и потому в них не останется ничего, кроме цинизма и чувства безнадежности. Чем жить человеку, кровь которого — закон, по которому распяли его Бога?! Со всех сторон от себя он будет чувствовать лишь пустоту, а в себе — непролазное одиночество!

О своих размышлениях Профессор начал писать книгу, но вскоре бросил. Кто ее издаст?! Тем более, что скоро случилось то, чего он так боялся — рухнула монархия, последняя опора обычного права. И власть взяли прежние его любимцы — научные правоведы, но продержались у нее не долго. Скоро страна окрасилась в красный цвет.

Началась Гражданская война, и суд стал быстрым, приговоры — либо расстрелом, либо — помилованием, без промежуточных вариантов. В этом, как ни странно, в какой-то степени воскресло обычное право. Ведь не может быть «количества вины», человек либо совершенно виновен, либо невиновен. И лишить свободы один человек другого — не может, отправить на тот свет, на Божий суд — другое дело. А выносил приговор не отвлеченный «закон», а председатель трибунала, по своему усмотрению, а, значит — и под свою ответственность.

Впрочем, обычаи трибуналов Гражданской не сулили Профессору ничего хорошего. Ибо со времен основателя Университета, Петра Первого, повелось на Руси относиться к людям западной культуры и западного образования с недоверием. А при случае — и вовсе избавляться от них. Потому, попади Профессор к красным, приговор был бы для него однозначно — расстрельным.

Профессор шел вместе с белым войском на юг, к морю. В нескольких правительствах он побывал министром юстиции, но ничем кроме умывания рук заниматься ему там не приходилось. Приговоры выносили офицеры белой армии, опять-таки — скорее по своей совести и по обычаю, чем по согласию с правовой наукой. А к Профессору обращались лишь за подписью.

Теперь все кончилось. Профессор двигался за море, где он будет либо швейцаром, либо — таксистом (за годы войны несмотря на свой возраст научился водить авто). И никто там не спросит, отчего русский профессор-правовед трудится на такой работе. Все равно в юристы там эмигрантов не пускают.

Вопреки вкусам большей части эмигрантов, Профессор направился не во Францию, а в Испанию — хорошо знал латынь, а французский, увы, не знал вообще. Его дочь вскоре вышла замуж за испанца. Их сын, внук Профессора, и сам сделался профессором. Филологом, специалистом по славянским языкам.

В России после долгих перипетий «научные правоведы» восстановили все-таки свою власть. И душа русского народа оказалась пришпиленной к листу мировой «коллекции бабочек» в качестве еще одного экземпляра. Талант, трудолюбие, умения русских людей больше не приносят им богатства, наоборот — ввергают в нищету. Ибо русский талант всегда направлен на созидание нового, невиданного, и в нефтеперекачивающей стране, возглавляемой по законам юридической науки, путь ему наглухо закрыт. С позиций своей «науки» господствующая власть всегда докажет свою правоту, потому спорить с ней — бесполезно, и диалог едва ли возможен. Разнообразная вера и надежда на правду и справедливость — лишь легкий дымок, иллюзия… Которую надо развеять!

В последние дни жизни Профессору частенько снилась Alma Mater — здание на берегу Невы. До него ему теперь было дальше, чем до любой из звезд. Наверное, приснилось оно ему и в том последнем сне, из которого он уже никогда не проснулся…

Андрей Емельянов-Хальген

2012 год