Поймавшая цаплю Скво — Fade out...

Я — особь номер сто тридцать два из закрытой колонии у северных врат. Нас здесь не более тридцати, раньше было больше. Раз в месяц они забирают одного из нас, и больше мы его никогда не видим. Все мы — для них — лишь биологический материал, не более. Собранные вместе в жалком подобии дома, с прозрачными стенами и тысячами камер. Каждую минуту они наблюдают, пытаясь разгадать еще не отгаданную тайну.

Говорят, так было не всегда, но другого времени я не помню. Что и говорить, но моя память ограничена тем временем, когда мое тело было извлечено из плацентарной капсулы. Да, как и многих здесь, меня вывели искусственно. Еще один неудавшийся эксперимент. Брак, не выкинутый на помойку, лишь по какой-то прихоти.

В полупустой комнате лишь скрипучая кровать, промятое кресло и невысокий стол. Потолок, слабо мерцая, окрашивает пространство синим, рисуя загадочные тени на голых стенах. Как обычно, забравшись с ногами в кресло, смотрю сквозь огромное, от пола до потолка, окно. Крупные капли стекают по его поверхности, еще больше искажая и без того безобразную картину. Положив подбородок на согнутые колени, считаю стекающие ручейки.

— Один, два, три…

Я знаю, они наблюдают. Пытаясь раскрыть единственную загадку, которая все еще остается непостижимой тайной. Недоступной для них, не имеющих плоти, но воссоздавших наш облик с почти безупречной точностью. Даже сердце… В их груди, перекачивая масло, бьется холодное механическое сердце — громко, но бессмысленно.

Помню, что когда я только появилась в этом месте, нас было много. Но все, с кем я тогда познакомилась, таяли, словно тени. Сто тридцать два месяца, прошло с того дня, когда я впервые ощутила холод каменных плит под ногами.

— восемь, девять, десять…

Вечная серость этого места с каждым днем давит все больше. Я слышу, как они переговариваются за тонкими стенами на своем странном языке, состоящем из щелчков и протяжного прерывистого гула. Я слышу его с того момента, как проснулось сознание, но так и не научилась понимать. Мой язык иной. Но говорить мне не с кем. Дни ускользают сквозь пальцы неверными тенями. И, с каждым отмеренным мне месяцем, все отчетливее проступает отчаяние. Как будто, где-то там, под ребрами, что-то треснуло. Что-то дало сбой, и стрелки во внутренних часах, вдруг стали идти в два раза быстрее, словно торопясь к неизбежному финалу.

— тринадцать, четырнадцать, пятнадцать…

От стены до стены тридцать шесть шагов. От кресла до кровати — десять. До окна — тринадцать шагов. Я бы очень, очень хотела, сделать еще один. Растрепанные волосы липнут к щекам. Холодно. И от этого не спрятаться под плетеным пледом, не согреться о кружку с горячим какао, не имеющим вкуса. Впрочем, еда здесь вся такая, рассчитанная с идеальными пропорциями, красиво разложенная по большим квадратным тарелкам, но одинаково безвкусная. Что бы ты ни ел, во рту остается только чуть солоноватый привкус серы.

— семнадцать, восемнадцать, девятнадцать…

Наверное, не все меня поймут. Наша свобода ограничена пределами колонии, но в ее стенах мы можем делать все, что хотим. Кто-то, погрузившись в себя, рисует, открыв сознание для внутреннего ока. Кто-то, вслушиваясь в завывание ветра и в стук дождя по оконным стеклам, сочиняет музыку. Есть и те, кто предпочитает строить сложные трехмерные композиции. Иногда они похожи на нас, а иногда на случайный набор из углов и граней. В основном у всех здесь находится что-то, что помогает коротать отведенное нам время.

У всех, но не у меня…

— двадцать один, двадцать два, двадцать три…

Прикрыла глаза, легкой дымкой выдыхая застоявшийся в легких воздух.

Лишь однажды мое сердце забилось чаще. Это было тринадцать месяцев назад, в то короткое время, когда небо становиться ярко-голубым, даже несмотря на извечную дымку, поднимающуюся над крышами самых высоких небоскребов. В тот день я впервые увидела цвет. Живой, настоящий цвет. Яркой вспышкой это крохотное существо промелькнуло мимо моего окна, тонкие крылья казались почти прозрачными, но среди окружающей серости они сверкали, как сотни тысяч разноцветных фонариков. В тот день я впервые почувствовала зависть. Ведь в столь крохотном, не больше моей ладони, существе было столько красок. И столько свободы.

— двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь…

С трудом поднялась с кресла. Ноги чуть покалывало от долгого сидения в одной позе, но я не обращала на это внимания. Медленно, как будто каждый шаг был настоящим подвигом, подошла к окну. Прижавшись лбом к холодной матово-серой поверхности, выдохнула. На запотевшей поверхности проступил застаревший рисунок. Не глядя, обвела пальцем выученные наизусть контуры. Еще один шаг, всего один…

Но они все предусмотрели, все учли. Ничто в этом месте не может причинить нам вреда. Все проверенно-безопасно, все нарочито надежно. Легонько постучала по стеклу сжатыми в кулак пальцами.

— двадцать восемь, двадцать девять, тридцать…

А еще, однажды я видела, пусть мельком, но все же, я уверена в этом. Я видела ту, что была здесь самой первой. На ее груди на безупречно белом фоне лишь один символ — ноль. Особь номер ноль. Та, что была в начале. Та, от которой произошли мы все, и та, что видела, как мы исчезали. Она была не такая, как мы. Ее волосы были белы, а лицо испещрено глубокими трещинами. Под тяжелыми веками было почти не видно глаз, блеклые, почти бесцветные губы с опущенными уголками, впалые щеки.

Здесь таких нет. Сколько бы нас ни было, мы все выглядели одинаково. И те, кто был раньше, и те, кто появлялся потом. Все были примерно одного возраста, роста, похожего телосложения, все мы рано или поздно исчезаем, никогда не став, такими, как та, что была здесь раньше нас…

— тридцать один, тридцать два, тридцать три…

Кажется, бессознательно я отсчитываю удары собственного сердца. Оно колотится в груди со странным надрывом, словно предчувствуя то, что я давно уже знаю. Жду. За окном свинцовая тяжесть туч сменяется угольной чернотой. То здесь, то там зажигаются синие фонари. Сквозь тонкую стеклянную преграду, отделяющую меня от этого бессмысленного мира, смотрю на тонкую ленту, очерченную красным. Там, за ней, начинается свобода. Впрочем, даже если бы за ней ничего не было, она все равно оставалась бы самым притягательным и желанным. За нее можно уйти лишь однажды.

Мое отражение, такое же серое, как стены, отделенные друг от друга тридцатью шестью шагами. Такое же пустое, как старое продавленное кресло. За его плечом зажглись две неподвижные синие точки. Холодная, тяжелая ладонь с длинными пальцами легла на плечо.

Прикрыв глаза, откинув назад прилипшие к мокрым щекам волосы, иду, повернувшись спиной к своему отражению.

— Один, два, три…

Возможно сегодня, мое тело станет легче ровно на двадцать один грамм. На ту самую часть, которую никогда не смогут понять они — лишенные плоти, как бы громко не билось их выверенное до мелочей механическое сердце.

— Я особь номер сто тридцать два, и я не хочу знать, что будет дальше…