Поймавшая цаплю Скво — Как Иван Царевич жену добывал

Его отец, царь, три тысячи двести пятьдесят седьмого королевства, от рождения — Сидор Валерьянович, правитель строгий, но весь как есть справедливый, а потому отпрыска своего единственного, кровинушку родненькую оценивал вполне по-королевски — с размахом, но объективно. Потому как с какой стороны к нему не подкрадывайся, а был тот дурак-дураком. Впрочем, все в лучших традициях сказочного быта.

И вот, на тридцать первом году сыновьей жизни надумал батюшка женить его. А по-простому ежели — сбагрить на малую родину вместе с младой женой, а самому отсидеться в столице, в трепетном ожидании внуков. И все бы ничего, да как назло девки все местные знали королевича, как облупленного, а потому ни за какие полцарства-государства к нему и на пушечный выстрел подходить не соглашалися. Да и папаши ихние, как только налог-то государственный от тех полцарств подсчитывали — сразу же гонцам царским от ворот поворот и давали.

Совсем опечалился государь, на своего высоковозрастного дитятку глядючи, да убытки от его шалостей подсчитывая. И совсем бы батюшка-государь во чернущую хворь-депрессию впал, не состои при нем советник верный в науке заграничной — психологии больно сведущий. И подсказал он царю, как сына венценосного уму разуму научить, да супружницу найти.

И как поднялся государь с кушетки-то, кожей обтянутой, во покоях советниковых что стояла, так сразу к царевичу и поспешал.

Отыскал того, как водится, в чистом поле, в вольной степи. Да и молвил, грозно сдвинув брови царственные густые, да все как есть с проседью:

— Так мол и так, сын, родна кровинушка, а пора тебе собираться в страны дальние, во края далекие. Тут ты все равно ни рыба, ни мясо, только статистику портишь. Так что езжай. Вдруг в каком королевстве демографический кризис, или же все юноши призывного возраста повымерли под призыв. Нельзя упускать такой шанс пристроить тебя в добрые руки. Впрочем…

Царь скептически оглядел своего отпрыска. Рубаха не заправлена, поясом не подпоясана, кафтан вообще в стогу примятым валяется... Из волос белесых солома да трава торчит…

— и простые руки будут не так уж и плохи. Так что, езжай сынок, скатертью, как говорится, дорога. Коня на конюшне возьмешь, командировочные дьяк выпишет. Куда писать — знаешь, голубей сам наловишь.

Высказал царь свое отеческое наставление, да во дворец, пока плюшки не остыли. А уж больно знатные сласти-то пекла их повариха Прасковья, по батюшке Акакиевна.

Спокойно выслушал Иван слово царское, то ли понял не сразу, то ли спорить с вышестоящей инстанцией побрезговал. А так иль иначе, но, схватив кафтан, поспешил царевич в конюшню за верным конем богатырским, или какие там царским сыновьям по разнарядке полагаются?

Конюший Прошка выдал царевичу коня статного — Варфоломеем кликанного, статью ладного, да характеру скверного и для пахотного или там ратного делу по ентой причине совсем непригодного, да на скотобойню тем же днем определенного.

— Ну что, Варя, конь мой богатырский, в дальний путь с тобой отправляемся. Не от дела лытать, а по делу пытать. За ворота за околицу, да за занавес железный за женою статною, ликом прекрасною, умом не запятнану.

Всхрапнул конь богатырский, забил копытом. То ли от понимания, то ли со страху, что махина эдакая сейчас на него вскарабкиваться станет. А царевич сложения-то был богатырского, да не единый пуд чистых мускулов во районе живота скопленных дабы врага во стратегии перехитрить. Да при замешательстве-то и сдюжить.

В общем, долго сказка сказывается, да не долго дело делается, собрался царский сын в дальнюю дорогу. На прощанье к матушке забежал, чтоб значиться в узелок заветный доходу дополнительного испросить. Уж больно государевы командировочные оказались скупы, а путь-то до ближайшего царства не близок, ажн три часа кряду, да все верхом, а пешим и того боле.

Расцеловала царица сына, да слово мудрое ему напоследок сказала, мол смотри сына, не на косу длину, не на вым… грудь налитую, а гляди в глаза, ибо в них одних душа видится.

Крепко накрепко запомнил царевич слова материнские, ибо шли они от сердца.

Долго ли, коротко ли, а выехал Иван за околицу. А кругом благодать. Поля зреют золотистой пшеницей, вдоль горизонта темнеет кромка леса, птицы поют на разные голоса, солнце припекает непокрытую маковку. Самый что ни на есть день для заграничных променадов. Тронул царевич коня пятками, да и поскакал по дороге изъезженной навстречу судьбинушке своей неласковой.

Три часа скакал, да все по полям да лесам, вдоль деревень и сел. И доскакал до границы с государством соседним, зело дружественным. А на границе уж очередь из телег, повозок груженных, пешего да верхового люда. Им тут и сам царь не указ. Выбрал Иван местечко в теньке, да и устроился там обедничать, а чего времени зазря пропадать, а так хотя б для организма польза будет. Час сидит, два сидит, уже и кулебяка закончилась и мед хмельной в голову дал, а очередь лишь чутка и сдвинулась. Да солнце полуденное пуще прежнего жарит. Разморило Ивана. Смотрит вокруг, а там люди странные, все по двое ходят, да друг за дружкою все повторяют. И опричников пограничных вона сколько набралось, не иначе как не доверяют они государю-батюшке да договору таможенному, лишнюю мзду с соотечественников берут, да не брезгуют! Разозлился Иван, на несправедливость такую глядючи. Встал, отряхнул крошки с рубахи, да пошел бусурманам милость царскую причинять, да законную справедливость обеспечивать. Испугались опричники, сбились в кучу и ну давай шептаться да друг друга на всяко-разно неудобство подзуживать. А Иван-то все видит, все слышит, хоть и не разумеет языка их заграничного, но чует нутром — затеяли супостаты недоброе.

А опричники таможенные, посовещавшись, отрядили к Ивану двоих, на одно лицо да повадки. Подошли они к царевичу, поклонились, да молвили, так и так мол, добрый молодец, не гневись уж, но нету тебе ходу в наше царство-государство, ибо принял наш государь сухой закон, да запретил пускать хмельных да не сдержанных.

Обуяла тут добра молода обида праведная за всех соотечественников, кои мед хмельной пуще хлеба почитали, да в обиде своей не сдержался, да промеж глаз с двух рук отвесил им пряников. Тут и супостаты в долгу долгом не остались, собрались, да вдвоем и сдюжили Ивана. А опосля царевича помятого на коня через седло перекинули, да в обратный путь навострили.

Долго ли коротко ль, а пришел царевич в себя. Ощупал организм, подивился. Руки-ноги целы, кошель да шапка не тронуты. Вот чудной народ бусурмане енти. Сполз с коня, огляделся. А кругом, куда ни глянь — поля. И ни души. Опечалился царевич, вспомнил он сразу и про хмель, и про кулебяку, и про дьяка Селеверста, что по молодости лет пытался его науке сурьезной обучить — ге-о-графии. И как драпал потом ентот дьяк через крапивные заросли от быка Арсения… что царевич ему подсуропил.

Повздыхал Иван, почесал затылок, а делать нечего, надо идти, вон уж солнце к земле клонится, да комарье жужжит особливо пакостно, над самым ухом царственным. Сел на коня, перекрестился, да и тронулся в путь дорогу, куда глаза глядят.

Долго скакал Иван, притомился. В животе от голода урчит, глаза от усталости слипаются, а вокруг по-прежнему ни души. Вот уж и горизонт посинел, а Иван все скачет. Близко ли далеко ли, а только кажется ему, что все по одному и тому же месту топчется, да никак сойти с него не может. Вроде и звезды те же, на небосвод выползли и ромашки в поле, и глаза злобные зеленой светящиеся…

Вздрогнул Иван, обернулся. Глядь, и точно в траве высокой глаза горят. Ох, и не добрые… Пришпорил царевич коня своего богатырского, пуще прежнего мчится, обернуться боится.

И слышится ему топот в траве, да лязганье зубов острых, и глаза зеленые, злобой великою горящие.

Вот уж и конь хрипит, и самому мочи нет, а погоня не отстает. Взмолился Иван Богу единому, да и всем прочим Богам да Божиницам, коих по уставу царскому знать ему было не положено,

о помощи да заступничестве. И тут вдалеке зачернела полоска леса, а между стволами черными огонек замелькал, теплый, как будто от печи жаркой. Собрал царевич последние силы, пришпорил коня и понесся к спасению своему быстрее птицы. Вот уж и дом из темноты выступил, небольшой, бревенчатый. Скрипнула, отворяясь, дверь, глядь, а на пороге девчушка стоит босая да простоволосая. Спрыгнул Иван с коня, да бегом к ней: не погуби, мол, красна девица, путника нечаянного, пусти в дом от бесов укрыться!

Отступила девчушка, пропустила царевича в избу, да дверь за ним плотно-плотно притворила.

— Кто же гонится за тобой, мил человек, — спрашивает, а сама к печи подошла, да на стол перед Иваном чугунки выставляет. Рассказал он ей, все, как на духу, и про дорогу дальнюю, и про бусурман коварных, да про демонов зленоглазых. Слушала она внимательно, не перебивала, каши гречневой подкладывала, да молоко кислое подливала. Напился, наелся царевич, на лавке откинулся. Изба как изба, печь большая, стол, скамья да кадка с водою в углу стоит, и травки какие-то чудные под потолком сушатся.

— А тебя как звать-величать, красна девица? — смотрит на нее, глаза синющие, что твой василек в поле, волосы блестящие, как смоль черные, губки алые, да плечи покатые.

— Василиса я, — сказала, аж щеки заалели.

— А меня Иваном звать, без фамилий и отчеств, — глядит царевич на девицу, глаз отвести не может, а рассказать про себя боится, мало ли молва людская и до сих мест дошла.

— Что ж, Ваня, время затемно, уж месяц половину своего пути прошел, ложись-ка ты спать-почивать, утро вечера мудренее. Встал Иван, скинул сапоги, стянул рубаху через голову, потянулся к порткам, и тут девица как завизжит, что всю нечисть, коя и была окрест на сто верст, звуковой волною сдуло. Огляделся царевич, что так напугало ее, мож мыша какая по полу пробежала? Нет. Все как было, только макушка Василисы из-за печи торчит, да пальчик трясущийся в него тычет. Озадачился Иван, оглядел себя, мало ль пропустил чего, недостачу какую из важного? Да нет, все на месте вроде б, две руки, две ноги, два… ой!!! Отвлекся Ванюша на переучет собственного организма, и тут девица ента плошкой деревянною в него и запустила, аккурат по темечку припечатало, а уж то, что застала она его в момент, когда он тесемку на портах послабил, в этом уж ничьей вины нет. Случайное стечение неблагоприятственных обстоятельств. Руки царевича метнулись к голове, порты метнулись к полу, Василиса за печкой взяла особо высокую ноту, от которой на три версты вокруг сбежала вся живность, приняв ее за сигнальную сирену, что обо всяческих катаклизмах и напастиях народ честной информировала.

От звуков таких приглох Иван. Стоит глазами хлопает, а слышать ничего и не слышит. А тут и Василиса из-за печки выбежала, глаза зажмурила, сунула ему в руки простынь беленую, да губами быстро-быстро шевелит, а о чем так переживает и не понять. Вздохнул царевич, положил ладонь богатырскую на плечо девичье, хрупкое, присела девица от избытка благодарности да сознания собственной неразумности, не иначе, решил Иван и похлопал ее успокаивающе. Покачнулась Василиса, да так бы и рухнула на пол, ежели б Ванюша ее не подхватил, да на лавку не пристроил. Все ж благодарность благодарностью, а в ноги плюхаться не дело, пол деревянный, еще чего недоброго колени занозить можно. Усадил девицу, развернул простыню, и так ее повертел и эдак, непонятно. Пожал плечами, да на печь полез, раз уж хозяйка сама предлагала. Девица с лавки вскочила, кулачки сжала, стоит глазищами сверкает, но молчит. Подивился на это царевич, похлопал по печи, тепло ли? Девица это как углядела, вспыхнула, зарумянилась и выскочила вон. Подивился Иван, да и уснул, и верно девка говорит, утро вечера мудренее.

Утром, ни свет, ни заря, разбудил царевича грохот. Подорвался молодец с печи, да в чем был из избы и выбежал. Ох, и до чего ж у Василисы голос громкий, вон как березку к землице пригнуло. Ну, да будет с ней, раз все живы да здоровы, значит делать тут богатырю нечего. А то, что девица красна себе топорик на ногу уронила, это ничего, это бывает, енто как говорится, житейское. Вернулся Иван в горенку, собрал с пола одежку, натянул порты, да рубаху, сапоги кожаные, перед заграничной командировкой стребованные. Причесал пятерней вихры, плеснул в лицо водицей, да и пошел коня своего богатырского искать, да в путь-дорогу к отцу-батюшке собираться. Переступил через порог, глянул, как Василиса дрова к поленнице таскает, крякнул одобрительно, хороша девка, красивая, да работящая. Постоял на крылечке, погрел маковку, да стал Варфоломея, товарища своего боевого высматривать, но как ни силился, не углядел. Нету коня и все тут! Подбежал он к девице, так мол и так, конь у меня пропал!

— Да не пропал твой конь, волки его ночью нашли, да по-братски меж собой и поделили. Не пропадать же добру, коль бесхозное, да никому не нужное.

Пригорюнился царевич, куда ж это он без коня своего верного, из царской конюшни под ведомость выданного, пойдет?

— Не печалься, добрый молодец, — говорит ему Василиса, — через три дня мимо обоз торговый пойдет, обожди у меня, с ним в путь и двинешься. Согласился Иван, а кто б не согласился, когда за коня в судебную управу отчитаться надо будет. И ведь ничего не попишешь, сам виноват, хранил имущество царское образом не должным, пользовал не по инструкции, эх. Если б еще цыгане увели, то тут хоть в розыск подать можно, а с волков что взять? Ни тебе гражданства, ни прописки, да и ликом все на одну серую морду.

Так и остался Иван в лесной избушке. День прошел, два, вот уж и седьмой к закату клонится, а тока не идет обоз торговый. Мается Иван, все милее и милее сердцу его Василиса. А та мечется с каждым днем все пуще и пуще, взгляды бросает на Ивана странные, жалостливые. А токма не говорит, чем сердце тревожится, лишь глаза синие с каждым утром блекнут, да вздохи тяжелеют, как сума, камнями набитая. На восьмой день подходит к царевичу Василиса, да протягивает ему узелок с хлебом да кашею гречневою. Ступай, говорит, Ванюша, по тропке, что вдоль дома тянется, да в лес сворачивает, никуда с нее не сходи, ни с кем не разговаривай, и спать только под осины ложись. Даст Бог, за три дня доберешься до деревни, а уж оттуда до столицы путь не долог. Ступай и помни, о чем наказывала.

Загрустил добрый молодец, да делать нечего, взял узелок, да пошел по тропе в самую чащу. День идет — красота, березки белоствольные, осинки, вдоль тропинки малина дикая, срывай, да на ходу ешь. К вечеру вспомнил царевич наказ Василисин, стал искать, где вдоль тропинки осинка растет, долго искал, а нашел-таки, лег под нее, положил узелок под голову, да и уснул. Сны тревожные снились ему, слышался в нем топот зверей невидимых, глаза зеленые, да Василиса вкруг него по лесу идущая, да тихонько его кликающая. Хотел уж отозваться Иван, да тут засвистел ветер, закружил, облетела с осинки листва, за пологом зеленым осыпалась, а как осыпалась, нет уж никого. Проснулся утром царевич, дивится, что за сон чудной ему привиделся, никак грибочков он не тех давеча в лесу насобирал, да с хлебушком откушал. Встал, подхватил с земли узелок и дальше пошел. А лес гуще становится, елки да сосны все чаще попадаются, а из самой чащи вороны каркают, беду кличут. Идет Иван, завет Василисин помнит, про себя осинки придорожные считает, а небо с каждым часом все темнее и темнее, звезды уж высветились, а царевич все идет, страшно в такой чащобе ночь ночевать. Да видимо делать нечего, глаза слипаться стали, ноги идти не хотят, а вокруг одни сосны, да ели. Идет Иван, из последних сил держится, осинку высматривает. И вот, углядел, подошел к ней, да у корней и рухнул как подкошенный, даже про узелок забыл, а он из рук-то выпал, да откатился под ель разлапистую.

И вторую ночь снилась царевичу Василиса, ходила она круг него и не видела будто совсем, звала да стенала, голосом не человеческим. Страшно стало молодцу, всю удаль свою подзабыл, сорваться да бежать бы… но качнулась осинка, припорошила листьями, и сгинул образ Василисы.

Проснулся утром Иван, глядь, а нет узелка. Постоял, поглядел по сторонам, голову понурил да дальше путь держит. Снова посветлел лес, стали попадаться падубы, да лещины, снова запестрел лес березовыми стволами, запели птицы лесные, зажурчали ручьи, солнышко заиграло с тонкими паутинками. Весело стало идти. Только чует Иван взгляд в спину, тяжелый, не добрый. И, несмотря на ясный день, озноб пробирает до самых до костей. Идет да шаг прибавляет, как ни страшно ему было в бору сосновом, а только теперь страшнее. А день между тем к вечеру клонится, луна, только-только с месяцем поменявшаяся, показалась на небе бледным омутом. Идет Иван, с тропинки не сходит, да спать не ложится. Грабники да березки жмутся вдоль дорожки, не видать осинок, куда ни глянь. Идет царевич, от усталости спотыкается, и чудится ему голос Василисин, что зовет его, да обернуться просит. Слова ласковые говорит, да про узелок с хлебом сказывает. Не выдержал тут Иван, обернулся, да так и замер. Стоит перед ним под березкой Василиса, босая, волосы распущены, и пропажу его давешнюю протягивает. Смотрит Иван, да глазам не верит. И радостно на сердце и боязно. Манит его девица, с тропинки сойти просит. Да над страхом его смеется, звонко так, переливчато, будто и не смех это вовсе, а звон колокольцев. Рассердился царевич за насмешки такие, и пошел к девке уму разуму ее поучить, да манеры светские, разным там панночкам приличествующие, через пятую точку самолично привить. Идет, а чует, как земля под ногами дрожит и деревья шелестят как бы говоря, остерегись, добрый молодец, остановись. А он и сам уже не рад, да ноги сами несут его к Василисе, И она уже не смеется, а замерла как струна напряженная, глазищами своими из-под волос растрепанных сверкает.

Глядь, а глаза то у нее и не сини вовсе, а зеленые, светятся в темноте злобой лютою, да голодом не человеческим. Охнул Иван, развернулся и, что есть сил, по тропинке побежал. А за ним топот звериный слышится, да вой, как волчий, только страшнее. Бежал-бежал, да не заметил, как под ногами корень большой из земли вылез, запнулся Иван, покатился кубарем, о ствол головою приложился да сознание и потерял. Очнулся — тишина, луна высвечивает тропинку, а с той ее стороны зверь сидит. Сам огромный, шерсть черная, а глаза зеленые. С клыков слюна на землю стекает. Пуще прежнего испугался Иван, прижался спиною к дереву, с жизнью прощаться стал, да в грехах каяться. Как положено. По списку. Начиная от первого пирога, который он в пять лет стащил с кухни у бдительной поварихи Настасьи.

И про дьяка с быком вспомнил, и про варево клейстерное, в коем отцовский скипетр да державу выкупал аккурат перед встречею с послами иноземными. И про свеклу с перцем, что боярской дочке пожаловал, для румянца пущего… Много грехов накопилось, долго каяться пришлось, а как закончил, слышит светло вокруг, да смех веселый по лесу разлетается. Живой, теплый. Посмотрел, а на том месте, где зверь сидел, Василиса по траве катается, за живот держится. Отсмеялась, встала и к нему идет, ну, говорит, уморил ты меня, Ваня. И глазами синими своими, со смешинками в уголках самых, смотрит. Вспомнил тут царевич наказ материнский, посмотрел в очи бездонные да всю ее душу светлую в них и высмотрел. А девица меж тем подошла, рядом села, голову на плечо богатырское склонила. Так говорит и так, сущность во мне живет злобная, на луну полную зело реагирующая. Говорит, а у самой плечи дрожат, вот-вот и потоп устроит, с повсеместным заболачиванием леса, отдельно взятого. Дабы пресечь подобный исход на корню, обнял Иван девицу, к груди прижал, ничего мол, говорит, не страшно, все это природой вашей бабскою в организме заложено. Так что не бери в голову, а лучше-ка иди за меня замуж, уж больно сердцу моему ты пришлась.

Посмотрела девица на него внимательно, да расхохоталась пуще прежнего, совсем ты, Ваня, говорит, дурак-дураком!

На том и порешили.