sotnikov — подловатые рассказы

Захотелось мне сегодня арбузика. Послал в магазин я мальчонку. И денег ему дал в обрез на арбуз, а то зубы от сладкого выпадут. Дай ведь больше — так он обязательно конфеток накупит. А от душистой карамели крепкие зубья в дёсны садятся и там загнивают средь тины болотной. Сам пробовал: раз один мужичок сказал мне брезгливо, что я плохо пахну со рта. Сказал он — и ладно; но во мне от того упрёка вскипела мука несусветная, и была она жесточе побоев иль каторги. Я ж мужик молодой и с девчатами вжик, а узнал о себе — стал беситься: в лицо говорить избегаю, по многу раз чищу да брызгаю в рот, и как девка сосёт чупачупсу — так я карамелю. А исподтишка на ладони себе выдыхаю и нюхаю, нюхаю воздух. Вроде бы уже не воняет, да спросить некого — стыдно. Будто я пальцем в жопе поковырялся и требую к сему экспертизу.

Вот какие тараканы в башке-то заводятся, когда её саму нужно чистить. Потом всё прошло у меня, перестал дураков слушаться. Только зубы жалко, что дупла в них появились для белок из леса. И стёртую эмаль заново красить надо толстой кистью погуще.

Так я об этом лишь к слову — а вообще про арбуз. Вернулся мальчонка в течение часа, прижимая к животу зелёный в жёлтых разводах. И видать, что даже тягостно нёс, от того как его мордочка покраснела — а всё же широка радостная улыбка. Кушай, мол, родненький.

И я сжал пацана нежно с арбузом вместе. Пацан меня выдержал, а арбуз от объятий лопнул, залив жёлтой сукровицей нас. Потому что гнилой оказался — подсунула курва. Бывают на свете такие стервозные бабы, которых иначе назвать невозможно, а коли поддашься им слабиной, то злоба душевная после долго гнетёт. Ведь тож не мужик, чтоб ответить ему. То женщина-сука.

А я не стерпел, я припёрся. С этим тухлым арбузом в руках, сыночка свидетелем взяв, ещё больше страстей средь себя разжигая. Что она крохоборка и родителей выжила с дома, что запоями пьёт и со школы уже по притонам гуляет. Будь моя воля — то я бы таких обличал, унижал да наказывал. Её спитую рожу в газеты, чтобы видели люди позорище нации и уродство отечества.

— Где она?!— пацану говорю.— вон стоит,— отвечает мне тихо; но я ещё громче бегу, каблуками себе выбивая войну безоглядную. Злая пушка-психушка в прицепе гремит.

А метрах в пяти меня пуля шальная ударила. Самострел; потому что куда ей стрелять — лет пятнадцать, девчонка. Худа да нескладна, одета невзрачно, жакет и юбчонка. Краснеет стыдобушкой от слова поганова, цветёт как анютка от хорошева слова. Ей младших сестрёнок поднять к жизни нужно — работает, учится, гладит стирает готовит, по утрам пристяжая на шею тяжёлую лямку. Ни слезы от судьбы и ни вздоха: как так ей и надо. Я купил у неё два большущих арбуза, и последний гнилой — потому что кому ну продаст.

==================================================================

Сегодня я видел старую бабку, которая горестно плакала на улице. Тихонько, как будто даже чтоб никому не мешать своей бедой: но слёзы из глаз текли крупные, и на её маленьком личике они смотрелись как капли густого дождя, кучно обсевшие глубокие морщины увядшего яблока. Точнее, персика — потому что когда я подошёл ближе, увидел на щеках много длинных безобразных волосьев. Изъеденая шаль давно износилась; синий плащ может раньше и был по фигуре, но теперь тащил в себе одни кости; халат спод него торчал грязный по подолу.

Я её сразу приметил: тележку её — четыре колеса да сверху картонный ящик с охвостьями базарных помоев — кошелёчек её — футляр от электробритвы, куда положила грошик, найденный на дороге — ботинки её — войлочные растрепаи, к которым проволокой и соплями была присобачена вторая подошва.

У её тележки отвалилось колесо. И тут подошёл мой троллейбус. Хорошо, что стыдясь, старуха ни на кого не глядела, чтобы не быть для того обузой, потому что если она взглянет на него, то он по совести должен к ней подойти и помочь — глаза в глаза я б не смог от неё уехать. А так ей обязательно кто-нибудь да поможет. Мир не без добрых людей.

Прибыл домой. Выгрузился. А в голове черви закопошились, оставляя вонючие слизистые следы посреди мозговых извилин. О чём думают эти нищие старики? Как им жизнь опостылела. А мечтают о чём? Хоть бы быстрее сдохнуть по божьей воле. Есть ли он? кто? да бог тот?— веруют они. Ведь столько сил отдали на благо страны своей, зря в серости будней светлое будущее — а оно их в удушающий мрак облекло. Нечем дышать уже, воздух не видно. И дело тут не в еде да одежде, хотя страсть как хочется сытно поесть и до дробышек согреться. А в вере дело: прадедов их обманывали цари, отцам врали диктаторы, лживые демократы лгут внукам. А всё изза пары сундуков золотых монет, которые на том свете — да и на этом тоже — бессмертной душе никогда не понадобятся.

Вот этой старухе б сейчас за круглым столом посидеть, за чаем с горячими плюшками. И чтобы рядом счастливые дети да весёлые внуки, и любили они её, целовали прямо в сморщенное яблочко с ямками на щеках. Сияло на лице бабки солнце, а не та промозглая слякоть, от которой я позорно сбежал.

==================================================================

В холодной мути тумана зелёные венки у вечного огня походят на плащ-палатки отдыхающих солдат. Накрывшись с головой, кто из них задремал в полусне неотступных атак, а кто зачадил папироску в перекуре свистящих пуль одиночных и шипящих автоматных очередей. Они все сгорбились вокруг маленького огонька из центра пятиконечной звезды, и каждого справа и слева подпирая плечами, пытались согреться вот уже шестьдесят лет.

Я не стал их тревожить, я дальше иду до рассвета. Но через минуту услышал сзади чвакающие по грязи шаги, шлепаки — казалось, что ноги были обуты в огромных размеров ботинки, или же к простым сапогам прилипло по пуду земли. Я оглянулся, страшась — да, весь взвод шёл за мной. А у меня в рюкзаке нет ни хлеба куска, ни в полкрутки махорки. Какой из меня командир.

Но иду; и сердце чегото запело про бой смертный — то ли против боязливых чувств, то ль в унисон моей храбрости. Я ещё себя недоспал и на ходу стал придрёмывать; но стук автоматных прикладов об ветки каждый раз пробуждал меня, как кота, даже во сне чутко выслушивающего мышей. Я разодрал ладонями глаза, потряс головой — разведчик — и уже начал различать ночные лесные шорохи — тревожащие — которые совсем непохожи на дневные безопасные трески да ломки. Не спать: за спиной ведь полтора десятка бойцов: взвод, ополовиненный днём чёрными штурмовиками и вдавленый в землю шершавым утюгом танковых гусениц.

Сегодня матери написал наверно сотое письмо. Свернул в треугольник, зализал языком с крошкой хлеба, а опустил за спину в свой рюкзак — потому что отступаем, страдясь, и кинуть конвертик нам некуда. У солдат тоже все письма с собой: хоть бы скорее за землю свою зацепиться, чтобы почта до дому ушла — а то ведь глаза да сердца не слезами, но кровью домашние выплакнут — и оттуда с вестями пришла — а то мы не от пуль, так от смертной тоски подохнем. Родину защищаем — верно; но в этой родине не красно словечко заключено, а детишки да жёны миленьки, родители славные наши. И не будь их — даром бы врагу подарили такую жестокую землю. Вон как прежнюю, с динозаврами. Но теперь херушки: сами уйдём хоть в геенну исподнюю, но и вас, поганых, зубами с собою утащим.

===================================================================

            Утром Олёна затрубила: — Вставай на базар. Мы вчера договорились.

— Ага, — брыкнул я спросонья. — Ты умеешь моментом пользоваться.

Но спать уже не схотелось. Выпив молока с печенюшкой, стал красиво одеваться. Жена ещё мне на шею галстук повесила — ожерелье к костюму — и строго говорит: — Не снимай, пока домой не вернёшься. К нему тебе удача будет. — А сама чуть не хохочет, пряча глаза в подполье моей куртки. И бумажку с продуктами написала, положила на кухонный стол. Сын всё рядом крутился, а потом предложил, сверля пальцем дырку в носу: — Ерёмушкин, возьми меня с собой. Сумки же тяжёлые.

Олёна засмеялась такому помощнику: — Бери и его — в дороге сгодится. — Расцеловались в дверях, поплакали на всякий случай.

За воротами начались расспросы. — Ерёмушкин, мы в школе учили, что раньше машин было мало, и лошади по улицам скакали. В каретах и тележках. Они теперь умерли, да? — Умка оглядывал окрестности, надеясь увидеть забытые места или даже найти подкову на счастье. Я немного молчал, вспоминая древнее время сто лет назад, даже двести, когда летали люди с динозаврами, сталкиваясь иногда в воздухе. Если случалась подобная авария, вызывали инспектора на крыльях, очень похожих на Серафимовы, и он отпускал виновнику десять шелобанов. А когда происшествие серьёзное, то все слетали на землю за подзатыльниками.

Так я и рассказал малышу, но тот не совсем поверил. — Ерёмушкин, ты меня обманываешь, — чуть обиделся Умка, с грустной улыбкой заглядывая в правдивые глаза мои.

— В чем же? ну объясни по очереди.

Малыш почесал в затылке, хоть ума там ещё мало, опыта крохи, зато целый ржаной каравай веры и фантазии. — Сначала скажи: откуда у людей крылья стали?

— От родителей; от прадедов и бабок по наследству. Просто сейчас крылья отмёрли, потому что человеки жаднее выросли, и прямыми руками удобнее золото да бриллианты таскать. Все же деньги на земле, а в небе один воздух — пусто.

— Они никогда теперь не вырастут обратно?! — У малыша на ресницы легли такие большие слёзы, будто он потерялся один на свете, и я, кляня свою великую мечту, утёр надеждой Умкины сопли и заплаканное лицо. — Вырастут, малыш, обязательно. Ведь у дядьки Серафима они есть, дело за нами.

Добрались мы с сыном только через час, по пути между шагом с роднёй здороваясь. Одному деду привет от Пимена, другой тётке Марья Алексеевна поклон шлёт. Вот и стою как прохожий — минуты загибаю на пальцах. И сынишка в нетерпении топчется — мол, пойдём, папаня — а все его по головёнке гладят, галдят: ах, какой большой вырос. Но откуда там росту в малыше — от силы мне под корень. Вот брехуны.

Шумит базар, торговлей бычится. С правого лотка нас соседка зазывает, а от левого края семафорит знакомый крохобор — через двор рядом живёт. Хозяйство у него — во!— два взрослых сына не успевают за скотиной ходить, а вот поди ж ты — гроша не уступит.

Развернул я список: там овощи, фрукты, мясо да рыба, и в завершеньи всех продуктов сладкие десерты. Всегда жена их сама покупала, и вдруг — торт, мороженое, шоколадный крем, печенье. Конфет, правда, не было.

Удивился я каракулям, и подозрение рядом шевельнулось — но у него сделались такие ясные глаза, что мне стало стыдно. Купил всё, о чём было в списке.

— Может, завернём в парк?

— Давай. — Пацанёнок вперёд убежал, хотя обещался помочь с грузом. Ему в сером покое голых деревьев уютно как отмякшему юному ежу.

— Вот случайно наткнёмся на мелкого весенника. — Я определил сумки на скамью; подковырнул ботинком горку прелой древесной требухи. — И вспугнём зря с родильного места, а он уже не выживет, метаясь один в лесных дебрях.

–— Кто?! — накинулся Умка, и в лице непоседы стало очень много братского интереса к природе.

Я улыбнулся сыну, на ходу сочиняя очередную фантазию. — Да зайчонок. Они ведь только сейчас из яиц вылупляются, но к осени смогут бегать родителей быстрее.

— А его родили зайцы? — Малыш вдруг припомнил визгливые соседские подклетья: — или кролики?

— Зайцы, — отозвался глухо я, прячась за сосной вприсядку: целая компания оглашенных ворон хоронилась на ветках, наблюдая поживу.

Совёнок завис в кроне дерева: когтями тискается, вертит головой; а солнце в глаза бьёт, и не видать ему, маленькому, откуда вороны нападут. Самые злые клуши падают сверху с гортанными криками хлёстких кавалеристов. И подбадривая себя матерной речью, рубят крыльями слепого охмурка.

Помогла бы ему мать, да улетела она за мышами, в дремень тёмную лесную. Хоть и белый день в окошке, но измучил её малец голодным писком — сердце ёкнуло: помрёт, не евши — и порхнула тяжело в чащу, тыкаясь об вострые сучья отощавших сосен.

Совёнок книзу слетел, чуть продрав ладошками глаза; но и тут чёрные плакальщицы насели на него, норовя ущипнуть. Крыльями он укрылся; а как больно стало от ран — визгнул разъяренный да в драку кинулся. И не один: комья земли полетели, разгоняя воронью шайку.

— Ерёмушкин! — загорелся Умка высокой идеей спасения животного мира. — Давай сову к себе заберём и в клетку посадим. Она, когда вырастет, детей нам родит. А в доме их браконьеры не убьют.

Засмеялся я от доброты малыша, но объяснил ему трудность общения с дикими зверями. — Ты не обо всём подумал. Первым делом, совёнок в неволе от тоски задохнётся — как если тебя в рабство уведут враги и ошейник нацепят.

— Ладно, не буду я его в клетку сажать, — опять забрыкался сынишка. Уж так ему хотелось приручить яркую птицу. — Пусть во дворе на каштане живёт. И ещё мы ёлку ему посадим, пушистую.

— Хорошо, с этим справимся. — Похлопал я в ладоши, радуясь нашему спору. — А мышей ты будешь ловить? ему ведь живой корм нужен, да сам совёнок ещё маленький — всегда мамка поесть приносила.

Вот тут Умка потух: тяжёлая юннатская доля — мышу он до сих пор боится. — А подругому нельзя? может, мясо с базара покупать?

— Бесполезно. Понюхает только и отвернётся. Потому что совёнок сам хватать должен — он же хищник.

— Дааа, жалко. — Задумался малыш, напал угомон на него. Дома тихо ушёл к себе в комнату, а мы с Олёной стали продукты по холодильнику раскладывать. Она сладостям обрадовалась: — Побаловать решил? Спасибо.

Слабо удивился я, уже догадываясь о проделке: — Ты сама их написала.

— Я? а ну, покажи листок. Это же не мой почерк?! Чьи каракули внизу?

И тут мы с ней захохотали, потому что в немой тишине расслышали хрумканье печенья из детской комнаты, пополам с чмоканьем шоколадного крема.

— А чего? — почесал я в затылке. — Может, он теперь станет лучше учиться, раз правописание приносит выгоды...

=================================================================

— мне сразу не понравилось это лязгающее шебуршение у нашего железного сарая. Мы со всем семейством уже привыкли к тому, что лёгонькая суета поднимается по утрам, когда монтажники собираются на работу и подходят сюда всей кодлой за своими инструментами. Тогда мы из всех углов где жевали, воровали и гадили тут же ныряем на пол, сигаем по норам — и тихенько дышим, прикрывая нос лапами. А вечером за час до конца смены мужики уже начинают поддавать, и поэтому часто окунаются в сарайку, где у них от мастера припрятана водка с закуской. Закуску мы никогда не трогаем — не дай бог, если на сале или на колбасе останутся слепки наших зубов — но ещё хуже будет если случайно хвостом кто из наших заденет бутылку — тогда всё пропало — потравят, затопчут, совсем сживут со свету.

И вот мы сосуществовали с мужиками мирно: не скажу что приятельствовали, а всё же когда пересекались в параллельных мирах, то друг дружку не трогали, уважая законы физики всякой. Мы на элеватор бегали за зерном, а они по работе. Или к молодым бабам. И хоть я многое видел из своего угла, но скорее язык себе откушу. Потому что в их монтажной сарайке мы прячемся от овчарских собак — а я тварь благодарная.

Но и мстивая за подлость — ох, не нравится мне это шебуршение. Слишком много чужих сапогов бьют по земле вокруг нас, словно танцуют от радости. Слышу как на крышу, слышу как полезли, всё слышу — и чутьё моё до вершин обострилось. Так бывает только в самые опасные, страшные минуты, но если это вправду смертельно, то нужно спасать, уносить детей. Поздно. Я в щёлку вижу жёлтые враждебные глаза ихнего бригадира, который подаёт команды наверх. Теперь я понял — они подымают сарай. Нам уже не уйти.

— Уходим. По приказу начальства переезжаем на другой объект, где за нашу трудовую доблесть больше платят — оставляя в цеху элеватора своих боевых подруг, а с ними слёзы и рёвы, про то что на кого мы их покидаем. Не плачьте, девчата, крепитесь. Потому как любовь зла, и вот таких козлорогих самцов вам довелось полюбить. А те, кто за нами придёт, ещё больше чудес наобещают — горы златые для вас — но не верьте козлам, мы все одинаковы когда плоть сгоряча восстаёт.

Спросите у крыс. Мы сейчас забирали железный сарай с инструментами, подняли на гаке его — так под ним оказалось их целое полчище, огромная рать. Эти твари хвостатые почти все бросились врассыпную от наших сапог, и мы с наслажденьем давили их маленьких голых крысят прямо розовой кучей, не давая сползти с гнездовища: а они видно поняли смерть да и подняли визг. И тут одна крупная крыса бросилась к нам сквозь кровавое месиво — бросилась лично ко мне, а глаза её жёлтые, трупные дырки от пуль, горели враждебным огнём. Она подпрыгнула; как прыгает каучуковый шарик которым мы кидались в детстве и он криво обструганный летел незнамо куда попадёт — а эта попала в мой голый пупок, вылезший из-под брезентухи спецовки посмотреть на побоище, и вцепилась зубами в него.

Я заорал грубым опасливым матом; потом зарычал от ярости как на бабе любимой рычу, когда чую не смазку а кровь, её запах; и стал вбивать кулаком противный оскаленный череп в себя; а через минуту я раздавил её серую мокрую вонючую тушу на своём животе.

==================================================================

Удивительные призрачные видения рождает во мне музыка. Я такие даже во сне нечасто вижу. То я марширую со знаменем во главе богатырских колонн, сам силач; то лечу на ракете одиноким бесстрашным командором, покоритель космоса; а когда душу мою увлажняет слеза сентиментальности, надо мною склоняется кроткая возлюбленная, сама вся в симфониях.                

Интересно знать — как же гении писали такую великую музыку? Ведь если только слушаешь реквием — уже кажется будто в гробу несут, если нежный ноктюрн — за ним счастье идёт, ведя любовь за руку. А зазвучат боевые марши — ты горд за себя и отечество, ты не ложку сжимаешь а ложе винтовки.