piuma — Эх, Петро

— А ну, цыц вам!, разбуянились — послышался сзади низкий женский голос.

Словно захлопнулись створки ларца — разом утихли разъярённые торговки и разгоряченные мужики. Толпа нехотя расступилась и в круг вошла высокая худощавая женщина.

— Опять эта Мокрина... Креста на ней нет,— люди недружелюбно перешёптывались, глазея на ладную фигуру в серо-розовой льняной свите(1).

Чем-то остро-тревожным, чуть слышной угрозой веяло от её смуглого лица, полоски сухих, сжатых губ. А щёки были гладкие, налитые вишнёвым румянцем, и как у молодухи полыхали жаром чёрные глаза.

— Ишь ты., какая..., кровь без молока. А ведь боятся её, — мелькнуло в невезучей, разлохмаченной Петровой голове .

— Ко мне пойдёшь в услужение ? Платить хорошо буду. — Вон ты какой, молодой да крепкий, — женщина отрывисто усмехнулась, — и зазря тут пропадаешь.

— Пойду, коли не шутишь, — Петро торопливо разлепил разбитые губы, боясь что вдруг она — передумает.

Монета стукнулась о землю, за ней другая. — Вам за урон. Вставай, паря, будет тебе вылёживать...

Народ разошелся, базар постепенно замедлял ритм привычной торговой жизни, но ещё долго украдкой бросал кто-нибудь беглый взгляд вдогонку двум скрывшимся за воротами фигурам и тут же отводил его в сторону.

   Апрельский день 177...года катился под полысевшую макушкой старинную гору. С неё хорошо был виден город, чьи купола и белые фасады мягко светились в предвечернем свете. Холмы, холмы — подобием плавных речных волн они образовывали зелёные неглубокие впадины, в которых хоронились как игрушечные дома, пышные сады и целые слободы. Над Днепром потихоньку разгоралось небо: чуть розовое поначалу, оно всё больше наливалось и поспевало в лучах заходящего солнца. Петро спешил, прихрамывая, за своей неожиданной избавительницей. Не задалась у хлопца городская жизнь, на которую он променял родное село, подавшись в ближний Киев на заработки да обучение ремеслу: и скорняк прогнал взашей, и у других не приживался надолго не слишком радивый наймит. А на рынке парня, уже случалось, поколачивали за подобные проделки, предпринятые больше с голодухи и по врождённому легкомыслию, чем из-за зловредного умысла. Однако незлобивая натура его не глядела кособоко на ухмылку судьбы, а лишь посмеивалась с ней заодно над набитыми синяками. И поспешал он сейчас вслед за новой надеждой, радуясь лёгкому ветерку, шагающему навстречу тёплому безмятежному вечеру.

***

   Наконец показалась одиноко стоящая на окраине слободы добротная мазанка с крытой гонтом крышей. Река была недалеко, слышалось её мерное дыхание, и печальные ветлы шелестели ей в такт поникшими ветвями.

—Заходи. Мокреня я. Давно одна живу, видишь...Помогать мне будешь, по хозяйству там...Разное.

И помолчав, добавила:"Ты работай хорошо, а я не обижу. При харчах..., и на кабак твой хватит, в долг-то не наливают. Ну, чего вздрогнул? Не наливают. Присядь, помажу голову — разукрасили тебя на базаре славно".

Хотя ссадины, и правда, ныли довольно сильно, мгновенно — будто и не было её, утихла нудящая боль под ловкими пальцами, бережно втиравшими в кожу холодящую тёмную мазь из завернутой в зеленоватый мох склянки.

—Ну да, знахарю, травами разными лечу,— словно отвечая ему, кивнула Мокрина.

— Прямо мысли читает, — поёжился внутренне Петро, но продолжал сидеть смирно, боясь помешать неловким движением.

— Всё. Жить будешь, — улыбка тронула тонкие губы. Ты вот что : побудь здесь , отдохни, попривыкни...Дел завтра много. А я отлучусь на время, — и хозяйка хаты скрылась за порогом.

   Он принялся ждать. Боевые раны, полученные в стычке с подольскими торговцами, уже совсем не тревожили, и Петро огляделся ещё раз. Весьма богатое убранство горницы не так поражало воображение как развешанные вокруг печи пучки засушенных трав. Каких только не было их в темнеющих снизу доверху рядах, украшающих словно мониста глиняную стену . Казалось, они вобрали в себя богатства солнечного луга, тенистого леса и болотных низин. Отдельно ото всех в покуте (2), вместо образов, расположились растения, вызывающие боязливое уважение своей природной силой: коричневые корни аконита, кустики белладонны со сморщенными ягодками-глазками, прозываемой также бешеной ягодой, волчье лыко, коварный дурман, и загадочные корешки, неуловимо напоминающие своими очертаниями мужские и женские человеческие фигурки (3). Воздух в комнате от этого изобилия был наполнен разнообразными запахами, лёгкими как аромат сена и резкими, почти опьяняющими с непривычки. Внимание его привлёк стоящий неподалеку от окна ларь. Он был устлан рушниками и уставлен пузырьками и и склянками разной величины. Среди них выделялась хорошенькая небольшая шкатулочка резного дерева. Петро взял её в руки, чтобы рассмотреть узор поближе. Шкатулка распалась надвое, открывшись без труда и показала своё содержимое...Ожерелья, браслеты, подвески, разные женские безделушки лежали пестрой горкой на лаковом дне. А это что? В глаза бросилась спрятавшаяся под низом золотая цепочка. К ней был привешен треугольный кулон, похоже, из тёмного шерла (5), в обрамлении небольших огранённых сапфиров и опалов.

— Вот вещь! , — залюбовался он тонким плетением, игрой разноцветных камней. — Что, если взять и ноги сделать отсюдова поскорей, пока её нет? ..Я может, за год столько не наработаю. А у Мокрины добра хватает. Да и.. Не по себе мне как-то. Конечно, бабья всё это блажь, но... чисто труболётка (5) она, коли на то пошло, — последняя мысль, не дававшая поспудно покоя, чётко оформилась сама собой и встала перед перед его физиономией свершившимся фактом. Он постоял в нерешительности ещё минуту и быстро сунул украшение за пазуху. За спиной внезапно хлопнула дверь. Умыкнутая вещица выпала через штанину, предательски засверкав у его ног.

— Геть (6) из хаты, щенок паскудный! ,— вздувшиеся жилки на висках хотели было яростно запульсировать, но опали. Искаженные гневом черты сурового лица расправились. Женщина долго и пристально смотрела на растерявшегося Петра.

— Эх, дурень...Ладно, иди поешь, что ли. Вечерять будем. И вина поставлю...За п р а з д н и ч е к.

Простила или нет? Весь ужин он маялся сомнениями и запоздалым раскаянием. И слова о празднике не давали покоя, копошась внутри назойливым червячком. Впрочем, выпитое вино было чудесным: с еле уловимой пряной нотой, оно расслабляло, медленно, но неумолимо навлекая дремоту. Вскоре это и случилось. Петро с трудом доплёлся до широкой лавки, прилёг и провалился в беспробудный сон.

Тесно сердцу в груди, бьётся как птица в клетке. Схлестнулись ветры:встречный освежает воспалённую кожу, свистит в ушах, а попутный подгоняет своей холодной плёткой всё дальше, всё быстрее и выше. Какой тягостный сон! Пугает, мучает — а не проснуться. Вот и звёзды замерцали на угольно-чёрном небе, близкие — рукой подать. Дух захватывает, млеет дух, деревенеет тело, падает стремглав в воздушные ямы, выныривает обратно, но нет сил пробудиться...

***

Очнулся он в траве у края покатого с редкими осинами и вербами склона. Болели затёкшие члены, натруженная спина, словно последняя пронесла на себе безропотно тяжелую ношу. Одежды на нём никакой не было , лишь накинутая поверх скрюченного тела чуга(7) из грубого сукна. Над головой повисло ясное небо в звёздах, которые ярко вспыхивали и тут же тускнели, стесняясь своей чрезмерной красоты. Бархатно-синяя майская ночь укутала гору, смотрящую на спящие внизу лес и землю. Было тихо, безлюдно и только сверху доносились приглушенные расстоянием голоса, прерываемые смехом и отрывистыми гортанными возгласами. Временами слышалась странная, даже неприятная музыка, которая сопровождала топот многочисленных ног — казалось, кто-то подпрыгивал на месте и вдруг пускался вскачь, подгоняемый её резкими звуками.

— Не слушай...Не смотри, — нашёптывал ему внутренний голос, отчаянно споря с любопытством, завладевшим всем его существом.

Да разве ж удержаться, когда любопытство берёт за горло и душит своей властной рукой ? Нет таких сил удержаться.

— Взгляну, только взгляну...Правду, похоже, в народе говорят. А ты таки — бисова дочка..., — Петро прокрался к вершине и осторожно выглянул из-за ствола сухого искривленного дерева. Она была безлесая, вмещающая в себя большую овальную, поросшую кое-где по краям омелой и хороводами белёсых поганок поляну. И ... да, там царило отвратительное веселье: с два-три десятка пар пританцовывали вблизи пылающего костра , время от времени пускаясь вокруг него в бешеный пляс. Женщины были разные, — от молодки до почтенной карги и полностью обнаженные: одеждой им служили лишь собственные распущенные косы. А тёмные мужские силуэты обрисовывали наличие маленьких изогнутых рожек, башмаков в форме коровьих копыт и растущих чуть ниже спины длинных отростков, заканчивающихся пушистыми кисточками. Немного в стороне музыканты усердно раздували меха волынок, сработанных из лошадиных голов и возили по струнам облезлыми кошачьими хвостами.

— Суповая курочка к нам пожаловала, — неожиданно прохихикала одна из молоденьких ведьм, та, что была поближе.

— Нет, петушок, — засмеялась другая. Музыканты перестали играть.Мгновение — и обе подлетели к несчастному и с недюжинной силой подтащили его к подобию каменного трона. На нём расположился сам Хозяин празднества, невозможный, но вполне реальный: мускулистый волосатый торс венчала козлиная морда, одна на другую были перекинуты непринуждённо ноги, снабжённые острыми копытцами. Рогатое чудище с интересом взирало на непрошенного гостя, пламя костра вплетало в жёсткую шерсть пляшущие отблески. Рядом с троном стояла ...Мокрина. Она отвернулась и не смотрела на своего недавнего знакомца.

Тишина повисла почти невыносимая, прерываемая только треском разгорающегося дерева. Где-то невдалеке ухнула большая ночная птица.

— Глаза б мои не видели, — с тоской подумал Петро. Заблудшая, но всё же христианская его душа изнывала от невозможности спрятаться куда подальше от этого зрелища.

— Я тебе помогу,— добродушно хохотнуло существо и потянулось к его глазам, подцепив их изогнутыми когтями и вытянув наружу. Как ни странно, боли он не почувствовал.

— Давай, давай, — загоготала погань, захлопали в ладоши ведьмы , наступая на свою жертву и подталкивая её к огромному котлу над кучей весело подмигивающих яркими огоньками дров. К котлу была приставлена ржавая железная лесенка.

— Господи Иисусе, спаси, матерь божия, помоги... устоять бы только, — бормотал как заклинание ошеломлённый, ослеплённый Петро, но ноги сами понесли его вверх по корявой лестнице...

И вновь грянула богомерзкая музыка, завертелась в булькающем вареве, побелела, отделяясь от костей, обмякшая плоть, втянула в себя через пустые глазницы бесшабашная голова горчайший настой колдовских трав, а сверху глядела сквозь духовитый парок на всё это непотребство круглая равнодушная луна. И пропал хлопчик ни за понюх табаку...

***

Оживленный сельский шинок в окрестностях Киева кишел деревенским людом. Угрюмая старуха с костистым носом, подпирающим верхнюю губу, на удивление ловко протирала лоскутом ткани ополоснутые стаканы и разливала по ним крепкую и горькую как батрачья слеза перцовку.

— Ещё плесни. Слышь-ка, шинкарка, к тебе много народу ходит.Слышно что про нашего Петра? Не видать давно парня.

Старуха помолчала и буркнула себе под нос:"Ништо(8) ему...Глуп был, глуп, вот и попал к ведьмам в суп"

— А...? Шумно здесь у тебя. Что ты сказала, старая?...

1. Свита — вид верхней одежды

2. Покуть, укр. — красный угол в горнице

3. Мандрагора

4.Шерл — чёрный турмалин, камень колдунов

5.Труболётка, разг. прост., — ведьма

6. Геть, разг. —сниж.,укр. — прочь, вон

7. Чуга, укр. — род плаща, накидки

8. Ништо, разг.— поделом