sotnikov — синяя карета

Даже крылечко возмутительной Ульяны показалось мне сегодня предельно ухоженным, как будто и дневная пылинка его избегла, или бабка вытерла до блеска подолом юбки, сидя в наблюдении за интересной жизнью соседей.

А вот она и сама выскочила: — Здравствуй, Ерёмушка.

— Добрый день. — Так ласково меня лишь жена называла. Видать, что-то старухе нужно. Она схватила меня за локоть цепко, намеряясь сказать; но вдруг утащив в тень забора, из кустов сорняковой поросли проследила за шустрой пожилухой. — Прости, Ерёма. Не хочу я её видеть, бреховка она языкатая. Лживую молву пустит по селу, и бегает, слушает как звон озывается.

Пока она болтала, не отрывая взора от ненавистницы, я со спины оглядел её всю помужичьи — дородного в бабке уж мало осталось. А Ульяна из угла выглядывает; губы её шепчут обиду, что ховаться в бурьяне пришлось.

Отряхнулась: — Так вот я тебя приветила, оттого что помочь хочу. Болен ты, хоть и улыбаешься через силу.

— С чего ты взяла? — Я немного разозлился вмешательству в личную жизнь. Может, уже знает об нашем позоре.

— С печали в твоих глазах. А печаль — значит, одиночество. У мужиков оно водочкой лечится да друзьями малохольными. Ты ему скажешь — друг, а он тебя в серьёзной беде бросит, или того хлеще — вместе с врагами потопчется по душе твоей. От недругов ты заране беды ждёшь — в кровь сопротивляться, зубами грызть; зато ласковый товарищ внутри твоём пригреется, хатёнку себе оборудует — а рядом, в трёх шагах, смежная комнатка, где ты зазнобу свою поселил. И вот дружок тихонько в сердце ножичком ткнёт — чтоб дырку к ней проковырять.

Тут я матюгнул старуху. Что ещё ей скажешь — любопытна не в меру. Раньше бы я сильно пристыдил Ульянку, а теперь нетушки — каждый человек имеет право на свою веру, каждый со своим господом поякшался. Пусть моего не обижают, и я уважу соседского. Тем более пахнут бабкины георгины через крашеный палисад, и их приторный запах уже наполнил мой желудок масляной булкой, которую давно пора вымакать в гречишном меду.

Но я обо всём позабыл, когда к дому своему первым пришёл, а остальные великие спортсмены плелись ещё за спиной. И вижу — мне навстречу Умка несётся, чтобы лавровый венок за шею одеть. Я пониже склонил голову, а то малышу и на цыпочках отца не достать: но он вытянул вперёд худые руки, и затрясся от жестокого разочарования: — Ерёмушкин! Меня мамка не пустила в синюю карету!

Смотрю я на оторванную пуговицу, на его рубашонку в петухах, и толком понять не могу — о чём сын тревожится. Видно, снова затеял яркую игру, и придётся мне рыть в огороде окопы, спасаясь от наступающей конницы.

Но идея оказалась совсем мирной, с жёлтыми пятнами на боках. Об этом я от жены узнал.

Вышла ко мне за ворота, склонясь: на щеках мука, а в руке пельмешек недолепленый. — Ты знаешь, что дружок твой придумал? — И ждёт, когда я любопытствовать начну, но этого никогда не было ране и теперь уж не будет до скончания веков.

Тогда жена продолжила: — Собрал Янка малолетних детишек в синюю конуру на телеге, назвали они это дикое чудо каретой, и вот катаются по лугу — запряжённые в лошадь. А та уже старая, разум потеряла, может по лбу ударить ногой.

Умка долго её слушал, кусая губы отчаянно, и для него каждое материнское слово растянулось с версту, потому что я запретил ему взрослых перебивать. Но тут он в тихую дырку вклинился, обидевшись за родную речь: — У коней не ноги, а копыта.

— Ты меня ещё учить будешь, троечник, — погрозила жена пельменем. — На чём же тогда кони ходят? на руках?

— Нет. — Умка надулся как рыбий пузырь. — Они скачут днём копытами по земле, а вечером их находят хозяева по отпечаткам пальцев.

Я отвернулся, чтобы не захохотать на виду у мальца — такая потешная его рожица. Он ведь и сам верит, во что говорит. Веселясь над ним, я сообщил ему про обнаруженные пятна на солнце. Возможна ветрянка, тем более повсеместно начался сильный ураган, и ветер донёс до самых космических слоёв целую бочку вредных бактерий. Умка глаза выпучил к небу, прикрываясь правой ладошкой, и будто взаправду что узрел: — Точно. Вижу пятнышки. Надо утром лететь.

— На чём? — Делаю вид, что серьёзно принял детскую шалость за взрослую беду.

— В синей карете полетим. — Он даже не раздумывал в ответ, словно так и нужно. — Ты будешь на козлах за рулём, а дядя Янка — на запятках. В обратном пути поменяетесь местами.

Ну и пройдоха! — вот сын чему учился в сельской конюшне. Походя бросается научными словечками, которых я в школе не слышал. Географию он тоже наизусть знает: до солнца можно доскакать на колеснице — об этом записано в толстых книжках.

— Туда да обратно нам с месяц нужно. — Я поскрёб затылок, выдумывая верные отговорки. — На такую длинную дорогу харча не запасёшь.

— Почему? карета же большая, и мы для сухарей закутку найдём.

— Ага, — хмыкнул я. — На одних сухарях только мыши бегают, да и те иногда сало воруют. А мы всё же люди. Мясца хочется, уклуночек гречневой с маслом каши, и молоко в кувшине.

— Ну возьмём. — Малыш не сдавался, своевременно меняя пустевшую обойму веских доводов, как завзятый академик. — Варить кашу будем на огне, и мясо беречь во льду.

— Какой же ты малограмотный балбес! — возмутило меня его упрямство. — А керосин для примуса тащить? А энергию для холодильника?

— Ты криком пугаешь, Ерёмушкин. — Он ладони сложил на загорелых щеках, словно младенец мадонны с рисованной картины. Только тот белокожий, а этот почти коричневый: да и совсем бы сгорел, чертёнок непокорный. Слушать его тошно: — Значит, ты не правильный. Пойду в другое место.

— Это куда же? — обозлённо усмехнулся я.

— К дяде Янке.

И тут меня будто молонья шмякнула: уж больно сынуля мой похож характером и обличьем на закадычного врага моего. Те же русые волосы и то же великое самолюбие.

Пригладил я свои тёмные копёшки, встряхнулся после удара. Другой бы, слабый мужик, сразу погиб от двойного предательства — а я нет. Думаю: прослежу за ними. И крадучи в соседских палисадах, маскируясь среди дорожного разнотравья, устремился ползучим гадом след в след за сыном.

А в голову долбит орле клювастый: почему мой кровиночка носится прихвостнем за чужим мужиком? Может, что у них было? может, Янка признался в отцовстве ему?! И вот до печёнки распаляя своё гордое тешиво, я добрался невидимый в танкетке железной, под могучим панцирем злобы.

Ага; стоят они втроём: и Серафимка иуда. Прости, господь, за помин хорошего мужика рядом с предателем. Возле в карету запряжён конь продажный. Собрались к солнцу, и наверное провизию запасли — рюкзачок Серафима бутылями позвякивает.

Ух, как мне виски сжало горячей подмогой! Сейчас только кинусь в схватку против целого мира и всех побежду!..

Но я снял кепку, и охолонул чуть морозным ознобом. Неа; здесь надо хитростью подлецов взять, иначе Умка примет их вражью сторону. Он и так всё реже ко мне жмётся.

Смотрю я меж досок: а дырка маленькая — слабый обзор. Уши настропалил, а в брёвнах конюшенных пакля набита — и шёпот не слышен. Всего и узнал я, что завтра полетят, как только солнце взойдёт на небосвод.

Но не бывать этому! пусть освищут меня белёсые соловьи да жёлтые цыплята, а солнце останется завтра в мутной воде за старым дощатым мостом, по которому уже телеги не ездят. Болтают люди, будто в том омуте сто лет назад словили губатую чудоюду. Вот её детям и скормлю я светило. Большое оно, авось подавятся. Выгода есть от моего греха.

К старику иду, он поможет.

Дед Пимен настороженно принял меня, потому что под вопросом с красным носом я давно уж к нему не заявлялся. Говорит он, а я слушаю, скрывая намеренья. Старого хрыча в разговоре трудно обжулить, и пускай хоть всю жизнь свою перебрешет — промолчу терпеливо.

— На что тебе невода сдались? Они же здоровые как звёздный край со всеми росписями. — Дед протянул свою речь с угла на угол зальной комнатёнки; запустил седой паук нитку пробную, и сразу с боков к ней вязаться начал. — Ежели большую скотину ущучил в реке, или место ловчее верно знаешь, так бери меня за живца да мости с ногами на колышки. Я — птице зоркая, а нем как рыба.

Беседа плавно текёт, но чую уже за пазухой, как Пимен меж рёбрами змеем вползает. То ли с каторги его льстивое предчуствие, а может на вольных хлебах отрос у деда лишний глаз мудрости. Только грехом он своё любопытство не считает, и долго будет с верою петь: — я всё делаю для общего блаааага.-

Дед доходчиво махнул мне рукой: — Признавайся, Ерёма. Тебе легче станет, а я совет дам путёвый. — И вытянул трубку с кармана. Курить затеялся, а значит без правды меня не отпустит. На одну ночь с гусями запрёт — и дознается пытками, дыбой. Гуси поднимут сквалыжный шум; треск моих белых костей, трепыханье их крыльев грязных... — да никому я не нужен! все меня предали.

— Совет ты дашь?! а про что? — и чуть даже слезу я пустил, но вовремя одумался.

— Скажи под крестом своим, для чего мужику дана жизнь?!

Много горя в этих словах: ну прямо всемирное бедствие. Огнём не затушишь, водой не спалишь. Потому сжалился дедушка над страдальным сердцем моим: в ладони как мальца посадил, сдул с волосьев всякие пылинки, и с души сор.

Сижу я невзрачный в его тёплых руках, забравшись с ботинками, и трясёт меня от холода ль, от дурной ли затеи. Синие губы старику шепчут про карету, про сына, и с каждым словом удлиняется подо мной на дедовых ладонях линия жизни — будто кровавый упырь он. — Ах, вот как ты, — бормочет под нос хитрый Пимен, — и сына туда же… — А я уже совсем не думаю о том, куда это он запрятать Умку решил: только бы подальше из вредной деревни, где каждодневные беды растут, словно в поле колосья.

Скинул дед меня на пол больно: — Идём; — и поволок за воротник прямо в сарайку. Ужасно мне стало на дыбе висеть, скрючившись под перьями железных копий — но того страшнее презрение.

— Сам пойду, — старику я сказал, и рубаху с штанами раздел. Бросил рядом ботинки. Ни к чему всё покойнику. А что сдохну под пытками я — знаю верно. Душонка слаба, и давно уже изменой припахивает.

Но оставив меня привязанным у сгнившего коровьева стойла, Пимен, как мог быстро с больною ногой, собрал в кошёлку заплечную рыбные снасти —неводы да мелкие сети — а потом ушёл не прощаясь. Хлюпал я носом от вечерней прохлады, ожидая с предателем конную милицию. Думал, что дед к участковому сбёг на доклад, улики прихвативши с собой. И как вот верно народ слагает пословицы: чем людей судить, ты в зеркальце глянь на себя.

Глянул я в отражение маленькой лужицы — и зажмурился со стыда. Там Пимен чудесный шагает, словно Христос по воде, и всё капканы ставит — капканы всё солнцу. Посох он отбросил с руки, плечи под грузом согнуты: кажись бы — провалится сквозь, и баграми найдут его к третьему дню...

Тут серый свет за сарайным окошком внезапно потух; дунул ветер, на стекло выбивая лёгкий насморк дождя. А потом громыхнуло и над моей головой, над соседскими избами, и вдали где-то.

Слабый гусь в уголке сунул голову под крыло, убоявшись, а храбрый вожак клюв поднял к стропилам, став похожим на крылатого змея. Гусыни к нему потянулись, и каждая старалась шлёпать лапами быстрее, нагло отталкивая приятельниц.

Хорошо, что у Пимена больше нету курей — они самые дристопузые животные. Над моей головой висит их прежний насест: когда куры были живы, то бултыхались не в суп, а устраивали на жердях молодёжные вечеринки. Им поджарый петух оглашенные песни кричал, подняв руки ко рту, и жеманные цыпочки хлопали крыльями, солому накакав от счастья — особенно юные.

Во дворе у деда петелька скрипнула: на чём? — калитки старой уж не было. Шаги затаённые, будто путник старается тенью пройти по мокрым следам. Где ливень сильнее ударит, там и он своё — топ. Шлёп.

Это вор. Мне знакома его подлая натура, когда хозяев нет дома. Нашёл у кого грабить последнее добришко — старый Пимен давно разбил фарфоровую копилку на похороны жены, а из богатых вещей в хате лишь велосипед остался со сдутыми колёсами. Хотя, может быть вор охотится за древними иконами, в которых остро нуждаются городские невери. У них мода пошла косяком: в городе кто лимузин или терем прикупит, то за ним другие голодранцы спешат — кошелем пухлые, да нищие сердцем. А обжорство и жадность надо у бога отмаливать — вот и носятся по сельским церковкам скорые жулики...

Железистый визг спугнул мои мысли. Очень похоже на острый нож, перепиливающий дверную цепку. Изо всех замков дед Пимен только её признаёт. Он сказал мне однажды: — Как это я стану от людей запираться? Соседям нанесу обиду, и никто меня на погост не проводит. А всё из-за пары одеялок да лежалой подушки.

И вот этого справедливого старика пришли в грозу лиходеить подлые душегубы.

Взыграло моё сердце. Забыл сам, что дедом прикован к коровьим жевалам; заору как: — Эй вы! Шалопаи ночные! — да изо всей силы босыми ногами вдарил до синяков: — Отпустите ослабевшую душу, заходите ко мне биться!

И дёрнулся вперёд было, а привязанный ведь… Туточки пожалел я об ярых словах; шею к потолку вытянул, чтобы смаху поклониться господу. Мог он меня не спасти за отъявленную гордыню — мог, но смилосердился. К сарайкиной двери подбежал господь, оскользнувшись в дороге на грязной луже — и вдруг дитём расплакался: — Батя, ты здесь?! — Загрякали кулачонки в холодный каземат: — Ерёмушкин!! Это я!!! — развеяв прахом все подозрения мои...