Halgen — Хранитель каменных небес

60 лет — еще не старость. Но это — смотря для какого человека. Профессор архитектуры Василий Косяков, которому только-только исполнилось 60 лет, чувствовал себя весьма дряхлым дедом.

Свободное время… Как мы мечтаем о нем в каждое занятое свое мгновение! Чтоб его было больше, больше… Часы, дни, годы… Оно — знак нашего всемогущества, в его жажде мы видим для себя возможными столь великие дела, каких мы все равно никогда не сделаем. Сколько бы свободного времени у нас не было!

Но для профессора каждое мгновение нынешней, вроде — свободной, жизни сделалось подобно пули, отравленной цианистым калием. Свобода для его жизни оказалась как неожиданной, так и ненавистной. Ибо он не мог держать часы и дни своей жизни в своих руках, он привык их — отдавать. Работе? Нет, отдачу себя одной лишь работе профессор считал бессмысленным, гиблым делом. Ведь дело будет идти и после исчезновения в нем этого человека. Значит, человек, отдавший себя лишь работе, теряет и свой смысл.

Нет, в жизни профессора присутствовала идея, много более высокая, чем просто работа. А постоянный труд был лишь служением идее, поглощающей жизненное время без остатка. Но ныне идеи больше не было, ее из сердцевины профессора вырвала сила, спорить с которой не сумел бы и самый могучий из силачей. Так и превратился Косяков в жильца без смысла жизни, в оболочку без содержимого…

Удивительно, но закат профессорской жизни протекал в тех же стенах, где когда-то цвел ее восход. Институт Гражданских Инженеров в Измайловской Слободе Санкт-Петербурга, большое двухэтажное здание на Второй Роте. В 1914 году он сделался ректором родной alma mater, большевики почему-то не стали оспаривать это решение прежней власти. Быть может потому, что у них просто не дошли руки, или потому, что всех старых профессоров в Советской России теперь и так можно было пересчитать по пальцам одной руки…

В жизни профессора теперь почти не было ярких дней. Потому он постарался сегодня устроить сам для себя интересное событие. Из Москвы он пригласил основателя новейшего архитектурного стиля Константина Мельникова, который считался едва ли не отцом новой, пролетарской, архитектуры. Сам же Косяков, захватив тетрадку, скромно уселся в аудитории среди закутанных в пальто и шинели студентов, и записывал каждое слово лектора. Как приятно бывает вновь ощутить себя студентом! Когда все уже прошло, когда капля жизни ползет к своему исчезновению!

— Новая архитектура демонстрирует возможности освобожденного человека! — вещал с кафедры Мельников, — Играть с объемами зданий — это ли не способ продемонстрировать свободу, неограниченные, ничем не стесненные человеческие возможности! Единственное, что нас еще как-то удерживает — это законы физики, обойти которые мы пока еще не можем. Потому наибольшая забота архитектора-конструктивиста — это чтоб здание, несмотря на смещения в нем объемов, все же стояло! Мы приветствуем новую архитектурную эпоху, когда труд зодчего делается таким же веселым, как игра малыша в кубики!

С дровами в 1921 году в Петрограде было плохо, и протопить большую аудиторию оказалось невозможно. Изо рта лектора и слушателей шел пар, руки зябли в рукавах. Но жар речи Мельникова к завершению лекции так накалил аудиторию, что холода в ней уже никто не чувствовал. Студенты вытирали со лба пот, а лектор прихлебывал из графина — воду.

Косяков слушал внимательно. Но какая-то часть его души на лекции все-таки отсутствовала. Она перенеслась на много лет назад, но осталась в той же самой аудитории. Да, здесь почти ничего не изменилось… Только лектор в тот давний день был, конечно, другой. Другим был и сам Косяков, ведь он тогда и назывался еще не профессором, но — только лишь студентом.

А фамилия лектора была — Султанов. Происходивший из православных татар, тот зодчий сделался одним из основателей нового русского стиля, пришедшего на смену чужому барокко и не очень русскому классицизму.

— Небеса имеют форму свода. Каждый дом на Руси был испокон веку — маленьким миром, в котором должно быть и свое небо. Потому, когда была возможность, наши предки в своих строениях всегда возводили — своды. Каменного строительства, увы, было мало, восновном строили храмы и монастыри, да еще боярские и княжеские палаты. И везде мы видим — каменные своды! С той поры прошло немало времени, появились новые науки, например — наука о сопротивлении материалов. И, удивительное дело, эта молодая наука доказала, что древние своды и арки — самые удачные из строительных конструкций, ибо их форма в точности соответствует распределению нагрузок! Сам основатель сопромата, профессор Журавский, сделал арку из проволоки и водил по ней смычком от скрипки, показывая высотой звука — нагрузки! Удивительно, как наши предки дошли до того, до чего наука дошла только сегодня. Хотя ничего удивительного и нет, ведь они смотрели — в небо, а прочнее его уж ничего на свете и не придумать!

Косяков глянул в плоский потолок аудитории. Этот свой мгновенный взгляд он почему-то хорошо запомнил. Плоский потолок покрывало несколько несмелых трещин… Эх, был бы он сводчатым, как маленькое небо, украшенным золотыми звездами — трещин бы и не было!

Косяков по совету Султанова отправился на стройку, и там наблюдал, как мастера-каменщики выкладывают своды нового промышленного здания, которому предназначено быть ситценабивной фабрикой.

Несколько дней каменщики к камню даже не прикасались, а работали, как плотники — с деревом. Из досок они сооружали опалубку размером с весь будущий свод. Их руки были заняты вполне плотницкими инструментами — молотками, клещами, топорами, рубанками. Лишь спустя неделю мастера взялись за кирпичи и принялись вкладывать их в опалубку. Мастер-орловец внимательно следил за их ровным расположением, и сам добавлял раствор там, где считал нужным. Правильность кладки он постоянно проверял руками, и прикрывал при этом глаза, будто не доверял им. Работу он делал как-то очень серьезно, по мнению Косякова — даже излишне серьезно. Как будто в самом деле строил небесный свод!

В конце работы мастер прочитал длинную, замысловатую молитву, после чего уложил в сердцевину свода — замковый камень. При этом взгляд мастера был таким, будто он творил самое главное дело всей своей жизни.

Прошла еще неделя, раствор застыл, и каменщики снова превратились в плотников, приступив к разборке опалубки. «Мало мастеров своды делать могут. Здесь особый дар нужен, надо каменное небо чувствовать так, как если бы оно было живым, небесным небом! А самое сложное — удержать рукотворное небо замковым камнем. Меня этому батя научил с Божьей помощью, без нее человеку этому делу не научиться…»

Каменщики сняли с опалубки последнюю доску, и стало возможным войти под красное кирпичное небо. «Кровь Христа — красная, потому и небо наше — красное! Раньше мы только церкви строили, а теперь вот и для фабрик наше ремесло понадобилось… Выходит, у нас на Руси даже фабрика, и та храму — как малая сестрица!» — говорил мастер. Он происходил из старинного рода каменщиков. В то время, когда в Петербурге архитекторы баловались то с гипсовыми амурами, то с всевозможными колоннами, те мастера в далекой русской глуши сооружали храмы точь-в-точь так же, как и их прадеды. Потому традиция русской архитектуры и не прервалась насовсем, и в конце 19 века все же нашлись люди, владеющие искусством возведения сводов.

Косяков тем временем задумался, как упростить труд по сооружению сводов. Да, хорошо, что Русь богата такими мастерами и такими работниками. Но ведь сводов так можно построить очень мало, а их надо — много! Ведь прошедшие два с половиной века число таких мастеров на Руси только уменьшалось, и где теперь найти и обучить новых умельцев, если в этом деле столько тонкостей и тайн!

«Надо подобрать такой новый материал, из которого арки и своды можно делать быстро, и обращение с которым не потребует особенного мастерства!» — решил Василий. Он принялся изучать все стройматериалы, которые только появлялись в те годы.

Свод можно высечь из природного камня. Он будет тяжел, и на него уйдет много труда каменотесов. Но теперь появился интересный материал, который имеет вид порошка, но при смешении с водой порошок этот обращается в искусственный камень. А если камень армировать еще стальными прутьями, то он не будет ничем уступать и природному камню. Вернее, будет его превосходить, ибо железо может не только сжиматься, но и растягиваться, камень же на растяжение весьма слаб.

Своды из железобетона можно отливать в формах, которые потом используются многократно. В результате на каждый свод уйдет всего-навсего несколько часов, а не недель.

Получив диплом инженера, Василий приступил к своим опытам. Из цемента и железных прутьев он делал арки, которые тут же клал под пресс, подвергая разнообразным нагрузкам. Прочность оказалась такой, что на одну арку можно было смело опереть другую арку, а на ту — третью. В итоге Косяков выяснил, что можно строить многоэтажные сводчатые строения, которым не потребуется никаких дополнительных поддерживающих конструкций! Из каменных небес можно строить гигантские здания!

И сегодня профессор вспоминал сладкий вкус триумфа тех дней. В руках Косякова тогда появилась пухлая пачка заказов. Их все он решил — выполнить, чтобы Русь обрела тот вид, о котором он теперь мечтал. Заказы касались возведения храмов и заводских цехов, что заставляло зодчего еще раз подивиться странным причудам архитектуры, в которой церковь может породниться с прокопченной фабрикой.

В тот же год Косяков женился. Удивительно, но в возлюбленной его привлек сарафан, тот же свод, только не каменный, а — матерчатый. Короткое время, когда Русь как будто повернулась к своим истокам, когда, как казалось, прекратился четвертьтысячелетний западный морок, отразилось и в моде на одежду. Знатные дамы вместо пышных платьев с удовольствием надевали сарафаны и отправлялись в них, скажем, в театр. Слушать премьеру оперы Римского-Корсакова или Мусоргского. Но невеста профессора Косякова не следовала моде, а ее предвосхищала, потому и надела сарафан одной из первых в городе…

Эх, как она сейчас там, в Париже? Поддалась все-таки в конце концов чужой моде, или вопреки всему удивляет все-таки Елисеевские поля своим бело-красным русским сарафаном?!

Дальнейшую жизнь Косякова можно записать одним словом — работа. Поездки по всей стране, даже по глухим селам, в которых скрипели тележные колеса, пахло навозом и соломой. И по сонным волжским городам, у набережных которых воды великой реки поигрывали с грубо сколоченными деревянными барками. Везде архитектора принимали с радостью, и везде ждали от него каменных чудес, рукотворные небеса. Которые он всегда создавал, иногда даже в убыток самому себе, не рассчитывая на вознаграждение. Золотые годы жизни катились, словно веселый шар, по русским землям, оставляя на каждом шагу застывшие слитки вечности. Будто исполинскими устами целовал Косяков русскую землю, и каждый его поцелуй воплощался в храм.

«Мы наслышаны, что Вы — удивительный человек… Но чтоб — столь удивительный!» — вполголоса говорили степенные купцы-заказчики, крестясь на новый собор, воздвигнутый мастером.

Жизнь торопила, гнала Косякова. Новые и новые заказы, радость законченных построек… Так и несся зодчий по Руси, от постройки к постройке, пока шарик его жизни не закатился в зловещую яму 1914 года. Война! А на войне, как известно, восновном не строят, а наоборот — ломают. Если же там что и строят, то лишь затем, чтоб озадачить противника необходимостью нового разрушения.

Последний свой храм Косяков заложил в 1914 году. Стоя возле закладного камня, он ронял горько-соленые слезы. Небо роняло мелкий снег рано начавшейся зимы, и его хлопья смешивались со слезами архитектора. Тот храм все же достроили, но он сделался — последним…

Толпы вооруженных солдат-матросов, грохот революции. На ученого свалился чужой, не принадлежащий ему мир, где для него не было места.

— Ты, профессор, что прежде делал?

— Строил!

— Эх, не повезло тебе, профессор! Сейчас время — не строить, а — ломать! Долго тебе ждать придется, пока снова строить будем!

Так сказал один матрос, неизвестно каким ветром занесенный в Институт. Должно быть, он просто хотел узнать, что такое вообще — институт, и какие институты бывают.

— Ломайте уж побыстрее! — крикнул вдогонку ему профессор, — Чтоб скорее мы строить могли!

Профессор верил, что когда время разрушений закончится, то строить будут точно так же, как и прежде. Ведь русский стиль — един для всего народа, его почувствует сердце и дремучего псковского крестьянина, и будто бы навсегда потерявшего родные корни петербургского щеголя. Зодчество нашло способ объединить разрозненных людей в одно целое, в народ! Правда, сделало это слишком поздно, когда разные части народа уже готовились сойтись в гражданской войне. Но еще можно все поправить, надо только строить русских зданий как можно больше, собирая из них общее архитектурное пространство!..

Бронзовые колокола с прощальным звоном падали с колоколен Косяковских храмов. В окошках могучих соборов поселялась пустота. Увы, большевики мастерски впускали пустоту, по своей наивности ее не опасаясь. Едва ли кто из них думал, чем с годами наполнится та пустота, которую они привели на Русь.

«Милая, скоро перестанут ломать, вы и вернетесь! Скоро все успокоится!» — напутствовал он жену и детей на прощание, отправляя их в Париж.

Наверное, они на него обиделись. Ведь он холодный камень своих построек любил много больше, чем теплые сердца своих родных. И еще говорил, что камень — беззащитен, что заступиться сам за себя он не может. Косяков говорил еще, что им лучше пока пожить вдали от России, но ему ехать некуда, ибо если он не нужен на родине, то кому понадобится он на чужбине?!

И по сей день Косяков не сомневался, что поступил тогда — правильно. Только надежды на возврат былой жизни улетучились, а вместе с ними исчезла и надежда на возвращение семейства из Парижа…

1921 год, с дровами — плохо. Профессор сгреб со стола макет собора, ожить которому более не суждено. Его деревянные части провалились в печку, и огонь принялся слизывать их с такой жадностью, с какой русское зодчество когда-то проглотило его изобретение. По потолку, на фоне красного пятна, скользнула тень профессора.

Открылась дверь, и в кабинет профессора вошел Константин Мельников.

— Там на столе графинчик со спиртом и вареная картошка в кастрюле. Хотите — выпейте, закусите, — обернувшись, сказал Косяков.

— Спасибо! — ответил Мельников, принимаясь за трапезу.

— Знаете, я не разделяю Ваш оптимизм, — неожиданно сказал профессор.

— Почему? — удивился новый архитектор, чуть не выронив стакан.

— Много ли Вы к сегодняшнему дню построили?

— Вы же знаете положение страны! Ни материалов, ни техники, ни рабочих рук. Вот поправится страна, тогда дело и пойдет!

— Эх! — Косяков махнул рукой, — С чего Вы взяли, что потомки возьмутся за Ваши эскизы?! Допустим, Ваш стиль — это демонстрация человеческой мощи. Но чьей мощи? Самого архитектора, да и только! Захочет ли кто другой, хоть строители, хоть заказчик, участвовать в ее демонстрации? Каждый хочет сократить работу и ее срок, и в идеале здание для них — кирпичный кубик!

— Но Вас же строили!

— Мои проекты были того стиля, который был близок сердцу и строителей, и заказчика. Их и меня объединяло одно чувство, все желали каменных небес! И над всеми нами они вырастали, а я оставался одним из участников общего дела! Строя мои проекты, заказывая их, люди объединялись в народ!

— Что я могу сказать? — пожал плечами Мельников, — Время Ваших куполов истекло, Вы сами это видите… Мы, что бы Вы не говорили, не можем влиять на мысли людских масс, наша задача только улавливать их да воплощать в камне. Что я и делаю! Правда, с камнем плохо, кое-какие мои проекты построены, но — из глины да соломы. Лет на десять. Я сам увижу их разрушение…

Косяков вдруг посочувствовал Мельникову. Ведь он с ним — родная душа. Он тоже будет ждать и верить в воплощение того, что никто воплощать не будет. А богатое содержимое его московской мастерской попадет в лучшем случае — в музей. Если, конечно, на склоне лет Мельников не расправится со своими макетами так же, как делает это сейчас Косяков. Мельников верен своим идеям, и никогда их не оставит…

Новый архитектор отбыл в Москву. А старый архитектор натянул шинель и отправился по своему району, сквозь играющую керосиновыми огнями Измайловскую Слободу. На другой стороне Обводного Канала стояла серая дымка, там была заводская окраина. С грязью, толпами рабочих людей, матом и мордобоев. Но в том мире жило лучшее из его детищ — Новодевичий Монастырь. Через полвека многие подумают, что тому монастырю уже лет 500, и он много старше, чем сам Петербург…

Сейчас монастырь перестал быть монастырем и превратился в огромное вместилище пустоты. Но в него, не страшась пустотного мрака, направился профессор. Через полчаса он уже стоял в каменных объятиях своего детища, которое помнил еще пачкой листов с чертежными линиями. «Да, правда, нелегко архитекторам своды рисовать. Это не прямые линии, которые чиркнул карандашом по линейке — и готово!» — непонятно из-за чего подумал зодчий.

Его руки с любовью поглаживали камни брошенного монастыря. Любовь текла по нутру зодчего, согревая холод брошенных людьми каменных стен, он даже не слыхал тягостных гортанных звуков, доносившихся с расположенного за забором Новодевичьего Кладбища.

В пустом храме, под вой февральского ветра, зодчий крестился и читал молитвы. Где-то под самым куполом чирикали предвещавшие оттепель воробьи. Когда Василий был здесь на стройке и видел множество трудившихся рук, он не сомневался, что ими, так же как и его рукой с карандашом, движет Божья Воля. Отчего же построенное теперь отдано мраку, безмолвствию и пустоте? Может, и в этом явилась высшая Воля, наложившая обет на все его постройки, кроме, разве что — заводских…

Косяков смотрел на пустую площадку возле храма. Здесь он завещал себя похоронить. Еще давно завещал. Крошечный осколок отсыревшего кирпича не удержался и упал сверху на место будущей могилы профессора. Тот почувствовал, будто его ранило в самое сердце.

«Лишен я сил править свою судьбу, где уж мне править судьбу своих созданий?!» — подумал зодчий и закурил папироску. Он отошел от могильной площадки и направился обратно в Институт.

Уже весной, всего через месяц от того дня, пустая площадка заполнилась могилой профессора. Так она и стоит — безмолвная, близкая к сотворенным профессором каменным небесам.

Андрей Емельянов-Хальген

2014 год