рразговор молчания

— Очень редкая тварь, — запричитал владелец передвижного цирка. Стандартная история. Накручивание цены в пределах неразумного. — Нивкакой не смогу продать. Возможно единственный экземпляр. Обязан сдать труп в музей, для таксидермии, согласно…

— Понимаю, — она смотрит на меня из-под спутанных темных волос. Очень зеленые глаза. Накрепко заклеенный лентой рот, связанные за спиной руки. — Скоро-скоро умрет, недельку еще повозишь пожалуй.

— С чего взял? Да и кто собственно таков? — Я сплевываю ему на сапоги. Выпученные глазки хозяина пытаются сузиться угрожающе. Глупый-глупый пучеглаз. Другие очень зеленые глаза. Смотрят на меня. В мутной воде с мерзким запахом нет ног.

— Знаю чем они питаются, товарищЬ, — улыбается мое отражение в пыльном стекле. — Тебе придется выбрать между убийством и убийством, если хочешь торговать одним уродцем дольше. Немного приговоренных доживают до суда здесь, в лесах. А морской рыбы тут и не видели поди никогда.

— Двадцать монет. Столичных, — он быстро соображает. Я мысленно прикидываю содержимое пустого мешочка за пазухой в сравнении с приятной тяжестью. Две недели пути. И мотаю головой.

— Слишком худа, слишком при смерти. Хозяин не одобрит, — и неопределенно закатываю глаза в небо. Это может означать что угодно. Невзначай продемонстрированные тату и символы на ремнях наталкивают хитреца на нужный след.

— Зачем лорду…

— Никаких имен, — шикаю я. «Да-да» — вздрагивает толстяк. — Лишь скажу, что у безымянного инкогнито причудливые вкусы после, сам понимаешь, какой войны.

— Да-да, — мы ударяем по рукам и пятнадцать кругляшков перекочевывают из ладони в ладонь. — Передайте его светлости мое почтение.

— Непременно, — киваю я. — Какой светлости, товарищЬ?

— Понимаю, — хихикает владелец передвижного цирка. И очень заблуждается.

Я покидаю границы Крайнего Кута затемно. В повозке звякает стекло и всхлипывает вода. Под грязными холстинами с логотипами «Шоу уродцев Рона Пелермана, лучшее и невероятное от Карли до границ севера и западных стойбищ». Лошадка Типи не торопится переставлять копытца и я встряхиваю вожжи, ускоряя наше отбытие на юг. У меня нет хозяина. Давно. Так давно, что почти никогда.

— Кивни, если понимаешь, — мы смотрим друг другу в глаза какое-то время. Возможно в этот тик-так вся жизнь проносится внутри. У нее. Я просто жду. Она кивает наконец.

— Развяжу рот. И руки. Очень аккуратно, — она просто смотрит мне в глаза. Не шевелясь. Очень зеленые глаза. — И ты не станешь проделывать свои обычные штуки. Понимаешь? Потому что я помогу. Знаю где дом, — на этот раз она задумывается. Надолго. И снова кивает. Я уверен в обмане. Она знает, что я знаю. Тем не менее — обещанное свято.

Стеклянный куб похоронен в придорожных кустах, она кутается в шинель и жадно пьет. Воду. Из чашки. Язык мелькает, как у кошки. Были такие зверьки в прошлой жизни. Маленькие пушистые хищники. Их держали в домах, гладили и кормили другими зверьками. Еще более маленькими. И пищащими. Кто-то всегда ест кого-то. Прекрасные глаза и гладкая шерстка не избавляют от голода.

Она протягивает чашку. Добавки. Я киваю. В цирке ее держали несколько лет. Столько искал след. Кормили. Понемногу. Рыбой? Иначе бы уже умерла.

— Как тебя называть? — тишина. Перестук копыт и скрип колес, мы движемся на юг, не так быстро, как требуется. На это время я мог бы и сам придумать имя. Любое. Из памяти.

— Луррл, — высвистывает-выхлипывает она.

— Красивое, — комментирую я. Помнит. Раскат по нёбу. Почти как у... Тогда. В памяти.

Мы избегаем крупных городов, но слишком мало времени. Я это понимаю, она это понимает. Голод связан с жизнью однозвенной цепью.

— Мы попросимся на ночлег, — кивает и слушает. Внимательно. — Потом ты споёшь. И поешь. Нам придется ехать очень быстро, мне не справиться с большим отрядом тех, кого пошлют вдогон, — она кивает. Снова. За двое суток три слова, если их можно счесть таковыми, не считая имени. Отличное качество для женщины — уметь молчать. Но я понимаю. Или догадываюсь, что ей довелось пережить в мире людей. Девчонка прижимает ладошки к моим ушам и быстро отдергивает. Смотрит с вопросительным выражением. Да. Она понятливая. Это естественно.

— После одного случая на войне не услышу твои песенки, — улыбаюсь я. Нужно ли продолжать историю. Почему и что было после. Или благодаря чему, мы едем теперь на юг. Ее ножки высохли, обе. Две небольшие стройные ноги девочки-подростка. Никто бы и не догадался о перерезанных жилках. Она не сможет бегать. Никогда. — Сначала помолчишь, пока не станет пора. Потом — твое время. Я буду в порядке.

После вышел на крыльцо и проверил Типи. Лошадка имеет ценное свойство в данной миссии, глухонемоту, и мы общаемся кинестетически. Она жевала одну из разновидностей зерна, растущего в этих широтах. Местная хрень с непроизносимым названием. Звезды сверкали на синем небе, как и три тысячи лет назад, когда боги бродили среди нас. Что я знал об этом? Почти ничего. Но немного больше чем вы.

Она спела свою песенку, когда мы сидели за столом. Приютившая нас семья умирала в мучениях. Я не слышу ничего выше трех килогерц, полковой врач, любитель столичных шлюх и оперных див печалился за нас двоих, когда менял перевязки. И выковыривал сгустки из ушных раковин. Он давно мертв, а я все еще топчу скудную северную травку. И цветочки. Из сломанного стебля оранжевых сочится такой же сок. Эррли сказала бы, что они умирают в своей цветочной крови. Если бы увидела их. Многое в моей памяти заставляет кишки ухать вниз и сматываться в тугой комок. Все, что касается ее.

«Тик-так» — моргнули звезды. Думаю, что она была сыта. Я смочил платок водой. Жестом показал — «вытри лицо». Очень много крови, детки. Но я видел больше. И снова пришло время бегать

Еще два раза. Два кормления. Один сценариум. Их метаболизм напоминает рептилий. Когда-то я развеселил Эррли и ее клан этой шуткой. Поддразнивания продолжались до самого конца. Того самого дня. Тугой комок и мокрые глаза. Да. Нет. Не плачу. Слишком сыро здесь, на побережье. А те, кого я любил, давно мертвы.

Думаю вести опередили нас. Даже если вы очень осторожны. Слишком большие расстояния, слишком долгое время, слишком медленные ноги. Телеграф и телефон, перерезай, не перерезай провода, они все равно вас найдут. А эта речка впадает туда, куда нужно. Тысячи речек всегда текут в море. Кровь и слезы текут туда же. И станут соленой водой. Я никогда не услышу песенки Луррл. Мне предстоит умереть старым проверенным способом.

Она скулит и мотает подбородком. Я улыбаюсь. Снимаю с шеи медальон с символами клана. И вкладываю в ладошку. Она смотрит на оборотную картинку. Понимает. Огромные зеленые глаза. Как у Эррли. «Мы всегда будем вместе, дрракон». Всегда, прринцесса. Скоро.

— Отец? — все еще надеетесь на хэппи енд, правда? Не знаю, малыши, кто рассказывает вам эту сказку, но нет. Да. Я киваю и улыбаюсь. Снова.

— Мама была бы счастлива. Наша девочка выросла красавицей, — она не плачет. Хотя я вижу, что ей очень хочется. Не может. Другое строение глаз. Другой мир. И какая-то часть меня. Я надеюсь.

У нас было полчаса на поговорить. Точнее мы попытались. Прикосновения, запах ее пурпурных волос, отмыты-расчесаны, курлыканья родного языка. Который я научился понимать до ее рождения. В плену у них. Впрочем, это абсолютно не эта история. А пришло время маленькой смерти станцевать. Джигу.

Я смотрю, как она прихрамывая входит в воду, оглядывается, и грустно улыбается. Машу рукой. На удачу, на счастье. Дети должны переживать родителей. Так правильно.

Они не любят пресную, но сегодня нет выхода. Миль двадцать на юг, думаю, дочка справится. Ее забрали в три года, устроив резню в доме переговоров, поправ законы перемирия и собственной совести. Кровь между нами никогда не высохнет. Не зарастет травой. Эррли хоронили без меня, как и многих погибших, ведуньи клана считали чудом, что Каменный дрракон Уррс выжил после мясорубки. Я не скажу вам о месяцах тоски и боли. Как учился жить без. О годах страдания. Взлелеянной мести. Это потери. Ничто не может заменить обретаемое единожды. Но вот появляется слух. Весть с суши. О живой русалке. Из тех самых, пожирательниц. Показываемой в передвижном цирке по всей стране Тысячи Рек. И боль обретает смысл. Горе находит цель. Сколько бы ни потребовалось дней и месяцев. «Десятого мая рожденный года Каркуна», — шепнула гадалка народа Лилового Снега моей матери. «Он будет зверски упрям», — сплюнула она. «И причинив много зла изменится и изменит важные жизни. Боги полюбят его и заберут», — довершила старуха. И мать поверила. Иначе бы я не знал этой байки.

Она уже далеко вниз по течению и можно вздохнуть спокойней. Совсем скоро превращение позволит ей всплывать по желанию и она станет тем, кем рождена. А в совершеннолетие вековой жертвенный валун станет багрян и отдаст девочке Дар ее матери, смешанный с моей кровью. Дар от которого вздрогнут сухопуты и их судорожная земля. И вспомнят они наконец, почему всегда надлежит бояться темноты. И глубины.

Там дышит море. Там дом. И выжившие из клана Иррл, уцелевшие много лет назад, когда я стал предателем своих и братом чужим. Кровь внутри ничего не значит. Кровь причудлива и изменчива. Течет и связывает судьбы, как угодно богам. Три тысячи лет назад они ходили среди нас. Пока не стали морем.

— Вот он, ублюдок! Не стрелять! Лорд Кэвин Свирепый велит взять живьем изменника и его рыбу, им предстоит долгая-долгая смерть, — они проламывают камыши и обходят с флангов. Скорее всего у них сети и багры, может быть редкие нынче взрывные шашки. После зарева «небесной магии», выкосившей живое и мертвое по обе стороны фронта, минул десяток лет, но экономика все еще в агонии. На руку моему народу. Тем, кто им стал. Они приготовятся. И записи, что дочка принесет своему деду в сумочке из непромокаемой кожи с моей печатью — уравновесят шансы. Годы поиска Луррл сделали меня разведчиком поневоле. Бывшая родина, ставшая вражеской территорией. Меня навсегда запомнит Лорд Кэвин, отныне одноглаз, неподвижен половиной лица и вынужден просить слуг расстегивать портки при пи-пи. К скорбям, не удалось завершить начатое. Но я слышал, шустрый человек меняет его культи десять раз на дню, поскольку лорд Свирепый — мастер непристойной жестикуляции. И мой портретик «разыскивается» ежечасно изрезается в бахрому фамильным кинжалом

Типи отпущена на свободу вчера, с яблоком, за верную службу. Надеюсь, ей достанется добрый хозяин.

Я должен не умирать часов пять, за это время отлив заберет мою девочку. Вытираю насухо руки, и запускаю в полет зеленые светящиеся шарики. «Жалящие пчёлки», одна из тех крошечных магий, подарков снежной ведьмы, бывшей моей матерью. Сорок лет назад. Плюс четыре. И двенадцать дней в пути.

— Не подпускай его к воде! Подсеките ноги! Вдруг ублюдок тоже отрастит жабры и плавник! Сетку набросьте, сукины дети, наконец!

Многие из них умрут за пять часов, от огня, или от двух мечей. От летающих ножей. Удавки, тайные колья и топи угомонят других. Но отдышавшись придут снова. Многие. Другие. И после я прыгну в воду и приму три стрелы в спину. Но прежде, чем глубина совершит глоток, отрежу себе голову. Есть много пыток, малыши, от которых люди поют. Как птички. И даже громче. Захлебываясь красным. Но в моей голове слишком много секретов. Которые никому на земле знать нельзя. Голова — воде.

Кровь стечет в реку. Река впадет в море. Море станет мной. Всегда вместе, Эррли. Всегда