Elireyn — Мрачная Клика. Я понимаю.

«Нет иного смысла и нет иных ценностей кроме тех, что задаю я». Каково, а? В этом понимании — свобода, ясность, сила. В этом осознании — счастье. Так мне казалось. Однако вновь и вновь я читал о Безрадостных, сошедших с ума или совершивших самоубийство. Снова и снова я видел тоску в глазах и за улыбками старших товарищей. Я не понимал этого. Как люди, властные над собственным смыслом, могут быть несчастны? Как могут опускать руки? Ведь в них сила менять себя, сила быть свободными, сила превосходить. Как они могут быть слабыми, как могут впадать в отчаяние? Так я думал.

Теперь же я, кажется, понимаю. Я пришел в Мрачную Клику свободным, пришел, чтобы помнить — я определяю свой мир. И делал это. Я менял себя, отказывался от всего, что считал несущественным и делал несущественным все, что считал неправильным. Я отказывался от тех желаний и чувств, что ставили меня вровень с остальными людьми, отказывался от зависимостей и предубеждений. Я ценил принципы и качества великого человека и вырастил их в себе. Я возносил людей, которых считал братьями, упрямо держался за них, изменяя все, что вставало между.

Но потом я стал замечать, что не хочу удерживать. Стал замечать, что многие мои принципы и ценности существуют «по привычке». Потому лишь, что когда-то решил — «так надо». Я стал осознавать, что больше не придаю важности тому, что воздвиг на пьедестал. Что непоколебимость избранного смысла теряется, а смена направления не дает результата. Теперь я чувствую, как за каждой улыбкой выступает бесстрастное лицо, как за каждым «я счастлив» гудит эхо, будто в пустом колодце. Я вижу, как моё великое счастье становится незначительным. Как безучастен я к падению близких.

Да. Я начинаю понимать Безрадостных. Просто они перестали ощущать смысл в существовании смысла. Просто устали ценить.

Я понимаю тех, кто кричит в южном крыле хосписа. В пустом мире они наблюдали, как крепость всего, что важно, становится несущественной. И решили отказаться от страданий. Безумцы, которые больше не осознают себя.

Я понимаю тех, кто молчит в северном крыле. Они устало наблюдали за тем же крушением и остались стоять на месте. Безучастные и скучающие, стойкие перед картиной умирания всего, чем они были.

И, к моему ужасу, я начинаю понимать тех, кто замурован в подвалах. Наблюдая как осыпаются песчаные башни, они наступили на всё святое и сокровенное, растоптали без сожалений и раскаяния. Они, у кого были силы обратить песок в мрамор; кто понял свою свободу и власть во всей полноте; кто мог спасти всё, что было важно — ушли прочь.

Мне страшно, что я не ощущаю страха, но понимаю — происходящее должно вызывать ужас. И я сжимаю руки тех, кто всё ещё стоит рядом. Вглядываюсь в лица, надеясь найти в них собственную улыбку. Как долго я продержусь? И когда настанет час решения, будут ли у меня силы, чтобы обратить песок в мрамор? Будет ли желание определить новый смысл? Песчинки уже осыпаются со стен, и я знаю, что должен делать.

Но я стою на месте. Я наблюдаю.