Капиталина — Сирота

Гнать взашей!

— Матушка! Собирай всё, что сможешь, да ребятишек одень потеплее, особенно Богдашку, мал, чтобы понять, что с нами делают. Давеча мне сказали, что в нашем доме теперь поселится то ли правление красных, то ли клуб будет, то ли школа, а, может, и под амбар, чтобы зернохранилище сделать, как и в церкви. Тут из района приехал, а что приехал, припёрся, надо сказать, какой-то никому не известный, народ говорит, начальник дюже большой. Раз уж такое началось, то этот бунт против народа не остановить.

— Батюшка! А вещи-то и утварь собирать или так оставим? Им, подь, это ни к чему. Хотя, кто их поймёт этих большевиков? Я уж совсем запуталась, кто же всем этим орудует? Сегодня гонят большевики из дома, а завтрего придут меньшевики, и опять гонят.

— Матушка не думай пока ни о чём. Россия не сыр, пока не расплавилась. Всё придёт в свою норму — вот увидишь? А кто там в управе в углу угла встанет, так это не наше с тобой дело. Что нам теперь? Как бы последних троих поднять и поставить на ноги — крайне малы ещё. Церковь разорили и, можно сказать, испаскудили все образа. Сердце кровью обливается и душа мечется. Как с этим жить? Всю свою жизнь молился, видимо, за это и получаю теперь от небес «благодарность». Дожил! Это же мне и в сказках не могло присниться, что сей день происходит на миру. Не нужны теперь мои знания, которые я получил в семинарии.

— Погодь, батюшка! Ещё не вечор? Не переживай, ты, так! Не отступимся! Свою веру будем сохранять. У ключа на часовенку будем молиться.

— Да я уж это продумал. Последнее отдам, чтобы на кладбище часовню построить. Не уморят — не дадимся! Мало ли что они удумали. Весь народ не переплюнешь, как петлю, обухом не перерубишь.

— Жесток народ пошёл. Осклабился, аки волчара. Уже не понять, где правда, а где лука бродит. Намедни монашка Павлина говаривала, что из храма Горохопольского священника забрали ночью и невесть куда увезли. Они даже его не увезли, а следом повозки с малыми детьми погнали.

— От этих красных или белых, большевиков или меньшевиков, чёрных или коричневых добра не дождёшься. Всё едино. Где правда, а где кривда, поди, пойми тут? — Помогая завязывать узлы, роптал священник.

— Ты, матушка, много не глаголь с ними. Сегодня она монашка, а завтра большевичка. Народ измахратился. Убили веру, а, значит, и верить никому нельзя. Скажешь не то, и всех нас загубишь, особливо ребятишек. А они-то с какого бока припёка — невинные агнецы. Им жить и жить, и не то, чтобы жить, а выживать в этом обществе. Хочешь, или не хочешь, придётся им принять власть, коричневой или чёрной, или красной она не была.

— Да я всё понимаю, батюшка. Только вот одного понять не могу, зачем они в людях веру уничтожают, неужели народ лучше будет?

— Антихристу ему ни к чему вера. Таким народом управлять проще и легче? Когда человек ни Бога, ни чёрта не боится, то он тогда не в меру бесится. Душа у него становится припадочной. При падучей болезни человек так обезображивается, родственник родственника не узнаёт, вот насколько меняется лицо человека. А о душе уж и говорить не приходится. Будто из груди его сердце сокол или, точнее сказать, гриф вынимает. Когда я нёс службу однажды, вдруг вижу, как одна женщина внезапно рухнула на пол, а за ней, смотрю, и мужик какой-то, в тёмном бешмете не устоял на ногах и тоже оказался на полу напротив алтаря и давай колотиться так головой, что алтарь задребезжал, словно Христос сошёл с пригвоздённого креста. А тут смотрю и Меланья Лукина следом за ними легла на пол, и давай биться об пол головой. Юбка у неё задралась, обнажая все неприличные телеса. И самое главное мне службу не прекратить — она только и началась. Паства молилась и молилась, не обращая на них внимания, отступив от их места валяния на полу. Что на них так повлияло? Похоже, очень впечатлительными были. Боль Христа на себе, очевидно, прочувствовали.

— Про припадки, говорят, что они типа тоже с заразой рядом ходят. Вот и началась припадочная ненависть к религии, перекрестившись, добавила попадья, продолжая собирать вещи и укладывая всякую мелочь то в корзины, то в бочки, то в вёдра, какая только ёмкость попадалась под руку.

— Это ещё не всё я тебе рассказал тогда, матушка. Да не хотел душу твою бередить. Уже, когда я начал читать псалом пятидесятый: « Помилуй мя, Боже, повелицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие моё. Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очисти мя, яко беззаконие моё аз знаю, и грех мой предо мною есть выну. Тебе единому согреших и лукавое перед Тобою сотворих; яко да оправдишися во словесах Твоих и победиши всегда судити Ти. Се бо, в беззакониих зачат есемь, и во гресех роди мя мати моя…» И тут вижу: друг за другом стали ложиться на пол прихожане и биться головами и ногами обо что придётся. Я сам-то чуть не обезумел. Думаю, чего это они? В голову всякие мысли стали соваться в мой мозг. Думаю, что, может, они все сговорились, чтобы сорвать службу?

— Ой, батюшка, как это ты сразу не прикинул и не примерил в своей умной голове? Конечно, бунт сей. Нарочно они замыслили эту панику. Большевики и подстроили чай? На что только не способны? Всякую пакость можно от них дождаться.

— А дальше пошло и поехало: валиться стали все и стар и млад. Но я упорно читал и молился, продолжая псалом: «Се бо истину возлюбил еси; безвестная и тайная премудрости Твоея явил мя еси. Окропиши мя иссопом, очищуся; омывши мя, и паче снега убелюся. Слуху моему даси радость и всесилие; возрадуются кости смиренныя…» И как только я это прочёл, тот самый мужик в бешмете, с красным лицом, как у сваренного рака, и бычьими глазами подбегает ко мне с подогом, крича, что есть мочи у него: « Мы сейчас покажем тебе кости смирения! Будешь ты тут молитвиться! Что ты нас заставляешь Христу, еврею, поклоняться. Что, поп, тебе не всё понятно что ли? Все кости тебе переломаем. Русичу ни к чему лизать пятки и заднюю часть нечистого. Хоть Христос, хоть Иуда — один чёрт. Они всю смуту на правоверных и наводят. Да ты сам, поп, задумайся? Кто к власти пришёл? Кто смуту на Россию навёл? Не уж то твоя умная голова не поймёт сие? Только евреям места мало на Земле. Бродяги они, как цыгане — везде лучшей жизни ищут. Народ, конечно, умный, и знает, чего хочет, и знает, где можно смуту навести. Что мы славяне — идолопоклонники им можем предложить в распрях наших бывших князей и царей. Их культуры к семи тысячам годам придвигаются, а России только, как младенцу, только две тысячи.

— Так вот и учитесь у древних народов, если сами ещё младенцы и агнецы не смыслящие не пупа, — отдёргивая полы сутаны, которую начали дёргать со всех краёв дети — сорванцы. А сам продолжал читать псалом: «…Отврати лице Твое от грех моих и вся беззакония моя очисти. Сердце чисто созиж ди по мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей. Не отвержи мене от лица Твоего и Духа Твоего Святаго не отыми от мене…»

Как не пытался священник утихомирить и угомонить народ — прихожан, люди глумились над попом. Гуманное обращение попа к молящимся не возымело никакого воздействия. Тот, кто верил в Господа, продолжал молиться и причитать, глядя смиренно на глумившихся над попом. Но священник упрямо продолжал: «… Воздаждь ми радость спасения Твоего и Духом Владычним утверди мя. Научу беззаконныя путём Твоим, и нечистивии к Тебе обратятся. Избави мя от кровей, Боже, Боже спасения моего; возрадуется язык мой правде Твоей…»

Тут вдруг Егорка Петров кинулся к попу со словами: « Ты, попяра, чего городишь? Какая правда? Где она правда есть, пошла. Да как двинет попу в лицо своим здоровенным кулачищем, что у священника мигом хлынула кровь из носа. — И продолжил: « Нет еврейско-жидовской правды, а есть истина одна ленинская. Или ты не слыхивал, что малахольным прикидываешься? Ты, похоже, тоже жидовьи корни несёшь? Слыхал, что будто попадья твоя чистокровная еврида, али нет? Что ты молчишь, словно воды в рот набрал? Читай, читай свои молитвы».

— Отлынь от меня, диявол! Иди своей дорогой, которую выбрал. А там время покажет, кто прав, а кто виноват? Каждый человек к чему-то будет пристроен в жизни. Кому капуста, а кому и коза с волком. Священник вытирал своё лицо и молился, не применяя никакой силы, как велел Христос: Ударили по одной ланите — подставь другую. Убьют, так убьют! Детей только жаль — малы дюже. И снова читал псалом: «…Господи, устне мои отверзеши, и уста моя возвестят хвалу Твою. Яко аще бы восхотел еси жертвы, дал бых убо: всесожжения не благоволиши. Жертва Богу дух сокрушен; сердце сокрушенно смиренно Бог не уничтожит. Ублажи, Господи, благоволением Твоим Сиона, и да созиждутся стены Иерусалимския. Тогда благоволиши жертву правды, возношение и всесожегаемая; тогда возложат на олтарь Твой тельцы. Аминь!» Священник три раза перекрестился, и пошёл к выходу.

— А где же я, батюшка, была в эту страшную службу, где тебя чуть было не убили. Господи! Господи! Утихомирь заблудших овец!

— Как где? К матушке своей ты ездила, Богдашка в твоей утробе был. На сносях находилась. Недомогала. Вот твоя матушка и забрала тебя к себе, чтобы путём выносила дитя. Подсобирывайся помаленьку. Что теперь рассуждать? Благодарен я им, что не убили. Если не иссякнет у людей вера, я тебе и сделал расклад мысли ещё вначале нашего

разговора. Священник выглянул в окно, где увидел, что к его дому едут люди на трёх подводах. Матушка, торопись!

— А что случилось?

— Погляди-ка в окно. Поди, по нашу душу катят.

Матушка откинула штору и чётко из-за кленовой аллеи воззрела, на трёх дрожках ехали люди. У них в руках были шесты или что-то похожее. Это что-то впоследствии, уже около дома можно было разглядеть, что оказались в руках у сущих бандитов. У кого были грабли, а у кого вилы. И только один, который сидел на дрожках, видно было, что он в руках держал предмет, схожий с ружьём.

— Батюшка, батюшка! Сними образа! Вот мешок. Сложи их туда до лучших времён. Этим антихристам они ни к чему. На, клещи! Не упади! Не торопись особливо! Ещё никто не сказал кто прав, а кто виноват в этом беспределе. Время всё поставит на свои места. Жизнь она не прощает ошибок.

— Особенно в политических делах, добавил священник,— складывая иконы, что в сундук, что в ящик, как особую драгоценность, которой цены нет среди людского и человеческого горя и несчастья. Продолжил: что делают, сами люди редко осознают, где истина, а где лукавство ведёт человечество.

Чудовище с ружьём перешагнуло порог дома священнослужителя, и гаркнуло картавым голосом:

Убирайся, святоатец, подобру-поздорову. Сам знаешь мою натуру? Заупрямишься, не поздоровится ни тебе, ни твоей семье. Человеком с ружьём был Егорка Петров.

Егорку в округе знали, что он — сорви — голова. Ему не попадайся! Ни один человек не имел о нём положительного отзыва. А кто его боялся, так те и вовсе молчали о нём, зная его недобрый нрав. Это был, если не изверг, то злодей обязательно.

Матушка закрыла своих малых деток и, молча, перекрестилась, не произнеся ни слова. И только тяжко вздохнула, добавив себе на когда-то красивое лицо, лишнюю морщину и проседь в свои кудрявые волосы. А батюшка в этот день добавил себе ещё один рубец на сердце.

Плакала тополиная аллея, испуская ароматные клейкие слёзы. Пылился и кружился на ветру тополиный пух, падал, будто снежинки с неба. Закрывались им тропки и дорожки, которые вели к церкви и поповскому дому. Всё гласило о беде, которая случилась в России. Природа не могла ответить на вопрос: « Почему так, а не иначе живёт человек?» Человеку дан такой большой мир. Такая голубая Земля не может успокоить человеческое нутро. Бесчинствуют люди, уничтожая и уничижая друг друга. Природа кричит, и на коленях просит человечество: « Угомонись! Делай праведные дела. Дай себе радость и счастье на Земле. Всем хватит места. Веруй в добро!

Большим амбарным замком закрыли поповский дом — и все разошлись восвояси. И только батюшка с матушкой на коленях с детьми, присели на свои нехитрые пожитки и ждали монахов и монашек. А ветер дул и дул, заметая всё: радость, счастье, несчастье, веру, надежду, доброту и любовь к человеку.

Священник на улице. Нет ни дома, ни службы — только боль на душе и сердце — рана, которая не скоро зарубцуется.

01 февраля, 2014 год,

Крайний Север,

Больничный Городок.

Фото автора.