baturine — Это я, «мент позорный».

                                                                                                географических названий с реально

                                                                                        существующими — чистой воды случайность

        19 марта 2006 года. Валяюсь на диване. Время — девять утра. Не спится. По телевизору крутят воскресные новости. Великий французский путешественник Николя Ванье в одиночку проехал на собачьей упряжке восемь тысяч километров от Иркутска до Москвы. Снег искрится под полозьями нарт. Лайки несутся по снежному полю, залихватски вертя хвостами. Смотрю на экран и думаю о том, что на свете нет ни одного пса красивее эскимосской лайки с голубыми глазами.

        Диктор говорит, что это помесь сибирской и эскимоской лайки и один глаз у этих вертихвостов голубой, а другой карий. Затем на экране показывают упряжку бегущую по шоссе, к полозьям уже приделаны колеса. Следом тянется кортеж из автомобилей группы технической поддержки. Мнится мне, там и туалет с подогревом везут. Кортеж сопровождают три или четыре милицейских машины и машина скорой «скорой помощи». Вот так в одиночку!

        Похоже, у нас в стране побороли преступность и вылечили всех больных. Ментам и врачам боле делать нечего, как сопровождать великих путешественников на просторах нашей великой Родины...

        1991 год. Вот и трандец Советской власти. Спасибо партии за наше счастливое детство. Каждый год девятнадцатого мая опрокидываю стопочку за Советскую пионерию — чуть в шутку, чуть всерьёз. Почему в шутку понятно — из пионерского возраста давненько вышел. А всерьёз, потому, как с момента появления октябрятской звездочки на груди, всегда верил, что нет на свете страны лучше нашей и мы — самые правильные пацаны на всей земле. «И молоды мы снова и к подвигу готовы, и нам любое дело по плечу...».

        Ан, нет. Оказалось, очень даже наоборот — коммунары заморили без счета «без вины виноватых» голодом да зонами, коллективизацией да индустриализацией. А мы-то, детишками: Будь готов — Всегда готов! Во как! Спать ложишься в одной стране, лучше которой нет на свете, утром просыпаешься, а она уже другая — хуже не придумаешь. Гитлер со своими «наци» просто «юноша сопливый» против Сталина да Ленина с «большевиками». Гитлер, тот хоть чужих долбил. Э эти? Какие горы черепов на пару накатали. Своих, не чужих.

        Коммунары меняют кумачовые стяги на трехцветные флаги, и большевистскую сущность на демократический макияж. Старый президент в «разливе», новый на броневике. Номенклатура гримируется под демократов. Артель «Напрасный труд»! Кто же не узнает эти большевистские морды за бронежилетами? А ну, как они и стены кремлёвские перекрасят в бело-голубые тона. А что? Который век, они краснеют? Особливо после семнадцатого года. Красного наелись по самые уши. И пусть канают... Перестройка заканчивается — дорогу «приватизации». Вот еще проблема. Нам–то ментам, что приватизировать? Стволы, сапоги да галифе, в паху штопанное? Широко шагаем. Галифе в борьбе и то пообтрепалось!

        Ну что же, за упокой Советской власти. Все равно по большому счету, для нас ничего не изменилось — мы, как были, так есть и будем самыми правильными пацанами на Земле. И не при чем здесь ни Ленин, ни Сталин, ни КПСС, в коей состоять не сподобился. Просто мамы нас так воспитали, училки в начальной школе по кирпичу в фундамент подпихнули, Родина, как могла, приложилась. Родина, она хоть и …, но своя, не чужая — куда от нее? Да и не надо нам другой! А уж, над теми кирпичиками фундаментальными, мы сами «твёрдо корячимся».

        Окна разрисованы ледяными узорами. На улице мороз под двадцать. До Нового года всего две недели, а настроение что-то не новогоднее. Ковыряю в носу от расстройства, пытаясь занять чем-то душу. Жена гладит галифе, бриджи, то бишь. Терпеть не могу бриджи — коленки зажаты, как в тисках. Когда был маленький, меня водили в детский сад в чулочках, а под шорты надевали специальный пояс, как у мамы — чулки за помочи пристегивать. На концах помочей специальные резинки с металлическими зажимами. Зажимы холодные, даже мурашки по всему телу. Когда я пытался отбрыкиваться от чулок и пояса, папа задирал форменные брюки и показывал свои подтяжки для носков. Для личного примера. Смешные устройства, в цветную полоску, облегающие икры под коленом. С внешней стороны резинка с такой же пристежкой, как на моем поясе — носки цеплять, чтобы на щиколотки не сваливались. Раритетные по нынешним временам вещицы...

        Завтра учебная тревога. Оповестили неделю назад. Позвонят часа в четыре, а то в пять утра и известят, что я должен прибыть, как говаривали в гражданскую войну, «аллюр три креста», на пункт сбора, согласно боевому расписанию. Получить оружие, шифровальные таблицы и притупить к борьбе с условными вражескими диверсионными группами... Всякий раз, когда я прусь, среди ночи, поднятый по тревоге, в сапогах и портупее, с «тревожным» чемоданом в руке, стиснутые бриджами коленки рождают у меня чувство, будто мама отправила меня в детский сад, при поясе и чулках.

        Явлюсь, или прибуду… Был у меня командир, царство ему небесное, хороший мужик — капитан третьего ранга Голицын Альберт Сергеевич. Альберт говорил, что являются привидения, а прибывают поезда. Докандыбаю к месту сбора и какой-нибудь полковник из Управы, как родная мама, проверит прическу, чистоту моих носовых платков, степень нагуталиненности яловых сапог, наличие удостоверения, свистка и расчески, и добросовестно принюхается к моему дыханию — не несёт ли от меня «после вчерашнего». Потом мы будем играть в войну. Надо же и полковникам чем-то заниматься.

        Укладываю «тревожный» чемоданчик. Чемоданчик у меня раритетный. Специально у тестя выпросил. Саквояж — самая популярная модель зимнего купального сезона сорок шестого года. Этим саквояжем тестя наградили за отличную работу для нужд фронта. Всю войну, с двенадцати лет, тесть работал в сапожной мастерской — принимал с фронта товарные вагоны, забитые обувью с убитых бойцов. Трофейщики следовали за войсками и разували всех: и наших, и фрицев. По зиме немецкие сапоги с трупов снять было невозможно, примерзали к ногам намертво. Трофейщики ампутировали сапоги вместе с ногами, да так в вагон и грузили.

        В тылу обувь сортировали, проверяя, нет ли в ней оторванных ступней бойцов Красной армии и Вермахта. Тесть, вместе с другими пацанами, оттаивал и выковыривал из сапог вражеские коленки, а уж потом обувку отмывали, сушили и, при необходимости, ремонтировали. В нашу обувку снаряжали новобранцев, чтобы отправить на фронт, а в немецкие кованые «боты» одевали тружеников тыла. То же самое происходило и обмундированием. Новобранцев частенько одевали в пробитые пулями и осколками шинели. Тесть с этим саквояжем до восемьдесят первого года в баню ходил. Теперь я его с собой таскаю на игрушечные тревоги.

        Всё согласно списка: бутерброды, консервы, фляжка, перочинный нож, фонарик, кобура, портупея, полевая сумка, носовые платки...    Подворотнички, свисток, блокнот, ручка, офицерская линейка, карандаш, курвиметр, свежие портянки... Тьфу! Список, делали еще для курсантов кавалерийских школ, во времена боев с басмачами, и не меняли с тридцать шестого года. К какому месту подворотнички пришпандоривать? И где я им курвиметр со свежими портянками изыщу? Благо хоть буденовка, сабля и обмотки не предусмотрены. Интересно, как майоры портянки на свежесть проверяют? Сдаётся мне, что по вкусу...

        Суечусь с саквояжем, а сам извилинами шуршу, пощелкиваю. Думаю про советскую власть, про друзей-товарищей, про ментовку, про себя, про... Эх, да про кого я только не думаю?! Вот за это начальство меня и не любит, как та обезьяна: «нечего думать — прыгать надо». Знает мое начальство, что я и о нем думаю, и нелестно думаю — оттого и не любит. А и я его не люблю. А оно и знает. За что любить? За чушь, которую оно несет? Хочешь быть начальником — буровь что положено, каким бы бредом это не выглядело. Послушаешь иной раз, и сомнение берет — может у него пуля в башке сидит? Obles nobles. Так кажется? Положение обязывает.

        Это я, «мент позорный»! Не по натуре, по званию. Куда деваться — народ так величает. Народ он всегда прав. Да нет, не величает — шепчет вслед. А раз шепчет, значит, ты не бездельник и приносишь какую-то пользу. Если ни у кого не возникает желания тебя обматерить, значит, ты совсем безнадежный и бездельный тип. Опер я — так точнее. Когда-то это звучало солидно — инспектор уголовного розыска. Опер из провинции. Не захотел в свое время в столицы выбираться. Не нравятся мне большие города. Порядки не для моего характера: не хочешь, чтобы тебя грызли, грызи сам.

        Не совсем уж, чтобы за тридевять земель от столицы, километрах так в шестистах от «Златоглавой» — в самом, что ни наесть Центральном Черноземье. Самая глушь Российская, хоть и рядом со столицей. Самое темное место — под лампой. Тут и грязь жирнее, и народ грубее, проще. Что касается местной грязи, она настолько хороша, что в Париже её выставили в качестве эталона чернозема. Целый метр! Лучшей грязи во всем мире не нашли. Что там метр? В Черноземье этом грязи-то по самые уши, если хорошо поискать. А это, по самым скромным прикидкам, всяко больше метра. Нет уж, мы тут в провинции как-нибудь проживем, без грызни. На своем «эталонном полтораметре».

        В первые ряды не лезу, за чужие спины не прячусь. Марширую там, куда судьба занесла. Ловлю жуликов, вербую стукачей. Добровольных помощников. И не добровольных тоже. Выбиваю правым, а когда и левым плечом двери алкогольных и наркотических притонов, разгоняю алкоголиков и вяжу «нарков» со всей экипировкой и зельем. Пистолет, почитай, не вынимаю. Если, что было, так это не в счёт. Обходится без стрельбы. Да и как это в человека стрелять? Встречались, правда, в каких и стрельнуть не грех, но как-то изловчался не стрелять. Повода не давали. Раз только, охламона одного рукоятью по башке брякнул. По делу.

        Порою, расслабляюсь стопкой и огурцом в кругу таких же оперов и участковых инспекторов. После трудов праведных. Не до! Кривая раскрываемости преступлений, медленно, но загибается вверх. Счет выбитых в притонах дверей приближается к сотне, а возможно и перевалил. Кто их считал? Начальство ставит в пример за крепкие показатели по раскрываемости, но двигать по служебной лестнице не спешит. А и то! На то оно и начальство, чтобы «давай, давай» выкрикивать. Докажи, дескать, свою компетентность, а мы тебя на хороший счет поставим. Доказал? Ну, да, доказал. Еще раз докажи. Сколько доказывать? А столько, сколько надо, столько и доказывать. Незаменимых нет. В отделе кадров очередь стоит, в УгРо просится. Не нравится — заменим. Брушите, брушите, товарищи опера! Социалистическая Родина вас не забудет.

        Ха! Товарищи... Где та очередь в отделе кадров? Кто её видел? Может и есть очередь, да только не в наши окопы. Кому в дерьме ежедневно ковыряться захочется? Уж к десяти годам подкатывает, как окопался в «окопе». И звезд-то всего выслужил четыре, капитанских. Сроки подходят к майорству, а должностей под такое звание в обозримом будущем не наблюдается. Нет должности с соответствующим майорским потолком, нет и звезды большой, майорской. Не научился начальству ягодицы раздвигать, да в засос прикладываться — извини

        В день зарплаты, краснея от стыда, несу жене мелочишку, какую государство, с вздохами, от «щедрот» своих отмусоливает. Кабы хлеб не маслом, а гуталином мазать принято было, оно, может, и нормально было бы. А так, куда ни кинь — всё клин! Жил бы я в Японии, Министр внутренних дел по Кодексу самурайской чести, от стыда за мою зарплату, уже два раза сеппуку себе сделать должен. Да что там! Хорошего мужика Министром не сделают. Морда даже по телевизору лоснится. Хрен педальный!

        Благо в КПСС вступить не сподобился. И так всю голову забили марксистско-ленинской философией, научным коммунизмом, политэкономией, историческим материализмом, Кодексом строителя коммунизма и прочей бурдой. Для путного в голове места не осталось. Всегда готов! Одно утешает: не один он такой — все тут таковские. Хотя, какое это утешение? Сомнительное! Все мы люди, все мы слабы — у каждого своя «ахиллесова пята». Я тоже не исключение из правила: ни звёздами тебе покрасоваться, ни бляхами позвенеть, ни деньжатами... Нечем утолить своё, пусть маленькое, но честолюбие. Только корешки опера, соседи по окопу, иной раз хлопнут по плечу за стопкой с огурцом, да скажут в подпитии доброе слово.

        Десять лет — суета сует, а в ответ один «евпаторий». Нет, ныть не ною. Снаружи не видать, в голове просто вертится всякое. Улыбаюсь. Как лимон! Свежий да красивый. Чего уж ныть? Со стороны глянуть, просто цвету и пахну. Иначе нельзя, иначе жулики бояться и уважать перестанут. Кто плаксу уважать и бояться будет? Нельзя менту плаксой прослыть. А то, что внутри кислый, так кто об этом знает. Кому до этого дело. Не любите кислого, так и не ешьте! Есть и еще утешение — на хорошем счету. В смысле: у начальства на хорошем счету. На каком счету? Где тот счет? Кто его видел? Хрен его знает! Но все равно приятно. Худо-бедно, но все десять лет гарцую, не спотыкаясь, как хорошая, резвая    коняга.

       Грусть, грустью, а дела за нас никто разматывать не будет. Жизнь бьёт ключом. По самым больным местам. Надо шевелиться. Там сарай у бабули вскрыли, банки с помидорами да огурцами вынесли. Надо найти. Пустяки вроде, копеечное дело, огурцы да помидоры. Ан нет. Не найдешь, старушка всю жизнь тебя клясть за те помидоры будет. Замаешься, икавши! Здесь закурить у мужика попросили. А он, как на грех, не курит. Так, не куривши, и ушли. Вместо курева шапку норковую прихватили, предварительно нож к боку приставив.

        Намедни залётному фраеру с правого берега нож кухонный в живот засунули. Лежит фраер, кровяные пузыри дыркой в животе пускает. Доктор палец ему в дыру засунул, дабы убедиться, а проникающее ли ранение? Проникающее. Без повреждения внутренних органов. Сбоку ударили, лезвие брюшной пресс пробило и вдоль мышечной стенки пошло, органы внутренние не задело. Вроде бы так, а на самом деле кто его знает. Всему своё время. Хороший перитонит сам «вылезет».

        Кряхтит фраер, а колоться, кто же ему ножом кухонным в самое чрево засадил, не хочет. Понятное дело, что корешки. А толку-то, что понятное? Тут конкретные фигуранты нужны. Кабы не они его, так он бы их. Точно. Круговая порука. Фраер претензий не имеет. А кого это волнует? Если по горячим следам не разобраться — «висун». Начальство потом всю голову «пробьет». Ищи теперь кухню, с которой тот самый нож. А на кухне и виновный найдется.

        Сегодня моё дежурство в опергруппе. Серьезного пока ничего, а посему пешком прохожу триста метров до травмопункта — взять справки по битым и прочим пострадавшим. Пока медсестра оформляет справочки, у дверей травмопункта возникает «лицо казбекской принадлежности», как на пачке папирос. «Лицо» крепко поддатое. Настолько крепко, что боли не чувствует. Вместо носа лохмотьями хрящи торчат, а кончик носа «Гиви» в ладошке держит. На автозаправке сказал про чью-то маму, как он её...

        Обиделись на него крепко. Откусили нос да обслюнявили, вдобавок. Врач занят потерпевшим с проникающим ножевым ранением. Нет, ждать не будет. Обиделся. Грустно покачиваясь, с зажатым в ладони носом, «казбек» исчезает в ночной метели за входной дверью. Нет обращения — нет сообщения. Не насильно же нос ему пришивать. Может он ему и не нужен вовсе!? Судя по всему, он тоже в милицию с претензиями не пойдет — ему проще без носа остаться. Да и у меня, думается, не возникнет особого желания, разыскивать ребят, кои на него обиделись за свою маму. Откусили и поделом, за маму-то. Могло быть хуже.

        Сидим мы в этом дерьме и потихоньку его разгребаем. Потихоньку, это, чтобы «волну» не гнать. Дерьма-то по ноздри, поспешишь — сам нахлебаешься. Дерьмо разгребать, дело тонкое. Сарайных погромщиков нашел. Злоумышленники только и успели после первой стопки водочки закусить. Дальше уж рукавами занюхивать будут, на зоне. С шапкой разобрался. Вот она родимая, у «дуси» самогонщицы. «Дуся» не будь дура, рисует — от кого, когда и за сколько? Дальше дело техники. Хорошо вовремя в нужное место заглянул. Деваться «дусе» некуда — вынуждена оказать добровольную помощь. А не зашел бы, только и видали бы шапчонку. «Прижопил», это называется. Пардон за выражение — ментовская жизнь без прикрас. В натуральном соусе.

        Это я, «мент позорный». Ну и ладно. «Позорный» я для всех кого кручу под наручники. Я не обижаюсь, пусть кряхтят да сквозь зубы шепчут. Я их понимаю — обидно жульманам, что я «крылья» им за спину заворачиваю, вот и «позорят». Я ж их не просто так кручу. За дело. «Позорный» — не продажный. Потому и не обидно. Не такой я хороший, как в уши тут дую. Не без греха. Бывает и в ухо кому заеду, или там по печени. Но все по делу, при задержании, когда уж деваться некуда — или тебе в печень, или ты по печени. А чтобы просто так, без повода — такого никогда. Впрочем, со стороны оно виднее. Не суди, да не судим будешь. Особенно себя... найдутся, кому осудить.

        Можно, конечно, у «дуси» всю аппаратуру перегонную вывернуть наизнанку, самопальные продукты «жидкого питания» изъять, исписать бумаги кучу и оштрафовать со страшной силой. Беда вот, только, следующую шапчонку с грабежа, или шубу с разбоя неизвестно куда сдавать понесут. Где её искать? А тут все заранее известно. Как разбой или грабеж — сразу к «дусе». Не совсем сразу, а чуть погодя. Времечко выждать, чтобы жулики успели до неё добежать. На том оперская работа и держится, на «дусях» да «васях». Да и «дуся» снова за свое возьмется, не искоренить её микро заводик никому, ни при каких условиях. Только вот отношения уже перейдут в другой разряд. Из добровольно-принудительных, в насильно-принудительные. «Дусь» ценить надо, лелеять и холить. Опер без «дуси» как «макар» без патронов — стрелять может, а нечем.

        С ножевым «проникающим» разобрались. Молва людская, она, как цунами, до любого уголка докатит. Нашлась кухня, откуда нож родом. И хозяин нашелся, признается чистосердечно. Отгрёб дерьмо от ноздрей. Не всё, конечно, — сливки последние. Полной грудью вздохнуть можно, пока следующая волна фекалий не захлестнёт. Самое время стопочку с огурчиком. Старушка от жуликов оборонённая, из благодарности баночку трехлитровую оставила, от щедрот своих: «Много, сынки, не пейте, да плотно закусывайте. Вы, хоть и менты, а ничего так ребятишки». Спасибо, на добром слове. От начальства-то не дождёшься, так хоть бабулька какая, на словах «представит к награде». Доброе слово не токмо собаке, а и менту приятно.

        Все мы, менты, по сути, жертвы. Встречаются, конечно, среди нашей «братии во менте» и «жертвы аборта», и «жертвы пьяного акушера», фигурально выражаясь. И не редко. Что греха таить?! Так уж природой заложено — допустимый процент брака. Или недопустимый. Как повезет. Но я, собственно, не про них. Я про всех нас. Мы менты — все жертвы. Жертвы тяжелой работы — это те, кто работают. Жертвы низкой оплаты — это те, кто взяток не берут. Жертвы глупого начальства. Это только кажется, что раз начальник, значит должен быть умный. Жертвы жажды власти, которых хлебом не корми, а своё « Я» дай показать. А что там показывать, если «Я» больное? Такое не показывать, а прятать надо. Жертвы соблазна — это те, кому предлагают, а они отказаться не могут. Гаишники к примеру. У них ведь бедных вся психика дармовыми деньгами, просто изломана... Им дополнительный отпуск давать надо для реабилитации. Какая психика выдержит такой поток «бабок»? Это я не про всех, конечно, не огульно — верно, и там есть приличные люди. Или нет? Ну, вам, виднее.

        Да что там менты, люди, все без исключения — жертвы обстоятельств. Это я вам, как мнет, говорю. В ментовском случае это лежит на поверхности, для тех, кто видеть может. Все мы жертвы, брошенные обществом на заклание преступному миру. Преступники тоже жертвы — жертвы неправильного воспитания, нищеты, равнодушия общества. Да и само общество о нас ноги вытирает почем зря. Обо всех вытирает, и о левых, и о правых, виноватых и невиновных, причастных и непричастных. Оно, общество это самое грёбаное, как забором пытается отгородиться нами от преступности. Оно же и от нас отгораживается, как от чумных, считая чуть менее низкосортными, чем уголовную братию. Если к этому вопросу подойти с научной точки зрения, то всю нашу братию можно «разложить по полочкам».

        Понятно, что не один я гребусь. В одиночку давно бы захлебнулся. С коллегами по оперским мытарствам и участковыми инспекторами. Да и добровольных помощников хватает — Сашок «Мякушка», Колюха «Самогонщик». Колюха, он самогон не гонит, он его пьет. Колюху хлебом не корми, а понятым на изъятие самогона возьми. Оно и понятно: пробу кто-то снимать должен? Не участковый же Петруччо в форменном галифе с сапогами. Петруччо при исполнении в рот ни грамма, только после. А Колюха на вольных хлебах, одно слово — понятой:

— «Хочу, пью, хочу, закусываю, а коли, не хочу, так и не закусываю».

        Саньку кличут «Мякушкой» за глаза, потому как, он «февраль» — с легкой «мякушкой». А в глаза зовут нормально, Сашком. Не дело человека обижать — нет в том его вины. Мякушка — это когда в башке нехватка «масла», как в феврале дней. Приблудился к участковым. Не так он парень ничего, добрый, но легонько «тормозит» головой, а иной раз и не легонько. От рождения легкий дефект. Ну да вреда от Саньки нет, и на посещения им «опорного» все смотрят сквозь пальцы.

        Мякушка нарисована у него на лице, но как-то не очень отчетливо — не всякий с первого взгляда разберется. В паспорте у Сашка про это ничего не написано, так что в понятые годится на все сто процентов. Хороший понятой, который под рукой в любое время суток, просто мечта любого участкового или опера. А кто нам еще помогать будет? Только феврали гребанутые! От нормальных не дождешься. Да это еще вопрос кто больше гребанутый — те нормальные, или февраль Сашка?

        Саньке уже за двадцать. Несмотря на «вполне зрелый» возраст, он все никак не может познакомиться с «приличной девушкой для серьезных отношений». Настолько долго не может познакомиться, что ему уже не до рассуждений о порядочных девушках и серьезных отношениях — уже хотя бы какую, хотя бы на разок. Природа требует своего. Когда-то Башка необдуманно брякнул, что познакомит «Мякушку» с «одной знакомой». Брякнуть брякнул, но руки все как-то не доходят.

        Менты «позорные» — это те, которые вытаскивают на своих плечах всю работу по раскрытию преступлений, задержанию преступников. Ходят слухи из непроверенных источников, что таких в системе МВД всего десять процентов.

Менты «бездельные» — это те, которые    с 9 до 18 перекладывают с места на места какие-либо бумажки и палец о палец не ударили, чтобы на деле подтвердить почетное звание «Мента позорного».

Менты «продажные» — с этими всё ясно и комментарии ни к чему, информации по процентному составу не имеется в силу их врожденной скромности. Скажу честно: лично не лицезрел, но ходят разговоры всякие. Ан нет, приврал — видел пару раз, когда корешей-курсантов выкупал из ментовки во время учебы в Питере.

Гаишники — эти вообще не менты.

        Это моя собственная классификация. Мы, к примеру, менты правильные — «позорные». Остальные пусть сами решают, к какому разряду себя отнести. Но для окружающих законопослушных и не очень послушных граждан, мы все на одно лицо — «позорные», в смысле плохие. Одно слово, а в разных устах смысл по-разному передаёт. Ну да ладно.

        Башка потому, что умный. Голова! Опер Божьей милостью. Без ложной скромности — «Мент позорный». В лучшем смысле слова — с большой буквы «Мэ». Парень он весёлый. Не зазнается и не унывает. Если кого «взять» нужно, цепляется как клещ, а вцепился — не оторвешь, покуда наручниками не пристегнёт. «За спину встанет», можно не оглядываться, все там, за спиной будет «тип-топ». Скучно ему просто так жить, уныния не терпит, а посему периодически пытается жизнь свою и окружающих хоть как-то скрасить.

        Жизнь скрашивает весьма специфическими способами. Если бы Башка жил лет сто назад, он всем своим знакомым прибивал бы калоши гвоздями к полу ради шутки. К счастью калоши давно вышли из моды. Какое-то время Башка, веселья ради, прикручивал к столешницам шурупами форменные шапки участковых. Потом это наскучило и теперь приходится для веселых шуток изыскивать другие резервы.

        Ментовская жизнь такими резервами, откровенно говоря, не богата. Что поделаешь? Чем богаты, тем и рады. Бывает, что дела оперские, особенно, если работать приходится всем кагалом, заканчиваются под утро. Задержанные отправлены в камеру райотдела, протоколы написаны, «вещдоки» изъяты — Фортуна обернулась нужной стороной. А чего ей лицо воротить — мы менты правильные. Всё отлично. Победа за нами. Но! Расходиться домой смысла уже нет, да и не добраться при всем желании. Ментовская братия глушит гуд в голове стопкой–другой под рукав или в лучшем случае под сухарик. А потом, составив в ряд стулья, дружно укладывается спать, здесь же в «опорном», оглашая храпом окрестности подведомственной территории. Наступает время «Башкирских» шуток.

        «Опорный» на русский переводится — опорный пункт охраны правопорядка. Одному Башке не спится. Он хоть и выложился на засаде-погоне, задержании, допросах, изъятиях, но не до такой же степени, чтобы не улыбнуться самому себе. Когда же еще повеселиться, как не ночью? Днем не до этого. Служба. Работы по самые уши — планёрки, бумаготворчество, и прочая бурдомага, вроде нотаций начальства о необходимости поднять раскрываемость на высоту, недосягаемую для других отделов УР. Башка, презрев желание выспаться, выходит на «делянку» и в результате успешно проведенного оперативно-розыскного мероприятия находит пару бомжей «в самом соку». В «самом соку», это когда бомжее не бывает.

        Если настроение у Башки хорошее, он просто приглашает бомжей проследовать в опорный, выражаясь при этом весьма туманно: «для проведения оперативно-следственных действий». Ну, а, если настроение «не фонтан», производит задержание вышеуказанных имяреков, за нарушение сими особами общественного порядка, путем злостного оскорбления чувств законопослушных граждан затрёпанным внешним видом, храпом, матом и другими звуковыми проявлениями, характерными для спящего пьяного бомжа. Состав амбре исходящего от каждого бомжа сугубо индивидуален и точной идентификации не поддаётся, возможно только приблизительное описание терминами типа: «О...!, У...!, Ё...!», и другими, недопустимыми в приличном обществе, выражениями. О задержании, согласно административному кодексу составляется протокол.

        «Оперативно-следственные действия» состоят в том, что Башка для начала определяется с жертвой шутки. То есть выбирает кандидатуру из числа камрадов по оружию. С двух сторон, вплотную к спящей кандидатуре устанавливается по ряду стульев. Башка предварительно тщательно проверяет задержанный контингент на отсутствие насекомых, дабы шутка не превратилась в проблему для ошуткованного камрада. Бомжам выдаются поощрительные сто граммов и сухарик, для расслабухи. Затем проводится инструктаж задержанных по поводу отсутствия ограничений на производство звуков и запахов. Задержанные, согласно указанию старшего оперуполномоченного уголовного розыска, капитана милиции по прозвищу Башка, дружно укладываются в «люлю», практически в обнимку, с другим, мирно храпящим, оперуполномоченным и капитаном.

        Кульминация наступает минут через десять — двадцать. У поименованной жертвы кончается воздух, и она вынуждена дышать продуктами переработки самогона, водки, одеколона и прочих гадостей, употребленных бомжами внутри-кишечно и, выделяемых кишечно-наружно. Не говоря о других постоянно присутствующих составляющих бомжового амбре. Ну и вонища, я вам скажу! Не приведи господи! На себе испытано.

        Когда объект шутки окончательно понимает суть происходящего, Башка, во избежание возможных травм «под горячую руку», с максимально скоростью «делает ноги» прочь из «опорного», на свежий воздух. За ним в панике несутся бомжи под жуткие, неописуемые «О...!, У...!, Ё...!» и звуки пинков, раздаваемых жертвой «исполнителям». Вся бражка вываливается наружу и брызгами разлетается в стороны, оставляя поле боя за объектом шутки. Потерпевший бросает погоню на противоположной стороне улицы, когда бомжи, как дельфины, ныряют в темные дворы.

        В этих дворах можно без глаз остаться в пылу погони, а то и вовсе пикой в живот заполучить. В таких местах не бегают, в таких местах крадутся. Да бог с ними с бомжами, у меня и обиды-то большой на них нет. Да собственно, какие обиды? Возвращаюсь в «штаб-квартиру» в возбужденном состоянии. Никто не спит. Мужики осматривают на предмет отсутствия вшей и блох, вероятно подцепленных от бомжей. Порядок — пронесло. Где этот Башка? Уж я над ним подшучу при случае!

        Удачная шутка «вспрыскивается» с коллегами. Когда наливается по второй, слышен слабый скрип половиц — крадется Башка. Повинную голову меч не сечёт, да и мой боевой настрой уже иссяк. Пространство оглашается хохотом ментовской братии, перемежаемым подробностями произошедшего. Коллеги подначивают слегка, но аккуратно — знают, что следующей жертвой Башки может стать любой. «Башкирские шутки», они и есть башкирские. Достается всем, и левым и правым, и своим и сторонним, по принципу: «Наказать невиновных, наградить непричастных».

        Жена говорит, что все мы, менты в смысле, наказаны в этой жизни, за грехи в прошлой. Проштрафились, вот нас и того — небесная канцелярия в порядке наказания в ментовку и распределила. И быть нам ментами и в будущей жизни, если не искупим потом или кровью. Так что, только настоящих «ментов позорных», может, и простят да в следующей жизни в разряд «приличных» людей переведут. Каждый погибший мент, сразу в рай отлетает, если он не «продажный», конечно. «Продажным» и в аду только сортиры доверяют. Все «менты позорные» об этом знают, оттого и лезут, куда собака... не совала. Хочется, хоть в будущей жизни, попасть в «приличные».

        Да, насчет охламона, какого я по башке пистолетной рукоятью брякнул. В прошлом году было. В тютельку первого января. Отпраздновали Новый год в семейном кругу, отоспались, а часиков в пять Вовка в гости пожаловал с женой. Заранее уговорились. Мы с ним частенько в паре работаем. Так уж повелось — он на моей делянке участковый, я на его делянке опер. Сели за стол. Хорошо сидели, выпили не то чтобы много, но граммов так по двести. Сидим, закусываем, о своем, о ментовском разговоры ведём. Жены про женские дела разговоры завели. Так уж выпало, что и второго у нас выходной, и третьего. В кои веки повезло.

        Только налили мы по пятой, за удачу, чтобы вражьи пули стороной летели — телефонный звонок. Дежурный по райотделу:

— «Здорово! С Новым годом! Вовка у тебя? На ногах стоите? Ну, валите ко мне — у вас на делянке кто-то из ствола по окнам мирных граждан пальбу открыл».

       Надо ехать, раз такие дела. Что греха таить: глянули с Вовкой друг на друга. Зря, что ли наливали за вражьи пули, которые мимо лететь должны? Где двести, там и двести пятьдесят. Ко времени тост пришелся. Сами мы стрелять ни в кого не собираемся. А вот в нас очень даже могут. Вражьи пули, глядишь, и пронесет мимо. Опергруппа она ведь трезвая, вот пусть и стреляет. А мы для массы — жути на разбойников навести. Успокоили жен. Как уж и не помню, фигню какую-то придумали. Выходим из подъезда. Небывалое дело — дежурный машину прислал. У меня сразу сомнения закрались: неспроста это. Приезжаем.

        Дежурный на праздники в райотделе — царь и бог. Командует: вооружаться соколики! А куда нам вооружаться? По трезвости-то стрельбы избегаешь, а уж в пьяном виде! Только стрельни в кого! Тюрьма голимая! Фёдорыч, ты, что, башкой ударился? Какое оружие? Мы только из-за стола! Мы, хоть и не пьяные, но и не трезвые, однозначно! А он знай, своё жмет:

— «Стволы получать! Опергруппа на выезде. А вы свое дерьмо, на родной «делянке», сами разгребайте. Старший участковый на «опорном» встретит, вот втроем и хлёбайте».

        Куда деваться? На Путилина неизвестные злоумышленники произвели не то пять, не то десять выстрелов по окнам квартиры на пятом этаже — адрес прилагается. Получили мы оружие и прямым ходом ко мне в кабинет. Запер я все четыре магазина с патронами к себе в сейф, а стволы пустые в кобуры. Старший участковый с нами будет, у него дежурство праздничное, вот пусть и палит в белый свет, как в копеечку. Мы сегодня, если по чести, отдыхаем.

        Начальник райотдела узнает, как Федорович нас приказном порядке вооружил в состоянии «под шафэ», он ему галифе пониже поясницы на кресты порвёт. Тогда мы не при чём — с нас и взятки гладки. А коли мы, паче чаяния, по пьяному делу палить удумаем, наши оправдания никто в разум не возьмет. Законное применение табельного оружия в пьяном виде, оно по любому незаконное. В Нижнем Тагиле климат холодный. Так что, от греха подальше. Без патронов обойдемся. Что–то я не припомню, чтобы кого-то за «незаконное неприменение» табельного оружия свободы лишили. Эка, завернул! После праздничного стола до чего только не додумаешься.

        Забрали мы от «опорного» старшего участкового инспектора и рванули по адресу. Граждане там под пулями на полу лежат, надо поспешать. Добрались. Во дворе тишина — никакой тебе перестрелки, никакой канонады. Поднимаемся в указанную квартиру — действительно, граждане на палубе хоть и не лежат, но мимо окон ракообразно передвигаются. Ну и мы, понятно, от входа раскорячились. Кому пулю на Новый год заполучить хочется? В будни еще, куда ни шло, но на Новый год — пардоньте!

        Крадемся на карачках. В окошко выпуклым глазом глянуть: кто это по нам стрелять изволит? Оконные стёкла в пулевых отверстиях. Судя по отверстиям, стреляли либо с земли, либо этажа со второго из дома напротив. Пули в потолок угодили, квартира на пятом этаже, слава Богу. Старший участковый у потерпевших соломинкой для коктейля разжился, просунул в пулевые отверстия на стеклах — прицел берет. Вот оно окошко, из которого стрельбу вели. Как на ладони.

        Хозяева, супружеская пара, притихли, кумекают, что дальше будет. Жена лет двадцати пяти, симпатичная девчонка, муж щупленький, в очках. У старшего участкового инспектора извилины в голове скрипят. Он тут каждую собаку знает. Поскрипел, поскрежетал мозгами как железный дровосек, да и говорит симпатичной потерпевшей:

— « Вам, гражданочка, ничего такая фамилия …, ничего не говорит?».

— « Как же, как же!», —

Отвечает симпатичная:

— «очень даже говорит. Этот самый ..., как вы его назвали, недели две уже встречает меня у подъезда с цветами и предлагает любовь и дружбу. Я мужу рассказала, он все поговорить хотел с ...».

Повезло очкастому — не успел поговорить. Разбирались бы сейчас с трупом. Разбойнику что по окнам стрелять, что по очкам — всё едино. Старший участковый из постовой сумки тетрадочку с «картотекой» дёргает. Полистал, фото, приклеенное на страничку, показывает:

— «Этот?».

— «Он!».

        Все правильно, все сходится. И фото, и адресочек на листочке против фото, и адресочек дома против простреленных окон. И двинули мы в дом напротив, третий подъезд, второй этаж, квартира слева, согласно указаниям соломинки для коктейля, в пулевые отверстия продетой. Народец там молодой, неуравновешенный — до стрельбы вполне снизойти могут. Переложили мы пистолетики свои из кобур поясных в карманы курток, да ручонками придерживаем. Отсутствие патронов, не повод для расстройства. Ствол он и без патронов душу греет — спокойнее с ним как-то.

        Дверцу в подъезд приоткрыли, «базар» какой-то выше по лестнице слышен. Старший участковый в форме, так мы его с Вовой от греха в арьергард перевели, а то своим «светофором» на голове всю публику распугает. Поднимаемся. Сидит на лестничной площадке бомонд местных ковбоев — круче только яйца. Человек десять-двенадцать. Ну, это так, на скорый взгляд, считать их некогда. Дым коромыслом и приняли они все на грудь весьма прилично. До неприличия прилично. Кривые в дым все, как один: ха-ха, хо-хо, га-га! Веселятся. Дверь в левую квартиру приоткрыта — наши пацаны.

       Поскольку мы с Вовой в цивильном «прикиде», подпустили злодеи нас почти вплотную, а как фуражка-то снизу замаячила, тут и засуетились. Веселье с них слетело, вместе хохотушек рык по нестройным рядам пошел. Состояние у компании такое, что хоть на танках мы в гости заявись, им всё одно — океан по щиколотки. Подрывает один из них когти и чешет в направлении двери во все лопатки, в дверь нырнул и … Едва успел метнуться за ним, да ногу в проем вставить. Сзади слышу: «Ё пэ, рэ, сэ, тэ, бэ, бэ, бэ...».

        Глянул, а эти варнаки на коллегах моих уже повисли. Рукопашная. Разберутся сами, у меня другие задачи. Подтолкнул дверь покрепче, оппонент мой дверь подпирать бросил и в квартиру наутек. И мнится мне, что к стволу он бежит. Не иначе. Добежит, а там и до свиста вражьих пуль недалече. Ствол свой я из кармана выдернул, как к двери соколом летел. Для пущего психологического нажима: смотрите, мы тут не шутки шуткуем — у нас всё по самому серьёзному происходит. Глянет, кто со стороны на меня со стволом в руках, глядишь и испугается. А мне чего побаиваться? Если в пылу битвы в кого и стрельну, по пьяному делу, так и не беда — патронов в пистолете всё едино нет.

       От дверей входных по прихожей метра три. Бежим дистанцию друг за другом. Он себе что-то думает, а я себе. Затылок его передо мной маячит. Заманчиво так маячит. Что там он себе думает мне неизвестно, а мне есть, о чем подумать. Добежит он до ствола, что мне с ним делать? Плеваться в него? Кинуть «макаром»? Не по уставу. Устав патрульно-постовой службы Советской милиции не читали? И я давно уже не читал. По затылку тяпнуть рукояткой? Тоже не по уставу. Да хрен, думаю, с ним, с Уставом. Ну, и тяпнул. По самой, что ни на есть, макушке. Вертанулся он, болезный, винтом, метра два пролетел, уже по гостиной комнате, и бряк на палубу. Я тоже — бряк. На него сверху.

        Подъезжаем, как в бобслее, тандемом, к батарее, у окна. Он подо мной, — я на нём. У стеночки винтовка мелкокалиберная стоит. ТОЗ-8 называется. Снайперская позиция у злодея туточки оборудована. Он из этой винтовки по окнам дамы сердца шмалял, в порядке мести за дамский отказ. Снайпер рот раскрыл, по кочкам меня несёт: стёбаный, грёбаный, такой, сякой, разэтакий. Хапнул я винтовочку, приложил меж плечами и затылком, да придавил слегка. Понял супостат, что не шутят с ним, голову руками обхватил, дабы второй раз по «чекухе» не получить. Нутром чую — сдаётся.

        Сел на злодея удобнее, «крылья» ему к затылку пакую, а сам прислушиваюсь: кто же там, на площадке лестничной, победит? Братья мои «во менте», или дюжина этих мерзких хулиганов? Против такой компании и стволы не грех применять. Стрельбы не слышно. У Вовки патронов нет. У старшего участкового кобура армейская — врагами народа проектированная. Пока из неё пистолет достанешь, враги от Бреста до Урала дойдут. А с другой стороны плюс — пистолет никто отнять не сможет, потому, как вытащить его из кобуры дело непростое.

        С лестничной площадки доносятся звуки рукопашного боя и отборная нелитературная лексика. Пристегиваю варнака браслетами к батарее, прислоняю винтовку за кухонную дверь и двигаю к выходу. Только к прихожей придвинулся, дверь с треском на распашку. Начинают, через неё хулиганы залетать, не планируя, в угол прихожей на жесткую посадку. У входной двери Вовка хулиганов к дверному проёму на конвейер подает, а старший участковый сапогом придает им ускорение. Наши ломят — враг бежит. У старшего участкового инспектора фингал под левым глазом наливается, да и Вовка    носом шмыгает — губы в крови. Работают быстро — вспотели, разрумянились. Тут и я к ним присоединяюсь — из прихожей за шивороты подхватываю и в гостиную комнату таким же манером переправляю. Уложили. Что дальше? Браслетами всех не спеленать. Где ж браслетов столько набраться?

        Старший участковый главного злодея отцепил от батареи и в дальнюю комнату изолировал, чтобы народные массы на восстание против нас не поднял. Парняга-то, судя по всему, вовсе без башни. Я винтовку из-за кухонной двери подхватил. Отступили мы с Вовцом ближе к прихожей, а вся эта гоп-компания в гостиной чухается. Это явление временное — очухаются, снова в бой пойдут. А нас всё не прибавляется и не прибавляется, как пришли втроём, так втроем и «скучаем». Нам бы пяток ребят в поддержку. Шепчу я Вовке: беги, дескать, звони дежурному, пусть кровь из носу подмогу высылает, иначе ситуация докатится до смертоубийства. Вовка и помчался, дверью только громыхнул.

        Стою я один, как во поле берёзка, с винтовкой наперевес, и сам себе думаю: то ли мы их окружили, то ли они нас? И куда эти «анчутки» стопы свои направят прочухавшись? Освобождать корешка своего из неволи, или в сторону свободы, к выходу, через меня то есть? Если они всем десятком в «тевтонскую свинью» построятся, да дружно ударят — вынесут меня вместе с дверями к ядрёной фене до самого первого этажа. Вопрос только в том: успеет дежурный усилить нас до того, как шайка эта в себя придет и на штурм двинет?

        Компания, между тем, потихоньку с карачек поднимается. Сначала потихонечку меж собой шуршать начали, потом осмелели, носы вытерли — за водочкой потянулись. Праздник. Да и закуска, какая никакая тут же — шведский стол. Смотрю я, как они разливают да закусывают, да сами себя заводят, а поделать ничего не могу. Что тут поделаешь? Знай себе, слюну сглатываю. Меня же от стола по служебной необходимости оторвали — насладиться не успел. Пейте, думаю, мне бы минут двадцать еще выиграть и полный порядок. Пока я им втихую, завидую, они вовсе в кондицию вошли — сытые, пьяные, на полный завод заведенные.

        И летит в меня пустая водочная бутылка. Заслонился прикладом, только осколки в разные стороны. Стою. Разливают вторую и опять в меня пузырем. Весь пол в бутылочных осколках. Я тоже потихоньку заводиться начал про себя. Молча. Лезть мне к ним сейчас не с руки. Тут бы на своем рубеже оборону удержать — не до рейдов. На их стороне по всем параметрам перевес, а на моей стороне одно моральное превосходство. От силы два, моральных превосходства, не более. Ну, думаю, козлы, сейчас моя штурмовая бригада подъедет, я вам за эти броски пустыми пузырями в мою личность, салазки заверну по «самое никуда»!

        Стою. А они родимые, на словах распаляются всё больше и больше. Слов сначала всяких в мой адрес рассказали, да и ко мне подтягиваются нестройными рядами. На переговоры. Слово за слово, это … по столу. Стою. Вовки с подмогой нет. Старший участковый узника нашего, стрельца оконного, в отдельно выделенной комнате под стволом держит — не оторваться. Уйдет задержанный супостат, считай понапрасну все наши жертвы. Винтовка винтовкой, а стрелец «должон быть при ей». Нам «ментам позорным» в каком суде на слово поверят, без протоколов, да понятых? Тут вам, не там. Не Америка, однако, где показания полицейского перевешивают показания трёх свидетелей.

        И пошли они в атаку. Все при деле, один я с этими башибузуками грудь, в грудь. Начали эти чудаки на букву «Мэ», как говаривал присной памяти Василий Макарович Шукшин, чудохать меня, почем зря. Поначалу довольно вежливо, я бы сказал вяло, ну и я с ними жалеючи — увертываюсь, да отпихиваюсь, близко не допускаю. Ох, уж, эта вежливость! Нет бы сразу прикладом «прощупать», на корню все их враждебные поползновения пресечь. С боем отступаю из гостиной комнаты в прихожую. Благо тесно в квартире — «хрущёба» натуральная. Спасибо Никите Сергеевичу! Как знал, что мне в этой тесноте биться сподручно будет.

        Проход из комнаты в коридор узенький, так что я оборону с грехом пополам держу, вежливо на удар ударом отвечаю. Дальше — больше. Не понимают они, что я к ним «по-отечески», как взрослый пацан, к маленьким. Удары круче пошли, пинки, уже включили, по плюсневым косточкам каблуком топнули. Кулаки мельтешат как мотыльки под лампочкой — только увертывайся. Как до сей поры, не затоптали, непонятно. За правую руку поймали и о косяк дверной переломить норовят. Больно! Это я про правую руку.

        В левой-то руке у меня винтовка, правая на косяке трещит, сам на правой ноге стою, левой отбиваюсь. «Макар» в правом кармане. Как «снайпера» по затылку бабахнул, ствол снова в карман припрятал — всё равно патронов в нём нет. Слава Богу, поддатые они крепко, а то бы руку мне мигом открутили. Старший участковый из дальней комнаты дверь приоткрыл, пистолет выставил, да только толку никакого. Не полезет он меня выручать, иначе вся эта свора на нём повиснет, ствол отберут, а дальше — вилы. И ситуация такая, что стрелять нельзя. Пацаны эти зелёные без оружия. Невдомёк им, что стрельнуть больно могут. А мне еще не совсем голову в ж… забили, чтобы без сомнения ствол применять. Спасение утопающих — дело рук самих утопающих.

        Правши всё больше наседают — левой бровью чувствую. Один раз чувствую, второй. Так чувствую, что бровь моя собственная мне уже видна — над глазом провисает. Левши к печени почти добрались. Не, думаю, дело так не пойдёт — замолотят почем зря. С такими переживаниями до старости не доживёшь. Напрягся я, сколько сил было. Вывернул правую рученьку, чудом с косяка. Чуть согнул и дальше пошло всё нормально — вырвал я её из вражеских лап. Левой своей рученькой подал в правую свою же приклад винтовочки. Вздохнул глубоко. Да как выдохну весь свой терпеливо накопленный негатив, всю энергию «Ци» от пупка, через горло в стиле «твою мать»:

— «Ну, суки, держитесь!».

И давай прикладом этой винтовочки через дверной проем шуровать на уровне груди:

— «Хенде хох! Хенде хох! Хенде хох! Хенде хох! Хенде хох!».

На уровне груди, это, чтобы лбы этим, мягко выражаясь, хулиганам не поколоть напрочь. А грудные клетки — да хрен с ними! Ну, а ниже пояса, святое дело — ни-ни!

        На пятом «хенде хохе» они отступать начали. А мне пофигу, я уже в атаку иду. Куда там варяжским берсёркам! На десятом «хендэ хохе» полегли они на палубу и сдались по полной программе на милость победителя. На мою милость. Это я описываю долго, а происходит всё быстро: бам-бам-бам, ба-бам, ба-бам, плюх... и в дамках (каждый сам почёсывает свои раны). Я уж и про мысли о своем «макаре» забыл. Куда там «макару», супротив эдакой вошебойки! Не напрасно я когда-то старенькую книжонку листал, «Фехтование со штыком» называется. Судя по лицу старшего участкового, он за них испугался. Верно, не чаял, как меня тормознуть, чтобы я эту братию на муку в тонкий помол не перемолол.

        Загоняю я всю эту бражку в угол. Прикладом повел, морду лица оскалил — сами в угол зажались. Высказал я им непечатно всё, что о них думал, пока молча стоял. Тут звонок в дверь — Вовка от телефона вернулся. Открываю дверь, вот он: подмога будет, дежурный к нам опергруппу бросает. На пару полегчало, я даже перекур себе устроил, дабы азарт боевой притормозить — адреналин-то не весь выпустил. Затягиваюсь Примой, а самого еще трясет — пар из ушей выходит.

        Минут через десять и опергруппа на рысях подскочила, усиленная сержантским составом. Погарцевали без реверансов. Это они увидели мой «бланш», нависающий над глазом, и стало им за капитана обидно. Похватали сержанты буянов, упаковали в ПМГ. Умеют утрамбовывать. Бравада с «бакланов» — как пух с одуванчиков. Старший участковый, пока мы все гимнастикой занимались, уже «явку с повинной» оформил от главного злодея. Не зря время с ним проводил тет-а-тет. Следователь в присутствии понятых бумагу протоколами в ускоренном темпе марает, за винтовку захваченную принялся. Затвором клацнул, а оттуда патрон возьми и выскачи.

        Тут мне дурно и стало. Все это время, пока я носился с винтовкой и всю эту компанию прикладом да стволом на крепость зондировал, в патроннике сидел боевой патрон. А ну как оно выстрелило бы? Вот тут весь мой хмель как из пушки вылетел. Вернее остатки, какие до того не улетучились. Хоть по новой наливай. Тело гудит от «боевых ран». Руки–ноги, как из бетономешалки. В черепе внутри кувалда стучит — не то с перепугу, не то с похмелья. А и то! Мне по нему и снаружи не единый раз настучали. А я ведь сюда из-за праздничного стола не напрашивался!

        Закончили мы с Вовкой эту катавасию часа в три ночи. Старшего участкового бросили на произвол судьбы — дотягивать праздничное дежурство. Сдали оружие и ко мне — посидим тихонько, жены-то спят, небось, уже. Какой там спят! Ждут! Не пьют, не едят, все глаза проглядели ожидаючи. Мы в дверь, а они из дверей — на розыски. Обтерли они наши «раны», поахали, гематомы наши щупая, да давай по новой стол накрывать. Не буду хвалиться, повезло мне с женой. Специально искал. Таких жен, как моя, много меньше, чем чукчей в Советском Союзе, из расчёта на квадратный километр. А может и пуще того. Ну и посидели!

        «Погоняло» это нам не уголовники выдумали! Уголовная братия все больше нас «суками» и «падлами» величает, либо «гражданин начальник», если на цугундер зацепят. Откуда «менты позорные» взялись? Мы все, под одну гребенку, «мусора» и «менты позорные», без различия просчетов, заслуг и званий. Это нам по наследству досталось. Скорее всего, от ребят ретивых с синими околышами, которые «врагов народа» сотнями тысяч лицом ко рву ставили, и стволы наганов в затылки упирали. Да и после них кое-кто постарался, и ныне старатели имеются. Торжественные концерты Дню Советской милиции посвященные по телевизору смотрите? Ну, посмотрите на первые ряды. Сытые там «пацаны» сидят, как будто не на ментовскую зарплату живут.

       Не о них речь. Речь о правильных «позорных ментах». Человек с пеной у рта и топором в руках, гоняющийся по двору за своей женой, не поймет ничего, кроме удара ногой в пах или пули в ногу. С таким бесполезно и опасно разговаривать. Пнешь его между ног, топор отнимешь, а он на тебя обижается — шипит, слюной брызжет. А и как не пнуть? Или шею для его удовольствия под топор подставить? Не реагирует он на заявления типа: «Гражданин прекратите немедленно своё хулиганское безобразие».

        Все! Теперь для него на всю жизнь любой мент — «мент позорный». А тут жена, которая только что «за ради Христа» мечтала с жизнью не расстаться, норовит глаза тебе выцарапать с криками: «Да, что же это творится? Менты убивают!». А чего обижаться? Скажи спасибо, что не пристрелили. А ведь могли, и на законном основании. Вот и приходится разговаривать гражданином правонарушителем на понятном ему языке. Другого языка он не понимает. Мы с ними говорим на одном языке. Все эти разговоры о перевоспитании сознания — бредни политруков с коньячным перегаром поутру. Надо же им как-то своё существование оправдывать. Если человека правильно не воспитали, его потом не перевоспитаешь. Тем более в тюрьме. Не то это место, где люди перевоспитываются.

        Со «снайпером» встречался потом. Чуть погодя, изъяли мы у папы боевой подруги «стрелка» двуствольный обрез, а тот возьми да брякни: обрез принадлежит будущему родственнику. Поехал я в СИЗО, к «стрелку» на «свиданку» — выяснять происхождение обреза. Приезжаю. Бумаги оформил на вывод, а мне и сообщают: вывели его уже — общается с адвокатом. Захожу, извиняюсь. Действительно беседует с адвокатом. Солидная мадам этот адвокат, не из дешевых. Представился, пояснил цель своего приезда. Смотрю, мадам на меня неласково коситься начала:

— « Это не вы моего клиента пистолетом по голове избивали? Мы тут на вас жалобу в прокуратуру готовим».

— «Я! Только не избивал, а ударом пистолета воспрепятствовал попытке оного, ранее судимого, гражданина завладеть огнестрельным оружием, из которого он ранее вел стрельбу боевыми патронами по законопослушным гражданам», —

Скрывать мне ни к чему, всё в рапорте описано, следователем протокол моего допроса оформлен и в уголовном деле «пронумерован, прошит и опечатан печатью».    Повертела адвокат головой и опять мне:

— «Вы мне своё видение ситуации подробнее не опишите?».

Описал я ей своё видение ситуации. Потом она «стрелка» расспросила подробно, а он головой кивает, всё, дескать, так и было. Надо ему отдать должное — лишнего не придумал. Поговорили еще, смотрю, она бумажки свои собирает в портфель, к уходу вроде готовится. Я свою канцелярию готовлю — для беседы по обрезу. Парень глазами хлопает: а как же жалоба в прокуратуру? Повернулась мадам к нему и поясняет:

— «Ты парень, капитану спасибо скажи, что тебя не пристрелил. Ему и надо-то было дождаться, когда ты винтовку в руки возьмешь. Тебя уже зарыли бы, а ему медаль вручили. Так, что капитан ради тебя своей медалью пожертвовал. Отбудешь срок, ящик коньяка ему проставь, в порядке компенсации. Жалобу можем оформить, только нет тут никакой перспективы».

Это она так думает, что нам тут не чают, как медаль на грудь подвесить. А я то знаю, что кроме «пинков» от верхнего начальства, никаких медалей мне не светит. Да знаю я, что таких адвокатов не бывает. Только так и было, везет мне видимо не только с жуликами, но и с адвокатами. Неведомо ей, что я с пистолетом без патронов бегал, а были бы патроны, может, и пристрелил... Да нет, пожалуй, не пристрелил бы. Разве что, вопрос встал бы: или-или?

        С тех пор я с этим «стрелком» не виделся. Коньяка от него естественно не жду. Я не со всеми коньяк пью. Я его вовсе не пью. Не по карману мне коньяк. А и то? Взяток-то я не беру, какой уж тут коньяк? А не беру, потому что не предлагают. А и правильно, что не предлагают. Рискованное это дело, взятки мне предлагать. Да все про это знают. Оттого и не предлагают. Всё оттого, что когда мама мною беременна была, нас с ней телега переехала. Да не по животу, по ногам её. И становлюсь я, когда меня сильно рассердят, слегка бешеный. Если бы по животу, то вышла бы мне прямая дорога в политработники подаваться. Это я так — дурачком прикидываюсь. Чтобы начальству не показалось, что я «шибко умный». Дурачкам жить легче. Начальство дурачков любит.

        Район у нас самый забойный в городе, а территория, закрепленная за «опорным», то есть за нами, самая забойная в районе. И оказываемся мы не в лучшее время, не в лучшем месте. Так и течет ментовская жизнь. Долбят нас все кому не лень, где ни попадя, и как Бог на душу положит. Только успевай отмахиваться. Ну, про всех кому ни лень, я, пожалуй, через край хватил. Мы тоже в долгу не остаёмся. Лишь иногда рутина скрашивается какой-либо шуткой сомнительного остроумия. Шутки эти хоть и дурацкие по большому счету, но позволяют сбросить напряг, накопленный ежедневным вынужденным общением с не самыми лучшими представителями человечества.

        Мы все приходим в ментовку с наилучшими побуждениями — служить и защищать. Проходит время и оказывается что на самом деле всё не так, как в книжках и кинофильмах. Приходишь «одуванчиком», которого выворачивает на изнанку при виде внутренностей, вываливающихся из жертвы преступления. Блюёшь при осязании чужих сломанных костей. Блюешь, когда при попытке поднять потерпевшего, сваливается и повисает на лоскуте кожи затылочная часть черепа, открывая испещренный извилинами мозг с каплями сукровицы на поверхности.

        Потом привыкаешь. Привыкаешь к крови, зрелищу мертвых, расчлененных тел. Привыкаешь к трупному смраду, трупным червям на чужих глазах. Привыкаешь, блюешь, привыкаешь. И не можешь привыкнуть. Так уж вышло, что пригласили тебя не бумажки на столе перебирать. Не можешь привыкнуть к зрелищу ран на живом человеке — к откушенным носам, рубленным ранам, проникающим ножевым ранениям... Это зрелище наносит боль, будто это твои раны, будто их только что нанесли тебе.

        Бывает и иначе — шиворот на выворот. Поехал я в бытность свою участковым инспектором на семейную ссору. Соседи позвонили, что «пьяный муж убивает жену и двадцатилетнюю дочь». Приехал. За дверью верещат — «мама не горюй». Точно убивают. Громыхаю сапогом в дверь, чтобы злодей от семейства своего отвлекся, да на меня внимание обратил. А он и обратил, открывает дверь: мать твою трамтарарам. В левой руке — топор, в правой — молоток. Обоерукий боец. Как витязь былинный — с обеих рук воевать обучен. Пьяный в дым! Лицо черное от сажи. Профи с шинного завода. Они там так в саже кувыркаются, что после двадцати лет трудового стажа отмыться невозможно — в кожу въедается.

        Корячится человек всю жизнь в этой саже, стремится куда-то: вот еще немножко и выбьюсь в люди... Проходит десять, двадцать, тридцать лет. Ан нет, не получается выбиться — та же сажа, только уже не отмыть её. Заворачивает он со смены в гастроном, берет бутылочку дребедени, из сучков выгнанной, глотает, рукавом занюхивает. Приходит домой и так ему обидно становится за жизнь свою сажей пропитанную... Из сучков, «она» забористая, так на агрессию и тащит. А тут жена вместо того, чтобы разумно спать его уложить, что-нибудь нетактично вякает. Слово за слово… и понеслось, по кочкам — «пьяный муж убивает жену».

        Коридор узенький и удрал бы да некуда. Либо он меня топором, либо я его промеж ног. Лучше уж я. Заскулил он бедный, топор бросил, ручкой правой раненое хозяйство поддерживает. Ретираду из коридора взмахами молотка сопровождает. Вытащил я пистолетик от греха, передернул. Если он меня по голове этим молотком приласкает, кто моих детей кормить будет? Не государство же родное. От него дождёшься, в смысле, от государства. Двигаю в комнату. Справа на диване жена его с дочерью бело-сине-красного цвета, как Российский флаг. В побоях. Белый от страха, синий от синяков, красный от кровопускания. Осмотрелся. Нет у клиента моего душегубских намерений, иначе давно бы при такой вооруженности родственников меленько нашинковал. Просто он душу решил отвести по рабоче-крестьянски.

        Оппонент мой в угол отступил, к молотку гладильную доску присовокупил: хана тебе мент! Я кумекаю, как бы мне от него молотком по голове не получить, а он на пистолет косит. А в глазах страх разливается. Но все равно шумит: хана тебе, мент! А у самого лицо — вот-вот заплачет. И шибко ему, однако, страшно, хоть и хмель в голове гуляет. Чую: не хватит у него духу молотком меня угостить. Понты это всё. А ведь ничего не боялся, пока я ему в пах сапогом не угодил. Увидели его родственники меня с пистолетом в руке да как с визгом надрывным возопили хором:

— «Убей его, участковый! Убей паскуду! Убей его к ядреной фене».

        Страшно им тоже. Никак, совсем на себе крест поставили — помирать собрались. А и мне чуток страшно. Я как вопли услышал: убей, убей, убей, так и вздрогнул. Не по себе мне вдруг что-то стало. А они, леди эти с шинного завода, знай себе, визгом захлебываются: убей, убей, убей. И так им хочется, чтобы я его убил, что мне от этого убивать его, напрочь, расхотелось. Да собственно и раньше не хотелось, просто я что-то мало-мало разгорячился. Не иначе, как с перепугу за пистолет ухватился. Возможно он и паскуда. А может и они, дамы эти, до паскудства его довели. Кто знает? Сунул я «макар» в кобуру и взял его так. Он, видать, настрой мой понял, а посему больших усилий к моей ликвидации не прикладывал — сразу приступил к капитуляции. Сначала гладильной доской в меня запустил, а потом и молотком. Для вида. Я его понимаю. Не может же он мне просто так сдаться. Стыдно ему перед дамами.

        Вероятно, он и заслужил того, чтобы быть расстрелянным перед строем родственников. Только пусть уж они сами с этим делом разбираются, по-семейному. У меня своих проблем хватает. Ох, и выговорили мне потом эти дамы, за полное моё пренебрежение к просьбам трудящихся, а также разгильдяйское поведение: убить, дескать, его, сволочь такую, надо было. Убить.

       А я не убил. И вопрос почти мирно решил — клиент понес минимально возможный урон. Доставил в райотдел, а поутру и дамы его заявились, с заявлением, что претензий к нему не имеют, что муж их и отец, опора и надёжа, «Ударник коммунистического труда» и «Победитель социалистического соревнования 1978 года». А телесные повреждения они получили по неаккуратности — гололёд на улице. Клиент тоже заявление написал, что претензий к сотрудникам милиции не имеет. А что до гематомы в паху, так это он там же, где и его родственницы, на гололеде поскользнулся. Вот бы я был хорош, если бы пристрелил. А так все довольны, и мне без хлопот. А как же иначе? Интересы клиента превыше всего. Нас для чего держат? Служить трудовому народу.

        Привыкаешь к подлости, потом к ненависти, исходящей от реальных и потенциальных «клиентов», начинаешь ненавидеть сам и привыкаешь к ненависти исходящей от тебя, вообще к ненависти. Пытаешься привыкнуть и привыкаешь. Пытаешься привыкнуть и не можешь. Ощущаешь весь этот поток страха, ужаса, ненависти, исходящий от жертв насилия, свидетелей насилия, преступников совершающих насилие, и обращенный на весь мир.

        Пропускаешь этот поток через себя, через свою душу, как через сито. Весь наш мир, жизнь наша стояла, стоит, и стоять будет на насилии. Большом, или маленьком? Какая разница? На насилии! Река помоев протекающая через твою душу ежедневно в течение десяти — пятнадцати — двадцати лет не может не оставить черного, поганого следа. Какое сито выдержит? Если ты нормальный «позорный мент», а не ссученный.

        Намедни, нас с Башкой опять позорили «ментами позорными» на всю ивановскую. Часиков так в семнадцать прилетает в опорный какой-то «щегол» лет пятнадцати и плетет, с одышкой от бега, историю. «Щегол» с друзьями на лавочке бездельничал. Подходит к ним «дяденька» лет двадцати пяти пьяненький, а может обкуренный. Поставил в бок «свинорез» без всякого к тому повода — бегите пацаны отсюда, пока я вас по мужской части не почикал, Пацаны дернули так, что только пыль завихрилась. Кому по мужской части быть почиканым хочется? А «щегол» правильный оказался, до нас добежал — мало ли чего этому обкуренному в голову взбредет. Рисует приметы — возраст, рост, одежда.

        Бросили мы с Башкой писать индивидуальные планы борьбы с нашей местечковой организованной преступностью. Выгребаем из «опорного» и давай по дворам принюхиваться. Со стороны глянуть — псы псами, только не лаем. Гребем без шума и плеска, да приглядываемся: не видать ли нашего Рембо. Все вроде обошли — пусто. Ну, ничего не поделаешь, возвращаемся к «опорному». Идем не со стороны фасада, а со двора. Во дворе на скамеечке бабульки сидят, а среди них... наш варнак. Точно наш! Приметы тютелька в тютельку — и рост, и возраст, и одежда. Под нашим боком пристроился — во дворе «опорного». И с бабульками разговор ведет, и ручки у него в карманчиках куртки, будто он там, в карманах нянчит чего. Ну, мы-то знаем, что палаш при нём знатный. А ну, как он бабок «щекотать» им возьмётся? Встаем чуть в сторонке. Закурили, оцениваем клиента.

        Ошибиться нельзя — вдруг не тот, хорошего человека обидишь. Да и неприятностей потом не оберешься. Не подойдёшь ведь и не спросишь: мужик, а не ты полчаса назад ножищем в соседнем дворе размахивал и пацанов стращал на предмет лишения потомства со всеми вытекающими последствиями. Тут жестко надо — хоп, и взяли. Рассусоливать опасно. Пока курили, провели с Башкой консилиум. Как не крути, а диагноз один — наш это парень. «Свинорез» формами из-под куртки так и прёт. Похоже, нет у него никакого кармана. Вырезан. Руку просто засунул и нож за пазухой, так в руке и держит. Берем. Команда — не с..ть! Берем, так берем. Ручки потрясывает — адреналин пошел по жилам. Возбуждение покруче сексуального будет! Ножом «заполучить» — перспектива впечатляющая. Затушили мы дрожащими пальчиками свои хабарик с чинариком и прямым курсом к этой компании. Башка речь толкает, типа: «Стоять! Бояться! Уголовный розыск!». Бычок с ходу в драп ударился. Ясное дело. Он! Не ошиблись мы.

        Не успел он от бабок и трех шагов сделать, мы его цап-царап, под руки и подхватили. Я слева, Башка — справа. Справный «бычок» попался. Покрупнее меня. Сильнющий! Башка тоже парень сильный, но легкий. Закрутился юлой, наш башибузук, завертелся как червяк на рыболовном крючке. Башка правую руку ему держит, не дает из кармана с ножом выхватить. Я ему левую руку за спину вытягиваю, в тыл захожу. Чувствую, однако, по-хорошему с ним не сладить. Крепкий парень. С таким не посюсюкаешь. Не дай Бог из «тисков» наших вырвется — кишки выпустит. А стволы-то мы не планировали. Куртки застегнуты, пока рассупонишься, тут тебе и придет «полный трандык».

        Валера уж обеими руками в этого супостата вцепился, ну и я стараюсь. Кружимся, приплясывая втроем, как те «сиртаки». Эхма! Нет, не получается добром. Прицелился я как следует, момент поймал и, как трахну «анчутку» кулаком по затылку — сейчас обмякнет. Кулак у меня, конечно, не кувалда, но и не тряпочный. Хрен! Не обмяк. Я опять по затылку ему, уже со всей дури, какая есть — чпок, чпок, чпок. Аж, в кулаке заныло. А ему хоть бы хрен! Голова-то, она ведь костяная. По такой «костяшке» в пору кувалдой долбить. Мы думали «бычок», а оказался «бычара»!

        И тут на нас напали бабульки. Штук пять не меньше. А то и семь. Как завизжат хором:

— «Ах, вы, менты позорные! За что человека убиваете? Паскуды грёбаные!

        И давай нас со всех сторон дубасить-колошматить, за воротники тянуть, «ботиками» своими модельными, в стиле «прощай молодость», по ногам пинать. Шум, гам, тарарам! Того и гляди: на клочки порвут. Какие шутки? Не до смеха! Бабки-то еще те — в Великой Отечественной войне, небось, участвовали. Не бабульки, а прямо спецназ ГРУ. Всерьёз нас долбят. Встречный бой на уничтожение. Как от них отбиваться? У них, поди, вся грудь в орденских колодках. Только притронься, только толкни — не отпишешься.

        Отвлеклись мы на тех бабок. Хоть «бычка» и придерживаем, но отвлеклись. Он, не будь дураком, моментом воспользовался. Выхватил свой палаш, пока мы «лицом торговали-щёлкали». Выхватил, вражина, нож и давай им размахивать, вместе с повисшим на его руке Башкой. Справа налево вжик «ножичком» — по моей кожаной, мамой даренной, бельгийской куртке. Слева направо вжик — по ней же. Куртка от возмущения трещит и под ножом расползается. Напрягся Валерка, повис на варнаке, руку ему выключил.

        Бабки, как нож-то увидели — брызгами в разные стороны. Тут уж мы всё свое внимание на «бычка». Коррида! Неясно, только, кто в роли тореадора. То ли мы, толи он? Долго ли, скоро ли, но кое-как скрутили Рембо в бараний рог. Руки ему за уши задрали, самого под лавочку дворовую заклинили, да браслеты накинули. Сели на него — сами в поту, с перепугу-то. Вот тебе и «не с..!». Утираемся. Бабки поняли, что битва кончилась, и потихоньку к нам сползаются. Молча. Встали и смотрят. И мы на них поглядываем, как бы снова в атаку не пошли.

        Ножище на земле валяется. Добротный, такой! Пара ментов на нём точно поместятся, и еще кончик у второго из спины торчать будет. «Бычок» под нами кряхтит. Утерлись, закурили. Я пострадавший мамин подарок рассматриваю. Ё пэ рэ сэ тэ! Одни лохмотья от подарка — трандец куртке. И так мне обидно стало. Мамы уж пять лет, как не стало, а этот «ишак бухарский» мамину память ножом почикал. Штанины задираю — все ноги в ссадинах от старушечьего джиу-джитсу. Валерка тоже раны «зализывает».

       Смотрю на бабок, и не столько на этого супостата злюсь, сколько на тех «божьих одуванчиков». Супостат, он на то и супостат, что бы с нами, с ментами биться. А эти сидельцы дворовые, они ж нам все вместе, в купе с супостатом, чуть кишки на улицу не выпустили. Заскрипел зубами — ну... бабки, я вам сейчас «хенде хох» заделаю. Поворачиваюсь к ним:

— «Ну что, божьи души...?».

Башка руку мне на колено кладёт: тихо, дескать, я сам. Встает, куртку расстёгивает — кобура наружу, руки в бока, и бабкам:

— «Внимание, гражданочки! Вы все арестованы за нападение на сотрудников уголовного розыска при задержании особо опасного рецидивиста, совершившего четыре зверских убийства, и пять фактов развратных действий в отношении малолетних детей, с особой жестокостью...».

Не успели мы глазом моргнуть, бабок, словно ураганом, со двора смело.

        «Бычка» мы упаковали и с бумагами в дежурку отправили. Не знаю, что уж там с варнаком дальше будет. Скорее всего, пропоет боевую песню жалостливому судье, как он, проходя мимо мусорного бачка, случайно нашел нож и прямым ходом направился в милицию, чтобы сдать его представителям внутренних органов. По дороге в милицию на него, нецензурно выражаясь, напали неизвестные лица в цивильном платье и принялись избивать, с целью лишения жизни означенного гражданина. В результате чего, сей гражданин, вынужден был принять меры для защиты своей жизни и здоровья, используя при этом случайно найденный нож.

        И попросит полноправный советский гражданин оградить его от наглого ментовского беспредела. И отпустит его судья на свободу. И испишем мы с Башкой по пачке бумаги, объясняя, зачем напали на этого невинного агнца. И… Ладно, проехали. Первый раз что ли? Целы, слава богу, а это уже хорошо. Геройские мы с Башкой парни, но дураки, дураками! Ох, и дураки! Нет бы, куртки расстегнуть, да если что не так...

        На душе от окружающей мерзости и ненависти, как на ладонях от лопаты набиваются мозоли. Мозоли жесткие и нечувствительные, или кровавые и больные. Это уже зависит от человека. Слабаки просто «отбывают номер», с девяти до восемнадцати, исправно получая зарплату ни за что. Таких не мало. Эти ни на чьей стороне — ни нашим, ни вашим, ни «за», ни «против». Это они так думают, но все равно — они против нас. Менты слишком часто и слишком плотно контактируют с представителями преступного мира. Волей-неволей в процессе общения «отпечатываемся» друг на друге. Это, как профессия «золотаря», выгребающего фекалии из сортира — что кидаешь лопатой, тем от тебя и припахивает. Самые поганые — продажные. Редиски — сверху красные, внутри гнилые. Даже самая грязная проститутка может вызвать жалость. На свете нет ничего гаже продажного мента...

        Как обычно звонит дежурный и нацеливает нас… Очередной труп в районе водохранилища, только в этот раз без головы. Дожидаемся ПМГ, высланную дежурным, и грузимся подобно килькам в томате поверх опергруппы. Опергруппа, конечно и без нас первичные мероприятия выполнит, только в итоге все равно нам эту проблему за ниточки раскручивать. Так что и ниточки лучше самим по горячим следам искать.    

           Подъезжаем в сумерках. Труп действительно без головы. Прикопан, скорее всего, по осени. Потом зарядили дожди, берег размыло слегка, а потом и подморозило. По тропинке все больше рыбаки на зимний лов на лёд выходят. Кто-то из них увидел и сообщил. Стоит он теперь, вертикально, у самой тропинки — руки к прохожим протягивает. Среди ветвей завалившегося куста сразу и не разберешь, что это человек безголовый к тебе тянется. Все тело в земле, снаружи только срез шеи да руки. Будто обнять пытается. В потемках наткнешься — «Кондратий хватит». Ищи-свищи злодея! До ближайшего жилья больше километра. Висун глухой! Глуше не бывает.

        До поздней ночи шарахаемся по округе. Следов, понятно, умных не находим. Выход один — двигаться к ближнему жилью. Обходим частный сектор. Может, кто случайно углядел душегуба? Может, злодей все же оставил какие следочки... Возвращаемся часа в два ночи. Пока всё впустую. Трясёмся в УАЗе в полудреме. Приличные люди спят давным-давно. А мы… «Нет нам буржуинам покоя ни ясным днём, ни темной ночью».

        Интересно, сколько сил нужно в ментовской шкуре человеком остаться, не ссучиться и честно делать до конца свое дело. До пенсии. Только напрасно все это. Пустой номер. До пенсии в окопе сидеть, это какая же задница нужна? Дубовая. Надоело в дерьме барахтаться. Наступает момент, когда от всего этого настолько «воротит с души», что ты просто мочи нет. И хочется уйти куда-нибудь подальше. Уйти, чтобы не ссучится, не быть статистом, не продаться на корню криминальному быдлу, не сдохнуть с проколотым сердцем от удара шилом в притоне. Уйти, потому что не видишь смысла в этой бесполезной борьбе с окружающими и самим собой.

        Бесполезной, потому, что страной правят ... Смотрю на экран телевизора, в нем мелькает глупая, опухшая от пьянства морда очередного главы государства, дережирующего каким-то забугорным оркестром. Смешно вроде. Только не до смеха. Стыдно. Стыдно, за себя и за Родину, которой правит такая морда. Ему за себя не стыдно, а мне, менту, за него стыдно. Рассказать кому — обхохочутся. А сколько эта морда «наворочает» ещё, в будущем? Девяностые. Паяцы сменяют клоунов, марионетки сменяют паяцев. Все отплясывают на ниточках. Все из одного «циркового училища». Что толку, что будет им возмездие где-то там в другой жизни, в другом измерении? За все грехи: прошлые и будущие? Тьфу! Муторно...

        Как обычно, наш лучший друг, дежурный по райотделу. Магазин продуктовый в паре сотен метров от «опорного» — какой-то «суслик» расстрелял приемщицу посуды. Выскочили к магазину и, правда, Анжела вся в кровище, но живая. Пока живая. Кровищи, как в мясницкой, так и хлещет — коленки вдребезги. Старший участковый ей жгуты на бедра выше колен накладывает — веревку где-то зацепил, палочку отломил, знай себе, крутит. Кровь на убыль, авось до «скорой» дотянет, если от шока не преставится. Дуплетом «суслик» стрелял, из обреза охотничьего ружья, калибр двенадцать. Это уж свидетели показывают: подошел, обрез вытащил и в голову прицелился, да потом, видать передумал — пустил ствол к коленям и на спуск нажал.

        «Скорая» подъехала, врач глянул на коленки и за голову схватился — рубленными гвоздями стреляли. Бросили мы Анжелу скоренько в неотложку, проводили — авось довезут. И с Богом, за свои дела. С «сусликом» определились сразу. Известная личность. Маленький, плечами не богатырь, а стреляет больно! Давно в нашей самопальной картотеке красуется. Да и с Анжелой давненько подруживает. Не иначе, как из ревности!? Мы свою картотеку собираем: «кликухи», фотографии, адреса, подвиги — все фиксируем. Иной раз потерпевший вспомнит, что один разбойник другого «погонялом» другого поименовал, а мы ему журнальчик. Этот на фото? Этот! А там и адрес разбойника, и адрес подружки его, и корешков адреса, и места обитания.    Старший участковый у себя всю эту канцелярию держит — головной по картотеке. Где, кто какую информацию поимеет, или фотографии какие нашей клиентуры выцепит — всё к нему тащим.

       Неделю по ночам берем на абордаж притоны. Шинный завод грузовичок старенький выделил, так в кузове по городу и мотается. Холодно. Дежурный бронежилеты выдал, так мы с Башкой «от ножа» взяли. Обрез его, конечно, просквозит без проблем. Зато легкий и тёплый. В кузове-то путешествовать — не сахар. А, что до боевых качеств, так, кому повешенным быть, тот не утонет — от судьбы не уйдёшь! Петруччо с Вовкой ЖЗТ себе подтащили, этот, дескать, никакая пуля не пробьёт. Понятно не пробьет — жилет защитный титановый. Такой только из английского БУРа пробурить можно. А холодный, собака, а тяжелый — холодильник, килограммов на двенадцать потянет.

        Неделю. Избороздили всё. Все возможные норы наизнанку вывернули. Вот уже Петруччо с Вовкой от простуды свалились. Нет нигде «суслика». Информация прёт — там видели, здесь видели, ночевать может у того, днем будет у этого. Спать хочется! Когда ж это кончится? А и кончится, толку-то что? Снова какой-нибудь аналогичный придурок нарисуется. Их до пенсии ловить — не переловить!

        Есть такая терапия, которую используют против обширных гнойных ран, когда все традиционные методы исчерпаны, антибиотики уже не действуют на организм и летальный исход неизбежен. На гнойную раневую поверхность запускают личинок жирных зеленых мух — опарышей. Опарыши выделяют энзимы, растворяющие некротическую ткань и гнойные выделения, а затем поглощает эту дрянь, не поражая живую ткань. Очищенная живая ткань начинает восстанавливаться. Больной, обреченный на смерть, возвращается к жизни. Опарыши спасают ему жизнь. Каково зрелище!? Копошение этих жирных белых червей в зловонной гниющей ране.

        Я буквально физически чувствую себя таким опарышем. Опарышем, ползущим по смердящей ране, и, поглощающим желтую гнойную массу. Смотрю на себя со стороны, и мне становится мерзко и тошно от отвращения к самому себе. Зачем я здесь копошусь? Еще десять-пятнадцать лет и меня пинцетом снимут с этого зловонного тела, освобождая место молодым. Пожмут благодарно руку за весомый вклад в дело очищения больного, сунут в зубы смехотворную пенсию и отправят к ядреной фене. И буду я «пенсовать» накачанный дерьмом по самую завязку?

        Два часа ночи. Проходной подъезд, заблокированный с одной стороны и переделанный в подсобное помещение. «Суслик» сегодня ночует здесь. В чужом районе нору выкопал. Слышно как он храпит где-то за дверью. Будет фокус, если это не он, а просто пьяный бомж.

        Так до сей поры, никто и не понял, за что он своей даме из обреза коленки металлом нафаршировал. И от нее ничего не добились. Надо бы определиться как-то, а то пока разглядывать будешь «он или не он», так рублеными гвоздями требуху нашпигует, мама не горюй! Никакой хирург не разберется.

Передал, через корешков:

кто, дескать, полезет брать его, послабления не ждите —

по коленкам стрелять не будет.

Выше коленок стрелять будет.

Гвоздей на всех хватит..

На лестничном пролете обломки елочных веток.

До Нового года десять дней.

Надо колбасы вареной на «оливье» достать.

И ёлку купить…

А злодея Валерка нашел.

Того, который мужика у водохранилища головы лишил.

Жена родная.

Он пьянкой и побоями так её достал, что обухом благоверного по затылку жахнула.

Голову чикнула и в печь, а самого на бережок.

        Повесят вдогон какую-нибудь медальку на грудь, или даже поднесут оружие с дарственной надписью. И окажется, что вся моя жизнь прошла на помойке, что дети мои выросли безотцовщиной, жена всю жизнь прожила в ожидании моего позднего возвращения. И окажется, что все мы нищие. На помойке труд оплачивается соответственно — по-помоечному. Даже квартира, полученная мною от государства, была когда-то притоном. Притоном, бывшие обитатели которого или отбывают срок на зоне, или убиты «подельниками», или сдохли от запоя и наркоты.    И пойму я, наконец, что общество ценит меня ничуть не более...    И даже того менее...

        Это если я дотяну! Сколько их, не дотянувших! Ментов. Застреленных, зарезанных, спившихся, застрелившихся, с остановившимися сердцами, потому что сердца эти не выдерживают. И не где-то там далеко, а здесь, рядом — я с ними дружил, они прикрывали мне спину…

Валерка становится сзади с «макаром» в правой руке.

Левая на моем плече.

Мне дежурный, как на грех, «калаш» всучил.

В нагрузку.

Типа: всем бояться!

Мой друг «макар» тоже со мной.

        Парадокс, но стоит наметиться чему-либо «горячему», как все начальство из райотдела исчезает. Никто не хочет брать «на грудь» руководство «операцией». Грузят все на дежурного. А дежурный на нас. А ведь задержанием вооруженного преступника должен руководить кто-либо из верхних парней. Кому приключения нужны, на «задницу»? Завтра либо «по плечу похлопают», либо «по ушам надают». В зависимости от результата. Ходит в оперской среде такая байка, будто где-то на окраине города, в частном секторе, пьяный охотник «забуровил» со стрельбой. За достоверность не поручусь, давненько было. Да и было ли? Слетелись туда верхние парни — в задержании вооруженного преступника поучаствовать. Оно ведь для карьеры весьма полезно, участие в задержании вооруженного преступника. Постоит такой парень в сторонке, пока опера злодея из «щели» выковырнут, а в приказ все равно впишут. А приказ потом в личное дело подошьют.

        Слетелись. Да все без оружия. Участковый инспектор подошел и тоже без ствола. А опергруппы еще нет. И начал этот охотник, пьяница и дебошир по верхним парням да их служебным машинам картечью палить, почем зря. Одно слово — вооруженный преступник. Так за машинами и лежали пока «кавалерия» не подошла. С тех пор они избегают присутствовать при задержании вооруженных преступников.

        Щупаю нагрудный карман. На месте. Когда-то давно, году в шестьдесят третьем, уезжал я в пионерский лагерь. В первый раз в жизни один, без мамы и папы. Бабуля вырвала из моей тетрадки по арифметике листочек, написала на нем молитву и сунула в карман моего рюкзачка:

— «... не убоишься ужасов в ночи, стрелы летящей днём, язвы ходящей во мраке, заразы опустошающей в полдень. Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одеснуют тебя, но к тебе не приблизятся. Только смотреть будешь очами твоими, и видеть возмездие нечестивым. На аспида и василиска наступишь, попирать будешь льва и дракона...».

Не убоишься...

Льва и дракона...

Спасибо бабушка.

Давно уже нет её, а я с листочком этим с тех пор не расстаюсь.

Мужики строятся в цепочку друг за другом.

Как в очереди за колбасой.

Только очередь за рублеными гвоздями.

Выбьем мы сейчас двери, завалим в темный закуток неизвестно какой конфигурации и…

окажемся, как блохи на лысине.

Дави — не хочу.

Надо было рекогносцировку провести в соседнем подъезде с аналогичной конурой.

«Умная мысля приходит опосля».

Как-то уж так сложилось, что двери всегда выбиваю я.

Вообще-то я покрепче других.

Или глупее?

Какого хрена я тут делаю?

И пожаловаться-то некому.

Башке разве что, который пыхтит мне в шею?

Вечно мы лезем, куда собака... не совала.

Готовы?

Господи, спаси и сохрани!

Не допусти, чтобы сыновья мои стали ментами!

Пусть минует их чаша сия.

Достаточно того, что я мент!

И пусть минуют нас вражьи пули.

Всё!

Пошли!

Башка дышит в шею.

Отхожу на пять шагов назад мимо очереди и разбегаюсь к двери.

Левое плечо расплющивается о дверь.

Дверь надсадно крякает и валится на пол.

Пошли, пошли, пошли.

Время тормозит, истекая каплями.

Кап.

Предбанник, освещаемый из-за моей спины тусклой подъездной лампой.

Господи, какое же оно тягучее!

Время...

Пошли, пошли, пошли.

Кап.

Ноги ватные.

Дверной проем, свет из небольшого окошечка над заблокированной дверью, от уличного фонаря.

Пошли, пошли, пошли.

Кап.

Куча тряпья на матрасе у самых ног справа у двери.

Желудок упирается в сердце.

Патлатая голова поднимается с подушки.

Он!

Кап.

Здрасьте!

Это я, мент позорный.

Мой «калаш» не снят с предохранителя.

Не готов я его убить.

А он?

Кап.

Движение навстречу.

Руки мои заняты.

На кой хрен уцепил я эту железяку?

Кап.

Желудок обрушивается вниз.

Сквозь тазовые кости на пол.

Перед глазами выплывают два черных отверстия обреза.

Кап.

Пронзительные, с металлическим блеском на «бровях».

Закрыть глаза и не видеть.

Смотрят «навылет».

В самую душу…

Вы, верно, думаете: замочили «мента позорного»?

Хренушки!

Живой я!

И Башка в порядке.

Кому повешенным быть, тот не утонет.

Взяли мы «суслика».

Автомат только пришлось бросить.

Голыми руками — оно, сподручнее.

И Валерка, вовремя подоспел.

А там и остальные на нас попрыгали.

Мы менты правильные — «позорные».

Если страшно — просто боимся.

Но виду не подаём.

Нас не много.

Но мы есть.

И всегда будем...

***

Динамики над баром сотрясают воздух каким-то фуфлом от «Фабрики звёзд».

Пьем с Валеркой водку и вспоминаем старые времена.

Пятнадцать лет.

Пятнадцать лет, как я не мент.

Валерка почти не изменился.

Всё тот же опер с Левого берега.

Седой только.

— «Помнишь, как я бомжей уложил рядом с тобой ночевать?».

— «А помнишь, как ты портновским метром мерил Сашково достоинство?».

— «А как Хлеба с ТТэшником брали?».

Хохочем.

— «Валер, а чего ты генералом не стал?»,

— «Для чего?».

— «Чтобы больше и выше... Ну, ты меня понимаешь».

— «Для этого верхних парней надо регулярно целовать в ж.... Не приучен. Да, ну их на ...».

Полковник милиции в отставке по прозвищу Башка, теперь обеспечивает безопасность какого-то коммерческого банка.

— «Это с тобой мы «ментов продажных» зацепили, за разбором краденой девятки?».

— «Не, это вы с Борей кружились... Это бывшие менты были. Квалификацию поменяли».

— «Толик застрелился. Года через три после твоего ухода. Никто не знает почему, а говорят разное...».

— «Хороший пацан был».

— «Славик спился. Со службы уволили. Проблемы в семье. Восстановили. Снова уволили. А потом мотор встал».

— «Знаю, был на похоронах».

— «Как В...?».

— «Не хочу о плохом...».

— «Витёк двенадцать раз был в «Чехии». Подполковник. Подрывал нефтеперегонные заводы. «Чехи» ему «бабки» чемоданами подвозили, чтобы мимо проехал. А он «рвал». Вернулся, а тут верхние парни: ты, что нам привез? Совсем о..ели! Ушел!».

Валерка наливает еще по одной и рассказывает.

Вчера вечером во дворе его дома убили восемнадцатилетнюю девочку.

Двадцать ножевых ран.

Рюмки зависают в воздухе.

Молчим.

Что тут скажешь?

Может и наша вина в этом есть?

Может, это я пятнадцать лет назад кого-то упустил?

А он теперь разгуливает по ночам с ножом.

Вчера кто-то «щёлкнул лицом» и девочки не стало.

Зато Николя Ванье с собачьей упряжкой охраняют по полной программе.

Перевелись что ли «менты позорные»?

Быть того не может!

В Чечне все?

Стинг из динамиков над баром затягивает «Shape of my heart».

Я не знаю, о чем он там поет.

Но поет так грустно, что мне кажется это о нас.

Потому что нам грустно, почти так же, как и Стингу.

Мы на всю жизнь остаёмся ментами.

А Менты, они... почти как люди.

Почти.

И всё же немножко другие.

Пьем не чокаясь…

март 2006 г.

Воронеж