santehlit — Возвращение блудного сына

но не уменьшает нашей глупости.

/Г. Шоу/

Увы, клад Пугачева опять не дался. Кто заблуждается — легенда о пещере Титичных гор или люди ее пересказывающие? Вполне возможно за прошедших два века золото бунта, если оно и было зарыто в этом месте, нашли, раскопали и унесли. Тогда обе мои попытки достичь его были зряшными. Но, как говорится, не проверишь — не узнаешь.

Сокровищ — ни следа, если не считать той суммы знаний, приобретенных в первобытной стране, которые озарили мой ум, умеющий теперь делать что-нибудь из ничего. Возможно, это больше на благо мне, нежели бочки с золотом и сундуки с алмазами, даже если бы они не были призрачны, как те облака, которые ранним утром носятся над поверхностью моря и кажутся твердою землей, но испаряются и исчезают по мере приближения к ним.

Итак, все кончено. Я в нашем времени, на этом свете — без семьи, работы, жилья и даже, как уже говорил, без сокровищ. Прошли месяцы с того дня, когда я нырнул под лед в пещере Титичных гор — был январь, а теперь на дворе апрель в самом конце. Первое же зеркало на пути к дому (а это было боковое зеркальце у машины) показало, что первобытные приключения произвели некоторую перемену в выражении моего лица. Я ухнул в прорубь с чертами цветущего юноши, от которых теперь не осталось следа — будто несчастье уже начертило зловещие знаки на моем челе: лицо осунулось; мило улыбающийся рот принял твердое и решительное выражение; брови изогнулись; лоб пересекла суровая, прямая морщинка; в глазах притаилась глубокая грусть. Лучший друг, если такие остались на свете, не узнал бы меня — я и сам себя не узнавал. И не потому, что не брит.

Короче, отражение было чужим, хотя знакомые черты никуда не делись. Они лишь обострились или, наоборот, сгладились. На меня смотрел голубоглазый субъект, в волосах которого появился налет седины.

Ну и усища! — хмыкнул я.

У меня отродясь таких не было — свисающих ниже подбородка. К тому же нос покраснел, словно я не отказывал себе в вине в первобытной стране. А левую косицу украсил бледно-розовый шрам, похожий на гусиную лапу.

Это откуда?

Впрочем, что хотел увидеть в зеркале? Женщину с девственным лицом?

Я направлялся домой, в Увелку, к родителям, и сколько ни рылся в богатом воображении, не находил убедительной версии своего отсутствия в этом мире. Что придумать? Лежал в больнице, был при смерти, не смог сообщить. Или подхватил простуду и чуть не скончался от соплей?

Кстати, смерть — самое важное в жизни, не находите? Любопытно знать, как люди переносят переход от бытия к небытию. Вот спросят меня о клинической смерти — что скажу? От этих мыслей где-то у корней волос выступил пот….

Хотя, отвлекся.

Родители не смогут упрекнуть, что я пунктуален до тошноты — выехал из Челябинска в январе, а появлюсь в родных пенатах спустя лишь три месяца. Зато насовсем! И вряд ли они знают дату моего отъезда.

Нельзя не сознаться, что на этот раз против обыкновения и логика была не на моей стороне. Короче, добрался и рассказал в родительском доме такую историю — мол, карьера на заводе не задалась, с женой посоветовались, и решил я попробовать в Увелке подняться. Получится — семью заберу, жилье найду, и будем мы жить поближе к природе, подальше от шума, пыли и городского газа. Все слова, несмотря на их необычность, дышали, по-моему, такой простотой, что нельзя было предполагать в них и капли лжи — да и зачем мне врать?

Однако долго в уме репетировал, прежде, чем вслух сказать. Солгать, глядя в глаза родителям, очень непростая задача. А правду я им не хотел говорить: боялся, что она слишком жестока и может привести стариков в шок. Пусть знают то, что я сказал — не хочу их впутывать в мои семейные передряги.

И опустил из рассказа круиз в пещеру.

Отец и мама смотрели на меня, и в глазах их читался вопрос — с ума ты сошел, сын, или просто дурачишь нас? Они даже переглянулись недоуменно.

— А что ты на это скажешь? — отец выложил передо мной извещение Увельского райкома КПСС двухмесячной давности, предлагающего мне явиться и встать на учет.

М-дя…. Это плохой знак: если совесть чиста, человек не бледнеет вдруг, и руки его не стучат «морзянку». В голове мелькнула куча версий, делавших больше чести изобретательности, чем правдивости. А отец вперил в меня долгий, загадочный взгляд. Потом, после минутного молчания, сказал с непривычной для него печалью в голосе:

— Запомни мои слова: от всякой беды есть два лекарства — время и молчание. Но когда однажды захочешь рассказать о себе всю правду, позови меня — если я еще буду жив, то выслушаю и найду слова, которые утешат душу твою, томящуюся грехом.

— Ты это серьезно? — показалось, меня мистифицируют.

Отец посмотрел на меня взглядом человека, который удивлен, что ему задают такие дурацкие вопросы, и решил брать «быка за рога».

— Ты, похерив диплом инженера, отказываешься от карьеры начальника на заводе. Что после этого мы должны о тебе думать?

— Помнится, ты говорил, что диплом — это поплавок, а высшее образование, оно и в деревне высшее.

— Да ты что? — усмехнулся отец, насколько наивнее мог.    

— Я завтра пойду в райком, и мне предложат какую-нибудь должность — вот увидишь! Мое образование и доброе имя родителей чего-нибудь да значат! У меня незапятнанная фамилия, рабоче-крестьянское происхождение, партийная принадлежность — это по нынешним временам самое то для начала карьеры.

Отец нахмурился и задумчиво покачал головой — он был дома, в котором спокойствие и уют. Но его насмешливая учтивость была деланной и граничила с полной противоположностью, то есть с грубым наездом на неудачника сына, который оказался несостоятельным по всем направлениям — потерял работу, городскую прописку и явился в родительские пенаты в затрапезном виде, прошлявшись неведомо где несколько месяцев.    

Я же, напротив, улыбался приветливо и принимал наивный вид, дающий, как мне казалось, немалые преимущества. Плевать я хотел на такие наезды. Предпочитал хранить инкогнито и отделывался таинственными улыбочками.

— Есть еще одно обстоятельство — сказал отец, помолчав. — Я хочу, чтобы ты меня правильно понял и уяснил: если вдруг обзавелся пороком, который мешает ужиться в обществе, то мы с матерью ничем тебе помочь не сможем.

Тут он, глянув на меня, провел по горлу рукой — мол, однозначное мнение.

— Но, папа, — сказал я, решив в этом споре не уступать им ни пяди. — Если мне действительно пока что невмоготу, это не значит, что я стал наркоманом.

Отцу показалось, что наступила минута его торжества: с высокомерной улыбкой он откинулся в кресле.

— Тогда говори смело, и чем сможем, поможем — деньгами, советом….

— А на что мне деньги? Какой совет? Ольга ушла к другому, и у меня не осталось сил дальше жить…

Такого человека, как мой отец, надо было именно так хватить обухом по голове, а не щекотать пятки. Удар обухом возымел свое действие — отец покачнулся, будто почувствовал головокружение. Уставился на меня бессмысленным взглядом, распахнув удивленные глаза. Мама быстрей сообразила и тихо заплакала в платочек.

— Послушайте, я не сразу приехал сюда — пожил немного у одной разведенки в Коелге, но чувствую: все не то — нет под ногами почвы, шатается она. Оставил там чемодан с вещами и сюда. Примите? Или я в военкомат да попробую на службу вернуться — поди, еще помнят.

Эта ложь решила все: мой мужественный отец был побежден.

— Да, это меняет дело, — сказал он, вставая, словно желая подчеркнуть важность следующего заявления. — Оставайся, живи: девок в Увелке пруд пруди — найдешь себе кралю. А за Витюшку мы поборемся.

Выражение его лица — перестав сомневаться, можно все-таки остаться изумленным.

Ну вот, теперь я хочу спросить вас, уважаемый читатель, как спросил король Карл Девятый Екатерину Медичи после Варфоломеевской ночи — хорошо ли я сыграл свою роль? Вы осуждаете меня? Ну, тогда, и вам Бог судья!

Но вернемся в Увелку — конец апреля, год 1984 от рождества Христова.

— Когда ты пойдешь в райком?

— Завтра.

— Какую должность будешь просить?

— Ни в коем случае не буду просить: там ведь обитают люди, которые захотят растолковать то, чего я не хочу знать, и станут насильно объяснять мне истины, в которых сами разочаровались. Черт возьми! хочу сохранить свои иллюзии относительно коммунистического будущего всего человечества — достаточно того, что уже утратил их относительно развитого социализма.

— Ты коммунист очень странных убеждений, — сказал Егор Кузьмич.

— Отнюдь. Нормы коммунистической морали приемлю. А чтобы сохранить почтение ко всему учению, лучше его не изучать.

На следующий день, как и говорил, отправился в Увельский райком партии, который за годы моего отсутствия обзавелся новым уютным двухэтажным зданием. В старом остались райисполком, и совет депутатов, и … — и стоял он рядом весь в морщинах и цветных потертостях, похожих на уши, которые старая пословица приписывает стенам.

Говорят, у домов, как у людей, есть своя душа и свое лицо, на котором отражается их внутренняя сущность. Здание с табличками «Увельский райком КПСС» и «Увельский райком ВЛКСМ» смотрелось весело, потому что его не мучила совесть. А совесть его не мучила в виду отсутствия таковой.

С такими мыслями я вошел — побритый и приодетый.

Сотрудник сектора учета со свойственной служителям канцелярии методичностью разложил на столе документы, уселся на стул и, поправив очки, обратился ко мне:

— Вы и есть Анатолий Егорович Агарков, член КПСС с 1977 года?

— Да.

Старичок кивнул.

— К нам приехали из Челябинска, снявшись с учета в партийной организации Станкостроительного завода имени Серго Орджоникидзе? По причине….

— Состояния здоровья. Я перенес туберкулез, и врач порекомендовал сельский воздух. В диспансере задержался после снятия с учета.

Едва закончилась процедура моей постановки на учет, дверь открылась и появилась весьма миловидная заведующая сектором.

— Анатолий Егорович, — сказала она волнующим грудным голосом, — третий секретарь Людмила Александровна хочет с вами поговорить.

Во избежание недоразумений она проводила меня до дверей кабинета.

— Позвольте засвидетельствовать мое искреннее восхищение вашей красотой, — весьма необычно поблагодарил провожатую. — За нескромность простите — потому что не знаю, пошлет ли еще судьба возможность увидеть вас.

— Ах, боже мой! — воскликнула она и дважды оглянулась по пути в сектор учета.

Постучал в дверь, озаглавленную табличкой «Секретарь РК КПСС Демина Людмила Александровна».

Хозяйка кабинета — дама лет сорока, стройная, с короткой прической и подернутыми дымкой усталости глазами — сидела за столом в черном кожаном кресле.

— Присаживайтесь, — она указала мне на стул у приставленного стола.

— Спасибо, — присел.

— Хочу поговорить с вами вот на какую тему — где, на каком поприще в нашем районе вы хотите применить ваши знания? Ведь по диплому вы….

— Выпускник кафедры «Двигатели летательных аппаратов», — сказал, будто признался в государственной измене.

— В каком смысле?

— В смысле, я — специалист по космическим двигателям.

— Оставьте глупые шутки — во всяком случае, в райкоме.

— Вы сами меня пригласили, а теперь упрекаете.

— И упрекаю…. Партия считает — кадры решают все! А вы специалист с высшим техническим образованием, и неужели во всем районе для вас не сыщется работы?

— Честное слово я в этом не повинен.

— Ну и ну! Да откуда явились вы, Анатолий Егорович?

— Из Челябинска, скажем.

— Это еще не так далеко.

— В том-то и дело, но здесь начинаются тайны Изиды, а в них я не посвящен.

— Хотите чаю?

Через пять минут, как это бывает в волшебных сказках, предо мной на столе стоял поднос со всем необходимым.

— Если хотите курить, курите.

Пепельница присоседилась к подносу.

— Как же случилось, что выпускник закрытого факультета вдруг остался без работы?

— А как случилось, что тиран Дионисий стал школьным учителем? Прихоть судьбы.

— Вам кто-то сказал, что я по образованию историк и работала в школе учителем?

— Для меня это тайна, открытая только что. Даю вам честное слово! А Гомера и Плутарха с пацанства люблю.

Я достал из кармана пачку «Мальборо» и вопросительно взглянул на хозяйку.

— Курите, курите. Я даже признаюсь — люблю дым цивилизованных сигарет. Давайте поговорим.

— О чем же?

— Да о чем угодно — о малой родине, о юности; или, если вы предпочитаете, о Челябинске…. Я там тоже училась.

— А давайте поговорим о проблемах района — вы, должно быть, в курсе всех дел.

— Пожалуй, это не самая приятная тема.

— Неужели все плохо?

— Дорогой Анатолий Егорович, никогда не следует быть исключением — о работе лишь после третьей рюмки, а мы с вами пили чай.

— Согласен: работа — дело серьезное и требует размышлений.

— Вы слишком строги…. Только не вздумайте сердиться на то, что я вам скажу.

— Я слушаю вас.

— В наше время многое допускается….

— Этим и плохо наше время.

— А вы намерены его исправить?

— Да — в том, что касается меня.

— Не думала, что вы такой ригорист.

— Так уж создан.

— И никогда не слушаете добрых советов?

— Нет, слушаю, если они исходят от друга.

— Меня вы можете считать своим другом. Не верите? Скажите, на каком предприятии нашего района вы хотите работать? — она взяла в руку трубку телефонного аппарата. — Я сейчас позвоню туда, и вас примут на инженерно-техническую должность. Не верите? Говорите….

— В таком случае я бы хотел работать в районной газете. Еще на заводе поступил в университет марксизма-ленинизма при Доме политпросвещения Челябинского обкома КПСС по курсу журналистики. Год проучился. Еще год и я — журналист со вторым высшим образованием….

Третий секретарь райкома партии, как видно, привыкла брать быка за рога: я еще говорил, а Людмила Александровна уже крутила диск телефона.

— Вячеслав Аркадьевич, здравствуйте, Демина. Хочу рекомендовать вам в редакцию будущего журналиста и уже коммуниста, симпатичного молодого человека.

— Это рекомендация райкома? — очень явственно слышалось в трубку.

— Скажем, не последнего в нем человека, вашего друга.

— Сегодняшние друзья — завтрашние враги.

— Бросьте!

И мне, прикрыв ладонью микрофон трубки:

— Его забирают на областное телевидение. Еще не забрали — уже фордыбачит!

— А Серпокрыл? — голос донесся Вячеслава Аркадьевича.

— Наша задача — направлять, поправлять. Вы что обиделись?

— Ладно, уж…. Ваш молодой симпатичный в армии отслужил?

Демина вскинула на меня глаза.

— В морчастях погранвойск срочную; военная кафедра ЧПИ, — я подсказал.

— В погранвойсках, — это она в трубку.

И та:

— О-о! Немедленно шлите его сюда. Считайте, что я его принял.

Какая милая женщина, подумал я, покидая кабинет третьего секретаря Увельского райкома партии. И потопал в редакцию.

Редактор «Ленинского знамени» Вячеслав Аркадьевич Кукаркин сидел в светлом, прекрасно обставленном кабинете на втором этаже нового здания, пристроенного к типографии. На мой стук крикнул:

— Войдите.

Я вошел. Вячеслав Аркадьевич из-за стола подскочил:

— Пограничник? Где служил? На Ханке? А я у озера Жаланашколь с китаезами насмерть бился. Каким ветром в Увелку занесло? А я уезжаю — вот дела сдам и в Челябинск, на телевидение, редактором общественных программ. Вмажем за встречу?

Кукаркин достал из шкафа початую бутылку «Сибирской» и две рюмки, налил.

— За тех, кто погиб, защищая священные рубежи нашей Родины!

Выпили стоя.

— А вы знаете, из нашей команды в девяносто ребят, что призывались в Челябинской области, трое не вернулись домой — один пропал без вести, другой утонул, третий застрелен сынишкой комбрига по шалости. Все на Амуре — такая река!

— Ах, господи, — сказал Кукаркин, — что такое, в сущности, жизнь? Ожидание в прихожей у смерти.

— Но не все кончается с земной жизнью. Есть еще память…

— Давай, кстати, помянем! А мир — это гостиная, из которой надо уходить учтиво, раскланявшись и заплатив свои карточные долги.

Бутылку «Сибирской» мы допили.

Мне было без малого тридцать лет. Редактору далеко за пятьдесят. Я был упоен честолюбием, как всегда бывает в начале карьеры. Кукаркин страдал отдышкою грузного тела. Мы были столь далеки по интересам и возрасту, что походили на две стороны треугольника, разделенные основанием; но сходившиеся у вершины, название которой — Газета.

— Журналист, — поучал Кукаркин. — самый эгоистичный и себялюбивый из всех хомо сапиенс. Он уверен, что только для его работы светит солнце, вертится земля и косит смерть. И вместе с тем, настоящему мастеру пера достаточно открыть форточку и послушать тарахтение тракторного мотора, чтобы написать замечательный очерк о механизаторе.

Засиделись.

— Ты навеселе? — встретил меня упреком отец.

— Еще бы! — я так швырнул свою фуражку, что она, не попав на стул, упала на пол и колесом покатилась по кухне.

— С горя иль с радости? Видишь, как мать о сыне заботится — какой обед приготовила нынче: все твои любимые кушанья.

Мама:

— Уже остыло. Кушать будешь? Я подогрею.

— Я буду работать корреспондентом в газете.

Отец:

— К чему это, скажи на милость? Будь я на твоем месте….

— Аппетит приходит во время еды?

— Бывают обстоятельства, когда всего труднее — дать ответ. Пожалуйте к столу, товарищ создатель новостей, — сказал отец и в подпол полез за настойкой.    

Уже за столом, уплетая мамины вкусности:

— У меня нет никакого желания добывать для газеты и общества жареные сплетни. По душе — проблемные материалы. Вот задача: руководитель коллективного хозяйства ворует — но почему он ворует? Как думаешь, бывший председатель колхоза?

— Такова природа человеческая — он ворует потому, что имеет возможность.

— Ты ошибаешься: он ворует потому, что устал сидеть в своем кабинете и не видит перспектив ни себе, ни делу.

— И какой выход?

— Выход в такой теории. К примеру, я работал сменным мастером с удовольствием и любопытством два, максимум три месяца, а потом мне стало скучно — все знаю, все умею. И без карьерного роста выход — пьянство и воровство.

— Вы, дипломированные специалисты много о себе мните, а вращаетесь в кругу вероятностей.    

— Нет, это уверенность. Поскольку кадровая политика в руках партии, а печать ее орган, хочу разработать схему карьерного роста для специалистов и руководящих работников. Скажем, если сменный мастер год отработал и не показал перспектив к росту, убирать его к чертовой матери — на другой участок или в рабочие. Старшему мастеру фора два года; начальнику цеха — три, начальнику производства — пять лет. Для директора завода десять не жалко. Министр до пенсии пусть корячится. Вот примерно так. А больше этого срока смысла нет человеку работать — он станет красть.

— Ну-ну, — отец отказался от спора в пользу домашней настойки. Он улыбался, поглядывая на меня с тем ласковым сочувствием, с каким отцы смотрят на безрассудства своих детей.

На следующее утро поспешил в редакцию.

Кукаркина след простыл — сделав напоследок доброе дело, укатил в Челябинск. Бразды передал своему заместителю Ольге Александровне. Но ее еще не было. Секретарь в приемной отправила меня к завотделом сельского хозяйства, под руководством которого, по всей вероятности, мне предстояло работать. Впрочем, которой: это была девица — высокая, стройная, вся в веснушках и представилась Селезневой Еленой.

Когда я вошел, она держала в руках свежий номер газеты и с явным удовольствием читала передовую о неурядицах в «Райсельхозтехнике», ею же, по-видимому, и написанную.

— Вы наш новый сотрудник? Присаживайтесь, — она указала на стул за столом, приставленным к ее столу так, что мы оказались лицом к лицу.

— Как вам заголовок? — она протянула свою газету.

Я кинул взгляд — «Что за лозунгом?»

— А что за лозунгом?

— Прочтите.

Углубился в чтение.

Селезнева:

— Совершенно уверена, что Агарков отмолчится. А ведь передовая — раньше их секретари райкома писали, и кто бы попробовал не ответить?

Я смутился.

— Почему я должен молчать?

Лена усмехнулась, накрыв меня снисходительным взглядом:

— Агарков Анатолий Михайлович, директор «Сельхозтехники» — ваш родственник?

— Кажется, да: Катя, его жена, мне доводится родственницей. Это статья — заказ?

— Все очень просто: я не гонялась за сенсацией, но негатив сам свалился под ноги. А главный инженер СХТ Стратий раззадорил, заявив, что райком не даст их в обиду — зря, мол, стараюсь. Но он не учел остроты момента — старый редактор от нас уехал, новый еще не явился, а я не боюсь никого. Теперь удар нанесен — он сокрушителен и отзовется эхом по всему району.

Я не знал, что на это ответить и склонил голову над газетой, чтобы перечесть передовицу еще раз. Факты статьи не показались мне убедительными. СХТ не пользуется любовью селян… (А что там, публичный дом?) Руководство поддерживает свое достоинство при помощи крайнего высокомерия…. Настоящие хозяева земли смеются над ним…. Одаренные люди пренебрегают…. Прославленные механизаторы презирают…

С подачи автора директору «Райсельхозтехники» грозит горькая участь искупительной жертвы. На него пером автора указал перст всевышнего, и все, прочитавшие статью «А что за лозунгом?», должны были требовать заклания. Мне не хотелось — и не потому, что мы родственники с избиваемым: не убедительной показалась передовица.

Перед обедом пришла из райкома Ольга Александровна и объяснила мне мои полномочия. Назначался я радиоорганизатором и дважды в неделю в 17-00 должен читать перед микрофоном районного проводного радио блок новостей. (Лена сказала: «Научу»). А еще я стал сотрудником сельхозотдела под началом Селезневой. Два в одном за одну зарплату и построчный гонорар.

Лена, как шеф, для начала посоветовала пройтись по кабинетам и познакомиться с сотрудниками редакции. Что я и сделал, комментируя свои визиты такими словами:

— Здравствуйте, давайте знакомиться. Радиоорганизатор и сотрудник отдела сельского хозяйства Анатолий Агарков. Человек малопьющий, но курящий. Прошу полюбить и принять в коллектив.

Секретаря в приемной звали Галкина.

— Напиши заявление в профсоюз, — сказала она.

Ответственный секретарь редакции была на сессии (студентка-заочница Галина Подгайко). Ее обязанности по верстке газеты исполнял фоторепортер Федор Акулич. На следующее утро он заглянул в кабинет сельского хозяйства:

— Есть информашки в подбор новостей? А чего сидишь? Звони.

Не закрыв мою дверь, открыл дверь в кабинет заместителя редактора, голос возвысил:

— Ольга Александровна! Да скока можно? Наберут желторотиков — ни хера не могут! Я что ль должен собирать информацию?

И спокойный голос зам редактора:

— Федор Николаевич, вспомни себя на второй день в редакции. Что ты мог?

— Щелкать затвором.

Тоже мне, карабинер херов!

Впрочем, к концу дня мы с Федором стали приятелями. Он был из тех, кто любит людей, кого неудержимо тянет болтать со свежим человеком и обязательно выспросить у него все, что тот знает. Самому сообщить свежие сплетни.

Он мне поведал значение загадочного слова «Серпокрыл». Они приехали с редактором в воинскую часть с позывным «Бархотка» — какой-то прапор им чего-то пообещал утащить со склада. Но троицу застукал командир по фамилии Серпокрыл — гостей прогнал, а прапора на губу посадил. Все обиделись и, выждав момент, отомстили обидчику. Приехала комиссия в «Бархотку» — то да се по ведомственной части, и под завязку рыбалка с шашлыками на излюбленном месте карьера. А там уже плакат на шесту: «Подполковник Серпокрыл всех в округе баб покрыл…. ну, и т. д.». Члены комиссии за бока, а командир «Бархотки» в райком. Кукаркина отстранили от работы — он в область. Мудрый обком всех примирил — редактора районки забрал на областное ТВ.

Такая история.

Зав отделом писем Нина Михайловна уже обсудила с домочадцами мое появление в редакции. Сын ее Вова меня помнит «замечательным председателем студсовета» — он тоже закончил ДПА.

В промышленном отделе его заведующая Зина Попова пожелала мне творческих свершений; сотрудница Тома — успехов в любви.

Корректорши Юля и Люба мне улыбнулись.

Вот и вся редколлегия газеты «Ленинское знамя» — органа Увельского райкома партии и Южноуральского горкома КПСС — куда я своим желанием и волею партии поступил на работу.

Совесть, чего ты от меня хочешь?    

Разве не сказал один мудрец: «Ничего лишнего», и другой: «Все мое несу с собой»?

Я должен оставить за собой право быть в одиночестве и сохранить свободу.

Молодой, здоровый, образованный, умный, свободный…. Да ведь это счастье!

Меня никто не любит — это плохо. Но ведь и я никого не люблю — а это хорошо!

Когда нет любви, думаешь только о себе и отвечаешь только за себя.

В нашем мире нет ни счастья, ни несчастья — то и другое постигается в сравнении.

Зло притягивает зло и не исчезает без следа.

Надо прикоснуться к смерти, чтобы понять, как хороша жизнь.

У каждого свои изъяны, но лучше существовать с ними, чем лежать в могиле.

Вся человеческая мудрость заключена в двух словах — жди и надейся.

Такие мысли занимали голову….

А меж тем, на дворе буйствовала весна, размягчая сердца, пробуждая мечты.

— Эх, вот теперь бы с ружьишком куда-нибудь на болото! Как, Анатолий Егорыч, а? В шалашике на заре посидеть у чучелов… хорошо, да?

У меня прямо слюнки потекли, а Акулич не унимается:

— А потом у костерка чайку с дымком да хорошую чарочку, чтобы каждому мускулу стало тепло. После праведных трудов-то не грех, а?

И начались охотничьи воспоминания. Потом разговор сворачивал на газетные дела. И надо было звонить в хозяйства — добывать свежие информашки для колонки новостей….

В четырех стенах отдела сельского хозяйства светло и тихо — шуршит перо шариковой ручки о лист бумаги. Где-то за пределами этих стен идет борьба за урожай, вершатся большие и малые события, бурлят страсти, и каждый день накладывает какой-то новый штришок на душу человека и район — частицу страны, строящей коммунизм.

Я приходил в редакцию самым первым, а уходил последним — уборщица выгоняла.

Лена в золотистых пятнышках веснушек, осыпавших ее энергичное лицо, входя в кабинет, всякий раз подмигивала — дескать, как она, жизнь-то, ничего? И вместе с ней с веселым шумом ее плаща врывался свежий и влажный воздух увельской весны. Потом она спускалась в типографию и приносила свежий номер (газета выходила четыре раза в неделю). Торопливо искала свои материалы и читала вслух. Читать она умела как-то по-своему — так сказать, активно: то поднимала указательный палец, подчеркивая важность мысли, то осуждающе качала головой на негативность.

Самым радостным часом в отделе сельского хозяйства было, когда в дверях с таинственным видом, держа за спиной руки, появлялась секретарь Галкина и, оглядев нас сияющими глазами, произносила:

— А ну, кто сегодня плясать будет?

Это значило — прибыли письма с периферии. Те, что приходили из города или поселка, попадали на стол Нине Михайловне. Сельские письма звали в дорогу, и выпадали на нашу долю. Писали старые и молодые, грамотные и не очень; писали жены, требуя «приструнить» разболтавшихся мужей; писали немощные старики, прося помощи или житейского совета; писали пионеры, свидетели хищений или нерачительного отношения к природе. Все эти письма требовали тщательной проверки, каких-то действий по подтвердившемуся факту, и уж потом публикации.

Лена читала их все с великой радостью, а потом делила в духе Попандопуло:

— Это мне, это тебе, это опять тебе, это снова тебе….

Если я оставался без писем и обижался, то говорил:

— Будешь в селе, попроси народное средство, которым старушки выводят веснушки.

Она пальцем грозила:

— Женю на себе! А пока не скучай, готовь передачу, читай Аграновского.

Подарила сборник его статей.

Вот журналюга! — очерк напишет и точно в цель: за негативный героя снимают, за позитивный — звезду на грудь!

— Читай, читай, — настаивала Селезнева, — книга тебя журналистом сделает.

И я прочел от корки до корки.

— Уже? — хитровато спросила Лена, когда попытался вернуть подарок. — Ну, что скажешь?

— Он работал в Москве, в центральной газете — у нас таких возможностей нет.

— Но ты же окончил космический факультет!

— У него три высших образования.

— Но ты же окончил космический факультет! — настаивала Селезнева.

— У него вся семья — писатели и журналисты; он, так сказать, потомственный….

— Но ты же окончил космический факультет!

— Клянусь грудями святой Магдалины! а ты будешь щеголять в конопушках до Второго Пришествия!

И на ее угрозу:

— Смотри, пожалеешь, дорогой шеф: в личных делах я невезуч безобразно.

Счастье бывает эгоистично. Мучая Лену профессиональными вопросами, сам не задавался никогда — а как она ко мне относится в половом плане? Впрочем, о чем я? — обычно женщины уже знают то, о чем мы, мужики, даже не догадываемся. А вот отец мне дельно советовал — уходя на работу, вытаскивай мозги из штанов.

Май наступил.

У окон пресс-клуба, выходящих на запад, на ветках тополя распустились клейкие листочки; из-под них выбились мохнатые красные сережки, похожие на жирных гусениц, из которых скоро полетит пух. Они терпко пахли солоноватым запахом, и аромат их, врываясь в открытые окна, кружил голову. Словно в гостеприимно раскрытые двери порой влетали сюда воробьи и скакали по подшивкам газет, разложенных на столах. И оставляли следы. Ругалась уборщица, закрывая окна.

А мы собрались тут под праздник на «междусобойчик» — без начальства и «стариков».

Акулич за старшего:

— А ну, сельхозотдел, выдай лирику!

Лена взглянула на меня, и я:

— А в деревне сейчас сумерки, тихо-тихо. Талой землей, отопревшим навозом, дымком пахнет. Корова в хлеву подстилкой шуршит, беспокоится: телиться ей время….

Федя с удивлением, не то со страхом посмотрел на меня:

— Анатолий Агарков?

— Нет, Аграновский.

Кажется, в этот момент мой авторитет у Акулича возрос до небес — он едва не пустился в пляс. Потом выпили и заговорили о своих делах. Федор болтал безумолку, трунил над начальством, смеша женщин. Попав, наконец, в родную атмосферу непринужденного застолья, он наслаждался ею вполне, чувствуя себя в своей тарелке после утомительной верстки номера.

Странное стояние переживал я в те дни. Не прошло двух недель с момента моего поступления на работу в редакцию, а я перестал быть угрюмым и подозрительным — теперь просто светился восторгом и счастьем. С тех пор как поверил, что смогу стать настоящим журналистом, мной овладела жажда деятельности и появилась цель жизни. С тем же фанатическим упрямством, с каким догонял своих сокурсников, отстав от них на два с лишним месяца учебы, стремился я к этой цели. Еще в ранней юности привыкший осмысливать свою жизнь, прежде всего, точно определил, что должен сделать, чтобы достичь высот мастерства, не тратя попусту драгоценного времени. И выходило, что я должен, во-первых, верно понять ситуацию, чтобы правильно подать материал; во-вторых, видеть перспективу, чтобы дать совет по существу проблемы; в-третьих, и это было самое важное и трудное, владеть словом так, чтобы даже узко профессиональный материал был интересен всем читающим.

Нет мук страшнее муки слова — кто-то умно и правильно заметил.

Любому человеку, знакомому с качественным уровнем районки, это показалось бы невероятным — никто ни от кого такого не требует. Но ведь я моряк, а по кораблю строем не ходят — к чему мне чьи-то условности: я сам устанавливаю законы, по которым живу.

И вот я взялся за осуществление этого плана. С педантизмом, который поражал самого, изучал материал, над которым работал. Когда все доступные факты были собраны, а мнения учтены, садился штудировать центральные издания — как они подают подобные темы?

Статьи, репортажи, очерки — проблемные материалы занимали все мысли мои. Я уже чувствовал себя в редакции, среди этой суеты и женского засилья, как чувствует, вероятно, рыба, которую волна слизнула в море, после того как она полежала, задыхаясь на песке. Впрочем, дамы наши все были немножко сумасшедшие, по уши влюбленные в журналистику, с которыми способному и старательному человеку легко найти общий язык. Если и делали мне замечания, то не по бабской стервозности, а дельные и по поводу.

Все мне тут нравилось и напоминало, что я близок к осуществлению мечты: не работал, а прямо таки жил атмосферой редакции, впитывая ее деловую суету.

Так что… запели ангелы в голове, и, пожалуй, их песня была прекрасной.

А. Агарков

                                                                                                                                                               ноябрь 2015 г

http://anagarkov.890m.com