В Невский — Волхв

Тихо потрескивают сухие березовые поленья. Весело играет жаркое пламя. Я сижу перед открытой топкой, по-турецки скрестив ноги, в одной руке чашка растворимого горячего кофе, в другой — тлеющая сигаретка. Она чуть сыровата, едва дымится, и тяга печная жадно заглатывает во чрево свое этот табачный дымок.

Время замедляет бег. Мысли становятся вязкими, ленивыми, тягучими.

Марь осталась за спиной, но успела до дна выпить все силы. Ноги дрожали, грудь вздымалась от тяжкого дыхания, перед глазами плавали разноцветные круги.

Он тяжело опустился на трухлявый, поросший мхом, пенек и низко склонил кучерявую голову. Сапоги насквозь промокли. На одежду налепилась зеленая вязкая трясина им полусгнившая листва прошлогоднего грязника. В волосах — клоки густой паутины, с засохшими насекомыми. Хотелось пить. Мучительно. Губы пересохли и потрескались. Да и все мысли роились лишь около глоточка живительной влаги. С невероятным усилием воли он отогнал желание припасть к сосуду с родниковой водицей. Торок предстоял быть не близким, а коварная мать опустошила не только его, но и припасы. И лишь одно тешило: дальше дорога рисовалась менее трудной и опасной. Оставалось пройти пролеском, а там — долгожданная дубрава. Там — спасение.

Однако радужные чаянья все же разбавлял деготь сомнения. Дед мог чего-нибудь перепутать. Да и времени утекло немало. Например, овраг мог обвалиться и зарасти. Сухая березка сгореть от стрел Перуна. Кустарник мог вполне засохнуть от трех последних засушливых лет. Да и Ворон, который незыблемо восседал на макушке осины, мог умереть.

Корка хлеба, кусок вяленого мяса, полглотка воды и немного времени отдыха заметно убавили усталость и плохое предчувствие.

Тропинка заросла бурьяном настолько, что отыскать её удалось не сразу. Только зоркий глаз и чутьё охотника помогли ему. Глухая крапива, полынь и чертополох буйно разрослись. Десятки лет тут не ступала нога человека, да и зверь обходил эти дикие места. Но зов сердца и жажда исцеления указывали страннику верный путь. А крыжатый меч помогал прорубать в плотной растительности узенький проход, освобождая места для шага вперед.

Дубрава встретила его как-то настороженно и недружелюбно. Полумрак и тишина. Даже ветерок стих, переставая резвиться в кронах вековых исполинов. Лишь хрустели, ломаясь, под ногами прошлогодняя листва и сгнившие желуди. Чем дальше он углублялся в лес, преодолевая буреломы и валежник, тем тревожнее становилось на сердце. Непонятный, первобытный страх скрёб по душе липкими лапами. Полумрак густел, а тишина просто звенела. Когда уже была съедена последняя краюха хлеба и выпит остаток воды, вновь навалилась усталость, а следом и отчаянье задышало в спину, он, наконец-то, увидел елань. Частокол, оберегающий когда-то поляну от набегов дикого зверя, теперь почернел, отрухлявел и местами провис. Врата отсутствовали вовсе. Кругом царил сорняк. Он вошел через проем и увидел такую же старую и покосившуюся избёнку. Крыльцо сгнило, порог врос в землю, и дверь не закрывалась.

— Мир вашему дому! — громко сказал он в дверной проем. Никто ему не ответил. Сам же он не решился переступить порог, слишком хлипкими казались половицы и вряд ли бы выдержали его. Лишь внимательным взглядом окинул убогое убранство комнаты. Опыт охотника подсказывал, что жизнь еще в этих заросших мхом стенах. Он прислушался, затаив дыхание, и уловил краем уха тихое бормотание, доносящееся со двора. Пошел на голос, огибая ветхую избушку. Голос становился громче, слова отчетливее. То ли баллада, то ли песня, то ли просто причитание:

— Давно уж дым треб не красил это небо. Давно не пугали лесных птах веселые песни праздника Весны. Как давно не топтали травинки задорные хороводы Ярила. Без следа минули в века моленья богам и Матери-Природе. Я старый, я усталый. Мне скоро помирать. Покинут всеми и забыт. Как и ты, вдовая земля русская. И днем темно, и в изобилье мало. Удалой наш князь избрал иного Бога, народ повел другим путем. И вы покинули его, о, Боги! Теперь и вы — мертвы. И знания мои теперь напрасны, уйдут со мною навсегда. Некому передать, некого учить. Совсем уж скоро сгину я, и капище святые глухой крапивой зарастут. А лес, веками простоявший, смиренно ляжет под топор. Построят тут крепости и города, и чуждые мне храмы. Природа же отвернется от люда русского. И всякий зверь откажется от братства, вновь станет дикий, не своим. Утратят святость родники и реки, луга и поля, леса и небеса. Забвение грядет. Оно так близко. Смрадный дух его я чую на челе. Я слышу голос Мары, давно уж кличет он меня. —

Так причитал седой старец. Сгорбленный, худой, убогий. Волхв. Последний из рода своего. А перед ним в полукруге замерли истуканы древних богов. Идолы покосились, потрескались от времени и непогоды, словно глубокие морщины пролегли. И жук древесный постарался, и дятел клюв свой приложил.

Путник не ведал, как обращаться к волхвам, потому просто кашлянул. Старик даже не вздрогнул, лишь медленно повернул голову и глянул на него подслеповатыми глазами.

— Кто ты, человече?

— Иван.

— То крещен ты в вере новой — тихо сказал старец, и повторил. — Кто ты, человече?

— Коврига.

— Что же ты, Иван Коврига, ищешь здесь, на капище отвергнутых богов?

— Исцеления ищу, отец. Хворь непонятная поедом ест.

— Подойди, — после некоторого раздумья проговорил волхв.

Коврига подошел к старику и преклонил колени. Тот стал водить руками по его кучерявой голове, по лицу, по плечам. Ковриге подумалось, что волхв доверяет больше своим шершавым рукам, чем утратившим былую зоркость глазам. Но ошибся. Кудесник искал на челе его источник болезни. Рука замерла на груди.

— Сердце твое опустело, и душа твоя утратила белизну.

Коврига молчал, не находя слов, а кудесник и не ожидал их:

— Ты такой же усталый и одинокий, хотя тебе всего двадцать пять вёсен.

Коврига лишь выдохнул от изумления:

— Так ты исцелишь меня?

— А что твой Бог тебя не лечит? — с неподдельным упреком усмехнулся старик. Столько горечи был в том вопросе, столько боли.

— Крещен был я дитем не разумным. Без ведома моего и без желания на то.

— Оглянись! — приказал кудесник. И Коврига подчинился.

Теперь истуканы забытых древних богов взирали на него деревянными, с прищуром, глазищами из-под насупивших бровей. Аж холодок разлился в груди, аж сердечко замерло.

— Ведаешь ли ты их? — голос старца приобрел былую громовую силу и сочность.

И Коврига, удивляя сам себя, стал перечислять:

— Вот златорунный Род, творец всего живого. Вот Велес с сопелкою в руке. А это Перун глядит на мир взором строгим, гроза чертей и прочих бесенят. А тот Даждьбог, синеокий, в златых кудрях — и свет, и добро. Крылатая, причудливая собака — это Симаргл. Это — решительный и воинственный Сварожич. И лишь того, кто челом упал в густой мох, я признать не могу.

— Стрибог, — ответил довольный ответом Ковриги волхв. — Властелин и повелитель всех ветров. Поднять его уж сил мне не хватает.

— Я подниму! — с готовностью воскликнул Коврига. — И частокол подлатаю, и избу поправлю.

Волхв лишь слабо покачал головой:

— Не стоит. Мертвы уже поверженные боги, а скоро и я откликнусь на зов Мары.

— Так значит, нет мне спасения? — опечалился Коврига, низко опуская голову.

Долго кудесник молчал, теребя свою седую, давно нечесаную, бороду.

— Ты душу напои добром. Ты сердце любовью наполни. И меч свой, что от братской крови потускнел, отдай кузнецу. И с оралом тем землю паши, да в поймах травы коси. Богов почитай, да детишек рожай.

— И все? — удивился Коврига.

— А сейчас у Сварожича разожги костер. Там пепелище уж давным-давно остыло. В том огне твое спасение.

— В огне?

— Смотри, не мигая, на огонь, отрешившись от всех суетливых мыслей. Забудь на время то обо всем на свете. Забудь все человеческое. Только ты и Огонь. Это сила преодоления внутри тебя. Огонь Сварожича пробудит твой внутренний огонь, и тот сожжет все твои скорби и болезни, все твои страхи и переполохи.

И стал Коврига смотреть на огонь. И отбросил все мысли, большие и малые. А голос волхва, читавший древний заговор, становился все глуше и глуше. Пока совсем не стих. Нежное потрескивание костра, волны тепла и света — это все, что существовало в тот миг. А может и не миг. Сколько времени утекло, Коврига и не смог определить. Вот только очнулся он бодрым и очищенным. Развернулись сами по себе плечи, расправилась грудь, чресла наполнились молодецкой удалью и силой. В глазах — свет, на сердце — жар. Так и пылает огнем Световита.

— А теперь ступай. И не оглядывайся, — голос волхва окончательно вернул Ковригу к жизни. Сам кудесник вновь сделался усталым и убогим. Со стоном прислонился к стене избы и прикрыл подслеповатые глаза. — Ступай.

Он уже покинул елань, когда услышал за спиной голос. И…, десницу готов быть отдать на отсечение, что это был не голос волхва:

— Мы не мертвы! И вновь вернемся мы, когда очнетесь вы!

А дальше ветер зашумел и птахи закричали. Заскрипела дубрава вековая и дождь зашелестел в ее кучерявой кроне.

Сигарета обожгла пальцы, и я вскрикнул.

Дрова в печи давно прогорели, и угольки успели покрыться тонким слоем серо-белого пепла, словно сединой подернулись. В чашке остыл кофе, ноги затекли от турецкой позы. Я тряхнул головой:

— Что это было? Я вздремнул что ли? И чудный сон ко мне явился. — Провел рукой по голове и по лицу, сгоняя остатки необъяснимого наваждения. — Что, Ваня Ковригин, может это и не сон был вовсе? А? ведь не могут же сновидения быть такими красочными и сочными, с такой стройной сюжетной линией? Я даже помни гниловатый запах заболоченного леса. Вкус черствого хлеба. Прикосновение шершавой ладони. Я все помню, все ощущаю. Вот только слова древнего заклинания огню…, — я зажмуриваю глаза, и через мгновение на черном фоне вижу огненные буквы. Губы шепчут:

Семаргл-Сварожич! Велик Огнебожич!

Спали боль-хворобу, очисти утробу,

У чада людины, у всякой тварины,

У стара и млада, Ты — Божья Услада!

Огнем очищая, мощь душ, отворяя,

Спаси Чадо Бога, да сгинет хвороба.

Тебя прославляем, к себе призываем.

Так было, так есть, и так будет!