santehlit — Неприкасаемые

/парафраз Н. Резник/

На свой позор отнял права старший инспектор ГАИ Фирсов у заведующего идеологическим отделом райкома партии.

Павел Иванович ему так и сказал с самой вредной из своих улыбок на губах:

— Завтра принесешь в мой кабинет и извинишься.

Брови старшего инспектора вверх поползли:

— Вот даже как? В таком случае рад с вами познакомиться, товарищ Кожевников. Возможно, за то время, пока вы будете хлопотать о своих правах, мы даже подружимся.

Гаишник был неотразим. А Пал Иванович обижен. Он тут же обратился к первому лицу с жалобой на беспредел. Тот позвонил начальнику милиции:

— Вы что — совсем от рук отбились? Хотите на бюро? Найду за что!

На рапорте следующего дня начальник РОВД орал:

— Вы что — совсем с ума сошли? Звоните мне, коль так. Запомните иль зарубите на носу — белодомников не трогать никогда, ни при каких обстоятельствах. А ты, — это он Фирсову, — права отнес и извинился. Уверен, что ты прав, но надо быть умнее.

Окинул цепким взглядом скуксившегося старшего инспектора:

— Работать хочешь? — пойдешь, вернешь и извинишься.

Вот так и стали мы неприкасаемы.

В том декабре штат Увельского РК КПСС увеличился сразу на четыре персоны. Перестановки сверху начались. Первого секретаря Шашкова забрали на руководство производством в область. В его кресло сел второй — Пашков Александр Максимович. В освободившийся кабинет второго пригласили моего родственника и двойного тезку директора Сельхозтехники Агаркова Анатолия Михайловича. Вновь созданную структуру — комиссию партийного контроля возглавил директор ДПМК (передвижной механизированной колонны по дорогам) Мозжерин Владимир Николаевич. Инструктором в сельхозотдел пришел из комсомола Игуменцев Саша, мой одноклассник. Ну, а я инструктором в отдел пропаганды и агитации.

Еще один мой одноклассник (вернее, с параллельного) Олег Фомин работал в Белом Доме инструктором организационного отдела. За деньги — на общественных началах он возглавлял первичную профсоюзную организацию аппарата. Процесс вливания, так сказать, новичков в коллектив он взял под свой контроль.

Не напрягайтесь — не было банкетных залов, цветомузыки и варьете.

Все по-ленински просто — зимний лес, поляна, четыре машины бамперами в круг, свет фар. Пирог «картошка с мясом» из столовой, три стакана, водка. Разливал Фомин.

За дефицитом посуды пили по старшинству — Фетисов взял, Чудаков и Пал Иваныч.

— Ну, за второго!

Второго как раз не было — толи пренебрег, толь не пригласили.

Сдвинули посуду, халкнули и за пирог.

Очередь вторая — Александров, Мозжерин и… и …

— Да пей, Олег Федорович, ты, — подсказывает другой инструктор орготдела Михайленко. — Чего там …

— Нет-нет, — стесняется профорг и зовет пожилого водителя. — Михал Дмитрич, подходи.

Тот шевельнулся было.

— Ну-ка, цыц, молодежь, — вмешался Чудаков. — Тут целый член бюро.

Толкает к стакану первого секретаря райкома комсомола Чемякина.

Мозжерин мрачно посмотрел на свои полстакана, пошевелил губами, выдал:

— Пропускаю.

Посыпались вопросы:

— Что так? Мамка не велела? Зачем же ехал?

— Не пью такими дозами.

— Меньше не будет.

— Меньше и не надо.

— Тебе до краев налить? — Фомин с беспокойством посмотрел на председателя комиссии партийного контроля.

Наливает полный.

Мозжерин снова пожевал губами, взял стакан, мизинец оттопырив, и выпил неспеша, как виноградный сок. Опять пожевал губами, отер их, отошел, не глянув на пирог.

Реплики пошли:

— Силен, бродяга! Щас упадет! Не щас, но развезет изрядно…

Дальше процесс пития пошел конвейером.

Пал Иваныч принялся рассказывать:

— Был как-то у первого в гостях большой начальник КГБ и назюзюкался. Шашков дал ему машину до Челябинска и мне: «Проводи». До авто дотащил, сам к телефону: Вере позвонить — скоро не жди. Возвращаюсь — тот сидит, как стеклышко: «Водки прихватил?». У меня была в заначке — сбегал и принес. Южноуральска не проехали, прикончили бутылку. Гэбэшник в полуотключке, а требует — еще. В Кичигино свернули, я побег. Возвращаюсь — он опять, как огурец. А я после второй капитально окосел. Он, кстати, тоже. Попросил водителя остановиться — мол, отлить сходить. Поколбасил в кустики. А я думаю, в спину глядя — чтоб ты пал там, свернул шею и околел с мороза. А он возвращается — ну, как не пил!

Шеф мой сделал паузу эффектную, чтобы насладиться нашим изумлением.

Послышались реплики:

— Да проста фигня — два пальца в рот, и ты непьяный.

— Хер угадал! Если в желудок что попало, то и в кровь обязательно.

— Тогда, что за байда?

Склонив голову к плечу, Пал Иваныч тихонько рассмеялся:

— Таблеточки шпионские. Он и мне одну дал в Челябинске, куда приехал я едва живой. Эффект феноменальный!

Чудаков вмешался:

— Пропагация, хватит трепаться! Чемякин, тащи сапог свой.

Комсомольский лидер и член бюро райкома партии достал из машины аккордеон, и в глухой ночи на лесной поляне при свете фар начались песни и пляски народов мира.

Раз уж начал, прикончу тему пьянок.

Конечно, если повод есть, грех не выпить. Но, была б свинья, а… для повода событий хватит. Например, почему не выпить в пятницу в честь окончания трудовой недели? И мы пили по пятницам в гараже с постоянством достойным лучшего применения.

На какие шиши, спросите вы?

Всегда заначка есть у профсоюза. Да и мы народ не бедный. К примеру, оклад инструктора — двести рублей. Плюс командировочные за поездки в села или еще куда. Плюс два оклада премиальных на 1 мая и 7 ноября. Плюс оздоровительный оклад к отпуску. Плюс два оклада в новый год тринадцатой зарплатой.

Отец с подкупающей искренностью мне говорил:

— Ты денежки не трать — клади на книжку. Через года полтора-два машину купишь.

По арифметике оно так, но на практике не выходило. Расходы — то да се, в пятницу опять же надо выпить. Собирались все кроме секретарей. И посторонние имели доступ — замполит РОВД Чепурной и зампредседателя райисполкома Ильин по пятницам гараж райкома посещали. Приглашали помощника председателя районного комитета народного контроля Винокурова, но тот не шел. Над ним смеялись.

Кстати, о машинах.

У первого была «Волга» с водителем. У второго «УАЗик» и тоже с водителем. Еще один «УАЗик» в идеологическом отделе, но без водилы. Старый и заезженный, почти убитый. Мы каждую субботу собирались его ремонтировать. Мы — это Пал Иваныч, Володя Белоусов (тоже инструктор нашего отдела) и я. Латали все, а ездили они.

Но вот однажды звонит Демина:

— Вы свободны? Права есть? Сможете свозить меня в Большое Шумаково?    

Суббота; шесть часов; я, навозившись в гараже с ремонтом «УАЗика», сходил в баню; что еще? Большое Шумаково — это сросшиеся три мелких деревушки: Шумаковка, Андреевка, Татарка. Рядом Петровка — там можно родственников навестить.

— Да, смогу, конечно.

Оделся и дотопал до райкома. Взял у вахтера ключи гаражные и от машины. Приехал к Деминой. Ждать пришлось недолго.

— Что ж вы не зашли? Я б вас покормила.

— Я ж из дома и не голоден.

— Вы простите, что эксплуатирую вас в выходной. Просить Белоусова еще стыдней: у него семья.

Я рулил и слушал разглагольствования третьего секретаря — вернее делал вид, что слушаю. Людмила Александровна говорила о карточной системе на продукты и прочих неприятностях. Я с глубокомысленным видом покачивал головой, хмурил брови и морщил лоб.

В конце пути снова извинилась:

— Простите, не могу вас пригласить с собой. Вам есть, где перебиться часов до десяти?

— У меня в Петровке тетка.

— Тогда до десяти.

Она вошла в калитку, а я поехал к Леонидовым.

Родственники встретили радушно — накормили, спать уложили.

— Отдыхай, к десяти поднимем.

После бани и дороги спать хотелось недуром.

Демина была навеселе. Усмотрев меня в окно, выскочила без пальто, лишь непросохшую после бани голову укутывала шаль. Схватила за руку, втащила в дом, разула и раздела, за стол пихнула:

— Ешь! И выпей — кто нас остановит с райкомовскими номерами?

На лице абсолютно искренняя улыбка.

Наконец, начальственные волосы просохли — мы собрались в дорогу.

Поехали. Людмила Александровна болтала и шутила, смеялась над своим мрачноватым юмором.

Выходя у подъезда, посоветовала:

— Поезжайте-ка домой — а то пока в гараж поставите, пока доберетесь, ночь пройдет.

Я так и сделал.

Утром просыпаюсь — под окном «УАЗик»: красота! А в голове созрел коварный план. Побрился и умылся, поел, оделся, сел за руль. К Любаше подъезжаю:

— Поехали кататься.

Увез соседку в лес темный и густой. В кабине «УАЗика» поменял ей статус «друга» на «любовницу». Она не возражала.

Вот чего я не хотел, так это разговоров. Но состоялся.

— Изголодался?

— Ты-то почему меня не хочешь?

— А что случилось с бабами, которых ты коллекционировал по всей Увелке?

— Ты обо мне так плохо думаешь?

— Не только я — Увелка вся.

— Мне нечего сказать.

— Нет, ты скажи — почему не женишься? Солидная работа….

Я раздраженно фыркнул:

— Потому что эти бабы все юркие, как пробка от шампанского.

Люба хмуро покосилась на меня:

— Типично мужское замечание.

Я рассмеялся:

— Ну, не знаю. Ты ведь не такая.

— Я не такая, но учти — не прощу, если ты меня бросишь.

— Кой черт мне тебя бросать?

Ну да ладно, это все дела житейские. Закончу с пьянством.

Был новогодний корпоратив. Столы накрыли в УПК (учебно-производственный комбинат). Это на Денисово. Добирались пешкодралом, наделив райкомовских водителей статусом «гость».

Людмила Александровна вошла, не раздеваясь, огляделась — упс! секретарей нет — она обратно в двери. Междусобойчик без начальства — это ж пьянка то, что надо!

И понеслась косая в баню!

Володя Белоусов вроде выпил-то немного — на моих глазах лишь рюмку — а уж ходит, пошатываясь, со стаканом в лапе, ко всем пристает:

— Давай выпьем!

Поет и пляшет — рад человек! Ну, не всем быть крепкими к спиртному. У меня, к примеру, гены. Да и хитрости с мелкими глотками. А Белоус того — поплыл.

Впрочем, к финалу трезвых не осталось.

Мы с шефом после пьянки доколбасили до центра, и тут я вспомнил:

— Черт! Там сторож есть? Мне надо бы вернуться.

— Что произошло?

— Дипломат забыл.

Пал Иваныч покопался в памяти:

— Пошли сюда.

Мы доплелись до двухэтажки, зашли в подъезд и поднялись. Позвонили.

Дверь открыл Белоусов в майке и трико — трезвый как полковник КГБ.

— Что случилось?

— Анатоль Егорыч дипломат забыл. Заводи машину, съездим в УПК.

Владимир Викторович досадливо поморщился, но сделал все, как шеф велел — оделся, из гаража свою «копейку» выгнал. Мы съездили за дипломатом. Затем Белоусов развез нас по домам.

Мне было стыдно и тревожно.

Вот как надо бы вести себя в райкоме! А я-то, дурень….

И другая мысль — оно мне надо? Претворяться, унижаться, кем-то быть, а не самим собой. Как-то не приличувствует моряку с границы.

Мне Демина совет дала:

— Вы обращайтесь к Белоусову — он вас всему научит.

И клоунадить?

Голову сломав, пошел к Кожевникову.

— А-аа, — отмахнулся тот. — Чего ты хочешь от лодыря из комсомола?

Где-то это я уже слыхал. Ах, да! Любовь Ивановна (Люкшина, тоже инструктор идеологического отдела) называла в перебранке Белоусова «комсомольским лодырем».

А он ее «училкой комплексующей».

Впрочем, это было только раз — мы жили дружно.

Вот кто был психопатом в аппарате, так это Чудаков. Запретил девчонкам машбюро принимать документы для печати без его подписи.

Я прихожу со стопкой рукописных листиков:

— Игорь Филиппович, подпишите на печать.

Положил на край стола, а он их на пол:

— Заиб…. пропагация!

Я в обморок не пал и в лоб ему не дал — пошел, Кожевникову настучал.

Тот в задумчивости пробормотал:

— Игорь Филиппович держит нос по ветру. Полагаю, отдел не в милости у первого. С чего бы это? Опять Людмила Александровна где-то спростофилилась. Ну, ладно…

Пал Иванович нахмурился:

— Ты к Чудакову больше не ходи — мне, что надо напечатать, приноси.

М-дя, культура аппарата — статья особая.

Инструктору, к примеру, нельзя говорить после заведующего, а тому после секретарей — даже на собрании, где, казалось бы, все равны как в бане. Ценность мысли возрастает с должностью. Это ж надо!

Пал Иванович рассказывал — приколист был наш предыдущий первый. Наехал на поселкового градоначальника Самко:

— Иван Иосифыч, что-то цветы на клумбе у тебя совсем завяли.

— Так, где возьму я поливальщиков? — штат урезан, дождей нет.

— А сам без рук?

На следующее утро после разговора.

Аппарат собрался, сел — Шашков у окна, спиной ко всем. Время идет.

Второй не выдержал:

— Может, начнем?

Шашков:

— А почему я должен вкалывать, когда Самко посиживает в кабинете?

Чудаков на цыпочках тихонько выскользнул и к телефону. Оттрепал Иван Иосифовича по первое число. И вот он выбегает на крыльцо — шланг в руках.

Шашков удовлетворенно:

— Ну-с, начнем, пожалуй.

И так каждое утро — Иван Иосифович Самко со шлангом начинал аппаратное совещание в Белом Доме.

Еще рассказ Кожевникова.

Готовили демонстрацию на 7 ноября.

Первый строго:

— Чтоб были все. И впереди — директор и парторг.

А Мишу Воробьева, секретаря парторганизации ЧРУ, занесло на «москвиче» в День Жестянщика — переломался весь. И вот — демонстрация. Колонна ЧРУ, как градообразующее предприятие, впереди. А во главе директор Мифтахов и секретарь парткома Воробьев — но какой: весь забинтованный, на костылях.

— Это что за Нельсон? — удивился первый.

Присутствующий на трибуне представитель обкома партии шепнул ему:

— По закону подлости есть где-то здесь вражеский агент, и его фото облетит весь мир. Вот будет дело!

У Шашкова лысина вспотела.

Святая из святых — доклад первого секретаря на партийной конференции района, которая собиралась раз в два года. Готовился он тщательно и долго. Готовился всем аппаратом — каждый отдел отчитывался за свой сектор работы. От инструкторов к заведующим шел поток бумаг. Те, потрудившись, выдавали главу доклада. Которая, в нашем случае, проходила редакцию у третьего секретаря; в сельхозотделе — у второго; орготдел напрямую выходил на первого.

Так вот. Работая над отчетом идеологического отдела, Пал Иваныч, бывший журналист, легко и к месту в текст притащил строчку из крыловской басни — «а ларчик просто открывался». Шашкову оборот понравился. Он даже подготовился. Читал-читал, дойдя до места, сделал паузу, палец поднял — мол, внимание: это архиважно — и, тембр изменив, сказал:

— А ларчик просто открывался….

Пал Иваныч много раз, смакуя, рассказывал этот эпизод — и в такие мгновения был счастлив: душа его пела, а сердце радостью переполнялось.

И я усвоил: слово — вещь великая даже в сухих партийных документах.

Шашков ушел, пришел Пашков — что же поменялось? Чем Александру Максимовичу не угодил идеологический отдел? Об этом следовало хорошо подумать.

Думал-думал-думал….

Господи, как же ты глуп! — укорял себя. Но мне банально не хватало информации.

Впрочем, я чувствовал, что дело и не только в этом. Уже заметил, что между отделами идет грызня — каждый зав стремится обосрать другого в глазах секретаря. Инструкторы вроде бы не цапались, но собирали информацию для боссов. Разумеется, и мне надо было во что-то ввязываться. Но я упорно сторонился, пожимал плечами — не понимаю, мол.

Пал Иваныч нашел мне применение в борьбе отделов.

Еще в редакции, развенчав Нину Михайловну с шахматной короной, попал в поле зрения Проскурякова — перворазрядника и организатора шахматных соревнований на уровне райкома профсоюзов работников сельского хозяйства, в который помимо нашего входили Еткульский и Пластовский районы. Был приглашен и выступил неплохо.

И вот Проскуряков является в райком:

— Вот ты где осел, а я тебя ищу. В воскресенье едем в Пласт. Ты с нами?

Пал Иваныч заинтересовался. Взял на заметку.

В понедельник вопрошает:

— Как съездил?

— Личное второе, командное — третье.

— Из трех районов — третье? Молодца!

На аппаратном совещании объявил:

— Идеологический отдел в лице инструктора Агаркова бросает перчатку вызова всем любителям шахмат. Одновременная игра на десяти досках.

Первый хмыкнул. Это уже кое-что.

После работы в орготделе сдвинули столы. Нашлись всего лишь три доски. Первыми засели Фетисов, Чудаков, Мозжерин. Я ходил перед столами. Пытался приучить партнеров к очередности, но бесполезно: то торопятся, то не дождешься. Потом просто смотрел, кто сделает ход, и отвечал. Играли мы на вылет — попробовали все.

Недели через две Пашков спросил:

— Ну, как дела с турниром?

И Пал Иваныч, ликуя:

— Нет даже ничьих.

— Придется заступиться.

После аппаратного Кожевников мне кулак под нос:

— Попробуй только выиграть.

Но Александр Максимыч время не нашел со мной сразиться.

Бывали у завов и перемирия.

Как-то Пал Иваныч позвонил:

— У тебя дома все нормально? Мы можем подъехать, посидеть?

— Подъезжайте.

Родителей предупредил:

— Сейчас приедет цвет райкома.

Подъехал наш «УАЗик». Заваливают Пал Иваныч, Чудаков, Фетисов и Мозжерин. Все пьяны, и водку привезли. Мама им накрыла в горнице. По тому, как они дружески говорили и часто-часто обнимались, я понял — пришел мир в Белый Дом. Надолго ли? Где, как и о чем они договорились, пока оставалось тайной для меня. Но видно было, как они все рады этому и не спешат расстаться. Трогательная гармония — слов нет.    

Отец, углядев у Чудакова красный нос, гундосие и чих, пригласил на кухню. У бати свое средство и прибор для соответствующих процедур — что-то вроде пульверизатора, к нему насос машинный и настой чеснока на водке. Как дунул Игорь Филиппычу в ноздрю — у того глаза на лоб. Потом в другую. Три минуты не прошло, нос заведующего общим отделом истек зелеными соплями. Из голоса ушел прононс французский. Ожил Филиппыч, полез целоваться.

Наутро, рассказывал отец, приехал с коньяком.

Потом была характеристика. Та самая — партийно-производственная, но на коммуниста Кожевникова П. И. Написанная Деминой для утверждения на бюро. Бюро еще не скоро, а распечатка уж гуляла по кабинетам и рукам с подачи Чудакова.

Я читал ее — шеф дал.

Все ничего — текст вобщем-то нормальный, и рекомендован был Павел Иванович на занимаемую должность, но убивала одна фраза: «недостаточна образовательная база коммуниста Кожевникова П. И.» И любой член бюро мог зацепиться за нее, как за сучок штаниной. С соответствующим выводом, между прочим.

Наезд был сильный. Да еще по кабинетам перешептывались злопыхатели.

Действительно в багаже у Пал Иваныча лишь Троицкий зооветеринарный институт, который в простонародье звали «конно-балетной академией». Вобщем-то, дежурное образование. Такое же у Чудакова.

Но ведь по любому высшее! И чем хуже пединститута Деминой?

— Сука! — прокомментировал герой характеристики, скрестив руки на груди и глядя в окно на сгущавшиеся сумерки. Лицо его кривилось, как от зубной боли. На крепкой по-крестьянски шее пульсировала жилка.

Мне показалось, шеф нуждался в утешении.

— Пал Иваныч, по закону бумеранга — подлость, выпущенная в свободный полет, возвращается к автору и больно бьет по голове. Пройдет совсем немного времени, и ты станешь большим партийным боссом. Откровенно говоря, мне даже приятно представить, как Людмила Александровна, одетая в балетную пачку, будет приседать перед тобою в реверансе. И это укрепит мою уверенность, что во вселенной все в порядке.

— В розовую пачку, — ухмыльнулся Пал Иваныч. — И я не прочь посмотреть на такое зрелище

— Так и случится — мне поверь. Скажем, у меня предчувствие. Или ты считаешь, что если из газеты я, то обожаю лгать и мастер всякого вранья?    

Странная все-таки штука жизнь. Кажется, совсем недавно познакомился с Кожевниковым, а ощущение такое, будто дружим много лет. Более того, он стал настолько близким другом, что у меня от него почти не было секретов. Я всегда мог на него рассчитывать. Он был все равно, что старший брат.

Ну, вроде Пал Иваныч отошел от ступора — тяжко выдохнув, произнес:

— В нашем огромном мире есть вещи интересней Деминой в балетной пачке.

— А я все думаю, как эту тупую ситуацию обратить на пользу. Уверен, можно — надо лишь напрячь мозги.

— Ну, напрягай; надумаешь — поговорим.

Стал думать, но почему-то о себе.

Знал, что я неглуп, и это успокаивало.

Никому и ни при каких обстоятельствах не позволю себя унизить, и сам не унижусь, чтобы не маячило в призах. Это в принципе.

Согласен с Макиавелли, что цель оправдывает средства, но с поправкой — цели у меня по жизни нет. Это плохо.

Знаю по опыту, что все люди тщеславны, эгоистичны, холодны и лживы. А я это я. И сейчас чувствовал себя актером в плохой постановке шекспировской трагедии.

И еще — у меня не было философии райкомовского работника. Поэтому чувствовал себя на редкость неуютно. Как бы это образно сказать? Мои воображаемые паруса лишились воображаемого ветра. Впрочем, если подумать, метафора довольно глупая, тем более что я представлял себя в райкоме утлой лодкой, а не кораблем.

И сны пошли какие-то не те. Иногда они подсказывают возможные варианты будущего — почти ясновидение. В этих снах со мною происходят события, которые имели или могли бы иметь место в действительности. Чем сильнее эмоции вовлеченных в них людей, тем яснее сон. Но слишком часто сильные эмоции связаны с несчастьем. Ненавижу эти сны. Вместо того, чтобы проснуться отдохнувшим, я открываю глаза в отчаянии от того, что меня или кого-то из дорогих мне людей ждет беда.

Куда проще было мне в газете. Там знал, что платят за строки — писал и слышал звон монет в копилку. Чудесный звон, хоть и не падок я на деньги.

Там был я журналистом — прилично воспитанным и образованным.

Здесь кто? Парнишок на побегушках? Шаркун паркетный?

Как сказал Пал Иваныч про второго:

— У него здорово получается сидеть в президиуме и галстук поправлять. Все остальное нивпиз….

А ведь был директором солидного предприятия. Как говорится, за шило — мыло.

Что получается у меня? Или точнее — что ЗДЕСЬ может получиться из меня?

Мне придется что-то выдумать, чтобы не деградировать как творческая личность.

Родилась такая мысль — раз нет философии, мне нужен пример для подражания.

Ну, скажем, первый — чем не кумир?

Александр Максимович, без сомнений — волевой, серьезный человек. Говорит медленно, вдумчиво, весомо. Когда ведет заседания, в воздухе всегда висит почти осязаемое напряжение. Эти его качества не давали аппарату расслабиться. Да и району тоже. Его со Сталиным можно сравнить.

Что не нравится в Пашкове? Есть подозрение, что не темперамент за медлительностью речи, а тугодумие. Смеется редко — и только над чужими промахами. Там, где воспитанный человек молчит, Пашков хихикает. Однажды на бюро назвал трех секретарей колхозных с одинаковой фамилией Шумаков — тунеядцами партийными. Ни в бровь, ни в глаз — а просто так.

Мне у него учиться нечему.    

Второй? Похоже, он в похожем поиске — неспроста ж так часто поправляет галстук при честном народе. Всегда, проходя мимо кружка курильщиков, желает им приятного аппетита. В пятничном застолье спорили — это такая шутка? Решили — это замечание старшего по должности.

По-моему, разумнее сказать — кончайте дым глотать, вечером жду на стадионе.

Стало быть, я умней второго?

Демина? Ну, нет — с женщин примера брать не буду.

Тогда, Фетисов? Владимир Александрович, признаться, мне приятен. Не заносчив, не груб, не скуп, не глуп, не…. И других множество «не», что не нравятся мне. Легче поискать недостатки.

Итак, заворготделом не может быть моим кумиром потому, что…. потому, что…. потому, что слишком….

А в принципе, может. Да только отложим кандидатуру — огласим весь список.

Чудаков напоминает мне старослужащего, которого на первом году опустили. Не могу понять — откуда у него эти спесь с жестокостью? Почему грубит, взрываясь в совершенно безобидных ситуациях? И почему так беззастенчиво стелется под первого?

Не найдя ответов, пошел к Пал Иванычу.

— Что ты хочешь от крещеного татарина?    

Этим, как говорится, сказали все.

Ну, значит, Кожевников?

В нем явно чувствуется мощный заряд энергии. Порой, кажется, Пал Иваныч озабочен совсем не карьерой личной, а благополучием советского народа, но одержимости не наблюдается.

Он умеет делать окружающих людей быть ему благодарными. А иногда от него идет некое расслабляющее тепло и даже умиротворение.

Вот бы кому первым быть — другая атмосфера царила б в Белом Доме. Он терпеть не может людей, унижающих других и корчащих из себя умников — при каждом удобном случае ставит их на место.

Но хватит ли ему авторитета на масштаб района?

Готов ли он на крайние средства, когда обстоятельства требуют решительных действий?

Пока не знаю, и есть вещи, которые невозможно предугадать.

Тогда вторым? Ну, теперешнего-то Пал Иваныч явно крепче.

А еще лучше третьим. Мой шеф — прирожденный комиссар.

Многим людям недоступно то, о чем они мечтают. О чем мечтает босс? Вот уже три месяца пытаюсь это разузнать. Тщетно. Никогда в моем присутствии его чувства не одержали верх над разумом. А сам молчит.

Но однажды таки раскрутил.

— О чем мечтаю? Хочу дочку — большей нет мечты. Сын у меня есть, но детей больше не будет. Так получилось.

Его глаза наполнились слезами.

Короче, Пал Иваныч, и только он может быть моим кумиром.

Но список незакончен.

Александров? Ну, этот точно нет. Когда выпьет, такой бред несет — что твой клоун. Со мною вежлив и предупредителен — пожалуй, слишком. Сначала думал, это из-за очерка. Но нет. Однажды топал к первому с бумагами и к нам заглянул, к инструкторам в идеологический отдел.

— Анатолий, проверь насчет ошибок.

Сует мне свой доклад (записку пояснительную? справку?). Я читаю — все в провале: орфография, синтаксис, стилистика. … и прочая-прочая-прочая.

— Время есть?

— Ну, есть немного, — плечами пожимает.

— Покурите полчаса — тут легче все переписать, чем исправлять.

Переписал. В благодарность — уважение заведующего отделом сельского хозяйства.

И еще работы через край — вслед за Александровым со своими бумагами наладились ходить ко мне инструктора из орготдела.

Демина по поводу сказала:

— Своей безотказностью и работоспособностью вы напоминаете Абросимова Валентина. Теперь он уже директор типографии. Желаю вам его успехов!

Спасибо. Но мне нужен пример для подражания в райкоме партии.

Мозжерин? No, it is not!

Он говорит всегда со мною свысока, со снисходительностью, граничащей с презрением. И еще — человек, пьющий водку, оттопырив мелкий палец у стакана, не может быть моим кумиром.

Чушь, скажите, причем здесь это? А вот! Ненавижу снобов!

И хватит с ним. Теперь инструкторы.

Володя Белоусов мог бы, если б не двуличничал. Зачем это ему — так и не понял. Но понял, что отнюдь не лодырь он. Просто человек не терпит суеты, а любит думать.    

Такой пример. Заходит Демина в отдел:

— Владимир Викторович, вот этим людям надо срочно позвонить и довести….

Подает текст и список.

Белоусов пробежал глазами, кивнул и положил руку на трубку телефона:

— Будет сделано.

Два часа прошло. Белоусов не сделал ни одного звонка.

Заходит Демина:

— Александра Максимовича вызвали в обком — встреча отменяется. Обзвоните всех предупрежденных — скажите: им перезвонят дополнительно.

Владимир Викторович положил руку на трубку телефона:

— Хорошо.

Мне бы его выдержку.

Олег Федорович Фомин в школе был «сынком». В институте — организатором коллективных пьянок в электричке. Традицию продолжил и в райкоме.

Кстати, он был первым одноклассником, которого я встретил после дембеля. На мой вопрос: «Как живете на гражданке?», он мне сказал буквально следующее:

— Водку пьем, а баб не трахаем.

— Несовместимо, что ль?

Он фыркнул и покачал головой. Уголки его губ приподнялись в улыбке.

— А вот что я тебе скажу про баб — это будущие властители мира.

Мне импонировала его независимость в райкоме. Первый ты или последний — говори, что надо, и пошел. Примерно так.

Олег Федорович Михайленко, другой инструктор орготдела, был другого склада человек. На то были свои причины — он из рабочих, выпускник ВПШ. И к тому — потомственный казак.

— Ты, чьих кровей? — спросил меня при первой встречи. — Куряк петровский? Значит, самои….

И рассказал историю возникновения презрительной клички моих предков.

Ну что ж, пусть будем «самои». Но ты не мой кумир.

Сашу Игуменцева трогать не буду — он еще в школе у меня списывал.

А вот инструктор сельхозотдела Саша Костяев — Александр Иванович — это фрукт.

— Это самый умный человек в райкоме, — сказал о нем Пал Иваныч.

Интрига — потому что я его не понимал. Согласен — он умен, но мне казалось, что в работе ищет готовые ответы вместо того, чтоб добиваться результатов. Не понятно? Растолкую. Он брался за работу лишь в том случае, если не находил причин от нее отмазаться. У него не было оригинальных идей; он терпеть не мог, когда ему, не дай Бог, говорили, что он в чем-то ошибается. А ведь известно, что у партработника терпение — не просто добродетель, а необходимое для успеха качество.

Впрочем, большей частью это домыслы — мы пересекались редко, общались мало. Александр в Красноселке жил и не оставался в гараже по пятницам. На работу на машине приезжал. Она и развела нас окончательно.

Мне срочно надо было в Сельхозтехнику. И под рукой ни колеса! Последняя надежда — костяевская «тройка».

— Александр Иванович, выручай!

— А что там у тебя?

Я рассказал. Костяев усмехнулся:

— Никогда моя машина не будет ездить по делам партийным.

Сказал спокойно так, членораздельно. А в моем мозгу мелькнуло — что он несет? ну, полный бред! Еще лучше — бред сивой кобылы (интересно, что это за кобыла такая?). Кто ты, Александр Иванович? Я не ослышался — партийные дела не про твою машину?

— Прости, коль так. Бог тебе судья.

— Нет Бога.

— Жаль.

— «Жаль» — не то слово.

С тех пор Костяева я сторонился.        

А. Агарков

                                                                                                                                                               апрель 2016 г

http://anagarkov.ru