Фидянина-Зубкова — О том как богатыри на Москву ходили

где быль, где небыль — не поймёшь.

Глава 1. О том, как наши ели во Кремле засели

Жил да был богатырь. Так себе богатырь, ни умом, ни силою не горазд.

Все так и говорили: «Странный богатырь. Не богатырь, а богатырешка, что увидит, то и тырит.» А что стырит, то и съест. А как съест, так и подрастёт. Вот так подрастал богатырь, подрастал да и подрос. Стал, как башня матросска. Не богатырешка — броский!

Это и есть у сказки начало.

Кот дремал, бабка вязала.

Я расстраивалась ни на шутку:

по Кремлю ходили мишутки,

а по площади Красной бабы

ряженые. Не, нам таких даром не надо!

Ведь мы расстегаи растягивали,

притчи, былины слагивали

да песни дурные пели

о том, как ёлки и ели

заполонили все огороды,

встали, стоят хороводом,

в лес уходить не хотят.

Звали мы местных ребят.

Те приходили, на ели глядели,

но выкорчёвывать их не хотели,

а также плевались жутко,

во всём обвиняли мишуток

и уходили.

В спины что-то мы им говорили.

В ответ матерились ребята.

Жизнь как жизнь, за утратой утрата.

А ели росли и крепли,

доросли до Москвы и влезли

прямо на царский трон.

Стала ель у нас царём.

А как стала, издала указ:

«На ёлки, ели не лазь!

Кто залезет — исчезнет совсем.»

Вот жуть то! Указ этот раздали всем

от мала до велика.

Вот и ходи, хихикай

о том, как наши ели во Кремле засели.

А тем временем ёлки

с подворий вытолкали тёлку,

быка, свиней, козлят.

Мужики на елях спят,

на хвойных кашу варят,

шалаши меж веток ставят

и хнычут —

казаков на помощь кличут.

Казаки, казаки, казачата,

смешны, озорны, патлаты

прискакали до Москвы

и в разгул у нас пошли:

ряженых московских баб

стали звать к себе в отряд.

Мужики, мужики, мужичишки

плюнули в свои кулачишки

и на Киев-град косясь,

айда звать богатырят:

— Богатыри, богатыри, богатыречочки!

Мы тут хилы, яки дряблы мужичочки.

Приходите вы к нам ножками аршинными

вырывайте ручоночками длинными

эти ёлки, ели проклятущи.

Пусть уж лучше трон займёт мишуще

да медведица с кучей медвежат.

Наши детки жить на елях не хотят!

А бога-бога-богатыри

как раз шли из Твери

да в свой стольный Киев-град

тырить там ... да всё подряд!

Услыхали тако диво:

ели стали жить спесиво!

И решили посмотреть:

что ещё в Кремле спереть?

Развернулись и пошли

бога-бога-богатыри:

от Твери и до Кремля

один-два да три шага.

Вот дошли до Москвы

бога-бога-богатыри

и устали —

стеною ели встали.

— Что же делать, как же быть?

Надо б пилами пилить

иль с корнями вырывать.

Всё работать, не плевать!

Ай чегой-то неохота.

Эт рутинная работа:

ни война и ни сечь.

Надо б силушку беречь, —

отвечают великаны. —

Здесь подмогут лишь Иваны.

Кличьте лучше мужиков,

им сподручней ломать дров!

Мы потёрли свои лбы:

— Ведь Иваны — это мы!

Надо б, братцы пилы брать,

не подмога эта рать.

Эта рать, которой надо

сто кило ещё в награду

злата, серебра собрать.

Не, нам столько не украсть

да из царской, из казны.

А ну, в свой Киев брысь, пошли!

Ну вот, ушли богатыри,

а мы за пилы, топоры

и на лес пошли войной.

Что ни Ванька, то герой!

Допилили до Кремля, устали.

Ели, пихты стеной встали

и ясно дали нам понять:

«Кремлёвский лес нельзя ломать!»

И к этому слову-приказу

мишутки из леса вылазят,

и рычат на нас сердито:

«Наша площадь. Всё, забито, —

и пошли напролом. —

Мужичью бока намнём!»

Итак, бока были намяты,

богатырешки прокляты,

и на века те ёлки, ели

во Кремле нашем засели

с медведями, мишутками.

А это уж не шутки вам:

искать во всём виноватых

и без того поломатых,

простых Иванов-мужиков.

/ Я стих пишу, живу без снов.

Сейчас придут, повяжут,

а повязав, накажут:

на каторгу отправят жить —

на Сахалин. Вот там дружить

и буду я с медведями

да с лисами-соседями. /

Глава 2. Женитьба Алеши Поповича

Это всё была не сказка, а присказка.

Ай, перекинем мы свой взгляд

да на славный Киев-град,

где сказка только начинается.

Богатырешка венчается

на бабе русской:

наполовину белорусской,

пополам буряткой,

на треть с Молдовы братской.

Хорошая была свадьба, скажу я вам!

И как бы ни чесалась вша по бородам

гостей, да и у князя нашего Вована,

но и тот не нашёл изъяна

на том пиру почёстном.

Ведь в бою потешном, перекрёстном

меж брательничками богатырями

складывались рядами

почему-то простые крестьяне,

то бишь, мы с вами.

Вот так складывались мы и ложились,

а потом вставали и бились

за трон могучий:

— Ну, кто из нас, Иванов, круче?

Крутым сказался дед Панас:

он два-три слова недобрых припас

и на княжеский трон взобрался:

как сел, так и не сдался

до самых тех пор,

пока князь Вован ни вышел во двор

и богатырей ни покликал.

Богатырешки лики

еле как оторвали от браги

и как вдарят с размаху!

В общем, осталась от Апанасия горка дерьма.

Тут умная мысль в голову князя пришла:

— Надо бы идти Московию брать,

ведь куда ни глянь во дворе, везде рать!

* * *

Вот тут-то сказка только-только начинается.

Значит, богатырешка венчается.

Ай и обвенчаться не успел,

ждёт Алешку нашего удел:

скакать до самого севера,

русичей ложить ой немерено!

Ой намеренно

на святую Русь пойдёт войско-рать

ни за что помирать, ни про что погибать,

в бою кости ложить да суровые:

ни за рубь, ни за два, за целковые.

Только свадебка наша кончается,

так и войско-рать собирается.

Это войско-рать

нам на пальчиках считать:

Илья Муромец да крестьянский сын;

Чурило Пленкович с тех краёв чи Крым;

Михаил Потык, он кочевник сам;

Алешенька Попович хитёр не по годам;

Святогор большой — богатырь-гора;

а Селянович Микула — оратай (плуг, поля);

ну и Добрыня Никитич рода княжеского.

И чтоб за трон не бился, был спроважен он

князем киевским да в Московию:

— Пущай там трон берёт. Вот и пристроим его,

да женим на княжне сугубо здоровой

из Мордовии иль с Ростова!

А Настасья дочь Петровична рыдала:

мужа молодого провожала

Алешу свет Поповича куда-то

на погибель иль на свадьбу новую к патлатым

русским непобритым мужикам,

сытым, пьяным прямо в хлам!

Алешка, тот тоже рыдает,

на погибель его отправляют

иль на новую сытую свадьбу:

— Там, Настасьюшка, справим усадьбу

и на север жить переедем.

Две усадьбы на зависть соседям,

одна в Киеве, другая в Москве!

— Хорошо, что ты женился на мне! —

Настенька сладко вздохнула и

мужу в котомку впихнула

яиц штук пятьсот, кур жареных восемьсот,

тыщу с лишним горбушек хлеба

и то, на что нам смотреть не треба:

платочек ручной работы —

памятка от жены. В охотку

присядет богатырь, всплакнёт, носик вытрет,

супружницу вспомнит и выйдет

мысль дурна да похабна.

В общем, заговорён платок был троекратно.

Глава 3. Воевода Микула Селянович

По-тихому дружиннички собирались,

со дворов всё, что смогли, прибрали:

кур, свиней да пшена в дорогу,

в общем, с каждой хаты понемногу.

Крестьяне, конечно же, матерились.

На недоброе отношение богатыри дивились.

Но ту злобу мужичью волчью

терпели молча,

уводя телка последнего из сарая.

Что поделаешь, доля плохая

у былинных детин могучих.

И на обещания: «Жить будете круче!» —

селяне не реагировали.

Вздохнули богатыри и двинули

на севера холодные.

Одно радовало, шли не голодные.

Хорошо ли, худо шли — расскажем далее.

Марш-бросок вроде не до Израиля,

но всё же,

прокорми-ка эти рожи!

Поэтому Микула Селянович, наш аграрий,

по харе каждому вдарил

и на котомки богатырские навесил

стопудовые замочки,

а с вином бочки

за пазуху смело засунул

и вперед дружинушки двинул.

Нет, Микулушка, конечно, не тиран:

ежедневно к обеду был пьян

и спал под берёзкою крепко,

а его дружина обедала,

так как ключик легко доставался.

А как Селянович просыпался,

так всё начинал сначала:

замочки пудовые закрывал он,

с вином бочки кидал за пазуху

и вперёд ускакивал,

на милю вперёд бежал:

«Ай, могол там не скакал?» —

бачил.

Богатыри судачат:

— Вроде Муромец Илья

воеводой был всегда.

Но история — дело тонкое.

Сегодня ты на коне, а завтра звонкие

кандалы на ноженьках, цепи.

Держись поэтому крепко

за уздечку, степной богатырь,

поезжай позади да смотри:

не бегут ли за вами черти

бедовестники — вестники смерти.

Глава 4. Богатыри встречают бабу Ягу

Долго ли, коротко шла рать —

нам неинтересно.

Вдруг выходит из леса,

из самой глубокой чащи

чёрт и глаза таращит:

«Вы куда это, витязи ратные?

На вас копья, мечи булатные,

да кобылы под вами устали.

Отдохнуть не желаете?»

— Да, да, притомились, наверно.

Где тут, чертишка, таверна?

«Дык поблизости есть избушка

на курьих ножках, в ней дева (старушка)

пирогами всех угощает

да наливает заморского чаю,

а после печку по чёрному топит

и в баньке парит приблудных (мочит).»

Раззявили рты служивые:

— Тормози, Микула, дружину! —

орут Селяновичу с эхом. —

Утомились братья твои, приехали.

Что поделаешь, с солдатнёю спорить опасно:

на кол посадят, съедят припасы.

Развернул воевода процессию к лесу

в поисках бабьего интересу.

Подъезжают к избе, заходят.

Там баба-краса не ходит,

а лебёдушкой между столов летает,

чай заморский разливает

в чаши аршинные,

песни поёт былинные.

А на скатертях яств горами:

капусты квашеной с пирогами

навалено до потолочка.

— Как звать-величать тебя, дочка?

Девица-краса краснеет

да так, что не разумеет

имени своего очень долго:

— Кажись, меня кличут Ольгой.

— Ну, Олюшка, наливай

нам свой заморский чай!

Выпили богатыри, раскраснелись.

Глядь во двор, там банька алеет:

истоплена дюже жарко —

дров бабе Яге не жалко!

Не жалко ей и самовару,

мужланам зелье своё подливает

да приговаривает:

— Кипи, бурли моё варево;

плохая жизнь, как ярмо,

пора бы бросить её;

хорошая жизнь, как марево;

был богатырь, уварим его!

Воины пили чай и хмелели.

Лишь Потык, прислушался он к напеву,

бровь суровую нахмурил,

в ус мужицкий дунул,

усмехнулся междометием,

насупился столетием

и подумал о чём-то своём —

мы не узнаем о том.

А посему «сын полей» не пил, пригублял

да в рукав отраву выливал.

А баба Яга, то бишь Олюшка,

как боярыня, ведёт бровушкой,

глазками лукавыми подмигивает,

ласковым соловушкой пиликает

речи свои сладкие.

А брательнички падкие

на бабью ворожбу,

рты раззявили, ржут!

Вот и Алеша Попович

хочет Ольгу до колик:

норовит идти в опочивальню,

губки жирные вытирает

платочком вышиванным,

супругой в дорогу данным.

Только губы свои вытер,

так в деве красной заметил

на лице глубокие морщины,

глаз косой, беззубый рот и вымя.

В обморок упал, лежит, молчит.

А гульбище’ богатырское гудит!

Глава 5. Драка богатырей у бабы Яги

«Если есть богатырь, будет драка;

если есть на свете честь, то её сваха

в кулачных боях похмельных

да в сценах сладких, постельных.

Народится сынок —

богатырчик тебе вот!

А коль снова девка,

значит, все на спевку.

Гой еси, гой еси,

ходят бабы, мужики

по дорогам, по дворам

сыты, пьяные в хлам!

Если есть богатырь — будет драка;

если есть на свете честь, то её плаха

навсегда на планете застрянет:

не хотели мы пить, но тянет!»

Пели воины такую песню,

и жизнь казалась им неинтересной.

Тут встал Святогор

и сказал, казалось, с гор:

— Была бы баллада,

но как-то не надо;

была бы идея,

да брага поспела.

Выходи-ка, Илья, дратися,

коли делать больше нечега.

И поднялся Илья Муромец

да закричал, как будто с Мурома:

— Гой еси, добры молодцы!

Да не перевелись богатыри

на земле чёрныя пока что.

Кто не битися-махатися,

тот под столом валятися, —

и пошёл на Святогора в бой кулачный.

«Что же делаешь ты, мальчик! —

с неба, вроде бы, всплакнули боги. —

Ты пошто полез на сына бога Рода

да на родного брата Сварога.

Но куда тебе, прыщу,

завалить вон ту гору?»

Но богатырь Илюша Муромец,

то ли от ума, а толь от тупости,

взял лежащую рядом дубину

и по ноженькам Святогора двинул.

Сразу подкосился богатырь-гора,

из-под его ног ушла черна земля.

И упал богатырь, и не встал богатырь.

«Второй лежит, — баба Яга подумала

и дров в печурку подсунула. —

Гори, гори, моя печка,

всё сожги, оставь лишь колечко

обручальное с пальца Алешки.»

Мужики, мужики, мужичочки

медовухой заткнули дышло,

вот тут-то дух богатырский и вышел

из нашей дружины.

Эх вы, былинные!

Развалились и лежат,

в ладоши хлопать не хотят.

Лежит и Михайло Потык,

но глаз у него приоткрыт,

да думу думат голова:

«Что за нечисть нас взяла?»

А дева Ольга-краса

в каждую руку взяла

по одному богатырю

и тянет к баньке, да в трубу

запихивает, старается.

Потык хотел было не маяться,

а встать на ноженьки. Не смог,

от усилия аж взмок.

Нет, не получается.

Девка к нему приближается,

берёт за леву ноженьку,

волочёт к пороженьку

и бросает прямо в печь.

— Ух и смердит же человек! —

страшным голосом Ольга ругается,

в бабу Ягу превращается

и на палец кривой надевает колечко.

Глава 6. Настасья посылает соколика на подмогу

Ёкнуло у Настасьи сердечко,

ей привиделось нечто страшное:

муж в огне, а кольцо украдено

злющей бабкой лесною.

Настасья кличет молодого

зачарованного соколка,

и просит у птицы она:

— Ты лети, мой сокол ясный,

в беде лютой муж прекрасный.

Ты лети, спеши, спеши,

потуши огонь в печи

да колечко верни обручальное.

Покружился сокол, в дорогу дальнюю

пустился стрелы быстрее!

И пока он летит, немеют

рученьки у Михайло свет Потыка,

горит рубаха — печь в жар пошла!

Поднатужился былинный богатырь,

заревел, как хан Батый,

да согнул свои ноженьки длинные

и разогнул в печурке аршинные.

Затрещала печь, ходуном пошла.

Тут нелёгкая птичку принесла.

Глянул сокол, тако дело,

в рот водицы набрал смело

ни много ни мало, а бочечку стопудовую —

бабки Ёжкину воду столовую.

Подлетел к баньке да вылил в трубу

всю до капли воду ту.

Потухла печка, погас огонь,

вывалились богатырешки вон:

выкатились и лежат,

подниматься по-прежнему не хотят.

А баба старая Яга

от расстройства стала зла:

нет у ней силы — истратила,

на воинов всю потратила.

Плюнула и сквозь землю-сыру провалилась,

в самый тьмущий ад опустилась:

пошла силу у чёрта выпрашивать.

А сокол ясный не спрашивал

у Настеньки разрешения,

он тоже сквозь землю и время

метнулся стрелою в ад:

«Наши в огне не горят!» —

и следом за бабушкой в самое смердово зло,

в бесстрашный бой «кто кого»?

Глава 7. Михайло Потык и кот Котофей

Тем временем в баньке у Ёжки

не красные девы-матрёшки

парятся, песни поют,

а воеводушки воду пьют:

сильные, могучие богатыри

не в ратном бою полегли,

а от яда спят вечным сном.

И мы б не узнали о том,

да Потык богатырь-гора

не испил он яду до дна,

а поэтому пошевелился,

поднялся, пошёл, расходился,

раскидал злую печь на кусочки,

поплакал над братьями, ночью

собрался их хоронить.

«Не спеши им могилы рыть! —

пташка синичка сказала

и в ухо Михайлушке зашептала. —

Там у бабы Яги в светлице,

стоит чан, в нём живая водица;

только воду ту сторожит

чёрный кот, он на чане спит.»

И пошёл Потык в светлую горницу,

нашёл чан, на нём кот коробится —

когти вывалил и шипит.

Михаил ему говорит:

— Ах, ты кот-коток,

шёл бы ты на лоток,

мне водица нужна живая,

дай-ка я её начерпаю.

А Чернушка кот-коток

прищурил хитро свой глазок

да говорит: «Мур-мур, мур-мур,

люб мне твой Илюша Мур,

и поэтому сему

я отдам тебе воду’,

но с условием одним —

Ёжку вместе победим.

А как? Узнаешь позже.

Бери что нам не гоже!»

Ай да набрал Потык воды,

сощурив глаз (нет два, нет три),

и пошёл к дружинушке своей.

«Воду в рот им, не жалей!» —

птичка синичка трещала.

И о чудо, дружинушка оживала.

Глава 8. Соколик и баба Яга в аду

Но что же там в страшном аду?

Бабка Ёжка схватила метлу

и летит к центру земли,

туда, где огонь развели

черти с чертенятами

рогатыми, патлатыми.

А ясный сокол несётся вдогонку!

Старушка приметила гонку

да стрелой калёной помчалась.

И с кем бы она ни встречалась

на своём мимолётном пути,

успевала всем бошки снести!

Наконец, у котла приземлилась,

долго в костёр материлась

да чёрта звала лохматого.

И его, конечно же, матами!

Вышел чёрт да спрашивает:

«Чего ты не накрашена?»

Спохватилась тут Ягуся,

обернулась девкой Дусей.

— Так лучше? — и глаз скашивает.

«Да, вечность нас изнашивает, —

бес вздохнул и лоб потёр. —

Тебя чего принёс то чёрт?»

Дуся льстивенько сказала:

— Я без силушки осталась,

дай мне силушку, дружок!

Чёрт открыл в груди замок,

вынул силу и подал:

«Евдокиюшке б я дал

даже сердце и себя.

Бери силу, вон пошла!»

Дуська силушку схватила,

на себя вмиг нацепила

и давай расти, расти!

Выросла из под земли

такой могучей,

как грозная туча.

И стало ей тяжко —

палец распух у бедняжки,

а на пальце кольцо Алешкино.

Топнула Дусенька ножками,

нож достала булатный,

отрезала палец и сразу

в бабушку превратилась,

в маленькую такую. Забилась

под ракитовый кусток,

потому как соколок

уже клевал её в темечко.

И подобрав колечко,

к хозяйке полетел своей

мимо лесов, мимо полей.

Ну а бабушка Яга

тихо в дом к себе пошла

новые козни обдумывать,

чинить баньку, подкарауливать

новых русских богатырей.

А кот-коточек, котофей

сбежал от бабкиных костей

прямо в лес, лес, лес, лес —

ловить мышей да их есть.

Вот и сокол-соколок

колечко лихо доволок,

опустился на окно:

"Тук-тук!" В горенке темно,

хозяйка плачет и рыдает —

своего мужа поминает.

«Ты не плачь, не горюй, жена,

жив, здоров твой муж! На, проверь сама», —

кинул на пол соколик колечко,

покатилось оно за печку.

Полезла Настя его доставать,

а там блюдечко. Надо брать.

Схватила девица блюдце,

протёрла тряпочкой. Тут-то

и показало оно Алешку.

Жив, здоров, с друзьями и кошкой

бредут по лесу куда-то,

лошадей потеряв. Ай, ладно.

Глава 9. Баба Яга и Илья Муромец

— Ах, вы сильные русские богатыри!

Недалеко ль до горя, до беды?

Куда путь держите, на кого рассчитываете,

кому хвалу-похвальбу поёте,

об чём думу думаете,

почему пешие, а не конные? —

старичок-лесовичок, тряся иконою,

спрашивает наших пешеходов.

— Потеряли, батяня, подводу,

и теперь мы не конны, а пешие, —

удальцы поклоны отвесили.

— Знаю, знаю я горе-беду:

подводу вашу ведут

баба Яга с сотоварищами

на старое, древнее кладбище.

Там коней ваших спустят в ад,

и пойдут на них скакать

бабы Ёжки приятели — черти.

— Не видать лошадям смерти!

Что там за сотоварищи?

Мы им повыколем глазищи.

— Кыш, Хлыщ и Малыш ростом с гору.

Я вам укажу дорогу.

Разозлились богатырешки и вдогонку!

Только пыль забилась под иконку

у старичка-лесовичка,

да и то не на века.

* * *

Волен мужик, не волен,

а богатырь тем более.

Бежит дружина

(дрожит аж Инна),

бабу Ягу проклинают,

московских князей вспоминают

недобрым словом:

«Обяжут ль пловом?»

Дошли, наконец, до полянки,

где разбойничье гульбище-пьянка:

Кыш, Хлыщ и Малыш ростом с гору

едят, пьют день который.

Замочки с харчей богатырских скинули,

с вином бочоночки выпили,

и жуткие песни поют.

— Погоди, не спеши, уснут, —

Илья Муромец тормозит дружину. —

А спящих с земельки сдвинем

и быстро опустим в ад.

Час прошёл, и воры спят,

лишь баба Яга у костра

сидит, сторожит сама.

Но с бабой проклятой тягаться —

каково это, знают братцы.

Тут кот-коточек, котофей

вдруг прыгнул к бабке: «Мне налей,

хозяйка, чарочку вина;

сбежал я от богатыря,

устал, замучился совсем,

он бил меня, налей скорей!»

— Черныш нашёлся! — бабка плачет. —

Иди скорей ко мне, мой мальчик,

(а сама совсем уж пьяна’)

попей, лохматушка, дурмана, —

и чарку подносит коту.

Лакает кот, плюёт в еду

какой-то слюной нехорошей.

Яга ест вместе с ним: — Ох сложно

тягаться с духом мужицким!

Напущу на них чёрта побиться, —

вымолвила ведьма, уснула.

Фыркнула кошка и дунула

обратно к своей дружине:

«Берите воров, былинные!»

Богатыри, богатыри, богатыречочки,

нет, не хилы они, яки мужичочки!

И у них хорошо всё вышло:

берут они спящих за дышло,

раскручивают да под землю кидают

прямо в котлы, где варят

черти грешников лютых:

— Пусть и эти уснут тут!

А Муромец бабу Ягу

берёт да сжимает в дугу,

и расправив плечи былинные,

размяв ручонки аршинные,

закинул ведьму на Луну.

Там и жить ей посему.

/Но об этом другая сказка,

«Баба Яга на Луне» — подсказка/.

Глава 10. Сон Микулы Селяновича

Устремились воины к коням!

Лишь Селянович Микула прямиком к харчам

да к бочоночкам своим винным,

потрогал, пощупал и вынул

чарочку, выпил остатки,

упал наземь, уснул сладко-сладко.

И приснилась ему родная деревня

с полями, пашнями, с селью

да кобыла своя соловая

и соха любимая, кленовая.

Будто идёт он, пашет,

а народ ему издали машет.

Ой да кудри у Микулы качаются,

а земля под сапогами прогибается.

Вдруг навстречу ему богатырь идёт,

оборотень Вольга вострый меч несёт,

тормозит возле пашни да спрашивает:

— Зачем муравушку скашиваешь?

Эй ты, мерзкое оратаюшко,

пошто пашешь от края до краюшка

нашу Русь такую раздольную?

Ты мужицкую душу привольную

не паши, оратай, не распахивай,

ты сохою своей не размахивай,

дай пожить нам пока что на воле,

погулять на конях в чистом поле!

Вздохнул Микулушка тяжко,

пот холодный утёр бедняжка,

кивает башкой аршинной:

— Эх, богатырь былинный,

пока ты на коне катаешься,

шляешься да прохлаждаешься,

плачет земля, загибается,

без мужика задыхается! —

и дальше пошёл пахать

от края до края Русь-мать.

Оборотень Вольга задумался:

«Землю нужно пахать, но не думал я,

что от края до края надо её испохабить.

Ах, ты пахарь-похабник!» —

и пошёл мечом на оратая.

Осталась лишь горка крутая

от нашего оратаюшки.

«Так пахать или не пахать, как вы считаете?» —

голос с неба спросил задумчиво.

Микула в ответ: «Дык умер я», —

и проснулся в поту холодном

пьяный, злой и голодный.

А как наелся, задумался крепко:

«Порубаю тебя, чи репку,

сын змеиный Вольга Святославович!»

— Ты чего там расселся, Селянович? —

машет ему дружина. —

Собирайся, в путь уж двинем!

Глава 11. Последний бой Микулы Селяновича и Вольги Святославовича

Запрягли коней богатыри,

кота с собой взяли, пошли.

Идут, о подвигах богатырских гутарят,

о Москве-красавице мечтают.

Вдруг кони фыркают, останавливаются.

Войску нашему сие, ой, не нравится!

А там, в ракитовых кустах,

на змеиных тех холмах,

отдыхает, кашу варит, веселится

Вольга со змеёй сестрицей.

Та ругает вольную волю,

обещает спалить все сёла

да великие грады, а церкви

в пепел-дым обратить, на вертел

надеть стариков, жён и деток,

а мужей полонить да в клетку!

Ой да раздулись ноздри богатырские:

Микула Селянович фыркнул,

меч булатен достал и с размаху

отрубил башку змеище сразу!

Покатилась голов в костёр-кострище.

Озверел тут Вольга, матерится

на Селяновича лютым матом:

— Не мужик ты, не казак, а чёрт горбатый!

Закипела кровушка богатырская

у обоих разом, и биться

они пошли друг на друга!

У лошадок стонала подпруга.

Ой как бились они, махались:

три дня и три ночи дрались,

три дня и три ночи не спавши,

не одно копьё поломавши,

три дня и три ночи не евши

секлись, рубились, похудевши.

Устали дружиннички ждать

чья победит тут стать?

Плюнул Добрыня, поднялся:

— Давно я, братцы, не дрался

в боях кулачных, перекрёстных

(забаву помню на пирах почёстных).

И пошёл, как бык, на оборотня:

подмял под себя он Вольгу,

тот лежит ни дых, ни пых.

Завалил змея на чих!

И взмолился тут Вольга Святославович:

— Отпусти меня, Добрыня, славить буду

твоё имя я по селениям,

по городам. А со временем

породу змеиную забуду,

киевским богатырём отныне буду,

в дальние походы ходить стану.

Хошь луну? А и её достану!

— Ты не трогай луну, дружище,

там баба Яга томится,

пущай она там и будет.

А породу твою забудем.

Так и быть посему, будь нам братом.

Лишь Селянович хмурится: — Ладно,

посмотрим на его поведение, —

и набравшись терпения,

попыхтел тихонечко рядом.

Маленьким, но могучим отрядом

богатыри на Московию двинули.

Кота Вольге за пазуху кинули:

пущай оборотень добреет!

Месяц на небе звереет,

красно солнышко умирает,

дружина на Кремль шагает.

А в Кремле наши ёлки и ели

на века, казалось, засели

и вылазить не хотят,

греют пихтой медвежат.

Глава 12. О том как Чурило Пленкович без нас женился

Пришла дружина на место.

Сели, ждут: мож, созреет тесто?

Что же делать, куда плыть?

Нужно елочки пилить.

Тащат пилы мужики:

— Айда, былиннички, руби!

Но злые ёлки, ели

заговор узрели,

кличут ряженых баб:

«Надо киевских брать!»

А бабы ряжены,

рты напомажены,

в могучий выстроились ряд,

гутарят песни все подряд

да поговорки приговаривают,

дружинничков привораживают.

Вот дева красна выходит вперёд

да грудью на Чурилу прёт,

говорит слова каверзные,

а сама самостью, самостью:

— Ты не привык отступать,

ты не привык сдаваться,

тебе и с бабой подраться

не скучно,

но лучше

всё же на князя ехать,

руками махать и брехать,

мол, один ты на свете воин!

Я и не спорю,

поезжай хоть на князя.

Всё меньше в округе заразы!

Но до меня доехать всё-таки надо,

я буду рада

копью твоему и булату,

а также малым ребятам

и может быть, твоей маме,

дай бог, жить она будет не с нами.

Чурило на девушку засмотрелся,

в пол-рубахи уже разделся,

кудри жёлтые подправил,

губы пухлые расправил

и к невестушке идёт

да котомочку несёт.

Глядь, они вдвоём ушли

в далеки, чужи дворы,

и мы их боле не видали.

Ходят слухи, нарожали

они шестьсот мальчишек.

Нет, ну это лишек!

Глава 13. Тяжёлая битва за Кремль

А другие воины

с войском ряженым спорили:

— Уходите отсель, бабы,

мы припёрлись не для свадеб.

Ну уж ладно, на одну —

Добрыню сватать за княжну,

девицу очень знатную.

Расступитесь, чернавки, отвратные!

И попёрла дружина на лес:

— Есть у нас тут интерес! —

бились они, махались,

ёлки пилили, старались.

Три года и три дня воевали.

/ Сколько ж елей полегло тогда? Узнаем

мы, наверно, не скоро,

потому что сжёг амбарну книгу снова

царь русский, последний да нонешний./

Ну а покуда бой тот шёл, без совести

мужик по России шлялся

и над Муромцом изгалялся:

— На лесоповале великан наш батюшка,

вот куда былинну силу тратит то! —

подтрунивал народ над подвигами смелыми.

И смеялся б по сей день он, но сумели мы

отодвинуть, оттеснить те ёлки, ели.

И казалось бы уж всё! Но захотели

отстоять свои права медведи,

вылезли из бурелома и навстречу

нашим воинам идут, ревут да плачут:

«Пожалейте вы нас, сирых. С нашей властью

всё в природе было справедливо!

На снегу следы лежат красиво:

где мужик пройдёт, где зверь лесной — всё видно.

А и задерёшь кого, то не обидно.»

Рассвирепели вдруг богатыри,

вытащили штырь с земной оси...

У-у, сколько медведей полегло тогда!

Об этом знаю только я.

Но вот из полатей выходит

Михайло Потапыч, выносит

он корону царскую: «Простите,

люди добрые и отпустите!

Я не ел ваших детушек малых

да не трогал хлопцев удалых,

девы красной не обидел,

а на троне сидел и видел,

как крестьян бояре топтали.

Бояр сечь-рубить! Они твари.»

Тут бояре гуртом сбежались,

отобрали корону, и дрались

за неё тридцать лет и три года.

А потом на трон взошла порода

с простой фамильей Романовы.

О таких не слыхали вы?

Глава 14. Свадьба Добрыни Никитича, а Настасья Петровична снова посылает соколка

Ну а пока бояре рядились,

вояки в баньке помылись,

приоделись в рубахи шелковые,

с голытьбы собрали целковые,

чтоб женить Добрыню на Настасье Микуличне —

не на княжьей дочке, и не с улицы,

а на полянице удалой почему-то.

Но об этом пока не будем.

А тем временем, телега катила

и прохожим всерьёз говорила:

«Ай люли-люли-люли,

не перевелись бы на Руси

княжий род и барский

да в придачу царский!»

И медведь последний на дуде играл.

«Эт не царско дело!» — мохнатого хлестал

скоморох противный, набекрень колпак.

— На кол их обоих, если что не так!

Весёлая была свадьба, однако,

с пиром почёстным, где драка

гоголем бравым ходила

и дробила тех, кого не убила

стрела чужеземца.

Нунь Сердце

у Настасьи Петровичны ёкнуло,

тарелку волшебную кокнула,

как Алешу хмельным увидала.

Разозлилась баба, осерчала,

кликнула сокола ясного:

— Лети, спеши, мой прекрасный!

Выручай из беды, из напраслины

муженька моего несчастного.

Пущай домой воротится,

тут есть на кого материться,

и пиры ведь наши не хуже,

да и киевский князь получше

бояр московских купеческих.

Возвращается пусть в отечество!

Топнула Настенька ножкой,

брякнула серёжкой

и сокола в небо пустила.

Тот с невиданной силой

полетел, помчался к былинным.

Через три дня он был у дружины.

Опустился на стол самобраный,

нарёкся гостем незваным

и стал потчеваться, угощаться

да пенным пивком баловаться.

А как наелся, напился,

вставал средь стола, матерился:

«Ах ты, чёрт Алешка окаянный,

в чужом доме холёный, званный

сидишь на пиру, прохлаждаешься.

Нунь супруга твоя убивается,

ждёт мужа домой скорее,

час от часу стареет!»

Как услышал богатырь слова такие,

вставал со стола: — Плохие,

ой да поганы мы, братцы,

пора нам домой сбираться!

Домой так домой. Чё расселись?

Богатыри оделись,

обулись попроще, походно.

И взглядом уже не голодным

московские земли окинули

да к Киеву-граду двинули.

А кота с собою прибрали,

пригодится ещё голодранец

с нечистью всякой бороться.

Добрыня же пусть остаётся.

Ну и Пленкович Чурило остался,

за ним бегать никто не собирался.

Ай да шесть богатырей,

ай да шесть ратных витязей

через луга, поля, леса перешагивают,

через реки буйные перескакивают,

озёра глубокие промеж ног пускают.

В общем, от края до края

Россию-мать обошли,

на родную заставу пришли.

А на заставушке богатырской

Василий Буслаев с дружиной

границы свято оберегают,

щи да кашу перловую варят.

Вот те и ужин,

в пору не в пору, а нужен.

— Вы столовайтесь, вечеряйте,

а я поскачу к Настасье! —

сказал Попович, откланялся,

на кашу всё же позарился,

и прямоезжей поехал дорожкой.

Вот к жене он стучится в окошко,

та выходит, супруги целуются

(раззявила рот вся улица)

и в покои идут брачеваться.

Ну и нам пора собираться

да по домам расходиться.

Пусть мирно живёт столица,

ведь пока Кремль стоит, мы дома.

/ До свидания, автор Зубкова. /

Ой Русь царская да столичная,

и кого б ты ни боялась — безразлично нам!