serglanskoe — О БОЛТОЛОГИИ

                                О     БОЛТОЛОГИИ

                       Судьбы русского поэтического слова    

                Главное    отличие    советской     поэзии от русской поэзии — пристрастие     к рифмованным разговорам, к «болтовне    в рифму» и    решительная неспособность даже и выдающегося советского    поэта создавать музыку стиха,    изображать словами как красками, музицировать словами, рисовать словами    или, говоря иносказательно, пользоваться поэтическим словом    как кистью и смычком, а не как возможностью    громко покричать, поругаться,     поучить     или     даже — и    это самое умное, что мог позволить себе в поэзии истинно советский стихотворец любого ранга — со значительным    и солидным видом порассуждать «в рифму».

                Именно этим    высоким «болтологическим градусом» в своих стихах разительно отличаются,    например,    советские поэты Евтушенко и Кушнер от    несоветских поэтов Пастернака и Мандельштама, хотя «и те, и эти» в основном жили, вроде бы,    при той же самой, одинаковой для всех,     советской    власти.

            Первые — только и делают,    что разговаривают    и разговаривают    в стихах и просто не умеют писать иначе: рифмуют свои     рассуждения и мысли, иногда к чему-то громко призывают «в рифму» (имеем в виду Евтушенко)     и     делают вид, что это и есть поэзия    —    поэзия «для народа», конечно, поэзия как рифмованная проза    и    чистая    риторика или, проще и откровеннее    говоря,    как то довольно    бессмысленная, то наставительная, «учительная» болтология, чутье на которую и     радостное одобрение которой у советской власти     было несомненное и    всегда    безошибочное.

               Без промаха отсеивавала    советская власть     «своих» от    «чужих», «пригодных    для советской печати» — от «непригодных»,     «инородных» и, соответственно,    преследуемых    в той или иной форме и степени    (можно и просто не печатать — как Кривулина, а можно и    на Север выслать — как Бродского) за попытки использовать поэтическое слово «не по советски» —    капризно     рисовать им    или    виртуозно музицировать,        созидать    с    помощью    вдохновенного    поэтического слова прекрасные и странные, иногда неизъяснимые миры свободы,    не имеющие никакого определенного    отношения к тому, что    происходит    на улице, на производстве    или, тем более, на партсобрании.

                   Совдепия    благополучно развалилась под истошные вопли     о благословенной    «перестройке»     уже четверть века назад. Но    навыки насиловать    Поэзию    рифмованной болтологией, привитые России    покойной советской властью     «всерьез и надолго» —    остались.

                Никто    из солидных поэтов    былой    совдепии теперь не признает, что он — поэт социалистического СССР    (это уже     неловко), но, конечно же, каждый    кто им был    — им благополучно и остается.    Как тот же Александр Кушнер.

                   Кушнер    как печатался при советской .власти, так и теперь печатается    во всех журналах —    в «патриотических»    и «непатриотических», в «левых» и «правых», в     тех которые из «пятой колонна» и в тех которые «за Родину, за Путина» —     и везде разговаривает и     разговаривает    более или менее в рифму, видимо, по советской привычке     полагая, что    это и есть проявление    подлинной Поэзии.

                Последняя публикация стихов Кушнера — в    оппозиционном «путинизму» и любящем     даже    новомодние изыски в художественном слове     общественно-литературном журнале «Знамя» — так    откровенным образом и озаглавлена:     «Тихий разговор» («Знамя», 2015, №6).

                   Любопытно, что никаких особо ярких и примечательных художественных образов в    этих своих очередных «тихих разговорах»    в    стихах Александр Кушнер даже не пытается и создавать     —    нет или    почти нет в них ни запоминающихся художественных сравнений, ни ошеломляющих метафор, ни    чарующих    художественных иносказаний, а видны преимущественно водой льющиеся из строки в строку     «слова, слова, слова»    и только и    слышно    нескончаемое, неутомимое    «разговаривание»    под видом причастности к истинно    поэтическому слову:

                       «К испытаньям душа ни готова

                        Ни в семнадцать, ни в семьдесят лет.

                        Ей бы радости    снова и снова

                        И    наглядных    весенних примет!»

            Ясно, азбучно ясно по этим весьма внятным    строкам     чего нашему    престарелому ныне    поэту    все так же    хочется — очень хочется ему столь же любезных как    и    в былые веселые    годы «весенних»    удовольствий и радостей, а вовсе не каких-то там испытаний или даже, тем более,     прозрений.

        Это само собой разумеется. Только для    причастности    к большой    Поэзии    этого    —    маловато. Как маловато, например, для истинной причастности к такой    Поэзии, например, следующих,     очень    незамысловатых признаний:

                            «Напрасно скалы    придвигаются

                               И соблазняет пистолет:

                               Из-за любви и    впрямь     стреляются,

                                А из-за Ватерлоо —    нет!»

                Заметим в     связи с этими строками что,    были     все же     в истории и те    доблестные войны, и те предводители доблестных войнов, которые предпочитали    погибнуть в бою, чем проиграть    битву врагу и позорно сдаться в плен, хотя нашему разговорчивому поэту    это — совершенно неинтересно. Ему, конечно    же, весьма и весьма приятно    представлять,     что можно запросто проиграть    «битву     жизни» и вовсе не расстроиться, а даже наоборот — найти и в этом свою выгоду, свое место под солнцем…

                Иногда Александр Кушнер     бывает, однако, и еще более    откровенен в стихах-признаниях,    разговаривая в них    сам с собою     не без     удовольствия:

                               «Как мы стихами восхищаемся

                                Какой-нибудь строкой поэта!

                                Не взять ли слово    «пресмыкающееся»

                                   В стихи, хотя и странно это…»

                Действительно «пресмыкающихся» в стихах нам всем очень не хватает!                

                Иногда, впрочем, Александр Кушнер, вдруг    наивно или как бы наивно    озадачивается посреди своих поэтических    признаний: «Зачем открывается дверца шкафа // Тайком, ни с того, ни с сего,    сама?» Однако, тут же    начинает     отнекиваться     от такой невидали, как и от    всего необыденного, небывалого и необъяснимого: «Я не отвечаю за эту дверцу, //    За мысли и чувства не поручусь.»

               Все неординарное    и непредсказуемое для Кушнера    — за пределами его    мира.

                Строгий расчет и неукоснительное    трезвомыслие    в     стихах — главное для    советского и постсоветского    поэта    Кушнера,     «стержень»     его творчества.    Если же    это расчетливое    трезвомыслие     вдруг    подводит, то поэту Кушнеру становится очень горько и он с обидой признается: «А я –то думал:    надо впечатленья // Копить и     чуть    ли не нумеровать.»    

                Тем не менее, признанный поэт былого СССР, Александр Кушнер, умеет     поговорить иногда    хорошо, убедительно    и авторитетно    и с самим Богом.    Ни больше, ни меньше:

                «Ко мне он не сходил с Синайской высоты,

                   И снизу я к нему не поднимался в гору.

                   Он говорил: Смотри, я буду, там где ты

                    За письменным столом сидишь, откинув штору.

                    И он со мною был, и он смотрел на сад.

                    Клубящийся в окне, не говоря ни слова.

                    И я ему сказал, что он не виноват

                    Ни в чем, что жизнь сама угрюма и сурова.»

                   Вполне логично, что    и сам Бог получил     наставления и    ободрение    в собственной «благой деятельности» на земле    от поэта    Александра Кушнера…    И, конечно же, получил    при личной встрече и в частном разговоре    —    может, и чаю и попили вместе, если у тов. Кушнера была минутка-другая поболтать с товарищем    Богом    приватно…

                    Удивляет в цитированных выше строках другое —    вдруг ворвался в них, пусть    как бы     ненароком    и совсем осколком, образ сада,    «клубящегося в окне». Посреди     самодовольного    описания авторитетной    личной «беседы с Богом» неожиданно, совсем    вдруг    проскальзывает     — сад, клубящийся в окне.     Хорошо, ведь, этот образ     и звучит, и видится    — как колыхание теней и     изваяния тумана.., хорошо, поэтично и неизъяснимо прекрасно.

                       Видимо, и тов. Кушнер что-то    о тайнах    былой русской (досоветской) поэзии косвенно знает    —    или слышал:    может быть    при личной беседе с тов. Блоком во время приватной     встречи в своем    кабинете за чаем с    узнал…

                       Тогда, помнится, Бог уже вышел    из кабинета тов. Кушнера, вежливо    попрощавшись, а    уловивший «голос революции» отечественный классик, Александр Блок только вошел, вежливо поздоровавшись… И оба они в порядке очереди очень внимательно выслушали тов. Кушнера — и оба все    поняли и хорошо усвоили: «Что    делать?» и «Кто виноват?»,    и про то    как «декабристы разбудили Герцена»    тоже    в очередной раз, наверное, узнали    и удивились…

                       Вместе с тем тов. Кушнер никогда ни за кого ни прямо    голосовал, он    — только разговаривал, разговаривал преимущественно сам с собой (это особо примечательно)    в полном недоумении    и при полной прострации созидающей поэтической    мысли:

                        «Я у окна стою в недоуменье,

                            Вечерней тенью залит и уныл.

                            Как будто день сказать хотел осенний

                            О чем-то    мне под     вечер    —    и забыл.»            

                       _____________________________________________________

            Однако, не будем больше мучить сарказмом славного советского и постсоветского поэта, Александра Кушнера,    который издавна нравился тихим интеллигентам, любившим и    при советской власти, и после ее безвременной кончины посидеть-поговорить-посудачить на кухне    «о том и сем» и при этом ничего решительно не только не делать, но и всерьез не    думать… Пусть эти    смирные    люди    хотя бы вдоволь наговорятся —     тяжело же всю жизнь молчать, ничего при этом толком не ощущая и    не думая…

        Мы    же     пишем, собственно, о другом    —     об экзистенциальном смысле настоящей     поэзии.    Он непременно должен    быть. И выражается этот    экзистенциальный    смысл большой Поэзии    всегда в чем-то до конца неизъяснимом    —    в вольно и    странно клубящихся поэтических образах, чувствах, звуках, созидающих в неожиданных своих    сочетаниях целый мир, непостижимый    в своей красоте и чарующий, а вместе с тем приносящий нам ощущение     высокой духовной осмысленности существования, которое ничто кроме    поэзии принести не может…                 Невольно вспоминаются при этих словах замечательные    строки Георгия Иванова:

                                           «Эмалевый крестик в петлице

                                               И серой тужурки сукно

                                               Какие печальные    лица

                                               И как это было давно

                                                Какие прекрасные лица

                                                   И как безнадежно бледны —

                                                   Наследник. Императрица,

                                                   Четыре великих княжны…»

            За этими строками —     в ореоле    поэтически прекрасного, вся    навсегда     потерянная безвозвратно, ушедшая     в небытие    былая, досоветская Россия,    императорская Россия… Хотя, ведь, и не был же Георгий Иванов стойким монархистом, но как истинный Поэт — создал замечательный экзистенциальный образ    поруганной, убитой красоты и высокой    гармонии осененной императорской    властью и избранностью     русской жизни,    безжалостно расстрелянной — пролетарской революцией.

            И за этим образом —    вся истории России ХХ века,    мучительная, страшная, поучительная, горькая… И для того и существует настоящая поэзия, чтобы    подобные образы создавать, чтобы одухотворять ими человеческое существование, которое без них — мельчает,    духовно гаснет, тонет в    тине обыденности и пошлости….