Сказ о преподобном Сергие и иноке его Пересвете

Кому есть вера? Скажете — немногим.

А время — похоронщик сущих истин,

карябает небрежно в некрологе.

Из чрева хроноса, из потайных глубин,

о глыбища эпох калечась ликом,

доподлинность теряя перекликом

к нам рвется эхо доблестных былин.

В нём степи дышат запахом костров,

в нём табуны стремят в поход тумены

и алчет беклярбека взор надменный,

скорбеет Русь под звон колоколов...

***

Худая весть, мол, Божьим попущеньем

за наши свары, перекоры и грехи

ордынский хан испытывает рвенье

в пределы наши. Броды и шляхи,

кулуками истоптаны, погосты,

округ Непрядвы, в щеп разорены

и над потятыми глумятся крятуны,

и бирюки обгладывают кости.

А в эту смуту, в скитнике лесном,

Великий Княже скипетродержащий

просил Святого, брани предстоящей

предвесть исход, понеже вещуном

игумен был. И прочил тот кагану:

— Тебя ли, Отче наш опоручил

утвердой быть, служити, что есть сил,

христианскому прославленному стаду?

Тому, иди, безбожных супротив

и коли наш Господь тебе поможет,

ты погань одолеешь, с честью гожей

в своя отечество вернешься невредим.

Ответил князь:

— Владыко, если Боже

и впрямь своим оружием поможет

татар безбожных в брани порубить,

то я клянусь, и так тому и быть —

во славу Богоматери пречистой

поставлю монастырь и верой истой

он будет преисполнен.

Поклонясь, он ринул в путь.

***

Могущ Великий Князь!

Но гу'сты те'мны во'ды во обла'цех,

и туменбек не численностью дюж —

в его улусах поиматель душ,

нечистый дух, камлал в его палацах.

И сколь бы ни был доблестен тот рой,

что бесу супротивил ратной силой

лавиной вороной его сносил он

и изводил коварной ворожбой.

***

Грядущей сечи зрак кровавым следом

ступал в обитель. Меркли образа,

а в келье гомонили голоса

о лютой брани промеж тьмой и светом:

— Посядь, сын мой! Чай не' пред троном Божим

ты явствуешь, и внемли во весь слух,

что я скажу:

из пагубных порух татар мы мыслили.

Сумня'шеся ничтоже,

мы мыслим ныне, попирая глас,

что нам исходит откровеньем свыше.

Он мне вещал и я известо слышал,

и разумел, и, то, реку сейчас:

Есть некий поединщик у Мамая,

призва'нный из далёких куреней

устока ламского. И нет его сильней

от края мира нашего до края.

Мощь рьяная затворена не в коже,

губителен удар не твердью жил —

он во'лшеством себя заворожил

и плоть его, лишь демону одёжа.

Пред боем правит древний ритуал,

вдваряя в тело, пляскою под бубен,

Сотонаила, с оным совокупен —

не уязвим, что каменный балбал.

Озро'чь его не видеть ясным оком,

тумгою кованой сокрытое чело,

и то обличье, яко ожило —

мордатит и кобенится магогом.

От уражений панцирь охранит,

что у'тренницы ся'яньем зарится,

ворожьих стрел и ратищ не страшится,

ибо заклят булатом каинид.

Коль небо загудит вороньим граем,

коль в поле ощетинятся полки

и ра'ступи меж ратями близки,

он промыслом ристалищным стяжает

дух богатырский. Рыщет и глядит

из супостатов сречника погоже

и еже выйдет, доблестию схожий,

того лучою на'скорозь разит.

Состремившись, куражится потятым,

лютует, усекая голову,

а после буйну ткнувши на жаду,

на черном, яко полуночь, бахмате

поскакивает, потрясая слух

поперников своим скотильным лаем

и тот, кто зрит се, скоро источает

свой доблий и премужественный дух.

Я чуял, сын мой, голос Гавриила —

не одолеет княже эту спесь,

яко в татаре, сам Денница есмь,

и уразит его, лишь Божья сила!

Лишь Дух Святой,

вдрузившись в бренном теле,

сорвет заклятого печати и замки,

но мочь такую может обрести,

кто сердцем чист и помыслами светел,

кто отварен для промыслов господних,

и схима для кого святой обет.

Ты, ангела десница, Пересвет!

Ты, сходник роковой для преисподни!

***

Осьмого дня сентябрьского, утро

туманным выдалось и холодно доволе.

Дружины ежатся, вглядаясь в межи поля,

рожками перекликуют понуро

дозоры бдящие. Люд сетует едино,

что злее нет преддверия ристанья,

ведь видит Бог — кончины пожиданье

дух пуще изведет самой кончины.

И то замятье, что крепилось вяще,

князь словом ободрить не применует,

то к по'лку постоя'щем одесну'ю,

то к по'лку о'шую с болярцами поскачет.

Вдруг, загудела, задрожала твердь

землицы той, и в зареве туманном

поблёскивают сбруею дулганы,

татары подступили.

Вот, оне!

Загомонили трубы о початье,

сомкнулись и ощерились ряды

и витязи к передним понесли

хоругви чермные священного распятья.

Готово все, и воины прощались

яко завещано отцами перед сечью,

обиды отпускали и поречья,

себя знаменьем крестным осеняли.

Туман, рассеявшись, явил елику силу —

ворожий стан несчислимый верстами,

а посредине ратей истуканом

тот паладин стоял с огромной пикой,

что дольше нашей чуть не в пять локтей,

абы успеть врага случити первым.

И, бряцая оружьем и железом,

татаре ликовали: — Челубей!

Гвалт нарастал и нехристь поругала

мать и отца, что породили нас,

кичилась срамотою, напоказ

ея бесстыдство зело изгаляла.

И громогласил сбродень кривоокий,

не прижила, будь, Руськая земля

толикого гору-богатыря,

что ихнему достойной будет ровней.

Храни Господь!

— понуро вещевала

дружина иноку, что вызвался на сречку.

С благословеньем он стремил навстречу

позваннику, лишь схима облачала

огромный стан. Он про себя молил

Святого Духа дати мощи Божьей,

ели копье пронзит его ворожье,

поганого достать хватило б сил.

Замолкли все, в грудя'х дыханье сперши.

Поборцы, развелись по сторонам,

ударили комоням по бокам

упря'мив копий острые навершья

вперед друг другу. Резвые бахматы

вот-вот сведут седельников своих

и видел Пересвет, ак вражий лик

хупа'л своим железом бесноватым,

и чуял он, как стружие ворожье

проткнуло наскрозь пазуху его,

дробило кости, яко долото,

да на хребте пронизывало кожу.

Но не познал не смертии, ни боли

поборник руський, Сергиев монах,

и, удержавши стопы в стременах,

дал, изловчившись, волю силе Божей,

удар нанесши в панцирь супостата,

да проломил булатную зерцаль

улучив пику в саму пектораль

он сшиб поганого из седлища бахмата.

Тот, рухнув навзничь, вопль издал прелютый,

бес, уражённый в язве пробадной

из плоти выскочив побитый и хромой

дух истощал, что на суку Иуда.

А над потятым воином Мамая

с торчащей в теле долгою лучой,

твердынею, недвижимой скалой

стоял монах. И, кровью истекая,

он страшен был!

Несокрушимый, ярый

Господень гнев пылал в его очах,

вселяя оторопь, смятение и страх

в ряды врагов. Помлевшие татаре

уж молча зрили, како, небывало,

тот воин руський обломил легко

десницею брестьево древко

лучины той, что из груди торчала.

Побросив им, промолвил: — Ваша доля!

и, повернув буланого коня,

побрел неспешно к воинству своя,

с душою чистой перед бранным полем.

Бог с нами, братья! — княже возглашал,

лавиной дрогнули взбодренные дружины,

а позадь сечи, с раною аршинной,

пресветлый инок тихо помирал.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Далече, от розмирицы донской

в скиту, ак позора'телем глядая,

по именам потятых называя,

игумен хлопотал за упокой

Владыку нашего...