Самая настоящая любовь

Мы едем в поезде. Стучит о чем-то за окнами голый осенний лес. Мама сидит за откидным столиком подперев щеку ладонью, провожая взглядом бесконечно убегающий пейзаж. На ее предплечье белеет шрам. Кажется, что он был у нее всегда. Через несколько лет отец расскажет мне, как появилась эта, почти незаметная, полоска на руке его бывшей жены. После развода он насмешливо величает ее «королевой» и почти всегда шутит рассказывая об их совместной жизни.

Папа вообще много шутил. Наверное от того, что невольно пытался скрыть то волнение, в которое приводили его некоторые кадры из фильма его воспоминаний. Прищурясь, он делится о со мной веселой историей, как его тесть — мой дед, будучи в сильном подпитии, с криком: «орангутанг», пытается рубануть его топором, а моя мать подставляет под замах руку. На губах отца улыбка, но в глазах, в нотках голоса проскальзывает уважение к женщине, разрыв с которой остался шрамом на его жизни.

Не помню почему они расстались. Да, наверное, и не могу помнить — мне тогда не было еще и четырех. Хочется думать что, они как «провода под током» слишком искрили, но, скорее всего, их мимолетный союз разрушили те маленькие слабости, которые характерны каждому человеку, не заметны в себе и непростительны в других. Другой случай папа рассказывает без смеха, напротив — с глубоким, неподдельным возмущением.

Мама училась в институте, а, приезжая домой, в небольшое подмосковное село, полностью устранялась от любой работы. Скорее всего не из лени. В этом обвинить человека, получившего два высших образования, (одно из которых — заочно), при этом работая учителем в местной школе и воспитывая меня и моих единоутробных братьев... Нет, в лени ее обвинить нельзя. Вот и в тот вечер она занималась делом. Сидела за столом, поджав одну ногу, обложившись учебниками и вооружившись покусанным «вечным пером».

Эту, нарисованную словами отца картину я представляю поразительно четко. Бабушка, подоткнув подол юбки, согнувшись, кряхтя моет пол. В углу, у печи отец. Он что-то чинит. Мать — учится. В какой-то момент, отвлёкшись от занятий, она поднимает на свою мать глаза. Ее поза от чего-то кажется этой интеллигентной, умной, молодой студентке забавной и она прыскает в кулак. Бабушка на секунду замирает в своей позе и вдруг устало осев на мокрые доски пола начинает тихо плакать.

Отец, отложив отвертку, подходит к испуганно взглянувшей на него маме и неожиданно отвешивает хлесткую пощечину. Как наяву вижу руки отца. Он не высок, но силён, мускулистые, узловатые его руки привычны к тяжелому, монотонному сельскому труду. При желании этот человек может свалить ударом противника на голову выше себя. Чего уж говорить о маме — ее, не такой сильный, по мужским меркам, удар роняет на пол и она в ответ начинает реветь — громко, с истеричными нотками, в ответ на силу применяя тот прием, который неотразимо бьет ниже пояса любого мужчину...

Лишь один день из младенческого периода моей жизни я помню с поразительной отчетливостью. Мы с мамой уезжали. Неизвестно куда и непонятно зачем, но в моем, детском понимании, как будто бы навсегда. Как будто на войну.

Лежу под кроватью закрыв уши ладошками и крепко зажмурив глаза, в надежде, что это сделает меня невидимым и неслышимым. Отца дома нет, только мама и бабушка. Старый, покалеченный войной и самогоном дед не в счет. Он где-то в дальней комнате, пребывает, словно в нирване, в своем глубоком маразме.

Мама что-то говорит бабушке и ее звонкий голос проникает сквозь мои ладошки. Она говорит, что устала, что не может так больше жить, да и не хочет. Из приемника, в той же тональности поет Пугачева. Она то же «не может и не хочет». Певица еще не знает, что на все детство останется самым нелюбимым мной исполнителем.

Шаги матери. Останавливается перед кроватью и требует чтобы я вылезал. Мотаю головой. Она женским чутьем угадывает мое движение, и, повысив голос, сообщает, что если мы опоздаем на автобус: «то тогда...», «то она меня...». Что именно будет «тогда» она не договаривает, хватает меня за ногу и тянет, тянет. Кричу. Вырываюсь. Угрожаю отцом. Плачу. Умоляю оставить меня здесь, но сейчас мать — стихия, непреодолимые обстоятельства, она — форс-мажор моего младенчества.

Вокзал, электричку, поезд память моя не удержала. Впрочем, они долгие годы почти не менялись. До самого последнего времени, когда на перроне поставили ограждения, турникеты, а по путям, кроме привычных, зеленых, «пахнущих колбасой» электричек, побежали чопорные экспрессы с белыми собачками по синим бортам вагонов.

В воспоминаниях того времени первая любовь Маша Кокина. Лучший друг, сосед Сашка — «Журавель». Северное сияние по безбрежному полотну приполярного ночного неба зимой и серые воды Двины бесконечным летним днем.

Еще там, конечно же, есть рыбалка, удивительно крупные грибы, торчащие из мшистых бугорков в полумраке неухоженного леса. Есть первый класс, по-настоящему «взрослая» школьная форма, красивый ранец из коричневого дерматина, в общем — все как у всех.

Глава 2. Детство

От нашего нового дома до Белого моря меньше тридцати километров. Остров, на котором уместилось несколько поселков с почти одинаковыми названиями, со всех сторон обнимают рукава дельты Северной Двины. По одному из них между поселками «Верхний Лесозавод» и «Нижний лесозавод» в навигацию ходит белый речной теплоходик.

Легкое суденышко бежит, мягко покачиваясь на волнах, то забирая чуть вправо, то чуть влево обходя коварные столбики топляков. Стою на пеньковых канатах у левого фальшборта, жмурюсь солнечным бликам на воде. Солнечную дорожку неторопливо пересекает пенек полузатонувшего бревна. Сейчас он стоит почти вертикально, но стоит набежать на него волне и он уйдет под воду, чтобы вновь показать с полметра своего черного тела уже гораздо левее, покачнуться поплавком и снова нырнуть в слепящую рябь. Солнце висит низко над горизонтом и берег отбрасывает длинную, причудливую тень. Она начинает ползти в нашу сторону как раз тогда, когда прямо по курсу показывается пристань и деревянные двухэтажные домики «Нижнего».

Теплоход ударяется о деревянные сваи причала подвешенной к борту покрышкой. Матрос перебрасывает на берег швартовы, спрыгивает сам и с завидной ловкостью начинает мотать пеньковый канат вокруг кнехт. Процесс занимает у него меньше минуты и вот суденышко уже надежно приторочено к пристани. Матрос выдвигает шаткий металлический трап с одним поручнем и на берег сходят пассажиры

* * *

Мама ведет меня за руку. Мы идем по деревянному тротуару к нашему новому дому: это серая дощатая двухэтажка барачного типа. Непривычно высокое крыльцо перед входом в подъезд, пол первого этажа поднимается на полтора метра выше уровня земли. На крыльце стоит высокий скуластый мужчина в сером пальто. Ждет нас. Открывает дверь. Берет у мамы чемодан. Почему-то, ее целует. Почему-то пропускает вперед. Почему-то кивает мне:

— Входи, чемпион!

На каждой площадке по две квартиры, в нашей три комнаты, две из которых заняты другими семьями, одна, угловая, но с окнами на восточную и южную стороны — наша. Здесь общие кухня и туалет, три печи, одна — кухонная, еще одна центральная — на две комнаты (в том числе нашу) и отдельная печка на маленькую: «северную». Этот мир удивляет новизной: здесь другие запахи и звуки, другого цвета небо. Здесь по-другому строят и по-другому говорят, певуче выделяя окающие окончания слов. Здешний день длится так долго, что кажется будто совсем отсутствует ночь. Встать засветло невозможно, как бы рано не зазвонил будильник, а с прогулки приходится возвращаться когда солнце еще стоит над крышами дровяных сараев. Ко всем этим переменам привыкать несложно, скорее даже интересно. Сложнее привыкнуть к тому, что рядом с мамой, рядом со мной — другой мужчина, который вместо отца, который «папа Миша».

Чем он покорил маму? Может быть подарил «миллион алых роз»? Где-то там, в далекой Москве, рассыпал горсти лепестков под окнами студенческой общаги, влез по пожарной лестнице и, по-гусарски, постучал в зашторенное ситцевой занавеской окно? Знаю, что они учились в одном институте, он на философском, она на историческом факультете. Они говорили на одном языке, чувствовали себя в какой-то степени элитой, интеллигенцией. На север они ехали вдвоем. Разными поездами и по разным РАСПРЕДЕЛЕНИЯМ(?) но в общий, в наш дом.

Дядя Миша высок и худощав, он преподаватель в институте. Вечерами он занимается проверкой курсовых своих студентов. Мама смотрит на него украдкой, с легким восхищением, которое, впрочем, совсем не разделяю я. Сегодня наша очередь топить общую печь и дядя Миша выделяет мне стопку аккуратно сшитых тесемками тетрадей формата А3. На плотных, глянцевых обложках чьими-то старательными руками выведены заголовки, внутри — странички исписанные каллиграфическими почерками, построены цветные диаграммы, поля некоторых тетрадей оформлены орнаментом — их ужасно жалко рвать на растопку и я медлю, перелистывая, любуюсь этими «трудами».

Отчим выходит из комнаты, останавливается в дверном проеме, упершись в косяк рукой смотрит на меня. Он видимо не понимает почему я медлю.

— Справляешься? — видимо, он пытается проявить заботу, но получается, по-моему, плохо.

Я для него на столько же новый член семьи, как и он для меня. Мы еще чужие друг другу, но он старше и понимает, что моя мама сможет стать по-настоящему «его» женщиной только вместе с довеском в моем лице. Отчим настроен решительно: завоевать если не любовь, то, хотя бы, приязнь этого «маленького волчонка», как он за глаза меня называет, задача не только интересная, но и довольно насущная.

— Давай помогу! — мужчина присаживается рядом со мной на корточки и тянется к стопке курсовых.

— Нет! — решительно накрываю стопку ладошками и мой собеседник убирает руку и удивленно смотрит на меня.

— Я сам! — почти выкрикиваю я, но, спохватившись, тут же произношу уже почти умоляюще: — Я сам хочу.

Наши взгляды встречаются: в его карих глазах нет угрозы, только лукавые искорки сдержанного смеха. Моё сопротивление забавляет этого, не злого в общем-то, человека. В его понимании, пятилетний мальчуган — соперник не слишком крупного калибра. В главном «турнире» он уже победил и Дульцинея отдала ему свой платок.

Теперь рвать красивые тетрадки мне не жалко. Треск, с которым они расползаются на лохмотья, доставляет мне почти физическое удовольствие. Это мой вызов, моя диверсия, мой маленький бунт.

В печи громоздятся дрова — обрезки досок, иногда с «импортными» печатями ярко-красными чернилами. Аккуратные штабели калиброванной древесины, стянутые черными металлическими полосами на блестящих «замках» — местное золото. Неторопливые СУХОГРУЗЫ-ЛЕСОВОЗЫ развозят оплаченные валютой вязанки в какую-нибудь Швецию, Данию, или даже в Англию. Обрезки выписываем мы — совсем дешево и за рубли.

Смятые клочки бумаги подсунуты под сложенный из лучины шалашик и я беру в руки спички. Мое самолюбие греет надпись на коробке: «...детям не игрушка», но его сменяет досада: спички ломаются, от них отлетают серные головки, загораться они никак не хотят.

— Давай я. — толи дядя Миша хочет помочь, толи просто утомлен затянувшимся процессом, но его порыв меня пугает — очень нужно сделать все самому, довести дело до конца. В ответ на его слова я лишь упрямо соплю и достаю очередную спичку из коробки. Она оказывается предпоследней. Очередной взмах, серная головка щелкает по чиркашу и в моей руке загорается маленький огонек. Медленно, словно боясь уронить, подношу лепесток огня к бумаге, он встревоженно вздрагивает и неохотно перебирается на нее.