Рыссси — парик под апельсиновым сиропом

    Крысиный король поселился совсем недавно, поздней осенью, когда был собран последний урожай оливок, и опустели торговые ряды. Я мысленно назвал соседа крысиным королём, потому что он не один, с ним всегда их было несколько, несколько неизвестных мне объектов со сверлящими взглядами, скрученных между собой ворсистыми льняными верёвками. На самом деле его звали Курт, Курт Диас. Скорее всего, их всех звали Куртами Диасами, но мне легче обращаться к одному, в руках которого все нити. Нити звенели почти неуловимым звуком. Я долго не мог опознать этот звук, он исходил отовсюду и подходил к каждому. Иногда казалось, что поезд летит под откос, через какое-то время — будто хруст ломающейся кости, время о время спотыкалось с хрипом, падая в стянутые снегом лужи, но чаще звон капели.

    В такой момент хотелось её зажечь. Нужно было вставать, чтобы до неё дотянуться. Ты же смотришь на меня в упор, улыбаешься, манишь. Иду, зажигаю. Ты, играя, горишь, свет тяжело сморкается, делаю кесарево темноте. Разбитая продолжаешь мерцать, больно глазам. Больной звук стелется из осколков, беру их в руки, едко сочится кровь сквозь разрезанную кожу, в твоих глазах пылает пожар, по твоим бёдрам вместо крови тянется апельсиновый сироп. Сироп пахнет оливками и немного мятным воздухом. Почти королевский десерт.

    «Знаешь, Джон — говорит крысиный король. (Джон это я). Ты мне надоел, и я хочу сделать тебя собой или одного из себя» — Курт стоит на пороге моей квартиры и, по-моему, стесняется своей смелости. Уши прижаты к спине, куцые льняные хвостики мелко вибрируют, шуршат по мозаичной плитке, стёртой множеством следов вечностей. Несколько Куртов пытаются отцепиться, тянут короля в разные стороны, он не выдерживает напряжения, падает. Наблюдаю за крысиной вознёй, слышится тонкое попискивание. Курты сплетаются в один бесформенный ворсистый клубок, но из него продолжается трансляция уже непонятных слов, угроза болтается где-то неподалёку.

    Мятные оливки, будто градины, гулко барабанят по моей голове, несколько заползают за шиворот, чувствую стальной скрежет холода. Ты неровно качаешь глазами из стороны в сторону, от этого трудно поймать твой взгляд. Мышеловкой будет проще, решаю я. Чуть подсохший кусочек пармезана — лучшее средство от ускользающего взгляда. Хорошо, если клюнет. Всё было бы хорошо. Кто знал, что клюнет Курт, а вместе с ним его странная компашка.

    Возня не прекращается. Наконец, из глубины комковатой шерсти появляется рычащая морда Диаса, в зубах, побитых кариесом и пародонтозом, торчит фестский диск. У диска надкусаны бока, когтями разодраны несколько таинственных знаков, но ещё можно понять, что зашифровали предки. Бегущей строкой мерцает заклинание: «Бойся крысиного короля, ибо он разрушит свет. Или свет разрушит его». «Хорошо, что этот дебил не знает иностранных языков» — от этой мысли становится ясно и отчётливо при нулевой видимости из-за шамкающего беззубым ртом рассвета. Выдираю из скользко пахнущей пасти диск, резко с грохотом закрываю дверь. Часть волокнистых хвостов отрублены, пошевелились несколько минут в прихожей, засохли в молчании.

    С тебя сыплется пухлая пыль, вся светишься намного ярче, чем час назад. А крысятник скребётся в металлическую дверь. По нарастающему звуковому коктейлю, в котором намешаны обломки разбившегося поезда, разбавленного звоном капели в сути времени, понимаю, что скоро он найдёт любимый пармезан, сожрёт вместе с мышеловкой и твоим взглядом.

    Собираю подсохшие обрывки хвостов, сматываю в клубок. Сильно воняет плесенью. На руках густо пробивается серая шерсть, на груди сквозь рубашку полезла острая щетина. Звук раздираемой двери кислым мякишем отлетает от стен, расстилается прогорклым сливочным маслом. Меня тошнит — апельсиновый сироп фонтаном выплёскивается на окно, косточки барабанят в барабанных перепонках, лопаются, лезет на свет зелёный апельсиновый лист.

    Мышеловка захлопнулась. Вздрагиваю от того, что звук надвое раскалывает меня. «Сука Курт, прекрати ныть» — подхожу к окну, в лицо кто-то прицеливается. На фонарных столбах повсюду висят пряничные человечки. Дождь давно слизал с них всё человеческое, порывистый ветер раскачивает имбирные фигурки с растопыренными рукаминогамивозьмименясъешьинеподавись. Один из них, раскиснув, падает. Вслед за ним ломается огромная жирная тень, расползается в разные стороны на части, за каждой частью тащится тонкой проволокой хвост.

    Ты вся светишься, порой кажется, что готова сблизиться со мной, зажечь во мне свою лёгкую вспыльчивость. А я только этого жду, чтобы вовлечь тебя в свои страстные объятия, нежно коснуться тонкого изгиба шеи, языком проникнуть в губы, с кровью выдирая твой язык, завыть от торопливой никуданеспешащей боли. Ты угадываешь мои мысли, нить накала постепенно обугливается, осыпается гарью.

    «Курт, сожри его! Отрывай кусок за куском от его плоти, смакуй нежное хрустящее мясо, размазывай липкую, ещё не остывшую улыбку по стенам, урой нахер этот блядский лысый череп в кашу» — бьюсь в конвульсиях, катаюсь словно футбольный мяч, забивая сам себя в ворота. Вечер расплющивает меня в лепёшку, скручивает льняными хвостами, вместо кляпа во рту шелушащийся кусок пармезана. Курт меня слышит. Острый коготь наждачной лёгкостью буравит бронированную дверь, просачивается в лёгкие темноты, цепляет скальп, парик соскальзывает с крысиной лапы.

    Ты горишь намного ярче, на пределе. На меня падают искры твоего предела, подрагиваешь, предел сначала спадает до порога видимости, увеличиваясь с новой силой. Ты не выдерживаешь, лопаешься. Так легко, но я испугался, вздрогнул. Был хлопок. Твоя голова осталась висеть с болтающимися внутренностями, а тело рассыпалось на мелкие прозрачные стёкла. Стало видно, как за окном с фонарей падают пряничные висельники. Потому что ты перегорела, и вечер, скрутивший меня, стал видим.

    Пора менять лампочку.