Рыссси — Надя одна

    Тогда Надя отдавала некрасивое шуршащее, злобная тётка блокировала свои вопли, с хрустом отдирала кусочек бесцветной бумажки, приклеивала к Наденькиной ладони. Так Надя добиралась до работы без билета со счастливыми цифрами, но мечтала однажды растворить себя в себе, ворваться в жизнь, наполненную пылью, ошмётками снега и красными снегирями. Но она никому не говорила это.

    И вот однажды уставшая Надя, придя в себя после работы, стала думать, что приготовить на ужин. В холодильнике оказалось пусто, и Наденька решилась выйти из себя и пойти за продуктами. Но из себя выйти не получалось — дверь не открывалась ни одним из ста одиннадцати ключей, окна оказались заклеены крест накрест бумагой, а под потолком давно не работал лифт. Что-то липкое трогало глаза Нади, но Надя одна, их трогать никто не мог. Но трогал. Стало страшно. Обычная тишина комьями сырой чёрной земли сыпалась на голову, повседневный уют абажура настольной лампы полыхал кровавым пожаром, лицо неизвестного гражданина, изображённого на картине, повисшей вниз головой, отпечатывалось повсюду малым тиражом, но через пару минут стало бестселлером.

    Лицо не останавливалось, вращалось вокруг своей оси в виде шеи, уши отваливались на ходу, нос сплющивался до рисунка двух точек, сквозь глаза медленно прорастали ресницы и капля слезы, из волос образовывался куцый стожок сена с торчащей иголкой. Вся композиция отдавала перемешанными невпопад красками от бледно-голубого до иссиня жёлтого. Лицо искажалось злом, оно в клочья растрепало холст, на котором последние несколько лет существовало, потом взломало раму и соскользнуло по выцветшим обоям на пол.

    Наденьке и одной-то тесно было в себе, а спустившееся вниз лицо одним махом съело то немногое, чем Надя гордилась и не смогла без этого существовать. С одним мгновением тут же вошёл абажурный уют, а вместе с ним любимый свет, падавший из узкого окна и лунная дорожка по вечерам, старые облезлые обои с греческим орнаментом, даже мечты — счастливый билет с алым снегирём.

    Эффект от калорийной пищи округлил и расширил лицо до невмещаемых размеров, Наде почти не осталось места в себе — она оказалась в незнакомом лице, а может и стала им. Иголка из стога сена от непрекращающихся жевательных движений вывалилась, воткнулась в Наденькину ногу, нога тут же распухла, покрылась гангреновыми пятнами, лицо не смогло сдержать себя, и нога утонула в его кисельных губах.

    Надя поняла, что её кто-то ест, потому что вместо ноги осталась культя, но крови не было и боли тоже. Она поняла — лицо питалось болью. Долго ли коротко лицо ело Надю, но когда оно её съела, наступила пора идти за жетоном метро. И новое Лицо вышло из Нади и сдвинулось длинными мятыми улицами на Надину работу. Оно ползло долго и тяжело, потому что в нём было два лица — неизвестного гражданина с портрета и Наденькино и нужно было решить, какое выбрать.

    Долгие мысли и думы овладевали Лицом, все они на нём отпечатывались, откладывались, слоились, роились, с каждым шагом увеличивая его в круглых размерах. А Лицо шло и шло к заветному метро и никак не могло дойти — оно с трудом умещалось на узких тротуарах, а ещё через полчаса улицы и тем более переулки грустно вздыхали от трещавших по фасадам домов, потому как что-то необъятное пыталось втиснуться между ними и пойти своей дорогой, как остальные граждане. Но после нескольких разрушенных зданий Лицо вспорхнуло белой тучкой и полетело возле неба, радуясь невесомому парению и облакам.

    Летело оно вдоль лесов, долин, морей триста лет и три года, думая думы тяжкие, изнывая от жажды лютой, голода смертельного, жажды падучей, сражаясь с врагом немилосердным до ран трудноизлечимых и, наконец, прилетело. Немного худое, щёки местами опали и даже стали выглядывать похожие на Наденькины глаза. Стожок покосился на левый бок, привалился. И вот купило Лицо заветный жетон на метро, цены немалой, изумрудами облепленный, царственной рукой опечатанный.

    Зашло Лицо в трамвай, на котором Наденька на работу ездила, протянуло жетон кондукторше грозной, сварливой и спросило билетик розовый, с цифрами счастливыми, а само испуганно озиралось по сторонам, потому что пассажиры все из трамвая повыскакивали в страхе быть расплющенными, пришлось вызвать ещё несколько вагонов — нос и уши со стожком не поместились.

    И тут кондукторша, нацепив на запястья шипованые рокерские браслеты, запела русский рок:

Одно лицо жило-было в себе, ничего не ело,

другое лицо на портрете росло без головы и тела.

Однажды портрет поесть лицо на обед решил —

соусом карри приправил, добавил слегка анаши,

без комментариев

литр вина опрокинул, в глаз лица потом посмотрел —

в жёлтом зрачке кверху брюхом летел свиристел,

он был похож на алого снегиря.

Не зря,

не зря

подавился портрет лицом втихаря.

Не зря,

не зря

в раме повесился старый больной гражданин —

всё, что в нём было — лицо на одной из картин.

Всё, что хотел он иметь — билет на трамвай за жетон,

чтобы из чисел счастливых сложить слово «смерть».

Только это последний трамвай и он хочет в депо,

только ему туда не дойти, потому что слепой.

«Давай свой жетон» — кондукторша оторвала часть от песни и хрипло высморкалась прямо в недопетый куплет. На билете высветились прыгающие буквы «Н а д е н ь к а». Лицо надело его и, дрожа, просочилось сквозь раму.

    Алексей Петрович Лицевич, статный брюнет в очках, имевший некоторые залысины и руководящую должность в министерском аппарате МВИС (что дословно — Мы Выживаем Из Себя), осторожно перевернул портрет нужной стороной и внимательно в него посмотрел. «Надюша, опять ты вышла за рамки приличия», — Алексей Петрович попытался поцеловать её в губы. Наденька задёрнула холст и ушла в себя по длинным канатам греческих обойных орнаментов, а вместе с ней Лицо, сжимавшее обрывок билета.

    И стали они жить долго и счастливо: Надя и Лицо, была у них любовь друг к другу и никому об этом не говорили. Потому что не смогли стать Алексеем Петровичем.