Кирие Элейсон. Книга 1. Трупный синод

Пролог.

Пройдя сквозь огонь готских и лангобардских завоеваний, преодолев тягостный византийский гнет, сравнимый с гнетом гнилой воды, Рим — Вечный город человечества — на заре десятого века христианской цивилизации, казалось, вновь становился центром Вселенной. Растеряв за время сытных лет весь свой воинский талант, распродав, в качестве платы за свое спокойствие, чины и земли отважным чужеземцам, великий, изворотливый город нашел новое орудие, способное повелевать миром. Ни огонь, ни мечи, ни ратная доблесть великих завоевателей Велизария и Тотилы не смогли совладать с городом, кротко встречавшим всякого нового нетерпеливого кандидата в свои хозяева, держа в руках одно лишь Святое Распятие. И хитрый грек, и необузданный лангобардец , и даже сам Карл Великий склоняли свои гордые головы, опускали крепкие плечи и простирались ниц перед тем, кто звался слугой слуг божьих, викарием Иисуса Христа и высшим пастырем вселенской церкви.

Влияние и авторитет епископа Рима со временем простерлись в самые отдаленные и глухие закоулки Западной Европы и многие честолюбивые и смелые понтифики начали открыто претендовать на решающую роль в устроении дел всех королевских дворов. Создав с помощью франков собственное государство на обломках Равеннского экзархата, Римская Церковь, устами папы Николая Великого и потомка вестготских королей Исидора Севильского , открыто заявила о претензии римских епископов на независимость от светских правителей, а папа Иоанн Восьмой первым среди понтификов начал подвергать отлучениям могущественных европейских монархов.

К концу девятого века жестокие испытания огнем и водой были пройдены папским Римом с честью, но новый экзамен на выживание, самый сложный, самый коварный и самый позорный, обманчиво прекрасным миражом уже вставал у него на пути. Кто бы мог в то время подумать, что весь авторитет Святой Церкви, вся нетленная слава Рима, вся мощь вновь воссозданной Западной империи в скором времени окажутся забавными игрушками в прелестных ручках смертных женщин сомнительного происхождения и необузданного нрава, красота одной из которых для современников затмит в памяти красоту Клеопатры, а развращенность и властолюбие будут таковы, что Лукреция Борджиа и Екатерина Русская на ее фоне будут выглядеть впоследствии лишь бледными копиями, сотворенными немощным и излишне щепетильным потомством следующих веков. Владыки Церкви последней тысячи лет, возможно, многое бы дали за то, чтобы имя ее стерлось во веки веков, и ваш презренный слуга заранее приносит свои извинения, что, берясь за неблагодарный труд осветить время, в которое совершались деяния одной из самых великих и преступных женщин человечества, вынужден будет потревожить пыль изрядной толщи лет и приоткрыть не ведающим те страницы, о которых Святая Римская Церковь предпочла бы навсегда забыть.

Вот только что нам осталось на память о том времени, которому школьный учебник истории не удосуживается посвятить более десяти строк? О веке, пренебрежительно называемом историками не иначе как темным, хотя время это явилось ключевым в национальном самоопределении и судьбе сразу трех великих европейских наций? Наконец, о той, одновременно прекраснейшей и ужаснейшей женщине дремучей средневековой Европы, единолично творившей историю будущего Ватикана, не останавливающейся в своих стремлениях ни перед чем и давшей своим существованием название целой эпохи в истории Святой Римской церкви — эпохи «порнократии» или «правления шлюх»?

Существенный, до вакуума, дефицит информации о том времени, тех событиях и судьбах, вне зависимости от того случайно или намеренно он был создан, не дают автору основания претендовать на исключительную историчность повествования, но, к счастью (к счастью ?), никто также не в силах доказать, что события, описываемые далее, не имели место быть или же не могли предлагаемыми автором причинами быть вызваны.

* * * * * * *

Эпизод 1. 1649-й год с даты основания Рима, 10-й год правления базилевса Льва Мудрого, 4-й год правления франкского императора Ламберта (05 апреля 896 года от Рождества Христова)

— Mas nobis dominus est!    

Без пяти минут Его Святейшество папа, а пока еще формально просто кандидат на престол святого Петра, иподиакон Бонифаций, сын священника Адриана, тяжело приподнялся с весьма неудобного сиденья Sella Stercoraria    и, оправив одежды, пересел в роскошно убранное кресло. Совершая сей нехитрый маневр, он, помимо воли, испытал сильный прилив краски на своем благообразном лице и не одна только приобретенная с годами телесная тучность была тому единственной причиной. Язвительные смешки, как следы от брошенного в воду камня, кругами разошлись среди собравшихся в Латеранской базилике и были слишком явственно услышаны уже почти святейшими на тот момент ушами.    Ему прекрасно была понятна природа этого смеха, и он, нарочито строго и укоризненно взглянув на толпу смиренно согнувшихся гостей, разом восстановил тишину.

Величественный процесс папской коронации продолжился. Поборов ураганно возникший в душе, но слишком неподобающий в данной ситуации гнев, Бонифаций, досадуя на столь конфузливые нововведения, в поисках их причины невольно углубился в воспоминания. Только что закончившаяся процедура действительно была относительным новшеством в процессе папской коронации, но заключалась всего-то в удостоверении принадлежности кандидата к мужескому полу, для чего вышеупомянутое сидение имело достаточной ширины отверстие, чтобы пол претендента на тиару был определен безошибочно. Восстановив грозным взором тишину в зале среди приглашенных гостей, Бонифаций едва ли мог рассчитывать на аналогичное восстановление тишины и благонравия в их мыслях. В его памяти, как и в памяти многих из приглашенных, еще свежи были воспоминания о событиях сорокалетней давности, принудивших иерархов Церкви ввести столь стесняющий любого будущего понтифика обряд.

Сорок лет тому назад он, в то время простой горожанин Рима, по-итальянски обжигающим солнечным днем 15 августа 855 года, горячо приветствовал торжественное шествие в день Успения Девы Марии, которое возглавлял обожаемый всеми римлянами молодой понтифик Иоанн Восьмой Английский. Рим души не чаял в своем новом господине, умиляясь спокойной северной красоте его лица, кротости нрава и невиданным для того времени обширным познаниям во многих науках. Придя в Рим из далекого Майнца, Иоанн начал преподавать в греческой школе и за короткое время, благодаря своим талантам и набожности, стремительно взлетел по церковной иерархической лестнице. После смерти папы Льва Четвертого, Рим не сомневался ни минуты — новым владыкой вселенской церкви решено было выбрать очаровательного чужеземца, чья кандидатура должна была успокоить вечные раздоры среди порой до абсурда многочисленных итальянских партий. Иоанн управлял Римом дипломатично и мудро, сохраняя при этом строгость к себе в части служения Господу. Вечный город, казалось, обретал нового Григория .

Бонифаций в тот день изо всех сил старался не потерять из виду Иоанна Английского, восседавшего на легендарном Sedia Gestatoria — переносном папском троне, обитом красным шелком, позади которого мерно покачивались белоснежные флабеллумы . Папский паланкин, согласно традиции, несли двенадцать слуг в алых одеяниях, помимо, скажем так, опорно-двигательных функций также выполнявших, вместе с небольшой охраной, роль волнорезов в людском море. Это было делом весьма непростым, толпа была велика и продолжала расти и уплотняться, так что юному Бонифацию нечего было даже думать о том, чтобы попытаться приблизиться к молодому папе и коснуться полы его одежды. Только бы удержать в поле зрения и навсегда запечатлеть в памяти его кроткий образ, ведь одно это, по всеобщему убеждению, позволит любому грешнику списать с души своей не менее дюжины грехов! Папа, казалось, себя не очень хорошо чувствовал в тот жаркий день, часто просил пить, а временами молодой служка давал ему понюхать какие-то соли. Толпа теснила папу со всех сторон, тысячи рук жадно стремились коснуться его, попытки стражи хоть как-то обозначить видимость порядка были все менее успешными и все более истерично-резкими. В момент, когда процессия худо-бедно миновала древний Колизей и приблизилась к базилике святого Климента, римский плебс испытал новый приступ экзальтации. Возникла давка, стражники мужественно бросились навстречу людскому потоку, носильщики держались, как могли, но все тщетно — десятки горожан упали под ноги процессии, несколько человек оказались брошенными под носилки понтифика, и сам Иоанн Английский, внезапно неуклюже взмахнув руками, вывалился на мостовую.

Римляне, тысячеголосо ахнув, отпрянули от места падения папы, устрашась причиненным ему несчастьем. В ту же секунду притихло людское многоголосье, ибо площадь внезапно прорезал дикий крик понтифика. С вытаращенными глазами, абсолютно не понимая, что происходит, и истово крестясь, толпа, включая папских слуг, несколько минут наблюдала, как их владыка странно корчится на земле, раздирая на себе одежду. Проступившие на папском одеянии пятна крови повергли толпу в окончательный шок. Бонифаций, находясь не в первых рядах, и, потому, толком не видя, что происходит, напряженно вслушивался в стоны понтифика, достигавшие все новых и новых звуковых высот. Никогда не доводилось ему слышать, чтобы человек мог так кричать, и среди толпы, мало-помалу начавшей приходить в себя, уже пошел шепоток, что папа сошелся в яростной схватке с самим Люцифером, решившим, очевидно, испортить своим появлением торжественное шествие. Вдруг тональность стонов несчастного папы начала меняться, в их страдальческие ноты добавилось нечто другое и странное, и вконец изумленная толпа не сразу поняла, что улицы святого города огласил крик родившегося на их глазах ребенка.

Бонифаций хорошо запомнил лица окружавших его тогда людей. Еще десять минут назад они умиленно светились вслед предмету своего обожания, еще мгновенье назад тысячи людских губ шевелились, шепча молитвы за здравие папы, которого постиг внезапный недуг, и вот теперь лица многих перекосила звериная злоба от вдруг обнажившегося пред ними неслыханного святотатства! Чужеземец без роду и племени, ослепив глаза и разум всему Великому Риму своей сатанинской ученостью, водрузивший себе на голову святую тиару, получивший ключи самого Петра, оказался женщиной, причем явно не чуждой земным утехам за гранью выданных на Синае заповедей!

Вот уже сорок лет Бонифаций благодарит Господа за то, что не видел происходившего далее. Толпа, совершенно обезумев, расправилась с Иоанной и с только что рожденным младенцем. Свершив свой скорый суд и казнь, люди молчаливо и быстро расходились в состоянии похожем на тяжелое, туманящее похмелье, многим уже спустя минуту после убийства вдруг стал очевиден весь ужас ими содеянного и они боялись смотреть друг другу в глаза. На несколько дней Рим обезлюдел, как будто страшный Тотила вновь пронесся по его древним улицам, горожане, несмотря на начинавшийся праздник феррагосто , даже под колокольный звон базилик не решались покинуть свои жилища, тщетно пытаясь в вине и молитве найти себе успокоение. Церкви пришлось принимать скорые и энергичные меры, и был найден выход, простой и естественный рецепт, медленно, но надежно заглушавший муки совести — забыться и забыть случившееся, все это было так недолго, не с нами, неправда, а теперь уже и давно. Папская курия очень скоро приняла решение навсегда изменить маршрут процессии от собора Святого Петра к Латерану, чтобы никогда больше путь епископа Рима не проходил мимо места ужасающего преступления. Имя Иоанны старательно удалили из всех документов, Иоанном Восьмым в истории папства стал именоваться вступивший на апостольский престол в 872 году римлянин Иоанн Гундо, и лишь небольшая статуя женщины с новорожденным ребенком на руках, появившаяся вскоре на месте убийства Иоанны Английской, еще долго напоминала гражданам Рима о совершенном ими злодеянии.

Усилием воли Бонифаций заставил себя переключиться на события, происходящие вокруг него. Церемония посвящения подходила к концу. Вот уже ему епископом Альбано вручен Папский крест — посох с распятием на вершине. Вот на бархатной подушке, расшитой золотом, епископ Порто торжественно преподносит золотое Кольцо рыбака, на кольце печать с именем нового папы и неизменный Симон, тянущий свои сети. Вот Евгений, епископ Остии и главный распорядитель церемонии, опускает ему на шею паллий из шерсти освященных ягнят, вытканный заботливыми руками монахинь обители Святой Агнессы. А вот и знаменитые ключи святого Петра, их подносит тоже Петр, епископ Равенны. Тяжелые воспоминания развеялись как утренний туман, и душу папы охватила теплая волна умиротворенности и ликования человека, достигшего вершины своих помыслов. Снова и снова Бонифаций воздавал Небесам хвалу за столь неожиданный поворот в его судьбе.

Еще бы! Ведь не так давно он уже мысленно поставил крест на своей карьере в Церкви, когда папа Формоз , да смилуются над ним Ангелы Господни, за излишнюю любовь Бонифация к суетным удовольствиям вторично лишил его сана. Еще две недели тому назад Бонифаций был всего лишь иподиаконом святой католической церкви, то есть не был священником и не имел права вести службы! Еще вчера был жив папа Формоз и не успели остекленеть его глаза, как церковь трижды до захода солнца выносила на одобрение Рима кандидатуры на апостольский престол. И, если бы не склоки среди епископов Италии, грозившие порой перерасти в заурядную потасовку, если бы не вечные интриги и раздоры итальянских герцогов, если бы не вовремя для себя преставившийся папа Формоз, столкнувший лбами сполетского герцога Гвидо и варвара Арнульфа из Каринтии, быть бы ему, в лучшем случае, нотарием Рима до конца своих дней. Но итальянские партии сколь многочисленные, столь и непримиримые, со внезапной стремительностью сошлись в одном — лучшим способом хотя бы на самое короткое время дать земле Италии мир и спокойствие будет избрание епископом Рима человека нейтрального и — здесь мы дополним от себя размышления нового папы — абсолютно для всех безобидного.

О, он докажет им, что они не ошиблись в своем выборе! Напрасно все считают его гедонистом и неудачливым сребролюбцем, он будет править твердо и справедливо, он найдет компромисс в делах вздорного Сполето, хитрой Тосканы, кичливой Равенны, дикого Беневента. Он помирит епископов Ананьи и Чере со сторонниками Формоза, ибо интересы Веры всегда должны преобладать над низменной корыстью чиновников от нее!

Он взглянул на Стефана, епископа Ананьи, взглядом полным искреннего призыва к благочестию и миру, но взор его мгновенно потух, как тлевшая лучина в бокале с водой. Он вновь вспомнил несчастную папессу Иоанну, ибо по Риму упорно шел слух, что, не кто иной, как Стефан, тогда двадцатилетний клирик одной из римских церквей, был отцом ребенка, растерзанного у базилики Святого Климента. Некоторые горожане, стремившиеся хотя бы посмертно и частично обелить Иоанну, утверждали, что Стефан совершил насилие над папессой, случайно узнав ее тайну и будучи уверенным, что та ни за что на свете не откроет миру свой позор. Стефан, сам плод связи священника и куртизанки, был мало любим в Риме, свою церковную карьеру он сделал вне стен Вечного города и, в основном, благодаря послушному исполнению воли всесильного сполетского герцога Гвидо. В годы понтификата Формоза влияние Стефана неизменно возрастало, в итоге покойный папа счел за благо дать ему епископство в Ананьи, устранив, таким образом, его из числа возможных претендентов на тиару, ибо по церковным законам того времени епископ одной епархии не мог впоследствии стать епископом другой. «Подарок» Формоза Стефан оценил по достоинству, став одним из его главных врагов, причем неприкрытым, благо покровительство Гвидо Сполетского было, как минимум, не слабее покровительства папы. Понятно, что избрание Бонифация неистовый Стефан встретил скрежеща зубами, и новоиспеченный папа терялся в догадках, каким именно способом можно было бы заслужить расположение авторитетного церковного вельможи.

На момент описываемых событий Стефану было около шестидесяти лет. В отличие от многих своих ровесников и собратьев по вере, да хотя бы того же Бонифация, он не скопил с годами благообразную тучность. По всей видимости, его энергичная и не знавшая покоя натура в буквальном смысле высосала из него все жизненные соки. С болезненной желтой кожей на лице, сухим орлиным носом, вечном щурившимися и слезящимися глазами он оценивающе рассматривал фигуру Бонифация на троне, как бы примеряя себя на его место, и находя такую подмену более справедливой и оправданной.

Под стать ему, своего рода омоложенной копией, выглядел и Сергий, епископ Чере , вечный соратник Стефана во всех его интригах. Сергию было около сорока, фигурой он был так же тощ, взглядом хитер, а огромный крючковатый нос и лысеющая голова придавали сходства с грифом. Так же как и Стефан, Сергий, по слухам, являлся злостным нарушителем целибата и был горазд на любовные интрижки, с той только разницей, что у Стефана все его амурные победы к тому моменту уже остались только в его ночных беспокойных воспоминаниях. Сергий тоже недолюбливал суетливого и непоследовательного папу Формоза, но делал это в гораздо более дипломатичной и осторожной манере. Бонифаций, задумчиво разглядывая физиономию Сергия, постепенно приходил к печальному для себя выводу, что и этого недоброжелателя будет трудновато переманить на свою сторону.

Однако, зачем пытаться располагать к себе челядь, когда есть возможность приголубить ее хозяев?! Хвала Всевышнему, что нет уже подле Рима сполетского смутьяна Гвидо, всю жизнь гонявшегося то за французской, то за итальянской короной, и так бы оставшегося у разбитого корыта, если бы не дрязги среди Каролингов и фатальная невезучесть Беренгария Фриульского, его главного конкурента по целям и по духу. У фриульца, казалось бы, на руках были все военные и политические козыри, главным из которых была итальянская корона, водруженная в конце 887 года на его рано поседевшую голову. Гвидо не стал тогда сопротивляться этой коронации, его глаз уже был ослеплен блеском короны западных франков, чье государство к концу девятого века выглядело много крепче и перспективнее итальянского. Однако в Париже его подстерегла неудача, франки, что неудивительно, предпочли своего земляка , и Гвидо вернулся в Италию ни с чем. Что еще оставалось амбициозному магнату, как не перевернуть вверх дном родное гнездышко и не попытаться оспорить права Беренгария на итальянский трон? Кипучая энергия Гвидо и слоновья неповоротливость Беренгария решили исход дела. Гвидо, пусть и не с первой попытки, но смог разбить своего врага в битве у Треббии — в том самом месте, где некогда Ганнибал вдоволь покуражился над римскими легионами консула Тиберия. И, в отличие от фриульца и даже древнего пунического героя, сполетский герцог сполна воспользовался результатами победы, благодаря чему, уже через год после коронации Беренгария, Италия, в лице Гвидо, обрела себе еще одного короля. Но даже это не успокоило мятущуюся натуру Гвидо. Единожды повернув к себе колесо фортуны, он изо всех сил удерживал его в своих крепких руках и, расположив к себе папу Стефана Пятого настолько, что тот назвал его своим приемным сыном, через два года стал императором Запада, взяв убедительный реванш за свой парижский конфуз. При этом обойденными остались многие потомки Карла Великого, имевшие на императорский титул куда более весомые права. В силу этого, Гвидо постарался закрепить за своим родом достигнутый успех. В течение двух лет по той же самой дорожке, усыпанной коронами, проследовал его юный сын Ламберт, и только после этого, закономерно посчитав свою задачу выполненной, доблестный Гвидо Сполетский в привычном для себя скоропалительном стиле покинул этот мир.

И вот сегодня, юный император, шестнадцатилетний Ламберт, сын неугомонного Гвидо, сидит на троне вместе со своей матерью Агельтрудой по левую сторону от Бонифация. Окинув его взглядом, Бонифаций поневоле воспрянул духом. Вот с кем можно будет вести переговоры и заключать долгосрочные союзы! Открытое, благородное лицо юноши заверяло в этом лучше всяких булл и византийских манифестов. Когда Ламберту было всего двенадцать лет, Гвидо, прихватив в свой равеннский поход Формоза не то в качестве духовника, не то в качестве заложника, заставил понтифика короновать своего сына императором. Таким образом, Гвидо рассчитывал окончательно завязать в узел интересы сполетских герцогов и престол Святого Петра. Однако, все хорошо в меру, и Гвидо здесь окончательно перегнул палку — коронация Ламберта и насильственные методы ее проведения стали последними доводами для Формоза, чтобы срочно искать противовес сполетской партии. И таковой очень быстро был найден в лице германского короля Арнульфа. Тот явился в Италию незамедлительно. Но союз Формоза и Арнульфа продолжался недолго — папа быстро понял, что он, вместо того, чтобы получить управляемый противовес, на самом деле оказался меж двух огней. При этом рыцарская натура Ламберта располагала к себе куда больше, чем медвежьи повадки Арнульфа Каринтийского, напугавшего всю Италию кровавым штурмом Бергамо.

По счастью германец вскоре увлекся бургундскими распрями и вынужден был покинуть Апеннины, вследствие чего папу снова бросило на сполетский берег. Ламберт с Формозом прошлой весной встретились в Латеране и юноша пылко испросил у растроганного папы отпущения грехов.

Однако наши недостатки, как известно, являются продолжением наших достоинств. Ламберт свято и слепо любил свою мать Агельтруду, которая вскоре надоумила того помочь своему брату, носящему имя их покойного отца, и заставила Ламберта предпринять поход на лангобардский Беневент, ставший к тому времени вассалом Византии. В итоге все усилия Гвидо-старшего пошли прахом, против Ламберта выступили не только лангобарды и греки, но и бургундцы, а с Альп, опять же по просьбе Формоза, вновь спустился Арнульф.

Ламберту с матерью пришлось спешно искать защиты в своем Сполето, ибо в конце минувшей зимы Арнульф все-таки вошел в Рим под недоуменными взглядами местных жителей. Вошел в свойственной ему манере, взяв быстрым штурмом Фламиниевы ворота, после чего сопротивления ему уже никто не оказывал. В папский Город Льва каринтиец уже вступал мирно, как северный пилигрим, и покорно преклонил колено перед дрожавшим от страха Формозом. Вконец запуганный и глубоко обиженный на целый мир понтифик, по всей видимости, чувствуя приближение своего конца, в итоге решил запутать всех и отомстить всем, и двухнедельное пребывание Арнульфа в Риме неожиданно закончилось императорской коронацией незаконнорожденного отпрыска Карломана . После этого сей старец, с чувством исполненного долга и с навсегда замершей на его устах ироничной ухмылкой, испустил дух, оставив всю Италию разбираться с двумя императорами в лице Ламберта и Арнульфа, а также двумя национальными королями, каковыми считались все тот же Ламберт и Беренгарий Фриульский.    Анекдот, возможный только на итальянской земле!

И, так же, как и Ламберт, Беренгарий сейчас с торжественной миной восседал рядом с Бонифацием, но по правую руку от папы. В высшей степени и символично, и дипломатично. Второму или первому, это уж кому как нравится, а точнее было бы сказать «еще одному» королю Италии, Беренгарию Фриульскому, на сей момент было сорок шесть лет. Природа наградила его бесчисленными достоинствами и недостатками. В нем было много всего и всего было много. Массивное телосложение его объяснялось не столько заключенной в нем физической силой, сколько чревоугодием, щедрость его души неоднократно перешагивала границы той зоны, за которой скрывалась расточительность, переходящая порой в попросту полубезумные формы управления вверенными ему землями и финансами. Вера его была столь крепка, а дисциплина в соблюдении христианских служб настолько неукоснительна, что находилось в Италии немало проныр, которые этим охотно пользовались. И первым среди таких был, естественно, сполетский Гвидо, который в уже упомянутом сражении при Треббии отступнически, словно сарацин, атаковал войска Беренгария во время благонравного служения тем утренней мессы, обеспечив себе, тем самым, победу в битве и войне.

Итак, по обе стороны от Бонифация, заступавшего на пост епископа Рима, стояли два короля Италии, окидывая неприязненными взглядами друг друга, и придавая проходящей церемонии посвящения некий предгрозовой оттенок. Не будь души Ламберта и Беренгария столь богобоязненны, малейшего повода было бы достаточно для того, чтобы их воины обнажили мечи.

Другим сдерживающим фактором, как это иногда бывает, была еще большая ненависть к общему врагу, находившемуся здесь же, стоявшему сразу вслед за фриульской делегацией — врагу, чье появление стало возможным благодаря интригам папы Формоза. Можно только вознести хвалу Небесам хотя бы за то, что их повелитель, наводящий на всех ужас Арнульф, вошедший в Рим паломником и быстро обосновавшийся здесь правителем, спешно покинул Вечный город и маршем, похожим на бегство, начал пробираться к себе на север. Впрочем, великий властитель вел себя на самом деле, как обычное заурядное живое существо, почувствовавшее недомогание и инстинктивно стремящееся вернуться в родные места, где ему будет проще и удобнее справляться с обострившейся хворью. Арнульф действительно был серьезно болен, причем наследника Карла Великого давно терзала весьма неимператорского уровня болезнь — врачи никак не могли избавить его от сонма вшей и глистов, зародившихся, соответственно, в его волосах и кишках, благодаря весьма невежественным манерам. В итоге Арнульфа на коронации представлял Ратольд, его внебрачный сын, что, учитывая происхождение самого Арнульфа, вызывало в Италии кривые ухмылки. Впрочем, и отец, и сын были настолько отважны в бою и смиренны в церкви, что вспоминать об их матерях считалось даже в те времена уделом завистников и ханжей.

Сегодня же Ратольд олицетворял собой силу и доблесть германского короля, чье влияние в далеком Риме было не менее сильно, чем власть двух итальянских королей сполетского и фриульского разлива, находившихся здесь непосредственно. Последние сомнения в этом плане развеивались при взгляде на Фароальда, командовавшего германским гарнизоном в Риме — человека, черты лица которого, яснее ясного демонстрировали решительность и жестокость характера. Да и сама германская делегация в целом была достаточно многочисленна, оригинальна в своем облачении и поведении, и воинственно поглядывала на сполетцев, группировавшихся возле Ламберта. К фриульцам же германцы относились с оттенком снисходительности, не без оснований считая Беренгария слишком мелкой сошкой для своего Арнульфа. Решающим аргументом для такого мнения послужил тот факт, что еще во время своего первого похода на Рим, Арнульф добился от Беренгария вассальной клятвы верности и, в знак исполнения принятых обязательств, даже заставил фриульца нести свой щит.

Ну а за сполетской делегацией, ослепляя всех золотом своих одежд и возмущая всех надменным выражением лица, пышно размещались делегаты византийского императора Льва Шестого Мудрого. Менее века минуло с тех пор, как Карл Великий нарушил мировую монополию Византии на право именовать своих правителей титулом императора. Менее века — срок слишком малый, чтобы византийские базилевсы могли смириться со случившимся и признать грязных западных варваров равными себе, прямым наследникам Цезаря и Траяна, никогда не склонявших голов перед чужеземцами. В описываемые времена власть византийских императоров еще простиралась на области Южной Италии, включая Неаполь, а вожделенной мечтой многих греков по-прежнему оставалось вернуть Рим и Равенну под управление Константинополя. Еще одна мощная сторона, интересы которой ни в коем случае нельзя пренебрегать!

И все эти люди стояли возле наследника Святого престола, одни презирая, а другие ненавидя его. А он, Бонифаций, воспарив в своих мыслях к небесам и возлюбив ликующей душой все живое, наивно рассчитывал найти компромиссы со всеми. Первый же компромисс, ему, кстати, предстояло поискать уже сегодня — при приеме присяги патриция Рима, при приеме приветствий и подарков от гостей, первым присягу и приветствие надлежало принять от действующего императора или его посла. При этом глашатай, перечисляя все титулы присягающего, опять-таки всенепременно должен был начать с титула императора. И как быть, дорогой мой Формоз, как теперь распорядиться твоим наследием, кто теперь проследует к папскому трону первым и как поступить глашатаю? Понятно, что подобная ситуация не распутается за один день, понятно, что при любом исходе останутся недовольные, но, что на сей час будет являться меньшим злом? С одной стороны, Ламберт на церемонии присутствует лично, тогда как германцев представляет лишь незаконнорожденный сын Арнульфа и вроде как, отдавая преимущество Ламберту, папа поступит максимально логично и вежливо. С другой стороны, германский гарнизон властвует сейчас в Риме и, нанеся обиду Арнульфу, Бонифаций по окончании церемонии останется с германцами практически один на один. К чему это может привести откровенно свидетельствует печальная судьба папы Иоанна Восьмого, чей жизненный путь остановил удар молотка по святейшему черепу, случившийся всего-то за четырнадцать лет до описываемых событий, а стало быть служивший всем понтификам того времени более чем наглядным примером.

Это трудное решение принималось Бонифацием в последние часы перед интронизацией. В поисках выхода из тупика Бонифаций обратился к верным сторонникам покойного Формоза, пресвитерам Роману Марину, Теодору и Иоанну из Тибура . Тибуртинский священник, человек умный и во всем и везде ищущий компромисса, предложил Бонифацию подтвердить все имеющиеся титулы для всех конфликтующих сторон:

— Тем самым вы, брат мой, просто зафиксируете уже случившееся. Причем случившееся без вашего участия. А, следовательно, и вашей вины. И ничего страшного в том, что обе стороны принесут вам клятвы верности патриция Рима, в конце концов, два защитника вашего престола лучше, чем ни одного. Таким образом, и германские волки будут сыты, и сполетские овцы целы. Если можно, конечно, назвать сполетцев овцами, — с усмешкой добавил он.

Мысль, безусловно, была весьма здравой. Но честолюбивому уму Бонифация, задумавшему примирить всех и вся, куда больше пришлась по вкусу идея Романа, кардинала-пресвитера римской базилики Святого Петра в Веригах :

— Иоанн, брат мой, как всегда явил себя человеком мудрым и ответственным. Но если допустить прямо противоположное решение и опустить королевские и императорские титулы овец и волков? Тем самым, в своих руках вы сосредоточите всю полноту власти в подтверждении императорских и королевских регалий Ламберта, Арнульфа и Беренгария. Любой из этих достославных властелинов будет искать опору в Риме, и кто проявит большее рвение в поддержке престола Святого Петра, тот и будет вознагражден короной и званием патриция Рима.

Иоанна предложение соратника привело в изумление:

— Почитаю своего брата Романа первейшим христианином мира после вас, Бонифаций, но его предложение невероятно рискованное. Вместо попыток добиться вашего расположения это приведет к тому, что вашими врагами станут все, военные действия возобновятся к вящему удовольствию врагов Италии. А что есть смиренный раб рабов Божьих против германских мечей и сполетских копий?

Роман ответствовал:

— Такой путь, Бонифаций, чрезмерно труден и опасен, и нет смысла спорить о том с братом Иоанном, он, как всегда, прав. Такое решение было бы достойно разве что святых Николая и Григория, ваших предшественников, хвала Небесам за их существование.

Кому как не Роману было известно о честолюбии Бонифация! Сравнение с папами Николаем и Григорием было настолько лестно, что он уже готов был решиться на сей ответственный шаг, когда хмуро молчавший до этого момента Теодор внезапно произнес:

— Помимо мечей и копий может быть еще и молот, братья!

Опять про этот молот и несчастного Иоанна Восьмого! Но не для того, чтобы просто напугать Бонифация, брат Теодор бросил эту фразу. Стефан и Сергий, эти шакалы в епископских сутанах, неминуемо воспользуются любой оплошностью папы, любым секундным ослаблением его власти. И как ни прельстительна в своей опасности и конечных целях была идея Романа Марина, пришлось принять взвешенное предложение бывшего бенедиктинского монаха из Тибура. Нерешенной оставалась задача, какую именно делегацию римскому епископу принять первой. После долгого раздумья Бонифаций, будучи все же последователем Формоза и отдавая дань последней воле своего учителя, принял следующее решение:

— Епископ Рима, наместник Святого Петра, раб рабов Божьих, Бонифаций приветствуют тебя, Цезарь Арнульф, в лице подданных твоих, и шлют благословение тебе от святой Церкви Спасителя нашего Иисуса Христа!!!

Ратольд, Фароальд и вся германская делегация послушно преклонила колени, готовясь принести клятву патриция, но более всего ликуя в душе и празднуя очевидную победу. Беренгарий Фриульский, отчетливо вздохнув, принялся увлеченно рассматривать украшения Латеранской базилики, его свита сохраняла стоическое молчание. Среди сполетцев пробежал ропот. Агельтруда, мать Ламберта и вдова Гвидо, ставшая в один момент пунцовой от гнева, не преминула выразить прилюдно в столь святом месте и в столь ответственный момент свое отношение к произошедшему и, зашуршав платьем, направилась к выходу, несмотря на попытку сына удержать ее. Византийский посол Анастасий что-то немедленно начал шептать на ухо срочно вызванному диакону, очевидно исполнявшему при греческой делегации обязанности писаря. Выбор нового папы Бонифация был сделан.

— Епископ Рима, наместник Святого Петра, раб рабов Божьих, Бонифаций, лично приветствуют тебя, Цезарь Ламберт, и шлют благословение тебе от Святой Церкви Спасителя нашего Иисуса Христа!!!

Неуклюжая попытка найти примирение! Останься в зале герцогиня Агельтруда, известная раба своих малопредсказуемых эмоций, не исключено, что сполетцы демонстративно отказались бы приносить клятву патриция Рима. Но Ламберт рассудил иначе и, несомненно, был прав, ибо такой поступок сыграл бы только на руку германской партии. Молодой император и его свита лишь подчеркнуто неторопливо преклонили колени перед заметно засуетившимся понтификом. Произнеся дежурные слова клятвы голосом, лишенным всякого вдохновения, Ламберт затем подошел к трону понтифика и, стараясь не глядеть в глаза папы, поцеловал печать святого Петра.

— Прости цезарь, так надо, — нашел в себе силы прошептать Бонифаций, и возложил руку на голову молодому императору.

Ламберт отошел, не проронив ни слова и доверив приветственную речь своему герольду.

После него последовал черед византийской, а затем фриульской делегаций. Византийцы подарили новому папе молодого африканского льва, не преминув съязвить при этом, что сей царственный зверь будет всегда напоминать Бонифацию о константинопольском владыке, носящем это же имя. Следующим был Беренгарий. Он был несколько смущен, но всеми силами старался подчеркнуть, что его нисколько не задела второстепенная роль, отведенная ему при папской коронации, а прикосновение к мощам святых вызвало в нем дополнительный благоговейный трепет. После чего почтение новоиспеченному папе стали оказывать гости калибром поменьше и Бонифаций, словно сбросив с плеч тяжелый груз, начал с любопытством и с определенным удовольствием их рассматривать.

Вскоре после Беренгария к руке папы подошел Адальберт, маркграф Тосканский. Человек, чье влияние в делах страны было бесспорным, с той только оговоркой, что достигалось не уровнем его титула, а накопленными богатствами, о размере которых ходили легенды. В отличие от большинства вельмож, тосканец являл собой прекрасный образчик тогдашней моды, а со своими манерами и речью не затерялся бы и в века куда более утонченные. Не менее ревностно, чем за своей внешностью, Адальберт следил за состоянием своих земель, поощряя ремесленные школы и покровительствуя негоциантам. Экономические интересы его занимали куда больше, чем военные походы, и если чему-то уступали в шкале приоритетов тосканского графа, то только вопросам религии, да и то, если верить его собственным словам и не знать потайных мыслей. Сокровища Адальберта помогали своему хозяину держаться до известной степени независимо, и хотя в большинстве дел он принимал сторону своих соседей из Сполето, тем не менее, был, что называется, себе на уме. Выбрав терпеливую тактику, он твердо верил, что его час неминуемо придет, тем более, что он был на пятнадцать лет моложе Беренгария и на столько же лет опытнее и мудрее Ламберта. На коронации он был в сопровождении своей жены Берты, белокурой тридцатидвухлетней красавицы с необыкновенно прекрасными сапфировыми глазами.

После Адальберта последовали делегации маркграфа Анскария Иврейского, послов лангобардского Беневента, бургундского короля Рудольфа Первого, архиепископа Равенны — этой вечной соперницы Рима, затем короля Прованса Людовика, короля франков Эда Парижского (встреченного сполетцами новой порцией понятного всем ропота) и уж вовсе экзотичных делегаций далеких народов типа англов, фризов, а также памплонских басков, в те годы мужественно оборонявших свои земли от беспрестанных наскоков арабских завоевателей.

После этого настал черед приветствий от других епархий христианского мира. Романо Марин, Теодор и Иоанн из Тибура искренне припадали к руке нового понтифика, подбадривали и благословляли его, вступившего на столь ответственный и опасный во всех смыслах путь. За Стефана отвечал его диакон, видимо, епископ Ананьи не нашел в себе силы выдавить приветственные слова. В отличие от своего друга, епископ Чере был, напротив, чрезмерно сладостен в своем обращении к Бонифацию и даже назвал его подобным Григорию, принимающим власть в непростой для Рима момент. Увы, Бонифаций был не только честолюбив, но и падок на лесть, а может ему в этот момент просто хотелось услышать пусть и лживые, но все же слова поддержки. Так или иначе, но епископству Сергия была немедленно пожалована щедрая рента, вызвавшая у почтенного брата Теодора неконтролируемое расширение глаз, а у Романо Марина внезапный приступ изжоги.

Приветствия, поздравления, клятвы, лобызания святых реликвий и вручение привилегий и подарков суетного бытия длились уже не один час. Уровень знатности и достатка делегатов неумолимо снижался на протяжении всего времени, и Бонифацию, не в силу своего лицемерия, но в силу очевидного физического перенапряжения, все тяжелее было сохранять на лице милостивое и участливое выражение лица, а мозг все больше отказывался запоминать всех этих бесчисленных графов или, как их чаще тогда называли, комитов, а также графских наследников — вице-комитов (висконтов ), а также епископов, диаконов, префектов, нотариев, протоскриниариев , кубикулариев    и других достойных должностных лиц, чьи функции и обязанности, как например силенциария , в полной мере были неизвестны им самим.

— Да здравствует наш государь папа!

Этими традиционными словами начали, наконец, приветствовать Бонифация граждане самого Рима, собравшиеся на площади перед Латераном и дождавшиеся выхода к ним нового епископа. Восторг римлян был настолько неподделен, что это вселило новые силы и бодрость в душу Бонифация. Вот его настоящая опора и защита, обеспеченные и свободолюбивые граждане Рима, еще сохранившиеся кое-где потомки Галлиев, Симмахов и Аэциев , уже закрепившиеся в городе потомки Лиутарда, Нарсеса и Дезидерия , все вместе ныне ревниво оберегающие свои права от посягательств более успешных за последние века соседей! Его беды — их беды, его враги — их враги! И новый папа поистине героическим усилием воли заставил себя найти силы для встречи и запоминания наиболее примечательных римлян.

Где-то в середине римской делегации к папскому трону подошло семейство, сразу обратившее на себя внимание собравшихся. Впереди, как положено, шел муж, невысокий и коренастый мужчина лет тридцати, имевший вид явно не римский. Его просторное и шитое золотом одеяние, его кудрявые волосы и чересчур бронзовый цвет лица, наконец, его манера креститься и прикладываться к святыням, все выдавало в нем византийца, нашедшего себе приют на берегах Тибра. Впрочем, среди всего пестрого сонма гостей он был бы не слишком оригинален, и имя его наверняка проскользнуло бы мимо уха Бонифация, если бы не его жена. При виде нее сердца многих присутствующих мужчин смутились необычайно, а сердца женщин, в особенности таких, как герцогиня Агельтруда или Берта Тосканская, зашлись беспокойной желчью. Высокая, статная, с невероятно черными длинными волосами, одетая в ослепительно белоснежную тунику, с гордым, ясным взглядом и необыкновенной завораживающей улыбкой, эта женщина в мгновение ока привлекла к себе внимание всех гостей. Как заколдованные, суровые рыцари и смиренные монахи смотрели на это чудо мироздания и, наверное, в первый раз за время торжественной процессии посвящения, искренне позавидовали папе Бонифацию, получившему возможность прикоснуться к столь совершенному творению Бога. За руку женщина держала четырехлетнюю девочку, которая была маленькой копией своей матери, за исключением одной, но существенной детали. Если мать, довольная произведенным впечатлением на собравшихся, окидывала восхищенное людское пространство взглядом своих зеленых, как у кошки, глаз, то ее дочь, еще более примечательными, несмотря на малый возраст, глазами цвета глубокой ночи смышлено и бесстрашно рассматривала нового блюстителя трона Святого Апостола.

— Теофилакт, квирит Рима , и его жена Теодора приветствуют тебя, наместник Святого Петра!

Бонифаций приветственно наклонил голову. Теофилакт и Теодора поцеловали полы его одежды, а затем перстень Рыбака. Их дочь умилительно любопытным взглядом продолжала смотреть на все происходящее.

— А как зовут ваше прелестное дитя? — внезапно поинтересовался понтифик, невольно нарушив церемониальный характер процессии и задержав долее прочих эту примечательную семью у своей персоны.

— Мароция, Ваше Святейшество. Мароция Теофилакт, — голос Теодоры был столь же притягателен, как и внешность. Бонифаций даже не обратил внимания на тот факт, что ответствовать ему, в соответствии с правилами, должен был глава семейства, но никак не его жена. Впрочем, чужеземке это было, наверное, простительно.

Папа снова взглянул на девочку. Сделал он это не только из-за любопытства, а скорее для усмирения проснувшихся неожиданно соблазнов, когда сквозь тончайшую ткань одеяния приблизившейся Теодоры разглядел сатанинско восхитительные женские формы.

— Мароция приветствует тебя наместник Святого Петра! — неожиданно и звонко на ступенях Латеранской базилики прозвенел детский голосок.

Наэлектризованная атмосфера вокруг папы как будто мигом разрядилась. Все присутствовавшие со смехом встретили слова ребенка, который слегка испуганно начал оглядываться вокруг, не понимая, чем вызвана такая реакция. Бонифаций с умилением взглянул на Мароцию:

— Что за восхитительное дитя! Да будет твое будущее благочестиво и смиренно! Да благословит тебя Господь, да вложит в твою душу и твои руки смелость, счастье и удачу, — провозгласил Бонифаций. Присутствующие перекрестились. Последней неуклюже быстро и смешно осенила себя знамением Мароция.

Теодора, передав папской курии золотые кувшины греческого вина и не упустив момент вновь продемонстрировать понтифику многочисленные достоинства своей фигуры, отошла вместе с мужем и дочерью на сполетскую сторону. Бонифаций, проводив ее взглядом чуть дольше, чем следовало бы, затем с немного печальным облегчением вздохнул.

Так, в пасхальную неделю, в солнечный весенний день 05 апреля 896 года от Рождества Христова, в обстановке всеобщего политического хаоса, в густом окружении тайных и явных врагов, на папский трон вступил сто двенадцатый понтифик в истории Рима, Бонифаций Шестой, полный честолюбивых замыслов принести на землю Италии мир и спокойствие, а свое имя золотыми буквами вписать в историю святой церкви Христа. Намеченная им самим дорога была поистине вымощена самыми добрыми намерениями.

Эпизод 2. 1649-й год с даты основания Рима, 10-й год правления базилевса Льва Мудрого, 4-й год правления франкского императора Ламберта (9-11 апреля 896 года от Рождества Христова)

Четыре дня минуло со дня вступления Бонифация Шестого на престол Святого Петра. Беспрерывные церковные процессии, посвященные столь грандиозному событию, но достаточно однообразные и монотонные, порядком утомили римлян. Почти пять веков прошло с тех пор как прекратились пышные празднества Римской империи, город имел теперь слишком иной статус и уровень благосостояния, чтобы хотя бы отдаленно соответствовать масштабам и сценариям былых сатурналий, устраивавшихся здесь. Самые значимые гости в течение нескольких дней покинули Рим, спеша каждый по своим делам и приняв как объективную реальность нового главу христианской церкви. Город заметно опустел, благодаря чему Фароальд, командующий баварским гарнизоном, задышал реже и спокойнее. Похороны смутьяна Формоза и коронация нового папы прошли, в общем, без осложнений и, в целом, так, как хотелось могущественному Арнульфу. Вчера, наконец, удалился из Рима Ламберт, похоже смирившийся, пусть, наверное, и временно, с тем, что он не единственный император на итальянской земле, еще раньше город покинул вдоволь намолившийся Беренгарий, увозя с собой подарки и несколько святых реликвий для своей горячо любимой жены Бертиллы.

Не сказать, что Фароальд расслабился, но очевидно, что его агентурная сеть, раскинутая по городу, работала теперь не в сверхнапряженном режиме. Во всяком случае, от глаз его шпионов непростительно ускользнули активные визиты в дома знатнейших итальянских сеньоров двух уже знакомых нам епископов, которые имели все основания пребывать в самом дурном расположении духа.

Первый визит их высокопреподобия, Стефан и Сергий, нанесли резиденции сполетских правителей. Решившая еще на пару дней задержаться в Риме герцогиня Агельтруда, к своим сорока не утратившая полностью ни красоты, ни уж тем более взрывного характера своих лангобардских предков, встретила их на пороге дома так, как будто возложение тиары на голову Бонифация состоялось только что.

— Нет, вы только подумайте, что возомнил о себе этот обжора и пьяница Бонифациус! — сходу возопила она, — Он что, не знает, кому он обязан своим избранием? А если знает, то что это было, глупость или предательство? Он думает, что эти варвары теперь в Риме навсегда и он может плевать на исконных патрициев?! Кто он такой и откуда взялся?! И почему деяния уже невменяемого Формоза он поставил выше, чем те же деяния, совершенные Формозом в здравом уме и рассудке? Вместо того, чтобы опираться на надежное плечо соседнего сполетского дома и доблесть законного императора, он зовет в Рим грязных чужедальних бастардов! О, надо что-то делать святые отцы, надо что-то делать. Мы не можем допустить, чтобы Римом вновь овладели варвары с другой стороны Альп!

— Навряд ли мы заслужили ваши упреки, герцогиня. Было сделано все, что оставалось в наших силах. Мы не могли предполагать, что его память и благодарность окажутся столь коротки. Да, в свое время мы низвергли его из лона Церкви, но, с другой стороны, именно благодаря нам он вернулся в клир. Мы полагали, что его кандидатура успокоит всех. Старый Формоз, несмотря на все грехи Бонифация, благоволил к нему и рекомендовал того своим единомышленникам. В итоге нам пришлось дважды подкупать папских нотариев, архидиаконов и римский плебс голосовать за Бонифация, мы сами согласились на него, лишь бы Рим не выбрал более оголтелого формозианца типа Теодора, — весьма хладнокровным тоном сказал Сергий.

— И где результат? Вот он результат, пока мы с вами тайком от тевтонских глаз встречаемся в родном для всех нас Риме, этот старый мешок сидит на троне, привечает варваров и наверняка вновь пьет вино во славу Бегемота !

Епископы шустро осенили себя крестным знамением.

— Полно, святые отцы, во славу кого же он может еще пить? Вы лучше ответьте, почему выделенные мной и Адальбертом деньги не помогли взойти на трон человеку близкому сполетскому дому?

— Вы знаете, герцогиня, что мы всегда верны интересам Рима, Сполето и Италии. Но среди нас не нашлось достойной кандидатуры на апостольский престол!

— Как? А, например, кто-то из вас? Кто же, как не вы, олицетворение духовности и высших идеалов церкви? — грубо польстила Агельтруда, сама не слишком веря своим словам.

— Согласно церковным канонам, ни я, ни достопочтенный брат Стефан, не можем претендовать на титул раба рабов. Ваш покорный слуга епископ славного города Чере, а брат Стефан ведет ко спасению паству Ананьи.

— И что? Формоз был епископом в Порто, но ничто не помешало ему заполучить себе тиару, мало того, на него в свое время было наложено отлучение!

— Да, но стоит ли нам брать в подобие себе столь грешный пример? — нарочито смиренно опустил глаза в пол Сергий.

— Не смешите меня, Сергий, — фамильярно оборвала его Агельтруда, — все мы грешны перед Богом. Старый пройдоха Формоз глумился над церковными канонами, прячась за облик девственника. Вы, стало быть, поступаете наоборот.

— Это все сплетни, Агельтруда, — осклабился Сергий, — плоть моя держит столь же строгий пост, как и ныне гниющая плоть грешного Формоза.

— Ну, тогда немного греха вам точно не повредит. А переход с одной епископской кафедры на другую навряд ли большой грех. Что на сей счет говорится в Священном Писании?

В диалог вмешался Стефан, ибо ход разговора вдруг перестал ему нравиться.

— Данный вопрос регулируется правилами Церкви и не ведет к погибели души, герцогиня. А брат Сергий, несомненно, обладает значительными качествами, чтобы стать, если на то будет угодно Господу, достойным наместником Апостола в мире! Возможно, мы все были излишне щепетильны при выборе нового понтифика и предпочли закрыть глаза на интронизацию иподиакона, лишь бы никто со стороны не обвинил нас в нарушении прочих церковных канонов. Однако, на данный момент Сергий практически неизвестен Риму и потребуется немало усилий и средств, чтобы плебс голосовал за него. Вот если бы …..

— Вы! — не то перебила, не то договорила Агельтруда, — вы, Стефан, именно вы, которого давно и с наилучшей стороны знает Рим!

Настала очередь уже Стефана изображать паиньку и изучать глазами пол в гостиной.

— Я давно уже не служил в Риме, город мог забыть меня — кротко молвил он.

— Его высокопреподобие стал бы наилучшим вариантом для Италии и всего христианского мира, — поспешил выкинуть белый флаг Сергий. «В конце концов, Агельтруда права, а Стефан уже немолод и мне действительно не помешало бы приобрести в Риме определенный авторитет, а пока пусть этот старец попробует выпихнуть Бонифация с трона, а германцев из Рима», — подумал он при этом.

— На чью помощь мы сейчас можем опереться? — спросила Агельтруда.

— На всех сразу и ни на кого в отдельности. Ни Адальберт, ни Беренгарий не испытывают теплых чувств к новому папе. Ваш брат Радельхиз из Беневента и византийский кесарь сейчас более обеспокоены набегами сарацин, к тому же для константинопольского патриарха всегда чем хуже в Риме, тем лучше ему самому, — бегло нарисовал политическую карту тогдашней Южной Европы Сергий.

— А церковь?

— Здесь несколько сложнее. Священники Роман и Теодор, поддерживающие Бонифация, имеют слишком большой авторитет среди прочих отцов Церкви. Тратя деньги на подкуп кардиналов и пресвитеров, мы преследовали цель прежде всего не допустить к трону Апостола кого-то из этой парочки. Думаю, теперь придется постараться сделать так, чтобы оба они были как можно дальше и дольше вне Рима. Что если, например, направить их к кесарю с приветственной буллой от нового папы? — у Сергия явно был заранее заготовлен план на эту тему.

— Вся поддержка Бонифацию тогда сведется к римскому гарнизону Фароальда, –продолжил он, — Что до Арнульфа, то, по слухам, его болезнь прогрессирует, а его Каринтии приходится отбиваться от венгров, вновь вспомнивших, что они сыновья Аттилы.

— Иными словами, нам мешают всего лишь триста германцев Фароальда? Почти как триста спартанцев, — воскликнула герцогиня.

— Именно такую роль им вполне по силам сыграть, — возразил Сергий, — К тому же не забывайте, что под началом Ратольда находится еще почти тысяча воинов и для того, чтобы взять город, сполетцам необходимо мобилизовать по меньшей мере три тысячи копий. Рим всегда любил папу, и слово папы здесь ценится на вес золота. Если молниеносный штурм Рима не закончится удачей, на следующий день весь Сполето будет отлучен от церкви. Я уже не говорю о том, что Сполето сейчас просто не по средствам нанять столь многочисленное войско.

— Но есть ли в Риме силы стоящие против Бонифация?

— И префект, и мagister militum Рима — верные слуги папского престола. Высшим чинам города незачем идти на риск из-за проблем чуждого им Сполето. Искать надо среди голодных или обделенных, — насмешливо сказал Сергий.

— Что до денег, то нам, как всегда, не обойтись без помощи Адальберта, — веско добавил Стефан.

— Да уж, придется снова идти на поклон к этому тосканскому лису, — согласилась Агельтруда, — Хвала Христу, он не честолюбив и не стремится на первый план. Но деньги, думаю, он найдет.

— Да, но ограниченно и не на долгую кампанию.

После некоторой паузы Агельтруда решилась сказать то, что боялись произнести все участники разговора.

— Триста спартанцев не смогло одолеть огромное персидское войско. Но они пали благодаря измене всего лишь одного человека, поведшего персов другим путем. У нас тоже есть обходной путь. И на этом пути нам преградой всего лишь один человек. И он нам мешает.

— Герцогиня, о чем вы? Побойтесь Бога! — лицемерно заломили руки к небесам епископы, — невозможно допустить, чтобы трон Петра вновь оросила кровь его наместника! Пусть папа Иоанн Восьмой станет первым и последним понтификом, умершим не своей смертью! Рим просто сметет в своем гневе всех возможно причастных к такому злодеянию!

— В мире есть достаточно орудий, чтобы ускорить встречу человека с Богом. Молот не единственное средство, — пропустив мимо ушей все стоны епископов, заявила Агельтруда, резкие черты ее лица еще более ожесточились, — И всем заинтересованным сторонам необязательно в этот момент находиться в городе. Но они должны быть готовы мгновенно восстановить в Риме порядок, буде таковой нарушится, если вдруг папу позовет к себе Всевышний.

— Своей внезапной смертью Формоз преподнес нам последний сюрприз, на которые он был так щедр во все время своего правления. Мы оказались просто не готовы перехватить ситуацию. Второй раз мы не опростоволосимся и не выбросим деньги на ветер, — с решимостью заявил Сергий.                                                                                                                                                                                                                                        

— Очень на это надеюсь. Обеспечьте же достойно все стороны дела. Мы с моим сыном будем все это время ждать новостей неподалеку от вас. И найдите, наконец, нам второго Эфиальта , — этим Агельтруда закончила разговор.

На следующий день Стефан и Сергий нанесли визиты своим сторонникам, по сию пору находившимся в Риме, а именно епископам Петру из Альбано и Стефану из Орты. Не посвящая их в тонкости дела, они лишний раз удостоверились в верности этих священников интересам сполетской партии. Следующим на их маршруте оказался граф Адальберт из Тосканы, без чьих финансов вероятность положительного исхода предприятия значительно уменьшалась. Адальберту, само собой, тоже было сообщено далеко не все, для епископов главным было заручиться поддержкой тосканского дома и лично графа, чью щедрость римские граждане очень высоко ценили. Помимо этого Адальберт нежданно дал им весьма важные рекомендации. Отвечая на вопрос Сергия о том, кто из римских граждан может быть полезен задуманному делу, Адальберт, лежа на кушетке и время от времени пригубливая вино, вальяжным тоном предложил следующее:

— Не ищите, мои богобоязненные друзья, помощи среди окружения римского префекта. Хотя бы потому, что каждый их шаг контролируется шпионами Фароальда. В таких тонких делах, какие вы задумали, нет лучше исполнителей, чем греки. А среди них рекомендую Теофилакта. За него мне и, соответственно, вам, головой поручился сполетский, что немаловажно, барон Альберих. Теофилакт его большой друг, кредитор и собутыльник, а главное, что он человек новый, нашими интригами еще не испачкан, но ум его ясен и изощрен. В случае неудачи, его к тому же не жалко будет потерять. Но он очень старается понравиться Риму.

— Мне кажется, особенно старается понравиться Риму его жена, — с улыбкой заметил Сергий.

— О да, — по-кошачьи зажмурился Адальберт, — недавно я был у них в гостях. Его Теодора приветлива и соблазнительна. Не знаю как Риму, а Тоскане она уже нравится.

— По-моему, и в уме сей благородной гречанке не отказать? — поинтересовался Стефан.

— Ни в малейшей степени. Вы не знаете, в Константинополе быть может все такие? — состроив наивную мину спросил Адальберт.

Возвращаясь от радушного тосканца, епископы долго обменивались впечатлениями. Наконец, благодаря убедительной аргументации Сергия, заговорщики пришли к решению действительно остановиться на кандидатуре Теофилакта в качестве своего рода резидента в Риме и основного проводника сполетских идей. Стоит, тем не менее, отметить, что Стефан прохладно отнесся к энтузиазму соратника. Хмуро соглашаясь с ним, Стефан интуитивно чувствовал, что его друг рассказывает об этом греческом семействе далеко не все, что знает.

И вот вечером 11 апреля носилки обоих епископов остановились возле добротного дома на авентинской окраине Рима, не слишком далеко от пределов крепостных стен. Хозяева дожидались высоких гостей с необыкновенным трепетом, шестым чувством ощущая, что этот визит может сулить для них долгожданные карьерные перспективы.

После обильного ужина, где повара хозяев постарались продемонстрировать все свои таланты, в том числе в области арабской и африканской кухонь, все слуги были удалены, маленькую Мароцию повел за собой в сад десятилетний паж Сергия по имени Анастасий, и в большой гостиной зале епископы и хозяева остались тет-а-тет.

Хозяину дома, Теофилакту, на момент описываемых событий было слегка за тридцать. Все в нем выдавало человека спокойного и рассудительного, предпочитавшего скорее лишний раз смолчать, чем произнести необдуманное слово. Жизнь при дворе кесаря поневоле учила умению правильно и трезво расставлять приоритеты и организовывать союзы. Людей, допустивших просчеты, Константинополь наказывал моментально и жестоко. Только благодаря этим, отчасти дарованным судьбой, отчасти благоприобретенным качествам, Теофилакту удалось с минимальными потерями покинуть свою родину, после того как однажды его карта не сыграла. Приняв участие в авантюре царедворцев против Льва Шестого в пользу его брата Александра и потерпев поражение, Теофилакт не только остался жив, но и сохранил обширные связи с видными представителями тогдашнего византийского двора. Пробыв какое-то время в Неаполе, два года назад Теофилакт приехал в Рим. Поступив на службу в местную милицию, он со своей женой мигом окунулся с головой в водоворот интриг и событий, окутавших тогда Вечный город. Благодаря своим мужественным манерам (а Теофилакт обладал несомненными воинскими доблестями, что и доказал в военной кампании против болгар), а также такту и рассудительности, он быстро завоевал уважение придирчивых и высокомерных римских патрициев.

И все же Теофилакт так и оставался бы на вторых ролях, на ролях уважаемого, но все же исполнителя чужих страстей, если бы не его жена Теодора. Теодоре в то время было двадцать два года. Высокая, с длиннющими черными волнистыми волосами, с завораживающими глазами цвета египетского изумруда, с четкими, но не резкими чертами лица, побуждавшего мужчин на сумасшедшие подвиги, она невероятным образом приковывала к себе внимание. К тому же она обладала знаниями, невиданными для женщин того времени. Теодора не только владела латинской и греческой грамотой, что уже было качеством экстраординарным, она привезла с собой значительный багаж каких-то необычных для жителей Рима вещей, устройств и материалов. Злые языки немедленно заподозрили Теодору в ворожбе, впрочем, в ту пору это не считалось столь тяжким преступлением, каким оно станет спустя триста — четыреста лет. Зато также быстро по Риму распространились сведения о том, что Теодора владеет блестящими познаниями в медицине, и нет нужды лишний раз говорить, что некоторых знатных сеньоров, наподобие Адальберта Тосканского, после этого немедленно начали одолевать разного рода недуги, очень быстро излечимые нежными ручками восхитительной гречанки.

Стоит отметить, что к популярности своей жены среди других мужчин Теофилакт внешне старался относиться спокойно. Ему даже немало льстил тот факт, что среди прочих Теодора в свое время остановила выбор на нем. Также он прекрасно видел, что красота жены позволяет ему открывать двери самых знатных и влиятельных домов обеих империй христианского мира. И в то же время наивно будет полагать, что ревность обходила его своим вниманием.

Вот и сейчас Теодора слишком фамильярно, учитывая статус гостей, решила возлечь на удобном мягком диване. Белое платье ее было выткано из тончайшего арабского шелка, пожалуй, даже чрезмерно тонкого, чтобы оставить дух епископов таким же смиренным, каким он был при входе в дом. Однако обильный ужин и крепкое армянское вино вскоре позволили почтенным служителям Церкви не прятать глаза при разговоре с ней.

Прежде всего, хозяева дали понять, что они всецело на стороне сполетского дома. Епископы с еще большим удовлетворением закивали головами, когда Теофилакт подтвердил, что в его дружину входит порядка тридцати греков, хорошо обученных ратному делу и преданных лично ему.

— Мы знали, что найдем в вашем лице верного слугу Рима и Италии, — с пафосом сказал Стефан.

— Но Рим охраняется сильным баварским гарнизоном, и мы, как смиренные слуги Господа, не можем позволить, чтобы, пусть и для благого дела, холмы Рима в который уже раз оросила кровь, — продолжил Сергий.

— Столь обильная кровь, — с ударением добавил Стефан.

Первой, как обычно, сообразила что к чему Теодора. Для начала она сделала вид, что просто меняет тему наскучившего ей разговора.

— Наш новый понтифик мне показался человеком чрезвычайно добродушным и мягким.

Епископы молча сопели, отказываясь поддержать слова Теодоры, а та, пряча улыбку, внимательно наблюдала за их мимикой.

— Наши недостатки начинаются там, где добродетель преступает норму, — продолжала она.

— И становится нашей слабостью, — решился добавить Сергий.

— Слабостей у нового понтифика более чем достаточно, — прервал свое молчание Стефан, его слова звучали безапелляционным приговором.

— Не вижу оснований не верить вашим словам, ваше преподобие. Но моему глазу стало заметно, что папа лишь падок на чревоугодие и вообще склонен к эпикурейству, не так ли? — голос Теодоры был еще одним ее качеством, она говорила по-кошачьему мягко, почти полушепотом и всегда, всегда при этом мило улыбаясь и как бы невзначай показывая кончик розового язычка.

— Если бы не воля Господа, наказавшего наш город присутствием чужеземцев, Бонифациус так бы и продолжал чистить перья приспешникам Формоза, — лицо Стефана при имени скончавшегося папы всякий раз мучил нервный тик.

— Но к чему могут привести действия человека, незаслуженно занимающего столь ответственное место?

— Что Римом вновь будут править невежественные варвары с другой стороны Альп, слово истины, исходящее из Рима, будет становиться все тише, и цивилизация мира замкнется вновь в Константинополе, — Сергию была свойственна высокопарность в речах.

— Константинополь всегда умел решать такие проблемы быстро и…почти бескровно.

— Весьма наслышаны об этом …….За этим мы и пришли.

Воцарилось молчание, долгое и нервное, собеседники беззвучно тянули вино, с хрустом разгрызали фрукты и орехи, и безостановочно вели во всех направлениях стрельбу глазами. Стороны, понятное дело, не до конца доверяли друг другу. Теофилакт первым нашел оригинальный выход из создавшегося неловкого положения и к исходу тишины слегка нагрузился вином, в результате чего славного воина, несмотря на столь ответственный разговор, начало очевидно клонить ко сну. Уж не больше ли чем надо ему подливала вина его дражайшая супруга?

Время приближалось к полуночи. Собравшиеся разорвали тишину, но обменивались малозначащими фразами. Обстановка оставалась слегка напряженной. Очевидно, Теодора обдумывала все «за» и «против» и медлила с решением. Кроме того, проницательный Сергий заметил, что с приближением ночи гречанка почему-то начала немного нервничать и взгляд ее все чаще уносился за окно гостиной.

«Уж не ждешь ли ты кого-то еще, милая?» — осенило Сергия. И он первым пошел в атаку:

— Рим говорит, что вы, любезная Теодора, весьма сведущи в целебных настоях и снадобьях.

— Господь сделал мир настолько многообразным, что думать так о своих познаниях было бы гордыней с моей стороны, — в стиле Сергия высокопарно заметила Теодора.

— Ваши слова добавляют вам достоинств, и все же есть ли, к примеру, что-то, способное предотвращать пагубную страсть к чревоугодию? Мне сей грех, так же как и вам, представляется в характере нового папы наиболее заметным и привлекающим внимание.

После некоторой паузы Теодора поднялась со своего дивана. Встали и оба епископа. Сидеть остался Теофилакт, глаза которого понемногу, что называется, сваливались в кучу.

— Я постараюсь разыскать что-нибудь, отвечающее вашим запросам, святые отцы. Я поняла, что вас это сильно тяготит и лишает покоя. В свою очередь, надеюсь, что старания моей семьи не останутся без благодарения небес.

Насчет «небес» уже было явно излишне. Стефан ханжески поморщился при этом, но в душе своей ликовал. Эта новая Юдифь приняла их приглашение и сделает все в лучшем виде! А если что не так, то и невелика будет потеря, гнев римлян, при разоблачении Теодоры, умелой рукой возможно будет направить против чужеземцев вообще и греков в частности.

— Небеса творят свою благодарность посредством земных владык, управляющих миром по их волеизъявлению и милости. Правители земли сей готовы оценить ваши старания с присущей им благодарной щедростью, — Сергий произнес слова, которых более прочих жаждали слышать Теофилакты.

Подведя черту под разговором, епископы покинули гостеприимный греческий дом. До порога их проводила Теодора. Теофилакта, к тому моменту уже спящего, понесли в свои покои слуги. Стефан, довольный результатами дня, приказал нести свой паланкин домой.

Но для Сергия день еще не закончился. Направившись на своих носилках прочь, он вскоре приказал слугам перенести его за другую сторону живой изгороди, растущей вдоль дороги, ведущей к дому Теофилактов, погасить факелы и замолчать. С этой позиции ему хорошо была видна не только дорога, но и окна гостиной дома, который он только что покинул. Окна оставались освещенными.

«Ну-ну, прекрасная ведьма, посмотрим, кого ты дожидаешься в столь неурочный час. Пылкого любовника, с которым ты наставляешь рога своему простодушному мужу? А может, ты и вовсе решила затеять опасную игру на два фронта? Тогда я не завидую ни себе, ни старому пню Стефану. Все может обернуться очень скверно!»

Долго ждать не пришлось. К дому Теофилактов подкатила колесница. Гербы на карете и на конских попонах были тщательно закрыты плотной тканью. Очевидно, их владелец старался сохранить инкогнито. И Сергий уже совсем не по сану помянул было Люцифера, как вдруг его прищуренные глаза и ясная память подсказали, что эту же четверку лошадей он накануне уже где-то видел. Сомнений нет, видел, видел во дворе тосканского маркграфа! Спустя минуту погас огонь в окнах гостиной.

«Эге, да это же Адальберт! Ну что же, уже легче. Во всяком случае, пока мы все делаем одно дело. А тосканец не промах, такая фемина займет достойное место в его коллекции амурных трофеев. Ну и Теодора какова! Стратег, политик, ведьма, врач и в довершение всего настоящая шлюха!»

Эпизод 3. 1649-й год с даты основания Рима, 10-й год правления базилевса Льва Мудрого, 4-й год правления франкского императора Ламберта (14 апреля 896 года от Рождества Христова)

Вновь переносимся в Латеранский дворец и застаем там папу Бонифация за обеденным столом в минуту тишины и умиротворения. Злословие насчет его аппетита действительно было небеспочвенным, хотя среди примечательных людей любого времени сей порок всегда был, увы, распространен и в этом папа был не оригинален. Хвала Господу, позади, вместе с погребением Формоза и его собственной коронацией, остались пасхальные праздники, а, стало быть, можно было наконец-то со всей широтой души и с подключением всех скрытых резервов тела вкусить чудесных творениий рук Божьих и человеческих, созданных для нашего с вами насыщения.

Бонифаций пребывал в состоянии редкостного благодушия. Остались позади все его страхи, связанные с борьбой за Святой престол, враги в большинстве своем находятся за пределами Рима, все получилось у него на загляденье гладко и спокойно. В такие минуты любишь всех людей мира, каждый человек внушает умиление одним своим существованием и, кажется, что и на Земле есть место райским кущам. А что может быть лучше, когда твоего внимания и участия просит обворожительная женщина, смутившая робкое сознание понтифика еще во время его коронации!

На седьмое небо воспарил Бонифаций, когда ему доложили о визите Теодоры. Просить, просить, непременно просить сейчас же, вот только прежде подать тазик с водой, чтобы смыть со своих пальцев остатки аппетитной дичи! И вот уже сама эта нимфа, с его любезного разрешения, садится за его стол, чтобы разделить его скромную трапезу. Впрочем, назвать стол понтифика «скромным» сегодня постеснялся бы даже сам Луций Лициний Лукулл !

— Склоняюсь перед лицом наместника Святого Петра и благодарю его за позволение занять несколько минут его драгоценного времени, — ответствовала Теодора.

— Выпейте моего вина, прекраснейшая из моих подданных, — слегка задыхаясь от переедания и стараясь подавить в себе банальнейшую отрыжку, произнес папа.

Теодора улыбнулась, и папа растаял окончательно. Он начал недовольно коситься на пинкерниев , назойливо суетившихся возле него и, быть может, непозволительно дерзко навостривших уши.

— Если вы не против, любезная Теодора, пройдемте в мои покои, там я выслушаю вас. Признаться, я привык после обеда ненадолго прилечь. Моя тучность не позволяет мне больших физических нагрузок.

— Ваша тучность, прежде всего, говорит о благом расположении духа. Во всяком случае, я еще ни разу не видела порочных людей, обладающих тучным телосложением.

Действие переместилось в соседнее помещение, где располагалась бархатная папская кушетка, возле которой стояли два кресла для таких вот послеобеденных посетителей. Кушетку от кресла отделял изящный арабский столик, судя по всему подарок, пришедший из византийских земель. На столике стояли кувшин с вином и фрукты. Бонифаций взгромоздился на кушетку и предложил Теодоре занять одно из кресел.

— Целью моего визита к вам, Ваше Святейшество, на самом деле являлось всего лишь стремление засвидетельствовать расположение семьи Теофилактов владыке Рима. Мы здесь люди новые и доверие к нам должно быть подтверждено заверениями с нашей стороны в нашей полной покорности Римской церкви и отсутствии связи с еретиками.

Вот оно как! Неплохая косточка брошена папе. После того как Византия потеряла Рим, епископы Рима и Константинополя все более отчуждались друг от друга, а за сорок лет до описываемых событий разразился первый серьезный конфликт между папой Николаем и патриархом Фотием , ставший предтечей грядущего разделения церквей. Поэтому признание верховенства Рима даже из уст всего лишь представителя мелкотравчатой знати звучало приятной музыкой для папы. И опять же, не будем забывать, из каких обольстительных уст эта музыка извергалась!

— Расскажите о себе и своей семье, Теодора.

— Род Теофилактов никогда не относился к высшей знати Аргосской империи , хотя имеет древнюю историю, и со времен великого Юстиниана находится на хорошем счету у кесарей. В основном, это были воины, прославившие себя в битвах с сарацинами и болгарами. Родовое имение Теофилактов находилось в пригороде Константинополя, на самом берегу Босфора. Я же сама из никейского рода Диомидов. Наша свадьба состоялась десять лет назад, когда мне было всего двенадцать. Наши семьи давно вынашивали идею породниться, поэтому заключение союза между нами произошло к полному удовлетворению всех и подкреплялось нашими взаимными чувствами друг к другу.

Бонифаций кивал ей головой, блаженно улыбаясь. Мурлыкающая речь гречанки стала отличным дополнением к только что уничтоженному великолепному обеду и папу начало неумолимо тянуть ко сну.

— Но скоро удача изменила нам, и мы вынуждены были покинуть родину. Началось все с того, что мой супруг принял сторону Фотия в его конфликте со Львом. Такие конфликты очень часты в Константинополе.

— Да, да, нам всегда прискорбно это слышать.

— Да, и коварство тамошних интриг поражает воображение. Скандалы могут достигать такого масштаба и принимать столь ожесточенный характер, что порой нельзя доверяться ни жене мужу, ни сестре брату своему. Каюсь, святой отец, моя роль в этом деле была столь же очевидной, сколь и постыдной. Господь Вседержитель подарил мне привлекательную внешность …

— Более, чем привлекательную, — не к месту брякнул папа, к тому моменту почти уже смежив веки.

— И этот подарок стал мне в значительной степени испытанием.

— Не стоит так говорить, дочь моя. Бойтесь подобными речами вызвать гнев Промыслителя Вселенной.

— Я вам расскажу далее, и вы, быть может, где-то поймете и простите меня. Едва кесарь сменил свой гнев относительно нашей семьи на милость, как евнухами Марием и Фокой мне было приказано войти в расположение Льва и постараться стать при нем осведомителем.

— Что значит «приказано»?

— Эти люди знали обо мне то, что мне хотелось бы скрыть и сейчас.

Глаза Бонифация открылись. Чревоугодие оказалось не единственной слабостью понтифика.

— Но вы сию минуту перед епископом Рима и властью, данной мне Богом, заверяю вас, что ваша тайна не выйдет за пределы этих стен. Если вы искренне жаждете от меня помощи и расположения, у вас не должно быть сокрытых от меня тайн. Помните, с кем вы в данный момент разговариваете и каково происхождение моего сана. Моими устами говорит сам Святой Апостол и в моем праве просить его пред Господом о снисхождении к вам.

— Я страшно согрешила перед Господом, — Теодора намеренно тянула паузу, распаляя любопытство папы все более, тому уже не так хотелось спать.

— Каким же образом?

— Таким, каким грешат жены перед своими мужьями.

Из всех возможных грехов, совершенных Теодорой, этот более прочих лишал остатков сна.

— Так-так! И кто явился этим…, — «счастливцем» чуть было не сказал папа, но опомнился, — …эээ…искусителем?

— Мне так тяжело об этом говорить. Я живу с этим грехом уже семь лет.

— Вам станет значительно легче, если вы окончательно снимите этот грех с души и доверитесь мне

— Он был … солунским архиереем . А мне было пятнадцать лет.

Бонифаций окончательно вышел из-под влияния Морфея.

— Так вот в чем причина внезапного пострига отца Мефодия !

— Вижу, Ваше Святейшество, насколько вы потрясены. Мои грехи не позволяют находиться рядом с вами, дабы ничто не опорочило ни вашего сана, ни святость этих стен. На родине меня прозвали никейской шлюхой, и я вполне заслужила это.

— Послушайте, а ваш муж знает об этом?

— Мне кажется, что он с усилием старается сделать вид, что считает это все злословием своих противников. Так или иначе, но в наших чувствах появилась трещина, которая навряд ли когда-нибудь исчезнет. Мой муж благородный и рассудительный человек, отважный воин, я недостойна его мизинца. Но под угрозой окончательной компрометации, я пришла во двор Льва.

— И…..

— К счастью или к горю, но кесарем Львом вскоре был раскрыт заговор, готовившийся в пользу его брата Александра. Лев подверг пыткам многих подозреваемых в этом деле, и о моих намерениях его предупредили заранее. Предупредили те же самые евнухи, которые перед угрозой разоблачения наперегонки пытались спасти свою шкуру. Благодарение Богу, что они на дыбе не сказали больше, чем было на самом деле, мне удалось спасти свою жизнь и оказаться здесь перед вашими святыми очами и в полной вашей власти. Скажите, могу ли я рассчитывать на ваше снисхождение?

— Не на мое, но на Божье снисхождение может рассчитывать даже самый заблудший человек. Бог для нас ведь такой же строгий родитель, какими мы являемся для наших детей, причем родитель лишенный суетных помыслов. Но, как бы ни был строг родитель, его сердце всегда готово умилиться, когда он видит искреннее раскаяние своего ребенка! Ведь так?!

— Мне так хотелось бы в это верить!

— Господь услышит душу, не упорствующую в грехе своем. К вашим искренним молитвам Создателю всего сущего я добавлю и свое прошение за вас.

— Благодарю вас, святой отец. Вы сняли с моей души тяжкий груз, отравлявший все мое существование и не позволявший радоваться подаренной мне Господом жизни. Что я могу сделать и какие дары принести вам?

— Опять же, не мне дочь моя, но Господу, одному ему. Молитесь и просите прощения, совершите паломничество к мощам великих святых, держите в строгой чистоте тело и душу, и Бог услышит вас.

— Может, стоит задуматься о пострижении в монастырь? Моя душа настолько слаба, а мир настолько полон соблазнов, — случайно или нет, но плащ в этот момент оголил ногу гречанки почти что до колена.

— Зачем же, — папа отвел взгляд, — …….мир лишать столь …. столь совершенной…красоты?

Теодора задумалась.

— Вы помните, как Мария Магдалина пришла ко Христу?

— Странный вопрос, дочь моя, конечно.

— Разрешите мне, падшей грешнице, омыть ноги тому, кто внес в мою душу мир и спокойствие, был так строг и убедителен.

Бонифаций был до глубины души смущен и польщен одновременно. Теодора опустилась на колени перед ложем папы и охватила его ноги, свисавшие с кушетки.

— Что вы делаете, Теодора? Перестаньте, я вам приказываю, — у папы начало перехватывать дыхание, и густая краска прилила к его лицу.

Она покрыла ноги папы поцелуями

— Распорядитесь принести воды и ароматических масел.

Бонифаций собрался было хлопнуть в ладоши и воззвать к слугам, но Теодора прервала его:

— Вы хотите, чтобы ваши слуги видели это? Меня это несколько смущает.

— Вам тоже звать моих слуг не с руки. Придется все сделать самому, — это было то, что нужно Теодоре.

Понтифик кряхтя сполз с кушетки и вошел в придворную, где приказал слугам принести таз, воду и византийские мыла и оставить их перед покоями.

— Я сделаю все сам.

Слуги за десять дней нового понтификата уже начали немного привыкать к чудачествам Бонифация, в числе которых была, в частности, привычка в полном одиночестве обильно ужинать прямо в своей спальне. Пожав плечами, они выполнили его приказания. После этой аудиенции самые невероятные слухи о визите Теодоры к Бонифацию были обеспечены. Но это ничуть не беспокоило Теодору. Она четко знала, что делает, и с нервами у нее было все в порядке. Воспользовавшись тем, что папа был занят хлопотами с этим проклятым тазом, кандидатка в новые Магдалины перво-наперво аккуратно прорвала маленьким кинжалом шов папской подушки, лежавшей на кушетке. Затем она достала из своего кошеля шарик свиного пузыря, проткнула его тростниковой трубкой и недрогнувшей рукой быстро ввела жидкость, содержавшуюся в пузыре, в папскую подушку. Дело было сделано.

Но свою роль кающейся грешницы надо было доиграть до конца. И ноги понтифика были Теодорой не только вымыты, но и, в соответствии с евангельским сюжетом, высушены ее же собственными волосами, что привело Бонифация в совсем уже щенячий восторг. Он в равной степени умилялся как наблюдаемому им раскаянию после столь чудовищного грехопадения, так и своей назидательной роли при этом. Вероятно, здесь была немалая гордыня, но Бонифацию некогда было об этом думать. Тем более что у восседавшего над склонившейся Теодорой понтифика была прекрасная диспозиция для созерцания временами обнажавшейся груди шальной гречанки, занятой вытиранием святейших ног.

— На этом разрешите мне, святой отец, еще раз поблагодарить вас за любовь и участие, проявленные ко мне, и удалиться.

— Вы всегда можете рассчитывать на защиту епископа Рима, дочь моя. Кстати, мне было бы любопытно познакомиться с вашим мужем и вашей прелестной дочерью.

— Почту за высочайшую честь, святой отец. У вас большое сердце. Еще раз благодарю за уделенные мне время и внимание.

— Насчет времени вы заметили верно. Вы лишили меня послеобеденного сна, — пошутил напоследок Бонифаций.

«И это к лучшему. Тем менее будет подозрений, если вы отложите встречу с вашей подушкой на сутки», — Теодора, поклонившись и облобызав полу папского плаща, удалилась.

С момента интронизации Бонифация Шестого прошло десять дней.

Эпизод 4. 1649-й год с даты основания Рима, 10-й год правления базилевса Льва Мудрого, 4-й год правления франкского императора Ламберта (14-19 апреля 896 года от Рождества Христова)

Остаток дня 14 апреля Бонифаций провел в делах, продолжая разбираться в непростом наследии, которое так внезапно и несвоевременно оставил ему Формоз. Только-только начали прибывать грамоты от близлежащих европейских дворов, приветствующих его восхождение на трон епископа Рима. Нотарии и асикриты работали без перерыва, отвечая на поздравления многочисленных корольков и графов в высокопарном и многословном стиле того времени, причем значительная часть изводимых ими пергаментов отводилась на перечисление титулов автора и адресата. Бонифаций немного досадовал на себя за то, что на днях отпустил своих друзей Теодора и Романо Марина с миссией в Константинополь, они ему сейчас невероятно бы помогли. Впрочем, представлять свою особу при дворе кесаря он не мог доверить абы кому или тем паче формозоненавистникам. Поддержку кесаря, чьи владения начинались в то время всего сотней миль южнее Рима, сложно было переоценить и уж, по крайней мере, она была много вероятнее и оперативнее, чем помощь Арнульфа, ушедшего далеко на север.

Ложась в постель после трудного дня, Бонифаций не мог сдержаться и перед сном допустил себе немного греховных мыслей по поводу дневного визита прекрасной гречанки. С этими же мыслями он встретил и рассвет следующего дня. Входя все более во вкус своей новой роли в этом мире, он уже начал понемногу удивляться всем своим прежним страхам, так активно посещавшим его в момент коронации.

Проведя первую половину дня в церковных службах и порядком утомившись, Бонифаций вознаградил себя более обильным, чем обычно, обедом и с наслаждением отдал себя в объятия Морфею. Однако дневной сон, вопреки ожиданию, не принес умиротворения его душе. Встав с ложа с нудной головной болью, Бонифаций неприятно поразил слуг дурным настроением, вскоре вылившимся в нелепые придирки. Предоставив архидиаконам полномочия самим разбираться в текущих делах церкви и Рима, он отказался также удостоить аудиенции епископа Ананьи, ворчливо и при слугах посоветовав тому отправиться в преисподнюю. В заключение, принеся в жертву больше, чем следовало, неаполитанского вина, он изволил заснуть на свою беду на том же ложе, возле которого он накануне встречал Теодору.

Ночь выдалась трудной для приближенных папы. Разбуженные среди ночи криками понтифика они долго не могли оказать ему сколь-либо действенной помощи, в суматохе носясь по дворцу. Папа жаловался на боль в животе, начавшийся кровавый стул и страшную одышку. Медицина того времени в Западной Европе влачила самое жалкое существование. Все достижения врачей Рима, Греции и Египта античных веков осели в большей степени в библиотеках Византии, лекарей повсеместно заменили священники, а сами лекарства — усердные молитвы Всевышнему. Утренние службы не улучшили состояние Бонифация, произведенное отворение крови также не оказало ровным счетом никакого действия. Кровь, начавшаяся сочиться из глаз понтифика, и странные пятна, появившиеся на теле к вечеру, незамедлительно вызвали подозрение свиты Бонифация в совершенном отравлении.

Слухи по городу об отравлении папы распространились со скоростью молнии. Народ постепенно начал стекаться к Латеранскому дворцу, судача о возможных причинах произошедшего. Версия об убийцах из Сполето была отринута моментально, никого из них не было в городе. Епископ из Ананьи, получив отказ во вчерашней аудиенции, сам того не подозревая, также приобрел железное алиби. Другое дело красавица-ведьма Теодора, заглянувшая к папе днем ранее. Но понтифик, сохраняя ясность ума и памяти, сам отвел все подозрения относительно нее, заявив, что никаких даров от Теодоры не получал, а вино и фрукты были тщательнейшим образом продегустированы слугами. Описание процедуры омовения ног папой было благоразумно опущено. В итоге Теодора из числа подозреваемых, пусть и не полностью и не всеми, все же была вычеркнута и даже, по мнению людей информированных и не лишенных логики, могла теперь стать одной из последних надежд папы, так как дом Теофилактов содержал ученейших лекарей, а сама хозяйка, по слухам, обладала немалыми познаниями в медицине.

Теодора была допущена к Бонифацию на следующий день. Осмотрев больного на знакомом ей ложе, ибо слуги и врачи не перенесли папу в опочивальню из боязни ухудшить его состояние, она мысленно пришла к выводу, что дело на удивление близко к завершению. В итоге, отравительница великодушно подарила несчастному папе еще один день жизни, напоив его теплым молоком. Молоко ненадолго снизило боли, но уже следующим днем его действие уже не помогало, и папа Бонифаций Шестой скончался вечером 19 апреля 896 года, спустя всего две недели после своей коронации.

На следующий день, в Латеранском дворце, при бурлящем бескрайнем людском море, спешно прибывший епископ Остии ударом молотка расплющил кольцо Рыбака, которое было так торжественно нанизано на перст Бонифация полмесяца назад. Тем самым, епископ-камерарий возвестил об окончании недолгого правления сто двенадцатого понтифика. По своей кратковременности на тот момент этот понтификат уступил только удивительному понтификату папы Стефана, жившего за полтора века до Бонифация. Сей несчастный скончался уже на третий день после своего избрания и не дожил даже до дня своей коронации, в связи с чем породил долгие споры о законности включения себя в список епископов Рима и нарушил дальнейшую нумерацию всех последующих пап под именем Стефан. «Достижение» папы Бонифация в части срока своего понтификата продержалось целых семьсот лет, почти до конца шестнадцатого века, когда папой избрали Урбана Седьмого, чье верховенство в католической церкви продлилось всего тринадцать дней и запомнилось только первыми гонениями на любителей американского табака.

Причиной же смерти незадачливого Бонифация была объявлена мучившая его много лет подагра, однако Рим был полон самых темных слухов и предположений. Большинство сходилось во мнении, что уже во второй раз в истории церкви (после уже упоминавшегося несчастного папы Иоанна Восьмого) римский епископ покинул мир насильственным путем. Сторонники этой версии получили бы явное подтверждение своим догадкам, если бы имели возможность сопоставить смерть папы со случившейся спустя две недели внезапной смертью здоровенного и пышущего здоровьем Маттео, члена одной из римских кузнечных школ, который активно участвовал в традиционном для того времени разграблении имущества скончавшегося папы и притащил в собственный дом, в качестве главного трофея всей своей жизни, папскую подушку, наполненную ядовитой ртутью.

Эпизод 5. 1650-й год с даты основания Рима, 10-й год правления базилевса Льва Мудрого, 5-й год правления франкского императора Ламберта (1 мая 896 года от Рождества Христова)

Сполетский двор первым получил известие о кончине Бонифация Шестого — настолько добросовестно сработали слуги Теофилакта. Опытный византийский царедворец, используя свои связи и свой пост архонта первого римского округа , одновременно с этим выставил охрану на южных дорогах Рима с указанием задерживать под любым предлогом гонцов к отплывавшим из Неаполя пресвитерам Теодору и Романо Марину. Также в скором времени была обеспечена блокада северных дорог с целью предотвратить быстрое получение информации о смерти папы Арнульфом Каринтийским. Гонцы от Фароальда, командующего германским гарнизоном Рима, ежедневно выезжая из города, раз за разом на пути в Верону попадали в сполетские и тосканские засады и, увы, оканчивали свой жизненный путь. Фароальд, предчувствуя недоброе, удвоил посты охраны ворот Рима и временно лишил своих воинов выходных.

Спустя несколько дней после кончины Бонифация Рим вновь начал принимать высоких мирских и церковных гостей. Из значимых сторонников Формоза в Рим прибыл только Иоанн из Тибура. Очень быстро оценив расстановку сил и, будучи человеком умным и осторожным, он отстранился от процесса выбора нового понтифика, предпочтя все свое время провести в молитвах о ниспослании Риму достойного кандидата. Что касается Теодора и Романа Марина, то они благополучно отплыли из Неаполя, даже не подозревая, что их тиароносный друг уже отправился в лучший мир. Прочие сторонники Формоза на тот момент не имели достаточного авторитета в Риме и предпочли за благо затаиться.

Зато уверенно и энергично вел себя сполетский двор. Агельтруда прибыла в Рим уже на третий день после смерти папы. Не утомив свою персону участием в поминальной службе по Бонифацию, она предпочла встретиться с Адальбертом, маркграфом Тосканы, в его великолепном дворце на знаменитой Широкой улице .

— Итак, милый граф, Господь призвал нашего несчастного недотепу Бонифациуса к себе. Столь малый срок его сидения на троне Апостола бросает тень на Рим, церковь и правителей Италии. Наша задача выбрать кандидатуру достойную, решительную и бескомпромиссную. Довольно нам этих шараханий девственника Формоза!

— Я так понимаю, герцогиня, что бескомпромиссность должна иметь благородные черты. Такие, как скажем, у нашего императора и вашего сына Ламберта, — иронично заметил Адальберт.

— Есть другие образы, граф?

— О нет нисколько, Ламберт настоящий милес , — по привычке зажмурившись и изображая податливость, отвечал Адальберт. Его целиком и полностью устраивало всеобщее мнение об отсутствии у него честолюбивых помыслов.

— Я полагаю, что Стефан, благочестивый епископ Ананьи, является в наши дни наиболее достойным преемником Святого Петра, — в словах герцогини не было и намека на вопросительную интонацию.

— Но, милейшая герцогиня, он ведь уже епископ! Это запрещено правилами церкви! Вы же сами не раз укоряли Формоза в том, что он стал папой, будучи епископом Порто.

После некоторой паузы Агельтруда нашла решение:

— Да! И это грех, за который Формоз уже несет наказание на Небесах! Но если он стал папой незаконным путем, стало быть, и его решения…..

— Тоже незаконны, — закончил за нее Адальберт, — Не надо лишних слов, герцогиня, я все понял. Благословен будь Господь наш, одаривший Сполето столь совершенным разумом, облеченным к тому же в такую восхитительную форму! Именно этим, озвученным вами путем, нам и следует двигаться дальше.

Следующим днем в доме Адальберта на роскошный ужин были созваны все участники сполетской партии. В числе приглашенных были, само собой разумеется, Агельтруда, ее второй сын и маркграф Камерино Гвидо, сполетский барон и друг Гвидо Альберих, епископы Стефан и Сергий, а также епископ Петр из Альбано и Христофор, пресвитер церкви Святого Дамасия. Римская знать, помимо Теофилактов, была представлена Грацианом и Анастасием, представителями доброго старого римского консилиума .

Несмотря на теплый майский вечер, в камине гостиной пылал огонь. Хозяин радушно угощал гостей изысканными яствами, время от времени бросая плотоядные взгляды на Теодору, что незамедлительно перехватывал и отмечал прищуренный зоркий глаз епископа Сергия. Адальберт встречал гостей один, его жена Берта находилась в эти дни в Лукке, что было весьма кстати, ибо Берта и Агельтруда, будучи схожи характерами, терпеть не могли друг друга.

Агельтруда не любила компромиссов и долгих церемониальных речей. Выпалив гостям все, что она накануне говорила Адальберту, она получила единодушное согласие всех присутствующих, за исключением епископа из Альбано, который, пряча глаза в опустошаемом кубке, мрачно процедил:

— Решения наместника Апостола Петра незыблемы, вне зависимости от того, как он этим наместником стал! Об этом говорил еще Святой Августин .

— Иными словами весь христианский мир должен был в свое время следовать заветам Иоанны Английской?! Ведь она тоже стала папой, а уж как, каким образом, и по какому праву никого не должно волновать, — Сергий нашел блистательный ответ.

— Иоанна несет свое наказание на Небесах. А на земле ее осудил церковный суд, решение которого нам подарило с тех пор восседание на Sella Stercoraria .

— Вот вы сами и нашли решение, высокочтимый Петр! Если Рим выберет себе достойного епископа, наиглавнейшим делом для него станет, прежде всего, церковный суд над грешником Формозом! Суд Церкви даст должную оценку всем деяниям этого преступника! — воздев руки к небу, произнес Стефан. Его до сих пор коробило от одного упоминания имени скончавшегося месяц назад папы.

— Есть еще одна проблема, — в разговор вступил хозяин дома, — Рим охраняется дикими германцами Фароальда, которым навряд ли понравится избрание папы, отвечающего интересам Сполето и, уж тем более, суд над их любимым Формозом.

— Святые отцы и достойные мужи меня извинят, если пару слов скажет женщина, — в ответ замурлыкала Теодора, Агельтруда неприязненно покосилась на нее, — Да, германцы — проблема, и эту проблему надо решать, но, прошу вас, ради всего святого, не испугайте германцев раньше времени. Прежде всего, позвольте вас спросить, великолепная герцогиня, — Теодора улыбнулась ей ну совершенно по-змеиному, — планирует ли прибыть в Рим досточтимый император Ламберт?

— Да, он будет здесь через пару дней.

— Для блага нашего общего дела, — нимало не смутилась Теодора, заметив нахмурившуюся при слове «нашего» герцогиню, — будет полезно, если император воздержится от посещения Рима, дабы не возбуждать лишний раз людей Фароальда и не вынуждать его просить экстренной помощи у северных земель.

— Вас устраивает текущее положение вещей?

— Меня устраивает менее, чем кого бы то ни было, — Теодора говорила все более нагло, — но правильнее было бы сейчас действовать осторожно. Фароальд может в любой момент нарушить все наши планы, если он почувствует угрозу интересам своего государя Арнульфа, а появление Ламберта в Риме в такой момент это несомненная угроза. Вы опять будете вынуждены срочно искать компромиссную фигуру на трон Апостола, и никто не даст гарантию, что новый папа будет покладистее несчастного Бонифация.

Как ни была неприятна Агельтруде эта выскочка Теодора, герцогине пришлось мысленно признать, что ее аргументы достаточно убедительны.

— Далее, я полагаю, епископу Стефану надо постараться убедить Фароальда, что он, Стефан, при избрании его понтификом, сохранит текущий баланс сил. Предлагаю вам, святой отец, подтвердить полномочия Фароальда и ….,быть может, пообещать ему звание римского magister militum.

Все молчали, очарованные кто умом, кто красотой говорившей. Общее благодушие опять попытался испортить Петр, епископ из Альбано:

— Фароальд старый и верный служака. Он, как пес, предан Арнульфу и он не предаст его.

«И уж тем более не поверит сполетским и греческим лисам», — мысленно добавил он.

— Возможно, но никто сейчас не требует от Фароальда предательства. Есть еще вариант попробовать воздействовать на Ратольда.

— Еще меньше шансов. Он бастард Арнульфа и все в его жизни зависит от червивого каринтийца, — не унимался альбанский брюзга.

— Хорошо, но, в конце-то концов, место Фароальда и Ратольда на крепостных стенах Рима и на охранных постах его улиц. Пусть занимаются своими прямыми обязанностями, в выборах папы они в любом случае не участвуют. Их надо просто успокоить.

— Фароальд будет всеми силами стараться задержать процедуру выбора до прихода послов Арнульфа. Согласно законам Лотаря , выбор папы не может пройти без присутствия императорских послов.

— Значит надо постараться сделать так, чтобы эти послы как можно дольше не могли найти дорогу к Риму! А в разговорах с Фароальдом упирать на то, что апостольский престол не должен долго оставаться вакантным. Так или иначе, но куда проще поставить Арнульфа перед свершившимся фактом, особенно если заверить того в сохранении в силе всех его прежних договоренностей с Римом, чем ждать германских послов и надеяться на одобрение ими нашего выбора.

— Ключевой для нас тогда становится позиция префекта Григория, который как раз-таки имеет право участвовать в выборах папы. За ним вся римская милиция, которой управляет его зять, — веско заметил Адальберт, нашедший слабое место в плане, предлагаемом Теодорой.

— Так значит, надо закрепить это место за ним. По-моему, ему в его жизни осталось желать только этого.

И, вдохновленная победой над Петром (он, наконец-то, замолчал), Теодора резюмировала:

— Иными словами, всем, кто не является нашим прямым союзником, необходимо сейчас дать гарантии в сохранении насиженных ими за последние годы мест. В связи с этим, отсутствие в Риме вашего сына, благородная герцогиня, послужит подтверждением наших стремлений к поддержанию в Риме достигнутого равновесия. Среди служителей церкви сегодня отцу Стефану, хвала Небесам, вроде как обеспечено большинство. Что касается граждан Рима, здесь большинство будет формироваться стараниями мессера Грациана, мессера Анастасия и ваших покорных слуг. Если Господу будет угодно и престол Святого Петра займет досточтимый Стефан, впоследствии можно будет позаботиться о сокращении полномочий Фароальда и увеличении римской милиции за счет …. скажем греческих лангобардов, беневентцев и неаполитанцев. Герцогиня Агельтруда, дочь благословенного Адельхиза, и мой скромный супруг смогут оказать вам здесь посильную помощь.

Теофилакт утвердительно кивнул. Собравшиеся громко воздали хвалу говорившей. Как нетрудно догадаться воздержалась от проявлений восторга одна Агельтруда. Впрочем, с предложенным планом она была целиком и полностью согласна.

— Ну а после никто и ничто не помешает вам править Римом, и, в целях легализации своих полномочий, можете сколь угодно судить вашего Формоза и отменять все его решения. Да хоть из могилы его вытащите! — со смехом добавила Теодора. Высокие гости также дружно засмеялись. На этот раз все, кроме Стефана, который как-то странно взглянул на жену Теофилакта, и до конца вечера пребывал в глубоко задумчивом состоянии, не проронив ни слова.

Эпизод 6. 1650-й год с даты основания Рима, 10-й год правления базилевса Льва Мудрого, 5-й год правления франкского императора Ламберта (3 мая 896 года от Рождества Христова)

Ламберта гонцы Агельтруды остановили всего в десяти милях от Рима. Не совсем понимая задуманного своей матерью, но глубоко любя ее и заранее и слепо одобряя все ее планы, юный император вернулся домой.

Все свои силы и средства сполетская партия бросила на уговоры и подкуп прибывавших в Рим священников. Активную, да к тому же небескорыстную агитацию развернули и на светском уровне. Теофилакты, муж и жена, не знали ни сна, ни отдыха, устраивая пирушки в своей резиденции, выезжая на встречные приемы, и, при этом, назойливо знакомясь, благодаря посредничеству римских патрициев Грациана и Анастасия, со всеми мало-мальски значимыми в Риме людьми, не гнушаясь разделять стол и досуг с руководителями цехов, школ и пригородных акритов . Триумфом их деятельности стало привлечение на сполетскую сторону Григория, префекта Рима, человека пожилого, заслуженного, но не потерявшего страсть к презренному металлу. Решающим доводом стала гарантия сохранения им поста римского префекта при новом понтифике.

В целом, все для сполетцев складывалось как нельзя лучше. Партия Формоза, лишенная своих главных авторитетов, могла лишь с бессильной горечью наблюдать, как престол Святого Петра ускользает из ее рук. Фароальд отчаянно продолжал слать гонцов к Арнульфу Каринтийскому, призывая того идти на Рим, если он хочет по-прежнему оставаться императором Запада.

Выборы нового папы были назначены на 10 мая. Сполетцы уже вовсю смаковали грядущую победу, как вдруг, за неделю до назначенного срока, Агельтруда получила известие, что в направлении Рима выступил Беренгарий Фриульский с двумя тысячами рыцарей.

Герцогиня незамедлительно забилась в истерике. Как они могли забыть про этого неугомонного фриульца, который так же, как и Арнульф, делит с ее сыном одну корону, с той только разницей, что не императорскую, а королевскую! Чуть ли не в слезах Агельтруда бросилась ко дворцу маркграфа Адальберта. Тот встретил ее в гостиной вместе с Теодорой. В любой другой момент Агельтруда непременно обратила бы внимание на столь пикантную подробность, но именно сейчас ей было совершенно не до того. Она видела только рушившиеся на глазах планы сполетского двора.

— Через семь дней фриулец намеревается быть в Риме! Слышите, через семь дней! И уж будьте уверены, он сделает все, чтобы разрушить все нами задуманное. Формозианцы, по имеющимся у меня сведениям, уже воспрянули духом.

— Если Стефан, разумеется, только с Божьего соизволения, стал бы понтификом, в его планы не входило бы подтверждение королевского статуса Беренгария? — осведомилась Теодора.

— Никоим образом. Королем Италии является мой сын. Теперь вы понимаете, какой абсурд устроил этот старый девственник Формоз?!

— Формоз раздаривал императорские короны, а его предшественник и воспитанник библиотекаря Стефан — королевские. И сначала в Италии появился второй король, которым, усилиями Стефана , стал, если не ошибаюсь, ваш муж.

— Я смотрю, вы очень хорошо знаете историю нашей семьи, милочка, — герцогиня уже с нескрываемой ненавистью взглянула на Теодору. Гречанка стойко выдержала ее обжигающий взгляд, а уголками губ даже позволила себе состроить насмешливую гримасу. В покоях Адальберта она не боялась уже ровным счетом никого.

Адальберт видел, что ситуация стала предгрозовой. Необходимо было срочно вмешаться:

— Благородные донны, самое худшее сейчас — начать ссориться между собой. Ситуация не терпит отлагательств. Что можно предпринять?

Теодора первой взяла себя в руки:

— Я так понимаю, Беренгария можно склонить на свою сторону только ценой немедленных уступок, — произнесла она, пристально глядя на герцогиню. Та все еще пребывала в плену своих чувств.

— Да, Арнульф считает его своим союзником и частенько заступался за него, но союзник этот, между нами, не очень надежный, — ответил ей Адальберт. Окинув взглядом двух волчиц, не отводящих друг от друга злых глаз, он с видимой невозмутимостью продолжил:

— К тому же, по сплетням недавно прибывших пилигримов, Арнульф, по наущению своих придворных и в отместку за пассивное пребывание Беренгария в Риме этой весной, устроил западню для фриульца, и если бы того вовремя не предупредили, одной проблемой бы у нас сейчас стало меньше. Если эти слухи правдивы, в отношениях между Арнульфом и Беренгарием теперь больше страха, чем доверия.

— Молю Господа, чтобы это было правдой, — Адальберту по-прежнему отвечала только Теодора, — В любом случае, у Беренгария есть одно отличие от Арнульфа. Он, не менее трезво оценивая свои силы, не претендует на всю Италию, не претендует на корону цезаря. Так?

— Совершенно верно. Сейчас не претендует, — Адальберт сделал особое ударение на слове «сейчас»

— Когда есть риск потерять все, лучше пожертвовать частью. С Беренгарием необходимо срочно договориться, — сказала Теодора, все так же не отводя глаз от Агельтруды.

— Как это сделать? И где? Беренгария лучше не допускать к Риму, чтобы не давать ему дополнительных козырей для торговли.

— Никто не сделает это лучше, быстрее, весомее …. и не в римских стенах…. чем ваш сын, император Ламберт, герцогиня….

В ответ опять молчание.

— На празднике по случаю понтификата Бонифация, да упокоит Господь его грешную душу, — лицемерная преступница не забыла перекреститься, — я видела Гизелу, дочь Беренгария, и, по-моему, ваш сын находит ее общество вполне приятным. Какой прекрасный случай объединить два юных сердца и бескровно сократить число итальянских королей! Не находите, герцогиня? — и Теодора поклонилась ей явно ниже, чем велел тогдашний этикет, всем своим видом демонстрируя «рабскую покорность».

Агельтруда вышла из оцепенения. Мысленно зачислив Теодору в список врагов, с которыми она непременно расправится после своей победы в Риме, герцогиня приторно сладко улыбнулась гречанке:

— Вы, как всегда, нашли мудрое решение, Теодора.

Адальберт умиротворенно вздохнул, по обыкновению закатив вверх глаза. Гроза на сей раз миновала.

Эпизод 7. 1650-й год с даты основания Рима, 10-й год правления базилевса Льва Мудрого, 5-й год правления франкского императора Ламберта (10 мая 896 года от Рождества Христова)

Италия…Вы когда-нибудь бывали в мае в Италии? А вообще там когда-нибудь бывали? Если нет, спешите скорее сюда, спешите как на свидание с любимой женщиной, спешите, ибо эта страна действительно влюбляет в себя сразу и навсегда. Приезжайте — и зимой, и летом, приезжайте — Италия в любое время года найдет способ вас очаровать. Но в мае, в мае она вас просто опьянит, сведет с ума, вы будете плакать, покидая ее, и никто, поверьте, не сочтет ваши слезы малодушной и сентиментальной глупостью. До конца дней своих, в минуты, когда вы будете просить свою память вернуться в самые счастливые моменты вашей жизни, вы непременно вспомните это буйное торжество весны, когда сам воздух этого благословенного края напоен радостью бытия. Вдыхая этот воздух, вновь верит в свои новые солнечные дни согнувшийся под грузом прожитых лет старец, ободряется и жаждет новых испытаний честолюбивый и амбициозный мужчина средних лет, которого заставили на какое-то время невольно упасть духом бытовые неурядицы. Для шестнадцатилетнего же юнца этот воздух, это задорное солнце, эти ароматы разгульной весны многоголосо и цветисто поют гимн его надеждам, его молодости, его открытому для любви сердцу. В такие дни воздаешь хвалу Господу за одно свое существование в этом мире, все суетные проблемы отступают на второй план, и нет ничего невозможного для человека крепкой веры и честной души.

Особенно, если тебе действительно всего лишь шестнадцать, и в эти свои шестнадцать лет ты — о, какой чудесный и справедливый выбор Небес! — ты итальянский король и император Западного мира. Ламберт Сполетский имел все основания считать себя баловнем судьбы, благосклонно одаривавшей его с самого момента его рождения. Он родился в семье одного из могущественнейших людей Европы, и ему не было еще и двенадцати, когда его отец Гвидо добился для себя и для него королевской и императорской короны. Но какой же рассудительный и спокойный необходимо было иметь разум, чтобы, в отличие от столь же удачливых сверстников, в разное время державших скипетр и носивших корону, тратить свой драгоценный досуг на постижение угодных Богу и Церкви наук, а также совершать утомительные разъезды по городам и замкам страны, которую, волей Господа, ему однажды предстояло бы единолично возглавить. И ведь это действительно совершал человек, чей возраст в наше время считается совершенно детским, на которого в наше время не распространяются еще избирательные права, не распространяется уголовная ответственность и воинская обязанность! А Ламберту волею судеб уже приходилось и обнажать меч, и вершить горький суд, принимая на себя ответственность за чужие судьбы и отнимая, увы — увы, чужие жизни. Конечно, его окружали советами и защитой ближайшие родственники и челядь, но уже давно последнее слово оставалось за ним и только мать его, Агельтруда, по-прежнему сохраняла на сына огромное влияние.

Еще одним отличием Ламберта от ровесников своего времени являлось усердное, не напоказ, отправление молитв Богу. Став императором, он сам себе дал обет в своих решениях руководствоваться только христианскими заповедями, держать себя и свой двор в строгом благонравии, а слово свое всегда считать нерушимой клятвой, ибо, увы и ах, частенько он наблюдал прямо противоположные примеры, причем со стороны людей окружавших его с колыбели.

Что до внешности, то и здесь Бог не оставил его без своей щедрости, лицо Ламберта можно было назвать самим воплощением мужского благородства и красоты. Длинные русые волосы императора, стриженные надо лбом, сзади свободными волнами падали на плечи, карие глаза его всегда излучали спокойную доброжелательность, на скулах его, еще не атакованных по-настоящему бакенбардами и бородой, всегда играл яркий румянец, поскольку юный цезарь очень часто испытывал неподобающее для своего положения чувство застенчивости.

«Просто король» Беренгарий Фриульский принадлежал к более старшему, чем Ламберт, поколению и к другому, что еще важнее, типу людей.    Авантюрная жизнь, вечная борьба за то ускользающие, то фантомно возникающие перед глазами европейские короны, наложили свой отпечаток на внешность Беренгария. Некогда не менее благородное, чем у Ламберта, лицо его огрубело и приобрело черты матерого хищника, волосы на голове и в бороде давно припорошило сединой, глаза же, эти зеркала души, выдавали в нем человека, не верящего никому, да и не просящего самому себе верить. Беспокойное окружение его владений в лице германца Арнульфа, миланского графа, тех же докучливых сполетцев само собой заставляло Беренгария Фриульского держать наготове и меч, и казну.

С недавних пор у северных границ его фриульского графства появилась новая напасть — венгерские орды, понемногу начинавшие приносить ему все больше тревог. В результате вся жизнь и деятельность Беренгария мало-помалу свелась к постоянному выживанию, постоянному поиску компромиссов, созданию и разрушению политических и военных союзов, бесконечных клятв в монастырских церквях и столь же бесконечных клятвопреступлений. Несмотря на это, Беренгарий, так же как и Ламберт, был суровым ревнителем Веры и это, пожалуй, являлось единственной, хотя и важнейшей чертой, их объединявшей. Быть может, жизненные потрясения и привели бы фриульца к более циничному подходу в вопросах Веры или хотя бы Церкви, если бы не его жена Бертилла, вовремя одергивавшая своего супруга от периодически возникающих соблазнов и искушений. Беренгарий был человеком своей эпохи, таким же, возможно, предстояло с течением времени стать и Ламберту, когда жестокость нравов и суровая действительность нанесут решающий удар по юношескому максимализму императора.

Эти два замечательных человека, оставивших свой след в Истории, встретились 10 мая 896 года, недалеко от Павии, на берегах реки Тичино, в день, когда сполетцы намеревались возвести на папский трон свою креатуру — отца Стефана. Выборы папы были благоразумно перенесены, но необходимо было торопиться, в любой момент в римских пределах могли вновь появиться хитро выпровожденные из Италии священники-формозианцы или, того хуже, армия германского Арнульфа.

Место встречи вполне соответствовало статусу сегодняшних визави. Со времен лангобардского завоевания на берегу Тичино тогдашние властители устраивали свои собрания. Сегодня же владыки Италии разбили лагеря на разных берегах. Впрочем, в настроениях встречающихся не было ровным счетом никакой воинственности и даже серьезной неприязни, хотя в обоих войсках оставалось немало воинов сражавшихся друг против друга при Треббии и Брешии.

Монархи договорились о встрече с глазу на глаз ближе к закату дня, выбрав место на берегу лагеря Ламберта. Небольшие свиты, сопровождавшие их до согласованного уединенного места, остались поодаль, сохраняя, каждая для себя, возможность обозревать происходящее.

Монархи некоторое время молчали, покачиваясь в седлах и глядя друг на друга. Кто же скажет приветствие первым и насколько точно и полно назовет регалии своего оппонента? Абсурд, возможно, скажете вы, придавать такое значение столь второстепенным вещам. Отнюдь, отвечает современная дипломатия, сохранившая до сих пор многие обычаи из делового этикета древнего мира и обнаруживающая легкоранимую гордость при их нарушении.

Первым, как водится, сдался человек еще неиспорченный. Ламберт, сам себя успокоив веским доводом, что он, будучи юнцом, должен имеет уважение к людям зрелого возраста, а заодно и в целях скорейшего достижения компромисса, первым произнес:

— Приветствую тебя благородный Беренгарий, маркграф Фриуля и великолепный король Италии!

Беренгарий был приятно удивлен таким вступлением. Назвав его королем, пусть и почему-то вслед за графским титулом, а не наоборот, Ламберт, тем не менее, открыто показал все свои настроения и намерения, и в первую очередь отсутствие, по крайней мере, на ближайшее время, угроз титулу Беренгария. Неслыханно благороден и щедр этот юноша!

— Приветствую тебя Ламберт, великий император франков и римлян, король Италии, маркграф благословенного Сполето.

Комплимент за комплимент. Стороны склонны договориться и дело осталось за малым.

Соскочив с лошадей, монархи в дружественном и честном порыве обнялись, тем самым давая понять, что многолетняя война между Сполето и Фриулем, между Беренгарием и отцом Ламберта, осталась где-то далеко в прошлом. Отпустив лошадей щипать траву, монархи сперва, опустившись на колени, совместно вознесли хвалу Богу, а после побрели вдоль реки среди уже достаточно густой и поднявшейся травы. Их свиты, умудренные опытом подобным встреч, тронулись вслед за ними, сохраняя создавшуюся изначально дистанцию.

Первый вопрос — о признании регалий и титулов друг друга — был решен во время приветствия и в ходе разговора более не возникал. Следующий вопрос, касающийся разграничения территорий влияния, был инициирован Беренгарием. После некоторых споров, Ламберт, накануне проинструктированный должным образом своими советниками, согласился признать территории к северу от реки По и к востоку от Тичино сеньорией Беренгария при сохранении императорской власти Ламберта по всей остальной Италии, заканчивающейся тогда, с учетом вассальных территорий, на широте Рима.

Вопрос о кандидатуре понтифика оказался малоинтересен Беренгарию, но был жизненно важен сполетской партии. Беренгарий, прекрасно понимая это, воспользовался уязвимым положением сполетцев только для того, чтобы выторговать себе дополнительные преференции. А именно, в целях скорого объединения страны он сам предложил Ламберту руку своей дочери Гизелы. Ламберт, состроив, насколько он умел, мину восторженного удивления, дал принципиальное согласие на этот брак, предложив к началу осени доставить в Сполето портрет своей будущей супруги, хотя в прошлом месяце он не только имел удовольствие самолично лицезреть Гизелу, но и даже с приятностью общался. К тому же, мастерство тогдашних художников находилось на таком уровне, что могло скорее расстроить свадьбу, чем зажечь в глазах будущих супругов любовный огонь. Это лучше многих знал сам Ламберт, поскольку в те времена существовала традиция рассылать по провинциальным городам портреты нового императора, заступавшего на трон. Такие портреты назывались лауреатами, ибо голову цезаря на них украшали лавровые венки. Города встречали образ императора весьма торжественно, портреты монарха хранились почти столь же трепетно, как мощи святых покровителей. Посещая впоследствии эти города, император Ламберт всякий раз приятно удивлял своей внешностью тамошних жителей, к тому моменту уже свыкшихся с мыслью, что ими управляет какое-то безликое и бесполое существо с вечно унылым выражением лица. Таким образом, запросив у Беренгария портрет Гизелы, молодой монарх сделал это отнюдь не по велению сердца, желавшего всегда иметь подле себя образ любимой, а следуя опять-таки существовавшим тогда обычаям и, главное, стремясь выторговать время, чтобы убедиться в верности своего нового союзника. Беренгарий мог торжествовать.

Настроение фриульца слегка испортилось, когда Ламберт потребовал от него клятвенного обета Фриуля против Арнульфа. Мало того, что Беренгарий уже был связан аналогичной клятвой с Арнульфом, в случае войны он становился бы своеобразным щитом для сполетских интриганов и первым попадал бы под удар варвара. Но слишком соблазнительны были посулы Ламберта, искренность которого даже в те времена не подвергалась никакому сомнению, тогда как Арнульф в упор не видел его никем больше, чем просто фриульским графом с бумажной короной Италии на голове! После некоторых колебаний и внутренне чертыхаясь, Беренгарий совершил свое очередное клятвопреступление, благо его жены рядом не было, и взял на себя обязательство совместно с Ламбертом противодействовать возможному походу Арнульфа на Рим. Не выказывая своих мыслей вслух, Беренгарий, трезво оценивая шансы своей армии в возможном противостоянии германцам и отчаянно блуждая в лабиринте своих мыслей, именно в этот день впервые и внезапно озарился идеей прибегнуть, в крайнем случае, к помощи страшного венгерского князя Арпада , с которым, на удивление всей Италии, ему удалось наладить контакт.

Солнце уже почти село, когда монархи вернулись к своим лагерям, из которых вскоре раздались одобрительные возгласы вельмож и рыцарей, принявших сегодня участие в лучшем сражении, которое только может быть, в сражении несостоявшемся. Ламберт незамедлительно послал гонцов в Рим известить Агельтруду о результатах встречи с Беренгарием. Сполетский двор ликовал с удвоенной силой — спустя несколько часов, после того как Агельтруда получила известие о достижении компромисса с Беренгарием, был перехвачен германский шпион от Арнульфа с письмом к Ратольду и Фароальду, в котором говорилось, что божественного императора Запада разбил паралич, он остается недвижим в своем дворце в Вероне и выражает надежду, что его благородному сыну Ратольду удастся победить сполетских изменников своими собственными силами. Это означало только одно — дорога Стефану, епископу Ананьи, к трону святого Петра полностью открыта!

Эпизод 8. 1650-й год с даты основания Рима, 10-й год правления базилевса Льва Мудрого, 5-й год правления франкского императора Ламберта (май-июль 896 года от Рождества Христова)

Выборы папы в конце девятого века являли собой процедуру, поражающую нас ныне своей простотой и демократичностью. В те времена еще не созывался конклав, запирающийся на все ключи и хранящий в строжайшей тайне всех перипетии, сопровождающие святой и торжественный выбор. Наместника Святого Петра еще не избирала закрытая коллегия кардиналов из числа епископов пригородных церквей и пресвитеров титульных базилик Рима, сам титул кардинала был еще только на полпути к своему теперешнему значению и во всех сферах деятельности Церкви существенно уступал званию епископа.

Тем не менее, к тому моменту Церковь уже достаточно ясно обозначила свое стремление исключить мирян из процесса выбора папы, к этой цели она будет идти долго и терпеливо. Первым, как это следовало ожидать, из числа избирателей был исключен плебс, за которым к концу девятого века осталась только формальная привилегия окончательного одобрения кандидата, на котором остановили свой выбор Церковь и знать Рима. К последней изначально относились сенаторы города, пока Сенат еще существовал, а затем префект и архонты округов, глава милиции, а также последние представители вымирающих знатных фамилий Рима.

Долгое время голос знати был слаб, к тому же, вместе с голосом Церкви, подчинен сначала византийскому базилевсу, а затем равеннскому экзарху, за которыми оставлялось решающее слово. Возродив Западную империю, Рим незамедлительно получил новое обременение и отныне был вынужден согласовывать выбор своего епископа теперь уже с императором или же его послами. Однако, начавшийся вскоре процесс разложения династии Каролингов привел к тому, что знать Рима, при поддержке Церкви, на момент описываемых событий начала все более громко заявлять о своих правах, в том числе и о своем праве участвовать в выборах папы. В знак укрепления и легитимации своих прав, к концу девятого века среди отцов города вновь воскресла идея о воссоздании городского Сената, чей голос при выборе епископа Рима должен иметь де-факто равнозначный вес с мнением Церкви и императора. Таким образом, выбор Рима осуществлялся на тот момент еще весьма широким кругом лиц, что открывало для симонии просторное поле деятельности и способствовало появлению на троне Апостола диковинных персонажей наподобие иподиакона Бонифация. Время от времени, как правило, в трудной ситуации, вспоминали еще и о городском плебсе, в благодарность за внимание и заботу утверждавшем чье-нибудь чужое решение мощью своих глоток, а иногда, в особых случаях, крепостью своих кулаков.

Имитируя свободу выбора, сполетцы благоразумно, помимо Стефана, предложили на папский трон еще две кандидатуры — кардинала-пресвитера Бенедикта и кардинала-диакона Пасхалия — бывших послушными подголосками Стефана. Формозианцы, в сложившихся условиях и в отсутствие своих лидеров, предпочли сохранить угрюмый нейтралитет. В итоге церковная и светская власть подавляющим большинством голосов поддержала кандидатуру Стефана, а их решение предварительно подготовленный плебс одобрил бурными приветственными криками. То, что епископом Рима становился епископ другого города не было никем опротестовано, формозианцы на сей счет совершенно не имели возможности пикнуть, ибо сам их духовный лидер, почивший в бозе, согрешил в свое время тем же. Ничего не смог сделать и Фароальд, не имевший права принимать участие в выборе папы, лишенный поддержки императора Арнульфа и по сути брошенный со своими людьми на произвол судьбы.

22 мая 896 года католический мир получил нового папу Стефана Шестого (или Седьмого, если принимать во внимание уже упоминавшегося папу с тем же именем, выбранного на престол в 752 году и не дожившего до своей коронации ). Рим вновь испытал каждодневные церковные службы и крестные ходы по всем главным улицам днем и разгул особенного пьянства, чревоугодия и не слишком чопорных манер вечером. Фароальд и его воины не смыкали глаз, гораздо более опасаясь не столько пьяных выходок подгулявших римлян, сколько увеличения в городе числа сполетцев и греков. Во всех действиях германского гарнизона в эти дни начала прослеживаться какая-то истеричная обреченность. Солдаты Фароальда, теряя выдержку, все более и более жестко реагировали на каждый факт неповиновения им, провоцируя, тем самым, закономерную ответную реакцию местных жителей, и скоро на римских площадях, с подачи сполетцев, раздались голоса о необходимости выставления германцев вон.

Германский гарнизон, оставленный в Риме победоносным Арнульфом, решением его командиров был поделен на две неравнозначные части. Основная часть германцев в количестве одной тысячи человек, состоявшая преимущественно из саксонцев, находилась на месте древнего размещения преторианского лагеря на северо-востоке Рима. Командиром этой части был внебрачный сын Арнульфа Ратольд, молодой человек весьма привлекательной внешности, мало похожий на своих солдат, причем не только чертами, но и нравом. В отличие от своего отца, Ратольд имел характер мягкий, мечтательный, склонный к разного рода земным удовольствиям. Со временем Ратольд обещал превратиться в классического сибаритствующего сеньора, в лучшем случае из него, быть может, вышел бы прекрасный церковнослужитель, но никак не воин или мудрый властелин. По правде говоря, он мало чем отличался от местных патрициев, невероятным чудом уцелевших после многовековых бурь и потрясений, и не случайно, что в Риме его приняли как своего и значительную часть времени, свободного от службы, он проводил в кругу друзей и подруг. Увы, мягкостью Ратольда активно пользовались нечистые на руку люди, кто из корысти, а кто и из соображений политического интриганства. Для сполетцев, всерьез вознамерившихся прибрать Рим к рукам, Ратольд в германо-формозианском блоке представлялся наиболее уязвимым звеном.

По счастью для германцев совсем другим человеком являлся Фароальд, командовавший частью немецкого гарнизона, располагавшегося лагерем на Марсовом поле и имевшего еще один небольшой форпост на развалинах Цирка Максимуса. Несмотря на меньший, чем у Ратольда состав (чуть более трехсот человек), позиции его корпуса позволяли оперативно реагировать на все события, происходившие в Риме. Имея в пределах быстрого доступа отлично укрепленную цитадель в виде Замка Святого Ангела, при неблагоприятном стечении обстоятельств всегда можно было бы мгновенно переместиться туда и выдерживать долгую осаду, одновременно сохраняя возможность совершать вылазки как к центру Рима, так и в сердце папской Леонины . Составлявшие отряд Фароальда баварцы были пусть и малограмотны, зато дисциплинированны, преданы своему командиру и отважны в бою. Несмотря на то, что формально германскими силами командовал Ратольд, фактически все держал в своих руках Фароальд, за что отпрыск Арнульфа был ему весьма благодарен, так как это давало последнему возможность для приятного досуга.

В задачи, поставленные перед германским гарнизоном их императором Арнульфом, входила, в основном, охрана папской особы и исполнение его воли, а также сторожевая служба и поддержание порядка на основных дорогах Рима и во время торжественных церковных процессий. Поддержание повседневного порядка внутри Рима, решение всяческих бытовых конфликтов, предотвращение и раскрытие уличных краж и убийств осуществляла римская милиция в количестве около пятисот человек, состоявшая как из граждан, так и разного рода наемников, оплачиваемых папской казной и казной муниципалитета. Наконец, резиденции первых, помимо короля, сеньоров Италии, такие, например, как резиденции сполетского герцога или тосканского маркграфа, располагали собственной охраной, имевшей право действовать в пределах отведенных им территорий.

Чем дольше пребывал в Риме Фароальд, тем больше им овладевала тоска от осознания отсутствия каких-либо возможностей удержать город в повиновении. Он чувствовал, что с каждым днем тают его шансы благополучно вырваться из этой прекрасной мышеловки, зайти в которую ему приказал его всесильный хозяин. Но теперь этот хозяин далеко, верные хозяину папы ушли один за другим, и ему остается только бессильно наблюдать, как множатся вокруг него силы врагов, как возрастает их храбрость, и ему решительно нечего противопоставить этому опасному процессу. Старый солдат, начавший свою карьеру еще у повелителя саксов Оттона Сиятельного , он снискал немало славы и благородных ран, всюду сопровождая своего господина Арнульфа Каринтийского, то улаживая конфликт с моравским князем Святополком , то отражая атаки свирепых венгров. Но два события Фароальд и его хозяин всегда выделяли среди прочих — их триумфальную войну с императором франков Карлом Толстым , приведшую к низложению последнего и сделавшую Арнульфа королем Германии, ну и, конечно, событие последнего года, когда ныне покойный Формоз короновал Арнульфа императором Запада. И всегда по правую руку победоносного Арнульфа Каринтийского находился его верный Фароальд. Не будучи особо искушенным в подковерной борьбе, Фароальд являлся несомненным прообразом будущих суровых германских службистов, принесших славу германскому оружию в бесчисленных сражениях на полях Европы. Он очень рано понял, что своему низкому происхождению он может противопоставить только свой сильный и верный меч, и только меч способен помочь ему сделать славную карьеру, срок которой определяется лишь Господом. Надо полагать, что Арнульф сделал безошибочный выбор, назначив его одним из командиров римского гарнизона. Любой другой, оказавшись в подобной ситуации, уже давно почел бы за благо покинуть предательский город и найти этому поступку тысячи обоснований.

Полгода назад Фароальд вместе со своим хозяином увидел Вечный город, город к которому они так стремились. Вся Италия, где покорно, где нет, но подчинилась мощным германским мечам, сам глава католической церкви Формоз активно взывал о помощи, будучи притесняем со стороны сполетцев, хозяйничавших в Риме и сумевших к приходу Арнульфа организовать достойную оборону. В истории Рима было немало эпических осад, заканчивавшихся либо героической победой осаждаемых, либо кровавым взятием столицы цезарей. Однако на этот раз трагедия уступила место фарсу. Воспоминания о штурме Рима всегда вызывали улыбку у Фароальда, обычно не проявлявшего каких-либо сильных эмоций. Расположившись у римских крепостных стен, Арнульф и его армия, помня печальный опыт завоевателей типа Витигеса , настраивались на долгую и затратную осаду города. Быть может, так все бы и случилось, если бы не ….. маленький степной зайчик, внезапно забежавший в лагерь Арнульфа. Германские солдаты, занятые рутинной подготовкой своих осадных сооружений, воспользовались возможностью устроить азартную охоту, пытаясь поймать ушастого голыми руками. Все больше и больше солдат втягивалось в эту затею, пока ошалелый заяц не начал улепетывать от них в направлении римских стен. Толпа германцев с жутким гоготом устремилась за ним и, желая напугать его еще больше, забила в барабаны. Римская милиция, пребывавшая на стенах, соответственно, увидела приближающуюся лавину врагов и, нисколько не подозревая об истинных причинах ее вызвавших, вдруг…….кинулась наутек. История навряд ли знает еще подобный комичный случай, а уж применительно к городу такого масштаба все выглядело как детский анекдот. В итоге, погнавшись за зайцем, армия Арнульфа внезапно получила в подарок весь Рим, а Фароальд и его солдаты с тех пор получили основание смотреть на военные потуги потомков Красса и Марка Антония с презрительной усмешкой.

Спустя полгода пренебрежительное мнение Фароальда о римлянах, как воинах, не изменилось. Но в Риме, помимо них, оставались еще и солдаты византийского двора, который никак не мог смириться с неизбежным и по сию пору считал город своим владением. Греки также имели право держать в Риме небольшой гарнизон, входивший в состав местной милиции. Причем после смерти Бонифация число греков в милиции начало заметно увеличиваться и вот это уже не могло не тревожить Фароальда. Греки были вооружены не хуже его людей и столь же искусно вели себя в бою, коварство их не знало границ, но слово их, пусть и записанное на пергаменте, весило не больше самого пергамента, и Фароальд это прекрасно знал. Поэтому его очень насторожили новые люди появившиеся в Риме, и, прежде всего, обращал на себя внимание Теофилакт, обладавший заметной деловой и воинской хваткой, да и его жена, эта новая Медуза Горгона, успела при встрече вселить в Фароальда не похотливые мечты, как у многих, а безотчетную тревогу. Фароальд весьма досадовал на Ратольда, который, напротив, очень быстро сдружился с греками и время от времени получал от них щедрые дары. В числе таких презентов была, в частности, очень юная египтянка-рабыня, с которой Ратольд начал проводить непозволительно долгое время. Все напоминания Фароальда о возможно данайском характере подносимых даров, его молодым господином услышаны не были. Принц поверил словам рвущегося к апостольскому престолу Стефана, мантрам тосканского Адальберта и хитрых Теофилактов о том, что права Арнульфа новый папа подвергать оспариванию не будет. В итоге выбор папы был отдан на откуп сполетцам, хотя сын Арнульфа был единственным, кто, наверное, мог бы этому помешать.

Досадовал Фароальд и на своего господина Арнульфа, так внезапно спасовавшего перед болезнью и лишившего его поддержки армией, деньгами или хотя бы четкими приказами. Приказ был один — оставаться в Риме, покуда к хозяину не вернутся силы и он не явится самолично для наказания предателей. Уйти из Рима не представлялось возможным, ибо после воцарения Стефана и ухода германского гарнизона из города следующим шагом могло быть аннулирование императорской коронации Арнульфа и, стало быть, все усилия германцев последнего десятилетия в этом случае пошли бы прахом. Было бы не самым плохим вариантом для германского гарнизона, если бы Арнульф отдал Богу душу — в этом случае, обладая отличным войском, Фароальд мог бы заставить римского епископа признать императором Ратольда, — старый вояка грешным делом подумывал и о таком варианте и, главное, не находил его неисполнимым. Однако, обстоятельства сложились так, что Фароальду оставалось только плыть по течению событий в надежде, что это течение все-таки вынесет его на какой-то берег. А до той поры зорко следить за действиями недругов.

Ну а недруги шаг за шагом прибирали к рукам Рим. Стефан, взойдя на папский престол и подтверждая по традиции полномочия правителей Италии, в пику своему предшественнику, ни словом не обмолвился об императорских притязаниях Ламберта и Арнульфа, как будто их обоих не существовало. Хитрый ход, вполне в византийском духе. А вот наивного Петрония, главу римской милиции и зятя префекта Григория, сполетцы даже не удосужились потомить с подтверждением должности, а сразу как ни в чем не бывало сменили его на Теофилакта. Так последний закрепился, наконец, в Риме и его семья начала свое фантастическое восхождение к вершинам власти.

Теофилакт, получив вожделенную должность, для начала задался целью постепенно заместить в городской милиции римлян греками. В наше время сей процесс грозил бы перерасти в серьезный конфликт, но в те времена он был принят достаточно спокойно. Несмотря на многочисленные волны готских, лангобардских, франкских завоеваний последних пяти веков, влияние византийского наследия в конце девятого — начале десятого века в Италии оставалось весомым, а на юге полуострова бесспорно доминирующим. Италия и сама Византия неохотно свыкались с мыслью, что города Апеннин более не являются территориями бывшей Римской империи. Это находило отражение как в структурах государственной и муниципальной власти, где номенклатура должностей и титулов управителей практически полностью соответствовала византийской, так и в обиходе, нравах и традициях местного населения. Имена Василий, Игнатий, Ирина и Евдокия встречались в Риме много чаще, чем Антоний, Максим и Марк, а при обращении слуги к господину своему слово «синьор» звучало еще крайне редко, заметно уступая греческому «кир».

Особо отметим, что рост национального сознания тормозила феодальная элита Апеннин, пришедшая сюда из чужедальних земель, не отождествлявшая еще себя с местным населением, и копировавшая образ идеального государства, каковым на тот момент всем представлялась Византийская империя. Лишь римская церковь, последний оплот латинизма, осмеливалась в те века спорить с Константинополем о религиозных доктринах и, в первую очередь, о своем главенстве в церковной иерархии, общими с восточными патриархами усилиями закладывая взрывчатку под монолитный фундамент европейского христианства и готовя очень скорый его раскол.

Что же касается простонародья, то его слабый голос, зажатый между тисками церковных догматов и людоедских нравов их светских владык, к концу девятого века был едва слышен чуткому уху. Формирование любой нации начинается со становления и распространения своего языка и, глядя на тогдашнюю Италию, приходилось признать, что процесс этот только-только запускался. Дорогу осилит идущий — и пусть в общении со своими хозяевами плебс по-прежнему нехотя использовал греческие и латинские термины, итальянский народный язык все смелее пробивал себе дорогу, тесня традиционную латынь так, что на улицах городов и торговых площадях простонародье все чаще ленилось добавлять к своим словам громоздкие латинские окончания.

Но вернемся к Фароальду и его людям. Получив известие о том, что Беренгарий Фриульский развернул свое войско и отходит от Рима, Фароальд еще раз убедился в ненадежности итальянских союзников и понял, что окончательно оказался в западне. Ни секунды не доверяя всем обольстительным речам, которыми его осыпали представители светской и церковной власти Рима, он усилил охрану города, причем проинструктировал Ратольда и солдат о возможных провокациях и договорился с Ратольдом, что, в случае тревоги, последний незамедлительно перейдет со своим корпусом ближе к Фароальду, на Марсово поле. Отсюда они смогут диктовать свои условия Риму. Соединиться же заблаговременно не позволяли проклятые обязательства германского гарнизона по охране города.

Эти обязательства были той ахиллесовой пятой Фароальда, которой и решила воспользоваться сполетская партия. Очень скоро главной темой встреч во дворце герцога Сполето или же в доме Теофилактов стала тема избавления Рима от Фароальда. Тон, как обычно, задавала неутомимая Агельтруда, для которой Фароальд на время стал врагом номер один, далее тему вальяжно развивал Адальберт, обещая спонсирование всех действий сполетцев и, наконец, техническая сторона дела так или иначе приходила к римскому патрициату, среди которого Теофилакты теперь были полноправными участниками. В разговорах непременно участвовал епископ Сергий, персоной своей представляя интересы понтифика, который, в силу своего сана и для поддержания видимой лояльности к германцам, формально отстранился от решения столь щекотливого вопроса, но, безусловно, был посвящен во все детали встреч и своевременно вносил свои корректировки.

На очередной такой встрече, состоявшейся жарким июльским вечером во дворце Агельтруды, Теофилакт рапортовал:

— На сегодня можно с уверенностью сказать, что милиция Рима полностью верна интересам Италии и императора, представляет собой хорошо обученный корпус численностью пятьсот человек. На какие силы Рим может рассчитывать со стороны сполетцев?

— Три тысячи человек под началом моих сыновей Ламберта и Гвидо, — ответила герцогиня.

— Ваше Высочество, этого явно недостаточно, чтобы вытеснить Фароальда. Ранее мы полагали, Сполето выставит вдвое больше.

— Что поделать, мессер Теофилакт, нам стало известно о мятеже Майнфреда Миланского, который единственный в Италии принял руку Арнульфа, несмотря на то, что его сын с младенчества воспитывался вместе с моим Ламбертом. Мы блокировали графа в Милане, чтобы он не мог соединиться с армией Арнульфа. В противном случае, даже болезнь каринтийца не стала бы препятствием для похода германцев на Рим. Но фортуна переменчива, всем, наверное, понятно, что мы не можем долго ждать. Фароальд должен быть уничтожен, — герцогиня закончила свою речь в стиле Катона , вдохновителя последнего похода на Карфаген.

— Прямая атака на Рим была бы безумием. В свое время двести тысяч готов Витигеса не смогли одолеть семитысячный гарнизон Велизария. На долгую осаду у нас также нет ни сил, ни средств, — слова Адальберта про отсутствие средств вызвали тяжелый вздох собравшихся. Основной спонсор недвусмысленно, что было для него делом редким, высказал отсутствие намерения продолжать сорить деньгами, не имея видимого результата.

— Если мы не можем опрокинуть неприятеля в открытом бою, значит надо постараться лишить его руководства, — сказал Теофилакт.

— Весьма мудро, мессер Теофилакт, но пусть ваш хитрый греческий ум придумает, как вынудить Ратольда и Фароальда покинуть свои лагеря. С некоторых пор они не выходят за их пределы, поручая декархам объезд сторожевых постов.

— Что касается Ратольда, то это не такая уж неразрешимая задача, — весело защебетала Теодора, традиционно вызвав недовольную гримасу Агельтруды, — Ратольд молод, красив и… грешен.

— И на что вы такое намекаете, обворожительная Теодора? — умильно взглянув на нее, сказал Адальберт.

— Я хочу сказать, милый граф, что Ратольд живет не таким уж и затворником и периодически покидает лагерь для встречи с нашим подарком, — к концу фразы Теодора и вовсе залилась смехом. По форме это, быть может, выглядело, как минимум, бестактно, а скорее даже и глуповато, если бы не содержание ее слов.

— Что? Что за подарок, Теодора? Объяснитесь, — спросила Агельтруда. «И перестань же, наконец, скалиться», — вдобавок подумала она.

— Мой супруг не так давно лишил меня любимой служанки Миу, лишь бы только наш горячий Ратольд не скучал среди своих варваров и не начал бы от безысходности засматриваться на их бороды. Разумеется, Миу живет не в германском лагере, а в одном милом домике в садах Мецената. Моя служанка говорит, что он очень добр и нежен, — Теодора внутренне издевалась над этой ханжой Агельтрудой и поэтому не преминула добавить эту никому не нужную фразу.

— Варвар есть варвар, пусть он напялит на себя хоть десять патрицианских тог! — возвел глаза к небу Сергий, в душе также ухмыляясь при наблюдении за собранием.

— Так или иначе, но это прекрасный шанс расправиться с ним, — сказала герцогиня.

— Это, конечно, будет потеря для германцев, но скорее для Арнульфа, как отца, чем для его римского войска. Римом управляет Фароальд, а он не столь легкомыслен, — сказал Теофилакт, но был перебит Агельтрудой, воспользовавшейся шансом для маленького женского реванша:

— Фароальд тоже мужчина. Разве вы, прекрасная Теодора, не попытались его прельстить ….вашим умом?

— Я для него слишком молода и…незнатна, — ответила та и пристально взглянула герцогине в глаза. Герцогине пришлось впиться ногтями себе в ладонь лишь бы только не взорваться от ярости.

«Оставь их наедине, эти стервы непременно вцепятся друг другу в волосы, — подумал Сергий, — Увы, но рано или поздно дружбе Сполето и Тосканы также придет конец, причем, благодаря этим кралям, вероятность ранней ссоры только возрастает. А ведь есть еще и Берта Тосканская, которая не уступит в стервозности им обеим».

— Убийство Ратольда ничего не даст, кроме того, что эта весть развяжет Фароальду руки, а каринтийца заставит в любом состоянии встать с постели. И тогда горе Риму! — начал было Адальберт, но был прерван Сергием:

— Начинать надо с Фароальда. И есть только один способ выманить его из лагеря. Папа.

Эпизод 9. 1650-й год с даты основания Рима, 10-й год правления базилевса Льва Мудрого, 5-й год правления франкского императора Ламберта (5 августа 896 года от Рождества Христова)

Спустя несколько дней Фароальд получил приглашение от папы римского Стефана пожаловать в Латеранский дворец, дабы обсудить вопросы, связанные с пребыванием и полномочиями германского гарнизона, ввиду появившихся вестей об очередной высадке сарацин вблизи Рима, и, что особенно взволновало Фароальда, принять к сведению свежую оценку со стороны нового главы Вселенской Церкви относительно состоявшихся ранее императорских коронаций Арнульфа и Ламберта. Естественно, что, как официальный наместник Арнульфа, аналогичное приглашение получил и Ратольд. Скрепя сердце и с большой неохотой, осознавая весь риск своего нахождения вне лагеря, 5 августа 896 г., Фароальд выехал в послеобеденный зной в направлении Латеранского дворца.

Этот день был выбран не случайно. Накануне Теодора от своей служанки получила информацию, что ее возлюбленный Ратольд твердо намерен следующим вечером посетить ее дом и остаться по возможности на всю ночь. И если в свите Ратольда, направлявшейся в Латеран, находились пятнадцать человек (как, кстати, и в свите Фароальда), то к своей пассии молодой германец обычно уезжал только в компании двух оруженосцев, таких же молодых, как и он сам, и также не слишком осмотрительных.

Проезжая по римским улицам, наблюдательный Фароальд отметил не в лучшую сторону изменившееся отношение к ним со стороны римлян. Как на грех, незадолго до этого визита, германскому патрулю в очередной раз пришлось вмешаться в потасовку, устроенную в одной из римских кузнечных школ. Как это часто бывает, почтенная свадебная церемония, в силу излишних вакхических жертвоприношений, переросла в банальный мордобой, который пришлось усмирять людям Фароальда. В итоге, все внимание противоборствующих сторон вскорости переключилось на чужеземных гостей и последние, обороняясь, уложили на месте нескольких подвыпивших гуляк, в числе которых оказался и отец невесты. На следующий день уже бушевало полгорода, требуя немедленного суда над германскими ланциариями . Усилиями римской милиции страсти удалось унять, но естественно, что уровень неприязни горожан к иностранному гарнизону оставался на отметке, близкой к критической. От себя дополним, что градус настроений искусно регулировался Теофилактом и его соратниками.

Привыкший никогда и ни при каких обстоятельствах не расставаться с мечом, Фароальд не смог сдержать вздоха, когда при входе в папские покои Латерана ему пришлось разоружиться. Свиты обоих сеньоров остались возле дворца и, обернувшись к ним, Фароальд немного успокоил себя, увидев три десятка своих надежных друзей.

Папа принял их подчеркнуто радушно, что вселило в сердце Ратольда дополнительную радость, а в сердце Фароальда дополнительную тревогу. Проводя их в свой zetas estivalis , обильно потчуя их вином и сыром, Стефан не торопился быстро переходить к делу. В скором времени, Ратольд начал понемногу нервничать, все его помыслы постепенно устремились к тому, чтобы успеть к своей прекрасной египтянке, так приятно исполнявшей все его прихоти. И его менее всего интересовали разглагольствования святого отца, жаловавшегося на свои конфликты с константинопольскими еретиками, трактующими не так как надо ветхие манускрипты, которые Ратольд теперь находил все более и более скучными.

Фароальд терпеливо слушал Стефана, прекрасно понимая, что все это только умышленно затянутая прелюдия, и пытаясь заранее разгадать замыслы папы. Прелюдия оборвалась резко и внезапно, Стефан перешел к делу, что называется, с места в карьер:

— Италия в хаосе, дети мои. Стараниями Формоза Италия имеет двух королей и, о ужас, двух императоров!

— Насколько мне известно, — Фароальд даже в папских покоях говорил густым басом, — единоначалие в Римской империи тоже было очень недолго, да и до сих пор в Константинополе базилевс редко правит в одиночестве.

— Да, но дуумвират императоров всегда был дуумвиратом соправителей, вместе решавших все проблемы Империи, бывших одного сана, одного происхождения, одной веры. Пусть даже и языческой.

— Но сложилось так, как сложилось. И миропомазание в обоих случаях осуществил епископ Рима согласно всем правилам Церкви. Можно только постараться найти какой-то компромисс между правителями.

— По этому поводу я вас, доблестные воины, и пригласил.

Возникла пауза. Фароальд напряженно ждал.

— Папской курией подготовлены письма к императору Арнульфу и императору Ламберту с предложением искать встречи друг с другом в Риме, без оружия, летом следующего года. Церковь с горечью взирает на междоусобицы, вспыхнувшие между двумя столь досточтимыми людьми, и осознает, что один из ее недостойных служителей был тому причиной. Церковь сегодня не отдает явного предпочтения никому из упомянутых властителей и видит решение в заключении династического союза между Арнульфом Каринтийским и Ламбертом Сполетским для прекращения дальнейших войн. Для вознаграждения усилий обоих, Рим предлагает славным владыкам рассмотреть возможность брака Ламберта Сполетского с Элленратой, дочерью Арнульфа, и определить границы своих влияний по реке По до того момента, пока волею Господа и закономерным течением времени не прекратится двоевластие. Я прошу вас, высокочтимый и благородный Ратольд, незамедлительно доставить это послание господину вашему Арнульфу, присовокупив к нему наши молитвы за его здравие. Быть может, вы добавите к этому письму послание лично от себя, ибо, не забегая вперед и не возмущая тем самым Господа, я не отважился предложить высокородному королю Арнульфу вашу кандидатуру в качестве викария Северной Италии.

Уж на что был искушен и неэмоционален Фароальд, но даже он забыл в те минуты все свои страхи, ведь папа предложил действительно прекрасный выход из тупика. Опустившись на колени и воздав хвалу Небесам за мудрость их наместника на Земле, Фароальд и Ратольд готовы были молниями лететь в свои лагеря, чтобы отправить столь благую весть их господину. Неужели их миссию ждет такой великолепный итог?!

— Благородный Фароальд, давайте не будем удерживать доблестного Ратольда в его грядущих поступках, да благословит Христос все его начинания. У меня есть суетные вопросы, касаемые насущных проблем вашего гарнизона, которые бы мне хотелось обсудить. Вышеупомянутое письмо к императору Арнульфу моя охрана передаст комиту Фароальду после завершения нашего разговора.

Ратольд поспешно удалился, его сердце бешено стучало и готово было вырваться из грудной клетки. Открывающиеся перспективы пьянили его и пугали своей грандиозностью.

Невероятно, но Фароальд пробыл у папы еще около трех часов. С трудом он находил в себе силы отвечать на действительно немного суетные и мелочные вопросы папы, все заслоняла собой огорошившая новость о возможном и благополучном разрешении конфликта. Но он был опытным управленцем, потому с достоинством и толком информировал Его Святейшество о задолженностях по жалованью его солдат, о фуражировании, о вариантах совместной экспедиции по уничтожению назойливых сарацин, по-хозяйски обосновавшихся в Гарильяно. Последняя новость слегка насторожила его, папа требовал отправить в поход около пятисот его солдат под руководством Теофилакта, который намеревался добавить в армию столько же греков. Понтифик заметил, что при упоминании Теофилакта, лицо Фароальда приобрело мрачное выражение:

— Я вижу, сын мой, у вас с сим греком какой-то конфликт?

Фароальд поспешил уверить папу в обратном и воздал должное воинской доблести Теофилакта. Однако папа, видимо, поймал новую тему для продления разговора, и Фароальд вынужден был в самых лестных оценках выразить свое отношение ко многим их тех, которым он с удовольствием вспорол бы живот — к Адальберту Тосканскому, римским патрициям Григорию и Константину, епископам Льву, Петру и Сергию (а как же без него !). В итоге на Рим уже опустилась ночная мгла, когда Фароальд, наконец, покинул приемную комнату любознательного понтифика и направился прочь из дворца.

Предстояло еще взять в канцелярии упомянутое папой письмо о благополучном исходе их миссии, а также вернуть личное оружие. Входя в канцелярию, Фароальд нос к носу столкнулся с Теофилактом. Благодушное настроение германца сразу испарилось.

— Приветствую вас, мессер Фароальд, наместник великого Арнульфа!

— Привет вам, мессер Теофилакт, но спешу вас поправить, наместником Рима является благородный Ратольд!

— Ну-ну, не прибедняйтесь, мессер Фароальд! Мы же понимаем, кто на самом деле поддерживает порядок в Риме!

Фароальд был не в настроении продолжать разговор, к тому же его торопили дела:

— Мессер Теофилакт, Его Святейшество, епископ Рима Стефан…

— Просил вас забрать письмо? Вот оно…

Фароальд облегченно вздохнул. С того самого момента, как он увидел командира римской милиции, сердце его бешено стучало, чутье старого зверя подсказывало ему быть настороже.

Теофилакт протянул ему пергамент.

— Внимательно ознакомьтесь с письмом, мессер Фароальд, возможно у вас будут вопросы. Возможно…. это не то, чего вы ждали!

Былые страхи легли на душу Фароальда удесятеренной тяжестью. Буквально выхватив письмо, он начал торопливо читать и органы его постепенно холодели.

Приказом Его Святейшества епископа Стефана, Рим благодарно отказывался от услуг германского гарнизона, находил его дальнейшее пребывание в городе излишним, обременительным и опасным для жителей и предписывал в течение пяти дней выйти за пределы Аврелиановых стен. Вся власть в городе переходила в руки римской милиции!

Долгий разговор с папой и его медовые обещания были тут же забыты, Фароальд не был столь наивен, чтобы увидеть в случившемся лишь нелепое недоразумение. Нет, все кратковременные мечты, несколько часов назад заполонившие сердце старого воина, рухнули в пропасть, растаяли как мираж, впрочем, именно миражом они изначально и были! Итак, Рим решился пойти на противостояние с Арнульфом! Время притворства и дипломатии прошло — оставалось действовать четко в интересах и согласно наставлениям хозяина.

— Германский гарнизон подчиняется только приказам Его Высочества императора Арнульфа! — подняв на Теофилакта налившиеся кровью глаза, прорычал Фароальд.

В то же мгновение за плечами Теофилакта обозначились пятеро крепких греков. Сам Теофилакт улыбнулся, состроив гримасу какого-то даже сочувствия.

— Власть германского князя Арнульфа Каринтийского не распространяется на Рим, — надо ли говорить, что Теофилакт сделал акцент на слове «князь»? — Рим подчиняется светской власти, в лице префекта Григория, и власти Святого Петра, в лице епископа Стефана. Но поскольку в ваших словах я не услышал готовности повиноваться, окажите милость ознакомиться с приказами, выданным мне папой Стефаном на такой случай, — и Теофилакт с еще более жалостливой улыбкой протянул Фароальду два свитка.

— Это приказ об аресте вас и Ратольда, как командиров вражеского Риму войска.

В мгновение ока Фароальд, оттолкнув Теофилакта, бросился вон из Латеранского дворца, надеясь вызвать на помощь свою свиту, или хотя бы предупредить слуг о случившейся измене. У самого выхода его скрутили, но он успел заметить, что его отчаянная попытка все равно бы не имела успеха. Возле дворца никого не было.

— Ваш побег, я так понял, стал следствием вдруг возникшей тоски по вашим друзьям? О, не беспокойтесь, не пройдет и получаса, как вы их увидите. Правда не всех, некоторым не слишком повезло в бою, — Теофилакт подошел к Фароальду, отчаянно пихавшегося со стражниками.

— Вы на них напали? — вскричал Фароальд. На каждой его руке висели по двое дюжих греков.

— Да. И вам ни к чему упрекать их в трусости или нерасторопности. Они смело приняли бой, но…мы были сегодня сильнее.

— А Ратольд? Что с ним? Он жив?

— Не только жив, но и на свободе. Не только на свободе, но и находит сейчас утешение у одной из бывших служанок моей жены! И не стройте такого страшного лица, он вас не предал, он просто глуп, как все низкородные бастарды.

— Попробовали бы вы ему это сказать в лицо!

— Кто знает, может и доведется.

И, развернувшись, Теофилакт обратился к слугам:

— Благородного милеса Фароальда в тюрьму Квиринала. Ко всем остальным.

* * * * * * *

Вернемся на три часа назад, к событиям, случившимся до ареста Фароальда. Вскоре после того, как воодушевленный Ратольд покинул Латеранский дворец вместе со своей свитой, чтобы побыстрее достичь своего лагеря, у резиденции папы осталась дюжина баварцев, верных слуг Фароальда. Спешившись и нахально привязав своих лошадей к статуе Марка Аврелия, они расположились прямо у ступеней дворца, намереваясь кое-как скоротать время до прибытия хозяина. Маясь от палящего солнца, они не устояли перед соблазном снять излишнее вооружение, сложив его прямо на землю. Город, казалось, продолжал жить своей жизнью, невдалеке шла торговля, ко дворцу то приходили, то уходили люди, стремящиеся воздать молитву за здравие наместника Петра и прикоснуться к ступеням священного Латеранского храма. После часа ожидания, количество народа начало заметно убывать, с наступлением же сумерек, германцы остались на площади практически одни. Редкий горожанин уже торопливо пробегал мимо них, стремясь поспеть к домашнему очагу, ибо всех подозрительных лиц, шатающихся в ночное время по городу, патрули милиции хватали и держали до утра взаперти.

Если бы кто-то из слуг Фароальда смог подняться на высоту птичьего полета, он бы с удивлением заметил появившиеся на всех улицах, ведущих к Латеранскому дворцу, колонны римской милиции. Теофилакт и его люди, начиная с восьми часов пополудни, запретили проход к папской резиденции для всех граждан без исключения, а всех стремившихся покинуть район Латерана задерживали без объяснения причин. В то же время, Теофилакт и его люди старались действовать предельно корректно с задерживаемыми, общей целью их действий являлось предотвращение любой возможности для оповещения германских лагерей, находящихся в Цирке Максимуса и у Виминальских ворот. Одновременно с этим, Теофилакт и его друг, сполетский барон Альберих, сформировали ударный кулак из пятидесяти наиболее обученных римлян и византийцев. После долгих прений (Теофилакт не желал проливать излишнюю кровь) все же возобладало предложение Альбериха о внезапной атаке. Решающим аргументом в споре явилась самоотверженная преданность баварцев Фароальду и, соответственно, крайне малые шансы на то, что они сдадутся без боя, даже видя очевидный численный перевес врагов.

Через час произошел первый акт драмы. Около девяти часов вечера германцы увидели, как внезапно закрылись двери Латеранского дворца. Признаться, они не придали значения этому действию, на самом деле отрезавшему им последний путь к спасению. Спустя несколько минут Теофилакт и Альберих атаковали баварцев конными отрядами с двух сторон одновременно. Баварцы, в первые мгновения схватки потерявшие трех человек, смогли наспех организовать оборону. Помощник Фароальда успел протрубить в рог, прежде чем меч Альбериха оглушил его. Последний подвиг баварского солдата оказался, увы, бесполезен, ибо не долетел не то, что до германских лагерей, но даже до уха Фароальда, принужденного в этот момент рассказывать участливо кивающему понтифику о санитарных проблемах своего гарнизона.

Бой не должен был продолжаться долго. Теофилакт и его люди каруселью носились вокруг баварцев, организовавших круговую оборону и дорого продававших свою жизнь. Призывы Теофилакта сдаться и остаться невредимыми, баварцы игнорировали угрюмыми проклятиями. Наконец, к месту боя подтянулся отряд византийских лучников. После того, как на мужественных баварцев обрушился второй град стрел, повергший наземь четверых человек, воины из свиты Фароальда, а их осталось всего шестеро, сдалась. С момента атаки прошло пятнадцать минут.

Первый шаг заговорщиками был сделан. Отправив пленных в квиринальскую тюрьму и распорядившись относительно погибших, а помимо семерых баварцев на площади возле папского дворца полегли и пятеро человек римской милиции, Теофилакт и Альберих продолжили свои действия согласно намеченному плану. Альбериху предстояло выполнить наиболее опасную его часть, а именно открыть Остийские и Ослиные ворота города, впустив войско сполетцев, которое ночью должно было с минимальным шумом занять Авентинские и Целийские холмы, включая Латеранский дворец. Самому же Альбериху с его людьми предлагалось ночью подняться вверх по правому берегу Тибра и, напав со стороны Леонины, занять Замок Святого Ангела, окружив, таким образом, баварский лагерь, стоящий на Марсовом поле. В своих действиях Альберих мог, в крайнем случае, рассчитывать на помощь милиции охранявшей папский город Льва, для чего папа Стефан выдал необходимые разрешения. Что до Теофилакта, то у него была миссия более пикантного и дипломатического свойства.

Эпизод 10. 1650-й год с даты основания Рима, 10-й год правления базилевса Льва Мудрого, 5-й год правления франкского императора Ламберта (6-10 августа 896 года от Рождества Христова)

Парки Рима во времена античной Империи являлись ничуть не меньшей достопримечательностью Вечного города, чем бессмертные здания Капитолийского холма. Зеленым живописным кольцом они охватывали окраины Рима, соревнуясь между собой в изяществе своих ландшафтов, в ароматических коктейлях своей растительности, в состоятельности и знатности граждан, избравших их местом своего досуга. Среди всех достойных и многочисленных конкурентов участь садов Мецената, раскинувшихся на востоке Рима, поначалу представлялась совсем незавидной, так как издревле на этом месте существовало кладбище для бедных. Со всех концов города сюда свозили останки бродяг, нищих и преступников, и попросту сваливали мертвые тела на землю, не утруждая себя заботой о надлежащем захоронении. Меценат, советник и друг Августа, совершил подвиг достойный Геркулеса, взявшись облагородить это гиблое во всех смыслах место, и уже вскоре окрестности Эсквилина огласил прекрасный слог Горация, среди патрициев делом чести стало посетить первый в Риме термальный бассейн, построенный здесь, а вечерами сам император спешил сюда отдохнуть от всепоглощающей трясины государственных дел.

Гибель Империи привела к ожидаемому запустению садов и парков города. Природа, предоставленная самой себе, очень быстро уничтожила следы вмешательства человека, густым покрывалом своей зелени накрыв все древние строения и мягкими щупальцами своих корней настойчиво дробила твердый камень искусственных построек. С течением времени сады Мецената превратились в самый настоящий лес, заполонивший собой все пространство между сервийскими и аврелиановыми стенами, но Рим не забыл о своих бывших садах полностью. Склоны Эсквилинского холма, как в античную эпоху, еще долго оставались излюбленными местами отдыха тех римлян, которые предпочитали спокойную размеренную жизнь шумным утехам большинства сограждан.     Под сенью лавровых и цитроновых деревьев тысячи римских юношей и девушек на протяжении веков пылко признавались в своих чувствах, здесь гибла и рождалась любовь, здесь разрывались сердца, здесь воспаряли к небесам. В период цветения деревьев эти сады, несомненно, являлись самым романтичным и живописным местом того времени в Риме. Возвышенные чувства неизменно посещали всякого, оказавшегося в пределах этих садов и могли быть омрачены лишь время от времени появляющимися здесь грабителями, которые не чурались заявить о своих корыстных мотивах в самые неподходящие для любовников моменты.

Жилых домов в этих местах было очень немного, поэтому Ратольд без особого риска для репутации поместил свою возлюбленную в один из таких домиков, поручив ее охрану юному оруженосцу. На протяжении последних двух недель Ратольд бывал здесь почти ежедневно, находя общество египтянки Миу гораздо более приятным, нежели жизнь среди соотечественников, даже в те времена выделявшихся своими грубыми манерами и не всегда приятными ароматами своих излишне мужественных тел.

Ратольд, к двадцати годам успевший как вкусить любовь своих строгих соотечественниц, так и отведать прелести знойных итальянок, не считал себя в амурных утехах зеленым новичком. Однако, юная египтянка открыла ему массу удовольствий, о которых он, к своему стыду, даже не подозревал. Каждым свиданием Миу старалась удивить Ратольда, каждый раз ее ложе было обставлено разного рода благовониями, то расслабляющими, то вызывающими звериные инстинкты. Неудивительно, что Ратольд так стремился покинуть скучное общество римского папы и солдафона Фароальда в этот жаркий августовский вечер.

Отдав наказы своим декархам и засадив нотариев за сочинение хвастливого письма Арнульфу, Ратольд к девяти вечера подъехал к дому возлюбленной, даже не подозревая, что именно в эти минуты власть в городе начала ускользать из его нетвердых рук. Миу устроила ему расслабляющую ванну с удивительными маслами, после чего парочка расположилась на прекрасном ложе, велев слуге принести вино и фрукты.

Около одиннадцати вечера, когда Ратольд уже обессиленно лежал в постели, а Миу хлопотала возле него, внезапно распахнулась дверь и без всякого приглашения их романтическая обитель заполнилась людьми. Ратольд вскочил с постели, не успев даже прикрыть наготу. Взбешенный поначалу такой бесцеремонностью слуг, он, приглядевшись затем в полумраке, с ужасом узнал в вошедших сполетскую герцогиню Агельтруду, тосканского графа Адальберта, квирита Теофилакта и епископа Сергия. За ними маячили еще трое вооруженных людей.

Агельтруда, не дожидаясь разрешения от хозяев, расположилась в кресле рядом с кроватью и, нимало не устыдясь, стала разглядывать Ратольда, словно подопытную мышь. Адальберт со скучающим видом подошел к камину, как будто намереваясь в эту жару разжечь его. Теофилакт, будучи человеком практичным, первым делом забрал себе кинжал Ратольда, лежавший рядом с его одеждой, а затем встал у окна, положив руку на рукоять меча. Сергий, при виде открывшейся ему картины плотского бесстыдства, прочел молитву, должную успокоить его дух. В довершение всего, Миу, свернувшись в клубок, с головой закрыла себя простыней, оставив, таким образом, Ратольда без малейшего прикрытия.

За все это время вошедшие не проронили ни слова, мало того, они продолжали мастерски тянуть паузу, наслаждаясь сконфуженным видом главного персонажа мизансцены. Ратольд был смущен и раздавлен еще до начала разговора. Он вынужденно заговорил первым:

— Приветствую вас, высокородная герцогиня и вас досточтимые воины…Ваш визит столь неожидан, что…Что-нибудь случилось?

— Случилось, мессер Ратольд, — ответил Адальберт, — случилось так, что Рим более не нуждается в услугах гарнизона Арнульфа и в состоянии сам защитить себя. Просим вас и ваших людей в течение пяти дней покинуть город. Моими устами сейчас говорят епископ Рима Стефан и префект Рима Григорий, — с этими словами он передал Ратольду два свитка.

Ратольд пытался прочесть, но от волнения буквы перед глазами пустились в пляс, мысли путались, тем более что Агельтруда продолжала пристально его разглядывать.

— Я имею приказ императора франков и римлян Ар… ,— начал было он, но герцогиня его резко перебила:

— Император франков и римлян, Его Высочество Ламберт, не отдавал вам ровным счетом никаких приказов. Что касается варвара Арнульфа, укравшего императорскую корону благодаря услугам безбожника Формоза, то его положение сейчас так же беспомощно, как и ваше.

Ратольд нелепо заерзал на своем ложе, не зная куда деваться.

— И на этом основании…..

— И на этом основании вам ничего не остается, как выполнить приказ святейшего папы и удалиться из Рима навсегда. В противном случае, вы будете рассматриваться как враг Рима и его епископа!

К Ратольду вернулось самообладание.

— Да, высокородные господа, вам удалось застать меня врасплох, и я в вашей власти. Но в Риме стоит германский гарнизон и мессер Фароальд не будет щепетилен с врагами императора Арнульфа.

Граф Адальберт на эти слова сочувственно улыбнулся.

— Мессер Фароальд в настоящее время стелет под себя гнилую солому, чтобы устроиться на ночлег в подземелье квиринальской тюрьмы. Он, как и вы, полагает, что ему есть на кого надеяться в своей судьбе. Он полагает, что германский гарнизон находится под бдительной опекой славного сына Арнульфа. Какое же его ждет разочарование!

— Я думаю, благородный маркиз Адальберт, — вступил в разговор Теофилакт, — нам надо помочь мессеру Ратольду в его решении. Поэтому, ставлю вас, мессер Ратольд, в известность, что Фароальд и его свита арестованы, в город вошел трехтысячный отряд герцогства Сполето и в настоящий момент он, вместе с римской милицией, занял все посты у южных ворот. Ваш форпост у Цирка Максимуса полностью под арестом. Ну и наконец, комит Альберих занял тюрьму Теодориха . Ваш гарнизон окружен, лишен командования, и даже в случае вашей достойной гибели навряд ли окажет серьезное сопротивление, особенно если узнает обо всех пикантных обстоятельствах вашего ареста или смерти.

— А он узнает, мессер Ратольд, непременно узнает, — Адальберт с Теофилактом прекрасно выступали дуэтом.

Возникла пауза. Ратольд молчал, опустив голову.

— Будет благоразумно, мессер Ратольд, — понизив голос, вкрадчиво продолжил Теофилакт, — если вы согласитесь отдать приказ о замене ваших людей на аврелиановых стенах. Это можно сделать и без вас, но зачем проливать лишнюю кровь? Далее, необходим ваш приказ о сложении оружия германским гарнизоном и ваша клятва навсегда покинуть Рим. В этом случае вам и вашим людям будет гарантирован беспрепятственный выход из Рима, включая выплату денежного довольствия на месяц вперед, снабжение до реки По, возврат оружия каждому десятому воину. И……полное наше молчание об обстоятельствах сегодняшней встречи с вами. В итоге все будет выглядеть как поступок опытного воина, сохранившего армию в целости, и как поступок послушного католика, подчинившегося приказу Его Святейшества папы, как дОлжно происходить в этом мире. Вашему положению при Арнульфе ничто не будет угрожать.

— Цените этот подарок, Ратольд. У вашего батюшки большая конкуренция среди отпрысков за его расположение, — жестко добавила Агельтруда. Ей так хотелось заменить слово «отпрыск» на «бастард», но она благоразумно сдержалась.

Ратольд поднял голову. Он быстро понял, что дело безнадежно проиграно и больше всего его страшил именно гнев отца и возможные карьерные последствия. В конце концов, оставшись живым и сохранив людей, он оставит за собой возможность отплатить лихой монетой за свои сегодняшние унижения этим высокородным павлинам!

— Я принимаю ваши условия, — твердо произнес он.

Агельтруда встала и, сняв с себя шаль, накрыла ею тело Ратольда. Внешне выглядело так, будто заботливая мать берет своего незадачливого сына под свое крыло.

— Вы приняли мудрое решение, — сказала она и вышла.

Сергий громко благословил Ратольда за его поступок. Дело удалось.

* * * * * * *

Вскоре дом Ратольда покинул и Теофилакт. В доме германца остались Сергий и Адальберт, составившие все необходимые приказы по гарнизону Ратольда и добившиеся его подписи и печати. Теофилакт же поспешил к Замку Святого Ангела, ибо он соврал Ратольду, когда говорил о его взятии. На тот момент крепость еще не была взята, и это было самым тревожным моментом во всей кампании. Однако волнения Теофилакта были беспочвенными. Альберих успешно поднялся вверх по Тибру и, транзитом через Город Льва, имея на руках приказы папы и префекта, без боя вошел в замок и аккуратно заменил все германские посты людьми из римской милиции.

Утром следующего дня, взору патрулей баварской части гарнизона, выступивших к Марсову полю, предстали штандарты Рима, Византии и Сполето, вывешенные с парапета Замка Ангела и со стен города Льва. Большинство к этому отнеслись спокойно, лишь немногие сопоставили этот факт с отсутствием своих командиров и встревожились. Однако вскоре их треволнения улеглись, ибо к лагерю подъехала кавалькада всадников, среди которых германцы с облегчением узрели своего молодого командира в обществе главы римской милиции Теофилакта и прочих благородных господ.

Пока глашатай зачитывал приказы по гарнизону, сначала на латыни, а затем на языке варваров, Ратольд с робким любопытством оглядывал своих людей, боясь их реакции на услышанное. Однако, большинство баварцев с энтузиазмом и облегчением восприняли весть о том, что им придется оставить не слишком благожелательный к ним город, где все время приходилось быть начеку и где было не слишком много возможностей для солдатских развлечений. Вескую роль сыграла и новость о возмещении жалованья — мошна графа Адальберта сделала свое дело на «отлично».

Понемногу успокоившуюся душу Ратольда, однако, вскоре вновь смутили крики старых воинов, пожелавших узнать о судьбе Фароальда. Теофилакт, в отличие от Ратольда, был готов и к этому, поэтому людям было объявлено, что Фароальд и десяток знатных лиц, входивших в руководство германского гарнизона, остаются при дворе папы римского в качестве представителей Его Высочества Арнульфа, короля германцев и императора франков.

У Ратольда сжалось сердце. Он понял, что Фароальд и высшие чины гарнизона остаются банальными заложниками на случай возможного клятвопреступления Ратольда. Он вскинул глаза на Теофилакта, но, встретив ответный стальной взгляд грека, быстро отвернулся. Ради собственного блага, после унизительной ночи теперь пришлось пожертвовать и своим старым другом.

Спустя два часа приказы были зачитаны и гарнизону, стоявшему на территории преторианского лагеря. В последующие дни римская милиция заняла все сторожевые посты в городе и изъяла оружие у германского гарнизона, оставив его только каждому десятому воину. Ну а на пятый день после ареста Фароальда распахнулись Соляные ворота города, сквозь которые некогда ворвался первый покоритель Рима — варвар Аларих . На этот раз Соляные ворота стали свидетелями в каком-то роде небольшого реванша римлян — через них уходил из города германский гарнизон Арнульфа Каринтийского. Пройдет около семидесяти лет, прежде чем германская армия снова увидит эти ворота.

Эпизод 11. 1650-й год с даты основания Рима, 11-й год правления базилевса Льва Мудрого, 5-й год правления франкского императора Ламберта (октябрь 896 года от Рождества Христова)

Солнечным октябрьским днем, на какие иногда еще расщедривается природа Италии в осеннюю пору, его светлость мессер Адальберт, граф Тосканской марки, направлялся на своих носилках в Латеранский дворец. Епископ Рима Стефан Шестой собирал ближайших единомышленников на очередной совет. По слухам, инициатором встречи выступала неутомимая Агельтруда, а папское присутствие должно было придать сему событию освященность всех его будущих решений самим Святым престолом.

Граф Адальберт, покачиваясь в своих носилках, с любопытством рассматривал город и его жителей, поминутно удаляясь в философские и исторические фантазии, благо характер графа, мечтательный и временами сентиментальный, весьма располагал к этому. Вдобавок ко всему он был человеком для своего времени чрезвычайно образованным, его эрудиция, образ действий и слог вызывали у многих ностальгические воспоминания о славных гражданах Рима, населявших сей город в период его наивысшего могущества.

Сам граф также постоянно уносился мыслями в те славные времена, созерцая вокруг себя проплывавшие мимо полуразрушенные памятники бывшей столицы Вселенной. Он вглядывался в лица прохожих, пытаясь уловить в их словах, мимике и жестах хоть какой-нибудь отпечаток, оставленный им великими предками. Порой его искания заканчивались удачей, и он спешил воздать хвалу Господу за сохраненные крупицы древнего «генофонда», однако, в массе своих исследований, он чаще приходил к печальному для себя выводу, что пыль четырех столетий неубираемым слоем легла на город, нашествия чужих народов и суровые эпидемии навсегда изменили облик его жителей, и даже язык их все больше заимствует от речи греков и варваров, все дальше отходя от языка, принесшего славу Вергилию и Горацию.

Ну а, собственно, разве могло быть иначе, когда город в течении веков являлся центром притяжения для захватчиков, видевших венцом своей жизни торжественный вход в Капитолийский Форум и дворец цезарей? Разве многое могло уцелеть после вторжения Алариха, который лично признавался, что некий демон в его душе приказывал ему «Иди, и разрушь Рим» ? Стоит ли тратить усилия на поиски потомков сохранившихся патрицианских фамилий, если после ухода Тотилы, согласно летописям, в Риме на протяжении сорока дней не оставалось ни одного человека, ни патриция, ни плебея, ни раба? Не пристало ли более возблагодарить Небеса за то, что Рим хотя бы вновь ожил, что его улицы снова заполнены гомоном торговцев, детей, солдат? Ведь Рим век за веком, шаг за шагом, в последние полтысячи лет уступал звание столицы сначала Константинополю, когда империя еще хотела казаться единой, затем Равенне, когда император Гонорий бросил Вечный город на поругание Алариху и Гензериху , а сейчас еще и Павии, где теперь предпочитают жить итальянские короли.

Да, Рим тогда безнадежно проиграл войну за право считаться светской столицей Мира, его меч заржавел, его сыны, некогда наводившие ужас на все народы, обрюзгли и забронзовели физически и духовно, их воинская доблесть переродилась в эпикурейство и стяжательство. Однако, великий город не стал вторым Вавилоном или Карфагеном, но нашел в себе новую, невиданную до сей поры, силу вновь поставить под свою власть всех властителей Европы. Этой силой явилась христианская церковь, в свое время внесшая решительный вклад в крушение Древнего Мира, а сейчас медленно строившая на его обломках новую цивилизацию.

Именно церковь вновь начала наполнять жизнью Рим, возводя на фундаментах старых патрицианских дворцов базилики Христа и его святых. Именно с церковью постепенно к римлянам начало возвращаться осознание значимости их города, да и собственной значимости тоже, и гордость вновь зажглась в их глазах и речах. Именно церковь помогла выстоять Риму, когда у стен его оказывались войска Витигеса, Тотилы, Лиутпранда, зачастую не силой своего оружия, но силой Веры поворачивая вспять орды варваров невежественных, но открытых сердцами Слову Божьему. Даже Аттила, вождь не знающих ни страха, ни сострадания гуннов, в смятении ушел прочь от стен Рима, когда ему навстречу вышел епископ Лев в сопровождении невидимого для всех, кроме Аттилы, ангела, грозящего дикарю карающим мечом.

Но крест, а не меч с тех пор стал главным символом и защитником Вечного города, палладиумом его нового расцвета и могущества. Сам город из крепости превратился в монастырь, причем уютно обжившись в этой роли, очень скоро начал претендовать на главенствующее положение в христианском мире, упирая на то, что в его стенах закончили свои славные земные деяния Апостолы Петр и Павел. Западные церкви такому давлению почти не сопротивлялись, тем более, что апостолических церквей на территории Исчезнувшей Империи кроме самого Рима не было. Что касается восточных церквей, то их протесты затихали по мере того, как древние церкви, — антиохийская, александрийская, иерусалимская — одна за другой, оказывались в руках неверных. Оставалась, конечно, константинопольская патриархия, с которой Рим безнадежно увяз в теологических спорах, но и здесь необходимо отметить, что в вопросах политики православная церковь, как правило, покорно отражала волю и мировоззрение своих светских владык. Что же касается Рима, то город и его Церковь очень быстро стали самостоятельными и амбициозными игроками, перед мнением которых в конце девятого века почтительно склонялись и чванливые императоры Востока, и жестокие и грубые императоры Запада.

Не будь воли папы, последние и вовсе бы не явились миру, усмехнулся про себя Адальберт. Обстоятельства в свое время вынудили епископа Рима принять это ответственное решение, дабы обезопасить себя, в том числе, от вечных притязаний монархов Константинополя на светскую власть в старой метрополии, а его патриархов — на первосвященство в христианстве. Противовес Византии был найден, когда на горизонте появилась победоносная фигура Карла — короля воинственных франков. Не заставил себя долго ждать и повод, когда власть в Константинополе захватила женщина. Епископ Рима вновь на практике материализовал старый римский принцип «разделяй и властвуй», Рим не признал права Ирины Исаврийской на императорский трон и, объявив престол вакантным, немедленно усадил на него франкского короля и добился от Карла клятвы о вечном служении франкских королей интересам наместника Петра. Как жаль, что генеалогическое древо Карла очень скоро начало хиреть, принося многочисленные, но все более и более червивые плоды. И не в последнюю очередь благодаря греху сладострастия, которого не был лишен даже сам великий император. Со временем сей грех и вовсе стал доминантной чертой нрава и быта Каролингов. Чего стоит хотя бы правнук Карла Великого Лотарь , который из-за прекрасной Вальдрады готов был поступиться и союзом с Римом, и даже самой королевской короной!

Дойдя до этой темы, Адальберт окончательно ушел от исторических воспоминаний, ибо образ Вальдрады вызвал у него ассоциации с Теодорой Теофилакт. Ах, милейшая Теодора, что за нрав и ум у этой женщины, какие благословенные земли далекой Византии ее породили! А как умело она подогревает его, Адальберта, страсть к себе, дразня и не подпуская его к заветной черте, перешагнуть которую можно только однажды! Да, да, Адальберт имел тот же грешок, что и Каролинги, впрочем, это и неудивительно, ведь он также приходился им родственником и, при более благоприятном для него стечении обстоятельств, корона Италии, как минимум, вполне могла оказаться в пределах его досягаемости.

Увы, но он вынужден был обходиться пока второстепенной ролью в интригах вокруг итальянских корон. В династических спорах, как сказали бы сейчас, его номер был шестнадцатым, поэтому, будучи человеком практичным, он решил выжимать максимальные результаты из своей минимальной на первый взгляд роли. Хотя, как сказать минимальной? Редкая авантюра обходилась в Италии без его материальной поддержки, ведь претенденты в итальянские короли, сталкиваясь лбами друг с другом, постоянно нуждались в золоте для снабжения своих армий и подкупе податливых союзников. Адальберт охотно ссуживал им деньги в обмен на плоды будущих переделов власти, то в части территорий поверженных врагов, то в части торговых преимуществ для своих подданных. В итоге, в настоящее время Адальберт по праву считался самым состоятельным человеком в Италии, богатству которого могли позавидовать и Ламберт Сполетский, и Беренгарий Фриульский. Рано или поздно материальное превосходство Адальберта должно было воплотиться и на политической арене Италии, поэтому напрасно многие, в том числе Агельтруда, не рассматривали его в качестве будущих конкурентов за трон, считая тосканского маркиза человеком умным, милым, но начисто лишенным честолюбия.

Слегка улыбнувшись этой своей последней мысли, Адальберт откинул занавеску носилок — дорога окончена, он на пороге Латеранского дворца. Спустя пять минут он был в приемной зале, а после необходимых церемониальных приветствий, с комфортом разместился за столом триклиния вместе с другими приглашенными, ибо папа предпочел провести встречу в непринужденной обстановке.

На встрече присутствовали: епископ Рима Стефан, священники Сергий, Христофор, Петр и другие из сполетской партии, Агельтруда, ее сын Гвидо, римский сенатор и префект Григорий, глава городской милиции Теофилакт с женой Теодорой, мессер Альберих, получивший на днях от императора Ламберта (читай — от герцогини Агельтруды) титул графа Камерино за свои многочисленные заслуги.

Насытившись и оставив на столе лишь сладости и несколько глиняных, в плетенке, кувшинов вина, знатные господа выдворили за пределы обеденной залы слуг, дабы избежать случайных глаз и ушей. Видимо, разговор, предстоял серьезный.

Вступление осталось за епископом Сергием.

— Возблагодарим, дорогие гости, Господа нашего Иисуса Христа за все то, что он делает для смиренных слуг своих! Хвала Всевышнему, что его город Рим освободился от присутствия на своей земле варваров, за то, что даровал великую мудрость епископу Рима, Его Святейшеству Стефану, нашедшему путь к разуму невежественных германцев и выведших их за пределы великого города. Также возблагодарим Господа за разум и доблесть, дарованные Его Высочеству императору Ламберту, образумившему фриульца Беренгария, и не поскупимся на похвалу благороднейшей герцогине Агельтруде, даровавшей нам такого правителя.

Гости подняли кубки за упомянутых, умильно глядя на Агельтруду. Ее разум был не чужд лести, лицо ее, красивое, но обычно чересчур резкое, на сей раз приятно просияло.

— Однако, смиренные служители церкви и благородные воины, положение Рима и Церкви Христа по-прежнему далеко от вожделенного благополучия. Да, мы прогнали германцев из города, но никто не даст нам гарантии, что спустя некоторое время, возможно, уже следующей весной они не вернутся — особенно если благодаря содействию Вельзевула, оправится их король Арнульф. Да, император Ламберт вразумил Беренгария Фриульского и путем уступок добился союза с ним, но кто ответит, сколь прочен и долговечен будет сей союз? Да, власти папы в Риме сейчас ничто не угрожает, но не будем забывать, сколь многочисленны и враждебны к нам и делу Христову сторонники преступного Формоза! Будучи назначены им кардиналами и епископами итальянских церквей они повсюду внушают жителям Италии, что святейший папа Стефан занял престол Апостола Петра преступным путем, и что император Ламберт уступает в династическом праве на трон великого Карла бастарду Арнульфу.

— В чем же, по их мнению, преступность коронации папы Стефана? — спросила Агельтруда, на самом деле переводя речь Сергия в другое русло. Все, видимо, шло по уже наработанному сценарию.

— В том, что отец Стефан занял пост епископа Рима, будучи сам епископом города Ананьи. Церковь запрещает переход епископа с одной кафедры на другую, — отвечал Сергий.

— Но кто назначил благочестивого Стефана епископом Ананьи?

— Смутьян и преступник, захвативший трон святого Петра, некий Формоз, да простит меня Господь за упоминание его нечестивого имени! — за Сергия ответил сам Стефан. В глазах его сверкнула ярость.

— В чем выражается преступление несчастного грешника Формоза? — включился в разговор Адальберт, уловив ход мыслей инициаторов собрания и решивший подыграть Агельтруде.

— Он сам стал епископом Рима, являясь епископом Порто! Он сам нарушил закон святой кафолической Церкви!

— Являются ли легитимными и обязательными к исполнению приказы человека, преступно вставшего во главе Церкви? — Агельтруда вновь взяла инициативу в свои руки.

— Отцы Церкви, в том числе святой Августин и святой Амвросий , полагали, что да. До сей поры все деяния епископов Рима считались деяниями самого Святого Петра! — дав вырваться на свободу эмоциям Стефана при ответе на предыдущий вопрос, Сергий продолжил разговор от лица папы.

— Выходит, кто бы ни был на троне Святого Петра, все его действия не могут иметь печати греха? Разве он безгрешно зачат, разве он на протяжении своей жизни ни разу не поддавался греховным искушениям, разве он …. неподсуден? — герцогиня к концу своего краткого монолога прониклась искренним негодованием.

— Мы все подсудны Господу и покойный папа Формоз не исключение! — возвел очи к небу Сергий.

— История хранит случаи, когда бывал осужден, при жизни или посмертно, епископ Рима?

— Четырнадцать иерархов до сего дня были признаны Церковью антипапами, причем практически все они были осуждены еще при жизни своей. Раскаяние многих из них было вполне искренним. Так Филипп из Эсквилина , убоявшись содеянного, добровольно принял постриг в день своего избрания, а ученый антипапа Ипполит за свои богословские труды и мученическую смерть впоследствии даже был канонизирован. Что до посмертного осуждения верховных иерархов, то здесь память услужливо подсказывает всем нам объявление анафемы за пособничество еретикам папе Гонорию на Шестом Вселенском соборе два века тому назад. К тому моменту папа Гонорий пребывал на небесах уже более сорока лет.

— Значит, прецеденты тому есть и не столь уж редкие?

— Уж не хотите ли вы созвать Вселенский собор, герцогиня? — с притворным ужасом в глазах вопросил Сергий.

— Не того масштаба покойник и не того масштаба вопросы, чтобы удостоить Формоза столь великой участи. Разве для того, чтобы признать упомянутую вами дюжину епископов антипапами, Рим всегда посылал за патриархами Константинополя и Александрии? Нет? Вот и мы будем проще. Скажите, благочестивый отец, что бывает со слугами Церкви, если их мысли и деяния пойдут вразрез со Святым Писанием?

— Их ждет суд. Суд Церкви!

— Что может сделать Святая Церковь с заблудшей овцой в своем стаде?

— Она может лишить сана провинившегося слугу своего в случае, если его вина будет судом доказана, отстранить его от службы Церкви, временно или постоянно, лишить причастия Святых даров. А также лишить сана всех лиц, рукоположенных провинившимся, если последний имел право посвящения.

Все гости напряженно вслушивались в разговор, пытаясь понять, чем это все закончится. И, наконец, они услышали:

— Что мешает Святой Церкви провести суд над слугой своим Формозом и попытаться установить степень его вины перед Господом и Его Церковью?

— Формально ничто, благородная герцогиня. Разумеется, при наличии оснований. Но епископ Формоз ушел из мира сего и сейчас судит его судья куда более строгий и справедливый.

— Но Церкви Христовой, служащей для всех живущих путем и истиной, направляющей на спасение наших душ, надлежало бы исправить все искажения истины, внесенные недостойным слугой ее! Разве должно для Церкви сохранить все преступные указы Формоза? Разве будет этой истиной, ведущей ко Христу? Осудив Формоза и его решения, разве мы не сделаем легитимным занятие трона Святого Петра благочестивым Стефаном, являющимся неизмеримо более достойным Слугой Христа, чем совершивший грехопадение Формоз? Разве не благом для Церкви будет очищение ее от паршивых овец, назначенных на высшие посты ее преступным папой? Разве не благом для Италии станет признание незаконной коронацию варвара Арнульфа императорской короной Карла Великого и не благом ли станет объединение страны вокруг единственного лица облеченного императорскими регалиями? — Агельтруда единым махом выпалила все. Адальберт и Теофилакты особо отметили про себя последнюю фразу. Она была конечной и самой желанной целью сполетской герцогини.

— Ваша слова мудры, герцогиня. Святейший епископ Рима Стефан, в случае такого суда, получил бы возможность проверить на следование заветам Церкви всех людей рукоположенных Формозом. Кого-то поощрить, кого-то вторично возвести в сан, кого-то отстранить, — в разговор вступил кардинал-епископ Петр из Альбано. Его слова были как нельзя кстати для Стефана и Сергия, ибо до того момента все церковные служители, приглашенные ими, не проронили ни звука и не было ясно, по душе ли им происходящее.

— Благодарим вас, смиренный отец Петр. Ваша мудрость вызывает восхищение у всех слышавших вас, — ответил папа Стефан.

— Есть одно но, — лучезарно улыбаясь, вдруг защебетала Теодора, напомнив всем о своем присутствии, — есть одно обстоятельство, святые отцы Церкви, благородная герцогиня и доблестные воины! Ведь суд, церковный или светский, требует присутствия обвиняемого и дарует ему право на защиту себя — лично или через защитника. Так гласят законы римлян, кодекс Юстиниана и даже законы германцев. Как же вы намереваетесь судить Формоза, если он уже в мире ином?

Благодушное настроение собравшихся омрачилось. Не сказать, что это не приходило в головы инициаторам собрания, но все же теперь сам ход обсуждения подталкивал их к необходимости озвучить ту страшную идею, которая была в свое время подсказана самой же Теодорой папе Стефану. Между тем Сергий продолжал успешно обосновывать грядущее решение:

— Не для того надлежит произвести суд над грешником Формозом, чтобы осудить его лично. Душа его сейчас во власти Господа, бренное тело предано земле. Но суд сей необходим, чтобы осудить деяния покойника, признать их противоречащими устоям Веры, наносящими ущерб Церкви, преследующими преступные цели. Необходимо вернуть мир и Церковь в состояние, предшествующее понтификату Формоза, или, по крайней мере, устранить наиболее вопиющие преступления, совершенные им.

— И все-таки как быть с его правом защищаться?

Возникла новая пауза, со стороны могло показаться, что разговор зашел в тупик. Понтифик переглянулся со своим ближайшим соратником, взгляд Сергия свидетельствовал об исчерпании аргументов у последнего. Приняв это за сигнал к действию, папа Стефан резко встал со своего места, подняв за собой всех приглашенных. Воздев к небу руки, епископ, как будто озаренный чьей-то сторонней мудростью, подсказавшей ему единственно верное решение, торжественно провозгласил:

— Волею, данной мне Господом и Святым Петром, чьим наместником мне суждено было стать, настоящим я созываю суд над Формозом из Остии! Церковь Христа обвиняет упомянутого Формоза в нарушении им законов Церкви, преступном захвате трона епископа Рима, незаконных назначениях и утверждениях светских и церковных лиц, произведенных упомянутым Формозом! Во исполнение данного решения Церковь Христа вызывает упомянутого Формоза на суд свой, в Святую базилику Спасителя нашего, каковой должен состояться спустя месяц со дня оглашения вызова, который, в свою очередь, подлежит возвещению в завтрашний день на всех улицах и площадях Рима! Если вышеупомянутый Формоз, в силу разных причин, не явится на суд Святой Церкви, последней необходимо будет принять меры для насильственного сопровождения Формоза к месту осуществления суда! Вышеупомянутый Формоз, согласно законам Церкви, будет иметь право на защиту своих деяний как самолично, так и путем предоставления стороннего защитника!

Смешок Теодоры, раздавшийся после этого страстного монолога, был неуместен и краток. В триклинии на долгое время повисла хмурая тишина. Потом многие начали перешептываться, спрашивая у соседей по столу верно ли то, что они сейчас услышали. Явственный гул изумления пронесся в зале.

— Вы можете предложить нам всем другое решение? — ледяным тоном произнес папа и обвел взглядом, весьма далеким от смиренного, всех присутствующих. Священники под этим взглядом заметно поеживались. У Адальберта на лице застыла маска удивления, граф Камерино успешно спрятал под густой бородой язвительную усмешку, вишневые губки Теодоры скривились в саркастической улыбке, она переглянулась со своим мужем, тот пожал плечами, делая вид, что ему, вояке, такие выкрутасы отцов Церкви не слишком удивительны. Агельтруда, вслед за папой Стефаном, оглядела окружающих, пытаясь понять не лишилась ли она, после такого решения понтифика, верных союзников.

— Есть ли у присутствующих возражения? — подголоском папы в очередной раз выступил Сергий.

Решив не допускать длительной паузы, граф Адальберт ответил за всех:

— Другого решения нет и быть не может. Решение папы есть решение Церкви, решение Церкви есть решение Бога. Да будет так! — сам же про себя граф отметил, что Формозу будет сложновато явиться на суд самостоятельно.

Встреча была закончена. Гости, расходясь по домам, между собой практически не разговаривали. Каждый был занят своими мыслями. Служители Церкви остались немало смущены приказом, отданным наместником Святого Петра, и в глубине души находили этот приказ стоящим вне рамок закона и слова Божия. Для Стефана и Агельтруды осуществление суда над покойником открывало дорогу к установлению и легитимации их единоличной власти — церковной и светской — по всей стране. Для Стефана, ко всему прочему, это была еще и реализация личной мести и ненависти к Формозу, что порой бывает выше и сильнее всех глобальных умопостроений. Для Теофилактов и Альбериха Камеринского участие в таком процессе, возможно, послужило бы еще одной ступенькой вверх по иерархической лестнице Италии. Из всех собравшихся один только Адальберт, граф Тосканской марки, громогласно поддержал данное решение, в душе своей дальновидно полагая, что оно в свое время может послужить для дискредитации его авторов и, как следствие, не усиления, как они рассчитывают, а, напротив, ослабления их позиций на Апеннинах. Сполетская партия, осуществив, ради низложения Арнульфа, мерзкий суд над Формозом, опорочит в глазах итальянской знати и духовенства безупречную до сих пор репутацию второго императора Италии Ламберта. Поистине, чем раньше Ламберт освободился бы от опеки своей взбалмошной мамаши, тем было бы для него лучше. Один раз она его уже «подвела под монастырь», втянув в авантюру против Беневента, сейчас, похоже, она ему уготовила проблему посерьезнее!

Эпизод 12. 1650-й год с даты основания Рима, 11-й год правления базилевса Льва Мудрого, 5-й год правления франкского императора Ламберта (октябрь 896 года — январь 897 года от Рождества Христова)

Очень часто бывает, что человек, вроде бы уже решившийся, наконец, на какой-нибудь отчаянный поступок, затем всячески оттягивает его фактическое осуществление, придумывая для себя разной степени благовидности предлоги. Его Святейшество, хотя и был судьбой и волею Небес вознесенным над простыми смертными, тем не менее, обладал свойственными простым смертным слабостями. Провозгласив в кругу единомышленников начало судебного процесса над своим скончавшимся предшественником, он взял паузу в оглашении этого решения на улицах города. Справедливости ради скажем, что на этом также настояли Сергий и Теофилакты, которые в тот же самый день, когда собранный совет пожелал осудить Формоза, несмотря на поздний час, почли за лучшее вернуться в Латеран.

— Решение кафолической церкви нисколько не оспаривается, Святейший, но мы предлагаем вам согласовать детали его оглашения, — вкрадчиво начала Теодора, когда они вновь предстали пред слегка удивленными очами папы.

— Вы предлагаете задержать оглашение? Почему?

— Позиции сполетской партии не очень прочны, Святейший. Реакция на начало суда над Формозом может быть непредсказуемой, наши враги способны использовать это себе на благо и вам во вред. Арнульф может послать войска на Рим, и даже угроза отлучения, которая сейчас сдерживает его в Вероне, в этом случае его уже не остановит. В сам город с каждым днем прибывает все больше паломников, и до Рождества население Рима будет представлять собой весьма пестрое собрание. Римской милиции будет и без того непросто, и это ….ммм…неоднозначное решение может завести чернь, благо есть кому в этом поспособствовать. Такого же мнения придерживается и почтенный епископ Сергий, и мы полагаем, что Его Императорское Высочество Ламберт    может также возмутиться процессу над Формозом в силу своей юношеской вспыльчивости и искренней набожности.

— Вы полагаете, что император Ламберт в набожности превосходит епископа Рима? —нахмурился Стефан.

Теодора на мгновение запнулась, поняв, что допустила ошибку, но ее острый ум тут же нашел выход:

— Никоим образом, Святейший. Просто ваше решение, а значит высочайшее решение святой Церкви, преследует цель преодоления комплекса проблем, созданных Формозом, как в части христианского, так и в части светского управления. Ваше решение мудро и многосложно, но может быть неверно истолковано человеком с чистыми, но поверхностными мыслями, тем, кто оценивает только то, что очевидно глазу, но не разуму.

— Хорошо, что вас не слышит герцогиня, — улыбнувшись, отметил папа. В душе он был очень благодарен гостям за предоставление ему аргументированной задержки в воплощении опасного предприятия, затеянного им.

— Представляется, Ваше Святейшество, разумным, если суд над Формозом состоится в январе следующего года. Закончатся рождественские и крещенские праздники, Рим к тому времени опустеет, все враги будут пребывать в своих епархиях и резиденциях, а расхлябанные дороги в этот период даже при всем их желании не смогут обеспечить им быстрый доступ к Риму. Сейчас же следует заверить все стороны, в чьих руках судьбы Италии, в вашем желании не нарушать сложившуюся расстановку сил, — предложил Сергий.

— Да будет так. Прошу вас, досточтимый Сергий, и вас, мессер Теофилакт, доложить о нашем решении всем, кто сегодня присутствовал на совете, — подвел черту папа.

Пришлось запастись терпением на долгих три месяца. Впрочем, все это время, заговорщики не бездействовали. Были отправлены гонцы с письмами к Арнульфу Каринтийскому, Беренгарию Фриульскому, императорам константинопольским Льву и Александру . Все письма были наполнены пожеланиями здоровья адресатам, уверениями в их поддержке со стороны Рима и его Церкви, дарами с мощами святых. Особенный упор делался на последнее — дарить частицы останков достойных сынов Церкви уже давно и прочно вошло в обычай, монархи Европы благоговейно встречали реликварии из Рима, и даже византийский император, чья империя не так давно погружалась в еретическую пучину иконоборчества, склонял голову при внесении святых останков в храмы Константинополя. Как водится, не обходилось и без злоупотреблений, намеренных или трогательно простодушных. В свое время супруга базилевса Маврикия наивно попросила у папы Григория ни много ни мало, как уступить ей голову Апостола Павла, на что великий понтифик, едва не задохнувшись от ярости, ответил, что не только прикасаться к мощам, но и смотреть на них Небо запрещает под страхом смерти, что таковая смерть недавно постигла нескольких монахов, дерзновенно взглянувших на мощи Апостола, что для обретения чудодейственной силы и благости достаточно лоскута ткани, положенного рядом с мощами. Помимо лоскута и в качестве бонуса богобоязненной царице, папа Григорий предложил ей опилки с цепей Апостола Петра, причем в сопроводительном письме своем сокрушался, что порой Небо, осерчавши на мир за какие-то грехи, не дает возможности соскоблить с этих цепей ни стружки . Священные опилки и лоскут в итоге благополучно прибыли в Константинополь, однако нам совершенно неведомо, осталась ли сим подарком довольна императрица.

Что до нашествия в Рим паломников, о котором упоминала Теодора, то эти традиции также насчитывали уже почти четыре века, практически с момента падения Западной империи. Римские папы постепенно концентрировали в своем городе сокровища христианской религии и культуры, что впоследствии принесло Риму как материальные блага в виде пожертвований пилигримов, так и дополнительный вес аргументации папских притязаний на первосвященство в Церкви. Все это в результате приводило к усилению роли римского папы в судьбах Европы, множило его богатства и заставляло считаться с почти безоружным городом даже самых свирепых монархов и их многочисленных армий.

С начала декабря ручейки паломников потекли в Рим. Ворота Рима каждый день принимали десятки благочестиво настроенных людей из Африки, Византии, королевств империи франков, из далекой Британии, из захваченной магометанами Испании. Многие в религиозном порыве при виде римских крепостных стен опускались на колени и последние мили до вожделенных святынь ползли, растирая колени в кровь, дабы хоть частично разделить боль и страдания многих достойных христиан, нашедших свою гибель в этом городе. В те времена укрепилось мнение, что совершивший паломничество в Рим и прикоснувшийся к мощам Апостолов Петра и Павла, получал прощение любых грехов, и рай обязательно распахивал перед ним ворота. В итоге поток паломников представлял собой странную и гремучую людскую смесь, состоявшую из земных страдальцев, религиозных фанатиков и настоящих преступников. При этом последние пользовались чуть ли не самым большим уважением в обществе, так как считалось, что эти люди нашли в себе силы переломить дьявольские искушения, в свое время толкнувшие их на путь грабежа или убийства. Они не скрывали ранее содеянного, напротив, при устройстве на ночлег в каком-нибудь монастыре охотно предъявляли аббату документ от своего местного священника, удостоверявшего факт их преступления и предписывавшего совершить покаяние в Риме. «Не суди и не судим будешь», как правило отвечали им аббаты, размещая их на всякий случай подальше от аркариев , винных погребов и женского пола.

Папа Римский Стефан ежедневно проводил почти все свое время, встречая подобные делегации паломников, раздавая им хлеб и деньги, распространяя на их головы благословение Церкви. Ближе к вечеру благочестивый порыв имел обыкновение во многих сердцах угасать, а в некоторых еще и уступать место бесовским искушениям, благо таверны Рима всегда славились своим изобилием, а его женщины пронзительной красотой и условной сострадательностью к страстям человеческим. Так что к закату дня одним из самых деятельных людей в городе становился Теофилакт, у которого, в отличие от папы Стефана, основным увещевательным оружием было не слово Божие, а, как правило, плеть и холодные подземелья темницы на Квиринальском холме.

Никак себя не проявляли в это время и враги сполетской партии. Император Арнульф по-прежнему боролся со своими болячками в Вероне и посему молча проглотил выдворение своего внебрачного сына Ратольда из Рима. По всей видимости, поняв, что тактическое сражение за Рим им безвозвратно проиграно, он и его армия собирались с силами и просчитывали такую стратегию, чтобы со временем не дать сполетцам ни одного шанса на достойное сопротивление. Кроме того, Арнульфа реально пугала перспектива отлучения от церкви Стефаном, а, стало быть, надлежало действовать дипломатично, по крайней мере, в настоящий момент. Беренгарий Фриульский, выторговав себе значительные преференции на встрече с Ламбертом, и вовсе был несказанно рад воцарившемуся политическому штилю, который до поры до времени покрывал тайной его клятвопреступление перед Арнульфом. Дело со свадьбой Ламберта с Гизелой замерло на самом старте, о чем, правда, ни одна из сторон особо не сожалела, полученные потенциальными супругами портреты своего визави, мало чем отличающиеся друг от друга из-за догматических правил тогдашней живописи, были безжалостно сданы в скринии . Византия, как обычно, была погружена в собственные проблемы и все более радостно воспринимала известия, что итальянские хлопоты оплачивает кто угодно, но только не она. Спокоен был и Беневент, благо Ламберт вовремя осознал свою ошибку и сполна расплатился с южанами деньгами и землей. Оставались, конечно, сарацины в Гарильяно, но это уже становилось перманентной проблемой для Италии, сравнимой с зубной болью — неприятно, но на судьбы коронованных особ покамест не влияет. Ну и, наконец, были еще и формозианцы, но они в настоящий момент не имели ни одного сколь-либо значительного повода для развязывания конфликтных действий — настолько грамотно сполетцы и византийцы обосновались в Риме. В итоге пресвитерам Теодору, Романо Марину, Иоанну и их сподвижникам оставалось только бессильно биться головами о стену и ждать удобного случая перехватить инициативу.

Молодой император Ламберт, стараниями своей матери, лишь частично был посвящен в планы людей его круга. Все свободное от молитв время он проводил на охоте, в компании друга своего детства Гуго, сына миланского графа Майнфреда. Покинул Рим и Адальберт. Вернувшись в свою резиденцию в Тоскане, он обдумывал сценарий своего поведения на предстоящем процессе, на котором его обязали присутствовать, хотя он лично предпочел бы в этот момент находиться как можно дальше от Рима.

С присущим ему благочестием и святостью Рим отпраздновал Рождество и Крещение Христово, после чего город начал заметно пустеть. Благоприятный момент приближался и, наконец, 14 января 897г. глашатаи Рима зачитали папский указ о совершении суда над Формозом из Остии, епископом Порто, преступно, по мнению Церкви, занявшим престол Святого Петра и в течение пяти лет осквернявшим его своими деяниями.

Стефан не стал тянуть с датой процесса. Суд над покойным был назначен на 21 января. При этом в речи глашатаев было отражено, со ссылкой на римское право, требование папы к Формозу о личном прибытии последнего на суд и принудительном приводе в случае его отсутствия. Римлянам это дало повод позубоскалить над своим епископом, само же объявление о суде было встречено достаточно спокойно, горожане понимали, что новая метла, появившаяся на святом троне, начинает мести по-новому и, что было весьма заурядным делом и тогда и сейчас, первые шаги своей деятельности начинает с очернения действий предшественника.

Накануне судного дня все злачные заведения Рима были полны сальных шуток относительно завтрашнего прихода Формоза на суд. Владельцы постоялых дворов громогласно зазывали к себе путников, обещая, что именно у них сегодня на ночь остановится покойник, которому во всеуслышание были обещаны бесплатная пища и вино. Наиболее хитроумные попрошайки клянчили подаяние, называя себя именем покойного папы, которому не хватает нескольких денариев для того, чтобы добраться до Латеранского дворца и защититься от нападок церковников.

Гораздо менее игривые настроения были у инициаторов суда. Римская милиция была приведена в полную готовность. На суд были приглашены все епископы близлежащих городов и двадцать восемь кардиналов Рима, однако за сторонниками Формоза, помимо папского гонца, были умышленно посланы и вооруженные отряды, по сути напоминавшие конвой, в результате чего практически все формозианцы, почувствовав себя оскорбленными, под предлогами внезапной охватившей их хвори, письменно отказались от присутствия на суде. Исключением явился только Иоанн из Тибура, который все-таки прибыл в Рим под охраной. Папа Стефан радостно потирал руки — именно таких результатов он и добивался.

Накануне суда в Рим пожаловали Адальберт Тосканский и Агельтруда Сполетская. Герцогиня получила полномочия представлять на суде интересы императора Ламберта, коего, от греха подальше, предпочли оставить в его охотничьих угодьях. Остаток дня Агельтруда провела в Латеранском дворце, где папа Стефан Шестой с единомышленниками до поздней ночи обсуждал все нюансы будущего процесса. Почти все.

После того, как гости удалились, Стефан распорядился вызвать к себе своего верного кубикулария Адриана, который был неотлучно при нем последние лет тридцать и делил со своим господином все радости и печали. После короткого наказа, Адриан, показавшись из покоев епископа, позвал двух молодых остиариев , которые, в своем рвении угодить папе и сделать шаг-другой в карьере, не пришли, а прибежали к спальне, чуть ли не отпихивая друг друга локтями. Спустя пять минут все трое покинули покои понтифика, весьма при этом переменившись в лице. Взяв нескольких рабов и пятерых стражников, они вышли из Латерана, устремившись в направлении папской Леонины. Стефан провожал их ледяным взглядом, каким обычно удостаиваются покорные, но бестолковые слуги, после чего, наконец, затворил в своей опочивальне дверь.

Все, кто с нетерпением, кто с ужасом, ждали наступления следующего дня.

Эпизод 13. 1650-й год с даты основания Рима, 11-й год правления базилевса Льва Мудрого, 5-й год правления франкского императора Ламберта (21 января 897 года от Рождества Христова)

Святейшая Латеранская церковь, мать и глава всех церквей города и мира (Omnium Urbis et Orbis Ecclesiarum Mater et Caput), как о том гласит надпись над входом в нее, имела в конце девятого века мало общего с тем великолепным творением, которое предстает сейчас перед нашими глазами. Постоянные катаклизмы и круговерть истории сохранили для нас из всего того, что видели папа Стефан, граф Адальберт и красавица Теодора разве что отдельно стоящий баптистерий, воздвигнутый в последние годы Западной Римской империи и долгое время остававшийся единственным местом в городе, где епископы совершали крещение в Великую Субботу. Все прочее, включая главный неф Латеранской базилики, было в течение следующей тысячи лет неоднократно перестроено. Латеран то густо обрастал, то последовательно избавлялся сначала от наследия римской архитектуры, а затем от византийской и готической, пока, наконец, благословением папы Сикста Пятого и талантами Фонтане, Борромини и Галилеи не возложил на себя великолепную печать эпохи Просвещения. В описываемые же дни Латеранский город еще хранил в своем сердце остатки того дворца, что был подарен папе Сильвестру благодарным императором Константином, которого епископ Рима избавил от несносной проказы. В результате император тогда удалился в столицу светской власти Константинополь, оставив Риму право именоваться столицей духа и Веры. Легенда об этом даре, не имеющая, к сожалению, прямых подтверждений, в конце девятого века сомнению и оспариванию не подвергалась.

Сама Латеранская базилика, именовавшаяся в конце Девятого века еще Базиликой Христа Спасителя или, благодаря обильно поступавшим дарам, Золотой базиликой, несмотря на сохранившееся сквозь века иерархическое первенство, в те годы была еще более скромных размеров, чем в наши дни. В традициях раннехристианских базилик, построенных на закате Западной Римской Империи, алтарная часть ее была ориентирована на запад, тогда как впоследствии стало непреложным правилом ориентировать алтарь на восток, однако многочисленные реставраторы базилики так и не решились изменить первоначальную структуру храма. Основную площадь в базилике, как обычно, занимал главный неф для богослужений. Стены и потолок храма были украшены не только традиционной для того времени великолепной мозаикой, но и редкой росписью, изображавшей библейские сцены с той только разницей, что тогдашняя школа живописи, не знавшая гениев наподобие Микеланджело и Джотто, была большей частью варварски примитивна, и эстетствующий взгляд только местами мог увидеть руку славных византийских живописцев, трудившихся здесь во времена пап Гонория и Николая. Непосредственно к главному нефу примыкали еще два корабля поменьше, один из которых (тот, что справа от входа) часто служил церковным собраниям, аналогичным предстоящему. В нише правой части средокрестия, там, где правый неф пересекался с трансептом , причудливым образом символизируя связь времен и поколений, расположились подаренное Риму Велизарием массивное Святое Распятие, покрытое золотом, и знаменитая бронзовая волчица, впоследствии перенесенная в Капитолий. Этот неф в те времена так и называли «залом волчицы». Ко второму же кораблю (слева от входа) непосредственно присоединялся Латеранский дворец, где в башне, отстроенной последним греческим папой , находились библиотека, казна, а также покои и кабинеты папы и папской канцелярии. Все эти помещения периодически становились объектом разграбления циничной римской черни, поскольку в те годы существовал обычай забирать все имущество у только что скончавшегося папы, который, по тогдашнему мнению, должен был представать перед Спасителем и Святым Петром абсолютным бессребреником. И, наконец, к самому дворцу примыкали, образуя своего рода микрогородок, еще несколько часовен, общественные триклинии и знаменитая капелла Святого Лаврентия, которая впоследствии получит название Святая святых и куда спустя семь веков перенесут фрагмент лестницы Scala Santa, по которой Спаситель всходил на суд Пилата.

Рядом с Латераном располагались монастыри Иоанна Крестителя и Иоанна Евангелиста, их славная история пресеклась задолго до нашего с вами появления на свет. Монахи-бенедиктинцы, жившие в монастырях, были верными слугами епископа Рима в быту и на церковных службах, представляя собой фактически дворовую челядь. Здесь имели обыкновение останавливаться многочисленные пилигримы, прибывавшие в Рим за благословением от папы и за благодатью от множества святых реликвий, хранившихся в Латеране. Большей частью это были мощи подвижников Веры, а основными святынями, приводившими паломников в благоговейный трепет и исцелявшими их от болезней плоти и духа, являлись головы апостолов Петра и Павла, а также уже упомянутая Scala Santa. Очередь на поклон к этим святыням, находящимся, включая Scala Santa, в левом нефе базилики, не иссякала практически никогда, причем уже тогда среди паломников существовал обычай подниматься по Святой лестнице на коленях, чтобы получить полное прощение грехов. По легендам, к сожалению ничем не подтвержденным, в Латеране одно время хранился кивот Завета, а также хитон евангелиста Иоанна, который, по слухам, умел мгновенно менять погоду в Риме — стоило вынести хитон к дверям базилики и хорошенько его встряхнуть, как на обожженный солнцем город изливалась спасительная влага. Точно таким же способом хитон мог, напротив, прекратить затянувшиеся ливни.

Но сегодня, 21 января 897 года, толпу, заполонившую собой площадь перед Латераном, как бы кощунственно это ни звучало, привлекла не благость здешних святынь, а объявленный суд над скончавшимся почти год назад папой Формозом. В своих многочисленных рассуждениях толпа приходила к выводу, что да, конечно, старый девственник начудил изрядно, одарив Италию столькими королями и императорами, которые ни при каких обстоятельствах не могли бы ужиться вместе. Люди преклонных лет прекрасно помнили все мытарства Формоза еще до обретения последним папской тиары и, в частности, отвержение его от Церкви папой Иоанном Восьмым. В связи с этим, собравшиеся ожидали, что новый папа Стефан, и без того известный своей неприязнью к Формозу, вне всякого сомнения осудит покойника и отменит ряд его уложений и назначений. Это не было чем-то удивительным для римлян, и не надо было быть сильным провидцем, чтобы предположить, что решения будут в большинстве своем в пользу сполетской партии, представителей которых нынче так много в окружении папы Стефана, тогда как германская партия исчезла почти так же бесследно, как ее гарнизон.

Поэтому римляне собрались, как в старые добрые времена, ради хлеба и зрелищ. Зрелище предстояло не Бог весть какое, а вот хлеба плебсу должно было перепасть обязательно. Потому уже с утра Рим устремился к Латеранскому дворцу, и городской милиции пришлось изрядно попотеть, чтобы обеспечить доступ к Латерану участников суда, оттеснить суетливых торговцев на края площади, чтобы те не создавали дополнительной толчеи и до поры до времени не реагировать на периодические вопли горожан, обнаруживших, что стали жертвами карманников.

В ожидании земных благ многие постарались провести время также с пользой для духа. Всякий раз, когда у Латерана останавливались носилки приезжего епископа или местного кардинала, несколько десятков людей бросались к ним за благословением, каковые церковнослужители, приятно улыбаясь или, напротив, изображая вселенскую скорбь за грехи мира, одинаково охотно им дарили. После того как глава поместной церкви скрывался за дверьми базилики, толпа начинала обсуждать произнесенные слова или замеченные жесты священника, вспоминать его славные деяния и хвастаться полученными от него дарами.

— Его преосвященство Петр из Альбано, строгий и справедливый пастырь, говорят, недавно лично накормил и приютил пять монахов, приплывших из норманнских земель, где они успешно сеяли слово Божие в сердца варваров.

— Пресвитер Иоанн из Тибура раздал весь хлеб своей церкви во время прошлогоднего голода и всю зиму питался, как и слуги его, замороженными ягодами и кореньями.

— Вы видели, благочестивый отец Сильвестр из Порто, не просто благословил нас и нашу семью, но и возложил на моего первенца свои святые длани!

Не оставались без внимания и светские правители. Особенной любовью горожан пользовался, конечно же, маркиз Адальберт, но трудно сказать, насколько эта любовь была бескорыстной.

К полудню приток гостей в Латеран закончился. Чернь начала томиться в ожидании результатов суда, а наиболее примечательной фигурой на площади в последующие несколько часов оставался Теофилакт, наблюдавший за толпой с небольшого, наспех построенного помоста и время от времени отдававший распоряжения декархам своей милиции.

Внутри базилики, посередине правого бокового нефа был установлен длинный стол, за которым расположились высшие чины Святой Римской Церкви. Между пилястрами стены, отделяющей судебный зал от главного нефа, а также ближе ко входу были установлены места для светских гостей. Особое внимание было уделено, естественно, сполетской герцогине Агельтруде, тосканскому графу Адальберту, камеринскому графу Альбериху, послам византийского императора, лангобардского Беневента и фриульского графа Беренгария, одного из итальянских королей.

Юный император Ламберт был извещен о готовящемся суде, однако Агельтруда умолчала о тонких особенностях предстоящего процесса и без труда уговорила Ламберта не ехать в Рим, благо она возьмет на себя все представительские функции. Не было и делегатов германского короля, их демонстративно не пригласили на судилище. Наконец, не было и Теофилактов, супруг исполнял свои непосредственные обязанности по обеспечению порядка, а Теодора сослалась на легкое недомогание и осталась дома. Адальберт не мог не признать в очередной раз дальновидный ум прекрасной гречанки, ему, также пытавшемуся устраниться от очевидно малоэтичного дела, повезло меньше. В итоге светскую власть в Риме олицетворял собой престарелый префект Григорий.

Присутствующие, томясь в ожидании папы, с любопытством разглядывали мозаичную роспись дворца, где редкой чести быть изображенным вместе со Спасителем и святыми удостоился сам Карл Великий, а также обменивались между собой новостями, услышанными ими из далеких земель и касающимися политических и религиозных споров. Многие отметили факт отсутствия кардиналов Теодора и Романа Марина и частенько поглядывали на Иоанна из Тибура, который старался хранить невозмутимый вид, несмотря на всю тяжесть, которую он испытывал на сердце. Еще больше изумляло отсутствие Сергия, верного напарника Стефана во всех предприятиях. По залу немедленно поползли слухи о вероятной ссоре между друзьями или о том, что Сергий, возможно, подорвал свое здоровье в служении. Также некоторое удивление вызывала правая часть трансепта базилики, в нише которого, как помнили все, стояло огромное распятие. Сейчас же она была наглухо задрапирована здоровенным полотном с изображением все того же Креста Господня. По всей видимости, папа затеял в своем любимом храме небольшой ремонт. На это же указывали и намного больше, чем надо, раскуренные по залу благовония, предназначенные, видимо, заглушить едкий запах строительных красок.

Наконец оглушительно прогремели трубы, глашатаи возвестили о приходе Его Святейшества Епископа Рима Стефана Шестого. Благословив собравшихся, и вместе с ними сотворив молитву о ниспослании присутствующим христианского смирения и озарения божественным разумом, папа сделал знак глашатаям зачитать следующее:

— Сегодня, в пятый год царствования Его Высочества Ламберта, императора Запада, в одиннадцатый год царствования Его Высочества Льва Шестого, императора Востока, в первый год божественного служения епископа Рима Стефана, божьей волею, с благословения апостолов Петра и Павла, Святая Римская кафолическая церковь производит суд над рабом божиим Формозом, родом из Остии, слугой святой Римской кафолической церкви, волею Господа нашего Иисуса Христа ставшего епископом славного города Порто!

В течение следующих десяти минут глашатаи перечисляли титулы и звания собравшихся слуг Церкви, после чего еще минут десять ушло на то, чтобы сообщить регалии присутствующих светских гостей. Церемониал был до невыносимости нуден, но несоблюдение его могло, как минимум, привести к ссорам среди собравшихся, а, как максимум, к непризнанию впоследствии итогов суда законными. Наконец, глашатаи перешли к делу:

— Святая Римская кафолическая Церковь вызывает на свой Святой суд раба божьего Формоза, родом из Остии, слугу Святой Римской кафолической церкви, волею Господа нашего Иисуса Христа ставшего епископом славного города Порто, дабы выдвинуть против тебя обвинения в нарушении Божьих заповедей и церковных канонов! Святая Церковь приказывает тебе явиться сию же минуту пред Судом своим!

Пауза. Многие из собравшихся машинально взглянули на входную дверь, как будто покойник и в самом деле мог сейчас появиться в проеме. Двери, к слову, на протяжении всего суда, согласно правилам, оставались открытыми, но тщетны были все усилия самых зорких глаз толпы что-либо углядеть из творящегося внутри базилики.

Глашатаи повторили:

— Святая Римская кафолическая Церковь вызывает на свой Святой суд раба божия Формоза, родом из Остии, слугу Святой Римской кафолической церкви, волею господа нашего Иисуса Христа ставшего епископом славного города Порто, дабы выдвинуть против тебя обвинения в нарушении Божьих заповедей и церковных канонов! Святая Церковь приказывает тебе явиться сию же минуту пред Судом своим!

И вновь тишина воцарилась в зале. Собравшиеся равнодушно ждали последнего третьего раза, чтобы перейти к судебным процедурам. Пара-тройка святых отцов кощунственно зевнула.

Глашатаи пригласили Формоза в третий раз. Спустя секунду после оглашения, в возникшей тишине внезапно прозвучало:

— Я здесь и готов ответить!

Шок! ШОК! Даже самые невозмутимые сердца содрогнулись, услышав этот голос. Многие вскочили со своих мест, кто гневно сверкая очами, кто испуганно озираясь по сторонам в надежде увидеть неуместного шутника. В эту же секунду ковер, закрывавший нишу с распятием, упал, и пришедшие судить увидели трон с сидящей на ней человеческой фигурой!

Снова шок, куда сильнее прежнего! Раздались сдавленные крики, в которых звучала странная смесь удивления и ужаса. Епископу Иоанну из Галлезе внезапно стало плохо, и только энергичные действия служки, вовремя сунувшему ему под нос нашатырь, вернули епископу ясность сознания. Иоанн из Тибура сидел бледный как смерть, бормоча молитву, он не верил своим глазам, а еще больше отказывался верить своему разуму, который в эту минуту растолковывал ему замысел Стефана.

Да, не зря всю ночь работал кубикуларий Адриан со своими помощниками, под покровом темноты доставивший из Ватикана прах покойного Формоза, содрогаясь от ужаса творимого им кощунства и от близости разлагающегося тела. За час до начала суда саркофаг с трупом был вскрыт, самого покойника одели в свежие папские одежды и усадили в кресло. Переодевая труп, служки при этом периодически сменяли друг друга, не чувствуя в себе силы бороться с приступами тошноты, и тут же, возле гроба, оскверняя святые полы содержимым своих желудков.

— Кто ты, грешник? Назови имя свое! — вдруг покрыл гул изумленных голосов трубный рык Стефана Шестого.

— Я недостойный раб божий Формоз, родом из Остии, слуга Святой Римской кафолической церкви, волею Господа нашего Иисуса Христа исполнявший при жизни обязанности епископа портуенского!

Многим с испугу голос, исходивший от покойника, действительно казался похожим на скрипучий голос Формоза, и они истово продолжали креститься с того самого мгновения, когда упал ковер с ниши. Иоанн из Тибура, совладав с нервами, а еще больше с гневом, душившим его, догадался первым:

— Сергий!

Иоанн взглянул в сторону папы Стефана. А тот уже давно не сводил с него глаз, наблюдая реакцию своего противника. Стефан добился своего — враг испытывал животный страх и невероятное унижение. Стефан начал обводить взглядом остальных присутствующих, наслаждаясь секундами своего торжества.

«О, это еще далеко не все, что я уготовил вам, предатели и лицемеры», — мстительно шептал Стефан.

Агельтруда мало в чем отставала от Стефана, это был миг и ее торжества тоже. Адальберт же, напротив, старался отвести взгляд куда угодно, лишь бы не видеть человека мертвого телом и человека только что умершего духом. Из всех собравшихся один Альберих, граф Камерино, сохранял хладнокровие и только мысленно завидовал своему приятелю и собутыльнику Теофилакту, который верно в этот момент щебечет с прекрасными горожанками, а не сидит в душной зале рядом со зловонным трупом.

Присутствующие все никак не могли прийти в себя. Папа дал знак глашатаям, но они молчали, также потрясенные происходящим. В довершении всего, слуги одной знатной дамы проявили преступную нерасторопность, и их госпожу шумно вырвало на ступени базилики.

Тогда папа встал сам. Подойдя к трупу Формоза, с ненавистью глядя ему в уже сгнившие пустые глазницы, он возопил:

— Святая Римская церковь обвиняет тебя, недостойного раба Божия, в преступном захвате трона Святого Петра. Как мог ты, будучи епископом портуенским, взять в свои преступные руки ключи Святого Апостола?

За троном Формоза действительно прятался его высокопреподобие, епископ Чере Сергий. После долгих споров, Стефану пришлось уговорить своего друга исполнить эту неблаговидную роль. Никто другой не взялся бы за это дело. Немалых усилий стоило это и самому Сергию. Он уже битый час, скрючившись, стоял за троном, постоянно держа возле носа пузырек с нюхательной солью, выданной ему заботливой Теодорой. Его трясло как в лихорадке, он то и дело видел, как из-под трона падали и ползли по земле насекомые, нашедшие не так давно свой приют в теле скончавшегося папы. Сергий с трудом удерживался от того, чтобы, закричав от ужаса, не выбежать в середину залы. Он постоянно творил молитву, но слышал ли его Господь в это время?

— Мой разум, святейший епископ Рима, был помрачен увещеваниями Люцифера и слуг его, моя плоть корыстно жаждала материальных благ от должности епископа Святого Престола, моя гордыня призывала меня к попранию заповедей Божиих и канонов Святой Римской кафолической церкви!

— Как мог ты, ничтожный преступник, заняв Святой престол, править именем Божьим, повелевать слугами его, среди которых немало достойных сынов Церкви, тогда как ты сам грешен телом и преступен душой?

— Заняв престол, моя душа оставалась во власти дьявола, и я действовал по велению его, приближая к себя грешников и отвергая недостойных!

— Значит ты признаешь, что все твои действия, осуществляемые на троне Святого Петра, суть послушное исполнение воли Врага рода человеческого?

— Другим и не руководствовался.

«Прекрасно. Вот и очистил себя наш славный Стефан от греха, в котором он сам только что обвинил мертвеца. Стало быть, назначение Стефана на пост епископа Ананьи есть наущение дьявола. Клянусь, даже его назначение остиарием в свое время было нашептано Повелителем мух », — подумал в этот момент Адальберт.

— Как смел ты, низкий грешник, преступно захвативший Святой трон, совершить императорскую коронацию над варваром Арнульфом из германских земель? — Стефан перешел к новой статье обвинений.

— По наущению дьявола и будучи искушаем дарами вышеназванного варвара Арнульфа из Каринтии, решился я на это, дабы внести смуту на земли святой Италии, дабы помешать роду благочестивых сполетских императоров, наследников великого Карла, возобладать над Римом.

«Часть истины в этом, однако, есть», — продолжал мысленно комментировать Адальберт.

— Насколько полно и точно преступная церемония коронации варвара Арнульфа соответствовала церемонии коронации римских императоров?

— Не соответствовала, святейший епископ Рима! Варвар Арнульф не подтвердил должным образом полномочия и привилегии святой Римской кафолической церкви, а в состав мира, по наущению дьявола, мною были внесены перемолотые волосы распутниц и капля крови неродившегося младенца, дабы был защищен вышеназванный варвар от угроз верных слуг Церкви и Империи! Сей способ практикуют последователи дьявола в царстве болгар, где мое тело и душа пребывали некоторое время с целями, должными быть миссионерскими.

«О, это уже на публику. Насчет первого не помню, но, кажется, что все было в соответствии с правилами, да и такие дотошные отцы Церкви, как Иоанн и Романо Марин, не допустили бы отступлений. Ну а насчет второго никто и никогда не предоставит ни подтверждений сказанному, ни опровержений».

— Как смел ты, вероотступник Формоз, будучи дважды отлученным от церкви святейшим папой Иоанном Гундо, вновь вернуться к отправлению церковных служб и таинств?

— Мой господин, всесильный Люцифер, смутил разум папы Марина , и тот, поддавшись суетному искушению, вернул меня в лоно Церкви, дабы лукавым гласом моим я смущал сердца добропорядочных христиан!

— Испытывает ли твоя душа, нечестивый Формоз, муки раскаяния в совершении столь тяжких преступлений? — с каждым словом своим Стефан подходил все ближе и ближе к покойнику, лицо папы (живого, конечно) все более искажалось от переполнявшей его ненависти.

— Нет, моя душа по-прежнему находится во власти Люцифера, и только его я считаю своим господином, — сложно даже описать, что чувствовал в этот момент Сергий, заученно отвечая за покойника.

— Долг святой кафолической церкви заключается в спасении душ верующих и в отвращении от искушений сатанинских! — Стефан возвысил свой голос уже до какого-то истеричного визга. По всей видимости, в этот момент он уже начал терять контроль над собой.

— Силой и волею, данными мне Господом нашим Иисусом Христом и его Апостолом Симоном, нареченным Петром, я проклинаю тебя во веки веков и низвергаю с трона твоего!!! — с этими словами Стефан внезапно для всех, в том числе и для Сергия, ударил ногой бездыханный труп Формоза, в результате чего покойник рухнул на землю и от его головы отскочила сгнившая нижняя челюсть.

Сергий, позабыв о своей роли, выбежал из-за трона и схватил в объятия явно обезумевшего папу. К Стефану подскочили еще несколько слуг. Сергий дал папе свои нюхательные соли, а затем, немало не смущаясь саном последнего, отвесил папе пару звонких пощечин. Это подействовало весьма благотворно.

Стефана усадили за судебный стол. Процесс продолжился, но необходимости в дальнейших театральных постановках уже не было. Священники, охваченные ужасом, кое-как сформулировали обвинительное заключение, благо основная часть текста была подготовлена заранее, а импровизация в этот день не приветствовалась. Никто за все время не подошел более к трупу Формоза, покойник оставался лежать подле своего трона, в его сторону, равно как и в сторону здравствующего понтифика, присутствующие старались лишний раз не смотреть.

Вскоре папа Формоз был обвинен по всем пунктам. Каждый из священников должен был согласиться с заключением устно, и Иоанну из Тибура пришлось испить горькую чашу предательства своего бывшего наставника. Пока оглашался приговор, он утешал себя тем, что даже святой Петр в свое время проявил малодушие и трижды отрекся от Христа. Обязательно надо сказать, что такие же чувства, как и Иоанн, в эти мгновения испытывала подавляющая часть присутствующих.

После того, как все согласились с обвинением, Его Святейшество, устами своего верного Сергия, определил меру наказания:

— В силу того, что нечестивый Формоз продолжает упорствовать в своем грехе, даже будучи лишенным телесной формы существования, Святая Римская церковь низвергает его из лона своего, лишает всех добытых им преступным путем церковных званий, регалий и имущества, все деяния преступного Формоза признаются совершенными по наущению дьявола, а значит ничтожными. Все лица, принявшие от Формоза церковные и светские блага и привилегии, должны получить подтверждение вышеназванных благ и привилегий из рук Его Святейшества, Папы Римского Стефана, а без получения оного вернуть вышеназванные блага и привилегия Святой Римской кафолической церкви в срок не позднее одного месяца со дня оглашения приговора. Следует считать ничтожной и недействительной произведенную грешником и богоотступником Формозом императорскую коронацию варвара Арнульфа, ибо сия коронация была проведена с нарушением установленных правил, в том числе с использованием в составе мирского масла сатанинских добавлений в виде волос распутных дев и крови неродившихся младенцев. Самому же грешнику и богоотступнику Формозу отказать в захоронении в храме Святого Петра, лишить его святого папского паллия, лишить одежд священника, наказать его усекновением двух пальцев на правой руке, которыми сей грешник посвящал в чины и звания, хотя на то права не имел, а также протащить по улицам благословенного Рима в назидание и смирение всем лицезрящим и опустить в реку Тибр, отдав тело его течению реки и воле Божьей, ибо сей грешник не заслужил положенного христианину захоронения. Решение суда Святой Римской церкви запечатлеть на пергаменте, в кодексах и в камне, и сохранить в архивах Церкви во веки веков. Аминь.

Эпизод 14. 1650-й год с даты основания Рима, 11-й год правления базилевса Льва Мудрого, 5-й год правления франкского императора Ламберта (24 января 897 года от Рождества Христова)

Как ни безгранично было стремление Стефана немедля подвергнуть позорной казни Формоза, судилище, получившее впоследствии название Трупный синод, проработало еще два дня. Неукротимую ненависть Стефана умело скрашивал Сергий, аргументируя это необходимостью сформулировать масштабную картину преступлений бывшего папы, дабы суд над ним не был воспринят потомками как суетное сведение счетов, а стал бы результатом кропотливого труда высших иерархов Церкви. В итоге труп Формоза был возвращен в саркофаг, который вынесли во двор соседнего монастыря под проливные январские дожди, а горожане еще долго безрезультатно толклись возле Латерана, внутри которого кипела работа. Ревизии были подвергнуты все деяния Формоза, включая даже его миссию в Болгарию, где ему ненадолго удалось отвлечь сей дикий народ от соблазна признать верховенство константинопольских еретиков, а также полемику Формоза с папой Иоанном Восьмым, в результате которой Формоз дважды отлучался от Римской церкви.

Наконец утром, 24 января 897 года, на ступенях Латеранской базилики, папа Стефан, устами глашатаев, в точности повторил свой давешний приговор Формозу. Римский плебс встретил новость угрюмым молчанием. В истории Вечного города, со времен императора Константина и до сего дня, не было случая столь варварского обращения с епископом Рима, пусть и лишенного сана церковным синодом. Грубый и невежественный народ того времени, в большей части своей не умевший ни читать, ни писать, ни в грош не ценивший человеческую жизнь, тем не менее, трепетно относился к сану епископа Рима, ни на секунду не подвергая сомнению сакральность его власти, происходящей от Христа и его Апостола Петра. На протяжении веков авторитет римского папы только усиливался, а народная молва хранила и возвеличивала память таких достойных сынов церкви, как Григорий Великий, Гонорий Третий, Захарий и Николай. Вместе с ними римляне бок о бок возрождали свой город, защищали его от бесконечных притязаний хищных завоевателей, спасались от чумы и наводнений. Любое посягательство на жизнь и власть епископа Рима горожане воспринимали как посягательство на личную жизнь и свободу. Дотошный знаток истории, конечно, мог бы предъявить претензии римлянам за их расправу над Иоанной Английской и папой Константином Вторым , возведенным в сан во времена тирании герцога Тото, но во-первых такого знатока в тот день во всем Риме не существовало, а во-вторых, появись он, римляне легко оправдали бы себя тем, что в первом случае они расправились с явной узурпаторшей, которая, оскорбив все уставы Веры и само Небесное воинство, села на трон Святого Петра, а во втором случае антипапе Константину, несмотря на все его злодеяния, была сохранена жизнь, пусть и лишенная органов зрения и осязания.

Сейчас же перед гражданами Рима словно рушились устои мира, их взору предстал гниющий труп Формоза, с которого были содраны церковные одежды и заменены на светские, ибо сей грешник, как решил суд, преступным образом проник в лоно Святой Церкви. Прямо на глазах римлян был торжественно разрезан святой палий, а сам труп привязали за ноги к хвосту лошади, предварительно спеленав тело плащевой тканью, заботясь о том, чтобы во время тряски сгнившие члены Формоза не разметало по ухабистым римским дорогам. При этом, на протяжении всех описываемых процедур, над Латеранской площадью по-прежнему царила тишина, прерываемая лишь истеричными окриками исполнителей наказания и городской охраны, продолжавшей нести свои прямые обязанности. Атмосфера приобрела настолько гнетущий оттенок, что Сергий приказал монахам немедленно затянуть «Te Deum laudamus» . Но вот все приготовления окончены, все ритуальные действия совершены, толпа расступилась, и сам папа Стефан Шестой возглавил эту отвратительную процессию, потянувшуюся прочь с площади Латерана.

За ним последовали все участники суда. Представители знати большей частью тоже отправились вслед. Одним из немногих исключений явился Адальберт Тосканский. Прежде всего, он пришел к резонному выводу, что с него хватит созерцательных удовольствий и что дальнейшее пребывание его подле Стефана Шестого только будет вредить его авторитету. Ну а затем, наблюдая за деловитыми перемещениями Теофилакта по Латеранской площади, ему пришла в голову сердобольная идея навестить так некстати захворавшую Теодору, чтобы прежде всего поддержать немощный дух больной свежими яствами и фалернским вином, ну а там уж как получится.

Процессия, сопровождаемая монотонными и унылыми церковными песнопениями, добиралась до Фабрициева моста почти два часа. Время от времени процессия останавливалась и глашатаи повторяли приговор Формозу, чтобы, таким образом, его услышали все кварталы старого Рима. Между тем, погода, и без того бывшая дождливой все эти дни, на этот раз совершенно испортилась. Поднялся ветер, и мелкий дождь постепенно превратился в косой, хлестко бьющий по лицу, ливень. В этот момент весьма кстати мог оказаться волшебный хитон евангелиста Иоанна, но о нем почему-то никто из участников процессии не вспомнил. Дороги окончательно развезло, и к концу пути чехол с трупом папы Формоза покрылся огромным слоем грязи и стал напоминать кокон какого-то гигантского насекомого. Процессия постепенно редела ввиду ненастья нахлынувшего на город, но исключительно за счет плебса и наиболее изнеженных светских лиц, ибо папа зорко следил за тем, чтобы все священники исполнили свой долг до конца. Время от времени папа неохотно делал знак своему сакелларию, который в тот же момент расстегивал кошель, доставал оттуда горсть меди и бросал в толпу. Благодаря этому, улицы Рима ненадолго оглашали благодарственные крики маргинальной черни, которая таким образом обеспечила Стефану видимость полновесного городского предприятия, одобренного его жителями.

В составе процессии понуро шел и тибуртинский священник Иоанн. Его на протяжении всех этих дней нещадно мучила совесть, в памяти постоянно всплывал печальный образ папы Формоза, укоризненно глядевшего на него. Бесчисленные молитвы и воспоминания об аналогичных примерах малодушия из истории древнего мира и Библии не успокаивали совесть Иоанна. Он пытался утешить себя тем, что его возможный демарш на Трупном синоде не имел бы ровным счетом никакого влияния на приговор, но жестокий прокурор в его душе взывал к примерам первых христиан, принимавших мученическую смерть во славу Христа, тогда как Иоанну смерть не грозила вовсе. Иоанн чувствовал себя в эти мгновения ничтожнейшим из живущих и покинутым всеми, он беспрестанно окидывал ищущим взглядом всю процессию в надежде увидеть взгляды поддержки и сочувствия либо к себе, либо к покойному понтифику, чей труп подвергался неслыханным оскорблениям. Наблюдения за толпой его немного приободрили — он ясно увидел, что в большинстве своем Рим воспринял решения Церкви с возмущением. По сути, суд над Формозом был поддержан исключительно сполетской партией, стремившейся устранить двоевластие в Италии, теми представителями церкви, которые были явно обижены Формозом, а также известной частью черни, которая бы поддержала даже Сатану, поднеси он ей лишнюю бутыль мутного вина или одари парой медяков.

Разглядывая сопровождающих, Иоанн обратил внимание на двух всадников, чьи лица были скрыты капюшонами. Всадники двигались несколько в стороне от процессии, явно стараясь сохранить инкогнито. Их сопровождали по двое слуг. Внимательно оглядев всадников, Иоанн дал себе зарок все оставшееся время не выпускать их из виду.

Вот уже перед процессией показались темные воды Тибра. Перейдя его по мосту Фабриция, или мосту иудеев, как его тогда называли из-за обосновавшейся здесь диаспоры сынов Авраама, процессия очутилась на острове Тиберина, впереди уже был правый рукав реки и мост Цестия, за которым начинались кварталы Трастевере. Не дойдя до цестийского моста, процессия остановилась. На берегу острова был уже заранее приготовлен помост, возле которого собрались все прибывшие. После очередного прочтения приговора и краткой молитвы, труп был поднят на помост, где палач топором быстро отсек Формозу те два пальца, которые так часто и, как оказалось, незаконно, на протяжении четырех с лишним лет благословляли христиан всего мира. После чего палач лихо смел ногой обрубки пальцев покойного прямо в грязь и спустился с помоста, где его ждала щедрая награда за нехитрое дело. Рабы, повинуясь приказу Стефана, спустили останки с помоста, после чего донесли тело до моста Цестия, зашили наспех в мешок, и, после недолгой раскачки, шумно выбросили в Тибр. Папа Стефан не спускал глаз с трупа, подхваченного течением, вплоть до того самого момента, пока вода, наконец, не сжалилась над покойником и не закрыла его собой.

Процессия двинулась в обратный путь под все тот же нудный хор монахов. Иоанн, задержавшись на мгновение, окинул прощальным взглядом воды реки, словно в надежде еще раз увидеть останки своего учителя. Воды были безучастны к надеждам священника, однако последний не пожалел, что замешкался и отстал от церковной колонны. В этот момент он увидел, как два всадника, ранее отмеченные им, подъехали к помосту и отдали некий приказ своим слугам, после чего те начали шарить вокруг, копошась прямо в грязи. Вскоре один из них, видимо, нашел искомое, передал это нечто одному из всадников, а тот бережно обернул найденное в ткань и спрятал у себя. Логика никогда не отказывала Иоанну, не подвела она его и в этот раз — таинственные всадники трепетно подобрали с земли отрубленные пальцы Формоза.

Друзья! Ничто так не бодрит и не придает сил, даже в самую трудную минуту и в самой паскудной обстановке, как ощущение близости единомышленников. Иоанн немедленно подозвал своего слугу и, шепнув ему пару слов на ухо, указал на всадников. Слуга подъехал к незнакомцам и передал им слова Иоанна. Оба всадника, не слезая с лошадей, склонили головы в знак почтения и удалились.

Спустя еще два часа церковная процессия, почти выбившись из сил, вернулась на Латеранскую площадь. Начинало уже темнеть и быть может от этого, вид молчаливой, промокшей до нитки толпы, все так же неприветливо стоявшей на площади, только уже со множеством зажженных трескучих факелов, внушил ужас пришедшим священникам. Некоторые из них, предчувствуя недоброе и позабыв про свои обязанности, остановились как вкопанные, не решаясь идти к Латерану. Сам папа содрогнулся, увидев хмурые лица римлян. Однако, как часто это бывает с человеком, зашедшим слишком далеко, для которого уже не существуют ни закон, ни негласные этические правила, ни даже банальный инстинкт самосохранения, папа спустя мгновение преисполнился неукротимой ярости. Окинув гневным взором скопившийся впереди плебс, он приказал глашатаю еще раз зачитать приговор. Осмелится ли кто-нибудь выступить против решения наместника Петра?

Толпа нестройно повторила за приговором «Аминь» и с рабской покорностью вздохнула. Папа, довольный утвержденной им властью над толпой, направился в сопровождении нескольких пресвитеров и слуг в сторону Латерана. За пару шагов до ступеней базилики, он, как будто внезапно предупрежденный кем-то, резко вскинул голову вверх. Его примеру последовали все те, кто сопровождал его.

Треск и невообразимый грохот раздались внутри матери церквей христианских! Кровля величайшего здания мира в нескольких местах вдруг провалилась внутрь и, достигнув пола, подняла густое облако пыли, которое, спустя мгновение, слепящим чудовищем вылетело из дверей и окон Латерана. Толпа издала дикий вопль ужаса, и люди врассыпную кинулись прочь от места, где явил себя гнев Божий. Примеру толпы последовали и почти все церковнослужители. В итоге, спустя пару минут, на почерневшей площади оставались лишь поезд герцогини Агельтруды, которая от страха буквально потеряла дар речи, несколько отважных служек Стефана и пятеро наиболее стойких духом священников, в числе которых были Иоанн и Сергий. Иоанн истово молился, в то время как Сергий отважно пытался привести в чувство папу Стефана, который, весь покрывшись испариной, молча шевелил губами, не отрывая остекленевшего взгляда своего от свинцового неба. Кто-то невидимый, могущественный и страшный грозил оттуда епископу Рима и демонстрировал ему всю силу своих глубоко оскорбленных чувств!

Эпизод 15. 1650-й год с даты основания Рима, 11-й год правления базилевса Льва Мудрого, 5-й год правления франкского императора Ламберта (24 января 897 года от Рождества Христова)

Вернемся на несколько часов назад, к тому самому моменту, когда сиятельнейший граф Тосканы Адальберт Второй решил покинуть жутковатую церковную процессию, и сопроводим одного из влиятельнейших людей тогдашней Италии до уже знакомого нам особняка, стоявшего на Авентинском холме. Эта сторона Рима по начальному времени своей заселенности совсем немного уступала Палатину — отправной точке развития этого города. Но если Капитолий и Палатин были местом, где замышлялись самые грандиозные планы правителей античной империи, где было сердце политической жизни города и страны, если Ватикан отныне являлся мозгом и совестью Рима, то кварталы у подножия авентинских, целийских холмов, продолжая аналогию, являлись, вместе с Серебряным склоном Капитолия, его руками. Здесь размещались ремесленные цеха, художественные школы, торговые артели города, здесь создавалось все то, чем зарабатывал, кормился и прославлялся Рим. Дом Теофилактов стоял, по счастью, и выше, и в стороне от наиболее оживленных зон Авентина, но чтобы добраться до него Адальберту пришлось с головой окунуться в бурлящую жизнь горожан. Пока его носилки медленно плыли под Семью Арками сквозь толпу, чуткое ухо графа улавливало то нехитрые церемониалы рыночного торга за свежую рыбу, то заполонявший собой все апокалептический грохот кузнечных молотов, то еще более раздражающие вопли голодной детворы, неотступно преследующих его носилки в надежде на случайную милостыню, ради которой она претерпевала жестокие удары кнутом от стражи. Граф с удовольствием прислушивался ко всем звукам пульсирующей за окном жизни, ее будничные деловитые ноты и всепобеждающий оптимизм заставили его отвлечься от невеселых раздумий относительно жуткого шествия, совершающегося в этот момент совсем неподалеку.

Но, наконец, его носилки, как ледокол сквозь торосы, пробились на другую сторону беснующегося водоворота римской жизни и очутились в начале красивейшего сада цитроновых деревьев. Здесь, в южной части города, вплоть до Остийских ворот, начинались усадьбы уважаемых, но не слишком богатых горожан, обязанных своему достатку не высокому происхождению, а доблестям, проявленным либо на поле брани, либо на ниве искусств или служения государственным интересам. Одна из таких усадеб, выстроенная, как водилось в то время, на фундаменте римского дома эпохи поздней Империи, принадлежала с недавних пор семье Теофилактов, глава которой, после выдворения из Рима германского гарнизона, получил должность командира городской милиции. Архитектура дома явно носила на себе отпечаток византийской культуры и, вероятно, во многом объясняла, почему Теофилакты остановили свой выбор именно на этом строении. Во время прибытия в Рим, оставшегося, к слову, совсем незамеченным, Теофилактов сопровождала скромная свита слуг, сейчас же по периметру усадьбы выросла каменная стена, а у ворот появилась вооруженная охрана, свидетельствовавшая о том, что дела недавних иммигрантов резко пошли в гору.

Вздохните спокойно все те, кто всерьез переживал по поводу здоровья Теодоры Теофилакт, ваши страхи оказались напрасными. Теодора встретила Адальберта румянцем на лице и лучезарной улыбкой, а слуги почтительно проводили гостя в приемную залу. Всем своим видом они показывали, что в доме Теофилактов Адальберт частый и желанный гость.

Теодора вскоре выпроводила слуг. Это тоже не вызывало каких-либо сплетен и недоумений, слуги никогда не присутствовали при разговоре хозяев с тосканским графом, вне зависимости от того, были ли в этот момент супруги вместе или порознь. На низком столике разместились угощения от хозяев и подарки, привезенные дорогим гостем. Сама Теодора возжелала прилечь на кушетку возле столика, уронив свою голову с распущенными черными волосами на подушки, украшенные орлами Аргоса, а граф был приглашен расположиться в византийском кресле напротив. Граф предложенных удобств не оценил и спустя минуту, как только они с Теодорой остались наедине, соскользнул на кушетку ближе к ней.

— Я рад, прекрасная Теодора, что ваш недуг, о котором мне сообщили, благополучно преодолен.

— Благодарю за заботу, мой милый граф, но я, по счастью, не болею долго. Вы же знаете мои увлечения медициной, я привезла с собой большой запас самых разнообразных лекарств от множества болезней нашего времени и не упускаю случая по возможности этот запас пополнить.

«Дааа! В свое время папу Бонифация, ты славно полечила. Знать бы только, как это тебе удалось», — подумал Адальберт. Вслух же произнес следующее:

— Ваши знания и таланты, Теодора, вызывают мое глубокое восхищение. Это, увы, является такой редкостью среди женщин.

— Не злословьте, граф, просто женщины считают своим основным достоинством красоту, подаренную им природой и способность обольщать.

— О, Теодора, вам удалось все это соединить в себе с совершенством, — с этими словами граф припал к рукам хозяйки и начал покрывать их жаркими поцелуями.

— Милый друг, судя по вашему настроению, увиденное вами зрелище было до известной степени возбуждающим.

— Не говорите мне про него, Теодора. Это сущее варварство. Признаться, при наблюдении за папой мне пришла в голову мысль, что он временами бывает не в своем уме. Уж не ошиблись ли мы в своем выборе? Епископ Сергий и моложе, и рассудительнее Стефана, и не ослеплен безнадежно ненавистью к Формозу и его приспешникам. Во всяком случае, приступы желчи и ненависти, свидетелями которым мы стали за эти дни, уж точно не соответствуют образу наместника Петра.

— Расскажите мне все, что вы видели, мой друг. И пожалейте мои руки, вы оставите на них следы, — добавила она с укоризненной улыбкой.

Адальберт рассказал ей о событиях последних дней. Теодора внимательно слушала его, особенно ее интересовала реакция на увиденное со стороны основных действующих лиц.

— …..И Формоза потащили прямо по январскому грязному месиву к мосту Фабрициуса. В этот момент я решил воспользоваться случаем, чтобы улизнуть и не видеть, как Стефан расправляется со своим предшественником.

— Право слово, будучи свидетельницей постоянных интриг при константинопольском дворе, я нахожу, что Рим на этот раз утер нос Востоку. Все проделки императорских евнухов кажутся невинными шалостями, по сравнению с этим действительно варварским процессом. И что теперь будет, как вы думаете?

— Безусловно, Рим оскорблен увиденным, я внимательно изучал лица горожан. Безусловно, что Стефан нажил себе этим процессом множество смертельных врагов. Если раньше вражда сполетской и формозианской партий происходила на ниве религиозных разночтений и имущественных притязаний, то теперь …, — Адальберт развел руки в стороны, — теперь это вышло на уровень понятий о Добре и Зле, о смирении и святотатстве. Полагаю, что участникам суда после этого дня стоит опасаться мести формозианцев, вплоть до физической расправы. Ну и, наконец, реакция ближайших соседей Рима, за исключением Сполето, может быть самой жесткой.

— Своим судом, мой милый граф, папа Стефан нанес, прежде всего, удар по Церкви, от которого она может не оправиться еще очень долгое время. Суд над Формозом хуже любого вторжения сарацин, хуже ереси и отступничества, его результатам может радоваться только сам безумный Стефан, поглумившийся над трупом, да тетушка Агельтруда от мысли, что ее сыночек станет единственным императором Италии. В порыве своей жадности и мести она оказала Ламберту такую услугу, которую не совершит даже самый злейший его враг. Римский народ не столь глуп, чтобы поверить в наивное неведение императора. Особенно, если найдутся заинтересованные лица, способные убедить плебс в обратном. Будь теперь Ламберт до конца своих дней самим воплощением святости, на его светлый лик, так же как и на облик всех участников судилища, сегодня легло несмываемое позорное пятно.

— Ламберта не посвятили в тонкости дела, боясь его реакции, ведь он отличается набожностью и трепетным отношением к Святому трону.

— Я думаю, мой милый друг, нам стоит держаться в тени ближайшее время, чтобы наши имена никоим образом не переплетались с этими гробокопателями. Я не вижу перспектив от дальнейшего союза со Стефаном и Агельтрудой.

«Ого, красавица, как ты резво набираешь ход», — подумал Адальберт, но в целом он придерживался такого же мнения.

— Абсолютно согласен, Теодора. Но вам не кажется, что помогая одной партии сместить другую, мы сами по-прежнему далеки от желаемой цели?

— Не совсем так, Адальберт. По-вашему, должность главы римской милиции, полученная моим мужем, недорого стоит?

— Да, ваша семья теперь на хорошем счету в Риме. И ваш муж само воплощение мужественности и верности, — в последние слова Адальберт добавил явно желчный оттенок.

Теодора рассмеялась.

— Да вы не чужды ревности, мой друг. А зря. Для вас мой муж всегда еще один надежный меч в вашем войске. Весьма надежный. Я видела его в деле. Поверьте, в бою он стоит пятерых.

— Что мне его меч, Теодора?! Мое войско не пять, а пять тысяч мечей, и это не предел. Но все мое существо лишается покоя, когда я представляю вас в его объятиях. Что каждый день он имеет возможность гладить ваши прекрасные ноги, ваши нежные руки, вашу восхитительную грудь, — говоря все это, руки Адальберта двигались синхронно по озвучиваемому маршруту. Теодора немного отстранилась.

— Любезный граф, я вас тоже могу представлять в объятиях вашей лотарингской Берты.

— Теодора…

— Да, кстати, расскажите мне о ней. Ведь она же дочка великой конкубины Вальдрады, той, которая так вскружила голову королю Лотарю, что того пришлось успокаивать самому римскому папе! Ваша жена так же прекрасна, как Вальдрада?

— Мне не нравится эта тема, Теодора.

— Расскажите о ваших детях. У вас их, кажется, двое.

— Двое, Гвидо и Ирменгарда. Гвидо — славный мальчуган, а Ирменгарда, говорят, очень похожа на свою легендарную бабушку.

— Но, я слышала, ваша супруга не последовала за вами, потому что снова на сносях.

— У вас прекрасные осведомители, Теодора. Да, моя жена снова ждет ребенка. И вдобавок у меня еще трое пасынков от первого мужа моей жены, Теобальда, графа Арльского — Теутберга, Бозон и Гуго. Признаться, никто из них мне не нравится, но особо несносен Гуго, характер у него прескверный, хотя ему всего десять лет, но ведет он себя как типичный бургундец.

— Короли, герцоги, графы …, — мечтательно вздохнула Теодора, — Один из ваших сыновей, возможно, станет графом, один из ваших пасынков, возможно, королем. Вы сами имеете право на корону. А что может вам дать Теодора и …. любовь ее?

Адальберт молчал, не зная, что ответить. Конфуз нарушила сама Теодора, она, в точности копируя кошачьи манеры, подсунула свою голову под руку графа:

— Не хандрите, мой милый друг, и не увлекайте в этом меня за собой. Вернемся лучше к нашему святейшему папе Стефану, — слово «святейший» Теодора произнесла тоном, однозначно заключающим это слово в кавычки, — как вы думаете, как будет реагировать на итоги римского суда фриулец Беренгарий?

Адальберт был искренне рад перемене темы.

— Думаю, что римскими новостями будет больше возмущена его богобоязненная супруга, но и ее возмущение не выйдет дальше стен фриульского замка. Для самого же Беренгария ничего, по сути, не меняется, ведь он ранее обо всем договорился с Ламбертом. Разве что теперь появляется смысл в ускорении приготовлений к свадьбе Ламберта с его Гизелой.

— А что Беневент, Иврея?

— Для местных князьков совершенно точно ничего не произошло. Они как мутили воду в каждом водоеме, так и будут мутить.

— Византия?

— Лишний повод для местных патриархов позубоскалить над западными варварами. И это на сей раз будет абсолютно заслуженно.

— Ну а Арнульф?

— Если справится со своими болезнями, то Рим летом гарантированно увидит его полчища. И тогда не позавидуешь ни Стефану, ни Ламберту, ни Беренгарию, если последний, конечно, вовремя не переметнется на более сильную сторону.

— А ваша участь?

— Буду сохранять нейтралитет. В финансировании Риму будет отказано. Хватит! В конце концов, почему именно Тоскана должна оплачивать все авантюры многочисленных наследников Карла Великого, наплодившихся по обе стороны Альп?

— Весьма мудро, мой милый друг. Только столкнув лбами двух львов, появляется шанс на выживание у слабого оленя.

— Благодарю покорно, милейшая Теодора, за сравнение. Оно мне льстит.

— Оно показывает реальное положение вещей. К тому же, под оленем я могу подразумевать не только вас, но и себя. Неужели вы думаете, что я и мой муж рисковали своей жизнью из-за того, что слепо разделяем взгляды Стефана на устройство мира, или из-за симпатий к этой надменной карге Агельтруде? Да забери их всех Бегемот без разбору!

— Вот как! Ваш шанс на карьеру в лавировании между сильными сторонами?

— И ваш тоже.

Меж тем, за разговорами о глобальной политике, они уже приблизились друг к другу настолько, что каждый ощущал на своем лице дыхание другого. Создаваемый политический союз неминуемо грозил перейти в соглашение другого склада, но Теодора первой отвела взгляд и отстранилась от Адальберта. Тот только тяжело вздохнул. Кокетливо глянув на него и сжалившись над нерешительным любовником, Теодора продолжала разговор:

— Вы помните молодого германца Ратольда?

— Бывшего архонта римского гарнизона? — рассеянно отвечал Адальберт, в душе досадуя и на собственную несмелость, и на неуместную развязность гречанки, — я слышал, что он пришел ко двору Арнульфа в Вероне. Отец уготовил своему бастарду весьма холодный прием за то, что тот порушил все, достигнутые Арнульфом, результаты прошлогоднего похода.

— Да-да! Но дело не в этом . … Помните Миу, мою египтянку, которая нам так помогла в деле с Ратольдом?

— Помню. Она все еще служит у вас?

— Именно, что нет. В день отъезда Ратольд явился ко мне и буквально умолял продать ее. Я не хотела ее отпускать, но сто золотых солидов сделали свое дело.

— Сколько? Сто солидов? За такую цену он мог купить себе сотню наложниц. Вот уж действительно сумасшедший малый!

— Напрасно вы так, Адальберт. Моя египтянка умела кое-что такое, что уж, поверьте, стоило этих денег. Сомневаюсь, что кто-нибудь из европейских принцесс способен доставить мужчине такое удовольствие, как эта простая рабыня, знающая особые секреты любви.

— Что же вы не сказали мне раньше, Теодора? — решил отплатить своей подруге той же монетой Адальберт, — я бы уж наверняка не поскупился и оставил бы в дураках этого глупого бастарда!

— Это вы сейчас так говорите, любезный Адальберт. Навряд ли вы так же горячи, как юный варвар. Вы взвесите все «за» и «против», продумаете, что скажет ваша очаровательная супруга, как все это отразится на ваших отношениях с родственниками и на политической арене Италии.

— Перестаньте, Теодора, вы сегодня несносны.

— Вот интересно, сколько же вы готовы были заплатить за обладание такой женщиной?

— Вдвое, нет втрое больше, чем Ратольд, — с азартным вызовом крикнул Адальберт.

— Тссс, не шумите, мой милый друг. И…. приготовьте денежки. Не поскупитесь добавить еще столько же, поскольку есть одно правило, одно старое, известное правило, — Теодора приблизилась к Адальберту.

— Какое? — прошептал Адальберт, испытывая примерно те же чувства, которые охватывают полководца, увидевшего, что из стен осажденной им крепости появилась делегация с белым флагом.

— Что никогда и ни в чем служанка не может превосходить свою госпожу! — и с этими словами Теодора утопила в своей груди голову графа.

В следующие четверть часа не было произнесено ни одного, примечательного для данного повествования, слова. В разгар страсти, когда помыслы любовников были сосредоточены друг на друге и получаемом наслаждении, они внезапно услышали возле себя странный шорох. Оба, вскрикнув, вскочили, при этом Адальберт даже не вскочил, а прямо таки подлетел вверх, как подлетают застигнутые врасплох коты.

Рядом с кушеткой стояла маленькая Мароция и глубокими черными глазами удивленно смотрела на них. Мать, не помня себя, тигрицей рыкнула на дочь, из-за чего та убежала в парадную дверь, рыдая взахлеб. Теодора, опомнившись, бросилась за ней, позабыв про свой предельно растрепанный вид. Ее черные волосы распустились огромным устрашающим парусом. Адальберт же кинулся одеваться, дрожа всем телом, и некстати вспоминая недавно услышанные от Теодоры слова про боевые доблести Теофилакта.

Теодора искала дочь несколько минут, пробегая мимо удивленных и встревоженных слуг. Мало-помалу самообладание вернулось к ней. Она нашла Мароцию в комнате Ксении, ее бывшей кормилицы, теперь работавшей в доме Теофилактов нянькой. Та держала ребенка на руках и гладила девочку по голове, Мароция уже не плакала, а только громко икала, как это бывает с детьми, успокаивающимися после какой-либо обиды. Теодора кинулась к дочери.

— Прости меня, милая! Ты очень сильно меня напугала. Ты простишь меня?

Ребенок — ведь нельзя сразу прощать обиды — после определенной паузы кивнул головой.

— В наказание мне, мы завтра поедем в город, и я куплю тебе столько вафель, сколько ты пожелаешь.

— И персики, — добавила девочка.

— И персики, конечно. Она давно у вас? — обратилась она к Ксении.

— Минут пять назад она прибежала в слезах и жаловалась, что вы на нее накричали, госпожа.

— Да это так, и я была неправа. Больше надеюсь, ее ничто не обидело? — Теодора осторожно выведывала, не сболтнула ли Мароция чего лишнего. В этом случае участи юной кормилицы не стоило бы завидовать.

— Нет, только это.

— Она никого не встретила помимо вас?

— Нет, — ответила кормилица. И снова солгала.

Немного успокоившись, Теодора поцеловала дочь и сама отвела девочку в игровую комнату, оставив ее на попечение слуг. Тревога полностью не покидала Теодору, но ей очень не хотелось избавляться от верной и толковой Ксении, и она надеялась задобрить ее подарками на случай, если вдруг Мароция захочет ей рассказать более подробно о причинах материнского гнева. Также она рассчитывала и на то, что слуги в доме ее боятся много больше Теофилакта, и для них явным благом будет молчание.

Вернувшись в приемную залу, она застала там Адальберта, пытавшегося принять за столом вид делового гостя. Получалось у него это, прямо скажем, неважно, страх продолжал заметно потряхивать блистательного графа. Увидев Теодору, он бросился к ней, только усугубив в ней возникшее к себе презрение:

— Что? Вы нашли ее? Она не успела ничего сказать отцу? Он здесь?

— Успокойтесь, Адальберт. Я нашла Мароцию, извинилась перед ней за то, что накричала на нее. Она ничего никому не расскажет. Все в порядке.

— Ну а когда вернется ваш муж?

— К тому моменту мы с дочерью будем лучшими друзьями. Мы уже сейчас друзья. Она играет со своими игрушками и, поверьте, уже забыла, что видела вас без исподнего. Ее память, как память любого ребенка, сохраняет в себе только самое примечательное, — добавила она не без сарказма.

— Вы все шутите, Теодора. На самом деле все наши планы и умозаключения могут рухнуть из-за одной такой глупой неосторожности.

— «Глупой»! Вот как! А еще десять минут назад вы мне жарко нашептывали на ухо, что минута близости со мной вам важнее вечного обладания лангобардской короной!

Адальберт обиженно молчал. Он вновь не знал, что ответить. Теодора насмешливо продолжала:

— Но теперь нам никто точно не помешает, мой милый друг. Что же вы медлите? Я вся в вашей власти и я не отработала еще и четверти суммы, обещанной вами, — при этом Теодора легла на кушетку, положила ноги на колени графу и насмешливо наблюдала за ним.

Адальберт встал, опустив ноги Теодоры на пол. После того, как он освободил кушетку, она вернула свои ноги обратно и неотрывно смотрела на него, чувствуя в себе растущее презрение к этому напыщенному и трусоватому щеголю, с которого в один момент слетел весь лоск.

— Прошу прощения, любезная Теодора, но будет лучше отложить наш разговор на время.

И, вспомнив свое обещание, немного замявшись, промямлил:

— А вот деньги….

Теодора расхохоталась, но в смехе ее чувствовалась горечь.

— Что вы, граф! Это была шутка, — И, встав с кушетки и подойдя к нему, добавила, холодно смотря ему в глаза, — я делю свое ложе только с мужчинами, которых люблю.

Адальберт почувствовал себя совсем жалким. Ему безумно захотелось каким-нибудь романтическим действием вернуть к себе расположение Теодоры, к примеру упасть перед ней на колени или с щедростью безумца рассыпать перед ней свои богатства, но что-то во взгляде гречанки его от этого удержало.

— Все хорошо…. мой милый друг, — после паузы добавила гречанка, это словосочетание для Адальберта должно было по идее означать, что отношение к нему Теодоры осталось на прежнем уровне, — я буду ждать вас, — пообещала она, вдохнув долю оптимизма в совсем уж раскисшую душу тосканца.

Она проводила графа до его носилок. Возвращаясь в дом, она обернулась в дверях, состроив фальшивую улыбку, помахала графу рукой и тихо, сама себе, выразила все свое разочарование:

— Кошелек. Красивый, богатый кошелек! Не более.

Эпизод 16. 1650-й год с даты основания Рима, 11-й год правления базилевса Льва Мудрого, 5-й год правления франкского императора Ламберта (25 января 897 года от Рождества Христова)

В то же самое время, когда потенциальный Аустерлиц Адальберта на амурном фронте внезапно превратился в его сокрушительное личное Ватерлоо, совсем неподалеку от резиденции Теофилактов, в триклинии Церкви Святой Сабины, царило совершенно иное настроение. За длинным, грубо сколоченным, трапезным столом в полной тишине вот уже битый час угрюмо сидели два человека в низко надвинутых капюшонах. На столе, за исключением кувшина с водой и краюхи хлеба, ничего не было. В темных нишах триклиния бесшумными тенями время от времени скользили слуги. Их хозяева были теми самыми всадниками, которые обратили на себя внимание пресвитера Иоанна и, по всей видимости, в настоящий момент они чего-то или кого-то ждали, предаваясь, не слишком веселым мыслям.

Церковь Святой Сабины, несмотря на свои немалые лета, была в церковной иерархии того времени не слишком приметной. Слава придет к ней тремя веками позже описываемых событий, когда с ее крыши Враг рода человеческого метнет огромный черный камень в неистово молящегося перед алтарем святого Доминика, основателя знаменитого монашеского ордена. Камень, хвала Небесам, пролетит благополучно мимо и будет навсегда помещен внутри церкви, для того чтобы приводить всех прихожан в трепет следами страшных когтей неудачливого метателя. В конце же девятого века паломники, приходившие в данную церковь, как правило, преследовали цель поклониться погребенным здесь останкам святого Генезия. Преимущественно эти люди имели отношение к низкому, как тогда считалось, ремеслу бродячих актеров, а святой Генезий был их покровителем, ибо сам был мимом заурядного театра, пока ему, прямо на сценических подмостках, не открылась христианская истина, за которую он впоследствии принял мученическую смерть.

В районе одиннадцати вечера во дворе церкви гости ясно услышали какое-то оживление. Вскоре в дверях появился диакон и с почтением пропустил к обитателям триклиния человека, который до самого порога пытался остаться неузнанным. Войдя в триклиний, он снял капюшон. Это был Иоанн.

— Доброй ночи, друзья, — сказал он ожидавшим его, — очень трудно считать эту ночь доброй, но я так рад видеть надежных соратников, что прошу простить, что не отдал должное вашим церковным регалиям и обращаюсь к вам без должного церемониала.

— Мне, как и брату Теодору, мнится, что за последние дни вы настолько наслушались церемониальных приветствий от людей, вершивших нечестное дело, что будет не только дозволительным, но и даже приветствуемым, если и вы, и мы будем обращаться меж собой так, как делали это первые христиане мира, называя друг друга братьями.

С этими словами Иоанн подошел к Теодору и Роману Марину и священники обнялись.

— Однако, друзья мои, прежде чем перейти к делу, необходимо воздать должное и Господу нашему, и владелице сего храма Святой Сабине, и святому Генезию, чьи мощи покоятся здесь же, для чего прошу проследовать в церковь.

Сотворив обещанные молитвы, священники спустя четверть часа вернулись в триклиний. Взглянув на трапезный стол, Иоанн с наигранным удивлением поднял брови:

— Сегодня не пост. Почему братья церкви Сабины не предложили вам вина и мяса?

— Вы ошибаетесь, брат Иоанн. Сегодня надлежит поститься всем тем, кто скорбит по страшному делу, сотворенному над умершей плотью папы Формоза, да будет душе его тем спокойнее на небесах, чем сильнее поругано сейчас его тело! Мы не имеем права предаваться чревоугодию, поскольку не смогли предотвратить ужасное злодеяние, учиненное человеком, узурпировавшим папский престол. Поведайте нам с Теодором, как все это происходило.

На протяжении всего рассказа, Романо Марин и Теодор то и дело воздевали руки к небу, удивляясь терпению тамошнего воинства, но когда Иоанн рассказал об обрушении Латеранской базилики, священники радостно прочли благодарную молитву.

— Сам Господь явил миру свое отношение к случившемуся! Он в гневе! И все, кто сие сотворил, будут скоро наказаны! — воскликнул Теодор, отличавшийся не слишком свойственной священнику горячностью.

— Прошу вас, брат Теодор, быть осмотрительнее. Рим сейчас целиком в руках сполетцев и я не поручусь, что все из местного прихода справятся с соблазном выслужиться перед Стефаном, и не передадут в подробностях наш разговор, — остудил пыл соратника Иоанн.

— Брат Иоанн прав, надо быть осторожным. Но, возвращаясь к событиям дня, спешу заметить, что в гневе не только всепобеждающий и справедливый Господь наш, в гневе и возмущении пребывают горожане Рима. Никогда! Никогда они не видали такого поругания Церкви и ее предстоятеля.

— Вы хотите сказать, Роман, что градус настроения толпы изменился и представляется возможность осуществить справедливое возмездие?

— Изменились ли настроения толпы? О, да! Но насчет справедливого возмездия все гораздо сложнее. Хотим мы того или нет, но Стефан избран епископом Рима и в его руках сосредоточены все бразды правления Церкви и города! К тому же не стоит забывать, что светская власть в городе в руках сполетцев, которые приветствовали суд над покойным Формозом. Даже если суд над Формозом и покоробит благородную натуру императора Ламберта, политические выгоды от этого мероприятия перевесят оскорбления, нанесенные Церкви Христовой.

— Ну уж, во всяком случае, папой все равно останется Стефан, — добавил Иоанн.

— А если бы трон святого Петра вдруг стал свободным? — отважно заявил Теодор, которому надоели эти умственные хождения иерархов вокруг да около.

— Замолчите немедленно! — испуганно зашипел Иоанн, — Выкиньте немедленно такие мысли из головы, вам сейчас наушничает сам дьявол! О, Господи, прости меня, ведь я же в церкви Христовой! — опомнился Иоанн и опустился на колени, шепча покаянную молитву.

Когда Иоанн вернулся за стол, Романо Марин спокойно сказал:

— Если трон Святого Петра освободится по воле Божьей, а не деянием рук человеческих, и только так и не иначе, — предусмотрительно добавил он спасительную оговорку, — то Рим, возмущенный судом над Формозом, не допустит, чтобы папой стал еще один ставленник Сполето. Ни префект, ни знать, ни плебеи не дадут сейчас ни одного голоса сполетцам. В этом я уверен. Но надо спешить ковать расплавившееся железо, время имеет обыкновение затягивать раны душевные и физические, потомки с течением временем относятся к страстям своих предшественников со все возрастающей снисходительностью.

— Епископ Стефан совершил неслыханное поругание Церкви. После варварского суда и последовавшего Господнего знамения он удалился из Латерана, покинув свою кафедру, и, как мы слышали из уст Иоанна, он не собирается в ближайшее время проводить там службы. Подобные деяния будят закономерное недовольство и рождают подозрения, что Стефан на грани выхода из лона Святой Кафолической Церкви. Я не очень удивлюсь, если горячие ревнители Церкви Христовой, к примеру, из числа сабинских аскетов, совершат в отношении него справедливое возмездие, — жестко сказал Теодор, вперив взгляд свой в доски стола.

— Ваши слова, Теодор, полны гнева. Но…..ваш гнев справедлив, — ответил Иоанн.

— Да свершится скорый суд над поругателем! Уверен, Господь не стерпит долгого нахождения у власти преступного наместника! — заявил Романо Марин.

— Аминь.

После долгого молчания, Иоанн произнес:

— Насколько опасен и могущественен при выборах нового понтифика может быть Адальберт Богатый, граф Тосканский? Он демонстративно подчеркивал свою отстраненность от суда над Формозом, а сегодня он даже не пожелал стать свидетелем последнего акта этого кощунственного злодеяния. Каким, братья, вам видится его дальнейшее поведение, ведь денег Адальберта может хватить на соблазнение и знати, и черни при выборе папы?

— Насколько долго я наблюдаю за щедрым до расточительности и обаятельным до изжоги графом Адальбертом, — отвечал Романо Марин, — я лишь укрепляюсь в мысли, что он преследует самостоятельные планы усилить свою власть в Риме. Не забывайте, он имеет, пусть и слабые, но все же права добиваться итальянской короны, а в наше время коронами овладевают порой самые жалкие бастарды самых грязных конкубин. Но у Адальберта нет своей партии в кругах Церкви, поддерживая же сполетцев, он самого себя удаляет от вожделенной короны. Почему бы такой партией не стать, к примеру, нам? С уходом императора Арнульфа мы можем полагаться только на помощь Божью, тогда как мечи и финансы на стороне наших врагов.

— Вы, как всегда, даете мудрый совет, брат Роман. Непременно надо постараться привлечь на нашу сторону Тоскану, — подвел итог опасному разговору Иоанн.

Романо Марин и Теодор уже поднялись, чтобы попрощаться, но Иоанн их остановил:

— Я прошу вас, друзья мои, не оставлять меня в одиночестве этой страшной ночью. Увы, я не могу вам предложить интересный досуг, от вина вы благородно отказались. Но если вы останетесь со мной, уверяю вас, ваши душевные муки по поводу виденных вами терзаний плоти покойного Формоза немного стихнут.

Священники вернулись за стол. На протяжении следующих двух часов они почти не разговаривали друг с другом, напряженно ожидая обещанного Иоанном сюрприза. Время тянулось медленно, за окнами церкви жалобно завывал январский ветер.

За два часа до рассвета в двери базилики постучали, и уже знакомый нам диакон на этот раз привел к гостям двух простолюдинов, от которых нехорошо веяло сырой овчиной и несвежей рыбой.

— Склоняемся к ногам вашей святости и просим вашего благословения! — дуэтом запричитали люди, падая на колени перед Иоанном.

Иоанн не отказал.

— Мы нашли его, ваша святость! Мы нашли его! — страстно заговорил один из рыбаков.

— Хвала небесам! Далеко?

— В трех милях от Остийских ворот.

— Это точно он?

— Он. Все, как вы сказали. И без двух пальцев!

Роман и Теодор вздрогнули.

— Едемте друзья! Это наш долг, — обернувшись к соратникам, воскликнул Иоанн.

— Да, конечно. Но как эти люди проникли в город ночью, минуя стражу?

— По речке, ваша милость. По речке. Что делать, такова наша профессия.

— Вылавливать утопленников в надежде на поживу? — нахмурился Теодор.

— Что вы, ваша милость! Мы всего лишь рыбаки, простые рыбаки. Утопленники в Тибре появляются почти каждый день, но мы их вытаскиваем не затем, чтобы обокрасть. К тому же это, как правило, не имеет смысла, ибо большинство покойников попадают в воду, будучи уже ограбленными.

— Так или иначе, но эти люди заслуживают и наших молитв, и наших денег, брат Теодор! Не будьте же к ним излишне строги. В дорогу, братья!

Спустя четверть часа трое носилок в сопровождении десяти стражников двинулись в направлении Остийских ворот, через которые когда-то на казнь проследовал Апостол Павел. На выезде из города их остановила стража, но священники, предъявив пропускные грамоты от римского папы и префекта Рима, после некоторой заминки проследовали дальше.

«Сегодня о нашей ночной поездке узнает префект и глава милиции. И сегодня же, а в лучшем случае завтра об этом узнает Стефан. Старый прохиндей, конечно, догадается обо всем, но у него нет повода нам воспрепятствовать. Впрочем, он может пуститься на поиски, и угрозами или пытками заставить этих простых людей рассказать все. Но выбор сделан. И никто не упрекнет нас в том, что мы бросили Его на произвол судьбы и безвестное гниение», — размышлял в эти минуты Иоанн.

Спустя час передвижения по дороге, обдуваемой пронзительным и зловонным ветром со стороны Понтинских болот, рыбаки попросили свернуть к реке. Священники достигли цели своей поездки в момент, когда робко и вежливо на склонах римских холмов появились первые предвестники утра.

На берегу реки, у лежавшего на земле мешка с зашитым в него телом хлопотали трое подростков и две женщины, очевидно, сыновья и жены рыбаков. При появлении высоких гостей они с почтением склонились, души их испытывали сладостную истому от предвкушения щедрой награды за их старания.

— Необходимо убедиться, что это действительно он, — сказал Иоанн, подойдя к мешку.

Рыбаки услужливо раздвинули разрезанную ткань. Священники склонились к мертвецу, с трудом сдерживая страх и отвращение.

Как ни попортило гниение лицо покойного, как ни пострадало оно от вчерашних экзекуций своего мстительного преемника, священники с болью в сердце узнали черты своего друга и учителя. Тяжело вздохнув, они опустились на колени, читая молитву. Простолюдины последовали их примеру.

После молитв, Романо Марин достал свиток ткани и развернул. На ткани лежали два обрубленных пальца. Он хотел положить их рядом с телом, но его остановил Теодор:

— Оставьте, брат. Они нам еще пригодятся. Уверяю вас, Он был бы не против.

Роман удивленно пожал плечами, но замысел своего соратника уточнять не стал. Между тем, Иоанн подошел к нетерпеливо переминавшимся с ноги на ногу рыбакам.

— Я вас прошу поместить тело в саркофаг деревянный, а лучше каменный, и спрятать покойника в надежном месте. Это приказ святой кафолической церкви, его вам отдают пресвитеры Роман, Теодор и Иоанн. Вы сможете исполнить приказ и сделать такой саркофаг? — взглянув строго на людей, произнес Иоанн.

— Исполним, ваше…ваши высокопреподобия. Но каменотес возьмет за работу очень дорого, с деревянным же проблем не возникнет.

— Место захоронения должно остаться тайной, которую вы обязаны хранить под угрозой отлучения от Церкви Христа, пока эту обязанность не сниму с вас я или не снимут мои соратники.

— Исполним ваши высокопреподобия!

— Есть, где спрятать саркофаг?

— Вы можете сами увидеть это место, ваша святость. На том берегу реки, если приглядеться, имеется небольшая пещерка, там мы храним свои рыболовные снасти. Об этой пещере не знает никто, кроме наших семей, иначе эти снасти у нас давно бы утащили. Не сомневайтесь, покойник там будет в целости и сохранности до проявления вашей воли, — ответил, по всей видимости, глава этой небольшой рыбацкой артели.

— Мы будем молиться за вас, люди. А в качестве нашей личной благодарности и за ваши предстоящие хлопоты прошу принять двадцать золотых солидов. Еще столько же вы получите от меня или моих друзей по окончании миссии.

Приглушенный вопль восторга против воли вырвался из груди смиренных рыбаков. Сорок солидов! Да это целое состояние, позволяющее купить или построить отличную лодку, на которой можно будет за промыслом выходить в море! Будущее рыбаков засияло всеми цветами радуги, ближайшую же таверну сегодня вечером неминуемо ждал хороший доход.

Рассчитавшись с рыбаками, Иоанн подошел к своим друзьям, продолжавшим стоять у трупа папы Формоза. По лицу Романо Марина текли слезы. Теодор с ненавистью глядел туда, где с ленивой неохотой просыпался Рим, нервно сжимал кулаки и зло шептал:

— Ты за это заплатишь. Ты дорого за это заплатишь!

* * * * * * *

Как и предполагал Иоанн, о ночной поездке трех служителей церкви по Остийской дороге, в середине дня было доложено главе римской милиции Теофилакту. Тот, после довольно долгого мозгового штурма, устроенного самому себе, решил оставить эту новость без дальнейшего разглашения.

Эпизод 17. 1650-й год с даты основания Рима, 11-й год правления базилевса Льва Мудрого, 5-й год правления франкского императора Ламберта (февраль-март 897 года от Рождества Христова)

Три январских дня 897 года стали, быть может, самыми позорными и жалкими страницами в более чем двухтысячелетней истории мирового христианства. За двадцать столетий Церковь Христа видела многое и прошла через самые разнообразные испытания и искушения, не всегда достойно выдерживая их. Но даже на фоне костров инквизиции и потворства коронованным тиранам и фашистским режимам двадцатого века, Трупный синод особо выделяется своим дремучим варварством и невежеством, которое трудно объяснить или тем более списать на необходимость борьбы за свои принципы или же на вынужденные политические обстоятельства. Ни одно деяние Церкви не нанесло такого урона ее авторитету и не повергло на долгие годы в кризис, как этот совершенно идиотский суд над мертвецом. Абсурдность и преступность происходящего была очевидна даже грубой, невежественной черни и кара небесная, обрушившая своды Латерана, яснее ясного подтвердила их, пусть даже инстинктивные, умозаключения.

Когда на следующий день после окончания суда над Формозом, папа Стефан Шестой вышел к алтарю базилики Святого Петра для совершения часовой службы, помимо него и его клира, в главном нефе базилики не оказалось никого! Совершив богослужение, понтифик вышел на площадь перед базиликой для традиционного благословения горожан и гостей Рима. Однако благословлять было решительно некого, если не считать двух коз, святотатственно забредших на площадь и греющихся в лучах несмелого январского солнца. Стефан едва не задохнулся от прилива неподобающего наместнику Петра гнева, но молодой остиарий подарил душе папы слабую надежду, робко предположив, что люд, возможно, ждал своего пастора на Латеранской площади. Наспех организовав свой поезд, папа Стефан двинулся с процессией к Латерану. Город встретил его угрюмым молчанием, народ кланялся и осенял себя крестным знамением при виде папы, но все это совершалось без приличествующих ликующих криков, без попыток получить благословение для себя или для своих детей у главы Церкви. Даже милостыня, вне плана разрешенная Стефаном, исторгала из груди римлян лишь жалкое подобие восторга, умолкавшего столь же быстро, как гаснет свеча на сквозняке. Чем сильнее процессия приближалась к Латерану, тем более мрачнел Стефан. Его худшие опасения вскоре подтвердились, когда он увидел, что Латеранская площадь столь же вопиюще пуста, как и поле Ватикана.

Стефан испытал новую волну гнева. Он интуитивно чувствовал, что допустил роковую ошибку и теперь досадовал на всех и вся. Прежде всего, на все того же несчастного папу Формоза, который даже после смерти продолжает ему, Стефану, вредить, на формозианцев, строящих козни и мечтающих отдать Рим чужеземцам, на неблагодарных римлян, на сполетцев, которые, преследуя свои суетные цели, спровоцировали высший Синод на такой опрометчивый и опасный поступок, а теперь еще и быстренько отстранились от него, даже на Сергия, за то, что не предупредил, не убедил и позволил…..Его Святейшество, как невыспавшаяся школьница, хныкал и куксился на всех, чувствуя, что попал в западню.

Стефан не решился войти в Латеранскую базилику, на добрые четверть часа замерев на ступенях ее лестницы. Он испытал странное чувство при виде ее стен. На протяжении всего пути от Ватикана ему до смерти хотелось зайти в свою любимую церковь, хотя бы для того, чтобы исследовать произошедшие накануне разрушения, но на подходе к ступеням все чувства из его души вытеснил безотчетный страх от одной мысли, что внутри здания он увидит еще какие-либо свидетельства Божьего гнева. Он приказал процессии вернуться к храму Святого Петра, а Латеранский дворец со своей базиликой с той минуты стал еще одним и чуть ли не главным раздражителем для него. В течение некоторого времени робкие попытки его окружения осведомиться о сроках восстановления Латерана неизменно встречали вспышку ярости со стороны епископа Рима, в подобных вопросах он видел только упреки себе.

С тревогой за явно вышедшей из равновесия психикой Стефана наблюдал его соратник, епископ Сергий. Целиком и полностью поддержав суд над Формозом, приняв в нем участие в качестве внезапно заговоривших уст полусгнившего мертвеца, он не без основания полагал, что со временем римский плебс придет в себя, а щедрая милостыня заставит толпу вновь славить достоинства своего епископа. Но сейчас, по его мнению, надлежало, прежде всего, воздержаться от новых эпатажных действий, успокоиться и выждать. Что касается знати, то сполетская и тосканская партии могут сколь угодно ханжески охать и закатывать глазки, говоря о подробностях Трупного синода, но именно его результаты устранили ту неразбериху, которая возникла после раздачи Формозом королевских и императорских корон направо и налево. Ну и, наконец, суд над предшественником дал Стефану право на чистку рядов среди высшего итальянского духовенства, поскольку каждый епископ или кардинал, получив свой сан от Формоза, теперь должен был подтвердить его у нового папы. Прекрасная возможность раз и навсегда избавиться от формозианцев!

Так рассуждал циничный, хладнокровный Сергий, но его слова, долетая до ушей Стефана, с трудом достигали разума потерявшего покой понтифика. Папа явно поддался эмоциональной стороне дела, и Сергию оставалось лишь уповать на время, обладающее, как известно, всеобщим целительным действием. Он испытал невероятное облегчение, когда Ватиканская площадь во время выхода папы мало-помалу начала заполняться прихожанами, жаждущими получить благословение, хотя, справедливости ради, стоит отметить, что до самого конца понтификата Стефана значительная часть горожан и пилигримов предпочитала получать благости из рук кардиналов титульных базилик или епископов ближайших к Риму городов.

Тем временем, как круги от камня, брошенного в воду, все дальше и дальше от Рима расходились слухи о страшном суде над скончавшимся папой Формозом. В сторону Константинополя плыла галера с евнухом Феодосием, спешащим рассказать своему императору Льву об очередном доказательстве глубокого варварства Западной империи. Герцог Беневента и маркграф Ивреи восприняли новость о суде над мертвецом, как очередной скабрезный анекдот. Дошли эти известия и до молодого императора Ламберта.

Подробности суда, переданные ему в равных долях очевидцами и сплетниками, вызвали в его душе настоящий шторм. Бросив к чертям свою любимую охоту, он буквально погнал свой двор в Сполето. Агельтруда встретила его на пороге родового замка, радостно простирая к нему руки, но Ламберт холодно поклонился матери, прилюдно отстранился от ее объятий и направился в приемную залу, приказав всему двору оставаться снаружи. Агельтруда проследовала за ним, кусая губы и раздумывая, на каких струнах сыновней души в данной обстановке ей лучше всего сыграть.

— То, что вы допустили, матушка, допустили на пару со Стефаном, которого мой язык не повернется теперь назвать наместником Святого Петра, есть глубокое оскорбление Святой Церкви, оскорбление Риму, оскорбление и вред Сполето, и угроза всем моим начинаниям. Как вы решились на подобное кощунство?

Агельтруда затараторила:

— Сын мой, прежде всего я возмущена и опечалена, что произведя вас на свет, одарив вас всеми мыслимыми и немыслимыми благами мира, завоевав для вас корону Карла Великого, я не заслужила с вашей стороны даже ничтожного внимания и уважения, словно простолюдинка, встреченная вами на дороге. Я, видимо, напрасно тешила себя ожиданиями, что мой сын и мой государь благодарно оценит мои старания по достойному вынашиванию бремени государственных дел, тогда как он сам упражняет свое молодое тело в празднествах и увеселительных визитах. Мое сердце полно грусти и сожаления, что император Ламберт, ставший в эти дни единственным повелителем империи Каролингов, находит в своей душе место для подозрения своей несчастной матери в нанесении той оскорбления Святой Христианской Церкви, тогда как последняя вынесла свой суровый приговор и единогласно обвинила в оскорблении Церкви как раз таки грешника Формоза, который, по всей видимости, для императора Ламберта дороже, чем его родная мать!

Обычно энергичные монологи Агельтруды сбивали с толку Ламберта, а приправленные в них едким соусом упреки вносили в душу юного императора угрызения совести, которые иногда возникали практически на пустом месте. Однако на этот раз атака Агельтруды не возымела должного действия. Опустившись в глубокое кресло, император ответствовал:

— Во всех своих действиях, матушка, я руководствуюсь данными всем нам заповедями Божьими, одна из которых наставляет нас на почитание своих родителей. Примите мои извинения, матушка, за мой холодной прием, который вы, как мать, конечно же, не заслуживаете. В своем поступке раскаиваюсь и, не далее как сегодня, совершу покаянную молитву за свое греховное деяние. Однако, — продолжал коронованный молодой человек, — я ни на йоту не отойду от высказанной мной оценки всего того, что свершилось в Риме. Я знаю, что именно вы, матушка, и епископы Стефан и Сергий совершили это безобразное лицедейство. От разных епархий Италии, а также из Бургундии и германской земли, ко мне уже поступили гневные или печальные письма уважаемых служителей Церкви, в том числе от смиренного отца Регино , настоятеля Прюмского аббатства, поэтому мой вывод о совершении оскорбления Церкви Господа нашего вполне обоснован. Я имею основания опасаться, что совершенный суд над покойным Формозом, и тут я не побоюсь в пику вам пожелать ему успокоения на Небесах, так вот суд этот может придать силы нашим врагам и сделать врагами тех, кто относился к нам до сей поры нейтрально или с симпатией. Вы считаете, что суд устранил царившее в Италии двоевластие, мое же мнение таково, что он нарушил зыбкое перемирие и ближайшим летом нас неминуемо ждет приход войск Арнульфа с другой стороны Альп. Кто, после всего случившегося, почтет за честь встать под знамена Сполето? Мой вероятный тесть Беренгарий, который дрожит от одного имени Арнульфа? Адальберт? Я слышал, что даже он, граф Тосканы, ваш вроде бы надежный союзник, сбежал из Рима, как только подвернулась возможность, лишь бы никто не связал имя его с этим жутким судилищем!

— Вы забываете, сын мой, что в вашей власти теперь Рим. И стоит только передовому отряду каринтийца показаться возле По, как он будет немедленно отлучен от Церкви Христа! Что же касается Беренгария, то потрудитесь ускорить ваши приготовления к женитьбе на его Гизеле, и у Арнульфа не останется ни одного скрытого или явного союзника в Италии!

— Спешу вас расстроить, матушка. Союзники у каринтийца не переводятся. Не далее, как сегодня утром, я получил по пути к вам донесение о новом мятеже Майнфреда, графа миланского. Он во всеуслышание объявил о признании своим сюзереном Арнульфа Каринтийского и поводом для этого как раз таки стал ваш суд над Формозом.

— Майнфред? Не может быть! Впрочем, чему я удивляюсь!? Один раз он уже открывал ворота Милана Арнульфу!

— На него произвела впечатление расправа, учиненная Арнульфом Амвросию Бергамскому .

— Расскажите это впечатлительным монахиням, сын мой. Один раз ступивший на путь предательства, будет возвращаться на этот путь снова и снова, памятуя, как грех этот однажды спас ему его дешевую шкуру. Майнфред заслуживает самого сурового наказания, даже если его сын Гуго, ваш друг детства, пьет из одного кубка с вами, и вы до сих пор неразлучны в ваших радостях и огорчениях!

— Наверное, вы, как всегда правы, матушка. И нам остается лишь действительно уповать на мою дружбу с Гуго, которая позволит умилостивить графа Милана без кровопролития. Достигнуть с ним мира я, тем не менее, попрошу никого иного как вас, матушка, и умоляю проявить к нему сдержанность и христианское милосердие, тем более что когда-то, говорят, он был страстным поклонником вашей неувядающей красоты. Я же отправляюсь в Рим и очень прошу вас мне в том не препятствовать. Затеянный вами суд теперь создал необходимость в переутверждении многих церковных и светских чинов, и я желаю лично заняться этим делом, дабы Стефан не превратил сей процесс в суетное сведение счетов со своими врагами. Далее, весьма вероятно, что, в создавшихся условиях, потребуется повторное проведение моей коронации короной Карла Великого, хотя признаться меня охватывает дрожь от одной мысли, что я получу корону из рук разорителя могил!

— Я денно и нощно воздаю хвалу Небесам за то, что они ниспослали мне и Италии такого сына, как вы Ламберт, — и мать с сыном, наконец, нежно обнялись.

Агельтруда была довольна исходом дела. Ламберт, преодолев свои эмоции, претерпев муки христианина, чьи чувства были явно задеты, тем не менее, здраво оценил все позитивные моменты свершившегося в Риме. Он также по достоинству и с сыновней нежностью оценил заботы своей матери, которая взяла на себя все, как бы это сейчас сказали, репутационные издержки от суда над Формозом, отправив его, Ламберта, подальше от Рима, чтобы ни в коем случае любовь итальянцев к молодому императору не была поколеблена. Поездка в Милан была для нее, конечно, той самой пресловутой ложкой дегтя, но отказаться или переложить эту миссию на второго своего сына Гвидо она не могла. Майнфред Миланский был тот еще жук, хитрый и корыстный, и визит туда одного лишь Гвидо мог бы закончиться для Сполето в буквальном смысле слишком дорого. У Агельтруды же к Майнфреду был особый счет, интерес который к ней питал миланский граф к тому времени давным-давно испарился, а посему, и, быть может, в первую очередь благодаря этому, между ними уже долгие годы существовала глухая ненависть, окончательно оформившаяся во время войн ее мужа, Гвидо Сполетского, с Беренгарием Фриульским. Свою ненависть она распространила и на сына Майнфреда, Гуго, в котором, однако, души не чаял Ламберт.

Императорское, сиречь сполетское войско, пришлось разделить на две части. Оставив на попечение своему младшему сыну сполетские и беневентские дела, герцогиня Агельтруда в начале марта, когда, наконец, начали стихать несносные дожди, отправилась на север, дабы склонить миланского графа к миру. С ней ушло около тысячи воинов — по мнению Ламберта, в качестве охраны, по мнению же более опытной Агельтруды, на случай, если старый Майнфред не одобрит ее мирных инициатив. Ламберт в эти же дни, с сопоставимым по численности отрядом, вошел в Рим к вящему неудовольствию Стефана. Их встреча, по обычаю того времени, состоялась на ступенях базилики Святого Петра, где Стефан встретил Ламберта, сидя в одиночестве на небольшом кресле. После довольно холодного приветствия и совместной молитвы, Ламберт со свитой разместился в башне Адриана , войско же его нашло приют за стенами Аврелия на Нероновом поле.

В течение марта молодой император, оставив в стороне все уготованные ему развлечения, предложенные знатью Рима, принимал участие в утверждении принятых Формозом назначений среди префектуры и духовенства города. Кровь в жилах Стефана все эти дни редко опускалась ниже точки кипения — дотошный и независимый император убедил синод оставить в силе почти все решения Формоза, за исключением возложения сана епископа Ананьи на самого Стефана и сана епископа Чере на Сергия. Относительно Стефана возражений быть не могло, в противном случае избрание Стефана римским папой могло быть опротестовано, так как, согласно уже упоминавшимся церковным правилам, епископ не мог переходить с одной кафедры на другую. Решение же о снятии епископского сана с Сергия было принято после всеобщего давления на императора и со стороны сполетской партии, и со стороны римского патрициата и, в довершение всего, подкреплялось также слезным письмом Агельтруды, буквально умолявшей Ламберта оставить Сергию шанс в будущем также стать наместником Святого Петра, если, волею Небес, папа Стефан покинет сей мир, и Сполето вновь потребуется верный защитник его интересов. Последней волной спора между императором и папой стал вопрос о рукоположении в сан кардинала церкви Святого Дамасия римлянина Христофора, которого многие считали опасным карьеристом от Церкви, сумевшим охмурить даже повидавшего виды Формоза. Ламберт к этому моменту посчитал свою миссию вполне успешной, и посему последняя схватка осталась за Стефаном, а кардинальская сутана за Христофором.

Раздражение же папы Стефана присутствием Ламберта и его постоянным вторжением в дела Рима объяснялись просто — он не дал Стефану достичь главной цели, а именно окончательно разгромить формозианскую партию в высшем духовенстве Италии. Весь свой гнев от общения с молодым императором Стефан изливал на своих безмолвных слуг, причем несколько раз дело доходило даже до «святейшего» рукоприкладства и нам неизвестны случаи чудесного исцеления после данных процедур. Самому же Ламберту Стефан, в конце концов, все же нашел способ отомстить — император так и не получил в эти дни согласия римского папы на свой брак с Гизелой, дочерью Беренгария Фриульского.

Эпизод 18. 1650-й год с даты основания Рима, 11-й год правления базилевса Льва Мудрого, 5-й год правления франкского императора Ламберта (апрель 897 года от Рождества Христова)

Если в центральной и южной части Италии на протяжении веков политическое и духовное первенство Рима никем и никогда не подвергалось сомнению, то история севера этой страны представляет собой практически бесконечное соперничество множества достойных городов и регионов. Бесчисленные войны герцогов, маркграфов и епископов, хаотически объединяющихся в союзы и с легкостью их разрушающих, периодически поднимали на политический пьедестал, а затем безжалостно низвергали то Равенну, которая со времен императора Гонория и до падения экзархата осмеливалась считать себя повелительницей Рима и Италии, то Павию, которая с приходом лангобардов стала средоточием королевской власти, то Лукку — столицу богатых тосканских князей. За пеленой войн и нашествий между тем рос и укреплялся старинный небольшой городок Медиоланум, начавший отсчет своей жизни еще со времен Великой Римской империи. К концу девятого века, то есть ко времени описываемых событий, Медиоланум, превратившийся в Милан, уже вполне созрел для того, чтобы стать вскоре одним из главных творцов истории Италии начиная от Средневековья и до наших дней.

В отличие от Рима, поднявшегося из руин благодаря католической Церкви и ставшего на века церковным городом, Милан активно развивался как ремесленный и политический центр. Власть дукса здесь, как правило, была неизмеримо выше власти местного епископа, удачное географическое расположение и умение ладить с соседями и непрошеными гостями позволяли Милану успешно вести дела. Разумное управление дало городу возможность со временем окружить себя надежной крепостной стеной, содержать сильный гарнизон, добиться распространения своего сюзеренитета над многими ближайшими областями и, как следствие, бесстрашно и без подобострастия разговаривать на равных с властями Рима, Равенны и Павии.

В разгоревшейся войне за итальянскую корону между Гвидо Вторым Сполетским и Беренгарием Фриульским Милан выступил на стороне последнего. Поставив не на ту лошадь, Милан, тем не менее, усилиями графа Майнфреда, сумел свести к минимуму весь размер своего проигрыша, а сам Майнфред на какое-то время даже получил из рук Гвидо титул графа его дворца. Вероятно, сполетский герцог рассчитывал, таким образом, заиметь в лице Милана крепкий бастион своих интересов на севере страны, однако на сей раз уже он, Гвидо, недооценил, ставшую с годами примечательной, расчетливость будущей столицы Ломбардии. Трезво соразмерив собственные силы, когда из-за гор появилась могучая дружина Арнульфа, Милан предпочел добровольно открыть германцам ворота и, благодаря этому, уцелел, тогда как, например, Бергамо, проявив чрезмерную строптивость, подвергся тотальному разграблению, а его граф Амвросий на устрашение прочим был повешен Арнульфом на городских воротах. Когда Арнульфу изменили удача и здоровье, Милан остался ему верен, поскольку к герцогам Сполето город испытывал давнишнюю вражду, а граф Майнфред уже не мог рассчитывать, что вдова Гвидо повторно проявит к нему свое милосердие. К тому же город получил твердые гарантии от германского императора, что летом 897 года тот неминуемо восстановит свою власть в Италии и отберет императорскую корону у Ламберта. В связи с этим, граф Милана Майнфред, вместе с архиепископом города Ландольфом, назначенным, что немаловажно, участием Арнульфа Каринтийского, рискнули начать игру против Рима и Сполето.

И первым делом они решили привлечь на свою сторону присягавшего Арнульфу Беренгария, чем, по всей видимости, внесли немалое смятение в душу неверного фриульца. Пока Беренгарий раздумывал над своим положением, прыткая Агельтруда решила все за всех, к началу апреля очутившись под стенами Милана.

Город, само собой разумеется, закрыл перед ней ворота и приготовился к осаде. Миланцев пугала фигура предводительницы сполетцев, поскольку среди северян активно распускались слухи, что именно Агельтруда повинна в болезни их императора Арнульфа. Рассказывали, что якобы она через слугу передала ему какую-то чашу со снадобьем, которое, по ее мнению, должно было очистить разум императора от скверны и суетных устремлений. И император, будто бы, легковерно выпив это снадобье, — а разве поступают иначе, получая подарок от заклятого врага? — сразу после этого на три часа впал в забытье, после чего, придя в себя, вместо обещанного прояснения разума, начал беспрестанно исходить бесовскими червями, которые, в конце концов, заставили его покинуть Италию и уйти в свои дикие леса.

Агельтруда и не надеялась на то, что Милан откроет перед ней двери. Она также прекрасно понимала, что штурмом взять город не удастся, тамошний гарнизон несильно уступал по численности ее войску, а местные жители всегда могли сформировать дополнительное ополчение против высокомерных сполетцев. С другой стороны, ее главной целью был не столько сам город, сколько взбунтовавшийся граф, в свое время легкомысленно прощенный ее мужем. Оставалось придумать способ пленить непокорного Майнфреда, а там, глядишь, и город, оставшийся без своего властителя, проявит большую покладистость, чем ныне.

В итоге Агельтруда не стала организовывать осаду, а просто встала лагерем в двух милях к югу от Милана, на павийской дороге. Ее лазутчики с разным успехом проникали в город, некоторые из них спустя короткое время оказывались на крепостной стене, и герцогиня могла видеть, как они без всякого удовольствия пинают ветер. Она отвечала миланцам тем же, хватая их гонцов, направлявшихся большей частью в Регенсбург, Верону и Фриуль, а также разоряя городских купцов, предпринимавших опрометчивые экспедиции. Несколько недель стояния ввергли неистовую герцогиню в довольно заметную депрессию, поскольку время шло, ее дружина благополучно проедала жалованье, а не то, что результата, даже путей решения проблемы не виделось.

Но вот однажды, в один из теплых майских вечеров, к ее шатру был подведен низенький человек в одеянии монаха-бенедиктинца. Монашек обладал хитрым, притворно-покорным и вместе с тем проницательным взглядом, говорил по латыни с варварским акцентом, выдававшим в нем германскую кровь.

— Мое имя Хатто, о, великолепная герцогиня! Я тщу себя надеждой пригодиться вашей светлости и помочь ей выполнить вашу миссию с подобающим успехом.

— Слушаю вас внимательно, брат Хатто, — презрительно оглядев вошедшего и сразу дав тому невысокую цену в этом мире, сказала Агельтруда.

— Великолепная герцогиня, чья слава распространилась далеко за пределы обеих Империй! Благословенная мать нашего благородного императора Ламберта! Уделите мне несколько минут вашего времени и одарите меня честью выслушать все, что я вам скажу. Здесь в Милане живут двадцать человек, включая меня, входившие в римский гарнизон Ратольда, сына грязного еретика Арнульфа. Как вам известно, Святейший епископ Рима, да благословит Господь его самого и деяния его, почти год тому назад выпроводил Ратольда и его отряд из города, не нуждаясь более в его услугах. Много бед и лишений пришлось испытать всем нам по пути в Верону. Нам досаждали и сарацины Гарильяно, и флорентийские воры, а по прибытии нас ждал гнев каринтийского тирана, который не постеснялся одарить прилюдной пощечиной своего собственного сына и распорядился казнить знаменосцев гарнизона, а каждому десятому из нас пригрозил публичной поркой. Не дожидаясь наказания, многие из нас сочли за благо покинуть Верону, тем более что и сам Арнульф вскоре решил убраться восвояси. Беглецы сколотили отряд, который, спустя время и множество злоключений, достиг Милана, потеряв в своей численности почти половину. В пути мы дали обет основать монастырь в честь святого Юлиана, покровителя путешественников, и в настоящий момент ведем сбор средств на его создание.

— Благодарю вас, брат Хатто. Ваши истории интересны и поучительны, ваши намерения располагают к священному трепету. Я желаю вам удачи в ваших стремлениях и обещаю, что непременно буду оказывать помощь вашему монастырю, — сухо и надменно сказала Агельтруда, которой быстро наскучила болтовня простолюдина.

— О, грозная и прекрасная герцогиня, удостойте же вашего раба еще несколькими мгновениями вашего драгоценного времени. Вспомните о Святом Юлиане Странноприимце, который однажды приветил у себя больного проказой, а тот оказался самим Спасителем, а в другой раз отдал свою постель замерзающему пилигриму, который на деле оказался ангелом воинства Небесного.

— Я также помню, мой разговорчивый Хатто, что он однажды послушался голоса Люцифера, сообщившего ему об измене жены, и когда Юлиан вернулся домой и увидел под простыней своей постели двух человек, то в ярости изрубил их, не ведая, что накануне в его дом прибыли его собственные родители.

— То было до обретения им Веры Христовой!

— Враг рода человеческого преследует нас со времен Адама, преследует настолько назойливо, что с ним мало кто может сравниться. Но, я вижу, вам по силам оказать ему достойное соперничество, ибо, судя по всему, вы решили злоупотребить моим терпением. По-моему, я вам уже все сказала про помощь вашему будущему монастырю.

Хатто вовремя осекся, но тут же испуганно затараторил вновь, боясь, что герцогиня своим следующим словом прикажет выгнать его из шатра.

— Ваша светлость может помочь нам всего лишь раз и никогда более! В благодарность за это, послезавтра, в вашем шатре, в это же самое время будет сидеть Майнфред, дукс Милана, целиком покорный вашей власти.

Агельтруда изменилась в лице.

— Продолжайте!

— О, я не имею права быть столь неучтивым и отнимать время у столь сиятельной госпожи. Я скажу только, что я и мои братья просим за наши услуги пятьдесят солидов. Этой суммы хватит нам на восхваление имени Господа, всего святого воинства, и вас, ваша светлость.

— Хм, хорошая сумма…Ну, допустим. А скажите, чем вам не угодил Майнфред?

— Он приказал казнить нескольких наших братьев.

— Было за что?

— Великолепнейшая герцогиня, мои братья пострадали за минуту телесной слабости к поганой язычнице, которую, верно, нам подослал во искушение сам Сатана.

Агельтруда насмешливо хмыкнула. Хатто, видя ее реакцию, торопливо продолжал:

— Она была наложницей Ратольда, сына Арнульфа. Родом же из Египта.

Агельтруда оживилась еще более. Она моментально вспомнила египтянку, коварно подаренную Ратольду Теодорой.

— Эта язычница была, сколь скверна душой, столь соблазнительна телом. Ратольд на протяжении всего похода в Верону не расставался с ней, и порою все войско часами ждало, пока он в своем шатре не насытится ею. Однако, по прибытию в Верону, Арнульф велел Ратольду избавиться от нее, обещая египтянке, в противном случае, самую жуткую казнь. Она покинула город, но в своих скитаниях набрела на нас, когда мы уже крадучись пробирались к Милану.

— И… я так понимаю, вы воспользовались моментом? — Агельтруда готова была расхохотаться.

— Мне стыдно в том признаться, но все было именно так, ваша милость. Она скрашивала наши ночи на всем протяжении нашей дороги в Милан.

— И ваши тоже? Вы вроде бы состоите на службе Христовой?

— Ни за что не скажешь, моя госпожа, когда и в каком месте нас подстерегает дьявол, чтобы смутить души некрепкие. Вот и Юлиан Странноприимец….

— Довольно о Странноприимце! За что же ополчился на вас Майнфред?

— Несколько моих будущих братьев, однажды споря, кому язычница достанется в утеху на ближайшую ночь, устроили потасовку, в результате чего погибли сами и погибла нечестивая женщина. Мне стоило больших усилий уговорить графа пощадить оставшихся в живых участников кровопролития, граф выполнил свое обещание, но при этом, в назидание остальным, повесил двоих, и поставил условие, что прочими будет организован монастырь в предместьях Милана.

— И чем ты недоволен, оборванец? Майнфред поступил справедливо и милосердно!

Хатто всхлипнул.

— Эти двое повешенных….мои сыновья.

— Ах, вот оно что, — Агельтруда задумалась, человечек был ей, конечно, неприятен, но он объяснил ей мотив и если она будет аккуратна с деньгами, то затея для нее не будет нести ни малейшего риска.

— Послушайте, мессер Хатто! Я целиком разделяю ваше горе, у меня тоже двое сыновей и об их здоровье я молюсь Господу день и ночь! Я принимаю ваше предложение и жалую вашим братьям пятьдесят золотых солидов.

Глаза человечка заблестели, несмотря на продолжавшиеся катиться по грязным щекам горошины слез.

— Мое условие — оплата будет произведена после входа Майнфреда в мой шатер. Засим я дам вам расписку. Ее примет любой мой кредитор в Милане, Лукке и Турине.

— Благословенно имя ваше, герцогиня.

— Но как вы собираетесь доставить Майнфреда в мой лагерь? Выкрадете в одном исподнем или вообще без оного?

— Упаси Господь, моя герцогиня. Граф приедет самостоятельно и без понуждения, в воинском облачении и со знаменем. А в то, как это произойдет, разрешите мне покамест вас не посвящать.

На этом Хатто, умильно глядя на герцогиню, бесконечно кланяясь и пятясь задом, покинул шатер.

«Презренный червь, — думала Агельтруда, глядя ему вслед, — а вот поди ж ты, мстит, словно патриций, за своих похотливых сыновей, которым самое место гнить в городской клоаке. И ведь мог бы греться за пазухой старого Майнфреда, который, по всей видимости, опрометчиво дал ему приют. Да, не всем так везет, как Юлиану Странноприимцу и не в каждом постучавшемся в дверь твою, следует ожидать ангела».

Судьба часто любит учить гордецов, причем воздает им уроки причудливые и жестокие.

Эпизод 19. 1650-й год с даты основания Рима, 11-й год правления базилевса Льва Мудрого, 5-й год правления франкского императора Ламберта (апрель 897 года от Рождества Христова)

Ранним утром следующего дня монашек Хатто, все с тем же умильным взором, каковым накануне потчевал герцогиню Агельтруду, приветствовал на сей раз Майнфреда Первого, графа миланского. Графу уже к тому времени шел шестой десяток, что для людей девятого века было завидным долгожительством. Верой и правдой служил граф своему родному городу, отстаивая его интересы от бесконечных посягательств докучливых соседей, среди которых сполетские герцоги были на одном из первых мест. В конфликтах и войнах, захлестнувших Италию в те годы, Майнфред потерял уже троих сыновей и все его внимание и любовь сконцентрировались на младшем Гуго, который с детских лет всей душой прикипел к Ламберту, сыну той женщины, с которой Майнфреду с некоторых пор лишний раз видеться нипочем не хотелось. Немало слов затратил старый граф на увещевания своего сына, без всякого восторга он наблюдал, как Гуго и Ламберт вместе проводят досуг, но мало-помалу опасения Майнфреда начали уменьшаться, в силу того, что Ламберт все больше являл миру восхитительные достоинства своей натуры. В конце концов, Майнфред даже почти уверился в том, что дружба подростков станет залогом будущего союза Милана и Сполето, который, в свою очередь, принесет на италийские земли мир и процветание.

Но к его матери миланский граф по-прежнему относился настороженно, настолько сильным оказалось разочарование молодости. Весть о состоявшемся в Риме суде над мертвым Формозом он посчитал очередным доказательством лживости и изуверства сполетской партии, узурпировавшей не только корону Италии и Империи Каролингов, но теперь и престол Святого Петра. Будучи связанным обязательствами с Арнульфом Каринтийским, к которому Майнфред питал искреннее уважение, и, полагаясь на вероятную помощь Беренгария Фриульского, старый граф посчитал своим долгом и выгодным расчетом поднять мятеж против безбожных сполетцев.

Сообщение от бенедиктинского монаха Хатто, что герцогиня Агельтруда просит немедленно прибыть в ее лагерь для заключения мира и выгодного союза, немало удивило Майнфреда. Конечно, монах речь свою обставил всеми полагающимися, что тогда, что тысячу лет спустя, доводами о бесполезном пролитии крови рабами Христа, о том, что война между итальянскими магнатами идет во вред стране и на пользу ее многочисленным врагам, а также врагам Веры, и даже, что смиренная Агельтруда несет в своем чистом сердце наихристианнейшую любовь к доблестному графу. В качестве неубиваемого козыря, монах, конечно же, не преминул добавить про дружбу Ламберта и Гуго, по мнению Хатто, живых воплощений Кастора и Поллукса . Все это граф слушал вполуха, стараясь понять намерения этой хитрой лисы Агельтруды, которая, оказывается, теперь считает его наипервейшим милесом и христианином Италии, разумеется, после папы Стефана.

— С чем связана необходимость моего немедленного прибытия в лагерь герцогини? — спросил граф, после того как у Хатто закончился запас елея.

— Герцогиня желает сегодня же снять осаду с города, дабы жители Милана смогли, наконец, после долгого перерыва сполна насытиться хлебом и вином. Кроме того, обстоятельства заставляют ее вернуться в Сполето. Но она желает сперва закончить полностью одно дело, чтобы добросовестно браться за следующее.

— И какие же у нее следующие дела?

— В свои дела она не обязана посвящать столь низкого раба, каковым является ваш слуга, благородный мессер. Но из уст ее любопытной и словоохотливой челяди следует, что герцогиня недавно получила плохие новости из своих патримоний в Беневенте. Вероятно, ее сын Гвидо потерпел притеснения со стороны капуанского князя.

— Какие гарантии моей безопасности дает герцогиня Сполетская?

— Ее слово, которое ценится всеми монархами христианского мира.

— И все? — насмешливо спросил Майнфред, — ну это, конечно, дорогого стоит.

— Если бы было в силах великой и прекрасной герцогини дать вам клятву лично, я нисколько не сомневаюсь, что она тотчас бы сделала это. Но помимо Ее Высочества клятву о вашей безопасности может дать ваш покорный слуга. Пусть уста мои презренны, но душа вечна и бесценна, как души прочих христиан. Велите принести Евангелие, и я самой страшной клятвой заверю, что выведу вас из Милана и верну обратно, и при этом ни один волос не упадет с вашей благородной головы.

Надо знать нравы того времени и глубину уважения к монахам Святого Бенедикта со стороны венценосных особ, чтобы посчитать клятву Хатто заслуживающей абсолютного доверия. Почти четыре века миновало с тех пор, как святой Бенедикт Нурсийский, наблюдая гибнущий античный мир и следуя примеру своей сестры Схоластики, решил посвятить себя Господу и стать отшельником на холмах Субиако. Суетный мир разыскал его и в этом дремучем месте, соседствующие с ним аскеты и священники ближних церквей оказались не чужды зависти к строгому порядку, заведенному Бенедиктом среди своих последователей. Искушения следовали одно за другим, и однажды некоторые его братья проявили непозволительную слабость, когда недоброжелатели подослали в их общину семерых искусных в своем ремесле гетер. Бенедикт покинул холмы Субиако и ушел в Монте-Кассино, где основал первый в Европе монастырский орден, на долгое время ставший для христианского мира образцом нравственности, очагом культуры и воскресителем научной мысли. Семидесяти двум правилам Устава Святого Бенедикта до сих пор старается следовать добрая половина монашеского мира.

Евангелие незамедлительно доставили в приемную залу Майнфреда, и Хатто, упав на колени и целуя святые свитки, произнес:

— Клянусь на Святом Евангелии и призываю в свидетели все святое воинство Неба, а также великодушных благородных и доблестных гостей Майнфреда, графа Миланского, что я, именующий себя Хатто, каковым был назван при рождении родителями своими, смиренный монах монастыря Святого Бенедикта, из местности даром Господа именующейся Монте-Кассино, обязуюсь однажды сопроводить Майнфреда, графа миланского, из стен славного города Милана и вернуть его в вышеозначенный город целым и невредимым. Засим в ответчики по моей клятве призываю весь свой род, детей и потомков своих.

Майнфред удовлетворенно вздохнул. Теперь его распирало любопытство узнать, какие дивиденды от окончания войны с ним посулит Агельтруда. В минуту слабости он даже позволил себе вспомнить, что не раз вожделел эту коварную, но обольстительную женщину и когда-то мечтал видеть ее в качестве своего основного военного трофея после войны с ее мужем Гвидо.

Хатто отвлек его от этих мыслей, торопя устроить поездку. Майнфред досадливо поморщился.

— Послушайте, брат Хатто, что за спешка? Признаться, вы своим визитом и так мне не позволили сегодня даже принять аристон . Давайте подкрепимся и явим себя великолепной герцогине сытыми и спокойными.

— Доблестный граф Майнфред, великий граф великого Милана, ныне испытывающего такую нужду! Вашего решения и вашего союза со Сполето ждут голодные и оборванные миланцы. Наполните же ваш желудок вместе с желудками ваших граждан, но не ранее их! Не бывает же такого, чтобы родитель ел и наслаждался пищей, в то время как дети его исходят единственной слюной.

Хатто знал, на что давить. Майнфред и впрямь слыл среди горожан Милана внимательным и заботливым хозяином.

— И если и эти слова мои не достигли вашего сердца, то знайте, что ваш верный слуга Хатто так же, как и многие из жителей Милана, не вкушал пищу уже третьи сутки подряд.

— Так позавтракайте же, брат Хатто. Пусть поездка предстоит не дальняя, но один Господь ведает, сколь долго продлятся наши переговоры с герцогиней.

— Благодарю вас, заботливый и добросердечный граф Майнфред, но я не решусь вкусить хлеба ранее, чем добросовестно исполню свою миссию пред вами, Миланом и Италией. Голод изрядно подорвал мои телесные силы, но не повредил моего разума и духа, которыми я всего лишь мгновение назад увещевал вас отказаться от аристона.

Майнфред отдал распоряжение седлать коней. Помимо Хатто, он взял с собой в дорогу одного своего оруженосца. Прикидывая, что в Милане он будет еще до обеда и окрыляя себя мыслями о возможных преференциях от переговоров, Майнфред не стал давать специальных распоряжений своему двору и городской префектуре относительно управления в его отсутствие.

В десять часов утра ворота Милана распахнулись и трое всадников выехали прочь. При этом уже Хатто умолял Майнфреда не спешить, ссылаясь на свою утомленность из-за голода и на то, что он плохо держится в седле.

— Прекрасный день, брат Хатто! Хвалю Господа, что он ниспослал вас мне!

— О, не стоит расточать такие любезности смиренному монаху. Напротив, это я должен вознести хвалу Господу и вам лично за вашу мудрость и сострадание.

— Скажите, брат Хатто, вы же были в войске Ратольда, сына нашего славного Арнульфа?

— Я очень польщен, сиятельный граф, что вы помните мою скромную персону.

— Ваш отряд, помнится, доставил мне немало хлопот из-за той египетской девки.

— Все так, великолепнейший граф, — пробормотал Хатто, опуская глаза вниз.

— Ну-ну, брат Хатто, ваша смиренность делает вам честь. Я вовсе не из-за того, чтобы смутить ваш дух, припомнил ту историю. Увы, она стоила жизни двум дорифорам того войска.

— Да, стоила, — уже почти шепотом говорил Хатто

— Вероятно, в ваших глазах я совершил злодеяние, ведь я казнил двух слуг христианских. Но вот скажите, а что было мне еще сделать, чтобы усмирить ту позорную стычку? Порой я задумываюсь над тем, насколько прав я был в этой истории.

— Вы все сделали правильно, великий кир , — Хатто еле говорил, каждое слово он исторгал из своей груди с огромными усилиями. Со стороны могло показаться, что монах слаб и печален, однако, на самом деле, Хатто, таким образом, пытался справиться со своими страстями. Все внутри него кипело, воспоминания терзали его сердце и наполняли ядовитой злобой.

— Кто были те люди, которых я казнил? Вы их знали?

Хатто покачнулся в седле, а затем начал медленно сползать. Майнфред и его оруженосец подскочили к нему.

— Что с вами, брат Хатто?

— Нет, нет….ничего…..благодарю вас за заботу,……великий кир,….я буду молиться за вас….

— Да что с вами?

— Вероятно …. обморок.

— Обморок, голодный обморок! — воскликнул граф — Ах, дорогой Хатто, наша миссия закончится неудачей, если один из нас упадет на полпути. Без вас я не могу безопасно появиться перед очами строгой герцогини. Вернемся же в город и подкрепим наши силы! По крайней мере, вы.

— Небеса будут благословлять вас!

— Очень на это надеюсь, брат Хатто. Хвала Господу, мы не уехали далеко и до сих пор в поле зрения крепости. Возвращаемся!

В течение следующего получаса путники вернулись в Милан, где страждущему Хатто был вскорости предоставлен добрый ломоть хлеба и кувшин слабого вина. Сам же Майнфред, помня слова Хатто, от еды наотрез отказался.

Как только Хатто подкрепился, маленькая делегация вновь вышла из Милана. Об опасном для Хатто разговоре граф уже больше не вспоминал. Всю дорогу он пытался сконструировать свой будущий разговор с Агельтрудой, прикидывая варианты возможного торга. Хорошо, что сей разговор не будет напоминать диалог победителя и побежденного, отнюдь, герцогиня сама инициировала эти переговоры, следовательно, Милан имеет право потребовать от нее определенных дивидендов. Но, так и быть, резюмировал Майнфред, город, в его лице, будет достаточно великодушен, учтет проблемы герцогини и не потребует лишнего.

Спустя час путники достигли цели. Все трое были препровождены к шатру, в котором находилась Агельтруда, камеринский граф Альберих и шестеро солдат. Заходя в шатер, Майнфред все еще пребывал во власти своих прогнозов относительно предстоящего разговора и гадал, с каким лицом и настроением встретит его хитрая и умная герцогиня, поэтому он на время потерял дар речи, когда та, подняв на него сверкнувшие сталью глаза, сказала коротко и твердо:

— Заковать его!

В мгновение ока по две пары крепких солдатских рук оказались на руках старого графа. С юным оруженосцем церемониться не стали — он пал от не знающего жалости меча Альбериха. Хатто поспешно выпрыгнул из шатра.

— Что это значит, герцогиня?! — придя в себя, возопил Майнфред, — вы меня пригласили на переговоры, дали гарантии моей безопасности и теперь надеваете кандалы? Где ваше слово?!

— Я вас не приглашала, граф Майнфред, а, стало быть, не было и никаких гарантий с моей стороны. Вы подняли мятеж против императора Ламберта и Италии. Вы явились сюда, как гордый и дерзкий мятежник, я объявляю вас своим пленником и приговариваю к немедленной смерти!

— Хатто! Где этот проклятый монах? Слышишь ли ты меня, негодяй, клятвопреступник?!

Хатто вошел в шатер. Куда девалось все его смирение и его, перед всеми лебезящий, взгляд? В этот момент он был само воплощение торжествующей ужасной мести. Он устремил на Майнфреда свои глаза, полные ненависти и дерзкого презрения.

— Ты дал мне клятву монах! Ты присягал на Святом Евангелии! О, пусть я погибну, но что наделал ты? Ведь ты погубил свою душу, и не только свою, ты призвал в соответчики своих детей и потомков!

— Благодаря вашим стараниям, у меня больше нет детей и, стало быть, не будет и потомков. Вы не зря вспомнили сегодня двух человек казненных вами!

— Кто они?

— Мои дети, — Хатто, вспомнив о своей потере, горестно закрыл лицо руками, Агельтруда покосилась на него с брезгливостью, — вы убили моих детей!

— Они были преступниками, и если я не прав, я очень скоро буду держать ответ пред Господом! Но души их пропадут теперь так же, как и твоя подлая клятвопреступная душа!

— О, тут вы неправы, милейший граф, — отняв от лица руки и обнаружив на нем самое ехиднейшее выражение, заметил монах, — никакой клятвы я не нарушал и в том призываю в свидетели присутствующих здесь. Я повторю то, что я сказал на Евангелии.

И Хатто в точности повторил текст клятвы. Агельтруда уставилась на него с изумлением, в котором впервые, по отношению к монаху, появилось некоторое подобие уважения.

— Так вот, любезный граф, — недопустимо фамильярно продолжал монах, — я действительно однажды вывез вас из Милана и вернул вас обратно, когда вам вздумалось меня накормить. Далее мы последовали из Милана уже во второй раз. На эту поездку ни я, ни кто иной, гарантий вашей безопасности не давал!

Граф, на руках которого по-прежнему висели по двое охранников, исступленно и бессильно завыл, поняв, что его провели. Агельтруда хихикнула, подивившись смекалке Хатто. Альберих подумал, что такой сметливый мерзавец может сослужить хорошую помощь и впредь.

— Агельтруда! — нашел в себе силы на последний довод Майнфред, — как же ты будешь смотреть в лицо своему сыну, другу моего Гуго, после того как казнишь меня?

— Мой сын — император, и в решениях своих он руководствуется, прежде всего, интересами вверенной ему Империи. Ты мятежник и предатель, Майнфред, и ты будешь казнен. Что до твоего Гуго, то либо он будет целовать руки моему сыну и находиться целиком в его милости и власти, либо его будет ждать такая же участь, как и тебя. Надеюсь, он будет более благоразумен.

— Будь ты проклята, Агельтруда! Верю, Небо накажет тебя и весь твой род за все то зло, что вы сеете вокруг! Господь не оставит без внимания то, что вы совершили в Риме! Проклятие падет на всех вас, учинивших это !

Агельтруда повернулась к Альбериху:

— Вывести его отсюда, заколоть, как кабана, и отправить обозом к миланцам в качестве десерта на сегодняшний ужин. Послать в Милан требование завтра же открыть ворота, иначе каждого десятого постигнет та же участь, что и их правителя! Да, и уберите, наконец, здесь вот это, — она небрежным жестом указала на тело убитого оруженосца.

Альберих, мысленно пожелав ей скорых и жарких объятий Вельзевула, повиновался. Несчастный граф Майнфред был немедленно казнен. Утром следующего дня перепуганная знать города верноподданнически открыла ворота, наперегонки пытаясь услужить грозной Агельтруде. Вероломного монаха Хатто призвал к своему двору Альберих, не брезговавший подобными людьми. Спустя сутки из Милана в Сполето выехал гонец к двум молодым людям, несущий одному из них гордые и хвастливые донесения о падении мятежников, а второму горестную весть о доблестной кончине, во время якобы имевшего место боя, его любимого родителя.

Эпизод 20. 1651-й год с даты основания Рима, 11-й год правления базилевса Льва Мудрого, 6-й год правления франкского императора Ламберта (июль-август 897 года от Рождества Христова)

После небольшой отлучки охотно возвращаемся в Рим, в Город Льва, в резиденцию папы римского, и находим в зале для приема гостей очаровательную красавицу Теодору, активно обхаживающую папу Стефана, пребывавшего по обычаю последнего времени в мрачнейшем расположении духа. Папская аудиенция длилась уже полчаса и затронула огромную массу тем — от новых интриг вокруг византийского трона, которые были рассказаны Теофилактам их последними гостями-соотечественниками, прибывшими на днях в Порто, до состояния нравственности на окраинах Рима и в пригородах. Папа внимательно слушал беспрерывно журчащую речь Теодоры, ожидая, когда она, наконец, прояснит цель своего визита. Напрягая слух, он одновременно зорко следил за этой опасной женщиной, ибо лучше других знал о судьбе своего несчастного предшественника. Обстоятельства смерти папы Бонифация оставались для него тайной, но в том, что это было делом рук Теодоры он нисколько не сомневался, так же как и не было сомнений, что при этом не обошлось без каких-то таинственных ядов, принесенных этой горгоной. Поэтому, едва Теодора, шурша платьями и распространяя вокруг себя тонкий аромат благовоний, появилась в дверях, Стефан немедленно и даже с истеричными нотками в голосе кликнул кого-то из слуг якобы в услужение. Появившийся в дверях кубикуларий Евстафий был далеко не самым желанным для Стефана свидетелем аудиенции. Стефан не любил его и ждал, когда поправится его верный постельничий Адриан, чтобы убрать с глаз долой этого показного святошу, каковых он после Трупного синода просто на дух не переносил, считая их всех слащавыми лицемерами. Тем не менее, это было все же лучше, чем остаться с Теодорой наедине. Теодора легко поняла мотивы папы и от этого ее прекрасные, чуть пухлые губы змеились в издевательской улыбке.

Когда папа начал демонстрировать признаки нетерпения, Теодора ринулась в атаку. Цель ее тут же прояснилась — прошло уже больше года с того момента, когда семья Теофилактов помогла папе Стефану взойти на трон. Все это время они оставались верными помощниками папскому престолу, избавив Рим от германцев и организовав порядок во время Трупного синода. Меж тем благодарность Стефана была, на их взгляд, более чем скромной — Теофилакту было пожаловано звание главы римской милиции, тогда как византийская семья откровенно рассчитывала на титул и землю. Разочарование все больше охватывало Теодору и ее мужа, тем более, что неприятная для нее заноза Агельтруда вдруг оказалась куда более щедрой, пожаловав титул графа Камерино их другу Альбериху. Теофилакты чертыхались, полагая, что поставили не на ту карту — время шло, а папа Стефан не только не платил по долгам, но и тихонечко отодвигал от своего престола эту опасную семейку. Суд над Формозом окончательно сформировал отношение Стефана к Теодоре — он запомнил всех, кто не принял участие в этом жутком процессе или поспешил минимально засветиться в нем, поэтому в некоторую опалу попал даже блистательный граф Адальберт.

Выслушав Теодору, чей вишневый ротик, наконец, на некоторое время захлопнулся, папа Стефан уверил гречанку, что обладает хорошей памятью и чтит заслуги своих единомышленников, что не задерживает с должным воздаянием сынам своим за оказанные ему услуги и что воздаяние его всегда являлось соответствующим произведенным хлопотам. Аминь.

Теодора, все так же мило улыбаясь, но с сердцем полным желчи, поспешно удалилась. Стефан с облегчением вздохнул и велел кубикуларию убираться прочь.

Вечером того же дня Теодора рассказала об аудиенции своему мужу. Теофилакт был не очень доволен самостоятельными хлопотами своей жены — по его мнению, он должен был обратиться к папе сам. Во всем прочем разногласий не было, сегодняшний разговор отчетливо подтвердил, что Святой престол, со Стефаном во главе, практически исчерпал свой потенциал для карьерного роста Теофилактов, а, следовательно, нужно искать новые возможности и союзы.

И все же у Теодоры еще теплилась надежда получить новые дивиденды от папы. В одном из своих очередных нежных свиданий с Адальбертом Тосканским (а она дальновидно решила покамест не гнать его от себя), улучив момент, когда граф на некоторое время отвлекся от ее тела, она предложила:

— Милый друг, буду с тобой откровенна. Мне кажется, что у нас есть возможность вновь вернуть к себе расположение епископа Рима, обелить вас в глазах горожан, удрученных зрелищем Трупного синода, и … усилить свои позиции не только в Риме, но и в Италии.

— Говори, любовь моя.

— Латеранский дворец, со времени обрушения в нем кровли в дни страшного синода, отныне пребывает в полном запустении. Место служения пап на протяжении пяти веков, место их жительства теперь пусто. Стефан после суда над Формозом ни разу не посетил главную христианскую церковь мира.

— Да-да, и ничего, решительно ничего не делается для его восстановления.

— Стефан скуп, а еще более суеверен, отсюда его страх перед Латераном и боязнь его посетить. Что если вы, мой милый друг, возьметесь восстановить Латеран?

Адальберт задумался. Конечно, предложенное дело было весьма затратным. Теодоре легко говорить, все бремя расходов ляжет на него, она же будет только весело стричь купоны. С другой стороны, выгоды от реставрации Латерана, озвученные Теодорой, сулили отличные перспективы. Римляне народ благодарный и набожный, и, если состоится возвращение понтифика в его историческую обитель, то все это свяжут именно с ним, Адальбертом. И вновь восстановятся добрые отношения с папой. Черт побери, до чего же умна эта ласковая кошечка!

Уже спустя сутки Адальберт заспешил к Ватиканскому холму. Папа Стефан был рад его видеть. Не проходило и дня после Трупного синода, чтобы Стефан, с горечью в сердце, не получал прямых или косвенных свидетельств осуждения своих деяний кем-либо из знати, служителей церкви, горожан. По-прежнему сравнительно немного римлян посещали его мессы, предпочитая причащаться к Телу и Крови Христа в других церквях Рима или его пригородах. И надо ли говорить, что этим активно пользовались проклятые формозианцы, к чьим словам Рим прислушивался уже более, чем к словам наместника Святого Петра!

И тут, наконец, такой подарок! Вернулся великолепнейший граф Адальберт, пожалуй, самый ценный из прежде покинувших папу сторонников. И наплевать на злые языки, которые будут стараться видеть в приязни папы один лишь меркантильный расчет на тосканские финансы.

Адальберт изложил суть дела. Стефан внутренне не проявил сильного восторга. С момента обрушения Латерана он не мог побороть в душе некий страх и нелюбовь к бездушному зданию, которое, так же, как и большинство римлян, осудило процесс над Формозом и однозначно дало ему это понять. За время прошедшее с февраля, он не единожды оказывался во время церковных процессий поблизости от Латеранского дворца, но всякий раз упорно отказывался от его посещения. И это, надо сказать, добавляло неудовольствия в отношении римлян к своему понтифику.

Однако, веских доводов против реставрации Латерана силами Тосканской марки Стефан, конечно же, не нашел. Ему ничего не оставалось, как высокопарно поблагодарить Адальберта за его рвение перед Церковью Христа:

— Поистине, маркиз Адальберт, Дух Господень создал свою обитель в вашем источающем мед сердце, когда вы прилагаете старания своими благими намерениями направить к добру наши мысли и чувства . Благословляю вас, сын мой, на это великое дело! Ваше имя будет прославлено в веках, вы предстанете перед судом Господа нашего с чистой и спокойной душой!

Обязательно надо сказать, что у этих двух аудиенций в Ватикане, которых удостоились Теодора и Адальберт, была одна общая деталь, разумеется, помимо того, что их инициатором была прелестница-гречанка. Во время аудиенции Адальберта подле папы вновь находился кубикуларий Евстафий, который, под впечатлением Трупного синода, с недавних пор примкнул к формозианской партии и к настоящему моменту стал ее глазами и ушами возле Святого престола, который, как считал Евстафий, был осквернен восседанием на нем разорителя могил Стефана.

Получив сообщение о разговоре папы римского с Теодорой, священники Романо Марин, Теодор и Иоанн с удовлетворением пришли к выводу, что в потенциале теперь возможно и полезно будет привлечь на свою сторону главу римской милиции. Теофилакт пользовался уважением римлян, исправно неся гарнизонную службу, а то, как он толково расправился с германцем Фароальдом, заставляло многих искать с ним дружбы. Более настороженное отношение к себе вызывала его жена, но смиренные служители Церкви находили себе объяснение в том, что ей Господом была дарована чрезмерно вызывающая внешность.

В итоге их преподобия стали активно искать выход к Теофилактам, даже не подозревая, что с противоположной стороны начала вестись аналогичная работа. Как и полагается в таких случаях, мечты обеих сторон скоро осуществились — священники посетили дом Теофилактов и были приятно поражены радушием хозяина и благочестием хозяйки, подарившей им для изучения манускрипты с сочинениями Фотия и частичку мощей святого Анастасия Персиянина .

Что же касается известия о предстоящей реконструкции Латеранского дворца, то, сколь ни были благопристойны три священника, эта новость, напротив, повергла их в уныние. До сего дня они умело подогревали недовольство толпы отсутствием Стефана в Латеране и запустением главной церкви мира, теперь же их лишали весомого козыря в борьбе со сполетской партией. Новость о намерении Стефана вернуться в Латеран заставила самого деятельного из них — отца Теодора — начать ускорять события.

Душным вечером 4 августа 897 года в дом Теофилакта прибыл кардинал Теодор. Его визит был неожидан, хозяева уже собирались гасить факелы в доме, когда препозит объявил о приезде кардинала. Хозяева распорядились немедленно принять гостя и уже собирались по традиции организовать стол, но Теодор высказал просьбу остаться с Теофилактом с глазу на глаз. Теодоре, многие качества которой выходили за обычные границы, а любопытство было как раз одним из таких ее качеств, оставалось только поджать губки и с нетерпеливой досадой дожидаться мужа.

Тот явился в семейные покои уже минут через пятнадцать. Пожав плечами, он рассказал жене, что кардинал попросил его дать разрешение на въезд в Рим шестерым пунийцам — пятерым мужчинам и одной женщине. Якобы для ведения строительных работ в его доме. Но при этом он настоятельно просил обеспечить инкогнито прибывающим.

— Почему? — вопрошала Теодора

— Говорил, что это выдающиеся мастера своего дела, они виртуозные резчики по камню, каких сейчас не сыскать, а для пунийцев, пусть и без запинки говорящих на латыни, как известно, существует особый режим въезда и его утверждает сам префект. Они должны прибыть уже послезавтра.

— И что ты ему ответил?

— Что я дам ответ утром.

Теодора молчала. В ее прелестной голове шел внушительный мозговой процесс.

— Пунийцы в городе — вещь сама по себе довольно опасная. А что намечается в Риме в ближайшие дни?

— Совершенно ничего примечательного. Ни праздников, ни шествий. Насколько мне известно, Стефан никаких гостей не ждет, поэтому даже решил в субботу побороть свои страхи и отправиться взглянуть на Латеран, чтобы приступить, наконец, к его ремонту. Говорят, деньги на это ссудил наш друг Адальберт.

Глаза Теодоры на мгновение сверкнули. Спустя секунду, обдумав то, что ей должно сказать мужу, Теодора произнесла:

— Ну, раз ничего примечательного не предстоит, стало быть, и риск незначителен. Зато Теодор и формозианцы нам будут благодарны. Думаю, дай им согласие, дорогой. А если переживаешь, то не будет лишним за этими сарацинами и проследить, но только крайне умело.

Теофилакт согласно кивнул и приятно улыбнулся, пообещав жене, что она сегодня еще не скоро уснет.

Эпизод 21. 1651-й год с даты основания Рима, 11-й год правления базилевса Льва Мудрого, 6-й год правления франкского императора Ламберта (9 августа 897 года от Рождества Христова)

Вне всякого сомнения, что каждый из вас, обратившись в памяти к своим детским и юношеским годам, без труда может вспомнить частые приступы суеверной мнительности, атаковавшие тогда вашу неокрепшую душу. Перед глазами, вызывая волны запоздалого смущения, в тот же час замелькают стыдливые эпизоды жизни, когда вас обуревали различные страхи перед непонятными или отчего-то неприятными вещами. Кто из нас, положа руку на сердце, может сказать, что в детстве никогда не боялся темных комнат своего дома, старых, всегда страшно скрипучих чердаков и пахнущих плесенью подвалов? Кого не охватывал трепет, когда ему приходилось поздней ночью пробираться по темным безлюдным улочкам своего родного города, особенно если эти улочки пользовались дурной славой из-за людей их населяющих, или может быть когда-то населявших? И ведь далеко не каждый взрослый, полный сил, здоровья и ясного рассудка, может запросто и без трепета пройти поздним вечером рядом со старым кладбищем, не прислушиваясь к странным шорохам, почему-то всегда от него исходящим. Да, человек, по мере взросления и накопления знаний и опыта, начинает успешно бороться со всеми этими фобиями детского возраста, однако до конца их мало кто изживает, и одна мысль о том, что вот сегодня, вот сейчас тебе надо будет пройти мимо очень странного и когда-то до икоты и мурашек напугавшего места, способна внести в душу тоскливое смятение и липкий страх. Ну как минимум, для самых отважных из нас, — значительно подпортить настроение.

А теперь представьте, что вы живете в век суеверий и тотального невежества, в то время, когда всем людям общества, от бездомного оборванца до коронованных особ, внушался страх перед гневом Всевышнего, когда основной ипостасью Бога, проповедуемой Церковью, являлась не любовь Отца к своим скорее бестолковым, чем действительно беспутным, детям, а Бог-судья, Бог-палач, неумолимо карающий изначально грешные создания за одни только робкие мысли о суетном! Добавьте к этому и успешную борьбу Церкви против естественных наук, способных предложить человеку альтернативную картину устройства мира, и тогда вам в какой-то мере будет понятно, с каким тяжеленным камнем на душе, отправлялся епископ Рима Стефан Шестой в свою поездку к разрушенному Латеранскому дворцу. Все естество папы, его тело и мозг, сопротивлялись этой поездке и приходили в трепет от одной только мысли о ней. Но, увы! Очень часто приходится выполнять вещи, лично тебе весьма неприятные и пускаться в авантюры, от которых не ждешь ровным счетом ничего хорошего.

Папа, как мог, под любыми предлогами, откладывал эту поездку. Но к субботе 9 августа арсенал отговорок оказался исчерпан, и Стефан таки решился. Все утро он наивно желал, чтобы какая-нибудь природная стихия помешала задуманному. Но ни дождя, ни ветра в этот день не было, и даже жара, иногда столь убийственная в Риме в этот период, как назло спала. Тем не менее, именно под предлогом несуществующей жары, папа затянул свой выезд в Латеран почти до вечера.

Решение Стефана о начале реставрации Латеранской базилики до этого дня огласке предано не было. А зря. Случись это, и Стефан, вероятно, вновь услышал бы на протяжении своей дороги приветственный клич римлян и заезжих паломников. Но Стефан сознательно возжелал взять в этом деле паузу, пока самостоятельно не увидит масштабы разрушения и величину предстоящих затрат. Поэтому о целях папы знало только его ближайшее окружение и появление на улицах Рима папской процессии вызвало весьма слабый отклик у случайно повстречавших ее горожан.

В течение следующего часа папские носилки мерно проследовали мимо величественных развалин Форума и Колизея, после чего по традиции последних сорока лет свернули влево от дороги, ведущей к базилике Святого Климента, самому короткому пути к Латеранскому дворцу. Да, уже более сорока лет епископы Рима избегают этой дороги в своих поездках и еще много веков будут избегать, страшась пройти мимо того места, где бешеная толпа растерзала Иоанну Английскую и ее только что родившегося ребенка.

Стефан, при виде базилики Святого Климента, зашептал покаянную молитву и перекрестился не менее десятка раз. Воспоминания об Иоанне были совсем необязательным и некстати появившимся довеском в, и без того отягощенной суеверными страстями, душе папы. Борьба с тяжелыми воспоминаниями продолжалась вплоть до того момента, когда показались колонны Латеранского дворца. Только тогда новый страх вытеснил из смятенной души Стефана все переживания от ранее содеянного.

Вылезая из носилок, понтифик почувствовал легкое головокружение и слабость в ногах. То ли от страха, то ли от того, что он с утра ничего не ел. Впрочем, потеря аппетита, нередкая у него в последнее время, также объяснялась расплодившимися фобиями. Тем не менее, Стефан, дабы явить своему сопровождению и малочисленной пастве образец твердости духа и спокойствия, приказал слугам остаться вне стен Латерана и в одиночку смело вошел в притвор церкви. Решиться войти в базилику без сопровождения было еще одним трудным и осознанным решением Стефана. С одной стороны, присутствие слуг могло подбодрить понтифика, с другой, папская челядь могла стать нежелательным свидетелем, если вдруг стены храма и их грозный Хозяин вновь проявят свой гнев.

Латеранский храм встретил его запахом запустения, привычного для любого покинутого дома, будь то светское жилье или дом молитвы. С момента обрушения в нем кровли, храм был взят под охрану, однако, учитывая масштаб сооружений в Латеране, замысловатые лабиринты коридоров, соединяющих базилику с дворцом, капеллой, баптистерием и прочими зданиями, отчаянные мародеры гостили здесь чуть ли не ежедневно. Часть сокровищ Золотой базилики, в первую очередь мощи, утварь и иконы, Стефан распорядился перенести в Ватикан, однако, вне всякого сомнения, улов грабителей, особенно сразу после Трупного синода, был существен, и Стефан, неторопливо шествуя по главному нефу, наблюдательным глазом подсчитывал убытки. Узкие окна ущерба не претерпели и были заставлены глухими ставнями, на мозаичных полах лежали балки обрушившейся кровли, все было покрыто приличным слоем пыли. Оглядев кровлю, Стефан пришел к грустному выводу о необходимости ее полного демонтажа. Однако фрески на стенах и статуи в нишах были целыми, все-таки выставленная охрана не зря ела свой хлеб.

Шаги папы отдавались гулким и печальным эхом в сводах собора. Душевное состояние Стефана, находившееся на звенящей грани срыва в момент, когда он переступал порог Латерана, постепенно приходило в норму. Страх понемногу растворялся, Небеса свой гнев ничем не проявляли, очевидно, довольствуясь ранее сотворенным. Тем не менее, Стефан молча, про себя, и заискивающим тоном разговаривал с Создателем, прося прощения за свои грехи и давая обеты один затратнее другого. Чтобы закрепить обещанное со своей стороны, папа решил взойти к алтарю и сотворить молитву.

Шепча покаянные слова, Стефан взглянул в сторону правого бокового нефа базилики. Именно там проходило судилище над покойным Формозом, за совершение которого Стефан теперь намеревался вымолить прощение. Там все оставалось нетронутым со времен Трупного синода, никто из милиции, никто из слуг папы не решился войти в пределы этого нефа. Поэтому Стефан со своего места видел оставленные неубранными скамьи для судей и знати, ковровая дорожка к выходу также оставалась на своем месте. Стефан переводил взгляд с одного предмета судилища на другой, радуясь, всякий раз, смелости и крепости своего духа, а также получая очередные доказательства того, что Небо смилостивилось над ним. Наконец, он нашел в себе силы взглянуть в сторону правой части трансепта. Именно там располагался трон, за который они с Сергием усадили мертвого Формоза. Там он сидел, в сутане епископа, распространяя вокруг себя гнилостный запах, и равнодушно внимал обвинениям в свой адрес со стороны верховных служителей Церкви Христа. Там он в конце суда получил знаменитый пинок ногой от Стефана, когда последний в гневе своем довел себя до исступления.

Трон по-прежнему стоял на месте. Но …. что-то заставило папу задержать на нем свой взгляд. Близорукий Стефан, как мог, напряг зрение и внезапно вскрикнул от ужаса. На троне кто-то сидел.

Поборов первую волну страха и даже слегка усмехнувшись своему видению, Стефан вновь присмотрелся к нише, но появившийся призрак отказывался исчезать. Не веря своим глазам, забыв про молитву, Стефан спустился с пресвитерия и начал, крадучись, между колоннами, пробираться к трону, чтобы все хорошо разглядеть и успокоить вновь проснувшиеся страхи. Но страхи возвращались к нему с удесятеренной силой, ибо Стефан с каждым своим взглядом в направлении трона, все более убеждался в том, что он действительно занят!

«Нет, не может быть. Этого не может быть, — мятущийся разум папы в момент просветления подсказал спасительную догадку, — Это чья-то жестокая шутка или попытка врагов меня испугать».

Он оказался уже вблизи трона. На троне сидел труп, облаченный в одежды епископа. По спине Стефана буквально заструился холодный пот, зубы его громко застучали, он тщетно пытался оторвать свой взгляд от мертвеца. Все его существо сжалось в ничтожный комок, когда почерневшие черты лица трупа пришли в движение, и раздался суровый возглас:

— Какое право ты имел судить меня, Стефан?

Голос совсем не походил на голос покойного папы Формоза, но Стефан уже ничего не соображал! Издав вопль ужаса, он бросился прочь к дверям базилики, заклиная Господа смилостивиться над ним и не подвергать душу его столь яростным терзаниям. Но испытания и не думали заканчиваться. Из-за колонн притвора навстречу ему внезапно вышел еще один человек — и снова в одежде римского папы. Он был невероятно высокого роста и в руке держал громадный обух.

— Не это ли ты ищешь, Стефан? — хрипло прошептал незнакомец, протягивая обух.

Стефан уже даже не мог кричать. Ноги его подогнулись, и он распластался на пыльных плитах храма. Разум его уже не мог читать связную молитву, он только нелепо отмахивался руками от невесть откуда взявшегося призрака Иоанна Восьмого!

— Ты хорошо помнишь тот день, Стефан?

Память его, повинуясь властному приказу призрака, сверкнувшей молнией переместила Стефана на пятнадцать лет назад, в пасмурный день 16 декабря 882 года, в примыкающий к базилике Латеранский дворец. Он увидел себя в компании еще нескольких священников и палатинов герцога Гвидо, входящих в покои Иоанна Восьмого. По всем прикидкам, папа к их приходу должен был быть уже мертв. Яд, искусно приготовленный каким-то африканцем, слугой племянника папы, был подмешан Иоанну в вино за утренней трапезой. На трапезе присутствовал и сам Стефан, и он хорошо помнил тот момент, когда папа Иоанн Восьмой жадно осушил кубок, в памяти Стефана навсегда остались рубиновые капли вина в уголках святейших губ. Одним жестом, одним криком мог тогда Стефан предотвратить неслыханное преступление в отношении наместника Петра. Но он промолчал, и спустя часы, входя в его покои, терзался мыслью, что именно он, единственный, помимо непосредственного отравителя и, дьявол его поджарь, папского племянника, теперь должен будет принять на себя смертный грех убийства. Однако судьба сжалилась над ним, если уместно говорить здесь о сожалении, и дозволила Стефану заметно расширить круг своей преступной компании. Войдя в покои папы, убийцы увидели, что тот еще жив. Ползая на полу, Иоанн упорно цеплялся за свою жизнь и отвратительным образом пытался очистить себе желудок, причем следы в покоях не оставляли сомнений, что пару раз ему это уже удалось. Глазами, полными отчаянья и гнева, встретил он вошедших, и поднял руку для совершения проклятия. Однако расторопнее всех оказался Ромуальд, препозит Гвидо Сполетского. Выхватив обух из рук одного из слуг, он расчетливым ударом размозжил несчастному Иоанну голову, совершив первое в истории папства убийство верховного иерарха католической церкви. Первое, если не считать папессу Иоанну.

Все это смерчем пронеслось в голове Стефана, внеся опустошительные разрушения в его разум. Фигура призрака приблизилась к нему, медленно занося обух вверх. Стефан, собрав остатки сил, вскочил, проявив несвойственную для себя и своего возраста прыть. Путь к воротам Латерана теперь был отрезан, но инстинкт самосохранения подсказал ему единственный выход — бежать через сад!

Для этого ему пришлось пробежать по главному нефу в опасной близости от вновь ожившего трупа Формоза. Проносясь мимо, он увидел, что трон снова пуст, но за троном угрожающе высилась чья-то тень. Спустя мгновения он уже очутился в саду, периметр которого ограждался старинной галереей. Запасной выход на спасительную площадь находился в противоположном углу портика. Стефан ринулся между колонн. Душа его нашла в себе для этого последний резерв сил.

Внезапно от колонн отделилась фигура в белом. Новое появившееся лицо в этом страшном спектакле было женщиной, держащей в руках какой-то сверток. Стефан остолбенел, обострившаяся до предела интуиция подсказала ему, что самое страшное испытание еще впереди.

— Хочешь взглянуть на своего сына, Стефан?— вопросила женщина, разворачивая сверток. Вылезшие из орбит глаза папы уставились на синее тельце мертвого ребенка.

— Иоанна?! — голосом, сорвавшимся на визг ужаса, возопил Стефан.

— Ты погубил нас, Стефан! Ты раскрыл мою тайну, и, пользуясь этим, склонил разделить с тобой ложе! Ты пользовался мной, хотя я тебя умоляла оставить меня в покое, предлагая выполнить все, что ты пожелаешь! Но тебе нравилось иметь власть надо мной, особенно после того, когда я стала епископом Рима!

— Ты преступница, ты заняла трон римского папы, поправ законы Церкви! — нашел в себе силы защищаться Стефан, и привел главный аргумент, — ты …ты женщина!

— Меня выбрал епископом Рима его народ. Выбрал за достоинства, знания и благочестие. Ни одного голоса не было подано против. И это было впервые в истории Церкви. Почему же женщина, если она всеми своими добродетелями достойна занимать кафедру римского епископа, не может этого сделать?

Стефан пятился назад.

— Разве женщина не есть творение Божие, такое же, как и мужчина? Разве мужчины не появляются на свет из женского лона? Разве женщины не несут равное наказание с мужчинами за свои грехи? Разве среди женщин мало святых и мучениц Веры?

Стефан молчал, ошарашенно глядя на новый призрак, так умело сыпавший аргументами. Силы покинули его. Он закрыл лицо руками, покорный своей судьбе.

— Иди же к нам, Стефан! — произнес женский призрак.

В ту же минуту чьи-то крепкие руки тисками сдавили плечи Стефана. Кто-то развязал пояс его одежды и ловко накинул ему на шею. Стефан хрипел, не сопротивляясь убийцам и только вяло шевеля кистями сжатых рук, сознание его было окончательно помутнено, и он уже не понимал, что вокруг происходит. К тому же безжалостный призрак Иоанны вновь поднес к его глазам свой сверток и в свои последние мгновения Стефан видел только это, загубленное при самом рождении, маленькое существо. Прежде чем Стефан испустил свой заключительный выдох, его лицо исказила страшная и жалкая улыбка.

Палачи опустили тело папы на плиты галереи, равнодушно глядя на дело рук своих. Всего их было шестеро, основная часть находилась на беду Стефана в этом саду и только двое прятались в пределах Латеранской базилики, разыграв страшный маскарад.

Один из убийц вышел прочь через выход из портика. Спустя минуты он вернулся, ведя человека, полностью закутанного в темную ткань. Этот человек подошел к распростертому телу Стефана, уставившегося стеклянными глазами в потолок галереи, и с минуту внимательно смотрел на него. Затем вынул из-за пазухи маленький молоточек, наклонился к Стефану и, ударив его молоточком по лбу, насмешливо спросил :

— Стефан, ты спишь?

Спустя минуту ритуальный вопрос был задан повторно:

— Стефан, ты спишь?

Спросив его в третий раз , и не дождавшись ответа, человек, воздев руки к небу, произнес: «Vere Papa mortuus est» , осенил себя крестным знамением, а затем снял с руки Стефана кольцо с изображением Симона, тянущего свои рыбацкие сети. Положив кольцо на парапет, незнакомец взял у призрака Иоанна Восьмого обух и сильным ударом расплющил кольцо.

— Это произошло в пределах храма? — спросил он убийц.

— Нет, здесь. Что бы ни сотворил этот преступник в храме, Латеран был и остается матерью церквей христианских.

— Очень хорошо. Где вы взяли труп младенца?

— У цыган накануне умер ребенок. Мы взяли его труп на сутки, заплатив цыганам десять солидов.

— Все было сделано превосходно. Вот ваши деньги.

— Немедленно уберите их прочь. Вы знаете, почему мы это сделали. Он был давно приговорен нами, он сам себя приговорил.

— Вашей общине не нужны деньги?

— Но не за это. Мы выполняли свой долг. Долг очищения Церкви Христа от скверны и ереси.

— Господь нам всем судья. Уходите немедленно, — сказал человек, о чьем имени мы можем только догадываться. Он что-то положил на грудь Стефана, а затем, развернувшись, быстро зашагал к выходу. Убийцы последовали за ним.

Лишь через час, обеспокоенные долгим отсутствием Стефана, его слуги заглянули в Латеранскую базилику, и обнаружили во дворе сада мертвое тело понтифика. Синяя шея, вытаращенные глаза и скрюченные в судорогах пальцы рук не оставляли сомнений в его насильственной смерти. Также было понятно, что убийцы проникли в храм через прилегающий к нему сад. При этом, как оказалось, был умерщвлен римский ланциарий, охранявший данный вход в Латеран. Труп его был найден во дворе одного из ближайших домов. Еще одной страшной уликой, при виде которой содрогнулись даже самые смелые сердца, стали чьи-то два отрубленных пальца, лежавшие на груди убитого епископа.

* * * * * * *

На следующий день возле дома Теофилактов вновь остановились носилки кардинала Теодора. Высокий гость снова предпочел изысканным яствам хозяев уединенную беседу с Теофилактом. Воздав совместную молитву об упокоении скончавшегося папы Стефана, а также молитву о ниспослании миру нового достойного наместника Святого Петра, кардинал опять обратился к главе римской милиции с деликатной просьбой:

— Работы по строительству моего дома пунийцами закончены.

— Видимо, вы остались ими довольны. Они сработали так быстро!

— Да, они показали себя настоящими мастерами своего дела. Я вам рекомендую при необходимости обращаться к ним. Это превосходные резчики по камню.

— Увы, но, я думаю, их миссия в Риме исчерпана.

— Отчего же?

— Так будет спокойнее для всех.

— Воля ваша, мессер Теофилакт, мне будет жаль с ними расстаться. Но у меня просьба … В связи со свершившимся событиями город закрыт, а я не имею ни малейшей возможности содержать их более. Возможно ли им покинуть город?

— Я сделаю все, что в моих силах. Они могут побыть у вас еще сутки, чтобы я смог все уладить?

— Разумеется, благородный мессер Теофилакт.

Глава римской милиции действительно не сплоховал. Ровно сутки ему потребовалось для того, чтобы расположить на дорогах из Рима своих людей так, чтобы никто из шестерых выехавших из города «резчиков по камню» не добрался до своей общины.

Эпизод 22. 1651-й год с даты основания Рима, 12-й год правления базилевса Льва Мудрого, 6-й год правления франкского императора Ламберта (август-декабрь 897 года от Рождества Христова)

За всю многовековую историю Рима и католической церкви найдется совсем немного случаев, когда смерть понтифика вызывала бы в городе если не ликование, то всеобщий вздох облегчения от кончины нелюбимого правителя. Весть об убийстве Стефана Шестого Рим встретил именно с облегчением, как факт своеобразного недорогого очищения от греха своего молчаливого соучастия в Трупном синоде. Не было ни слез, ни стенаний, ни треска разрываемой ногтями одежды. Город не стал утруждать свою милицию необходимостью провести тщательное расследование убийства, а начал настойчиво требовать от служителей Церкви побыстрее определиться с новым наместником Святого Петра.

В Рим снова потянулись пышные делегации церковных и светских правителей Италии и смежных с ней государств. Как обычно, с особым благоговением римляне встречали посланцев константинопольского базилевса, с любопытством взирали на бургундских и провансальских дворян, с опаской поглядывали на внушительных германцев. Да, Арнульф Каринтийский не упустил случая послать делегацию от себя, в робкой надежде вернуть утраченные им позиции при папском дворе. Надежды эти были действительно призрачны — после того, как вся Италия поняла, что Арнульф, в силу своего нездоровья, нескоро сможет вновь появиться на Апеннинах, интересы германцев более практически не учитывались. Формозианцы, до сего дня являвшиеся сторонниками германских правителей, чутко отреагировали на изменение конъюнктуры и постарались отмежеваться от бывших покровителей, в своей пропаганде сакцентируя внимание горожан на том, что именно сторонники Формоза были единственными, кто открыто критиковал Стефана за произведенное последним судилище. Политика формозианцев принесла свои плоды, авторитет этой партии в глазах римлян вновь пошел в гору.

Поспешили вернуться в Рим также правители Тосканы и Сполето. На этот раз молодой император Ламберт возжелал самолично присутствовать при выборе папы, однако сполетская церковная партия от этой новости в восторг не пришла и в ладоши не била. Ламберт, устами глашатаев, дал понять Риму, что осуждает произведенный судебный процесс над скончавшимся папой Формозом, что было по достоинству оценено гражданами Рима. Ввиду этого, Агельтруда, напротив, не захотела присутствовать на выборах папы, заранее примиряясь со своим тактическим и, как она считала, кратковременным, отступлением. Что же касается Адальберта, то он также с облегчением узнал о смерти Стефана, ибо это откладывало на неопределенный срок реставрацию Латеранской базилики, то бишь проносило мимо его кошелька возможный опустошительный шторм. Скорее всего, тосканский граф потенциально мог стать одним из главных бенефициаров раскладывающегося пасьянса — на фоне скомпрометировавшей себя сполетской партии, в условиях тесных отношений с семьей Теофилактов и явным интересом, проявляемым к нему со стороны формозианцев, он имел весомые шансы занять лидирующие позиции в Риме и сделать себе обязанным будущего наместника Князя Апостолов.

Сполетцы не были бы сполетцами, если бы даже в этой ситуации не попробовали кавалерийским наскоком взять свое. Кардиналы Христофор и Петр, а также Сергий, чей епископский сан, дарованный ему Формозом, Стефан благоразумно не подтвердил, энергично предложили городу свои кандидатуры. В этот-то момент сполетцы и узнали, что думает о них и об их скончавшемся предводителе Рим. Все сполетские кандидатуры римская знать, клир и плебс с негодованием отвергли. Заступничество Адальберта за сполетскую партию было вялым и вынужденным прежними союзническими клятвами — на деле граф Тосканы ликовал, видя ослабление своего грозного соперника, препятствующего его мечтам об итальянских коронах. Ах, было бы совсем прекрасно нашептать еще Риму, что благонравный, сладкий, «не замути водичка» Ламберт тоже причастен к Трупному синоду! Рим со своими священниками в этом случае уверенно бы пошел в объятия Тосканской марки, особенно если бы граф Адальберт для себя любимого хоть немного постарался.

В сложившихся условиях, Риму при выборе папы ничего не оставалось, как обратить свои взоры на партию сторонников Формоза. Основными кандидатами стали уже знакомые нам Романо Марин, Теодор, Иоанн из Тибура, а также римский кардинал Бенедикт и уважаемый, несмотря на молодость, протодиакон Лев из Ардеи. Впрочем, Теодор и Лев быстро сняли свои кандидатуры, уступая более авторитетным священникам своей партии. Долгое время казалось, что выбор падет на Бенедикта, поскольку он единственный среди оставшихся кандидатов был римлянином, а город после всех последних потрясений непременно хотел видеть своим епископом земляка. Вот тут и подключился к делу граф Адальберт, набравшийся-таки смелости и решивший, что второго подобного шанса у него может и не быть. Путем тайного подкупа — ах, ах! — он в считанные дни склонил голоса церковного клира в пользу Романо Марина, выходца из Витербо, находившегося тогда в границах Тосканского маркграфства. В итоге 24 августа 897 года, под бурное одобрение горожан и гостей столицы христианства, сто четырнадцатым папой в истории католичества был избран кардинал Романо Марин, младший брат папы Марина Первого, занимавшего папский трон за тринадцать лет до этого.

На следующий день состоялась коронация, на которой новоиспеченный папа торжественно подтвердил все титулы и привилегии императора Ламберта, принес ему вассальную присягу как правитель Рима, получил от Ламберта встречную присягу патриция-защитника римско-католической церкви, принял дары от прочих гостей. Делегация Арнульфа горькую для себя пилюлю проглотила молча и без демонстрации своего неудовольствия. Помимо папы это принесло большое удовлетворение и Беренгарию Фриульскому, который получил возможность продлить свое сидение на двух стульях одновременно.

Под занавес коронации папа Роман Первый преподнес Риму еще один знаменательный дар — префектом города вместо Григория был назначен глава римской милиции Теофилакт. Греческое семейство было, безусловно, радо еще одному своему шагу вверх по карьерной лестнице, хотя легкая тень разочарования все же покрыла прекрасное лицо Теодоры — ее мечты о титуле покамест оставались неосуществимы.

Следующие дни прошли в торжественных шествиях и вечерних обильных вакхических жертвоприношениях. Противоборствующие стороны Италии ждали от нового папы первых шагов. Умудренный опытом, всегда спокойный и расчетливый Роман начал свой понтификат осторожно, как сапер, вступивший на минное поле. Он, как и Бонифаций Шестой, едва сев на трон Апостола, вдруг преисполнился идеей примирить все воюющие в данный момент стороны — идеей на тот момент явно утопичной и опасной. Как это часто бывает, он потерпел поражение на обоих фронтах — ему не удалось целиком расположить к себе неприязненно относившихся к нему сполетцев, и в то же время кое-кто из формозианской партии, ждавшей скорого официального осуждения Трупного синода, поспешил посчитать его чуть ли не предателем. Огромное разочарование испытывал категоричный и экспрессивный Теодор, чья природная горячность иной раз прорывалась даже в личных беседах с еще недавним «братом Романом».

— Вы, Ваше Святейшество, своим молчанием подтверждаете законность решений суда над покойным Формозом, да смилостивится над его душой Господь! Вы, тем самым, позволяете сполетцам обелить себя, отводите от них справедливый гнев Рима, и, тем самым, рушите все идеи за которые мы боролись!

— Терпение, ваше преподобие, терпение! Сан, который я принял по воле Всевышнего и с благословения города святых Петра и Павла, не терпит скоропалительных действий, способных возмутить и расколоть общество!

Справедливости ради стоит сказать, что аннулирование решений Трупного синода и достойное погребение останков Формоза было единственным категоричным требованием к папе со стороны его прежних друзей. Приверженность формозианцев правителям с другой стороны Апеннин, как уже было сказано, заметно испарилась и внешне никак себя более не проявляла, ибо Арнульф, очевидно, был неспособен в ближайшее время влиять на итальянские дела, Фигура же императора Ламберта набирала все больший авторитет и уважение в обществе, в связи с чем формозианцы без устали ломали свои мудрые головы над тем, как поскорее навести мосты к уму и сердцу молодого сполетца, пока ни то, ни другое ему не законопатила его драгоценная матушка.

Не спешил новый папа и с восстановлением Латеранского дворца. В отличие от Стефана, папа Роман безбоязненно посетил Латеран и даже отслужил в храме мессу, несмотря на сохранявшийся там ужасающий беспорядок. Но, тем не менее, Роман предпочел оставаться в папской резиденции возле храма Святого Петра, в покоях, которые еще так недавно занимал его предшественник. Преимущества такого расположения Роман ощутил очень быстро. Прежде всего, он сохранил имущество Стефана, которое, по старой традиции, в Латеране подверглось бы неминуемому разграблению, но в данном случае черни пришлось остаться ни с чем. В отличие от доступного всем и вся Латерана, здесь он был прикрыт стенами города Льва, которые за полвека до этого воздвиг папа Лев Четвертый, спасая Ватикан от нашествия сарацин. В любой момент, при возникновении беспорядков в городе или угрозе неконтролируемого наплыва черни, папа мог приказать изолировать город Льва от Рима и выдержать в его пределах долгую осаду.

Отказ же от реконструкции Латерана был продиктован исключительно меркантильными соображениями. Бурные события последнего времени, происходившие в Италии вообще и в Риме в частности, совершенно опустошили папскую казну. Ну а маркграф Тосканы Адальберт Богатый, поначалу всерьез рассчитывавший на свое землячество с новым папой и потенциально способный покрыть возникший дефицит, теперь совсем не спешил вновь проявлять благотворительные инициативы, печально наблюдая за все более крепнущей дружбой папы с императором Ламбертом.

Постепенно Рим по достоинству оценил рассудительность и деловые качества нового папы. Над городом, наконец, начала потихоньку рассеиваться та гнетущая атмосфера, которая воцарилась здесь со времен Трупного синода, когда каждый римлянин в той или иной степени ощущал на себе часть вины за произошедшее внутри его крепостных стен.

Всю осень 897 года папа Роман успешно занимался хозяйственными делами папской курии. В частности, ему удалось произвести инвентаризацию имущества большинства папских патримоний , начать взыскивать недоимки последних двух лет с арендаторов земель, отправить гонцов в Константинополь и встретить их возвращение с подтверждением и приветствием своего епископства со стороны императора Льва Шестого и письмом от уважаемого всей Европой патриарха Антония Второго . От этих же гонцов папа Роман, а вместе с ним и весь Рим, впервые получили от Константинополя предупреждение о воинственных настроениях среди племен мадьяров и секеи , не так давно обосновавшихся на землях Паннонии, и, очевидно, начинавших тяготиться рутиной оседлой жизни.

Наконец, в конце ноября 897 года, уступая все возрастающему на него давлению формозианской партии, и решив, что, быть может, действительно пришло время расставить все точки над i в событиях этого года, папа Роман, устами глашатаев, зачитал буллу об осуждении решений Трупного синода, о перезахоронении с почестями, достойными римских епископов, тела папы Формоза, о снятии анафемы с папы Формоза и о созыве церковного собора, которому надлежало бы закрепить все эти решения документально и во веки веков.

Собор был назначен на 5 декабря 897 года с тем расчетом, чтобы каждый церковнослужитель, даже прибывший в Рим из самых отдаленных мест, успел бы домой на Рождество. Поэтому папа весьма энергично взялся за организацию собора. Дело спорилось. В Рим активно прибывали самые авторитетные служители Церкви со всех уголков Европы, все, казалось бы, должно было пройти великолепно, но за два дня до собора, за обедом, у папы Романа случилось кровоизлияние в мозг и он, не приходя в сознание, скончался вечером того же дня. Вот здесь Рим и испытал самый настоящий шок и явил миру свои самые искренние слезы!

Эпизод 23. 1651-й год с даты основания Рима, 12-й год правления базилевса Льва Мудрого, 6-й год правления франкского императора Ламберта (декабрь 897 года от Рождества Христова)

Смерть в 814г. Карла Великого и до радиоактивного скорый распад его грандиозной империи, казалось, вновь возвращали Европу в дремучее состояние предыдущих двух столетий невежества и варварства. На фоне яростной схватки отпрысков великого императора за оставленное им наследство, снова, на радость религиозным ортодоксам, подверглись забвению наука и культура, экономические отношения в результате непрекращающихся междоусобиц опустились до совершенно примитивного уровня, а философская мысль была до полусмерти забита догматичным восприятием христианского учения. Однако шестидесятые годы дерганого девятого века подарили миру робкую надежду на скорое просветление общественной мысли и возвращение ранее утраченных талантов, в лице одновременно выдвинувшихся на авансцену двух выдающих деятелей Церкви. То были римский папа Николай Первый и патриарх константинопольский Фотий. Судьбы обоих долгое время удивительным образом были связаны между собой, оба получили впоследствии право именоваться великими, а еще позже были канонизированы благодарными потомками, оба определили политику римских пап и патриархов Востока на многие века вперед, но оба, впрочем, стали одними из главных действующих лиц, положивших начало будущему разделению единой Церкви Христа на католичество и православие.

Все началось еще с переноса столицы Римской империи в Константинополь и последующего разделения империи на Восточную и Западную в 395 году, что дало старт ревнивому соперничеству между епископами двух столиц. Стало ли главной причиной исхода этой борьбы преклонение перед апостолами Петром и Павлом, принявшими в Вечном городе мученический венец, или же хитрая Византия, не в силах оружием удержать в своей власти весь Апеннинский полуостров, своей уступкой преследовала дальновидную цель выставить римскую церковь своеобразным форпостом, перед которым склонились дикие племена, но факт тот, что брошенный своим императором Рим смог одержать победу над опекаемым базилевсами константинопольским патриархатом.

С течением веков становилось все очевиднее, что цивилизации Византии и Запада идут каждая по своей колее, причем все далее удаляясь друг от друга. Борьба за первенство в Церкви принесла победу Риму, а в светской сфере цивилизованной, но меркантильной Византии необходимость учитывать интересы епископа Рима с течением времени становилась все большей обузой, особенно после того как лангобарды все-таки вытеснили греков из Рима на юг Италии, уничтожив Равеннский экзархат и отрезав Рим от постоянной помощи Востока. Неудивительно, что папскому Риму, в борьбе за свою независимость и за сохранение своего влияния в этом мире, пришлось со временем отдать предпочтение сильному государству франков перед вдруг начавшей ослабевать Византийской империей. Признание папой Львом Третьим франкского короля Карла императором Запада в 800 году Константинополь воспринял не только как однозначное покушение на собственную монополию на наследство античных правителей, но и как непозволительную, с его точки зрения, претензию римских епископов на все великосветские решения в Европе. Различия же в проведении основных христианских обрядов и восприятия Священного писания, обусловленные разным уровнем развития общества и общественной мысли на западе и востоке Европы и весьма выпукло проявившиеся к тому времени, предопределили в итоге возникновение первой схизмы (раскола) в истории христианства. Жаркие богословские споры возникали и раньше, но священникам долгое время удавалось достигать согласия и даже помогать друг другу с вольницей в собственных рядах. Так, восточная церковь помогла Риму обуздать арианскую ересь , которой были подвержены воинственные готы, зато два века спустя Рим решительно осудил иконоборческие течения, навязанные Константинополю базилевсом Львом Исаврийским .

Так было когда-то, течения времени и истории все далее разводили между собой два берега одной реки, но христианство по-прежнему представляло собой единую реку. И вот два великих представителя своего века — папа Николай и патриарх Фотий — завели оживленнейшую переписку религиозно-философского склада, не подозревая, что своими действиями начинают вести реку христианства по двум удаляющимся руслам. Именно в ходе этого заочного общения с невиданной силой вспыхнул давно тлевший костер разногласий по поводу «филиокве » — проистечения Духа Святого, не только от Отца, но и от Сына, на чем настаивало католичество. Еще одним спорным моментом стал опять-таки вопрос о взаимоотношениях иерархов Церкви со светскими правителями, и если папа Николай прямым текстом подчеркивал и обосновывал притязания пап на управление судьбами королевских дворов Европы, то его константинопольский оппонент, как и подавляющее большинство последующих видных деятелей православия, признавал первенство в светских делах императора. Оба ученых мужа были людьми убежденными и амбициозными, в связи с чем характер переписки очень скоро вышел за пределы дипломатического и вообще уважительного тона.

Новым яблоком раздора стала Болгария, решившая принять крещение, но колебавшаяся в выборе своего примаса . Борьба за души недавних язычников велась с переменным успехом, в ход шли все средства, от кнута до пряника, и известен анекдот, что однажды Рим, устами, кстати говоря, тогда еще священника Формоза, в попытке склонить болгар на свою сторону, разрешил последним носить штаны вне зависимости от пола, как это было принято у тех издревле. Также болгарам было разрешено вкушать в пост сыр и молоко, но, главное, иметь собственного архиепископа. Последнее оказалось легче пообещать, чем сделать, это обещание дальше слов не пошло, чем с радостью воспользовалась Византия, оставившая поле болгарской битвы за собой. К тому моменту двое самых уважаемых людей Церкви уже успели предать друг друга анафеме. Спустя двести лет подобным страстям предадутся патриарх Михаил Керуларий и папа Лев Девятый , и будет официально, на радость Сатане, оформлен раскол между католицизмом и православием.

Еще одним из спорных моментов, пусть и второстепенным, но также горячо обсуждаемым Николаем и Фотием, был вопрос о целибате. Фотий серьезно противился обету безбрачия среди священнослужителей, приводя в качестве довода наличие детей у святых Церкви, которое не помешало последним примкнуть к небесному воинству Христа. Фотию было за что бороться — в дни его ожесточенных споров с Николаем у него родился сын, которого нарекли Теодором.

Мальчик, естественно, получил блестящее образование от своего ученого отца, но еще отроком, в семидесятые годы, вследствие непрекращающихся конфликтов в Византии, приведших в итоге к низложению Фотия, был вынужден уехать в Рим. Восстановление Фотия на патриаршем престоле не заставило Теодора вернуться в Константинополь. Честолюбивый отец настоял на том, чтобы тот продолжал карьеру в Риме — логове своих оппонентов, тща себя надеждой, что сын его, утвердившись на самом верху католической иерархии, будет наилучшим проводником его идей на Запад, а там, глядишь, поспособствует и восстановлению единства Церкви Христа. Надежды Фотия сбылись, однако великий патриарх совсем немного не дожил до этого момента, окончив в глубокой ссылке свои последние дни на бренной земле.

Мы уже имели возможность убедиться в немалых талантах кардинала Теодора, ставшего достойным наследником своего великого родителя. Энергичная армянская кровь, протекавшая в его жилах, не повергла его в состояние растерянности и бездействия при известии о смерти его соратника, папы Романа Марина. Пришло время брать быка за рога, решил Теодор, и он направил все свои силы на то, чтобы довести начатое Романом дело до логического завершения, а именно провести Церковный собор, на котором, помимо всех озвученных Романом моментов, надлежало теперь для начала осуществить выборы нового понтифика.

Однако, у его оппонентов из сполетской партии тоже нашелся достойный руководитель. Бывший епископ Чере Сергий проявил в эти дни не меньшую энергию, добавив к ней изрядную дозу хитрости и осмотрительности. Поняв, что на выборах папы его ждет очередное поражение, он призвал своих соратников отказаться от поездки в Рим, чтобы не допустить заседания Церковного собора по всем вопросам, связанным с Трупным синодом. Все священники сполетской партии, опасавшиеся на Соборе потерять свои посты, а также многие, занимавшие нейтральные позиции, настояниями и посулами Сергия спешно покидали город, разворачивали свои поезда на подходах к Риму и либо возвращались в свои приходы, либо останавливались в Сполето. В итоге Теодору и его сподвижникам удалось собрать Совет Церкви достаточный для выборов папы, но — ухмылка тогдашних церковных правил! — недостаточный для выноса решений по Трупному синоду.

Теодору пришлось довольствоваться этим. На следующий день после церемонии погребения папы Романа, 8 декабря 897 года состоялся совет церкви, римской знати и представителей городского плебса по выборам нового понтифика. В этот день сбылись самые смелые мечты патриарха Фотия — его сын Теодор был провозглашен епископом Рима!

Коронация состоялась спустя два дня и прошла на удивление скромно. На ней отсутствовали многие высокопоставленные правители Италии — в частности Беренгарий Фриульский, Анскарий Иврейский, даже Адальберт Тосканский, не было делегаций из франкских земель. Впрочем, участие в коронации молодого императора Ламберта скрасило отсутствие вышеперечисленных вельмож и обусловило полную легитимность выборам папы.

А уже утром следующего дня Теодор, стремившийся как можно скорее взять реванш у всех своих противников, огласил следующее:

— Волею Господа нашего Иисуса Христа, являясь смиреннейшим рабом рабов его, я, епископ Рима, повелеваю предать христианскому погребению останки благочестивого папы Формоза, которые преступными деяниями узурпатора Стефана были осквернены и по решению нечестивого собрания, произведенного над ним, выброшены на поживу хищникам и гадам земным! Да свершится правосудие, да простит нам Господь наши греховные деяния и да будет прощен Великий город Рим, допустивший это!

Город встретил известие неподдельным ликованием, как встречают провинившиеся дети весть о прощении их родителями. В этот же день в пещеру рыбаков из Кампании наведались высшие чины церкви, останки Формоза были бережно извлечены из этой пещеры и приготовлены для похорон, которые намеревались провести на следующий день.

12 декабря 897 года состоялось торжественное погребение. Римляне встречали повозку с телом покойного папы, падая на колени и голося покаянные молитвы. Процессия не поленилась сделать завидный крюк, и, направляясь к базилике Святого Петра, наведалась в Латеран, где в начале года над Формозом свершался суд, отныне провозглашавшийся как чудовищное бесовское злодеяние. Толпа римской черни, мстительная, как и любая подобная ей толпа, теперь горячо жаждала видеть тех, кто судил Формоза. Но никого из сполетской партии в этот день в Риме не было. Формозианцы умело подогревали градус антипатии римлян к сполетцам, собственно, именно для этих целей они и провезли Формоза мимо Латеранского дворца. Теодор был доволен — могущество сполетцев оказалось подорвано, причем их же собственной злобной глупостью.

— Появись сейчас наш друг Сергий, ему было бы несдобровать, — с улыбкой говорил он в этот момент своим единомышленникам и встречал понимающие улыбки в ответ.

— Да простит нам Господь эти наши мысли, но мы ведь, прежде всего, воздаем должное достойному христианину Формозу, и лишь в сотую очередь сводим счеты с нашими недругами, — не слишком искренне ответил ему тибуртинский священник Иоанн. По его виду было заметно, что навряд ли сведение счетов находится в его личном рейтинге так низко.

В пышной процессии, сопровождаемой пением псалмов, неподалеку от папских носилок красиво и важно восседали Теофилакты. Теодора тоже изволила сесть верхом на лошадь, что было весьма необычно для того времени, а также не постеснялась полностью открыть римлянам свое прекрасное лицо и сбросить на свои плечи распущенные волосы. В утешение всем тем, кого мог оскорбить ее вольный вид, она не поскупилась на щедрую милостыню горожанам.

Теофилакт, видя такие траты, даже в один момент нахмурился и возжелал было сделать нравоучение своей супруге, с ослепительной улыбкой густо кидающей нуммии жителям Рима, но вовремя сдержался, ибо вдруг услышал со стороны плебса многоголосое благословение их семейству и неподдельное восхищение города прелестной гречанкой.

— Поверьте, супруг мой, любовь Рима стоит дороже всех денег, находящихся в нем, — торжествуя свой успех, воскликнула Теодора.

К исходу дня процессия, изрядно утомившись, достигла, наконец, Собора Святого Петра. Римская милиция ограничила вход в собор, допустив внутрь только представителей высшей знати и духовенства. Чернь мгновенно запрудила обширную площадь, уже тогда существовавшую перед базиликой Святого Петра, но еще пока незамощенную брусчаткой. Народ и не думал расходиться, тем более, что, несмотря на декабрь, погода в этот день выдалась какой-то особенно яркой и солнечной, будто природа также присоединилась к восторгу Вечного города.

Тело Формоза было торжественно внесено в пределы базилики. Папа Теодор и римское духовенство следовали прямо за печальными носилками Формоза. Процессия скрылась во мраке базилики, и народ уже было на какое-то время начал отвлекаться на суетные проблемы и оживленно разговаривать меж собой, как вдруг из пределов храма донеслись сначала громкие восклицания, а затем торжественное церковное пение, подхваченное магическим звучанием органа, не так давно привезенного сюда из Византии в подарок папе Иоанну Восьмому. Чернь, памятуя о необычайных событиях, следовавших в течение Трупного синода, с любопытством уставилась на двери церкви, пытаясь понять, что могло произойти на сей раз, и высказывая версии одна нелепей другой.

Спустя полчаса в дверях показался папа Теодор и его окружение. Вид папы был необыкновенно торжественен, как у полководца одержавшего решающую победу. Подождав, пока толпа немного умерит свои восторги по случаю его появления, он простер руки к небу и громким голосом вещал:

— Внемлите сыны Рима и гости этого великого города известиям о достославных событиях случившихся в сей день! Волею Господа нашего Иисуса Христа, не допустившего окончательного оскорбления и разорения тела святейшего папы Формоза, останки этого достойного слуги Божьего преданы надлежащему погребению!

Толпа возрадовалась, но в груди каждого римлянина теснился вопрос: « и это все?». Папа меж тем продолжал:

— Возрадуйтесь же римляне и все христиане, присутствующие здесь! Ибо явил Господь наш, Создатель всего сущего, милость свою и благословение свое! Слушайте же и передайте всем прочим, в том числе врагам Церкви Христовой и Рима, а также вашим личным врагам, что Бог простил Риму варварское прегрешение и святотатство, учиненное над телом епископа его церкви! В момент внесения в храм Святого Петра, покровителя нашего славного города, останков благочестивого папы Формоза, святые Церкви Христа, изображенные на стенах базилики, почтенно склонили главы свои и приветствовали нашу процессию своим поклоном.

Толпа возбужденно и доверчиво ахнула.

— В том, что произошло великое знамение сие, я приношу торжественное слово, что самолично видел описываемое. И да подтвердят слова мои братья, сопровождавшие меня!

Священники, бывшие с Теодором в момент погребения останков Формоза, один за другим подтвердили сказанное. Толпа лихорадочно загудела, обсуждая услышанное.

— Римляне и гости нашего города! Возблагодарим же Господа, явившего нам милость свою, торжественной молитвой о покаянии и славным песнопением о нем!

Толпа вместе с римскими священниками рухнула на колени и в течение следующего часа с особым рвением и ликованием возносила хвалу Небесам. Теодор все это время оставался вместе с римлянами, в благочестивом рвении не уступали ему и верные соратники его, а также римская знать. В общем громком, но не слишком стройном, в силу многочисленности собравшихся, пении приятно выделялся высокий голос красавицы Теодоры, что опять таки привлекало к ней всеобщее внимание.

Услуги удачливых Теофилактов, что теперешние, что оказанные за несколько месяцев до этого, не остались без внимания нового папы. Теодор на следующий день ввел Теофилакта в круг римских городских судей. История повторялась — понтифики Рима по-прежнему по достоинству оценивали деловые качества византийской семьи и, награждая их дополнительным городским функционалом, все так же упорно отказывались поднимать их в светской иерархии.

Воздав должные почести своему духовному наставнику и учителю папе Формозу, Теодор вновь вернулся к идее собрания Церковного Собора для того, чтобы провести официальное осуждение решений Трупного синода, а вместе с этим избавить Церковь от ряда недостойных ее служителей. Для этого необходимо было сломить глухое сопротивление сполетской партии. Стараниями Сергия это невозможно было сделать в ближайшие дни. К тому же приближалось Рождество, и волей-неволей Теодор должен был согласиться отпустить иногородних священников к их приходам. Вместе с тем, Церковный собор по поводу Трупного синода был все-таки назначен Теодором на вторую половину января. Папа со своими соратниками рассчитывал в оставшиеся дни проделать огромную работу, переговорив с большинством главных иерархов Церкви, а также заручившись поддержкой императоров Востока и Запада. Конечной целью Теодора было низвержение из лона Церкви Сергия, Петра из Альбано, кардиналов Пасхалия и Христофора. Да, хитрым сполетцам удалось на этот раз потянуть время, но бесконечно прятаться от гнева Рима они не смогут. Рано или поздно всех участников Трупного синода будет ждать справедливое возмездие за грехи!

Эпизод 24. 1651-й год с даты основания Рима, 12-й год правления базилевса Льва Мудрого, 6-й год правления франкского императора Ламберта (23 —24 декабря 897 года от Рождества Христова)

Хмурым и холодным вечером 23 декабря 897 года, в канун Рождества Христова, герцогиня Агельтруда Сполетская собрала в своем родовом замке ближайших соратников для того, чтобы, воздав должное грядущему рождению Спасителя, обсудить затем невеселые дела свои. В просторной зале с огромным пылающим камином собрались служители Церкви Сергий и Христофор, маркграф Тосканы Адальберт, сама герцогиня со своим младшим сыном Гвидо и камеринский граф Альберих. Ввиду ненастной погоды и в силу прихоти герцогини, не любившей холод, в зале было натоплено столь густо, что по витражам замка струились потоки влаги, а гости, одетые поначалу достаточно добротно, с течением времени были вынуждены избавляться от лишних слоев одежды.

Хозяева и гости пребывали в прескверном расположении духа. Со времени смерти папы Стефана они окончательно упустили инициативу в римских делах из своих рук. Всем в Риме заправляли ненавистные формозианцы, а молодой император Ламберт ко всему прочему им в этом неразумно потакал. Все в душе понимали, что с устройством суда над Формозом они явно дали маху, но вслух признавать ошибки никто не осмеливался, да и в нынешних условиях это было делом до известной степени пустым — гораздо более насущным являлся вопрос, как вернуть утраченные позиции в Вечном городе и вновь взять под контроль трон наместника Святого Петра.

Герцогиня Агельтруда и ранее не удосуживалась тратить силы на излишние дипломатические экзерсисы и церемонии. Как только доверенные гости собрались в полном составе, а всем слугам было указано на дверь, герцогиня сказала твердо и решительно:

— Наша задача, благородные мессеры, состоит в том, чтобы сделать пребывание Теодора в папской тиаре сколь возможно кратким. Папская корона должна быть у людей близких интересам Сполето.

Гости молчаливо оглядывали говорившую. Многие отметили серьезные перемены, произошедшие с ней за последние месяцы. Красота, до последнего времени успешно боровшаяся с возрастом, похоже, начала окончательно покидать ее. Лицо герцогини удивляло своей одутловатостью и нездоровыми мешками подле глаз. Большинство списало случившиеся перемены на постоянный стресс, испытываемый сейчас герцогиней. Один только граф Альберих знал истинную причину произошедшего, ибо сам проявлял в этом определенное старание — герцогиня в последнее время излишне пристрастилась к вину в приятной компании графа Камерино, вот и сейчас она произнесла свою короткую и пламенную речь только после осушения объемистых кубков за здравие Сполето, Рима и своего сына, императора Ламберта.

Адальберт с деланным испугом воздел руки к небу и вздохнул:

— Помилуй Бог, сиятельнейшая герцогиня! Я даже боюсь допустить саму мысль, что догадался, о чем вы говорите. Это же наместник Святого Петра!

— И к тому же, как мы слышали, его деяния приветствуют святые Господа, — зло ухмыльнувшись добавил Альберих.

Агельтруда ответила недопустимо резко:

— Великолепный граф великой Тосканы! Приберегите ваши сладкие речи для вашей любимой Теодоры Теофилакт! Я вовсе не намерена тратить время на дурацкие церемониалы и предубеждения, равно как и на обсуждение нелепых домыслов и слухов, — в конце фразы досталось и Альбериху.

Адальберт изменился в лице. Сокрушенно покачал головой и Сергий. Именно он поведал Агельтруде имевшиеся у него сведения об интересной связи Адальберта с ненавистной герцогине Теодорой, однако он никак не рассчитывал, что полезная информация, способная в удобный момент воздействовать в нужном направлении на графа, будет так опрометчиво и поспешно обнародована.

— Я вас не понимаю герцогиня. Ваши намеки совершенно недопустимы. И еще более недопустим тон, в котором все это было сказано!

— По-видимому, герцогиня Сполетская выразила желание, чтобы наш разговор не утонул в излишних многословиях и был предельно конкретен, — дипломатично попробовал разрешить конфликт Сергий, — что до Теодоры, то не только сиятельный и обаятельный граф Тосканы находится под очарованием этой незаурядной женщины, но и многие мужчины, которых я знаю, да и я бы солгал, если бы утверждал, что подобные грешные мысли не приходили в мою бестолковую, а потому по достоинству лишенную епископского сана голову, — с иронией добавил он.

Попытка облечь все дело в шутку удалась. Иной раз бывает полезно в предгрозовой ситуации выставить на смех именно себя. Гости от всей души рассмеялись и согласились со словами Сергия.

— И все же, благородные мессеры и благочестивые отцы, — не угомонилась Агельтруда, — надо действовать. И действовать предельно быстро.

— Согласен с премудрой герцогиней, — в разговор вступил кардинал Христофор, — ни в коем случае нельзя допустить созыва Собора в январе. С большой долей вероятности приверженцы сполетской партии могут понести суровое наказание, вплоть до изгнания из лона кафолической церкви. В этом случае интересы Сполето и Тосканы никогда более не будут весомыми в Риме.

— Поскольку папа уже избран, вариантов для действий он нам оставил немного, — сказала Агельтруда, не давая разговору увильнуть в дипломатические джунгли.

— Как говорят злые языки, коим, безусловно, доверять опасно, уже упомянутая здесь Теодора и ее муж в свое время проявили определенный талант в разрешении этой щекотливой проблемы, — сказал Сергий, сильно щурясь и оглядывая всех собравшихся.

Агельтруда вновь поморщилась.

— Да неужели без этих хитрых и продажных греков нет других способов сделать дело? Вы же видели, они целиком и полностью отныне на стороне формозианских пап. Сначала усердно облизывали Романа, теперь источают елей Теодору.

Сергий вновь взял слово.

— Ошибки и поражения наши в том, что не мы в последнее время управляли событиями в Риме. Мы только послушно следовали за теми, кто их вершил, на шаг отставая от них в своей реакции. К тому же папа Стефан, да смилостивится Господь над его душой, в последние дни своей жизни был излишне истеричен в своих поступках, что и погубило его. На мой взгляд, надо перехватить инициативу и сделать так, чтобы в этом шатрандже уже мы играли белыми.

Многие недоумевающе взглянули на него. Игра в шатрандж для большинства из них была в диковинку. Тем не менее, смысл сказанного был понятен всем.

— Как же нам осуществить этот первый ход? — спросил Адальберт, не преминувший проявить свою эрудицию перед остальными. В шатрандж его научила играть Теодора.

— Позволю себе рекомендовать вам, благородные гости, мессера Альбериха, достойного графа Камерино. На протяжении последних месяцев я не раз убеждалась в том, что граф Альберих мужественный и отважный воин. А главное человек, обладающий очевидной изобретательностью и связями с людьми нужного нам таланта.

«Иными словами с наемными убийцами и отравителями», — мысленно съязвил Адальберт, с любопытством разглядывая суровое лицо Альбериха. Он видел его далеко не в первый раз и давно убедился, что Агельтруда проявляет к камеринскому графу определенную, быть может, уже и не совсем дружескую симпатию и доверие. Самому же Адальберту камеринский граф был не то, чтобы противен, просто и внешне, и повадками своими Альберих был прямой противоположностью тосканскому сибариту. Альберих был человеком своей эпохи, готовый с отвагой и расчетом проливать кровь свою, а лучше чужую, природа наградила его внушительными габаритами во всех измерениях, а его вечно косматая, как у льва, голова напоминала всем его видевшим о недавних временах владычества лангобардов. Во всем и при всяких проблемах он полагался на силу, даже в общении с женским полом и при этом свято верил, что последним только этого и надо. Лишь для Агельтруды он еще пока делал исключение, ибо сила силой, но, как у всякого хищника, у него отлично работала интуиция, и он был достаточно хитер.

— Так вы беретесь помочь …. всем нам, мессер Альберих? — спросил Адальберт.

Странное дело, конечно, обсуждать такие вопросы в достаточно широком составе. Никто ведь не даст гарантии, что среди шестерых собравшихся все будут до конца дней своих хранить страшную тайну о заговоре с целью убийства наместника Святого Петра. Однако Агельтруда придерживалась другого мнения и, вводя в курс темного дела круг ближайших соратников, считала, что кровь предстоящей жертвы будет объединять заговорщиков лучше всякого письменного союза и до последней исповеди. Тоже, имеющий право на жизнь и свой резон, метод.

— Господь и родители мои научили меня неплохо владеть мечом, и, в силу этого, мне нечасто приходилось общаться со служителями Церкви. Признаться, я даже не возьму в толк, чего вы от меня хотите. Однако, среди моих людей есть человек, отличающийся выдумкой и хитростью Вельзевула. Он уже не раз с охотой и с прибытком служил интересам Сполето и Италии, — ответил Альберих .

— Мы можем его видеть?

— Зачем? Не только вы будете видеть его, но и он вас. Он талантливый мерзавец и может сгодиться не на одно интересное дело.

Доводы Альбериха звучали на редкость разумно. Заговорщики перешли к обсуждению следующих вопросов.

— Будем верить, что миссия Альбериха и его людей, да благословит Господь их карающую руку, ибо не о себе печемся, сложится успешно. Но необходимо согласовать наши дальнейшие действия, — сказал Сергий.

При упоминании своего имени Альберих воздел к небу руки, всем своим видом демонстрируя, что он по-прежнему не понимает, что за миссия возлагается на него.

— Ваши слова свидетельствуют о вашей неизбывной мудрости, ваше преподобие. Думается, что именно ваша кандидатура будет являться оптимальной для Сполето в качестве епископа Рима. В этом направлении должны идти и все наши старания, — сказала Агельтруда тоном, на корню пресекающим всяческие дискуссии. Нет сомнений, что даже в этой зале нашелся бы как минимум один человек, пожелавший бы с ней поспорить. Но ему пришлось только отвести в сторону глаза.

— Благодарю вас, прекраснейшая из женщин, но, осмелюсь напомнить, что еще со времен интронизации папы Формоза, моя личность не пользовалась снисхождением Господа и Рима, чей выбор всякий раз останавливался на ином лице, — Сергий придал своему голосу почти жалобные нотки.

— Тем не менее, других кандидатур у нас нет.

Кардинал Христофор, высокий, сухопарый священник со смоляной бородой и всегда сверкающими решимостью глазами, при ее словах снова отвел взгляд в сторону, имея на сей счет иное мнение. Тем временем Агельтруда продолжила:

— Что же касается церковного совета и совета знати, то я надеюсь, что сиятельный граф Адальберт окажет нам необходимую поддержку. В наше непростое время пресвитеры и кардиналы Церкви еле сводят концы с концами, так что небольшое вознаграждение будет для них как нельзя кстати, и поможет отцам Церкви сделать правильный выбор.

Адальберт затосковал. Выходило так, что теперь вместо того, чтобы тратить деньги на реконструкцию Латерана в его, Адальберта, корыстных целях, нужно будет выделять деньги на подкуп священников для выбора сполетского протеже на папский престол. Впрочем, отказать без скандала и разрыва отношений возможности не было, и граф решил, что надо будет измыслить способ, чтобы эти жертвы обратить, так или иначе, в свою пользу.

— А как быть с городскими властями? — спросил Сергий, и выжидательно уставился на Адальберта.

— Да кстати, граф Адальберт, тут уже точно нам никак не обойтись без этих пронырливых Теофилактов? — иронично подхватила Агельтруда.

— Я постараюсь использовать все свое ничтожное влияние, чтобы префект Рима выступил на нашей стороне — в очередной раз помрачнев, ответил Адальберт.

— Так обеспечьте, ваше преподобие, и вы, ваша светлость, чтобы наши сторонники в миру и в церкви не уезжали далеко от Рима в ближайшие недели и были готовы на согласованные действия. Заинтересуйте Теофилактов, но будьте с ними настороже, повторных метаний между вашими и нашими я более не потерплю, — подвела итог встречи Агельтруда.

Гости уехали. Все, кроме Альбериха. Герцогиня осталась с графом Камерино наедине, вместе они осушили еще по паре кубков, после чего герцогиня уже немного заплетающимся голосом попросила Альбериха поведать ей о том, как он намерен устранить папу Теодора с трона.

Герцогиня была старше Альбериха на добрую дюжину лет. Разница в возрасте визуально несколько сокращалась ввиду излишней мужественности камеринского графа, являвшего собой уже исчезающий, но все еще живучий в то время тип лангобардского варвара. Альберих был, как многие потомки этого воинственного племени, груб в своих повадках, чужд образованию, неумерен в страстях, как было уже сказано, не в меру космат, и, вдобавок, не утруждал себя излишней гигиеной. Агельтруду, пребывавшую во вдовьем положении уже несколько лет, не раз посещали плотские соблазны относительно этого могучего лохматого самца, однако Альберих, при всех ее намеках, проявлял странную в этом деле стойкость, что порой то обижало стареющую Агельтруду, то, наоборот, возвышало Альбериха в ее глазах, и тогда она приписывала лангобарду, скорее всего, несуществующие достоинства плотского смирения.

Деликатно, если можно к нему применить это слово, отказывая герцогине во взаимности, Альберих, тем не менее, оставался в расположении и внимании Агельтруды. Последняя, будучи невысокого мнения о людях низкого происхождения, была в плену собственных самоуверенных убеждений, что одни дары из ее рук делают людей счастливыми. Она искренне считала, что граф Камерино по гроб жизни будет благодарен ей за подаренный титул и что в его лице она приобрела отважного и верного защитника.

Вот и сейчас она ни секунды не колебалась, рекомендуя своим соратникам графа Камерино, как ответственного и добросовестного исполнителя ее черных замыслов. Она, зная склонность графа к людям порочным и авантюрным, не сомневалась, что в его окружении найдется человек, способный исполнить задуманное.

— Добрый граф, я осмелилась рекомендовать вас, как человека способного помочь нам в достижении нашей цели. Но…не опрометчива ли я была?

— Нисколько, великолепная герцогиня. У меня есть такой человек, и, если хотите, я представлю его вам немедля.

— А как же то, что он увидит меня?

— Пустое. Вы его отлично знаете, — и, выйдя к слугам, Альберих попросил вызвать к герцогине Хатто.

— Хатто? Тот самый, который помог нам отправить на небеса Майнфреда Миланского?

— Да. Именно.

— О, тогда я не сомневаюсь в успехе нашего дела! Это ловкий плут.

Хатто вошел в залу с лицемерным взглядом смиренного монаха. Агельтруда милостиво улыбнулась.

— Рада вас видеть, брат Хатто, в здоровье и благополучии. Легко ли вам живется при дворе графа Камерино?

— Бог осудит меня, если я в чем-либо попрекну доблестного графа Альбериха. Вот только чревоугодие и плотские утехи, коим предается ряд недостойных слуг его, и коему свидетелем я иногда прихожусь быть, повергают меня в смятение.

Агельтруда расхохоталась.

— О, благочестивый брат Хатто, давайте я сделаю все, что в моих силах, чтобы освободить вас от этих черных соблазнов. Поведайте мне вашу мечту, брат Хатто, и, кто знает, быть может, она будет осуществима волею Господа и возможностями моего герцогства!

— В суете мыслей своих я даже боюсь об этом и думать, но мое бренное существование я посчитал бы счастливым, если старость свою я встретил бы настоятелем бенедиктинского монастыря Монте-Кассино!

— Ого, вы не оставили своих прежних мыслей?! Но позвольте, вы же собирались создать собственное аббатство?

— В расчетах своих я был слишком наивен.

— Иными словами, выданных вам денег не хватило. Или они пошли на иные, разумеется, не менее благие цели?

Монах конфузливо утопил свое лицо в недра капюшона. Агельтруда хмыкнула.

— И у вас теперь новая цель? Само Монте-Кассино? Ну что же, высокая мечта требует смелых деяний! Если вы сможете осуществить задуманное нами, клянусь святой Агнессой, я помогу вам стать настоятелем! — и Агельтруда поведала Хатто о своих желаниях.

Хатто надолго замолчал. Альберих и Агельтруда замерли в ожидании. В тот момент, когда Альберих уже раздумывал, как и при каких обстоятельствах стоит выпустить кишки смиренному кандидату в преемники Святого Бенедикта, посвященному в столь серьезный заговор, Хатто заговорил привычно умильным тоном:

— Интересы Рима, Сполето и христианского мира заставляют забыть о цене, запрашиваемой ради достижения столь высоких целей! Я обещаю вам, великая герцогиня и сиятельный граф, что все задуманное вами исполнится в ближайшие дни.

— Мы вдохновлены вашими речами, брат Хатто. Мы впечатлены, как вам удалось провести старого кабана Майнфреда. Но поведайте нам, что вы собираетесь сделать на этот раз? Теодор осторожен и умен.

— В дни Рождества он не откажет себе в удовольствии вкусить вина, приготовленного монахами Монте-Кассино.

Агельтруда разочарованно хмыкнула.

— Наивно, брат Хатто. Все продукты, поставляемые в папский двор, проверяются на рабах.

— Но не то, что будет разделяемо с братом-бенедиктинцем с глазу на глаз!

— Допустим, но вам придется также выпить этого вина!

— О, за меня не беспокойтесь, добросердечная герцогиня. Позвольте, я вам продемонстрирую небольшой фокус.

С этим словами монах достал из-под рясы небольшой флакон с бесцветной жидкостью.

— Извольте видеть, герцогиня, это довольно сильный яд, убивающий человека менее чем за четверть суток после применения. А теперь смотрите!

Монах открыл флакон и стряхнул себе в рот несколько капель яда. Агельтруда даже вскрикнула.

— Что вы делаете, безумец?!

— Благодарю вас за ваше искреннее сострадание к столь ничтожному существу как я, благородная герцогиня. Но вы напрасно волнуетесь. Этот яд имеет одну странную особенность. При принятии небольших доз на протяжении долгого времени организм человека привыкает к нему и обычно смертельная доза уже не вызовет в нем никаких отравлений. Этот яд мне был дарован сарацинами Фраксинета и …. я уже не один раз успешно применял его.

Агельтруда недоверчиво смотрела на флакон.

— Вы сомневаетесь, герцогиня? У вас есть какой-нибудь негодный раб или ненавистный узник-бунтовщик? Прикажите ему выпить ровно столько, сколько я выпил перед вашими глазами, и позовите нас к себе следующим утром.

Агельтруда была женщиной любознательной. Она хлопнула в ладоши и приказала слугам привести томящуюся в темнице пятнадцатилетнюю дочь одного из мелких беневентских князей, с которыми она и ее сын несколько лет безуспешно воевали. Заточение и надругательства, которым подверглась несчастная, помутили ее разум и сделали девушку совершенно негодной ни в качестве рабыни, ни в качестве предмета выкупа. Хатто тем временем развел несколько капель из своего флакона в кубке с вином. Вошедшей девушке приказали выпить этот кубок, та с безучастным видом исполнила приказ, после чего ее отправили обратно в темницу.

— Ждите следующего утра, благородная герцогиня, — с привычной усмешкой закончил свой разговор с ней Хатто.

Наутро Хатто вновь был приглашен в гостевую залу герцогов Сполето, где герцогиня с сияющим лицом сообщила ему, что опыт прошел успешно, отравленная им накануне девушка в страшных муках умерла рано утром. Монаху вновь подтвердили обещанное днем ранее место настоятеля бенедиктинского монастыря.

— Но мы ждем вестей об исполнении подобного же чуда из Рима, — заметила Агельтруда.

— Не беспокойтесь, премудрая герцогиня. Вести не заставят себя долго ждать! Примите же поздравления герцогиня с Рождеством Христовым! Да услышит Господь ваши молитвы!

— С Рождество Христовым, брат Хатто! Пусть Господь всюду сопровождает вас и руководит волею вашей!

Эпизод 25. 1651-й год с даты основания Рима, 12-й год правления базилевса Льва Мудрого, 6-й год правления франкского императора Ламберта (январь 898 года от Рождества Христова)

В затхлом и тесном подземелье здания римских судей и городской милиции, которое располагалось неподалеку от развалин императорских форумов, глава милиции и судья Теофилакт вот уже несколько дней подряд лично вел допросы, пытаясь разобраться в причинах очередного несчастья, постигшего Рим. Некоторое время назад, перед донельзя уставшими от нескольких бессонных ночей и недостатка света глазами главы милиции предстала очередная согбенная фигура, на этот раз безвестного монаха бенедиктинского монастыря. Из мебели в подвале находились лишь колченогий стол и скамья, чадили, слегка рассеивая тьму, шесть факелов, от старых камней дома веяло могильной сыростью и плесенью, уже принесших главе римской милиции чувствительную ангину. Конечно, в любом другом случае Теофилакт с радостью поручил бы заняться этим не слишком приятным делом своим добросовестным помощникам, однако само событие и обстоятельства, с ним связанные, не оставляли опытному воину и управленцу другого варианта, как все изучать самому.

Несколько дней назад, в канун нового 898 года, внезапно скончался папа Теодор, скончался спустя всего двадцать дней после своей коронации. В ночь с 30 на 31 декабря, его слуги были растревожены громкими криками, доносившимися из спальни. Понтифик, отличавшийся крепким здоровьем и кипучей энергией, накануне не дававший никакого повода для беспокойства за себя, метался по кровати, раздирая пальцами себе грудь и жадно ловя воздух ртом. Слуги не оказали никакой помощи умирающему, если не считать, конечно, дружной молитвы за исцеление своего хозяина от таинственного недуга. Спустя короткое время, папа начал корчиться в страшных судорогах и скончался всего лишь через несколько часов после начавшегося кризиса.

Так закончился страшный 897 год, унесший с собой жизни сразу трех римских пап. Суеверный Рим дрожал от ужаса — неизвестные паникеры вовсю распространяли слухи о Божье каре, постигшей епископов Рима, в наказание за совершение ими нечестивого суда над Формозом. Тот факт, что двое скончавшихся пап принадлежали к сторонникам осужденного мертвеца, в расчет не принимался — по мнению распространителей слухов, горе теперь ждало всякого, кто займет престол епископа Рима, оскверненный восседанием на нем безбожника Стефана. Город готовился вымолить себе прощение собственноручно наложенной на себя эпитимьей и крестными ходами между многочисленными христианскими святынями.

Люди более прагматичные в случившемся увидели нечто другое. Теофилакт, поведав своей супруге о том, как проходили последние минуты жизни Теодора, услышал от нее категоричный диагноз — отравление. Срочно был составлен список всех недавних посетителей понтифика, была произведена инвентаризация всех доставленных ему в последнее время подношений, проверено канцелярское и постельное имущество. Поскольку события происходили в рождественскую неделю, и гостей, и даров папа принял в эти дни несметное множество. В результате, были вскрыты все подарки, проверены свечи и факелы, находившиеся в покоях папы, вспороты со знанием дела все подушки и одеяла, городские рабы впервые за долгое время, а большинство впервые в жизни, вкушали в эти дни многочисленную снедь, всякий раз дрожа от страха быть отравленными ею. Но до настоящего момента титанические усилия милиции не принесли ни малейшего результата.

Поразмыслив немного, и видя тщетность своих усилий, Теофилакт решил вывести из круга подозреваемых лиц, прибывших из-за пределов Италии. Пилигримы дальних стран, далекие от местных интриг, испытывали благоговейный трепет к фигуре римского понтифика, видя в нем единственно наместника святого Петра и главу христианской церкви. А конфликты, случавшиеся у пап с главами дальних церквей, не выходили, как правило, за рамки споров сугубо теологических. Врагов стоило искать поближе, среди тех, кто папу Теодора считал серьезной помехой на пути к своим, сугубо материалистическим, целям. От внимания Теофилакта не ускользнул тот факт, что апокалиптические настроения в Риме распространяли, как правило, сторонники сполетского двора и лишенного епископского сана Сергия. Также, вроде как случайно, ситуация сложилась таким образом, что в Риме и его окрестностях в рождественскую неделю остались все служители церкви, принадлежащие сполетской партии, тогда как формозианцы и священники, занимавшие нейтральную позицию, в канун святого праздника благополучно разъехались по своим епархиям. Теперь пройдет немало дней, прежде чем те получат горестную весть и постараются успеть прибыть в Рим до выборов нового понтифика.

Ну а Сергий и его сподвижники времени даром не теряли, настаивая на скорейших выборах нового папы, мотивируя это тем, что чехарда, случившаяся в последние месяцы, привела к падению авторитета римской церкви, чем могут воспользоваться ее недоброжелатели, к примеру, восточные патриархи. В Риме остался влиятельный граф Адальберт, и Теофилакт получал сведения о том, что Тоскана ведет активную работу среди римской знати, суля последним щедрые выгоды от поддержки сполетской кандидатуры на выборах папы, каковой, судя по всему, становился Сергий. Наконец, опять же очень «своевременно» укатил на свою любимую охоту в равеннские болота император Ламберт и наблюдательный Теофилакт не мог не заметить, что его мать не сильно спешит оповестить сына о вновь ставшем вакантным папском престоле.

Принцип в расследовании преступления, заключающийся в том, чтобы искать, в первую очередь, бенефициаров совершенного злодеяния, был сформулирован далеко не вчера, и Теофилакт четко последовал ему, опираясь на здравый смысл и знание ситуации. Кроме того, он сохранял в душе благодарность покойному папе Теодору за свой карьерный взлет, да и в целом фигуры формозианской партии для него были куда более симпатичны, нежели сергианцы. В силу всего этого, Теофилакт, очертив более узкий круг подозреваемых, решил хорошенько допросить всех в этот круг попавших. Причем сделать это без свидетелей, ибо дело в любой момент могло приобрести весьма неожиданный и пикантный оборот.

Еще до прихода Хатто, Теофилакт узнал подробности его визита к папе Теодору. Папа встретил монаха с радостным почтением, как и всегда в те годы встречали в Риме святых отцов прославленного монастыря Монте-Кассино. Воздав благодарственную молитву по случаю Рождества Спасителя, папа около получаса разговаривал с монахом, который жаловался ему на притеснения со стороны сарацин, на фривольности, царящие в беневентских княжествах, на последние новости со Святой Земли. Затем гость перешел к подношению подарков понтифику, в ряду которых была дюжина бутылок монастырского вина. Хатто столь умело и поэтично нахваливал вино, что когда, в завершение своей аудиенции, он предложил Теодору откупорить один из даров немедленно, папа охотно согласился. Теодор уже было велел позвать к себе своего пинкерния, который одновременно дегустировал все папские вина, но Хатто любезно ему предложил следующее:

— Ваше Святейшество, окажите мне честь побыть на минуту вашим отведывателем, я буду вспоминать это, как счастливейшее мгновение своей греховной жизни, — и монах первым осушил кубок с вином, после чего торжественно поднес другой кубок папе.

Теодор остался весьма доволен вином, высокая аудиенция получила неожиданное продолжение, в ходе которого папа осушил еще несколько кубков. Причем однажды уговорил Хатто еще раз разделить с ним столь дивный напиток. Это обстоятельство вроде бы выводило монаха из числа подозреваемых. Дегустация рабами остальных бутылок привела только к достижению последними душевного умиротворения. Тем не менее, Теофилакт все-таки велел разыскать в городе этого монаха и доставить к нему на допрос.

— Смиренный брат Хатто, заранее прошу у вас прощения, что грубым манером отвлек вас от служения Господу нашему, но долг службы заставляет меня разузнать все в подробностях о последних часах жизни папы Теодора, да будет прославлено в веках имя его!

— Мессер Теофилакт, спрашивайте о чем вам только будет угодно. Слава о ваших доблестях и незаурядном разумении достигла стен нашего монастыря и мне будет только в радость оказаться вам чем-нибудь полезным.

Расспрашивая монаха обо всех подробностях встречи с Теодором, Теофилакт, стараясь принять казенно-безучастный вид и будто бы разглядывая закопченные стены подвала, тем не менее, исподволь наблюдал за Хатто. Рассказ монаха подтверждал все сведения, полученные Теофилактом накануне, все внешне выглядело вполне благопристойно, однако глава милиции интуитивно почувствовал в монахе потайное дно.

— Послушайте, брат Хатто, вы раньше бывали в Риме?

— Бывал, благородный мессер, и всякий раз чувствую себя счастливейшим из живущих, входя в его пределы. Последний раз мне пришлось покинуть Рим в составе гарнизона Фароальда, где я служил его воинам.

Верно. Теофилакт получил сведения и об этом. Попытка поймать Хатто на лжи не удалась.

— А почему вы покинули отряд германцев?

-Они завершили свою миссию в Риме. Соответственно, завершилась и моя служба.

— А бывали ли вы в Сполето? — намеренно прямолинейно спросил Теофилакт.

— Бывал и в этом благословенным городе, и однажды был удостоен милости ее светлости герцогини Агельтруды, сделавшей щедрые подарки моим братьям.

Казалось бы, обезоруживающая искренность и полное отсутствие намерений что-то утаить. Но Теофилакт был стреляной птицей.

— Поглядите, брат Хатто, это вино из вашего монастыря?

— Да, именно.

— Вы присутствовали при его розливе в бутылки?

— Нет, но я уверен в том, что это вино не могло служить смерти нашего Святейшего папы Теодора, потому что … я пил его вместе с ним.

— Вы готовы выпить его и сейчас?

— Я буду рад снять с вашей души все подозрения.

Теофилакт подошел к стоявшим в углу залы на полу бутылкам, взял одну из них и налил вина в кубок. Двигаясь по залу с наполненным до краев кубком и делая вид, что боится расплескать драгоценную жидкость, Теофилакт продолжал втихаря подглядывать за монахом, и от его взора не укрылось, как на мгновение лицо монаха приняло насмешливо-дерзкий вид, а прищуренные глаза сверкнули настоящей злобой.

«Эге, брат! Ты все-таки не так прост и смирен, как хочешь казаться!»

Монах выпил вино. Теофилакт замолчал, не зная, что сказать. Применить пытки? Увы, или к счастью, но к монаху святого Бенедикта в то время такая мера была совершенно недопустима, святой орден, исповедующий девиз «Ora et labora!» , в те времена сам по себе служил гарантией добропорядочности и христианского смирения, а до появления инквизиции оставалось еще триста лет. Оставалось только одно — отпустить.

На несколько минут в зале воцарилась полная тишина. Теофилакт медлил с решением, монах ему был неприятен, тем более что, благодаря возникшей паузе, спустя какое-то время брат Хатто все-таки начал демонстрировать некоторые признаки беспокойства. Своим молчанием Теофилакт лишил монаха хладнокровия более, чем своими вопросами, и если поначалу возникшая тишина была следствием отсутствия решения у главы милиции, то теперь Теофилакт держал паузу намеренно.

Тишину внезапно нарушил скрип тяжелой входной двери. Теофилакт вздрогнул и выругался, готовясь дать суровую отповедь слугам, нарушившим его приказ никого не пускать в подвал во время допроса. Однако слуги оказались ни при чем. По каменной лестнице, в подвал, нарочито тяжелой поступью командора, вошел Альберих, граф Камерино.

— Приветствую тебя, благородный Теофилакт. И нижайше прошу прощения, что вторгаюсь в твои дела без спроса и приглашения.

— Приветствую тебя, мой друг. Оставь свои извинения при себе, у меня нет секретов от друзей.

— Напрасно, друг, напрасно. Бывают такие дела, в которые нельзя посвящать даже самых близких. Брат Хатто, вы ли это? Какая неожиданная встреча!

— Мое почтение, благородный мессер Альберих.

— Вот как, вы знакомы? — в голосе Теофилакта читалось разочарование. Похоже, этого монаха действительно придется отпускать.

— Да, и я имел удовольствие отметить, что сей монах является человеком весьма незаурядных качеств.

— Благодарю вас, мессер Альберих.

— Однако, я вижу, что разговор у вас, по всей видимости, не слишком приятный, если вы, конечно, не решили уединиться в этом мерзком подвале единственно затем, чтобы с глазу на глаз отведать вот этого вина, — и Альберих насмешливо указал на бутылки.

— Это вино было подарено монахом Хатто святейшему папе Теодору, да упокоит его Господь в убежище своем навеки. Подарено накануне смерти епископа, — сказал Теофилакт.

— И ты, мой друг, чинишь по сему поводу дознание?

— Именно так.

— Есть основания для подозрений?

— По всей видимости, нет, вино проверено слугами и есть свидетели, что сей монах пил это вино вместе с покойным папой и, как видишь, жив-здоров, и даже сейчас осушил еще один кубок.

— Стало быть, Хатто пора отпустить.

Разговаривая с Альберихом, Теофилакт заметил краем глаза, как при словах последнего монах облегченно вздохнул.

— Видимо, да. И твое знакомство с ним только подтверждает мой вывод, что он здесь ни при чем. Только…

— Что только? — с интересом переспросил Альберих.

Хатто видимо напрягся.

— Моя Теодора убеждена, что папу отравили. У него в эти дни было много гостей, но большинство составляли пилигримы из дальних стран. А ты ведь знаешь, что любовь к римским папам возрастает по мере удаления от них.

— Но почему именно Хатто?

-Я ни в чем не обвиняю монаха. Только смутное чувство говорит, что …..

— Ну что?

— Не знаю. Я, видимо, устал.

Альберих подошел к монаху, положил тому на плечо свою тяжелую руку, немного помолчал, а потом, не снимая руки, повернулся к Теофилакту:

— Благословляю тот миг, когда судьба подарила мне такого друга как ты, Теофилакт. Силы твоего меча боятся сарацины, энергии твоего разума дивится Рим. Сегодня ты потряс меня своей звериной интуицией, жертвой которой может оказаться даже самый прожженный лис. Ибо ты совершенно прав!

— Что? — вскричал, поднявшись со своей скамьи, Теофилакт. Монах побелел, ноги его подогнулись и, падая на колени, он возопил:

— Мессер, пощадите!

— Да-да, мой друг, не кто иной, как именно смиренный братец Хатто, отравил нашего святейшего Теодора, став орудием заговора, во главе которого стоят Агельтруда и Сергий.

— Что вы делаете мессер? — взмолился Хатто и вдруг, вскочив, яростно закричал:

— И вы, и вы граф!

— Все верно, — спокойно заметил Альберих, — и я.

— Так, так, хорошие дела, — придя в себя от потрясения, произнес, внешне вновь став невозмутимым, Теофилакт, — рассказывай монах, как было дело.

— Да, брат Хатто, расскажите, как вы умудрились пить отраву вместе с Теодором и уцелеть.

Хатто молчал. За него все обстоятельства дела рассказал Альберих. После того, как тот закончил свое повествование, Теофилакт мрачно процедил:

— Готовься к виселице, монах!

— Послушайте мой друг, — сказал Альберих, — что из того, что вы предадите смерти этого низменного червя? Какие бенефиции вы сможете получить? Для начала вам придется предать смерти и меня, как соучастника заговора.

— Вам нечего беспокоиться Альберих. Я вырву ему язык еще до прихода палача, и эта тайна умрет вместе с ним.

Монах отчетливо застучал зубами.

— Тогда тем более, что вам будет за выгода? Пять солидов за шкуру убийцы и ничего более? А все инициаторы заговора останутся безнаказанными?

— Что предлагаете вы?

— Я думаю, что брат Хатто нам гораздо более ценен будет живым и, по возможности, в здравии. А вы, мой смиренный брат, — слово «смиренный» Альберих произнес, вложив в него весь сарказм, — напрасно в последние минуты мысленно осыпали меня проклятиями — а ведь осыпали, признайтесь?! — и насылали на меня Люцифера. А ведь я пришел сюда, как спаситель вашей презренной шкуры. Да будет вам известно, что Агельтруда сделала все возможное, чтобы вы не вернулись в Монте-Кассино. По дороге в монастырь вас ждет организованная ей засада, ибо ей совершенно не нужно и даже опасно существование ваше в этом мире. Вам стоит благодарить меня, брат Хатто.

Монах смиренно поклонился. На этот раз его смирение было абсолютно искренним.

— В чем он может быть тебе полезен, Альберих?

— Нам, он может быть полезен, нам, мой друг. Живой и невредимый брат Хатто для нас сильнейший козырь в уже начинающемся торге за папский престол. Покуда жив этот жалкий отравитель, мы сможем вытрясти из наших скользких сполетских и тосканских друзей максимальные выгоды. Но! Такой козырь не стоит торопиться пускать в дело, сторонники Формоза, быть может, окажутся щедрее скупердяйки Агельтруды.

— Ты начинаешь опасную игру Альберих. В Италии мало кто может сравниться своим могуществом с властителями Сполето. И не забывай, Ламберт — император!

— Поэтому повторяю тебе, этот монах нам может еще ой как пригодиться. А покамест предлагаю тебе найти ему приют при твоем дворе или хотя бы в тюрьме Теодориха, поместив его под арест как своего должника. Сам понимаешь, я не могу его спрятать, поскольку Агельтруда распоряжается моим двором и поместьем, как своим собственным, она считает, что я буду лобызать ее дряхлые груди до конца своих или ее дней за один только титул камеринского графа! Ну а сын ее, император, быть может, и славный паренек с ангельской мордашкой, но, чтобы быть достойным императорского венца, необходимо быть хотя бы немного сволочью! Вот отец его был самая настоящая сволочь, только такой мог перевернуть всю Италию вверх дном!

Последние слова Альберих произнес почти рыча, явив немногочисленным свидетелям свое истинное отношение к сполетскому дому.

Теофилакт, немного поразмышляв, вышел к слугам и распорядился насчет Хатто. Вскоре слуги увели монаха и Теофилакт с Альберихом остались наедине.

— Я не ошибся в тебе, мой друг? — спросил Альберих, — или тебе может по сердцу участь доброго верного пса? Должность уважаемая, кто спорит, вот только хозяев в последнее время развелось что-то больно много! Коронованных мерзавцев больше, чем шалав в порту Амальфи! Маленький, жалкий Сполето правит Италией, вертит ей, как собака своим хвостом,какая чушь! Италией должен править только Рим, а хозяин Рима…

— Только папа, — закончил за него Теофилакт.

Альберих согласно кивнул. Еще одну вещь он хотел сказать Теофилакту, но не решался. Отчаянный головорез, ничуть не считающийся ни с какими принципами, он свято соблюдал одну, придуманную самим для себя заповедь, впрочем, весьма распространенную в мужском братстве — не говорить друзьям об их личных бедах, даже если друг густо обрастает рогами. В какой-то момент камеринец собрался с силами и:

— Еще об одном хотел тебе сказать, мой друг, — начал Альберих, но запнулся.

— О чем?

Но тот уже передумал.

— О нахождении у тебя Хатто не должен знать никто….. даже твоя жена. Ты понимаешь, — вдохновенно продолжил он, обрадовавшись тому, что нашел выход из щекотливого положения, — что в твоей тюрьме будет находиться, возможно, залог нашего будущего триумфа.

Теофилакт вынужденно согласился. Альберих громко выдохнул, повернулся к нему спиной и подошел к бутылкам с вином.

— Очевидно, Хатто пометил одну из бутылок заранее, — заметил Теофилакт. Альберих ничего не ответил, а поднес полную бутыль ко рту:

— Если со мной что-либо случится, ты знаешь что делать, — с кривой улыбкой сказал Альберих и выпил добрую половину. Утершись рукой и сочно отрыгнув, он зло продолжил:

— Формозианцы и сполетцы думают, что они будут выбирать нового папу. Глупцы! На сей раз папу будем выбирать мы!

Эпизод 26. 1651-й год с даты основания Рима, 12-й год правления базилевса Льва Мудрого, 6-й год правления франкского императора Ламберта (январь 898 года от Рождества Христова)

Меж тем события начали развиваться стремительно. Сполетская партия не собиралась тратить ни минуты времени впустую, стремясь воплотить свое сиюминутное преимущество в инициативе в полноценный стратегический успех, венцом которого стало бы воцарение Сергия на троне Святого Петра. Наступление сполетцы вели одновременно по трем направлениям, у каждого из которых был свой вдохновитель и куратор. Сергий усердно окучивал своих собратьев по служению Господу, Агельтруда вела ежедневные переговоры с римской знатью, кнутом и пряником склоняя на свою сторону знаменитые фамилии. И, наконец, Адальберт с его поистине бездонным кошельком задабривал все слои римского плебса, в результате чего очень скоро в римских тавернах и притонах вместо испуганного пересказывания другу другу разных страшилок про суд над Формозом и небесную кару, справедливо постигшую всех зачинщиков судилища, вдруг начали раздаваться пьяные здравицы за благопристойного и смиренного отца Сергия, самого достойного кандидата на пост римского понтифика.

Не меньшего успеха добился и сам Сергий. Впрочем, его задача значительно облегчалась отсутствием множества сторонников Формоза, уехавших из Рима в канун рождественских праздников и до сей поры не осведомленных о трагической кончине папы Теодора. В итоге в Риме наблюдался отчетливый перевес сергианцев, так что в скором времени Сергий и Агельтруда окончательно уверились в своем преимуществе в священнической сфере при грядущем голосовании по выбору папы.

Но оставалась еще своевольная и корыстолюбивая римская знать. Сполетцы для окончательного перехода своей возможной победы из категории высокой вероятности в категорию неизбежности во чтобы то ни стало стремились заполучить преимущество и здесь. Как бы ни было неприятно Агельтруде византийское семейство Теофилактов, очень скоро она убедилась, что путь к победе лежит через их согласие. В итоге Агельтруда вынуждена была, при всей своей нелюбви к Теодоре, надеть на себя милейшую маску дружеского расположения и посетить дом Теофилактов в аккурат на следующий день после памятного допроса Теофилактом монаха Хатто.

Агельтруда пребывала в прескверном расположении духа. Ей донесли, что злополучный монах внезапно исчез из Рима и до сей поры не появился в окрестностях монастыря Монте-Кассино, в результате чего все хитроумные ловушки, расставленные для него герцогиней, оказались пустой затеей. Хорошо, если этого чертового монаха постигла какая-нибудь внезапная смерть в результате загула, встречи с лихими людьми, или же банальной болезни. Однако Агельтруда понимала, что рассчитывать на это глупо и пока она не получит явного свидетельства смерти монаха, ночи ее будут обречены на бессонницу. Монах оказался слишком хитер и наверняка, после выполнения своей деликатной миссии, затаился, справедливо опасаясь за свою жизнь, и, возможно, к стоимости своих услуг теперь намеревается присовокупить все свои моральные издержки. Что, если он в отчаянии поспешит открыть секрет смерти папы Теодора кому-то из правителей Рима? Агельтруда холодела от одной такой мысли и принималась с еще большим рвением за скорейшую организацию папских выборов. Если папой станет ее человек, то даже объявившийся со своими разоблачениями монах ей уже не будет страшен.

Теофилакты встретили герцогиню также с разным настроением. Теодора, которую в последние дни не раз и не два словом и делом умасливал граф Адальберт, приезд герцогини рассматривала как окончательное закрепление союза в преддверии выборов папы. Она горячо поддерживала кандидатуру Сергия на апостольский трон, продолжая сохранять свою верность сполетскому лагерю. Однако ее муж, глава римской милиции Теофилакт, медовые речи герцогини воспринял довольно прохладно. Честолюбие у незаурядного воина и администратора било через край, он не без оснований считал, что давно заслужил право к статусу уважаемого гражданина Рима присовокупить благородный титул. Об этом он без лишней дипломатии сказал герцогине прямо в лицо. Однако Агельтруда этот выпад хладнокровно парировала:

— Дорогой мессер Теофилакт, считаю, что каждый ваш шаг император Италии и герцогство Сполетское щедро оплачивают назначением на высшие гражданские посты Великого Рима и достойными бенефициями!

Иными словами, Теофилакту за поддержку кандидатуры Сергия была обещана очередная рента за труды и, возможно, присоединение к списку его городских обязанностей еще парочки, быть может, весьма обременительных функций. Агельтруда, казалось, уже принципиально была настроена против допуска греков в круг равных себе. Теофилакт был настолько разочарован разговором с Агельтрудой, что даже увещевания его супруги не повлияли на его решение. Вечером того же дня он отправился на поиски Альбериха, собираясь предложить ему извлечь пред высокомерные очи Агельтруды весомый козырь в лице бенедиктинского монаха Хатто.

После долгих и нудных поисков он нашел Альбериха в одном из многочисленных притонов, раскинувшихся в Трастевере, на правом берегу Тибра. Появление высокого городского чиновника спугнуло тучу продажных девок и нечистых на руку дельцов возле дома, на который слуги Альбериха указали Теофилакту, как на вероятное место нахождения своего хозяина.

Теофилакт застиг Альбериха, когда тот был на полпути в сладостное забытье. Рядом с ним играли в кости и совершали аналогичные жертвоприношения Бахусу трое его друзей, которых Теофилакт встречал и раньше, на пирушках своего друга. Альберих, при виде Теофилакта, проявил искренний восторг:

— Приветствую тебя, мой друг! Надеюсь, ты здесь не по долгу службы и не откажешься пропустить со мной пару кубков вина из погребов нашего сладкого, как мед, графа Адальберта. Рекомендую тебе моих друзей, которые при случае, уверен, не задумываясь положат за жизнь мою свои жизни, ну и я не замедлю ответить им тем же, случись обратная ситуация! Вот так!

Альберих продолжал:

— Рекомендую, благородные воины Марк, Максимус и Кресченций! Умоляю, не сочтите это за оскорбление вашей чести и поклонитесь, друзья мои, моему лучшему другу и верному слуге Рима, мессеру Теофилакту Аргосскому!

Друзьям Альбериха было около двадцати трех — двадцати пяти лет. Маленький шустрый, со взглядом отчаянного пройдохи, Максим поднялся и протянул руку Теофилакту первым, за ним последовал Марк, здоровенный верзила с немного лошадиным и рябым лицом. Третьим был крепко сбитый, коренастый Кресченций, круглое лицо которого хотя и было помято многочисленными пирушками и фривольным поведением, тем не менее, выдавало в нем спокойного и на редкость уверенного в себе человека. Он также протянул руку Теофилакту.

И тут, для живости картины, для придания грандиозности совершаемому событию, хотелось бы отыскать или даже, пусть его, придумать наличие какого-нибудь великого знамения, которое, по всем законам жанров Мельпомены, всенепременно должно было явиться в момент этого рукопожатия. Отнюдь, ни одна молния не разразилась в чистом римском небе, не проломился внезапно прогнивший пол таверны, и не завыла дурным воем стая бродячих собак в момент, когда Теофилакт и Кресченций протянули навстречу руки. И никого из них в эту секунду не ударило разрядом электрического тока и не напали, прости Господи, странные корчи. Природа никоим образом в этот момент не подала знака о том, что в мире сейчас произошло нечто великое, что в момент, когда эти два мужественных рыцаря протянули другу другу руки, история Италии начала писать себе новую, великолепнейшую и уникальную страницу. Велико было бы их изумление, если какой-нибудь, случайно затесавшийся в таверну, пророк сообщил бы им сейчас, что их встреча положит начало событиям, которые будут накладывать свой отпечаток на историю Италии в течение следующей тысячи лет. В этот день, в этот момент сошлись, наконец, в одной точке линии судьбы двух великих родов, сошлись, чтобы более никогда далеко не расходиться. Все начинается с малого, и великая река, прежде чем раздольно раскинуться в многомильную ширь, порой начинается с маленького невзрачного родника, спрятанного от глаз людей и бьющего из какой-нибудь обыкновенной, и солнцем, и ветром незамечаемой лощинки. Вот так, с обыденного мирного рукопожатия, совершенного в заурядный январский день 898 года в доме, посещение которого не делает чести уважаемым людям, началась великая история противостояния двух могущественных родов Италии, с течением времени трансформировавшаяся в непримиримую войну знаменитых кланов Колонна и Орсини.

— Мои друзья, у меня, как вы знаете, нет от вас никаких секретов, но интересы Рима, Италии и мира христианского, именно так, ха-ха, не более и не менее, требуют, чтобы я переговорил с мессером Теофилактом с глазу на глаз!

После того как друзья Альбериха с видимой неохотой и недовольством пересели за другой стол, Теофилакт изложил с горечью весь свой разговор с Агельтрудой. На это Альберих весело заметил:

— Ну, вот и пригодился нам наш монах Хатто! Не печалься мой друг, завтра я либо добьюсь от старой, дурно пахнущей потаскухи желаемого, либо наш давний знакомец Хатто отправит всю эту веселую компанию на эшафот!

На следующий день Альберих, со следами мутного похмелья, заявился к герцогине Агельтруде, где с озабоченной миной на лице поведал той, что их общего знакомого, монаха Хатто, верный формозианский пес Теофилакт взял под стражу на выезде из одного римского пригорода и держит у себя взаперти. От одной этой новости герцогиня впала в истерику:

— За что его задержали? В чем обвиняют этого прохиндея? Ах, не знаете? Что, если этого проходимца решат пытать? Он же выдаст всех! И тогда все погибнет! Несдобровать ни мне, ни вам, а Сергий навсегда забудет дорогу в Рим! О, Господи, пострадают тогда даже мои дети, даже Ламберт!

— Осмелюсь сказать, несравненная Агельтруда, римский судья и глава городской милиции Теофилакт мой друг и является сторонником нашего дела. Пусть он в свое время отвернулся от Стефана, но кто тогда от Стефана не отвернулся? Все, до последнего служки, были уверены, что в Стефана вселился Сатана. Но речь сейчас не о Стефане, которого, не сомневаюсь, сейчас раскаленной кочергой щекочут черти, а о Теофилакте, моем добром друге Теофилакте. Наши отношения глубоко доверительны, проверены и мечом, и кубком, и я знаю, что его сильно огорчает невнимание со стороны императора Ламберта и вашей милости к своим заслугам перед сполетским домом! Теофилакт честен, но честолюбив. Уступите же его помыслам, и вы можете больше не бояться проходимца-монаха. Вручите ему то, что он просит, и вам не сыскать более верного меча в Италии. Ну, если только за исключением моего! — с усмешкой добавил Альберих.

Тотчас Агельтруда вновь поспешила в дом Теофилактов и объявила хозяину дома, что, в случае успеха на папских выборах, ему будет гарантирован титул графа Тусколо, патримонии, находящейся в пятнадцати милях к юго-востоку от Рима, в районе Альбанских гор. Итак, мечта греческого семейства, наконец, начала сбываться! Теофилакт с благодарностью принял подарок, но не забыл замолвить словечко и за своего друга, расписав все необыкновенные воинские доблести Альбериха. На это Агельтруда, хотя и скаредно чертыхнулась в душе, милостиво ответствовала:

— О, за него, мессер Теофилакт, вы можете не беспокоиться. Я весьма ценю услуги мессера Альбериха, почитаю его своим другом, другом Сполето и императорской семьи Италии. Передайте ему, что он может рассчитывать на графство Фермо, так же, как и тускуланская бенефиция, оставшееся недавно без сюзерена. Разумеется, в случае нашего общего успеха. Мое сердце радуется, видя какие отношения связывают вас, мессер, с графом Альберихом. В наше коварное время столь редко приходится видеть настоящую дружбу.

Теофилакт галантно поклонился. Немного помолчав, Агельтруда набралась смелости начать новую тему:

— Вас же я прошу граф о небольшой услуге. В ваших застенках находится бенедиктинский монах Хатто. Сей монах своими язвительными обвинениями, совершенными в тавернах многих городов, нанес немалое оскорбление мне лично и моему сыну Ламберту, императору Италии. Я прошу вас, граф, выдать мне сего злопыхателя, за которого вы можете назначить приемлемую для вас цену.

Итак, Теофилакту и Альбериху удалось выторговать для себя значительные дивиденды у припертой к стенке сполетской герцогини. Однако Теофилакт, помня наставления Альбериха, решил оставить Хатто в своих заложниках и вежливо, но твердо отказал герцогине в его выдаче. Герцогиня настойчиво повторила просьбу — нахождение монаха Хатто среди живых мира сего для Агельтруды было той самой пресловутой ложкой дегтя, которая отравляла здоровенную бочку меда, нацеженную Сергием и его сподвижниками в последние дни. Теофилакт был непреклонен, Хатто, по его словам, обвинялся в убийстве какого-то богатого горожанина, чья родня требовала тщательного расследования и возмездия. В итоге Агельтруда, отчетливо поскрипев зубами и не найдя весомого повода для объяснения своего живого интереса к судьбе безвестного монаха, пустила в ход другой козырь. Она пообещала, что о переводе Хатто в сполетскую тюрьму в ближайшие дни перед Теофилактом будет хлопотать его друг Альберих, раз на главу городской милиции он имеет, по всей видимости, гораздо большее влияние, чем блистательная Агельтруда. Теофилакт поначалу хотел оставить это язвительное замечание без ответа, но посчитал лучшим вариантом под занавес разговора слегка уступить обиженной герцогине и пообещал, что монах Хатто будет предоставлен Агельтруде сразу после папских выборов и получения его семьей тускуланской патримонии. Хитрость главе римской милиции удалась вполне — герцогиня сразу успокоилась, посчитав несговорчивость грека за жадность и недоверчивость последнего, а не за потаенные замыслы и темную игру, о чем она переживала ранее.

Итак, сполетская партия была полностью готова к выборам главы вселенской церкви. Предстоящий успех Сергия был очевиден, тем более, что вместо императора Ламберта собиралась принять участие в папских выборах его мать. Император же был слишком занят охотой, а равеннские леса и болота были, вероятно, слишком непроходимы, чтобы через них мог своевременно добраться до императора римский гонец.

За пять дней до выборов папы, во время планового объезда крепостных ворот, у Остийской стороны Теофилакта встретил его же слуга Климент, начальник его домашней охраны. Теофилакт был немало удивлен, когда слуга приблизился к нему с просьбой:

— Мой кир, с вами желает побеседовать один из отцов нашей христианской церкви.

Зайдя в помещения Остийской сторожевой башни, Теофилакт увидел Иоанна, священника тибуртинской церкви.

— Приветствую вас, благородный мессер Теофилакт, и вместе с вами возношу молитву к Господу нашему о ниспослании нам достойного служителя Божия на престол епископа великого Рима!

Теофилакт и Иоанн совместными усилиями возблагодарили Небо. Теофилакт, шевеля губами затверженные фразы, мысленно искал наиболее деликатный способ отказать отцу Иоанну в его, вероятно сейчас последующих, прошениях, ибо с чего тому пристало вдруг искать встречи с ним в нейтральном месте, как только для того, чтобы в последний раз попытаться привлечь Теофилакта и городскую знать в его лице на свою сторону? Однако, он ошибся. Священник повел речь о другом.

— Тяжелы груз и ответственность, которые на меня взвалил Господь, обязав сообщить вам, благородный мессер, горестную весть.

— Что случилось? — встревожился Теофилакт.

— До нас дошли нелепые грязные слухи, и я молю Господа, чтобы слухи эти остались только слухами о недостойном поведении одного из рабов Господа!

— О ком вы говорите, ваше преподобие?

После некоторой паузы, Иоанн собрался с силами и решился. Вся скорбь Вселенной звучала при этом в голосе пастора:

— В Риме говорят, что супруга ваша Теодора, прекрасная лицом, как лучшие украшения Рима, имеет недостойную связь с маркизом Адальбертом Тосканским, чему есть неоспоримые свидетельства и доказательства.

Теофилакт, забыв о статусе собеседника, сгреб того за воротник:

— Что вы такое сейчас говорите? — прорычал он

— Я хочу сказать, что ваша супруга тайно встречается с маркизом Адальбертом, отдавая тому на удовольствие свое тело, потакает всем его прихотям и, …. по всей видимости, исповедует его волю и заставляет вас следовать за собой, служа интересам Сполето и Тосканы. Послушайте вашего слугу Климента, ваша дочь Мароция рассказала ему о том, что однажды застала вашу жену без одежды в объятиях маркиза.

Из тени помещений выступил Климент и повторил все то, о чем ему в свое время поведала плачущая и разобиженная на мать Мароция.

Теофилакт побагровел.

— Вы ответите мне, если слова ваши окажутся змеиной клеветой!

— Понимаю ваши чувства и ничуть не сержусь, что в настоящий момент вы обходитесь со мной не как со смиренным служителем церкви. Поверьте, мне очень грустно, мессер Теофилакт, но мои слова основаны на показаниях и наблюдениях слуги вашего Климента, а также многочисленных посторонних свидетельствах.

— Мир полон завистников, сплетников и мерзавцев! — кричал Теофилакт, чувствуя, как горячая кровь прилила к его вискам, а в голове бешено застучало.

— Мне понятна ваша необузданная реакция оскорбленного, мне понятен ваш гнев, но чтобы окончательно уверить вас в правдивости услышанного, скажу вам, что нами получены сведения о том, что не далее как через три дня, когда вы будете заняты подготовкой папской коронации, в полдень покои вашей жены посетит сиятельный граф Адальберт. Если же слова наши окажутся клеветой, моя голова в тот же день послушно склонится пред вашей карающей дланью.

У Теофилакта кружилась голова, он по-прежнему крепко держал Иоанна за воротник плаща.

— Если вы лжете, берегитесь! Ваш сан не даст вам никакой защиты.

— А если это окажется правдой?

— То пусть трепещут и боятся другие!

Иоанн заторопился, чувствуя, что хватает за крылья недосягаемую прежде богиню Удачи:

— Ваша справедливая месть ударит по вашим врагам больнее, если вы сохраните в себе возможность до коронации не подавать виду о том, что вам стало известно только что. Вы слышите меня? Вы понимаете, о чем я говорю?

Теофилакт рассеянно кивнул, занятый более своими горестными мыслями.

— Не беспокойтесь, ваше преподобие. Те, кто рассчитывали меня купить, одновременно с этим наставляя мне рога, жестоко просчитаются. Я так понимаю, что все эти постыдные обстоятельства вам стали известны не вчера.

Конечно, не вчера. Конечно, Иоанн руководствовался в данный момент не заботой о нравственной чистоте семьи римского чиновника, а исключительно своими интересами.

— Признаю это, мессер Теофилакт. И не считайтесь с вашими потерями, я готов с радостью компенсировать их. Мне известно, что вам и вашим сторонникам обещаны преференции в случае поддержки вами требуемой кандидатуры. Я гарантирую вам, что я выполню все ваши запросы, как бы высоки они ни были.

— Потерю чести моей семьи вы тоже компенсируете? — хмуро спросил Теофилакт.

— Это не в моих силах, благородный мессер. Но жизнь человеческая суть череда потерь и приобретений, человеческий род слаб и несовершенен, а Господь наш учением своих велит прощать нам должников наших, как ….

— Увидимся на коронации, ваше преподобие, — буркнул Теофилакт, намереваясь поскорее закончить приносящую ему боль беседу.

— О, мессер Теофилакт, еще одна просьба! Если я клевещу, то это ничего не изменит, но, если мои слова будут подтверждены, это изменит все! Я прошу вас сей же час оповестить о смерти папы Теодора благороднейшего императора Ламберта. Гонец ждет вашего разрешения. Я прошу вас не чинить ему препятствий, а, напротив, дать ему охрану, ведь мы и вы поступаем исключительно следуя букве закона. Император должен участвовать в папских выборах лично, и, если гонцу не будет оказано сопротивления и гонец не будет излишне милостив к лошадям, у нас есть шанс на то, чтобы император Ламберт успел к выборам папы.

Просьба священника была вполне логически объяснимой. Теофилакт согласился. Все его мысли теперь занимала его Теодора. Он мучительно восстанавливал в памяти все те дни, когда он отсутствовал дома, с каким лицом его жена встречала его возвращения, все ее оброненные слова, все даже самые незначительные жесты. Он вспоминал все разговоры Теодоры с Адальбертом, пытаясь сопоставить, насколько естественно вела себя в эти моменты его супруга. Кто хочет, тот всегда найдет — ослепленный ревностью разум обманутого мужа рисовал ему картины одна другой позорнее, каждая улыбка его жены Адальберту теперь квалифицировалась как страшное подтверждение.

Иоанн с довольным видом наблюдал за происходящим в душе Теофилакта смятением. Ядовитая стрела попала точно в цель, и впервые за последние дни Иоанн почувствовал, что его партия до конца еще не проиграна. Удовлетворенно вздохнув, он приказал слугам двигаться к Ватиканскому холму.

Теофилакт же, оставшись в одиночестве, шептал:

— Дозволь мне Господи сохранить мои силы в ближайшие дни. Я хочу знать, увериться и, если будет на то воля твоя, страшно отомстить!

Эпизод 27. 1651-й год с даты основания Рима, 12-й год правления базилевса Льва Мудрого, 6-й год правления франкского императора Ламберта (19-20 января 898 года от Рождества Христова)

Спустя три дня, накануне выборов папы римского, глава городской милиции Теофилакт, закончив ранний аристон, тепло попрощался с женой, отправляясь на очередной трудовой день, в котором ему предстояло провести все необходимые мероприятия по обеспечению порядка во время завтрашнего голосования. По всему выходило, что домой Теофилакт вернется за полночь, Теодоре же надлежало остаться при домашнем хозяйстве в трепетном ожидании грядущего обретения титула графини Тускуланской.

Через час после отъезда Теофилакта, ворота греческого дома вновь распахнулись, впуская в себя блестящий паланкин тосканского маркграфа Адальберта. Справедливости ради скажем, что приезд тосканского сеньора не вызвал в прекрасной Теодоре серьезного прилива каких-то романтических чувств — она задолго до этого сделала в отношении Адальберта все необходимые, исчерпывающие выводы, но не желала рвать с ним из-за боязни разрушить так кропотливо сплетаемую вязь карьерной веревочной лестницы.

Начало визита графа было обставлено всеми необходимыми церемониями — мажордом Теофилактов представил гостя, хозяйка и гость певуче продекларировали все свое удовольствие от лицезрения друг друга, после чего слуги были отосланы прочь, и Адальберт с Теодорой остались наедине в гостевой зале.

Несколько минут прошли в полной тишине, любовники желали убедиться в своем совершенном одиночестве в этой гостиной. Был только слышен треск поленьев, погибающих в огнедышащей пасти камина. Теодора с любопытством изучала состояние своих ногтей на руке, тогда как тосканский граф, понемногу освоившись в чужой для него обстановке, поглядывал на гречанку со все возрастающей плотоядностью. Нагуляв должный аппетит, Адальберт ринулся на штурм и поспешил заключить Теодору в свои объятия. По сравнению с его не менее очаровательной, но весьма чопорной женой Бертой, Теодора открыла для графа поистине новые горизонты любовных отношений, всякий раз удивляя его сюрпризами амурного свойства. В результате Адальберт уже давно не удостаивал вниманием свою законную супругу, считая дни до нового свидания с Теодорой и гадая, чем на сей раз он будет приятно удивлен. Та же, еще раз повторимся, была куда более сдержанной в своих отношениях. Вот и сейчас, когда граф поспешил прильнуть к ее теплым, пахнущим восточными маслами коленям, Теодора мягко и аккуратно убрала свои ноги прочь и поспешила придать свиданию деловую нотку:

— Ах, мой милый друг, вы так нетерпеливы в своих желаниях. Я же хочу поскорее узнать, все ли готово к завтрашнему дню?

— О, звезда моя, не извольте беспокоиться. После того как вы уверили нас, что ваш супруг готов поддержать Сергия, нет ровным счетом никаких поводов для сомнений. Церковный клир целиком за Сергия, городской патрициат, благодаря вашим стараниям, теперь тоже, плебс, как меня уверяют мои соглядатаи и казначеи, спит и видит на троне святого Петра нашего сполетского пресвитера, который к тому же на днях пообещал сразу после воцарения восстановить Латеранскую базилику!

— Каково же вам будет, мой милый друг, в следующий раз одаривать своими ласками не рядовую горожанку Рима, но знатную графиню?

— Вы давно не графиня, но королева моего сердца, Теодора! И завтрашний день в этом свете для меня ровным счетом ничего не изменит, — и граф начал осыпать жаркими поцелуями лицо Теодоры, а руки его проявляли при этом все большую смелость и настойчивость.

Наконец Теодора поддалась и страсть охватила обоих любовников. Разговор прекратился и теперь помимо треска камина, продолжавшего деловито расправляться с поленьями, было слышно лишь сладострастное дыхание графа, который, начав с губ Теодоры, затем своими поцелуями стал спускаться все ниже и ниже и, наконец, добрался до области, нечасто посещаемой солнцем и ветром. Одеяния же любовников меж тем спали окончательно.

Трррррах! Треск грубо отворяемой, а, точнее, вышибаемой двери, ведущей в сад, был внезапен и тем ужасен до невероятности. Застигнутые врасплох вскрикнули сколь испуганно, столь и дружно. На пороге, со страшным, остекленевшим взором Аввадона    и гладиусом в руке стоял Теофилакт.

Теодора снова вскрикнула. Адальберт зайцем заметался по зале. Теофилакт вошел в гостиную.

— Читай отходную, мерзавец! — крикнул он, приближаясь к Адальберту.

Адальберт без толку теребил медную ручку входной двери, которая была предусмотрительно заперта ими же несколько минут назад. Блистательный щеголь и ловелас уже начал было скулить, как придавленный палкой щенок, когда вдруг ему пришла в голову спасительная мысль. Граф схватил деревянный табурет и швырнул его в расписной витраж, красочно изображавший, что характерно, грех прелюбодеяния. Окно вдребезги рассыпалось, Адальберт сиганул тут же в спасительную расщелину, Теофилакт последовал за ним.

— Поймать его! В нашем доме вор! Смерть ему! — кричал Теофилакт, привлекая внимание своих слуг.

Первым делом Адальберт прыгнул в носилки, однако, видя нерасторопность своих растерявшихся слуг и бежавшую к нему со всех сторон челядь Теофилакта, стремительно вскочил на неоседланную лошадь, кем-то отвязанную и до сего момента с любопытством изучавшую двор. Миг, и тосканский маркиз, необремененный большим количеством одежды на себе, выскочил со двора.

— Схватить, схватить всех слуг этого мерзавца! Смерть им! — гремел Теофилакт.

Греческий двор исправно выполнил приказ своего хозяина. Несколько мгновений, и все слуги тосканского графа лежали на земле, истекая кровью от страшных ударов пиками и кистенями.

Теофилакт, видя, что главная добыча ускользнула, повернулся к дому и медленно пошел к его входу. Там, в глубине залы, дрожа от страха и грядущего наказания, ждала его Теодора. Но даже в эту минуту острый ум этой женщины подсказал ей спасительную идею, она вызвала кормилицу и верная Ксения устремилась за хозяйской дочкой.

Забившись в угол дивана, беспомощно закрывшись простыней, Теодора с расширенными от ужаса глазами следила за приближающимся Теофилактом и мысленно читала молитву. Теофилакт шел на нее с гладиусом в руке, но в этот момент к нему бросилась маленькая Мароция и тонко заголосила:

— Папа! Папенька! Не бей маму!

Теофилакт мрачно отстранил девочку, спрятал гладиус в ножны, и, подойдя к жене, не говоря ни слова, ударил Теодору наотмашь по лицу. Та вскрикнула и, скорчившись на диване, закрыла лицо руками. Теофилакт нанес еще удар, и еще. Все это время его хватала за руки Мароция, умоляя прекратить.

Снова удары, на ткань дивана упали первые капли крови. Теодора принимала удары, не издавая ни мольбы, ни стонов. Мароция, видя тщетность своих усилий, выбежала во двор и крикнула слуг. Спустя несколько мгновений слуги повисли на руках своего хозяина, который за последние секунды нанес жене еще несколько сокрушительных ударов.

Теофилакт, громко рыча, приказал слугам оставить его, но Мароция настояла на своем и пронзительным голосом требовала от слуг обратного. Ее крики привели Теофилакта в чувство и он, наконец, остановился. Теодора лежала на диване, по-прежнему пряча руками лицо, ее длинные волосы черным плащом закрывали ее скрюченное тело, сквозь ее пальцы текла кровь.

— Я никогда более не посещу твоего ложа, никейская шлюха! — прогремел Теофилакт, в минуту ярости припомнив благоверной ее прошлые грехи, — я сошлю тебя в монастырь!

Теодора не проронила ни слова. Теофилакт дал волю своей ярости, опрокинув мебель, стоявшую в гостиной, и бросив в камин шелковые наряды Адальберта. Выйдя во двор и оставив, тем самым, Теодору в покое, он приказал десяти своим слугам седлать коней и ехать на Широкую улицу, где находилась резиденция тосканских маркграфов.

Однако поездка эта успеха не имела. Адальберт, не заезжая в свой римский дом, видимо, сей же час покинул город, страшась гнева одного из самых могущественных его граждан. При этом осталось загадкой, каким путем ему удалось приобрести себе новую одежду. В итоге, пошумев немного под стенами дворца Адальберта и наградив затрещинами пару неосторожно подвернувшихся ему тосканских лакеев, Теофилакт вернулся домой, где вечером вновь подверг истязаниям свою жену и, если бы не очередное вмешательство шестилетней Мароции, которую Теофилакт боготворил, Теодоре пришлось бы очевидно туго.

Настал следующий день, который, по всем признакам, должен был стать триумфом пресвитера Сергия, уже столько лет безрезультатно алчущего папскую тиару. С самого утра к Ватиканскому холму, перед базиликой Святого Петра начали стекаться горожане и гости Рима, стремясь стать живыми свидетелями избрания нового папы. Как уже отмечалось, по правилам тех лет епископ Рима избирался голосами священников, среди которых преимуществом пользовались кардиналы титульных римских церквей, патрициатом Рима, определяющими в котором являлись префект и глава городской милиции, а также римский плебс, утверждавший нового папу исторгаемыми из своих глоток децибелами. Еще одним значимым голосом на выборах являлся голос императора Запада, который, со времен Карла Великого, обладал полномочиями подтвердить или отвергнуть выбранную Римом кандидатуру. До созыва знакомого нам конклава с его известным регламентом, включающим закрытые двери и черно-белый пепел, оставалось еще без малого три столетия.

В полдень, 18 января 898 года, на площади перед базиликой Святого Петра, перед колышащейся и рокочущей толпой римлян, камерарий прежнего папы, престарелый кардинал-епископ Евгений Остийский, мало кому слышным шепотом объявил о начале выборов. Первым голосовала христианская церковь. Один за другим поднимались протодиаконы, пресвитеры и кардиналы, и подавляющее большинство высказывалось в пользу пресвитера Сергия, заслужившего, по их словам, своими деяниями право стать наместником Святого Петра и быть достойным своих предшественников. Удивительный случай массовой амнезии, ведь со времен Трупного синода миновал всего год, но никто, даже из голосовавших против, не вспоминал о редком таланте имитатора, обнаруженном в те дни у Сергия! С каждым голосом в пользу своего протеже, герцогиня Агельтруда торжествующе поднимала голову над римской толпой и горделиво оглядывала собравшихся. Каждый же голос, поданный против Сергия, был встречаем ею с нескрываемым удивлением и гневом и она немедля поворачивалась к писарю с наказом записывать имена и звания негодных строптивцев.

К исходу голосования среди церковнослужителей конечный результат был предельно ясен. Кандидатура Сергия была принята значительным большинством голосов клира. Внезапно с противоположной стороны Тибра, недалеко от Замка Ангела, загремели приветственные трубы. Агельтруда не успела послать слуг, чтобы выяснить причину оглашения приветствий, как вдруг на Ватиканской площади показался десяток всадников на взмыленных лошадях. Группу рыцарей возглавлял изящный юноша в роскошном одеянии, и герцогиня с досадой в сердце узнала в нем своего милого сына, императора Ламберта.

Приветственные крики римлян продолжались бы нескончаемо, но Ламберт милостивой улыбкой и стеснительным, не слишком императорским, жестом попросил народ Рима замолчать. Ламберт подошел к трибуне, с которой голосовавшие выражали свое решение, и громко заявил:

— Приветствую вас, граждане Рима, и выражаю вам свою поддержку в вашем выборе! Однако, меня сильно удивило, почему город Рим, чьим покровителям я являюсь, согласно клятве пращура нашего, великого императора Карла, не соизволил оповестить меня своевременно о кончине святейшего папы Теодора? Быть может, город Рим в гордыне своей решил вернуться к самостоятельному избранию епископа своего? Быть может, Рим вновь чувствует в себе силы самостоятельно защищаться от врагов своих и врагов церкви Христовой? Напоминаю же вам, жители Рима, о клятве, данной вами, что епископ вашего города будет утверждаться и назначаться только с соизволения императора римлян и франков, каковым, милостью Божией, являюсь в данный момент я!

Город поспешил умилостивить императора :

— Благородный, величественный император Ламберт! Прости нас! В наших мыслях не было ни коварства, ни умысла оставить тебя в неведении! Яви нам волю свою и мы безропотно подчинимся ей!

Ламберт победно оглядел Рим и притихшую, в дурном предчувствии, сполетскую знать, сгруппировавшуюся возле его матери.

— Считаю нелепым недоразумением такое поведение великого Рима, но, в качестве платы за случившееся, требую от вас принять во внимание мой выбор прежде, чем вы огласите свой. Волею, данной мне Господом нашим, Иисусом Христом, наследием, дарованным мне императором Карлом Великим и переданным мне моим отцом, императором Гвидо, отдаю свой голос и предпочтение смиренному и благочестивому пресвитеру Тибуртинской церкви Иоанну, сыну Рампоальда! Надеюсь, отцы святой кафолической церкви, мой народ и вольные граждане Рима последуют моему совету и волеизъявлению, и сделают аналогичный выбор!

Агельтруда и Сергий прикусили губу. Тщательно выстраиваемый ими сценарий папских выборов рушился на глазах. Агельтруда предприняла попытку перехватить инициативу и, по крайней мере, вернуть настроения враз заколебавшегося и к тому же виноватившегося плебса в нужную сторону:

— Приветствую тебя, мой сын, великий император Ламберт, в стенах Вечного города и, прежде всего, призываю тебя прильнуть в мои объятия, дабы я, как мать, могла насладиться близостью вернувшегося дитяти! Сообщаю тебе также, что ходом голосования среди слуг церкви, голос которых ты не можешь не принять во внимание, был выдвинут на пост епископа Рима пресвитер Сергий, сын Бенедикта, лицо не менее достойное, чем кандидатура, озвученная тобой только что. Пусть же теперь отдадут свои предпочтения достойные представители патрициата и плебса великого Рима!

В качестве делегата от патрициата Рима выступал Теофилакт. Поднимаясь на трибуну, он поразил всех знающих его багровым цветом своего лица. Глава римской милиции с трудом удерживал свои чувства.

— Граждане Великого Рима! Я, вами выбранный magister militum, префект и судья Рима, обращаюсь к вам с просьбой поддержать наиболее достойную кандидатуру на трон епископа Рима, владыки Церкви Христианской, благочестивейшего из благочестивых и смиреннейшего из смиренных раба Господа нашего и раба рабов Господа! По мнению префектуры Рима, таковым является……

…..Искусно выдержанная пауза…..

— Пресвитер Иоанн из славного Тибура!

Агельтруда, Сергий и их сторонники стояли с разинутыми от неожиданности ртами. Агельтруда чувствуя, как у нее подгибаются колени, затрясла головой и забормотала в адрес Теофилакта, нимало не смущаясь, что ее слышат десятки людей:

— Нет, нет, мы же договорились, мы условились. Ваш титул…….. , — сквозь хаос мыслей, в спутанном сознании герцогини четко и ясно звучало лишь одно: дело проиграно, дело проиграно. Наконец, Агельтруда ожидаемо взорвалась:

— Предатель! Предатель! Изменник, — яростно заверещала она, испепеляющим взором сверля Теофилакта.

Теофилакт с разрушительной ненавистью во взоре оглядывал сникшую сполетскую партию, готовясь принять вызов на поединок, если таковой последовал бы. Все отводили взор. А многие из них уже начали просчитывать способ наиболее быстро и наименее болезненно переметнуться в стан победителей.

— Глас народа! Пусть Рим явит нам свою волю, — отчаянным фальцетом возопил Сергий, пытаясь использовать свой последний козырь, щедро закупленный для него Адальбертом. Но Сергий отпрянул вглубь своих сторонников, услышав в ответ:

— Не бывать нашим папой участнику Трупного синода! Сергий — безбожник! Сергию — анафема! Иоанн — наш епископ!

Рухнула последняя надежда. Финансы Адальберта оказались не всемогущи. Да и сам Адальберт в решительный день почему-то исчез из Рима, в результате чего легко меняющая свое мнение чернь переметнулась на сторону формозианцев. Сполетский дом в очередной раз проиграл партию, несмотря на все свои ухищрения и ловкую игру.

Площадь потонула в приветственных восторгах толпы в адрес тибуртинца Иоанна и немедленно потребовала его появления на площади. К счастью, чтобы найти Иоанна не пришлось, как при выборе папы Григория Великого, прибегать к божественным силам, в свое время лучом света указавшим на овраг за пределами города, в котором прятался будущий святой. Иоанн же весь последний час находился в базилике Святого Петра и истово молился Господу о ниспослании Риму мудрости при выборе нового главы Церкви. Десятки людей вынесли его из базилики на руках и вознесли на трибуну. Иоанн опустился на колени, и со слезами на глазах благодарил умиленных такой сценой римлян за их решение. Воспользовавшись тем, что все внимание римлян переключилось на теперь уже очевидно выбранного папу, Агельтруда протиснулась к Теофилакту.

— Жалкий греческий пес! Будь ты проклят, предатель! Тебе никогда не стать бароном! Остерегись появляться в границах Сполето и Тосканы!

На что Теофилакт отреагировал тоном человека, сполна отомстившего своим обидчикам:

— Увы, но не вам решать это, милейшая герцогиня. И опасайтесь чинить мне препятствия, — а, наклонившись к самому ее уху, добавил, — иначе монах Хатто может рассказать Риму еще одну, на редкость интересную историю.

Агельтруда побледнела и отшатнулась от Теофилакта, приказав слугам немедленно снаряжать свой поезд. Она ни минуты не собиралась оставаться в Риме. Такое же настроение царило в душе Сергия. Помимо здравиц в адрес Иоанна, он отчетливо слышал угрозы собственной персоне со стороны вдруг опомнившихся римлян.

— Безбожник! Варвар! Ты вместе со Стефаном судил Формоза и отвечал за него на суде! Анафема тебе, анафема! Прими же кару Божию по делам своим!

Распаляя себя подобными выкриками, толпа в скором времени достигла нужной степени экзальтации и в Сергия и его сторонников полетели комья грязи. Ситуация могла пойти по совсем уже неприличному для данного события сценарию, но Теофилакт со своей милицией оперативно вмешался и даже собственноручно помог Сергию покинуть Ватиканскую площадь.

После бегства сергианцев Риму больше уже ничто не мешало радоваться избранию своего сто шестнадцатого епископа. Лавины восторгов горожане излили на так своевременно появившегося и перевернувшего ход голосования императора Ламберта, а также на все более уважаемого ими судью Теофилакта.

Ну а главным триумфатором дня, конечно же, был сам Иоанн, который, по-прежнему не поднимаясь с колен, призвал собравшихся христиан молить Господа о ниспослании Риму благословения произведенному сегодня выбору. Толпа, вслед за новым понтификом, опустилась на колени и чувственно пропела множество благодарственных псалмов. С каждым новым псалмом энтузиазм римлян увеличивался, ибо на их глазах папские слуги начали быстро расставлять столы для традиционной, доступной для всех, праздничной трапезы, которой увенчался сей знаменательный день.

* * * * * * *

Когда до окончания дня оставались считаные минуты, в свой дом, после обильной пирушки в компании Альбериха и его друзей, возвратился префект и глава римской милиции Теофилакт. За бурными событиями прошедшего дня он на время позабыл о личной обиде, нанесенной ему накануне, однако теперь, по мере приближения к дому, воспоминания вновь зажгли в его сердце жажду мщения. Въехав во двор, он первым делом справился у слуг об их хозяйке. Оказалось, что та весь день провела дома и при ней неотлучно находилась Мароция. Взяв тяжелый подсвечник, он поднялся в спальню Теодоры и распахнул дверь. В спальне, при тусклом свете свечи, Теодора читала Мароции о приключениях Одиссея — чудесное и никому тогда неизвестное сочинение, найденное ею в библиотеках Константинополя. При звуке отворенной двери Теодора вздрогнула и крепко сжала в своих руках руку дочери, затравленно глядя на слегка качающуюся фигуру мужа. Теофилакт вошел в спальню, распространяя вокруг себя густой смрад винного перегара.

— Мароция, иди к себе, — хрипло приказал он дочери, окидывая Теодору взглядом, не предвещающим той ничего хорошего.

Мароция еще сильнее прижалась к матери. Теофилакт приблизился к ним, грубо отстранил девочку и замахнулся на жену.

— Нет, не надо папа! — крикнула Мароция и повисла на его занесенной для удара руке.

Теофилакт начал молча и достаточно аккуратно отпихивать от себя дочь. Воспользовавшись тем, что внимание мужа переключилось на Мароцию, Теодора молнией скользнула к Теофилакту и, не смущаясь присутствием дочери, прильнула к чреслам мужа и начала грубые и торопливые ласки, стремясь как можно быстрее достичь того момента, когда все устремления и желания мужчины вытеснит одно, то самое. Теофилакт поначалу пытался оттащить ее, но Теодора была действительно мастером своего дела, в результате чего податливая мужская натура очень скоро обнаружила в себе признаки капитуляции. Еще несколько мгновений, и руки Теофилакта отпустили на волю волосы Теодоры и занялись раздиранием ее одежды. С рычанием голодного зверя Теофилакт, забыв про свою клятву, данную им накануне, обрушился на жену.

Спустя время, когда Теофилакт был на подступах к блаженству, Теодора, вспомнив, что они не одни, нашла взглядом Мароцию. Та никуда не убежала, а все это время стояла рядом с родителями, вовсю предававшимся утехам, и смотрела на них с удивленным любопытством.

— Надеюсь, ты все хорошо запомнила, — единственное, что сказала мать дочери.

Эпизод 28. 1652-й год с даты основания Рима, 13-й год правления базилевса Льва Мудрого, 7-й год правления франкского императора Ламберта (11-16 сентября 898 года от Рождества Христова)

Сразу после вступления на папский престол, Иоанн Девятый заявил о своем желании как можно скорее завершить то, что инициировал, но так и не довел до конца его предшественник — а именно провести церковный собор, на котором предстояло перво-наперво осудить участников Трупного синода, запретить подобные судилища на веки веков, а также подвести черту под чехардой епископских назначений и смещений, которыми так изобиловали последние три года. Заодно настоятельно требовалось упорядочить нарушенное в последние годы взаимодействие между папской властью и властью императора, благо оба властителя с первых же минут общения между собой выказали исключительные симпатии друг к другу.

Однако старания нового понтифика натолкнулись на отчаянное сопротивление разгромленных сергианцев (проще теперь будет называть их так, ибо фрондирующие священники к Сполето имели теперь весьма опосредованное отношение, и большинство среди них уже принадлежало тосканцам). Сергий и его приверженцы всеми силами старались сорвать назначенный на конец февраля собор, который предполагалось провести в базилике Святого Петра. Прежде всего, все сергианцы в мгновение ока и под различными предлогами испарились из Рима сразу после папской коронации. Затем, при финансовой поддержке Адальберта Тосканского, мятежные епископы начали увещевать своих нестойких коллег, кого кнутом, кого пряниками, не ехать в Рим. Дело дошло до того, что в паре случаев итальянских епископов, остановившихся на постоялых дворах по дороге в Рим, силой вывозили в пределы Тосканы. Сам же Адальберт, готовясь к самому для себя худшему из возможных вариантов развития событий, начал призывать под свои знамена вассалов тосканского маркграфства.

Действия сергианцев были столь энергичны и пренебрежительны к существовавшим тогда нормам поведения относительно высших иерархов церкви, что Иоанн упустил время для проведения решительных контрмер. В итоге, к моменту открытия собора, на котором присутствовал сам император Ламберт, в Рим прибыло около пятидесяти епископов церкви, при необходимых семидесяти. Иоанн, стремясь провести собор как можно скорее, преследовал цель активнее эксплуатировать результаты недавно одержанной в Риме победы, однако на деле его поспешность привела к провалу — открывшийся церковный собор, не набрал необходимого кворума для решения большинства запланированных вопросов, подлежащих разрешению.

В итоге все ограничилось одними декларациями. Было объявлено (но не утверждено) о недопустимости проведения впредь синодов, подобных Трупному, было объявлено (но не утверждено) о необходимости присутствия на папских выборах послов императорского двора и обязательного утверждения ими результатов этих выборов, были заслушаны (но опять же оставлены без решения) покаянные показания по какому-то недоразумению оставшихся в Риме участников Трупного синода — Петра из Альбано и Сильвестра из Порто, утверждавших, что приняли участие в суде под давлением и под воздействием угроз со стороны Стефана и Сергия. Единственным практическим результатом февральского собора, правда, актом, ставшим весьма эффектным, стало ожидавшееся многими отлучение от церкви Сергия. Наконец, осознав причины своего поражения и согласовав свои действия с Ламбертом, Иоанн объявил о своем намерении провести широкий собор в сентябре этого же года. Чтобы избежать обвинений в возможном давлении на священников, Иоанн назначил местом проведения собора Равенну. За полгода приглашения посетить собор получат все иерархи церкви из самых далеких окраин Европы, включая даже строптивых патриархов восточных церквей, везде и во всем норовивших демонстративно спорить с папским престолом. Таким образом, Иоанн, пусть и с потерей времени, стремился обеспечить наибольшую поддержку и легитимность своим решениям. За отсутствие на предстоящем соборе, если только причиной этого не станет тяжелая болезнь, Иоанн пригрозил епископам карой вплоть до возможного интердикта. К решениям Иоанна охотно присоединился и император Ламберт, который объявил, что в те же сроки, в той же Равенне намерен провести ассамблею («собрание») среди светских правителей Италии и ближайших королевств, дабы утвердить свои права присягой знати. Таким образом, Адальберт Тосканский, Арнульф Каринтийский, Беренгарий Фриульский, то есть все те, кто имел основания оспаривать императорские регалии Ламберта, должны будут либо подтвердить свой союз с новым императором и открыто присягнуть ему на верность, либо так же открыто обозначить свою оппозицию.

Итак, Сергий и Адальберт своим саботажем выиграли у Иоанна целых полгода. Срок немаленький, особенно если учесть сколь краткими оказались понтификаты предыдущих четырех пап. И Иоанн, понимая это, принял беспрецедентные для того времени меры по обеспечению личной безопасности. Все посетители папской приемной теперь досматривались римской милицией, все подозрительные предметы, не говоря уже об оружии, изымались до окончания папской аудиенции. Все подарки, съедобные и несъедобные, также досматривались, пища и вино дегустировались рабами, которых оставляли под надзором лекарей в течение суток и только после этого испытания дары преподносились папе на его стол. Наконец, был внесен порядок в составление реестра гостей, посещавших понтифика, каждый пилигрим должен был назвать не только свое имя, город или страну, из которой прибыл, но и место своего ночлега в Риме, причем слуги Теофилакта эти сведения тщательно проверяли. Конечно же, гости роптали и жаловались на нетактичность римской милиции и самому папе, и императору Ламберту, но все эти жалобы оставались безрезультатными, если не считать только все возрастающее уважение со стороны правителей Италии к главе городской милиции, новоиспеченному графу Тусколо.

Да-да, Иоанн сдержал свое обещание в полной мере и по отношению к Теофилакту, и к Альбериху, которому Ламбертом было пожаловано графство Фермо. Камеринцу потребовалось немало усилий для того, чтобы восстановить лояльность к себе со стороны герцогини Агельтруды, в какой-то момент заподозрившей Альбериха в ведении двойной игры. Злые языки утверждали, и, скорее всего, уже не без оснований, что камеринскому быку для этого пришлось-таки посетить ложе Агельтруды и вкусить ее порядком увядших прелестей. Примирению поспособствовало и изменение настроений со стороны герцогини к результатам прошедших папских выборов. Здраво поразмыслив, она мало-помалу начала приходить к выводу, что спокойный и уравновешенный Иоанн, несомненно, лучший выбор, по сравнению с интриганом Сергием, и что сын ее оказался дальновиднее и разборчивее матери.

А интриган Сергий временами таки давал о себе знать. В апреле бдительными слугами Теофилакта была пресечена попытка доставки к папскому столу отравленного вина, которое было привезено каким-то безвестным монахом. Раб, дегустировавший вино, скончался спустя несколько часов, и уже вечером того дня стражники Теофилакта заключили отравителя в тюрьму. Однако, придя утром к камере заключенного, Теофилакт обнаружил тело монаха с кинжалом в сердце — по всей видимости, мятежники имели немалые связи даже среди городского управления.

Произошедшее потребовало от папского окружения и городской милиции новых мер по обеспечению безопасности. Дело дошло до того, что монахам отказывалось теперь в папской аудиенции, если у тех отсутствовали рекомендательные письма от их аббатов. Хотели было вообще запретить принимать съестные дары от гостей, но были вынуждены от этой идеи отказаться, поскольку для нищих пилигримов и небогатых монастырей это было единственным способом проявить уважение к персоне понтифика.

В конце августа Рим торжественно провожал своего епископа и своего императора в Равенну. Процессия, состоявшая почти из тысячи человек, среди которых только сотню составляли рыцари Сполето и Рима, празднично проследовала через Номентанские ворота. Вместе с Иоанном и Ламбертом Рим покинули герцогиня Сполетская Агельтруда, ее младший сын и брат императора Гвидо, камеринский граф Альберих. Власть в городе на время отсутствия папы целиком перешла к префекту, судье и главе милиции Теофилакту. Впервые Вечный город оказался в руках хитрого византийца. Сколько еще подобных моментов будет у него и у его семьи впереди, сколь цепкими окажутся их руки!

Итак, Равенне в сентябре 898 года предстояло вновь примерить на себя статус столицы Италии, пусть и всего на несколько дней. На протяжении доброй половины первого тысячелетия различные правители Италии периодически выбирали Равенну местом своей резиденции. Началось все с императора Гонория, преспокойно оставившего Рим на растерзание войскам Алариха, продолжилось во времена Теодориха, затем еще несколько веков Равеннский экзарх являлся наместником Италии от имени императора Константинополя, и каждый новоизбранный римский папа угодливо-суетливо спешил подтвердить у экзарха свои полномочия. С момента падения экзархата прошло уже полтора столетия, и Равенна потихоньку начала отвыкать от своей, исключительной для Италии, роли, уступив своему извечному сопернику — Риму — пальму первенства в вопросах Церкви и Веры, а новой лангобардской столице — Павии — статус резиденции новых итальянских королей. Но, с воцарением в Италии сполетской династии, Равенна вновь начала привлекать к себе внимание в качестве имперского города. Именно здесь, в двенадцатилетнем возрасте, ныне здравствующий Ламберт был коронован императором, причем корону на его юную голову самолично водрузил папа Формоз.

Дорога в Равенну у папы и императора заняла три недели. За это время папа оказал знак внимания Ламберту, посетив его родное Сполето, затем обе венценосные особы вызвали пятидневный праздничный переполох среди населения Пентаполиса , со времен Карла Великого принадлежавшего к владениям пап. 11 сентября торжественная процессия достигла ворот Равенны. Город уже кипел от наплыва церковнослужителей, вассалов императора, всей их многочисленной челяди, а также от рассчитывающих на изрядную прибыль торговцев, карманных воров, нищебродов и публичных девок. Почти каждый час в город вплывал либо поезд какого-либо почтенного пресвитера, либо кавалькада воинственных всадников, составлявших свиту какого-либо достойного сеньора. Но всех, конечно, затмил папско-императорский кортеж, который вошел в город под многоголосые ликующие крики горожан. Император и папа разместились во дворце экзархов и в течение всего собора и ассамблеи пользовались единой стражей и трапезничали за одним столом, что еще более сблизило молодого императора и преклонных лет почтенного прелата.

Следующий день ушел на отдых и приветственный пир, устроенной хозяином города, архиепископом Равенны Кайлоном. Во второй день пребывания архиепископ и папа отслужили также совместную службу в базилике Сан-Витале о ниспослании Божьего благословения на предстоящий завтра в этой же базилике собор. Что касается императора, то его равеннцы развлекли соревнованиями колесниц, которые проводили здесь еще со времен Великой империи, когда страсти, сопровождавшие эти скачки, достигали порой такого градуса, что город на несколько дней погружался в пучину кровавых разборок между сторонниками различных соревновавшихся партий.

13 сентября состоялось первое заседание церковного собора. Старания Иоанна на сей раз увенчались успехом. На соборе присутствовало семьдесят четыре епископа из различных городов Италии, Бургундии, Баварии, а также представители патриархов Константинополя, Александрии и Антиохии. Из всех значимых лиц церкви отсутствовал только отлученный Сергий, впрочем, иначе и быть не могло, а также кардинал Христофор. Все остальные участники Трупного синода смиренно прибыли на собор в робкой надежде милостью папы и императора остаться в лоне христианской церкви. Таким образом, легитимность всех решений, которые бы утвердил собор, не подвергалась бы далее никаким сомнениям и оспариваниям, это был самый крупный церковный собор за последние двадцать лет.

Сотворив молитву во славу Господа, епископы перешли к рассмотрению дел. И первым на очереди было обсуждение итогов Трупного синода. Отец Лев, молодой пресвитер одной из церквей Приапи, верный приверженец папы Иоанна, рассказал присутствующим обо всех перипетиях произошедшего судилища, как будто в храме находился кто-то, кто до сих пор пребывал в неведении. Тем не менее, присутствующие горестно и даже с возгласами изумления вздыхали, сокрушенно воздевали длани к небу, дивясь долготерпению Всевышнего, и испуганно осеняли себя крестным знамением, когда рассказчик в своем повествовании добрался до описания разрушения Латеранской базилики. После этого вниманием собравшихся овладел куда менее дипломатичный, чем Лев, туринский епископ Амолон. С высоты своего места он бросил гневное обвинение в лицо враз съежившимся прелатам сполетских, римских и тосканских городов, принявших участие в Трупном синоде.

Папа Иоанн, сидя под сохранившейся до наших дней мозаикой с изображением Юстиниана Великого, взирал на все это действо взглядом отмщенного победителя. Он намеренно отстранился от произнесения пылких речей касательно Трупного синода, предоставив это сделать епископам североитальянских городов, испытывавшим откровенную неприязнь к коллегам из сполетской партии. Вслед за Амолоном поднимались епископы Вероны и Ареццо, добавлявшие все новые осуждающие эпитеты в адрес отцов субурбикарных церквей. Со времен Трупного синода минуло всего-то полтора года, и вот все эти священники — Петр из Альбано, Пасхалий из Орты, Сильвестр из Порто — некогда с пеной у рта бросавшие обвинения безучастному трупу, сидящему на папском престоле, теперь начали, заикаясь и нервно теребя свои одежды, жалко переваливать вину друг на друга, а пуще всего списывать все свои действия на покойного Стефана, на отсутствующего Сергия, на какие-то мифические угрозы в свой адрес со стороны тосканской и сполетской знати. Наконец, озвученная кем-то из сполетцев откровенная чушь была с радостью подхвачена всеми остальными и все священники вдруг, прикинувшись простачками, на голубом глазу начали уверять высокий собор в том, что никто из них подписи под актами Трупного синода не ставил, а имевшиеся там подписи просят считать поддельными. Весь этот спектакль раздраженно прервал Иоанн и, будучи сам живым свидетелем всех тех мерзостей, которые творились во время суда над Формозом, припомнил каждому его речи и участие в осквернении тела мертвого папы. В итоге, пристыженные и напуганные вновь возросшей вероятностью отлучения, сполетцы рухнули на колени, прося о пощаде и плачем демонстрируя Равенне осознание всей глубины своего падения.

— Молим о прощении за содеянное нами! Нашими действиями двигало единственное намерение искоренить зло, проникшее в лоно церкви Христа, но само зло ослепило глаза наши. И мы никоим разом не хотели и не хотим быть судьями папскому престолу! — голос Петра из Альбано выделялся среди многоголосого фальцета рыдающих священников. И все пристыженные отцы, хором присоединились к его последней фразе:

— Non nos sedem iudicamus apostolicam! Мы не судьи папскому престолу!

Фраза настолько понравилась всем, включая папу Иоанна, что он тут же повелел ее внести в акты собора, как один из утвержденных собором постулатов.

Следующим актом было наказание наиболее «отличившихся» на Трупном синоде. Отлучение Сергия было подтверждено, также отлучению подвергся упрямый кардинал Христофор и тосканский священник Астерио, вероятно в большей степени за то, что приютил бежавшего Сергия, однако всем остальным, поскольку они добровольно явились на суд и здесь смиренно преклонили колена пред лицом церковного собора, отлучение было заменено на достаточно тяжелую эпитимью. Сполетская партия вздохнула с нескрываемым облегчением и искренне возблагодарила собор и понтифика за высокое милосердие, проявление которого, к слову, накануне у папы выхлопотал их молодой правитель Ламберт.

Собор единодушно признал ничтожным и преступным суд над Формозом и запретил впредь судить скончавшихся пап. Затронутая сполетцами тема принуждения многих из них к участию в Трупном синоде, привела к тому, что, по инициативе римского кардинала Бенедикта, было записано в актах собора следующее:

«….Никого из епископов нельзя терзать и, пренебрегая священными канонами, не выслушав и не обсудив, беспокоить, отбирать имущество или в темницу заключать».

Коснувшись темы имущества, папа Иоанн инициировал рассмотрение вопроса о прекращении действительно варварского, до идиотизма, обычая грабить дом папы после его смерти. Присутствующие одобрили этот запрет единогласно. Затем вновь вернулись к рассмотрению того тяжелого наследства, которое оставил потомкам папа Формоз. Было решено вновь подтвердить запрет на переход с одной епископской кафедры на другую (здесь папа Иоанн позволил компромиссно «сбросить пар» собранию, предоставив им на критику одно из главных преступлений, вменявшихся Формозу). В тоже время собор решил устранить сумятицу, возникшую в связи с оспариванием назначений на церковные должности, совершенные Формозом, а затем отмененные Стефаном, который заставил всех рукоположенных Формозом пройти повторное посвящение. В итоге, после некоторых споров (а сполетская партия, после того как миновала основная гроза, нашла в себе силы возражать по данному пункту) было решено оставить в силе все назначения Формоза, а все повторные посвящения Стефана, равно как рукоположения, совершенные им, отменить.

В завершение первого дня собора, под иронические ухмылки восточных патриархов, было решено сжечь все документы, касающиеся Трупного синода, как наносящие смертельный вред авторитету католической церкви. После чего священники пропели осанну всем решениям собора и разошлись до утра следующего дня.

На второй день собора в базилику Сан-Витале с небольшой свитой пожаловал император Ламберт. Внимание императора было неслучайно, ибо именно в этот день предполагалось регламентировать отношения между церковью Христа и императорской короной. Молодой император, нисколечко не стесняясь сурового и почтенного, с густой проседью, окружения, самостоятельно обратился к высокому собору с пламенной речью. В своих словах он живописал все ужасы и злодеяния, которые сопутствовали выборам римских пап, проходивших в последние годы и неизменно вызывавших беспорядки по всей Италии. Особо он остановился на событиях, сопровождавших выборы папы в феврале этого года, когда только его, Ламберта, своевременное появление в Риме предотвратило воцарение на троне святого Петра безбожника Сергия, ныне отлученного Церковью. В итоге император резюмировал:

— Какие еще свидетельства недавней истории нашего государства вам надлежит привести, сколько еще крови достойных христиан должно пролиться, сколько знамений гнева Божьего мы еще должны улицезреть, чтобы понять недопустимость в дальнейшем нарушения установлений пращура моего, императора Лотаря, внука Карла Великого, согласно которым выборы епископа Рима должны производиться в присутствии императора или уполномоченных послов его!

Вот еще один акт законотворчества Церкви и императорской короны, который на протяжении веков будет, в зависимости от конъюнктуры, то шумно одобряться всеми участниками исторического процесса, то глухо замалчиваться или подвергаться пренебрежению. Со времен введения этого уложения прошло чуть более семидесяти лет, и большей частью этого времени Рим и Церковь мечтали избавиться от этого обременения, тем более что императорская власть в эти годы демонстрировала явные признаки своего угасания. И вдруг закон Лотаря был вновь озвучен в стенах церковного собора и единогласно принят всеми присутствующими! Папа Иоанн, сердце которого сжималось при лицезрении всех бесчинств, связанных с папскими выборами, торжествовал очередную победу над римской вольницей и противоборствующими церковными кланами, которые на долгие годы, благодаря авторитету, властности, молодости и отменному здоровью императора, будут подчинены строжайшей дисциплине. Мир и порядок, начав с Рима, воцарится во всей Италии — надеялся и верил Иоанн.

Решив благополучно столь масштабный вопрос, оставшуюся часть дня Иоанн и его собор провели в решении более суетных, но оттого, как минимум, не менее приятных для себя задач. Для разбега они выпросили у императора право вершить суд и следствие по делам, связанным с супружескими изменами, происходящими в их епархиях, мотивируя это тем, что грех прелюбодеяния есть нарушение закона Божия и никоим образом не касается законов светской власти. Император с этим неубиваемым доводом не мог не согласиться, но настоял на том, чтобы у подданных было право апелляции к его суду.

Воодушевленные первым успехом, прелаты Церкви обратились к императору с просьбой о введении запрета на передачу приходов в частное владение и на увеличение полномочий приходских пресвитеров над подчиненными им священниками. И на эту просьбу император ответил согласием.

Однако, когда священники заговорили о порядке уплаты десятины, Ламберт раздраженно нахмурился и со своей стороны потребовал ввести в обязанность епископу, вступавшему в управление графским имуществом или пользующегося графской рентой, уплачивать налог в казну императора на тех же основаниях, что и светские правители. На этом запросы священников на мирские блага и привилегии испарились так же быстро, как испаряется пролитая вода на раскаленный песок пустыни.

После этого в разговор с Ламбертом вновь вступила тяжелая артиллерия в лице папы Иоанна. Разговор этот был срежиссирован между ними еще несколько дней назад, когда их совместный кортеж путешествовал по живописным дорогам Италии. Иоанн напомнил императору о договоре между его отцом Гвидо и Церковью, подписанном десять лет назад, который подтверждал привилегии, дарованные церкви императором Людовиком Благочестивым . Эти привилегии, в свою очередь, уходили корнями вглубь веков и якобы восходили к своду законов, установленных еще самим Константином. Суть же их заключалась в наделении епископов функциями светских правителей в своих владениях, а сами владения, являясь на деле полноценным государством, не могли подвергаться какого-либо рода отчуждениям со стороны короля и императора.

Все это с легкостью в свое время подмахнул Гвидо в обмен на императорскую корону, обещанную Формозом. Однако с той же легкостью отец Ламберта забыл о своих обещаниях, в пылу борьбы со своими многочисленными конкурентами бесцеремонно вторгаясь в папские земли и даря их своим вассалам и потенциальным союзникам. Теперь же, папа Иоанн настаивал на возмещении ущерба.

Ламберт, в душе искренне любивший и уважавший отца, тем не менее, был вынужден признать справедливость упреков. Однако победа не далась понтифику даром. Смиренно подписывая манускрипт о подтверждении привилегий дарованных Римской Церкви императорами Запада «iuxta praecedentem cjnsuetudinem» («согласно обычаю прошлых времен»), император торжественно пригласил папу и церковный собор на ассамблею, где должно было состояться оглашение и утверждение не менее важных решений суетного света.

Ассамблея, чьи полномочия не касались дел военных и хозяйственных, но в чьей власти в то время было право избрания или низложения короля, состоялась через день, 16 сентября 898 года, во дворце равеннского экзарха. На ней собрался весь цвет рыцарства Италии, а также ближайших земель Бургундии, Прованса, Южной Германии. Присутствовало порядка трехсот человек, включая семьдесят прелатов Церкви, с облегченной душой взиравших на пышное мероприятие и предвкушавших обильный пир по его завершении. Началу собрания, как обычно, предшествовала торжественная месса в Сан-Витале, которую отслужил сам понтифик, затем ассамблея, вернувшись во дворец, в дружном порядке гулко прочитала молитву о ниспослании решениям собрания благословения Небес, после чего герольды начали выкликать поименно приглашенных на ассамблею, строго следуя иерархическому порядку и аккуратно перечисляя все титулы оглашаемого. Первым руку вверх в знак подтверждения своего присутствия на ассамблее поднял император Ламберт.

После долгих церемоний, во время которых призывы герольдов ответить рыцарям Тосканы по понятным причинам остались без ответа, слово взял папа Иоанн. Ламберт, преисполнившись совершенного смирения, преклонил на время его речи колени. За ним, гремя доспехами, шурша платьями, скрипя сапогами, моментально последовали все собравшиеся.

— Велики прегрешения народа нашего перед лицом Господа и Церкви Его! Суетой и корыстными устремлениями были полны души наши в последние годы, из-за чего пришли в упадок дела наши, упал авторитет Святой Церкви и императорского трона. Тучи сгустились над городами нашими, подняли свои гордые главы враги Церкви и христианских владык земных. Господь на небе, Церковь его на земле и наш народ, вверенный нам в покровительство, призывают нас навести порядок в делах Римской империи. Властью данной мне Господом нашим Иисусом Христом, выраженной в волеизъявлении народа великого Рима, я подтверждаю законность коронации и миропомазания благороднейшего и смиреннейшего христианина Ламберта Сполетского, сына Гвидо, императором Западной Империи франков и римлян, наследником Карла Великого и благочестивых сыновей его. Что же касается коронации, произведенной над незаконнорожденным Арнульфом из Каринтии, то в силу того, что эта варварская коронация была произведена папой Формозом, впоследствии пострадавшим за это, насильственно и под угрозой разграбления Рима, Святая кафолическая церковь считает ее ничтожной и не имеющей права быть!

Собравшиеся дружно выдохнули «Аминь». Иоанн продолжил:

— Я призываю благородное собрание, благочестивых мессеров и смиренных донн, молиться за здравие и благополучие императора Ламберта, сына Гвидо. В годину бед и лишений он проявил себя надежным защитником Святого престола, щедрым покровителем своих подданных и грозой своих врагов. Я призываю каждого здесь присутствующего, в подтверждении чистых намерений своих, во всеуслышание подтвердить свое признание Ламберта императором и своим заступником!

Иными словами, собравшимся предложили принести присягу верности. Однако сюрприз, очень многие при этом беспокойно зашевелились, поняв, что попали в западню. Такой была плата императору со стороны папы за признание «Константинова дара» .

Герольды вновь принялись за дело, выкликая приглашенных на ассамблею. Одним из первых пришлось принять присягу Беренгарию Фриульскому. Переминаясь с ноги на ногу, он пробормотал нескладную здравицу в честь императора Ламберта. Тот милостиво обнял его и пригласил сесть во время праздничного пира по правую руку от себя.

Далее последовали остальные. Агельтруда, вне себя от счастья, расцеловала своего сына и пала ниц перед папой, на этот раз совершенно искренне прося у него прощения и благословения сполетскому дому, и удивляясь в душе своей, как дивно порой меняется картина мира, и бывшие лютые враги сейчас оказываются такими верными единомышленниками!

Наконец герольды выкликнули имя Адальберта, маркграфа Тосканского. Не особо надеясь на ответ, они уже были готовы переключиться на Анскария, маркграфа Иврейского, как вдруг последовал отзыв:

— Великое маркграфство Тосканское отвечает и требует слова!

Среди собравшихся прошелестел удивленный шепот. Стоявшие у дверей подались в стороны и, тем самым, явили высокой ассамблее мужественного рыцаря в сиреневом, без рукавов, блио с гербом города Лукка. Он спокойно выступил вперед и дерзко заявил:

— Маркграф Тосканы Адальберт, сын Адальберта, потомок великих Бонифациев, моими устами, устами графа Хильдебранда, просит принять во внимание свое послание Ламберту Сполетскому и бенедиктинскому монаху Иоанну, сыну Рампоальда Тибуртинского, именующему себя епископом Рима и наместником Святого Петра!

— Твои слова дерзки, смелы и непочтительны, — спокойно произнес Ламберт, — однако, твоими устами, по всей видимости, разговаривает твой господин, поэтому мы прощаем тебя.

— Мы прощаем тебя, — вслед повторил Иоанн.

Хильдебранд продолжил:

— Маркграф Тосканы настоящим объявляет тебе, Ламберт Сполетский, что оспаривает твою власть короля Италии и императора франков, считает твои титулы узурпацией и не признает тебя своим сюзереном! Тосканская марка объявляет войну герцогству Сполетскому и призывает под свои знамена всех тех, кто един с Тосканой клятвой, мыслями и целями! Найди же в себе силы ответить или сдайся на милость маркграфа Адальберта!

После короткой паузы, Ламберт все с тем же спокойствием ответил:

— Ваш вызов принят. Объявляю всем, что королевство Италия, чьим правителем по воле Господа нашего состою я, Ламберт, сын Гвидо, с сего момента находится в состоянии войны с Тосканским маркграфством и будет находиться до тех пор, пока одна из противоборствующих сторон не признает своего поражения и не запросит мира!

Иоанн же добавил:

— Да склонит головы высокомерным людям Тосканы своей мощной десницей Иисус Христос, Господь наш!

Хильдебранд с достоинством удалился. Несмотря на явно подпорченное впечатление от ассамблеи, Ламберт приказал продолжить церемонию присяги, а по завершении оной огласил все решения церковного собора, закончившегося два дня назад.

Собравшиеся довольно равнодушно поддержали все начинания Иоанна и Ламберта, мыслями уносясь далеко от Равенны, в сторону взбунтовавшейся Лукки. Большинство находило вызов Адальберта опасной авантюрой, и удивлялись, что всегда такой осторожный и избалованный человек нашел столь неподходящий момент для объявления войны. По всей видимости, с усмешкой посчитали многие, дело не обошлось без козней его жены Берты Лотарингской, унаследовавшей от своей матери, Вальдрады, и красоту, и необузданный нрав с бьющим, как фонтан, честолюбием.

Наконец, ассамблея перешла к своей заключительной и наиболее ожидаемой многими части. Прямо в зал заседаний были внесены здоровенные грубые столы, которые начали быстро обставляться разнообразной снедью. Водопадом полилось вино, повадки людей очень скоро все яснее начали обнаруживать в себе дикие лангобардские черты, которые за последний век итальянская знать не смогла в себе никоим образом искоренить. Священники вместе с папой вскоре покинули ассамблею, стараясь не смущать дорвавшихся до угощений рыцарей своим присутствием. Перед уходом, папа Иоанн напоследок пожаловался Ламберту на скудость казны и на разбойников, кишащих в его владениях, благодаря которым не удается даже собрать лес для восстановления Латеранской базилики. Император, восседая в компании Беренгария Фриульского и своего друга детства Гуго Миланского, послушно кивал головой и обещал посильную помощь, хотя, справедливости ради, устремления, свойственные молодости, в этот момент начали одерживать верх над необходимостью соблюсти должный почет и внимание заботам верховного иерарха Церкви.

Внезапно, сквозь сонм пьяных и уже большей частью малоподвижных рыцарских тел, к Ламберту приблизился Альберих, граф Камерино и Фермо. Ламберт удивленно поднял брови:

— Как же так, мессер Альберих?! За вами ходит слава одного из самых разгульных и вольных милесов Италии! Что заставило вас иметь столь озабоченный вид в столь веселые минуты?

— Вызов Тосканы, Ваше Высочество!

— Вызов Тосканы считаю не более чем лаем побитой собаки. Я считал Адальберта более умным человеком, ведь все-таки нужно соизмерять свои силы! Поистине, за этим стоит его вздорная Берта, которой, видимо, хочется закончить свои дни не в богатстве и роскоши, о которых в Италии ходят басни, а в монастыре за миской ржаной каши.

— Я бы тоже так считал, государь. Но порой бывает важным оказаться сильнее не вообще и потенциально, а в нужное время в нужном месте. И текущий расклад, боюсь, весьма тревожен для вашей короны!

— В чем дело? — Ламберт встревожился, благодатный хмель, теплой ватой окутавший его тело, мгновенно испарился.

— Мы схватили оруженосца этого Хильдебранда!

— Альберих, вы схватили посла?

— Не посла, а его оруженосца, на кого гарантии неприкосновенности нет. И не возражайте, государь, ваше рыцарское благородство известно всему миру и пусть этот поступок, если он и в самом деле бесстыден, пятном ляжет на мою репутацию. Но слушайте, благодаря нашим нехитрым стараниям, — Альберих многозначительно ухмыльнулся, тогда как все, слышавшие его, поморщились, — мы узнали, что наш друг Адальберт отнюдь не сидит сейчас в теплой купели возле своей жены, а с войском в тысячу копий движется в сторону Павии. Тем самым, он рассчитывает занять столицу королей Италии а, кроме того, и это даже более важно, преследует цель отрезать нам пути сообщений со Сполето и Римом и дать бой ранее, чем к нам придет подкрепление! Вам напомнить, сколько сейчас под вашим знаменем рыцарей?

— Сто человек, — ответил Ламберт и крепко задумался. Ситуация и впрямь оказалась предельно опасной. Папа и император оказались в западне.

— Есть новости из Рима?

— Третий день без новостей, государь. Но для беспокойства повода нет. Мой друг Теофилакт контролирует город, и, я уверен, сможет оказать сопротивление не менее достойное, чем Велизарий полчищам Тотилы.

— Надеюсь на это. Ну что же, — Ламберт сокрушенно вздохнул, — пир окончен, друзья мои, и окончен ранее, чем вам и мне того хотелось. Всех наших добрых милесов развести по постелям, дать проспаться, оруженосцам готовить снаряжение и лошадей. Быть готовыми завтра выступить.

— Но государь, нас вдесятеро меньше! Вдесятеро! Не лучше ли было бы положиться на крепость равеннских стен?

— И держать осаду, не будучи в силах влиять на итальянские земли? Сколько союзников из тех, кто клялся в верности сегодня, завтра останутся в нашем лагере? И не в Вере ли нашей больше силы, нежели в наших мечах? Клянусь Писанием, я сам буду искать встречи с тосканцами, а встретив, атакую, не дожидаясь приглашения, и Волею Господа учиню над ними суд по правде!

Эпизод 29. 1652-й год с даты основания Рима, 13-й год правления базилевса Льва Мудрого, 7-й год правления франкского императора Ламберта (17-20 сентября 898 года от Рождества Христова)

Оставив папу на попечение архиепископа Равеннского и Беренгария Фриульского, вечером следующего дня император Ламберт, в сопровождении ста верных сполетских рыцарей, отправился навстречу многопревосходящему их войску мятежного Адальберта Тосканского. На коротком военном совете с участием Альбериха, Кресченция и самого Ламберта было решено двигаться к Пьяченце, стремясь не допустить Адальберта к Павии, где он мог всерьез и надолго укрепиться, а, главное, захватить в свои руки все регалии королевской власти. К тому же накануне этим же самым маршрутом проследовал Хильдебранд, который устремился навстречу своему сюзерену в сопровождении несколько усеченной свиты, проклиная своего, по всей видимости, где-то подгулявшего, оруженосца. Первые же расспрошенные сполетцами хозяева постоялых дворов и таверн подтвердили правильность их выводов — Хильдебранд ехал впереди них. Было решено соблюсти дистанцию и не гнать лошадей зазря, чтобы дерзкий посол вывел их прямиком на тосканское войско.

Всадники двигались по старой дороге, проложенной знаменитым Марком Эмилием , чье имя впоследствии дало название целому окрестному региону . Чудесная во все времена итальянская осень уже начала накладывать свой невыразимо прелестный отпечаток на бескрайние поля, открывшиеся взору императорской свиты. Живописные луга здесь пьянили своими просторами, реки были не столь своенравными и холодными, как в родной императору Умбрии, а видневшиеся вдалеке редкие леса поблескивали свежей позолотой. Однако на Ламберта сии прелести природы не произвели ровным счетом никакого впечатления. Оглядывая окрестности взором знатока он выносил невысокую оценку здешним достопримечательностям, находя их мало пригодными для настоящей охоты. Услышав мнение молодого государя, барон Кресченций, соратник Альбериха, поведал Ламберту о красотах Маренго, леса которых, по его словам, буквально кишели диким зверьем и дичью. Барон был настолько красноречив и убедителен в своих рассказах, что император пришел в доверчивое восхищение и, повернувшись на коне к Гуго и Альбериху, возбужденно им заявил:

— Даю слово, что после нашей кампании я непременно поохочусь в этих местах и горе тому, кто меня в это время будет отвлекать!

— Надеюсь, к тому времени отвлекать вас будет действительно некому, мой друг, — ответил Гуго.

Он единственный имел право называть Ламберта просто «другом». Мало того, сам император настаивал, чтобы Гуго к нему обращался именно так. Они были дружны с детства. Гуго был старше Ламберта на два года и долгое время Ламберт, как это свойственно младшим братьям, стремился во всем походить на спокойного и рассудительного Гуго. Они не раз и не два спали на одном тюфяке и под одним одеялом, пили из одного кубка и ели с одного блюда, как действительно родные братья. Гуго, напомним, был сыном старого графа Майнфреда Миланского и, получив скорбную весть, горько оплакивал смерть отца на поле брани. Однако, Ламберт смог найти для него правильные слова, к тому же потеря родственника, доблестно павшего в борьбе против другой родни, не вела в то время к затяжной, без разбора поводов и причин, кровной вражде среди итальянской знати, а посему Гуго спустя какое-то время вновь начал обращаться к Ламберту на «ты» к искренней радости последнего.

Альберих с некоторой долей удивления и зависти поглядел на молодых друзей. Его мысли занимало предстоящее сражение. Воистину, со стороны императора это был дерзкий и правильный поступок одновременно, и Ламберт в отважной до бесшабашности душе Альбериха получил определенное признание. Готовясь к битве, Альберих дал себе зарок приложить все усилия, чтобы пленить Адальберта. От одной мысли, какой выкуп он может получить за лукканского богача, у вечно нищего гуляки Альбериха захватывало дух.

Кто бы мог дать ему щедрый выкуп? Ну, прежде всего, эта очаровательная стерва Берта, жена тосканца, толкнувшего своего ленивого супруга навстречу опасным приключениям. О величине денежных закромов маркиза Тосканы было известно только одно — что они беспредельны. Существовал еще вариант отдать тосканца своему другу Теофилакту, который в пылу неутоленной ревности мог бы отдать последнее, чтобы поквитаться с обидчиком. О, тогда несчастному графу Адальберту не позавидовал бы даже изъеденный сейчас червями Арнульф!

К концу второго дня погони за Хильдебрандом, разведка, регулярно посылаемая вперед Альберихом, донесла, что посол закончил свою миссию, достигнув лагеря Адальберта, который тот разбил на реке Сестерион , вблизи замка Борго . Войти в замок тосканцам не позволили излишне щепетильные и категоричные монахи, поскольку там покоились останки святого Домнина, и сам замок принадлежал святому, который именно сюда шестьсот лет тому назад собственноручно и на своих ногах принес свою отрубленную римлянами голову. В итоге войско Адальберта расположилось рядом с фермой ливелляриев , намереваясь, дождавшись Хильдебранда, продолжить свой путь к Павии утром следующего дня.

Ламберт, весь охваченный лихорадкой предстоящего боя, первого серьезного военного испытания, которое он примет самостоятельно, а не под знаменами своего отца, решился лично пойти в разведку в компании все с теми же Гуго и Альберихом. Последний при этом еще раз подивился отваге и доверчивости молодого властелина и шальная мысль, а не проще ли именно Ламберта, а не тосканца сделать предметом предстоящего торга, на мгновение черной молнией пронеслась в голове графа Камерино. Как только стемнело, они вплотную приблизились к лагерю тосканцев, чтобы определить наилучшее место для своей атаки. Достигнув лагеря, Ламберт и его соратники, прежде всего, пришли к выводу, что ни о каком завтрашнем походе к Павии людям Адальберта думать незачем. Над лагерем стоял хор пьяных голосов, горланивших песни, и даже выставленные часовые находились в совершенно скотском состоянии, регулярно очищая желудки прямо на своих постах, не удосуживаясь добраться до кустов. В шатрах слышался визгливый женский смех, очевидно численности войску Адальберта изрядно добавляло присутствие попутных шлюх. Альберих, оценив обстановку, презрительно усмехнулся:

— Похоже, наш друг Адальберт и впрямь всерьез озаботился отнять у вас императорскую корону. Их можно атаковать хоть сейчас.

— Думаю, будет правильным выждать почти до рассвета. К этому моменту у них не останется ни одного, способного поднять что-нибудь тяжелее своих штанов. К тому же рассвет не даст никому из значащих мятежников скрыться в лесу, — возразил Ламберт и с его доводами все согласились. Напоследок, император, вытянув руку вперед, заметил:

— Запомните месторасположение шатров Хильдебранда и Адальберта. Мы будем атаковать со стороны леса. Если враг побежит, ему придется удирать через просторное поле и он, даже будучи прытким, как сам дьявол, очень долго будет в зоне видимости.

Решив не упражняться в тактических ухищрениях и атаковать врага единой колонной, Ламберт, вернувшись в лагерь, приказал погасить огни и отдыхать до пяти утра.

В пять утра все были на ногах. Построившись в колонну по три, всадники решили не тратить время и силы, подкрадываясь к мертвецки пьяному врагу, а, набрав темп, максимально эффектно ворваться в лагерь тосканцев.

Спустя почти час тишину над лагерем Адальберта и тяжелый туман перегара, висевший над ним, разорвала конная атака сполетцев, производя невообразимый шум. В первые секунды, даже слыша этот грохот, немногие из пьянчуг находили в себе силы оторвать свои чугунные головы от сладкого плена походных тюфяков. Лишь когда над лагерем разразились предсмертные крики первых заколотых сполетскими копьями, инстинкт самосохранения поднял тосканцев на ноги. Началась суматоха, причем сопротивления, как такового, нападавшим оказано не было, тосканцы просто беспорядочно метались по своему лагерю, кто в поисках оружия, кто в поисках лошадей, но в большинстве своем в поисках возможности для побега. Тосканцы даже не сразу сообразили, кто на них напал , многие кричали о сарацинах, некоторые о венграх. Среди всего этого людского водоворота носились сполетцы, безжалостно разя бессмысленно мечущихся полуодетых тосканцев мечами и копьями.

Первым на пути сполетцев стоял шатер Хильдебранда. Когда нападавшим оставалось до шатра метров двести, из-под полы его проворно вынырнул в одном исподнем Хильдебранд. По всей видимости, он был одним из очень немногих, кто в этот момент сохранял ясность рассудка и отдавал отчет в своих действиях. Мгновенно отвязав забившуюся под ним лошадь, он сиганул в сторону поля. Выпущенные вдогонку ему две-три стрелы цели не достигли.

— Вот дьявол, одна из птичек упорхнула прямо из-под носа. Не теряем времени, друзья. Навестим Адальберта! Нашедшему десять солидов, черт побери! — крикнул Альберих. Кресченций перерезал веревки шатра Хильдебранда, и шатер, неуклюже подобравшись, рухнул наземь огромной грибной шапкой. Под шапкой в ту же секунду раздались отчаянные женские вопли. Друзья, громко загоготав, бросились теперь к шатру Адальберта, выделявшемуся среди прочих и размерами, и внешним убранством.

Спешившись и ворвавшись в шатер, Альберих буквально завыл от досады. Шатер был пуст. Неужели и этот ускользнул?

В тот же миг к нему подскочил Кресченций:

— Он был там! В первом шатре, у Хильдебранда! Он без лошади! Мои люди видели его!

Альберих бросился назад. Даже в эту минуту он не преминул съязвить:

— Ого, наш друг, быть может, ко всему еще и не против содомского греха!

Из-под шатра нелепо вылезали пьяные стонущие наложницы. Оруженосец Кресченция бежал к Альбериху, вытянув руку по направлению к полю:

— Туда, туда! он там!

В момент пролетев мимо убого выстроенного, но просторного строения, в котором находился скот, Альберих коршуном начал вглядываться в необозримое поле. Рассвет уже вовсю занялся, так что глаз охватывал расстояние в несколько миль.

Альберих развернул коня. На лице его заиграла ухмылка.

— Ну нет, дружок, шалишь. Бегай ты со скоростью оленя, за это время ты не успел бы пробежать поле!

И, обратившись к своим напарникам, крикнул:

— Он где-то здесь. Ищите внимательнее!

Сам же Альберих решился войти в хлев. Отворив покосившуюся дверь, он первым делом зажал нос. Запах свинарника был пронзительно одуряющим. Хохотнув, представляя блистательного чистоплюя Адальберта среди свиней, Альберих, вынув меч из ножен, начал осторожно оглядывать помещение. В хлеву находилось порядка трех десятков свиней, с любопытством разглядывавших непрошеного гостя и, казалось, насмехавшихся над ним презрительными щелочками своих заплывших глаз. В дальнем углу хлева высилась огромная гора сена, и при виде ее Альберих понял, что цель достигнута.

Подойдя к сеновалу, он громко сказал:

— Мессер Адальберт из рода Бонифациев, сиятельный маркиз Тосканы, если вы сию минуту не явите себя миру, я подожгу это сено и вы станете первым Каролингом в истории, которого запекли как кабана!

Сено зашевелилось, и оттуда понуро вылез Адальберт. Он был в одном исподнем, которое теперь к тому же было изрядно попорчено прилипшим сеном и свиным навозом. Весь его блеск, весь его лоск остался далеко, где-то в окрестностях бесконечно родной и уютной в этот момент Лукки.

— Граф Адальберт — вы мой пленник, и я волен буду сделать с вами все, что захочу. Вы целиком в моей власти и я требую от вас немедленной клятвы повиновения!

— По-моему, вы слишком торопитесь, мессер Альберих, — раздался знакомый молодой голос за спиной.

Альберих обернулся. Перед ним стояли Ламберт и Гуго.

— Вы забываете, мессер Альберих, что граф Адальберт бросил вызов мне, императору франков и лангобардов, и, проиграв в сражении, находится теперь не в вашей, а в моей власти и подлежит моему суду, как мятежник. Не распоряжайтесь им как вещью!

Альберих побагровел.

— Вы нарушаете древний обычай, государь! — едва сдерживая раздражение, произнес он, — плененный во время сражения является добычей пленившего!

— Да, но не принц крови. Адальберт, как вы верно заметили только что, является Каролингом, пусть и не по основной родовой ветви.

— Вы тоже! — внезапно вспылил Альберих. Гуго, оценив ситуацию, схватился за меч.

Однако Ламберту и здесь не отказала выдержка. Он мягко удержал руку Гуго своей рукой, а Альбериху с ледяным хладнокровием произнес:

— Да я тоже, но я признан Господом, наместником Его Апостола и итальянским народом королем и императором, и надо мной совершено святое миропомазание.

— Отдайте мне его, государь! Он мой! Я вам оказал столько услуг, — потеряв всякие аргументы, Альберих почти стонал.

— Мы помним все, что вы сделали для нашей семьи, мессер Альберих. Просим и вас также не забывать, кому вы обязаны благородным титулом графа Камерино и графа Фермо. Я прощаю вам вашу вспыльчивость и объясняю это следствием проявленной вами воинской отваги.

Альберих поклонился. В душе его бесновались черти. Граф Камерино, с сожалением игрока, поставившего не на ту масть, вспомнил про вчерашнюю разведку.

Ламберт подошел к Адальберту. Тот стоял, опустив голову, являя собой само воплощение униженного тщеславия.

— Сбылось пророчество твоей жены, Адальберт! Говорят, она сказала тебе однажды, что если не сделает из тебя короля, то дни свои ты закончишь в хлеву. И вот ты в хлеву, и без короны!

Адальберт молчал.

— Ты стремился в Павию? Я исполню твое желание. Ты будешь препровожден в Павию и там станешь дожидаться моего суда. Мессер Альберих, окажите милость составить компанию графу Адальберту в его поездке к столице моего королевства, которую он так хотел навестить.

Альберих с готовностью ответил поклоном. Что-то в его движении явно не понравилось Гуго, и он поспешил обратиться к императору:

— Друг мой, позволь и мне сопровождать графа Адальберта, дабы были соблюдены все почести, приличествующие статусу плененного, а доблестный милес Альберих не утруждал бы свою персону мелочным общением с павийским префектом и графом королевского дворца.

Ламберт понял мотивы своего друга. Он только грустно посетовал:

— Значит, ты не сможешь поохотиться со мной в Эмилии? А ведь мы еще собирались в Маренго! Признаться, я огорчен, ты же знаешь, сколь я ценю твое общество!

— Благодарю вас, государь. Я поспешу вернуться к вам при первой же предоставившейся возможности.

Альберих хмуро молчал. Борьба за ценный трофей была проиграна им окончательно. Граф Адальберт ускользал от него, словно форель из трясущихся похмельных рук бедолаги-рыбака, дразня последнего ярким блеском своей чешуи.

— Поспешите дать графу Адальберту достойные одежды из его или же моего гардероба, возьмите десять рыцарей и отправляйтесь в путь. Да, кстати, каковы итоги сражения? — обратился Ламберт к Альбериху.

— Среди сполетцев потерь нет. Зато примерно пятьдесят тосканцев сейчас находятся на полпути к объятиям Люцифера, — раздраженно ответил Альберих.

Ламберт брезгливо поморщился и вышел вон. Альберих остался в хлеву один, если не считать, конечно, все тех же свиней, которые теперь уже как будто с сочувствием смотрели на него. Вдруг его окликнул оруженосец Кресченция:

— Благородный мессер Альберих, вы обещали десять солидов за обнаружение благоро…

— Катись к чертям, презренный смерд, и у них выпрашивай свое вознаграждение!

Эпизод 30. 1652-й год с даты основания Рима, 13-й год правления базилевса Льва Мудрого, 7-й год правления франкского императора Ламберта (4 октября 898 года от Рождества Христова)

Теплым, безветренным вечером 4 октября, дом Теофилактов готовился принять очередных гостей. Утром этого дня к главе городской милиции явился давно знакомый ему оруженосец его друга Альбериха, графа Камерино. Оруженосец сообщил, что хозяин просит принять его сегодня вечером, но более всего он просит, чтобы наидостойнейшим образом был принят его спутник, имя которого он хотел бы оставить в тайне. Помимо всего прочего, Альберих, устами оруженосца, осведомлялся, в добром ли здравии находится бенедиктинский монах, который гостит у Теофилактов с весны этого года.

Поняв, что речь идет о Хатто, Теофилакт встревожился. Как человек разумный, он, безусловно, понимал, каким серьезным козырем обладает против дорвавшегося до власти сполетского дома. С другой стороны, будучи весьма осторожным и в делах своих не терпящим излишней суеты и спешки, он чувствовал, что его беспокойный друг Альберих, которому зачастую надо было все и сразу, втягивает его в опасную интригу, в которой шансов победить на данный момент ему представлялось не слишком много.

Тем не менее, еще одной чертой Теофилакта, ставшей уже известной всему Риму, являлась его чрезвычайная хлебосольность. Поэтому весь день хозяин дома провел в хлопотах, лично присматривая за ленивой челядью, чтобы вино было доставлено самое лучшее, чтобы мясо было самым свежим, чтобы фрукты были самыми спелыми, наконец, чтобы свечи были малочадящими.

Его супруга помогала ему в меру своих сегодняшних сил и возможностей. После памятного скандала отношения между Теодорой и Теофилактом пребывали недалеко от точки замерзания. Жену свою, после дня коронации Иоанна, Теофилакт более не посещал, а вскоре к этому уже не представлялось и возможности, ибо Теодора, видимо в аккурат после того случая, забеременела. Роды должны были состояться через пару недель, но предстоящее рождение ребенка ничуть не улучшило отношений между супругами. Дополнительным фактором раздражения для Теодоры явилась крайне болезненная реакция со стороны их дочери Мароции, которая ревниво отнеслась к вести о скором появлении в их семье сестры или брата, и мать теперь, со своим чудовищно раздутым животом, вызывала у нее чувство брезгливости.

В шесть вечера мажордом торжественно сообщил о приезде гостей, и спустя мгновения в приемную залу вошли мессер Альберих и его загадочный спутник. Впрочем, ореол таинственности, нарочно созданный Альберихом, пропал сразу. Теофилакт, разумеется, хорошо был знаком с Гуго, ближайшим соратником императора Ламберта, и его удивило, зачем Альберих прибег к таким театральным жестам.

— Приветствую тебя, мой друг, благородный мессер Теофилакт, и вас, прелестная Теодора. Спешу порадоваться тому, что вижу вас в добром здравии и приветствую ваши старания по разрастанию вашего благословенного рода! — с улыбкой поклонился хозяевам Альберих, подумав в те же секунды: «Не от Адальберта ли ты понесла, моя дорогая?»

— Разрешите также представить вам моего друга, но прежде всего друга нашего доблестного императора Ламберта, благородного мессера Гуго Миланского, сына Майнфреда.

— Рады приветствовать вас, благородные воины. Мы ждем от вас подробных сообщений о событиях, происходивших в Равенне и в Павии, о которых до нас дошли только отдельные и подчас нелепые слухи, — с очаровательной улыбкой ответствовала Теодора.

— Прошу вас в трапезную, друзья, — продолжил Теофилакт.

Расположившись за столом, хозяева, понимая, что разговор предстоит преинтересный, выпроводили слуг, и все оставшееся время Теофилакт лично ухаживал за гостями. И он, и Теодора на добрых полчаса превратились во внимательных слушателей.

Альберих с жаром и в деталях рассказал им о событиях последних трех недель. Воздав должное результатам, достигнутым церковным собором папы и ассамблеей императора, он перешел к описанию мятежа Адальберта Тосканского и подробностям битвы возле замка Борго, щедро сдабривая свой рассказ непристойными колкостями в адрес незадачливых тосканцев. На протяжении монолога, Альберих исподтишка наблюдал за реакцией хозяев. Теофилакт заметно огорчился, услышав, что Ламберт помешал Альбериху пленить Адальберта, расчет камеринца изначально был верным — в случае успеха, Теофилакт не стал бы жадничать и сделал бы все, что в его силах, чтобы выкупить Адальберта и поквитаться с ним один на один. А вот Теодора, к разочарованию Альбериха, все злоключения тосканца восприняла абсолютно равнодушно, по всей видимости, их роман с Адальбертом оказался завершен.

Что касается Гуго, то он нетерпеливо елозил по своему сиденью, ожидая, когда Альберих выговорится полностью. После пленения Адальберта они вдвоем сопровождали тосканца в Павию. На протяжении всего пути, Альберих всячески пытался заполучить к себе расположение Гуго, в каждой таверне поднимая многочисленные тосты в его честь и всячески склоняя его к блуду с местными неразборчивыми прелестницами. Однако, Ламберт не зря ценил и уважал своего друга — Гуго в вине был аккуратен, а в амурном плане верным своей жене даже будучи на значительном отдалении от оной.

Препроводив Адальберта в городскую тюрьму Павии и снабдив необходимыми инструкциями префекта, который был явно не в восторге от свалившегося на него дополнительного груза ответственности, Альберих предложил Гуго поехать с ним в Рим. Гуго воспринял предложение без энтузиазма.

— Я обещал императору присоединиться к его охоте в Эмилии.

— И вы исполните свое обещание. Насколько мне известно, только сегодня император Ламберт должен отправить в путь кортеж Его Святейшества Иоанна из Равенны в Рим, а кортеж своей матери в Беневент. Не меньше недели у него уйдет на поездку в Модену и организацию охоты. Вы если и опоздаете, то максимум на два-три дня.

— Но с какой целью, вы зовете меня в Рим?

После некоторой паузы, Альберих решился:

— В одной из городских тюрем Рима находится монах, который был свидетелем последних мгновений жизни вашего отца. Я думаю, вам небезынтересно будет услышать и увидеть его.

Гуго переменился в лице.

— Что он может мне рассказать такого, чего я не знаю?

— Со своей стороны я сказал вам, мессер Гуго, достаточно. Мне хотелось бы, чтобы все остальное вы услышали из первых уст. Поверьте, услышанное вас удивит. Итак, вы едете со мной?

Заинтригованного Гуго долго уговаривать не пришлось. В течение всей дороги он упорно размышлял, что могут означать сказанные Альберихом слова. Сам же Альберих по пути в Рим уже не утруждал себя попытками сделать Гуго своим собутыльником, это получилось само собой.

И вот сейчас, когда Альберих в своем рассказе захлопнул за Адальбертом дверь темницы, терпение у Гуго полностью истощилось.

— Скажите, благородный мессер Теофилакт, мой друг Альберих обещал мне, что в стенах вашего гостеприимного дома я услышу еще один прелюбопытный рассказ.

Очень хорошо, что Гуго Миланский начал так дипломатично. Любезно кивнув ему головой, Теофилакт вежливо, но настоятельно попросил Теодору оставить их втроем. Та, обиженно поджав губы и досадуя на свою беременность, которая мешает быть в курсе таких занимательных дел, покинула трапезную.

— Все ли верно вы рассчитали, мессер Альберих? — спросил Теофилакт. Иными словами он вопрошал: «действительно ли стоит посвящать этого юнца, который с Ламбертом только что не состоит в плотской связи, в тайну смерти папы Теодора?»

— Абсолютно, мой друг, тем более что этого рассказа вы тоже еще никогда не слышали.

Брови Теофилакт взлетели вверх.

— Вот как! Я, оказывается, знаю не все! Тогда я сам горю от нетерпения услышать его. Монах заключен под стражей в моем доме, я не стал доверяться городским тюрьмам, после того как однажды лишился ценного арестанта, пытавшегося этой весной отравить нашего папу Иоанна. Прошу вас, мессеры, спуститься в подвал и заранее прошу извинения за отсутствие в этих помещениях достойного вас комфорта.

Спустя несколько минут трое рыцарей оказались в подвале дома Теофилактов, сыром и тесном, как все подвалы. Гости разместились за массивным дубовым столом. Спустя еще минут десять слуги привели закутанного в плащ с головы до пят бенедиктинского монаха.

Еще пару минут в подвале стояла абсолютная тишина. Все ждали каких-то слов и действий от Альбериха, но тот не торопился, стремясь подогреть в своих друзьях градус любопытства. Хатто боязливо поглядывал на благородных сеньоров, особенно на того, кто был ему незнаком.

— Итак, благородные мессеры, рекомендую вам брата Хатто, редчайшего пройдоху, которого когда-либо производило на свет женское чрево!

Монах робко поклонился. Альберих подошел к нему и хлопнул его по плечу.

— Ну, ну, брат Хатто, вам здесь нечего бояться. Благородные мессеры очень хотят услышать ваш рассказ о…

— Смилуйтесь, мессер Альберих, — взмолился Хатто.

— Да нет же, монах, собравшихся интересует вовсе не то, что вам так отравляет бессонные ночи. Мы хотим послушать вашу историю, где вы предстаете образцом лисьей хитрости и волчьей отваги. Нас интересует история, случившаяся в Милане.

— Ах это! — монах сразу повеселел — Извольте, мессеры, я к вашим услугам!

Хатто начал свой рассказ, в течение которого Альберих насмешливо наблюдал за Гуго. Тот же с каждой минутой становился все мрачнее, все громче и громче выдыхал спертый воздух подвала, кулаки его сжимались все крепче, на лице волнами заиграли скулы.

Монах же с воодушевлением повествовал о своих талантах, так ярко проявившихся в Милане, речь его лилась горным ручьем. Хатто преисполнился всамделишной гордостью, как это бывает со всяким рассказчиком, повествующим о деле, в котором он сыграл выдающуюся роль. Поэтому сердце Хатто испуганно захолонуло, когда на последних словах монаха о смерти Майнфреда, незнакомый ему сеньор неожиданно вскочил из-за стола, будучи вне себя от гнева.

— Нет! Ты врешь! Ты все врешь, монах! Этого не может быть! Этого не могло быть! Будь ты проклят, клеветник!

— Монах Хатто, готовы ли подтвердить свои слова на Священном Писании? — спокойно добивал Гуго Альберих.

— О да, мессер Альберих, велите принести….. Но…. Я не понимаю, почему ваш друг преисполнился такой яростью?

— Почему? Тебе нужны еще и мои объяснения, низкий мерзавец? Я Гуго, и Майнфред мой отец!

Монах в ужасе отпрянул к стене. Гуго схватился за голову.

— О, Господи! О, неслыханное предательство! О, подлая герцогиня! О, лицемерный друг! Как можно так было поступить с отцом и со мной? Где ты, мерзкий монах? К ответу, негодяй!

И прежде чем Альберих с Теофилактом успели что-то сообразить, Гуго пантерой кинулся к монаху, выхватил свой кинжал и трижды остервенело вонзил его в Хатто. Монах рухнул на пол, корчась в судорогах и громко захлебываясь своей кровью.

Все молчали. Гуго шумно дышал, продолжая держать кинжал, с которого капала кровь. Хатто дергался в своих предсмертных конвульсиях. Громко фыркнув, Альберих сокрушенно промолвил:

— Черт побери, Гуго, вы лишили нас ценнейшего пленника.

— Что? — Гуго повернулся к нему, вид у него был такой, что Альберих и Теофилакт инстинктивно положили руки на рукояти своих мечей, — О, не беспокойтесь, мессеры, я услышал более чем достаточно, и я возмещу вам ваши затраты. Но он сказал, что моего отца казнила Агельтруда, да сгорит она в аду, но Ламберт, …. действительно ли он знал, как все произошло на самом деле?

Похоже, к Гуго возвращалась ясность мысли. В планы Альбериха это явно не входило, и он поспешил помешать этому процессу.

— Скажите, а почему Ламберт медлит с передачей вам ваших наследственных прав на титул и имущество благородного графа Майнфреда?

Удар достиг цели. Глаза Гуго сверкнули бешенством.

— Да! Да, черт побери! Он уверял меня, что все дело времени, но теперь-то я понимаю, что это ложь!

— Быть может, император видит наследником графства вашего племянника Мило, который воспитывается при дворе Беренгария? Ведь тот сын вашего сводного брата, который старше вас? А императору не нужны ссоры с фриульцем.

— О Небо! Я об этом не думал!

— Кстати, вы заметили, что герцогиня всегда отводит возможные удары по репутации своего сына, самолично принимая участие в грязных делах сполетского двора, будь то Трупный синод или выборы папы? — продолжал неутомимо подливать яда Альберих.

— О да, поистине это так! Все уловки, что Ламберт чего-то не знал или не хотел, ложь! Я понимал, я ведь понимал это, но гнал подобные мысли прочь. Но, как же так, — вновь запнулся Гуго, — мы же …. мы же с ним…….с детства…., — и молодой человек, не совладав с собой, разрыдался.

— Интересы короны никогда не считаются с интересами и чувствами простых смертных, — веско и к месту вставил слово Теофилакт.

Гуго молча закивал головой, ничуть не стесняясь своего маломужественного вида и продолжая размазывать по щекам слезы. Альберих, внимательно поглядев на него, решился на контрольный выстрел.

— И все-таки вы поспешили, мой друг. Вы помните, в запасе у этого проходимца был еще один рассказ, который, в отличие от вами услышанного, его страшил куда больше?

— Что это за рассказ?

-— Всему Риму известна ваша трепетная набожность и уважение к Святой Церкви, и я боюсь, эта новость ранит вас не менее сильно.

— Говорите же, ну!

— Рассказ о том, как герцогиня Агельтруда, руками достославного Хатто, отравила Его Святейшество покойного папу Теодора. А Ламберт, разумеется, об этом вновь ничего не знал, — иронично добавил он.

Гуго молчал. Его психика была просто раздавлена услышанным.

— Вы можете обвинить меня в возведении напраслины. Но сему разговору свидетель мессер Теофилакт, который именно поэтому держал монаха в заточении столь долгое время. Подальше от цепких лапок матушки Ламберта.

— Я подтверждаю это, — ответил Теофилакт.

Гуго, пошатываясь, направился к выходу. Обернувшись, он, с глазами полными слез и разгоревшегося неукротимого гнева, сказал оставшимся:

— Я услышал довольно, мессеры. Я ваш покорный слуга и можете обращаться ко мне в любое время за любой помощью. А сейчас прошу извинить, мне необходимо покинуть вас. Молитесь за меня и моего отца, мессеры!

Гуго покинул подвал. Друзья долгое время молчали, пока Теофилакт, протяжно вздохнув, не нарушил тишину:

— И все–таки чертовски жаль, что мы потеряли такого свидетеля. Это могло быть достойным оружием против Сполето. Теперь же у нас нет ничего, кроме пустых слов.

— Терпение, мой друг, — улыбнулся Альберих, — кто знает, может мы сегодня приобрели намного больше, чем потеряли.

Эпизод 31. 1652-й год с даты основания Рима, 13-й год правления базилевса Льва Мудрого, 7-й год правления франкского императора Ламберта (15 октября 898 года от Рождества Христова)

— Вставайте, кир, вставайте, государь. Скоро начнет светать. Пора.

Верный слуга уже минут десять терпеливо теребил полу одеяла императора Ламберта, прекрасно зная, что его молодой господин имеет обыкновение долго пробуждаться. Но вот, наконец, старания слуги увенчались успехом — Ламберт усилием воли все-таки поборол соблазн теплых объятий своей постели, в чем ему в немалой степени помогли замаячившие в его сознании миражи грядущего удовольствия от самого любимого занятия в жизни — охоты.

Несколько дней, после пленения Адальберта, Ламберт с небольшой свитой охотился в окрестностях Модены, приводя в благоговейный трепет всех местных жителей от оказанной им почетной возможности лицезреть своего монарха во всем блеске его великолепия. Слухи о сражении возле замка Борго с каждым днем обрастали все новыми подробностями, направленными, в основном, на возвышении роли Ламберта во всей этой истории. В результате войско Адальберта, благодаря этим слухам, с каждым днем становилось все больше и в него уже каким-то неведомым образом попали отряды неверных сарацин и диких венгров, а отряд Ламберта уменьшался до невероятного. Все шло к тому, что спустя пару месяцев в легендах жителей Италии Ламберт будет в одиночку громить несметные полчища мятежного тосканского феодала.

Часть лавров перепала и Святому Домнину, к мощам которого Ламберт, якобы, обращался накануне битвы. В итоге предприимчивые жители замка Борго получили немалую выгоду от хлынувших в этот замок паломников.

Ну да все это дела, пусть недалекого, но прошлого. Его приятно вспоминать, но впереди Ламберта ждало самое большое удовольствие, которое он получал от жизни. Не найдя, как он и предвидел, острых ощущений от охоты на моденских полях, Ламберт не поленился пуститься со своей свитой на север и, следуя советам барона Кресченция, разбил лагерь в Маренго, в дюжине миль к юго-западу от Тортоны, во владениях маркиза Анскария Иврейского. Барон не соврал, и от первой же рекогносцировки, совершенной лично, у молодого властелина захватило дух при виде богатства тамошнего живого мира. Таков был Ламберт! Ни сладкое вино, ни азартные игры, ни битвы на тупых мечах, ни ласки прелестниц, не приводили душу императора в такой восторг, как погоня за диким зверем на живописных полях и холмах Италии. Каждый год император с нетерпением ждал наступления осени, когда можно было бы очутиться наедине в глуши задумчивой, начинающей увядать природы, и без назойливой ушлой свиты спокойно подумать о своих делах и своей роли в подлунном мире, вспомнить приятные и трогающие сентиментальную душу моменты прошлого. А сколько адреналина в его душе выплескивалось, когда на поляне, залитой мягким осенним светом, он один на один встречал либо дикого вепря, либо лося, либо самого медведя. В такие моменты закаляется характер, проявляется мужество, ибо борьба идет по варианту или-или, с дороги не свернет и не обратится в лицемерное подданство зверь, и тебе самому тоже не остается возможности лукавить перед этой оскаленной пастью с огромными клыками, не признающими никаких компромиссов в своей и твоей судьбе.

Так думал молодой император. Хотя, правды ради, необходимо было бы сказать, что в борьбу один на один благородный Ламберт, все-таки еще не вступал. Всегда и везде, а, значит, и в схватке с хищным зверем тоже, по правую руку его стоял верный Гуго. Гуго, как никто, знал повадки зверей, Гуго, как никто, в минуту опасности сохранял ледяное спокойствие, и на его крепкую руку и верный глаз всегда можно было положиться. Два предыдущих дня Ламберт провел на охоте без него и, конечно же, испытывал определенный дискомфорт, да и просто, в конце концов, было скучно. Накануне Гуго, наконец, прибыл в лагерь Ламберта. С первых же минут император обратил внимание, что его друг был мрачнее тучи, ужинал без присущего ему обычно аппетита, на все расспросы отвечал неохотно и с изрядной долей раздражения. Когда же Ламберт прямо спросил его, что случилось, тот сослался на легкое недомогание после своих последних скитаний по всей Италии.

Ламберта это объяснение на время удовлетворило, и он надеялся, что сегодняшняя охота вернет его другу привычную бодрость и веселое расположение духа. Он поспешил в соседние покои, чтобы лично разбудить друга. Но Гуго не спал, и по лицу его было видно, что он провел бессонную, в каких-то тяжелых раздумьях, ночь. Ламберт снова встревожился за него и даже предложил, заранее горюя в душе, не ехать сегодня с ним на кабана. Однако, Гуго возразил на это слабой и вымученной улыбкой:

— Как можно, мой друг, чтобы вы отправились в такую увлекательную погоню без меня. Я надеюсь, вам ведь важно, чтобы всегда возле вас был ваш верный Гуго.

— Да, мой друг, мне действительно это важно.

Полчаса ушли на сборы и легкий завтрак, после чего небольшая свита Ламберта начала разъезжаться по выбранным местам. Что касается егерей, то они разъехались еще накануне и теперь должны были привести зверя к бескрайнему полю, дабы господа могли вдоволь насладиться резвой и долгой погоней, венчающейся затем короткой и яростной схваткой.

Спустя минут пятнадцать Ламберт и Гуго остались вдвоем, скача бок о бок. Ночи уже были весьма холодными, но Ламберт в этом даже находил особое удовольствие. Он любил этот свежий, очищающий сознание, воздух, любил ощущать, как первые лучи пробившегося сквозь горизонт солнца начинают робко согревать тело. Друзья скакали молча, каждый погруженный в свои мысли.

Все мысли Ламберта были связаны с вознесением благодарных молитв Господу за ниспослание ему бесчисленного сонма благ, которых мало кому в этом мире выпадают. Он славил Господа за свою молодость и досуг, за богатство и власть, дарованные ему Небом, за силу и мощь, благодаря которой в Италии у него не осталось значимых врагов.    Он воздавал хвалу высшим силам за мудрость, за то, что он и римский папа, наконец, пришли к дружбе и согласию. Окидывая взором ближайшие перспективы, он начинал уже тихо гордиться собой, считая, что у страны, подвластной ему, впереди исключительно светлое и достойное будущее.

Спустя час скачки Ламберт и Гуго достигли места своего назначения. Они расположились у кромки леса, за которой начиналось поистине необъятное поле с небольшим уклоном от них. Что ж, тем лучше, если егеря не подведут, зверя прекрасно будет видно на протяжении всей погони и, значит, неминуемо придется встретиться с ним лицом к лицу. Кто это будет — обещанный кабан, а может волк, олень, медведь?

Всадники спешились и утолили жажду простой водой из бурдюка Гуго. Вина с собой не брали, чтобы запахом не выдать зверю своего присутствия. Уже совершенно рассвело, и их взору открылась восхитительная картина итальянской золотой осени. Каждый на свой манер в этот момент подумал, как же надо благодарить Господа за одну только возможность лицезреть эту красоту!

Гуго по-прежнему был угрюм, лицо его то вспыхивало каким-то странным огнем, то покрывалось мертвенной бледностью. Уже несколько раз он оказывался за спиной доверчивого Ламберта и руки его начинали тянуться к оружию. По дороге сюда он, терзаемый жаждой мести и страхом за свое грядущее преступление, обдумал тысячи возможных сценариев. Первым его желанием было вступить в открытый поединок с Ламбертом. Это было бы в высшей степени благородно, но практичный разум подсказывал ему, что, в случае гибели императора, его ждет неминуемая месть со стороны Сполето, а у него, меж тем, есть малолетний сын, о котором некому будет позаботиться. Вариант с ядом отпадал, поскольку Гуго никого не хотел посвящать в свои планы, а самостоятельно обращаться со всеми этими гнусными снадобьями совершенно не умел. И все же, вероятно по наущению Бегемота, решение пришло.

Чуткое ухо Ламберта услышало далекий-предалекий собачий лай, по всей видимости, егеря уже со всем тщанием взялись за дело. Молодые господа вновь забрались на лошадей и стояли теперь возле самой границы леса, от поля их отделял только старый могучий дуб с низко свесившимися мускулистыми ветками. Охотники напряженно прислушивались. Впрочем, на самом деле прислушивался из них только один.

— Государь, как умер мой отец, граф Майнфред? — даже голос Гуго в этот момент был каким-то странным, чужим.

Ламберт в изумлении поворотился к нему.

— О чем ты, друг мой?

— Я хочу знать, как умер мой отец, граф Майнфред, — повторил Гуго, и Ламберт удивился, он никогда не видел у своего друга детства столь сосредоточенное и злое лицо.

— Граф Майнфред погиб при осаде Милана моей матерью, герцогиней Агельтрудой. Погиб как храбрый милес, пусть и пошедший против моей воли.

— Вы уверены в этом? Вы проводили хоть какое-то расследование?

— Что за допрос, Гуго? Обстоятельства смерти твоего отца, о ком я совершенно искренне сожалею и за чью душу ежедневно молюсь с тобой, мне поведала моя мать и тому есть масса свидетелей, например тот же проходимец Альберих. Насколько я знаю, он был подле нее.

— Государь…

— Гуго!

— Государь, — Гуго упорно не называл Ламберта своим другом, — кто такой монах Хатто?

— Ммм …… Да, был такой монах, я слышал это имя. Да, я помню, его разыскивала моя мать за какие-то преступления. Розыск велся от моего имени, и было приказано при обнаружении этого монаха немедленно его уничтожить.

— Почему вы отказываете мне в праве наследования титула и имущества моего отца?

— Да что с тобой, друг мой? Ты же знаешь, сюзереном земель к северу от По является Беренгарий Фриульский. Согласно нашему с ним уговору.

— Но теперь, после равеннского собрания, верховным сюзереном вновь являетесь вы и в вашей власти передать мне наследство моего отца.

— Беренгарий мне говорил о правах юного Мило, вашего сводного племянника…

— Ах, вот как, государь?!

— Не кипятись, Гуго. Обещаю, что я займусь твоим вопросом, — тут Ламберт прислушался к отчетливо доносившемуся гомону собак, — оставь это Гуго! Давай поговорим с тобой после охоты!

— Государь!

— Нет, нет и слышать ничего сейчас не хочу! Ты же видишь, зверь идет прямо на нас!

— Государь, слОва! Умоляю, слОва!

Ламберт, досадливо отмахнувшись от него, пустил коня, пригнулся, проезжая, под низкой веткой дуба и подъехал почти к самому полю. Вся его фигура выдавала в нем жгучее нетерпение и азарт.

Удар! И белый свет померк в глазах молодого Августа, его тело бессильно рухнуло на землю. Конь испуганно отпрянул от Ламберта и остановился рядом. К упавшему подошел Гуго с дубиной в руке и склонился над ним.

Ламберт был без сознания. Гуго замер, вознося покаянную молитву за предстоящее действо. Место для мщения было выбрано подходяще, и низкие ветки дуба послужат идеальным объяснением случившемуся. Поэтому-то Гуго и не стал прибегать к мечу, удар от которого был бы виден и понятен любому, и в этом случае вся тяжесть подозрений неминуемо легла бы на него. Дубина была взята Гуго с собой заранее и применение ей, действительно, нашлось.

Мститель закончил молитву.

— За меня и моего отца! — прошептал он и ударил лежащего дубиной в лоб. Дело было сделано.

Раздался хруст ломающихся веток. Из леса выскочил огромный вепрь и промчался мимо охотников. До него уже никому не было дела.

Гуго ударил дубиной по низко свесившейся ветке дуба, чтобы оставить на ней характерные следы. Затем он вскочил на лошадь и кинулся прочь от этого места, чтобы забросить подальше орудие убийства. На его счастье он вскоре приметил пустую лисью нору, куда и затолкал дубину, сразившую властителя великой европейской империи.

Он вернулся вовремя. В поле зрения уже были мчащиеся собаки, а за ними маячили фигурки егерей. Он выехал в поле и громко закричал, махая руками, и стремясь, тем самым, привлечь внимание королевской дворни.

— Горе! Случилось горе! Срочно за лекарем!

Спустя несколько минут егеря столпились вокруг Гуго, который стоял на коленях и истово крестился возле бездыханного, залитого кровью Ламберта, лицо которого сложно было узнать — настолько безжалостно были смяты кости лба, изуродовав его красивые и благородные черты. Пораженные случившимся слуги также повалились на колени. Старый егерь, с малых лет учивший Ламберта всем таинствам охоты и верховой езды, не смог сдержать жгучих слез, повторив слова Вергилия о Палланте:

— Какой невыразимо нежный цветок увял!

Эпизод 32. 1652-й год с даты основания Рима, 13-й год правления базилевса Льва Мудрого, 3-й год правления франкского императора Арнульфа (ноябрь 898 года от Рождества Христова)

Горестная весть мрачной птицей разнеслась по итальянским городам и поселениям. Даже недруги сполетского дома были до глубины души потрясены случившимся и нашли в себе силы отдать дань уважения так нелепо погибшему благородному правителю, который, казалось, был способен принести Италии мир и спокойствие на многие годы. Даже грозный Арнульф Каринтийский, оставшись, благодаря смерти Ламберта, единственным, чье чело в настоящий момент увенчивала императорская корона и, тем самым, извлекавший из случившегося максимум дивидендов, даже он, едва услышав новость, приказал отслужить в своем регенсбургском замке печальную мессу по поводу кончины Ламберта и три дня вместе со своим двором носил траурные одежды. Аналогичные почести были возданы умершему и в двусмысленном Фриуле, и в пострадавшем от действий Ламберта и его матери Беневенте, и даже в мятежной Тоскане, где службу по Ламберту провел, вопреки отлучению, бунтовщик Сергий.

Но едва ли, кроме матери Агельтруды, кто-нибудь горевал по поводу гибели Ламберта больше, чем папа Иоанн. Известие о смерти императора явилось страшным ударом для понтифика, он как сына полюбил молодого правителя, вместе с ним он рассчитывал вернуть Риму и Италии былое величие и авторитет. Теперь же все пошло прахом, перед итальянскими городами вновь замаячила перспектива полной анархии на радость авантюристам всех мастей и сословий. И папа хватался за ноющее сердце и лил самые искренние слезы в своих молитвах за упокой души раба Божия Ламберта, с тревогой ожидая наступления логически вытекавших последствий.

А они не заставили себя долго ждать. Очень скоро стало известно о приготовлениях германцев Арнульфа. Только приближающаяся зима заставила регенсбургский двор отложить немедленный поход Арнульфа на Рим. В итоге каринтиец, продолжая бороться со своей нелепой болезнью и постепенно ей проигрывая, тем не менее, с нетерпением ждал прихода весны, когда он сможет силой оружия заставить папу Иоанна признать его единственным законным императором Запада.

Следующей плохой новостью для папы явились слухи о как всегда неоднозначном поведении Беренгария Фриульского. Этот беспокойный король призвал своих вассалов под знамена якобы с целью оказать сопротивление возможному вторжению своих страшных венгерских соседей. Такая предусмотрительность была не очень-то свойственна раньше Беренгарию, зато его собираемое войско теперь вполне могло в любой момент получить приказ идти на Рим или Павию и добиваться для своего сюзерена утверждения того королем Италии. А может и чего-то большего.

Все это не позволило папе Иоанну предаваться скорби по Ламберту слишком долго. Выход из создавшейся ситуации он видел в немедленной коронации младшего брата Ламберта, висконта Гвидо. Тот оставался единственным наследником сполетского дома, на его фигуре целесообразно было сосредоточить все усилия Рима, наконец, только на него могла распространяться клятва верности Ламберту и его наследникам, принесенная сеньорами Италии на недавней ассамблее в Равенне.

Все эти свои мысли папа Иоанн изложил в своем разговоре с Агельтрудой, состоявшемся во время церемонии печальных похорон Ламберта в Пьяченце. Понтифик просил герцогиню немедленно вернуть младшего сына из Беневента. Агельтруда, которую весть о смерти Ламберта в одночасье состарила лет на двадцать, с готовностью повиновалась. Однако папа, испытывающий тревогу за предстоящие события, а также, будучи наслышанным о множестве версий смерти Ламберта, продолжал напутствовать Агельтруду:

— По Риму бродят самые разные слухи о смерти благородного императора Ламберта. Важность момента состоит в том, чтобы ваш младший сын, благородный Гвидо, вернулся в Сполето в сопровождении исключительно надежных и верных вам людей. У вас есть такие люди?

Есть ли такие люди у Агельтруды? Ну, разумеется, есть! И не знающий страха Альберих, граф Камерино, был немедленно оповещен о предстоящей ему важной миссии. В компании своих неизменных приятелей и их оруженосцев он в скором времени отправился на юг Италии за наследником императорского трона.

Именно этого поручения он жаждал все то время, которое прошло со дня смерти Ламберта. Альберих был доволен собой, все шло в точности по его плану. Гуго Миланский блестяще отомстил за своего отца и устроил все дело так, что практически избежал подозрений. Да, слухи змеями распространялись по Италии и, дойдя до уха Агельтруды, стали логичным объяснением отсутствия Гуго на похоронах его друга Ламберта. Понимая, что Агельтруда не будет утруждать себя тщательным расследованием, Гуго спешно укрылся в одном из замков Лангобардии. По всей видимости, его убежищу в скором времени было не избежать жестокой осады, но, в конце концов, рассуждал Альберих, это уже проблемы самого Гуго, которые его, Альбериха, теперь мало трогают.

Гвидо Сполетский, наследник императорского престола, был младше Ламберта на два года. При внешней схожести с братом, характерами они отличались разительно. В кровь Гвидо, в силу Провидения, не попала неизменная чертовщинка сполетских предков, которая заставляла изумлять современников невероятной кипучей деятельностью и готовностью пускаться в самые невообразимые авантюры. Гвидо вполне был доволен собой и матерью-природой, с рождения наградившей его достатком и титулами, заставлявшими практически всех людей в стране при его появлении склонять головы. Он легкомысленно считал, что такое положение продлится до конца его дней, а посему не стоит утруждать себя утомительными передвижениями по стране с целью, где укрепить, где удержать, а где и разрушить разные политические союзы и коалиции. Он ужасно сопротивлялся стараниям матери дать ему образование, считая последнее уделом монахов, которые в любой момент, повинуясь приказу, могли ему прочитать или, напротив, состряпать любое письмо. А вот к военному делу он проявил определенный талант и рвение, чем в значительной степени успокоил своих родных, а те, в свою очередь, поспешили использовать способности Гвидо, отправив того возвращать своей матери трон Беневентского герцогства.

Компания эта велась уже много лет, но Гвидо добавил ей своим появлением определенный колорит. Герцог Атенульф Капуанский , на протяжении всей своей жизни поднаторевший в искусстве возвращения себе регулярно утрачиваемых вотчин и с некоторых пор положивший глаз на Беневент, упорно уклонялся от встречи с ним, его вассалы, кто миром, кто войной бывали регулярно понуждаемы Гвидо к признанию ими прав Агельтруды на Беневент, однако тут же забывали о своей клятве, когда пыль, поднятая войском Гвидо, ложилась обратно на землю. И все повторялось снова, и не было видно этой странной войне ни конца, ни края.

Альберих застал Гвидо в самом Городе Ведьм, каковым уже тогда именовался Беневент. Пролив для порядка несколько соленых слез по Ламберту и отслушав мессу в соборе Успения Пресвятой Девы Марии, Альберих передал ему послание матери и папы Иоанна. Сколь ни была искренней грусть о кончине любимого брата, в душе у Гвидо приятно зажглось при мысли об открывающихся перспективах.

Отдав распоряжения своему войску и оставив его на попечение своего дяди Радельхиза , Гвидо с двумя оруженосцами и в сопровождении дружины Альбериха, уже на следующий день выехал в направлении Сполето. Душа Гвидо пела и плясала. Будь его воля и будь он один, он, забыв про приличия и опасности на дорогах, с радостью пришпорил бы коня и галопом влетел в свой родовой замок. Он — будущий император! Он — наследник империи Карла Великого! Покойся с миром, любимый брат, я помню все твои наставления и сделаю все, что ты планировал и хотел! А может больше! И лучше!

Перед ним простирались необъятные поля Южной Италии, вдалеке путников неотвязно сопровождала Апеннинская гряда, но Гвидо в мыслях видел то Ватиканский апостольский собор, где папа Иоанн торжественно возлагал ему на голову корону древних цезарей, то королевский дворец в Павии, где вассалы всего мира восторженно приветствовали его повеления, дивясь их мудрости и красоте слога.

Все эти мысли весьма простительны для шестнадцатилетнего юноши, на хрупкие плечи которого и на необремененную доселе заботами голову, внезапно свалилась такая участь. Всю дорогу до Сполето Альберих насмешливо подглядывал за ним, угадывая мысли и мечты Гвидо. Хитрый лис, он, как мог, подыгрывал Гвидо, лесть Альбериха достигла своего апогея, когда в одной из попутных таверн он поднял громкий тост за будущего императора Запада, чье могущество и доблесть достигнет высот, заданных его великим предком Карлом, королем франков.

Дорога в Сполето заняла три дня. И если Гвидо пребывал всю дорогу в своих фантазиях, то спутникам его приходилось соблюдать все меры предосторожности, свойственные путешественникам того времени. Дороги кишели грабителями всех сословий, которые при случае навряд ли испытали бы к дружине будущего императора должное уважение, и отряду Альбериха при всей его воинской доблести приходилось быть начеку. А ведь еще оставались коварные и безбожные сарацины, чье разбойничье гнездо в Гарильяно уже не один десяток лет наводило ужас на всю срединную Италию.

Последнюю ночь перед Сполето спутники провели в Орте, старинном этрусском городе, расположившемся на вершине скалы и по форме напоминавшем дождевую каплю. Здесь, как обычно, многие из них перед сном принесли определенные жертвы Вакху и Венере. Ранним холодным утром, с несколько замутненными головами, они двинулись в свой заключительный переход к Сполето.

Дорога шла сквозь еще густой, несмотря на позднюю осень, лес. С обеих сторон узкой тропы подступали холмы, становясь все выше и теснее. Под незримым давлением окружающего ландшафта прервались все беседы между путниками, отряд замедлил движение, передовые всадники, а среди них сам Альберих, настороженно озирались вокруг. Накануне их предупредили, что неделю назад в этом лесу были замечены сарацины, и поэтому утренняя молитва святому Христофору о покровительстве в пути была не только обязательно сотворена, но и сопровождалась повышенным градусом благочестивого рвения.

Вскоре дорога пошла на спуск и спустя некоторое время отряд вышел к горной речке. Дорога на тот берег шла по старому бревенчатому мосту, имевшему в своем полотне несколько заметных щербин. Отряд не спешил начать переправу, оруженосцы поднесли своим хозяевам мечи и копья, а сами вооружились луками.

— Кир, государь мой, дозвольте мне первым ступить на тот берег, дабы воочию убедиться в безопасности дороги для Вашего Высочества, — подобострастно склонил голову Альберих.

Гвидо даже не одернул его льстивую речь, а только благодарно улыбнулся. Альберих верхом начал переправу. Остальные следили за ним и вглядывались в ближайшие на том берегу заросли.

Конь Альбериха был внимателен и осторожен, и без помех донес своего хозяина до противоположного берега. Еще несколько минут Альберих со своим конем скрывался в зарослях, очевидно осуществляя разведку. На какое-то время отряд потерял его из виду, поэтому, когда он появился вновь, все облегченно вздохнули. Альберих достал белый платок и махнул им.

— Начинайте переправу, государь. Все спокойно, — к Гвидо и его оруженосцам подъехал Кресченций, — мы обеспечим тыл.

Гвидо согласно кивнул головой, дернул поводья, и теперь уже его конь ступил на скользкий от непросыхающей влаги мост. Оруженосцы последовали за ним. Все происходило молча, тем более, что шум реки не позволял здесь разговаривать иначе, чем срываясь на крик, а крик, в свою очередь, был невозможен по причине все той же безопасности.

Тем удивительнее было для Гвидо, достигшего к тому времени середины моста, внезапно услышать за своей спиной громкий вопль одного из пажей. Обернувшись, он похолодел от ужаса и мгновенного осознания своего положения. Один из его оруженосцев ничком упал в реку, второй паж, с торчащим из груди копьем, медленно сполз с лошади и мешком повалился на мост. Лошадь оруженосца была предусмотрительно подхвачена под уздцы долговязым Марком, приятелем Альбериха. Гвидо встретился с Марком взглядом и тот в хищной улыбке оскалил свои желтые крупные зубы.

Гвидо, еще пытаясь найти какую-то логическую причину случившемуся, но чуть ли не теряя сознание от своей страшной догадки, воспламенившей мозг, обернулся теперь к Альбериху. Тот, с обнаженным мечом, верхом на лошади, снова вступил на мост и медленно подъезжал к нему. В его лице ясно читался неумолимый приговор.

Гвидо понял все. От страха у него перехватило дыхание, он даже не находил в себе сил для того, чтобы обнажить меч и попытаться силой прорваться мимо предателя на его берег. Словно под гипнозом он завороженно смотрел на приближающегося убийцу.

— Гвидо Сполетский, читай отходную молитву. Твой час пробил, — стальным голосом объявил ему Альберих, вплотную подъехав к нему.

Гвидо обернулся назад как затравленный зверь. С другого берега к нему подъезжал Кресченций с такой же безжалостной решительностью в глазах.

— Читай молитву или умрешь без покаяния, — почти в ухо ему рявкнул Альберих.

Клацая зубами и запинаясь, жадно ловя ртом вольный воздух, на который в эти минуты он, не задумываясь, променял бы все богатство своих предков и все титулы, добытые ими, он, наконец, начал читать «Отче наш». Едва дождавшись слова «Аминь», Альберих наотмашь ударил его мечом по голове. Гвидо рухнул с коня, его вопль ужаса и боли на какое-то время заглушил шум реки. Альберих беспокойно оглянулся по сторонам и сделал знак оруженосцам.

— Скорее! Где сарацинский лук?

Подбежал оруженосец с луком, который в свое время был в качестве трофея добыт им в схватке с сарацинами. Теперь лук должен был послужить своим новым хозяевам.

Лежащий Гвидо был добит двумя стрелами, обрамленными характерным сарацинским оперением. Оруженосцев Гвидо постигла та же участь, так же не повезло двум слугам из окружения Альбериха, которыми пришлось пожертвовать ради правдоподобной инсценировки жаркого боя. После этого отряд уже полностью переправился на берег. Подручные Альбериха работали исключительно быстро и слаженно, в свое время Альберих и его люди успешно промышляли на дорогах Италии и Далмации, причем особенностью своей работы, своего рода изюминкой, считали выдать совершенное преступление делом иных лиц, будь то варваров или христиан соседнего сеньора.

Погрузив тела убитых на телегу, предварительно накрыв последнюю дорогой шелковой тканью и придав процессии вид торжественный и печальный, Альберих сотоварищи продолжили путь. Нападения со стороны сарацин они почему-то больше не боялись.

Альбериху оставалось осуществить последний акт трагедии. Цель его стала близка и на редкость осязаема.

Эпизод 33. 1652-й год с даты основания Рима, 13-й год правления базилевса Льва Мудрого, 3-й год правления франкского императора Арнульфа (ноябрь 898 года от Рождества Христова)

За пять миль до Сполето отряд Альбериха встретился с двумя вооруженными колоннами. Это был еще один из пунктов плана, разработанного хитрым авантюристом. Первая колонна в количестве пятидесяти человек состояла из вассалов камеринского графства и личной охраны Альбериха. Вторая, состоявшая из тридцати человек, являлась отрядом римской милиции под командованием грека Трифона, одного из ближайших помощников Теофилакта. Этот отряд прибыл также по просьбе Альбериха, обратившегося к папе и Теофилакту с тем, чтобы, по словам Альбериха, усилить охрану своего сюзерена и придать необходимую торжественность вступлению будущего императора в его родовое поместье. Ни словом, ни намеком Альберих не выдал своему другу планов относительно того, что кандидат в императоры будет доставлен домой в горизонтальном положении, с двумя стрелами в груди.

Зажатый между живописными умбрийскими холмами Сполето, на протяжение всех одиннадцати веков, отделяющих нас от времени описываемых событий, практически оставался все в тех же пределах, что и в настоящий момент. Город, когда-то сумевший дать отпор самому Ганнибалу, во второй половине девятого века переживал пору своего небывалого расцвета. Его правители последнюю четверть столетия были хозяевами всей Италии, что позволяло сполетцам свысока посматривать даже на самих римлян. Население города, что тогда что и сейчас, составляло около тридцати тысяч человек, с той только разницей, что для девятого века это составляло весомую величину и, в частности, совсем немного уступало по численности жителей тому же Риму. Как сейчас, так и одиннадцать веков назад все строения в городе, поглядывая снизу вверх, жались на небольшом отдалении от замка герцогов, который впоследствии получил название замка Рокка. Как и другие древние города Италии, Сполето бережно хранил в себе фрагменты славной цивилизации Римской империи, в числе которых стоит отметить акведук, исправно направлявший свои воды к замку сеньоров, а также Кровавый мост, на котором был казнен будущий покровитель города, святой Понтиан. В дни нападений все население города устремлялось за стены своей главной цитадели, отдавая непрошеному врагу на разграбление свои невзрачные лачуги. Стены крепости производили впечатление уверенной в себе твердыни, неприступность которой добавлял высокий холм Святого Ильи, на котором эти стены, собственно, и были воздвигнуты.

Окрестности Сполето хорошо просматривались с высоты замка сеньоров, что давало горожанам время на спасение своих душ и основной части нажитого имущества, так как враг не имел возможности подойти к Сполето неожиданно. Поэтому в городе поднялся сильный переполох, едва только на горизонте появилась колонна вооруженных людей. Церкви забили набат, крепость вывесила штандарты, понуждавшие население скорее укрыться за ее стенами. Однако вскоре гарнизон замка с облегчением протрубил отмену тревоги, так как дозорные увидели у приближающегося отряда развернутые на ветру знамена Рима, Сполето и Камерино. В город прибывал долгожданный наследник сполетского герцогства, итальянского королевства и западной империи франков!

При этой вести у Агельтруды впервые за многие дни, прошедшие после смерти Ламберта, радостно забилось сердце, и она вновь ощутила вкус и прелесть земного существования. Целую неделю она истово молилась за своего младшего сына, которому предстояло, по ее мысли, вновь утвердить в Италии власть и могущество дома Сполето. В замке все было готово к проведению хмельного пиршества, у купцов были закуплены дорогие ковры, до блеска вычищены кухонная утварь, а для самого Гвидо были приобретены роскошные доспехи для коронации в Риме.

Появление молодого владыки по всем правилам того времени должно было сопровождаться приветственными стонами труб и гвалтом ликующей толпы. Однако трубный возглас оказался на удивление коротким, а толпа и вовсе безмолвствовала. Агельтруда, почувствовав неладное, напряженно всматривалась из узкого окна башни замка, чтобы понять причину такого преступного равнодушия черни к приезду хозяина. Отряд Альбериха медленно и деловито заполнял собой крепостную площадь, везя в середине своей повозку с лежащими на ней людьми.

Материнское сердце незамедлительно дало ответ на все вопросы. Отказываясь разумом верить в случившееся, Агельтруда, позабыв про необходимые приготовления своего туалета для выхода в народ, кинулась по башенной лестнице вниз, к площади. Расталкивая солдат охраны, не обращая внимания на театрально рухнувшего пред ней на колени Альбериха, она подбежала к повозке и, вцепившись в нее, издала громкий крик насмерть подстреленной птицы и лишилась чувств.

Альберих сполна воспользовался еще одним неожиданным подарком судьбы. Поднявшись с колен, он приказал слугам отнести герцогиню в ее покои и вызвать к ней лекарей. Затем, пользуясь своими полномочиями, ранее опрометчиво выданными ему Агельтрудой, он приказал заменить людей с подъемного моста и основных башен крепости своей охраной, а отряд римской милиции разместить на площади прямо под окнами покоев герцогини. Произведя этот фактический захват крепости, который произошел молниеносно и бескровно, он, придав лицу сокрушенную мину, направился к Агельтруде. Убедившись, что, благодаря традиционному отворению крови, к герцогине вернулось сознание, он в грубоватой манере вытолкал лекарей и слуг и остался с Агельтрудой наедине.

Агельтруда лежала в постели. Седые волосы ее разметались по подушке, глаза были пусты и безжизненны. За короткое время красивая и сильная женщина превратилась в раздавленную судьбой старуху, пытающуюся теперь найти хотя бы один мотив для продолжения своего, ставшего бессмысленным, существования. Без тени сожаления смотрел на лежащую Агельтруду Альберих, в жестокой душе его лишь промелькнула мысль об окончательной потере у него плотского влечения к этой некогда весьма притягательной особе.

Они встретились глазами, он был стоек и хладнокровен, она на мелкие клочья растерзана. И все же Агельтруда нашла в себе силы прошептать:

— Как это случилось, Альберих?

Альберих не торопясь обстоятельно рассказал ей давно заготовленную легенду о засаде сарацин возле моста у Орты. В доказательство произошедшего он безжалостно сунул ей под нос сарацинскую стрелу, убившую ее сына. Заметив на стреле засохшие пятна крови, Агельтруда зашлась в беззвучном рыдании.

Альберих ждал, когда она успокоится. Наконец плечи ее перестали трястись, глаза вновь обрели ясность и она спросила:

— Что же теперь будет, Альберих?

— Боюсь, милейшая и благороднейшая герцогиня, дела наши много хуже, чем вы себе представляете. Ко всем бедам, постигшим Сполето, грозит прибавиться еще одна, касающаяся вас лично.

Глаза Агельтруды, вновь затуманившись слезами, безжизненным взором уперлись в каменный пол замка. Альберих, слегка встревожившись за ее рассудок и повысив голос, повторил ей сказанное. Второй выстрел был более удачен. Агельтруда очнулась и с немым вопросом уставилась на него. Тот пояснил:

— Монах Хатто заговорил!

Агельтруда даже приподнялась на своих подушках.

— Что значит «заговорил»? Вы, …вы хотите сказать, что Теофилакт решил предать гласности подробности смерти папы Теодора?

— К монаху применили пытки и его признания были записаны нотариями Рима.

Агельтруда со стоном упала вновь на постель.

— Но Теофилакт, Теофилакт ваш друг…., — речь Агельтруды начала сбиваться, — он ведь друг, он ведь может остановить ход дела.

И, резко вскочив со своего ложа, герцогиня затараторила, как в былые времена:

— Убрать палачей, писаря, ведшего допрос, убрать всех, кто мог бы услышать хоть слово, хоть намек. Вы ведь можете это сделать! Он ваш друг! Я найду для этого деньги!

«Гляди ты, как эта старая змея приказывает сеять смерть, будучи сама в двух шагах от нее», — язвительно подумал Альберих.

— Невозможно, дорогая герцогиня. При допросе возжелала присутствовать его жена Теодора. Вы же знаете, она вечно сует нос во все дела своего мужа. К тому же, говорят, лицезрение пыток ее очень сильно возбуждает. Ну вы же знаете ее, вы помните, какие у вас с ней отношения?

— О да, эта шлюха ненавидит меня всей своей черной греческой душой. Но надо что-то делать, — на мгновение Агельтруда поникла, но новый прилив сил заставил ее вскинуть голову и вцепиться Альбериху в воротник его плаща, — Альберих, она должна умереть!

— Вы сами говорите, что Теофилакт мой друг. Как же я могу?

— Ради меня, ради моих детей, ради наших общих планов, ради Сполето, наконец, — она яростно дышала ему в лицо, он с трудом сдерживался от брезгливой мины.

— Все слишком поздно, герцогиня. О результатах допроса знает сам папа. Вот его послание к вам. Он требует явиться незамедлительно в Рим.

Альберих протянул ей пергамент. Она бегло пробежала его глазами и снова застонала.

— А вот второе письмо. От главы римской милиции Теофилакта. Здесь уже прямо приказывается доставить вас в Рим любой ценой.

Он сунул ей под нос второй пергамент. Агельтруда его уже даже не читала. Она была уничтожена.

— Никуда я не поеду, Альберих. Я приказываю вам организовать оборону. Сполето по силам выдержать любую осаду. Я в свое время не убоялась самого Арнульфа, так неужели я испугаюсь сейчас низкородного грека?

— Сейчас есть определенное отличие от ситуации того славного времени. Отряд римской милиции, посланный этим низкородным греком, уже во дворе крепости. Архонт Трифон ждет вас, он был очень любезен, разрешив мне подняться к вам одному. Убедитесь сами, — сказал он, подойдя к окну и приглашая к нему герцогиню. Но у Агельтруды уже не было сил.

— А вы? Вы ведь тоже участвовали в этом деле?

— Совершенно верно, милейшая герцогиня. Я восхищен вашим мужеством и рассудком, который даже в столь критическую минуту вам не изменяет. Так вот, дорогая герцогиня, я сделаю все, чтобы до Рима вы не добрались.

Безжизненные глаза Агельтруды вновь вспыхнули.

— Что вы хотите этим сказать, Альберих?

— Я хочу сказать, герцогиня, что у вас осталось два пути. Как вы верно заметили, мы с Теофилактом большие друзья и даже здесь, в ваших владениях, вы не можете не чувствовать этой дружбы. У вас во дворе стоит отряд его милиции, которой приказано препроводить вас в Рим. И этого можно избежать, если вы согласитесь сей же час покинуть суетный мир, полный такого коварства и предательства, и провести остаток жизни в уютной, чистой, монашеской келье, ну скажем в Коразмусе. Говорят, этот монастырь очень любят посещать наши святые отцы, наподобие Сергия, и, говорят, святости после этих посещений у них, как минимум, не прибавляется.

Агельтруде шутки Альбериха показались неуместными. Она нахмурила брови.

— А второй путь?

— Второй будет заключаться в том, что, не выдержав ударов судьбы, великая герцогиня сполетская Агельтруда, дочь Адельхиза, решит покончить с собой ударом кинжала. Уверяю вас, что в этом случае я до конца дней своих буду каяться в содеянном и сетовать, что великая женщина не оставила мне, суетном рабу своему, другого выбора. Ну а что касается Теофилакта, то он с легкостью примет на веру все сказанное мной как в том, так и в другом случае, а командир римского отряда Трифон подтвердит, что его люди, увы, опоздали.

Агельтруду начала бить дрожь. Она поняла, что целиком и полностью находится сейчас во власти этого страшного человека. Внезапно ужасная догадка осенила ее.

— А ведь это ты…. Это ты! Ты! Ты убил моего Гвидо!

Альберих подавил в себе желание сию же секунду наброситься на нее, закрыть рот рукой и прошептать ей на ухо обо всех событиях, творцом которых он явился. Однако, сколь ни был воинствен его отряд, но горожане при первом же приказе Агельтруды, при одном только ее крике о помощи растерзали бы их всех. А самое главное, что, даже расправившись с Агельтрудой, Альберих стал бы в глазах всех узурпатором Сполето, которому в скором времени пришлось бы выдержать атаку разгневанных наследников, того же Радельхиза, и не было бы никого, из власть предержащих, кто выступил бы ему в поддержку. Нет, Альберих был гораздо хитрее, чем внешне казался. Поэтому камеринец только укоризненно покачал головой и даже выдавил из своих глаз какую-то влагу, должную, вероятно, обозначать слезы оскорбленного.

— Горе затмило все-таки ваш разум, герцогиня, только этим я могу объяснить ваши страшные обвинения. Я был подле вас все эти годы, и все действия мои лучше всяких слов свидетельствуют о моей верности вашему роду. Я всем сердцем любил ваших сыновей, которые для меня, грешника, всегда были образцом благородства и смирения и, да будут Небеса свидетелем моим, не желал себе иных сюзеренов. Я очень огорчен, что тень подозрения в мою сторону омрачает ваше чело. Но, видит Бог, полет стрелы, а точнее карающую длань Небес, я был остановить не в силах.

— И в то же время ты говоришь, что убьешь меня, ради того, чтобы самому остаться безнаказанным? Почему же ты сразу, мой храбрый и преданный вассал, обязанный мне всем, что имеешь, не прикончишь меня и не облегчишь свой выбор?

Альберих подошел к ней и положил руку на ее щеку. Она отшатнулась, удивляясь такой фамильярности.

— Нет, я не могу поднять на вас руку, благороднейшая Агельтруда. Сколь бы ни был жесток мой разум, но сердце мое тает, когда вы со мной рядом, а колени подгибаются против моей воли, в силу моего величайшего уважения к самой невероятной женщине, которую я когда-либо встречал. Но дело в том, что Теофилакт и его слуги также не заинтересованы в вашем прибытии в Рим, и их сердце и разум ничем не стеснены. Никто не заинтересован, даже папа Иоанн, который считает, что Святой Престол в последние годы довольно пережил потрясений и унижений. И так распорядилось Небо, что сейчас подле вас никого кроме меня не осталось. Я же готов лишь повторить, герцогиня, что являюсь верным слугой сполетского дома, который теперь находится под угрозой полного разрушения. Я вновь преклоняю свои колена перед вами, о, величественнейшая! И умоляю вас выбрать путь монашества, ибо тогда, до конца дней своих, буду благодарить Господа за то, что позволил сохранить жизнь женщине, которую боготворю.

И с этими словами он поцеловал в лоб мать убитых им сыновей.

— Для вас путь в Рим, это путь в небытие, моя госпожа. Тогда как, оставшись в этом мире, вы оставите себе шанс на месть. Однажды вы явитесь Немезидой для всех них, а я буду вашим карающим мечом, — и с этими словами он прижал герцогиню к себе и прижался губами к ее бледным устам.

Он знал, что говорить и что делать. Несчастной, истерзанной женщине, потерявшей своих детей, чья собственная судьба висела на волоске от костра, этот «иудин» поцелуй показался благословением Небес. Альберих в этот момент почти физически чувствовал, как успокаивается и размягчается, словно воск, каменная душа Агельтруды.

— Да ты прав, ты тысячу раз прав. Я сделаю все, как ты скажешь, Альберих. Я покинута всеми. И в одном тебе моя надежда, — шептала Агельтруда тому, кто несколько минут назад ей недвусмысленно дал понять, что убьет ее, чтобы обезопасить себя. Вероятно, в этот момент адекватная оценка реальности ее все-таки покинула.

Негодяй воспользовался ее состоянием. К этому его толкал опять же холодный и безжалостный расчет. Ублажая пожилую, иссохшую от горя женщину, испытывая тошноту от одного запаха ее старой плоти, целуя ее в сморщенную по-птичьи шею, он преследовал одну, только одну известную ему цель.

— Я готова, Альберих, готова к постригу. Обещай мне, что будешь навещать меня, что останешься со мной, до конца нашего с тобой пути. Мы отомстим им, любовь моя. Но…. что будет с моими людьми, моим замком, моим герцогством? Оно не должно достаться им! Ты, только ты можешь и должен будешь защитить его! Ты должен стать наместником Сполето до той поры, пока сюда не приедет мой брат!

Альберих даже отвернулся от нее, жестом показывая, что сбрасывает растроганную слезу, а на самом деле, чтобы скрыть пламя победного торжества, загоревшегося в его глазах. Вот оно, то, чего он так страстно добивался и ради чего пошел на смертельный риск! Не зря он столько времени потратил на эту отвратительную старуху!

— Только прикажите, моя герцогиня, и я, и потомки мои до конца дней своих и до последней капли крови в своих жилах будем отстаивать честь и могущество Сполето. Мы подчинимся любому сюзерену, выбранному вами в наследники, но более всего я верю и того страстно желаю, что настанет день, когда я распахну двери вашей кельи и вы сами вернетесь в мир во всем прежнем блеске и могуществе! Теперь же необходимо торопиться, ваши враги, упустив вашу душу и тело, не преминут растерзать все ваше имущество.

— Да, да, Альберих… Только не забывай навещать меня. Я подпишу все распоряжения. Но…. Их ведь надо будет согласовать с королем и императором…. А кто будет сейчас императором? — и, вспомнив о сыновьях своих, она вновь залилась слезами.

Альберих снова терпеливо ждал, пока она успокоится. Затем он помог ей привести себя в порядок и, как заправский постельничий, ловко одел свою госпожу в шелковые платья. Нежно подняв Агельтруду на руки, он галантно усадил герцогиню в широкое кресло и позвал слуг.

Заранее проинструктированный камеринский священник уже битый час томился возле покоев герцогини. Там же находились и ближайшие друзья Альбериха, готовые при любом сигнале тревоги ворваться и расправиться с Агельтрудой по-своему. Теперь же они, войдя в покои, с изумлением взирали на сохранившую еще остатки величия герцогиню и дивились ее решительности и твердости, с которой она приняла обет, став спустя полчаса послушницей Евдокией.

Агельтруда пред тем подписала манускрипт, в котором известила о распоряжении своем передать герцогство сполетское в управление Альбериху, графу Камерино и Фермо. Наследственные же права на герцогство Агельтруда по своей смерти отдавала своему брату, Радельхизу Беневентскому, о чем было составлено соответствующее письмо-прошение в Рим на имя папы Иоанна Девятого. Аналогичное письмо было составлено на имя неизвестного лица, которому суждено было бы со временем стать новым правителем империи франков. Третье письмо, схожее по содержанию, предусмотрительный Альберих попросил написать на имя Беренгария Фриульского, являвшегося сейчас номинальным королем Италии.

Все эти письма Альберих сложил в один ларец наряду с теми документами, которыми он поверг в шок герцогиню сполетскую. Теперь пришло время рассказать и о них. Письмо Агельтруде от папы было составлено по наущению Альбериха и Теофилакта и содержало в себе приглашение герцогине прибыть в Рим, чтобы именно здесь встретить будущего императора Гвидо, ее сына. Папа резонно полагал, что Аппиева дорога, ведущая в Рим из Беневента, будет не в пример безопаснее той полуохотничьей тропы, которой пробирался Альберих. Кроме того, Рим представлялся для кандидата в императоры неизмеримо более надежной защитой, чем Сполето. В итоге папа согласился на написание этого письма, которому суждено было сыграть прямо противоположную роль. А вот второе письмо, которое написал Теофилакт, действительно было приказом об аресте Агельтруды и ее немедленной доставке в Рим. Составлено оно было вне стен канцелярии Теофилакта, его личным писарем, об этом письме никто, кроме Альбериха и Теофилакта, не знал, но оно было скреплено печатью Рима, и Альберих блестяще использовал его в качестве орудия своего шантажа.

Утром следующего дня печальная повозка навсегда увозила из Сполето одну из самых блестящих женщин своего времени. Расставаясь со своей госпожой, Сполето, сам на тот момент не подозревая, в этот день также навсегда прощался со своей ролью неофициальной столицы Италии и начинал, тем самым, свое долгое погружение в провинциальную трясину.

На прощание Альберих удостоил трепетного поцелуя остриженную голову Агельтруды, она благодарно и даже как-то весело помахала ему на прощание рукой. Альберих терпеливо, до конца исполняя свою партию пылкого любовника, смотрел ей вслед, а затем подозвал к себе одного из своих друзей, верзилу Марка:

— Твои люди очень помогли нам, Марк, — сказал он, по-прежнему не отрывая взгляда от удаляющейся повозки, — я бы хотел их отблагодарить. Ничтожные смерды ведь всегда мечтают насладиться телом благородной сеньоры, даже если она уже не столь молода и упруга, не так ли?

Марк противно хохотнул.

-Это будет ярчайшим воспоминанием в их никчемной, грязной жизни!

Повозка скрылась за горизонтом. Спустя время, вслед ей выехали на лошадях несколько холопов Марка. Прежде чем несчастной, полубезумной Агельтруде будет суждено достичь стен монастыря Коразмус и окончательно раствориться в них для Истории, ей предстояло пройти через еще одно унижение, о подробностях которого обычно умалчивают. Альберих еще несколько минут смотрел в направлении опустевшей дороги, кривя в ухмылке лицо, когда здравый рассудок одержал верх над стремлением немедленной мести своей бывшей госпоже. «Беренгарий, Радельхиз, папа» — мозг Альбериха быстренько составлял своему господину список его вероятных врагов, которых мог породить столь опрометчивый поступок.

— Марк, быстро останови своих людей. Я передумал.

Марк уперся непонимающим взором в Альбериха.

— Чего уставился? Всему свое время, эта старуха еще может нам пригодиться. А твои люди пусть еще немного подержат пост, это для них полезно.

Эпизод 34. 1652-й год с даты основания Рима, 13-й год правления базилевса Льва Мудрого, 3-й год правления франкского императора Арнульфа (ноябрь 898 года от Рождества Христова)

Деятельная натура Альбериха не позволяла ему долго упиваться достигнутой целью. В неспокойный век отважным и энергичным авантюристам, наподобие него, частенько улыбалась удача с помощью крепкого меча или терпкого яда совершить головокружительный взлет по иерархической лестнице, однако во множестве случаев успех оказывался недолговечным, а расплата за самонадеянность и минутное расслабление слишком жестокой. Альберих был человеком своего времени, и он прекрасно понимал, что удержаться на покоренной им вершине будет намного сложнее, чем взобраться на нее. Поэтому он недолго нежился в покоях своих бывших хозяев, а поспешил укрепить свою власть и авторитет на завоеванных столь малой кровью обширных землях.

Прежде всего, он поспешил привлечь на свою сторону жителей Сполето, для чего новым сюзереном были милостиво распечатаны винные погреба сполетских герцогов, открыты житницы и мясные склады, а вечно обираемым ливелляриям было обещано сохранение арендной платы на прежнем уровне в течение ближайших трех лет. Молитвы за здравие Альбериха и Агельтруды ежедневно возносились во всех базиликах Сполето, а женский монастырь, приютивший герцогиню, получил щедрую ренту, большая часть которой, правда, почему-то пошла на увеличение охраны этого благочестивого сооружения. Все эти мероприятия возносили Альбериха в глазах черни и заставляли недоброжелателей хотя бы временно прикусить свои острые языки.

Манифест о передаче герцогства под управление Альбериха ежедневно читался на рыночных площадях всех сполетских городов, чего нельзя было сказать об указе о наследовании герцогства Радельхизом из Беневента, о котором было сразу забыто. В такой ситуации, пока Радельхиз пребывает в неведении, самым важным для Альбериха являлось скорейшее признание его прав со стороны сеньора, каковым на тот момент для него мог являться только Беренгарий Фриульский. Поэтому не прошло и недели со дня воцарения Альбериха в Сполето, как он с небольшой дружиной покинул свою новую резиденцию и устремил своих лошадей на север. Управителем Сполето, в свое отсутствие, Альберих назначил Кресченция.

Спустя неделю ворота небольшого замка Фриуль , уютно устроившегося на реке Натизоне, настороженно открывались перед сполетской делегацией. Было отчего насторожиться, хозяин замка Беренгарий Фриульский имел давний счет к Альбериху, открытый в день битвы при Треббии, когда юный Альберих, воевавший на стороне Гвидо Сполетского, своим мечом контузил тогдашнего претендента в короли и в немалой степени способствовал конечному успеху сполетцев. Однако с той поры минуло десять лет — срок колоссальный для Италии, где политические мизансцены менялись с калейдоскопической быстротой. Сегодня же Беренгарий, будучи сам не обделен авантюрной жилкой, с первых же минут разговора легко разглядел в Альберихе человека, сходного с ним по необузданности духа и готовности к риску. Справедливости ради, стоит только отметить, что король Италии и маркграф Фриуля, с течением лет религиозным смирением все-таки научился мало-помалу осаживать суетящихся в своей душе бесов, тогда как Альберих, как правило, терпел от них поражение за поражением.

Беренгарий намеревался принять гостей вежливо, но без особых почестей, и был немало поражен, когда Альберих, гремя походной кольчугой, упал пред ним на колени и разразился страстным водопадом заученных велеречий в адрес Беренгария, его жены Бертиллы, а также дочери Гизелы, глаза которой только-только начали просыхать от слез по поводу ее несостоявшегося брака с Ламбертом.

— Воистину, благородный мессер Альберих, ваш цветистый слог по силе впечатления своего не уступит славе вашего меча. Позвольте узнать, что подвигло вас предпринять столь долгую и опасную поездку в мои владения?

— Кир, государь мой, новости, которые я принес с собой, настолько неожиданны, грустны и требуют действий, что я настоятельно и заранее прошу вашего разрешения присоединить свой меч и оружие моих вассалов к вашим знаменам.

— Мессер Альберих, трудно передать радость и гордость за то, что под мое начало может встать славнейший милес, которого редко доводилось видеть лангобардскому королевству, но напоминаю вам, что вы являетесь вассалом Сполетского герцогства, с которым меня сейчас связывают самые дружеские отношения.

— Благородный и славный король, одно только ваше слово и раньше, чем зайдет солнце сегодняшнего дня, герцогство Сполетское принесет вам вассальную присягу верности.

Беренгарий суетливо зашевелился и громко засопел. Интуиция подсказывала ему, что гость принес для него радостную весть.

— Не томите нас, мессер Альберих, поведайте, что произошло?

Альберих не стал растекаться мыслью по древу и сразу выпалил Беренгарию новости о внезапной смерти Гвидо и решении Агельтруды уйти в монастырь. На мгновение у Беренгария перехватило дух.

-…. Великое Сполетское герцогство стоит теперь на пороге междоусобного кровопролития, от которого и так немало страдает ваше королевство, — Альберих никогда не скупился на лесть и потому охотно вкраплял в свою речь словосочетание «ваше королевство», — мне, как вассалу Сполето, страстно хотелось бы видеть своим сюзереном того, кто верой и правдой будет служить, в свою очередь, своему сюзерену, великолепному королю Богом хранимой Италии, и я готов присоединить свой меч и мечи моих вассалов, дабы великолепный король ко всем прочим регалиям добавил бы недостающее и восстановил империю Карла Великого!

Мысли в голове Беренгария кружились со все возрастающей быстротой. Он начал понимать к чему клонит собеседник.

— Напротив, промедление с утверждением прав достойного наместника Сполетского герцогства неминуемо приведет к междоусобной войне, Сполето может отойти к Беневенту и его соседям, и перестать быть вассалом лангобардского короля, а это даст преимущество другим претендентам на королевские и императорские титулы в их притязаниях!

Все стало окончательно ясно. Беренгарию иными словами было сказано: «Или ты признаешь мои права на герцогство, и я тебе тут же приношу вассальную присягу и привожу тебя на императорскую коронацию в Рим, или буду искать более щедрого сюзерена».

Беренгарий задумался. Смерть Ламберта освободила его от клятвы, данной им на берегах Тичино, когда он отказался от притязаний на императорскую корону и от союза с Арнульфом Каринтийским. Однако оставалась клятва, данная им еще ранее, и самому Арнульфу. Ах, если бы только этот германец догадался умереть, дорога к императорскому трону для Беренгария была бы окончательно очищена!

— Ваши речи весьма разумны, мессер Альберих, и выдают в вас человека, не словами, но сердцем переживающего за Италию. Ваши речи смущают смиренную душу христианина, каковым я являюсь в первую очередь в нашем грешном мире и лишь во вторую очередь Провидением Господним возвышен я на высоту королевского трона. И только один Господь ведает, в какую по счету очередь моя персона может рассматриваться при обсуждении кандидатуры на императорский трон. Я знаю, что хитрости и изворотливости вашего ума могут позавидовать даже альпийские лисы, и посему спрашиваю, каким видится вам решение этой проблемы?

Альберих внутренне усмехнулся.

— Ваше королевское Высочество, я весьма смущен воздаянием вами совершенно незаслуженных мною похвал. Мой ум скуден и зауряден, и горизонты, обозреваемые им, не выходят за рамки сполетского герцогства.

В переводе для Беренгария это звучало следующим: «Удовлетвори сперва мою просьбу и дальше мы будем решать исключительно твои проблемы».

Однако, существовала еще одна загвоздка и Беренгарий поспешил поскорее озвучить ее, рассчитывая, что у Альбериха и на этот случай приготовлен спасительный ответ.

— Сполетское герцогство, в отличие от Тосканы или Ивреи, не является бенефицией, где смерть хозяина влечет за собой возвращение бенефиции в собственность сюзерена. Керсийским капитулярием короля Карла на феоды, по типу сполетского, установлены наследственные права графов и герцогов, тогда как ранее наши благословенные монархи имели право лично распоряжаться судьбой вассальных владений, награждать достойных и наказывать изменников. Согласно капитулярию, этими правами наделен Радельхиз, князь Беневента.

Беренгарий не ошибся. Альбериха слова короля ни капли не смутили. Но прежде чем граф Камерино соберется с ответом, думается, будет небесполезным коротко познакомить читателя с эволюцией вассально-земельных отношений в Западной Европе, происходившей с момента гибели античного мира и до конца девятого века. Изначально, в период зарождения и младенчества первых варварских государств, когда власть короля была слаба и, главное, не обросла плющом псевдосакральных условностей, вассал за свою верную службу получал от своего великодушного сеньора земельные владения, называемые аллодом, с правами неограниченной власти в них и в вечное свое пользование. Первое же по-настоящему сильное европейское государство с неоспариваемой властью короля, каковым явилось франкское королевство Великого Карла, не замедлило предпринять атаку на права расплодившихся удельных владык. Аллоды были заменены на бенефиции, ограничивавшие срок пользования этими владениями сроком жизни отличившегося перед королем вассала и к тому же заставлявшие последнего нести перед своим сеньором военные и придворные повинности. Недолговечность империи Карла предопределила новый виток взаимоотношений между средневековыми сословиями, ослабление центральной власти к исходу девятого века дало повод поднявшей голову знати вновь начать требовать от своих коронованных сеньоров оформления наследственных прав на предоставленные им в награду земли. Именно в эти годы возникло понятие феода, понятие, давшее название глобальной исторической эпохе и ставшее результатом своеобразного компромисса, достигнутого борьбой сеньора и вассала, ибо сочетало в себе наследственные права древнего аллода с сохранением повинностей бенефиция. Новая практика одаривания королевских слуг земельными владениями только-только начала пробивать дорогу, но, учитывая, кому в последние годы принадлежала императорская корона, неудивительно, что хозяева Сполето стали одними из первых, кто поспешил закрепить герцогство за своими потомками.

Пока мы ненадолго углублялись в небольшой исторический экскурс, Альберих успел тщательно продумать свой ответ королю.

— Сколь богата и плодородна здешняя земля! — издалека начал он, — сколь велика история ее! Когда-то здесь правили лангобардские герцоги, до тех времен, пока сыновья Великого Карла не разделили эту землю на четыре марки. Сколь ни были добродетельны их намерения, но решение сие не принесло мира и славы людям, населявшим Фриуль, пока не появился великий воин, объединивший вновь эти земли под своей могучей рукой. Признаться, я слышал эту легенду много-много лет назад, настолько давно, что даже не припомню, откуда сей милес был родом.

Беренгарий приосанился в ответ на открытую до наивности лесть Альбериха.

— Этим великим воином был мой отец, герцог Эберхард Унрох !

— Да, верно. И я спешу преклонить колена перед именем столь грозного и благочестивого владыки! — слова Альбериха не расходились с делом, его фигура тяжело опустилась вниз, — Фриуль вновь стал герцогством, а вашему отцу наследовал ваш старший брат Унрох . Его брак с Евой Этихон был плодовит и дети его здравствуют по сей день, но отчего же я не вижу их на троне герцога?

— Потому, что Фриуль теперь маркграфство и им милостью Господа управляет ваш друг, ответствующий перед вами.

— Милость Господа поистине безгранична, но чья рука человеческая оказалась проводником Высочайшей воли?

— Рука Его светлейшего Высочества, короля Карла, внука Карла Великого!

— Я не ошибся, того самого, который издал вышеупомянутый капитулярий?

Беренгарий даже рассмеялся.

— Так что мешает вам, королю Италии, — продолжил вдохновленный его смехом Альберих, — поступить в точности, как ваш великий предок и предшественник?

— Иными словами, превратить Сполето в маркграфство?

— Объединив его, к примеру, только к примеру, с Камерино, — Альберих состроил мину невинного дитя.

— И, тем самым, сделать местного правителя лицом назначаемым, что лишит беневентских князей их наследственных прав?

— И все это, разумеется, преследуя цель сохранить мощь и славу Сполето, а с ней мощь и славу лангобардского королевства. Способен ли на это Радельхиз неизвестно, поскольку сейчас он сильно притесняем своим капуанским кузеном Атенульфом. Если последний одержит верх, Сполето может уйти под сюзеренитет Капуи, а, следовательно, Византии. Если верх одержит Радельхиз, он, как родной брат несравненной Агельтруды, безусловно, продолжит политику своей сестры, а точнее мужа своей сестры, с которым у вас то и дело возникали конфликты. Таким образом, перед вами, тяжелый выбор, государь, королю Италии необходимо определиться с достойным наместником и, с вашего разрешения, я здесь умолкаю, — Альберих завершил свою фразу новым шумным поклоном.

Наступило продолжительное молчание, но не потому, что фриулец был от природы тугодумом, просто необходимо было лишний раз подчеркнуть важность момента и придать грядущему решению элемент взвешенности и здравого расчета.

— Прошу простить, мессер Альберих, за мои долгие размышления, которые были продиктованы отнюдь не презрением к вам, а только озабоченностью судьбою вверенного мне Господом королевства. Десятки образов благородных и благочестивых воинов пронеслись в моем сознании, в качестве кандидатур на обладание титула герцога или маркграфа Сполето, но ни один из них по своей доблести и отваге не сравнится с великолепным графом Камерино и Фермо!

Альберих не уставал бить поклоны, но очередной поклон был совершен им со всей признательностью и искренностью, на которые только камеринец был способен.

— Мой меч — ваш меч, кир, мой сюзерен, мой король. Мои люди — ваши люди. Все наши жизни и наше нажитое имущество отныне всецело будут принадлежать вам. Засим изъявляю готовность завтра прилюдно присягнуть вам в верности, как вассал ваш.

— Но, благородный Альберих, мне хотелось бы иметь определенное основание для своего выбора, который я надеюсь огласить завтра после утренней мессы и закрепить церемонию вашего гоминиума соответствующими записями в канцелярии.

— Оно есть, мой кир, — и Альберих протянул Беренгарию письмо Агельтруды с изъявлением ее воли.

— Почему вы не дали мне его сразу?

— Всякое действие имеет свое оптимальное место и время.

— Прекрасно сказано, Альберих. Вас выгодно иметь своим союзником.

— Я надеюсь вам это очень скоро подтвердить, мой государь. И я предлагаю вам как можно скорее выступить с вашим войском к Павии.

Беренгарий с веселым интересом взглянул на Альбериха.

— С тем, чтобы подтвердить свои права, закрепившись в столице итальянских королей?

— Не только за этим, мой король. В Павии вы сможете устранить своего опасного конкурента и склонить его к присяге вам.

— Вы имеете в виду Адальберта, маркграфа Тосканского?

— Ну конечно. Он по-прежнему томится в тюрьме, куда его засадил Ламберт. В благодарность за свое освобождение заставьте его принять присягу верности и отказаться от притязаний на итальянскую корону.

— Может ли он отказаться?

— О, выбор у него небогатый! Он либо останется в тюрьме теперь уже вашим пленником, либо…. Пригрозите ему отдать его мне, ведь именно я, а не Ламберт пленил его в битве под Борго. Из-за этого я лично лишился щедрого выкупа, а кое-кто из моих друзей возможности поквитаться с ним в поединке, в котором я бы не поставил на Адальберта ни одного денария.

— Все это замечательно, мессер Альберих, и я одобряю весь ваш план, но …. он ведь не решает моей главной проблемы…. с той, другой стороны Альп.

Альберих на мгновение задумался.

— Всех проблем сразу не решить, мой король. Сейчас никому в Италии не под силу бросить вызов Арнульфу. И вам с этим тоже торопиться не стоит. Поэтому будет лучше, если свой визит в Павию вы нанесете именно как верный вассал Арнульфа, устраняя из числа его соперников одного из самых могущественных людей Италии. На самом же деле вы будете стараться это сделать для самого себя. Ну а что будет далее, знает только Господь Бог. Арнульф, говорят, серьезно болен, а его многочисленные бастарды не обладают и сотой долей энергии и ума своего родителя. Но даже если Вельзевул постарается вдохнуть в него новые силы, против него в случае чего союзно выступят Фриуль, Сполето, Тоскана и, быть может, Беневент, и надо будет тысячу раз еще подумать, чтобы бросить вызов этой мощной коалиции.

— А Рим?

— И Рим. Неужели наш святейший папа Иоанн, признавший императором Ламберта, будет спать спокойно, когда варвары Арнульфа покажутся на отрогах альпийских гор?

В душе Беренгария зазвучала бравурная музыка.

— Я очень рад, мессер Альберих, что герцогство, простите, маркграфство Сполетское получает столь мудрого и сильного правителя. Особую хвалу воздаю Господу нашему за то, что интересы Сполето и Фриуля спустя столько лет войны снова текут в одном русле.

— Да благословит Господь этот союз, и да сохранится он навеки стараниями нашими и потомков наших! Прошу вас, мой король, выступить незамедлительно.

— Признаюсь, мои воины в последнее время и так уже едят и спят в седле! Господь наш дал мне повеление свыше оторвать их от хозяйственных и семейных дел, дабы послужили они во славу Италии!

— Отлично! Хвала вам, государь!

— И мы поступим так, как вы предлагаете. Но у вас, верно, есть особая причина торопить?

— О да, мой король! Как только весть о смерти последнего Гвидонида и пострижении матушки Агельтруды достигнет прелестных ушек нашей лотарингско-тосканской Берты, она не замедлит отправиться в Павию вызволять своего незадачливого муженька. Далее возможны любые варианты, вплоть до требования от местного епископа королевской коронации Адальберта.

Беренгарий переменился в лице, и лихорадка нетерпения очень быстро достигла самых удаленных пределов его тела.

— Тогда в путь, мессер Альберих. Да укрепит Господь наши силы, да придаст моим коням быстроты, да сдержит напор и дерзость нашим ворогам!

Эпизод 35. 1652-й год с даты основания Рима, 13-й год правления базилевса Льва Мудрого, 3-й год правления франкского императора Арнульфа (26 ноября — 02 декабря 898 года от Рождества Христова)

Беренгарий нисколько не лукавил, когда говорил, что его войско готово выступить незамедлительно. Сразу после известия о смерти Ламберта, Беренгарий мобилизовал своих вассалов, справедливо предчувствуя развертывание борьбы за опустевший трон, но еще совершенно не понимая, какие именно действия ему следует предпринять, чтобы самому, вперед всех, не свариться в бурлящем котле итальянских междоусобных интриг. Появление же Альбериха и его присяга на верность, принесенная на следующий день после разговора с Беренгарием, внесли в разрозненные планы маркграфа Фриульского долгожданную ясность и стройность. Сразу после присяги, войско Беренгария, вместе со свитой Альбериха, выступило из Фриуля, рассылая во все концы маркграфства, и в первую очередь в Верону и Аквилею, указы Беренгария своим вассалам немедленно присоединиться.

Спустя неделю, 26 ноября 898 года, войско Беренгария, составлявшее уже тысячу копий, достигло стен столицы лангобардских и итальянских правителей. В месте впадения реки Тичино в По, всего в шести милях от Павии, Беренгария встретил пятисотенный отряд его давнего союзника, епископа Амолона из Турина, того самого, который столь гневно обличал в страшных грехах участников Трупного синода во время собора в Равенне. Все шло как нельзя лучше, и Беренгарий с Альберихом беспрестанно молились только о том, чтобы Берта Тосканская не оказалась в Павии раньше них.

Вздох облегчения и громогласные восхваления Господу исторглись из их глоток, когда они увидели опускающиеся перед ними подъемные ворота крепости. Павия встречала своего короля с той радостью, с какой мы встречаем погожий солнечный день посреди многих признаков давно наступившей осени.

Увы, тогдашняя столица Италии уже вступала в период своего заката. Немногим италийским городам доводилось с такой же завидной регулярностью оказываться на судьбоносных перекрестках Истории, как выпало этому, в принципе небольшому, городу. Впереди еще предстояло немало славных событий, свидетелем которых станет Павия, она увидит еще и коронации германских императоров, и долгую войну со все меньшими шансами на победу с соседним Миланом, и, наконец, пленение у своих стен короля Франции. Но все это она будет лицезреть, уже вернувшись в ранг заурядных итальянских городов, тогда как сейчас она распахивала свои двери будучи уже на протяжении трехсот с лишним лет столицей Лангобардского, а затем Итальянского королевства, повидав в покоях своего дворца главных героев европейского раннего Средневековья, начиная от Теодориха и заканчивая Карлом Великим.

Делегацию города, встречающую короля и его войско, возглавлял престарелый и славный своей изворотливостью Сигифред, префект Павии и так называемый граф дворца. После необходимого церемониала, где Беренгарий удостоился целого ушата славословий, в числе которых были сравнения его с Феодосием и Юстинианом, гости и префектура отправились на торжественное богослужение в знаменитую базилику Святого Петра в Золотом Небе , где находилась усыпальница лангобардских королей. Альберих встретил приглашение к мессе вздохом обреченного. За время их короткого путешествия с Беренгарием Альберих успел убедиться в исключительной религиозности короля, который не оставил без своего внимания ни одной, даже самой захудалой, церквушки по дороге из Фриуля в Павию, считая своим святым долгом отслушать мессу тамошнего священника, за которую последний непременно получал от короля щедрые дары. Альберих же все часы молитв проводил как на иголках, нетерпеливо ожидая, когда король умерит свое рвение христианина, а в это время издевательское воображение рисовало ему лицо Берты Тосканской, с горящими глазами и раздувающимися ноздрями пришпоривающей своих лошадей в направлении Павии.

Сейчас же, пока шла служба, Альберих с рассеянным взглядом обводил покрытые сусальным золотом апсиду и балки перекрытий базилики, за которые базилика и получила свое столь странное название, и грешным образом думал, на какую бы сумму потянуло это богатство, доведись его собрать со святых стен. В своих подсчетах он унесся так далеко, что даже не последовал за королем, возжелавшим после мессы прикоснуться к захороненным здесь же останкам святого Августина.

Наконец, король и его свита исполнили свой долг и, едва разместившись во дворце лангобардских правителей, Беренгарий приказал префекту доставить пред его грозные очи Адальберта Второго, маркграфа Тосканского.

Менее двух месяцев прошло со времен пленения Адальберта. Преувеличением будет сказать, что его держали на хлебе и воде, стража и сам префект обращались к нему с исключительным почтением, прекрасно зная, как переменчива порой бывает фортуна для сильных мира сего. И все-таки Альберих и Беренгарий нашли Адальберта немало изменившимся. Вся напыщенность и жеманность, все его небрежно-изысканные манеры, которые были свойственны графу ранее и с которыми его приняли бы за своего даже в век галантности, все это безвозвратно исчезло в тот момент, когда Альберих чуть ли не за шиворот вытаскивал Адальберта из стога сена в деревенском свином хлеву.

Беренгарий встретил Адальберта подчеркнуто радушно. Обняв его и заставив того (Альберих состроил страдальческую гримасу) прочитать вместе с ним благодарственную молитву, он усадил графа за стол и произнес тост за его здоровье и процветание Тосканы. Адальберт спокойно принял славословия короля, поминутно и с опаской поглядывая на угрюмо молчавшего Альбериха.

Постепенно Беренгарий перешел к делу. Адальберту уже было известно о смерти Ламберта, после чего постороннему наблюдателю, в отношениях графа с префектом, стало совсем сложно понять, кто из них двоих пленник, а кто хозяин города и тюрьмы. Весть же о смерти брата Ламберта и пострижении Агельтруды привело Адальберта в радостное смятение победителя в русской рулетке. Его острый ум быстро просчитал оставшиеся возможные варианты раскладываемого в Италии пасьянса, и он увидел свои, реально осязаемые, шансы на долгожданное возвышение.

Беренгарий же вел свою игру, сценарий которой они неоднократно прорабатывали с Альберихом. Заявив о своей полной покорности императору Арнульфу, Беренгарий, как король Италии, потребовал от Адальберта вассальной присяги и письменного отказа от своих прав на королевский и императорский титулы, взамен которых Беренгарий обещал незамедлительно предоставить Адальберту полную свободу.

Адальберт медлил с ответом. От его чуткого уха не укрылся тот факт, что письменный отказ Беренгарий требовал оформить в обращении к нему лично, а не к Арнульфу, объясняя это законом вассалитета («вассал моего вассала — не мой вассал»). Встретив стену молчания со стороны тосканца, голос смиренного христианина Беренгария мало-помалу начал звенеть стальными нотками. Наконец, он напомнил Адальберту, что тот был заключен в тюрьму, подняв мятеж не только против Ламберта, но и против папы Иоанна, законно избранного преемника Святого Петра, и суд над ним за это еще пока никто не отменял. Ну и в довершении всего прочего, кивнув в сторону Альбериха, Беренгарий нетерпеливо бросил:

— Что же касается взаимоотношений среди светских правителей, то мессер Альберих, граф Камерино и правитель Сполето, заявил мне о своих правах на вас, как на своего пленника, в чем присягнул мне на Святом распятии и чему, по его словам, есть множество свидетелей.

Адальберт окинул взглядом Альбериха и быстро отвел глаза, удивляясь в душе впечатляющему взлету этого откровенного проходимца. В то же время у него заныло сердце, перспективы Беренгарий обрисовал ему действительно не слишком радужные. Среди всей постепенно складывающейся картины мира, так сильно изменившейся за последний месяц, среди всех возможных направлений своих действий, Адальберт увидел то главное, чего он сейчас должен достичь во что бы то ни стало — свободы! Находясь все это время в Павии, он ощущал себя бессловесной и беспомощной игрушкой всех совершавшихся на Апеннинах интриг, в любой момент он мог быть казнен, продан, обменян ради достижения собственных целей одной из многочисленных враждующих итальянских партий. Вернувшись же в Тоскану, он будет вновь предоставлен самому себе. Что касается клятв, то ни он сам, ни Беренгарий, никто, кроме Вседержителя, не ведает, какие события могут развернуться в ближайшее время. Кто бы мог подумать еще месяц назад, что Господь призовет к себе восемнадцатилетнего, пышущего здоровьем императора Ламберта, вовсю строившего планы на будущее? Может ли не считать свои дни куда более возрастной Беренгарий, имеющий в наследниках единственную дочь, может ли далеко загадывать вперед гниющий заживо Арнульф?

Придя к решению, Адальберт, как осознавший всю глубину своего прегрешения раб, повалился в ноги Беренгарию, взывая к милосердному сердцу короля и его душе верного христианина, который, согласно заповедям Христа, обязан любить недругов своих, как самого себя. Закончил он все это словами о своей готовности признать Беренгария королем Италии и собственным сюзереном, для чего готов подписать все запрашиваемые Беренгарием документы. Альберих с ухмылкой все это время смотрел на Адальберта, понимая невысокую цену произносимым в данную минуту пафосным словам.

Беренгарий же чувствовал себя на высоте своего положения, величественным королем, перед которым сгибают спины непокорные магнаты, и христианином, прощающим столь долго вредившего ему грешника. Очень может быть, что грех гордыни в данную минуту завладел душой Беренгария, но, наверное, мало кто, из живущих на Земле, окажись он в подобной ситуации, смог бы достойно противостоять этому колоссальному искушению.

На следующий день, когда писари подготовили необходимые пергаменты, в здании городской ратуши, в присутствии пары сотен глаз любопытствующей черни, Беренгарий принял присягу верности и от Адальберта Тосканского, и от графов Вероны и Бергамо, и от сполетского маркграфа, да-да уже маркграфа, Альбериха, о чем выпущен был соответствующий указ. После этого Беренгарий велел писарям составить еще три письма, на этот раз на имя Арнульфа Каринтийского, где, коротко описав свои достижения, преподнес это как дар «Арнульфу, благочестивейшему Августу, венчанному Богом, великому, миролюбивому императору римлян». Эти письма были вручены трем гонцам, отправившимся на следующий день в сторону Альп по трем разным дорогам, ибо в то неспокойное время это значительно увеличивало шансы на то, что письмо дойдет до своего адресата.

Закончив деловую часть визита, Беренгарий, наконец, позволил себе и своей свите расслабиться — следующие два дня король провел в праздных развлечениях, прерываемых исключительно на молитвы. А утром 1 декабря, поднявшись на крепостную стену, Альберих Сполетский мысленно похвалил себя за свою предусмотрительность и точный расчет — на горизонте с полуденной стороны появилась вооруженная колонна с развевающимися флагами Тосканы.

В течение следующего часа, пока тосканский отряд приближался к городу, гарнизон Павии и войско Беренгария спешно предприняли меры для предотвращения возможной атаки соперника — лучники заняли свои места в бойницах стен, ворота были подняты, на стенах крепости были вывешены штандарты, предупреждая непрошеных гостей о запрете для них входа в город. Тосканцы остановились в очевидном недоумении — по всей видимости, они не рассчитывали на долгую осаду Павии, поскольку не захватили с собой осадных орудий, с их стороны ставка также делалась на скорость достижения итальянской столицы, куда они намеревались проникнуть силой всепобеждающего тосканского золота. Теперь же их предводительница, кусая свои прекрасные губы, лихорадочно пыталась сообразить, как ей надлежит поступить далее.

Беренгарий и Альберих, чтобы облегчить ей принятие решения, выпустили из стен города парламентера, с которым они прощались без надежды увидеть скоро вновь, но который, по их мнению, должен быстро и самостоятельно разрешить конфликт. Город покинул сам граф Адальберт, отправившись навстречу обожаемой супруге. Альберих насмешливо наблюдал, как Адальберт на коне направляется к отряду своих земляков, пришедших ему на помощь.

«Дорого бы я дал, чтобы послушать, как Адальберт будет объяснять своей Берте бессмысленность ее появления здесь. Думается, навряд ли бы я услышал голубиное воркование, скорее это напоминало бы атаку бешеной орлицы на осрамившегося павлина. Так или иначе, но готов поспорить, что в ближайший месяц Адальберту нечего и мечтать о супружеском ложе».

Альберих оказался прав. Графские слуги, после трогательной встречи своих хозяев, затем в течение доброго часа не решались подходить к их шатру и только издали испуганно прислушивались к гневным визгам Берты и грохоту переворачиваемой ею походной утвари, сквозь который практически не было слышно робких попыток Адальберта оправдаться.

Тосканская карта оказалась битой. Уже к вечеру отряд Берты исчез из поля зрения Павии и Беренгарий с Альберихом получили еще один повод устроить веселое пиршество. На следующий день, после краткого совета, Альберих покинул своего нового сюзерена и вместе со свитой направился по раскисшей осенней дороге в собственные владения в Сполето. Беренгарий же остался в Павии, решив в ее стенах, как и подобает итальянскому королю, встретить грядущее Рождество Христово. В планах итальянского короля было, дождавшись прекращения распутицы, собрать своих вассалов в могучее войско и отправиться с походом на Рим, чтобы как минимум утвердить свои права на итальянский престол благословением викария Иисуса Христа. Поднимая заздравный кубок и славя рождение Божьего Ангца, Беренгарий Фриульский уже видел перед своими глазами широкую дорогу на юг и себя во главе огромного, важно шествующего войска. И не было никого на всем необозримом лазурном горизонте Италии, кто мог бы помешать ему в его великих намерениях.

А и в самом деле, кто или, точнее, что могло помешать планам Беренгария Фриульского? Наверное, только то, что он родился и жил в темпераментной Италии, всегда отличавшейся стремительностью смены исторических декораций. Наверное, только то, что годы жизни его пришлись на период развала недолговечных государственных образований наследников Карла Великого. Наверное, только то, что перед этим Италии на исходе девятого века выпало прожить три поистине уникальных даже для своей истории года.

Конец первой книги.

* * * * * * *

В следующих книгах серии:

Kyrie Eleison. Приговоренные ко тьме.

«Неслыханное злодеяние было совершено около полудня 03 января 904 года…. Никогда, ни до, ни после этого дня в истории католической Церкви не было подобного случая убийства сразу двух преемников Святого Петра. Надеемся, что никогда и не будет».

Kyrie Eleison. Выживая — выживай!

«Собственным криком верховный иерарх вернул себя в сознание. Страшное видение исчезло, и теперь вокруг него были только участливые лица слуг, склонившихся над ним. Вдруг слуги, густо стоявшие подле его ложа, начали суетливо расступаться. К нему приближалась женщина с недавно рожденным ребенком на руках, при виде которых умирающему показалось, что все вокруг озарилось ярким солнечным светом. Вероятно, будь эта сама мадонна с младенцем Иисусом, понтифик не радовался бы более, чем сейчас, когда к нему подходила Мароция с Его сыном».

Kyrie Eleison. Копье Лонгина.

«Господи милосердный, что я натворила, Господь всеблагой, я погибла навсегда, — металась она в полуночном бреду на своем измятом ложе, — мое имя и имя потомков моих будет проклято во веки веков, отныне весь мой род будет помечен печатью кровосмесительства. Как я теперь смогу пойти вновь в Церковь, как смогу без страха обращаться к светлым ликам мучеников и Апостолов Спасителя?»

Kyrie Eleison. "Низвергну сильных и вознесу смиренных...".

«Великий Рим возродится, когда христианство ослабит свою хватку, когда в храме Весты вновь будет зажжен благословенный огонь…. Вы Мессалина, свободная дочь Рима, и крест, висящий у вас на шее, этого никак не изменяет. Носите и продолжайте носить ваш крест, ведь это так необходимо вашим слугам и вашим союзникам. Но теперь вы знаете, кто вы на самом деле, и видите в моем лице новых верных друзей, которые не предадут вас, ибо видят в вас свою надежду на возрождение».