VladimirStreltsov — Кирие Элейсон. Книга 2. Приговоренные ко тьме.

Kyrie Eleison. Трупный синод

«Пройдя сквозь огонь готских и лангобардских завоеваний, преодолев тягостный византийский гнет, сравнимый с гнетом гнилой воды, Рим — Вечный город человечества — на заре десятого века христианской цивилизации, казалось, вновь становился центром Вселенной… К концу девятого столетия жестокие испытания огнем и водой были пройдены папским Римом с честью, но новый экзамен на выживание, самый сложный, самый коварный и самый позорный, обманчиво прекрасным миражом уже вставал у него на пути».

«Три январских дня 897 года стали, быть может, самыми позорными и жалкими страницами в более чем двухтысячелетней истории мирового христианства. За двадцать столетий Церковь Христа видела многое и прошла через самые разнообразные испытания и искушения, не всегда достойно выдерживая их. Но даже на фоне костров инквизиции и потворства коронованным тиранам и фашистским режимам двадцатого века Трупный синод особо выделяется своим дремучим варварством и невежеством, которое трудно объяснить или тем более списать на необходимость борьбы за свои принципы или же на вынужденные политические обстоятельства».

КНИГА 2. Приговоренные ко тьме

Пролог.

Три года, три года преступлений и бесчестья выпали на долю средневековой Италии на исходе девятого века. По истечении этих лет рухнул в пропасть казавшийся незыблемым авторитет Римской католической церкви, устроившей суд над мертвецом и за три года сменившей сразу шесть своих верховных иерархов. К исходу этих лет стараниями алчных магнатов в густой и заиленный сумрак неопределенности опустилась судьба всего Итальянского королевства, чья политическая арена в результате воцарившегося хаоса стала напоминать городскую площадку эстрады и самодеятельности, на сцене которой, было бы желание, мог появиться совершенно неожиданный ансамбль и совершенно незнакомые для публики лица. Такие актеры, никому не известные, но азартные, голодные и горящие желанием всех удивить, действительно не заставили себя долго ждать.

Эпизод 1. 1652-й год с даты основания Рима, 13-й год правления базилевса Льва Мудрого, 3-й год правления франкского императора Арнульфа

(декабрь 898 года от Рождества Христова)

После небольшого перерыва, вызванного необходимостью проследить за драматическим угасанием рода сполетских Гвидонидов, возвращаемся в забытый нами на два с лишним месяца Рим, чтобы навестить папу Иоанна Девятого в зале приемов папской резиденции, построенной Львом Третьим и примыкающей к базилике Святого Петра. Во вместительном помещении, ныне, увы, уже несуществующем, нас ждут с десяток пышно одетых вельмож Рима, которых гостеприимный папа разместил в глубоких креслах, близко придвинутых к огромному, захлебывающемуся жарким пламенем камину. Приемная зала, в отличие от самой базилики и других помещений, входящих в тогдашний ватиканский комплекс, была лишена даже самых примитивных украшений того времени и имела холодное аскетичное убранство, должное, по мнению понтифика, настраивать исключительно на деловой тон или, в крайнем случае, на мысли о душе. Нигде не было видно ни мозаики, ни росписи с изображением библейских или античных сцен, холодные стены зала не утепляли грубые тканые полотна, одни только факелы, густо наставленные вдоль стен, наполняли помещение чадом, в связи с чем его приходилось время от времени проветривать, что не повышало температуры воздуха в внутри, поскольку за окном лютовал декабрь.

За неделю до Рождества, когда мысли папы и его свиты были заняты исключительно организацией предстоящих праздников, аудиенции понтифика удостоилась Берта, маркиза Тосканская. Новости, сообщенные ей, встревожили папу, вследствие чего в этот холодный и неуютный день он пригласил своих ближайших соратников: кардинала Бенедикта-римлянина, молодого пресвитера Льва из Ардеи, Теофилакта с его супругой, византийского посла Пелагия, а также весьма кстати приехавшего на праздники в Рим Анскария, маргкграфа Иврейского, ну и, конечно, саму графиню Берту, о которой пришло самое время рассказать поподробнее.

Любому, кто найдет в себе силы и интерес изучать историю Европы первых веков после заката Западной Римской империи, может броситься в глаза факт практически полного отсутствия сведений о сколь-либо заметных женщинах, оставивших свой след в эту эпоху. Последние годы существования античного Рима дали миру немало прекрасных примеров святости и героизма многих женщин — первых христианок, таких как святые Агнесса, Екатерина, Татьяна. Однако, начиная со времени прекращения гонений на христиан и в течение последующих четырех веков число женщин в сонме значимых исторических личностей странным образом практически свелось к нулю. Изучая старинные летописи, можно найти лишь унылую статистику по большей части безликих спутниц жизни мужчин, творивших Историю того времени. Можно, конечно, сослаться на всеобщую скудость сведений, оставшихся нам в наследство от Темных веков, но скорее всего, пожалуй, только предводительницу готов, отважную Амалазунту можно справедливо считать той, что оставила после себя право именоваться значимой фигурой раннего европейского Средневековья. Немногим лучше обстояли дела с ролью женщин и в Византии, где среди миллионов безвестных современниц безусловный яркий след оставили после себя, пожалуй, только императрицы Феодора и Ирина Исаврийская.

Несмотря на то, что эпоха Темных веков распространяется в нашем понимании и на описываемые события, одной из самых примечательных особенностей европейского мира девятого-десятого веков явились очевидные признаки женского ренессанса на страницах истории, приведшего в итоге к полувековому периоду самого настоящего матриархата, причем не где-нибудь, а в сердце христианства. Провозвестником меняющейся роли женщины в европейском феодальном мире стало апокалиптическое явление папессы Иоанны, которое взорвало христианский духовный мир. Не успела Европа оправиться от этого шока, как уже светской сфере был нанесен сокрушительный удар, автором которого стала мать Берты, знаменитая Вальдрада.

Красота этой девицы из небогатого рода фризских графов настолько вскружила голову королю Срединного королевства Лотарю, что тот действительно, не за-ради литературного слова, позабыл обо всем на свете. На протяжении полутора десятков лет сей король тщетно пытался избавиться от своей бесплодной жены Теутберги, приводя в возмущение всю Бургундию, откуда эта несчастная королева была родом. В дело пришлось вмешаться самому папе Николаю, который осудил безбожный брак Лотаря со своей новой конкубиной и отлучил Вальдраду от церкви. Скорая смерть папы заставила Лотаря еще долгое время собачкой бегать за его преемником — папой Адрианом ,— задаривая того невиданными подарками и разоряя свое королевство с одной-единственной целью — добиться разрешения на брак с желанной женщиной. Реальный исторический сюжет, достойный сентиментального романа! Концовка этого романа получилась классически печальной — Лотарь очень скоро умер, презираемый всеми, Вальдрада и Теутберга удалились в монастыри, а королевство Лотаря, лишившись хозяина, моментально было растащено более практичными и рассудительными дядьями-соседями.

Тем не менее, этот роман позволил самой Берте, родившейся в 863 году, когда ее мать еще не была отлучена от Церкви, всю жизнь ощущать, а еще больше заставлять ощущать других свою принадлежность к королевским фамилиям. Впрочем, это было еще одной характерной особенностью времени заката Каролингов — их многочисленные конкубины все активнее вмешивались в дела своих знатных покровителей, нимало не смущаясь присутствием законных жен. Еще дальше в своих претензиях пытались зайти их не менее многочисленные бастарды, которые считали своим безусловным правом претендовать на наследство папаш практически наравне с законными отпрысками. Арнульф Каринтийский среди таких прытких потомков оказался в первых рядах.

Берта вышла замуж за бургундского графа Теобальда Арльского, тем самым одержав моральную победу над недругами своей матери и став над многими из них в качестве жены их сюзерена. Впрочем, Бургундия в лице самого Теобальда также взяла небольшой реванш — скрипя зубами, Берта согласилась на то, чтобы их дочь, согласно кривой ухмылке судьбы и по настоянию новых родственников, назвали… Теутбергой.

Помимо дочери, Берта успела родить Теобальду еще двоих сыновей — Гуго и Бозона, прежде чем граф Арльский отошел в мир иной. Впрочем, Берта недолго носила траур. Новым ее мужем поспешил стать Адальберт Тосканский, который был также ослеплен ее красотой, как в свое время незадачливый король Лотарь — красотой ее матери.

Графине Берте, по рождению Лотарингской, по титулу Тосканской, сейчас было уже тридцать пять лет. Ни роды, ни бесконечная честолюбивая погоня за золотом и титулами нисколько не омрачили красоту ее лица. Престарелые бургундские рыцари охотно уверяли своих молодых слушателей, что Берта во всем походила на свою знаменитую мать — те же роскошные белые волосы, те же огромные синие глаза с длинными ресницами, те же кокетливо-привлекательные формы. Граф Адальберт исключительно гордился своей женой, во всем старался ей угодить, боялся ее неукротимого темперамента и необузданных манер, что, впрочем, не мешало ему время от времени заводить интрижки на стороне.

Сам Адальберт по понятным причинам на приеме папы отсутствовал. Своей жене он объяснил это наличием в Риме многочисленных врагов, что действительно имело место быть, а также клятвой, данной им Беренгарию, которая связывала его теперь по рукам и ногам. Впрочем, сплетни имеют свойство распространяться повсеместно, и никакие преграды и цензуры им нипочем. Словоохотливые люди из челяди графа за кубком-другим-третьим охотно пускались в повествования, каким именно образом их хозяин в свое время в последний раз покидал Рим.

Эти слухи просто не могли не дойти до ушей Берты. Столкнувшись на входе в приемную залу с Теодорой Теофилакт, она обменялась с соперницей долгими оценивающими взглядами. Взгляд Берты был полон адского огня, готового испепелить низкородную выскочку, взгляд Теодоры был до краев наполнен презрительным ядом молодой победительницы, на которую польстился ветреный муж начинающей стареть матроны.

Удалив слуг и прочитав совместно дежурную молитву за ниспослание жителям Рима благословения Небес, гости расположились в своих креслах, придвинув их как можно ближе к камину, и повели неторопливый разговор.

Для начала Берта передала папе Иоанну письмо от своего мужа, в котором он каялся перед понтификом за учиненный им мятеж против него и Ламберта и сладко-смиреннейшим образом просил прощения, обещая по приезде в Рим поклясться в своей верности в базилике Святого Петра. Папа радушно принял это известие — иметь в своих союзниках богатейшего графа Италии мечтал каждый правитель апеннинских земель, а кроме того, папа с усмешкой прикидывал, куда теперь, после примирения Лукки и Рима, смогут податься отлученный им Сергий и его сообщники по Трупному синоду, в настоящий момент осевшие именно в Тоскане.

— Сегодня же моя канцелярия передаст в Тоскану письмо, в котором мы известим графа Адальберта о нашем прощении им содеянного, ибо я всегда полагал блистательного графа Адальберта благочестивым христианином и человеком, безусловно, благородным.

Берта решила развить успех и попросила зачитать (ибо сама благородная дама, увы, этого не умела) письмо близкого содержания от отлученного священника Сергия. Оборвав на полуслове Теодору, взявшую на себя труд прочитать письмо, Иоанн бросил пергамент в камин.

— Таков ответ мой и Церкви, вверенной мне волею Господа и народа Рима.

Вслед за тем очередь дошла до описания Бертой последних новостей из Павии и подробностей ее неудачного похода. Каждый, слушая ее мелодичный голос, погрузился в свои размышления. Наиболее мрачные мысли при этом проносились в голове префекта и судьи Рима Теофилакта. Настроение у него начало портиться с самого начала встречи. Он не мог препятствовать решению Святого престола простить Адальберта , а заверение папы, что в Риме тосканцу ничто не угрожает, в чем сам понтифик является порукой, накладывало на Теофилакта совсем необязательное бремя. Еще более ввергли его в уныние вести о головокружительном взлете его друга Альбериха. Выходило так, что пока он, Теофилакт, как водовозная лошадь, тянул лямку в римской префектуре, вершил суд, вникал в мелкие подробности ежедневных пьяных драк, измен, грабежей и убийств простолюдинов в Риме, его дружок стал одним из самых значимых сеньоров в Италии. Славный служака, добрый воин, но не обделенный обычными человеческими пороками, Теофилакт чувствовал к Альбериху все более чернеющую зависть.

Долгие раздумья первой среди собравшихся прервала Теодора. Ее голосок звонко защебетал под сводами мрачного помещения:

— События последних месяцев, с одной стороны, действительно нарушили сложившийся порядок вещей. Однако то, что происходило в Италии в последние три года, как раз порядком можно было бы именовать меньше всего. Простите, Ваше Святейшество, мою дерзость, но, на мой взгляд, именно сейчас предоставляется возможность установить в государстве италийском нормальное и понятное единоначалие. Беренгарий Фриульский был коронован вашим предшественником, досточтимым папой Формозом, в соответствии со всеми правилами и законами. Он благородный, уважаемый и богобоязненный государь и, мне кажется, Риму стоит только подтвердить уже случившееся.

Берта словно ждала этих слов и кинулась в лихую контратаку.

— Государственные дела Италии вершатся ее духовными и светскими правителями, к коим относятся прежде всего наш святейший папа Иоанн и члены благородных королевских фамилий и их вассалов. Соблаговолите, душа моя, придержать ваши мысли при себе и сосредоточьте свои усилия на делах, касающихся вашего невзрачного хозяйства, ибо последнее при отсутствии контроля легко может прийти в запустение.

Краска бросилась в лицо Теодоры, швырять такие слова в ее адрес не позволяла себе даже Агельтруда. Теодора поднялась со своего кресла и, еле сдерживая свой гнев, произнесла, словно прошипела:

— Ваш совет мудр. Я поступлю именно так, как вы велите, — и с этими словами заспешила к выходу, оставляя после себя шлейф изысканных восточных ароматов своего платья.

Женщины, женщины… За следующую тысячу лет человечество выйдет в открытый космос, создаст искусственный интеллект и научится общаться между собой не выходя из дома, но женская натура останется нетронутой ни прессом времени, ни дыханием цивилизации. Сколько бы ни прошло эпох, сколько бы ни сменилось лет, но личная обида для дочерей Евы всегда и во все времена будет превалировать над необходимостью проявлять особую дипломатию и терпеть неугодных. И если Теофилакт ради дела и властолюбивых интересов Рима почти уже смирился с необходимостью видеть в окружении папы Адальберта Тосканского, наставившего в свое время ему рога, то, чтобы теперь ни случилось и сколь близко ни совпадали бы в будущем интересы Теодоры и Берты, все равно отныне Теодора будет помнить прежде всего именно эти оскорбительные для нее слова. Всего лишь одним неосторожным и чванливым словом Берта лишила себя не только союзника, но и нажила врага до конца дней своих!

Теофилакт было посчитал необходимым также удалиться, но встретил умоляющий взгляд папы. Начало для построения коалиции, способной противостоять созданному на северо-востоке Италии союзу, вышло на редкость неудачным.

Берта сделала вид, что ничего серьезного не произошло. Она обратилась к Анскарию, маркграфу Ивреи:

— Благородный мессер граф, у вас ведь есть новости, способные не только подтвердить мои слова, но и с легкостью опровергнуть только что сказанное так спешно и невежливо покинувшей нас особой?

Шестидесятилетний граф Анскарий, старинный друг императора Гвидо Сполетского, бывший верным союзником во всех его злоключениях, а стало быть, зубы съевший в свое время в борьбе с Беренгарием, охотно прокряхтел:

— Готов подтвердить, Ваше Святейшество, что все действия Беренгарий, маркграф Фриуля, предпринял, прикрываясь интересами своего сюзерена, каковым он считал и считает бастарда Арнульфа Каринтийского. В доказательство прочего передаю вам письмо, которое было перехвачено в моих владениях у гонца Беренгария, направлявшегося окружным путем в Регенсбург.

Как видим, один из трех посланных гонцов свое письмо все-таки не доставил. Папа прочитал это послание, и лицо его еще больше омрачилось:

— В своих ли интересах действует Беренгарий, или же в интересах того, кого он называет Августом, ясно лишь одно: Рим не может принять Беренгария и признать его королем Италии и императором Запада!

— Ваше Святейшество, в таком случае с наступлением весны следует ждать прихода Арнульфа или Беренгария, а того хуже — их обоих, в Рим! — в разговор вступил Теофилакт. — Какие силы могут оказать сопротивление этому вторжению?

— Тосканская марка никогда не признает Беренгария королем! — запальчиво крикнула Берта.

— Увы, великолепнейшая графиня, она уже это сделала. Устами и печатью вашего мужа, — Теофилакт слегка отплатил Берте за оскорбление своей жены.

— Иврейская марка также выступит против Беренгария, — прокряхтел Анскарий.

— Увы, благородный граф этого очень мало. Тем более, что Беренгарию и Арнульфу не составит большого труда запереть вас в вашем Турине или Иврее, и все события в Италии пройдут без вас.

— Как поведет себя герцогство Беневент?

— После смерти младшего Гвидо сразу несколько семейств начали войну за трон герцога, и хозяином положения пока является Радельхиз, но власть его зыбка.

— Можем ли мы рассчитывать на помощь базилевса? — Папа Иоанн повернулся к византийскому послу.

Тот, состроив гримасу «себе на уме», туманно высказался, что Византия сможет обеспечить нейтралитет Беневента при неблагоприятном течении дел. И только.

Папа тяжело вздохнул. Он был далеко не первым, кто, сталкиваясь с неразрешимыми проблемами, спешил обратиться к могучей восточной империи и всякий раз находил уклончивый, а подчас и полный презрения ответ. Удивительно, но на протяжении нескольких веков после смерти полководца-евнуха Нарзеса, победителя Тотилы, Константинополь, имея все шансы вернуть Рим в пределы империи, упорно отказывался от этого шага. Последним императором, посетившим Рим, стал в 663 году базилевс Констант Второй, который вместо помощи запомнился откровенным мародерством, приказав, в частности, содрать и вывезти к себе бронзовую с позолотой кровлю языческого Пантеона и с большой неохотой отказался от подобной же идеи относительно кровли базилики Святого Петра. Византийцев сначала вполне устраивало управление Римом через Равеннский экзархат, а затем их и вовсе начало удовлетворять владение землями лишь на Юге Италии. В своих действиях они ограничивались лишь внесением дополнительных интриг в и без того замордованную этими интригами, страну. Вот и сейчас в помощи папе было мягко отказано.

Огонь в камине стал ослабевать, и к гостям потихоньку начал пробираться холод. Первыми это почувствовали самые пожилые — сам папа и Анскарий, который принялся переминаться в своем кресле, растирая руки и ноги и кряхтя от приступов возобновившейся подагры. В итоге папа велел позвать слуг, которые не замедлили явиться и подбросили новых дров в камин. Пока все это происходило, в зале царило молчание, каждый обдумывал свои шансы в предстоящей схватке за власть.

— А что нам сейчас следует ждать от Сполето? — папа теперь повернулся к Теофилакту, ища у него ответ на вопрос, как будет действовать вроде бы один из его лучших друзей.

Теофилакт после некоторой паузы ответил:

— Признаться, я очень огорчен, что Альберих поспешил встать под знамена Беренгария. Я знаю его как благородного милеса и примерного христианина, — лица тех, кто не понаслышке знал Альбериха, в этот момент тронула саркастическая улыбка, — и думаю, что есть шансы на то, что Альберих сможет поменять свою позицию.

— Позволю не согласиться с главой города Рима, — резко оборвала его Берта, — никто, кроме Беренгария, не может сейчас признать права Альбериха на герцогство Сполето, ибо только Беренгарий имеет право сюзерена над ним. Беренгарий уже одарил Альбериха титулом маркграфа, и только собачья преданность поможет Альбериху стать герцогом. Перейдя в другой лагерь, Альберих тут же лишится герцогства, он это прекрасно понимает. Думаю, их союз с Беренгарием надолго.

Теофилакт вздохнул и понуро склонил голову в знак согласия.

— Кто же может оказать сопротивление Беренгарию и Арнульфу? — спросил он.

У красавицы Берты ответ был заготовлен заранее.

— Если такого человека нет в Италии, следует поискать за ее пределами. История помнит случаи, когда монархи далеких стран приходили на выручку епископам Рима, и такими монархами были Карл Великий и отец его, Пипин Короткий .

— Каролингам франкских земель теперь нет дела до нас. Надо обладать энергией Карла Великого, чтобы пытаться усидеть на двух тронах — Италии и за ее пределами, — сокрушенно отметил папа.

— Вы совершенно правы, Ваше Святейшество, но могучие ветви генеалогического дуба Карла Великого разрослись по всей Европе, и нет необходимости искать соперника Арнульфу в Ахене или в Париже.

Папа Иоанн с любопытством уставился на нее. Своей решительностью, крутостью нрава она напомнила ему Агельтруду, которая еще так недавно воспламеняла своими речами подобные советы в Латеранском и Ватиканском дворцах.

— Я предлагаю вам рассмотреть кандидатуру благородного милеса и честного христианина, короля Нижней Бургундии и Прованса Людовика, сына Бозона Вьеннского и Ирменгарды, внука императора Людовика Второго . Этот союз расширит границы Итальянского королевства за счет богатых бургундских земель, этот союз позволит установить дружественные отношения с западными Каролингами, этот союз позволит держать в постоянном страхе германцев и Беренгария, так как будет способен всегда нанести им удар с тыла, этот союз, уверена, поддержит и находящаяся по соседству Иврейская марка.

Граф Анскарий с готовностью закивал головой:

— Этот союз по силе своей не уступит союзу Фриуля, Сполето и Каринтии и вполне может способствовать возрождению Срединного королевства Лотаря.

Речь Берты произвела впечатление. Конечно, она сознательно опустила тот момент, что является родственницей нижнебургундскому дому, и что ее сын Гуго, несмотря на юный возраст, является одним из первых вассалов короля Людовика. Папа Иоанн впервые за долгое время почувствовал, что в смыкающемся вокруг него лично и Италии в общем круге суровых обстоятельств все-таки имеется надежда сделать явную брешь.

— А так ли уж италийским городам и графствам всенепременно нужен король, и уж тем более император? — вдруг спросил Теофилакт.

Вопрос весьма здравый, тем более, что исходил он из уст того, чей род всегда будет сомневаться в этом. Но папа немедленно разразился речью о том, что стране обязательно нужно единоначалие, что Италия раздираема междоусобными войнами, что корысть мелких баронов не знает границ и прочая, и прочая, и прочая. Однако на следующий вопрос Теофилакта он не смог ответить:

— Тогда почему в Италии обязательно принято иметь нескольких королей и императоров одновременно?

Папа только сокрушенно поднял глаза к небу. На самом деле римские епископы были в ряду первых заинтересованных лиц, извлекающих из сложившейся в Италии ситуации немалый барыш, ибо именно они могли подтвердить или признать ничтожной королевскую коронацию, только они и никто другой могли провести коронацию императорскую. Исчезновение королевской власти в Италии грозило римским епископам безвозвратной потерей влияния на события в стране и на светскую власть феодалов. Чуть позже эти свои интересы они уже будут пытаться распространять на все королевские дворы Европы.

Слова Теофилакта, имеющие все черты риторического вопроса, так и повисли в воздухе без ответа. Предложение Берты Тосканской собравшиеся приняли за основу. Папа, не спеша озвучивать решение по данному вопросу, взялся тщательно обдумать ее слова и дополнительно собрать сведения о заморском короле, который, сидя в этот момент в своей Бургундии, даже не подозревал, какой подарок ему готовит судьба. Впрочем, в то неспокойное время подарки судьбы слишком часто источали тонкий аромат сыра в грубой, безжалостной, смертоносной мышеловке.

Эпизод 2. 1652-й год с даты основания Рима, 13-й год правления базилевса Льва Мудрого, 3-й год правления франкского императора Арнульфа

(январь 899 года от Рождества Христова)

Рождественские праздники задержали папу Иоанна Девятого с принятием окончательного решения. Тем не менее, за бесконечной чередой церковных служб, приемом важных гостей со всего мира и организаций увеселений для черни папа ни на минуту не упускал из виду этот определяющий судьбу Италии вопрос. Особо ценными в эти дни стали для него сведения, поступающие от гостей обоих бургундских королевств, систематизировав которые, понтифик составил о претенденте в короли Италии и императоры Запада собственное заочное мнение как о человеке весьма средних способностей и средних достоинств, что, впрочем, его не особо смутило, ибо, посчитал он, таковым будет даже проще управлять. Его внимание привлекла к себе легенда, рассказанная ему одним гостем из Арля, о том, что покойный император Карл Толстый незадолго до своей смерти увидел во сне двоих своих предшественников, одним из которых был Людовик Второй, дед нового претендента на корону, а другим Лотарь Первый. Лотарь предсказал Карлу скорую смерть, а Людовик будто бы заповедал Карлу отдать империю своему внуку. Проснувшись, Карл Толстый повелел записать свой сон в архив, который и по сию пору находится в Ахене, а копия его в Арле. Папа живо заинтересовался возможностью получить сей документ, видя в нем волеизъявление Небес и обоснование своего выбора, тем более что документ, по слухам, заканчивался фразой:

«Пусть все знают, что, хотят они того или нет, согласно предназначению Божиему, в его руки попадет вся Римская империя».

Ну а пока папа Иоанн медлил с принятием трудного решения, прямо у него под боком, в пределах Рима, супруга главы города вынашивала планы жестокой женской мести. Не добившись сведений об итогах декабрьского собрания у папы от своего мужа, который по-прежнему разговаривал с ней не иначе как сквозь зубы, Теодора, тем не менее, решила, что будет противиться планам Берты Тосканской, каковыми бы они ни были. Окончательно в своем решении она укрепилась после того как в Рим на Рождество прибыл граф Адальберт. Он был милостиво принят папой, щедрость графа, как обычно, не знала границ и моментально расположила к нему весь римский плебс, но главное, он старательно избегал общества Теофилактов и при встрече отводил глаза от Теодоры, в такие минуты с особой галантностью и любезностью уделяя внимание своей жене. Самолюбие Теодоры было уязвлено, и она в конце концов поступила в том же ключе, в котором во все времена поступила бы любая оскорбленная женщина.

10 января 899 года папа, собрав большой совет, на котором присутствовала вся знать города и правители Тосканы, Ивреи и Беневента, поведал о своих размышлениях по поводу судьбы итальянского королевства, о том, что Беренгарий Фриульский, нынешний король, является послушным вассалом Арнульфа Каринтийского, чью императорскую коронацию полгода тому назад святой церковный собор признал ничтожной, и, наконец, что Господь через сознание императора Карла Толстого повелел тому вполне определенно распорядиться судьбами вверенной ему Империи. Свою речь папа закончил следующим:

— Учитывая все сказанное, возблагодарим же Господа за то, что среди испытаний и невзгод, постигших лангобардское королевство в последние годы, он священным перстом своим ясно показал нам путь, каковым все вышеназванные беды будут рассеяны, а страной будет править мудрый и справедливый правитель, и это будет не самозванец, силою меча завладевающий короной, не бастард, зачатый в блуде и силою покровителя блуда вершащий беззаконие, а потомок Карла Великого, король славной Бургундии, благородный Людовик, сын Бозона и Ирменгарды!

Как ни была ненавистна Теодоре Берта Тосканская, она не могла не оценить силу и хитрость этой комбинации. Интриги дочери Вальдрады одержали верх, папа оказался напуган действиями Беренгария, которые он совершал якобы как верный вассал Арнульфа, хотя фриулец, ясное дело, в первую очередь подготавливал удобную почву для себя любимого. У Теодоры не осталось никаких сомнений — планам Берты она должна была помешать, ее начинало трясти от одной мысли, что эта невежественная, но напыщенная фурия вдруг окажется фактической правительницей Италии. Едва-едва, как капля воды, упавшая в песок, исчезла с политического небосклона жаждавшая власти нетерпеливая герцогиня Агельтруда — и вот, пожалуйста, новый истеричный конкурент с мафорием на плечах !

Наиболее же достойным претендентом на власть она видела, конечно же, себя. Да, она не принадлежала к королевским родам Европы, но преимущества ей придавали ее молодость, красота, образованность и как раз-таки отсутствие стесненности в выборе средств, будь то действия против короля, против папы или против городских чиновников Рима. Теодора остро переживала свое отстранение от дел, которое произошло после обнаружившегося факта ее измены. Она страстно желала быть в гуще событий, и раз муж и любовник теперь игнорируют ее, значит, она отныне вольна в своем выборе средств и союзников, которые теперь необязательно должны быть друзьями Теофилакта.

Уже вечером того же дня Теодора направила своего верного слугу в Сполето с письмом к Альбериху в котором содержалось известие о решении папы Иоанна и предложение дальнейших действий. Альберих, которому на неопределенное время дорога в Рим теперь была заказана, с радостным удивлением встретил посла Теодоры, а прочитав (заслушав от своего капеллана) письмо, расхохотался:

— До чего же сметливы эти потаскушки, Берта и Теодора! Гляди, какую кашу решили заварить!

Сам же он велел немедля седлать коней и со своей неизменной дружиной скоро отправился в направлении Павии. Спустя два дня он был там. Преклонив колено перед Беренгарием, лицезревшим в этот момент танцы юных истрийских дев и потому пребывавшим в исключительно благодушном настроении, Альберих повел речь:

— Смиренный вассал благочестивейшего короля Италии ждет твоего повеления огласить новости, пришедшие из Рима!

— Не надо церемоний, мессер Альберих. Вы доказали и словом, и делом искренность своих намерений относительно нас!

— Надеюсь, мои дальнейшие слова укрепят вас в этом мнении, мой король. Но я принес дурные вести из Рима, от Святого Престола. Все же другого, наверное, и нечего было ожидать от того, кто всегда и на всех перекрестках твердил, что является послушным учеником строптивого папы Формоза!

Беренгарий поморщился.

— Что вы, Альберих! Несчастный папа Формоз был, конечно, большим путаником, за что и пострадал. Но все же он был наместником Святого Петра и нам негоже так вспоминать о нем.

— Я вспомнил о нем, мой король, только потому, что наш нынешний папа Иоанн решил поступить так же, как в свое время Формоз, наплодивший по Италии королей и императоров!

— Что такое?

— Прошу меня покорно извинить, но это прежде всего должно быть услышано только вами.

Беренгарий махнул рукой. Музыка стихла, танцовщицы, словно бабочки, уносимые ветром, упорхнули за дверь. Альберих оценивающе смотрел им вслед.

— Так вот, мой король. Наша шлюха и дочь шлюхи Берта, которую, вероятно, не стоило невредимой отпускать от стен Павии, успешно вдула в уши нашему папе мысль о том, что ваши действия, производимые под флагом вашей верности Арнульфу, наносят вред планам Рима. Вы ведь знаете, Рим как огня боится Арнульфа, и в вашем лице он видит карающую длань его. Папа поспешил найти вам оппонента, который, напялив на себя корону, будет оспаривать вашу власть по всей стране.

У Беренгария расширились глаза.

— И кто же это? Неужели Адальберт нарушит клятву?

— О нет, они решили действовать хитрее. Берта зовет в Рим своего бургундского родственника, короля Людовика, и папа одобрил этот выбор!

— Ха! Вот так новости! И что теперь? Кстати, между прочим, это была ваша идея во всем прикрываться Арнульфом!

— И я до сих пор пребываю в уверенности, что эта идея правильная. Если поправится император Арнульф, как вы думаете, сможет ли с ним совладать бургундский Людовик?

— Насколько я наслышан о бургундце, едва ли.

— Поэтому нам по-прежнему не надо лишний раз дразнить наших тевтонских соседей. Напротив, нам предлагается план действий, которыми мы лишний раз подчеркнем свою преданность каринтийцу, а заодно подтвердим свои полномочия в Италии.

— И что нам предлагается сделать?

— Провести вашу повторную коронацию итальянским королем здесь, в Павии, в присутствии послов Арнульфа и силами союзного с вами епископа, ну, скажем, Ландульфа из Милана.

— Вот это поворот! Но, увы-увы, на Ландульфа я не могу более рассчитывать. Сей достойный отец Церкви, в свое время оказавший мне честь быть посредником при переговорах с Ламбертом, недавно пережил удар, и я боюсь, что это была последняя услуга с его стороны.

— Тогда, быть может, его высокопреподобие, епископ Амолон из Турина? Какое счастье, что королевская коронация необязательно должна осуществляться папой!

— Допустим, особенно если ему будет обещана помощь в его конфликте с родным городом, где его, признаться, недолюбливают. Но что делать с Людовиком?

— Задерживать ход переговоров его с Римом, а в худшем случае блокировать его войско, которое непременно вынуждено будет пройти через Лангобардию .

— А какую позицию занимает мой сосед, Анскарий Иврейский?

— Увы, он первым поддержал предложение Берты, в котором видит преференции от союза с Провансом.

— От старой жабы это следовало ожидать. Скажите, откуда вы получили сведения о решении папы Иоанна?

— О! Меня им снабдила одна прелестная развратница, ума которой хватило бы на десятерых лангобардских королей!

— Вы меня оскорбляете этой фразой, Альберих. Но я, кажется, догадываюсь, что речь идет об этой гречанке, жене префекта Теофилакта и… вообще-то я с вами согласен, — Беренгарий ухмыльнулся, вспоминая лицо Теодоры, но потом быстро перекрестился, прогоняя искушение. Альберих не выдержал и рассмеялся.

— К слову, она и автор идеи о вашей коронации!

— Дьявол! Настоящий дьявол в тунике! О, прости меня, Господи! Это все ее предложения?

— О нет, сир. Вы все-таки ее недооцениваете. Она предлагает вам, не дожидаясь решения папы относительно бургундцев, уже этой весной идти на Рим.

Эпизод 3. 1653-й год с даты основания Рима, 14-й год правления базилевса Льва Мудрого, 4-й год правления франкского императора Арнульфа

(январь-сентябрь 899 года от Рождества Христова)

27 января 899 года в присутствии множества лангобардских, веронских и фриульских дворян епископ Амолон с величавой торжественностью возложил на голову Беренгария железный обруч лангобардских королей, тем самым повторив обряд, совершенный над ним еще десять лет назад. Документы о коронации были немедленно высланы в Рим и Регенсбург, и если Арнульф к этой новости отнесся вполне благосклонно и ответил своим приветствием, то в Риме это вызвало лихорадочный поиск ответных мер. Приближалась весна, и уже ничто не мешало Беренгарию двинуться на Вечный город, слухи о его приготовлениях начали поступать практически ежедневно. Его вассалы стекались в Павию, а Иоанн все еще медлил направить Людовику Прованскому свое приглашение. Инициатива была определенно за Беренгарием, в середине февраля он направил папе письмо, в котором выражал свое желание отправиться в Рим как «богобоязненный пилигрим и дабы узнать, заслужил ли он расположение папы восстановлением мира в Северной Италии, в чем ваш робкий слуга желает убедиться лично, ибо от Вашего Святейшества мы до сих пор ответа не получили».

Приняв это послание, Иоанн Девятый совсем загрустил. По всей видимости, понтифику приходилось смириться с объективным состоянием дел, ждать Беренгария в Риме и приветствовать его как нового короля. Хитрый политик даже успел продумать для себя отступные, а заодно и проверить Беренгария на искренность его вассальных перед Арнульфом чувств, а именно при встрече с фриульцем предложить ему императорскую корону. Тем самым Иоанн рассчитывал, причем при любом ответе Беренгария, вернуть к себе расположение последнего. О военном противостоянии не могло быть и речи — Иврея и Тоскана, видя неблагоприятный ход событий, предпочли отойти в тень, а их правители разъехались из Рима каждый по своим владениям. Иоанн мог твердо рассчитывать только на гарнизон Теофилакта, который, может быть, и мог бы выдержать длительную осаду, но уж точно не был в силах восстановить интересы папы в его владениях.

Все шло как нельзя лучше для Беренгария, его императорские амбиции крепли день ото дня, когда он получал новости с юга о пассивности его трусоватых соперников. Воодушевляли его и вести из-за гор. Германские послы, посетившие его коронацию, поведали Беренгарию, что его сюзерена Арнульфа недавно разбил новый паралич и что, по всей видимости, его войск не стоит ждать этим летом в Италии, а в приватном порядке выразили сомнения, что их император вообще когда-нибудь сможет выздороветь. Многочисленные отпрыски Арнульфа от целой плеяды конкубин уже начали подковерную борьбу за наследство умирающего отца, но мало кто из них потенциально будет готов в ближайшее время обратить свой корыстный взор на Италию.

Эти новости могли вскружить голову Беренгарию, так много лет лелеявшему мечту об императорском троне, однако Альберих посоветовал ему взять небольшую паузу и при получении соответствующих новостей из Регенсбурга действовать уже наверняка. Беренгарий согласился с ним частично, отказавшись выступить в поход на Рим в начале марта, и перенес этот марш на конец мая, рассчитывая за это время окончательно закрепить свою власть во всей Северной Италии.

К концу мая состояние Арнульфа, вопреки ожиданиям, не ухудшилось, напротив, сообщали, что император вновь встал на ноги. Беренгарий больше не мог ждать и назначил свое выступление из Павии на 4 июня, о чем должны были быть оповещены все его союзники и вассалы, обязанные присоединиться. По первоначальным прикидкам войско Беренгария должно было составить до пятнадцати тысяч человек.

За неделю до предполагаемой даты выступления, когда в Павию под знамена Фриуля уже вовсю начали стекаться благородные рыцари, пред очи короля веронские бароны приволокли двух странных людей варварского вида, обильно обвешанных, как это принято у кочевников, шкурами и мехами зверей. На скулах их и на обнаженных руках были видны нанесенные тупыми ножами характерные шрамы, по которым Беренгарий опознал этих людей. Венгры!

Сей беспокойный народ поселился в Паннонии, что совсем рядом с его Фриульской маркой, всего семь лет назад, придя из неведомых и далеких Уральских гор. Их воины были смелы и исключительно жестоки, повадки грубы, невежественны и бескомпромиссны, что сразу почувствовали на себе их новые соседи. Арнульф Каринтийский и его двор стали первыми, кто отказался от затеи меряться силами с возродившимися потомками Аттилы, а вместо этого смогли проявить незаурядное искусство дипломатии и со временем заручиться дружественными отношениями с их вождями Арпадом и Курсаном. Говорят, что это стоило германскому императору немало золота, но зато он смог привлечь в свое войско их конницу в своем походе в Моравию, где лишний раз убедился в воинственности венгров. Напрасно местный князь Святополк заискивающе присылал кочевникам пригоршни своей земли, воды и травы, символически приглашая венгров расположиться в его владениях и быть для него защитой. Венгры сокрушили Великую Моравию, свершив то, что десятилетиями было не под силу франкогерманским государям, и закрепились на захваченных землях. Что же касается шрамов на их лицах, то, по существовавшей легенде, родившимся мальчикам в то время их родители разрезали щеки кинжалом, дабы они вместе с материнским молоком познали вкус собственной крови и научились терпеть раны. Количество же ран на руках означало количество захороненных ими родных, так как во время похорон каждый из оставшихся живых родственников умершего обязан был собственноручно нанести себе незаживающий, а значит, вечно напоминающий о себе и о причинах своего возникновения порез.

Внезапное появление венгров, чьи князья до сей поры вели достаточно мирную переписку с Беренгарием, не на шутку взволновало итальянских рыцарей. Необходимо было узнать, каким образом они оказались по эту сторону Альп и каковы их намерения. По счастью, один из плененных отрывочно знал баварский язык, и после применения соответствующих мер воздействия заговорил. Видно, раны, нанесенные ему в детстве, так и не приучили его до конца терпеть боль.

Услышанное еще более встревожило Беренгария. По всему выходило, что около двух недель назад отряд в пять-шесть тысяч венгров спустился с гор на Паданскую равнину. Их направил сам великий кендю Курсан, приказав узнать, что за народ живет к югу от Альп, богат он или беден, смел или труслив, многочислен или невелик, сплочен или разобщен. По словам веронцев, прибывших в лагерь Беренгария чуть позже, венгры на днях появились в предместьях их столицы и уже успели заслужить о себе дурную славу, не оставляя никого свидетелями своих набегов и не жалея даже едва народившихся младенцев.

Выведав расположение их главных сил, Беренгарий передал пленных скорым на руку палачам, а сам немедленно собрал военный совет.

Альберих, оценив положение вещей, мысленно проклинал весь свет. Откуда взялись эти варвары, причем в самый неподходящий момент?! Не иначе, как само Небо воспротивилось замыслам его и планам этого вечного неудачника Беренгария! Понятно, что ни о каком походе на Рим не может быть и речи, пока у тебя в тылу шастает огромная банда не знающих жалости разбойников. Выходит, Рим получает спасительную передышку и, конечно же, хитрый лис Иоанн не преминет ею теперь воспользоваться.

Беренгарий же, напротив, был будто счастлив полученному известию о вторжении варваров в пределы его королевства. Торжественно поднимая кубок с вином, он на ближайшем пиру провозгласил:

— Братья мои во Христе! Господь наш волею своею напомнил нам всем, что прежде всего мы суть смиренные рабы его, и упрекнул нас в гордыне нашей, что можем мы помышлять о делах суетных, когда в пределы страны нашей вторгаются посланники дьявола! Долг наш заключается в избавлении слуг Господа от насилия, чинимого дикими народами Гога и Магога , потомков гнусного Аттилы, и в выдворении варварских полчищ за пределы нашего королевства. Посему призываю всех следовать за своим королем! Добыв с вами потом и кровью победу над нечестивым врагом нашим, мы получим восхваление от Господа нашего, Святого Петра и наместника его!

А вот это было действительно не лишено смысла. Прогнав венгров, Беренгарий мог твердо рассчитывать на преференции от Рима. Навряд ли кто-то будет оспаривать его власть в Италии после того как он покажет всем свою волю, силу и заботу христианского владыки!

Четвертого июня вместо похода на Рим войско Беренгария направилось к востоку от Павии. По сообщениям местных жителей, венгров видели всего лишь в тридцати милях от нее. Началась странная военная кампания, резко отличающаяся от правил ведения войны, установленных в тогдашней Европе.

Прежде всего, стало понятно, что ни о каком генеральном сражении и принятии вызовов на открытый поединок не может быть и речи. Посланники Беренгария, имевшие при себе кодекс с вызовом на бой предводителю венгров, бесцельно блуждали по холмам Италии, а в худшем случае, обнаруживая лагерь венгров, находили тем самым свою смерть. Войско кочевников было исключительно мобильно, у Беренгария и его свиты голова шла кругом, когда одномоментно они получали сведения о появлении венгров из мест, находившихся друг от друга на почтительном удалении. Все лето провел Беренгарий в бесцельной гонке за вечно ускользающими венгерскими призраками, находя, как правило, только следы их безжалостного пребывания. Венгры везде сеяли ужас и смерть, застигнутые ими врасплох селения обычно уничтожались и грабились полностью, а то, что венгры не могли унести, то с их стороны подлежало неминуемому сожжению. Мелкие стычки случались почти каждый день, но рыцарям обычно попадались только небольшие и увертливые конные разъезды венгров, подобно метеорам от несущей разрушение кометы, периодически отделяющихся от своего основного отряда в целях разведки или грабежа.

И все же эта игра в жмурки не могла длиться бесконечно. Удача улыбнулась Беренгарию у реки Адды, где его люди застали переправлявшийся через реку венгерский обоз с награбленным. Венгры бежали, не приняв боя. Причем многие из них, избегая плена, предпочли утонуть в быстрой реке. Во всяком случае, для Беренгария это уже было что-то, и он, составив хвастливую победную реляцию, направил с этим гонцов в Павию и в Рим.

После этого разведка его войска уже не упускала венгров из виду. Его люди в этот момент напоминали гончих, наконец-то взявших след кабана. Стычки стали многочисленнее и кровавее, периодически итальянские рыцари находили брошенные обозы с награбленным, которые уже, видимо, вовсю стали тяготить грабителей. Также итальянцы, идя по следу, стали часто натыкаться, к их великой печали, на многочисленные трупы своих соотечественников, попавших в плен и, по всей видимости, первоначально рассматривавшихся венграми в качестве живого товара.

Недалеко от Вероны Беренгарий вновь настиг основные силы венгров. Рыцари в запале своей погони на этот раз явно не рассчитали силы. Противник внезапно перешел в контратаку, видя за собой численный перевес. Альбериху и его отряду пришлось бы очень туго, если бы Беренгарий собственноручно не поспешил им на выручку. С ходу налетев на наседавших на Альбериха венгров, Беренгарий обратил их в скорое бегство.

Эта победа, как и стычка у берегов Адды, заставила Беренгария усомниться в правдивости легенд о несокрушимой отваге венгров. Кроме того, она ясно показала, что у венгров уже нет сил и широты маневра уворачиваться от его войска, что с каждым днем тают шансы венгров благополучно достичь Альп, где их ждало бы спасение. Возле реки Бренте, что к северо-востоку от Вероны, Беренгарий настиг их снова. На сей раз язычники не обратились к нему спиной, на противоположном берегу реки короля Италии уже поджидали венгерские «парламентеры».

Беренгарий принял гостей, несмотря на ропот многих своих соратников, с негодованием напоминавших королю о том, как обходились венгры с его послами. Пришедших на переговоры было пятеро, среди них был человек из германских земель, который служил им переводчиком.

— Наш вождь, дьюла Бурсак, выражает восхищение мужеством и упорством короля Италии и склоняет свою голову перед его мощью! — начали речь венгры, среди которых статью и богатым меховым убранством, слишком жарким для итальянской осени, выделялся сам их воевода (дьюла) Бурсак.

— Завтра у вас будет возможность еще раз в этом убедиться. Переведи, — усмехнулся Альберих.

— Дьюла Бурсак, уверившись в силе вашего оружия, предлагает вам мир и дружбу и совместные войны против слабых духом людей.

— Ваши слова не имели бы цены три месяца назад, месяц назад они стоили бы сто фунтов серебра, а сейчас сто фунтов золота, — улыбаясь, ответствовал за короля Альберих.

— Дьюла Бурсак находит ваши слова разумными и милостивыми, и готов отдать вам все, что его люди нашли в вашей земле.

— Ого! Дьюла Бурсак начинает мне нравиться! — воскликнул Альберих, но хмуро молчавший до того времени Беренгарий его перебил:

— Передайте вашему дьюле, что его люди принесли смерть тысячам христиан, подданных моего королевства. Жизнь каждого христианина бесценна, и за нее не откупиться ни золотом, ни серебром! Вы были смелы и дерзки, когда за вами была сила, но вот вы стоите на коленях, потому что знаете, что настал для вас час возмездия! С нами Бог, и даже если бы нас было вдесятеро меньше, вам было бы не уйти от нашей карающей длани, ибо на самом деле вас бы карал не итальянский король, но сам Господь, наш отец и заступник!

Услышав эти слова, венгры посуровели. Все же их воевода нашел в себе силы для последнего довода:

— Мы предлагаем вам вернуть все взятое с земли вашей, а также наше имущество, и просим, не допуская пролития крови, отпустить нас, оставив нам по одному мечу и одной лошади на человека. А также мы предлагаем взять дюжину сыновей наших, чтобы они послужили для вас залогом нашей верности, дружбы и клятвы, что никогда более мы не покусимся на ваши земли!

Беренгарий, пошептавшись со своей свитой, среди которой Альберих был самым жестким его оппонентом, ответил воеводе следующим:

— Ваша жизнь, жизнь ваших сыновей, ваше имущество и все награбленное вами теперь и без того в нашей полной на то власти! Да постигнет вас кара Небесная за дела ваши! На рассвете мое войско силой своей и грозной волею Небес будет атаковать вас!

С этими словами венграм было указано уйти. Альбериху исход переговоров не пришелся по вкусу.

— Так или иначе, но завтра не одна сотня христиан может лечь в воды Бренте, прежде чем мы уничтожим этих варваров! Уместна ли такая гордыня с нашей стороны?

— Зато эти варвары будут знать, что на нашей земле их всегда будет ждать полное уничтожение, от которого им не откупиться ни золотом, ни оружием, ни своими детьми! — отрезал Беренгарий и дал понять, что решение принято. К тому же на Рим, не произнося сие вслух, считал он, должное впечатление могла произвести только его безоговорочная и громкая победа.

Но Небеса распорядились иначе. Спустя час, когда на землю опустились сумерки, лагерь Беренгария был внезапно атакован лихим наскоком венгерской конницы, переправившейся вброд в двух милях севернее. Венгры, отправляя своих «парламентеров», были готовы к тому, что христиане, почувствовав свою силу, откажутся от их предложения. Продолжать бегство для них не имело смысла, обозы с награбленным, раненые — все это путало им ноги и мешало улизнуть. Итальянские рыцари, загнав их в угол, не оставили им другого выхода, как попытаться идти на прорыв и напасть первыми.

Войско Беренгария, втрое превосходившее по численности венгров, оказалось быстро и полностью деморализовано. Приготовившиеся к ночлегу, а во многих местах начавшие кутеж рыцари, планировавшие поутру уничтожить диких варваров, оказались не в состоянии оказать достойного сопротивления. По живописным словам летописца Лиутпранда Кремонского , атака венгров была настолько скорой и неожиданной, что у первых павших рыцарей был проткнут хлеб в их глотках. Венгры круговой конной стеной окружили лагерь Беренгария и не щадили никого, осыпая градом стрел пытавшихся вырваться из их кольца итальянцев. Такой тучи стрел, такой меткости лучников рыцари не видали прежде никогда. Немногие сохранили хладнокровие в данной ситуации, но справедливости ради стоит отметить, что и Альберих, и сам король вошли в это незначительное число. Вырвавшись из венгерского кольца, они еще попробовали организовать оборону от венгерских всадников, стонами рога призывая всех уцелевших под свои знамена. Однако венгры вовремя заметили грозящую им опасность и организованной атакой конницы вновь опрокинули не успевших собраться итальянцев. И снова Беренгарий и Альберих нашли в себе силы организовать хотя бы более или менее упорядоченное отступление. Тысяча рыцарей последовала за ними, и сгустившаяся темнота на этот раз была их союзником. Беренгарий с остатками войска кинулся к Вероне. Так часто она спасала его в минуты, увы, не единожды проигранных им баталий! Спасла и на этот раз. В течение следующих суток под защиту крепостных стен Вероны собралось еще около тысячи уцелевших. Однако более десяти тысяч горделивого и надменного войска Беренгария Фриульского сгинуло возле Бренте под стрелами диких варваров. Так 24 сентября 899 года средневековая Западная Европа впервые узнала силу венгерского народа, чьи мечи и стрелы будут вызывать трепет во всех королевских дворах на протяжении следующих пятидесяти лет.

Эпизод 4. 1653-й год с даты основания Рима, 14-й год правления базилевса Льва Мудрого, 4-й год правления франкского императора Арнульфа

(октябрь-декабрь 899 года от Рождества Христова)

Укрывшись за стенами Вероны, король Беренгарий очень скоро услышал отчетливый скрип колеса Фортуны, поворачиваемого прочь от него. Последствия тяжелого поражения под Бренте не заставили себя долго ждать. Королю Италии, за один день потерявшему весь цвет своего рыцарства, теперь оставалось только с бессильной яростью наблюдать, как никуда уже не торопящиеся венгры жгут поселения вокруг Вероны, Аквилеи и Фриуля. Был момент, когда их полчища подступили к самой Вероне, но, не имея опыта ведения долгой осады, венгры, погрозив веронцам и их королю копьями, скрылись за горизонтом.

Пришла беда — отворяй ворота, и вскоре Беренгарий начал получать печальные доказательства невысокой цены клятв верности своих вассалов и неблагонадежности союзников. Под разными предлогами его войско начали покидать мелкопоместные бароны, спешащие, по их словам, защитить свои земли от грабителей-варваров самостоятельно, раз их сюзерен оказался столь малосилен. Ну и, само собой, весть о разгроме Беренгария дошла до Рима. Тосканская партия вновь подняла голову и, за глаза осыпая упреками и насмешками Беренгария, достучалась-таки до сердца и разума папы Иоанна.

— Ввиду того, что Беренгарий, маркграф Фриульский, оказался, очевидно, неспособным удержать земли Италии в целости и сохранности от набегов неизвестных языческих орд, сей человек не может считаться достойным принятия из рук Римской церкви короны императора франков и римлян. Настоящим даю свое благословение на приглашение в Рим благородного и благочестивого короля Нижней Бургундии Людовика!

Но как отправить торжественную делегацию в Прованс, если по сути единственная дорога туда проходит через земли Лангобардии, по-прежнему подчиненной Беренгарию? Очевидно, что послов по дороге в Арль могли бы поджидать малоприятные сюрпризы. Выход из тупика был найден, когда Теофилакт предложил папе отправить послов морем, зафрахтовав несколько византийских кораблей. Папа с восторгом принял эту идею. И никого иного, как именно Теофилакта, знакомого с морскими путешествиями, папа и отрядил возглавить эту миссию.

Надлежало торопиться, ибо на дворе стоял уже октябрь, и погода демонстрировала все признаки своего ухудшения. Со всеми приготовлениями Теофилакт отплыл из Рима только 20 октября. Свита его составляла около пятидесяти человек, разместившихся на двух кораблях, в то время как третий корабль был под завязку набит подарками претенденту в императоры, среди которых с особым почтением на борт были доставлены мощи святого Трофима, между прочим, первого епископа Арля. Путь до устья Роны занял почти три недели, по пути флот Теофилакта попал в сильный шторм и вынужден был несколько дней укрываться в бухтах Корсики от непогоды.

Теофилакт в течение всей поездки пребывал в неспокойном расположении духа. Он сильно рисковал, оставляя вверенный его заботам Рим, памятуя о том, насколько непрочна ситуация в стране и с какой легкостью можно в результате чьих-нибудь черных и убедительных козней потерять все свои чины и достижения. С другой стороны, он понимал, что в случае успеха его миссии перед ним открываются широкие карьерные перспективы, ибо новый властитель не оставит без внимания его старания и особо оценит своими щедротами того, кто принесет ему сейчас столь сладостную весть. В своем багаже Теофилакт вез письмо от папы Иоанна, в котором, впрочем, было всего лишь приглашение посетить Рим на Пасху и, воздав необходимые почести святым и мученикам Вечного города, очистить свою душу пред Господом.

Наконец корабли достигли берегов Прованса, и путешественники, немало настрадавшиеся в последние дни от морской болезни, с облегчением ступили на землю. Предстояло еще совершить пару дней перехода от устья Роны до Арля, причем что на море, что на реке приходилось по-прежнему быть настороже, ибо они проходили в непосредственной близости от Джаляль-аль-Хиляля, более известного как Фраксинет, знаменитого пристанища сарацинских пиратов, сеявших страх и ужас в соседних областях. Однако святой Христофор, покровитель путешественников, проявил к гостям из Рима определенное милосердие, и 11 ноября путники подошли к крепостным стенам и рвам Арля, столицы Нижней Бургундии.

Причалив в городском порту и передав письма папы в руки слуг короля Людовика, Теофилакт с небольшой свитой был вскоре допущен в пределы города. Большая же часть его отряда, согласно обычаям того времени, разместилась вне крепостных стен, чем привела в восторг хозяев пригородных питейных и увеселительных заведений, ибо гости с юга оказались, по меркам бургундцев, горазды на веселье и щедры на кошелек.

Король принял послов папы в оружейной зале дворца арелатских графов, на месте которого ныне находится дворец Подеста. Всем своим поведением Людовик и его вельможи постарались вызвать у гостей почтительное уважение к воинственности своего народа, для чего вся свита Людовика облачилась в кольчуги и звенела мечами, как будто опасалась подвоха со стороны незваных гостей. Вошедшие же гости в выборе своей одежды тоже ошиблись, в Бургундии температура в эти дни едва поднималась выше нуля, в замке короля Людовика слуги явно не справлялись со своей обязанностью прогнать сырость, и потому Теофилакт и его свита входили в залу, поеживаясь от непривычного холода.

Королю Людовику недавно исполнилось двадцать три года. Это был достаточно представительный, хотя и весьма невысокого роста, немного полноватый мужчина с длинными светлыми волосами, в жестах и словах которого наблюдалось сочетание некоторой мягкотелости и тщеславной пафосности. С десяти лет он стал королем Нижней Бургундии, страны не так давно образовавшейся на развалинах Срединного королевства Лотаря. Впрочем, бургундские короли и герцоги во все времена стремились приписывать своим ленным владениям связь с древним королевством бургундов, существовавшим еще во времена античной империи и основанным их вождем, бравым королем Гундиохом . Зная эту слабость, Теофилакт обратился к королю, как к наследнику этой славной, но давно исчезнувшей страны.

— Святейший епископ Римской кафолический церкви, викарий Создателя и Промыслителя Вселенной, благочестивый папа Иоанн, с милосердия Небес и волеизъявлением Господа нашего, моими устами шлет привет тебе, великий король Нижней Бургундии и Прованса, достойнейший потомок Гундахара и Гундиоха, продолжатель славного бургундского королевского дома, во многие века верного идеалам христианства, рыцарства и верноподданического долга!

Выстрел попал в цель. Королю явно понравилось льстивое вступление Теофилакта, да и в целом, в процессе всей церемонии настроение короля все более улучшалось, пока не достигло стадии полного восторга. Теофилакт внимательно изучал этого человека, который решениями никогда не видевших его людей из далекой страны вдруг был призван на роль правителя доброй половины Европы. От его наблюдательного глаза не укрылось, с каким алчным удовольствием принял король подарки от римского епископа, с какой любовью бургундский монарх гладил рукой шелковые византийские ткани и золотую утварь. Святые реликвии король принял с заметно меньшим интересом и любопытством, хотя для приличия прикоснулся к ним своим лбом и устами, и произнес дежурные слова о том, что это именно то самое главное и лучшее, чего он мог жаждать от понтифика и его послов.

— Мы с благодарностью и радостным трепетом принимаем приглашение святейшего папы Иоанна, да продлит ему Господь его земные дни, в течение которых, как и до сего дня, епископ Рима, несомненно, будет приумножать авторитет святой Церкви и быть нам всем примером святости и смиренности!

После этого Теофилакт попросил разрешения у короля о частной аудиенции для себя. Людовик быстро сообразил, что самое главное папа велел передать Теофилакту на словах. Все посторонние были немедленно и не слишком дипломатично удалены, и Людовик с нетерпеливым любопытством уставился на Теофилакта. В продолжние речи последнего лицо короля начало уже и вовсе кривиться от безуспешных попыток удержать себя в рамках приличий и не демонстрировать заранее столь явный восторг. Шутка ли, папа Римский устами этого грека предлагал ему, по сути, корону мира! Людовик даже попросил Теофилакта еще раз повторить сказанное, ибо, как он выразился, он не вполне доверяет своим ушам, которые донесли до его разума мысль, что понтифик остановил свой святейший взор на столь недостойном этой чести христианине.

Теофилакт повторил. К концу его речи «недостойный христианин» наконец взял себя в руки, успешно примерил маску спокойного величия и благоразумия, и, тщательно подбирая слова, изрек:

— Своим выбором нового императора Запада святейший папа Иоанн осчастливил не меня, грешного правителя, но саму славную землю великой Бургундии, которая постарается доказать всему миру, что сей выбор был не случаен и правилен.

После этого целый водопад благости и щедрот, правда, большей частью пока только обещанных, обрушился на Теофилакта. Впрочем, затем король все-таки осязаемо расщедрился и приказал слугам подарить гостю свои парадные рыцарские доспехи и вооружение, а кроме того, повел в конюшню, чтобы посол смог выбрать себе лучшего коня, которого он пожелает. Под занавес аудиенции Теофилакту, в довершение всего, растроганный король преподнес в подарок серебряный кубок со своим личным вензелем.

— Сегодня эта вещица вам будет к месту, мессер Теофилакт. Вечером будет торжество в вашу честь, ибо вы проявили в этом деле отвагу, решительность и велеречие, и вы навсегда останетесь в памяти Бургундии как человек, принесший ей счастье!

Теофилакт решил немного остудить пыл короля, а заодно поинтересоваться его возможным поведением при возникновении у того в будущем серьезных проблем:

— Ваше высочество, благородный король, путь к счастью бывает долог, тернист и даже может быть в итоге ложным. События, происходящие в Итальянском королевстве, требуют присутствия сильной, энергичной и расчетливой руки, и все это папа Римский видит в вашем облике!

— Поверьте, друг мой, а я теперь буду называть вас именно так, на что испрашиваю вашего разрешения, поверьте, что в Бургундии мне приходилось также разматывать невероятные клубки графских интриг, и мой конь редко когда бывает расседлан!

Теофилакту понравились эти слова, и он почтительно склонился перед королем.

Трое суток подряд король Бургундии устраивал днем диковинную для грека корриду в прекрасно сохранившемся римском амфитеатре, а вечером роскошные пиры, на которых знакомил Теофилакта со своими вассалами, многих из которых он планировал взять с собой в Рим. В числе прочих Теофилакту был представлен долговязый юноша четырнадцати лет с длинными руками, длинным лицом и весьма надменными манерами.

— Вашей милости и благоволению представляю вам Гуго, графа Вьеннского, сына Теобальда и Берты, ныне являющейся супругой Адальберта, графа Тосканского.

Теофилакт с любопытством поглядел на сына Берты от первого брака, как смотрят на человека, который, сам не ведая того, решением своей матери, по всей видимости, должен был сыграть важную роль в ее многоходовой комбинации. Гуго вежливо поклонился, но, узнав, в свою очередь, с кем он в настоящем имеет честь говорить, немножко презрительно дернул подбородком, мгновенно поставив Теофилакта в своем рейтинге на ступень ниже себя. Впрочем, с таким поведением люди менее благородных родов частенько сталкивались что тогда, что и сейчас, с той только разницей, что благородство рождения сегодня все чаще уступает балансу банковского счета, как самой объективной оценке человеческой особи.

На четвертый день король провел совет, на который были приглашены крупнейшие вассалы и, конечно же, папский апокрисиарий . На нем король объявил о предложении папы, на что совет знатных сеньоров Бургундии ответил таким же ликованием, как давеча сам их правитель. Наконец-то бургундцам предоставляется шанс вернуть себе роль великого народа, а также земли, утраченные бездарными наследниками Лотаря Первого, создателя Срединного королевства!

Было решено начать подготовку к походу, который, видя успешный опыт Теофилакта, также запланировали осуществить морским путем. А Теофилакт был осчастливлен еще одной порцией подарков, на этот раз от вассалов короля. На следующий день, 16 ноября 899 года, он покинул Арль.

Путь назад занял по причине плохой погоды больше месяца. Только 18 декабря он прибыл в Рим, где его, как сына после долгой разлуки, принял Иоанн Девятый. Бывают такие исключительные дни, когда у человека сбываются одномоментно его самые смелые мечты и желания, и мир, как ему кажется, падает к ногам его. Именно таким выдался этот день для епископа Рима, ибо спустя всего несколько часов после возвращения Теофилакта, в город Льва, что на Ватиканском холме, прибыл запыленный и до смерти уставший гонец из Германии, который принес весть настолько долго ожидаемую, что поначалу в нее теперь даже отказывались верить — десять дней назад, 8 декабря 899 года в своем замке в Регенсбурге скончался император Арнульф Каринтийский.

Эпизод 5. 1654-й год с даты основания Рима, 15-й год правления базилевса Льва Мудрого

(900 год от Рождества Христова)

Как пастырь христианского мира, как добропорядочный христианин, папа Иоанн Девятый отслужил заупокойную мессу по скончавшемуся, называя того исключительно королем восточно-франкского королевства, правителем саксов и тевтонцев, и в словах своих выражая скорбь по поводу ухода выдающегося человека своего времени. Однако как политик, действующий на итальянской политической арене, Иоанн с трудом скрывал радостное волнение. Впервые после смерти Ламберта Иоанн вновь поверил, что сможет при жизни устранить весь хаос с престолонаследием в Италии, воцарившийся благодаря стараниям — о да, чего уж там скрывать, — его учителя, покойного папы Формоза. В смерти Арнульфа папа увидел очередной знак благоволения Небес к произведенному им решению и последующему выбору. Из рассказов Теофилакта папа Иоанн заключил, что претендент на императорскую корону, бургундский король Людовик обладает несомненными достоинствами, а что касается обнаруженных недостатков, то папа счел их незначительными и свойственными человеку его положения. По всем прикидкам выходило, что новый император сможет установить на Апеннинах долгожданный порядок.

Оставалась, конечно, еще проблема в лице Беренгария Фриульского. Беренгарий, узнав о смерти Арнульфа, буквально не находил себе места. Совсем немного, самую малость не хватило ему, чтобы прибрать к рукам вожделенную императорскую корону. Если бы не проклятые венгры, не иначе как присланные Врагом рода человеческого, он мог бы сейчас с осознанием своего права и силы идти на Рим, где сумел бы вытрясти из папы согласие на коронацию, тем более, что прямых конфликтов с понтификом у Беренгария не возникало. Однако теперь фриульский маркграф и в очередной раз непризнанный король Италии вынужден был отбиваться от венгерских варваров, будучи запертым в своей Вероне, и униженно соглашаться на уплату дани тому самому, в пыльных и потных мехах, дьюле Бурсаку, с которым он три месяца назад так высокомерно разговаривал на реке Бренте.

Пролетели рождественские праздники 900 года. Как всегда, в Рим съехались тучи гостей и паломников, папа с воодушевлением провел эти дни, не отказывая никому ни в помощи, ни в аудиенции. К круглым датам тогда отношение было самое спокойное, пройдет еще целых четыреста лет, прежде чем Бенедетто Каэтани , увлеченный нумерологией, привлечет внимание общественности к особому празднованию юбилейных дат. Порядок в Риме отлично поддерживался префектом Теофилактом и его помощниками, в городе были устроены празднества с приглашением музыкантов и циркачей, которые щедро оплатил граф Тосканы Адальберт. Имея таких помощников в хозяйственных и финансовых делах, папа Иоанн чувствовал себя на вершине блаженства и с нетерпением ожидал весны, когда исполнится его главная мечта. Он уже планировал, как вместе с благонравным королем Людовиком первым делом займется составлением закона, упорядочивающего и систематизирующего принцип престолонаследия, который не даст права на претензии незаконнорожденным отпрыскам. Именно в неразборчивой плодовитости Каролингов видел он главное зло, до крайности запутывающее порой политическую обстановку в европейских королевских домах. А ведь как раз с сильных мира сего обыватель берет пример поведения и нравов! Как можно тогда требовать от христиан-простолюдинов смирения, благочестия и разумного воздержания, когда на их глазах сеньоры творят разврат и беззаконие?

Но, видимо, какой-то злой рок довлел над всеми начинаниями папы Иоанна. Ничем иным не объяснить тот факт, что во время праздничной мессы накануне Крещения Господня в базилике Святого Петра с папой Иоанном Девятым случился сердечный приступ. Врачи того времени с их уровнем знаний ничего, кроме регулярных отворений крови, понтифику сделать не смогли. Бессильной оказалась и Теодора Теофилакт со своим мавром-лекарем, которых призвали помочь папе в надежде на потаенные премудрости восточной медицины.

Папа прожил еще пятнадцать дней. В течение этого времени он не сказал ни слова, только по сухим щекам его время от времени текли слезы сожаления, что он так и не довел свои планы до их фактического воплощения. Достойный пастор христианского мира, папа Иоанн Девятый, сын Рампоальда из Тибура, скончался 21 января 900 года, спустя ровно три года после Трупного синода, в чем многие суеверные люди узрели определенную связь. Сразу вспомнили, что после совершения суда над Формозом по Риму начали витать слухи о том, что почитаемый франками Лев Руанский , как только узнал о таком оскорблении основ Церкви, напророчил скорую смерть всем грешникам, причастным к Трупному синоду. И хотя Иоанн был чуть ли не единственным, кто, как мог, противился осквернителям, а став папой, официально признал преступным это судилище, все равно, рассуждали римляне, он косвенно пожал его плоды.

Против другого аргумента, почему до сих пор жив и благополучно здравствует отлученный Иоанном Сергий, сплетники ничего внятного сказать не могли, разве что ссылались на долготерпение Божие и на то, что Господь готовит сему хулителю особую кару. А сей персонаж, между тем, объявился в Риме незамедлительно. Будучи реалистом, он понимал, что шансов на выборах папы у него нет, тем более, что отлучение продолжало действовать, и он, от греха подальше, лишний раз не показывался на улицах Рима. И все же возвращение Сергия в Рим стало, как бы выразились сейчас, знаковым событием.

Выборы состоялись чрезвычайно быстро. Давние враги, Теофилакт и Адальберт, сработали на удивление слаженно, каждый по своему профилю, и уже 1 февраля состоялась интронизация ближайшего соратника Иоанна, священника Бенедикта, сына Маммоло. Рим с восторгом принял нового папу по причине его по-настоящему дружеских отношений с Иоанном Девятым, о котором Рим горько скорбел, а также по причине того, что сам папа был родом из Рима. Как-то очень быстро забылось, что предыдущий папа-римлянин, а именно Стефан Шестой, навлек на себя и весь город Божий гнев, инициировав и возглавив отвратительный Трупный синод.

Папе Бенедикту Четвертому было уже за пятьдесят лет. Карьеру священника он вершил не торопясь и не проявляя обычно собственной инициативы. Его скромность и позитивное восприятие жизни привлекали к нему людей, благодаря чему он долгое время смог воздерживаться от открытых проявлений своих симпатий во время многолетней вражды сторонников и противников папы Формоза, поддерживая хорошие отношения с обоими лагерями. В конце концов этот выбор ему все-таки пришлось сделать, в чем была немалая заслуга Иоанна Девятого, к которому Бенедикт всегда чувствовал глубокое уважение без лишней примеси политических расчетов и независимо от сложившегося мировоззрения. После того как умерли один за другим Романо Марин и Теодор, Бенедикт стал лучшим другом и правой рукой Иоанна Девятого. Рим это знал, и Рим не пришлось долго уговаривать.

Прежде всего новый папа объявил миру о продолжении всех начинаний Иоанна Девятого. Послание Беренгария Фриульского, окрыленного внезапной надеждой на то, что новый папа признает его королем и будет рассматривать его кандидатуру при выборе императора, получило отрицательный отклик. Папа Бенедикт заверил Беренгария в своем теплом к нему отношении как к доброму христианину и славному правителю земель Северной Италии, а заодно прямым текстом известил его о том, что им призван бургундский король Людовик, которого он считает своей главной надеждой на сохранение мира в Западной Империи. При этом Бенедикт выразил уверенность, что Беренгарий с достоинством и смирением одобрит выбор нового понтифика. Более писем от Беренгария в папский Город Льва не поступало.

Зато более удачлив оказался Сергий. Бенедикт снял с него отлучение, равно как и с кардинала Христофора. Не сказать, что Риму сильно понравилось это решение папы, но в поисках оправдания его поступка горожане пришли к устроившему всех выводу, что новый папа в своих действиях руководствовался поистине христианскими намерениями, прощая врагов своих.

В отношении Сполето Рим при Бенедикте занял нейтральную позицию и не вмешивался в дела герцогства. А там в итоге произошло то, чего, в принципе, все ожидали. Король Беренгарий ради укрепления своего союза с Альберихом и благодаря за крепкое и верное плечо его, не покинувшее короля даже после катастрофы под Бренте, утвердил Альбериха в качестве герцога Сполето. Последнее препятствие к этому в лице Радельхиза было устранено силами Атенульфа Капуанского, который все-таки отобрал у брата Агельтруды Беневент и заключил Радельхиза в монастырь. Папе Бенедикту ничего не оставалось, как заставить свою канцелярию поднапрячь фантазию и отыскать в узурпаторах их не слишком видимые миру качества и доблести, каковые необходимо было отразить и приукрасить в приветственных письмах обоим.

Ну и, конечно, Бенедикт не мог не направить письмо в Арль, к королю Людовику, который, узнав о смерти папы Иоанна, безутешно горевал о том, что его звезда, видимо, закатилась, так и не взойдя толком над горизонтом. Бенедикт в своем письме подтвердил Людовику, что все обещания своего предшественника относительно него он исполнит. Воодушевленный Людовик возобновил прерванную было подготовку к своей поездке в Рим. Понятно, что теперь не могло быть и речи о том, чтобы прибыть в Рим на Пасху, и было решено перенести сроки поездки к другому главному празднику христиан — Рождеству. Еще одно существенное изменение, которое Людовик внес в свои первоначальные планы, состояло в том, что он все же решил добираться до Рима посуху, через Альпы, Павию, Тоскану, благо теперь ему не нужно было опасаться ни сторонников Арнульфа, занятых дележом обширного наследства умершего, ни Беренгария, по-прежнему в буквальном смысле запертого венгерской проблемой и недавно потерявшего контроль над Павией. На словах же свита Людовика горделиво поясняла, что избранному папой государю не пристало появляться в Риме тайком, минуя своих мало о чем осведомленных подданных. Те же, по их мнению, должны воочию лицезреть путь своего монарха к императорскому трону и приветствовать его.

В конце лета Бургундию покинуло двухтысячное войско, которое должно было сопровождать своего короля в Рим. С успешной предосторожностью обойдя Фраксинет, бургундское войско спустилось в густые леса Иврейской марки в середине сентября. Маркграф Адальберт Иврейский, наследник недавно скончавшегося Анскария, присоединил к войску Беренгария еще пару сотен своих вассалов. Первого октября король Людовик вошел в столицу итальянских правителей Павию, где на устроенной ассамблее местной знати, возглавляемой в очередной раз переметнувшимся на сильную сторону графом дворца Сигифредом, и согласно договоренности с Бенедиктом, Лиутард, епископ Комо, через четыре дня совершил над Людовиком обряд коронации итальянским королем. Первый шаг был сделан, Италия могла плакать или смеяться, но у нее теперь снова было два короля!

После долгих до утомления празднеств, где бургундцы удивили местных жителей, показав им захватывающие состязания на копьях среди рыцарей, войско Людовика продолжило свой путь на юг. Беренгарий в своем веронском замке мог только до крови кусать себе локти, наблюдая, как его невесть откуда взявшийся, но такой удачливый конкурент неспешно дефилирует в непосредственной близости от его владений. Но у Беренгария не было теперь ни войска, ни средств на его создание, ни авторитета — все растащили безжалостные венгры.

На въезде в пределы Тосканского маркграфства войско Людовика встретили правители Тосканы, Адальберт и Берта. Людовик тепло облобызался со своей очаровательной родственницей, а сводные братья Гуго и Гвидо, сыновья Берты от разных мужей, впервые встретили друг друга. Хозяева настойчиво приглашали Людовика задержаться в Лукке, но Людовик, оказавшись в непосредственной близости от Рима, любезно отказался, заявив, что непременно посетит тосканскую столицу во время своей обратной дороги из Рима в Павию, где Людовик рассчитывал, согласно традициям, обосноваться, как повелитель сих земель.

Король Нижней Бургундии и Прованса Людовик увидел стены Вечного города холодным туманным утром 15 января 901 года. Италия вступила в Десятый век.

Эпизод 6. 1654-й год с даты основания Рима, 15-й год правления базилевса Льва Мудрого

(февраль-апрель 901 года от Рождества Христова)

Согласно многовековой традиции, сложившейся еще во времена цезарей, любой претендент в правители подлунного мира вступал в Вечный город по мосту Мульвия, оставляя свое войско на поле Нерона, что на правом берегу Тибра. В редких случаях, когда римляне исключительно доверяли приходящим гостям или же в предвоенных условиях, когда Рим видел в пришедших своих спасителей от очередного ворога, войску вошедшего монарха дозволялось перейти мост и разместиться в пределах города, в садах Лукулла или Саллюстия, а также на месте бывшего лагеря преторианцев. Вот и на этот раз Рим был настроен исключительно дружелюбно к своим новым союзникам, и бургундские воины с благоговейным трепетом вступали на каменный мост, овеянный славой судьбоносной битвы Святого Константина с узурпатором Максенцием .

Оставив свое войско в садах Лукулла, король Людовик с небольшой дружиной, к которой присоединилась римская милиция, проследовал в тот же день сквозь улицы северного Рима, где его восторженно встречали местные жители, не без основания рассчитывавшие на щедрость иноземного гостя. Затем пышный кортеж повернул к мосту Элия и, перейдя вновь Тибр, вошел в Город Льва и устремился к Ватиканскому холму.

Самое время пришло рассказать о том, что из себя в тот век представлял папский квартал и Собор Святого Петра, ныне главная обитель главы христианского мира и независимое государство Ватикан. В отличие от Латерана, имеющего достаточно достоверную версию о времени и обстоятельствах своего создания, легенда о возникновении второй в иерархии базилики мира основываются на более зыбких легендах. Время создания базилики, также как и Латерана, относят к периоду правления императора Константина. Сам император будто бы первым вонзил лопату в ватиканскую землю и собственноручно вынес первые двенадцать корзин с землей в честь двенадцати апостолов Христа. Представляется, что у него могли быть проблемы с поиском рыхлого грунта, ибо место, на котором возник величайший ныне собор мира, не пустовало и ранее. На этом месте в языческий период истории существовал жертвенник Кибелы , а затем императоры Калигула и Нерон устраивали здесь кровавые зрелища.

Уже первые строители собора задались целью сделать творимую им базилику самой большой и вместительной церковью мира, заочно соревнуясь со строителями храма Святой Софии в Константинополе. С самого начала собор Святого Петра, чья структура была выдержана в традициях раннехристианских церквей, уже имел пять кораблей , с трансептом и широким атриумом, к которому вела массивная мраморная лестница. Источником значительных для своего времени строительных ресурсов послужил все тот же языческий цирк, да и прочие богатые здания Рима, утратившие свои прежние функции, внесли своим мрамором и гранитом посильную лепту в воздвижение святой обители. Собор отличали также высоченные своды, а небольшие окна даже в самый солнечный день не позволяли рассеивать царящий в базилике вечный полумрак. С середины седьмого века, благодаря папе Виталиану , в соборе Святого Петра появился орган, чья торжественная музыка не единожды доводила до обмороков впечатлительных пилигримов. Примечательно, что долгое время эти музыкальные инструменты считались атрибутом отнюдь не католических, а византийских торжественных церемоний. В десятом веке именно в Константинополе проживали самые известные мастера его изготовления и игры на нем.

Стоит отметить имена пап, благодаря которым собор Святого Петра с течением времени возвысился над прочими церквями мира богатством и красотой своего внутреннего убранства. Епископ Дамасий , первым начавший именовать себя римским папой, украсил базилику мозаичными стенами, пристроил баптистерий и установил в абсиде храма трон Апостола. Папа Симмах выстлал пол базилики мраморными плитами, а по соседству с базиликой построил церковь Андрея Первозванного. Папа Гонорий обставил храм серебряной утварью, установил серебряные двери, а возле Гроба Апостола разместил серебряные скульптуры Спасителя и его первых учеников. С языческого храма Венеры он перенес в базилику медную, с позолотой, кровлю, ту самую, которая потом так жадно слепила глаз византийскому базилевсу Константу, так что тот едва поборол в себе искушение. Папа Адриан Первый пошел еще дальше папы Гонория и заменил серебряные статуи возле Гроба Апостола на золотые, а также вознес к сводам храма колоссальный светильник в 1370 огней, который впоследствии зажигали только в главные христианские праздники. Наш перечень строителей и покровителей храма далеко не полон, практически каждый понтифик в меру своих сил, отведенного ему времени и возможностей казны пытался украсить и возвеличить римские церкви, отдавая предпочтение Латеранской базилике и Собору Святого Петра, однако практически ничего из того, что представлялось глазу римлянина десятого века, увы, не дожило до наших дней, ибо сам собор и ватиканский квартал были впоследствии не единожды перестроены. И по этому поводу больших сожалений, наверное, быть не должно, если, конечно, вы не профессиональный историк или завзятый любитель древности, ибо то, что мы с вами имеем счастье в настоящий момент лицезреть, является величайшей гордостью Человечества, неповторимым и совершенным творением его самых выдающихся гениев.

С течением веков собор Святого Петра, опять же, как и Латеран, обрастал вокруг себя пристройками и сооружениями, подчеркивающими все возрастающую роль собора. Построенные часовни, монастыри, капеллы, баптистерии, жилые дома клира и странноприимные дома создали самый настоящий церковный квартал, который, несмотря на весь водоворот страстей, кипящий вокруг Рима, долгое время обходился без охраны. Варвары Аларих, Гензерих и Тотила, будучи арианами, сокрушив и разграбив Рим, с удивительным благоговейным трепетом отнеслись к могиле Апостола и церкви, воздвигнутой вокруг нее. Возможно, и по сей день ватиканский квартал обходился бы без защиты, рассчитывая на помощь святых, чьи мощи находятся в их стенах, и на религиозную щепетильность последующих недругов Рима, но в середине девятого века Рим и Ватикан претерпели атаку сарацин, которые видели в богатых ватиканских церквях исключительно источник наживы. Собор Святого Петра подвергся полному разграблению, африканцы сорвали и увезли все серебро и золото храма, были похищены золотые статуи у Гроба Апостола, был кощунственно разбит сам саркофаг. Это ужасное событие в истории Рима заставило папу Льва Четвертого незамедлительно приступить к строительству крепостных стен вокруг папского квартала. Построенный за пять лет микрогород получил название Города Льва, отныне епископы Рима находились под защитой крепких, двенадцатиметровых стен, примыкающих к Замку Святого Ангела. Однако восстановить былую роскошь собора Святого Петра оказалось делом долгим и затратным, а посему к началу десятого века убранство великой базилики было сравнительно скромным.

Папа Бенедикт Четвертый ждал своего будущего покровителя, опять же в соответствии с обычаями того времени, сидя на клиофедре — простом складном стульчике — на верхних ступенях лестницы, ведущей в атриум базилики Святого Петра. У папы бешено стучало сердце, он истово молился о ниспослании благополучия произведенному им выбору. О, как он страстно желал, чтобы новый властитель был в задатках своих сродни, если и не Карлу Великому (об этом и желать было страшно), то хотя бы Ламберту Сполетскому, так безвременно покинувшему этот свет! Мир и спокойствие тогда придут на землю Италии, и все народы Европы, включая надменных греков, будут трепетать от столь могущественного союза духовного и светского властелинов! И что за ужас воцарится на Апеннинах, какое опустошение и безвластие постигнет итальянскую землю, если императорской короны удостоится человек слабый, безвольный и без прав на то горделивый.

Вот площадь Святого Петра огласили приветственные крики римлян, вот по-слоновьи затрубили чудовищного размера бюзины и олифанты , в ответ задребезжали бургундские хоры , и стены Города Льва подверглись жестокому испытанию, которое они, в отличие от Иерихона , с честью выдержали. Вот медленно и степенно на площадь вошла торжественная колонна всадников в парадных доспехах. Грудь каждого рыцаря украшал герб его рода, шлемы слепили глаз пестротой свои султанов, кони рыцарей были украшены ниспадающими до земли пышными попонами, на которых опять-таки красовались разной величины и разного качества вышивки геральдические знаки отличия, пока еще не слишком затейливые, ибо история геральдики только-только начинала набирать ход. Вот, наконец, вся процессия остановилась, нестерпимые бюзины, наконец, замолчали, отчего тишина, воцарившаяся на площади, теперь даже как-то неприятно звенела в ушах собравшихся. Всадники спешились с помощью своих слуг, и от процессии отделился человек, величавым шагом направившийся к лестнице базилики Святого Петра.

Подойдя к по-прежнему продолжающему сидеть папе, король Людовик распростерся ниц на плитах лестницы и замер. Папа, поднявшись с клиофедра, произвел над ним краткую молитву, слов которой не слышно было никому, кроме короля. Затем папа осенил короля, а после и всех собравшихся крестным знамением и громко благословил пришедшего к нему. Людовик поднялся на колени, поцеловал руку понтифика, затем, окончательно поднявшись, взял папу за руку и они вдвоем направились внутрь базилики. К ним тут же присоединились словно из ниоткуда появившиеся бенедиктинские монахи, которые дружными голосами запели литании в честь папы и короля. Все присутствующие на площади потянулись в базилику на торжественную мессу, вследствие чего охрана проявила титанические усилия, дабы сохранить порядок.

Папа и король шли, держась за руки, и оживленно переговаривались. Каждый в душе своей испытал некоторое разочарование при первом взгляде друг на друга. Бенедикт быстро почувствовал, что осчастливленный им монарх оказался человеком глубоко закомплексованным и мелочным, и о сравнении с Ламбертом не может быть и речи. В тоже время и Людовик, в воображении своем, представлял папу фигурой куда более величественной, чем этот благожелательный и простоватый старичок, живо интересующийся качеством бургундских вин и величиной прошлогоднего урожая собранного его холопами в Провансе.

После мессы, в триклинии папского дворца, для знати был устроен грандиозный пир, после которого мало кто из присутствовавших на нем нашел в себе силы к ночи покинуть папский город Льва. В течение же следующих дней папа и король практически неразлучно были друг подле друга, совершая торжественные объезды титульных базилик Рима, на пути к которым их приветствовала жаждущая подачек толпа.

За время совместных поездок папа и король еще ближе присмотрелись друг к другу. Характер и нравы оппонента с каждым днем становились для обоих все понятнее. Присмотрелся к новому владыке и сам Рим, и в воплях черни, по ходу движения королевского кортежа, было слышно все меньше надежд и восторга. Прежде всего, претендент в императоры, по мнению римлян, оказался до неприличия скупым. С видимой неохотой Людовик отцеживал от своей мошны горсточки медяков на милостыни нищим. Хлеб и мясо, по традиции получаемые римлянами от коронованных особ, и вовсе не были розданы, поскольку бургундцы практично предпочли данные продукты употребить для собственных нужд. В результате папе пришлось даже распечатать собственные запасы, чтобы сохранить в Риме положительный настрой к иноземцам. Подданные Людовика во всем копировали своего монарха, и Теофилакту приходилось ежедневно выслушивать донесения о скандалах, связанных с бургундцами, которые периодически и в буйной манере отказывались платить либо за выпивку, либо за любовь. Теофилакт, как мог, старался глушить эти настроения среди римлян, но у него не слишком удачно получалось.

Сам же префект, судья и глава городской милиции, был одним из немногих, кого Людовик встретил с искренней радостью, словно давно пропавшего друга. Теофилакт был удостоен жарких объятий короля, мощного потока восхвалений его имени пред папой Бенедиктом и места по левую руку от себя на всех последующих пирушках. Теофилакт был также немного разочарован, ибо ждал от короля нечто более материального и ликвидного. Впрочем, Рим в целом и Теофилакт в частности, пытался найти оправдание скупости Людовика в стремлении последнего сэкономить свои средства до дня коронации, где щедрость императора, по их мнению, должна будет уйти далеко за горизонт.

Коронация состоялась 22 февраля 901 года в базилике Святого Петра, пятинефном соборе нетронутом еще гениями человечества, но тогда, как и сейчас, поражавшего всех своими масштабами. Папа Бенедикт Четвертый положил на лоб и запястье Людовика Святой Мир, препоясал Людовика мечом и усадил его на величественный трон. После этого к трону приблизились Андреа Кантиано, новоиспеченный архиепископ Милана, а также Теофилакт, граф Тусколо. Славные представители двух ветвей земной власти совместно несли бронзовый поднос, приковавший к себе взоры всех собравшихся, ибо на нем красовалась восьмигранная корона Карла Великого, усыпанная драгоценными камнями и увенчанная массивным до несоразмерности золотым Святым Распятием. Бенедикт, стараясь каждому своему жесту придавать величавую торжественность, поднял эту корону, несколько мгновений подержал в вытянутых руках, после чего аккуратно опустил ее на светлые кудри Людовика. Римский плебс и духовенство нестройным, но зато гулким хором произнесло клятву верности новому императору и дважды провозгласило:

— Людовику, благочестивейшему Августу, венчанному Богом, великому, миролюбивому императору римлян, жизнь и победа! Жизнь и победа!

Слезы счастья блестели в глазах новоиспеченного императора, который до последнего дня отказывался верить, что эта коронация вообще когда-нибудь состоится. Папа Бенедикт испытывал чувство облегчения, свойственного человеку, который после долгих раздумий и терзаний все-таки решился на сложный выбор. Обнаруженные недостатки нового монарха, Бенедикт мысленно пытался возвести в достоинство, успокаивая себя уже давно затверженной мантрой, что, возможно, таким человеком, как Людовик, будет нетрудно управлять. В тоже время, перед глазами Бенедикта неотвязно маячил образ Беренгария, который по своим достоинствам правителя, быть может, ничуть не превосходил Людовика, но зато был куда более благочестивым и ревностным христианином, чем император-бургундец, все последние дни довольно равнодушно взиравший на завораживающие своей святостью христианские реликвии Рима.

В конце церемонии Людовик зачитал устами глашатаев привилегии, дарованные им Римской Церкви, в которых та не услышала для себя ничего нового и привлекательного, Людовик просто подтвердил все то, что было ранее даровано Церкви его более расточительными предшественниками. Затем было зачитано о дарах главным церквям Рима, после чего Бенедикт окончательно погрузился в уныние. Все эти кубки, золоченые столики, конечно, в хозяйстве церквей будут вещами нелишними, но все же, уровень подарков, вручаемых Людовиком, соответствовал подаркам какого-нибудь мелкотравчатого барона, прибывшего с паломническими целями. И совсем уж недовольно хмыкнул Бенедикт, когда Людовик забыл о давней церемониальной традиции вручить короновавшему его понтифику несколько золотых монет. Нет, ворчание папы было вовсе не продиктовано ущемлением именно его, личных интересов, это стало уже не сдерживаемой реакцией на вопиющую жадность императора. В этот момент Бенедикт поверил слухам, рассказанным очевидцами римского похода Людовика, как накануне приезда в один из попутных замков, слуга, обустраивавший ночлег и стол своего господина, предлагал хозяевам замка подарить ему коня в обмен на то, что Людовик удовольствуется лишь третью частью предложенного к столу. По слухам, эта позорная сделка действительно состоялась.

Людовик пожмотничал и в отношении римлян, хлебных и мясных раздач от него Рим так и не дождался. Пришлось Теофилакту и его окружению, по приказу папы, вновь открывать городские винные погреба и мясные лавки, иначе бургундский император мог бы услышать от города в день своей коронации много нового, но мало почтительного для себя. Сам же Теофилакт удостоился небольшого имения в Лациуме и его чувства были бы близки к общегражданским, если бы не существенное дополнение, озвученное Людовиком:

— Титул императора, пожалованный мне Богом и людьми, без подчиненных мне институтов власти, есть фикция и пустота, — Людовик с удовольствием прислушивался к собственным губам, выговаривающим это величественное «император».

— Мой долг, долг императора Западных земель, стремиться к возрождению органов власти, в свое время способствовавших могуществу «той» Римской империи, которую мы потеряли, и восстановить которую стремились все мои предшественники. Посему считаю необходимым вернуть Риму управление владениями его в руки славного сената, который повелеваю вновь учредить, равно как и вновь учредить звание консула его. И будет справедливым остановить свой выбор на самом достойном гражданине Рима последних лет, и назначить первым сенатором и консулом Рима мессера Теофилакта, графа Тусколо!

Теофилакт с почтением поклонился. Конечно, звания эти не стоили скупому Людовику ни одного папского солида, ни одного флорентийского денария и могли польстить только человеку, страдавшему неудовлетворенным тщеславием. Прошли века с тех пор, когда решения и действия сената или консула Рима становились судьбоносными вехами в истории Вечного города и отзывались грозным топотом римских когорт во всех закоулках Европы. С падением Великой Империи и воцарением сначала готов, а затем лангобардов, должности сенатора и консула Рима, постепенно теряя свое значение, в конце концов, были упразднены. Мысли о реставрации сената периодически возникали у франкских завоевателей Рима, однако, вновь появляясь на Божий свет, эти звания никак не могли надолго прижиться в городе. Император Людовик попытался в этом деле оказаться успешнее прочих.

На ассамблее высшей знати и духовенства Рима, где обсуждались вопросы благополучия Вечного города и нужды Святой Церкви, Людовик, предварительно получив согласование от папы, сформировал сенат в лице Теофилакта, графа Тусколо, и шестерых старейшин из наиболее уважаемых в Риме родов: Григория, Грациана, Адриана, Феодора, Льва, и Анастасия. Все они и раньше входили в состав римского муниципалитета, называемого консилиумом, так что, по сути, городское управление меняло только свою вывеску на более пышную и в веках прославленную. Теофилакт же с титулом консула получал в сенате звание первого среди равных, ибо на него были возложены обязанности по защите Рима, а в отсутствие императора — еще и престола Святого Петра от внешних врагов. В завершение темы вновь образованного Сената стоит отметить как примечательный факт то, что подавляющее большинство его первых членов имело греческие корни.

Ну а наибольшие плоды от коронации Людовика, как и следовало ожидать, пожала тосканская партия. Берта Тосканская буквально проходу не давала Людовику, осыпая того изощреннейшей лестью и делая небогатому властелину завидные по щедрости подарки. Людовик поначалу, как добрый родственник, отвечал взаимностью. Однако затем ухаживания Берты начали тяготить его, а сделав Тоскане подарок в виде обширных земель в Лангобардии Людовик заставил нехорошо встрепенуться всех явных и тайных недоброжелателей Берты и Адальберта. Сам папа встревожился, увидев в планах Берты попытки создать у него под боком могущественное королевство со столицей в Лукке. Схожих опасений придерживался и маркграф Иврейский, и герцог Беневента, и семейство Теофилактов. Все они начали тайные интриги против тосканцев, вливая в уши Людовика нужную им информацию и сплетни, и, в свою очередь, пытаясь задобрить нового императора. Людовик охотно прислушивался к сплетням всех противоборствующих лагерей, считая себя выше всех этих пигмейских схваток и полагая, что тем самым имеет все нити управления в своих руках и держит ситуацию под абсолютным контролем.

После празднования Светлого Христова Воскресенья император Людовик выразил желание покинуть Рим и направиться в Павию, где он намеревался основать свою резиденцию, тогда как Рим, по его словам, был, есть и будет вотчиной Святого Петра и наместника его. Папа и римская знать приняли это известие с плохо скрываемой радостью — они не видели для себя выгод от дальнейшего пребывания Людовика в Риме, тем более что отношения между бургундцами и римлянами портились день ото дня. Минуло почти пять лет с тех пор, как Рим избавился от германского гарнизона Фароальда, и за это время город отвык от присутствия чужаков с чуждыми им манерами и темпераментом. К тому же германцы, хотя и отличались порой необузданностью нрава и излишним пристрастием к горячительным напиткам, по отношению к гражданам Рима всегда стремились вести себя подчеркнуто уважительно, особенно к служителям Церкви. Что же касается бургундцев, то, короновав своего Людовика, они, по всей видимости, в полной мере ощутили свою собственную сопричастность к этому событию, которое поставили в немалую заслугу себе и своей земле. В итоге бургундцы вели себя с римлянами на удивление надменно, к духовенству относились с видимым пренебрежением, что и вызвало в Риме со временем сначала глухой ропот, а потом и вовсе кровавые городские стычки. Так что весть об отъезде Людовика из Рима никого из местных жителей не расстроила.

А вот тосканцы, напротив, решили воспользоваться случаем и заманить Людовика с его палатинами к себе. Берта, пустив в ход все свое обаяние и рисуя перед императором сытные картины тосканского благоденствия и характер потенциальных подарков, которые ожидают Людовика на берегах Серкио и Арно, добилась-таки согласия Людовика по дороге в Павию заглянуть в Лукку. Там, в своей резиденции, хлебосольные тосканские хозяева намеревались во что бы то ни стало окончательно приручить своего бургундского родственника и заручиться от него территориальными, политическими и даже матримониальными выгодами, а также сподвигнуть императора Людовика на опаснейшую авантюру — попробовать разобраться с затаившимся на севере Италии Беренгарием Фриульским, и тем самым снять с Адальберта злополучную клятву вассальной верности, которую последний принес Беренгарию в павийской тюрьме.

Эпизод 7. 1655-й год с даты основания Рима, 15-й год правления базилевса Льва Мудрого, 1-й год правления императора Запада Людовика Прованского

(май 901 года от Рождества Христова)

В конце апреля 901 года Людовик со своим войском покинул Рим, тепло и, как потом выяснилось, навсегда попрощавшись с папой Бенедиктом. Приняв приглашение от графа Тосканы, он, тем не менее, решил взять с собой в сопровождение Теофилакта, которому доверял безгранично и который, по мнению Людовика, мог бы послужить ему противовесом тосканской партии и уберечь его, Людовика, от неправильных ходов в замысловатых политических играх. Теофилакт, в свою очередь, взял с собой не только Теодору, но и маленькую Мароцию, а сам город оставил на попечение недавно образованного сената. Приглашение Людовиком Теофилактов, разумеется, не могло понравиться Берте Тосканской, однако спорить на сей счет с императором она не стала, посчитав присутствие Теодоры тем легким облачком, что иногда появляется на абсолютно пустынном небе, но погоду кардинально не меняет.

Дорога заняла чуть более недели. По пути войско императора миновало Флоренцию, где Людовик был встречен Кайлоном, архиепископом Равеннским, также направлявшимся в Лукку. Больше ничего путников во Флоренции не заинтересовало, город в то время только начинал свой путь к будущей оглушительной славе.

А вот Лукка переживала в те годы пик своего расцвета. Основанная еще лигурийскими племенами, Лукка затем век от века набирала мощь, пользуясь своим исключительно выгодным географическим положением, ибо находилась на перепутье дорог, ведущих в Пизу, Равенну, Милан и Рим. Город рос и богател, открывшиеся здесь шелковые школы приносили их владельцам дополнительный немалый доход, а с недавнего времени Лукка даже получила право чеканить собственную монету. В последние годы Тоскана умело лавировала между соперничавшими в Италии государствами и смогла благодаря этому избежать значительных войн и потрясений. Известную дипломатию тосканские графы проявляли и в отношении иноверцев с Востока, благодаря чему их не пугало соседство с Фраксинетом и даже Гарильяно, с которым графы вели не очень афишируемую, но достаточно оживленную торговлю. Все это вместе взятое позволило Адальберту еще при жизни обоснованно получить прозвище Богатый, а его подданным чувствовать себя едва ли не самыми сытыми плебеями во всей Италии.

Чтобы показать свою резиденцию во всей красе, Адальберт предложил Людовику объехать город с востока и зайти в северные ворота. Гости восторженно крестились при виде великолепной базилики Белой Богоматери За Крепостными Стенами, с интересом и проснувшимся азартом смотрели на прекрасно сохранившийся гладиаторский амфитеатр и преисполнились глубоким уважением в тот момент, когда их кортеж торжественно вступал в город сквозь северные ворота, увенчанные грандиозными цилиндрическими сторожевыми башнями. Восхищение Людовика и его спутников многажды возросло, когда они въехали в резиденцию тосканских маркграфов, которая в описываемое время располагалась на том самом месте, где сейчас находится дворец Синьории. Чтобы окончательно добить гостей великолепием своей столицы, граф Адальберт сразу же после размещения гостей отправился вместе с Людовиком на торжественную мессу в неподражаемый собор Святого Мартина, где от лицезрения священной красоты и торжественности у бургундского императора попросту захватило дух.

Вечером того же дня Адальберт устроил в честь императора роскошный пир, а на следующий день, невзирая на окончание весны, гости отправились на охоту. Главным анекдотом во время погони за дичью, передававшимся из уст в уста, стал рассказ о недавнем исчезновении во время охоты известного всем туринского епископа Амолона. По слухам, почтенный отец погнался за лисицей, после чего его никто более не видел. Злые языки, а их по отношению к Амолону в его родном городе было великое множество, уверяли, что нечестивого падре забрал сам Сатана, на время прикинувшийся лисой. Знатные вельможи, услыхав эту байку, дружно смеялись в свои густые усы и бороды, в этот день они перебили множество всякой дичи, но преследовать периодически возникавших перед их глазами лисиц не решился никто.

В веселье и празднестве прошли несколько дней. Адальберт старался изо всех сил ублажить гостя. Постепенно вечерние торжественные пиры становились все более разгульными и непристойными — к циркачам и музыкантам присоединились пунийские танцовщицы во все более откровенных нарядах, и архиепископу Равеннскому в конце дня порой бывало нелегко заснуть от увиденного.

Теофилакты всюду сопровождали своего нового императора. Совершалось это большей частью не по их рвению, а по просьбам Людовика, который старался сохранять бдительность и уравновешенность во всем. Также состояние императора, но на свой лад, пыталась уравновесить его супруга Аделаида. Впрочем, императрица еще менее, чем ее супруг, соответствовала роли, выпавшей ей волей Провидения. Обладая весьма посредственными внешними и интеллектуальными данными, она скорее походила на добропорядочную супругу какого-нибудь мелкопоместного бургундского графа. При виде столь блестящих женщин, окруживших ее мужа, она со страхом и тревогой вглядывалась в будущее их семьи, женская интуиция подсказывала ей, что под смазливыми масками красавиц, щебечущих возле Людовика, скрываются самые настоящие волчицы.

Пиры, устраиваемые Адальбертом, проходили, как правило, в его резиденции, в огромной зале, где потолок вечерами исчезал в бездне темноты, с которой не справлялся    целый сонм повсюду расставленных факелов. Вдоль стен размещались длинные столы и скамьи для многочисленных гостей. Где-то наверху, на хорах, прятался оркестр, периодически оглушающий пирующих хором арф, флейт и труб. Центр залы был предоставлен для лицедейства, здесь выступали иноземные музыканты — диковинные кельты с гнусавыми волынками, мавры с ребабами, этими прародительницами скрипки, а также уже упомянутые циркачи, мимы и танцовщицы. Гостям подавались в огромном количестве разнообразная дичь и мясо, знаменитое уже в ту пору тосканское вино поличиано лилось рекой. Рыбным блюдам, как и овощам, гости уделяли гораздо меньше внимания, с невежественным чванством считая их пищей черни.

В соседней зале, по размерам своим сильно уступающей главной приемной, но зато заметно выигрывающей в уютности, располагались дети и подростки благородных родов. Для них также были накрыты столы с обильной снедью и изумительными арабскими и византийскими сладостями. Слуги строго следили за тем, чтобы вино детям подавалось в меру, дабы никому из них не случилось плохо. Утолив голод, дети играли в догонялки, жмурки и прятки, смешно танцевали, подражая взрослым, а утомившись, слушали рыцарские баллады или жития благочестивых предков, которые им читали местные бенедиктинские монахи. Подростки старались вести себя обособленно от малышей. Расположившись в нишах зала они с важным видом потягивали вино, при этом делая вид, что это уже их десятый кубок, и заводили ранние глуповатые флирты с противоположным полом, в чем им помогали тогдашние игры на желание в «святого» и «исповедника».

Мароции в ту пору было уже девять лет, и внешностью она все более напоминала свою очаровательную матушку. Те же, немалой уже длины, густые черные волосы, тонкие и правильные черты лица, уже начинающая оформляться талия, не по-детски стройные ноги. От матери ее отличали, но в самую выгодную сторону, только до странности черные глубокие, действительно бездонные глаза. Бойкая, непосредственная, до смешного любопытная, любящая подслушивать разговоры старших и делать уже собственные выводы, она, обладая поистине неуемной энергией, была заводилой в детском кругу, изобретая все новые игры или подбивая ровесников на опасные приключения. Так, в самые первые дни своего пребывания в Лукке она, возглавив ватагу таких же сопливых сорванцов, поднялась на самый верх сторожевой башни, возвышавшейся над графским дворцом, и оттуда начала забрасывать орехами ожидавших королевской аудиенции приезжих монахов, за что впоследствии получила от родителей суровое внушение. Когда же ей игры наскучивали или детвору начинало постепенно клонить ко сну, она в компании с какой-нибудь подружкой тайком проникала во взрослую залу и, посмеиваясь, наблюдала за происходящим, которое подчас бывало явно не для детских глаз. Будь она постарше, она бы также непременно заметила бы на себе странные взгляды уже взрослых мужчин, которые изучающе разглядывали ее с видом опытных садоводов, с нетерпением ожидающих, когда же наконец раскроется этот восхитительный розовый бутон.

В один из таких вечеров, когда во взрослой зале голоса разгоряченных мужчин уже начали преобладать над усилиями музыкантов, а дети, отужинав, перешли к играм, Мароция, танцуя в паре с каким-то сверстником, вдруг почувствовала, что ее, пардон, ущипнули за задницу. Резко обернувшись, она увидела перед собой двух мальчишек. Одного из них, впрочем, мальчишкой уже было не назвать — это был подросток лет пятнадцати, длинный, худой, с длинными темными волосами и с несколько вытянутым лицом, на котором замерла презрительная маска рано созревшего нахала, бросающего вызов. Рядом с ним стоял мальчик лет десяти, лицо его было кругло, румяно и обрамлялось мягкими белыми волосами. Он с каким-то восторженно застывшим взглядом смотрел на Мароцию.

— Дураки! Вы что себе позволяете? Кто вы такие?

— Ого, простолюдинка, а как заводится! Ты дочка чьих-то слуг? — насмешливо сказал долговязый подросток.

— Дубина! Дочка чьих-то слуг не может сидеть за одним столом с детьми благородных родителей! Кто вы?

Долговязый сделал шаг назад и выпятил нижнюю губу.

— О, мы такие и есть! Трепещи и падай ниц, плебейка, ибо с тобой разговаривает Гуго, сиятельный граф Арля и Вьенны, сын здешней хозяйки Берты Тосканской, внук короля Лотаря Второго и предок Карла Великого. А со мной, — он указал на белокурого мальчишку, — мой сводный брат Гвидо, сын Адальберта и Берты Тосканской, будущий хозяин этого замка и этих земель!

Понизив голос, он, ухмыляясь, спросил:

— Ну а теперь поведай кто ты, маленькая чернявка?

— Я Мароция, дочь Теофилакта, сенатора и консула Рима! Ну что, как вам такое?

— Ааа, — протянул Гуго, — понятно. Твой папаша обязан всеми должностями и титулами нашему покровителю, королю Людовику, моему кузену. И, кстати, — доверительно наклонившись к Мароции, Гуго, еще более понизив голос для вескости, произнес, — не имеющему по сию пору наследников! Ты понимаешь, что это может значить, римская горожанка?

— Я не горожанка. Мой отец граф Тусколо!

— Говорят, — со смехом он повернулся к Гвидо, который по-прежнему пожирал Мароцию влюбленным взглядом, — этот титул для него выхлопотала его жена Теодора, которая делила постель с доброй половиной здесь присутствующих.

Краска бросилась в лицо Мароции.

— Ты лжешь, мерзавец!

— А что ты так всполошилась, плебейка? Успокойся, с годами ты поймешь, что для людей твоего уровня участь конкубины — это единственная возможность выдвинуться в свет и приблизиться к нам, потомкам благородных семей. Будь ласковой, и, быть может, я или Гвидо приблизим тебя к себе. Тебе, конечно, будет непросто, ибо не одна ты будешь стремиться к этому. Нам будет из кого выбирать, поэтому тебе нужно будет постараться услужить нам. Умеешь?

И с этими словами Гуго бесцеремонно провел рукой по ее груди. Мароция ударила его..

— Эге, братец! Да у нее еще там ничего нет. Придется тебе, милая, потерпеть несколько лет, прежде чем ты должным образом дозреешь и привлечешь к себе наше внимание!

Вглядевшись в лицо Гвидо, все также умильно рассматривавшего Мароцию, Гуго расхохотался:

— Да ты что, братец? Если тебе понравилась эта краля, не надо скромничать и теряться! Поверь, любая из таких почтет за счастье принести усладу принцу королевской крови. О, да ты, я вижу, до сего дня еще не знал женщин!

Гвидо отрицательно мотнул головой.

— Ха! А я вот уже как года три регулярно утешаюсь ими. Ты видел, какие у меня служанки? Лично отбирал и со всеми уже лично отведывал сладкого! Вот дела! Так говорят, что папаша твой еще тот искуситель, неужели он тебя еще не приобщил?

Гвидо, поджав губы от легкой обиды на развязного брата, еще раз мотнул головой. Гуго хохотал все громче и, наконец, толкнул Гвидо к Мароции:

— Начни с нее!

Мароция отпихнула Гвидо в сторону и убежала. Гуго хохотал без умолку, пока она не скрылась из виду.

Спустя время, когда это неприятное общение Мароцией уже почти забылось, дети начали играть в прятки. Дворец Адальберта всячески располагал к этой игре, и Мароции особенно нравилось прятаться под винтовой лестницей, ведущей на самый верх сторожевой башни. Вот и сейчас она отдала предпочтение этому месту и, присев на корточки, затаилась.

Спустя несколько минут раздались чьи-то шаги. Мароция вжалась в стену, надеясь, что темнота скроет ее от глаз ведущего. Перед ее глазами была полоса света, шедшего из соседнего помещения, в котором хранилось оружие. В полосе света показались чьи-то фигуры, и спустя мгновение перед Мароцией вновь стояли Гуго и Гвидо.

— Кажется, мы нашли тебя, плебейка! А знаешь, какое правило в этой игре? Мы играли на исполнение желаний, и ты проиграла!

— Что вам надо? Что вы пристали? Пошли прочь!

— Будущая конкубина не должна вести себя так грубо. Ну же, Гвидо, теперь-то она от тебя никуда не денется!

Гвидо засопел и, наконец, выдал:

— Пойдем, Гуго. Она тебя боится.

— Вот еще, — с вызовом крикнула Мароция.

— Видишь, Гвидо, а что я тебе говорил? Она же понимает, какая роль уготована ей. Не удивлюсь, если мать уже потихоньку обучает ее всем премудростям своего нехитрого ремесла. Всего-то надо — краткое удовольствие богатым сеньорам, и, глядишь, она уже уважаемая горожанка Рима и сам папа принимает ее. Ну, Гвидо, раз ты такой стеснительный, я покажу тебе, что надо делать с такими, как она.

Он шагнул к Мароции и, прижав ее к стене, начал грубо и неумело ощупывать ее, норовя залезть под платье. Мароция, шипя, как кошка, отбрыкивалась от него и норовила расцарапать тому лицо. Гуго распалялся все больше, и положение девочки скоро бы совсем осложнилось, если бы Гвидо в какой-то момент не одернул брата:

— Перестань!

Гуго отмахнулся от брата, на мгновение отвлекшись от Мароции. Этого вполне хватило Мароции на то, чтобы, больно ударив Гуго ногой по голени, оттолкнуть шкодников и броситься бежать. Гуго кинулся за ней. Но Мароция бежала с таким отчаянием, что нахалу оставалось только крикнуть ей вслед:

— Настанет день, и ты сама будешь умолять меня об этом! И я вытру об тебя ноги!

Мароция вбежала в детскую залу. Сердце ее бешено колотилось, она была вне себя от страха и унижения. Но она не стала ябедничать никому из слуг, а, усевшись за стол, постаралась обдумать план мести. Она видела — так всегда поступала ее мать, в трудные минуты та, прежде чем решиться на что-либо, также всегда находила время для спокойного обдумывания своих планов. Действовать немедленно, реагируя на только что случившееся, опрометчиво, говорила Теодора, в такие минуты эмоции преобладают над разумом. К тому же за столом Мароция никого и ничего не боялась — вокруг шныряли слуги, и Гуго в их присутствии при всей своей заносчивости не смог бы к ней приставать.

Гуго появился в зале спустя минуту. Кинув презрительный взгляд на Мароцию, он потребовал себе вина. Слуга его мягко отказал ему, напомнив, что ранее молодой господин уже осушил три кубка и ему, стало быть, достаточно. Гуго разразился совсем не детскими ругательствами и, схватив слугу за горло, повторил свое требование. Слуга, весь покраснев от унижения, спустя минуту принес ему кубок и дрожащими руками передал его. Гуго быстро опустошил кубок, неотрывно разглядывая Мароцию. План мести ею меж тем был создан.

Мароция выскользнула в триклиний, где пировали взрослые. Оглядев залу, она увидела свою мать, которая что-то весело щебетала в компании двух бургундских сеньоров, а те без зазрения совести в упор пялились на ее грудь. Мароция даже смутилась, немедленно вспомнив слова Гуго, но взяла себя в руки, пообещав себе после разобраться со своими мыслями. Подойдя к матери, она начала ей нашептывать на ухо. Теодора изменилась в лице, глаза ее на секунду гневно сверкнули, но Мароция удержала ее и продолжала что-то торопливо говорить на ухо. Наконец Теодора зло улыбнулась, кивнула головой, и, встав из-за стола, подошла к своим слугам, охранявшим ее багаж. Порывшись в небольшом сундуке, она протянула Мароции маленький пузырек с какой-то жидкостью.

Вернувшись в детскую залу, Мароция заметила Гуго, который тут же при виде нее встал в боевую стойку. Она с вывозом прошла недалеко от него, окидывая его нарочито томным взором, от которого глаза у Гуго вспыхнули дьявольским огнем. Он неминуемо подсел к Мароции.

— Что, передумала? Я видел, что ты подходила к своей матери. Она объяснила тебе все выгоды моего к тебе внимания, и ты теперь зовешь меня?

Мароция ничего не сказала в ответ, а, подозвав слугу, попросила вина. Слуга поклонился.

— И мне! — крикнул вдогонку Гуго. Слуга решительно и твердо покачал головой.

— Приходила ваша матушка, мессер Гуго, приходила благородная графиня Берта и строго-настрого запретила вам более подавать вино.

— Я приказываю!

— Моя хозяйка — графиня Берта, и я беспрекословно повинуюсь ей. Вы выпили уже много, мессер Гуго.

Последовала очередная порция ругательств со стороны молодого графа. Гуго своим взрослым, как он считал, обращением со слугами определенно старался произвести впечатление на юную римлянку. Тем временем Мароции поднесли кубок.

— Дай мне своего вина! — понизив голос до шепота, сказал Гуго.

— Почему ты мне приказываешь?

— Я хочу вина, наглая плебейка! Твой удел выполнять мои приказания!

Мароция хитро улыбнулась. Приблизив свое лицо к лицу Гуго так, чтобы он чувствовал ее сладкое дыхание, она сказала:

— Да. Моя матушка рассказала мне, кто ты есть, кто твои предки, и убедила меня вести себя с тобой послушно и ласково. Я согласна исполнить твои желания. Когда ты станешь королем, не забудь и призри меня!

И она протянула ему кубок. Гуго моментально осушил его (слуга, издали заметив это, издал страдальческий стон) и умильно захихикал:

— Ты думаешь, что ты меня интересуешь, соплячка? Меня, которого ублажали самые роскошные женщины Бургундии?

— Ну как знаешь, милый граф! Роскошные женщины от тебя теперь и так не убегут, а меня у тебя может перехватить твой братец Гвидо! Он так забавно смотрит на меня. А он славный!

Гуго хмыкнул.

— Твоя мать дает тебе, несомненно, полезные уроки. Она и впрямь настоящая шлюха.

Мароция с трудом подавила в себе желание врезать нахалу по лицу.

— А что же еще остается делать нам, рожденным вне королевских дворцов?

И она с невероятным лукавством посмотрела на Гуго. Но тот уже, замерев, смотрел в другую сторону.

— Что такое, мой будущий благодетель?

Утроба Гуго издала мощное рычание не вовремя проснувшейся преисподней. Мароция, не выдержав, громко прыснула. Гуго, сразу осунувшись и приобретя растерянный вид, начал озираться по сторонам. Живот его издал еще один позыв, настолько требовательный, что игравшие рядом дети дружно расхохотались и начали показывать на него пальцем.

Гуго вскочил со скамьи. Вредина Мароция ухватила его руками:

— Куда же ты, мой принц и покровитель? Я уже больше не интересую тебя?

Хохот детей стал еще громче, украдкой посмеивались и стоявшие по краям зала слуги. Смех достиг высших децибел, когда Гуго кинулся к своему слуге, криком вопрошая того, где уборная и судорожно держась за штаны. Слуга немедленно указал, и Гуго опрометью покинул детский зал.

Деликатная комната находилась в начале винтовой лестницы башни, неподалеку от того места, где недавно пряталась Мароция. Уборная представляла собой закрытое помещение, в котором находился нехитрый сквозной канал, ведущий в подвал здания, где нечистоты по специальным лоткам отводились прочь. Гуго еле успел добежать до уборной. Спустя несколько минут в дверь помещения, где Гуго в ураганном темпе избавлялся от съеденного, постучали:

— Мой кир, мой воин, когда же вы удостоите меня, плебейку, честью доставить вам удовольствие? Я жду и теряю терпение!

Гуго сдавленным голосом прохрипел:

— Маленькая дрянь! Ты отравила меня!

— О, ничуть, мой будущий хозяин. Я всего лишь избавила вас от части вашего естества!

Гуго разразился отборными ругательствами, чем вызвал только новый прилив смеха у Мароции. Внезапно Мароцию кто-то тронул за плечо. Она обернулась и испуганно отпрянула в сторону. Перед ней был Гвидо.

Если бы не темнота коридора, в котором находились дети, Мароция непременно бы увидела, как густо покраснел Гвидо, когда он, засопев от смущения, нерешительно протянул Мароции руку, в которой держал огромную, желтую с красным бочком, грушу. После некоторой паузы Мароция взяла грушу, хихикнула и, прижавшись губами к пламенеющей щеке Гвидо, побежала прочь. Гвидо, вне себя от счастья, восторженно смотрел вслед удаляющейся маленькой красавице, навсегда разбившей его сердце.

Эпизод 8. 1655-й год с даты основания Рима, 15-й год правления базилевса Льва Мудрого, 1-й год правления императора Запада Людовика Прованского

(май 901 года от Рождества Христова)

Усладив взор и желудок императора франков, тосканское семейство перешло к более весомому умащиванию в виде дорогих подарков, преподнесенных Людовику и Аделаиде. Императору были вручены позолоченные доспехи испанских эмиров, неизвестно каким образом очутившиеся в Лукке, большой золотой потир , частицы мощей святых Павлина и Илария в драгоценных раках. Однако, чем дальше в своих устремлениях заходили Адальберт с супругой, тем более мрачнел Людовик. По всему выходило, что он должен был ответить гостям чем-нибудь подобным, однако на это у него, императора, видимо, не было ровным счетом никакой возможности.

Признавая свое поражение в состязании на щедрость, обилие и разнообразие преподносимых материальных благ, Людовик, тем не менее, решил взять некий реванш в плане устроения зрелищ и решил одарить хлебосольных хозяев созерцанием действа, которого они по сию пору не видели. Объявив графу Адальберту и его супруге, что он подготовил для них приятный сюрприз, Людовик следующие два дня провел вне графского дворца, а именно внутри хорошо сохранившегося римского амфитеатра, где в свое время устраивались гладиаторские бои. Людовик со своей свитой все свое время проводил там и старался не допускать присутствия в амфитеатре посторонних, только к вечеру приезжая на хозяйские ужины. На одном из таких ужинов Людовик с загадочным и торжественным видом пригласил хозяев дома и всех высокопоставленных вельмож Италии, сопровождавших его, завтра в полдень прибыть в римский амфитеатр, дабы насладиться зрелищем, которое он для них подготовил. Разумеется, все были чрезвычайно заинтригованы.

Наутро старые трибуны римского амфитеатра начали заполняться гражданами Тосканы, местной и пришлой знатью, и к началу обещанного зрелища амфитеатр был забит до отказа. Создавалось ощущение, что в Лукку ненадолго вернулись времена Великой Империи. Пришедшие зрители с почтением встретили императора Людовика, своих сюзеренов Адальберта и Берту, равеннского архиепископа Кайлона и прочих, среди которых, естественно, были и Теофилакт с Теодорой. Знать расположилась в специальной ложе, наспех сколоченной из досок, тогда как все остальные размещались, кто как мог, на старых каменных плитах трибун, благо солнце уже в эти дни начало согревать почти по-летнему.

Арена амфитеатра усилиями бургундцев была выровнена и засыпана песком. Через центр арены был воздвигнут барьер. За пределами внешних стен амфитеатра раскинулись маленькие шатры с развевающимися знаменами бургундских дворян, рядом со входом в каждый шатер на воткнутом в землю шесте или копье висел щит господина. Возле шатров в полном боевом облачении и верхом на конях восседали сами дворяне, вокруг них толпились оруженосцы и прочая челядь.

Амфитеатр гудел, как улей, но смолк в то же мгновение, когда герольды дружно протрубили в свои несносные бюзины и провозгласили:

— С благоволения Господа нашего Иисуса Христа и по приказу благородного и благочестивого императора франков и римлян Людовика, сим объявляется начало спора и состязания в умении конным или пешим добиться превосходства над своим оппонентом. Благородным мессерам-зачинщикам предлагается бросить вызов своим предполагаемым соперникам, для чего им надлежит дотронуться копьем своим до щита с гербом ответчика, а ответчикам надлежит вызов этот достойно принять и в честном поединке свою доблесть отстаивать!

Римские и тосканские сеньоры недоуменно переглянулись между собой, а архиепископ Кайлон и вовсе нахмурился:

— Ваше высочество, неужели вы предлагаете нам в качестве зрелища бесовские гладиаторские схватки, которые решением Святой Церкви были запрещены пять веков назад, поскольку на потеху черни тогдашними правителями-язычниками нарушалась шестая заповедь , определенная нам Создателем?

— О, нисколько, ваше преподобие, — отвечал Людовик, — я знал, что вы зададите мне этот вопрос, и посему спешу вас успокоить. Вы все сейчас увидите сами.

Его речь была прервана очередным трубным рыком, после которого герольды провозгласили:

— Благородный мессер, бакалавр Роберт из славного Безансона, вызывает на поединок благородного мессера Теобальда, графа Авиньонского, и благородным мессером Теобальдом сей вызов был принят, и данный поединок состоится тотчас.

Проревели трубы-олифанты из одного из шатров, расположенных вне арены амфитеатра, звук их был много тише бюзин императорских герольдов. Из шатра с другой стороны арены немедленно ответили тем же, после чего из обоих лагерей к арене выехали всадники, держа в руках увесистые копья. Каждый из всадников поклонился императору, а затем они повторили это упражнение еще неоднократно, подъезжая к каждой из трибун арены.

В очередной раз протрубили императорские герольды. Всадники, заняв позиции по разные стороны от барьера, который теперь разделял их, стремительно понеслись навстречу друг другу. Сблизившись, они синхронно приподнялись на стременах, ударили друг друга копьями, публика коротко ахнула, и тот, кого именовали Робертом из Безансона, вылетел из седла, и, гремя доспехами, распластался на песке. Архиепископ Кайлон вновь подскочил к Людовику, священник кипел от возмущения и, не исключено, готов был повторить подвиг Святого Телемаха , который однажды бросился разнимать гладиаторов и был забит камнями возмущенной прерванным зрелищем чернью.

— Ваше высочество, то, что я вижу, не что иное, как противные Богу и вредоносные для человеческого естества языческие гладиаторские бои! Прошу вас немедля прекратить зрелище, ввергающее всех нас в грех и искушение!

— Ваше преподобие, успокойтесь и доверьтесь моему слову, я же вам сказал, что это не так. Это галльский бой. Всадники бьются облегченными и затупленными копьями, а у пеших также облегчены и затуплены мечи. Этим оружием невозможно убить или покалечить, в худшем случае только оглушить.

— Но для чего тогда все это затевается?

— О, это просто объяснить. Такие состязания для бургундской знати являются прекрасным испытанием для последующих ратных дел. Наши юноши получают необходимый опыт ведения военных единоборств. Кроме того, проведение состязаний приносит неплохой доход их организаторам, веселит толпу, а знати позволяет в тесном общении завязать знакомства и даже династические союзы.

Речь короля прервала, дружно выдохнув, зрительская аудитория — только что граф Теобальд спешил еще одного своего соперника.

— И еще один несомненный плюс — такие состязания удовлетворяют тщеславие многих участников, а наиболее удачливым пополняют кошелек, ибо победителя ждет щедрый приз!

— И какой приз будет вручен сегодня? — осведомилась Берта.

— Признаться, я еще не решил. Хотя нет, постойте, пусть будет вот этот дорогой императорский кубок, — Людовик с этими словами осушил кубок, внимательно его осмотрел и передал своему мажордому. — Прекрасный приз!

Адальберт недовольно поморщился. Кубок был из его пиршественной утвари. Император вновь нашел на чем сэкономить.

— Думается, что приз станет еще желаннее, а сражающиеся за него рыцари еще более отважны, если наполнить сей кубок серебряными монетами, — стремясь немного уязвить самолюбие императора, произнес Адальберт. Людовик пошевелил плечами и немного поерзал в кресле.

— Да, конечно, так будет гораздо лучше, — пробормотал он, но ничего соответствующего сказанному предпринимать не стал, а Адальберт чертыхнулся еще раз, как человек, добровольно напросившийся на дополнительные траты.

Меж тем на арене продолжались состязания, и публика потихоньку начала входить во вкус и определяться со своими симпатиями к тому или иному рыцарю. Так зарождалась великая история рыцарских турниров, в следующие десятилетия эти поединки стремительно войдут в моду во всех королевских дворах Европы и станут одной из самых примечательных черт средневекового быта, просуществовав более чем полтысячи лет до той самой поры, пока шотландский ландскнехт не поразит смертельным ударом в глазницу французского короля Генриха . Ну а пока единых правил ведения турниров еще не существовало, сам церемониал также находился в стадии своего становления, а посему титулы и звания сражающихся рыцарей могли еще быть не соответствующими друг другу, конные поединки перемежались с пешими схватками на мечах, и все это придавало зрелищу действительно явное сходство с гладиаторскими боями.

Граф Теобальд вышел победителем во всех поединках, на которые он был вызван. Людовик все больше пунцовел от радости за своего земляка. Теобальд излучал настолько непоколебимую уверенность в своих силах, что Людовик обратился к Адальберту с просьбой найти графу Тибо достойного соперника среди дворян Тосканы.

Адальберт повел себя в точности как библейский Давид со своим воином Урией и обратился к Теофилакту с предложением тому выйти против графа Теобальда, мысленно желая греку неудачного падения с коня. Теофилакту деваться было некуда, король радостно подхватил идею графа, и вызов был принят.

Теофилакт был опытным и смелым воином, но, возможно, сказалось отсутствие специфических навыков ведения таких противоборств, вследствие чего он после столкновения с Теобальдом проследовал тем же маршрутом, что и предыдущие оппоненты бургундца, мощной горой зарывшись в песок. В поединке пешими Теофилакт выглядел много увереннее, однако и здесь был вынужден признать свое поражение, дважды получив весомые удары мечом по своему шлему. В крайне дурном расположении духа он вернулся в императорскую ложу, где Людовик, как мог, подбодрил его.

Также поражениями закончились вызовы Теобальду со стороны трех вассалов Адальберта. Не принесло успеха италийцам и их групповое противостояние с бургундцами в формате «пять на пять» на мечах. Людовик торжествовал настолько открыто и неприлично, что уже начал вызывать раздражение среди своего окружения. В один из таких моментов к императору неожиданно обратился архиепископ Кайлон:

— Ваше высочество, доблести графа Теобальда настолько очевидны, что судьбу приза можно считать решенной. Однако, если правилами состязаний благородному графу Теобальду не возбраняется принять вызов от человека неблагородного рода, то я, возможно, смогу предложить достойного оппонента.

Спустя некоторое время такой вызов станет неосуществимым, настанет день, когда участником турнира сможет стать только тот, кто докажет благородство своего рода в четвертом поколении, но сейчас, на самой заре турниров, щепетильность в вопросе соответствия сословий участников поединка не была чрезмерной. Впрочем, порядка ради пришлось запросить мнение и желание у самого Теобальда.

Граф Теобальд, человек лет тридцати, крепкого, но не чрезмерно, телосложения, обладающий, видимо, незаурядной реакцией и координацией, со спокойной уверенностью согласился участвовать в поединке с человеком незнатного рода. Архиепископ предложил Людовику и графу Теобальду ненадолго воздержаться    от новых поединков, чтобы встретить представителя архиепископа отдохнувшим и, стало быть, примерно в равных условиях. Теобальд и Людовик усмехнулись.

— Не из числа ли вашей богобоязненной церковной братии будет сей человек? — насмешливо спросил Людовик.

— Сам удивляюсь, ваше высочество, но так оно и есть. Вот уже три года у меня служит причетником некий Иоанн Ченчи. Родом он из Имолы, из замка Тоссиньяно, а все манеры и повадки его выдают в нем человека, которому не раз приходилось упражняться в ратном деле. Внешность его мало соответствует облику священнослужителя, но ведь ворота Церкви нашего Господа открыты для всех, и никому не поздно бывает обрести в стенах монастыря или на церковном амвоне умиротворение духа. Его таланты нам оказались очень кстати, когда в один прекрасный, а точнее несчастный день, наш обоз с продуктами и утварью едва не стал добычей гнусных сарацин. После того случая, когда Иоанн смог уложить с десяток неверных, мы предоставили ему право ежедневно укреплять тело свое военными упражнениями и возложили на него обязанность по организации военного отпора, если на равеннские монастыри и храмы покусится какой-нибудь враг. Примеры судеб несчастных монастырей Фарфы и Субиако, разграбленных сарацинами, не оставляют нам других способов защитить себя, кроме, разумеется, чистой и искренней молитвы Господу нашему о покровительстве.

Окружающие с иронией выслушали этот пространный монолог архиепископа, который по окончании своей речи велел позвать Джованни да Тоссиньяно, то бишь отца Иоанна.

Вошедшему было порядка тридцати пяти лет. Действительно, при взгляде на него трудно было бы заподозрить в нем человека клира. Высокий рост, широкие плечи, чуть более, чем надо, массивный подбородок, длинные волосы и аккуратная окладистая борода придавали ему вид благородный и воинственный. Присутствовавшие в ложе восхитились статью вошедшего, и архиепископ уже мог считать свое тщеславие удовлетворенным.

Иоанн низко поклонился и заговорил:

— Я благодарю Господа нашего за возможность лицезреть императора своего в непосредственной близости от его света и могущества, я благодарю ваше высочество и вас, высокие синьоры, за возможность мне, человеку низкородному, сойтись в противоборстве с благородным и могущественным графом Теобальдом. Но я спешу разочаровать вас, благородное собрание, ибо я не рискую сойтись в конном противостоянии с графом, поскольку не имею привычки сражаться верхом. Всю свою жизнь я воевал, крепко стоя на земле обеими ногами или опираясь на качающуюся палубу катерги , но никогда не доводилось обнажать свой меч, сидя верхом на благородном скакуне. Поэтому я заранее отдаю победу в конном поединке благородному Теобальду и молю его об услуге скрестить наши мечи пешими.

Речь Иоанна вызвала поначалу вздох разочарования, однако по завершении ее все нашли, что плебей-причетник не лишен воспитания.

— Спешу заметить, что мой причетник Иоанн, помимо воинских талантов, не обделен и другими доблестями, он умеет читать и писать на латыни и даже на греческом, а кроме того, онпрекрасно поет. Я обязательно попрошу тебя сегодня вечером спеть императору и его двору мою любимую песню о родной Равенне или же что-нибудь из Овидия. О, благородные мессеры, клянусь, вы никогда не слышали столь прекрасного голоса, — выйдя уже немного за рамки приличий, расхваливал Иоанна Кайлон, словно цыган своего     породистого жеребца на городском рынке.

— Благочестивый архиепископ Кайлон любит песни Овидия? — насмешливо спросил Людовик, среди его свиты раздался сдержанный смех. — Не смущает ваш дух столь предерзостный языческий слог?

— Грешен, ваше высочество, грешен, и постоянно несу за сие самолично накладываемую эпитимью. Но вы немного неправы, не слог, но суть песен Овидия полна плотских искушений, а сам слог красив и изящен!

Людовик не стал продолжать спор и вернулся к прежней теме:

— Все же, ваше преподобие, будет разумным и справедливым, если до встречи с графом Теобальдом ваш причетник покажет свое умение в противостоянии с соперником попроще. К тому же, как вы сами недавно говорили, Теобальду необходимо отдохнуть, — сказал Людовик, и все с его словами полностью согласились.

В итоге Иоанн вышел на поединок против лангобарда Агилульфа, служившего наемником в бургундском войске. Габаритами своими он был не меньше Иоанна, взгляд его был столь же тяжелым, как и его поступь. Бой продлился недолго, неповоротливость Агилульфа сыграла с ним злую шутку, и Иоанн, успешно отразив два его удара, перешел в контратаку. Агилульфу также удалось отразить пару мощных ударов, однако третий для него оказался решающим, поскольку Иоанн каким-то невероятным образом оказался справа и чуть ли не позади от него и наотмашь ударил его мечом по шлему. Лангобард зашатался и упал. Публика зашлась от восторга.

После этого стало понятно, что Иоанн вполне достоин боя с Теобальдом. Герольды в очередной раз оглушили собравшихся ревом своих труб, и противники начали поединок. В отличие от предыдущего, он продолжался более десяти минут. Соперники по паре раз ощутимо доставали друг друга, но оставались на ногах. К исходу боя силы начали покидать графа Теобальда, возможно, сказались многочисленные поединки, произошедшие этим днем, или более внушительные физические параметры Иоанна. Теобальд уже не находил в себе силы для собственных ударов, все свое внимание и энергию концентрируя на отражении ударов причетника. Поединок закончился тем, что Иоанн мощным ударом выбил меч из обессилевших рук Теобальда и приставил свой меч к его горлу. Рев толпы подвел итог поединку.

Соперники, тяжело дыша, подошли к императорской ложе. Настроение у Людовика было испорчено, но ему на выручку пришел сам Теобальд.

— Государь, мой соперник проявил себя доблестнейшим бойцом и заслуживает награды. Но я прошу у вас, мой государь, у своего храброго соперника, у хозяев дома сего, великодушного разрешения на реванш, который предлагаю устроить в виде группового противостояния моих вассалов и людей моего соперника, выбор которых оставляю за ним.

— Прекрасная идея, граф Теобальд. Что до вас, отец Иоанн из Тоссиньяно, то все мы пребываем в подлинном изумлении от вашего искусства владения мечом и хотели бы увидеть вас в деле вновь. Вы можете подобрать себе еще четырех партнеров для схватки из состава тосканских воинов или римлян.

— Благодарю вас, ваше высочество, я глубоко ценю доблесть римских и тосканских воинов, но я прошу призвать мне в помощь моих собратьев из числа равеннского клира.

— Вот как? Ну что же, воля ваша. Это будет даже забавно.

Иоанн поклонился и отошел от ложи. Следующие полчаса публика коротала время, наблюдая схватки молоденьких оруженосцев, и взорвалась эмоциями, когда на арену вступили равеннские субдиаконы во главе с Иоанном. Против них на другой стороне арены появились пятеро бургундцев.

Далее произошло неожиданное. После того как герольды дали сигнал к бою, четверо субдиаконов внезапно покинули арену и оставили Иоанна одного. Очевидно, об этом они договорились заранее. Публика удивленно выдохнула, а в следующее мгновение овациями поддержала смельчака. Бургундские дворяне, недоуменно переглянувшись и пожав плечами, начали обходить Иоанна полукругом. Сюрпризы продолжались — Иоанн, скинул плащ, затем сорвал с себя камизу , намотав ее себе на руку и явив тем самым публике свой обнаженный мужественный торс. Сам он весь превратился в сгусток концентрированной энергии и расчетливого внимания.

Тысячи глаз наблюдали за невиданным зрелищем, позабыв о том, что отец Иоанн явно вышел за рамки тогдашнего этикета. И среди океана этих глаз была пара, быть может, самых красивых из присутствующих, которая смотрела на Иоанна взглядом безнадежно влюбленной кошки. С того самого момента, когда Иоанн появился в ложе, эти глаза неотступно следовали за ним и мечтали встретиться с ним взглядом. Каждый жест Иоанна, каждое его движение, каждый победный вскрик, с которым он обрушивался на жертву, кромсали на мельчайшие кусочки сердце Теодоры Теофилакт.

Она, затаив дыхание, смотрела, как Иоанн оборонялся от бургундцев, наседавших на него, как собаки на медведя. Вцепившись ногтями в доски ограждающего парапета, Теодора, позабыв обо всем на свете, всей душой своей была сейчас там, на разгоряченном песке амфитеатра. Была бы ее воля, она не постеснялась бы выхватить меч у кого-либо поблизости, даже у мужа, и кинуться на помощь этому безвестному причетнику, ворвавшегося в ее душу со скоростью и разрушительностью космического метеора.

Впрочем, помощь Теодоры Иоанну не потребовалась. Да, несколько раз бургундцам удавалось дотянуться до Иоанна мечом и оставить на его теле черные синяки, но, как правило, эта удача у атакующего оказывалась последней в этом поединке — Иоанн мощными ударами оглушал смельчака и валил того наземь. Наконец Иоанн вновь оказался с глазу на глаз с Теобальдом. Оба они уже к этому моменту смертельно устали и потому больше кружили друг против друга, нежели пытались атаковать. В какой-то момент всем показалось, что Иоанн допустил роковую ошибку, посунувшись вперед, тогда как меч его, отраженный Теобальдом, оказался чуть ли не за спиной бургундца. Теобальд совершил молниеносный выпад, однако Иоанн ящерицей ускользнул от него и, оказавшись позади Теобальда, нанес ему удар по шлему. Шлем раскололся, Теобальд со стоном рухнул наземь. Толпа завизжала от восторга, а Людовик вне себя от гнева вскочил со своего кресла, сожалея о своем, вероятно погибшем, доблестном воине. Однако, к счастью, все обошлось, Теобальд неуклюже заворочался на песке, Иоанн помог ему встать, и они вдвоем, в обнимку, направились к ложе. Публика рукоплескала.

— Тибо, что с тобой? Ты цел? — император бросился к своему рыцарю. Того явно мутило, но он нашел в себе силы успокоить императора, объяснив, что ничего опасного нет, просто контузия. После этого Людовик обратился к невозмутимо стоявшему рядом Иоанну:

— Причетник, ты поистине прекрасный воин! Я могу не волноваться за Равенну, зная, что в стенах ее находится человек, доблесть которого сравнима с роландовой. Герольдам объявить победителем причетника Иоанна из Тоссиньяно, чей род и происхождение являются тайной для него самого!

Герольды послушно выполнили приказ. Император ждал, пока стихнут приветственные крики разгоряченных зрелищем лукканцев.

— Ну как, — обратился он к своему окружению, — довольны ли вы увиденным? Понравился ли вам мой сюрприз?

Все наперебой стали уверять императора, что такого им никогда видеть не доводилось и признавались в наличии у себя желания увидеть это снова. Людовик их всех поблагодарил и успокоил.

— Обещаю, что такие состязания будут устраиваться мной на землях Италии ежегодно и в различных городах моего королевства, куда я буду приглашать самых прославленных воинов со всей Европы!

Потом его внимание снова переключилось на Иоанна.

— Ну, отец Иоанн, не находите ли вы, что вам уместнее находиться в войске своего императора, чем возле алтарей равеннских базилик?

— Нет, ваше высочество, довольно я смущал свой дух и плоть суетными и греховными похождениями своими по разным берегам Срединного моря. Мой дух необходимо держать в строгом повиновении, ибо, вырвавшись из оков, на которые я согласился добровольно и с радостью, он скорее принесет мне несчастье, чем будет способствовать успеху дел моих.

— Ну что же, мое предложение, тем не менее, остается в силе и будет действовать, пока живы мы оба. Ну а сейчас как победителя турнира тебя ждут сразу две награды. Приз за победу в турнире, серебряный кубок, наполненный монетами, тебе, по нашей бургундской традиции, вручит благородная и прекрасная дама, руку которой тебе будет дозволено поцеловать.

Все взоры обратились было к Берте как к хозяйке здешних мест. Однако вслед за речью Людовика немедленно донеслись торопливые слова, почти крик, умоляющей Теодоры Теофилакт:

— Позвольте, государь мой, мне вручить кубок доблестному Иоанну!

Берта только раздраженно пожала плечами. Не потому, что ей действительно хотелось вручить приз этому плебею, — вот еще, честь! — а из-за того, что опять возникла эта выскочка Теодора. Однако не могло быть и речи о том, чтобы по такому пустячному поводу устроить скандал. Людовик же и его окружение не имели ничего против инициативы Теодоры, и император передал ей кубок.

В этот момент Иоанн увидел Теодору, и их взгляды встретились. Путь от ложи до того места, где стоял Иоанн, занимал секунд двадцать, не больше, но молодым людям, неотрывно глядящим друг на друга, показалось, что мир вдруг замер, нет ни времени, ни пространства, только они и никого более рядом. Все краски Вселенной для Иоанна слились и смешались в этой изящной фигурке с длиннейшими, черными, как смоль, волосами, в этих глазах, излучающих термоядерные импульсы любви. Иоанн забыл, что так и не накинул на себя одежду, и Теодора чувствовала, приближаясь к нему, запах его пота пополам с запахом железа, эта дурманящая смесь манила ее и кружила голову.

— Доблестному воину, Иоанну из Тоссиньяно, победителю императорских состязаний, вручается приз за доблесть, отвагу и мужество! — певуче произнесла Теодора.

— Благодарю вас, благороднейшая и прекраснейшая из всех смертных! — почти шепотом ей ответил Иоанн, в связи с чем Людовик, не расслышавший его слов, даже недовольно поморщился.

Иоанн взял приз, его пальцы на мгновение коснулись рук Теодоры. После этого Теодора протянула ему свою руку для поцелуя, и Иоанн, припав на одно колено, с жаром схватил руку красавицы и прижался к руке горячими сухими губами. Он задержал ее руку у себя несколько дольше, чем это полагалось, и Теодоре с очаровательной улыбкой даже пришлось немного насильно освободить ее.

Она повернулась к нему спиной и пошла к ложе. Иоанн продолжал смотреть ей вслед. Все это сильно не понравилось Теофилакту, угрюмо наблюдавшему за переменами в настроении своей жены. Он мрачно догадывался о причинах их появления.

Вечер этого дня закончился традиционным пиром. На протяжении всего застолья Теодора была, к всеобщему удивлению, молчалива и замкнута. Игривые беседы с тосканскими баронами ничуть не занимали ее, и чтобы оградиться от докучливых ухажеров, она весь вечер просидела, держа подле себя Мароцию. Для последней это оказалось весьма кстати, ибо вокруг нее шакалом блуждал Гуго, ища возможность отомстить за причиненное ему маленькой мерзавкой недавнее унижение.

В мыслях своих Теодора уносилась к событиям уходящего дня и лихорадочно соображала, что ей надлежит предпринять в дальнейшем, ибо на завтра был запланирован отъезд в Равенну архиепископа Кайлона и его свиты. Что, если эта встреча так и останется единственной, и две линии судьбы, случайно сойдясь в одной точке, более никогда в движении своем не пересекутся? Уместно ли ей самой попытаться найти повод для встречи с ним, верно ли она поняла, что их чувства взаимны, не значит ли для него далматика причетника более, чем разбуженное пламя любви? Порой она даже удивлялась себе и своему внезапно вспыхнувшему чувству, еще вчера она даже не подозревала, что Он существует в этом мире. Никогда, казалось ей, она не была столь сильно и скоропостижно влюблена. И что из того, что объектом ее любви стал рядовой причетник без роду и племени? Она и сама была из таких, а кроме того, люди с авантюрной жилкой и талантами, к коим, она чувствовала, безусловно, относился Иоанн, в десятом веке имели на возвышение как минимум не меньше шансов, чем сейчас, что и доказывали примеры Вальдрады, Альбериха и ее самой в том числе.

По окончании ужина она не легла спать, а, выйдя на засыпанный щебнем балкон перед своим окном, пристально вглядывалась в чернеющие окрестности Лукки. Внизу располагалась обширная площадка двора, по периметру которой были устроены навесы для лошадей и ночлега черни. Двор потихоньку замолкал, за людским говором стало лучше слышно разноголосье птиц, на небе засияли яркие звезды, и несмело подул теплый ветер. Сама природа итальянского мая располагала к размышлениям философского или амурного направления, и Теодора с охотой им предалась. Она вопрошала себя тысячу раз и тысячу раз сама же опровергала все сомнения в наличии у Иоанна ответного чувства к ней — его глаза рассказали ей все. Но как же, как же ей встретиться с ним вновь? Мысль о том, что предмет ее обожания, возникший из ниоткуда, может вновь безвозвратно исчезнуть, приводила ее в отчаяние. Она и так уже досадовала на себя, что не поехала в свое время на ассамблею в Равенне, которую устраивали ныне покойные папа Иоанн Девятый и император Ламберт. Тогда бы у нее был шанс встретиться с Иоанном много раньше, и, стало быть, намного раньше почувствовать себя так страстно влюбленной и счастливой.

Она должна… да, она должна непременно поехать спустя какое-то время в Равенну. Но под каким предлогом? Ничего, кроме паломничества к мощам каких-либо святых, на ум более не приходило. Теофилакт, разумеется, не поверит внезапному всплеску набожности у своей супруги, но Теодору это не сильно волновало. Она любила и знала, что ее полюбили всей душой, и в эту минуту она была вне всяких житейских, дипломатических и меркантильных расчетов, а уж тем более — политических соображений.

Тем временем двор окончательно заснул, был слышен только приглушенный человеческий и лошадиный храп, а птичий хор стал в звуковой гамме майской ночи доминирующим. Теодора мысленно вспоминала образ своего Иоанна и улыбнулась, вспомнив, как он задержал сегодня ее руку при поцелуе, тепло его губ она до сих пор как будто ощущала на своей руке. Внезапно поблизости от нее с легким свистом что-то пролетело. В десяти шагах от нее, отскочив от каменной стены, упала стрела, выпущенная из лука. Теодора испуганно отшатнулась, но краем глаза заметила, что к стреле что-то привязано. Подойдя поближе, она почувствовала, как слабеют ее ноги, а сердце ее готово выпрыгнуть из груди — к стреле была привязана алая роза.

Подняв стрелу, она подбежала к парапету балкона и напряженно стала вглядываться в раскинувшийся подле ее ног двор. В противоположном углу двора она увидела робко вспыхнувший свет зажженной свечи. Ее звали, и кто это может быть еще, как не ОН!

Вне себя от счастья, горя любовной истомой, она выскочила из своих покоев, даже не позаботившись удостовериться, спит ли ее муж. Далее она соскользнула по винтовой лестнице вниз, прошла мимо сонных и равнодушных ко всему охранников и очутилась в центре двора. Для того чтобы добраться до горевшей свечи, ей надо было пересечь двор к одной из вершин его квадрата. Но она внезапно остановилась.

Опасное сомнение закралось в ее голову. Она в своем любовном порыве совсем забыла, в гостях у кого находится. Что если это западня, и на том конце двора ее ждет не любимый и желанный мужчина, а убийца, подосланный к ней Бертой? Она замерла, раздумывая, насколько вески ее сомнения и даже начала досадовать на себя, что эта мысль пришла к ней именно в эту минуту и грозит теперь сорвать ей любовное свидание. Ведь как было приятно еще мгновение назад бежать по каменным ступеням дворцовой лестницы, не думая ни о чем и видя пред собой только образ любимого! Но на какое-то время женщина твердого ума и ясного расчета в Теодоре возобладала над влюбленной до легкомыслия девицей.

Позвать на помощь кого-нибудь возможным не представлялось. А чем дальше рассуждала Теодора, тем убедительнее ей казались основания проявить разумную осторожность. Она уже готова было по-детски расплакаться, как вдруг с другой стороны двора донесся негромкий голос:

«Если до сaмой земли у крaсотки скользнет покрывaло —

Ты подхвaти его крaй, чтоб не зaпaчкaлa пыль:

Будешь тогда нaгрaжден — увидишь милые ножки,

И ни зa что упрекнуть девa не сможет тебя».

Она едва сдержала крик радости. Голос! — спокойный ровный баритон — казался ей сладчайшей симфонией высшего небесного оркестра. Она пантерой пересекла площадь двора по направлению к продолжавшей гореть свече. Свеча погасла в то же мгновение, как только она оказалась под навесом, а в мгновение следующее Теодора и Иоанн, не говоря друг другу ни слова, уже сплелись в жарком, испепеляющем, страстном объятии. Окрестные птицы, взяв на себя роль купидонов и менестрелей, без устали исполняли в их честь гимн победившей любви.

Теодора вернулась в свои покои уже в пору теплого майского рассвета. Она с упоением вспоминала события ушедшего дня, прижимала к груди розу, которая прилетела к ней вестником грядущего счастья. Она и впрямь в этот момент чувствовала себя по-настоящему счастливой и, засыпая, только твердила имя любимого:

— Иоанн… Иоанн… Джованни…

Эпизод 9. 1655-й год с даты основания Рима, 15-й год правления базилевса Льва Мудрого, 1-й год правления императора Запада Людовика Прованского

(10 мая 901 года от Рождества Христова)

Едва только поезд архиепископа Равеннского исчез из поля зрения самой высокой сторожевой башни в Лукке, Теодора с удвоенной энергией вернулась к делам политическим. Тому было самое время, ибо давление со стороны тосканской семьи на Людовика превысило уже все мыслимые нормы и стало до неприличия очевидным для всех. Слабохарактерный Людовик, податливый на лесть и дорогие подарки, наивно надеялся отделаться от назойливых родственников пустыми обещаниями и уступкой им малозначимых феодов в Лангобардии. Тосканцы метили явно на большее.

10 мая 901 года Людовик был вынужден согласиться на сбор малого королевского совета. На совете, помимо него, королевы Аделаиды, троюродного брата императора пятнадцатилетнего Гуго Арльского, присутствовали также королевские советники Ротерий и Адалельм, тосканская семья в лице Адальберта, Берты и их сына Гвидо, а также еще один Адальберт, маркграф Иврейский, и Теофилакт с Теодорой в качестве представителей Рима де-юре и как противовес тосканскому клану де-факто. Стоял чудесный майский вечер, в распахнутые настежь окна непрерывным потоком лился чудесный многоголосый хор птиц, и до боли в голове пьяняще пахло жасмином.

Прошло три месяца со дня императорской коронации Людовика, и последнему уже давно пора было от непрерывных празднеств переходить к делам менее приятным, но гораздо более важным. Хвала Небесам, что в течение этих месяцев враги императора никак не проявляли себя, но бесконечно это продолжаться не могло, и воцарившееся затишье на Апеннинах очень многие находили классическим затишьем перед надвигающейся бурей.

Все эти соображения в качестве прелюдии изложила Берта Тосканская. Нежно поглаживая руку своего супруга (Теодора на сей факт не обратила ровным счетом никакого внимания) и глядя своими огромными голубыми глазами прямо в лицо теряющегося от этого взгляда Людовика, Берта продолжала, что называется, грузить императора:

— Благодарение Всемогущему Господу за мир и спокойствие, распространившееся на италийские земли, красноречиво свидетельствующие о благоволении Небес за произведенный нашим народом и Церковью выбор и о достоинствах цезаря Людовика. Но в наше неспокойное время даже столь благочестивым и прославленным правителям необходима помощь и поддержка влиятельных слуг его, коих надлежит держать в ласке и сытости на страх и злобу врагам своим. А последних, увы, ваше высочество, не так уже и мало и не стоит обольщаться мертвенной тишине из логовищ их, они, подобно змеям, затаились в надежде на ошибки и беспечность вашу. Посему, ваше высочество, предлагаем рассмотреть меры по ослаблению и уничтожению ваших врагов, для чего предлагается следующее…

Речь Берты полилась дальше. Чем дольше слушали ее собравшиеся, тем большее изумление отражалось на их лицах от разыгравшихся аппетитов тосканской семьи. Представив главными врагами Людовика Беренгария Фриульского и Альбериха Сполетского, что, впрочем, полностью соответствовало истине, Берта увлеченно принялась виртуально растаскивать их земли. В частности, Людовику, по ее мнению, надлежало, в пику недавним решениям Беренгария, разделить Фриульскую марку на две сопоставимые части, выделив из ее состава область Вероны, а из Сполетского герцогства отторгнуть камеринское графство и ряд феодов, которые предлагалось просто-напросто подарить Тоскане (а кому же еще?), отблагодарив тем самым верных сторонников нового императора. В Верону и Камерино также предлагалось поставить управителями тосканских или бургундских марионеток. Разумеется, данные операции не могли быть осуществлены никак иначе, чем насильственным путем, и свой первый и главный удар Берта предложила немедленно нанести по Беренгарию.

— Вышеозначенный Беренгар, именующий себя, заметьте, королем Италии, на данный момент открыто оспорил факт вашей императорской коронации и не признает вас своим сюзереном. Поход на Верону, одобренный Римом и совершенный Вашим высочеством, позволит ликвидировать формальное двоевластие в стране и устранит вашего самого опасного врага.

— А как же Сполето?

— С этим Альберихом можно будет разобраться позже. Победив Беренгара, вы, ваше высочество, возможно, даже избежите войны со Сполето, если признаете права Альбериха на герцогство с определенными территориальными уступками, о которых я уже сказала. Перед Альберихом будет выбор сохранить за собой значительную часть герцогства или потерять все. Варвар, попустительством Небес отобравший каким-то злодейством, чарами или еще чем-то, герцогство у несчастной Агельтруды, будет благодарен вам до конца дней своих уже за это. В тоже время разделение Сполето необходимо, дабы ослабить сильного врага своего.

Последняя фраза Берты была лишней. Теодора ринулась в бой:

— «Своего» или Тосканы? Герцог Альберих до сего дня не обозначил своего отношения к великолепному императору Людовику. Его доблесть известна всей Италии и, заключив с ним союз, вы, ваше высочество, получили бы в его лице могущественного друга.

— «Друга» вашего или императора? — в тон ей ответила Берта. — Друг не преминул бы явиться с прошением к Людовику во время его коронации в Риме, друг не объявлял бы мобилизацию своих вассалов в тот момент, когда войско Людовика проходило вдоль его границ. Друг не приносил бы вассальную клятву верности узурпатору Беренгару!

— Альберих был не единственным, кто принес клятву верности Беренгарию Фриульскому, — Адальберт заметно съежился при этих словах Теодоры, — и на тот момент Беренгарий был единственным законным и коронованным правителем Италии. Но Альберих остался верен своей клятве, а не переметнулся в стан более сильного, прикрываясь, словно фиговым листком, тем фактом, что его супруга таковой клятвы не давала и от обязательств, стало быть, освобождена.

Обе благородные дамы поднялись со своих мест, уничтожая друг друга взглядами, полными ненависти.

— Ваше высочество, — вскрикнула Берта, — мне наносят оскорбления в моем же собственном доме!

— Прошу вас, милые донны, немедленно успокоиться. О каких союзах может идти речь, если мы в своем узком кругу не находим согласия? — веско заметил Людовик. Ему было сложно оппонировать Берте, и он радостно воспользовался аргументацией Теофилактов для того, чтобы утихомирить этот бычий тосканский напор. Людовик продолжил:

— В словах достойнейшей Теодоры я вижу немало выгоды и здравого смысла. К чему воевать с Альберихом и лить кровь христиан, если будет достаточно принесения оным Альберихом вассальной клятвы верности? И для чего нужно дробить одной рукой одно герцогство, чтобы второй рукой тут же усиливать соседнее? Разделяй и властвуй, в этом девизе наших предков есть неоценимый опыт и разум!

— О, ваше высочество, вы мудры, справедливы и милосердны, — Теодора устремила на Людовика взгляд, вложив в него все свое кокетство, на которое она была только способна. Людовик смутился, искоса взглянул на сидевшую рядом королеву Аделаиду и послал Теодоре в ответ улыбку, полную вежливой признательности.

Берте совершенно не понравилась эта стрельба глазами. Но она продолжала делать ставку на корыстолюбие и честолюбие Людовика, справедливо полагая у того наличие комплекса, который со временем назовут «комплексом Наполеона».

— Альберих, захватив власть в Сполето, позволил своим южным вассалам, Капуе и Беневенту, уйти под власть Византии, тем самым, перечеркнув все то, чего столько лет добивалась Агельтруда и сын ее, покойный император Ламберт. Пусть это послужит вам примером, ваше высочество, как следует поступить со Сполето, правитель которого беспечно распоряжается своими владениями. Но вы все можете изменить. Эти южные земли плодородны, богаты и живописны, они в свое время были утеряны вашим дедом, императором Людовиком Вторым, но вам сейчас предоставляется возможность вернуть их окончательно. И навряд ли будет разумно возвращать их под сюзеренитет Сполето.

— Это дело не сегодняшнего дня, великолепная графиня, — ответил Людовик.

— Совершенно с вами согласна, ваше высочество, однако могущественный монарх должен рассчитывать и предвидеть свои шаги на многие годы вперед. А сейчас, конечно, первостепенной задачей является поход на Верону и никто, кажется, в этой зале против этого не возражает, — Берта бросила еще один ядовитый взгляд в сторону Теодоры.

— На какие силы мы можем рассчитывать? — спросил Людовик.

На этот вопрос ответил Теофилакт:

— В вашем распоряжении, ваше высочество, около тысячи копий бургундского войска плюс еще полтысячи человек из дружин маркграфа Иврейского и римской милиции. На какие дополнительные силы от графства Тоскана может рассчитывать ваше войско, лучше всего ответит мессер Адальберт.

— Я полагаю, еще пятьсот человек во главе с графом Хильдебрандом.

— Итого две тысячи человек, ваше высочество.

— Неплохо, совсем неплохо, — заметил Людовик, — но есть ли сведения о численности войска Беренгария?

— После того, как веронские и фриульские рыцари потерпели ряд поражений от безбожных венгров, Беренгарий едва ли может собрать отряд более семи-восьми сотен человек. Резня на реке Бренте, учиненная венграми, стоила Вероне и Фриулю почти всего цвета их рыцарства.

— Расклад прекрасный, благородные мессеры и прелестные донны. Представляется, что я соглашусь возглавить поход на мятежного фриульского графа!

Берта снова взяла слово. Тон она выбрала вкрадчивый и располагающий, как ей казалось, к абсолютному доверию:

— Ваше высочество, кир, кузен мой! Мы все уверены в доблести вашей и вашего достославного войска и знаем, что впереди вас ждет блестящая победа. Но есть основа тому злу, которое вы взялись искоренять, злу, которое точит, как червь дерево, тело нашей многострадальной страны. Да, вы победите Беренгария, но за ним могут последовать мятежи других потомков коронованных особ, хотя бы Ратольда или Цвентибольда, бастардов Арнульфа Каринтийского. Ваша борьба будет сродни сражению Геракла с гидрой, если вы не положите сему скорый конец, установив порядок императорского престолонаследия и получив на то одобрение Рима! Это будет мудро и дальновидно, ведь все мы смиренные рабы Божьи, и мы не знаем, как распорядится Небо вашей судьбой, тем более, что вы намереваетесь отправиться в воинский поход, полный случайных опасностей, доблести врагов и яда предательства! Сейчас земли Италии находятся под вашей кроткой христианской властью, но все это может в одночасье рухнуть от одного неверного полета стрелы или малейшей оплошности нерадивого оруженосца, если вы, ваше высочество, не позаботитесь уже сейчас определить своего наследника. Сие необходимо не для удовлетворения чьей-то корысти, этого требуют от вас ваши подданные, чьи судьбы вверены вам, и о защите которых в первую очередь надлежит заботиться мудрому и милосердному властелину.

— Ваши слова справедливы, прелестнейшая Берта. Но Господь мне и моей супруге пока не дал детей, — Людовик взглянул на королеву не то с состраданием, не то с упреком.

— Вы молоды и здоровы, государь, и Господь не оставит вас без своих даров. Безусловно, ваши дети будут первыми наследниками в случае своего появления на свет. Если же, упаси Господи, этого не случится, вам надлежит определить порядок престолонаследия среди своих ближайших родственников.

Все присутствующие нервно шевельнулись. Круг ближайших родственников Людовика был весьма ограниченным и в большинстве своем исчерпывался присутствующими здесь.

— Вы имеете в виду юного племянника нашего благочестивого императора, сына короля Верхней Бургундии Рудольфа и Виллы, или, может быть, самого короля Рудольфа ? — ехидно осведомилась Теодора.

— Я вижу, вы прекрасно знаете историю нашей семьи, дорогая Теодора. Откуда такой интерес к изучению истории благородных королевских родов? Впрочем, если бы вы действительно хорошо знали историю бургундского дома, вы бы не предлагали в качестве кандидатуры наследника нашему императору ни мужа, ни сына ненавистной ему сестры.

Людовик согласно кивнул головой и даже поморщился от одного упоминания имени Виллы. История возникновения и соперничества бургундских королевств, заслуживающая отдельного повествования, началась незадолго до описываемых событий и находилась на данный момент в самой своей горячей фазе.

— К тому же король Рудольф находится в преклонном возрасте, а принц Рудольф, напротив, еще слишком юн, и оба они слабы здоровьем, и, как говорят некоторые, разумом, — добавил Адальберт Иврейский, молчавший до сего момента.

— Вот именно. Поэтому я предлагаю вам, ваше высочество, обратить ваш благосклонный взор на присутствующего здесь вашего троюродного брата Гуго, графа Арльского и Вьеннского, сына графа Теобальда, внука Лотаря Второго.

— И вашего сына, — добавила Теодора.

Берта смерила Теодору взглядом, полным торжествующего превосходства:

— Да, неугомонная графиня, и моего сына. Несмотря на свою молодость, граф Гуго смел и отважен и уже сейчас, ваше высочество, является вашим верным помощником в воинских походах.

Гуго встал и учтиво поклонился присутствующим. Весь этот день он провел в крайне нервном возбуждении, ибо едва забрезжил рассвет, как зашедшая пожелать ему доброго утра матушка поведала, что сегодня решится его судьба. И вот теперь взгляды всего высокого собрания были устремлены на него, все с любопытством изучали худощавую фигуру Гуго, как будто впервые увидели. Император же некоторое время о чем-то энергично шептался со своими советниками.

— Граф Гуго, не скрою, любим и почитаем мною, — сказал Людовик, — я склонен приветствовать ваше предложение, очаровательная кузина. Внемли мне, Гуго, и внемлите вы, благородное собрание. В ближайшие дни я издам указ, в котором дети мои будут объявлены наследниками королевской и императорской короны, но, если на то будет горькая воля Небес и Господь не даст мне детей, либо дети мои скончаются ранее рождения своих детей, Гуго и род его будут владеть королевствами Италии, Нижней Бургундии и Прованса.

Свою речь Людовик заготовил заранее. На протяжении долгого пребывания в Лукке именно с этой целью его обхаживали всеми силами тосканские правители. В конце концов Людовик сдался и обещал о своем решении оповестить ближайшее окружение.

Теодора нервно кусала губы. По всему выходило, что Берта одержала сегодня верх и над ней, и над этим плюшевым императором. Ничего не оставалось, как, приняв маску побежденной гордыни и искренней радости за отпрыска Берты, поздравить того с победой:

— Я уверена, что, если на то будет воля Небес, граф Гуго будет славным и могущественным правителем, — придав своему голосу самые что ни на есть медовые нотки, проворковала она.

Гуго поклонился Теодоре. В его сознании промелькнула мысль, что он дорого бы дал за присутствие на этом совете той дерзкой соплячки, дочери Теодоры, чтобы поглядеть на ее, конечно же, подобострастную реакцию, и добиться от нее такого же льстивого поклона.

Все наперебой поздравляли Гуго и рассыпались в словах восхищения мудростью Людовика. А тот, как и Гуго, распалился бы в невиданной щедрости за одну только возможность увидеть в эту минуту неминуемо кислые лица своих мерзких родственничков из верхнебургундского королевства.

Остаток совета прошел в совещаниях касательно предстоящего похода на Верону и Фриуль. Теодора замолчала, обдумывая план своих дальнейших действий. Ее муж, вопреки своему первоначальному желанию, согласился участвовать в походе, уступив личным просьбам Людовика, и таким образом, Теодоре теперь не оставалось ничего иного, как стремиться спешно покинуть Лукку, где ей находиться было уже просто опасно, и возвращаться в Рим. Но прежде… прежде ей надлежало капнуть немного уксуса в кувшин доброго вина, приготовленного ее соперницей для императора Людовика.

Вечером того же дня, когда император уже ложился спать, ему доложили, что Теодора умоляет его о встрече. Сразу вспомнив сегодняшнее с ней перемигиванье, император тотчас погрузился в бездну самонадеянных амурных фантазий. Однако, к его разочарованию, Теодора повела разговор в деловом тоне:

— Ваши решения, ваше высочество, безусловно, наполнены мудростью и заботой о потомстве своем и судьбах страны, вверенной вам. Но, увы, не бывает в этом мире действий, имеющих для всех без исключения одинаково благостное значение. После всех ваших сегодняшних решений я имею основания опасаться за судьбу своего цезаря.

— Отчего же, милейшая графиня?

— О, вы, конечно, можете посчитать мои слова мелкой личной местью, но все же послушайте моего совета. Вы настолько доверились тосканскому дому, что после подписания сегодняшних указов, я не рекомендовала бы вам теперь даже пить вино в этих стенах, не заставив прежде своих слуг отведать его. Я беру на себя возможный грех напраслины, но, кир, оцените свое положение сами. Ведь никто и ничто не помешает теперь хозяевам этого дома однажды подмешать вам дьявольское зелье, а уже днем следующим приветствовать своего отпрыска на императорском троне!

Людовик об этом не задумывался.

— А ведь и в самом деле! — прошептал он. Его глаза расширились и замерли, как у лопоухого простачка, понявшего, что его обвели вокруг пальца ушлые рыночные торговцы.

— Далее. В ваших интересах после вашей победы сохранить жизнь Беренгарию Фриульскому, сделав его своим вассалом. В противном случае смерть Беренгария освободит Адальберта от клятвы, которую он в свое время принес фриульцу. Клятвы никогда не претендовать на Железную корону . Если Беренгария не станет, единственной помехой в Италии для Адальберта будете вы.

Людовик молчал, пытаясь полностью осмыслить услышанное.

— Почему же вы, премудрая графиня, промолчали об этом на совете?

Теодора усмехнулась такому упреку.

— Помилуйте, кир, как я могла такое бросить в лицо хозяйке сего дома?

— Ах да, конечно.

— Прошу вас, мой кир, быть предельно осторожным и помнить, что о сиятельном графе Адальберте давно ходит поговорка, что у него длинный меч, но короткое слово. Не забывайте же об этом.

И тут лукавая натура гречанки вновь напомнила о себе. Теодора добавила:

— Иначе я буду оплакивать своего господина всю свою оставшуюся жизнь, — и она положила ему руку на плечо.

Император с жаром схватил ее руку и припал к ней губами. В ту же секунду за спиной Людовика раздался шорох. Он обернулся. В дверях спальни стояла печальная королева Аделаида, она с грустным упреком смотрела на своего мужа.

Теодора спешно поклонилась, сокрушаясь, что на ровном месте нажила себе нового врага.

— Спокойной ночи, кир, государь мой! — сказала она.

Людовик, дабы придать случившемуся вид нелепого недоразумения и предстать в глазах королевы суровым мужем, равнодушным к прелестям своих ветреных вассалок, решил не удостаивать Теодору своим ответом.

Эпизод 10. 1655-й год с даты основания Рима, 15-й год правления базилевса Льва Мудрого, 1-й год правления императора Запада Людовика Прованского

(14 мая 901 года от Рождества Христова)

На следующий день кортеж Теодоры Теофилакт покинул Лукку. Едва крепостные стены скрылись из виду, Теодора приказала своей дочери и двадцати ближайшим слугам переодеться в дорожные платья, вооружиться и пересесть верхом на скакунов, в то время как обоз с остальным снаряжением получил приказ продолжить движение к Риму. Сама же Теодора с Мароцией и ближайшими слугами резво взяли курс на Сполето. Мароция тряслась рядом с матерью, всю дорогу она провела в седле вместе с Климентом, верным слугой семьи и начальником их охраны. Нимало не смущаясь заботами о дочери, еще малолетней для таких переездов, Теодора подгоняла кавалькаду всадников, как только позволяли силы и возможности. Разворачивающиеся события практически не оставляли ей времени на отдых. К тому же, пока она находилась в пределах Тосканы, она имела основания беспокоиться за свою жизнь. Как только она и ее спутники оставили за спиной Ареццо, Теодора задышала спокойнее — первый пункт ее плана был благополучно выполнен.

На границе папского Пентаполиса и Сполето Теодора получила возможность убедиться в том, что Альберих ввиду последних событий готовился к худшему для себя сценарию. Очень скоро, при пересечении границы, ее колонну окружили рыцари Асколи, вассалы Сполето, которые поспешили учинить им допрос о цели их визита. Теодора показала им папские пропуска, а целью своего появления назвала визит к герцогу Альбериху. Асколийцы немедленно окружили красивую знатную даму всей заботой, на которую они только были способны, и предложили дополнить собой ее эскорт в Сполето, поскольку на дорогах пошаливали все кому не лень. Теодора охотно согласилась.

Утром следующего дня, спустя двое суток после выезда из Лукки, перед глазами Теодоры предстал строгий замок сполетских герцогов, возвышавшийся над живописными окрестностями. Теодора с дочерью для приличия вновь пересели на носилки, которые слуги торжественно внесли внутрь просторного двора, начинавшегося за подъемными воротами замка. Гостей встречал сам радушный хозяин, обдав их удушливым смрадом многодневного перегара.

— Хвала Небесам! Самая красивая женщина в мире переступает порог моего вертепа! — взревел Альберих, кидая к ногам Теодоры свой плащ, — не прощу себе, если на самые прелестные ножки, которые я когда-либо видел, ляжет вездесущая сполетская грязь!

Теодора, немного смущенная приемом, ступила на сполетскую землю и протянула Альбериху руку для поцелуя.

— Доброе утро, мессер Альберих, — пропищала Мароция, вылезая следом за своей матерью из носилок.

— О, моя маленькая госпожа! Клянусь Богом, я никогда не видел, чтобы дети столь совершенно копировали бы своих матерей. Лет через десять я, старый шакал, буду почитать за великое счастье танцевать с вами, Мароция, на каком-нибудь пиру.

— Припомни ему эти слова, Мароция! Доблесть Альбериха не ведает предела, и кто знает, какая корона через десять лет будет увенчивать его чело!

Хозяин и гости вошли в обеденную залу. Там уже вовсю хлопотали слуги, убирая, по всей видимости, следы вчерашнего буйного пиршества и готовя стол для новых посетителей. Пользуясь сумраком зала, Альберих сзади приобнял Теодору.

— Теодора, королева моя! Не верю своим глазам, что вы в моем доме, что хотите делайте , а я не могу сдержаться, видя вас рядом с собой.

— Уймите свою страсть, дорогой Альберих! Вы забываете заповедь Господню «не возжелай жены ближнего своего».

— О, это место в Библии я изучал едва ли не внимательнее прочих. Там далее следует притча Иисуса о добром самаритянине и о том, что не всякий проходящий мимо есть ближний твой.

— Вы не совсем верно толкуете Библию, друг мой. К тому же, разве мой супруг более не является для вас добрым самаритянином?

— Признаться, Теофилакт своими стараниями в последнее время принес мне немало головной боли, и я теперь сплю, держа под подушкой меч, а в ногах седло. Но вы правы, он мой друг и вы жена его. Но как же велико искушение хоть один раз нарушить эту заповедь!

— Устрашите себя тем, что другие заповеди вы также нарушали, и не раз. Что из того, мой друг, что вы вступите в близость со мной? Поверьте, после этого наши отношения уже никогда не будут дружескими, напротив, с огромной долей вероятности мы очень скоро станем врагами. И потом, разве в Сполето мало прекрасных дев?

— Мне кажется, что в моих покоях побывали уже почти все.

— Тем более. Простите мне мою гордыню, Альберих, но я вовсе не горю желанием стать в вашей постели какой-нибудь двухтысячно —цатой наложницей. Лучше я вам помогу сделать так, чтобы эта ваша цифра постоянно росла, невзирая на сопутствующие издержки. Одним словом, я здесь исключительно по делу.

Альберих склонился в поклоне и любезно пригласил Теодору за стол. Рядом с ними села Мароция и стала уплетать приготовленный завтрак.

Теодора рассказала о празднествах, случившихся в Лукке по причине приезда туда императора, и о планах новых властителей страны. Альберих мрачнел с каждой минутой.

— Я смотрю, у новоиспеченного императора большие планы. А Адальберт, видимо, хорошо запомнил тот момент, когда, вымазанный в свином дерьме и в одних портках, стоял передо мной в Пьяченце.

— Это события у кого славного, у кого нет, но прошлого. Сейчас же наша задача не допустить разгрома Беренгария, иначе следующим блюдом у Людовика будете вы.

— У вас, конечно, уже есть план, прелестная и недоступная Теодора.

— Прежде всего, отправьте гонца к Беренгарию. Praemonitus praemunitus . Пусть тратит хоть все свое оставшееся золото, но хотя бы на время утихомирит венгров и соберет людей. Вы со своей стороны также мобилизуйте вассалов.

— О, здесь уже давно все в полной готовности. Я, признаться, ждал, что бургундцы и тосканцы начнут с меня.

— Пусть ваш монах составит с моих слов письмо к Беренгарию. Есть мысль переманить на фриульскую сторону Адальберта Иврейского, для чего лучшим средством могла бы стать женитьба маркграфа на Гизеле, дочери Беренгария. Тем самым, он составит блестящую партию этой Гизеле, вошедшей в самый сок, но изнывающей, как говорят, после смерти Ламберта от отсутствия мужского внимания.

— Ну почему эта женщина не является моей женой! — патетически вскинул руки к небу Альберих.

— Вы имеете в виду Гизелу? — усмехнулась Теодора.

— Да к черту Гизелу, говорят, она ни рыба ни мясо. Я говорю о вас!

Теодора невозмутимо продолжила:

— Отправьте со мной десяток своих слуг с парой-тройкой крепких повозок. В Риме я передам вам нечто, что поможет вам в вашем противостоянии с бургундцами, а также людей, умеющих с этим управляться. Как вы думаете, сколько времени займут у Людовика приготовления к походу?

— Если верны ваши слова, обольстительная Теодора, что император прежде наведается в Павию, то к Вероне его следует ждать не ранее чем через три недели.

— Надеюсь, мы успеем. Отправляйтесь со своими людьми к Вероне и постарайтесь все время держаться в тылу у Людовика. Возле Равенны дождитесь моего обоза из Рима. Уверяю вас, содержимое обоза порадует вас и устрашит врагов.

Мароция, во время разговора попеременно переводившая взгляд со своей матери на Альбериха и обратно, сердито нахмурила брови и изрекла:

— Там же будет мой папа!

Возникло неловкое молчание.

— Да, действительно. Ваша дочь не по годам разумна, Теодора. Теофилакта лучше всего удалить из войска Людовика. К тому же одним добротным мечом у бургундцев, таким образом, станет меньше.

Теодора задумалась.

— Пожалуй, я смогу составить письмо из Рима, возможно от самого папы, с приказом Теофилакту явиться в Рим по причине…

— Мятежа, Теодора!

— По причине вспыхнувшего или грозящего вспыхнуть в Риме мятежа. Чудесно, Альберих! На том и остановимся.

— Я полагаю, соблазнительная Теодора, что результат нашего разговора заслуживает доброго вина. Эй, слуги! Вина!

— Какого, синьор? — из темноты зала выдвинулся совершенно незаметный до сей поры мажордом.

— А знаете что, Теодора? Я сейчас вас удивлю, — Альберих подмигнул гречанке, — моя коллекция вин недавно пополнилась несколькими бочонками, присланными мне моей дряхлой возлюбленной, сестрой Евдокией, которую еще так недавно все величали герцогиней Агельтрудой.

Брови Теодоры удивленно взлетели вверх.

— Вот как! Она еще жива? И вы, — Теодора зашлась в смехе, — даже ее успели внести в список своих наложниц?

— Да! Да! Признаться, это было не самое лучшее мое любовное приключение, но, бесспорно, я никогда не держал в своих объятиях более знатной особы.

— Завидую ей и вам, — съехидничала Теодора.

— Это произошло перед самым пострижением Агельтруды. Вообще-то я обещал ее навещать, но вот как-то…

— До сих пор не удосужились.

— Именно так.

— И что она? Пишет вам письма и шлет подарки?

— Сначала были письма. Слуга, читая их, весь проникался жалостью к истерзанной душе сестры Едвокии. Она называла меня своей последней любовью и лучом света на закате ее жизни. Никогда не думал, что железная герцогиня способна на такое.

— Женщины хотят быть любимыми в любом возрасте, Альберих.

— По-видимому, не всегда. Очень скоро тон ее писем сменился на продьявольский. Она проклинала меня и мое будущее потомство, и мне по совету моего капеллана пришлось ходить на службу в местную церковь, чтобы ее проклятия не подействовали. Затем, правда, опять в письмах заструилась фимиамом нежность, а теперь вот, кстати, и подарок прислала, сделанный, как она пишет, ее собственными руками. Хотел бы я посмотреть на герцогиню, давящую виноград! По всему видно, что у Агельтруды возникли проблемы с головой.

Теодора внимательно посмотрела на Альбериха.

— Вы уже пили это вино, Альберих?

— Нет, но собирался.

— Очень хорошо, Заставьте одного из своих слуг прежде отведать его.

— Вы думаете…

— Я думаю, что мой друг Альберих гораздо наивнее, чем кажется, и меньше знает женщин, чем он полагает. Уж не взыщите, мой друг, но ведь известны слухи, что проблемы со здоровьем у Арнульфа Каринтийского начались после того, как он получил от Агельтруды и, кстати, тоже в подарок, бочонок с вином. Правда, говорят, свита Арнульфа также пила это вино и ничего с ними не случилось.

— Дым из преисподней, а ведь вы правы, Теодора! Оса, даже будучи придавленной, порой все свои последние усилия направляет на выпуск своего жала! И я единственный, кому она может отомстить за все свои злоключения! Слуги!

Вновь в зале появился мажордом.

— Любезный Донато, пригласи сюда какого-нибудь раба поплоше да поленивее, и пусть отведает вино, которое мне было на днях прислано из монастыря Коразмус.

Мажордом поклонился. Спустя несколько минут в залу зашел изможденного вида мужчина лет сорока.

— Доброго дня, дружище, — фамильярно начал Альберих. В своей сеньории он менее всего заботился о соблюдении церемониальных обрядов и субординаций, — за твое усердие твой хозяин решил угостить тебя благородным вином, которое ты никогда в своей жизни еще не пробовал и вряд ли когда-нибудь попробуешь. Оно вызывает у меня некоторые сомнения, но ты своей утробой поможешь мне их разрешить.

Узнав о предстоящей ему почетной миссии, раб задрожал, но, повинуясь, пепельно-серыми губами начал шумно глотать вино. Осушив чару, раб начал внимательно прислушиваться к своему организму. Ничего не происходило. Альберих нетерпеливым жестом приказал рабу и мажордому исчезнуть.

— Это еще пока ничего не доказывает, Альберих. Понаблюдайте за ним не менее пяти дней, — сказала Теодора.

— Спасибо за совет, восхитительная Теодора. Этого раба и бочонок-другой монастырского вина я прихвачу с собой в поход. Свою победу над бургундцем я хочу отметить вином Агельтруды!

Эпизод 11. 1655-й год с даты основания Рима, 15-й год правления базилевса Льва Мудрого, 1-й год правления императора Запада Людовика Прованского

(10-12 июня 901 года от Рождества Христова)

Теодора не ошиблась — Людовик, прежде чем направить свои воинственные стопы в сторону Вероны, прежде заглянул в Павию, где пробыл около недели. За это время к нему подтянулись все верные ему вассалы. Не подкачал тосканский Адальберт, обеспечив финансирование похода, а также прислав пять сотен войска во главе с уже знакомым нам графом Хильдебрандом, еще три сотни воинов подошли из Ивреи от другого Адальберта. Всего под началом Людовика собралось около двух тысяч человек и, по оценкам всех стратегов императора, этого было вполне достаточно, чтобы склонить побежденной буйную голову Беренгария Фриульского. Единственное, что действительно расстроило Людовика, так это внезапный и скорый отъезд в Рим его верного слуги Теофилакта — гонец из Рима прислал письмо от папы Бенедикта, в котором понтифик слезно умолял своего консула срочно вернуться в город, где чернь устроила беспорядки.

В начале июня войско Людовика выступило из Павии. В условиях наступившей жары, отряд продвигался довольно медленно. Продвижение затрудняли постоянно возникающие по ходу проблемы с продовольствием. Людовик и его армия с удивлением и горечью обнаруживали по пути все новые свидетельства варварских набегов венгерских кочевников. Многие села были сожжены дотла, многие церкви были осквернены размещением в них язычников, не отягощенных культурой поведения и трепетным отношением к находящимся в церквях реликвиям.

После пересечения границ Фриульской марки войску Людовика начали попеременно попадаться на глаза конные разъезды. Очевидно, Беренгарию стало известно о новой напасти, посетившей его землю. Людовик приказал ускорить ход, чтобы по возможности сократить противнику временные рамки для подготовки к обороне. Вероятно, этот приказ сыграл на руку бургундцам, поскольку попутные мелкие города и замки веронского графа без сопротивления распахивали свои двери, встречая непрошеных гостей хлебом и солью.

Вечером 10 июня войско Людовика подошло к берегам Адидже, оказавшись всего в нескольких милях от Вероны, главной цели наступавших. Император приказал осуществить переправу до захода солнца, чтобы заночевать на противоположном берегу. Армия Бургундии и Тосканы начала медленный спуск к берегу с прилегающих холмов. Подойдя к реке, бургундцы внезапно увидели на возвышенности противоположного берега ряды вооруженных людей со штандартами и значками Итальянского королевства, Вероны и Фриуля. Армии встретились, и Беренгарий, по всей видимости, решился на сражение.

Свита Людовика молча оценивала ситуацию. Численность войска Беренгария оказалась несколько выше прогнозной и составляла около тысячи человек.

— У нас двухкратное превосходство в людях, ваше высочество, — бодро доложил Людовику граф Теобальд, герой недавнего турнира в Лукке.

— Да, но это единственный повод для оптимизма, мессер Теобальд, — парировал граф Хильдебранд, — мне категорически не нравится наше расположение. Мы в низине и враг может, перейдя реку выше или ниже течения, обойти нас так, что мы даже не заметим.

— Вы полагаете, что Беренгарий, презрев законы чести, может пуститься на обман? Принять мой вызов на бой, а вместо этого тайком проникнуть в наш тыл? — воскликнул Людовик.

— Охотно верю, что бургундские правители, когда ведут войны, так не поступают. Но здесь не Бургундия, ваше высочество. Для Беренгария от исхода этого сражения зависит слишком многое.

— Что же вы предлагаете, граф Хильдебранд? — спросил император.

— Отступить от реки и, вернувшись на холмы, переночевать там. Так мы будем в безопасности. А утром мы начнем переправу через реку и обрушимся на Беренгария всей силой.

— Отступить на виду у фриульцев? Нет! — горячо возразил Теобальд.

— Граф Теобальд, вы не на турнире. Здесь действуют иные правила, и хитрость и осторожность едва ли не большие добродетели, нежели безрассудная смелость.

— Даже если ваши опасения подтвердятся, граф Хильдебранд, — сказал Людовик, — фриульцу для этого придется сильно растянуть линию своего войска. Мои рыцари прорвут ее в любом месте и в любое время.

— Но, оказавшись у нас над головами, они получат дополнительный козырь, который приведет к росту потерь вашего войска. Я настоятельно прошу вас, ваше высочество, прислушаться к моему совету и отправить хотя бы часть вашего войска на холмы. Как раз очень кстати, свой спуск еще не закончили иврейцы. Оставьте отряд Адальберта Иврейского наверху.

Слова Хильдебранда звучали почти умоляюще, и Людовик заколебался. Не в силах принять самостоятельного решения, он в поисках совета, не постеснялся обратиться к пятнадцатилетнему Гуго Арльскому:

— Мой юный кузен, а что думаешь ты?

— Опыт графа Хильдебранда известен, а настойчивый тон его слов производит впечатление. Моему неискушенному в ратных делах разуму видится обоснованным оставить на холмах отряд Адальберта Иврейского.

— Да будет так, — провозгласил Людовик, в душе упрекая себя за то, что в такую минуту не смог рассуждать столь же просто и логично, как его желторотый племянник, — а сейчас разместить лагерь, выставить по периметру часовых, остальным время посвятить молитве и отдыху, никакого вина, никаких девок, поутру мы начнем переправу через Адидже, и да смилостивится Господь над фриульцем!

Ночь прошла абсолютно спокойно. Однако едва забрезжил рассвет, в шатер к Людовику настойчиво постучал граф Хильдебранд.

— Ваше высочество! Вставайте! Слышите, немедленно вставайте! Плохие новости!

— Что? Что такое, мессер Хильдебранд? Ад оказал поддержку Беренгарию?

— Вы удивитесь, насколько вы близки к истине! Взгляните на противоположный берег!

Людовик со своей свитой после кратких приготовлений наконец выскользнул из шатра. На противоположном берегу в полной готовности стояло войско Беренгария, за ночь прибавившее в численности раза в полтора.

— Откуда у него подкрепление? Кто эти люди?

— Обратите внимание, ваше высочество, на левый фланг их войска! Это не христиане!

Действительно, левый фланг фриульского войска составляли разношерстно одетые люди совершенно дикого вида, практически все конные, а на вооружении у каждого были копье и лук за спиной. Дикари при появлении военачальников противоборствующей стороны принялись подбадривать себя, издавая воинственный клич.

— Ху, ху, ху! — неслось с противоположной стороны Адидже.

— Это венгры, ваше высочество, — подсказал Людовику кто-то из веронских вассалов, накануне примкнувших к его войску.

— Вот как?! Ради войны с нами Беренгарий пошел на перемирие с язычниками?! Однако, каков этот король Италии!

— По всему видно, что он не просто заключил перемирие, а еще привлек их на свою сторону, — заметил Хильдебранд.

— Ситуация осложняется, благородные мессеры, — подытожил очевидное Людовик, но Хильдебранд его невежливо перебил:

— Самое страшное, что мы, быть может, видим сейчас только часть венгров. Никто не поручится, что остальные в эту минуту не заходят к нам в тыл.

— Разрази меня гром! А ведь и в самом деле! Как хорошо, что я послушался вас, граф Хильдебранд, и оставил отряд иврейцев наверху.

— Предлагаю, ваше высочество, немедленно послать им сотню тосканцев для укрепления их позиций, а нам самим все-таки тоже отступить к холмам и еще раз трезво оценить свои силы и возможности.

— Ну нет! Насчет сотни здесь я с вами соглашусь, распорядитесь немедленно послать ваших людей на помощь Иврее, а вот нам самим отступать негоже. Не для того мы пришли сюда, чтобы при первой же опасности показать спину, за нами сила и помощь Господа, позволившего мне стать цезарем здешних земель. Беренгарий изменил не только итальянской короне, он изменил самой Вере, заключив союз с безбожниками, до сей поры грабившими его церкви и замки и насилующими его дев!

Пылкий монолог Людовика заставил всю свиту с почтением поклониться. Между тем отряд тосканцев, отряженных на подмогу к людям Адальберта Иврейского, скоро начал взбираться на прилегающие холмы. Они прошли уже почти половину расстояния до расположения лагеря иврейцев, как внезапно в них с высоты холмов обильно полетели стрелы, а над самими холмами взвились незнакомые, белые с красным крестом посередине, стяги.

— Сполетцы! — в ужасе простонал Хильдебранд.

— Но откуда? Откуда здесь сполетцы? И где теперь граф Адальберт?

Тосканский отряд спешно вернулся вниз, потеряв от внезапной атаки лучников пару человек. На гребни близлежащих холмов густо выступили вооруженные пешие и конные люди, показалась и пара зловещего вида катапульт, не обещавших ничего хорошего сгрудившимся внизу чужакам.

Людовик продолжал, сбившись на крик, вопрошать окружающих обо всем наблюдаемом им в настоящий момент. Никто не отвечал, каждый, признаться, был уже занят подсчетом своих собственных шансов на благополучное спасение из создавшейся ситуации.

— Наше дело безнадежно, ваше высочество, мы окружены, — наконец изрек, нервно грызя ногти, Хильдебранд.

Людовик растерялся. Как, как такое могло произойти? Еще вчера, еще час тому назад он был уверен в своей скорой победе над мятежным фриульцем, воображение его рисовало картины завтрашнего дня, где полный смирения Беренгарий благодарит его, Людовика, за редкостное великодушие, проявляемое им к побежденным. Теперь же, напротив, в создавшейся ситуации можно рассчитывать только на великодушие самого Беренгария. Что если он отдал приказ свирепым венгерским наемникам вырезать под корень всю красу и гордость бургундского рыцарства?

— Глядите, ваше высочество, от них едет всадник на переговоры!

От сполетского войска, оказавшегося у них в тылу, действительно отделился человек высокого роста и могучего телосложения, сидящий на рыжем скакуне. В сопровождении двух оруженосцев он начал медленно спускаться к лагерю Людовика, к его копью было привязано полотнище белого цвета. Спустя четверть часа он предстал пред императором.

— Вас приветствует и просит вашей милости Альберих, герцог Сполето, граф Камерино, граф Фермо! Счастлив лицезреть и падаю ниц перед благочестивейшим Людовиком, королем Нижней Бургундии и Прованса!

— Если бы вы были действительно счастливы, мессер Альберих, то не забыли бы добавить к титулам нашего сюзерена титулы короля Италии и императора римлян и франков! — вступился за Людовика граф Хильдебранд.

— Разве это счастье, мессер Хильдебранд? Порой настоящее счастье испытываешь, когда улепетываешь с голым задом по нескошенным лугам Пьяченцы, и никакие титулы тебе в этот момент не нужны!

— Я думаю, мессер Альберих, за эти слова нам придется встретиться еще раз.

— С удовольствием, мессер Хильдебранд. Но в данный момент ваша фигура меня занимает меньше всего. Не для того я поднял свою задницу с теплых постелей своего замка, чтобы соревноваться с вами в остроумии. Ваше высочество, король Людовик, не надо быть Велизарием или Ганнибалом, чтобы понять, что ваша война проиграна.

— Возможно, мессер Альберих. Возможно, вам удалось нас обхитрить, призвав на помощь Вельзевула и его дьявольские войска. Но мои воины доблестны и честны, и по высокой цене продадут вам свои жизни.

— Ваши слова, ваше высочество, выдают в вас государя отважного и добродетельного. Они меня только укрепили сейчас в мысли, что я все сделаю правильно, предложив вам сдаться на почетных условиях.

Альберих спешился. Людовик пригласил его в свой шатер, в который также позволил войти Гуго Вьеннскому, Хильдебранду и Теобальду.

— Прежде чем узнать ваши условия, мессер Альберих, прошу вас, откройте мне секрет вашего появления.

— Пожалуйста. Я получил известие о вашем походе на моего сюзерена и как добрый вассал оказал ему посильную помощь. Только и всего. Может, вас интересует численность моего отряда? Извольте, еще вчера под моим началом было тысяча двести людей, сегодня же полторы тысячи за счет графа Адальберта Иврейского!

— Адальберт предал меня? Проклятье! Я предам огню все земли этого неверного соседа!

— Графу Адальберту этой ночью было предложено от Беренгария нечто такое, на что он согласился, ни секунды не раздумывая.

— И что же это?

— Рука Гизелы, дочери Беренгария!

Людовик со стоном опустился на низенький стул и склонил голову. Мягкие светлые волосы раскинулись на его плечах столь же бессильно, сколь бессильным сейчас чувствовал себя их владелец.

— Ловкий ход, мессер Альберих, — сказал Хильдебранд, — но мнится мне, что вы огласили не весь список предателей. Кто-то должен был предупредить вас и о походе на Верону, ведь вы подготовились к нему столь отменно, что сомневаюсь, что сие было сделано за один день.

— И кто же это может быть? — поднял голову Людовик.

— Кто же, как не эта мерзкая и сладкоголосая тварь Теодора, покинувшая вас еще в Лукке. Только у нее было время предупредить сполетцев. Вот и муженек ее заблаговременно покинул вас, ваше высочество, под предлогом, быть может, надуманным.

Людовик молчал, он вспоминал свой разговор с Теодорой и задавался глуповатым вопросом, неужели его оскорбительное прощание с ней, а точнее отсутствие этого прощания как такового, стало для этой женщины поводом для столь чудовищной мести.

Альберих также молчал, не зная, как выгородить Теодору. Внезапно на помощь пришел сам Людовик:

— Ну да, ну да. Такая измена могла быть выгодна и самому Тосканскому дому, чьих представителей я поспешил объявить своими наследниками.

Гуго постарался уйти в тень, понимая, что своим нелепым присутствием может сейчас навлечь на себя гнев Людовика.

— Граф Адальберт Тосканский дал вам, ваше высочество, своих людей и немалые финансы на поход. Если он в чем и заинтересован, то только в гибели Беренгария, чтобы избавиться от принесенной ему клятвы, — развеял сомнения Людовика Хильдебранд.

— Вы правы, мессер Хильдебранд, в вашем лице приношу свои извинения всей Тоскане. Итак, — с горькой усмешкой продолжил Людовик, — меня предала семья, которую я считал своей главной опорой в Италии. Вам всем урок, воины мои, но главный урок мне. Мессер Альберих, — сказал Людовик, вставая со своего стула и подходя к герцогу, — у меня и моих воинов от огромного Итальянского королевства остались сейчас только наши мечи и, пока они в наших руках, Беренгарию не бывать властителем здешних земель!

— Ваша речь, ваше высочество, выдает в вас храброго милеса. Но я не могу назвать ваше решение мудрым. В ваших руках в случае вашей сдачи остается ваше бургундское королевство, в ваших руках останется жизнь ваших мужественных вассалов, на вашей голове король Беренгарий клянется сохранить императорскую корону, раз она вам настолько дорога. В конце концов, какие дополнительные бенефиции, кроме греховного тщеславия, вам доставляет ее ношение? Разве кто-то из франкских королей преклоняет еще перед ней свои колени, как это было при великом Карле?

— Чего же хочет Беренгарий?

— Он требует от вас клятвы, что вы навсегда покинете пределы его королевства и его вассальных владений, то есть вы навсегда покинете Апеннины, и никогда ни вы, ни дети ваши не будут претендовать на титулы итальянских королей. За это Беренгарий согласен оставить вам и вашим людям жизнь и почет и предоставить каждому пятому человеку вашего войска оружие для беспрепятственного ухода на другую сторону Альп.

— А если я откажусь?

Альберих вздохнул.

— Чтобы вам легче думалось, ваше высочество, я вам сейчас покажу один фокус, который ускорит ваше желание покинуть здешние земли. Я знаю, вы большой любитель интересных зрелищ, но подозреваю, что такого вы еще не видели.

Альберих, фамильярно взяв императора за руку, вывел того из шатра. Оглядев императорский лагерь, он указал на левое крыло бургундского войска.

— Чьи шатры располагаются там, ваше высочество?

— Милесы Тосканы, мессер Альберих!

— О, псы клятвопреступника Адальберта! Вот и славно, пусть их пример послужит в назидание и устрашение прочим.

Альберих подошел к своему коню, отвязал копье с белым полотнищем, вышел на открытое место и, повернувшись к своему лагерю, несколько раз описал этим копьем круг. Все замерли, ожидая чего-то удивительного.

Спустя несколько минут со стороны холма, занятого войсками Сполето, вдруг взвились сопровождаемые грохотом языки пламени, и к лагерю Людовика понеслись косматые огненные шары. Они упали аккурат в шатры тосканской дружины, моментально воспламенив все вокруг. Среди войска Людовика послышались панические крики, все вокруг пришло в движение, ланциарии и катафракты без всякого приказа рассыпались тушить пожары и вытаскивать из огня пострадавших. Сам Людовик и его свита с ужасом смотрели на произведенные невиданным оружием разрушения и не сразу взяли в свои руки управление действиями своих людей.

— Ужасное, смертоносное оружие! Не находите, ваше высочество? — улыбаясь, прокричал в ухо королю Альберих, — Это дьявольское зелье горит даже в воде! Стоит ли, при столь мизерных шансах на успех, губить своих и чужих людей? Христиан, между прочим!

— Ну не все здесь христиане, мессер Альберих. Поведайте нам, откуда, у Беренгария появились венгры?

— Сей пример вам в уразумение, ваше высочество, как следует поступать, когда имеешь дело с необоримой силой. Король Беренгарий, потерпев ряд поражений от венгров, почел за меньшее зло золотом привлечь на свою сторону жестокие сердца этих язычников. Говорят, с некоторыми дьюлами, как называют венгры своих князей, у него завязалась настоящая дружба!

— Как может богобоязненный христианин водить дружбу с этими слугами дьявола?

— Перестаньте, ваше высочество. Они не бóльшие язычники, чем сарацины Фраксинета, а вы, говорят, отнюдь не гнушаетесь торговать с ними. Точно так же поступает даже сам папа римский, когда ему бывают нужны пунийцы Гарильяно.

— Да, но чего стоит слово язычника в сравнении со словом христианина? Тот же папа мне жаловался на притеснения, которые начали чинить ему эти пунийцы сразу после принесения клятвы дружбы и верности.

— Ага, сравните их, ваше высочество, с обоими богобоязненными Адальбертами или смиренной Теодорой, и пусть ваши чувства успокоятся. Надежность слова человека в его характере и принципах, а не в вере, которую он исповедует.

— Так что это за оружие, мессер Альберих?

— Его называют огнем Каллиника , ваше высочество. Рецепт изготовления мне абсолютно неизвестен, а сей подарок я получил от своих друзей. Говорят, в Константинополе им пользуются уже давно и держат рецепт изготовления в строжайшей тайне. Это оружие сеет смерть и ужас среди врагов базилевса. Опять же говорят, что не так давно греки уничтожили этим огнем огромный флот арабов, собиравшийся вторгнуться в их пределы. При этом греки не потеряли будто бы ни одного человека. Но мы увлеклись, ваше высочество, солнце близится к полудню, а если до полудня я не получу ответа на мое предложение, войска Беренгария и мои войска пойдут в совместную атаку.

Людовик предпринял последнюю попытку.

— Мессер Альберих, я вижу перед собой отважного и мудрого милеса. Я имею шанс склонить вас под свои знамена?

Альберих усмехнулся.

— Мы только что говорили о подобном, ваше высочество. Я принес клятву верности королю Беренгарию, король признал мои права на герцогство Сполето.

— Я отвечу вам тем же и даже сверх того! — воскликнул Людовик.

— Я так понимаю, за счет Тосканы? — Альберих с усмешкой взглянул на Хильдебранда, а тот, не на шутку встревожившись при виде столь переменчивого монарха, начал напряженно прислушиваться к их разговору, — боюсь, вам это будет грозить новыми неприятностями. Мой вам совет, ваше высочество, и заранее прошу прощения за дерзость, уезжайте отсюда, интриги местных баронов укоротят вам жизнь. Итак, я жду ответа до полудня!

Совещание в стане Людовика было недолгим. Император, утешая себя примером Адальберта Тосканского и полагая, что в данный момент легче принести в жертву слово свое, чем жизнь свою и войска, сам высказался за принятие условий, выдвинутых Беренгарием. В полдень над шатром императора появился белый флаг. В тот же момент с противоположного берега протрубил рог, возвещающий о намерении короля Беренгария прибыть в стан побежденного врага. Лагерь Людовика ответил ревом трубы, протяжным и печально-согласным.

Спустя три часа была наведена кое-какая переправа, и по деревянному помосту первым пересек реку Беренгарий. Вороной конь его был украшен богатыми восточными коврами, а сам непризнанный король постарался придать себе вид надменный и холодный. Стороны обошлись без церемониальных поклонов и лобзаний, Людовик вложил свои руки в руки Беренгария, после чего повел Беренгария в свой шатер, где они остались с глазу на глаз.

Беренгарий в течение последнего месяца провел отличную работу, подготовив свой народ к вторжению бургундско-тосканского войска. Получив информацию от Альбериха, Беренгарий спешно собрал своих вассалов, но главное, заручился поддержкой своих недавних обидчиков — венгров, пообещав им щедрое вознаграждение. Теперь уплату этого вознаграждения Беренгарий переложил на плечи Людовика, а точнее, на Адальберта Тосканского, которого имел все основания подозревать в клятвопреступлении. Людовик нисколько не сопротивлялся, напротив, с радостью свалил все обязанности по оплате вознаграждения наемников на своего богатого союзника.

Еще одним успешным маневром, предопределившим конечный успех Беренгария, было спешное предложение руки своей дочери Гизелы маркграфу Иврейскому. Династический союз сулил много выгод в дальнейшем, в том числе и в плане нейтрализации возможных будущих попыток Людовика взять реванш. В этот же момент сватовство Гизелы, предложение о котором Адальберту Иврейскому привез накануне ночной гонец, обеспечило Беренгарию никем из бургундцев не замеченный уход с поля предстоящего боя иврейского отряда, на позициях которого моментально обосновались сполетцы.

Беренгарий с Людовиком пробыли наедине около получаса. Выйдя из шатра, они объявили своим воинам о достигнутом между ними перемирии, которое завтра будет озвучено в веронской базилике Святого Петра и скреплено печатями обоих государей.

На следующий день, 12 июня 901 года, в присутствии епископа Вероны Адаларда, представителей высшей знати и духовенства Бургундии, Тосканы, Фриуля, Вероны и Сполето, коронованные особы на ступенях базилики Святого Петра, сыгравшей впоследствии роковую роль для них обоих, объявили собравшимся, а затем отразили в манускриптах следующее:

«Я, Людовик, сын Бозона, милостью Божьей коронованный император франкской империи, король Нижней Бургундии и Прованса, признаю законным королем Лангобардского королевства Беренгария, сына Эверарда, маркграфа Фриульского, и клянусь всемогущим Богом, этими четырьмя Евангелиями, этим крестом Господа нашего Иисуса Христа и телом Апостола Петра, что навсегда покину пределы Лангобардского королевства, и ни я, ни потомки мои не будут оспаривать у означенного Беренгария и потомков его право называть себя королем италийским или лангобардским и в действиях своих ни я, ни потомки мои вреда Беренгарию и потомкам его причинять не будут.

Я, Беренгарий, сын Эверарда, милостью Божией король Лангобардии, маркграф Фриульский, клянусь всемогущим Богом, этими четырьмя Евангелиями, этим крестом Господа нашего Иисуса Христа и телом Апостола Петра, что я сам и потомки мои признали и будут признавать право Людовика, сына Бозона, короля Нижней Бургундии и Прованса, именовать себя и потомков своих августами франкской империи. Клянусь, что не стану чинить препятствий и вреда для того, чтобы вышеозначенный Людовик во главе доблестного войска своего с оружием в руках покинул пределы Лангобардского королевства. А также обязуюсь во всех начинаниях Людовика в границах его владений поддерживать и посильную помощь в случае необходимости оказать».

Таким образом, каждый получил по мере сил, возможностей и желаний своих. Среди противоборствующих сторон не нашлось ни одной способной одержать решительную победу. Стороны просто зафиксировали сложившееся фактическое статус-кво. Людовик сохранил жизнь и честь своему войску и мог продолжать тешить свое тщеславие, оставив за собой уже во многом эфемерный титул правителя империи Карла Великого, Беренгарий же этим документом распространил свою фактическую власть на всю Северную Италию, пусть и остался «всего лишь» королем. Альберих сохранил и закрепил за собой герцогство Сполето, Теофилакты также удержали свои позиции, дарованные им Людовиком, вовремя переметнувшись в лагерь более сильной стороны. Проигравшими, но не сдавшимися оказались Адальберт и Берта Тосканские, потратившие значительные средства на подкуп неудачливого императора и организацию провального похода на Верону, а также ставшие клятвопреступниками в глазах Беренгария. И, наконец, оставшись над схваткой, из этого запутанного клубка страстей и интриг спокойно выбрался их главный инициатор, сто семнадцатый глава Римско-католической церкви папа Бенедикт Четвертый.

Эпизод 12. 1655-й год с даты основания Рима, 15-й год правления базилевса Льва Мудрого, 1-й год правления императора Запада Людовика Прованского

(июль 901 года от Рождества Христова)

Июльским вечером, когда жара по-прежнему ни в какую не хотела идти на спад, а пекло клонящегося к горизонту солнца начали активно поддерживать нагретые им за день придорожные камни, могущественный и грозный герцог Альберих возвращался в свой сполетский замок. Последние мили давались ему и его войску с трудом, только близость дома и желание достичь его непременно этим днем заставляли Альбериха и его людей карабкаться на высокий холм, на котором высился замок.

Больше месяца прошло с момента принесения клятвы венценосными государями в Вероне. Людовик, гордость которого подверглась серьезному испытанию, убрался прочь, унося с собой императорскую корону страны, которой он так недолго управлял, и на холмах и равнинах Италии вскоре не осталось ни одного бургундца. Без ущерба для себя вернулись в свои земли и тосканцы, хотя Беренгария и одолевало искушение примерно наказать подданных клятвопреступника. Сам же Альберих был щедро награжден Беренгарием за свою верность, его права на Сполето были окончательно закреплены за ним, а кроме того, герцогу были компенсированы с процентами и премиальными все его затраты на военную кампанию. Надо отдать должное герцогу Сполетскому за то, что тот в минуту славы воспользовался моментом, чтобы реабилитировать в глазах сюзерена своих римских друзей — семью Теофилактов.

— Сенатор и консул Рима Теофилакт верно и достойно выполнял приказ римского понтифика. Да, это шло вразрез с вашими интересами, мой кир, но Теофилакт ведь и не является вашим вассалом и не связан с вами никакими обязательствами. Настала пора, возможно, изменить эту ситуацию. Теофилакты — верная опора папы римского, и через него вы сможете восстановить отношения с Бенедиктом. А вклад его супруги в успех нашей кампании против бургундцев и вовсе трудно переоценить.

В итоге Альберих повез от Беренгария письма в Рим, в одном из которых Беренгарий выказывал дружеское расположение Теофилакту и Теодоре, а в другом просил у преемника Святого Петра благословения и клялся в верности и защите интересов Церкви. Таковые письма должны были подвести черту под почти двухлетним противостоянием Фриуля и Рима.

Две недели пути, в течение которых Альберих возвращался домой, прошли довольно беспечно. Неприятностей в виде случайных встреч с арабскими или христианскими разбойниками ждать не приходилось, его войско по-прежнему выглядело грозно, хотя и уменьшалось с каждым днем, поскольку вассалы со своими дружинами с разрешения хозяина постепенно покидали его, возвращаясь в свои имения. Вечер каждого перехода воины Альбериха встречали в попутных тавернах, благо поход в Верону достаточно заметно утяжелил кошель всякого его участника. Досаждала, правда, чудовищная жара, опустившаяся на Апеннины, поэтому все-таки к концу путешествия воины Альбериха мечтали о холмах Сполето не менее рьяно, чем когда-то евреи о земле обетованной.

Но вот, наконец, их упорство было вознаграждено, причем гораздо скорее, нежели Моисеевым евреям, и дружина Альбериха, достигнув ворот замка, с наслаждением начала размещаться к ночлегу внутри обширного крепостного двора. Сам Альберих с облегчением и радостью ощутил на себе холодное дыхание стен дома, к которому он за недолгое время пребывания здесь в качестве хозяина успел привыкнуть и даже полюбить. Слуги быстро накрыли стол, при этом сеньор изъявил желание отужинать в одиночку: шумные бражные кампании, почти ежедневно устраиваемые во время похода, успели ему порядком опостылеть.

После того как стол был заставлен мясом, разнообразными сырами, фруктами и византийскими сладостями, Альберих обратил внимание слуг на отсутствие главного украшения своей трапезы. Остановив их на пути в погреб, Альберих приказал слугам вернуться к его багажу, где после похода оставался единственный уцелевший бочонок монастырского вина, присланного ему Агельтрудой. Альберих, предвкушая томный вечер, когда он будет в долгожданном одиночестве восстанавливать свои силы, еще пару дней назад, в дороге, заставил своего слугу в последний раз рискнуть своим здоровьем, продегустировав содержимое бочонка. Справившись о здоровье раба и узнав, что тот вроде здоров и, как обычно, трудится на благо господина, Альберих мысленно поздравил себя с тем, что все предосторожности хитрой Теодоры он выполнил, пусть тревоги и оказались напрасными.

Альберих весь вечер потягивал это вино, находя его на редкость превосходным, а его мнение в данном вопросе было в то время, быть может, авторитетнее любого во всей Италии. Довольным взглядом успешного властелина он окидывал засыпающий в ночи Сполето, чувствуя, что, по крайней мере, на сей момент ему нечего больше желать. Он долго не ложился спать, стремясь всеми силами продлить этот день, увенчавший его деяния последнего времени.

Он проснулся уже к полудню, не в его привычках было вставать слишком рано. Совершив утренний моцион и позавтракав, он позвал к себе своего верного капеллана и попросил доложить о последних новостях. Капеллан начал с вестей, донесшихся до него с севера.

— Эге, дружок, об этом я тебе сам могу рассказать лучше, чем кто бы то ни было. Что еще нового?

— Слухи о мятеже в Риме, которые дошли до нас еще месяц назад, оказались ложными и связаны были, по всей видимости, с появлением в окрестностях Рима безбожных сарацин.

— Далее.

— Обоз супруги вашего друга, мессера Теофилакта, подвергся нападению разбойников на севере Кампаньи. В эти дни госпожа Теодора гостила у вас.

— Так, так. Само Провидение уберегло Теодору от этих разбойников, если, конечно, то были разбойники, а не наемные убийцы.

Капеллан перекрестился.

— Из Рима пришла весть о том, что заболел папа Бенедикт.

— Вот те на! Серьезно?

— Говорят, простуда, мессер.

— Это надо еще ухитриться схватить простуду в такую жару. Что еще?

— Есть слухи о нападениях сарацин на Капую и что дружина Ландульфа, сына герцога Капуанского, выступившая в поход против безбожников, была разбита, но сам Ландульф уцелел.

— А есть ли новости из Беневента?

— За последний месяц ничего, мессер.

Альберих пожал плечами и задумался. После всех успешных дел на севере Италии в душе у него понемногу зарождалось искушение попытать теперь счастья и на юге, где, воспользовавшись временным ослаблением власти в Сполето, из состава его патримоний выпало Беневентское княжество. Княжеством до недавнего времени в меру своих невеликих сил управлял Радельхиз, брат Агельтруды, который посчитал для себя благом не заявлять своих прав на Сполето после пострижения своей сестры. Альберих, само собой, принял уступчивость Радельхиза за малодушие и намеревался со временем разобраться с ним не менее свирепо, чем когда-то с его племянниками. Однако на оставшееся в какой-то момент без сильной руки княжество позарились и другие соседи Беневента. Пока Альберих узаконивал власть над Сполето в глазах Беренгария, Беневент прибрал к своим рукам старый Атенульф, герцог Капуи, и это уже был соперник совсем другого уровня. Старый капуанец ловко низложил Радельхиза, заставил его отречься от всех титулов и постриг в монастырь. За спиной Атенульфа маячила сама Византия, для которой капуанец являлся вассалом, тем не менее, последние успехи Альбериха все чаще заставляли последнего задуматься, а не попробовать ли вернуть эти благодатные южные земли в Сполето?

Меж тем, новости из далеких земель закончились, и капеллан перешел к событиям местного значения. То были большей частью бытовые споры, мелкие кражи, супружеские измены и подобная плебейская новостная шелуха, которую Альберих слушал, приняв ироничный вид и начиная позевывать. Время от времени он вставлял в пространную речь капеллана свои решения, которые капеллан аккуратно вносил в зачитываемый пергамент. Так, некий подмастерье, застигнутый за кражей тканей своего хозяина, решением Альбериха был определен быть подвергнутым порке, убийца своего товарища после совместного загула в местном притоне был приговорен к повешению, некая Ида, изменившая своему мужу, была безжалостно отправлена Альберихом на принудительное пострижение в монастырь, тем более что лицом своим она капеллану показалась посредственной, после чего хозяин здешних мест окончательно потерял к этой теме всякий интерес.

Зато Альберих оживился, узнав о предстоящей среди его слуг свадьбе. Его кузнец, ковавший его воинское снаряжение и носивший редкое для того времени претенциозное имя Марий, получил согласие на руку и сердце юной Беаты, работавшей у Альбериха на кухне. Альберих уже давно заприметил эту сочную девицу, но постоянно прибывавшие в покои герцога девы со всех концов Италии не давали до поры до времени добраться до этой Беаты всерьез. Теперь же Альбериху представлялся повод добиться этой девицы, используя свое право сеньора. Великодушно дав свое согласие на брак, Альберих повелел капеллану объявить молодым благостную для последних весть о заявлении своего права. Капеллан послушно занес это решение себе в пергамент и заверил хозяина, что молодые будут счастливы узнать, что их хозяин освятит их супружество своим участием и лично снимет со счастливой невесты печать девственности.

Последние новости, зачитанные капелланом, разогрели боевой дух Альбериха, и он приказал на вечер доставить в свои покои одну из своих служанок, сумевших ему однажды хорошо угодить. Вечер Альберих провел, как и давеча, в одиночестве, плотно отужинав и окончательно уничтожив последний бочонок Агельтруды. Перед уходом в свои покои, где его уже поджидала знакомая ему и шустрая молодуха, он вновь вызвал капеллана и попросил того завтра отправить Агельтруде письмо послащавее, а в завершении письма попросить ее прислать ему подобного вина, если таковое еще осталось, или же заказать вино нового урожая на осень.

Окончание дня, в отличие от вчерашнего, у Альбериха не слишком задалось, он с раздражением выгнал смущенную девицу из спальни, а сам завалился спать, оглашая стены замка львиным храпом.

Следующий день хозяин Сполето провел, осматривая свои конюшни, проверяя кузнецов, насколько рачительно идет работа по восстановлению потрепанного в походе снаряжения, а также выслушивая жалобы своих подданных на жизнь, на урожай и друг на друга. Ближе к вечеру в замок пожаловал гонец его приятеля и участника всех его авантюр Кресченция. Тот кланялся Альбериху и нижайше просил посетить его замок, находившийся на холмах Сабины, что на полпути от Сполето к Риму. Кресченций устраивал многообещающую пирушку, на которой Альберих должен был быть первым гостем, а сама пирушка организовывалась по случаю великой милости, оказанной Кресченцию папой Бенедиктом.

Таким образом, последующий день был посвящен Альберихом подготовке к его выезду в гости к другу, а уже утром нового дня герцог Сполетский в сопровождении двух десятков людей — оруженосцев, охраны, дворцовых слуг — пустился в дорогу. Жара по-прежнему царила во всей Умбрии, поэтому, достигнув замка Кресченция к концу дня, Альберих и его люди были уже порядком утомлены. Хозяин замка встретил Альбериха радостно, как друга, и подобострастно, как сюзерена, устроил его и его людей на покой, а за ужином похвастался своими победами в Риме.

Десять дней назад именно его Альберих отправил в Рим с письмами Беренгария. Папа с радостным облегчением прочел эти письма, немедленно организовал своего гонца к Беренгарию с ответным письмом, в котором называл фриульского маркграфа верным и добрым сыном церкви Христа. Самого же Кресченция ждал наиприятнейший сюрприз — ввиду заслуг последнего в деле защиты Церкви и страны от внешних и внутренних врагов и по протекции Теофилактов ему, как представителю старинной римской фамилии, было предложено войти в состав римских сенаторов. Альберих искренне поздравил друга, мысленно порадовавшись тому факту, что в римских властных структурах у него теперь появится лишняя пара глаз и ушей.

На следующий день состоялось чествование Кресченция. Хозяин замка, будучи вдовым и не менее, чем Альберих, любвеобильным мужчиной, постарался усладить своих гостей всеми яствами стола и постели, на которые только была способна его казна. Гости, заранее зная, что их ждет, оставили своих почтенных матрон дома, дабы ничто не смущало их во время пира. Кресченций приволок из Рима целую ватагу рискованных циркачей, фимеликов и разбитных девах, и к концу дня залы его старого замка являли собой картины оргий, достойных времен Калигулы и Нерона. Альбериху как самому почетному гостю Кресченций отвел собственные покои, в которых герцога Сполетского по окончании пира ожидали самые великолепные наложницы, среди которых была даже одна сарацинка. Альберих благодарно принял подарки, однако спустя какое-то время все девушки спешно покинули хозяйские покои, вдогонку же им неслась отборная брань благородного герцога. Альберих, несколько встревожившись, все же списал последние свои неудачи на амурном фронте на общую усталость и излишнюю выпивку.

Однако настроение у него все же испортилось, и замок Кресченция он через день покидал в нелучшем расположении духа. В Сполето он вернулся к ночи, ворчливо погонял своих слуг, а наутро позвал к себе, как обычно, капеллана справиться о последних новостях.

Новостей издалека почти не было, и капеллан вскоре перешел к делам, случившихся за время его отсутствия в Сполето. Альберих скучающе слушал его, пока тот в своем перечислении новостей не дошел до свадьбы кузнеца Мария с его поварихой Беатой, которая должна была состояться уже завтра. Альберих нахмурился, подумал некоторое время и, побарабанив пальцами по столу, сказал:

— Передай им, что их господин не желает видеть девицу Беату в своих покоях и требует реализации своего права в денежном виде.

— Их семьи будут весьма удручены, мой кир. Они весьма небогаты, а эта девица весьма и весьма привлекательна, и они рассчитывали…

— Да мало ли на что они рассчитывали! Я сказал, пусть заплатят!

— Слушаюсь, мессер, — и капеллан послушно сделал какие-то пометки в своем пергаменте.

— Что еще?

— Пришел ответ на ваше письмо от сестры Евдокии из благочестивого монастыря Коразмус!

— Прекрасно, ну что, она пришлет вина?

— Сложно сказать, мой кир. В письме речь не об этом.

— Понятно, опять либо нежные вздохи, либо адовы проклятия.

— Скорее второе, мессер.

Альберих расхохотался.

— О, давно не было, я уже начал скучать! Читай же. Чего она там мне на сей раз нажелала?

Капеллан порылся в своей шкатулке и достал малюсенький свиток. Развернув его, он с важностью прочел:

— «Ты отнял у меня все, что мог. Я тоже отниму у тебя все, что могу. Ты был моим последним мужем. Я стану твоей последней женой».

— И все?

— И все, мессер. Больше ничего нет.

— Клянусь Юпитером, герцогиню начинают покидать силы и разум. Стоило ради этого отправлять гонца! Однако жаль, вино из Коразмуса было отменным, теперь придется просить саму настоятельницу об одолжении.

— Написать настоятельнице письмо, мессер?

Альберих не ответил. Лицо его исказила страшная догадка, которая заставила все мускулы лица окаменеть. Раздался его голос, чем-то до хрипоты испуганный:

— Немедля повтори, что она написала!

— «Ты отнял у меня все, что мог. Я тоже отниму у тебя, все что могу. Ты был моим последним мужем. Я стану твоей последней женой».

Альберих приподнялся со своего кресла. Руки его дрожали, глаза были страшны.

— Она отомстила! Ведьма! Она все-таки отомстила! Проклятье! Убирайся к дьяволу, плебей!

Капеллан пулей вылетел из покоев герцога. Альберих, оставшись наедине, начал по-звериному рычать на весь замок и переворачивать тяжеленную мебель в своих покоях. Слуги испуганно попрятались, кто где смог, таким своего хозяина они не видели и не слышали никогда. Альберих весь исходил самыми страшными и богопротивными ругательствами, кляня всеми возможными словами и Небо, и Землю, и рай, и преисподнюю, в отчаянии выхватив меч, наносил удары по стенам своего замка, высекая искры. Наконец меч, не выдержав, сломался, и Альберих, швырнув обрубок в окно, упал на массивную кровать свою и завыл волком.

Так продолжалось несколько часов, и слуги уже вовсю начали склоняться к мнению, что хозяина посетили бесы. Возможно, они в своих догадках были не так уж и неправы. Внезапно Альберих появился во дворе замка в одном исподнем и начал скликать слуг. Сначала к нему долго не шли, а когда, наконец, самые отчаянные решились, первого же сострадательно подошедшего он наградил могучей зуботычиной.

Наконец даже у столь могучего человека, как Альберих, стали иссякать силы. Разум постепенно возвращался на место, и вскоре у него созрел кое-какой план действий.

— Коня, холопы! Оружие! Шевелитесь, свиньи, иначе я вас всех обменяю на арабов! Оруженосцы, выступать со мной!

Двор пришел в суматошное движение. Слуги старались, как могли, и их в этом усердии даже вдохновляла мысль, что полубезумный хозяин хочет сей же час покинуть замок, чтобы устремиться согласно течению своих страстей.

Спустя четверть часа, безжалостно вонзая шпоры в бока своих лошадей, из ворот сполетского замка стремительно вылетела кавалькада всадников. Никто, кроме их хозяина, возглавившего эту сумасшедшую гонку, не знал ни адреса, ни цели внезапного путешествия. Они видели и были уверены только в одном — их хозяина что-то до крайности разъярило и, по всей вероятности, придется обнажать мечи, а пока надо стараться не упустить своего взбесившегося сеньора из вида, иначе его гнев мог запросто перекинуться на них.

Природе решительно не понравилась эта колонна бешено мчащихся всадников, а может, наоборот, решила соответствовать мыслям и настроениям Альбериха. Солнце, смертельно палившее все утро, к моменту выезда заволокло здоровенными косматыми тучами, спустя короткое время разразился мощный ливень, сопровождаемый трескучими раскатами грома. Но Альберих ничуть не сбавил темп, по-прежнему доставляя коню нестерпимую боль от своих шпор и закидывая своих, немного отстающих, сопровождающих комьями грязи, вылетающими из-под копыт.

Оставив справа от себя Терни, всадники взяли курс на Риети. Дорога пошла на спуск, но незадолго до выезда на равнину путники свернули вправо от дороги на еле различимую тропу, по которой раз в неделю монахини монастыря Коразмус выезжали в Терни ради обмена производимых ими продуктов — вина и фруктов — на необходимые им товары потребительского и духовного свойства.

Всю дорогу мозг Альбериха, пылая, рисовал ему картины жутких страданий, каковым он подвергнет Агельтруду за ужасное проклятье, которое та обрушила на него. Однако свежий ветер и яростные капли дождя, заливавшие ему лицо, благодатно освежили его разум, который теперь советовал прежде всего запастись необходимым терпением, быть может, исполнить еще разок роль пылкого любовника и попытаться добром уговорить старую герцогиню снять проклятье, поскольку, как известно, проще всего сделать это тому, кто это проклятье наслал. Ну а уж потом Агельтруда будет в полной его власти, и мера ее наказания будет ограничиваться лишь пределами фантазии ее палача.

Всадники железной лавиной, гремя оружием, влетели на территорию тщедушного и довольно ветхого монастыря, едва не сбив при этом выходящую за его пределы небольшую похоронную процессию. Монастырь Коразмус, увы, не дожил до наших дней, растворившись в истории где-то спустя век после описываемых событий. Он был одним из немногих на тот момент женских монастырей в Италии, на территории монастыря жило около пятидесяти сестер, во главе которых стояла энергичная и добродетельная сестра Евфимия. Поблизости от монастыря располагалось несколько строений, в которых жили мужчины, выполнявшие роль не то охраны, не то соглядатаев при сестрах. На склонах холмов, у подножия которых располагался монастырь, простирались монастырские виноградники, а еще чуть далее сады сливовых, масличных и яблоневых деревьев. В хозяйстве монастыря содержалось также овечье стадо и пара десятков лошадей. Все это вместе взятое позволяло монастырю жить спокойной и достаточно обеспеченной жизнью. К тому же сестры монастыря регулярно получали дары из Рима и от ближайших крупных феодалов, в число которых входил и сам герцог Сполетский.

Герцог разъяренной кометой влетел во двор монастыря, порядком напугав находившихся в нем людей.

— Где Агель… где эта чертова сестра Евдокия? — нимало не смутившись святостью окружавших его стен, заорал он.

Присутствующие испуганно закрестились. К Альбериху немедленно выступила сухонькая благообразная монахиня.

— Мессер Альберих, мы все очень рады видеть вас в здравии и у нас в гостях, но прошу вас не забывать, что вы находитесь в стенах Божьего монастыря, и вам должно соблюдать спокойствие и смирение!

— К черту смирение! — продолжал вопить Альберих, и продолжали креститься вокруг него собравшиеся люди, — не забывайте, что ваш монастырь существует в том числе и на мои пожертвования!

— Вы неправильно представляете себе устройство мира, — спокойно отвечала Евфимия, — не вы лично даете нам средства к существованию, но сам Господь позволяет вам делать эти пожертвования Церкви ради очищения и спокойствия души вашей.

Альберих на секунду вновь овладел своими чувствами.

— Искренне прошу прощения у вас, матушка Евфимия, и смиренно склоняю голову пред Господом и пред вами. Мой разум помутнен яростью и местью, но мне позволит справиться с этим ваша сестра Евдокия. Прошу немедленно позвать ее ко мне.

— Я рада, мессер Альберих, вновь видеть в вас примерного христианина, но ваша просьба неосуществима.

— Что? Что еще такое? — брови Альбериха вновь грозно сомкнулись.

— Сестра Евдокия вчера покинула нас и ныне пребывает в Царствии Господнем. Тихой и умиротворенной.

— Как? Не может быть! Вот дьявол! — и аббатиса вновь испуганно отшатнулась, — она умерла… сама?

— Да, она слегла еще две недели назад. Силы покинули ее настолько, что последние дни она с кровью ходила под себя. Все мы молились за ее выздоровление или за скорейшее избавление от мук, и наш милостивый Господь выбрал второе, и мы сегодня с благодарностью вознесли ему молитву.

— А мое письмо? Она сама писала ответ на него?

— Да, ваше письмо доставило ей последнюю улыбку в этом мире. Она сама написала ответ, ведь сестра Евдокия была в свете не только деятельной и могущественной синьорой, но и образованнейшей женщиной, коих в нашей стране, увы, так мало.

— Образованнейшей… — с горькой иронией повторил Альберих, и глаза его вновь начала накрывать пелена гнева, — я погиб! Никто и ничто не спасет теперь меня! Проклятье! Гори в аду, чертова ведьма!

— Мессер Альберих, мессер Альберих!

— Что «мессер Альберих»? — окрысился герцог на аббатису, — где эта старая сволочь? Вы уже успели похоронить ее?

— Я вас прошу, мессер Альберих, покинуть стены монастыря. Мы будем молиться за вас!

— К черту ваши молитвы, где труп этой ведьмы, я вас спрашиваю, иначе я прикажу своим людям поджечь ваше елейное гнездо!

— Вы могли встретить гроб с телом сестры Евдокии у ворот монастыря.

Альберих оглянулся в сторону ворот. В его проеме еще была видна процессия, печально удаляющаяся в сторону кладбища. Вскочив в один момент на коня, он кинулся вдогонку. Его слуги последовали за ним. Аббатиса и ее сестры опустились на колени и испуганно шелестящими голосами начали читать им вслед молитву.

В два счета Альберих оказался возле процессии, состоящей из десяти монахинь, грустно и бережно несших грубо сколоченный гроб.

— Остановитесь! — рявкнул Альберих. Монахини испуганно замерли, опустив гроб на землю.

Альберих, спешившись, подскочил к гробу, словно не поверил словам Евфимии. Могучей рукой он откинул не закрепленную крышку гроба и его глазам предстал облаченный в монашеские одежды труп герцогини Агельтруды. Герцогиня лежала с повязкой на глазах, но ее синие губы сложились в какой-то язвительной улыбке, и воспаленному мозгу Альбериха показалось, что, даже умерев, герцогиня едко насмехается. А над кем же она могла насмехаться в свои последние мгновения, как не над ним? У Альбериха от ненависти и бессильной злобы закружилась голова.

— Ведьма! Будь ты проклята, ведьма! Так получай же!

И обнажив меч, он, что есть силы, ударил им по гробу. Монашки в ужасе бросились бежать, слуги Альбериха, не решаясь остановить своего господина, истово крестились, глядя на происходящее. А Альберих неистово рубил гроб, так что разломились верхние доски, после чего удары меча уже приходились на безжизненное тело герцогини. Потерявший разум Альберих остервенело кромсал и кромсал труп, пока не услышал за своей спиной чей-то пронзительно спокойный для такой минуты голос:

— Кажется, мне уже приходилось однажды видеть нечто подобное. И, клянусь священным Писанием, оно не принесло пользы и успокоения тому, кто это сделал!

Альберих, остановился и, тяжело дыша, медленно обернулся. Перед ним стоял человек в капюшоне, выдававшем в нем священника. Человек тут же откинул капюшон, и Альберих узнал Сергия, бывшего епископа Чере.

— Ваше преподобие, — пробормотал, растягивая слова, Альберих, не смущаясь содеянным, а скорее недоумевая от неожиданной встречи, — стараниями каких бесов вы здесь оказались?

— Я приехал проводить в последний путь герцогиню Агельтруду, с которой мы были дружны и которой я помогал в ее деяниях в меру своих сил и возможностей. Я очень расстроен тем, что мне сейчас пришлось увидеть. Я не спрашиваю вас о мотивах, но прошу вас одуматься и оставить в покое труп герцогини, дабы сестры ее совершили подобающий прощальный обряд.

— Она оскорбила меня, она нанесла мне урон, она уничтожила меня! — бормотал Альберих.

— Как могла простая монахиня оскорбить и уничтожить сиятельного герцога?

— Она… она прокляла меня!

— О, это уже серьезнее, но она умерла, и теперь только Господь может смилостивиться над вами и снять проклятие. Только он и никто иной. Следовательно, вам необходимо покаяться и просить Господа об очищении, а вы тем временем что делаете?

Альберих, как человек, только что вышедший из-под гипноза, оглядел меч, а затем все, что было раскидано вокруг него. Он бросил меч на землю и нашел в себе силы перекреститься.

— Вот так-то лучше, сын мой. Оставим же монашкам несчастную Агельтруду и прогуляемся вдоль стен этого славного монастыря. Вам это будет только на пользу.

Альберих согласно кивнул, и они вдвоем, герцог с низложенным из сана епископом, неторопливо побрели по небольшой тропинке между живописно растущими пиниями.

— Мессер Альберих, вы прославились на все италийские земли как не знающий страха воин и хитрый, расчетливый человек. Не поддавайтесь же подобным эмоциям и впредь. Пример покойного папы Стефана говорит о том, как можно легко в минуту необузданного гнева растерять годами и по крупицам собираемое уважение людей.

Альберих молчал.

— К тому же, насколько я наблюдал за событиями последнего времени, скорее у Агельтруды были основания считать себя пострадавшей. Признаться, я восхищен, как жестоко и умно вы… расправились с семьей Гвидонидов.

Альберих остановился и недобро поглядел на Сергия. Тот, взяв его за руку, увлек за собой и невозмутимо продолжил:

— О нет, мессер Альберих, я не склонен афишировать свои наблюдения. Тем более, что это только наблюдения и выводы, которые я извлек, анализируя всю цепочку событий. Я еще склонен думать, что смерть императора Ламберта действительно могла быть следствием несчастного случая или мести его ближайшего друга. Но вот последовавшее затем убийство Гвидо и скорое пострижение герцогини Агельтруды, несомненно, дело ваших рук.

— Чего вы хотите и на что вы рассчитываете, излагая мне все это?

— Прежде всего, это не шантаж и не обвинение, мессер Альберих. В наше неспокойное время люди вынуждены всеми доступными способами отвоевывать свое место под солнцем. Не скрою, я изучал вас, Альберих, и понял, что имею дело с решительным и честолюбивым человеком.

Альберих не ответил, и Сергий продолжал:

— Любой другой, но не вы, Альберих, остановился бы, получив в свое распоряжение герцогство Сполето. Любой, но не вы. Не такого вы склада человек. Вы и ваш друг, мессер Теофилакт, граф Тусколо, никогда не остановитесь в своем восхождении вверх. Но что вы можете предпринять теперь?

— Допустим, я не знаю и пока что не задумывался. А что, у вас есть предложение?

— Да, несомненно, у меня есть, есть для вас предложение. Ваши блестящие победы, Альберих, в прошлом, люди, стоящие выше вас, более не допустят вашего продвижения. Им не нужен амбициозный и строптивый вассал. Но я вас и опять-таки вашего друга Теофилакта нахожу заслуживающими более высокого положения, чем те лживые, изнеженные и высокомерные синьоры, которых Провидение ехидно сделало хозяевами здешних земель.

— Вы имеете в виду графа Тосканского? Странно слышать, тосканцы столько лет прятали вас от гнева папы.

— И держали меня как своего карманного диакона, а также, хуже того, как потенциального заложника, которого можно было всегда обменять на какую-нибудь папскую подачку. О, я испытываю странное чувство благодарности к приютившему меня Адальберту!

— А не связано ли это с тем, что граф Адальберт предпочел в будущем сделать ставку на кардинала Христофора, а не на того, кто непосредственно участвовал в Трупном синоде?

Сергий ухмыльнулся.

— Ну вот, узнаю знакомого мне Альбериха и рад приветствовать его. И что из того, что вы, наверное, правы? Вы также правы и относительно Адальберта — он, действительно, один из тех, к счастью, весьма немногих, кто стоит на вашем пути. И без меня вам его не одолеть, и над ним и ему подобным не возвыситься.

— Чем же вы можете мне помочь? И чем могу помочь я?

Сергий усмехнулся, привычно сощурив близорукие глаза.

— Все дороги, Альберих, ведут, как известно, в Рим. В том числе и та, которая приводит к папской тиаре, в том числе и та, которая приводит к королевским коронам. И вместе мы сможем сделать то, чего не сможем поодиночке. Почему бы нам не начать с первой?

Эпизод 13. 1655-й год с даты основания Рима, 15-й год правления базилевса Льва Мудрого, 1-й год правления императора Запада Людовика Прованского

(июль 901 года от Рождества Христова)

Вернувшись в свой замок в состоянии подавленном и мрачном, Альберих вызвал к себе своего мажордома и начал осторожно расспрашивать его о судьбе того раба, который дегустировал ему монастырское вино. Из слов мажордома он узнал, что раб этот находится здесь с первых дней своего существования, что, несмотря на греческое имя Фома, данное ему при рождении, родители его были из славянских племен, а в рабство они угодили во время неудачного похода на Византию, после чего цепочкой покупок и продаж оказались в Сполето. Мажордом невысоко отозвался о трудолюбии Фомы и его степени полезности в общем хозяйстве, заявив, что раб сей ленив, строптив и своим поведением плохо влияет на остальных. На вопрос же Альбериха, есть ли у этого раба среди подобных ему любовница, Донато, к удовлетворению своего господина, ответил, что Фома, в отличие от хозяйственных работ, в данном плане весьма усерден, и уже не одна рабыня им в свое время была совращена. Закончив расспросы, Альберих велел позвать к нему этого Фому.

Раб появился в кабинете Альбериха в приподнятом настроении, очевидно, рассчитывая на очередную дармовую чарочку хозяйского вина. Однако, вопреки его ожиданию, Альберих начал ласково расспрашивать его о бытовых проблемах, о том, хорошо ли он устроен, кормят ли его досыта, не перегружают ли работой и прочее. Фома еще более воодушевился, возомнив себе, что после всех героических винных проверок хозяин, быть может, теперь пожелал приблизить его к своей особе.

Наконец Альберих перешел к главному:

— Мне рассказывают, что мои рабыни очень лестно отзываются о тебе, мой друг. Не беспокойся, я ничуть не против этого. Мало того, считаю, что все твои похождения в потенциале только увеличат мое имущество. Мой препозит сообщает, что сразу несколько рабынь просят, чтобы ты навестил их. Они молоды и красивы, а ты прекрасно развит физически, и твои дети только усилят и украсят мой двор. Что ты на это скажешь?

Во время своей речи Альберих не спускал глаз со своего раба, и от него не укрылась тень тревоги и сомнения, пробежавшая по его лицу.

— В чем дело, любезный? Тебе не нравится мое предложение? Полно, мне сказали, что ты ни с кем не связан узами Гименея, — Альберих на всякий случай отрезал рабу единственный путь к отступлению, — а наиболее резвая и пригожая из желающих женщин ожидает тебя уже сегодня.

Раб очевидно колебался. Глаза его бегали, он тщетно искал выход из создавшегося положения. Наконец он выдавил из себя:

— Я сейчас не могу, хозяин. Я болен.

— Чем же? — деланно удивился Альберих, но в душе у него окончательно воцарилась печаль, — летом простуды быть не должно, вид у тебя румяный и спокойный. А потом, — он внезапно резко возвысил голос, — как смел ты, ничтожный, утаить от меня свою болезнь, пробуя вино, которое предназначалось мне?

Раб не ожидал такого ответа. Он упал на колени.

— Хозяин, не гневайтесь, моя болезнь не может повредить вам, и я ничего не утаиваю от вас. Но мой недуг такого свойства, что я не хотел бы, чтобы об этом узнали в вашем услужении. Вот уже три недели, как у меня пропала мужская сила, и я теперь всячески избегаю женского общества и молю Господа о ниспослании мне выздоровления.

Сколь ни тяжело стало на душе у Альбериха, но он вынужден был деланно расхохотаться.

— Так вот в чем дело, милый Фома! Ступай же и будь спокоен, я сохраню твою тайну. Но как только твой недуг покинет тебя, просись увидеть меня. Мое предложение остается в силе. Ступай!

Раб вышел, а Альберих тут же подозвал к себе Донато.

— Этот смерд действительно ленив и порочен. Он не должен увидеть утро завтрашнего дня, — вынес приговор герцог.

Оставшись наедине, Альберих предался невеселым размышлениям. До разговора с рабом он логично, для людей своего века, полагал, что проклятие Агельтруды передалось ему чарами или заклинаниями через вино. Теперь же выходило, что раб разделил участь своего господина, а, стало быть, в вино было подмешано какое-то зелье. Это давало надежду на выздоровление. Для нейтрализации зелья ему необходимо было обратиться к умелому и образованному знахарю, коих тогда во всей Италии были считанные единицы, а Альберих не относился к кругу тех, кто с ними плотно общался. Ко всему прочему необходимо было сохранить все свое нездоровье в тайне, чтобы ни чванливый вельможа, ни последний смерд на Апеннинах не давился от смеха при встрече с грозным герцогом великого Сполето, не тыкал пальцем в его сторону и не сочинял скабрезных куплетов. В этом плане вариантов у него не оставалось — ему надо было обратиться к Теодоре Теофилакт.

Спустя две недели герцог Сполетский въехал во двор хорошо знакомого ему дворца Теофилактов на Авентинском холме. Стены, убранство дворца, численность и вышколенность челяди явно свидетельствовали о том, что дела у хозяев продвигаются. Супруги радостно приветствовали Альбериха, отдавая должное стараниям последнего выгородить их в глазах Беренгария Фриульского. Альберих рассеянно слушал хозяев, раздумывая над поиском причины, согласно которой хозяину дома следовало бы оставить его наедине со своей женой. Не найдя ничего лучшего, он решился сказать правдиво:

— Мой друг, мессер Теофилакт, я прошу тебя не удивляться моей просьбе, но есть одно обстоятельство, которое я хотел бы обсудить наедине с твоей супругой. Прекрасно понимаю, что у вас нет друг от друга секретов, и благодарю Господа, что в таком единении сердец и духа вы проводите дни свои, но причина эта настолько стыдит меня, что я не смогу рассказать о ней в твоем присутствии, а ты сам мне помочь ничем не можешь. Тем не менее, я заранее прошу у вас, друзья, клятвенно обещать мне, что тайна моя, которую я собираюсь поведать прекраснейшей Теодоре, не выйдет за пределы вашего дома.

Теофилакт несказанно удивился его словам — конечно же, он не испытал радости от предложения Альбериха, тем не менее, причин не пойти навстречу другу у него не было, и он согласился, попутно дав обещание молчать о тайне герцога Сполето.

Оставшись наедине с Теодорой, Альберих рухнул наземь и, обхватив ее ноги, начал умоляюще шептать:

— Милая, мудрая, блистательная Теодора! Молю и заклинаю тебя, как друга, как прекраснейшую и мудрейшую из женщин, помоги мне! Я прошу тебя и твоего мужа никому и ничего не говорить, иначе… О, простите меня и войдите в мое положение… Я из друга вашего превращусь в вашего злейшего и беспощадного врага, и ничто не остановит меня в таком перевоплощении! Я вынужден полностью довериться вам, и в вашей власти теперь будет находиться честь моя. Но я прошу тебя, помоги! — вид некогда грозного и иронично-надменного Альбериха был Теодоре неприятно жалок и внушал неподдельную тревогу.

— Вы ли это, мой друг? Вы, который столько раз нам демонстрировали свою храбрость и саркастическое, до цинизма, восприятие всего сущего?

— Да, да, это я, Теодора, и я раздавлен, уничтожен и опозорен, и я больше всего на свете боюсь, что это пребудет до конца дней моих!

— Что случилось, мой друг? Расскажите же! И оставьте, наконец, в покое мои ноги и пересядьте, пожалуйста, в кресло, если не хотите стать врагом Теофилакту еще до своего рассказа.

Альберих достойно справился со своей истерикой и нашел в себе силы максимально подробно все рассказать. Когда он закончил, на несколько минут воцарилась тишина. Альберих, в ожидании чуда, взглядом ребенка, ждущего подарка, воззрился на Теодору, а та погрузилась в размышления.

— Прежде чем что-либо утверждать определенно, я предлагаю вам еще раз проверить себя. Гален справедливо говорил, что здоровье — вид гармонии, но его границы очень широкие и не у всех они одинаковые. Знаете, в этой сфере очень много зависит от психологии и самовнушения человека. Сейчас вы зациклены на этой проблеме, и она из-за этого только все более берет над вами верх. Надо попробовать расслабиться, не думать об этом. Было бы здорово, Альберих, если бы вы по-настоящему влюбились, хотя, наверное, это не про вас.

— Да я на протяжении трех недель ничего и не подозревал, пока моя немощь не стала очевидной. А до этого я расслаблялся, уж поверьте мне, будь здоров!

Теодора улыбнулась.

— А скажите, ведь Агельтруда прислала вам несколько бочонков, и вы вроде бы намеревались их взять с собой в Верону? Неужели вы выпили все в одиночку, ну не считая вашего раба, конечно?

— Нет, разумеется, нет.

— И что ваши друзья?

— О, и Марк, и Кресченций забавлялись с девками, не ведая усталости. Я был тому свидетелем!

— Видимо, зелье было подмешано только в одном, последнем бочонке, или же только этот бочонок подвергся проклятию. Вашим друзьям несказанно повезло.

— Но что же делать, Теодора?

— У меня в услужении есть египтянка, достойная наследница моей славной Миу. Она обслуживает челядь и, говорят, творит чудеса, воскрешая желания даже у давно забывших про это стариков. Если вы не побрезгуете ей, то может, она сумеет… пробудить ваш Везувий, — с улыбкой добавила Теодора.

— Я не сомневаюсь, что этот вулкан способны пробудить только вы, Теодора! — вдруг пылко воскликнул Альберих.

— Мой милый друг, я вам однажды уже на эту тему сказала все. Так что насчет моей служанки?

— Пришлите мне ее сегодня вечером.

— Вот и славно. Если она не приведет вас в чувство, мне ничего не останется, как, не раскрывая имен, обратиться за консультацией к знакомым лекарям из Аргоса и королевства мавров. Их ответы придут, конечно же, нескоро, но это все, что я могу сделать. Да, я так поняла, что вы не против, что о ваших проблемах узнает мой муж? Иначе вы ставите меня в очень неловкое положение.

— Да, но только он и вы, Теодора. Иначе..!

— Я все слышала, вы нам этого не простите. Я вас понимаю, мой друг, и эта тайна будет только нашей.

— Но ведь об этом будет знать и ваша египтянка!

Теодора была женщиной своего времени.

— Если вы компенсируете мне все мои затраты на нее, то вы будете последним, кто разделит с ней ложе, — таков был ее ответ.

За сытным ужином, где армянское вино Теофилактов на время прогнало из души Альбериха печаль-тоску, герцог поведал хозяевам дворца о своем разговоре с Сергием и о предложении последнего заключить союз. Теофилакты поначалу скептически отнеслись к этому предложению, и в первую очередь засомневался сам Теофилакт.

— Папа Бенедикт стар, но я молю Господа о ниспослании ему сил на долгие годы, его правление успокоило и Рим, и соседние королевства. А где этот Сергий, там вечные конфликты, но, главное, он участвовал в Трупном синоде и озвучивал за спинкой кресла ответы Формоза. Рим не забыл и по сию пору не простил ему этого.

— Да, но зато он единственный, чье возможное воцарение на престоле Святого Петра откроет нам широкие дороги. Он зол на тосканцев, его ничто не связывает с бургундцами, а против Беренгария тоже можно найти способы успокоения, — ответил Альберих.

— Надо понять, насколько Сергий будет милостив к нам, — сказала Теодора.

— Он готов служить уже сейчас.

По лицу Теодоры промелькнула легкая тень. Гречанку, по всей видимости, озарила какая-то идея.

— Да, Рим, не забыл участие Сергия в Трупном синоде и случись, что завтра Господь призовет к себе Бенедикта, у Сергия будет немного шансов примерить тиару. Ему может помочь только одно… — добавила Теодора.

— Что? — хором спросили ее мужчины, а та с хитрой улыбкой продолжила:

— Если единственным конкурентом его будет человек еще более преступного характера и развращенных манер. Если такого человека спровоцировать на преступные деяния в Риме или на насильственное восхождение на престол. В таком случае наш Сергий может явиться в качестве освободителя Рима и рассматриваться городом как благодетель, ну, в крайнем случае, как меньшее зло. Затем щедрые милостыни черни, совершение каких-нибудь популистских действий во искупление своей вины перед Верой и Римом, к примеру реставрация Латеранской базилики, и город с благодарностью будет произносить имя бывшего епископа Чере!

— Чудесно, Теодора! Не перестаю удивляться вашей мудрости! Но есть ли кто из священников, чья репутация хуже, чем у Сергия, а характер столь честолюбив, что может сподвигнуть его на захват папского трона? Неужели с охоты вернулся туринец Амолон? — Альберих вспомнил старую басню.

— Амолон, конечно, не вернулся, но такой человек, не поверите, есть. И на его кандидатуре строят серьезные планы. Это кардинал Христофор, личность весьма занятная, — за жену ответил Теофилакт.

— Я никогда не общался с ним, хотя он часто бывал в гостях у Агельтруды. От нее и других я много слышал о нем, причем слышал, действительно, исключительно негативное.

— Христофор долгое время был в союзе с Сергием, их тщательно пригревал у себя Адальберт Тосканский. Христофор обладает предельно необузданным нравом, взглядами на грани ереси и на редкость болезненным тщеславием. Папа Стефан рукоположил его в кардиналы только для того, чтобы увеличить среди высшего церковного клира число своих сторонников в пику формозианцам. Но даже Стефан с опаской говорил об этом человеке, явно случайно попавшем в высшие сферы Церкви, — сказал Теофилакт.

— И есть попутные обстоятельства. Воцарение Христофора напрямую выгодно его тосканским хозяевам. Если верить словам Сергия, именно на Христофора теперь делает ставку Адальберт. Через него тосканец может добиваться для себя короны Италии. А может быть, и императорской, — продолжил, развивая тему, Альберих.

— Вот именно! В случае освобождения трона Святого Петра необходимо будет спровоцировать Тоскану на подобную авантюру, — сказал Теофилакт.

— Я ничуть не удивлюсь, если никаких провокаций не потребуется, а планы захвата папской власти уже сейчас вовсю гуляют по закоулкам графского дворца в Лукке, — добавила Теодора.

— В любом случае, друзья, я так понимаю, мы согласны действовать вместе с Сергием и в пику тосканскому двору? — подытожил Альберих, и хозяева следом высказали свое безусловное одобрение.

Перед тем как направить свою служанку для выполнения ее нелегкой миссии к Альбериху, Теодора мышкой сама проскользнула в покои к сполетскому герцогу.

— О, госпожа в последний момент справедливо решила подменить собой свою служанку? Что ж, теперь я верю в свое выздоровление, — с усмешкой встретил ее Альберих.

— Я рада, мой друг, что к вам понемногу возвращается ваш привычный оптимизм, но я пришла по другому поводу. И прошу услугу за услугу. Заодно проверим возможности, а, главное, желание Сергия стать нашим верным союзником.

— Готов служить вам, прекрасная Теодора, а Сергия служить непременно заставлю.

— На днях нам стало известно о внезапной кончине Петра, епископа Болоньи. Сергий, по слухам, имеет влияние на тамошнюю церковную братию. Есть один верный нам человек, которому мы многим обязаны и которого необходимо отблагодарить. Если Сергий поможет ему, он может считать, что наш союз заключен.

— Охотно передам вашу просьбу, Теодора, но за епископским паллием вашему протеже все равно надо будет обратиться к Бенедикту.

— Здесь никаких помех не ожидается. И я прошу вас, Альберих, сохранить мою просьбу втайне, как я сохраню вашу, и пусть просьба эта пойдет от вашего имени.

— Прекрасная сделка, Теодора, и я в ней участвую. Кто этот человек?

— Причетник равеннского архиепископа Иоанн из Тоссиньяно.

Спустя два часа в покои все еще бодрствовавшей Теодоры заглянул вновь расстроенный Альберих и печально поведал, что все усилия умелой египтянки не увенчались успехом.

*****

Эпизод 14. 1657-й год с даты основания Рима, 17-й год правления базилевса Льва Мудрого, 3-й год правления императора Запада Людовика Прованского

(июль 903 года от Рождества Христова)

Ни много ни мало, но целых два года минуло после визита Альбериха к его римским друзьям. Итальянские сеньории все это время пребывали в редкостном для того века состоянии покоя, умиротворенность и благодушие воцарились на апеннинских землях. Спокойным властелином на полях северной Италии полноправно ощущал себя Беренгарий Фриульский, в роскоши и неге обдумывал свои коварные планы Адальберт Тосканский. В далеком Провансе по несколько раз на дню Людовик Бургундский примерял на себя императорскую корону, а в буйном разгуле пытался смягчить горечь своей болезни, которая, увы, так и не покинула его, Альберих Сполетский. Наконец, в просторных залах своего ватиканского дворца от суеты и вечных интриг мог позволить себе абстрагироваться папа Бенедикт Четвертый, с умиротворенной душой и спокойным разумом посвящая свой досуг бесконечным теологическим спорам с восточными еретиками, и лишь однажды за эти годы явив миру всю мощь своего высочайшего гнева, когда подверг отлучению от Церкви фландрских убийц Фулька, знаменитого архиепископа Реймса .

В спокойствии и добром здравии пребывала и семья Теофилактов. Глава семейства был первым лицом римского Сената, едва ли не более прочих уважаемый горожанами и Ватиканом патриций. К званиям консула, сенатора, главы городской милиции граф Тусколо добавил за это время титул папского вестарария . Его главным советником оставалась премудрая Теодора, умилявшая римлян своей набожностью, ибо сия красотка по нескольку раз в год отправлялась в паломничества к церквям Северной Италии, невзирая на все тяготы путешествия по опасным итальянским дорогам, маршруты которых почему-то неизменно проходили через Болонью, где недавно сменился епископ. Росли и хорошели дочери графини Тусколо, Теодора-младшая и Мароция, последняя ни разу за это время не вспомнила свои приключения в Лукке и тех так рано оперившихся, сыновей Берты Тосканской.

Никто из вышеназванных вельмож света и Веры не рассчитывал всерьез на долгое сохранение этого странного штиля, внезапно воцарившегося в дотоле бурлящем океане политики. Одни, здраво оценивая ситуацию, не давали и ломаного гроша за клятвы своих побежденных врагов, а те, в свою очередь, изнывали от жажды реванша и копили силы. Установившееся равновесие на самом деле было настолько хрупким, что одно-единственное событие вновь привело в движение всю Италию. 01 июля 903 года от сердечного приступа скончался папа Бенедикт.

Не нужно было быть чрезмерно суеверным и вовсе не обязательно было являться достойным современником дремучего десятого века, чтобы не задуматься о сверхъестественных причинах той чехарды правителей, которая возникла за последние годы на папском престоле. За семь лет Рим сменил уже семь пап, и теперь снова, в который уже раз, готовился к жесткому противостоянию правящих элит в споре своих кандидатов на трон Святого Петра. Как грифы к обнаруженной падали, устремились со всех концов в Рим представители знатнейших итальянских фамилий и высший церковный клир. Ближайшие соседи Рима при этом заведомо получали определенное преимущество, ибо могли скорее оказаться в черте Вечного города и начать свою борьбу, отдаленным же провинциям оставалось, по большому счету, глотать желчную слюну и наблюдать, как прыткие конкуренты выбирают главу христианского мира.

Уже на третий день после кончины Бенедикта в Рим прибыл многочисленный кортеж Адальберта, маркграфа Тосканского, многочисленный настолько, что Теофилакту с большим трудом удалось отстоять право города оставить часть вооруженного сопровождения вновь прибывших вне крепостных стен. Адальберт и его супруга Берта были настроены весьма решительно. Как только они оказались в городе, практически все знатные римляне получили приглашения посетить их резиденцию, где всем гостям недвусмысленно намекалось на щедрые подарки от расточительной Тосканы. Сразу же обнаружилась и выдвинулась на передний план креатура графов тосканских — Христофор, кардинал церкви Святого Дамасия.

Кардиналу Христофору на момент описываемых событий было пятьдесят два года. Несмотря на достаточно преклонный для того времени возраст, Христофор сохранил в себе резкость характера и энергичную натуру, благодаря которым он и совершил в молодости стремительный взлет по церковной иерархической лестнице. Он был рукоположен в священники еще папой Иоанном Восьмым более двадцати лет назад, а кардиналом титульной церкви стал с благоволения Стефана Шестого. Однако с того времени категоричность и нетерпимость Христофора вкупе с его кипучей деятельностью начала идти ему во вред. Прочие священники высшего ранга находили его характер чрезмерно прямолинейным и нескрываемо амбициозным, а потому, приманивая его к себе в союзники и используя поначалу его инициативность и, пардон, определенную твердолобость, удачливые победители затем потихоньку и ловко задвигали Христофора на второй план. Таким образом, за последние два десятка лет Христофор успел побывать в эпицентре всех основных эпизодов борьбы за папскую власть, начиная от участия в убийстве своего покровителя Иоанна Восьмого (первом в истории, как уже говорилось, убийстве папы римского) до Трупного синода, где громовая речь Христофора производила не меньшее впечатление, чем яростные филиппики папы Стефана.

После поражения Сергия на папских выборах 898 года Христофор на пару с Сергием был отлучен от церкви и несколько лет находился под крылом графа Адальберта Богатого. Характер и манеры Христофора в выгодном свете представили его в глазах Адальберта, большей частью, возможно, потому, что именно этих качеств зачастую не хватало самому графу. Мало-помалу, но граф Тосканы склонился к решению отдать предпочтение именно Христофору, а не изворотливо-скользкому и вечно хитрящему даже там, где это совсем не нужно, Сергию. С Христофором разговор у Адальберта получился весьма кратким и предельно конкретным. Не дав графу возможности доткать свою паутину, полную велеречий и намеков, кардинал, подняв указующий перст к небу, зычным голосом изрек:

— Поскольку все лица, попавшие на престол Святого Петра после папы Стефана, выразили приверженность идеям богомерзкого Формоза, порушившего все основы кафолической церкви, все эти лица восседали на престоле Святого Петра незаконно и должны быть объявлены антипапами и преданы анафеме. Все их деяния признаются ничтожными, в том числе коронации Беренгара и Людовика Бургундского!

Это было именно то, чего так добивался Адальберт Тосканский. К тому же сам вид претендента на папский престол излучал непоколебимую уверенность в себе и успехе общего дела. В связи с этим Адальберт не поскупился на умасливание римской знати и горожан. Приезд тосканского кортежа ознаменовался щедрыми милостынями церквям, раздачей хлеба и мяса нищим, богатыми подарками городской знати. Еще более обильный дождь из материальных благ обрушился на головы священников, и первоначальная стена неприятия с их стороны к участникам Трупного синода очень скоро дала трещину и грозила в скором времени развалиться на куски.

Следом за тосканскими графами и их протеже в Рим из Сполето прибыл бывший епископ Сергий. Его приезд остался практически незамеченным, а сам хитрый падре решил до поры до времени спокойно и молчаливо оценить расстановку сил. Наблюдательный и аналитический склад ума его очень быстро позволил сделать вывод о рискованной расточительности Адальберта. Да, стена неприятия, быть может, треснула, но все-таки щедрые подношения не смогли до конца стереть из памяти римлян воспоминания о кощунственном Трупном синоде. Значительная часть знати и горожан решительно не хотела слушать о якобы высоких нравственных качествах кардинала Христофора, где-то в глубине души наличествующих у последнего, но в силу обстоятельств до сегодняшнего дня не имевших возможности себя проявить. Увиденное и услышанное на улицах Рима слегка опечалило и самого Сергия. Будучи также деятельным участником Трупного синода и не обладая столь мощной денежной поддержкой, как Христофор, Сергий прежде всего пришел к неутешительному для себя выводу, что шансы его на избрание папой ничтожно малы.

Обо всем этом он нашел в себе мужество поведать своим новым союзникам в лице герцога Альбериха и графа Теофилакта на одном из ужинов в доме последнего.

— Мы одинаково грешны с братом Христофором и одинаково заслужили порицание в глазах римлян, но у него есть замечательная возможность почти неограниченно смягчать сердца горожан блеском тосканского золота.

— Да, кардинал настроен весьма решительно. Настолько, что ему удалось восстановить против меня римский сенат, который еще неделю назад подобострастно смотрел мне в рот, — сказал Теофилакт.

— А с вами самими Адальберт еще не вел переговоры? — спросил Сергий, переводя взгляд попеременно с Теодоры на ее мужа, подольше, и с более выразительной миной, задерживая его на Теодоре.

— Пока нет, быть может, он решил обойтись без нас, — с явным неудовольствием ответил Теофилакт, тут же заподозрив Сергия в его осведомленности относительно их семейных проблем.

— Если нет возможности его преподобию выдвинуть сейчас свою кандидатуру на папский трон, значит надо, по крайней мере, не допустить победы тосканского кандидата, — заметил Альберих.

— Да, именно так. Хотя бы так. Ну а далее, ваше преподобие, все будет в руках Божьих. Та скорость, с которой папы меняют друг друга в последние годы, определенно свидетельствует, что у вас еще будет возможность примерить на себя тиару, — сказал Теофилакт.

— В ваших словах присутствует разум, терпение и расчет, и я готов согласиться с вашими доводами и ждать благоволения Небес. Но кто может сейчас, на данный момент, оказать конкуренцию Христофору? — спросил Сергий.

Молчавшая до этого Теодора быстро заговорила, все это время она тщательно выстраивала план действий.

— Кардиналу Христофору необходимо противопоставить кандидата по возможности безобидного и чистого, как агнец, дабы, в сравнении со своим конкурентом, он неопровержимо выгодно отличался от него. Не все еще продается за золото, мессеры. Давайте вспомним о добродетели и набожности, именно добродетельный Божий человек может остановить рвущегося к апостольскому трону Христофора. На каждом углу Рима необходимо кричать и напоминать его гражданам, что Христофор участвовал в надругательствах над Формозом!

— Этак и меня зацепит, милая графиня! — заметил Сергий.

— Мы говорим о победе, которую необходимо одержать именно здесь и сейчас. О нашем плане действий, когда настанет выгодный момент для вас, мы поговорим отдельно. А сейчас надо сконцентрировать все наши усилия на очернении Христофора в глазах римлян, благо повод для этого есть, и кривить душой не придется. Надо направить имеющиеся у нас средства исключительно на те моменты, где мы можем одержать верх, распылять и раздаривать средства, как сейчас это делает Адальберт, не в наших силах, да и навряд ли сие необходимо. Надо воззвать к разуму и чувству священников, среди которых формозианцы по-прежнему в большинстве, надо точечно заручиться поддержкой в Сенате, он немногочислен, и на обеспечение большинства у нас хватит золота. Но главное — предложить чистую и добродетельную альтернативу и здесь, кроме вас, ваше преподобие, нам никто не в силах помочь. Надеюсь, в лоне Церкви такие люди еще встречаются?

Последняя фраза Теодоры звучала откровенным оскорблением, но Сергий предпочел пропустить ее мимо ушей.

— Агнец… Чистый, добродетельный человек… не запятнанный в наших грехах… — вслух раздумывал Сергий. — Такие люди, хвала Небесам, еще встречаются, но ведь нам нужно, чтобы он был еще известен Риму… А знаете, такой священник действительно есть. Правда, он так молод!

— Этот порок со временем исправляется, — улыбнулась Теодора.

— Он значительно моложе меня, — со значением сказал Сергий.

— Ах, вот вы о чем! Полноте, ваше преподобие, вспомните судьбу Ламберта. Кто бы пять лет назад поставил хоть один денарий на то, что Беренгарий его переживет? А вот поди ж ты!

— Этот фриульский гриб еще прольет слезу на ваших похоронах! — хохотнул Альберих, но Сергий зло зашипел на него:

— Язву вам на язык, мессер Альберих, что вы такое говорите?

— Простите, ваше преподобие, и долгих вам лет жизни. Продолжайте же свой рассказ. Что за агнца вы откопали?

— Да он, правда, немного молод для понтифика, и Рим все-таки его плоховато знает, но зато сей юноша обладает поистине ангельским смирением, корыстолюбие и суета еще не омрачили его души. Его образованность и мягкость нрава снискали ему уважение среди высшего клира, но… не пойдут ли достоинства его во вред ему самому? Находясь на троне Святого Петра, нужно уметь проявлять и твердость духа, и определенную жесткость.

— Ваши слова, вероятно, справедливы, но я напомню, что нам необходима победа именно сегодня. Как сложится завтрашний день, знает только Господь, а мы будем действовать согласно обстановке, — возразила Теодора.

— Но кто же этот человек, ваше преподобие? — спросил Теофилакт.

— Его зовут Лев, он пресвитер городской церкви Приапи.

— Значит, он не римлянин? Прекрасно! — воскликнул Альберих, — Тогда откуда уверенность, что горожане будут отдавать за него свои голоса? Христофор-то им, по крайней мере, земляк!

— Лев родом из Ардеи, но это на самом деле неважно, — ответил Сергий. — В нашей ситуации это, быть может, наоборот, сыграет нам на руку, ибо все известные городу отцы Церкви за последние годы свою репутацию только раз за разом портили. К тому же высший клир, в отличие от плебса, немало наслышан о Льве, его мягкость и безотказность в помощи нуждающимся подняли его авторитет чрезвычайно высоко.

— Я полагаю, нам необходимо встретиться с ним, — сказал Теофилакт, — до сего дня я видел его только на службах покойного папы Бенедикта.

— Мессер Теофилакт, только прошу вас, не надо сейчас меркантильных разговоров. Лев благочестивый христианин, и нашими интригами мы только испугаем и огорчим его, — проговорил Сергий, — предлагаю вам направить ваши усилия на обеспечение поддержки пресвитеру Льву в вашем Сенате, я же со своей стороны разобьюсь в лепешку, но добуду большинство среди нашей братии. Прекрасная Теодора, вы воистину премудры!

— Представляю себе выяснение отношений между Христофором и Адальбертом, когда выяснится, что последний зазря ухлопал кучу своего золота, — усмехнулся Альберих, но суеверного Сергия от этого скоропалительного прогноза вновь передернуло:

— Что на вас нашло в последнее время? Рано, рано, мессер Альберих, вы делите шкуру неубитого медведя. Впереди у нас тяжелая работа, упорная схватка, и исход ее далеко неочевиден!

Всю следующую неделю Рим бился в лихорадке. На улицах, на городских площадях и рынках, даже чуть ли не во время службы не утихали среди горожан споры о будущем наследнике престола Святого Петра. Всю неделю шло противостояние золота Адальберта против добродетелей Льва из Ардеи. Немаловажным преимуществом последнего стала полученная им известность среди прихожан знаменитой римской базилики Санта-Марии Маджоре, где молодому священнику одно время довелось служить. Сам Лев был немало смущен своим выдвижением в претенденты на папский престол, причем настолько, что даже попросил своих братьев на время освободить его от ведения службы.

Активно и изобретательно действовал Теофилакт среди своих коллег по Сенату, агитируя за молодого пресвитера. К каждому сенатору был применен индивидуальный подход, и, в зависимости от личных качеств и претензий агитируемого, Теофилакт использовал в своем арсенале все — от подкупа до прямой физической угрозы. Сергий действовал в более дипломатичной манере, впрочем, Теодора оказалась права — формозианцы с радостью готовы были отдать свои голоса за Льва, как в силу достоинств последнего, так и в пику своим тосканским соперникам, так что здесь значительных материальных затрат даже и не потребовалось.

Шли дни, и Адальберт Тосканский со своим кардиналом Христофором по ряду наблюдаемых ими признаков почувствовали, как вполне осязаемая победа вдруг начала ускользать из рук. Перечень ответных мер был неширок — ничего более не оставалось тосканскому графу, как поступить в духе и в стиле практически любого игрока, начинающего проигрывать в азартные игры. Адальберт резко взвинтил ставки, начав сулить поистине золотые горы за голоса в пользу Христофора. Чаши весов, на которых лежала судьба папского престола, вновь заколебались.

Накануне дня голосования весьма кстати в Рим подоспело совместное послание от архиепископа Равенны Кайлона и гостившего у него архиепископа Бенедикта Амбренского , уважаемого далеко за пределами Прованса. Достойные пасторы в своем письме выражали горячую поддержку пресвитеру Льву и заверяли римлян, что тот будет способен поднять пошатнувшийся за последнее время авторитет Святой Церкви.

24 июля 903 года, выглядывая из-за занавесок своих носилок, граф Адальберт и его жена Берта, зеленея от злости, могли наблюдать, как в ожесточенном споре и с минимальным отставанием их кандидат проигрывает борьбу за вожделенную папскую тиару, превращая все значительные траты своих хозяев в пыль, в ничто. Решающим стало преобладание среди клира сторонников покойного Формоза — всякий раз, поднимаясь со своих мест, они напоминали римлянам о преступлении над Верой, совершенном с их молчаливого согласия шесть лет назад. Возражать против этого аргумента сторонникам Христофора было попросту нечем, в течение спора те не придумали ничего лучшего, чем с раздражением начать отвечать личными оскорблениями против обличителей своей креатуры. Все это достигало прямо противоположного эффекта, в невыгодном свете выставляя сторонников Христофора в глазах плебса. Не спасло Христофора и голосование Сената, здесь голоса разделились поровну, но Теофилакт хорошо запомнил тех, кто, несмотря на всего его усилия, пошел против него и поддержал тосканского протеже. Концовка голосования прошла уже под непрекращающимися громогласными проклятиями Христофора и его сторонников, которые грозили Риму и его церкви всеми мыслимыми и немыслимыми несчастьями. Все это со стороны больше напоминало брань рыночных торговцев, уличенных в продаже испортившегося товара.

Наконец под ликующие крики толпы перед глазами тысяч римлян, собравшихся на площади перед базиликой святого Петра, предстал весь покрасневший от смущения пресвитер Лев — молодой человек двадцати пяти лет от роду, наружность которого без сомнения выдавала в нем человека мягкого, уравновешенного и неиспорченного. Срывающимся от волнения голосом он благословил притихшую толпу, а единичным выкрикам своих противников кротко ответил библейской цитатой «Знает Господь путь праведных, а путь нечестивых погибнет» , и вознес благодарственную молитву. Сто восемнадцатый преемник Святого Петра был избран!

Эпизод 15. 1657-й год с даты основания Рима, 17-й год правления базилевса Льва Мудрого, 3-й год правления императора Запада Людовика Прованского

(30 августа 903 года от Рождества Христова)

Со времени своего приезда в Рим Теофилакт, граф Тусколо, заимел привычку уже бодрствующим встречать рассвет над вверенным ему городом. В то время, когда хозяин дома начинал готовиться к своему очередному рабочему дню, его семья обычно еще спала, большинство его многочисленных слуг еще тоже видело сны, спал город, спали даже неутомимые бенедиктинские монахи, поскольку утренняя служба в церквях уже прошла, а до оффиция первого часа было еще довольно далеко. Раннее пробуждение позволяло Теофилакту грамотно спланировать весь свой день, в том числе заблаговременно отдать сонной челяди необходимые распоряжения по своему хозяйству еще до своего выезда в Рим, а летом, ко всему прочему, дарило возможность достичь здания префектуры ранее, чем город накроет одуряющая жара.

Вот и в это чудесное августовское утро Теофилакт не изменил своим привычкам. Двор понемногу начинал просыпаться, в конюшне копошился конюх, приготавливая скакуна хозяину, стряпчие готовили завтрак, аромат которого сладким облаком всплывал к стоявшему на балконе Теофилакту, поднимая тому аппетит и настроение. Граф Тусколо оглядывал лежавшие подле его дома окрестности Рима, умиротворенный вид которых вносил аналогичное состояние в душу знатного сеньора. Лишь напрягая слух, можно было бы услышать сейчас тихое гудение нехотя просыпающегося города, большая его часть еще по-прежнему лежала в ускользающей ночной тени, в то время как верхушки многочисленных римских базилик уже вовсю согревали первые лучи расточительного римского солнца. Над Римом занимался новый день, занимался осмотрительно и осторожно, словно боясь кого-нибудь растревожить своими первыми шагами по городу или обидеть неосторожным лучом своим, невежливо заглянув в чью-нибудь спальню.

Вот так же, как новый день в Риме, мягко и нерешительно, начинал свою деятельность на троне святого Петра и молодой римский епископ Лев Пятый. Ни во сне, ни наяву не мечтал он и не мог предполагать, что однажды Провидение вознесет его на такую захватывающую дух высоту. Но раз это все-таки произошло, то Лев и вел себя подобно человеку, робко скользящему по карнизу верхнего этажа высокого дома, ощущающему каждым своим нервом всю опасность своего положения и всю роковую цену любому своему необдуманному поступку.

Так думал граф Тусколо о римском папе, понтификату которого шел всего-то тридцатый день. В глубине души своей Теофилакт находил оправдания осторожным действиям понтифика. Лев в эти дни чуть ли не с извинениями встречал в своем дворце представителей проигравшей тосканской партии во главе с самим кардиналом Христофором. «Ничего. Ничего, привыкнет. В крайнем случае, на то есть я и Сенат мой, чтобы оберечь его от опрометчивых шагов», — утешал себя Теофилакт. Кстати, если бы не он, папа, наверное, до сих пор бы не послал писем о своем избрании ни изгнанному императору Западу Людовику Третьему, ни благополучно восседающему в Константинополе императору Востока и своему тезке Льву Шестому. Единственное, на что еще решился молодой папа в первый месяц своего правления, так это, уступая внезапным и настойчивым просьбам прекрасной Теодоры, зачем-то освободить каноников Болоньи от уплаты налогов.

Вспомнив это, Теофилакт нахмурился. Он догадывался, что покровительство, оказываемое с недавних пор его женой равеннскому и болонскому епископатам, продиктовано далеко не религиозным рвением Теодоры, однако, заключив со своей супругой соглашение о предоставлении друг другу свободы действий на личных фронтах, он волей-неволей должен был теперь глушить приступы глухой ревности. Тем не менее, утро нового дня в Риме при следующем взгляде Теофилакта уже не показалось тому столь благостно-оптимистичным, как в первый раз.

Внезапно чуткий слух Теофилакта уловил звон копыт, раздавшийся возле ворот его резиденции. Спустя мгновение в двери постучали, и по нервной торопливости этого стука Теофилакт понял, что его рабочий день начался, в дом просится гонец с какой-то срочной новостью.

Слуги торопливо распахнули ворота. Во двор въехал плотно сбитый сеньор с длинными кудрявыми волосами, на лице которого явно отражалась тревога. Теофилакт узнал Кресченция и поспешил тому навстречу.

— Рад приветствовать вас в добром здравии, мессер Тео… — начал было Кресченций, но граф Тусколо его перебил:

— Кресченций, мы не на приеме у папы. Что случилось?

— Простите, мессер, но я с плохой новостью! В Риме мятеж! И на сей раз вполне себе настоящий!

— Хорошее начало хорошего дня! Итак, прошу вас, по порядку!

— Пригрели мы у себя на груди змей, граф! Тосканский отряд, поднявшийся ночью со своего лагеря на Нероновом поле, еще до наступления рассвета атаковал папский город Льва! Наши люди смогли отбить первую атаку, но надо спешить. Сил у них надолго не хватит!

— Что же ты делаешь здесь, Кресченций?! Довольно было бы направить и своего слугу, а самому с сенаторами собрать силы и разобраться с этими шакалами как подобает!

— Увы, но на этом плохие новости не заканчиваются. Атака тосканцев идет с благоволения или, если хотите, измены большинства сенаторов!

— Что такое ты говоришь? — вскричал Теофилакт, благодушное настроение его разом испарилось, а его громкий крик разбудил всех домочадцев.

— Боюсь, нам надо спасать не только папу, но и самих себя. Сенаторы Грациан, Григорий, Адриан и Феодор, очевидно, подкупленные Адальбертом Тосканским, издали указ о сложении с вас, граф, звания консула. Сенатор Анастасий, который выступил против их решения, сегодня ночью был арестован и теперь находится в Квиринальской тюрьме. К счастью, он успел предупредить меня о заговоре, иначе и вам, и мне пришлось бы если не завтрак, то обед уж наверняка провести за решеткой!

— Я так понимаю, они захватили управление и всей нашей милицией?

— Ну, допустим, не всей, но в большинстве своем дело обстоит именно так. А главной целью мятежников является папа Лев. Тысяча тосканцев сейчас штурмует Город Льва, тогда как папский гарнизон насчитывает всего пару сотен человек, и не на каждого из них я теперь готов положиться!

— А что со сторожевыми воротами?

— Сие мне неведомо, но подозреваю, что все северные ворота в руках заговорщиков!

— Кого же предатели хотят видеть своим консулом?

— Старую жабу Григория!

— Я так и думал! Того, кто безропотно позволил им в свое время устроить суд над Формозом!

— Сейчас об этом никто не вспоминает! Щедрые милостыни Адальберта, похоже, сделали свое дело, сейчас на каждом углу среди черни только и речи, чтобы наказать зарвавшихся в последнее время греков, то есть вас, граф!

В тихий шепот просыпающегося Рима внезапно ворвался гул колокола.

— А вот и набат! — с некоторым испугом в голосе произнес Кресченций, — торопитесь, мессер!

— На кого же сейчас мы можем рассчитывать?

— Мои люди собирают сейчас всех на поле Цирка Максимуса. Добавьте свою охрану, и я, думаю, на три сотни человек мы можем рассчитывать !

— Всего три сотни, — задумчиво повторил Теофилакт и вскочил на ноги, — собираем людей, Кресченций, и немедля идем на выручку папе. Если Господь окажет нам милость свою, мы прорвемся в город Льва и там будем держать осаду!

— Согласен. Мессер Теофилакт! Один совет — возьмите с собой свою семью. Их нельзя оставлять здесь. Адальберт может использовать их как заложников!

— Верно, — согласился Теофилакт, — ждите нас, Кресченций, ждите на поле Цирка! — и, обращаясь ко двору, Теофилакт заорал, — коней, бездельники! Седлать коней! Приготовить оружие! Будить хозяйку и детей! Никаких носилок, все на лошадей! Живо!

Началась суматоха. К Теофилакту выскочила, невзирая на все правила этикета, растрепанная после сна и еле одетая Теодора. Ей не надо было долго объяснять, Теодора сразу поняла всю опасность положения. Свой дом волею судеб приходилось оставлять, причем, скорее всего, на разграбление дикой римской черни, ибо никакую серьезную осаду их дом выдержать не смог бы. А значит, дело неминуемо кончилось бы их арестом.

Спустя полчаса кавалькада всадников, в том числе и сидящая по-мужски Теодора, в том числе и устроившиеся на руках верных слуг дочери Теофилакта, вылетела из ворот дома на Авентинском холме.

Гул набата становился все громче и с каждой минутой звучал все грознее. К хору колоколов постепенно присоединялись все больше и больше римских церквей. Все это вселяло неясную тревогу в сердце Мароции, которая испуганно прижималась к слуге и всматривалась в мелькавшие перед ее глазами лица горожан, спешно расступающихся перед несущимися всадниками.

В считанные минуты Теофилакт со своей свитой достиг Цирка Максимуса, некогда самого грандиозного ипподрома в Риме. В отличие от сегодняшнего времени, оставившего нам от Цирка, по сути, только рельефный оттиск своего присутствия у подножия Авентина, в девятом веке Большой Цирк еще представлял собой печальную груду развалин, основная часть строительного материала которого была растащена на новые здания во времена лангобардов. В любой другой момент Теофилакт, оказавшись среди обломков былого величия рухнувшей империи, не отказал бы себе в удовольствии пофилософствовать насчет суетности и тленности всего сущего. Однако на сей раз ему перво-наперво важно было встретить среди этих развалин оставшиеся верными своему консулу две сотни (лишь две сотни!) людей в полном воинском облачении, которых созвал сюда Кресченций. Теофилакт, воздав хвалу Небесам, приказал немедленно двигаться к Ватиканскому холму.

Людские ручейки, встречающиеся им на пути, по мере приближения к городу Льва мало-помалу начинали становиться все шире и оживленнее, вскоре всадники услышали и голос города. Услышанное им не добавило оптимизма. Разгоряченные римляне кричали о бессовестном подкупе сенаторов и священников греками, о том, что справедливо избранный папой кардинал Христофор обманом лишен престола дабы его заняла жалкая марионетка Теофилактов, что попраны (в который уже раз!) все устои святой Церкви, что хищная Византия вновь пытается установить свое господство над Римом, и прочая, и прочая. Видя всадников, одежда которых не оставляла сомнений в их греческом происхождении, горожане, все более осмеливаясь, грозили им вслед кулаками и выкрикивали кровожадные угрозы. Теофилакт не узнавал Рим!

Конечно, неправдой будет сказать, что он вовсе не получал никаких сигналов о готовившихся беспорядках в городе. Такие сигналы к нему начали поступать сразу после папских выборов, но он самоуверенно понадеялся на свой авторитет в Сенате и безусловную верность ему римской милиции. А кроме того, Теофилакт, вихрем пролетая по улицам Рима, имел основания сейчас всерьез сетовать на папу. Если бы не мягкотелость Льва, боящегося обидеть твердым словом каждого встречного и поперечного, он давно бы выставил за пределы Рима тосканский отряд Адальберта, по многочисленности своей и снаряжению явно не тянувший на обычное сопровождение миролюбивого сеньора. Если бы не склонность Льва к всепрощению, за истекший месяц можно было бы препроводить прочь из города и лишить сана наиболее ретивых сторонников Христофора, а самого кардинала-смутьяна вновь подвергнуть интердикту. Если бы не Лев, Теофилакт к сегодняшнему дню, наконец, уже очистил бы Сенат от тех, кто проявил малодушие еще на выборах папы. Все они, по всей видимости, загодя получили щедрое подношение от Адальберта и теперь, проиграв выборы, их хозяин, очевидно, нашел свои рычаги воздействия на их волю и совесть, принудив пойти на открытый мятеж. Впервые со дня своего появления в Риме Теофилакт чувствовал себя в городе чужим и непрошеным.

Но все еще, возможно, поправимо. Главное, успеть к Ватикану ранее, чем тосканцы доберутся до папы. Каким бы ни был Лев, но в глазах всего мира, а в глазах римлян особенно, он прежде всего глава Церкви и наместник Апостола на земле, и, следовательно, ему возможно будет найти правильные слова к разуму и сердцу горожан. Главное — успеть…

Вылетев на левый берег Тибра недалеко от Фабрициева моста, Теофилакт не решился переправляться на противоположный берег, так как мост был полностью забит толпой. Решив переправиться в Ватикан через мост Элия, Теофилакт продолжил движение вдоль набережной, наблюдая за событиями, разворачивающимися на правом берегу. Увиденное им поневоле повергало в уныние, в какой-то момент он почувствовал даже, что у него и вовсе опускаются руки. На другой стороне реки бесновалась трастеверинская толпа, никогда не испытывавшая дефицит в маргинальных личностях, а сейчас в своем течении бурно устремлявшаяся по направлению к Городу Льва. Однако Теофилакт был ошеломлен и раздавлен не видом этой самой толпы, а распахнутыми настежь воротами папского города. По всему выходило, что тосканцы взяли Город Льва и понтифик, вероятно, уже находится в их руках.

К Теофилакту подскочил Кресченций и высказал те же опасения. Граф Тусколо, однако, был не из тех, кто быстро сдается.

— Я думаю, есть два варианта действий. Можно попробовать, например, пробиться к сторожевым воротам Рима и вырваться из города.

— Все ворота Рима в руках мятежников, — перебил его Кресченций. — Впрочем, — добавил он,— людей у нас хватит, чтобы прорваться с боем.

— Да, но покинув Рим, я боюсь, мы потеряем его надолго, если не навсегда, — с горечью заметил Теофилакт. «Кому я нужен вне стен Рима? — подумал он. — Неужели вот так рухнет в один миг все то, что я так вымаливал и выстраивал годами? Господи, как стремительно и непонятно легко разрушилось то, на что я тратил годы жизни!»

— Мессер, жизнь важнее любого города, — заметил Кресченций.

— Да, но не Рима! — воскликнул Теофилакт, — лучше умереть от меча в римских стенах, чем от старости в провинции! Нам ничего не остается, как прибегнуть ко второму варианту и пробиваться к Замку Ангела. Запасов провизии там хватит для пары сотен человек надолго, а прочность его стен позволит выдержать самую жестокую осаду. И никто и никогда не обвинит нас в том, что мы позорно бросили Рим и даже не попытались сохранить остатки своей власти! Вперед, к Замку Ангела!

И отряд бросился к замку, видя в нем свою последнюю защиту. Существовала опасность, что враг предусмотрительно завладел уже и этой цитаделью, однако, к счастью, охранники замка радостно приветствовали своего консула, и спустя мгновение свершилось еще одно событие, предопределившее историю Рима на многие годы вперед, хотя о величии свершающегося момента никому и ничто это не подсказывало. На холодные плиты главной башни замка впервые опустились маленькие пятки ее самой знаменитой в будущем владелицы Мароции Теофилакт. Ко всему прочему необходимо добавить, что также впервые в башню вошел дед Великого Кресченция, ее самого знаменитого хозяина.

Но в тот момент все мысли вошедших были об организации обороны своего последнего убежища и размещении всех верных людей. Ревизии были подвергнуты подвалы крепости. Теофилакт результатами осмотра кладовых и оружейных остался доволен — не зря в течение долгого времени он размещал здесь запасы продовольствия и оружия, среди которых оказался, в частности, и греческий огонь. Не так давно это волшебное оружие было доставлено в Рим из Константинополя. Рецепт изготовления огня держался в строжайшей тайне, и Византия практически никогда не делилась им со своими союзниками, но для семьи Теофилактов было сделано исключение. По всей видимости, базилевс дальновидно рассчитывал, что греческая семья, захватившая власть в Риме, не забудет в дальнейшем свои корни, и в своей политике будет всегда учитывать интересы ромейской державы.

Между тем до толпы и управлявших ими тосканцев, видимо, дошел слух о том, что сторонники папы Льва заняли Замок Святого Ангела. Толпа постепенно стала стекаться к замку, до поры до времени не решаясь атаковать его и ограничиваясь только потоком оскорблений в адрес Теофилакта, его жены, папы Льва и всей Византии в целом. Теофилакт уже достаточно спокойно обозревал всю эту негодующую толпу, стараясь среди нестройного хора голосов угадать судьбу понтифика. Рядом с ним стояла Мароция, с бесстрашным любопытством выглядывавшая между зубцами парапета башни на ревущий внизу народ и пытаясь понять, что произошло и почему все эти люди так зло настроены против нее и ее родителей. Вдали на южных окраинах Рима поднимался черный дым — там горел их дом, подожженный римлянами, еще вчера почтительно ломавшими шапки перед ее носилками с гербом Теофилактов — золотой короной на красном поле.

А толпа медленно пододвигалась к замку, подстегивая свою смелость все более оскорбительными выкриками в сторону оборонявшихся. Теофилакт приказал своим лучникам взвести свои луки, продолжая внимательно осматривать толпу и выискивая в ней основных зачинщиков. То, что таковые были, Теофилакт не сомневался. Он вместе с Кресченцием начал обходить своих воинов, отдавая короткие приказы и назначая каждому свою мишень.

— Бери на прицел вон того бородача в синей тунике. Судя по ней, а также по мечу, он знатный господин, но я его не знаю. Наверняка это тосканец.

— Возьми вон того, в плаще монаха.

— Монаха? Вы приказываете мне стрелять в монаха, господин?

— Ты слышишь, какие слова отпускает этот монах? Разве может настоящий благочестивый монах такое себе позволить? Да не отведет Господь руку твою!

— Ищите тосканцев, в первую очередь тосканцев. Бейте в каждую звезду Бонифация , бейте во все синее и фиолетовое! Добрый римлянин никогда не наденет одежду таких цветов. Щадите римлян, нам с этими несчастными идиотами еще делить кров и пищу!

Отдельные приказания получили ланциарии Теофилакта, которым поручили своими копьями держать оборону моста, так как на левом берегу Тибра также собралась толпа с явно недобрыми намерениями.

Наконец мятежники, которые приближались к замку со стороны Ватикана, подошли уже на предельно близкое расстояние. Первый, самый смелый из них запустил камнем в стену замка, целясь в солдат, находившихся между зубцами стены. За первым камнем последовал второй, пятый, десятый. Теофилакт махнул рукой, и лучники дружно отпустили тетиву. Тактика Теофилакта оказалась абсолютно верной — наземь рухнули порядка семи-восьми наиболее бойких зачинщиков, а остальные, ахнув скорее от страха, чем от негодования, отхлынули от стен. Теофилакт приказал лучникам дать второй выстрел, который практически пропал даром, но заставил бунтовщиков еще дальше отойти от замка. Первый приступ был отбит.

Тем временем в базилике Святого Петра разворачивалась еще более драматическая сцена. Прорвав оборону защитников города Льва по причине предательства и малодушия в ее рядах, тосканцы ворвались на Ватиканскую площадь и устремились к базилике. Их будто горным потоком нагнала и поглотила толпа беснующейся черни, радостно предвкушавшей легкую и богатую поживу в зданиях великой церкви. Больших трудов стоило Адальберту и Христофору остановить эту толпу и не допустить разгрома главной святыни католичества — для этого в дело пришлось пустить, оружие и несколько наиболее ретивых мародеров остались лежать на плотно утоптанной земле. Оставив толпу на площади, Христофор с ближайшими соратниками и тремя десятками человек охраны Адальберта прошел в базилику.

Их не встретил никто. Все защитники папы Льва разбежались, а некоторые из них за свою преданность поплатились жизнью. В глубине центрального нефа перед алтарем печально стоял брошенный всеми понтифик, всего месяц назад трепетно благословлявший Господа и народ Рима за свое избрание. Папа недвижимо смотрел на приближающихся заговорщиков, одни губы его шептали молитву — Лев Пятый готовился к последнему испытанию в своей жизни. Оставив всех сзади себя, к нему приблизился Христофор и схватил Льва за папский паллий.

— Сим низвергаем тебя! — проорал он в ухо Льву и, с силой дернув того за паллий, усадил папу на колени. Папа Лев не сопротивлялся и не сделал попытки подняться, лицо его еще более побелело, глаза были устремлены на распятие, которое он держал в руках перед собой. Заметив это, Христофор вырвал распятие из рук папы и силой пригнул его голову к каменному полу. С головы Льва слетела тиара и покатилась по плитам церкви. Священники, вошедшие с Христофором, испуганно закрестились.

— Преступным путем став папой, ты изверг себя из лона христианской церкви, — громогласно вещал Христофор, все более выходя из себя, видя овечью безропотность понтифика. Для Христофора куда лучше и проще было, если бы Лев решился встретить их с оружием в руках или хотя бы проклятием на устах.

— Заковать в кандалы и бросить до суда в подвалы папского дворца того, кто называл себя епископом Рима, — прогремел Христофор, обращаясь к охране.

Выйдя к толпе, кардинал Христофор повторил свое обвинение, брошенное Льву:

— Преступным путем став папой, священник Лев из Ардеи изверг себя тем самым из лона христианской церкви. Трон Святого Петра пуст, и да благословит Господь народ Рима на достойный и праведный выбор своего нового пастора!

Рядом с ним стоял маркграф Тосканы Адальберт со своей женой Бертой, лицо последней раскраснелось, как солнце на зимнем закате, глаза излучали слепящий победоносный блеск. В этот момент она казалась красивейшей и грозной одновременно. Сам же Адальберт дивился всплеску своей внезапно обнаружившейся храбрости, безмерно гордился собой и ликовал от того, что его решительный поступок внезапно разрешил все его основные проблемы. Надо же, все получилось, отныне для него ничего невозможного в этой стране нет!

Настроение Адальберту вскоре подпортила весть о том, что Теофилакт со своими людьми благополучно ускользнул из-под грозящего ему ареста и расположился совсем рядом от него, в Замке Ангела. Берта со свойственной ей горячностью приказала немедля атаковать замок. В сторону осажденных были брошены две сотни тосканских ланциариев, которых возглавил верный граф Хильдебранд. Тосканцы попытались сходу, ввиду отсутствия осадных орудий и тарана, с одними только лестницами подняться на стены замка. По пути следования к замку они претерпели три жестоких обстрела лучниками Теофилакта, потеряв два десятка человек, а сам Хильдебранд получил ранение руки. Однако полностью атаку остановили не стрелы римской милиции, а извергшийся из сифонов, поднятых на стены крепости, греческий огонь, так к месту заготовленный Теофилактом. Вопли ужаса раздались у всех лицезревших это невиданное и смертоносное зрелище. Тосканцы бросились бежать, толпа римлян, заполонившая оба берега Тибра, обмелела более чем наполовину. Вторая за день атака на Замок Ангела закончилась тем же, чем и первая.

В те же самые минуты, когда Теофилакт, подобно сказочному огнедышащему дракону, извергал огонь на мятежный город, вселяя страх и смятение в сердца его жителей, по растрескавшимся ступеням, ведущим в мрачные подвалы Города Льва, спускался, вдыхая дурманящий запах казематной плесени, несчастный молодой человек, тридцать дней бывший главой христианского мира и видевший теперь в случившемся плату за свои несуществующие грехи и за не успевшую развиться гордыню. Его смиренность и благочестие впоследствии даже самому Лео Таксилю , известному хулителю папства, не позволят произнести о Льве Пятом ни одного плохого слова.

Эпизод 16. 1657-й год с даты основания Рима, 18-й год правления базилевса Льва Мудрого, 3-й год правления императора Запада Людовика Прованского

(октябрь-ноябрь 903 года от Рождества Христова)

Каждый турист, посещающий Рим, вне зависимости от своих религиозных убеждений и даже при отсутствии таковых, как правило и прежде всего, стремится увидеть главную цитадель христианского мира — Ватикан, чтобы осязаемо ощутить величие, дух и торжественность этого места, услышать биение сердца европейской цивилизации, собственными глазами лицезреть непостижимые для прочих сокровища, созданные руками человеческими во славу Господа. И каждый, посещающий Рим, не может не обратить внимание на до сих пор производящий впечатление грозной суровой твердыни Замок Святого Ангела, он же мавзолей Адриана, он же тюрьма Теодориха, он же впоследствии Замок Кресченция, находящийся всего в нескольких сотнях метров от площади Святого Петра. Как верный сторожевой пес, караулит он папскую резиденцию и старыми очами своих бойниц внимательно наблюдает за всеми, кто идет в Ватикан. Построенный еще во втором веке императором Адрианом в качестве усыпальницы для него и его семьи, этот замок стал затем активнейшим участником всех потрясений, настигавших Рим в следующие столетия. Уникальным и от того одиноким памятником горделивого и воинственного Средневековья стоит он по сию пору, подчеркнуто выделяясь среди современных жизнерадостных улиц Рима и почтенно-благочестивых зданий древних церквей.

Очень скоро римляне оценили фортификационное значение мавзолея Адриана, живописный насыпной холм на крыше мавзолея был срыт, а само место погребения императора превратилось в крепость-форпост Рима на правом берегу Тибра. Здесь на протяжении веков как до, так и после описываемых событий многократно укрывались папы и знать города от мятежей, войн и нашествий. Обычно неумолимое время к Замку Ангела проявило определенное милосердие, и если окрестности замка, его внутренний двор и структура, а также крепостные стены вокруг него неоднократно перестраивались, то внешний облик главной башни сохранил свои основные черты до наших дней. Уже тогда она была обнесена стеной с четырьмя башенками, носившими имена четырех евангелистов, но расположение их отличалось от современного, и сама главная башня не находилась тогда в центре своего внутреннего двора, а довершала этот бастион , частью самой себя выходя к правому берегу Тибра. К крепостной стене замка примыкали стены Города Льва, и здесь, в непосредственной близости от замка, располагались двое ворот, по которым осуществлялся вход в папский квартал. Первый луч всемирной славы упал на мавзолей Адриана в тот момент, когда папа Григорий Великий во время крестного противочумного хода узрел над башней Архангела Михаила, вкладывавшего меч в ножны. Таким образом папе и римлянам был подан знак о том, что город покаянием своим заслужил прощение Господне и чума закончилась. В память о том событии на верхнем этаже башни была воздвигнута часовня архистратигу Михаилу, до наших дней, к сожалению, не дожившая. Второй луч, на этот раз мирской славы, начал обогревать Замок Ангела на наших глазах, и к моменту прихода туда Теофилакта, образно говоря, оказался на его пороге.

Конец беспокойного дня, 30 августа 903 года, прошел в Замке Ангела в организационных хлопотах. Теофилакт вместе с Кресченцием продумывали план обороны, подсчитывали имеющееся оружие и прикидывали варианты дальнейших действий, свои возможности, возможности противника и способы оповещения ближайших своих союзников, самым могущественным из которых представлялся, конечно же, Альберих Сполетский.

На следующий день, как и предполагали осажденные, тосканцы предприняли более решительную и лучше спланированную атаку на Замок Ангела. На этот раз Адальберт атаковал их и со стороны Ватикана, и со стороны моста, связывающего замок с самим Римом. Именно здесь атакующим удалось преодолеть сопротивление людей Теофилакта и заставить тех спешно укрыться в замке, бросив мост. Однако на большее тосканцы оказались неспособны. Густой дождь из стрел плюс вновь жарко полыхнувшее пламя греческого огня заставили Адальберта ретироваться, потеряв до пятидесяти своих человек. Потери Теофилакта составили десять человек его милиции.

Этот штурм оказался последним, в котором приняли участие жители Рима. Наполнив свои кошельки золотом, награбленным в домах Теофилакта и его союзников, обагрив руки свои кровью несчастных слуг консула, оставленных им охранять свой дом, римляне не видели для себя прибыли и смысла продолжать помогать тосканцам расправиться с осажденными в Замке. С учетом же того, что Адальберт вынужден был распылять свои силы на охрану ворот Рима, папского Города Льва и даже на поддержание порядка в самом городе, ибо римлянам он до конца не доверял, оставшегося войска ему уже явно не хватало на то, чтобы дожать Теофилакта. В итоге волей-неволей он вынужден был принять решение взять грека измором, предприняв меры для полной изоляции жителей Замка от внешнего мира. В конце концов, рассуждал он, у Теофилакта сейчас нет сил, чтобы восстановить свою власть в городе, а в связи с истощением запасов продовольствия их с течением времени не будет уже хватать и на вылазки. Рано или поздно грек вынужден будет сдаться, и уж тогда-то (здесь фантазия рисовала ему жестокие и развратные сцены) он сполна воздаст Теофилакту за свое позорное бегство из Рима, а распутнице Теодоре за отвержение своей персоны!

Ну а пока пусть бывший правитель Рима насладится зрелищем, в котором его новый владыка будет выбирать папу римского! 1 октября 903 года римляне и паломники со всех концов мира в очередной раз залили своим бурлящим морем площадь перед старой базиликой Святого Петра. С высоты крепостных стен Теофилакт с горькой усмешкой мог наблюдать, как под громогласные клики лицемерной и корыстной толпы, еще месяц тому назад восхищавшейся кроткими добродетелями Льва, папой был избран его полный антипод кардинал Христофор. А впрочем, какие тут могут быть удивления, разве толпа формировала когда-нибудь самостоятельное мнение? Нет, всегда и во все времена она только утверждает ей навязанное, обманчиво и самонадеянно считая себя облеченной властью что-то решать.

Никаких альтернатив кардиналу Христофору выдвинуто не было. И это стало следствием грандиозной и циничной работы, осуществленной Адальбертом и Христофором. В течение целого месяца в церквях Рима оторопевшей пастве объявлялось о выявленных случаях симонии при интронизации папы Льва Пятого. В итоге еще до папских выборов в городскую тюрьму отправились многие священники — соратники Формоза и Иоанна Девятого — а прочие, ускользнувшие от лап римской милиции, наспех покинули город и в выборах участия не приняли. В довершение всего был изменен состав Сената. Званий сенаторов лишились патриции Теофилакт, Кресченций и Анастасий, вместо них избранный консулом Григорий ввел в Сенат свои креатуры. В итоге римский Сенат также единогласно приветствовал избрание папой Христофора.

Первые шаги папы на посту главы христианского мира, как и следовало ожидать, оказались весьма энергичными. Прежде всего был подвергнут отлучению и объявлен антипапой несчастный Лев Пятый, «преступной симонией соблазнивший слабых духом отцов Церкви и по-разбойничьи захвативший трон Святого Петра». Далее аналогичному наказанию подвергся ряд священников-формозианцев, которых Христофор по обвинению во все той же симонии упрятал в подземелье ватиканского квартала. Следующая волна страшного наказания настигла тех, кто заперся в Замке Ангела, «мятежников и строптивцев» Теофилакта и Кресченция. Не менее решительно и скоро действовал новый папа и в вопросах внешней политики, в результате чего могущественные владыки мира прочли послания от Льва и Христофора чуть ли не в один день. И если письмо Льва по сути и содержанию своему было официально и безлико, то Христофор в своем первом же послании к базилевсам Льву и Александру сделал все от него зависящее, чтобы лишить Константинополь равновесного состояния души. Новый верховный иерарх приветствовал босфорских царей следующими словами:

«Грозный и милостивый Бог всего сущего в гневе своем отвратил смиренный народ Рима от чар нечестивца, посмевшего диавольским золотом искусить души их. Пролил Бог на столицу мира сего свет разума и частицу Духа своего, исходящего как от Отца, так и от Сына. И свершилась воля Господа, и низвергнут был искуситель Лев, и избран был чистыми помыслами народа оного новый епископ священного города Рима в моем лице. Засим смиренно кланяюсь вам и в великом почтении пред величием Вашим прошу Вашей милости паствою своею управлять!»

Взрыв возмущения незамедлительно последовал со стороны восточных патриархов, когда до их сведения был донесен полный текст послания Христофора. Виной тому стали слова Христофора о Святом Духе, «исходящем как от Отца, так и от Сына», пресловутое «филиокве», которое уже на протяжении нескольких столетий было предметом неутихающего спора между выдающимися христианскими пасторами Западной и Восточной Церквей. Последние, исповедующие проистечение Святого Духа только от Отца, считали добавление католиками «филиокве» нарушением Символа Веры, утвержденного Вторым Вселенским собором четвертого века , на котором, правда, западные священники отсутствовали. До сего дня спор этот шел в основном между священниками отдельных церквей, при этом наибольшее распространение «филиокве» в предыдущие столетия получило среди верующих германских народностей, а также в Испании, где «филиокве» послужило католикам мощным противодействием местной арианской ереси, исповедующей физическую суть, а, стало быть, неравенство Иисуса Христа с Богом-Отцом. Однако римские папы официально никогда и нигде до сей поры не опровергали доводы византийских священников. Так, на состоявшемся в 880 году Четвертом Константинопольском соборе папа Иоанн Восьмой подтвердил незыблемость Никео-Цареградского Символа Веры и подписался под преданием анафеме всех тех, кто дерзнет Символ Веры изменить или дополнить. И вот теперь папа Христофор в первые же дни своего понтификата, когда власть его была непрочна даже в самом месте его проживания, тем не менее, намеренно бросил вызов древним устоям Веры, в чем византийские базилевсы, помимо всего прочего, справедливо усмотрели неуважение и к своей империи, и к своим персонам лично.

Небезынтересное послание Христофор направил и в адрес Людовика Прованского, в котором он упрекал императора в поспешном отступлении от прав своих, дарованных ему Римом. Он призвал Людовика вернуть в свои руки управление Империей Карла Великого или же добровольно отказаться от императорской короны, ибо «не может корона Великого Карла оставаться пустым и никчемным атрибутом, поскольку предназначение ее управлять народами империи согласно Закону Божьему и уложениям древних обычаев. А посему повелеваю тебе навсегда разрешить спор твой относительно земель лангобардских, веронских и фриульских в пользу свою, ибо только такому правителю надлежит именоваться императором римлян и франков».

Получил свое письмо и Беренгарий Фриульский. В нем, в свою очередь, новый папа попенял Беренгарию в сопротивлении своему сюзерену, императору Людовику, а также в «привлечении на земли христианские орд венгерских безбожников». Христофор в назидательном и не терпящем возражений тоне приказывал Беренгарию признать власть Людовика и немедленно, под страхом интердикта, отказаться от преступной связи с венгерскими князьями. Только при этих условиях Христофор соглашался признать за Беренгарием и потомством его право именоваться королями итальянскими.

Все эти письма, написанные если и не под диктовку тосканских хозяев Христофора, то определенно отвечающие исключительно их потребностям, предопределили досрочное окончание мира на землях Северной Италии. Христофор сделал все, чтобы перемирие между Людовиком Прованским и Беренгарием Фриульским нарушилось. Бургундия и Прованс начали спешно собирать войска, чтобы весной 904 года перейти Альпы и, в нарушение ранее принесенного Людовиком прилюдного обета, постараться вторично завоевать власть в Павии и Вероне.

Оба монарха, вновь вступившие на тропу войны, немедля призвали к себе в союзники Адальберта Тосканского. Беренгарий в своем письме к Адальберту напоминал тому о клятве верности, принесенной Адальбертом в павийской тюрьме три года назад. Людовик же ссылался на свои родственные и наследственные отношения между ним и Адальбертом. Двусмысленность положения Адальберта Тосканского, а также определенное равновесие между бургундскими и веронскими лагерями нарушил папа Христофор. Понтифик торжественно освободил Адальберта от клятвы, данной им Беренгарию, поскольку «строптивый Беренгар сей учинил над маркизом Тосканы, сиятельным Адальбертом, дикое насилие, да к тому же сам Беренгар именовать себя сюзереном никем не был на то благословлен».

Таким образом, Адальберт Тосканский должен был весной 904 года присоединиться к войскам императора во втором походе на Верону. Подготовка к военным действиям началась, союзники в переписке своей планировали собрать силы, которые бы вдвое превысили численность их первого войска, дабы обезопасить себя от повторения сценария трехлетней давности. Однако существовали две проблемы, которые не давали спать спокойно тосканской семье. Первая заключалась в могущественном герцоге Альберихе Сполетском, который оставался союзником Беренгария. В прошлый раз ведь именно Альберих своим появлением на бранном поле предопределил печальную участь Людовика. Кроме того, Адальберт боялся оставить Рим, в котором на протяжении уже двух месяцев успешно держал осаду Теофилакт. Адальберту и его Берте ничего не оставалось, как заглушив внутреннее эго, согласиться начать переговоры со своими оппонентами.

Прежде всего было решено умаслить Альбериха, и гонец с письмом от понтифика был вскоре направлен в Сполето. В своем письме к Альбериху папа Христофор не пожалел елея, описывая рыцарские достоинства герцога, не пожалел слезливых слов, описывая свое огорчение конфликту между Людовиком и Беренгарием, и заклинал Альбериха от вмешательства в этот конфликт, как бы невзначай намекая на перспективу интердикта в случае неповиновения. В обмен папа предлагал Сполето ряд папских земель в Пентаполисе и Беневенте, а также во Фриульской марке, границы которой в случае разгрома Беренгария неминуемо, по мнению папы, должны будут подвергнуться трансформации.

В ответ Альберих, не обещая ничего взамен, потребовал от папы немедленно освободить от осады и восстановить в своих правах сенатора Теофилакта, графа Тусколо, а также вернуть в лоно Церкви всех изгнанных Христофором священников. Ответ Альбериха целиком писался под диктовку отца Сергия, невероятным лисьим чутьем уловившего поднявшийся ветер грядущих перемен.

Действительно, резкие и энергичные меры, предпринятые Христофором, не увеличивали тому популярность в Риме. Беглый сравнительный анализ между Христофором и его предшественником, который мог провести любой способный здраво рассуждать римлянин, оказывался явно не в пользу действующего папы. Громкий ропот и сострадание выказывали римляне по отношению к брошенным в тюрьму уважаемым отцам Церкви, последователям Формоза. Дополнительное раздражение у римлян вызывали также и сами тосканцы, чувствовавшие себя хозяевами в их городе. Гневные выкрики римлян периодически долетали до слуха Христофора во время торжественных процессий по Риму, их нерв был настолько раздражен, что паломники и гости Вечного города при этом приходили в изумление, видя, сколь низкий авторитет среди римлян имеет действующий преемник Святого Петра. В итоге римской милиции был отдан приказ ропщущих и изобличающих крикунов немедля хватать и сечь плетьми на городских площадях.

Все это, в свою очередь, не могло укрыться от наблюдательного глаза Теофилакта, которому изменения настроений среди римлян, прежде всего, облегчали задачу по удержанию своей цитадели. Тосканцы после нескольких неудачных штурмов расположились лагерем вокруг Замка Ангела, при этом помощь в круговой блокаде замка им оказывали отряды римской милиции, примкнувшие к мятежным сенаторам. Тем не менее, блокада эта была непрочна. И если пара вылазок людей Теофилакта в надежде прорваться к городу Льва была отбита, то одиночные проникновения лазутчиков Теофилакта в город и обратно осуществлялись почти ежедневно. Не все они заканчивались удачно, чему свидетельством стали три виселицы, уродливо поднявшиеся недалеко от стен замка в назидание осажденным. Тем не менее, связь с Римом Теофилактом была худо-бедно налажена, и бывший консул терпеливо ждал благоприятных перемен в надежде перехватить инициативу.

В течение ноября Теофилактом и его сполетскими союзниками была дважды успешно проведена операция по подводу воды и продовольствия в крепость. В условленный час на противоположном берегу Тибра у моста, ведущего в башню, останавливались доверху нагруженные телеги. Возницы и сопровождающие трубили в рог, обнажая свои мечи и выполняя самую трудную часть миссии, ибо им приходилось в течение нескольких минут отбиваться от потревоженных тосканцев. В это же время из крепости вылетал вооруженный отряд, сметая баррикады тосканцев и спеша как на помощь возницам, так и за вожделенным содержимым обоза. Внезапность и спланированность действий способствовали тому, что вода, продовольствие и оружие успешно доставлялись в крепость, сопровождаемые ликующими криками осажденных, а с некоторых пор и части римлян, ставших свидетелями подобных событий. Как правило, эта операция стоила жизни десятку человек с каждой стороны, впрочем, потери осажденных восполнялись прибывшими в их крепость и уцелевшими после боя отчаянными экспедиторами обоза. В общем, осада Замка Ангела приняла затяжной характер, заметно сковывающий свободу действий Адальберту Тосканскому. Заманивая своих врагов в капкан, он сам угодил в него и теперь тщетно искал возможности освободиться.

28 ноября 903 года к Замку Ангела по мосту неспешно проследовал человек в монашеском облачении и с белым флагом в руке. Теофилакт распорядился пропустить «парламентера», человек вошел в пределы замка и стал озираться вокруг, не то разыскивая лицо, уполномоченное вести переговоры, не то запоминая подробности расположения обороняющихся. Теофилакт, нахмурившись, поспешил ему навстречу, решив укротить любопытство непрошеного визитера, однако монах при приближении к нему консула откинул капюшон, и Теофилакт узнал Сергия.

— Доброго дня и бодрого расположения духа, мессер Теофилакт, — хитро, но весело щурясь, приветствовал его Сергий. — Прекрасно, прекрасно, во всем виден почерк опытного воина, — говорил он, обводя рукой крепостные стены. — Слава императору Адриану, воздвигшему эту крепость! Адальберт обломает все свои чудесные зубы о камень этих стен!

— Доброго дня, ваше преподобие! А я уже подумал, что вы присланы сюда как раз послом и защитником интересов Адальберта.

— И правильно подумали, мессер Теофилакт. Именно им. Чудесно, чудесно, — продолжал он, осматривая крепость.

— С какой же целью, ваше преподобие?

— О, это такой пустяк, мессер Теофилакт, что мы об этом поговорим после. Есть ли в вашем воинственном месте уголок, где мы могли бы поговорить без лишних глаз и ушей?

— Для этого подходит единственно верхняя площадка башни.

Спустя четверть часа Теофилакт с Сергием поднялись на самый верх крепости. Оттуда открывался великолепный вид на город, который и по сию пору восхищает глаз тех, кому посчастливилось сюда подняться. На верхней террасе, покрытой песком, помимо двух дозорных находилась Теодора, внимательно разглядывавшая укрепления тосканцев на ватиканском берегу. Хитрая и любопытная гречанка, заметившая «парламентера» одной из первых в крепости, не сомневалась, что в случае важности разговора Теофилакт поведет своего гостя именно сюда.

— Приветствую вас, несравненная Теодора, и спешу с восторгом отметить, что тяготы осады ничуть не повредили цвету вашего прекрасного лица!

— Радостно видеть в добром здравии смиренного отца Сергия, комплименты из уст которого звучат особенно восхитительно, поскольку им приходится преодолевать ваше строгое воспитание и благочестивость манер.

Сергий громко рассмеялся. Теодора сделала жест рукой:

— Мне уйти?

— О, ваше отсутствие, возможно, лишит наш разговор мудрого совета, который мы всегда находим у вас, а также помешает жизнерадостному восприятию сущего, ибо одного скудного ноябрьского солнца, без вашей улыбки, для нас будет явно мало.

— Судя по вашему настроению, ваше преподобие, вы прибыли с хорошими вестями, — угрюмо перебил трели священника с его женой Теофилакт.

— С чудесными, мессер консул! С чудесными! Все идет так, как должно быть! Ну а вам, прежде всего, привет из Сполето от герцога Альбериха. Он жив, здоров, бодр, чего и вам желает! Но… — тут Сергий понизил голос до шепота, — его конь всегда взнуздан и меч наточен, его люди всегда наготове и герцог внимательно следит за тем, что происходит в Риме!

— Не желает ли герцог Альберих помочь своему римскому другу и выгнать тосканцев из города?

— Желает, мессер консул, конечно, желает. Но наши желания и наши возможности ничто по сравнению с Провидением Господним. А кроме того, необходимо ведь считаться и с кознями врагов наших. А посему герцог Альберих в настоящий момент не может в лоб штурмовать Рим, этим он может погубить бессчетное количество христиан, но цели так и не достигнуть. Войско Адальберта не меньше сполетского, стены Рима крепки, выше и протяженнее ваших, мессер. И если вам удается долго держать осаду, тем более это удастся Адальберту и Христофору.

— Но у вас, тем не менее, все-таки есть план?

— Адальберт очень, ооооочень хочет покинуть Рим. На самом деле, еще неизвестно, кто кого сейчас держит в мышеловке, он вас или вы его. На севере Италии скоро начнется новая война. Бургундцы не смирились со своим поражением, власть Беренгария непрочна, а сами тамошние земли стали объектом постоянных набегов венгров. Адальберт желает присоединиться к бургундскому Людовику и вдвоем попытаться вторично одолеть Беренгария. И знаете что? Ему в этом надо помочь!

— Каким образом?

— Вынудить оставить Рим. Здесь он сейчас, как собака на сене.

— Но он не может уйти сию минуту, ведь тогда он бросит Христофора на произвол судьбы.

— Правильно. Поэтому его надо заставить покинуть Рим, а для Христофора создать видимость прочности его нынешнего положения.

— Давайте по порядку, ваше преподобие. Каким образом вы полагаете вынудить Адальберта уйти из Рима?

— Разорить его земли или, по крайней мере, создать угрозу для их разорения.

— Вы предлагаете Альбериху вторгнуться в Тоскану? В этом случае Адальберт, действительно, вынужден будет дать ему отпор и для этого он покинет Рим. Это, конечно, заметно облегчит нам нашу участь, но наши силы и силы мятежных сенаторов в лучшем случае равны, а, по правде говоря, по-прежнему им уступают. Часть римлян поддерживает нас, но большинство решительно против, ведь папа Христофор отлучил нас от Церкви, — размышляла Теодора.

— Вы все правильно говорите, мудрейшая из женщин мира! Но мой план заключается в том, чтобы вызов Адальберту бросили другие соседи, а не Альберих, который нужен будет именно здесь для создания решающего воинского перевеса в Риме.

— И есть безумец, который бросит этот вызов Тоскане?

— Я весь в ожидании вашего мудрого совета, мессер консул.

Воцарилась долгая тишина. Внезапно лицо Теофилакта осветилось блестящей идеей.

— Удивлен, что герцог Альберих не назвал прежде меня имя того, кто может нам помочь. А такой человек действительно есть. Граф Гуго Миланский обязан Альбериху в весьма важном деле и не откажет ему в помощи, если герцог его надлежащим образом попросит.

— А это важное дело, конечно, как-то касается покойного императора Ламберта, — то ли вопросительным, то ли утвердительным тоном сказал Сергий.

Теофилакт ничего не ответил, только внимательно осмотрел Сергия. Тот усмехнулся.

— Я поддерживаю вашу идею, мессер консул. Сегодня же я направлю своего Анастасия в Сполето с подобными инструкциями. Но достаточно ли будет сил у графа Миланского, чтобы угроза от него подействовала на Адальберта должным образом?

— Признаться, я не вижу никого более достойного вступить с ним в союз, — сказал Теофилакт, но тему подхватила Теодора:

— Вы не совсем правы, мой друг, в своих рассуждениях. Но я заранее прошу у вас прощения на то, что скажу далее. Ведь все мы заинтересованы в одном исходе, — сказала она, многозначительно взглянув на мужа, а затем на Сергия.

— В союзе с графом Гуго может выступить Пентаполис. Войска Болоньи и Равенны будут серьезной угрозой землям Адальберта.

На лице Сергия отразилось разочарование. Не того совета он ждал услышать от Теодоры.

— Дружины Равенны и Болоньи подчиняются папе, к тому же они годны только на то, чтобы не слишком долгое время выдерживать осаду своих городов от банд сарацин и молиться о подходе более сильной руки, — сказал он.

— Архиепископ Кайлон Равеннский во всеуслышание объявил Христофора узурпатором, так что его войску Рим не указ. Что касается воинской доблести дружин Пентаполиса, то у вас устаревшие сведения, ваше преподобие. В Болонье есть люди, чья рыцарская доблесть не уступит доблести самого Альбериха, — горячо возразила Теодора, но затем, запнувшись на мгновение и, слегка заискивающе глядя на мужа, добавила, — мой муж тому свидетель.

Теофилакт, лицо которого приняло предгрозовой оттенок, тем не менее, согласился с этим мнением. Теодора защебетала дальше:

— В Сполето находится наш сын Теофило. Я напишу ему письмо, которое ему надлежит будет передать епископу Иоанну из Болоньи. Более ничего не потребуется.

— Ах, да! Про этого вашего Иоанна ходят преинтересные слухи! — воскликнул Сергий.

— И в том числе те, что мечом он управляет куда искуснее, чем таинствами евхаристии !

— Теодора! — с упреком фыркнул Сергий. Та замолчала, но глаза ее радостно сверкали от одной мысли, что ее возлюбленному предоставится столь романтический шанс помочь ей, заточенной сейчас в замке драконом, имеющим головы Адальберта и Христофора. Сколько раз подобные романы слышала она из уст жонглеров , приглашаемых ею прямо с римских площадей!

Теофилакт, мрачный, как туча, и не разделявший общего игривого настроения собеседников, вернул всех на землю:

— Допустим, что Милан и Равенна выступят к границам Тосканы. Допустим, что свое имущество и свое графство для Адальберта окажутся гораздо важнее, чем Рим, хотя я в этом несколько сомневаюсь. Допустим, что если Адальберт покинет Рим, войска Альбериха смогут занять город. Но что дальше? Папой является ставленник Адальберта Христофор, который отлучит Альбериха от церкви раньше, чем тот поднимется на крепостную стену. И главное, ваше преподобие, вижу вашу цель и ваши интересы, но кто, скажите, вам гарантирует, что даже в случае низложения Христофора, а судя по всему, вы именно на этот вариант и рассчитываете, папой выберут именно вас?

— Вот мы и добрались до самого первого вопроса, который вы мне сегодня задали. Чтобы Адальберт ни в чем не сомневался, он направил меня к вам в качестве переговорщика, чтобы заключить с вами, как минимум, перемирие, а как максимум, уговорить сдаться.

— Сдаться? Не много ли хочет граф Тосканский?

— Как я уже говорил, его зовет Людовик, а скоро его позовут и его подданные. Поэтому, мессер консул, вам не надлежит торопиться с согласием, тем более, что в обмен Адальберт сейчас предлагает вам всего лишь без вреда для жизни оставить Замок Ангела и Рим, а также компенсировать ваши убытки в связи с разграблением вашего имущества. Требуйте же, мессер, много большего, требуйте полного вашего восстановления в своих правах консула, сенатора, командующего римской милиции и судьи. Уверяю вас, очень скоро Адальберт станет сговорчивей. И тогда вы сможете заключить мир на выгодных для себя условиях.

— Это перемирие все-таки считаете необходимым?

— Обязательно, иначе Христофор не отпустит его от себя. Важно показать, что вы сохраняете к папе чувства доброго христианина.

— Хорошо сказать, «добрые чувства»! Он же отлучил от церкви меня и мою семью!

— В воле папы вернуть вас в лоно церкви. Это Адальберт и Христофор готовы предложить уже сегодня. Прошу прощения, я просто забыл с этого начать.

— Ну а что далее, ваше преподобие? Что насчет ваших действий и ваших шансов?

— На сей счет есть свои соображения, мессер консул, но до поры до времени разрешите мне оставить их при себе, — с лукавой улыбкой ответил Сергий. — Распорядитесь же насчет писем. После чего я вернусь к своему благодетелю, — ехидно добавил он и с деланным вздохом заключил, возвысив голос и воздев к небу руки, — увы, мне нечем будет его порадовать. Извергнутый из церкви граф Тусколо, находясь целиком во власти своего еретичества и своей гордыни, отринул предложение графа о перемирии. Как жаль!

Эпизод 17. 1657-й год с даты основания Рима, 18-й год правления базилевса Льва Мудрого, 3-й год правления императора Запада Людовика Прованского

(20 декабря 903 года от Рождества Христова)

Прошло почти три недели, прежде чем бывший епископ Сергий с белым флагом в руке вновь появился на мосту, ведущем в Замок Ангела. Для защитников замка эти три недели протекли в рутинных хлопотах, перемежаемых ленивой перестрелкой и перебранкой с осадившими замок тосканцами и сторонниками префекта Григория. Однако для прочих участников конфликта последние дни прошли не столь однообразно, приведя многих в состояние сильного нервного возбуждения. Громом среди ясного неба стало для Адальберта и Христофора известие о том, что отряды папского Пентаполиса, и прежде всего Равенны и Болоньи, вторглись в пределы маркграфства Тосканы и их же примеру с севера последовал Гуго Миланский. До сильных столкновений в Тоскане дело, правда, еще пока не доходило, нападавшие ограничились тем, что заняли несколько деревень и небольших замков — граф Гуго подошел довольно близко к Лукке, а войска Болоньи и Равенны оказались в непосредственной близости от Флоренции. Свои действия нападавшие мотивировали тем, что они не признают законными последние папские выборы в Риме, не признают права Христофора на престол Апостола Петра, а самого Адальберта считают отныне покровителем узурпатора. В качестве дополнительного аргумента в свою пользу равеннцы сделали достоянием гласности письмо Христофору, пришедшее от византийского патриарха Николая Мистика , где последний разразился яростным памфлетом против еретика, допустившего в своих словах «филиокве».

Все это вынудило Адальберта спешно искать мира с Теофилактом. Странное дело — занявший почти весь Рим, он теперь вынужден был общаться с затворниками башни Ангела практически как проигравший. Поэтому в один прекрасный день верного отца Сергия снабдили дополнительными полномочиями и арсеналом необходимых маневров для ведения дипломатической игры, и, возлагая на него колоссальные надежды, отправили на новый раунд переговоров.

В отличие от предыдущей встречи, разговора на верхней террасе башни на сей раз быть не могло. Если три недели назад в Риме еще стояла более-менее сносная осенняя погода, то теперь светло-коричневые стены башни обдувались колючими, злющими ветрами и временами моросящий дождь даже норовил переходить в снег. Сергий, войдя в пределы крепости, сразу кинулся к большому огню, разведенному во дворе, и, грея озябшие руки, обернулся к Теофилакту:

— Мессер консул, а ведь сегодняшняя погода под стать настроению Адальберта!

— Все идет, как мы планировали?

— Именно так. Ваш миланский Гуго и отец Иоанн вовсю хозяйничают в Тоскане. Альберих, как лев, караулящий жертву, затаился у себя в Сполето. Патриарх базилевса проклял папу Христофора, а Людовик между тем настаивает на прибытии Адальберта с войсками в Павию не позднее апреля.

— Прекрасные новости. Ну а что же на этот раз предлагает мне Адальберт?

— Ко всем прочим обещаниям, высказанным мною ранее, он обещает восстановить вас и Кресченция в звании сенаторов Рима, но о возвращении вам консульского титула и слышать ничего не хочет.

— Что же даст мне это звание сенатора, если Сенат теперь полностью подчинен Григорию?

— Разумеется, ничего. Сенат в любой момент может вновь вас лишить пурпурной тоги и отдать под суд. И, тем не менее, не сегодня, но спустя время, я советую вам согласиться. Также как и согласиться на перемирие с Адальбертом. Но, еще раз повторю, не сегодня.

— Почему так? Что вы хотите выиграть на этот раз?

— На этот раз я нижайше прошу вас, мессер консул, приютить бедного несчастного отца Сергия в пределах вашей благословенной крепости.

Теофилакт удивлялся крайне редко, но сейчас был именно тот случай.

— Что-то произошло?

— Видите ли, несчастный отец Сергий имел смелость или глупость вступиться за формозианцев, брошенных Христофором в тюрьму. Конечно, не от того, что начал разделять взгляды их учителя, разорви его Люцифер! А только от христианского сострадания и любви, каковые должны исповедовать все рабы Божьи, ну а слуги Церкви его тем более.

— Как отреагировал на это Христофор?

— Он еще пока не в курсе, но, конечно, он будет взбешен. Впрочем, его реакция на все это дело меня мало интересует. Для меня главное сейчас, чтобы моя позиция и мои слова дошли до глаз и ушей римского плебса. Мои люди уже оповещены, что я нашел приют в Замке Ангела, и завтра весь Рим будет знать, что я укрылся здесь, спасаясь от преследований Христофора.

— Я восхищен, ваше преподобие, хитроумием вашего плана. С учетом последних событий вы в глазах римлян будете считаться жертвой и оппозицией тирану Христофору.

— Вот именно, вот именно, ну а для Адальберта дверь в мышеловку окончательно захлопнется. Думаю, что очень скоро мы увидим его возле замка собственной персоной. Ну а сейчас, мессер консул, прошу вас найти какое-либо пристанище для бедного слуги Церкви, который, уж поверьте, навсегда запомнит вашу доброту.

На следующий день Рим раздраженно забурлил. Фигура папы и без того вызывала мало симпатий у римлян, а памфлеты Сергия, расклеенные по всему Риму, дополнительно подогрели этот градус нелюбви. В своем письме к гражданам Рима Сергий к тому же просил у римлян прощения за свое участие в Трупном синоде и взывал к милости горожан, чем окончательно покорил сердца их. К полудню на оба берега Тибра, к Марсову полю и к Замку Ангела, начали прибывать гневные горожане с требованием снять блокаду с осажденных и восстановить их в правах. Сторонники Христофора попытались вбросить в толпу в качестве противовеса слухи о том, что отец Сергий насильно захвачен вероломным Теофилактом и теперь находится в заложниках. Толпа римлян начала громко выкрикивать имя Сергия, требуя от Теофилакта, чтобы священник-оппозиционер непременно явил себя городу. В итоге среди римской черни раздался рев восторга и шумные рукоплескания, когда на верхнем парапете Башни Ангела показалась знакомая им согбенная фигура священника. Сергий в качестве подтверждения своих взглядов и намерений пошел на еще один эффектный трюк и демонстративно поджег штандарт Тосканы, развевавшийся на копье стоявшего рядом с ним воина башни. Толпа ответила на это новым взрывом восторга и, воодушевившись увиденным, ринулась на укрепления тосканцев. В ходе короткого боя тосканцы отбили яростную атаку горожан, уложив в заросшие пожухлым камышом берега Тибра не менее трех десятков человек. Тем не менее, Сергий торжествовал, в своих расчетах он даже и не предполагал достичь своим хитрым маневром столь оглушительного успеха.

В течение следующих двух дней римская милиция энергично охотилась за зачинщиками бунта, были арестованы и повешены несколько человек. Город это не успокоило, а ненависти к тосканцам вообще и к Христофору в частности добавило. Ситуация была накалена до предела. Григорий и его сторонники со страхом ждали надвигающегося Рождества, когда в столицу хлынет поток паломников и обстановка в Риме станет совсем неуправляемой.

Вечером 20 декабря 903 года дозорные доложили Теофилакту о том, что по мосту Элия в их сторону движется трое богато убранных носилок. Теофилакт, даже не глядя в сторону моста, понял, что на переговоры приехал сам Адальберт и, по всей видимости, с семьей, дабы подчеркнуть миролюбивость своих намерений. Приказав слугам позвать свою жену, дочерей, а также Кресченция и отца Сергия, Теофилакт распорядился караулу торжественно принять дорогих гостей, оставив, тем не менее, их охрану за пределами замка.

Спустя время в приемную залу главной башни действительно в полном составе пожаловала семья тосканского маркграфа. Сам сиятельный граф Адальберт вступал в залу, испытывая определенное смущение, свойственное просителю. Рядом в роскошном платье плыла его жена Берта, чье состояние можно было бы охарактеризовать как до крайности раздраженное тем, что приходится ради большой цели вступать в общение с неприятными ей людьми. Также с тосканской четой шли трое их детей: сыновья Гвидо и Ламберт, двенадцати и шести лет от роду соответственно, а также их дочь, девятилетняя Ирменгарда. Теофилакты также предстали перед гостями в полном составе, за исключением своего старшего сына Теофило, блестяще исполнявшего в настоящий момент роль посла Теофилактов в отряде любовника своей матери.

Несмотря на военные действия, ни в коем случае не стоило забывать об этикете, а посему настала очередь церемониальных поклонов с обеих сторон, причем дети участвовали в этом наравне со взрослыми и смешно расшаркивались друг перед другом. Сердце Гвидо Тосканского начало лихорадочно биться еще утром сегодняшнего дня, когда родители объявили ему, к кому они собираются ехать в гости. Он пожирал глазами Мароцию, а та, усмехнувшись в ответ, дала ему основание думать, что она помнит их поцелуй в Лукке. Брат Гвидо, Ламберт, крепкий розовощекий мальчуган с длинными мечтательными ресницами, с нетерпением дождался окончания процедуры взаимных актов вежливости, чтобы с деревянным мечом удрать во двор замка, где он, воображая себя славным Роландом, повел беспощадную борьбу с огромными чугунными котлами, в которых варились каши для воинов Теофилакта. Впрочем, в эту борьбу очень скоро вмешались рассерженные солдаты. Видя, что их обед явно находится под угрозой, они выгнали юного Роланда, наградив его непочтительной затрещиной, о которой он, к своей чести, не стал жаловаться своим родителям. Маленькая Ирменгарда, с длинными белокурыми волосами и огромными голубыми чашками глаз, во всем походила на мать и с течением времени обещала расцвести в редкую красавицу. Она жеманно раскланялась с Мароцией, тоже маленькой копией своей матери. Как и между матерями, среди дочерей также, повинуясь, видимо, женской природе и инстинкту, моментально возникла неприязнь. По окончании церемонии, Ирменгарда, улучив момент, показала Мароции язык, та в ответ назвала ее при всех дурой. На этом общение дочерей почтенных вельмож закончилось, причем обе они понесли суровое наказание от родителей, втайне за своих отпрысков мелочно порадовавшихся.

Легкий стол, легкое вино, зажженные факелы по стенам приемной. И знатные люди повели неспешный разговор.

— Я думаю, что выражу общее мнение, если скажу, что дальнейшее противостояние ваших и моих воинов в Риме нелепо, противоречит христианским заповедям и невыгодно ни одной из сторон, — певуче начал Адальберт. — Я отдаю должное воинской доблести мессеров Теофилакта и Кресченция, но силы ваши небеспредельны, запасы оружия, воды и еды небезграничны. Рано или поздно Замок Ангела падет, но нужна ли Господу кровь столь достойных христиан?

В разговор вступил Сергий, чем вызвал гримасу ненависти со стороны Берты, в душе проклинавшей предателя:

— Истоки вашего противостояния, сиятельный граф, действительно нелепы, но я позволю себе ответить за мессеров Теофилакта и Кресченция, обратив ваше внимание, что данные христиане и воины по-другому воспринимают произошедшие события, и прежде всего, не считают находящегося в базилике Святого Петра кардинала Христофора законно избранным папой, так как настоящий и законный папа Лев томится сейчас в темнице Ватикана. Милесы Теофилакт и Кресченций до конца исполнят свой долг перед папой Львом, и, если волею Господа им суждено будет сложить свои головы в этих стенах, они не пожелают для себя лучшей участи.

— Отдаем должное безусловным добродетелям милесов Теофилакта и Кресченция, но напомним вам, что выбор в пользу папы Христофора был сделан Сенатом, Церковью и городом, — заметила Берта.

— Еще ранее все перечисленные вами сделали выбор в пользу Льва, который и по сию пору жив и здоров, пусть и пребывает в неволе. Помимо папы, Христофор, против всех правил и законов, заключил под стражу каждого неугодного ему священника, Сенат аналогично арестовал Анастасия, а положение Теофилакта и Кресченция сделал мало чем отличающимся от арестантского! — возразил Сергий.

— Но в наших силах все это изменить, — выдавил из себя улыбку Адальберт, найдя возможность повернуть разговор из русла обвинений в русло поиска компромисса, — Есть ли возможность, при определенных условиях, получить ваше признание относительно произведенного Римом выбора?

— Мы готовы выслушать эти условия, мессер граф, — сказал Теофилакт.

— В обмен на ваш уход из замка и роспуск ваших вооруженных отрядов святейший папа Христофор и я, граф Адальберт Тосканский, клятвенно пообещаем, прежде всего, сохранение жизни вам, вашим семьям и вашим слугам, то есть всем тем, кто по сию пору находится в стенах крепости. Далее, правом, дарованным ему свыше, папа Христофор возвратит вас и ваши семьи в лоно кафолической церкви. Далее, мы возместим вам все ваши убытки, понесенные в результате разграбления вашего имущества. Мы восстановим вас в звании сенатора Рима, а вам, мессер Теофилакт, вернем должность судьи. Ко всему прочему, к вашему графству Тусколо будет присоединено несколько поместий в Лацио, на данный момент принадлежащих папскому трону.

— Ну а как насчет должности главы римской милиции и звания консула Рима? — спросил Теофилакт.

— Увы, это требование, мессер Теофилакт, является для папы Христофора и Сената чрезмерным. Но мы можем клятвенно и письменно гарантировать, что ваши звания сохранятся за вами не менее, чем на три года.

— Я так понимаю, что данную клятву готовы принести все члены вашей семьи, — лукаво спросил Теофилакт, помня, какую юридическую уловку в свое время Адальберт использовал против Беренгария Фриульского.

— Без сомнения. Посему вся моя семья пред вашими глазами. Итак, ваше мнение, мессер?

После некоторой паузы Теофилакт ответствовал:

— Хвалю Господа за то, что он дает нам возможность прекратить бессмысленное кровопролитие, происходящее сейчас в Риме. Мы приложим все усилия, чтобы в горячо любимом нами городе воцарились мир и спокойствие. Но, по нашему мнению, мир и спокойствие здесь наступят только тогда, когда будет устранена причина всех возмущений. А причина в данный момент преступно восседает на троне Апостола Петра. Я готов принять лично ваши предложения, мессер граф, но, в свою очередь, хочу выдвинуть дополнительные требования.

— Какие? — хором спросили Адальберт и Берта. Теодора расплылась в улыбке.

— Я прошу Великий Рим дать мне и потомкам моим право расположить в Замке Святого Ангела свою резиденцию. Тем самым я выкажу почет и уважение стенам, приютившим меня и мою семью и сохранившим всем нам жизнь и честь. Я требую, чтобы мой двор оставался подле меня в полном воинском облачении, равно как и люди мессера Кресченция. Ну и главное, вам, граф Адальберт, и вашим людям надлежит еще до Рождества покинуть Рим. Только в этом случае я готов подписать соглашение о перемирии с тем, кто именует себя епископом Рима.

— Покинуть Рим? Мне? Мне, замкнувшему вокруг вас кольцо? Мне, в чьей власти уничтожить всех защитников крепости, оставив их без пропитания? — Адальберт был возмущен такой наглостью.

— Да, вам. И я безотлагательно жду вашего решения. Время играет против вас, дорогой граф. В то время как мы разговариваем с вами, мои союзники разоряют ваши земли. Уверен, что еще две-три недели, и даже ваш тугой кошелек обнаружит в себе первые признаки похудания. Но, если вы покинете Рим до Рождества, мои союзники незамедлительно уйдут из Тосканы, а вы, в свою очередь, сегодня поклянетесь мне не мстить им за их вторжение.

Адальберт молчал. Молчала и Берта. По лицу графини ходили волны чрезвычайного раздражения, но она вынуждена была терпеть, она сама и без Теофилакта понимала трудность сложившейся ситуации.

— Папа Христофор не пожелает отпустить меня из Рима. Он нелюбим в этом городе, вокруг него одни враги, — попробовал найти спасительную зацепку Адальберт.

— Ну вот, а вы говорите, что его избрал сам Рим, — подловил тосканца Теофилакт. Адальберт на это только неопределенно махнул рукой.

К неудовольствию Берты, слово взяла Теодора:

— Успокойте вашего папу тем, что находящиеся в крепости сенаторы поклянутся не выступать против него с оружием в руках. Дополнительно утешьте тем, что с собой из Рима вы возьмете в качестве заложников людей мессера Кресченция. Его люди составляют половину защитников крепости. Таким образом, оставшимся здесь не под силу будет справиться с римским гарнизоном, сохраняющим верность Григорию. Но заложниками люди Кресченция будут являться только для Христофора, вы поклянетесь в том, что по выходе из Рима вы на следующий день отпустите людей Кресченция и его самого на все четыре стороны с оружием в руках.

На протяжении всей речи Адальберт с грустным упреком смотрел на Теодору. Но та осталась холодна к умоляюще-влюбленному взору графа, взывавшего к давно умершим в Теодоре чувствам.

— И кое-что еще, сиятельный граф Адальберт. Не беспокойтесь за судьбу узурпатора Христофора, от которого нам нужно только снятие интердикта, беспокойтесь за себя и свои земли. Восстановленный в правах папа Лев как человек, известный своим смирением и христианской любовью даже к врагам своим, подарит вам свое прощение, в чем мы послужим вам гарантией, а также, быть может… благословит вас в вашем совместном с бургундцами походе в Верону, — подчеркнуто резко сказал Сергий. Голос его зазвенел в стенах приемной, как металл о камень, и, казалось, был способен высечь искру. Никто их присутствовавших никогда ранее не слышал от Сергия подобного тона.

— Что за интерес у вас в конфликте Людовика и Беренгария? — спросила Берта, голос ее немного дрожал.

— У нас? Да, признаться, никакого, — поймав момент, ответила ей Теодора, отчего Берта резко отвернула голову в сторону от нее, — наши интересы не простираются так далеко на север. Но мы всегда будем готовы оказать посильную помощь тем, кто сам помог нам в трудную минуту, — Берта быстро взглянула на нее, но тут же вновь отвела глаза прочь, — Пусть Людовик и Беренгарий сами выясняют, кто из них достойнее императорской короны. На наш взгляд, никто из них не является достойным ее вовсе, а посему мы не будем вмешиваться в их конфликт и, мало того, посоветуем остаться в стороне и нашему другу, герцогу Сполетскому, — и Теодора этими словами удостоилась третьего, самого продолжительного, взгляда в свой адрес со стороны Берты Тосканской

Адальберт задумчиво поднял глаза к темному и низкому потолку тесной крепостной залы. Что ж, римская кампания, очевидно, им снова проиграна, ему предлагают с почетом, имуществом и даже иллюзорным обещанием будущей поддержки покинуть город, оставив своего протеже, судьба которого отныне рисовалась явно не в оптимистических тонах. Берта снова опустила голову вниз, чтобы никто не видел внезапно заблестевшие прекрасные глаза дочери Вальдрады, а главное, чтобы не видела и не торжествовала эта греческая куртизанка, вновь прибирающая к рукам Рим.

Молчание тянулось долго, был слышен только треск дерева в полыхающем зеве камина. Теодора закуталась в плед, оставив видимыми только свои глаза, внимательно и насмешливо наблюдающие за гостями. Теофилакт смотрел в сторону двора, где копошились слуги, готовя себе ужин и ночлег. Сергий делал вид, что молится за достижение сторонами компромисса, хотя на самом деле с замиранием сердца ждал ответа от тосканцев и боялся лишним словом или жестом спугнуть удачу и лишить себя грядущего триумфа, к которому сегодняшние решения могли стать сладчайшей прелюдией. Кресченций, на протяжении всего разговора вертевший головой из стороны в сторону, тихо, про себя, удивлялся, как ловко судьбой его и его людей жонглировала эта лихая красотка Теодора, будто речь шла о бестелесных фигурах шатранджа. Понимая важность вопроса, обсуждаемого родителями, в соседней зале замерли даже дети, впрочем, нормального общения между ними так и не сложилось — каждая из девочек принципиально не хотела играть в игры, предлагаемые другой, Ламберта по-прежнему тянуло к изучению быта стражников, а маленький Гвидо весь вечер хвостом ходил за Мароцией, стремясь предугадать все ее желания и использовать любой момент, чтобы дотронуться до ее руки.

Определившись со своими мыслями, но стремясь получить итоговое разрешение, Адальберт взглянул в глаза своей очаровательной жены. Та одним движением ресниц подтвердила тому свое одобрение, и Адальберт, облегченно вздохнув, промолвил:

— Мы принимаем ваше предложение и в том готовы принести клятву.

С этими словами отец Сергий получил последние недостающие основания вознести благодарственную молитву Создателю.

Эпизод 18. 1657-й год с даты основания Рима, 18-й год правления базилевса Льва Мудрого, 3-й год правления императора Запада Людовика Прованского

(02 января 904 года от Рождества Христова)

Бодрый и требовательный звук путевого рожка прозвенел под стенами Замка Святого Ангела. Ворота маленькой римской крепости приветливо распахнулись, и во двор торжественно вплыли красиво убранные носилки с богатыми шелковыми занавесками. По узорам на занавесках, по одеянию сопровождающих носилки людей было понятно, что в крепость прибыла персона, занимающая важный пост в католической церкви. Из носилок шустро выпорхнул мальчик-служка, который быстро расстелил узкий, видавший виды коврик от носилок до входа в саму башню. Его усердие было не напрасным — мерзкая декабрьская погода и каждодневная толчея в крепости превратили ее двор за последние месяцы в сплошное глинистое месиво. После того как дорога ко входу в главную башню цитадели была наконец устлана ковром, из носилок вылез степенный священник, который не торопясь обозрел двор крепости и только потом важно последовал к дверям. Мальчик-служка бежал впереди него, открыл двери и попросил мажордома передать хозяевам, что в гости к ним пожаловал его преподобие Ландон, пресвитер одной из сабинских церквей, друг и соратник Сергия.

Прошло почти две недели с достопамятной встречи семейств графов Тосканских и Тускуланских. Уже на следующий день после этой встречи Рим облетела весть о том, что конфликтующие стороны подписали соглашение о перемирии. Непокорный граф Тусколо обязался сам, вместе с семейством своим, никогда не выступать с оружием против графа Тосканского и папы Христофора, в связи с чем последний снимал с графа Тусколо церковное отлучение, восстанавливал его и Кресченция в должности сенаторов и обеспечивал свободное передвижение по Риму всем ранее осажденным в Замке Ангела. С другой стороны, граф Тосканский дал клятву не чинить вооруженных мятежей против графа Тусколо, а также в пятидневный срок покинуть Рим, забрав с собой в качестве заложников отряд Кресченция в количестве ста человек и тем самым наполовину уменьшив число защитников башни.

Сразу после подписания перемирия обе стороны начали осторожно и с опаской делать первые шаги по его выполнению. Противники попались достойные друг друга — недоверие к оппоненту было очевидным. Особенно ярко проявилось это в день Светлого Рождества Христова, когда Теофилакт отказался присоединиться к праздничной мессе в базилике Святого Петра, несмотря на персональное приглашение от папы. Теофилакт резонно предполагал возможные провокации со стороны папы и тосканцев, как только он покинет пределы крепости, и не исключал даже свой арест или предательскую гибель, а посему на мессу отправился Кресченций в окружении своих наиболее бесшабашных слуг. Служба прошла без происшествий, если не считать того, что папа Христофор во всеуслышанье высказал свое недовольство отсутствием бывшего консула Рима.

Как только осажденным была позволена свобода передвижений в городе, Теофилакт попробовал восстановить связи со своими основными помощниками и союзниками в городе и за его пределами. Здесь также приходилось проявлять хитрость и осторожность, ибо за его людьми моментально организовывалась слежка, а двух человек, отправленных в город, он и вовсе не досчитался в эти дни, и судьба их осталась неизвестной. Справедливости ради стоит отметить, что основное противодействие и враждебность Теофилакт и его люди ощущали со стороны своих оппонентов в римском Сенате, тогда как граф Адальберт после подписания соглашения целиком сосредоточил свои усилия на походных сборах, намереваясь как можно скорее покинуть беспокойный и неуютный для себя Рим.

Отъезд тосканцев произошел накануне. Вчера утром защитники крепости с грустью и неприятным, щемящим ощущением в сердце простились со своими соратниками, с оружием в руках (как было оговорено в соглашении) покинувшими Рим под верховенством Кресченция. В крепости осталось не более сотни человек, которые сразу после того как ворота башни закрылись за Кресченцием, принялись лихорадочно готовиться к обороне. Теофилакт и его люди пришли в неистовое возбуждение, полагая, что этой или следующей ночью, вероятно, решится их судьба, и любая расслабленность или невнимание может дорого обойтись. За все это время из башни выехал всего лишь один конный курьер, направившийся по Триумфальной дороге таким отчаянным галопом, как будто за ним гнались черти.

Первая и самая опасная ночь, когда Теофилакты играли со смертью, тем не менее, миновала без происшествий. Теофилакт за это время не присел ни на одну минуту, понукая своих людей и покрывая их руганью самого высокомотивирующего уровня, среди которой фраза «бегемотово племя» было самой нетребовательной. Появление утренних лучей солнца, прорезавших небо, и ручейков паломников, заспешивших на службу первого часа в Ватикан, он воспринял едва ли не радостнее, чем Ной при виде вершин Арарата. От непрерывной суеты нового дня его отвлек только визит пастора Ландона. Оставив в покое своих людей, он поспешил в башню, чтобы вместе с Теодорой и Сергием переговорить со священником о чем-то важном.

Разговор со священником продолжался около часа, после чего святой отец, по-прежнему опережаемый шустрым служкой, вышел из башни, прошелся еще раз по успевшему впитать грязь ковру и вместе со служкой уселся в носилки. Здесь вышла небольшая заминка, носильщики и охрана где-то задержались по личным хлопотам, но священник не выказал недовольства, а терпеливо ждал. Наконец слуги подскочили к носилкам, пробормотав слова извинения, служка, на секунду показавшись из-за занавесок, повелительно махнул им рукой, и носилки святого отца благополучно покинули пределы крепости. Граф Тусколо к тому времени забрался на верхнюю площадку башни и внимательно следил за носилками. Как только священник со своими людьми скрылся из вида, Теофилакт, вспомнив, что «бегемотово племя» воспользовалось его отсутствием и непозволительно блаженствует, незамедлительно напомнил им всем о себе.

Тем временем носилки пресвитера Ландона величественно плыли посреди римской толпы. Римлянам знакомы были эти носилки, и они почтительно склоняли свои головы перед кортежем авторитетнейшего отца Святой церкви. Время от времени симпатичный и юркий служка высовывался из носилок и кидал бесчисленным нищим и убогим медные монеты, а те, в свою очередь, осеняли носилки Ландона благодарным крестным знамением. Пройдя мимо Форума и грандиозного Амфитеатра Флавиев, носилки на какое-то время растворились в огромной толпе римлян и пилигримов, спешащих увидеть главные святыни христианского мира. Вынырнув на поверхность у другого берега людского моря, кортеж Ландона затем вырулил к базилике Санта-Мария Маджоре, где пресвитер, согласно уже подмеченному нами распорядку действий, вошел в пределы знаменитой базилики и пропал из виду на несколько часов.

Ландон вышел из церкви, когда короткий римский декабрьский день уже начал клониться к закату. Солнце по заведенному не нами обычаю садилось за Яникульским холмом, красное, как спелый томат. Носилки в очередной раз покорно приняли Ландона и его юного слугу, после чего начали неторопливо двигаться на юго-запад. Возле развалин Цирка Максимуса носилки немного покружили, очевидно, Ландона живо заинтересовали местные развалины, затем продолжили свой мерный ход и уже в полной темноте, изредка прерываемой факелами на отдельных домах, достигли Остийских ворот.

Декархом охраны Остийских ворот был лангобард Гандульф, сравнительно молодой человек, костистый и косматый. Глядя на него, можно было удивляться, почему до сей поры с ним еще не познакомился Альберих Сполетский, ибо нрава Гандульф был энергичного и веселого, вследствие чего в своих кутежах пару раз едва не угодил в долговую яму. Тем не менее, в промежутках между запоями, случавшимися у него не реже двух раз в году, претензий по службе к нему не возникало даже у взыскательного Теофилакта. Негоциантов Гандульф досматривал с особым тщанием, и это могло быть причиной для разбирательств, если бы не одно «но» — поскольку он охотно и честно делился с главой милиции Первого Авентинского округа, а тот, в свою очередь, тоже, видимо, был человеком честным или, во всяком случае, при дележе осторожным, многочисленные жалобы купцов во все инстанции в итоге оставались без ответа.

Когда Гандульфу доложили о прибытии священника Ландона, он слегка встревожился. Первые мысли его носили опасливый характер. Гандульф предположил, что пресвитеру явно пожаловался кто-нибудь из чрезмерно усердно досмотренных недавно монахов, которые у него в личном рейтинге предпочтений шли сразу же после купцов. Затем, здраво рассудив, что вряд ли пресвитер потащился бы сам к нему в такую темень и по такому пустяковому делу, он уверился, что речь пойдет о какой-нибудь контрабанде, на которую он должен будет за определенную мзду закрыть глаза. От таких рассуждений душа у него немного взыграла, и Гандульф уже с более спокойным сердцем стал прислушиваться к шагам пастора по деревянной лестнице.

Дверь отворилась, и вошел священник со своим юным слугой. Маленький паж тут же забился в угол помещения, где на двух деревянных чурбанах стояло некое подобие стола, и стал с любопытством рассматривать и самого Гандульфа, и его непритязательный рабочий кабинет. Священник же, подойдя к Гандульфу, протянул ему для поцелуя руку.

Схватив его руку своими шершавыми ладонями, не лишенный наблюдательности Гандульф на мгновение остолбенел. Пусть священники в большинстве своем не колят дрова и не таскают камни для стройки, но все-таки он никогда не думал, что рука у них может быть столь тонкой, изящной и нежной. Его изумление, видимо, стало понятно священнику, и тот, негромко усмехнувшись, сбросил с себя капюшон, чем окончательно превратил Гандульфа в подобие соляной статуи.

— Добрый вечер, Гандульф! Вы узнали меня?

Мягкая, кошачья речь убедила Гандульфа, что он не бредит:

— О, как можно, госпожа?! Но ваш визит столь… неожидан! Вы… у вас какое-то дело, раз вы решились затемно проследовать на самую окраину города, где и сильному мужчине в это время бывает не по себе?

— Вы всегда отличались сообразительностью, мой милый Гандульф! Этим я всегда отличала вас от своих слуг! Как вам работается здесь?

— О, я так благодарен вам… то есть вашему мужу, за то, что он дал мне столь высокую должность, что…

— Очень хорошо, что вы помните это, Гандульф! Это дает мне основание надеяться, что я уйду отсюда, добившись желаемого!

— Но чего вы хотите, госпожа?

— Не буду долго томить вас, мой милый Гандульф, тем более, что на церемонии времени нет. Сегодня ночью вы должны открыть Остийские ворота тому, кто сюда пожелает войти.

— Ворота? Ворота! Добрые люди не входят в Рим по ночам!

— Добрые люди входят в любое время, это недобрые не всегда готовы их принимать. Разве церкви святые не открыты настежь в любое время дня и года?

— Признаться, не всегда.

— Это недобрые и суетные церкви, это церкви, где собственный уют и покой ставится выше, чем желание христианина пообщаться со своим Создателем. А ведь такое желание, согласитесь, может возникнуть в любой момент!

— Да… Пожалуй… Кого именно я должен буду пропустить в город? Сколько их будет?

— Поскольку их будет не меньше тысячи, все их имена я запомнить, увы, не смогла.

— Тысячи? Настоящее вторжение! И вы хотите, чтобы именно я открыл ворота Рима?!

— Не кричите так громко, милый Гандульф. Начало разговора мне понравилось значительно больше. Помните, о чем мы говорили в начале? Эта тысяча человек приглашена в гости лично моим мужем. И мной.

— Я не знаю, какие подарки принесут вам ваши гости, но меня за это вздернут на виселице!

— Или же наградят те, кому вы поможете. У любого дела есть риск. У большого дела и риск соответственный.

Гандульф молчал. Теодора перешла к более значимым аргументам. Она протянула ему кожаный увесистый мешочек.

— Не правда ли, чаша весов риска и награды сейчас немного покачнулась в пользу последней?

— Пожалуй, — пробормотал Гандульф, протягивая за мешочком руку, — о, я уже пальцами чувствую, что вы не поскупились. И чаша, чаша действительно заколебалась. Однако…

— Что однако? — голос у Теодоры немного сорвался, но она тут же одарила Гандульфа самой сладкой улыбкой.

— Однако, дернувшись, весы по-прежнему остались в перекошенном состоянии в пользу риска. Вы, верно, будете считать меня неблагодарным, но я прошу вас, Теодора, уходите, уходите немедленно. Я обещаю, что никому ничего не скажу о вашем визите сюда, но не искушайте меня.

На мгновение Гандульф запнулся, глядя куда-то в сторону, как будто охваченный внезапной мыслью. Теодора, следя за ним, переживала дурные секунды: «А что если он сейчас крикнет стражу? Погибну я, погибнет дочь, да все погибнет!»

— Угостите меня вином, милый Гандульф. Я вся продрогла, и если вы меня прогоните прочь, я, чего доброго, замерзну по пути домой.

Гандульф подошел к каким-то ящикам, беспорядочно сваленным возле стены, пошарил, очевидно, выбирая для благородной красивой дамы что-то особенное, и, наконец, вытащив глиняную бутыль, налил вина ей и себе.

— Прекрасное вино, Гандульф. Оказывается, простые римляне тоже могут иметь отличный вкус. Буду вам обязана, если вы привезете мне дюжину таких бутылок и, уж поверьте, я за ценой не постою. Действительно вкусно!

— Почту за честь, моя госпожа, — смущенно промямлил Гандульф.

— Вот что, мой милый друг, я вам скажу. Вы правы, несколько солидов — не равная цена тому риску, который вы понесете, защищая мои интересы. Мой муж отличил вас, назначив начальником стражи этих ворот. Но после грядущих событий ему понадобятся верные люди на более высоких постах. Что скажете, если я вам здесь и сейчас поклянусь Писанием, что не далее как через неделю вы станете главой одного из римских округов? Хотя бы и этого, Авентинского?

У Гандульфа перехватило дыхание. С его губ уже готово было сорваться согласие. К черту риск, Теодора права, риск есть везде, но ведь и Теофилакт уже не раз доказывал всему Риму, сколь крепка его воля, сколь успешен меч и сколь благосклонна к нему бывает фортуна. Что выиграет он, Гандульф, сдав эту неотразимо привлекательную женщину в лапы сенаторов? В лучшем случае треть от веса переданного ему мешочка, в котором наверняка золото, а эти скупердяи однозначно всучат медь. Что будет ждать его далее? Пролетят годы, он состарится у этих проклятых ворот, и с каждым днем он все больше будет скрипеть своими гнилыми зубами, покупая все более кислое вино и все более потасканную любовь? Он согласен, он готов рискнуть своей головой, но, как опытный торгаш, всегда добивавшийся от продавщиц яблок и рыбы наибольших скидок, он и сейчас попытался выторговать себе дополнительные преференции.

Теодора подошла к окну и отворила ставни. В затхлую комнату, отравленную запахами мужского пота, конского навоза и старых сапог, ворвался свежий ветер. Теодора с наслаждением вдыхала его, и Гандульф немигающими глазами воззрился на ее поднимающуюся морскими волнами грудь. Теодора боковым зрением поймала его взгляд и закусила губу в мучительных раздумьях.

Внезапно она вскинула руку и прошептала:

— Смотрите, Гандульф! Они идут! Они уже здесь! Идите сюда, смотрите!

Гандульф подошел к ней и против воли на мгновение коснулся ее тела. У него закружилась голова от аромата ее масел, от волшебного чужеземного запаха ее волос. Да, он увидел подходящий к воротам военный отряд, одиночные факелы в руках воинов создавали впечатление, что огромная змея подползает к воротам Рима. Слышался топот спешащих подков и слабое бряцание оружия. Все это видел Гандульф, но все его естество замерло от прикосновения к этой восхитительной женщине.

Теодора взяла его за руку и, глядя на него умоляющим взором, страстно зашептала:

— Милый друг! Не губите! Выполните мою просьбу! Я вся в вашей власти! Отсчет уже идет на минуты. Умоляю вас, откройте ворота.

Гандульф медлил с ответом, испытывая даже некоторое разочарование тем, что Теодора не соглашается еще раз поднять в своей игре ставки. Но он ошибся. Решившись, Теодора сбросила плащ, меховую накидку и распахнула на себе льняные рубахи — ужасные одежды своего века. Последним козырем она, обнажив грудь и затуманив свой взор пеленой притворной страсти, крикнула ему в лицо:

— Я вся твоя. Мне нечего тебе больше предложить!

И с этими словами она впилась ему в губы, содрогаясь от гнусного запаха, шедшего у лангобарда изо рта, где чесночный аромат был одним из наиболее приятных оттенков палитры. Гандульф, как зверь пойманную добычу, схватил своими грубыми руками ее грудь, а она, в свою очередь, рукой отыскала то необходимое, умелое управление которым очень скоро отшибает у множества мужчин способность желать в этот миг чего-то еще. Так продолжалась несколько секунд, после чего Теодора осторожно прервала игру, выскользнула из лап Гандульфа и, глядя на него вновь умоляющими глазами, зашептала:

— Они идут! Нельзя медлить. Открой ворота и возвращайся! Это все, что тебе надо сделать! Ты получишь меня, как только сделаешь все!

Он сделал попытку приблизиться к ней, но она коротко поцеловала его, и, торопливо запахивая свои одежды, повторила:

— Они идут! Они не должны ждать! Скорее же!

Гандульф повиновался. Он закивал головой, бормоча до глупости неуклюжие слова о своих чувствах, наспех привел свои одежды в порядок, и с лицом, покрасневшим и потным от не нашедшей выхода страсти, выскочил за дверь. В комнате воцарилась тишина, Теодора подошла к окну и молча наблюдала за происходящим.

— Фу, мама! Он ведь такой мерзкий!

Теодора с хитрой улыбкой повернулась к сидевшему в углу служке.

— Увы, моя Мароция, порой для достижения цели приходится идти на крайне неприятные для себя вещи. Этот кабан очень нужен нам сегодня, нам всем, и мне, и твоему отцу и, между прочим, даже тебе. Надеюсь, ты запомнила, какие козыри может использовать женщина, чтобы добиться желаемого. У любого мужчины есть ахиллесова пята, — добавила она, улыбаясь, — деньги, власть, похоть. Этот сломался на последнем.

Стон ржавых цепей прервал ее речь. Ворота открывались и Теодора радостно вскрикнула.

— Теперь только бы им успеть продержаться, — произнесла Теодора, не став уточнять, кого она имела в виду под словом «им».

Змея военного отряда начала медленно вползать в город. Попеременно в оконных проемах соседних домов жители испуганно зажигали свечи и боязливо пытались угадать, таят ли именно для них какую-нибудь опасность входящие воины. Убедившись в спокойном поведении неизвестного войска, они умиротворенно возвращались в постель, предвкушая, как завтра с соседями будут жарко обсуждать эту странную новость.

На деревянной лестнице, ведущей в комнату, где оставались Теодора и Мароция, вновь раздались шаги. Теодора прислушалась к звукам шагов и радостно заключила, что поднимаются два человека. Уж больно ей не хотелось вновь остаться наедине (Мароция не в счет) с этим смрадным Гандульфом, вообразившим себе, что его может кто-то желать.

Дверь распахнулась, и еще один радостный крик вырвался из груди Теодоры. Вместе с Гандульфом в комнату вошел Альберих. Теодора кинулась и обняла герцога, к великому изумлению и радости последнего:

— Милый друг, я вне себя от счастья видеть вас! — и, прижавшись губами к его уху, безжалостно прошептала, — убей его!

Затем, отойдя от Альбериха, она нашла в себе силы прильнуть к Гандульфу.

— Мессер Альберих, представляю вам моего друга Гандульфа, доблестно несущего охрану Остийских ворот, верного друга и помощника моего мужа, а теперь также ставшего и моим другом.

Гандульф и Альберих обменялись вежливыми поклонами.

— Мессер герцог, извольте быть свидетелем, я обещала, нет, я поклялась Гандульфу, что он через неделю станет главой Авентинского римского округа, и теперь только смерть может нарушить эту клятву!

— С радостью исполню эту обязанность, несравненная Теодора, и, в свою очередь, буду ходатайствовать пред вашим мужем за мессера Гандульфа.

— Вы сделали меня самым счастливым человеком в эту ночь, — скромно заметил Гандульф и еще раз низко поклонился им обоим.

Альберих дружески хлопнул его по плечу.

— Но сейчас не до церемоний, друг Гандульф, и эта ночь еще закончится нескоро. Прошу следовать за мной, я дам вам следующие распоряжения.

Они открыли дверь. Теодора вслед им крикнула:

— Я жду вас, мой друг Гандульф!

Выждав несколько мгновений, пока шаги не затихли, она обернулась к Мароции:

— Собирайся. Мы возвращаемся домой.

Сборы были недолгими. Теодора и Мароция вновь облачились в одежды пресвитера и его служки соответственно. Блестящая мысль пришла Теодоре пару дней назад, когда они с мужем и Сергием обдумывали, как им незаметно достичь Остийских ворот, где под любыми предлогами и любыми путями надо было заставить местную стражу открыть ворота для войска Альбериха. А сам Альберих еще неделю тому назад со своими войсками прибыл в Тибур, где заставил всех жителей находиться исключительно в пределах крепости, дабы ни один случайный язык не достиг Рима и не выболтал бы на местных базарах весть о его приближении. Затем, получив новость о подписании перемирия, он не поленился со своим отрядом сделать ощутимый крюк, переместившись с северо-востока римских предместий на юго-западные. И, наконец, третий сигнал, уже для наступления на Рим, ему доставил гонец, выпущенный Теофилактом два дня назад. Также сделав крюк и загнав свою лошадь, гонец доставил Альбериху весть об уходе Адальберта и Кресченция из Рима. Ну и наконец, чтобы дополнить картину заговора, остается сообщить, что сам Кресченций должен был остаться в Чивита-Кастеллано и лечь костьми, но посильно задержать возвращение тосканцев в Рим, если те вдруг вздумают нарушить свою клятву.

Дверь в комнату Теодоры вновь распахнулась. На этот раз это был ее слуга Климент, который так же, как еще десять человек из ее двора, заменили собой служек почтенного пресвитера Ландона. Сам Ландон, между тем, на время отсутствия Теодоры был с почетом и возможно допустимыми удобствами размещен в помещениях Башни Ангела.

— Все готово, моя госпожа! Мессер Альберих ждет вас!

Спустя минуту Теодора с дочерью спустились по лестнице и вышли на площадь перед воротами. На площади строем стояли пешие и конные войска Альбериха. Верный Климент поднял Мароцию и усадил на круп своей лошади впереди себя. К Теодоре подвели коня.

— Клянусь Венерой, сама папесса Иоанна Английская позавидовала бы тому, как подошло вам одеяние пресвитера, дорогая Теодора! — воскликнул Альберих.

Теодора одарила его лучистой улыбкой. Садясь на лошадь, она на мгновение задержала взгляд на каменной мостовой площади. В пяти метрах от нее лежал с перерезанным горлом бездыханный Гандульф, удивленно таращась в звездное небо Рима. Криво ухмыльнувшись, она сказала своим слугам, указывая на труп:

— Свою награду за эту ночь вы найдете у этого молодца за поясом.

Сполетское войско начало свое продвижение по Риму. Согласно плану, ему предстояло в бодром темпе двигаться на север вдоль левого берега Тибра. При этом коннице на подступах к Замку Святого Ангела надлежало разделиться на две колонны — меньшая, в количестве сотни всадников, которую возглавлял сам Альберих, должна была достичь замка через мост Элия, большей, насчитывающей две сотни всадников под верховенством Максима, приказано было устремиться к городу Льва, перейдя мост Цестия и пройдя через ворота Септимия. Если, паче чаяния, будут открыты саксонские ворота Города Льва, этому отряду надлежало именно здесь прорываться к папской резиденции. В этом случае задача заговорщиков значительно облегчалась бы, но всерьез на подобное легкомыслие сенаторов навряд ли приходилось рассчитывать. Поэтому Максим со своими людьми настраивался на то, чтобы продвигаться далее, вдоль правого берега, к основным воротам Леонины. Ланциариям же, которыми руководил Марк, надлежало тем временем захватить все здания городского муниципалитета на Капитолии и с оставшимися силами прийти как можно скорее на подмогу к малому конному отряду сполетцев. Теодора, несмотря на возражения Альбериха, решила присоединиться к его дружине, которой в этой операции надлежало исполнить роль загонщика.

Эпизод 19. 1657-й год с даты основания Рима, 18-й год правления базилевса Льва Мудрого, 3-й год правления императора Запада Людовика Прованского

(03 января 904 года от Рождества Христова)

Тем временем Теофилакт и его люди расположились в полной готовности, всякий на своем боевому посту, в ожидании грядущего нападения. Теофилакт и Сергий не сомневались, что их враги из числа римских сенаторов непременно воспользуются уменьшением количества защитников крепости, чтобы попытаться штурмом овладеть ею, благо в подписании перемирия римский Сенат никоим образом не участвовал и был свободен от всех обязательств перед Теофилактом. Чтобы быть до конца объективным, необходимо сразу заметить, что Теофилакт и его сообщники ничем не отличались в своем вероломстве от Сената, и вошедший в Рим Альберих аналогично не испытывал никаких сковывающих его действия обстоятельств ни перед сенаторами, ни перед самим папой. Как ни парадоксально, но присутствие в Риме Адальберта Тосканского являлось до поры до времени гарантом мира в городе, с его уходом противоборствующие стороны начали спешно готовиться к решающей схватке.

Теофилакт и его люди сильно рисковали предыдущей ночью, когда сотня их солдат оставалась перед лицом противника, чуть ли не вдесятеро превосходящего их, и не было оснований надеяться, что Альберих успеет прийти к ним на помощь. Однако мятежные сенаторы, консультируемые и негласно поддерживаемые папой Христофором, не рискнули той ночью напасть на них, опасаясь, что Адальберт или, хуже того, Кресченций , узнав о боях в Риме, успеют оперативно вернуться в город. Получив следующим днем известия от своих лазутчиков, что Адальберт и Кресченций успели достичь на своем пути Чивита-Кастеллано, папа Христофор и Сенат решили, что, наконец, настал момент для установления в Риме единой власти.

Темнота, свойственная декабрьским бесснежным ночам в Риме, опустилась плотным облаком на городские улицы. Теофилакт приказал погасить все факелы, чтобы глаза его воинов побыстрее привыкли к темноте. Огонь горел только в комнатах Сергия и Ландона, где священники, не переставая, молились за успех сегодняшнего предприятия. Сам Теофилакт беспрестанно обходил стены замка, пиная ногами своих людей, дабы никто из них не заснул себе и прочим на погибель. Особое внимание было обращено на стены Города Льва, которые примыкали к крепостным стенам Замка Ангела, слегка уступая последним по высоте. Консул Рима очень сокрушался по поводу того, что в крепости практически иссякли запасы греческого огня, неоднократно выручавшие осажденных. Все разговоры были запрещены, защитники крепости напрягали свой слух, нервно реагируя на треск деревьев, плеск потревоженной рыбой воды, на появление возле крепости бродячих собак и, особенно, на тревожные тени городских грабителей, временами возникающие и пропадающие в римских закоулках. Так прошло несколько часов.

В тот момент, когда Теофилакт уже подумал, что, видно, обойдется и на этот раз и все получится само собой и как нельзя лучше, что Альберих и его люди без особых помех захватят город, его чуткое ухо уловило движение внутри стен города Льва и приглушенный лязг открывающихся ворот папской крепости. Легкий шум нарастал и определенно приближался. Теофилакт быстро перешел на противоположную сторону крепостной стены и здесь, со стороны моста Элия, также уловил несомненное приближение к крепости людей — слабое бряцание оружие, стук грубой обуви о камни дороги, шелест шептавшихся между собой людей. Граф Тусколо приказал нескольким лучникам зажечь стрелы и пустить их в стороны предполагаемого движения.

Стрелы со свистом взмыли вверх и на мгновение осветили приближающуюся к крепости толпу пеших людей, предательски заблестело на воинах железо их шлемов и оружия. Теофилакт успел увидеть, что нападающие несут длинные лестницы и катят таран, колеса которого были, видимо, обернуты чем-то мягким, чтобы не вызывать излишнего шума. В то же мгновение, когда в небе Рима зажегся свет от горящих стрел, толпа нападающих издала звериный рык и кинулась к стенам. Защитники замка ответили сначала залпом стрел, затем выстрелами последних остатков греческого огня. Нападавшие отхлынули от крепости, однако, подстрекаемые своими вожаками, вновь бросились вперед. Лучники сенатских войск, в свою очередь, начали запускать во двор замка горящие стрелы, и Теофилакту пришлось освободить от боя дюжину своих ланциариев, направив их на тушение то там, то сям возникающих пожаров.

К стенам крепости в мгновение ока были приставлены с десяток лестниц, по которым начали резво карабкаться палатины римского Сената. Все свои усилия немногочисленные защитники теперь бросили на то, чтобы отпихивать от стены вражеские лестницы, сопровождая каждое их падение в сторону от замка радостными криками, заглушая даже обреченные вопли тех, кому на этой лестнице не повезло находиться. Теофилакт уже не раз за время осады порадовался тому факту, что его враги не имели возможности атаковать башню осадными орудиями — непосредственное соседство замка с Городом Льва, и, как следствие, стесненность места не позволили в свое время Адальберту, а сейчас сторонникам сенатора Григория воспользоваться стенобитными баллистами, иначе судьба Теофилакта и его семьи была бы решена уже давно.

Тем не менее, и без осадных орудий положение обороняющихся с каждой минутой становилось все печальнее: сказывался громадный численный перевес войск Сената. В довершение прочего в ворота начал методично бить подвезенный, наконец, таран и стены крепости завибрировали от его могучих ударов. Теофилакт снова начал всматриваться в сторону противоположного берега Тибра, на сей раз надеясь увидеть приближение подмоги своим быстро тающим силам.

Вот уже с десяток нападавших оказались на стенах крепости, и вместо свиста стрел окрестности башни огласил звон мечей. Теофилакт собственноручно сразил первого смельчака, проникшего в крепость, его воины сражались не менее доблестно, однако спустя несколько минут графу Тусколо пришлось принять печальное решение с минимальным боем оставить стены, отступить в саму башню и запереться там. Защитники крепости уже не контролировали несколько лестниц, приставленных к стенам крепости, и по ним муравьиным потоком устремились григорианцы. Теофилакт гибель каждого своего воина воспринимал с острейшей личной болью, как будто в этот момент ему самому отрезали какой-нибудь из органов, настолько мало у защитников крепости оставалось сил. Он отдал приказ отступать в главную башню, пока еще оставалась возможность подавляющему большинству его людей быстро укрыться в ней.

Защитники крепости бегом устремились в башню, что вызвало звериный рев восторга их противников. Один из находившихся на крепостных стенах григорианцев, ликуя, начал размахивать флагом с папским вензелем, торжествуя скорую победу. Его триумфальная песня оборвалась на полуслове, внезапно римлянин замолк, выронил флаг, и, вытянув руку в сторону Тибра, начал о чем-то истошно кричать, однако его вопль все еще тонул в победных криках его войска. Теофилакт также устремил взгляд в сторону старого Рима и увидел стремительно приближающуюся по мосту Элия лавину всадников с копьями наперевес.

— Альбееееерих!

Клин всадников врезался в спины нападавших, и крики радости последних сменились на предсмертные вопли ужаса. Толпа была рассеяна в момент, люди врассыпную кинулись кто куда, многие бросались в реку, некоторые, совсем ополоумев, бежали навстречу всадникам, находя там скорую смерть. Лишь спустя некоторое время архонтам сенатских войск удалось придать бегству хоть какой-то упорядоченный вид, основная часть григорианцев устремилась туда, откуда пришла, к городу Льва, надеясь укрыться за их спасительными стенами.

Теофилакт со своим людьми выскочил из башни. Его люди, горя местью за своих убитых товарищей, начали жестокую расправу над григорианцами, не успевшими покинуть пределы их крепости. Во двор сквозь ворота, разбитые тараном, протиснулся на коне Альберих, а вслед за ним также конные Теодора и ее слуга Климент, державший впереди себя Мароцию, но целиком прикрывая последнюю своим каплевидным щитом.

— Успешной охоты, мессер Теофилакт! Вам еще не опостылели стены этой крепости? — вскричал Альберих.

— Стены этой крепости навсегда останутся для меня родными, Альберих! Я готов их целовать, как святые иконы!

— Победа еще не наша, мой друг! Эти скоты бегут в город Льва, как мы и рассчитывали, и нам надлежит торопиться! Надеюсь, мой шустрый Максим прибудет вовремя!

— Но что за резон было разделять ваших всадников, Альберих? — кричала Теодора.

— Милая Теодора, пока Город Льва будет принимать всех бегущих и укрывающихся от нас, ворота его будут что? Правильно, открыты!

— Неужели кто-то будет жалеть эту несчастную чернь и давать ей убежище? — хмыкнул Теофилакт.

— Чернь, разумеется, никто жалеть не будет, но у нас теперь есть кое-кто повесомее. Мы захватили в префектуре нескольких ваших друзей-сенаторов, включая самого Григория, и в настоящий момент всю эту веселую компанию мои люди волокут к Леонине, так что никто не закроет ворота, если они не хотят, конечно, чтобы Сенат Рима уменьшился чуть ли не наполовину!

— А вот это удача, Альберих!

— Надеюсь, она нам не изменит сегодня, любезный граф Тусколо! Предлагаю вам немедля отправляться в Рим, дабы арестовать ваших основных недругов, остающихся в городе, раз уж вам клятвой запрещено приносить ущерб папе. Что до меня, то я никакой клятвы ему не давал, и мне не терпится увидеть этого почтенного старца в его покоях!

— Прекрасный план, Альберих! Прекрасная ночь, друзья! — крикнул подоспевший к воротам Сергий, — я умоляю вас, герцог, взять меня с собой!

— О, его преподобие хочет сполна насладиться своим триумфом?! Коня его высокопреподобию, живо! Прошу извинить, носилки Ландона прибудут сюда не ранее утра!

— Какие носилки, мессер Альберих?! Я готов бежать с вашим отрядом хоть пешим, лишь бы собственными глазами лицезреть падение Христофора!

И Альберих с Сергием устремились прочь из башни. К Теофилакту бросилась Мароция, глаза ее радостно блестели, она была в полнейшем восторге от такой безумно интересной ночи. Граф Тусколо расцеловал свою дочь и заключил в свои объятия Теодору:

— Как я рад видеть тебя, моя милая!

Теодора спокойно улыбнулась.

— Я тоже рада, мой господин. Но Альберих прав, мы еще пока ничего не добились. Отправляйся в Рим, а я останусь управлять замком.

На лице Теофилакта отразилось некоторое разочарование. Воодушевленный своей победой, в этот миг он как никогда был готов на восстановление прежних отношений, но эти холодные слова больно кольнули его сердце. Теодора заметила это и поспешила сгладить неприятное впечатление, поцеловав его в щеку и прошептав:

— Спеши! Я буду ждать тебя! — проводила она его, сказав ему в дорогу те же слова, что и несколькими часами ранее охраннику Гандульфу.

Теофилакт с полсотней людей спустя четверть часа направился в старый Рим через мост Элия, чтобы расправиться с теми, кто несколько месяцев назад поднял против него мятеж. Он не сомневался в своей удаче и по дороге только раздумывал, стоит ли ему этих мерзавцев предавать римскому суду или, заботясь о сохранении времени и сил, выступить для них в единой роли судьи и палача.

Ну а тем временем основные события разворачивались у ворот Святого Перегрина, главных ворот Города Льва. Всего два часа назад именно отсюда отошли основные силы сторонников сенатора Григория, которых напутствовал сам папа Христофор. С началом боя ворота, ведущие в Город Льва непосредственно от Замка Ангела, были наглухо закрыты, поэтому в момент атаки Альбериха нападавшие мигом очутились в западне, единственным спасением из которой являлось бегство по правому берегу Тибра. Естественно, что почти все предпочли бежать вниз по реке, обратно, к центральным воротам Леонины, и теперь под стены города Льва с восточной стороны начали прибывать сначала поодиночке, а затем все большими группами испуганные ланциарии городской милиции, требуя открыть ворота и оглашая окрестности воплями о том, что к грекам Теофилакта прибыло на помощь неведомое войско. Людей становилось все больше, но папская охрана не торопилась их впускать, пока, наконец, они не увидели сенаторов Адриана и Бенедикта, руководивших атакой на Замок Святого Ангела, а теперь примчавшихся на конях к городу Льва, видя в нем свой последний рубеж обороны. Ворота Святого Перегрина, по призыву сенаторов, загремели цепями и открылись, впуская в себя отступавших, которые лавиной хлынули в их разверстую пасть.

В этот момент с юга, со стороны Трастеверинского округа, показалась внушительная кавалькада всадников. Увидев ее, начальник охраны истошно завопил своим подчиненным:

— Закрыть ворота! Закрыть ворота для всех!

Но было уже поздно, отступавшие толпы григорианцев помешали оперативному исполнению приказа. Враждебная конница вихрем ворвалась в город Льва. Первые же влетевшие в Леонину всадники кинулись к воротам и заблокировали их спусковые механизмы, после чего начали яростно отбиваться от наседавших со всех сторон на них григорианцев. Среди последних ввиду появления нового врага скоро снова началась паника. Если до сего момента отступавшие бежали исключительно к Леонине, видя в ней надежду на спасение, то теперь поток отступавших от Замка Ангела рассеялся окончательно, григорианцы бросились кто куда, видя, что и Леонину теперь захватывает враг. А сзади них тем временем уже появились всадники отряда Альбериха. Их появление у главных ворот города Льва окончательно разрешило исход боя.

Григорианцы начали массово бросать свое оружие на землю, становясь на колени и простирая руки к противникам, умоляя тех о пощаде. Чтобы окончательно добить врага, сполетцы жестоко расправились с их архонтами, богатыми горожанами Рима. С разрубленными черепами у центральных городских ворот лежали Адриан и Бенедикт, римская чернь, словно страшные грифы, окружила их трупы и повела дележ их богатой одежды и вооружения. Покорно и со срывающимися испуганными литаниями встретили чужое войско папские слуги и многочисленные монахи, находившиеся подле престола Апостола Петра. Только спустя немалое время слуги Христофора сообразили, кто именно захватил город Льва, и хвалебные песнопения, дотоле направлявшиеся только в адрес самого Создателя, теперь получили и предельно конкретную адресность — духовенство приветствовало благородного герцога Сполетского. При этом монахи и рядовые священнослужители как бы само собой поспешили отстраниться и отойти подальше от базилики Святого Петра, толпа смиренного и покорного народа также отодвинулась от стен главной, наряду с Латераном, церкви мира, которая теперь робко ждала разрешения участи своего единственного оставшегося обитателя.

Сергий, подойдя к ступеням базилики, обернулся к народу, находящемуся на площади, и требовательно поднял руку вверх. Рокот возбужденной толпы затих, час Сергия пробил:

— Народ Рима! Господь призвал нас сюда и дал нам силы и удачу в борьбе с тем, кто преступным путем захватил трон Апостола Петра и надругался над Его Святейшеством Львом, законным главой вселенской церкви! В нашем лице вы видите карающий меч Вседержителя, направленный на всех, кто поддержал узурпатора! Наш долг состоит в восстановлении справедливости и закона и в покарании мятежников. Молитесь Господу о милости к вам, и, быть может, он смягчит нам сердца наши и даст указание пощадить вас!

Толпа жалостливо запричитала молитвы. Отдав необходимые распоряжения об изъятии оружия у побежденных, о пленении всех тех, кто атаковал сегодня Замок Ангела и выводе всех пленных за пределы города Льва, о строгом надзоре, которому теперь должны были подвергнуться руководители мятежа, Альберих и Сергий, наконец, обратили свои взоры на затаившуюся апостольскую базилику. Первые лучи восходящего солнца как раз в это время робко осветили ее фасад, как будто подсказывая нападавшим, где именно от них укрылась их главная добыча.

В притворе церкви Альбериха, Сергия и последовавших за ними десятка человек их стражи не встретил никто. Войдя в пределы базилики, воины перекрестились и убрали свое оружие в ножны. Они начали продвигаться по главному нефу, эхо гулко копировало их поступь. Базилика, очевидно, была пуста.

Внезапно из-за одной из колонн выбежал человек с двуручным мечом в руках. С отчаянным воплем он нанес удар, стремясь поразить Альбериха. Тот едва успел увернуться от удара, и человек с мечом, не удержавшись, упал на плиты базилики. Это был Христофор.

С рычанием смертельно раненного зверя папа римский вскочил на ноги и начал размахивать мечом, в надежде причинить вред хоть кому-нибудь из противников.

— Не трогайте его! Он должен быть пленен живым и невредимым! — заверещал Сергий. Эхо страшным образом многократно дублировало его крик.

Христофор продолжал наносить удары мечом, поражая исключительно воздух и рыдая от отчаяния.

— Сеть! Слуги, сеть! — крикнул Альберих.

Спустя несколько минут на папу была накинута сеть, и его повалили на пол. Христофор рычал, безуспешно рвал ячейки сети, бешено вращал глазами и извергал из груди адовы ругательства в адрес своих врагов.

— Этот раб рабов Божьих поистине само смирение и благочестие, — иронично заметил Альберих.

Сергий дернул Альбериха за рукав и отвел его в сторону от, все еще барахтающегося на полу Христофора, которому слуги Альбериха с огромным трудом опутывали руки.

— Распорядитесь отвести его в подвалы папского дворца, бросьте его в камеру по соседству с криптой . В ту самую камеру, где с осени находится молодой священник, — понизив голос до шепота, чтобы не слышал арестованный, произнес Сергий. Альберих в мыслях своих немедленно отметил тот факт, что бывший епископ Чере не назвал Льва папой.

Оставшись вдвоем в необъятном нефе базилики, Сергий с Альберихом подошли к пресвитерию, возле которого стояло массивное дубовое кресло апостольского наместника, обитое голубым шелком с золотыми нитями. Некоторое время, казалось, ничто, кроме этого кресла, не интересовало их в этом мире.

— Вам так хочется сесть в него, не правда ли? — спросил Альберих.

— Бросьте, мессер герцог, здесь не место для шуток.

— Полноте, ваше будущее святейшество, все получилось, как мы и задумывали!

— Мне не нравится ваш тон, Альберих, и ваше обращение ко мне. Все, что мы сделали сегодня, было сделано для восстановления прав папы Льва, о чем я только что заявил народу Рима!

— И теперь вы печалитесь, что, обладая всей полнотой власти над жизнями всех римлян, вы должны будете уступить трон Петра этому блаженному тихоне Льву?

— Любого другого я бы поспешил уверить, что это пустые домыслы. Но перед вами, вершителем судеб Ламберта и Агельтруды, я не считаю нужным притворяться. Да, дело обстоит именно так.

Альберих для вида задумался. Только наивный мог полагать, что эти два человека, воин и священник, явились сюда, не имея представления, что им делать дальше. Только сентиментальный глупец мог поверить, что этой ночью они могли таскать каштаны из огня для кого-либо постороннего. Но просторы базилики, в закоулках которых могли прятаться чьи-то чуткие уши, а еще больше укоризненные взоры святых, наблюдающих за ними со стен церкви, не позволяли им быть до конца откровенными.

— Вы видели, ваше преподобие, как нас только что пытался убить, презрев свой сан и христианское смирение, узурпатор Христофор?! Это же безумец! Что если он, потеряв разум и попав под искушение Вельзевула, прежде, чем мы вошли сюда, напал на несчастного Льва и отправил того в Царствие небесное?

— Да… это вполне себе… могло быть.

— После чего он атаковал нас, и один из моих воинов, защищая жизнь свою, вынужденно вполне мог ответить Христофору мечом на меч, причем настолько неудачно, что сразил бы того наповал!

— И это могло быть. Но ведь этого не случилось. И десять ваших слуг тому свидетели.

— …Э-э-э-э, мои слуги видели наши намерения отнестись к узурпатору вполне себе миролюбиво, и это очень хорошо. Это не во вред, а на пользу нам… Но ведь они совсем не знают Христофора! И даже мы не знаем, на что этот смиренный служитель Христа способен и сколько вокруг апостольского трона осталось затаившихся слуг его. Христофору вполне по силам, освободившись от пут в камере, привлечь на свою сторону какого-нибудь недотепу-монаха, который снабдит его оружием и поможет бежать. Недотепа-монах пострадает за это первым, тем более, что вся эта затея с побегом закончится провалом и кое для кого совсем печально, ведь у меня весьма бдительные слуги.

— Да, да, вот это все очень может быть, Альберих. Однако один вопрос — кто именно возьмет на себя смелость… воплотить в жизнь столь красочный сюжет? Я имею в виду его развязку.

— Ни один из исповедующих веру Христа!

— Вот именно, и как тогда быть?

— Среди моих слуг, ваше высокопреподобие и будущее святейшество, — Сергий вновь поморщился, — есть трое пунийцев, моих носильщиков. С некоторых пор мне кажется, что они способны на нечто большее, чем таскать по Риму мою грузную тушу. Из них могут выйти прекрасные охранники моих узников. В сбежавшем они будут видеть только преступника, пытающегося уйти от кары их хозяина, и никого более. Их не будет волновать, что когда-то на голове этого узника красовалась…

— Тсссс, Альберих. Просите, просите этих нехристей оказать нам эту слугу. Просите и не скупитесь. Только… их самих потом также не должно быть.

— Все будет только так, как желает ваше будущее… Извините, ваше преподобие.

— Все должно быть сделано немедля, до наступления сексты , после чего мы возвестим горестную весть народу Рима! В противном случае черни будет сложно объяснить, отчего их папа Лев продолжает оставаться в неволе.

Подойдя к алтарю, Сергий перекрестился:

— Господи, видишь сам, что сие творимое и неизбежное зло обусловлено исключительно моим желанием прекратить дальнейшие мучения рабов твоих, Льва и Христофора, ведь ничего иного, кроме мучений в темнице, не ожидало бы их на протяжении остатка своих дней. Прими, Господи, в объятия свои души рабов твоих, Льва и Христофора, внесших смуту и разорение в твой великий город. И рассуди их скорее, воздав каждому по делам и по вере его!

Иронично и презрительно слушал Альберих речь Сергия, после чего покинул базилику и поспешил навстречу как раз подоспевшему пехотному отряду Марка. Именно в составе этой дружины находились трое упомянутых Альберихом выходцев из Северной Африки.

Эпизод 20. 1657-й год с даты основания Рима, 18-й год правления базилевса Льва Мудрого, 3-й год правления императора Запада Людовика Прованского

(03 января 904 года от Рождества Христова)

Тусклый свет факелов, прерываемый пляшущими удлиненными тенями державших их людей, исчез, и все вокруг погрузилось в непроницаемый мрак. Мгновением ранее крепкие руки стражников развязали путы, стягивавшие руки и ноги папы Христофора и втолкнули его в темное помещение без окон, где пахло плесенью и человеческими испражнениями. Пока стражники запирали гремящие массивные решетки на ключ, Христофор успел еще раз проклясть тюремщиков и их семьи до седьмого колена и пообещать все муки ада после их кончины. Но теперь вокруг никого не было, вообще ничего вокруг не было, кроме этой вселенской темноты, стирающей ощущения пространства и времени, и в душу Христофора, чуть ли не впервые в жизни, проник липкий страх. Ушло возбуждение схватки, ушла яростная досада на свое поражение, даже злоба на своих удачливых врагов — и та ушла, остался один лишь страх безнадежной предопределенности своего дальнейшего существования. «Увижу ли я когда-нибудь еще солнечный свет? Неужели здесь окончатся дни мои и я проведу их вот так, в грязи и небытии для всех живущих, не чувствуя ни времени, ни жизни, один на один с этой бесконечной, как космос , темнотой зловонной камеры?» Под ногами Христофор почувствовал что-то мягкое, то оказались пучки старой и сырой соломы. Присев на четвереньки, он шарил в темноте, собирая эту солому, чтобы можно было присесть без опаски простыть. Кое-как ему удалось собрать кучку соломы, и он уселся на нее, чувствуя невероятную опустошенность и свое бессилие. Даже на злость и ненависть к своим врагам у него уже не было сил. А ведь еще несколько часов назад он был главой христианского мира, одним из самых могущественных на свете людей! Вспомнив события этой трагической и неудачной для себя ночи, Христофор в очередной раз выругался, упомянув при этом Сатану. Кто-то рядом тяжело вздохнул.

— Кто здесь? — крикнул Христофор и испугался эха, вызванного его голосом.

— Кто здесь? — повторил он гораздо тише, чувствуя, что еще не совсем раздавлен неудачами в своей жизни и обнаруживая в себе сохранившееся желание жить.

— Не надо так ругаться, брат мой. Произнося имя нечестивого, ты оскверняешь уста свои и ничуть не облегчаешь своего положения, — раздался спокойный и усталый голос.

— Кто ты?

— Так ли уж важно в этих четырех стенах, без света, без людей, кто мы оба? Я раб Божий, рожденный по воле его, вознесенный, опять же по воле его, на самый верх мирского существования и, опять же единственно по воле его, низвергнутый за гордыню свою во мрак ночи.

— Но должен же я как-то называть тебя, если мы будем разговаривать между собой.

— Называй меня Львом. Я родился в Ардеи, это недалеко отсюда, и всю жизнь свою провел в услужении Господу, но, видимо, не слишком усердно и излишне суетно было существование мое.

— Ты Лев? Папа Лев? — вскричал Христофор. С первых минут разговора с незнакомцем эта страшная догадка посетила его, и вот сейчас получила подтверждение, которому Христофор был нисколечко не рад.

— Я был им, брат мой, теперь это все в прошлом. И не надо кричать. За долгие дни тишины я почти отвык от звука человеческого голоса, и теперь твой крик мне больно бьет по ушам. Ты первый, с кем я разговариваю за долгие дни.

— Разве стража не приносит тебе еду и воду?

— Приносит и, как мне кажется, это случается один раз в день. Именно по количеству этих приходов я веду отсчет времени. Получается, что я здесь уже около ста двадцати дней.

— Так оно и есть.

— Еще раз в седмицу мне приносят несколько свечей, и я наслаждаюсь их недолгим светом и читаю Священное писание, находя в этом необыкновенную поддержку себе. Скоро их должны принести опять.

Воцарилось долгое молчание, прерванное внезапным раскатистым хохотом Христофора. Эхо подземелья охотно присоединилось к нему.

— Это прекрасно, брат, что ты с улыбкой на устах приветствуешь наказание свое. С таким настроением легче переживать все испытания для тела и души.

— Ты не понимаешь, о чем говоришь, папа Лев. Я усмехаюсь тому, что, вероятнее всего, это первый случай за почти тысячелетнюю историю существования церкви Христа.

— Что человек, занимавший трон Апостола Петра, брошен в темницу? О нет, ты ошибаешься, брат мой, это случалось, и неоднократно. Примеры беспокойного Иоанна Гундо или же Льва, возродившего Римскую империю , тому свидетельства.

— Быть может, быть может. Скажи, святейший папа Лев, кто заточил тебя сюда и как ты относишься к врагам своим?

— Я стараюсь относиться к ним так же, прости меня, Господи, за дерзость мою, как наш Спаситель по отношению к палачам и предателям своим. Но человеческая натура несовершенна, и я солгу, если скажу, что мою голову никогда не донимали бранные мысли по отношению к моему врагу, кардиналу Христофору, и последователям его. Именно Христофор стал виновником моих несчастий, он сам слишком желал стать папой, а я внезапно встал у него на пути.

— Мечта Христофора исполнилась, он стал папой. Ты знаешь это?

— Нет, но я догадывался, что так оно и случилось. Надеюсь, он будет достойным преемником Святого Петра и прославит Церковь Христа во всех закоулках нашего мира.

— Как может стать достойным тот, кто ради папской тиары пошел на насилие?

— Важны не сами проступки, которые бывают сиюминутным следствием несовершенства и податливости человеческого естества, но оценки, которые выносит себе сам прегрешивший, и его деятельность на пути исправления и недопущения подобного впредь. Господь наш отец всем сущим, а отец, при всей строгости своей, в первую очередь любит своих детей, и ничто так не трогает сердце отца, как когда неразумные дети его слезно просят о прощении. Если папа Христофор в деяниях своих будет опираться на слово Божие и нести в мир свет и любовь, уверен, Бог простит ему, что он отстранил меня, тем более, что я мог на этом пути оказаться куда менее состоятельным. Признаюсь вам, я испугался тогда, в несчастный день своего избрания, что выбор народа пал на меня, ибо папская тиара суть необъятная ответственность для любого смертного, а кроме того, на апостольском троне в наше время необходим человек, способный вести себя, как светский владыка, с правом выносить подчас жесткие, но необходимые решения. Это не для меня, но Христофор, насколько я о нем наслышан, может оказаться именно тем, кто нужен Вере и Риму.

— Увы, этого не случилось, папа Лев. Понтификат Христофора оказался почти столь же кратким, как и твой.

— Вот как?! Выходит его старания были напрасными. Мне казалось, что Господь знамением воли своей дал мне понять, что я недостоин в сравнении с Христофором носить священную папскую тиару.

— Причем здесь знамения воли Господней? Здесь все было делом рук человеческих. Или дьявольских.

Лев перекрестился и зашептал молитву.

— Все, что не происходит в мире, созданном Господом, все происходит по воле его. Человек впадает в грех гордыни, считая, что способен повлиять на ход событий, — сказал Лев.

— Тогда как прикажете судить за грехи конкретного человека, если, как вы считаете, все его действия заранее предопределены? Как можно обвинять человека в греховности, если совершение им греха произошло по чьей-то, пусть и всемогущей, но не его воле?

— Что вы такое говорите?

— За что весь мир ненавидит Иуду Искариота, если его предательство было заранее предопределено, и он не мог поступить никак иначе? Зачем вообще надо было посылать на смерть Сына Человеческого, если все поступки людей, родившихся и даже не рожденных, происходят не по их воле, а по воле Верховного Судии? Не судит ли Он тогда себя самого? А если это все же не так, в чем я уверен, то не чрезмерной ли карой наказывает он грешных, уже при появлении своем на свет грешных и слабых тварей?

— Вы судите того, кто никому не может быть подсуден!

Вода щель найдет, течение разговора между двумя низложенными отцами католической церкви направилось по руслу одной из самых обсуждаемых богословских тем того времени. Тема эта, о предопределенности человеческого существования, была куда интереснее, масштабнее и многообразнее, чем казуистический спор Николая и Фотия о пресловутом «филиокве», и своим обсуждением расцветила тусклый небосклон философской мысли Темного века. Основными фигурантами спора с течением времени стали отец Гинкмар , архиепископ Реймса, и монах Готшальк из Орбе . Его высокопреподобие считал, что Бог предопределяет человека только к благодати и спасению, но не к греху и осуждению, иначе Бог сам выступал бы как автор греха, а человек освобождался бы от ответственности за свои поступки. По мнению же его оппонента, предопределенность абсолютна, и Бог одних людей предопределяет к спасению, других к осуждению. Если допустить верность учения монаха, то он сам в итоге оказался во второй категории. Устав с ним спорить, отец Гинкмар однажды перешел к аргументам другого рода. Созвав синод в Майнце, епископ добился признания взглядов Готшалька ересью, а сам монах был нещадно выпорот как «нарушитель церковного мира» и, что характерно, как «ниспровергатель авторитетов». Кнута для упорствующего оказалось мало, к монаху были применены пытки, после чего он до конца дней своих, окончившихся спустя пятнадцать лет после синода, пребывал в монастыре реймской епархии. Однако со смертью Готшалька спор о предопределенности отнюдь не завершился.

Папе Христофору, судя по его речам, явно ближе была точка зрения архиепископа. После небольшой паузы, вызванной, видимо, необходимостью собрать мысли, он продолжил:

— Несколько минут назад вы говорили, что все люди, жившие и живущие, суть дети Господа. Если люди не предоставлены хотя бы частично самим себе в поступках своих и Господь любит нас, как любит отец детей своих, суровый, строгий и требовательный отец, то как может тогда любящий отец за грехи своих глупых детей, да к тому же еще и совершенные теми в абсолютно подчиненном Провидению состоянии, наказывать вечными муками ада?

— Господи, вразуми брата моего!

— Поздно, ваше Святейшество, поздно! Тем более, что, следуя вашей логике, слова, извергаемые сейчас мною, также звучат по воле Господа.

— Да, и, вероятно, служат искушением мне. Еще одним испытанием, посланным Небом. Вам же говорю: спасите душу свою, заткните уши, но не слушайте Люцифера, ибо именно он, воспользовавшись слабостью души вашей, изрекает из ваших уст слова опасные и дерзкие. Подойдите ко мне, брат мой, дайте мне вашу руку, пусть я отправлен в темницу, но я до конца дней своих остаюсь слугой Церкви, и я постараюсь помочь вам!

Что-то зашевелилось совсем рядом с Христофором, а затем он почувствовал прикосновение чьей-то руки. Христофор вздрогнул, он до последнего допускал вероятность, что разговаривает с призраком без плоти.

— Это вы?

— Да, я.

— На вас плотная и, мне кажется, богатая одежда. Вы, верно, человек зажиточный.

— Не только.

— Вы благородного рода? Нет, вы, судя по слогу вашему, умеете читать и писать, не всякий благородный мессер считает для себя это достойным занятием. Ах, вы священник! И голос ваш мне кажется знакомым.

— Вы угадали. Мы знаем друг друга.

— Признаться, я очень рад этому, и, несмотря на дерзкие и… необычные речи ваши, я думаю, мы с пользой для души сможем провести все дни, которые нам суждены. Вы очень интересный собеседник, и я, со своей стороны, очень хочу быть достойным вашего общества.

— Боюсь, это мне придется просить у вас разрешения общаться с вами. Я уже очень сожалею, что там, в миру, мне и в мыслях не приходило провести с вами в беседе хотя бы час. Возможно, многих бед и несчастий тогда можно было бы избежать. Как жаль, что люди не желают слышать друг друга, а слышат только свое собственное эго! Но чтобы понять это, подчас надо очутиться в положении, подобном нашему.

— В пылу гнева и в погоне за удовлетворением страстей наших необходимо слушать недругов своих, а порой и просто побыть в тишине, чтобы услышать всю музыку мира. Вы знаете, никогда молитвы, совершаемые мной, не были такими чистыми и не приносили в мою душу такое спокойствие, как молитвы, совершенные в этой темнице.

Узники замолчали, как будто следуя совету Льва. Тишину нарушил Христофор.

— Вы спросили меня некоторое время назад, почему я смеялся, и я ответил, что это единственный случай в истории Церкви? Вы еще не догадались, что я имел в виду?

— Нет, но я рад тому факту, что я, видимо, имею к этому какое-то отношение. Ах, видите, я раз за разом впадаю в гордыню!

— Не знаю, будете ли вы действительно рады тому, что сейчас узнаете, но мне настала пора представиться. Рядом с вами в камере находится и держит вас за руку епископ Рима Христофор, ваш губитель. И смех мой был вызван тем, что никогда еще в одной тюремной камере не сидели бок о бок два понтифика, два раба рабов Божьих, два князя Святых Апостолов.

В помещении вновь воцарилась тишина. Лев не бросил руку своего нового сокамерника. Христофор только слышал прерывистое дыхание Льва, по всей видимости, непросто свыкающегося с этой новостью.

— Что произошло с вами?

Христофор коротко рассказал о событиях последних дней.

— Значит, Теофилакт вернул себе власть в Риме. Почему же он… — Лев осекся, не договорив.

— Не освободил вас? В самом деле, почему? — Христофор зло рассмеялся, — ведь все это время мятеж против меня велся под флагом борьбы с моим узурпаторством и восстановлением ваших попранных прав. Однако, как видите, Теофилакт не спешит пока освобождать вас. Я так думаю, что у него есть более подходящая кандидатура на папский трон. Хитрая, двуличная и скользкая, и теперь всецело обязанная Теофилакту.

— Кто же это?

— Убежден, что это Сергий, бывший епископ Чере.

— Тот, который…

— Да, да, озвучивал Формоза на Трупном синоде. Тот, кого я всюду таскал за собой по всей Италии, как цепную собачонку, думая, что имею подле себя верного слугу. Воистину, однажды ступивший на путь мерзавца таковым останется до конца дней своих!

— Бог ему судья, у него есть время и возможность заслужить любовь и прощение. Но… скажите… вы думаете, народ Рима и городской Сенат захочет за него проголосовать? Неужели у Рима столь короткая память?

— Теофилакт, вновь придя к власти, думаю, расправится с сенаторами, которые разинули на него пасть. Что касается народа Рима, то он, как и все народы, суетен, корыстен и склонен к праздности, на него нечего сильно рассчитывать. Он с радостью примет на веру все объяснения и мотивы поступков новой власти, для него это и проще, и безопаснее. Не забывайте, что это говорю вам я, укравший у вас тиару! И я знаю, что говорю. Вы думаете, много народу сто двадцать дней тому назад вступилось за вас?

— Даже не тщу себя надеждой быть обласканным такой честью!

— Утешьте себя тем, что в свое время такой чести у плебса не удостоился и сам Спаситель! Пусть этим фактом утешается каждый, кто гоним толпой, пусть о казни Спасителя помнит всякий мерзавец, утверждающий, что Vox populi, vox Dei ! Толпа — это орудие, которым не так уж сложно управлять, ибо у толпы нет разума, только инстинкты. Быстрее всего она реагирует на призывы к ненависти, и лучше всего у толпы получается преследовать чуждых ей взглядами, поведением и даже внешним обликом. Толпа отторгает непохожих на нее и стремится таких уничтожить, ошибочно видя в однообразии свою правоту и силу, тогда как здоровье любой нации определяется наличием и состоянием оппозиции господствующей власти и преобладающим убеждениям.

Снова возникла тяжелая и продолжительная пауза. Первым на этот раз ее прервал Лев:

— Как вы думаете, что с нами будет?

— Разве вы не готовы все заранее отдать на откуп Провидению? Вы готовы признать, что в данном случае человеческое решение, логически проистекающее вследствие последних событий, окажется сильнее?

— Чтобы ни случилось, я приму это как волю Господню. Чего и вам советую, если вам дорога душа ваша.

— Она мне дорога, Лев. Но мы сейчас в руках людей с не самыми добрыми намерениями относительно нас. И не будет ангела, который отворит нам темницу, как в свое время Апостолу Петру.

— «Если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: "перейди отсюда туда", и она перейдет; и ничего не будет невозможного для вас» ,— заметил Лев.

— Если ангел не появился, когда вы здесь были один, то теперь он не появится точно, поскольку ваше благочестие нарушает своим соседством человек суетный и порочный, хотя мою голову, так же, как и вашу, тоже совсем недавно венчала папская тиара.

— Отрадно, что вы так критично и сурово относитесь к себе, но вы забываете милость и любовь Господа. Воздадим же, брат мой Христофор, совместно благодарение Господу за все, что он делает для нас, рабов своих никчемных, и покаемся же мы в грехах своих.

Священники дружно прочитали молитву.

— Вы спрашивали меня, что, вероятнее всего, будет нас ждать, брат Лев?

— Да, и я внимательно слушаю, ибо уже имел возможность убедиться в незаурядности и логике вашего ума.

— Благодарю вас, брат. Так вот, логика подсказывает мне, что нам необходимо и далее истово молиться о спасении души своей и о милости к телам нашим бренным. Наше существование на земле здешней не нужно никому ни в Риме, ни в Италии. А вот помешать своим существованием мы можем. Если какой-нибудь очередной заговорщик поднимет бунт под флагом освобождения вашей, или, в чем особо сомневаюсь, моей персоны, хуже всего от этого может быть именно нам.

— Стало быть, брат Христофор, нам надо смиренно дожидаться последнего испытания нашего на пути к Царствию Божьему, на пути от тленности к нетлению.

— После Трупного синода, в котором я также выступал хулителем Формоза, после всего того, что я сделал с вами, мой путь в Царствие Божие окажется несравненно более долгим и трудным, чем у вас, брат Лев.

— Не говорите так. Вы начинаете судить, а судия у нас один есть. И каждому он воздаст по заслугам и по вере нашей, и по искренности раскаяния нашего. А в ваших словах даже я, грешный и темный, эти раскаяния ощущаю.

Христофор тяжело вздохнул, Лев подбадривающе стиснул ему руку.

— Я все думаю о ваших словах, брат Христофор, о правомерности жестокого Высшего суда над человеком, чей жизненный путь предопределен и греховен. Из ваших слов, сказанных ранее, вполне логичных и убедительных, может последовать вывод об отсутствии ада как такового.

— Да, может. Ибо считаю несоразмерным наказание в виде вечных мук преисподней за мимолетный грех изначально глупого, слабого и несовершенного существа.

— Мимолетный?

— По меркам вечности, да.

— Что же тогда вместо ада, по-вашему?

— Тьма, забвение, пустота. Это может пугать сильнее, чем отсутствие мук, ибо муки дают надежду на продолжение твоего существования в каком бы то ни было виде.

— Забвение?.. А может, прощение? Всеобщее прощение Господом всех грешников, живущих по воле Его?

— Даже закоренелых убийц, растлителей, богохульников, последователей Сатаны?

— Даже их, — в голосе Льва послышалось некое воодушевление. — Представьте себе, что каждый живущий после телесной смерти своей окажется пред ликом Господа и будет держать ответ за все свои деяния и мысли, о которых Верховный Судия знает лучшего его самого.

— И в чем тогда будет заключаться наказание?

— Наказание в стыде и страхе, которые испытает каждый ответствующий грешник. Кто не устыдится грехов своих и не раскается в них, увидев перед собой светлый лик Божий, его строгие, справедливые, всезнающие очи? Но за всем за этим, за раскаянием, которое суть очищение души, последует прощение, великое и милостивое прощение! Прощение детей своих любящим Создателем их, ибо верно вы сказали о несоразмерности наказания смертных. Прощение! Ибо Бог есть, прежде всего, любовь, свет и добро.

— Вы даже не представляете себе, брат, как невероятно вы сейчас ободряете душу мою. Я всей душой желаю, чтобы вы оказались правы.

И уже Христофор искал руки Льва, а найдя, благодарно пожал ее. Слабая улыбка одновременно посетила лица узников, и каждый при этом не видел, но чувствовал улыбку своего собеседника, как свою собственную.

— Вам не кажется, брат Христофор, что мы с вами уже будто в ином мире? И этот мир лучше того, что мы покинули, пусть мы там короткое время возносились над всеми живущими. Зато здесь, — с этим словами Лев выпустил руку Христофора, — мы не видим друг друга, вот сейчас даже не чувствуем друг друга, но общаемся, словно бестелесные души, и разговор наш искренен и чист в своих помыслах. Ничто из оставленного нами мира не одолевает нас более, все наши страсти остались вне этих стен.

— Потому, брат Лев, что нам отныне больше нечего делить, нам не за что соперничать, мы лишены здесь своей собственной воли, а потому вся суета мира спала с нас, как осенние листья спадают с дерева за ненадобностью.

— Но ведь это прекрасно!

— Как знать, если судьба подарит мне возможность посидеть с вами еще сотню дней, я, быть может, приду к такому же выводу. Однако сейчас моя душа бунтует против ваших слов. Скажите, папа Лев, много ли пользы принесло вам ваше всепрощение и мягкость?

— Я отвечу вам, папа Христофор, но прежде, простите, задам вам встречный вопрос — много ли пользы принесла вам ваша твердость? По-моему, сейчас мы в равном положении.

Христофор невесело фыркнул.

— Согласен с вами, брат, не буду спорить. Хотя в памяти потомков я наверняка останусь узурпатором и, возможно, буду признан антипапой, про вас же, вероятно, найдется кому сказать пару грустных и слезливых слов.

— Отчего же? Господь Бог и бесконечное, рассудительное время расставят все по своим местам, и каждому достанется справедливая оценка после нас живущих.

— Как судит Господь Бог, неведомо никому в нашем грешном мире. Что до потомков, то они будут судить о нас по летописям наших современников, а стало быть, бенефициаров всех нынешних событий, а им нет нужды лишний раз выставлять нас в благостном свете. Мы есть зло или беда, которую они преодолели. Карфаген всегда будет злом по сравнению с Римом, Октавиан всегда будет лучше Антония, а Константин Максенция. А почему? А потому, что Рим и Константин победили, и события тех времен мы знаем исключительно по слогу их летописцев, рассказывающих нам о детских жертвоприношениях в Карфагене и о святости императора Константина.

— Тем не менее, мы знаем, что Константин приказал убить Мартиниана и Лициния , нарушив тем самым собственную клятву, а перед смертью впал в ересь арианства.

— Что не помешало, однако, Церкви признать его святым. Брат Лев, вы никогда не задумывались об этом? О том, что, признавая кого-то святым, Церковь вперед Господа судит души человеческие? Является ли это с ее стороны правомерным и справедливым?

— Церковь — здание Божьей веры, виноградная лоза и рыболовный невод Господа.

— Но не его представитель на суде, измеряющий душу человеческую, ибо это позволено только Создателю. Причем критерии этих измерений тоже весьма странны, ибо, чтобы признать кого-то святым, Церковь теперь запрашивает свидетельства совершаемых тем при жизни чудес. Не кажется ли вам, брат, что, требуя это, Церковь поступает точно так же, как… как...

— Как Ирод Антипа , когда требовал чудес от приведенного к нему Спасителя в доказательство того, что тот действительно Сын Божий.

— Именно! И после этого вы лично, брат Лев, уверены, что оценки Церкви всегда совпадают с оценкой души, выносимой Господом, когда та предстает пред ним на Высшем суде?

— Наверное… нет… не уверен.

— А отчего?

— В моей памяти сейчас пронеслись лица Стефана, Сергия и…

— И прочих, устроивших Трупный синод, включая меня. Договаривайте, брат Лев, нам здесь нечего стесняться. Да, Церковь — град Божий, но в нем селятся не только люди чистые, а стало быть, и действия ее не всегда идут в русле Веры христианской. С другой стороны, вы допускаете, что признавая и почитая святых, Церковь, вознося таких людей над прочими, порой не ведает о людях действительно чистых и с Господом в душе?

— Это вполне допускаю. Я думал об этом. Мне так хотелось найти таких людей, но ведь это почти невозможно. Разве что в сабинских лесах, где живут отшельники и аскеты?

— О, нет, их поведение суть обратная сторона гордыни. Хочешь найти святого — ищи человека безвестного и о себе голоса не подающего вовсе. И только Господу ведомо имя его.

— Аминь.

Снова пауза. На сей раз самая долгая, но самая незаметная для страдальцев, которые вновь молча взяли друг друга за руки.

— Вы слышите? — вдруг спросил Лев, и в голосе его появилась предательская нотка страха.

— Ничего не слышу.

— А у меня за долгое сидение здесь невероятно обострился слух, и я порой отчетливо слышу, как в глубине коридора пробегает крыса. Слышать жизнь, ведь это так приятно! А вот опять! Господи, помилуй нас, к нам… кажется… идут!

На этот раз и Христофор услышал, как где-то наверху открывается массивная дверь, противно лязгают цепи и решетки, напоминая узникам об их незавидном положении.

— Для обеда рановато. Я еще не проголодался даже, — так же опасливо пробормотал Христофор. Оба узника замерли, тревожно прислушиваясь и отчаянно пытаясь найти ошибки в неумолимой логике Христофора, озвученной перед этим. Хотя бы применительно к сегодняшнему дню.

Лязгнули еще одни засовы, уже ощутимо ближе, потом еще, уже совсем рядом, и, наконец, определенно начала отворяться дверь в коридор, ведущий к узникам. А вот и показались языки света от факелов, направляющихся к ним, и стала слышна тяжелая поступь, очевидно, физически крепких людей.

Двое мавров устрашающего вида внесли завернутое в полотно чье-то тело и небрежно кинули его на пол коридора. Полотно развернулось, и узники увидели труп молодого капеллана. Третий мавр, шедший за здоровенными пунийцами, бросил на труп связку ключей, затем установил в коридорные стены два факела и передал своим напарникам два кинжала. После этого все трое палачей на мгновение замерли и исподлобья с мрачным любопытством оглядели инстинктивно прижавшихся друг к другу узников.

Христофора покинули последние сомнения. Повернувшись ко Льву, он зашептал:

— Они пришли за нами, брат Лев! Это случится уже сегодня, прямо сейчас! Соберите же все свои силы, брат, но прежде я умоляю вас об одном!

Он опустился на колени перед Львом и обнял его. По лицу Христофора бежали слезы.

— Простите меня! Простите за все, что сделал с вами! О, как бы я хотел, чтобы нам была предоставлена возможность говорить с вами хотя бы еще один час, о, как я жалею, что в суете и злобе своей я не нашел времени для общения с вами! Как же глупо, преступно и недостойно все это время я вел себя по отношению к вам. Простите же меня! С вашим прощением мне легче будет принять смерть!

— Да… да… Я прошу у Господа милости для вас и для себя. И, верьте, в моей душе сейчас нет зла и хулы на вас, брат мой! Простите и вы мне дерзость, гордыню и высокомерие мое! Кирие элейсон! Да что же это? Господи, как страшно! Господи, придай мне силы!

— Кирие элейсон! Да свершится воля Твоя! Все, конец!

***

Пунийцы оказались и скорыми, и исполнительными. Неслыханное злодеяние было совершено около полудня 3 января 904 года. Папа Лев Пятый с распятием в руках коленопреклоненно встретил своих убийц, покорно склонив голову перед последним своим земным испытанием. С Христофором же преступникам пришлось повозиться. Сильный и не знающий страха человек долго сопротивлялся своим мучителям, подставляя руки под удары их кинжалов, забрызгав их своей кровью, и до последнего бросал в лицо убийцам чудовищные проклятия. После того как Христофор испустил дух, африканцы вложили ему в изрезанные руки один из своих мечей. Затем настала очередь самих пунийцев исполнить до конца свою роль — при выходе из подвала они были заколоты стражей Альбериха, распорядившегося ликвидировать подозрительных людей, которые, по его мнению, проникли в подземелье для оказания помощи при бегстве одному из сверженных понтификов. Последним актом разыгравшейся трагедии стала пафосная и печальная речь священника Сергия. Во время вечерней службы он, приняв самый сокрушенный вид и увлажнив глаза свои, объявил собравшейся толпе христиан, что узурпатор Христофор, поучаемый дьяволом, умертвил несчастного Льва, пытался с помощью сообщника-капеллана и африканских безбожников бежать, но сам пал с мечом в руке, сраженный одним из воинов сполетского войска, который после этого немедленно принял постриг и до конца своих дней отныне будет пребывать в монастырских стенах во искупление своего деяния, совершенного незлонамеренно. Имя этого воина решением папской курии не должно быть оглашено, дабы не стал этот несчастный объектом мести со стороны последователей узурпатора Христофора. Грехи же этого воина до конца его дней, помимо его самого, взялся отмаливать сам Сергий, бывший епископ славного города Чере. Никогда, ни до, ни после этого дня в истории католической Церкви не было подобного случая убийства сразу двух преемников Святого Петра. Надеемся, что и никогда не будет.

Эпизод 21. 1657-й год с даты основания Рима, 18-й год правления базилевса Льва Мудрого, 3-й год правления императора Запада Людовика Прованского

(январь-февраль 904 года от Рождества Христова)

29 января 904 года христианский мир получил нового владыку: на трон Апостола Петра взошел Сергий Третий. Выборы папы оказались самыми спокойными за последние годы, по всей видимости, в силу того, что самая горячая фаза выборного процесса состоялась почти четырьмя неделями ранее, на правом берегу Тибра, в узком пространстве между Замком Святого Ангела и воротами Святого Перегрина. Также достаточно буднично и без особого восторга была воспринята горожанами очередная папская коронация, со своим традиционным оскорбительным осмотром на Sella Stercoraria, с вручением нового перстня Рыбака и водружением на абсолютно голый и бронзовый от непреходящего загара череп Сергия вожделенной папской тиары. Такое отношение римлян навряд ли можно было считать удивительным, если вспомнить, что Сергий стал десятым папой за последние восемь лет. Остряки городских площадей в те дни шутили, что папские коронации в Риме происходят чаще, чем приезды фимеликов и жонглеров. Эти шутки находили повсеместное признание — авторитет фигуры римского понтифика в результате чехарды на папском престоле упал до небывалого за всю историю Церкви уровня, римляне и паломники просто не могли с прежним благоговением относиться ко всем этим временщикам, сменявшим друг друга с калейдоскопической быстротой. Во взошедшем на папский престол и без того не слишком популярном Сергии мало кто видел человека, способного вернуть фигуре римского епископа прежнее трепетное почитание, тем более, что слишком длинный и черный шлейф следовал за его репутацией.

Между тем, очень скоро новый папа заставил Рим начать менять мнение о себе. В отличие от своих предшественников, в силу разных причин допускавших вокруг себя создание разных партий и коалиций, Сергий действовал жестоко и решительно. Формозианцы, которых заточил в тюрьму папа Христофор, Сергием на свободу выпущены не были, и этим решением папа Сергий навсегда уничтожил остатки партии папы Формоза. В то же время сторонники Христофора, среди которых были и те, с кем Сергий участвовал в Трупном синоде, в свою очередь были также подвергнуты наказанию и насильно пострижены в монахи. Среди них оказался, к примеру, знакомый нам епископ Петр из Альбано. В итоге Сергий очень быстро организовал вокруг себя послушное и напуганное церковное большинство, своим продвижением лично обязанное новому папе, а посему везде и во всем готовое подчиняться любым его приказам и прихотям. Так, например, было очищено от поруганий имя папы Стефана Шестого, соратника Сергия, и в память о нем на стенах Латеранского дворца была выбита табличка с восхвалениями Стефану и проклятиями его анонимным убийцам. Вместе с тем, Сергий нашел в себе мужество, а может, изрядное дипломатическое коварство и гибкость, покаяться в этот день перед народом Рима за свое участие в Трупном синоде. Везде и во все времена простонародье приходило в редкое умиление при виде кающегося властелина, признающего свои ошибки и в одночасье становившегося ему, простонародью, таким родным и понятным — вот и на этот раз, к исходу торжественной процессии вместе с Сергием на Латеранской площади рыдали сотни человек, восхищаясь широтой души своего епископа.

Со светскими владыками мира Сергий взял на вооружение тактику осторожности и лести. На папской коронации впервые после долгого перерыва присутствовали послы германских земель. Наследники Арнульфа Каринтийского вели себя исключительно смирно, и ни одним словом в речах своих не давали понять о своих возможных намерениях вернуть себе власть над Италией и Римом. После смерти Арнульфа его многочисленные дети повели между собой борьбу за наследство отца, и на долгое время южная заальпийская территория перестала их интересовать. В результате множества войн и стычек случилось то, что частенько происходило в истории многих государств — Давид на заре цивилизации одолел Голиафа, хилый Октавиан когда-то поверг богатыря Антония, а теперь воинственный Цвентибольд и вероломный Ратольд, бастарды Арнульфа, пали ниц перед шестилетним Людовиком , единственным сыном своего любвеобильного папаши, которого тот зачал в законном браке.

Сергий весьма ласково и учтиво принял германских послов и был весьма рад щедрым подаркам от малолетнего властителя Германии, которому в это время шел всего десятый год. Возвращение германцев на итальянскую политическую арену необходимо было принять со всей деликатностью, ибо энергию этого воинственного народа можно было использовать как с пользой для себя, например, для борьбы с Беренгарием Фриульским, так и в великий вред, примером чему может послужить судьба злосчастного папы Формоза.

Еще более вежливо Сергий принял надутых и напыщенных византийских послов, в числе которых был антиохийский патриарх Георгий Третий. Иерарх восточной церкви в течение всего долгого пути в Рим готовился к непростому разговору с Сергием, штудируя материалы вселенских соборов, однако его опасения и выдающиеся умственные потуги оказались напрасными. Папа сам поспешил дезавуировать высказывания своего предшественника Христофора о «филиокве» и заверил патриарха в своей приверженности Никео-Цареградскому Символу Веры, в результате чего патриарх Георгий посчитал свою миссию выполненной и охотно уступил Сергию в его требованиях по всем остальным пунктам, которые носили не столь духовный, сколько сугубо практический и меркантильный характер.

Что касается светских правителей, окружавших Рим, то здесь папа Сергий взял курс на примирение своих ближайших соседей с целью создания союза и возможного противовеса тому, кому в итоге улыбнется удача в борьбе за господство в Северной Италии. Будет ли это бургундский Людовик, будет ли это Беренгарий, будет ли это третье лицо, но, заполучив в свое распоряжение Павию, Милан и Верону, этот счастливый победитель, в конце концов почти со стопроцентной вероятностью обратит свой взор на Рим. В итоге папа Сергий поставил себе задачу прекратить распри между Адальбертом Тосканским, Альберихом Сполетским и Теофилактом Тускуланским, для чего повел с ними со всеми длительные переговоры с глазу на глаз.

Проще всего, как и ожидалось, переговоры прошли с Теофилактом. На встрече с ним Сергий без обиняков и прелюдий заявил:

— Милый граф, весь Рим ваш. Управляйте им со всей мудростью, в почет себе и во славу Римской Церкви!

Теофилакт не преминул взять на вооружение методы Сергия. Прежде всего, он не стал миндальничать со всеми теми, кто противостоял ему в Сенате. Брошенный в подвалы городской тюрьмы бывший префект и сенатор Григорий до суда не дожил, скончавшись при весьма странных обстоятельствах. Вина остальных сенаторов особых доказательств не требовала — все они подняли мятеж с оружием в руках, и все подверглись лишению звания, имущества и высылке из Рима. Их места Теофилакт по совету своей супруги раздал исключительно проверенным людям. Парадокс, но если до этого Сенат состоял преимущественно из византийских фамилий, то теперь, решениями грека Теофилакта, Сенат более чем наполовину заполнили выходцы из старых городских родов. Это добавило популярности Теофилакту в глазах горожан, которые в дни потрясений, во времена неурожаев и болезней всегда были склонны бросаться изучать качественный состав своего Сената и находить при этом анализе неоспоримые доказательства явного засилья в нем чужеземцев.

В итоге Теофилакт получил абсолютно подчиненный своей власти Сенат, на заседаниях которого он доверил право участия своей жене. Рим и Сенат молча снесли это попрание устоев римского управления, в конце концов, еще недавно женщина и вовсе осмелилась забраться на папский престол, так что вхождение красавицы-гречанки в состав городского управления, по их нервному напуганному мнению, не явилось каким-то апокалиптическим злом, а, напротив, вполне вписалось в городские законы. По крайней мере, не противоречило.

С Адальбертом переговоры Сергия проходили труднее. Вступив на престол, Сергий от вечного плетения своих дворцовых интриг волей-неволей переключился на ведение всех многочисленных дел, отвечающих его статусу, и в том числе, вынужден был озаботиться хозяйственными делами папского дома. Проведенные им ревизии дали весьма удручающий результат — частая смена пап закономерно привела к почти полному истощению папской казны, в структурах поступлений и затрат отсутствовала даже самая примитивная система, и даже страницы полиптика последних лет заполнялись крайне нерегулярно. Сергий повел себя как расчетливый и рачительный хозяин — папский двор был заметно сокращен, с ректоров папских земель был учинен самый требовательный спрос, после чего в папские земли были отправлены пронунции с солдатами для взыскания накопившихся долгов. Однако эти меры покамест имели незначительный успех, и о финансовом могуществе полувековой давности, имевшем место во времена правления Льва Четвертого, можно было только мечтать. Для того, чтобы финансово крепко встать на ноги, папе Сергию позарез был нужен союз с Адальбертом.

Маркиз Тосканский в результате последних событий мог считать себя проигравшим и даже несколько униженным Римом. Сергий сделал все возможное, чтобы убедить Адальберта, что последний нисколечко не потерял в результате свержения Христофора, и что все их прошлогодние конфликты произошли исключительно по вине одиозного узурпатора.

— Мессер Адальберт, я паче прежнего почитаю вас достойнейшим христианином, верным защитником престола Святого Петра, и заверяю вас, что отношусь к вам не менее, чем к обожаемому сыну, чьим достижениям я восхищаюсь. Я прекрасно помню, что не у кого иного, как у вас, нашел в свое время кров и пищу на долгое время, и, будьте уверены, свои долги я помню хорошо и долго должным быть не собираюсь, — сладко пел Сергий в уши Адальберту.

Наиболее сложными выдались у понтифика переговоры с Альберихом. Тот прекрасно помнил их разговор у потревоженного трупа Агельтруды, где Сергий прозрачно намекал на свою готовность в случае победы на папских выборах способствовать продвижению Альбериха к королевской короне. Сейчас же по всему выходило, что Альберих об этом может надолго забыть. Альберих долго сопротивлялся и, не особо выбирая выражений, упрекал папу в нарушении им своих обещаний, на что Сергию, вспылившему в ответ, пришлось однажды предъявить свои самые веские козыри и одернуть взбалмошного сполетского сеньора, напомнив тому о судьбе императора Ламберта и его брата Гвидо. Дело могло кончиться крупной ссорой, но Сергий смог-таки продемонстрировать всю изворотливость искусного дипломата. Как и в случае с Адальбертом, Сергий уверял, что от временного отступления Альберих сейчас только выиграет.

— Ну помилуйте, доблестный Альберих, сейчас в Италии есть три человека могущественней вас. Людовик, на чьей голове императорская корона, Беренгарий, чело которого украшает корона королевская и Адальберт, человек богатый и властный. Выступить против каждого из них, пускай и по отдельности, затея смелая, но бесперспективная, и для ее осуществления еще и необходим какой-то повод, а его-то сейчас нет, и в ближайшее время не предвидится. Выдержка и расчет — вот ваши козыри. Предоставьте, мессер Альберих, тем, кто выше вас, разобраться между собой без вашего участия и вы увидите, что вы в скором времени с четвертой ступени перейдете на третью, а если будет на то воля Господа, сможете шагнуть еще выше и без всяких трат и рисков.

Аргументация была убедительной, и Альберих, пусть и с досадой, но вынужден был с ней согласиться. Одержав победы в индивидуальных переговорах, Сергий пригласил всех своих потенциальных союзников поздним вечером 10 февраля в свои покои возле базилики Святого Петра.

В просторной зале, тускло освещенной факелами, за круглым дощатым столом, на котором благодаря скаредности папы стояли только кубки с вином, пришли на аудиенцию к Сергию граф и графиня Тосканские, граф и графиня Тускуланские и герцог Альберих. Прежде чем прийти сюда, папа и его гости только что посетили базилику, где совместно воздали хвалу Господу за свое существование и удачу, дарованную им. Вернувшись в приемную залу, гости были обречены на выслушивание нескольких славных церковных песнопений, исполненных монашками монастыря Марии На Капитолийском Холме .

Альберих всматривался в лица поющих женщин с тем чувством досады, которую, вероятно, испытывала эзоповская лисица под гроздью спелого винограда. Недуг его, наведенный на него Агельтрудой, за прошедшее время, увы, не исчез и нисколько не ослабел, а изменившееся в связи с этим поведение уже начало вызывать неприятные кривотолки среди его окружения. Герцога это доводило до бешенства, и в немалой степени способствовало формированию в нем убежденного женоненавистника. Вот и сейчас, рассматривая монашек, Альберих только желчно вспоминал все слухи о слабости Сергия к прекрасному полу и, оценивая каждую, старательно поющую смиренную Юнону , пытался угадать, приглянулась ли та своему господину исключительно за свои христианские качества или ее появление здесь продиктовано более суетными устремлениями понтифика. Свинья грязь всегда найдет, и мало-помалу его вторая версия победила в отношении решительно всех поющих монашек.

Наконец смиренные сестры прекратили свое пение. Папа отблагодарил их, вручив каждой по милиарисию и дав им облобызать свою костлявую руку. «Этот пройдоха Сергий, где ему надо, бывает щедр. Если он платит Монете по монете за песню, представляю, сколько каждой он отваливает за любовь», — язвительно думал Альберих вслед уходящим монашкам.

После ухода певчих некоторое время прошло в полной тишине, хозяин и гости несколько минут ждали, пока закончат со своими хлопотами слуги, убиравшие их стол, и они будут предоставлены сами себе. В течение этого времени все собравшиеся окидывали друг друга испытующими взглядами, пытаясь разведать мысли и чувства оппонентов.

Интересную картину, дающую простор для продолжительных философских плаваний, представляли эти собравшиеся. Они являлись самыми могущественными людьми местных и ближайших окрестных земель, однако из них из всех только Адальберт имел основания считать себя человеком благородного рода. В остальном же вершить судьбы Италии собрались священник-расстрига Сергий, бывшая куртизанка Теодора, дочь куртизанки Берта, начинавший свою карьеру с дорожных разбоев Альберих и, наконец, не хватавший до поры до времени звезд с неба служака Теофилакт, в свое время изгнанный со своей родины, а совсем недавно еще и отлученный от Церкви. Помимо всех вышеперечисленных, в зале присутствовал Анастасий, юноша с белым, несколько болезненным цветом лица и уже подслеповатыми от усердного чтения глазами. Свое место в собрании он занял по праву асикрита и главного помощника Сергия во всех его начинаниях. Сергий относился к нему с необыкновенной лаской, как к сыну, и злые языки во всех римских закоулках уже давно шелестели, что на самом деле так оно и есть.

— Молю Господа нашего о том, чтобы бури и потрясения, сотрясавшие Рим в последние годы, наконец, развеялись, и наступили мир и спокойствие, — произнес Сергий. — Залогом будущего мира я вижу, друзья мои, сердечные и доверительные отношения, буде таковые установятся между вами. В вас всех и в каждом по отдельности я вижу и желаю видеть главные опоры власти преемника Апостола Петра, — продолжил он. — Каждый из нас был вовлечен в противостояния, недавно совершавшиеся в Риме, и, вне зависимости от того, кто и как воспринял итоги этой борьбы, я призываю всех к миру и крепкому союзу против грядущих испытаний.

Гости на протяжении всего монолога Сергия согласно кивали головами.

— Моим разящим мечом в славном Риме, моим надежным щитом в гордом Риме, моей правой рукой в моих суетных делах я почитаю и представляю вам мессера Теофилакта, графа Тусколо, консула, сенатора, судью и главнокомандующего Рима, а также вестарария папского двора. Его интересы всех вас призываю уважать и поддерживать, в чем найдете ответную помощь и поддержку, если таковая понадобится. Моим главным союзником на востоке и юге римской епархии, бесстрашным и благородным защитником интересов Веры я почитаю и представляю вам мессера Альбериха, герцога Сполетского, графа Камерино, графа Фермо. Его интересы всех вас призываю уважать и поддерживать, в чем найдете ответную помощь и поддержку, если таковая понадобится. Моим главным союзником на западе и севере римской епархии, благочестивым и милосердным христианином я почитаю и представляю вам мессера Адальберта, маркиза Тосканского. Его интересы всех вас призываю уважать и поддерживать, в чем найдете ответную помощь и поддержку, если таковая понадобится.

Каждый представляемый вставал и кланялся сначала папе, а затем каждому папскому гостю, как будто Сергий впервые знакомил их между собой.

— В вашем союзе, друзья мои, я вижу залог грядущего благоденствия Рима и Церкви. Главную же угрозу я вижу в событиях, происходящих на севере Италии, в противостоянии Людовика Прованского и Беренгария Фриульского, которое несет смерть и разорение многим нашим братьям по Вере. Последствия их войны могут нанести ущерб остальным регионам страны. Мое мнение — с многовластием, порожденным нечестивцем Формозом и поддержанным суетливым угодником Иоанном Тибуртинским, должно быть покончено раз и навсегда.

Тон Сергия возражений не терпел, и присутствовавшие, обработанные папой накануне, безмолвно согласились. А ведь еще три-четыре года назад каждый из них внес немалую лепту в разжигание войны на севере Италии! Больше всех тогда преуспел и выиграл Теофилакт, с охотной покорностью выполняя волю Иоанна Девятого и пересекая Средиземное море, дабы позвать на императорский трон Людовика Прованского, дотоле о нем даже в снах своих не помышлявшего!

Однако, по парадоксальному мнению Сергия, путь к миру, оказалось, лежит через скорейшую и быструю войну. Он заявил далее:

— Считаю необходимым, чтобы Людовик Прованский и Беренгарий Фриульский в немедленном военном противостоянии выбрали бы наиболее достойного занять трон императора франков! На данный момент я не могу отдать предпочтение ни одной из этих ранее не мной коронованных особ. Один из них показал себя неспособным отстоять право свое распоряжаться вверенными ему землями, покинув их на долгий срок. Второй, напротив, в стремлении защитить себя и рабов своих вступил в недопустимый для всякого христианина сговор с безбожными язычниками, которые до сих пор совершают набеги на Милан и Павию. Кроме того, от их разбоя страдают теперь и тевтонские земли, послы которых мне недавно жаловались и просили совета и помощи.

— Если ни один из этих людей, Ваше Святейшество, по вашему разумному и ясному мнению, не заслуживает права стать властителем Италии, не лучше ли подумать об альтернативе им обоим? — спросила Берта.

— Справедливые слова, прекрасная графиня, но стоит помнить следующее. Господь посылает нам земных владык наших, наделяя их качествами и пороками по своему видению и воле, но освящая свой выбор процедурой миропомазания. Тем самым, не является уделом рук человеческих этот выбор оспаривать и на таинство миропомазания посягать. На сегодняшний день претендентов на трон цезаря двое, и это уже слишком много для нашей страны, которая испытывает беды и лишения от двоевластия, в котором суть прячется безвластие вовсе. Не стоит упускать из виду, что эти беды могут стократ усилиться, если у обоих претендентов народится потомство. В этом случае будущее лангобардских земель видится печальным.

— Думается, разумно будет в ваших письмах в Арль и Верону предложить могущественным монархам поскорее разрешить свой спор между собой, — сказала Теодора.

Сергий, по обычаю прищурив подслеповатые глаза, улыбнулся ей:

— Я последую вашему совету, милейшая графиня.

— Волею, данной мне Господом, и испытывая дружеские чувства к своему славному защитнику Альбериху, я прошу последнего на этот раз воздержаться от оказания явной и неявной помощи Беренгарию Фриульскому.

— Я связан клятвой, Ваше Святейшество, — мрачно заметил Альберих.

— У вас будет мое бреве , в котором я строжайшим образом прикажу воздержаться от участия в конфликте. Это бреве будет для вас оправданием перед Беренгарием.

— А вас, мой друг Адальберт, я, напротив, попрошу высказаться немедленно в поддержку ваших родственников в Бургундии, — продолжал Сергий, очевидно заранее продумавший все детали разговора.

— Ваше Святейшество! Ваши решения противоречат друг другу и нарушают баланс сил! — воскликнул Адальберт, испытывавший мало желания участвовать в новом походе на Верону, от которого у него остались самые дурные воспоминания. Берта зло толкнула мужа ногой по ноге, но ее жест заметила только наблюдательная Теодора, и последней стоило немало трудов удержать себя от неуместного хохота.

— Ваше недоумение, мессер Адальберт, понятно, ваш гнев вполне уместен, но…. Боюсь, что без этих двух мер наш общий друг Людовик не осмелится сюда даже носком ноги ступить. Чем прикажете его сюда тогда заманить?

— Знаю вас, Ваше Святейшество, бесчисленное число дней, но не перестаю всякий раз удивляться мудрости вашей, — льстиво заметил Теофилакт и добавил, — боюсь, у Беренгария будет немного шансов остаться королем.

Сергий ему не ответил, а возвел к небу глаза свои и постарался придать своему взгляду максимально скорбное выражение лица.

— Есть еще нечто такое, благородные сеньоры, что тревожит мое сердце, наполняет грустью душу и напоминает мне о грехе моем. Восходя по ступеням базилики Святого Петра на трон Апостола, я дал клятву искупить свой грех пред Господом, Верой и Римом и не знать спокойствия и праздных увеселений, пока не восстановлю главный храм Церкви Христовой — Латеранскую базилику, мать церквей христианских!

Адальберт нервно заерзал в кресле, почувствовав недоброе. Теодора в тон Сергию продолжала с обольстительной улыбкой:

— Среди ваших грядущих великих деяний, Святейший, это станет, безусловно, самым значимым!

— Уверен, что мои предшественники и, в первую очередь, сам папа Стефан, учитель и друг мой, также бы приложили все свои силы, чтобы восстановить Латеран, и сделали бы это, если бы Господь не отвел на существование их столь малые дни!

Опустив свой взор к собравшимся, Сергий перешел от возвышенного тона к деловому:

— Я прошу Рим, герцогство Сполетское и, в особенности, маргкрафство Тосканское, благо Господь дает вам возможности для процветания и накопления богатств, оказать посильную помощь в восстановлении храма! Я прошу вас, маркиз Адальберт, принять в этом самое действенное участие, и потомки ваши во все века будет славить вас и мудрое ваше правление.

— Да, разумеется, Ваше Святейшество, цель, о которой вы говорите, священна и каждый христианин почтет за честь принять в ней участие, но помилуйте, падре, мне предстоят сейчас траты на вооружение моих людей, походные траты и, боюсь, мне придется содержать за свой счет этих треклятых бургундцев.

Присутствующие впервые за вечер дружно улыбнулись. Сам Сергий рассмеялся хриплым ехидным смешком.

— Ваши слова выдают в вас человека расчетливого и хозяйственного. Ваша готовность участвовать в восстановлении храма заставляет нас трепетать от благоговения. Что касается ваших трат, то у человека, преследующего высокую цель, иного пути быть не может. Высокие цели обуславливают высокие траты, и наоборот.

— Пока я вижу только высокие траты, — проворчал Адальберт.

— Вы несправедливы, дорогой граф, — с улыбкой заметил Сергий, — и вы в этом очень скоро убедитесь. Ваши деньги на Латеран — весьма небольшая плата за будущие преференции, поверьте мне. Примкнув к Людовику, я вовсе не заставляю ваших людей сражаться и проливать кровь христиан. Вы нужны исключительно для того, чтобы Людовик решился бросить Беренгарию вызов. А дальше надо оставить их один на один, пусть сражаются и… ослабляют друг друга.

— И кого же в этом поединке вы хотели бы видеть победителем? — все тем же ворчливым тоном осведомился Адальберт.

— Вас, дорогой граф! Вас!

Эпизод 22. 1658-й год с даты основания Рима, 18-й год правления базилевса Льва Мудрого, 4-й год правления императора Запада Людовика Прованского

(июль 904 года от Рождества Христова)

В течение следующих двух месяцев глава христианского мира, должный по званию и чину своему быть главным радетелем мира в Европе, в своих посланиях во дворы Арля и Вероны, Лукки и Сполето, словно языческий шаман, разжигал дотоле почти угасший костер войны. Гонцы спускались с Ватиканского холма на главные италийские дороги почти ежедневно, везя с собой письма Сергия, полные коварной лести, щедрых посулов, скрытых угроз и прямых науськиваний. Одновременно с этим в покоях папы шел непрерывный торг Сергия с Адальбертом и Альберихом, с одним о плате за участие в войне, с другим о плате за сохранение нейтралитета, причем обоим папа туманно намекал на свое благоволение в случае, если трон короля Италии вдруг окажется вакантным. В итоге стороны пришли к соглашению, что за отведенные им папой роли платой будут земли побежденной стороны, то есть земли либо Фриульского маркграфства, либо земли Лангобардии. По всем расчетам выходило, что и границы папских владений должны были существенно расшириться. Что при этом останется итальянскому королю, оставалось только гадать.

Между тем яд, пропитавшийся в чернилах папских писем, потихоньку начал давать себя знать. Бургундский двор, грезя реваншем, возбудился первым, и на балконах дворца в Арле все яснее слышались воинственные нотки в голосах тамошних рыцарей. Людовик, конечно, чувствовал легкую неловкость от того, что он, бросая вызов Беренгарию, переступал, тем самым, через слова собственной клятвы. В ту же секунду он, впрочем, успокаивал себя тем, что сам папа того требует от него, поскольку «иначе не имеет ни земного, ни небесного права управлять Империей франков тот, кто, будучи помазан миром на владение, по малодушию своему от оного дара Господа уклоняется». Его двор и вовсе был свободен в своих действиях, и с воодушевлением начал приготовления к будущему возмездию. Дополнительный оптимизм сборам придавали сообщения о готовности Адальберта Тосканского со своими вассалами выступить в поддержку бургундскому войску.

Что до Беренгария, то он с брезгливой миной выслушивал письма к нему от Сергия, пытаясь понять мотив и последствия этих писем. Вскоре ему стало понятно, что на помощь Сполето он рассчитывать не может, Альберих в ответ на королевское письмо сослался на выписанный ему папой строжайший запрет под страхом отлучения участвовать в предстоящем конфликте. Ответ Альбериха расстроил Беренгария, но еще больше короля расстроили и встревожили сообщения его послов о том, что его недавние союзники венгры также отказались прийти ему на помощь, будучи занятыми войнами в баварских землях и в Моравии, доживающей благодаря стараниям венгерских дьюл свои последние дни.

Эти новости стали известны и Людовику, получившему их от гонца коменданта Павии, изворотливого старца Сигифреда, флюгером работавшего все эти годы на обе стороны и, к удивлению многих, сохранивший свой пост после победы Беренгария. Для Людовика весть об отказе венгров в помощи фриульцу стала решающим доводом к немедленному выступлению — его войско вместе с корпусом Адальберта составляло около шести тысяч человек, тогда как Беренгарий мог в лучшем случае собрать не более тысячи воинов.

В мае 904 года Людовик перешел Альпы, и клятвопреступление свершилось — спустя три года после событий на реке Адидже он вновь вошел на земли Италии. Сторонники Беренгария уклонились от серьезных столкновений с бургундцами. Так, предавший Людовика в его первом походе маркграф Адальберт Иврейский, променявший свою клятву сюзерену на сутулые плечи дочери Беренгария Гизелы, почел за лучшее укрыться от бургундцев в Турине и грустно наблюдать за расхищением своих владений. Граф Гуго Миланский последовал примеру своего соседа, избрав своим последним защитным рубежом замок Монферато. Людовик отказался от заманчивой идеи разобраться со своими противниками, резонно полагая, что лучше поберечь свои силы для победы над главным врагом.

Тем не менее, Людовик по пути своего следования не мог не оставлять в захваченных городах Лангобардии и Ивреи свои гарнизоны, утверждая там свою власть. В частности, полторы сотни рыцарей во главе с юным Гуго Арльским ему пришлось оставить в Милане, еще две сотни воинов потребовала себе Павия, ворота которой 4 июня услужливо распахнул перед ним двуличный граф Сигифред.

Здесь, в Павии, Людовик пробыл две недели, вновь обживаясь в королевском дворце и дожидаясь прихода тосканских войск. Адальберт со своим отрядом подошел в двадцатых числах июня. Несколько дней прошло в обильных застольях по случаю встречи двух родственников, снова объединенных единой великой целью. Людовик вновь, как и в прошлый раз, угощал своего союзника рыцарскими турнирами, а тот в ответ потчевал бургундца всеми остальными материальными и духовными благами. Время не изменило Людовика, он по-прежнему оставался жутким скрягой. К тому же его будоражили завистливые воспоминания о праздных днях, проведенных им почти четыре года назад в Лукке, а потому он без зазрения совести вновь, как и в первом походе, заставил Адальберта нести все расходы по содержанию армии, обещая впоследствии все вернуть с процентами.

— Я бы это сделал и в прошлый раз, мой дорогой кузен, если бы не всем известные обстоятельства, поспешность моих воинов и предательство коварных женщин. Сейчас, наученные собственными ошибками, мы должны свести все риски к минимуму, а грядущий триумф с лихвой восполнит все наши текущие затраты.

За глаза же Людовик в разговоре со своими людьми желчно говорил, что не будет большой беды, если кошелек графа Адальберта Богатого слегка похудеет. Скупости Людовика сопутствовали и другие малоприятные черты, очень скоро Адальберт грустно подметил для себя определенную тенденцию — Людовик в захваченных городах всюду оставлял гарнизон из своих людей, на содержание которого выписывалась весьма кругленькая сумма, тогда как тосканцы оставались в походном войске, принимая на себя все возможные риски, которые таит в себе поход по вражеской территории.

Время шло, Людовик продвигался к Вероне, его войско постепенно уменьшалось, становясь все более тосканским по составу, а Беренгарий по-прежнему избегал серьезных столкновений. Людовик беспрестанно писал ему письма, приказывая подчиниться воле императора и папы, Беренгарий в ответах своих упрекал бургундца в нарушении клятвы. 14 июля 904 года глазам Людовика предстала красавица Верона.

Надеждам бургундцев на решительное сражение и тут не суждено было сбыться. Беренгарий отдал Верону без боя и, по слухам, окопался на своем последнем рубеже обороны, в Аквилее и маленьком Фриуле, где он с новой энергией принялся забрасывать венгров умоляющими письмами о помощи. Людовик торжественно въехал в Верону, где был гостеприимно встречен местным епископом Адалардо, сумевшим не менее прытко, чем Сигифред, сориентироваться в сложной для себя обстановке. Император с пятьюдесятью бургундцами разместился в северной части города, наиболее укрепленной и соединенной с остальным городом живописным мостом через своенравную Адиджу. Тосканцам, коих насчитывалось около семи сотен, было предложено разместиться в южной части города и пригородных селениях, правда исключение было сделано для Адальберта и его главных придворных, но Адальберт, оскорбившись в душе, отказался и пожелал быть вместе со своими людьми.

Следуя особенностям своей натуры, Людовик решил отметить бескровное взятие Вероны несколькими днями торжественных празднеств за счет тосканской казны, с щедрыми подарками в адрес местных церквей, а также с выдачей бесплатного хлеба, вина и мяса горожанам. Напрасно ряд советников Людовика просили его продолжить поход на последнюю цитадель Беренгария. Людовик отмахнулся от них, как от мух.

— Беренгарий загнан, как олень на охоте, венгры отказали ему в поддержке, а мои люди требуют отдыха и компенсаций за свои тяготы. И я их в этом понимаю.

— Тем не менее, его войско способно на один решительный удар, и было бы разумно, ваше высочество, не давать ему ни одного шанса на успех, — подталкивал Людовика к продолжению похода Адальберт.

— А вы знаете, мой дорогой кузен, вчера я и вовсе получил сообщение о внезапной кончине Беренгария. Он то ли утонул во время переправы через Тальяменто, то ли упал с лошади.

— То ли он нас намеренно вводит в заблуждение, затягивая время, ваше высочество, — в тон ему насмешливо говорил Адальберт.

Людовик, подумав, решился:

— Ну хорошо, вы, быть может, правы, еще три дня отдыха, и мы двинемся двумя отрядами на Виченцу и Падую, загоняя мышку в угол.

В этот же день тосканские разъезды доложили своему хозяину, что основные фриульские силы во главе с Беренгарием стоят в Виченце, всего в тридцати трех милях от Вероны, преграждая путь Людовика в родовые владения фриульских маркграфов. Численность отряда Беренгария составляла, по оценкам шпионов, около пятисот человек.

Адальберт остаток дня провел в раздумьях, не открывая никому своих мыслей. По всему выходило, что Беренгарий сделал ставку в своем сопротивлении на стены Виченцы, и этот выбор был вполне разумен. Оценив обстановку, тосканский маркиз приходил к выводу, что в открытом бою шансы Беренгария против его с Людовиком войска невелики, но тосканцы при этом дорого заплатят за победу. Понимая это, Беренгарий, возможно, попробует отсидеться за крепкими стенами Виченцы, и эта осада примет затяжной характер. Сходу Виченцу не взять, остается только, обложив город, подтягивать силы из захваченных Людовиком земель. Война в этом случае затянется на несколько месяцев, что для Адальберта будет накладно, а в сухом остатке в выигрыше окажется этот индюк Людовик. Адальберту же, помня наставления папы Сергия, необходимо было как можно скорее завершить эту кампанию, и он, видя несговорчивость горы и следуя примеру Магомета, решил ускорить события.

Эпизод 23. 1658-й год с даты основания Рима, 18-й год правления базилевса Льва Мудрого, 4-й год правления императора Запада Людовика Прованского

(19-21 июля 904 года от Рождества Христова)

Вечером следующего дня в обеденную залу графского дворца в Виченце, где обильным ужином угощался король Беренгарий в небольшой компании своих ближайших соратников, был доставлен гонец с письмом от сиятельного графа Адальберта. Беренгарий как раз расправлялся с великолепнейшим утиным жарким, и приезд гонца из вражеского лагеря встретил усталой презрительной улыбкой.

— Очередное требование упасть на колени перед великим императором, не так ли?

— Сиятельный граф Адальберт, маркиз Тосканы, предлагает вам это письмо к личному прочтению или в компании доверенного чтеца!

— У меня нет более доверенного человека, чем тот, который приехал сюда от моих друзей из Рима! Ваше преподобие, не сочтите за труд проследовать ко мне в спальню, — Беренгарий вздохнул, бросая прощальный взгляд на недоеденное блюдо, и повернулся к статному священнику, возвышавшемуся над всеми за этим столом.

Беренгарий и священник проследовали в спальню, где священник зачитал письмо Адальберта:

— «Убедившись в глубокой порочности человека, надевшего на себя корону императора, я преклоняю колена пред властью и могуществом вашим и предлагаю в ночь, следующую за нынешней, прийти в Верону и взять по праву то, что вам принадлежит. Я даю вам клятву, заверенную письмом этим, что ни один воин моего войска не поднимет меч против вас и ваших людей, а стража откроет вам мост и ворота в северную часть Вероны. В воле Господа и в вашей воле и силе разрешить войну с бургундским королем скоро и в прославление имени своего».

Реакции Беренгария пришлось ждать несколько минут. Король размышлял.

— Это именно то, о чем вы меня предупреждали, ваше преподобие?

— Да, именно такой план был разработан Сергием и одобрен главными патрициями Рима, Тосканы и Сполето.

— И отстраненность Альбериха от поддержки мне из той же истории?

— Да.

— Что если Адальберт решится вести игру еще более сложную, и в Вероне меня будет ждать засада?

— Вам ли не опасаться его?! Когда имеешь дело с Адальбертом, ни в чем нельзя быть уверенным наверняка. Однако помните, в этой войне Адальберт преследует свои интересы, а не Людовика, и именно на Адальберта ставит папа Сергий, именно ему он прилюдно обещал свою поддержку. Не получив сегодня согласия от вас, Адальберт наверняка попробует сам атаковать своего бургундского родственника, ведь, по нашим данным, большинство воинов, находящихся сейчас в Вероне, являются его вассалами. Но, видно, таков Адальберт, большой любитель загребать жар чужими руками.

— Но может, тогда действительно стоит оставить Адальберта с Людовиком один на один? Мне не придется, в таком случае, подвергать опасности жизнь своих воинов.

— В этом случае вы, ваше высочество, решите проблему в лице одного лишь Людовика. Проблемы в лице Тосканы и Бургундии останутся, только вместо Людовика с бургундскими знаменами сюда придет юный, но уже, по слухам, весьма прыткий Гуго Арльский.

— Чем папе Сергию так неприемлем союз с Фриулем и Вероной?

— По всей видимости, землями, которые он хотел бы присоединить к Пентаполису. Землями, обещанными папскому престолу еще сполетскими Гвидонидами.

— А вам, ваше преподобие, какой интерес принимать участие в моей судьбе? На что рассчитывает Болонская епархия, поддерживая меня? — с интересом спросил Беренгарий.

— Болонская епархия просит не забыть этой помощи. Моими же действиями, не сочтите за глупость, легкомыслие и греховность, руководит любовь к женщине, красивее и мудрее которой я не встречал.

Беренгарий улыбнулся.

— Я думал, что воин-епископ — уже само по себе нечто из ряда вон выходящее, но влюбленный воин-епископ делает вас, отец Иоанн, уникальнейшим из живущих. О, я нисколько не порицаю вас за ваши страсти, — в конце концов, кто им не был подвержен? — и, главное, я не имею права судить вас. К тому же я сам был очевидцем ваших усердных и искренних молитв, которые мы произносили бок о бок, и, несмотря на сказанное вами, мое представление о вас как о благочестивом христианине не поколебалось.

— Благодарю вас, мой король, и прошу сохранить мною сказанное в тайне. Только вам я осмелюсь довериться, что страсть моя гораздо греховнее, чем вы думаете, ибо я люблю замужнюю женщину.

— Вот как, — нахмурился Беренгарий, — и вы… вы являетесь епископом славного города? Вы вознесены на самый верх церковной иерархии, будучи столь суетным и пораженным смертным грехом прелюбодеяния? Про целибат я даже не заикаюсь.

— Я пытаюсь бороться с этим искушением, мой король, и даю страшные обеты, и лично накладываю тяжелую эпитимью, но ровно до того срока, пока снова не увижу ее. Это так тяжело… И сладостно.

— Эту деву зовут… Теодора?

Иоанн в изумлении на шаг отступил от Беренгария.

— Да, мой король, но я прошу…

— Повторюсь, что я не судья вам. Если Господь волей своей вознес вас в сан епископа, то не мне обсуждать деяния Божии. И ваша тайна не будет обнародована моими устами, в том слово мое. Но, видит Бог, лучше бы я не спрашивал вас ни о чем, а вы бы не отвечали мне на мое любопытство. Вернемся к Адальберту. Признаться, я боюсь обмана с его стороны. Что если приказать ему встречать меня подле Вероны с небольшим отрядом своих слуг и далее сопровождать меня в городе во всех действиях моих?

— Это было бы в высшей степени разумно, мой король.

— Быть посему. Если Адальберт останется верен своим словам, судьба Людовика будет в моих руках.

— И здесь, ваше высочество, я посоветовал бы вам проявить к клятвопреступнику милосердие и выдержанность.

— Что? Снова облобызать на прощание и с музыкой проводить его в Прованс? И ждать еще несколько лет, пока он не наберется мужества или наглости и не атакует меня вновь и в самый неподходящий момент? Не искушаем ли мы тем самым Господа, который раз за разом дает мне в руки мои врага моего?

— Не забывайте, мой кир, что в вашей войне есть еще одна сторона, которую поддерживает Рим! Не забывайте кто, согласно указу Людовика, является его наследником в случае смерти императора. Не забывайте про Адальберта, а еще более не забывайте про его очаровательную супругу.

— Что вы мне предлагаете?

— Мои и ваши друзья в Риме предлагают вам обязательно сохранить Людовику жизнь, тем самым спутав карты своим врагам! Пока Людовик жив, императорский трон будет оставаться занятым. Сергию придется пойти по стопам ненавистного ему Формоза, если он захочет короновать императорской короной еще кого-либо!

— В том числе и вашего покорного слугу. Впрочем, я о такой милости не могу даже мечтать. Говорят, Сергий вернул все постановления Трупного синода?

— Да, да! В его намерениях объявить всех пап, занимавших после Стефана престол Апостола Петра, антипапами! Всех, кроме Бенедикта. Как вы думаете, почему?

— Потому что он короновал императором Людовика.

— Именно. Зато антипапой станет Иоанн Тибуртинец, при котором корона короля легла на вашу голову, кир.

— А я—то, ваше преподобие, имел дерзость укорять вас за ваши невинные грехи, в то время когда святое место узурпировал такой проходимец!

— Бог ему судья, мой король! Как и всем нам!

— Как и всем нам!

Беренгарий вместе с Иоанном вернулись в зал и объявили своим людям о немедленном выступлении в поход.

Утром следующего дня, 20 июля 904 года, триста человек фриульского войска во главе с Беренгарием и Иоанном выступили в сторону Вероны. Отряд двигался чрезвычайно шустро, поскольку Беренгарий решил атаковать Верону исключительно кавалерией, чтобы внести в свой налет на город элемент внезапности, а кроме того, так легче можно было рассеяться в стороны в случае измены. Оказавшись в непосредственной близости от Вероны и в месте, условленном в письме к Адальберту, отряд Беренгария провел вечер в режиме спокойного и тихого отдыха, стараясь ничем не выдать своего присутствия.

Около полуночи полы шатра Беренгария распахнулись, и в пределы шатра вступил Адальберт Тосканский. Он преклонил перед Беренгарием колено и повторил слова клятвы, озвученные в письме. Второй раз тосканец клялся в верности старому королю, и второй раз в душе целующего Святое Распятие не было твердого намерения эту клятву исполнить!

— Все готово, мой король. Бургундцы после очередного застолья ночуют в северной крепости города, которая укреплена лучше всего. Однако стражу ворот несут мои люди, и они откроют ворота по моему приказу. В знак благонамеренности своей, я, с вашего разрешения, в течение всей атаки буду безоружным следовать за вами.

— Похвально и достойно, благородный граф, что вы приняли решение, которое, в сущности, находится в русле принесенной вами клятвы верности в Павии. Пусть папа Христофор эту клятву с вас снял, однако, по слухам, он сам теперь будет объявлен антипапой, — с лукавой усмешкой объявил Беренгарий Адальберту. Тот смутился и решил деликатно отмолчаться.

Спустя час войско Беренгария было уже подле городских стен. Часовые-тосканцы, услышав пароль от своего господина и узнав того, без всяких помех пропустили в город значительный конский отряд. Не тратя время попусту на занятие города, Беренгарий двинулся к северной крепости. Копыта лошадей гулко застучали по мраморным плитам моста через Адиджу.

Первым ворот крепости достиг Адальберт. Поднимая коня на дыбы, он вскричал, обращаясь к темным бойницам сторожевой башни:

— Честь и слава Тоскане! Перед вами ваш хозяин, граф Адальберт из рода Бонифациев! Открыть ворота!

— Слушаемся, господин! Почет вам и процветание! Рады приветствовать вас и ваших друзей! — И цепи подъемного моста скрипуче опустили многотонную плиту ворот.

Конный отряд ворвался в крепость. То там, то сям вспыхивали факелы потревоженных бургундцев, которые, завидя чужое многочисленное войско, падали ниц и бросали оружие наземь. Тишину нарушили отчаянные крики тех, кто в приходе чужаков не видел пощады для себя.

Рыцари Беренгария спешились и начали обыскивать все здания крепости, благо их было не слишком много.

— Император Людовик! Вы так долго искали меня! Я здесь! Король Беренгарий ждет вас! — гремел на всю площадь крепостного двора Беренгарий. Но ему никто не отвечал. Хлопали ставни, время от времени раздавался недолгий звон мечей и чьи-то предсмертные крики.

К Беренгарию подвели пожилого мужчину в одном исподнем, обильно запачканном кровью. Старик дергался в конвульсиях страха, из носа его струилась кровь от непочтительного приема, оказанного ему нападавшими.

— Аааа, старый лис Сигифред! Удачливый слуга двух господ! Удачливый… до сего дня!

— Смилуйтесь, мой король! Я радел за сохранность вашей Павии и всего имущества города, принадлежавшего вам!

— Принадлежавшего, пока ты не открыл ворота моим врагам и не сдал моих людей бургундцам! Твори молитву!

— Во имя Христа! Пощадите!

— Повесить! — голос Беренгария гремел, словно глас ангелов Апокалипсиса.

И снова Беренгарий звал и звал Людовика. И снова ответа не было. Тем временем на площадь двора были притащены и посажены на колени практически все, кто составлял окружение императора. Отсутствие нескольких из них объяснялось их храбрым нежеланием сдаваться врагу живыми. Так, к примеру, поступил герой рыцарских турниров Теобальд, испустивший дух не раньше, чем отправил на тот свет четырех слуг Беренгария. Но сам император как сквозь землю провалился. Беренгарий со своей челядью начал допрашивать пленных. Один из них, кинувшись к ногам короля и рабски целуя забрызганные походной грязью монаршьи сапоги, начал лихорадочно быстро говорить:

— Ваше высочество! Велико могущество и гнев Господа нашего, который подарил славу твоему оружию в эту ночь! Ты взял то, что хотел и мог! Пощади же рабов Христа, в действиях своих уже ни в чем не способных противиться тебе. Равно и Людовик, король наш, уже тоже не может оказать тебе сопротивления. Так какая прибыль тебе от смерти его? Что выиграешь ты, уже и так победив? А пощадив нашего короля, ты подтвердишь все легенды, слагаемые о милосердии твоем, об отваге и одновременно смиренности твоей, об…

— Неужели ты думаешь, низкий раб, что благородного императора Людовика, пусть и потерпевшего сегодня поражение, будет ожидать казнь, как какого-нибудь последнего плебея? Я победил и благодарю Господа за столь желанный для меня подарок Небес! Но надо и в минуту триумфа, и в минуту горечи поражения, прежде всего, оставаться верным слугой Господа нашего Иисуса Христа, который велел нам прощать врагов наших, и посему заявляю тебе, что жизни твоего господина ничто не угрожает!

— Он в церкви Святого Петра, великий король! За алтарем! — проскулил слуга Людовика и спешно пополз в гущу таких же, как он, скрученных пленников, устрашась своих признательных слов и пуще прежнего переживая за своего сеньора.

Беренгарий не мог упустить эффектной возможности самому пленить своего врага. В считанные мгновения он оказался на ступенях церкви. Его сопровождали Адальберт, Иоанн и двое стражников. Пройдя по главному нефу и немного не дойдя до алтаря, Беренгарий тяжело опустился на скамью для прихожан.

— Людовик, король Нижней Бургундии и Прованса, называющий себя императором франков, имейте последнее мужество предстать перед нами и ответить за деяния свои!

Молчание.

— Людовик, не заставляйте меня усугублять ваш позор и прилюдно вытаскивать вас за шиворот из-за алтаря в храме Господнем!

Послышался тяжелый вздох, шелест одежды и за алтарем возник униженный и дрожащий Людовик. Не поднимая глаз, он подошел к Беренгарию и смиренно опустился перед ним на колени.

— Не приличествует императору, даже проигравшему войну, стоять на коленях перед… всего лишь королем, — укоризненным тоном произнес Беренгарий, смакуя каждый миг своей победы. Приняв вид величественный, он заговорил, стараясь придавать своим словам необычайную пафосность:

— Твое падение, Людовик, свидетельство несокрушимой и всепроникающей воли Господа нашего, пред которой не устоит никакая сила оружия человеческого. Твое войско было обширно, Людовик, твои воины были смелы и дерзки, но вот ты сейчас, передо мной, жалкий и испуганный, и целиком в моей власти! Самонадеянно думать, что можно все решить силой оружия, ты сам увидел, что твое оружие ничто перед волею нашего Отца!

— Или перед предательством, — тихо молвил Людовик, искоса бросив взгляд на Адальберта.

— Предательством? — громко и насмешливо переспросил того Беренгарий, — предательством? Вам ли, Людовик, рассуждать о предательстве, вам ли укорять кого-либо в подобных деяниях, когда вы сами нарушили слова собственной клятвы, принесенной мне три года назад на берегу той же самой реки, что течет у нас сейчас под ногами?

Он достал из-за пазухи пергаментный свиток и сунул его под нос Людовику.

— Зачем, скажите, я, милостью Господа повелитель здешних земель, носил все время с собой, как мощи святых, этот свиток с вашей клятвой? Какая цена всем словам, начертанным здесь, после всего того, что вы совершили? Клянусь всем Небесным воинством, я не буду более столь наивным и милосердным к вам! Скажите, благородный граф и вы, ваше преподобие, — обратился он к Адальберту и Иоанну, — какого наказания заслуживает клятвопреступник Людовик?

— Вы сами, ваше высочество, назвали главной виной Людовика совершенное им клятвопреступление. Такое наказывается смертью отступника, хотя я, как христианин, не имею права требовать казни себе подобного, — лицемерно заявил Адальберт.

— Слова графа Адальберта были бы исчерпывающими, если бы речь не шла об императоре, коронованном и помазанном самим наследником Святого Петра, папой римским Бенедиктом, ныне сидящим одесную Господа, — спокойно заметил Иоанн.

— Меня не остановило бы даже это, отец Иоанн, но знайте, Людовик, что жизнью своей вы будете обязаны самому последнему рабу своему, имени которого я не удосужился даже спросить, но клятвенно заверил его, что подарю вам жизнь. Этот ваш раб поистине достоин самой высокой вашей награды, но я, зная скупость вашу, не удивлюсь, если он будет обойден, а потому прошу у вас разрешения его мне уступить. Я дорожу такими людьми!

— Я благодарю вас, великодушный король Беренгарий, — с радостными слезами на глазах и вновь вернувшейся к нему энергией завопил Людовик, все это время, несмотря на слова победителя, продолжавший стоять на коленях, — этот раб, конечно же, весь ваш, а я… я готов написать отречение, в котором…

— Велите позвать кого-нибудь, знающего письмо. Это не будет лишним, — распорядился Беренгарий, но Иоанн почтительно изъявил желание стать на некоторое время его личным писарем. Людовик, пристально вглядевшись в него, воскликнул:

— Это вы? Вы, тот самый причетник, что показал чудеса доблести на турнире в Лукке?

— Да я, ваше высочество. Всецело к вашим услугам.

— Блестящая карьера, ваше преподобие! Поздравляю! Такова, видно, воля Господа. Как сказано в Писании: «Вознес падших, дабы устыдить праведных». Так, кажется?

— Скорее «низложил сильных и вознес смиренных» , цезарь! Ваш печальный пример, цезарь, говорит мне о том, насколько порой бывает непрочно положение самых сильных и гордых людей мира, если их сила и власть не подчинена первым делом служению Господу нашему, если в душе таких людей торжествует гордыня и суетность, а не смирение и вечная благодарность Творцу за те великие блага, которыми он их одарил.

Следующие минуты все пристально наблюдали, как епископ Иоанн старательно выводит буквы на пергаменте. Людовика вместо озноба теперь бросило в пот от радостной мысли, что все еще может закончиться почти так же благополучно, как в прошлый раз. Он бросал на Беренгария по-собачьи влюбленные взоры и готов был с признательностью облобызать руки такого милосердного и благородного победителя.

Письмо было составлено и зачитано. Людовик наконец поднялся с колен, подписал письмо и скрепил его шнурки своей печатью. Беренгарий взял письмо об отречении в руки.

— Вероятно, надо составить еще две копии, для Прованса и для Рима, — заметил Адальберт.

— Успеется, граф! Мои размышления сейчас целиком посвящены мере наказания, которую должно отпустить клятвопреступнику Людовику за дела его!

Людовик вновь упал на колени. «Все-таки, видимо, как в прошлый раз отделаться не удастся», — подумал он, и на сердце его вновь легла тревожная тяжесть.

Беренгарий вновь прочел письмо об отречении.

— Ты клянешься в этом письме, Людовик, больше никогда не видеть землю Италии? — полувопросительно сказал Беренгарий.

— Да, да, — бормотал император.

— Грех клятвопреступления — великий грех, — назидательно начал Беренгарий, — если ты слаб волей и телом, никогда не клянись и не обещай того, что не выполнишь! Все мы, здесь присутствующие, успели убедиться, сколь слаба твоя воля, Людовик, сколь ничтожны твои слова, даже пусть и занесенные на кодекс! Мой долг государя здешних земель заключается в защите моих поданных от врагов, желающих поработить их! А мой долг христианина помочь другому христианину нести груз своих обещаний и клятв. Я мог бы вырвать тебе язык, Людовик, — император при этих словах вздрогнул и снова затрясся, — но это не помешает тебе в будущем собрать вновь войско свое и спуститься на поля наши и видеть, как умирают мои подданные, богобоязненные христиане и даже мирные язычники! Я мог бы отрубить тебе руки и ноги, но и в таком состоянии твои слуги могут принести тебя, изувеченного калеку, на поля наши, чтобы ты мог вновь испытать удовольствие от созерцания грабежей, чинимых твоими людьми! Есть только один верный способ сделать так, чтобы ты больше никогда не увидел Италию, даже если бы захотел этого более прочего на свете!

Он повернулся к стражникам и, указав на Людовика, коротко бросил:

— Ослепить его!

Людовик мешком осел на пол, упав в обморок. Стражники подхватили его и поволокли к выходу из церкви.

— Стойте! — крикнул им Иоанн и повернулся к Беренгарию, — ваше высочество, а есть ли у вас люди, умеющие делать это? Не повторит ли он судьбу несчастного короля Бернарда , которого люди лионского префекта ослепили так, что прутом прожгли не только глазницы, но и мозг, и он скончался через два дня в жутких мучениях? Нам нельзя допустить подобное!

— Предлагаете залить ему в глаза кипяток?

— Это несравненно лучше, государь, но и этот способ уродует жертве лицо. Кожа слезает, покрывается пузырями, которые потом могут загноиться и свести жертву в могилу.

— Есть другие способы, ваше преподобие? Вот, говорят, византийцы очень изобретательны в подобных вещах!

— Эти слухи не врут, государь. Есть действительно более долгий, но и более щадящий способ ослепления. Перед жертвой, которой палачи насильно не дают закрыть глаза, постоянно держат раскаленный прут. Жар от прута сушит глазное яблоко, а яркий непрерывный свет перед глазами убивает зрение в течение часа. Для остальных же органов эта процедура не имеет никакого вреда.

— Ну что же, — задумчиво произнес Беренгарий, оценивая изящество византийской казни, — на это будет любопытно и назидательно всем взглянуть. Да будет так.

Следующий час прошел в приготовлениях к казни, которую было решено совершить во дворе северной крепости. За это время двор и окрестности холма заполнились жителями Вероны, которые радостно приветствовали триумфальное возвращение своего повелителя и храбро лили потоки отборной брани на головы по-прежнему сидевших связанными бургундцев, которых обязали смотреть на страдания своего императора. К слову, тосканские воины Адальберта также находились здесь, безропотно подчиняясь действиям своего сеньора. Еще вчера они делили тяготы своего похода с бургундцами, но сегодня они с завидным хладнокровием исполняли обязанности их стражи.

На голову Людовика надели колодки, которые обычно надевают на должников, приговоренных к позорному столбу. Рядом была сооружена жаровня, на которой лежали несколько прутов. Людовик безотрывно, с расширенными от ужаса глазами, глядел них.

— Рано, еще рано, ваше высочество, еще успеете насмотреться, — жестоко бросил ему кто-то из собравшейся толпы зевак.

Людовик обвел мутными от слез глазами вмиг притихшую толпу и начал жадно озираться вокруг, окидывая взором невероятно прелестные пейзажи летней Вероны. Боже правый, да лучше бы это происходило с ним посреди безжизненной пустыни, в лабиринте темных пещер, на снежной целине, но не в этом сумасшедше цветущем уголке земного рая! В эту минуту он готов был отдать все свои богатства, всю свою власть за одну только возможность до конца дней своих не переставая любоваться буйством зелени вокруг, волнами темпераментной Адидже, небесным океаном над своей головой с проплывающими в нем большими белыми кораблями облаков, и таким приветливым и оптимистичным светом солнца.

Ударили барабаны и взревели по-слоновьи бюзины. Герольды зачитали собравшимся обвинение Людовику, толпа коротко ахнула, услышав о грядущей судьбе несчастного императора, затем к Людовику приблизился священник с напутствием и молитвой. Монахи запели печальные псалмы, священник отошел прочь, и Людовик с уже почти вылезшими из орбит глазами увидел, как к нему направились несколько дюжих палачей. А он ведь до последнего рассчитывал на милость Беренгария!

Людовик издал жалкий, пронзительный крик ведомого на убой поросенка. Монахи усилили громкость своих глоток, дабы заглушить императора, а палачи занялись своим делом. Двое стояли сзади Людовика и держали открытыми его глаза, двое других деловито меняли друг друга, поднося к глазам императора раскаленные стержни. Замолчавший было император вновь начал пронзительно жалобно скулить и просить о пощаде. Шепот жалости прошелестел и в толпе собравшихся. Даже в столь жестокий век, когда зрелище казни было столь же обычным делом, каким для нас сейчас является футбольный матч, сердца людей не могли очерстветь настолько, чтобы не сострадать в такие минуты несчастной жертве.

Беренгарий в компании с Адальбертом и Иоанном наблюдал за экзекуцией с небольшого, срочно возведенного деревянного помоста. Фриулец внимательно следил за процедурой, пока его не отвлек Адальберт.

— Ваше высочество, благородный король! С письма, в котором Людовик отрекся от императорского престола, надлежит сделать копии. Или хотя бы копию. Для направления в Рим.

Беренгарий с хитрым прищуром внимательно оглядел съежившегося под этим взглядом Адальберта.

— Благородный граф! Это письмо будет существовать в одном-единственном экземпляре до конца дней моих. Людовик останется императором не с разрешения папы Сергия, не с вашего разрешения, а благодаря милости Господа и вашего покорного слуги. Довольно и того, что о существовании этого письма знает Людовик, знаете вы, а от вас, стало быть, узнает папа Сергий. Это даст мне гарантии того, что, пока жив Людовик, никто, кроме меня, не сможет претендовать на императорскую корону. Это даст мне гарантии того, что ни один бургундский родственник Людовика не осмелится попытать счастья взять за него реванш. Это даст мне гарантии того, что, пока живы я и Людовик, ни один папа римский не решится пригласить из далеких земель нового претендента на корону Карла Великого. Вам нужны еще пояснения?

Адальберт, имевший все основания быть причисленным к «бургундским родственникам» Людовика, только отрицательно покачал головой, потрясенный услышанным.

— Скажите только, мой король… Это ваша идея?

— Увы, Господь одним дарит корону, а другим светлый разум, — улыбнулся Беренгарий. Иоанн внимательно слушал их разговор.

— Этот светлый разум пришел из Болоньи? — спросил Адальберт.

— Нет, сиятельный граф. Этот разум здравствует и процветает в Вечном городе. Коварный и божественный!

— Вот как? Признаться, только у одного человека в Риме я знаю присутствие такого разума. Только один человек умеет строить такие комбинации. Говорите, «коварный и божественный»? Ну да, кто же еще?! Да, она не носит никакой короны, но, Господи святый, какая великая и страшная королева могла бы получиться из нее! Подумать только, этот бес в тунике опять спутала нам все планы, эта…

— Благородный граф, в моем присутствии я не потерплю ни одного плохого слова о той, о ком вы начали говорить! — ледяным тоном произнес епископ Болонский, — В противном случае вы будете вызваны на поединок, в котором у вас на успех будет еще меньше шансов, чем у бедного Людовика еще раз увидеть цвет неба.

Адальберт замолчал, его душа была переполнена горьким коктейлем пережитой неудачи и расстройством от бездарно потраченных средств, в который теперь ядовитой желчной струей добавилась ревность отвергнутого любовника. Пустыми и равнодушными глазами он уставился на середину крепостного двора, где под насмешки оборванной черни для короля Нижней Бургундии и Прованса, императора из династии Каролингов Людовика Третьего медленно, как уходящее за горизонт солнце, навсегда угасал видимый мир.

Конец второй книги

* * * * * * *

В следующих книгах серии:

Kyrie Eleison. Выживая — выживай!

«Нет, он, конечно, не воспользуется ее положением… ведь он священник… он давал клятву соблюдать целибат, он папа римский и наместник самого Апостола на земле, его положение, его роль обязывают его быть выше всех этих дьявольских искушений. Он… он всего лишь ненадолго посмотрит на нее… спящую… насладится красотой, на которую только способна природа и Творец ее… ведь никогда более ему уже не суждено будет увидеть подобное… никогда… никогда…»

Kyrie Eleison. Копье Лонгина.

«Вы знаете, мне порой кажется, что величие тех событий заключалось как раз в том, что ничего необыкновенного в тот день для жителей Иерусалима не происходило. Был обычный весенний день, люди шли в город на предстоящий праздник, все было настолько привычно и обыденно, и казнь строптивца вместе с двумя ворами вполне вписывалась в каждодневный ритм иудейской столицы… Быть может, в этой будничности скрывается особый смысл, быть может, эти события должны служить напоминанием всякий раз, когда власть и толпа принимаются решать судьбу любого ближнего своего. Обрекая человека на смерть, власть и толпа всегда должны помнить, что когда-то их предки так же с легкостью пролили бесценную кровь Сына Божьего, видя в нем лишь бродягу, оскорблявшего их веру и нравы своими дерзкими речами».

Kyrie Eleison. Низвергая сильных и вознося смиренных

«Да, я не ангел, да, я блудница, но я никогда и не скрывала это и уж тем более не прикрывалась Святым Писанием и сутаной священника. Дьявол тоже знает Писание, но будучи лжив, лживо его толкует, используя для погибели, а не для спасения. Господь будет судить меня и будет страшен суд Его, но я боюсь даже предположить, каким будет Высшее наказание для тех, кто в храме Божьем творил прелюбодейство, не снимая тиары, и величал себя при этом Его Святейшеством! И это ты называешь любовью?»

ПРЕДМЕТНЫЙ И БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

Benedicamus Domino — стих, завершающий мессу.

Benedictus qui venit in nomine Domini — «Благословен Грядущий во имя Господне» (лат.) — строка из древнего христианского гимна Sanctus.

Castel Sant'Angelo — Замок Святого Ангела (мавзолей (башня) Адриана, тюрьма Теодориха, Печальный замок, Башня Кресченция) — римский памятник на берегу Тибра, рядом с Ватиканом. Построен в середине 2 века как мавзолей для погребения императора Адриана. В настоящий момент исторический музей.

Filioque — «филиокве» — принятая в католицизме часть символа веры. Речь идет об исхождении Св. духа не только от Отца, но и от Сына.

Gloria in excelsis Deo — «Слава в вышних Богу» (лат.) — древний христианский гимн.

«Hosanna in excelsis» —«Осанна в вышних» (лат.) — восклицание, входящее в состав гимна Sanctus.

Мagister militum — глава городской милиции.

Mas nobis dominus est! — Наш папа есть муж! (лат.) — восклицание во время папской коронации после процедуры удостоверения пола претендента.

Mea culpa — моя вина (лат.) — многократно повторяемая фраза в покаянной молитве.

Ora et labora — «Молись и работай» (лат.) — девиз ордена бенедиктинцев.

Sella Stercoraria — Стул со специальным отверстием в середине, с помощью которого с середины IX века проверяли кандидата в папы на принадлежность к мужскому полу.

SPQR — «Senatus Populus que Romanus» — Сенат и народ Рима.

Sursum Corda — вступительный диалог в католической мессе.

Te Deum laudamus — Христианский гимн IV века «Тебя, Бога, хвалим». Авторство приписывается Амвросию Медиоланскому.

Vere Papa mortuus est — «Папа действительно мертв» — ритуальная фраза при кончине римского папы. Произносится после троекратного повторения вопроса: «(Имя папы), ты спишь?»

Via Lata (Широкая улица) — старое название римской улицы Виа Дель Корсо.

Zetas estivalis — прохладная летняя комната.

Аввадон — ангел бездны, ангел-разрушитель.

Августал (префект августал) — с IV в. наместник, или префект в Египте. В период существования Византийской империи было два августала — Верхнего и Нижнего Египта.

Аврелий Августин Иппонийский (354-430)— христианский богослов и филосов. Память его христианские церкви отмечают 28 июня.

Автократор — самодержец.

Агапит Второй (?-955) — римский папа (946-955).

Агафон Первый (?-681) — римский папа (678-681), причислен к лику святых.

Агельтруда (?-?) — герцогиня Сполето до 899 г. Супруга Гвидо Сполетского, императора Запада. Мать Ламберта Сполетского, императора Запада.

Агнесса Римская (ок.291-304) — христианская мученица, которая из-за своей веры была сначала отдана в публичный дом, а потом приговорена к сожжению, но вмешательством ангелов была спасена от поругания и смерти. Святая всех христианских церквей.

Адальберт Первый Иврейский (?-924) — маркграф Ивреи, сын Анскария. Муж Гизелы Фриульской и Ирменгарды Тосканской. Отец Беренгария Иврейского.

Адальберт Второй Иврейский (932-972) — маркграф Ивреи, король Италии (950-964), сын Беренгария Иврейского и Виллы Тосканской.

Адальберт Второй Тосканский (Адальберт Богатый) (?-915) — маркграф Тосканы из рода Бонифациев. Муж Берты Тосканской. Отец Гвидо Тосканского, Ламберта Тосканского и Ирменгарды Тосканской.

Аделаида (Адельгейда) (931-999) — жена Лотаря (926-950), сына Гуго Арльского, жена Оттона Первого Великого (912-973), первого императора Священной Римской империи, святая католической церкви.

Адриан Первый (700-795) — римский папа (772-795).

Адриан Второй (792-872) — римский папа (867 по 872).

Акакия — деталь парадного императорского облачения. Представляет собой мешочек с прахом, который монарх носил в руке. Предполагается, что акакия должна напоминать правителю о бренности всего земного.

Акафист — хвалебное церковное песнопение.

Аколит — младший церковный чин в католичестве. С 1972 года исключен из клира.

Акриты — землевладельцы, которые получали землю и право на налоговые льготы взамен обязуясь охранять границы.

Акростих — общая сумма податей, полученных с определенной податной единицы; ее записывали в ряд на полях писцовой книги.

Акуфий —длинный тонкий меч, форма которого напоминает клюв цапли; был предназначен для пробивания распространенных на Востоке кольчуг.

Александр (870-913) — византийский император (879-913 в различных сочетаниях с соправителями).

Аларих (382-410) — первый король вестготов, в 410 г. впервые взявший приступом Рим.

Альберих Первый Сполетский (?-925) — герцог Сполето (899-925). Первый муж Мароции.

Альберих Второй Сполетский (911-954) — диктатор Рима (932-954). Второй сын Мароции. Отец Октавиана Тусколо (папы Иоанна Двенадцатого). Муж Альды Арльской.

Альбумазар (Абу Машар Аль-Балхи) — персидский математик и астролог IX века.

Амвон — в раннехристианской церкви — возвышение для чтецов св. Писания и произносившего проповедь. В десятом веке располагался в середине храма.

Амвросий — граф Бергамо (?-894), повешен Арнульфом Каринтийским за оказанное ему сопротивление.

Амвросий Медиоланский (ок.340-397), епископ Милана, один из четырех «учителей церкви», почитается всеми христианскими церквями мира.

Анастасий Персиянин (?-628) — христианский святой, родом из Персии.

Анастасий Третий (?-913) — папа римский (911-913). Креатура Мароции.

Анскарий Иврейский (?-ок.900) — маркграф Ивреи. Отец Адальберта Первого Иврейского.

Антоний Второй Кавлея (?-901) — патриарх Константинопольский 893-901, причислен к лику святых.

Анахорет — отшельник, пустынножительник (монах).

Ангария — повинность; первоначально — поставка волов для государственной почты, а также чиновников, послов; впоследствии — преимущественно пахотная отработка в пользу землевладельца.

Анфипат — один из высших титулов в византийской иерархии, примерно соответствующий консулу.

Аполлония Александрийская (III век) — приняла мученическую смерть после пыток язычников, которые выбили у нее все зубы. С тех пор считается заступницей при зубной боли.

Апор — бедняк.

Арелат — одно из названий Бургундии, образованное от названия города Арль.

Ариадна, Тесей — герои древнегреческого мифа о Тесее, обреченном на принесенение в жертву чудовищу Минотавру, живущему в Лабиринте на острове Крит. Тесей убил Минотавра, а затем был спасен сестрой Минотавра Ариадной, давшей ему путеводный клубок для выхода из Лабиринта.

Арианство — одно из ранних течений христианства IV-VI веков н.э, отрицавшее единосущность Отца и Сына.

Аргировул — жалованная грамота, скрепленная серебряной печатью. Давалась императором, чаще — деспотом.

Аргиропрат — ювелир. Аналогично называли также менял и ростовщиков.

Аргос, Аргосская империя — Византия.

Ариане — последователи александрийского пресвитера Ария (? — 336), который, в отличие от отцов ортодоксальной церкви, полагал, что, поскольку Бог-Сын рожден, до этого момента он существовать не мог и, значит, имел начало и не может считаться равным Богу-Отцу. В 381 г. арианство было признано ересью.

Аристон — первая трапеза дня (завтрак).

Аркарий — казна, казначей.

Арнульф Каринтийский (ок. 850-899) — король Восточно-франкского королевства (887-899), император Запада (896-899). Незаконнорожденный сын Карломана, короля Баварии и Италии. Отец Людовика Дитяти.

Арпад (ок. 850-907) один из первых правителей Венгерского княжества (889-907).

Архидиакон — священнослужитель, напрямую подчинявшийся папе. Со временем архидьяконов стали называть кардиналами. В настоящее время в католической церкви звание архидиакона упразднено.

Архиерей — высший сан православной христианской церкви. Соответствует епископу в католицизме.

Архонт — «начальник». Византийские историки нередко называли так в самом широком смысле своих и иноземных чиновников, правителей и т. д.

Асикрит — секретарь.

Атенульф Первый Капуанский (?-910) — князь Капуи (887-910) и Беневента (899-910).

Атенульф Второй Капуанский (?-940) — князь Капуи и Беневента (911-940).

Афесия — вид налога.

Аэрикон — вид налога.

Бахус — Древнеримский бог виноделия, сын Юпитера и Семеллы.

Башня Адриана — см. Castel Sant'Angelo.

Беатриче Ченчи (1577-1599) — казнена на мосту Святого Ангела.

Бегемот — злой демон, Сатана.

Безант (византин) — так в Европе называли золотые монеты Востока, изначально — византийские, впоследствии арабские и пр.

Бенедикт Четвертый (?-903) — римский папа (900-903). Короновал Людовика Слепого императорской короной.

Бенедикт Девятый, Теофилакт Третий Тусколо (?-1056) — папа римский в 1032-1044, в 1045, 1047-1048 гг.). Потомок Мароции, по легенде стал папой в двенадцать лет.

Бенефиции — 1) владения вассалов короля на правеах пожизненного (но без права передачи по наследству) пользования (см. также Феод и Керсийский капитулярий); 2) выгоды, приобретения.

Беренгарий Иврейский (ок. 900 — 966) — маркграф Ивреи, король Италии (950-964). Сын Адальберта Первого Иврейского и Гизелы Фриульской, внук Беренгария Фриульского. Отец Адальберта Второго Иврейского. Муж Виллы Тосканской.

Беренгарий Фриульский (ок. 850 — 924) — маркграф Фриуля, король Италии (888-924), последний император Запада (916-924). Из рода Унрохов. Отец Гизелы Фриульской, дед Беренгария Иврейского.

Бернард (ок. 797-818), король Италии (812-818), внебрачный сын Пипина, внук Карла Великого, ослеплен по приказу своего дяди, Людовика Благочестивого.

Бернон Клюнийский (ок. 850-927) — первый аббат Клюнийского аббатства (909-927), католической церковью причислен к лику святых.

Берта Тосканская (Лотарингская) (?-925) — графиня Арля, маркиза Тосканская. Незаконнорожденная дочь короля Лотарингии Лотаря и его любовницы Вальдрады. Первый муж — Теобальд Арльский. Дети от первого брака — Теутберга, Гуго Арльский и Бозон Тосканский. Второй муж — Адальберт Тосканский Богатый. Дети от второго брака — Гвидо Тосканский, Ламберт Тосканский и Ирменгарда Тосканская.

Берта Швабская (ок. 907 — ок. 966) — королева Италии (922-926 и 937-947), королева Верхней Бургундии (922-937), Нижней Бургундии (933-937). Дочь Бурхарда Швабского. Супруга Рудольфа Второго и Гуго Арльского. Мать Адельгейды (Аделаиды).

Блио — средневековая верхняя женская и мужская одежда. Женское блио представляло собой длинное платье с рукавами узкими до локтя и расширяющимися к запястью. Мужские блио были с короткими рукавами или же вообще без рукавов.

Бозон Вьеннский (ок. 825-887), граф Вьенна, герцог Прованса, первый король Нижней Бургундии (879-887), отец императора Людовика Слепого.

Бозон Древний (?-?, 9 век), граф Верчелли, основатель рода Бозонидов, дед Бозона Вьеннского.

Бозон Тосканский (ок. 885-936) — граф Арля, Авиньона, маркграф Тосканы (931-936). Сын Берты Тосканской от ее первого брака.

Бозониды — род правителей бургундских владений. Одна ветвь рода (Арльская) ведет происхождение от Бозона Древнего. К этой ветви принадлежали Гуго Арльский и Бозон Тосканский. К другой ветви (Бивинидов), родоначальником которой считается франкский граф Бивин, относится Людовик Третий Слепой.

Бонифации — род тосканских графов, к которым принадлежал Адальберт. На их гербе изображена звезда на синем поле.

Бонифаций Первый (?-615) — римский папа (608-615), святой католической церкви.

Бонифаций Шестой (?-896) — римский папа в апреле 896 г.

Бонифаций Восьмой (ок. 1235-1303) — римский папа (1294-1303). Ввел традицию празднования юбилейных лет.

Борго замок — ныне Фиденца.

Бреве — письменное послание папы римского, посвященное второстепенным (в отличие от буллы) проблемам церковной и мирской жизни.

Брунгильда (ок. 543-613) — королева франков (566-575).

Булла — основной папский акт, скрепляемый свинцовой или золотой печатью. Само слово «булла» означает печать.

Бурхард Швабский (ок. 884-926) — герцог Швабии. Отец Берты Швабской.

Бюзины— средневековые трубы (обычно изогнутые), достигавшие в длину нескольких метров, бюзины были составной частью олифанта.

Вальдрада (?-ок. 870) — конкубина Лотаря Второго, короля Лотарингии. Мать Берты Тосканской.

Варнефрид — см. Павел Диакон.

Василевс (базилевс) — император.

Василеопатор — отец или тесть императора.

Василиса — императрица.

Вельзевул (Повелитель мух) — злой дух, подручный дьявола.

Вельф Первый (778-825) — граф Аргенау, основатель династии Старших Вельфов, давшей Европе множество правителей.

Вергилий (70 до н.э. — 19 до н.э.) — древнеримский поэт.

Верденский раздел — соглашение о разделе империи Карла Великого между его внуками: Лотарем Первым, Людовиком Немецким и Карлом Лысым. По итогам раздела они получили в свое управление соответственно Срединное королевство (Лотарингия, Бургундия, Италия), Восточно-франкское королевство (Германия) и Западно-франкское королевство (Франция).

Вестиарий — 1) чиновник, который заведовал гардеробом и особой казной императора; протовестиарий — старший вестиарий, должность считалась высокой; 2) собственно натуральная казна императора.

Вестарарий—заведующий папским облачением и утварью.

Вестиопрат — торговец дорогой одеждой, включая шелковую.

Виатикум — Ппоследнее причастие.

Византийский коридор — Сптаринная прогулочная дорога возле Орты.

Викарий — 1) наместник; 2) офицерский чин в пехоте; 3) Тот, кто временно замещает высшего церковного иерарха.

Вин санто — тосканское белое сладкое вино.

Висконт (от латинского vicecomes) — как правило, таковым считался старший сын графа.

Виталиан (?-672), римский папа (657-672).

Витигес (500-542) — король остготов, безуспешно осаждал Рим в 537-538 гг.

Второй Вселенский (Первый Константинопольский) собор — собор, состоявшийся в 381 г., дополнил и утвердил Никейский символ Веры. Западные церкви участия в соборе не принимали.

Вукелларии — 1) в ранней Византии — чья-либо личная дружина, чаще всего полководца; 2) название одной из фем.

Гален (ок. 130-ок.217) — римский врач и философ.

Гариберт Безанский (?-921) — архиепископ Милана (919-921).

Гваямар Второй Горбатый (?-946) — князь Салерно (900—946).

Гвидо Сполетский (?-894), герцог Сполето, король Италии (889-894), император Запада (891-894). Супруг Агельтруды. Отец Ламберта Сполетского, императора Запада.

Гвидо Тосканский (ок. 890-930) — маркграф Тосканы (915-930), сын Адальберта Тосканского Богатого и Берты Тосканской, второй муж Мароции.

Гвидон (?-946) епископ Остии (900-946).

Гвидониды — род сполетских герцогов франкского происхождения. Назван по имени Гвидо Сполетского.

Гексаграм — тяжелая (2 милиарисия) серебряная монета, чеканившаяся в сер. VII в.

Гензерих (389-477) — король вандалов (428-477)., взявший Рим в 455 г.

Геникон — финансовое ведомство.

Генрих Второй (1519-1559) — французский король (1547-1559), убит на рыцарском турнире графом Монтгомери.

Генрих Восьмой (1491-1547) — король Англии (1509-1547), отказ Рима расторгнуть его брак с Екатериной Арагонской послужил причиной для разрыва Англии с Римом и основания англиканской церкви.

Генрих Птицелов (ок. 876-936). Король Восточно-франкского королевства (Германии) (919-936). Отец Оттона Великого.

Герберт Второй Вермандуа (ок. 880-943) — граф Вермандуа и Лана. Влиятельный феодал франкского королевства.

Гервасий и Протасий — раннехристианские мученики 1-2 веков. Захоронены в миланской базилике Святого Амвросия.

Герман Первый (?-740) — патриарх константинопольский (730-740), противник иконоборчества.

Гетериарх — Командующий варяжской гвардией в Византии.

Гильом Благочестивый (ок. 860-918) — герцог Аквитании (893-918), создатель и первый покровитель Клюнийского аббатства.

Гинекей — женская половина дома, женская мастерская.

Гинкмар Реймский (ок. 806-882). Архиепископ Реймса (845-882).

Гладиус — короткий римский меч, от названия этого меча произошло название воинов-гладиаторов.

Гоминиум (оммаж, коммендации) — вассальная присяга.

Гонорий Первый (?-638) — римский папа (625-638), предан анафеме на 6-м Вселенском соборе 680 г. за сочувствие к монофелитам.

Готшальк (Готескальк) (ок. 803-ок.868) — монах, богослов.

Греческая Лангобардия — часто встречающееся название южноитальянских княжеств в Х веке.

Греческий огонь (Огонь Каллиника) — горючая смесь, применявшаяся в военных целях Византией. Греческий огонь изобретен в 673 г. сирийским ученым Каллиником, бежавшим в Византию от арабов.

Грегоровиус Фердинанд — (1821-1891) немецкий историк и писатель. Автор труда «История города Рима в средние века».

Григорий, Григорий Великий — Григорий Первый (540-604), римский папа (590-604), почитается всеми основными христианскими церквями мира.

Гуго Арльский (ок. 885 — 948) — граф Арля и Вьенны, король Нижней Бургундии (928-933), король Италии (926-945). Сын Берты Тосканской от первого брака. Третий муж Мароции. Муж Берты Швабской. Отец Умберто — маркиза Сполетского и Тосканского, Берты — супруги византийского императора Романа Младшего, Альды — супруги Альбериха Второго Сполетского, Лотаря Второго, короля Италии (926-950).

Гундахар (ок. 385-436) король Древнебургундского королевства (406-436).

Гундиох (?-473), король Древнебургундского королевства (436-473), основанного на территории Западной Римской Империи.

Далматика — Литургическое облачение католического священника.

Дамасий Первый (300-384) — римский папа (366-384), причислен к лику святых католической церкви.

Данайцы — данайцами назывались греки, осаждавшие Трою. Их «подарком» осажденным стал знаменитый деревянный (троянский) конь, с помощью которого город был взят.

Дезидерий (?— ок. 786) — последний лангобардский король (756-774).

Декан — 1) в римской армии — начальник десятка; 2) привратник.

Декарх — десятник, начальник небольшого отряда.

Денарий — серебряная монета, по стоимости около 1/12 золотого солида.

Деспот — «владыка», высокий титул; в поздней Византии — наместник деспотии, чаще всего ближайший родственник императора.

Деспотия (деспотат) — в поздней Византии область, которой управлял деспот. Пользовалась относительной независимостью от константинопольского императора (Д. Мореи, Фессалоники).

.

Диадема — одна из разновидностей императорских корон. Нередко используется как синоним слова «корона».

Диакон — духовное звание первой (низшей) степени священства. Не имеет права на совершение служб и таинств.

Дидим Слепец (ок. 312-398) — греческий богослов, чье учение на Латеранском соборе 649 года признано ересью.

Димарх — лицо, возглавлявшее один из димов.

Димы — спортивные партии цирков римских городов, к V в. преобразовались в политические. Имели влияние до IX в. Существовали четыре основных цвета партий (в одежде этих цветов выступали возничие на ристаниях) — венеты (голубые), прасины (зеленые), русии (красные) и левки (белые). Самыми влиятельными были первые две.

Динаты — «могущественные»; землевладельческая знать.

Динстманн (герм.) — свободный рыцарь.

Диоклетиан, Гай Валерий Аврелий Диоклетиан (245-313) — римский император (284-305), известный жестокими гонениями на христиан.

Диоскор (?-530) — антипапа, в 530 году большинством пресвитеров Рима был объявлен папой, но умер спустя три недели после избрания.

Диоцез — административное подразделение, меньше префектуры, однако включавшее в себя несколько провинций.

Дипнон — вторая трапеза дня (обед).

Диэтарий — старший по какому-либо помещению в царском дворце.

Домен — земля, находившаяся в собственности магната.

Доместик — титул командующего войском.

Доместикий — в поздней Византии — чиновник, следивший за исполнением приказов императора.

Доминик (1170-1221) — Доминик де Гусман Гарсес — испанский монах-проповедник, основатель ордена доминиканцев, святой католической церкви.

Домнин (?-304) — святой католической церкви, покровитель города Фиденца.

Докатив — денежный подарок, который делал император новоизбранным воинам.

Дорифор — копьеносец.

Дромон — «бегун», основной вид византийского боевого корабля, до 200 гребцов и 70 воинов, мог нести машины для применения огнесмесей.

Друнгарий — командующий византийским флотом.

Дука (дукс) — 1) герцог, правитель, наместник; 2) в Х-ХII вв. — наместник дуката (адм. единица, которая объединяла несколько удаленных фем).

Евхаристия — причащение.

Евфимий Первый Синкелл (ок. 834-917) — патриарх Константинопольский (907-912).

Екатерина Русская — Екатерина Вторая (1729-1796), российская императрица (1762-1796).

Епископ — высший сан Римско-католической церкви (в Восточной церкви соответствует Архиерею). Изначально старший наставник христианской общины. Первоначальное равенство христианских общин между собой со временем было нарушено, что в итоге привело к возникновению особых епископских званий (в католической церкви — архиепископы, папы, в православии — митрополиты и патриархи).

Железная корона — корона лангобардов, которой затем стали короноваться правители Италии.

Жерар Второй (ок. 800-879) — граф Парижа, Вьенна и Лиона.

Жонглеры (фимелики) — циркачи, бродячие актеры.

Захарий Первый (679-752) — римский папа (741-752).

Зоя Карбонопсина (угольноокая) (?— после 919) — четвертая жена византийского императора Льва Шестого, мать императора Константина Багрянородного.

Идик — 1) начальник государственных мастерских; 2) императорская сокровищница Большого дворца.

Иерихон — древний город, стены которого, согласно библейской легенде, рухнули после того, как войско евреев трижды обошло город, трубя в трубы.

Иларий Пиктавийский (315-367) — святой всех христианских церквей.

Инвеститура, борьба за инвеституру — борьба за право назначения епископов и аббатов между римскими папами и императорами Священной римской империи в 11-12 веках.

Индикт — (индиктион) — пятнадцатилетие. По нему в Византии велось летоисчисление. Для установления года индикта нужно число лет «от сотворения мира» (год от Р. Х. плюс 5508) разделить на 15, в остатке — год индикта (если деление без остатка — пятнадцатый индикт). Год по индикту начинался с сентября.

Иоанн Второй (?-919) — герцог Неаполя (915-919).

Иоанн Восьмой (814-882) — римский папа (872-882).

Иоанн Девятый (840-900) — римский папа (898-900).

Иоанн Десятый (860-928), Джованни Ченчи, Джованни да Тоссиньяно — римский папа (914-928). Короновал императором Запада Беренгария Фриульского.

Иоанн Одиннадцатый (910-935) — римский папа (928-935). Сын Мароции.

Иоанн Двенадцатый (937-964), Октавиан Тусколо — римский папа (955-963,964). Сын Альбериха Второго Сполетского, внук Мароции. Короновал императорской короной германского короля Оттона Великого.

Иоанн Тринадцатый (?-972), Иоанн Кресченций — римский папа (965-972). Сын Теодоры Младшей и Кресченция Мраморная Лошадь. Племянник Мароции.

Иоанн Павел Первый, в миру Альбино Лучани, (1912-1978) — папа римский с 26 августа по 28 сентября 1978 г.

Иоанн Куркуас (?-после 946) — византийский полководец, анфипат (консул) при дворе Романа Лакапина.

Иподиакон — один из низших церковных чинов, промежуточная ступень между младшим клиром, не имеющим права вести службы и старшим клиром, к которому относятся диаконы (также не служит), священники (пресвитеры) и епископы. В настоящий момент звание иподиакона упразднено.

Ипполит Римский (ок.170-ок.235), антипапа (218-235), святой всех христианских церквей.

Ирина Исаврийская (ок.752-803), первая византийская императрица, правившая самодержавно (797-802). Ее самодержавное воцарение стало поводом для императорской коронации Карла Великого. Попытки организовать ее брак с Карлом закончились неудачей.

Ирменгарда Тосканская (894-ок.930) — графиня Иврейская, дочь Адальберта Второго Богатого и Берты Тосканской.

Ирменгарда Турская (804-851) — жена императора Лотаря Первого, признана местночтимой святой Страсбургской епархии.

Ирод Антипа (ок 20 до н.э. — ок.40 н.э.) — правитель Галилеи.

Исаак Сирийский (?-550) — отшельник из Сирии, живший на холмах Сполето. Причислен к лику святых.

Исидор Севильский (ок.570-636) — монах, богослов, епископ Севильи. Католическая церковь провозгласила его Учителем Церкви. Причислен к лику святых.

Кадастр — податный список (села, владения, округа, фемы и так далее), в который заносились данные о налогоплательщиках — число членов семьи, площадь и количество принадлежавших им угодий, поголовье скота, недоимки и прочее.

Кадваладр Благословенный (?-682) — король Гвинеда (Уэльса) (655-682), умер в Риме.

Кайлон, Иоанн Восьмой (?-915) — архиепископ Равенны (898-915).

Калигула (12-41) римский император (37-41), Нерон (37-68) римский император (54-68), оба из династии Юлиев-Клавдиев.

Камерарий — ныне камерленго — управляющий финансами и имуществом Святого престола.

Каниклий — «хранитель чернильницы», придворная должность.

Кардинал — высшее после папы духовное лицо католической церкви. В девятом-десятом веках священник, напрямую подчинявшийся папе (см. также Архидиакон). Изначально священнослужители семи особых церквей Рима, к IX веку число таких церквей увеличилось до 28. Имеет три ранга: кардинал-диакон, кардинал-священник и кардинал-епископ. Эти звания связаны с двойным (параллельным) духовным саном, т.е. священнослужитель, носящий титул кардинала, в какой бы части света он не возглавлял епархию, приписан к особым (кардинальским) церквям Рима в качестве священника или даже диакона.

Карл Великий (ок. 745-814) — король франков (768-814), король лангобардов (774-781), первый император возрожденной Западной империи (800-814).

Карл Второй Лысый (823-877) — после Верденского раздела 843г. первый король Западно-Франкского королевства (843-877), король Италии (876-877), император Запада (875-877). Сын Людовика Благочестивого, внук Карла Великого.

Карл Третий Толстый (839-888), король Восточно-франкского королевства (876-887), король Италии (879-887), император Запада (881-887).

Карл Третий Простоватый (879-929) — король Западно-франкского королевства (898-922).

Карломан (830-880) — король Баварии и Италии (877-880), правнук Карла Великого.

Кассиодор (ок. 490 — ок. 590) — знаменитый писатель-историк, государственный деятель.

Кастор и Поллукс — герои древнегреческих мифов, братья, ставшие примером самоотверженной мужской дружбы.

Катафракт (кавалларий) — конный воин, одетый броней.

Катерга — корабль.

Катон Старший (234-149 до н.э.) — древнеримский политик, сенатор Рима.

Квестор — в Византии IX—X вв. — высокая судебная должность.

Квирит — гражданин.

Кентинарий — сто либр золота, 7200 номисм.

Кератин — серебряная монета, содержащая серебро, стоимость которого эквивалентна 1/1728 золотой либры (римская единица веса — силиква), т.е. 1/24 номисмы.

Керсийский капитулярий — указ 877 г. короля франков (843-877 гг.) и императора Запада (875-877гг.) Карла Второго Лысого (823-877) о праве вассалов короля сохранять за своими владениями наследственные права. Предопределил постепенное вытеснение бенефиций феодами.

Кибела — «мать-природа», богиня древнегреческой и древнеримской мифологии.

Кимвал — ударный музыкальный инструмент, прародитель ударных тарелок.

Кир — господин.

Китонит — придворная должность. К. охраняли китон — императорские покои.

Кифара — щипковый музыкальный инструмент наподобие лиры.

Клавы — 1) в Риме — пурпурные полосы на тоге сенатора или всадника; 2) в Византии — должностные знаки отличия в виде нашивок на одежде (обычно на рукавах) разной формы и цвета.

Клиофедр — складной стул.

Клуатр — сад внутри здания.

Кодекс — деревянная дощечка для письма.

Кодик — копии с ценных документов, используемые для повседневных нужд.

Колон — поселенец, арендатор земли.

Колумбан (ок. 540-615) — ирландский монах-миссионер, основатель монастыря Боббио. Святой католической церкви.

Комит — граф, начальник воинского отряда.

Коммендации (гоминиум, оммаж) — вассальная присяга.

Коммеркий — пошлина с лиц, занимающихся торговлей.

Коммеркиарий — сборщик коммеркия.

Комплеторий — церковная служба, завершающая день.

Конкубина — незамужняя женщина низкого сословия, сожительствующая со знатным мужчиной.

Консисторий — государственный совет при императоре из высшего чиновничества, верхов армии и духовенства.

Конрад Первый (ок. 881-918) — король Восточно-франкского королевства (911-918).

Конрад Второй (?-876) — граф Осера, маркграф Верней Бургундии (864-876).

Консилиум — название городского управления Рима в VII-IX веках.

«Константинов дар» — акт римского императора Константина о передаче римскими папам верховной власти над Западной Римской империей. Имел огромное значение в последующей истории Европы. Признан подложным, время изготовления подлога датируется VIII-IX веками.

Константин Второй (?-769), стал в 767 г. папой в результате насильственных действий своего брата Тото, герцога Непи (?-768). Признан антипапой.

Константин Шестой (771-797) — византийский император (780-797).

Константин Седьмой Багрянородный (905-959) — византийский император (908-959 в различных сочетаниях с соправителями, в т.ч. с династией Лакапиных). Сын Льва Шестого Мудрого и Зои Карбонопсины.

Константин Лакапин (?-947) — византийский император (924-945), сын и соправитель Романа Лакапина.

Константин Первый Великий (272-337) — римский император (306-337), сделал христианство господствующей религией в Римской империи, святой большинства христианских церквей.

Консул — высшая гражданская должность в римской республике.

Конфитеор — краткая покаянная молитва в католицизме, содержащая в себе знаменитое троекратное признание своей вины («mea culpa, mea culpa, mea máxima culpa).

Коперто — мост Понте-Веккьо в Павии.

Кордовские мученики — 48 христиан, преимущественно монахов, казненных в Кордове в сер. 9 века за преступления против ислама.

Кресченции — знаменитая фамилия средневекового Рима. Кресченций Первый (?-915) — один первых сенаторов возрожденного Сената Рима. Кресченций Второй, Мраморная Лошадь (?-?) — соратник Альбериха Второго Сполетского, супруг Теодоры Младшей. Кресченций Четвертый (?— 998) — правитель Рима (985-998).

Крипта — подземное помещение в католическом храме, обычно под алтарной частью. Служит для погребения усопших.

Ксенохейон — странноприимный дом, обычно при монастыре.

Ксест — римская и византийская мера объема, равна примерно 0,5 литра

Ктитор — основатель монастыря, пользовавшийся по отношению к нему рядом прав (доля в доходах и т.д.). Права ктиторства сходны с харистикием, но наследственные.

Кубикуларий — придворный охранник (обычно евнух), ночевавший рядом со спальней императора.

Кэдвалла (?-689) — король Уэссекса (685-688). Умер также в Риме, в связи с чем его и обстоятельства его смерти часто путают с историей Кадваладра.

Лаврентий Римский (ок.225-258) — архидиакон христианской общины, святой всех христианских церквей. За отказ поклониться языческим богам заживо изжарен на железной решетке.

Ламберт Миланский (?-931) — архиепископ Милана (921-931).

Ламберт Сполетский (880-898) — король Италии (891-898), император Запада (892-898). Сын Агельтруды и Гвидо Сполетского.

Ламберт Тосканский (ок. 897— после 938) — маркграф Тосканы (930-931), сын Адальберта Второго Богатого и Берты Тосканской.

Лангобардия— регион, соответствующий современной Ломбардии.

Лангобардское королевство — королевство Италия. После разгрома лангобардов в конце VIII века, возникшее благодаря потомкам Карла Великого королевство Италия, еще долгое время продолжали именовать королевством лангобардов, а сами монархи венчались на царствие лангобардской короной.

Ландон (?-914) — папа римский (913-914). Креатура Теодоры Старшей.

Ландульф Первый (?-943) — князь Капуи и Беневента (901-943), старший брат и соправитель Атенульфа.

Ланциарии — копьеносцы.

Лацио — историческая территория, включающая в себя Рим и его ближайшие пригороды.

Лев Первый Великий (390-461) — римский папа (440-461).

Лев Третий (750-816) — римский папа (795-816), короновал в 800 г. императорской короной Карла Великого.

Лев Четвертый (790-855) — римский папа (847-855), основатель Леонины (города Льва), прообраза Ватикана.

Лев Пятый (?-903) — римский папа в 903 г.

Лев Шестой (?-928) — римский папа в 928 г. Креатура Мароции.

Лев Седьмой (?-939) — римский папа (936-939).

Лев Восьмой (?-965) — римский папа (963-965)

Лев Девятый (1002-1054) — римский папа (1049-1054).

Лев Третий Исавр, Лев Исаврийский (675-741) — византийский император (717-741).

Лев Четвертый Хазар (750-780) — византийский император (775-780).

Лев Шестой Мудрый ( ок.866-912) — византийский император (870-912 в различных сочетаниях с соправителями). Отец Константина Седьмого Багрянородного. Супруг Зои Карбонопсины.

Лев Руанский (?-900) священномученик, казнен сарацинами.

Левиафан — морское чудовище, которого по легенде изловил папа Сильвестр Первый.

Легат — чрезвычайный полномочный посол римского папы.

Леонина (город Льва) — построенная папой Львом Четвертым в середине IX века крепость вокруг собора Святого Петра и прилегающих к нему сооружений. Прообраз будущего Ватикана.

Лео Таксиль (1854-1907) — французский писатель и общественный деятель, автор книги «Священный вертеп» с острой, порой за гранью приличия, критикой папства.

Либра (литра, римский фунт) — мера веса, ок. 327,45 г. Из либры золота чеканились 72 номисмы.

Ливеллярии — свободные земледельцы, арендаторы.

Литургия часов (оффиций) — в католической церкви общее наименование богослужений, должных совершаться ежедневно в течение дня (за исключением мессы).

Лиутпранд Кремонский (922-972), епископ Кремоны, историк, дипломат, посол Оттона Великого. Автор «Антоподосиса» («Воздаяние») — основного исторического источника о событиях Х века в Европе.

Лициний (ок. 263-325) — римский император (308-324).

Логофет — должность, управляющий ведомством (логофисией): Л. геникона — казны, Л. дрома — почты и внешних сношений, Л. стад — имп. поместий, Л. солдат или стратиотской казны — снабжения армии. Великий Л. — глава правительства в Никейской империи и поздней Византии.

Лотарь Первый (795-855) — внук Карла Великого, сын Людовика благочестивого, император Запада (823-855), инициатор Верденского договора о разделе империи, создатель и первый король Срединного королевства.

Лотарь Второй (ок. 835-869) — король Лотарингии. Отец Берты Тосканской. Его женитьба на незнатной Вальдраде привела к серьезному конфликту с папой Николаем, а впоследствии стала причиной раздела королевства.

Лукреция Борджиа (1480-1519), дочь папы Александра Шестого, обвинявшаяся современниками в распутном образе жизни, в т. ч. сожительстве с отцом и со своими братьями.

Луций Корнелий Сулла (138 до н. э.-79 до н. э.) — древнеримский государственный деятель.

Луций Лициний Лукулл (117-56 гг. до н. э.) — римский военачальник, чьи пиры прославились своим изобилием.

Людовик Первый Благочестивый (778-840) — сын Карла Великого, император Запада (814-840).

Людовик Второй (ок.825-875) — король Италии (844-875), император Запада (850-875). Сын Лотаря Первого и Ирменгарды Турской.

Людовик (Людвиг) Второй Немецкий (ок.805-876) — внук Карла Великого, первый король Восточно-франкского королевства (843-876)

Людовик Третий Слепой (ок. 880-928) — король Нижней Бургундии (887-928), король Италии (900-905), император Запада (900-905). Сын Бозона Вьеннского.

Людовик Дитя (893-911) — король Лотарингии и Восточно-франкского королевства (900-911), последний из восточных Каролингов. Сын Арнульфа Каринтийского.

Люцифер — падший ангел, Сатана.

Маврикий (539-602), византийский император (582-602).

Магистр (magister militum, стратилат) — в позднем Риме высшая военная должность, в Византии — один из высших титулов в VII-XI вв.

Макон — одно из бургундских графств.

Манассия (695 до н. э. — 642 до н. э.) — царь Иудеи.

Мандатор — «вестник», одна из низших должностей военных или гражданских ведомств.

Манипул — полоска ткани, надеваемая на левую руку — часть литургического облачения.

Манихеи — восточная дуалистическая секта. Мегадука — великий дука, в эпоху поздней Византии — командующий флотом.

Мантеллумы — накидка без рукавов (предшественник — мантелетт).

Марин Первый (?-884) — римский папа (882-884). Брат папы Романо Марина.

Марин Второй (?-946) — римский папа (942-946).

Марк (?-336) — епископ Рима в 336 г.

Марк Эмилий Лепид (?-152 г. до н. э.), древнеримский политический деятель, консул. Его именем в Италии назван регион Эмилия-Романья.

Мароция (892-?) — дочь сенатора Теофилакта и Теодоры Старшей. Супруга Альбериха Первого Сполетского, Гвидо Тосканского и Гуго Арльского. Мать Альбериха Второго Сполетского и папы Иоанна Одиннадцатого.

Мартин Первый Исповедник (?-655) — римский папа (649-653), осудил ересь монофелитов, к которым принадлежал базилевс Констант Второй, за что и был сослан в Херсонес.

Мартиниан (?-324) — римский император в 324 г.

Максенций (ок. 278-312) — Марк Аврелий Валерий Максенций, римский император (306-312), соперник Константина.

Марк Эмилий Лепид (?-152 г. до н.э.), древнеримский политический деятель, консул.

Марцеллин (?-304)— римский папа (296-304).

Массалия — средневековое название Марселя.

Мафорий — длинный, с головы до пят, платок (покрывало), широко распространенный атрибут женской одежды раннего Средневековья.

Метаксопрат — торговец шелком.

Мессалина, Валерия Мессалина (ок. 17-48) — жена императора Клавидия, отличалась крайне распутным поведением.

Мефодий (?-?) — архиерей солунской (фессалоникийской) митрополии в 889 г.

Мефодий Омологитис (не ранее 788-847) — патриарх Константинополя (814-847).

Милес — воин, рыцарь.

Милиарисий — серебряная монета, первоначально содержащая серебро стоимостью 1/1000 золотой либры (примерно 14 М. на номисму, что соответствовало денарию Римской республики), затем меньше — 12 (т.е. 2 кератия).

Мистик — личный секретарь, писарь.

Михаил Керуларий (ок.1000-1059) — патриарх Константинопольский (1043-1058). Один из соучастников Великого раскола церкви 1054г.

Михаил Лакапин (?-945) — византийский император (931-945 в различных сочетаниях с соправителями). Внук Романа Первого Лакапина.

Модий — 1) мера сыпучих тел, 1/6 медимна; 2) мера земли, ок. 0,084 га, однако его размеры сильно варьировались.

Монетарий — работник монетного двора.

Монофиситы (монофизиты) — сторонники монофизитства — еретического учения, проповедовавшего, что в Ииусе Христе человеческая природа (физио) полностью растворилась в Его божественной природе. Монофизитство было осуждено в 451 г. на четвертом Вселенском Соборе в Халкидоне.

Моргенштерн — железный шар с шипами.

Морта — десятина урожая.

Мортит — крестьянин, арендующий надел за морту.

Муваллады — испанцы-христиане, перешедшие в ислам

Морфей — бог сновидений в греческой мифологии.

Наварх — командир соединения кораблей.

Навикуларий — морской купец.

Навклир — собственник корабля.

Нарзес (Нарсес) (478-573) — полководец и царедворец-евнух при дворе Юистиниана Великого. Победитель Тотилы.

Немезида — богиня возмездия в древнегреческой мифологии.

Николай Первый Великий (800-867) — римский папа (858-867).

Николай Мистик (852-925) — патриарх Константинопольский (901-907) и (912-925), святой православной церкви.

Николай Пицингли (?-917) — византийский полководец, прославившийся в сражениях против сарацин и болгар.

Нобиль — низший рыцарский титул.

Новелла — закон, который был издан после составления кодекса.

Номисма (солид, иперпир) — основная денежная единица Византии, 1/72 либры; около 4,55 г. золота (24 римских силиквы; выпускались облегченные Н., от 23 до 20 силикв). Византийская Н. IV — XI вв. стала образцом для европейских и восточных монет и порядка тысячи лет являлась международной валютой.

Номофилакс — судья.

Нотарий — писец, составлявший и заверявший документы.

Нуммия (обол) — медная монета, см. фолл.

Обезьяний остров — остров Искья в Неаполитанском заливе.

Огонь Каллиника — см. Греческий огонь.

Одоакр (433-493) — первый король Италии (476-493), свергший последнего императора Западной Римской империи.

Одон Клюнийский (ок. 878-942) — второй аббат Клюнийского монастыря, инициатор клюнийской реформы. Причислен к лику святых католической церкви.

Олоферн — в Ветхом Завете военачальник ассирийцев, вторгшихся в Иудею, и обезглавленный Юдифью, приглашенной в его лагерь для увеселения.

Оммаж (гоминиум, коммендации) — вассальная присяга.

Онесто Первый (?-927)— архиепископ Равенны (920-927).

Опсоний — довольствие, обычно натуральное (продукты, фураж), выплачиваемое из казны военным, чиновникам, церкви.

Оптион — 1) младший командир в поздне-римской армии; 2) глава отряда федератов', 3) помощник военачальника, избранный им самим.

Ордалия — Божий суд, установление истины через прохождение испытаний, обычно посредством поединка.

Ормузд (Ахурамазда) — имя Бога в зороастризме, религии исповедующей поклонению огню.

Остиарий — низший чин церковнослужителей, ныне отмененный.

Оттон Великий (912-973) — герцог Саксонии, король Германии (936-973), король Италии (961-973), первый император Священной Римской империи германской нации (962-973). Сын Генриха Птицелова, муж Адельгейды (Аделаиды).

Оттон Сиятельный (ок.836-912) — герцог Саксонии, маркграф Тюрингии.

Оффиций — см. Литургия часов.

Павел Диакон (Варнефрид) (ок. 720 — ок. 799) — монах, историк, автор «Истории лангобардов».

Павел Первый (700-767) — римский папа (757-767). Брат папы Стефана Второго.

Павлин Ноланский (353—431), святой всех христианских церквей.

Палатины — дворцовая стража.

Палестина Прима — название римской провинции Палестина (еще ранее Иудея) в IV веке.

Палимпсест — пергамент многократного использования, новый текст на таком пергаменте писался после соскабливания старого.

Палла — головной убор, покрывало, укрепленное на голове.

Паллий — лента из белой овечьей шерсти с вышитыми шестью черными, красными или фиолетовыми крестами, элемент литургического облачения епископов.

Пандора — в древнегреческой мифологии первая женщина на земле. После того, как она открыла сосуд (ящик), подаренный ей Зевсом, по всему миру разлетелись беды и несчастья, а на дне сосуда осталась только надежда.

Папий — комендант императорского дворца.

Паракимомен — высокая придворная должность, начальник китонитов; часто евнух.

Паранзониум — оружие высших командиров в римской армии: очень короткий и широкий меч.

Параталассит — чиновник, судья по делам, связанным с морской торговлей и перевозками.

Пасхалий Первый (?-824) — римский папа (817-824), похоронен в базилике Санта-Прасседе.

Патриарх — духовный глава автокефальной церкви Востока (в византийскую эпоху было четыре П.: Константинополя, Иерусалима, Александрии и Антиохии).

Патрикий — высокий (в ранней Византии — высший) титул, дававший право занимать важнейшие посты, напр., стратигов фем.

Патримонии — поместья.

Пентаполис — пятиградие, включающее в себя Римини, Анкону, Пезару, Синигалью и Фару.

Пепельная среда — начало Великого поста в католической церкви.

Пинкерний — чашник: придворная должность.

Пипин Короткий (714-768), король франков (751-768), сын Карла Мартелла, отец Карла Великого, основатель династии Каролингов.

Повелитель мух — см. Вельзевул.

Подеста — глава итальянской (Венеции или Генуи) колонии.

Полиптик — счетная книга.

Поличиано — красное сухое вино монтепульчано.

Понтиан (?-235)— мученик, римский папа (230-235).

Портарий — младший офицер в пехоте.

Потир— чаша для причастий.

Практик — опись имущества.

Препозит — мажордом, распорядитель придворного церемониала (часто евнух).

Пресвитер — см. Священник

Пресвитерий — предалтарная зона в католической базилике, в которую может войти только священник.

Пресуществление — богословское понятие, используемое для смысла превращения хлеба и вина в Тело и Кровь Искупителя Христа во время мессы.

Претор — в Риме — один из высших магистратов, отправлявший судебную власть. В Византии П. или судья фемы — высший гражданский чиновник фемы (с XI в.).

Преторий — палатка военачальника в римской армии, позже — штаб императорской гвардии, в византийскую эпоху — городская тюрьма.

Префект — высокая военная и административная римская должность, П. претория в иерархии империи следовали после государя. Иногда П. называли наместника к.-л. области или архонта крупного города.

Прения — пожалование земли (с крестьянами) в обмен на несение военной или административной службы императору. Аналог западноевропейского бенифиция.

Примас — предстоятель.

Протоскриниарий — казнохранитель

Протоспафарий — византийский титул ниже патрикия.

Пьетро Второй Кандиано (872-939) — 19-й венецианский дож (932-939).

Радельхиз (?-907) — брат герцогини Агельтруды, князь Беневента в 881-884 и 897-900 гг.

Рауль Первый Бургундский (ок. 890-936) — герцог Бургундии, король Западно-франкского королества (923-936).

Регино Прюмский (ок. 840-915) — аббат Прюмского аббатства (892-899), автор «Всемирной хроники».

Ректор — управитель.

Ремигий Осерский (?-906) — монах-бенедиктинец, философ, богослов и литератор.

Рицимер (405-472) — полководец, консул с 459 г. и фактический правитель Западной Римской империи, готского происхождения.

Роберт Первый (866-923) — король Западно-франкского королевства (922-923).

Родриго Борджиа(1431-1503) — римский папа под именем Александра Шестого (1492-1503).

Роман Первый Лакапин (ок.870-948) — византийский император (920-944), фактически отстранивший от власти Константина Багрянородного и сделавший своими соправителями троих сыновей Христофора, Стефана и Константина, а четвертого — Феофилакта — возведя в сан патриарха Константинополя.

Роман Второй Лакапин (?-945) — византийский император (927-945 в различных сочетаниях с соправителями). Внук Романа Первого Лакапина.

Роман Второй (938-963) — византийский император (945-963 в различных сочетаниях с соправителями). Сын Константина Седьмого Багрянородного. Муж Берты Арльской, дочери Гуго Арльского.

Роман, Романо Марин (?-897) — римский папа в 897 г. Брат папы Марина Первого.

Рубикон — река в Италии, перейдя которую Гай Юлий Цезарь начал гражданскую войну в Римской республике (49-45 до н.э.).

Руга — жалованье чиновникам, солдатам. Высшим чиновникам и командирам Р. раз в год (обычно на Пасху) в торжественной обстановке вручал лично император.

Рудольф Первый (ок. 859-912) — король Верхней Бургундии (888-912). Отец Рудольфа Второго.

Рудольф Второй (ок. 885-937) — король Верхней Бургундии (912-937), Нижней Бургундии (933-937). Король Италии (922-926). Муж Берты Швабской. Отец Адельгейды (Аделаиды).

Святополк Первый (?-894) — князь Великой Моравии (871-894).

Священник — священнослужитель второй степени священства, выше диакона, но ниже епископа. Имеет право вести службы и совершать таинства, рукополагается епископом.

Сергий Третий (?-911)— римский папа (904-911).

Серена — жена германского военачальника Стилихона, присвоившая себе во время разгрома Храма Весты священное ожерелье старшей весталки.

Сестерион — старое название реки Стироне.

Сикст Второй (?-258) — римский папа (257-258), казнен в Риме, святой всех христианских церквей.

Сикст Пятый (1521-1590) — римский папа (1585-1590).

Силенциарий — «хранитель тишины», в ранней Византии — придворная должность, обеспечивал порядок по пути следования императора, позже — невысокий чин.

Силенций — конфиденциальное совещание императора и высших чинов империи по какому-либо важному вопросу.

Сильверий Первый (?-537) — римский папа (536-537), был выслан в ссылку на остров Пальмария в Лигурийском море, где умер от голода.

Сильвестр Первый (?-335), епископ Рима (314-335), причислен к лику святых.

Симвасилевс — император-соправитель.

Симмах Первый (?-514) — римский папа (498-514),причислен к лику святых католической церкви.

Симония — покупка и продажа церковных должностей. Термин возник от имени волхва Симона, пытавшегося купить у Апостолов Петра и Иоанна священство.

Синклит — сенат.

Синай — гора на Синайском полуострове в Египте. Согласно Библии на этой горе Бог являлся Моисею и дал Десять заповедей.

Ситаркий — хлебная подать.

Скриния — архив.

Солид — см. номисма.

Спата — меч раннего Средневековья.

Срединное королевство — условное название государства, образованного в 843 г. в результате раздела империи Карла Великого. Включала в себя земли современных Нидерландов, Швейцарии, Италии, французских областей Прованса и Бургундии. Король Срединного королевства признавался императором Запада. В 855 году распалось на отдельные королевства Италия, Прованс и Лотарингия.

Стефан Второй Амасийский (?-928) — патриарх Константинопольский (925-928).

Стефан Второй (?-752) — папа римский в 752г. Его понтификат длился 3 дня. Решением Ватиканского собора 1961г. его имя исключено из списка римских пап.

Стефан Второй (третий по списку, принятому до Второго Ватиканского собора 1961-го) (715-757) — римский папа (752-757). Брат папы Павла Первого.

Стефана Третий (четвертый по списку, принятому до Второго Ватиканского собора 1961-го) (720-772) — римский папа (768-772).

Стефан Пятый, Стефан-библиотекарь (шестой по списку, принятому до Второго Ватиканского собора 1961-го) (?-891) — римский папа (885-891), воспитанник Захария, библиотекаря Апостольского Престола.

Стефан Шестой (седьмой по списку, принятому до Второго Ватиканского собора 1961-го) (?-891)— римский папа (896-897). Инициатор Трупного синода.

Стефан Седьмой (восьмой по списку, принятому до Второго Ватиканского собора 1961-го) (?-931) — римский папа (928-931). Креатура Мароции.

Стефан Восьмой (девятый по списку, принятому до Второго Ватиканского собора 1961 ) (?-942) — римский папа (939-942).

Стефан Лакапин (?-963) — византийский император (924-945), сын и соправитель Романа Лакапина.

Стола — туника с короткими рукавами, носить которую имели право только женщины почтенных фамилий Рима.

Стратиг — наместник фемы, командир фемного войска.

Субурбикарные епархии — епархии семи пригородов Рима — Альбано, Веллетри, Остии (самая значимая), Порто, Фраскати, Сабины, Палестрины. Епископы субурбикарных епархий являются кардиналами церкви.

Таксиот — «тысяцкий», старший офицерский чин.

Талант — мера веса, от 26,2 до 37 кг.

Тапетумы — шпалеры.

Тарий — монета, имевшая хождение в южноитальянских владениях Византии в средние века, 1/4 номисмы.

Тахидромон — разведывательное судно.

Телемах (Альмхаус) (?-404) — святой всех христианских церквей, погиб при попытке предотвратить гладиаторский бой.

Теодор Второй (?-897) — римский папа в декабре 897 г.

Теодора Старшая (?-928) — жена сенатора Теофилакта. Мать Мароции.

Теодора Младшая (? — ?) — дочь сенатора Теофилакта и Теодоры Старшей. Сестра Мароции. Супруга Кресченция Мраморная Лошадь.

Теофилакт (?-925) — сенатор, консул, судья и вестарарий Рима. Отец Мароции.

Тесей, Ариадна — — герои древнегреческого мифа о Тесее, обреченного на принесенение в жертву чудовищу Минотавру, живущему в Лабиринте на острове Крит. Тесей убил Минотавра, а затем был спасен сестрой Минотавра Ариадной, давшей ему путеводный клубок для выхода из Лабиринта.

Тибия — духовой музыкальный инструмент наподобие флейты.

Тибур — старинное название города Тиволи.

Тицинум — название города Павии во времена Римской империи.

Тотила (?-552), король остготов (541-552), дважды (в 546 и 550 гг.) занимавший и разорявший Рим.

Трамонтана (итал. «из-за гор») — холодный северный ветер с Альп.

Трансепт — поперечный неф в базилике.

Трапезит — меняла.

Траян, Марк Ульпий Нерва Траян (53-117) — римский император (98-117), в его царствование Римская империя достигла наивысшего могущества.

Триклиний — 1) столовая римского дома; 2) трапезная во дворце, зал приемов.

Трифон (?-933) — патриарх Константинополя (928-931). Роман Лакапин дал согласие на утверждение его патриархом только при условии добровольной передачи патриаршества его сыну Теофилакту при достижении последним совершеннолетия.

Трупный синод (synodus horrenda — «жуткий синод») — суд католической церкви 897 года над умершим за год до этого папой Формозом.

Туника — у римлян Т. называлась рубашка до колен, надеваемая под тогу. У греков подобная одежда называлась «хитон». В Византии существовало много разновидностей Т.: далматика, коловий, стихарь, саккос, иматий (гиматий).

Тусколо, графы Тускуланские (Тускулумские) — средневековый род, основателем которого является Теофилакт и его дочь Мароция. К этому роду относятся девять пап и антипап в истории католической церкви. Из этого рода произошел не менее знаменитый род Колонна.

Тюрьма Теодориха — см. Castel Sant'Angelo.

Умбон — выпуклая кованая накладка посередине щита.

Унрох Третий (ок. 840-874), герцог Фриуля (866-874), старший брат Беренгария Первого.

Урсин (?-ок.384), антипапа в 366-367 гг.

Фарсал — город в Греции, возле которого Цезарь в 48 г. до н.э. одержал решающую победу в Гражданской войне.

Фатум — рок, судьба.

Федераты — варварские племена, поступавшие под руководством своих вождей на римскую военную службу. Признавали над собой власть империи, жили на ее территории, получали жалованье из казны.

Феликс Четвертый (?-530) — римский папа (526-530), святой католической церкви, при жизни своей назначил своим преемником Бонифация Второго (?-532), что вызвало беспорядки в Риме

Фемы — 1) округ, вся полнота власти в котором принадлежала стратигу Ф.; 2) ополчение, которым командовал стратиг.

Феод — владения вассалов короля с правом передачи по наследству. См. также Бенефиции и Керсийский капитулярий.

Феодора (ок. 500-548), византийская императрица (527-548), супруга Юстиниана Великого.

Феофилакт Лакапин (ок.917-956) — патриарх Константинопольский (933-956), получил назначение в сан еще в 931году в возрасте 13 лет. Сын Романа Первого Лакапина.

Феррагосто — в Италии праздник окончания летних работ, вобравший в себя традиции язычества и христианства. Празднуется 15 августа.

Филиокве — см. Filioque.

Филипп (?-369) антипапа, правил в течение одного дня 31 июля 768 г.

Фимелики (жонглеры) — циркачи, бродячие актеры.

Флабеллум — опахало.

Флодоард (894-966) — франкский историк.

Фолл (фоллис) — основная медная монета; 40 нуммий (по Анастасиевой реформе). Выпускались монеты достоинством в 30, 20, 12, 10, 5 нуммий. В 1 номисме от 180 (VI в.) до 288 (X в.) Ф.

Фомино воскресенье — первое воскресенье после Пасхи, другие названия — Антипасха, Красная горка.

Фоникон — штраф, взимаемый за убийство.

Формоз (816-896) — римский папа (891-896). Спустя год после своей смерти осужден синодом церкви.

Фотий (ок. 820-896) — богослов, константинопольский патриарх в период 858-867гг. и 877-886гг., причислен к лику святых Православной церкви.

Фриуль — ныне Чивидале-дель-Фриули.

Фульк Почтенный (?-900) — архиепископ Реймса (883-900), родственник и креатура Гвидо-старшего Сполетского.

Харистикий — права светского лица или монастыря управлять владениями (как правило, другого монастыря).

Хартулларий — высокий чин, офицер, в чьем ведении были списки солдат фемы или тагмы.

Хауберк — кольчужная куртка с капюшоном.

Хеландий — небольшой боевой или транспортный корабль.

Хильдерик Третий (714-755) — король франков (743-751), последний из династии Меровингов, к которым принадлежал легендарный король Хлодвиг (ок. 466-511).

Хиротония — возведение в сан, духовный или светский.

Хитон — см. туника.

Хламида — плащ, оставлявший свободной правую руку.

Хора (или хорум) — разновидность волынки.

Хрисовул — императорская грамота с золотой печатью.

Христофор (?-904) — антипапа (903-904).

Христофор Лакапин (?-931) — византийский император (921-931), сын и соправитель Романа Лакапина.

Христофор Песьеголовец (III век н.э.) — святой всех христианских церквей, покровитель путешественников и холостяков. По легенде был кинокефалом — человеком с песьей головой.

Хронограф — летопись.

Целибат — обет безбрачия, распространяемый в католической церкви на высшую степень священства (диаконов, священников, епископов). В Восточной церкви целибат отвергнут решением Трулльского собора седьмого века.

Чере — старинное название города Черветери.

Шатрандж— средневековая игра, предтеча современных шахмат.

Широкая улица — см. Via Lata.

Эберхард Унрох (ок. 810-866), маркграф и герцог Фриуля (828-866), отец Беренгария Первого.

Эд Парижский (ок. 856-898), граф Парижа, король Западно-франкского королевства (888-898).

Эдипов комплекс ¬— понятие, введенное в психоанализ Зигмундом Фрейдом (1856-1939), обозначающее сексуальное влечение сына к матери и любовь-ненависть к отцу.

Эквит — всадник, рыцарь без знамени.

Экзархат — административная единица в VI—VIII вв. в отдаленных районах империи (Африканский или Карфагенский Э., Итальянский или Равеннский Э.), в которых вся полнота власти принадлежала одному чиновнику, экзарху.

Эконом (иконом) — 1) управляющий поместьем; 2) монах, ведавший хозяйством церкви, монастыря, епархии.

Элевферий (?-189) — римский папа (174-189), причислен к лику святых.

Эпитимья — вид церковного наказания, часто заключается в прочтении определенного количества молитв.

Эреб —древнегреческий бог вечного мрака.

Этельстан (ок. 895-939) — король Англии (924-939).

Этерия — наемная иноземная гвардия, телохранители императора.

Эфиальт — предатель, во время знаменитого Фермопильского сражения 480 г. до н. э. показавший персам путь в тыл спартанцам Леонида.

Юдифь — библейский персонаж, женщина, спасшая свой город от ассирийцев путем убийства их вождя Олоферна.

Юлиан Странноприимец (VI век н. э.) — святой католической церкви, покровитель путешественников.

Юлия Меса (ок. 165-ок. 224) — бабка императоров Гелиогабала и Александра Севера.

Юстиниан Первый Великий (483-565), византийский император (527-565).