VladimirStreltsov — Кирие Элейсон. Книга 3. Выживая — выживай!

(июль 907 года от Рождества Христова)

Очередь за причастием, вьющаяся нескончаемой лентой от пресвитерия Латеранской базилики, наконец, явила глазам папы римского свой хвост, и Верховный иерарх Католической церкви облегченно вздохнул. С самого начала дня папа испытывал ставшее уже привычным для него смятенное состояние души, совмещавшее в себе страх от предстоявшего очередного грехопадения и страстного желания это грехопадение совершить. Папа то преисполнялся искренним гневом на самого себя, на слабость своего духа, неспособного противостоять искушению, носившему все знаки дьявольского отличия, то мыслями уносился в умосозерцательную плоскость, смакуя подробности запечатлевшиеся в памяти. В общем, настроения и размышления понтифика были чрезвычайно далеки от должных и приличествующих во время мессы, и, к горю прихожан, навряд ли способны были в этот момент исполнить таинство пресуществления .

А все потому, что сегодня пятница и сегодня снова придет она, в компании еще нескольких подростков из богатых патрицианских семейств Рима. И папа вновь будет слышать ее звонкий смех, ее развязные разговоры со сверстниками, и будет страшно завидовать последним, что они вот так запросто могут говорить с ней. Далее, в течение нескольких часов он станет обучать всю эту шумную ватагу нудным премудростям чтения, письма и тайного смысла, заложенного в Священном писании, который непосвященной душе открывается с большим трудом и порой не в том ракурсе, в котором ее воспринимает Святая Церковь. Так кому же, как не ему, викарию Христа, наставлять на путь истинный тех, в ком Рим видел вершителей своей судьбы на ближайшие годы, когда они придут на смену своим стареющим родителям?! Папа сам несколько месяцев назад предложил римским патрициям свои услуги учителя, где, помимо несомненных благ учения, даруемых им, он в своих послушных учениках видел дополнительный источник информации о делах и настроениях в городе. А кто же может рассказать об этом лучше и полнее, чем прекрасная, как ангел, пятнадцатилетняя дочь консула, сенатора и судьи Рима, графа Тускуланского?!

Однако, с первых дней появления Мароции на папских уроках, понтифик как-то забыл о своих первоначальных планах относительно нее. Нет, он и раньше видел ее регулярно и, как известный ценитель слабого пола, давно заметил, какой дивный цветок распускается в саду Теофилакта. Но до поры до времени понтифик был целиком поглощен делами, должными укрепить пошатнувшийся авторитет папского трона, и, надо признаться, в этом значительно преуспел.

Прошло три года со дня вторичного изгнания императора Людовика с территории страны, которой он якобы управлял. Папе Сергию пришлось смириться с тем, что цель его хитроумных комбинаций так и не была полностью достигнута. Все, так или иначе, остались, что называется, при своих. Беренгарий снова был полноправным властителем Северной Италии и мало рассчитывал получить императорскую корону из рук неприязненно относившегося к нему папы. Император Людовик, проигравший больше всех, слонялся по своему замку в Арле, заново и исключительно с помощью осязания знакомясь с лабиринтом его стен. Теофилакты полноправно распоряжались светским Римом, даже несмотря на то, что Сергий заметно охладел к ним, после того как стало известно, кто именно расстроил все его планы в Вероне. Ну и, наконец, Адальберт Тосканский по-прежнему оставался самым богатым сеньором на Апеннинах, вечным претендентом на свободные королевские троны, и его общества и дружбы искали абсолютно все.

И, в первую очередь, сам папа. Несмотря на то, что его планы насчет Адальберта в части добывания для того императорской короны так неожиданно расстроились, папа не постеснялся вытребовать у тосканского маркграфа значительную сумму для восстановления Латеранской базилики. Дополнительные средства дали также все без исключения патриции Пентаполиса, Тосканы и Сполето, всяк в меру своих возможностей. Восстановление храма продолжалось все эти три года, в результате чего не только была восстановлена обрушившаяся кровля, но и значительно, за счет двух дополнительных кораблей (нефов) расширен сам храм, а также обновлена мозаика абсиды. К великой печали папы и еще более великой печали спонсоров, значительные средства ушли не столько на обновление строительных конструкций церкви, сколько на закупку для нее расхищенных бессовестными грабителями реликвий. Папские послы активно скупали во всех уголках Италии мощи святых и суетные драгоценности, долженствующие, соответственно, благостью и богатством своим прославить Создателя, Его церковь и заодно папу-реставратора. Увы, но многие сокровища Латерана пропали безвозвратно, и не было возможности эти потери восполнить, в частности, был навсегда утрачен огромный золотой крест, когда-то принадлежавший, по легенде, самому Велизарию.

Богатство — дело наживное, рассудил практичный Сергий, и посему его печаль не была особенно долгой. Напротив, весной 907 года папа Сергий ощущал себя триумфатором — Латеранская базилика, мать церквей христианских, вновь начала регулярно отправлять службы и папа решил покинуть Ватиканский дворец. Как и многие его современники, папа Сергий любил видеть во всем особые символы — в данном случае, своим переездом в Латеран, папа как бы подчеркивал завершение неспокойной и малодостойной эпохи, когда папы, правившие в Ватикане, сменяли друг друга по несколько раз в году.

Восстановление Латерана, вкупе с щедрыми милостынями плебсу, казалось, окончательно стерли из памяти римлян неблаговидный факт участия Сергия в Трупном синоде. Льстецы, коих при всяком дворе могущественного человека всегда великое множество, охотно распускали по городу слухи, что будто бы во время освящения Сергием стен Латерана в течение трех ночей не прекращалась страшная возня под стропилами заново отстроенной кровли — то слуги нечестивого в страхе покидали святые стены. Имя папы славили на всех улицах Рима и даже очевидно проявлявшиеся человеческие слабости понтифика вызывали у самых завзятых остряков достаточно добродушную реакцию.

Одной из этих слабостей папы, над которой острословы подтрунивали особо, было его чрезмерное внимание к лучшей половине человечества. Эта черта отличала Сергия на протяжении всей его выдающейся церковной карьеры. В свое время именно последствия одной неудачной любви привели его в лоно Церкви, где он обрел защиту от готовившегося расправиться с ним рогоносца-мужа. Осмотревшись в новой для себя среде, Сергий пришел к заключению, что сутана священника не только не претит заниматься любимым делом, но, напротив, у объектов его страсти вызывает, как правило, почтительное понимание. Очень скоро судьба его свела с будущим папой Стефаном Шестым, который, увидя в нем близкую по интересам и страстям душу, как мог, продвигал его по иерархической лестнице, а тот, в свою очередь, благодарно поставлял для своего важного и степенного патрона молодых, наивных и жаждущих спасения прихожанок. Впрочем, очень скоро святые отцы смекнули, что общение с прихожанками слишком рискованно и посему переключились на обитательниц монастырей, также как и они, связанных целибатом, а посему, также как и они, опасавшихся давать огласку нарушениям своего святого обета. Сергий стал постоянным визитером в женские монастыри Кампаньи и Тосканы, где во время хозяйственных ревизий, исповедей или просто душеспасительных бесед опытным глазом успешно отыскивал среди монашек сестер с неуспокоенной душой, не забывая при этом о своем покровителе. Со всей определенностью понимая степень своего греха и неотвратимое грядущее наказание за него, Сергий всякий раз, поднимаясь на очередную ступень церковной иерархии, давал себе страшный зарок воздержания на новом, более ответственном посту. Но слабая натура рано или поздно давала сбой, и даже возложение на его чело епископской митры в Чере не воспрепятствовало очередным амурным похождениям, вызывавшим оторопь пополам с завистью у его клира. Живым напоминанием о своей буйной молодости для Сергия стал его сын Анастасий, которого ему родила одна из неосторожных монашек, скончавшаяся во время родильной горячки и поэтому так и не назвавшая никому имя отца своего ребенка. Спустя несколько лет Сергий забрал мальчика к себе и, не открывая тому своего отцовства, во всем помогал и опекал его, готовя Анастасия к служению Господу.

Во время папской коронации, проникаясь торжественностью момента, Сергий, вспоминая все свои пороки и заблуждения, в очередной раз, самой страшной клятвой поклялся не осквернять своими наклонностями святой трон Апостола Петра. Папа в принципе поступал как обычный человек, который, допустив грешок, начинает оправдывать себя стечением различных обстоятельств, тут же конструируя план мероприятий по заглаживанию вины и обещая подобного впредь не повторять. Однако, ответственная роль, которая была поручена ему Господом и миром, тем не менее, даже такого, как он, заставила до сего дня держать себя в режиме близком к аскетичному.

Самое большое, что мог позволить себе папа Сергий, идя навстречу своей грешной натуре, так это периодически приглашать монашек к себе во дворец, где слушая их ангельские песнопения, умильно разглядывать их одухотворенные личики и приветливо улыбаться тем, с кем он когда-то имел удовольствие свиданий. Но на этом теперь все и заканчивалось, монашки уходили прочь, получая от папы подарки, а сам папа запирался в своих покоях и некоторое время проводил в борьбе со своими соблазнами, негодуя на себя и ругая весь женский род, созданный для того, чтобы сбивать человека с пути истинного.

Вот и юная Мароция стала теперь очередным его испытанием на прочность и целомудрие. Из раза в раз, отправляясь на урок в свою библиотеку, папа приказывал себе быть предельно строгим и холодным к ней, но в ходе занятий вредный бес непременно подводил малодушного понтифика к ее столу, и папа, обычно под предлогом правильности письма или ведения счета, трепетно брал ее за изящную и легкую ручку, и, поправляя неверный слог или цифру, чувствовал, как от нее дурманяще пахнет восточными благовониями, которыми, видимо, заставляет пользоваться ее мать. Более прочих дисциплин он досаждал своим ученикам диктантами, ибо в эти моменты, когда головы подростков послушно склонялись к своим пергаментам, он мог беспрепятственно рассматривать Мароцию, восторгаясь черным ливнем ее волос, волнительными очертаниями фигуры и пытаясь поймать алчущим глазом тот редкий момент, когда под ее платьем вдруг шаловливо обнажится узенькая милая щиколотка. Сущим же испытанием, одновременно сладким и мучительным, для пастора христианского мира являлись его устные беседы с учениками. Его глаза, с первых же минут таких занятий устремлялись к потолку библиотеки и папа долго блуждал там взглядом, наивно ища спасения. Но вечно так продолжаться не могло — папа, собравшись с духом, опускал свой взгляд и первым же делал натыкался, неизменно вздрагивая телом и меняясь в голосе, на два черных уголька ее насмешливых глаз. После уроков только ей и своему сыну Анастасию он дополнительно давал свое благословение и, целуя ее в лоб, ласково проводил рукой по ее непослушным черным кудрям. Анастасий и Мароция уходили прочь, о чем-то весело и оживленно болтая, а Его Святейшество завистливо смотрел им вслед до тех пор, пока они не скрывались в Латеранском саду.

Так продолжалось несколько недель и папа, по окончании уроков, уже начал тихо гордиться собой и силой своего духа, который не позволяет его бесам явно проявить свое отношение к дочери графа Тусколо. Однако лукавый готовил ему новое испытание.

Три недели назад он в очередной раз совершил напутствие своему Анастасию и Мароции и проводил их до сада, который единственный из всего хозяйства в Латеране сохранял в себе следы недавнего запустения, бесконтрольно разрастаясь по всему внутреннему двору. Длинный июньский день находился в самой середине своего пути, каменные улицы Рима дышали жаром, а здесь в стенах Латерана сохранялась благодатная прохлада. Внутри двора было пустынно, слуги отдыхали после обеда, несчастная стража жарилась вне стен дворца. Сергий, в очередной раз справившийся со своими страстями, пребывал в чудесном расположении духа и решил вместо традиционного короткого сна перед вечерними службами прогуляться вдоль галерей, обрамлявших сад.

Здесь, хвала Господу, было также нежарко, Сергий даже мысленно поблагодарил древних строителей-язычников за их умение возводить такие комфортные сооружения, умение в десятом веке, увы, почти совсем утраченное. Он и до сего дня часто прогуливался вдоль колонн портика, любуясь буйной растительностью сада и наслаждаясь пением селившихся здесь птиц. Лишь западный портик двора не удостаивался чести принять на себя легкую поступь энергичного понтифика. Сергий, как и все люди его времени, был суеверен и поэтому никак не решался посетить то место, где десять лет назад неизвестными был убит его покровитель Стефан Шестой. Сергий неоднократно подходил к этому месту, сохраняя, тем не менее, почтительную дистанцию, и позволял своей фантазии рисовать вероятные картины этого злодейства.

Вот и сейчас Сергий приблизился к колоннам западного портика и мысленно прочитал молитву за упокоение души погибшего папы. Внезапно его привлек легкий шорох, доносящийся из глубины зарослей сада. Поначалу он принял его за возню птиц, однако шорох повторился, и Сергию вроде бы даже померещился чей-то шепот. Могильный ужас охватил душу Сергия, и он, быстро крестясь, готовился было уже покинуть это место, однако благоразумие подсказало ему, что слуги Люцифера навряд ли готовят свои козни в святом месте, которое сам Сергий восстановил, освятил и которому вернул прежний почет в мире. Навряд ли в зарослях таятся и разбойники, двор со времен переезда сюда папы тщательно охранялся, а со стороны базилики попасть незамеченным в сад было решительно невозможно. В итоге любопытство мало-помалу пересилило страх.

Папа стал осторожно пробираться сквозь кусты акаций, лавра и цитроновых деревьев. Он еще пару раз услышал какое-то движение почти в самом центре сада, а спустя время его близорукие глаза узрели цветные пятна чьих-то одеяний. Он оглядел свое местоположение и нашел себя полностью скрытым от посторонних глаз. Шелест, шепот и как будто сдержанный смех до его ушей доносились уже практически непрерывно и папа, опустившись, — к дьяволу стыд, когда тебя съедает любопытство, — на четвереньки, прополз еще несколько метров и замер, обомлев от неожиданности.

В самом центре сада, на небольшой, со всех сторон окруженной зарослями лужайке, его Анастасий и Мароция, презрев всякий стыд и сомнения, самозабвенно предавались недостойному делу. Любовники, несмотря на жару, не избавились от своих одежд, очевидно, опасаясь быть застигнутыми врасплох. На земле они разостлали тунику Анастасия и теперь всячески подвергали ее унижению. Папа стоял на четвереньках, будучи не в силах оторваться от постыдного зрелища и чувствуя, как губит свою душу. Сердце его колотилось не менее бешено, чем у молодых людей, осквернявших своей страстью сад священного дворца. Он видел распахнутую рубаху Мароции и вместо того, чтобы, стыдливо отвернувшись, громко потребовать прекратить похабное действо, изо всех сил напрягал свое зрение, чтобы оценить красоту груди юной развратницы.

Любовники, наконец, расцепили свои объятия и легли на тунику, тяжело дыша и признательно глядя в глаза друг другу. Сергий, несмотря на то, что похоть овладела практически каждым атомом его души и тела, понял, что пора уходить. На мгновение его посетила здравая мысль явиться сей же час перед подростками и гневно изобличить их деяния, однако, более суетно настроенная часть души подсказала, что любовники, возможно, уже не в первый раз используют этот сад для своих утех, а стало быть, все повторится через неделю, если им, конечно, не помешать. Папа осторожно отполз подальше от лужайки, поднялся на ноги и тихой мышью выскользнул из сада. Далее он зашагал по направлению к базилике, и ее величественные холодные стены равнодушно приняли истомленные тело и душу почтенного епископа, требовавшие немедленного остужения.

Через неделю все повторилось вновь. Сергий все эти дни пытался отговорить себя от посещения сада, успокаивая себя тем, что его сын со своей любовницей навряд ли рискнут повторить свое святотатство. Он также гневно корил себя за то, что отказался после увиденного поговорить, как того подобает, со своим сыном и отвратить его от погубления своей души. Все тщетно, неделя миновала, настала пятница — и в начале уроков папа Сергий помимо воли вздрогнул, увидев соблазнительницу своего Анастасия, входящую плавной походкой в библиотеку Латерана. В течение урока он так и не осмелился ни разу поправить руку Мароции, ощущая, приближаясь к ней, что его руки и весь он сам в ту же минуту покрываются липким, противным потом. Он не помнил, как он вел урок, речь его была сбивчива, и сам Анастасий, помогавший ему с обучением подростков, в какой-то момент перехватил инициативу у своего отца, а Сергий опустился, тяжело дыша, на скамью и блуждающими глазами смотрел на кого угодно, только не на нее.

Анастасий и Мароция не удостоились и обычного благословения от Сергия после уроков. Пожав плечами и решив, что понтифик неважно себя чувствует, что было недалеко от истины, молодые люди, взявшись за руки, пошли по направлению к саду. Прождав минут десять, за ними, как охотник за зверем, выступил папа Сергий. Нет, он совершенно не стремился сюда, напротив, он сопротивлялся, как мог, но безвольные ноги, повинуясь приказам лукавого, сами привели его в заросший клуатр базилики.

Еще пробираясь сквозь растительность, он понял, что ожидал не напрасно. Заняв свое наблюдательное место все в той же малопочтенной позе, папа с наслаждением предался вуайеризму. Он пожирал глазами Мароцию и всей душой своей был сейчас мысленно на месте своего сына. В один момент он даже вовремя спохватился, ибо сладкий стон готов был сорваться из его уст. Мароция была до умопомрачения восхитительна, пусть и в этот раз любовники не рискнули полностью снять свои одежды. Анастасий, утомившись первым, растянулся на своей несчастной тунике, и Мароция прильнула к нему, перехватив инициативу в любовной игре.

Она повернулась спиной к Сергию, закрывая тому весь обзор, и тот невольно шевельнулся, пытаясь лучше разглядеть происходящее. Неожиданно под его коленом подломился маленький сучок, и Мароция, обернувшись, на секунду внимательно посмотрела в его сторону. Папа замер от ужаса позорного разоблачения, которое, вероятно последует за этим, однако бесстыдница только сменила свою позу так, что папе стало видно все, и, как ни в чем не бывало, продолжила свои ласки. Перед глазами папы вдруг стала расширяться страшная неведомая темнота, легким вдруг перестало хватать воздуха, и понтифик, испугавшись возможной апоплексии, почел за благо до срока покинуть этот грешный сад.

Это было на прошлой неделе, а сегодня снова пятница и снова папа стоит перед своими учениками, держа в руках Библию и собираясь со своими путающимися мыслями, чтобы начать проповедь. А эта маленькая нахалка уставилась на него своими пронзительно черными глазами, бьет себе по губам своим гусиным пером и с какой-то насмешкой глядит на него, как будто знает, какая неистовая борьба происходит в его душе! Папа почувствовал, что лицо его неумолимо заливает краска, и он повернулся к Анастасию с просьбой провести урок. Анастасий, не чувствуя в себе сил и достоинств говорить с учениками о Священном Писании, попросил провести очередной урок письма и папа поспешно махнул рукой в знак своего согласия.

Два часа пролетели незаметно. Подростки забрали свои свитки и, поклонившись папе, заспешили прочь. Анастасий и Мароция, снова не дождавшись благословения, последовали за ними. Папа остался сидеть в своем кресле, одновременно боясь идти и испытывая жгучий соблазн снова посетить Латеранский клуатр.

За этой борьбой понтифик не заметил, как пролетело время. Очнувшись, он первым делом с сожалением констатировал, что сегодня, по всей видимости, опоздал. Громко усмехнувшись самому себе и даже облегченно вздохнув от маленькой победы над своими страстями, он, тем не менее, …..заспешил в сад, посмеиваясь, что дьявол в его душе сегодня все равно остался с носом. Подойдя к самим зарослям сада, он усмехнулся еще раз — в саду царила полная тишина.

Очевидно было, что он действительно опоздал, тем не менее он почему-то вновь начал пробираться на свое место. Добравшись до своего импровизированного поста наблюдений, он почувствовал, что земля уходит у него из-под ног, а Люцифер смеется ему прямо в лицо!

На известной тунике, утомившись после своих забав и поддавшись чарам Морфея, совершенно обнаженными лежали его сын и дочь консула Рима. Папа поднялся со своих ватных колен, и, судорожно глотая воздух совершенно пересохшим горлом, сделал еще несколько шагов и очутился на поляне. Для начала понтифик еще раз осмотрелся, в страхе, что чей-нибудь посторонний глаз способен будет углядеть его за столь постыдным занятием. Но место было выбрано идеально, кусты акаций и лопухи кротонов поднимались здесь на высоту человеческого роста, а сверху стену растительности дополняли кроны слив и цитроновых деревьев. Убедившись в безопасности данного места, папа взглянул на мирно спящих любовников.

Мароция спала на руке своего возлюбленного, ее алый рот с маленькой родинкой под нижней губой был ангельски приоткрыт, ее черные и уже длинные, почти как у матери, волосы разметались по смятой тунике и по груди Анастасия. Сергий оглядел ее с благоговейным трепетом рыцаря нашедшего, наконец, свой Грааль. О, как она была юна и прекрасна, как божественна и порочна одновременно! Епископу стоило колоссальных усилий привести себя в чувство, его хитрый ум подсказал ему блестящую идею.

Он приблизился к Анастасию, осторожно потряс его за плечо и тут же ладонью заткнул ему рот. Молодой человек открыл глаза и с ужасом уставился на своего отца. Опасения Сергия были излишними — юноша и без того онемел от потрясения и только начал почему-то отрицательно мотать головой. Сергий сделал страшное лицо и, отпустив тому рот, грозно прошептал:

— Ни звука, быстро встал и пошел вон!

Анастасий послушно закивал. Он начал было натягивать на себя одежду, но Сергий схватил его рубахи и штаны и бросил ему на руки, предельно повелительным жестом указав убираться прочь. Сын с отцом вышли из зарослей, и только тут к Анастасию вернулся дар речи:

— Ва… ваше…. Ваше Святейшество …. Простите, простите нас,… О, Господи, что мы наделали!

— Убирайся прочь ! Разговор будет завтра! А сейчас я могу только придушить тебя!

— А как же …. Как же она?

— Хвала Господу, что вас никто не увидел! Проснется и уйдет сама! И ни слова, что я видел вас! Понял?

— Да, да! О, как вы добры ко мне… к нам! А мы, …. мы заслужили самого строгого наказания!

— Да, самого строгого! И не сомневайся, оно последует! А теперь вон!

И для скорости мыслей и действий Сергий наградил сына крепким подзатыльником. Анастасий, спешно одевшись, бросился к дверям базилики. Сергий проследил за ним, пока тот не скрылся из вида.

Затем он неторопливо обошел еще раз портики сада, словно лев, загнавший, наконец, свою добычу, специально оттягивая время, чтобы сполна насладиться своим триумфом. Там в глубине сада лежала она, во всей своей бесстыдной природной пугающей красоте, там, в этом саду, в этом Эдеме, лежал подарок, посланный ему кем-то на склоне его почтенных лет и славной карьеры.

Он начал потихоньку пробираться к ней, раздвигая рукой непослушные заросли сада. Нет, он, конечно, не воспользуется ее положением, …..ведь он священник, ……он давал клятву соблюдать целибат, он папа римский и наместник самого Апостола на земле, его положение, его роль обязывают его быть выше всех этих дьявольских искушений. Он,….он всего лишь ненадолго посмотрит на нее,…. спящую,…. насладится красотой, на которую только способна природа и Творец ее,….. ведь никогда более ему уже не суждено будет увидеть подобное,…никогда,…никогда….Он должен взглянуть на нее, он никогда не простит себе, если сейчас повернется и уйдет прочь из этого сада. А вот и она, и по-прежнему спит, и слава Богу, а он, он подойдет к ней всего лишь на минуточку…. Всего лишь посмотреть на это чудо, …..но как же она обольстительна, как же она хороша!

Он очутился перед ней и опустился на колени. Мароция лежала на спине, нахально являя свою наготу миру. Папа приблизился к ней и, не находя в себе смелости коснуться ее, начал жадно вдыхать ноздрями запах ее тела. Странным и страшным, наверное, показалось бы это зрелище тому, кто случайно забрел бы в этот миг на эту дьявольскую полянку. Главный иерарх церкви дрожащим хищным шакалом склонился над спящей красоткой, чья юность и свежесть, казалось, свидетельствовали о бесспорной ее невинности и искренности.

Он приблизился к ее лицу, ощущая на себе ее дыхание, приблизился к черной копне ее волос и вдохнул их пряный запах. От сладострастия папа на мгновение закрыл глаза, наслаждаясь моментом и пытаясь навсегда запомнить этот аромат. Открыв глаза, он невольно вскрикнул от ужаса. Мароция глядела на него, глядела недопустимо спокойным для такого момента и преступно насмешливым взором!

Сергий инстинктивно закрыл лицо руками и отвернулся от нее. В этот миг весь мир для него скрутился в одну маленькую точку, его имя, его авторитет, авторитет вверенной ему церкви внезапно оказался в руках этой щуплой нагой отроковицы с порочным взглядом. Сергий зажмурился, он призывал все силы Небесные унести его немыслимым путем отсюда прочь, он проклинал себя за то, что не удержал себя от посещения этого дьявольского сада. Поистине, и после убийства папы Стефана Люцифер и его слуги не покинули это место, губя всех, кто заходит сюда!

Вдруг он почувствовал, как его епископский палий начал скручиваться в узел и, повинуясь злой воле, неумолимо склонять голову вниз. Он открыл глаза, страшась и желая одновременно. Мароция, все с той же лукавой усмешкой, своими маленькими пальчиками держала его за священный атрибут власти папы над этим миром и плавно, но настойчиво тянула его к себе. Последнее, что запомнил папа Сергий, были ее черные бездонные глаза, на дне которых мерцали огоньки ада, и совершенно странный, определенно сладкий, вкус ее губ.

Эпизод 2. 1661-й год с даты основания Рима, 21-й год правления базилевса Льва Мудрого

(август 907 года от Рождества Христова)

Следующие дни папа Сергий Третий весь светился от счастья переполнявшего его душу. Помимо радости плута, успешно провернувшего рискованное дельце, помимо собственно мужской гордости от одержанной в немалых своих годах очередной победы, основной долей в эйфории, охватившей его, стала та самая страстная и полубезумная любовь, которая иногда вспыхивает у пожилого человека к юному предмету своего обожания. Мысли о чудовищном своем грехопадении, конечно, ненадолго посещали его сознание, но всякий раз им самим же легко изгонялись. О ней, только о ней одной он думал, совершая рутинные часовые литургии, ей, только ей одной он давал Святое Причастие во время мессы, только ее губы, казалось, он ощущал, когда почтительно протягивал свою руку для поцелуя верующим. Слуги, конечно же, заметили перемены в его поведении, но сочли это явной благодатью Небесною, ибо понтифик отныне пребывал в благодушнейшем настроении, чем многие нечистые на руку члены паствы его даже успели с корыстью воспользоваться.

В число этих жуликов, разумеется, никак не мог попасть его сын Анастасий. Сергий уже на следующий день, приняв грозный вид оскорбленного в своих чувствах учителя, христианина и служителя Церкви, самым страшным образом отчитал своего сына за содеянное, наложил на него тяжеленную эпитимью и пообещал, что отправит Анастасия священником в одну из африканских церквей, если хотя бы минимально заподозрит Анастасия в продолжении его связи с Мароцией. Анастасий был до глубины души напуган и пристыжен и, к позору своему, даже не осмелился спросить, каким же будет наказание для его возлюбленной. Сергий выведал у него все — оказалось, что встречаются они еще с весны, и что инициатором-искусителем в их страсти была сама Мароция, в то время как Анастасий пусть и робко, боясь ее обидеть, но долго сопротивлялся, страшась смертного греха. В итоге Сергий сменил гнев на милость, но эпитимья, сама собой, осталась в силе.

Однако, ближе к пятнице, состояние души папы начало вновь испытывать признаки грядущего шторма. Первым делом свое место в его сознании занял понятный страх и неуверенность, а не было ли все это единичным капризом избалованной и распутной красавицы, ловко воспользовавшейся создавшимся моментом и теперь получившей повод вить из него веревки? Далее тревожной колонной вошли мысли, а что, собственно, надлежит делать дальше, как отныне поступать и вести себя по отношению к Мароции, и, главное, как дать понять, что он ….. хочет продолжения? До сей поры складывавшиеся обстоятельства сами собой привели его к нежданному и невиданному триумфу в его амурной биографии, сейчас же предстояло самому проявить инициативу, …. но как? Размышления на эту тему очень скоро сменились душевными терзаниями, ибо коварная совесть, воспользовавшись моментом, атаковала его упреками относительно его поведения, несовместимого с предназначенной ему Небом и Церковью роли.

День пятницы он встретил, проворочавшись всю ночь в своей постели, и утренние службы провел в весьма помятом виде и сумрачном настроении. Завтрак помог ему взбодриться, а уже перед самими занятиями с учениками Сергий решил, что не будет лишним, если он осушит кубок фалернского. Подходя к дверям библиотеки, где проходили уроки, он еще издали увидел ее. Мароция хорошела с каждым днем, точнее с каждой неделей, ибо в промежутках между занятиями Сергий практически не видел ее. Папа впервые за долгие дни с радостью помянул жару, установившуюся в Риме, благодаря которой на Мароции было легчайшее платье, чья снежная белизна буквально слепила глаз и невыразимо маняще смотрелась на ее загорелой фигуре. Ровесники роем кружили вокруг нее, обмениваясь шутками, причем было заметно, что каждый старался обратить на себя ее внимание. К группе молодежи присоединился было и Анастасий, однако, завидя Сергия, тут же испуганно шмыгнул в библиотеку. Мароция же каждого парня приветливо поцеловала в щеку, отчего Сергий нахмурился и, подойдя к молодым людям, дал им возможность обнаружить себя и, таким образом, прекратить излишне развязное общение.

Ученики почтительно поклонились, а Сергий, осеняя каждого подростка крестным знамением, протягивал тому руку для поцелуя. Настала очередь и Мароции, она взяла его руку своими почти невесомыми пальчиками, и папа почувствовал одновременно с прикосновением ее губ, как она своими коготками больно вонзилась ему в ладонь. Приподняв на него глаза, она одарила его улыбкой из смеси почтения и лукавства, и Сергий ничего не придумал более, как еще раз произнести над ней слова благословения.

Начался урок. На этот раз, после долгого перерыва, вызванного приступами недомогания у папы, было решено посвятить день Священному писанию и обсуждению с учениками жития святых и мучеников Церкви. Надо отдать должное папе Сергию, понтифик давал себе и своим ученикам определенную свободу мыслей для разговоров на темы, в то время воспринимавшиеся единственно как догмы, микроскопическое отклонение от которых незамедлительно считалось тягчайшей ересью. Естественно, исполняя свои обязанности на престоле Святого Петра, Сергий не позволял никому какое-либо вольное восприятие Слова Божьего, но на занятиях с учениками разрешал умышленное послабление не только себе, воспринимая это как некий отдых своему мозгу от сковывающих оков Священной догматики, но и ученикам, в чьи слова понтифик внимательно вслушивался, пытаясь обычно понять, собственные ли это размышления подростка, или нечто втолкованное ему в голову семьей, а, следовательно, не появляется ли смысл эту семью изучить дополнительно в части наличия еретических размышлений. Впрочем, тут нелишне будет напомнить, что наказанию за ересь в десятом веке еще было далеко до изуверских форм, которые последуют спустя несколько веков, явившись ответной мерой Церкви перед лицом начавшихся реформационных раскольничьих процессов.

Папа усадил учеников на скамьи вокруг себя и повел неспешный разговор. Рассказчик папа был, безусловно, выдающийся, и истории о муках первых христиан в языческом Риме сопровождались столь подробным и красочным изложением, что это произвело огромное впечатление на всегда и во все времена ироничных до цинизма подростков. Смерч восторга вызвал у них рассказ Сергия о семерых отроках Эфеса, которых, за отказ принести жертвы идолам, император Деций Траян велел заживо замуровать, однако юноши заснули волшебным сном и проспали целых полтора столетия, после чего, как ни в чем не бывало, послали одного из своего круга купить всем хлеба. Но даже вечно смешливая Мароция передернула своими смуглыми плечиками, когда услышала об обстоятельствах казни Святого Лаврентия , а все ученики испуганно закрестились.

— Представляете, дети мои, насколько сильна была его любовь к Господу, насколько крепка была его Вера в Слово Спасителя, раз он презрел свою смерть и немыслимые страдания, причиненные ему исключительно из-за его Веры! Ведь он был предупрежден о своих грядущих мучениях папой Сикстом , который сам, в свою очередь, шел на казнь, и, тем не менее, спокойно и достойно испил до конца чашу судьбы своей. И таких, как он, были десятки, что приняли страшную смерть, но не отреклись от Веры своей и Любви ко Христу и страшное возмездие, постигшее затем языческий Рим, в связи с этим, является справедливой карой Господа жестокому и горделивому народу, погрязшему во грехе!

— А все эти люди, пострадавшие за Христа, были признаны Церковью святыми? — спросил Георгий Терентий, сын одного из римских судей.

— Увы, нет, но не корите в этом Церковь, дети мои. Имена многих из них остались неизвестными нам, но ведь их знает Господь наш и, значит, уже воздал им по достоинству за подвиг во имя Его!

— А за что, Ваше Святейшество, Церковь признавала святыми людей, живших позже, когда пал Рим? — не унимался Георгий.

— Долгое время святыми признавали только тех, кто принял мученическую смерть за христианскую Веру. Такие подвиги происходят и в наши дни, так как нас и по сию пору окружают дикие народы, не знающие Христа, и, в прославление Веры и Церкви, многие священники и монахи ценой своей жизни несут варварам слово Божие. А, кроме того, святыми, то есть приближенными к Господу и отмеченными Духом Его, являются люди, ведущие праведный образ жизни и строго следующие Священному Писанию.

— Таковые есть и в наши дни?

— Ну, разумеется, ибо «дивен Бог во Святых Своих» . Таким образом, святые люди своим житием свидетельствуют нам о Господе и славят его! Подумайте сами, могут ли прекратиться вдруг подобные свидетельства, напоминающие нам, грешным, о Господе?

— И вы знаете таких?

— Да не обидятся на меня Небеса за краткость мою, ибо всех имен не держит несовершенная память моя, но, из недавно пребывавших в мире нашем, я могу напомнить вам о патриархе Мефодии , Ирменгарде, жене императора Лотаря , а также о кордовских мучениках .

— Ну а из ныне живущих?

— Есть весьма уважаемые священники Церкви и достойные монашествующие люди, но поскольку их земной путь не закончен, оценку их деяниям и решение о признании их святыми Церковь, естественно, дать не может.

— А может случиться так, что человек проживший жизнь праведно и благочестиво окажется вне поля зрения Церкви?

— Да, но как я уже говорил, деяния человека могут остаться незамеченными для Церкви, но не для Бога.

В разговор вдруг встряла Мароция.

— А имеет ли право Церковь вообще осуществлять признание или непризнание людей святыми? Не берет ли она на себя больше, чем должна, когда выносит оценку человеку, тогда как ему один Господь является судьей?

— Церковь озарена Духом Святым, который дает ей, и только ей, истинно признавать святость людей, подразумевая при этом их близость к Господу.

— Но уверена ли Церковь при принятии таких решений, что знает о данном человеке достаточно, чтобы …ээээ…..дать ему истинную оценку? Неужели Церковь никогда не совершала ошибок в этом? Вот мой отец, являющийся судьей города, не раз рассказывал мне, как суд Рима ошибочно отпускал воров и казнил невинных людей.

— Я только что сказал, Мароция, что Церковь ведОма Духом Святым, а посему решения Церкви суть решения Господа нашего. Решения же светских людей есть решения субъективные. Errare humanum est.

— Если Церковь озарена Духом Святым, значит можно предположить, что в круг высших иерархов своих она впускает наидостойнейших? За какие свои достоинства, к примеру, получает остиарий сан иподиакона?

— Да, собственно говоря, за те же качества, что выделяют его среди прочих младших сынов клира. За праведный образ жизни, следование Вере, благочестие.

— И такой отбор христианин, решивший посвятить себя служению Церкви, проходит на протяжении всей своей церковной карьеры? — спросила Мароция, состроив из себя самый невинный вид.

— Да, конечно, — ответил Сергий, не чувствуя подвоха.

— Стало быть, епископ Рима является наидостойнейшим христианином в мире? — сказала она и уставилась на Сергия, округлив свои глазки и сделав губки бантиком.

Сергий слегка смутился.

— Ты упрощаешь, дитя мое. История знает немало случаев, когда святым Церковь признавала безвестного монаха, поразившего всех святостью своей жизни и написанием книг во славу Господа, и в тоже время обходила вниманием высших иерархов, находя их недостойными. Необходимо разделять Церковь как таковую и служителей ее. Я бы солгал, если бы сказал утвердительно на твой вопрос, дочь моя. История знает, к сожалению, уже немало примеров, когда престол Апостола Петра занимали люди не то что недостойные его, но и являвшиеся врагами Церкви, ибо преступно роняли авторитет ее в глазах мирян. Все вы знаете, что более десяти лет назад папский престол занимал некий Формоз. Он стал папой, нарушив законы Церкви, ибо являлся епископом другого города, своими деяниями он вызвал войну в Риме и сопредельных странах, он привел в Рим и короновал варвара и приблудника Арнульфа из-за одного малодушного страха при виде орд его. Сравните, если найдете в себе дерзость сравнить, мучеников, погибавших на амфитеатрах Рима, с этим Формозом! Церковь по всей справедливости осудила деяния недостойного!

— Справедливость заключалась в выкапывании его из могилы и совершении потешного суда над ним? — бросила Мароция.

На несколько секунд воцарилась мертвенная тишина. Сергий заметно побагровел, вечно прищуренные глаза его расширились, будто он только что услышал зов трубы ангела, возвещающего конец времен.

— Осуждение Церкви Формозом было справедливым. Еще святой папа Николай говорил, что суд апостольской кафедры, выше авторитета которой нет ничего, никем не может быть отменен, о суде ее никто не может произносить приговора . Форма же суда над ним не дает спать спокойно всем, кто участвовал в нем. И я не исключение. Я принимал в нем участие, дети мои, и до конца дней своих я буду молить Господа о прощении и надеяться на милостивую любовь Его, — Сергий говорил очень медленно, с трудом подбирая слова. Воспользовавшись молчанием учеников, он продолжил:

— Все это, увы, только подтверждает мои слова о том, что сидящий на престоле Святого Петра, сосредоточив в персоне своей руководство кафолической Церкви, может, тем не менее, быть человеком суетным и грешным. Высоко предназначение его, но неизмеримо выше мера ответственности его пред Богом и людьми. Вот и меня, вашего нынешнего епископа, выбрали священники Церкви, высшая светская знать и горожане Рима, и я теперь должен нести свой крест до конца своих дней, молить о прощении и воздерживаться от грехов новых, потому что епископ Рима в идеале должен в существовании своем и в своих решениях олицетворять собой непогрешимость. Infallibilitas ! — громко произнес он, подняв указательный палец к небу. Когда-то это слово произнесут еще громче и утвердят собором как непреложную истину.

— Простите, Ваше Святейшество, что своими неразумными и дерзкими речами мы, возможно, обидели вас, — заговорил любимец Сергия, рыжий, забавно веснушчатый и не по годам рассудительный Агапит, сын знатных римлян из древнего рода Анициев, — Но скажите, были ли в истории папства епископы, чья деятельность запятналась смертными грехами?

— Опять же, дети мои, вернемся к этому Формозу. Его многократные лжесвидетельства дают мне право ответить на ваш вопрос, сын мой, утвердительно. Это печаль и позор кафолической Церкви, а также назидательный пример потомкам нашим.

— Вы называете лжесвидетельством его незаконный переход с одной епископской кафедры на другую? — Мароция извлекла на свет Божий второго вестника Страшного суда.

Сергий раздраженно взглянул на нее, но ответил быстро и все тем же тоном ментора:

— В том числе. В результате чего Церковью были признаны ничтожными все решения Формоза. Таким образом, я, волею Господа и решением Рима, получил право стать епископом Вечного города, через повторное рукоположение прошли и другие отцы Церкви, а некоторым, недостойным, это сделать не удалось. Не будь суда Церкви над Формозом, не состоялся бы и мой понтификат, поскольку сей Формоз назначил меня в свое время епископом города Чере, — Сергий решил самостоятельно опередить возможный ироничный вопрос своей бестактной возлюбленной.

— Ну а были ли в истории Рима папы, которые запятнали себя грехом убийства? — Агапиту, видимо, также не давали покоя темные страницы в истории папства.

Сергий переменился в лице, но нашел в себе силы продолжить разговор:

— Нет….Нет. Папы иной раз руководили обороной Рима от врагов, в том числе, например, Григорий Великий, и, конечно, кто-то из злых языков может предъявить ему и прочим подобным косвенное обвинение. Однако, согласитесь, что в данном случае папы выступали как отцы города, которому угрожала военная опасность, разве могли они поступить иначе, ведь все вопросы управления Римом были в их руках, а сам Рим в те годы был сугубо церковным городом?

— Но ведь и Иисус, наверное, мог бы разбудить своих соратников в ту памятную ночь в Гефсиманском саду и попробовать организовать вооруженный отпор людям, пришедшим его арестовывать? Вместо этого он добровольно отдал себя под суд, а человека предавшего его поцеловал.

— Вы сопоставляете несопоставимое, сын мой. У Иисуса была миссия своей смертью подарить людям жизнь вечную, папа Григорий и его римляне защищали от поругания священный город и Церкви Христа.

— Стало быть, в истории кафолической церкви не было случая, чтобы папа являлся прямым убийцей кого-либо? — третьей апокалиптической трубой для Сергия прозвенел голос Мароции.

Он внимательно и тревожно строго посмотрел на нее. Она спокойно выдержала его взгляд, в уголках ее темных глаз таились маленькие смешинки. Неужели ее родители поведали ей о судьбе Льва и Христофора?

— Как же, — чуть ли не радостно ухватился за отголоски своих мыслей Сергий, — а как же мой предшественник Христофор, велевший умертвить несчастного папу Льва? Вот видите, дети мои, наверное, не найдется ни одного смертного греха, чья густая тень не окутывала бы в свое время святой престол Церкви.

— Как, и прелюбодейство тоже? — вот уже и четвертый ангел устами грешной девицы протрубил ему прямо в ухо. Сергий взглянул на Мароцию почти умоляющим взором. Чего она добивается? Ее глаза уже неприкрыто насмехались над ним. А он ненавидел и любил ее сейчас невероятно.

— ……….Ну, пожалуй,……. что нет. Я просто вспоминал и не вспомнил, — чуть ли не оправдывающимся тоном постарался превратить все в шутку Сергий. Ребята дружно рассмеялись.

— Совсем — совсем? — это была, конечно же, она.

— Нет, не помню, не было. Ни единого случая.

— Ваше Святейшество, а как же Иоанна Английская?! — воскликнул всезнайка Агапит. Сергий в этот момент готов был расцеловать этого рыжего, ибо сам уже смирился с безжалостным приговором, что именно он и никто иной открыл собой новую страницу преступлений в истории Церкви.

— Она, конечно, не имеет права именоваться папой, поскольку подлым обманом, скрыв свою природу, завладела Святым Престолом, но, подходя фактически, являлась лицом, занимавшим этот престол определенное время и в это время грех прелюбодеяния совершившим. Отсюда вывод, дети мои, никогда не отождествляйте бессмертную душу и бренную плоть, а Церковь Христову с образами служителей ее, даже с самыми верховными иерархами. Не забывайте, что последние есть такие же грешные и несовершенные существа, как все вы. И помните, что всякий раз Церковь находила в себе силы очиститься и в том величие ее есть, что даже столь тяжкие грехи отдельных ее служителей не могли поколебать авторитет ее и не отворотили от Церкви души живущих, — заявил он, победоносно взглянув на Мароцию. Та, поиграв своими черными бровями, весело улыбнулась. Оставшиеся ангелы тяжело вздохнули, отложив свои трубы до худших времен.

Папа очень скоро перевел разговор на обсуждение житейских тем, поинтересовавшись у каждого о новостях в их семьях, о здоровье родителей, о гостях, которые посещали их в последнее время, о будущих планах. Как уже говорилось, получение подобной информации было одной из главных причин, побудивших Сергия взяться за обучение детей патрицианских семей.

Занятия подошли к концу. Папа с учениками хором произнесли молитву, после чего подростки покинули библиотеку. Остались только Сергий, Мароция и Анастасий. Сергий знаком пригласил на благословение Мароцию, боясь остаться с ней наедине. Получив напутствие, она поцеловала руку папы, снова вонзив тому в ладонь свои когти, и вышла в коридор, чтобы по традиции дождаться Анастасия. Однако последний, в свою очередь, торопливо получив доброе слово от понтифика, вышел из библиотеки, то и дело оглядываясь на Сергия, а затем боком-боком, стараясь не глядеть на Мароцию, проследовал мимо нее. Мароция проводила его насмешливым с презринкой взглядом, после чего перевела такой же взгляд на Сергия. Тот быстренько отвел от нее глаза и начал перебирать пергаментные свитки, ища видимо какой-то очень важный в этот момент документ. Когда он украдкой посмотрел в сторону двери, там уже никого не было, Мароция ушла.

Сергий, оставив все свои свитки на столе, поспешил также покинуть библиотеку. Сгораемый от любовной страсти, епископ выскочил в коридор и проследовал к Латеранской базилике. Миновав храм, он уже чуть ли не бегом влетел в сад, как будто можно было всерьез рассчитывать на повторение приключения недельной давности. Наивность своих помыслов он очень скоро осознал — клуатр, конечно же, был пуст, понтифик своей торопливостью в такую жару только слегка загнал себя, и поэтому ему пришлось опуститься на одну из скамеек, обливаясь потом и тяжело переводя дух. Сергий впал в состояние жесточайшей тоски — он, прожженный бессовестный циник и авантюрист, был готов, как молоденький паж, разрыдаться от мысли, что его любимая, быть может, отринула его навеки. Все, достигнутое им на протяжении немалых лет, сейчас показалось настолько мелочным и не заслуживающим внимания, настолько никчемным, что он готов был вступить в сделку с Сатаной и отдать любому все свое положение и богатство, в обмен на молодость и возможность открыто любить.

Прошло еще немало времени, прежде чем папе удалось справиться с юношескими порывами, внезапно проснувшимися в его душе. Наверное, решил он, стоит прервать все эти занятия, доставляющие столько хлопот и переживаний или, что еще лучше, перепоручить их Анастасию. Хотя нет, его сын с этой распутницей опять получат возможность свиданий, а вот этого Сергий ни в коем случае не намерен был более допустить. Лучше уж действительно закончить обучение, тем более, что читать и писать он их худо-бедно обучил, и этого уже будет достаточно для того, чтобы им теперь считаться образованнейшими людьми своего времени. К тому же продолжение вольных бесед на библейские темы может и вовсе привести к опасным и непредсказуемым последствиям, сегодняшний разговор о том весьма красноречиво свидетельствовал.

С этими мыслями папа покинул сад, не спеша прошелся по Латеранской базилике, которая была практически пуста, и проследовал в свои покои. Слуги, как водится, отдыхали, готовясь к вечерним службам папы, и Сергий решил, что короткий сон будет самым лучшим способом успокоить свою душу и привести свои чувства в упорядоченное состояние. Войдя в спальню, он отпустил постельничьих и пошел к своему широкому ложу, закрытому плотным шелковым балдахином.

Он откинул занавески и уже начал забираться на свое ложе, как вдруг легким дуновением ветра до него донеслось:

— Infallibilitas!

Он оглянулся. Так и есть. Из-за штор, прикрывавших входные двери, белым ангелом — каким ангелом? демоном, самым настоящим демоном! — к нему подплывала Мароция, вновь ввергая его душу в трепет и растаптывая в пыль все попытки Сергия сохранить в себе остатки добропорядочности. На мгновение инстинкт самосохранения возобладал в нем, и он, вскочив с постели, подбежал к ней, кривя лицо в страшной гримасе и шипя, как пойманный собаками кот:

— Что ты здесь делаешь? Как ты сюда попала? Ты понимаешь, что будет, если тебя увидят здесь? Погибнешь сама и погубишь меня! Уходи прочь!

Мароция проскользнула мимо него и медленно подошла к его ложу. Сергий семенил за ней, потрясая кулаками и продолжая шипеть:

— Безнравственная! Ты понимаешь, где находишься? Ты можешь еще думать о чем-нибудь, кроме своей похоти?

Мароция села на его постель, ее платье обнажило ее восхитительные смуглые ножки, отчего шипение в спальне вдруг прекратилось.

— Ваше Святейшество, а вы жестоки. Еще утром я думала, что меня любят двое мужчин, двое таких славных и милых мужчин. А сейчас оказывается, что у одного из них страх перед учителем гораздо сильнее любви ко мне, а второй, обладая всей полнотой власти, ставит свои чувства ниже каких-то придуманных правил, чинов и условностей, хотя он сам, как никто иной, эти правила волен отменять и устанавливать.

— Вы слишком юны, Мароция, и не понимаете о чем, где, и с кем говорите. Вы посчитали мое проявление страстей достаточным основанием, чтобы теперь вот так вести себя? Вы ставите меня в неловкое положение перед учениками, задавая провокационные или еретические вопросы, всем видом своим показывая, что вы знаете правильный, но только в вашем понимании правильный, ответ. Вы врываетесь в мою спальню нисколечко не смущаясь, что может пострадать мой авторитет, да что там мой, авторитет самой Церкви!

— А вы подумайте, что будет ждать меня, если сейчас откроется штора и сюда зайдет кто-нибудь из ваших слуг? У вас пострадает авторитет, меня же просто забьют камнями, и никакие чины и должности отца моего меня не спасут. Не большим ли я рискую, приходя к вам? И не больше ли тогда мое чувство к вам, в сравнении с вашим?

— Да-да, дитя мое, ты немыслимо рискуешь. Но.…неужели ты в самом деле …..любишь…любишь меня?

— Во всяком случае, Ваше Святейшество, у меня захватывает дух от одной только мысли, что мной владеет сам папа Римский.

— Это не любовь, Мароция.

— Может быть, но это страсть, за которую мне не жалко жизни. А вам?

— Пойми же, дочь моя,……. И пожалей меня. Да, я грешный человек и сейчас умножаю свои грехи, общаясь с тобой, да, за все за это меня будет ждать суровое наказание Создателя нашего, но волею Господа он вознес меня на трон епископа Рима и, оскверняя сей трон, я гублю себя и оскорбляю Церковь Его! Если бы не этот трон, не эта тиара, ничто не смогло разлучить бы нас, клянусь тебе!

— Если бы не этот трон и не эта тиара, я никогда бы не дала себя в твои руки, — прямо и жестоко сказала пятнадцатилетняя девица.

Сергий надолго замолчал, переживая безжалостную правду ее слов. Мароция продолжала сидеть на его постели, болтая ногами, порой поднимая их чрезмерно высоко и на секунду задерживая.

— А Анастасия ты действительно любишь?

— Он удивительно милый и хороший человек. Мне нравится дразнить его, ……….как и тебя. Но с тобой игра интересней. Считай, что на Анастасии я слегка поучилась.

— Я прошу тебя, Мароция, уходи. По крайней мере, здесь нас не должны видеть.

— А где желает меня видеть Ваше Святейшество? Опять в запыленном саду на голой земле?

— Почему же? ……. Можно, например, после занятий…… оставаться в библиотеке. Надо сказать, у вас очень плохо с письмом, Мароция.

— О, вы даже не представляете как плохо. Терпеть не могу эти дурацкие тростниковые перья, от них пальцы стираешь в кровь! Вам нелегко меня будет научить, — с улыбкой добавила она.

— Сегодня же распоряжусь, чтобы в библиотеке установили ложе, на котором я мог бы после обеда читать там книги. Начну прямо завтра, чтобы никто не заподозрил неладное и не проследил связи.

— Вы чрезвычайно благоразумны и осторожны, Ваше Святейшество.

— Без этого, моя Мароция, я никогда бы не стал епископом Рима.

— Охотно верю, но знаю, что вы не совсем честны со мной.

— Отчего же?

— Мои родители, да и я сама, считаем, что добросовестная и осторожная деятельность есть добродетели для хорошего исполнения чужой воли. Но для того, чтобы эту волю начать диктовать самому, нужно в ответственные моменты не бояться браться за авантюру и идти против закона, против толпы и против правил.

Сергий усмехнулся.

— Согласен. Именно этим, прелестная Мароция, ты и руководствовалась, когда проникла сюда, не так ли?

— Именно, так.

— Но твои родители верно подсказали тебе, что риск, прежде всего, всегда должен быть оправдан, а кроме того и расчетлив, а потому, любовь моя, я прошу тебя все-таки сейчас уйти, скоро слуги будут здесь и неприятностей от этого мы оба получим гораздо больше, чем выгоды и удовольствия. Мы встретимся через неделю, я буду ждать этого дня, сгорая от своей грешной и несчастной любви к тебе, и буду успокаивать себя только тем, что мои чувства к тебе, невзирая на пост, занимаемый мной, чисты, как слезы мучеников. Такой чистой и честной бывает только первая и последняя любовь суетного человека.

Юная девица подарила почтенному и сухонькому епископу долгий и страстный поцелуй и заспешила к выходу. Перед самыми дверьми она оглянулась и с улыбкой произнесла невыразимо издевательски:

— Infallibilitas!

Эпизод 3. 1661-й год с даты основания Рима, 21-й год правления базилевса Льва Мудрого

(август 907 года от Рождества Христова)

Теодора Теофилакт была не только одаренной интриганкой своего времени, впервые, если не считать Юлию Месу , добившейся для женщины права заседать в римском Сенате, но также аккуратной и рачительной хозяйкой своего семейства. Ее муж, сиятельный граф Тусколо, управлял хозяйственной деятельностью всего Рима и, в связи с этим, было понятно, что до дел собственного дома у него в последнее время просто не доходили руки. Теодора с готовностью приняла на себя все бытовые проблемы семьи, и утро каждого ее дня теперь начиналось с отчета мажордома. Помимо этого, она сама организовала оживленную торговлю своего двора с друзьями и родственниками мужа, оставшимися в Византии, а также установила таинственные связи с восточными купцами, которые периодически привозили к воротам ее дома странные караваны, груженые какими-то книгами, материями и подозрительными снадобьями, в связи с чем о Теодоре в Риме среди простоватых хозяюшек поземкой стелилась дурная слава.

В полном ведении Теодоры было и воспитание детей. Точнее дочерей, ибо старший сын Теофило целыми днями пропадал с отцом, стараясь вникать во все дела последнего, так как со временем именно ему подразумевалось передать все чины и должности, занятые Теофилактом. Сын Теофилакта, восемнадцати лет от роду, статью своей и лицом опровергал известный тезис, гласящий, что первый сын должен быть непременно мамин. Он во всем походил на отца, разве что, быть может, по молодости лет отличался более пылким и неосторожным нравом. Два года тому назад Теофилакт отрядил его в Константинополь, где Теофило поступил в одну из военных школ Византии, приобретая опыт будущего воина, а также знакомясь с основами чтения и письма. Однако этой весной сын прибыл в Рим, где, едва взбежав на родительский порог, по великому секрету пожаловался отцу на позорную болезнь, приобретенную им, видимо, в погоне за знаниями, в одном из злачных кварталов Константинополя. Отец, будучи не в силах помочь ему делом, немедленно выдал его тайну матери, которая, осмотрев сына, нашла его состояние вполне излечимым, что спустя небольшое время к счастью подтвердилось, ибо Теодора немало сил и времени потратила на изучение премудростей медицины, и вышеупомянутые скляночки, прибываемые к ней с Востока, содержали, в большинстве своем, самые современные настойки и бальзамы. Впрочем, справедливости ради, надо будет сказать, что в небольшой степени злые языки тоже были в чем-то правы — лаборатория Теодоры была уставлена не только целительными, но и смертельными снадобьями, и в эту лабораторию вход любому постороннему был запрещен под страхом смерти.

Итак, Теодора полностью занималась воспитанием дочерей, причем ее методы и характер воспитания разительно отличались от принятых в римском обществе десятого века. Так, она единственная из римских фамилий отдала свою старшую дочь Мароцию на обучение в Латеранский дворец к папе, несмотря на то, что общепринятое мнение считало излишним и даже вредным для здоровья и физиологии подобные занятия для девочек. За Мароцией вскоре должна была последовать и младшая дочь Теодора, которой шел десятый год. Маленькая Теодора внешне, как и Теофило, опять-таки была больше похожа на своего отца, такая же крепенькая телом и духом, ко всему прочему она обладала отчего-то светлорусыми волосами, что временами наполняло сознание Теофилакта мрачными подозрениями. Младшая дочь росла в обстановке уже сложившихся, весьма натянутых отношений между родителями и не могла не чувствовать какое-то отчуждение к себе со стороны отца, да и мать не сказать, чтобы проявляла к ней особую ласку. Недостаток родительской любви девочка инстинктивно пыталась компенсировать общением со своей старшей сестрой Мароцией, за которой маленькая Теодора следовала буквально повсюду и во всем старалась ей подражать.

По мере взросления дочерей семейство Тусколо волей-неволей должно было начать заботиться об устройстве их судьбы. С сыном Теофило было все предельно ясно — свою карьеру он будет строить на постах в римском муниципалитете и попытается развить впечатляющие достижения своего отца. Что касается дочерей, то вот уже несколько лет к графам Тусколо наведывались знатные фамилии Рима со сватовством к ним, в первую очередь к Мароции. Теофилакт и Теодора всякий раз отвечали сватам вежливым отказом, полагая, что красота их дочерей и пост, занимаемый ими самими в Риме, достойны лучшего предложения и лелеяли мечту породниться с благородными родами Италии, а, возможно, чем черт не шутит, германских земель или Византии. Увы, но в этом плане на горизонте покамест ничего не возникало. Подходящий вариант у них, впрочем, был под боком, в лице Гуго и Гвидо, сыновей Берты Тосканской, но по вполне понятным причинам такой альянс возможным не представлялся. В итоге все это привело к тому, что пятнадцатилетнюю Мароцию по тем временам можно уже было назвать «засидевшейся в девках», однако хладнокровная и расчетливая Теодора-старшая не считала нужным в этом вопросе принимать скоропалительные решения.

Мароция, однако, вошла в опасный возраст, и это требовало от Теодоры дополнительной осторожности и наблюдательности. Летом 907 года она заметила перемены, произошедшие с Мароцией, в частности, ее постепенный отход от детских привычек и детского еще поведения, а, главное, изменившийся стиль общения с мужчинами. На какое-то время Теодора решила взять паузу и проверить свои подозрения, но очень скоро сделала для себя окончательные выводы — Мароция потеряла невинность.

Она должна была немедленно разоблачить дочь, выяснить, с кем она проводит время, и постараться вовремя разрушить эту связь. В этих своих действиях она в десятую очередь осуждала дочь за распутное поведение, более всего ее тяготили мысли, что Мароция, поддавшись юношеским инстинктам, могла спутаться с каким-либо нечистоплотным или опасным авантюристом, тогда как мать с такой тщательностью готовила ее к лучшей доле. В один из дней она позвала своих дочерей в термы, так сказать, для планового осмотра их здоровья.

Первой, хихикая, отмучилась младшая Теодора, мать приказала ей немедленно идти в игровые комнаты. Теодора осталась с Мароцией наедине, дочь старательно избегала встретиться с матерью взглядом.

Спустя несколько минут последние сомнения были развеяны. Теодора с Мароцией сели друг напротив друга. Мать не спеша вытерла руки полотенцем и достаточно спокойным голосом произнесла:

— Ну рассказывай, доченька.

— Что рассказывать?

Ответом была хлесткий удар полотенцем по лицу, которым мать наградила зарвавшуюся дочь.

— Потаскуха! Тебе надо объяснять? Рассказывай, кто тебе удружил, один он такой счастливый или уже не один, давно с ним встречаешься и где? Живо!

Мароция молчала, ее темные глаза начали заполняться слезами, подбородок задрожал.

— Боялась не успеть попробовать? Посчитала себя взрослой? Кто он?

Мароция разрыдалась. После нескольких повторных вопросов, поняв, что от нее ничего в таком состоянии не добьешься, Теодора хлестнула ее еще раз полотенцем по голове, после чего заговорила вкрадчивым заботливым тоном.

— Пойми, глупая, твоя красота подарок тебе от Создателя, о котором мечтает добрая половина женщин. Еще одним богатством является тот пост, которого твой отец достиг в Риме. Богатством своим можно распорядиться по-разному. Его можно прокутить в сомнительных пирушках, в дешевых тавернах, и там, в этих притонах, остаться навеки, а можно вложить свое богатство в прибыльную операцию и получить невиданные барыши. Но для этого нельзя спешить и своим имуществом необходимо разумно распоряжаться. Уважение к нашей фамилии растет с каждым годом и скоро самые знатные европейские дворы не побрезгуют вступить с нами в родство. Что же ты делаешь, дрянь? Пойми, ты сама, сама уже дала своей красоте, своему телу низкую оценку, раз продала его за бесценок какому-то проходимцу, только потому, что тебе захотелось ощутить удовольствие плотской связи. Так ты мне скажешь, с кем ты была?

Рыдания Мароции перешли в икоту, говорить она не могла. Закрыв лицо руками, она только кивала головой, как будто соглашалась по всем пунктам с пламенным монологом своей матери.

— Чего ты киваешь головой, дура? Кто он, простолюдин, слуга нашего двора?

Мароция отрицательно мотнула головой.

— И на том спасибо. Хорошо, быть может он, — в ее голосе появилась надежда, — из благородного семейства?

Мароция тряхнула головой еще сильнее. Теодора вскрикнула от отчаяния и в третий раз прошлась полотенцем по голове своей дочери.

— Дура! Потаскуха! Ну я так и знала. Теперь даже и нечего рассчитывать на франкские и тевтонские дворы, эти святоши женятся на девственницах, хотя и заводят потом тысячи конкубин. …..Так он, видимо, горожанин?

Снова нет. Мароция по-прежнему мотала головой, захлестнувшая ее истерика не давала говорить.

— Вот так дела. И как прикажешь тебя понимать? Стоп! Неужели ….. он что, служитель Церкви?

Мароция согласно кивнула головой. Теодора всплеснула руками.

— Трижды дура! Так и есть, она просто хотела повеселиться и для этого нашла какого-нибудь похотливого клирика или некрепкого на передок монашка.

Мароция отрицала.

— Ты хочешь сказать, что это кто-то повыше? Будь это с кем-то другим, я бы от души повеселилась бы, слушая твой рассказ, но в нашем случае, что монашек, что священник все едино. Взять с них нечего, свое мерзкое дело они сделали, и кроме позора из этого ничего не может выйти. Что?

Мароция подняла указательный палец к небу.

— Вот порадовала, он не простой монашек! Священник? И не священник. Опять выше? А кто же?

Мароция прекратила рыдать и уставилась на мать странным немигающим взглядом. Теодору вдруг пронзила страшная догадка.

— Это….это……это Сергий?

Мароция кивнула и закрыла лицо руками. Теодора встала со скамьи, ей не хватало воздуха.

— Это ….. это Сергий….помилуйте…..Вот так учитель, научил так научил! Это папа Римский ….. это сделал папа Римский, и как теперь всем нам быть? — бормотала она, очевидно свыкаясь с новым положением вещей в этом мире.

Внезапно она расхохоталась. Она смеялась все громче и громче, теперь уже ее била неукротимая истерика, а Мароция с непонимающим страхом смотрела на мать. На секунду Теодора остановилась.

— А ты мне не врешь?

— Нет, матушка, какой мне смысл так врать?

И Теодора вновь забилась в жутком смехе. Наконец она немного успокоилась, хотя плечи ее по-прежнему сотрясались, и она заговорила с Мароцией предельно ласково:

— Ну, дочь моя, ты меня и удивила. А я-то думала, что ты по глупости дала себя какому-то конюху. Нет, шалишь, наша кровь глупостей не приемлет! Да, признаю, ты меня обставила, дочь моя, нет, ну вы подумайте, сделать своим любовником папу Римского!

Вдруг она спохватилась и перешла на шепот:

— Тсссс, милая, об этом никому не слова, в том числе и отцу! И прошу тебя, будь аккуратна с Сергием, и в постели, и в разговорах. Будешь умницей, а ты ведь ей всегда была, и даже сама не представляешь, как все это можно будет обернуть с великой пользой для себя. Да что ты, даже я сейчас в полной мере не представляю! Только будь умницей!

Она поцеловала дочь и отпустила ее к себе. Оставшись одна, Теодора расплылась в лукавой улыбке:

— Ну что же, Ваше Святейшество, отныне вы будете делать только то, что я вам скажу. Обучаете, значит, детей наукам? Вижу, вижу, как проходит обучение. Потянуло вновь на сладенькое, святой отец? Будь готов за это заплатить!

Эпизод 4. 1661-й год с даты основания Рима, 22-й год правления базилевса Льва Мудрого

(сентябрь 907 года от Рождества Христова)

В один из первых сентябрьских дней 907 года, ранним утром, к воротам дома Теофилактов на Авентине подъехали два всадника, судя по одежде, имевшие отношение к равеннскому епископату. Возле ворот башни они, обнявшись друг с другом, расстались — один из них взял курс к Латеранскому дворцу, второй постучался в графские ворота.

Спустя несколько минут граф Тусколо со своей супругой уже спешили навстречу утреннему гонцу, имевшему вид печальный и взволнованный. Завидя хозяев, гонец склонился в поклоне и передал им пергаментный свиток.

— Мессер, скончался его высокопреподобие отец Кайлон, архиепископ Равеннский. Мой товарищ отправился с этой же вестью в Латеран к Его Святейшеству.

Прочитав молитву за упокой души архиепископа, которого они отлично знали, и с которым вели дружескую переписку, семья графа Тусколо вернулась к семейному столу, где уже был накрыт завтрак.

— Очевидно, папа Сергий в ближайшие дни отправится в Равенну. Назначение второго человека в Западной Церкви не может пройти без участия первого, — многозначительно заметил Теофилакт.

Теодора согласилась с ним. Ее мысли были, видно, заняты чем-то важным, поскольку за все оставшееся время она не проронила ни слова. По окончании завтрака, улучив момент, графиня увлекла за собой Мароцию на открытую террасу дома, где она могла говорить с ней без опасности быть подслушанной.

— Скажи мне, дочь моя, завтра ведь пятница, ты завтра увидишь Его Святейшество?

— Да, матушка.

— И……, как ты думаешь, завтра он ….окажет тебе свое восхищение твоими знаниями?

Мароция хмыкнула.

— Он говорит, что всякий раз считает дни до нашего свидания.

— Вот и прекрасно. Я попрошу тебя достать у него из покоев или где у вас там происходит это ваше …. обучение, что-нибудь принадлежащее только ему, что-нибудь, что однозначно указывало на то, что я в курсе ваших отношений.

Мароция испуганно расширила глаза.

— Не бойся моя милая. Ну подумай, что он может с тобой сделать? Или это ты сама боишься потерять такого прекрасного учителя, а?

Теодора обняла свою дочь.

— Ничего не бойся, он в наших руках. А что ты думаешь? Чтобы чего-нибудь добиться в этой жизни приходится делать вещи неприятные и даже преступные!

— Я все исполню, матушка.

Вечером следующего дня Теодора получила от дочери сплетенную из золотых нитей кисть от папской подушки.

— Прекрасно, прекрасно, Мароция. Кстати, он не говорил тебе, собирается ли он в Равенну?

— Да, отбудет туда послезавтра.

— Это просто чудесно, моя дочура. Ну что же, значит, завтра мне необходимо ему будет сказать пару напутственных слов, чтобы дорога в Равенну для нашего святейшего Сергия была легкой и приятной. И принесла пользу всем нам.

Папа Сергий был немало смущен и озадачен, увидев в субботний день, на утренней мессе, в толпе молящихся и жаждущих причастия, жену сенатора и консула Рима Теодору Теофилакт. Нечасто эта ослепительная особа наведывалась за папским благословением в Латеран, предпочитая, по слухам, молиться в базилике Святого Павла за Крепостными Стенами, где службы с недавнего времени отправлял кардинал Ландон. Одетая в кроваво-красное платье, с такого же цвета паллой на голове, Теодора усердно пела молитвы и отбивала поклоны, благо прихожане, как по команде, предоставили ей достаточное свободное пространство. Некоторые, зная ее в лицо, сделали это из соображений почтительности, большинство же, состоящее из паломников, отодвинулись от нее инстинктивно, уж больно разительный контраст представляли ее одежды с их лохмотьями.

Служба перешла в стадию причащения и Теодора послушно встала в очередь. Несколько римлян, услужливо кланяясь ей, приглашали пройти вперед них, в надежде, что жена сенатора запомнит их небольшую услугу, но Теодора жестом отклонила все их предложения, одарив каждого чарующей улыбкой и подарив их сердцам некоторую надежду на осуществление карьерных планов. Приняв наравне со всеми Тело и Кровь Христа, Теодора не покинула базилику, и Сергий понял, что предстоит важный разговор. Из всех многочисленных возможных тем предстоящей беседы он боялся только одной.

— Рад видеть вас, прекрасная графиня, в величайшем Храме Господнем! Позвольте выразить вам мое восхищение цветом вашего лица и ослепительным сиянием глаз!

— Ваше Святейшество, подмеченное Вами суть результат прослушанной мной службы. Мой разум очищен, прежде всего, вашими стараниями. Слово Божие, излитое чрез Вас, наполняет светом мои глаза!

— Да, слово Господа нашего наполняет силой дух наш, вследствие чего все суетные наши проблемы и устремления кажутся нам ничтожными и смешными. Но, даже уменьшившись до невероятного размера, они, увы, не могут исчезнуть вовсе. Так и у вас, я вижу, есть ко мне какое-то дело, которое вносит сомнения в вашу душу даже после торжественной мессы.

— От вас невозможно ничего скрыть, Святейший. Я бы просила уделить мне несколько минут вашего драгоценного времени, и прошу заранее простить, если моя просьба не согласуется с вашими планами на сегодняшний день.

— Для вас, обворожительнейшая из живущих, мой слух и разум открыт в течение всего дня и ночи. Где вы желаете, чтобы я выслушал вас? В приемной?

— О нет, разговор не должен касаться даже случайным образом чьих-то посторонних ушей. Лучше всего, если вы не возражаете Святейший, мы бы, наверное, смогли переговорить в ваших покоях.

Сергий уже почти готов был согласиться, как вдруг память пребольно толкнула его локтем в бок и напомнила о печальной кончине Бонифация Шестого. По слухам Теодора, на тот момент их со Стефаном и Агельтрудой послушная марионетка, выполнила приказ, навестив Бонифация именно в спальне. Что если …..?

— Нет, милая Теодора, мои кубикуларии как раз сейчас занялись обновлением моей постели, и мне было бы неловко нарушать их труд. Думаю, будет лучше и безопаснее для нашего разговора, если мы его проведем на свежем воздухе, скажем, в клуатре Латерана.

— Но мы не потревожим ваших кубикулариев, если переговорим в вашей библиотеке.

Сергию решительно не нравилась настойчивость Теодоры, но он не нашел повода ей отказать. Папа и его спутница проследовали в библиотеку, прошли мимо широкого ложа, устроенного специально для чтения папой пространных и утомительных книг. Ложа, на котором лежали несколько подушек, тут же узнанных Теодорой по их свисавшим золотым кистям. Папа сел за широкий стол, за которым он обычно вел занятия, а Теодора заняла одно из ученических мест. По иронии, она села на место своей дочери, и папа не мог не обратить внимания на этот факт.

«Да, они, конечно, на редкость похожи. Но в глазах матери я не вижу той чистоты и наивности, которые еще пока исходят от ее неискушенной дочери. Что же тебе надо на этот раз, какую опасную игру ты теперь затеваешь?»

— Уже целых три года наша Святая Церковь имеет в Вашем лице своего достойного пастыря! Три года в Италии царят мир и спокойствие и кто, как не преемник Святого Петра, молящийся за нас, своей рукой и своим авторитетом повинен в этом?!

— Благодарю за похвалу моим скромным деяниям, любезная Теодора, но три года срок, увы, весьма небольшой, чтобы можно было с уверенностью говорить, что мир на наших полях надолго!

— Да, это так, Святейший, спокойствие, даже управляемое вашей рукой, может оказаться весьма непрочным. Я получила печальное известие о кончине благочестивого Кайлона, архиепископа Равеннского и правой руки вашей!

Сергий и Теодора воздали молитву за упокой души усопшего.

— Равеннская кафедра по своей значимости является второй в Западном мире, — продолжила Теодора, — вы уже продумывали кандидатуру епископа?

— Почтенный Поджо, священник флорентийской Церкви Святого Лаврентия, видится мне достойной кандидатурой, — твердым голосом заявил Сергий, это решение он принял как окончательное, поэтому и говорил о нем столь безапелляционно.

— Вы все не можете забыть о своей привязанности к тосканскому дому?

— Благородная графиня, — сухо ответил ей Сергий, его вечно щурящиеся глаза сузились до щелочек, — мое решение проистекает из высоких достоинств отца Поджо, кроме того, не стоит забывать, что выборы епископа осуществляет община равеннской епархии и мой голос там далеко не единственный, хотя и весомый.

— И все же, Ваше Святейшество, появление человека, не связанного с интересами Рима на таком посту грозит в будущем возникновением непонимания между верховными иерархами, которое легко может перетечь в неподчинение и вражду. Особенно если этот человек обязан моей любимой подруге Берте.

«Можно подумать, что там, где за дело берешься ты, всегда воцаряется тишь да гладь», — подумал Сергий. Вслух же он ответил:

— Я не считаю графиню Берту Тосканскую и ее супруга врагами Рима и моими врагами.

— Так было до сего момента. Тосканский граф никогда не нападает, не создав себе значительного перевеса в своих козырях, но горе тому, кто попадает в его сеть без сил и поддержки. Адальберт давно зарится на земли Пентаполиса и со своим человеком на епископской кафедре в Равенне он может пуститься на любую авантюру, вплоть до неподчинения трону Святого Петра.

Сергию ее аргументы показались не слишком убедительными, но он решил сменить тактику и понять, чего хочет сама Теодора.

— В Ваших словах всегда присутствует мудрость и осмотрительность, Теодора. Поздравьте себя, вы поколебали мою уверенность. Но критика хороша, когда есть альтернативное решение проблемы. Есть ли оно у вас, несравненная красавица?

Теодора улыбнулась так, что заставила Сергия вспомнить Мароцию.

— Разумеется, Ваше Святейшество.

Сделав вид, что глубочайшим образом задумалась, Теодора, выдержав необходимую паузу, пошла в решительную атаку:

— Выбор должен быть сделан из святых отцов ваших земель. Только в этом случае папский престол будет избавлен от посягательств на его имущество со стороны хищных соседних сеньорий. Вспомните, сколько раз вашим людям приходилось оборонять ваши земли от набегов вроде бы христианских владык Беневента, Тосканы, Капуи? Я целиком согласна с Вами, что нынешнее спокойствие только с виду кажется прочным и может быть нарушено в любой момент. Есть человек, который, помимо высших христианских достоинств, успел зарекомендовать себя, как преданный Риму мудрый правитель и храбрый воин. Я настоятельно рекомендую Вашему Святейшеству задуматься о кандидатуре Иоанна, епископа Болоньи.

И с этим словами Теодора, встав со своего сидения, склонилась в глубоком поклоне и стала дожидаться ответа. Сергий же нахохлился больше прежнего. Не сказать, чтобы он имел что-то против самого Иоанна Тоссиньяно, о котором местный клир отзывался весьма уважительно, если не считать одного пикантного момента, но папе больше всего претило стать зависимым от одной из этих соперниц, Берты и Теодоры, сколь красивых, столь и коварных.

— Ваша кандидатура, милая графиня, действительно вызывает уважение и я рад был бы ее принять, но….. Но вы забыли действующее правило Церкви, переход с одной епископской кафедры на другую запрещен!

— Ваше Святейшество, это правило еще недавно столько раз нарушалось, что….

— Вы сами отметили, мудрая Теодора, что последние годы принесли мир и спокойствие стране. Смуты же, войны и преступления как раз и объяснялись тем, что Формоз и его ученики попирали своими нечестивыми ногами это правило и по очереди узурпировали Святой трон.

— Вы, Ваше Святейшество, также воспользовались нарушением этого права, — мягко заметила Теодора, подмечая все нарастающее раздражение Сергия.

— Я, графиня, этого правила никогда не нарушал и, надеюсь, не нарушу и впредь. Да, я был рукоположен епископом города Чере все тем же Формозом, который этим назначением думал лишить меня права претендовать на престол Святого Петра! Однако вы забываете, что все, я подчеркиваю, все решения Формоза были признаны ничтожными самим собором Церкви!

— Который теперь называют Трупным синодом и чьи решения следующим церковным собором были также аннулированы, а значит…..

— Ничего не значит! — вдруг заорал Сергий, потеряв остатки терпения. Опомнившись, он быстро перешел на шепот, в котором раздражение все равно время от времени выказывало свои огненные языки, — знаете что, Теодора, я вам скажу? Вы выбрали крайне опасный и неверный в принципе путь продвижения объекта вашей любви. До меня доходят слухи о ваших отношениях с епископом Иоанном, его паства жалуется, что вы занимаетесь с ним плотской любовью, не выходя из церквей Божьих. Я, заметьте, еще ни разу не дал этим слухам распространиться далее себя, во всем поддерживаю и благословляю вас и его, и верю, что ваши души не покинул Господь, но всему ведь есть предел! Вы представляете, насколько упадет авторитет Церкви, насколько возликуют ее враги, враги Рима, мои враги наконец, если ваш Иоанн, заняв, как вы справедливо отметили, вторую по значимости кафедру Церкви, продолжит жить во грехе с вами? Чего еще худшего может случиться тогда в мире?

— Только, если во грехе начнет жить сам папа Римский! — спокойно и четко произнесла Теодора.

Сергий на мгновение осекся. Этой доли секунды хватило Теодоре, чтобы окончательно убедиться, что Мароция ей не наврала.

— Надеюсь, что этого никогда не случится, — сказал Сергий, чьи нервы в многолетне-кипящем котле интриг успели закалиться до булатной стали.

Теодора молчала, с легкой «фамильной» усмешкой разглядывая его, и не спешила продолжить разговор. Шли секунды, и папе с каждым мгновением под этим взглядом становилось все неуютнее, этим молчанием Теодора нашла лучший способ вывести его из себя.

— Сожалею, графиня, что вынужден был отказать вам в вашей просьбе, но я прошу окончить разговор.

— Вы мне не откажете, Ваше Святейшество. Вы мне не сможете отказать.

— На чем основана такая уверенность?

— Вы не сможете отказать в просьбе тем, чья любовь настолько неистова, что разрушает любые преграды — христианские, общественные, военные, моральные.

Сергий усмехнулся.

— Вы не сможете отказать мне, ибо вы лучше прочих понимаете нас.

— Отчего же?

— Потому, что случилось более худшее, чем наша связь, и не кто другой, как именно вы находитесь теперь в такой же ситуации.

Сергий изобразил крайнюю степень возмущения:

— Знаете, что, Теодора, я всегда имел расположение к вам, но сегодня вы перешли все рамки. Что вы такое о себе вообразили, если обращаетесь к преемнику Святого Петра с оскорблениями, достойными казни их произнесшему?

— Если казни достоин тот, кто произносит напраслину и оскорбляет Церковь, то какое наказание должно ожидать епископа Рима за плотскую связь с пятнадцатилетней девицей, которую он якобы обучает премудростям наук?

— Я мог бы отдать вас под суд прямо сейчас, Теодора, — зашипел Сергий, все лицо его покрылось ярко красными пятнами, под цвет платья гречанки, — но я сделаю вид, что вас сегодня не видел и не слышал. Подите вон!

— Охотно удалюсь, Ваше Святейшество, но для начала я хотела бы вам вернуть то, что моя Мароция у вас забрала на память. Кажется, это вот от тех подушек?

И она протянула ему золотую кисть.

— Хотя нет, я оставлю это себе на память, до того момента, когда епископ Рима потащит меня в суд за клевету!

Сергий поник, на его голом черепе выступила обильная испарина. Теодора с удовлетворением разглядывала побежденного папу.

«Бедное дитя! И ведь хватает ей сил терпеть ласки этого мерзкого потного гнома! Впрочем, на что иной раз не пойдешь ради своей корысти и тщеславия! И мне ли не знать этого? Но все же она повзрослела слишком рано».

— Значит, она все рассказала? — сдался Сергий, — Умом она не в вас.

— Да, Святейший, рассказала, но не спешите укорять ее. Мне открылась ее тайна случайно. Я же мать и должна следить за своими дочерьми.

— У меня изначально было подозрение, что вы намеренно подложили ее под меня.

— Я не смогу доказать вам обратное, но уверяю, что это не так. В любом случае, Ваше Святейшество, вы польстились именно на ее молодость и красоту, избрав ее среди прочих.

— Да, польстился. И я чувствовал, что расплата за это настигнет меня еще в этом мире. Я чувствую теперь себя захваченным в рабство.

— О, не стоит меня бояться, Святейший. Наши интересы на самом деле совпадают практически всегда и во всем. Я могу быть уверена, что они теперь совпадут и в Равенне?

Сергий устало махнул рукой.

— Можете. Я теперь в полной вашей власти. Ваш конюх или поваренок имеет больше свобод, чем я. Одно ваше слово — и меня забьют камнями при первом же появлении в Риме, как несчастную папессу Иоанну.

— Ваше Святейшество, обещаю вам сохранить вашу тайну и …… не препятствовать вашим дальнейшим встречам с моей дочерью.

— Какая любезность!

— Я думаю, что ваши встречи будут более безопасными и вызовут меньше кривотолков, если будут проходить в нашем доме.

— Мне тяжело будет видеть ту, которая предала меня! А вы, вы, между прочим, позволяете себе рисковать своей дочерью! А что если это станет известно Риму? Ее казнят и казнят чрезвычайно жестоко!

— Она, как я уже успела убедиться, взрослая девочка и должна отдавать себе отчет в своих действиях.

— А если бы я продолжал упираться насчет назначения вашего Тоcсиньяно, вы, вы пожертвовали бы ею? — Сергий вздрогнул от допущения самой такой мысли, перед глазами предстал образ Мароции, с мольбой протягивающей к нему руки за помощью.

Теодора была холодна как камень.

— Представьте себе, моя любовь заставила бы меня сделать даже это.

— Вы погубили бы свою дочь?

— Ради моего Джованни я с радостью погублю мир! К тому же, моя дочь рождена мной от человека, с которым меня в настоящее время мало что связывает, разве что общие интересы в городе.

Опасная оговорка. Сергий отметил эту оплошность и пообещал себе всенепременно этим воспользоваться. Возможно, это почувствовала и сама Теодора, поскольку торопливо заговорила о другом:

— Не держите зла на мою дочь и на меня, я уважаю и понимаю ваши чувства. В мире подчас столько глупых и досадных условностей и правил, что для любви там не находится места, и любовь завоевывает свое право быть, тесня эти условности и правила. Я влюблена, Святейший, и моя любовь не знает преград, и не признает законов, и потому и я, и мой любимый плевать хотели на осуждение всего мира. А вы и Мароция, ….. вспомните ее сейчас, вспомните и немедля ответьте — разве вы не испытали то же самое, когда впервые прикоснулись к ней? Разве она уже не погубила вашу душу? Разве мы теперь не понимаем друг друга? Если нет, то вы не любите ее.

Эпизод 5. 1661-й год с даты основания Рима, 22-й год правления базилевса Льва Мудрого

(сентябрь 907 года от Рождества Христова)

Все утро следующего дня папа Сергий посвятил приготовлениям к своей поездке в Равенну. Человек недоверчивый, дотошный и хозяйственный, он вникал в каждую мелочь процесса сборов, ежеминутно проверяя и пересчитывая комплекты своего постельного белья, количество засоленных бараньих тушек и, особенно, корзин с вином, почему-то, по словам его слуг, более прочего подверженным случайным пропажам и уничтожениям. Отдельного внимания понтифика также удостоились священные реликвии, предназначенные для подношения в дар новому архиепископу Равеннскому, и дорогая кухонная утварь.

Сергий с радостью погрузился с головой в заботы, посвященные предстоящему отъезду. Хлопоты позволяли ему хотя бы ненадолго отвлечься от тяжелых мыслей, обуревавших его сознание после визита Теодоры. Сергий досадовал на себя, на Мароцию, на ее мать, всюду сующую свой нос, и вообще на весь Божий свет. Еще вчера он чувствовал себя могущественнейшим из живущих, чье слово с придыханием ловят самые сильные мира сего и воспринимают как непреложную истину, еще вчера он, собираясь в Равенну, представлял, как милостью своею будет одаривать тамошний клир и повелевать местными и пришлыми баронами. А сегодня Сергий ощущал себя безвольной марионеткой, которую ловкая женщина, направляет к черту на рога, где он будет, нарушая все церковные правила, навязывать собору ее желание видеть своего любовника в пурпурной сутане епископа. До чего же, однако, изобретательная в своих методах карающая длань Господа — за свое прелюбодейство он будет устраивать и потакать прелюбодейству чужому!

Площадь перед Латеранским дворцом постепенно заполнялась папским обозом. Римляне и гости города жались по краям площади, с любопытством взирая на приготовления и желая лично проводить в дальнюю дорогу преемника Святого Петра. К полудню явилась сотня городской милиции, которой в течение будущего месяца надлежало стать личной охраной папы. Оптион милиции почтительно преклонил знамя Рима к ногам папы и передал Сергию рекомендательное письмо на себя, подписанное Теофилактом. Папа приветливо кивнул солдатам и мысленно поблагодарил Теофилакта за столь внушительный отряд — несмотря на спокойствие последних лет ни в коем случае нельзя было забывать о мусульманских и христианских разбойниках, орудовавших на дорогах Италии.

Вслед за охраной на площади перед Латераном появились роскошные носилки убранные ярко-красными тканями с перемежающимися на нем изображениями византийского орла и римским девизом S.P.Q.R. , использование которого впервые, после гибели Великой Империи, возвращалось в моду. При виде их Сергий вновь насупился, а мрачные мысли начали досаждать вновь. Носилки принадлежали семейству Теофилактов.

«Опять ты. Что тебе еще надо от меня? Решила нагрузить меня в дорогу еще парой своих невинных просьб? Дорого же мне обойдется, я чувствую, моя слабость в отношении к ее дочери. Как же ловко они меня развели!»

Дверь носилок открылась и на подножке появилась крохотная узкая ступня. Сердце старого папы екнуло, словно у молодого любовника, дождавшегося глубоко за полночь шагов своей возлюбленной. Носилки находились от папы на почтительном расстоянии, сам Сергий страдал сильной близорукостью, но все это не помешало ему пусть не увидеть, но почувствовать — это не Теодора, это она!

Мароция подошла к нему и склонила голову для благословения. Папа произнес дежурные слова, напустив на себя вид чрезвычайно холодный и обиженно-строгий. Рядом продолжали сновать слуги, Мароция немного растерянно обернулась по сторонам и Сергий, поняв ее намерения, отвел ее в глубину колоннады.

— С каким очередным заданием от своей матушки вы прибыли ко мне, дитя мое? — без обиняков и прелюдий начал Сергий.

— Я прибыла сюда, чтобы пожелать доброго пути моему покровителю, епископу Рима, и …….мужчине, который мне дорог.

— Вот как! Настолько дорог, что любая тайна его вашими милыми устами становится достоянием гласности? Настолько дорог, что вы воруете кисти от подушек его опочивальни?

— А что мне было делать? Мать обнаружила мою великую потерю, и мне надо было что-то отвечать и как-то объясняться. Если бы я сказала про Анастасия, боюсь, ее реакция была много хуже. Я была неправа?

— В отношении себя вероятно правы, Мароция, но ваши слова чрезвычайно навредили мне, и я еду в Равенну с тяжелым сердцем.

— Много ли времени займет ваша поездка?

— Недели три, может быть месяц.

— Что же мне делать в ваше отсутствие, каких развлечений искать?

— Мароция, мне решительно не нравятся ваши слова.

— Отчего же? Вы уезжаете на такой срок и оставляете деву томиться в неудовлетворенной любовной страсти. А, может быть, вы позволите мне встретиться с Анастасием? — добавила она, приняв вид глупенькой и пустой девчонки.

— Вы говорите поразительные глупости, Мароция! И, кстати, спасибо, что напомнили про Анастасия, надо будет его взять с собой.

— Я смотрю, в Равенну собирается весьма многочисленная компания.

— Да? Кто-то еще собирается на выборы епископа?

— Да, моя мать.

Сергий, невзирая на свое пребывание в святом месте, негромко чертыхнулся. Мароция округлила на него свои темные глаза и весело расхохоталась.

— Не любите вы, оказывается, нашу семью, Ваше Святейшество! Странно, мои родители всегда блюли ваши интересы и немало сделали для вашего выдвижения. Мой отец является главой вашего города, я пала под вашим обаянием и страстью, и, тем не менее, наша фамилия заставляет вас призывать Люцифера!

— Ваш отец и вы значите для меня совсем иное, чем ваша мать, Мароция, — сказал Сергий и вспомнил вчерашние слова Теодоры.

— Чем вам не угодила моя матушка? Она оказалась целомудренней меня?

Сергий некоторое время молчал, глядя на Мароцию, и пытался понять, говорит ли та искренне, играет ли с ним в кошки-мышки по примеру своей матери, и насколько Мароция готова воспринять то, что он ей скажет. Наконец он решился.

— Мароция, душа моя, выслушай меня до последнего слова и постарайся не перебивать. Я не виню тебя в том, что ты рассказала своей матери о наших отношениях. Ты дорога мне, как дорог последний луч солнца, скользящий по постели больного, который больше всего боится, что никогда более не увидит его. Ты еще слишком юна, чтобы разбираться во всех тонкостях интриг, но рано или поздно тебе предстояло бы этому научиться и как раз в твоем случае эта пора, похоже, наступила слишком рано. Итак, слушай, какие события нас всех ожидают в Равенне, и оцени сама, какую роль в этом сыграли наши отношения, переставшие быть тайной…..

Сергий передал в подробностях свой разговор с Теодорой, не жалея словесных красок при описании страсти Теодоры к епископу Иоанну, опуская пафосные слова сенатриссы о силе настоящей любви и, наконец, дословно процитировав слова Теодоры об ее отношении к своему мужу. По мере его слов, лицо Мароции все более мрачнело, слова Сергия о взаимоотношениях ее родителей повергли дочь консула в заметную печаль.

— Признаться, я замечала и удивлялась тому, что мои родители весьма холодны в общении друг с другом, но я считала, что, таким образом, они дают нам пример сдержанности и уважительного отношения. Отец действительно странным образом реагировал на поездки матери в Болонью и имя Джованни да Тоссиньяно я тоже несколько раз слышала.

— Вы можете подумать, дитя мое, что я возвожу напраслину на вашу мать. Прошу вас, найдите в себе силы и смелость заговорить об этом с вашим отцом.

— Я так и сделаю. Я обязательно так сделаю.

Отойдя от Сергия и глядя враз повзрослевшими глазами на площадь, Мароция заговорила сквозь зубы зло и презрительно:

— Раскрыв мою тайну, моя мать более всего упрекала меня не за сам факт потери мной невинности. Более всего она боялась, что я сделала это, повинуясь своей похоти, с кем-то неблагородного рода. Видите ли, она готовила меня для большой партии! Именно это заставило меня сказать о вас и умолчать об Анастасии. И что теперь выяснилось? Что моя мать сама спуталась с каким-то простолюдином, который, видимо, ублажает ее настолько, что она, забыв про мужа, который вытащил ее из греческой грязи, теперь делает тому карьеру и ради этого готова даже пожертвовать мной. Как это все нечестно и… больно! — последние слова Мароция произнесла, немного всхлипнув.

Сергий подошел к ней, ему безумно хотелось обнять и успокоить любимую, но, понятное дело, он не мог себе этого позволить, зная, что с площади за ним жадно наблюдают сотни глаз, пытаясь понять, о чем почтенный папа разговаривает с богатой девицей.

После небольшой паузы, Мароция, вдруг усмехнувшись, незаметно и легко ударила его по руке.

— Ну а вы, стало, быть, теперь едете в Равенну послушно исполнять ее указания? Ну а чтобы вы не вздумали своевольничать и чтобы первой поздравить своего обожаемого, моя матушка едет вместе с вами, ведь так?

— Да, и я не вижу в этом ничего забавного. Ваша мать и этот Иоанн на этом не остановятся. Следующей их целью будет трон Апостола Петра.

— Вы опасаетесь за свою жизнь?

— Несильно. Зная про наши отношения, они могут и не форсировать события, ведь они всегда могут шантажировать меня тобою и оставаться уверенными, что я все для них сделаю. А вот после моей смерти, ваша матушка непременно посадит папой этого Джованни. Ваша мать тогда заменит вас, — нашел в себе силы для невеселой шутки Сергий.

— Я постараюсь сделать все возможное, чтобы этого не случилось.

— Но как, душа моя? Вы столь юны и неопытны.

— Я постараюсь, — настойчиво и твердо повторила Мароция. Поклонившись Сергию, она поцеловала ему руку, тот осенил ее крестным знамением и прошептал «Храни, тебя Господь!». Она подняла на него свои темные глаза и также прошептала:

— Береги себя!

Едва ее носилки мерно отплыли с площади в направлении Капитолия, как с противоположного угла ее появились точно такие же, в сопровождении дюжины вооруженных греков — Теодора Теофилакт, приветливо улыбаясь римлянам из окна носилок, спешила взять поездку папы под свой личный контроль.    

Эпизод 6. 1661-й год с даты основания Рима, 22-й год правления базилевса Льва Мудрого

(сентябрь 907 года от Рождества Христова)

Спустя неделю кортеж папы Сергия и Теодоры Теофилакт достиг Равенны. Старый город в течение последних десяти лет, со дня проведения соборов здесь папой Иоанном Девятым и императором Ламбертом, не видывал такого наплыва уважаемых гостей и теперь потирал руки, надеясь на успешные продажи. Конечно, основные разговоры на перекрестках, площадях и рынках города велись о возможной кандидатуре на пост архиепископа Равеннского, который в то время в Италии действительно считался вторым иерархом католической церкви. Достойных кандидатов было множество, впрочем, у каждого, стараниями дотошных критиков, достаточно быстро выискивались и существенные пороки. Явного, как сказали бы сейчас, фаворита в предстоящих выборах епископа не было и в помине, и эта неопределенность только подогревала интерес и вызывала дополнительный наплыв пилигримов и коммивояжеров в Равенну. В тоже время светские правители Италии на сей раз проявили удивительное равнодушие к исходу выборов — в Равенну не приехал ни один маркграф, ни из Сполето, ни из Тосканы, ни из Ивреи, отсутствовали и сеньоры южноиталийских земель. В результате исход выборов целиком зависел от решения церковного собора, на котором голос папы имел вес решающий. Что до плебса, то, по всей видимости, он готов был встретить с радостью и почтением любого предложенного кандидата, который не поскупится на щедрые подношения.

Аналогичного ждали и от прибывшего в Равенну папы Римского. Местные жители, разумеется, прекрасно были осведомлены о том, что Сергий управляет своими патримониями в разумно жесткой манере, все долги за время лихолетья с папских арендаторов были аккуратно взысканы, уплата налогов подверглась давно требовавшей того систематизации, но взамен этого Сергий в своих владениях предоставил ощутимые льготы городским ремесленным школам и купеческим артелям. Вследствие всех этих мер папская казна, до того влачившая жалкое существование, при папе Сергии испытывала давно забытое чувство приятной пучности, и позволяла себе осуществлять такие траты, как восстановление Латеранского дворца, а также значительные субсидии разоренным монастырям Субиако и Фарфы, пострадавшим от сарацин. Граждане Рима исправно получали хлеб, мясо и вино, выезды папы сопровождались обильными милостынями, и жители Равенны имели основания считать, что милость и щедрость понтифика распространится теперь и на них. В результате, как только папский поезд оказался в видимости равеннских стен и на всех базиликах города переливчато зазвенели колокола, народ, позабыв о своих насущных делах, бросился к своей главной базилике Сан-Витале встречать главу христианского мира.

Состояние толпы достигло своего восторженного экстремума в момент, когда папские носилки, под рев труб местных герольдов и нескончаемого звона колоколов, остановились в центре площади перед базиликой, и из носилок вылез тщедушный и подслеповатый Сергий. Городская милиция выбивалась из сил, пытаясь оттеснить толпу от понтифика, который живенько проследовал к ступеням церкви, на которых его приветствовал местный клир. Сергий моментально углядел в толпе встречающих статную фигуру Джованни да Тоссиньяно, высившуюся над прочими старцами, в большинстве своем согбенными под гнетом прожитых лет. Иоанн к тому же был единственным, кто не пожирал вожделенным взглядом приближающегося понтифика, его взгляд был устремлен несколько в сторону от Сергия и тот, слегка обернувшись по ходу движения и в направлении взгляда Иоанна, ожидаемо узрел фигуру Теодоры, которая смело продвигалась вдоль толпы и время от времени бросала людям россыпь нуммий.

В первый день приезда папы никаких значительных мероприятий не предусматривалось. После дневной мессы понтифик направился в усыпальницу равеннских епископов, где отдал последние почести скончавшемуся епископу Кайлону — уважаемого отца церкви местный клир похоронил десять дней тому назад. Затем во дворце экзарха папу и его сопровождающих ждал торжественный, но печальный ужин, в течение которого папа, ссылаясь на свою усталость, даже запретил своим сотрапезникам обсуждать выборы епископа.

Следующий день, когда должно было состояться обсуждение кандидатур на пост епископа местной церкви, не задался с самого начала. Уже утром пошел противный осенний дождь, и было принято решение собрать высший церковный клир не на центральной площади города, а в стенах все той же базилики Сан-Витале. Впрочем, папа Сергий был одним из немногих обрадовавшихся данному факту, ибо нарушать церковные законы в узком кругу зависимых от тебя людей не в пример спокойнее и безопаснее, нежели пред лицом буйной и своевольной толпы.

Синод начал свою работу сразу после полудня. После нескольких церемоний, посвященных, в основном, памяти архиепископа Кайлона, заговорил папа Сергий. Все, кто доселе знал понтифика и слышал его речи, наверное, были удивлены тому, как вяло и апатично тот вел свой монолог. Это удивление было вполне оправданным. Сергий действительно говорил против своей воли и желания, приводя в доказательство своей правоты аргументы, которые он сам страстно желал опровергнуть, говорил о версиях, в справедливость которых сам не верил ни на йоту, да к тому же постоянно чувствовал на себе пронзительный взгляд римской шантажистки, которая в этой зале была самой внимательной его слушательницей. На лице Теодоры время от времени появлялась отчетливая досада, когда она слышала фальшивые нотки в скрипучем голосе Сергия или же когда его аргументация хромала на все четыре лапы. Тем не менее, Сергий до капли испил свою чашу унижений и, начав с политической ситуации вокруг Равенны и важности правильного выбора, закончил свою речь предложением Джованни да Тоссиньяно, епископа болонской церкви, на пост архиепископа великой Равенны.

Подавляющее большинство священников ожидало от Сергия все что угодно, но только не это. Флорентийский священник Поджо, которому Сергий успел если не прямо пообещать паллий, то хотя бы намекнуть на него, как на достойного кандидата на равеннскую кафедру, растерянно вертел головой, пытаясь во взглядах коллег отыскать ответ на мучивший его вопрос. Недовольные голоса не замедлили появиться. Первым энергично вскинул руку Евстафий, аббат монастыря Нонантола, находившегося под юрисдикцией равеннского епископата. Полный, краснощекий аббат, с кудряшками черных волос по вискам, делающих его похожим на раввина, повел свою речь, задыхаясь от праведного гнева, его переполнявшего:

— Братья мои во Христе! Что слышу я? Устами ли Святого Петра говорил сейчас с нами епископ Рима? Что предлагается нам? Достаточно ли Риму нарушать законы церкви, прямо запрещающие переход с одной епископской кафедры на другую? До сего дня сим грешил один Рим, что, кстати, не принесло ему бенефиций от нарушений устоев Церкви, да и не могло никоим образом принести, но сейчас уже нам предлагается последовать его примеру? Ничего не имею против отца Иоанна, он заслужил доброе имя делами своими и верой своей, но законы церкви писаны для всех и ими не должно пренебрегать, какие бы трудности перед церковью сейчас не стояли!

Сергий слышал эту речь отца Евстафия и соглашался с ним в каждой его фразе, каждой его букве. Он страстно желал, чтобы собор подхватил слова аббата, и гневно и дружно протестовал бы против кандидатуры, выдвинутой Римом. Тогда бы он с миной скорби смог бы сокрушенно развести руками перед Теодорой, дескать, что поделать, слово собора выше слова верховного иерарха, а он сделал все, что мог. Он украдкой глядел на Теодору, та нервно кусала губы и переговаривалась с высоким худым мужчиной с черной, как смоль, бородой.

В итоге отец Евстафий, благо других кандидатур предложено не было, предложил на пост архиепископа Равеннского самого себя. Собор проголосовал дважды, и по нему, и по Иоанну, и оба раз предложенные кандидаты были отвергнуты большинством голосов. В итоге церковный собор зашел в тупик, и было решено провести повторное заседание на следующий день.

Папа Сергий не успел вернуться в свои покои, которые были отведены ему во дворце экзарха, как на него вихрем накинулась Теодора.

— Ваше Святейшество, — почти кричала она, ее прекрасное лицо искажалось досадой и нетерпением, — вы известны миру, как прекрасный оратор и человек, искушенный в дискуссиях. Что же я увидела сегодня? Куда девалось все ваше хваленое красноречие?

— Я прошу вас, Теодора, прежде всего, сменить тон и впредь не забывать, с кем вы разговариваете. Кроме того, предложите, если знаете, вариант действий и железную аргументацию, которую можно было бы привести в споре с этим аббатом. Он, кстати, был очень убедителен.

Теодора запнулась. Несколько минут ушли у нее на раздумье, в течение которых Сергий насмешливо и почти победоносно смотрел на нее.

— Вы правы и прошу покорно меня извинить. Вопрос серьезный и поэтому прошу вас перенести следующее заседание собора с завтрашнего дня на два дня спустя.

— Я думаю, это в моих силах, — ответил Сергий.

Следующий день прошел без происшествий, а утро четвертого дня с момента приезда папы ознаменовалось новым нашествием колокольного боя. Равенна торжественно приветствовала появление в своих стенах короля Италии Беренгария Фриульского!

Узнав об этой новости, Сергий заскучал еще сильнее. Его отношения с Беренгарием были весьма прохладными после того как выяснились подробности веронских событий трехлетней давности, закончившиеся ослеплением Людовика Прованского. Понятное дело, Беренгарий прибыл для того, чтобы собственной персоной поддержать епископа Иоанна, который воевал бок о бок с ним в Вероне. Присутствие короля преследовало цель повлиять на сомневающихся прелатов, участвующих в выборе епископа, а также должно было придать дополнительный вес всем решениям текущего церковного собора.

Вечером того же дня, на пышном ужине, король Беренгарий пригласил в укромную залу папу Сергия, Иоанна, Теодору, а также того высокого чернобородого мужчину, с которым Теодора оживленно разговаривала во время первого заседания собора.

— Мне доложили о возникших проблемах с утверждением досточтимого Иоанна в сане архиепископа Равеннского, — начал свою речь Беренгарий, — со своей стороны спешу заметить, что лучшей кандидатуры я не вижу, а посему необходимо склонить собор в пользу отца Иоанна.

— Это является нарушением правил Церкви, и только поэтому собор не поддержал эту кандидатуру, — ответил Сергий.

Чернобородый мужчина разразился монологом, не слишком вписывающимся даже в вольный этикет тогдашних светских дворов. Иоанн остановил его вовремя и твердо:

— Петр, брат мой, прошу вас взять себя в руки. Синод не послушные рабы и колоны, на его решения надо влиять разумом и …. кошельком.

— Последний ваш метод может быть очень продуктивным, — заметил Беренгарий.

— К сожалению, мы не обладаем возможностями Адальберта Тосканского, поэтому можем применить его только к особо мешающим нам лицам. К примеру, можно попробовать утихомирить этого аббата, — сказала Теодора. Вид у нее был заметно утомленный, перед этим советом у нее состоялось свидание с Иоанном, на котором последний, по всей видимости, чрезвычайно преуспел.

— Я знаю этого аббата не понаслышке, — возразил Иоанн, — он в свое время метил на кафедру Болоньи и, упустив ее, всю вину за это возложил на меня. Его будет трудно подкупить.

— Аббатство Нонантола сильно пострадало от сарацин, — заметила Теодора, — будет в высшей степени справедливо, великодушно и совершено во славу Божию, если епископ Рима поможет своими средствами восстановить аббатство.

Сергий наклонил голову в знак согласия. А что еще он мог сделать?

— Однако, помимо Евстафия, было множество других недовольных, — заметил папа.

— Да, и, по всей видимости, нам ничего не остается сделать, как прибегнуть к методу, испытанному еще вашим покровителем, покойным папой Стефаном.

— Что вы имеете в виду?

— Не остается ничего иного, как предложить объявить всех пап, наследовавших Стефану, антипапами и отменить, тем самым, все рукоположения, совершенные ими. Кажется, Святейший, вы некогда сами заявляли о таком намерении.

— Для этого необходимо созывать полномочный церковный собор! — сопротивлялся Сергий.

— За чем же дело стало? Свое решение относительно пап Иоанна и Бенедикта, а также временщиков Льва и Христофора, вы можете объявить самостоятельно и потребовать созыва собора в Риме, на котором эти решения войдут в полную силу.

«И все это только для того, чтобы твоего любовника сделать архиепископом Равенны», — подумал Сергий. Эти слова ему хотелось бросить в лицо Теодоре, которая так невозмутимо разговаривала о нарушениях церковных правил и об анафематствовании пап, словно речь шла о засолке огурцов!

— Да, это мудрое и единственно правильное решение, — подвел черту Беренгарий, — надеюсь, наш папа Сергий не имеет на сей счет возражений? Вас, как ученика папы Стефана и убежденного противника Формоза, такие решения должны только радовать!

Сергию пришлось сделать вид удовлетворенного в своих амбициях человека.

На следующий день, в присутствии короля Беренгария, папа Сергий на заседании церковного собора озвучил свои намерения объявить всех пап, избранных после Стефана Шестого, антипапами, а значит аннулировать все совершенные антипапами рукоположения. Заслышав это, большинство священников приуныло. По всему выходило, что теперь их сан должен получить дополнительное подтверждение в Риме, а, значит, необходимо было проявить сейчас максимальную лояльность к решениям или капризам папы. В связи с этим, голосование по кандидатуре Джованни да Тоссиньяно на пост архиепископа Равенны завершилось почти единогласным одобрением. Против выступил только Евстафий, который, после оглашения результатов голосования, с кучкой единомышленников покинул пределы базилики Сан-Витале, перед выходом объявив собору о том, что его аббатство будет добиваться выхода из под юрисдикции равеннского епископата. Дело было сделано!

Так во всяком случае думал Сергий, находясь на торжественном пиру, который, спустя два дня после процедуры выборов и рукоположения Иоанна Тоссиньяно, был устроен в честь новоиспеченного архиепископа. Однако, он ошибался.

Еще сутки спустя, когда папа уже отдал приказания своим слугам готовиться к отъезду в Рим, он получил письмо от Беренгария, в котором последний просил папу встретиться с ним в абсиде собора Сан-Витале для проведения архиважных переговоров. Явившись вечером в главный собор Равенны, Сергий, в тусклом свете факелов, за широким, специально для беседы вынесенном, столом увидел все те же лица, которые напутствовали его накануне второго раунда епископских выборов. Ожидавшие его сановники были заметно напряжены, как люди, перед которыми предстоит принятие рискованного и судьбоносного решения.

По центру стола восседал Беренгарий, рядом с ним Иоанн Тоссиньяно, теперь уже архиепископ Равеннский. Теодора, напротив, заняла место с краю стола. Ее задумчивый взгляд то и дело скользил по великолепным зелено-золотым мозаикам, украшавшим абсиду церкви. Более всего ее, конечно же, привлекала фигура императрицы Феодоры, стоявшей в окружении своей свиты.

«Четыреста лет назад, она начинала, как и я….. Как и я …. И она стала императрицей, и Великая Империя заставила всех в последний раз вспомнить о себе. Ее звали так же, как и меня. Господи, Податель Света, мне кажется или она даже чем-то похожа на меня? Или это я похожа на нее? Способна ли я на что-то подобное, что удалось ей?» — размышляла Теодора, разглядывая императрицу. Та, стоя с потиром в руке, милостиво взирала на собравшихся и выражение ее лица, казалось, отвечало на вопрос Теодоры утвердительно.

Прочтя короткую молитву во здравие папы Сергия и Иоанна, архиепископа Равеннского, Теодора первой начала разговор. Ее по-прежнему утомленный вид и круги под глазами свидетельствовали о необычайной физической силе Джованни да Тоссиньяно.

— Благодарение Господу за то, что с восшествием на престол Апостола Петра наидостойнейшего преемника, в Италии воцарились мир и спокойствие. Интриги больше не провоцируют войны, варвары перевели свои алчные взоры на другие земли, поскольку знают, что здесь они найдут мужественный и беспощадный отпор. Нам всем стоит молиться за то, чтобы этот мир сохранялся как можно дольше. Утверждение Святейшим папой Римским Сергием нового архиепископа Равеннского, уверена, еще более укрепит границы нашей страны и устрашит наших врагов. Но, увы, такое равновесие не может продолжаться долго, если не принять к тому специальных мер. До сего дня смерть короля Италии или епископа Рима приводила к неминуемым вооруженным столкновениям, в которых лилась кровь достойных христиан. Как избежать этого в будущем? Мнится мне, единственный способ избежать новых кровопролитий и бессмысленной борьбы за власть это заблаговременно назначить наследников на королевские и папские престолы.

Сергий оглядел собравшихся. Похоже, что ни для кого из них слова Теодоры не явились сюрпризом. Она говорила только ему и только его одного она ставила перед фактом, уже обсужденным с остальными ранее. Даже Беренгарий, очевидно, имел тесную переписку с Теодорой и, по всей видимости, именно это, а вовсе не выборы архиепископа, стали главной причиной появления короля здесь.

— Император Людовик, помазанный папой Бенедиктом, очевидно, не может исполнять вверенные ему функции, будучи лишенный зрения и проживая вне пределов Империи, — продолжала Теодора. Ее перебил Беренгарий:

— Такая ситуация наблюдалась и тогда, когда Людовик был здоров, бодр и видел дневной свет.

— Да, совершенно верно. К тому же сегодня Святейший папа Сергий объявил о созыве собора, на котором будет поставлен вопрос о признании папы Бенедикта антипапой, а значит, все его решения, касающиеся не только церковных, но и светских правителей, будут объявлены ничтожными. Стало быть, императорский трон ныне вакантен и я не погрешу против истины, если скажу, что единственным достойным кандидатом на корону Карла Великого является присутствующий здесь Беренгарий, благородный и благочестивый король Италии.

Все, кроме папы Сергия, встали из-за стола и низко поклонились Беренгарию. Тот ответил им всепонимающей лучезарной улыбкой.

— Такое решение должно быть обсуждено с маркграфами и дуксами Империи. Некоторые из них имеют основания также претендовать на императорскую корону, — неуклюже начал строить свою линию защиты Сергий, досадуя на то, что он так легко попался на удочку с этой идеей о церковном соборе, который еще мгновение назад представлялся совершенно излишним, в виду того, что архиепископ Равенны был благополучно выбран. Представлялся Сергию, но не всем остальным в этом собрании.

— Позвольте узнать, с кем из светских правителей Италии в свое время советовался папа Бенедикт, или папа Иоанн Тибуртинский, заваривший все это? С кем задумывался, не к ночи будь помянутым, папа Формоз, когда короновал Арнульфа Каринтийского? — заговорил Петр Ченчи, брат Иоанна. Голос его был высокий, резкий и неприятно ранил слух.

— Но мы все осуждаем деятельность всех вышеназванных пап и не хотим ведь уподобляться им в своих решениях?

— И что теперь? Из-за подобной щепетильности до скончания веков терпеть своими сеньорами каких-то бургундских выскочек?

— Да! — как-то не совсем к месту поддакнул Беренгарий Фриульский.

— Не стоит ссылаться, Ваше Святейшество, на мнение маркграфов и герцогов, каждый из них мнит себя императором и ради этих целей готов выпустить реки крови, советоваться же с ними дело заведомо бесполезное, ибо никакое конкретное решение с ними достигнуто не будет. И потом, мало ли мутит воду Адальберт Тосканский? Достойным ли христианином предстает Альберих Сполетский? Являются ли хоть в какой-то мере значимыми претендентами герцоги Капуи и Салерно? — сыпал доводами Иоанн.

— Известно ли вам, что у меня на руках имеется кодекс, в котором слепой Людовик перед казнью подписал свое отречение? — второе подключение к разговору Беренгария было намного удачнее первого. Но Сергий парировал и этот выпад:

— Да, ваше высочество, известно. Как известно мне существование другого кодекса, в котором Людовик объявил своим наследником, в случае своей смерти, Гуго Арльского, сына Берты.

— Скажите прямо, Ваше Святейшество, имеете ли вы что-то против кандидатуры находящегося здесь благочестивого Беренгария? — в лоб спросил его Петр.

Бывают моменты, когда соблюдение искусств дипломатии только мешает делу и затягивает время. Вопрос Петра застал Сергия врасплох. Можно было еще долго и выспренне забалтывать тему о возможных кандидатах на императорскую корону, цитировать к месту и не очень Священное писание, но теперь, когда взгляды всех присутствующих обратились в ожидании ответа на тебя одного, только здесь и прямо сейчас надо было либо заявить о своей лояльности к Беренгарию, либо раз и навсегда перечеркнуть все взаимоотношения с ним.

— Я считаю Беренгария Фриульского примерным христианином и достойным покровителем своих подданных, — тихо произнес Сергий, но также твердо добавил, — но в настоящий момент жив и здравствует Людовик, помазанный в соответствии с законами Церкви.

— Значит, собор необходим, только он может разрубить этот гордиев узел. Надеюсь, после решения собора в отношении Беренгария вас уже ничто не будет связывать? — спросила Теодора.

— Ничто, — Сергий был загнан в угол.

— Предлагаю издать вам специальную буллу, в которой права Беренгария будут документально закреплены, — с восторгом победителя заявила графиня Тусколо.

— Булла может касаться только проведения собора с указанием главных тем, планирующихся к обсуждению.

Теодора растерянно взглянула на своего Джованни, но тот ответным взглядом подтвердил ей, что это максимум того, чего сейчас можно выжать из папы.

«Ну что же, значит, все вопросы надо будет решить на этом соборе. Обещаю тебе, Святейший, что к тому моменту ты будешь куда сговорчивее, в чем мы, с дочерью, постараемся», — подумала она.

— Да будет так, — громко возгласили Петр и Иоанн.

— Да будет так, — тихо добавил Сергий и собрался уже встать со своего кресла, однако Петр жестом его остановил:

— Мы еще не все обсудили, Ваше Святейшество, — не слишком вежливо произнес Петр.

«Самое худшее, обычно, оставляют напоследок. Что же можно придумать еще более худшее? Что, как не судьбу папского трона?» — подумал Сергий. И не ошибся. Теодора вновь заговорила с обольстительной улыбкой смертоносной сирены:

— Правление короля Беренгария навело порядок в светских делах Северной Италии и, благодаря вашему решению, его мудрая и сильная длань распространит свое влияние на все франкские и италийские земли. Его правление, в сочетании с вашим руководством Святой кафолической церковью, поднимет авторитет Италии до высот Великой исчезнувшей империи. Но все мы смертны. И если король Беренгарий, статусом своим может рассчитывать на производство наследника своего, то как быть со Святым Престолом после вашей кончины, которая, надеюсь, случится нескоро, в чем мы неустанно воздаем молитвы Создателю?

— Выборы нового епископа Рима осуществляются по законам, составленным нашими предками, где нет места праву наследования, — сказал Сергий.

— Все так, но даже эти правила изменялись с течением лет. Когда-то епископа Рима избирал городской плебс, и так продолжалось до той поры, пока чернь не усадила на трон Апостола антипапу Урсина , весьма похожего, Святейший, по манере своих действий на вашего предшественника Христофора. Теперь же до сведения плебса доводят уже готовое решение синода и светских правителей. Когда-то выборы папы не могли быть признаны действительными без одобрения сначала византийского императора, затем равеннского экзарха, а до недавнего времени франкских королей. Сейчас светский и церковный Рим снова имеет свободу выбора своего епископа!

— И что же вы предлагаете?

— Уже сейчас выбрать достойного христианина, который станет вашим наследником. И Рим будет знать его имя уже сейчас, и заранее, без всяких смут и крови, одобрит ваш выбор. А если не одобрит, у вас будет время предложить им другого кандидата.

— В истории Рима уже был случай, когда папа Феликс , еще при своей жизни, назначил себе преемника. Без смуты и крови, как раз, не обошлось.

— От смуты, порождаемой кознями Люцифера, трудно уберечься. Однако Господь одобрил выбор папы Феликса, иначе как еще объяснить тот факт, что конкурент папского преемника, антипапа Диоскор , был поражен скорой и внезапной смертью?

— Все звучит логично, графиня Тусколо, с вами трудно спорить, но кого же вы предлагаете на пост епископа Рима? Уж не новоиспеченного ли архиепископа Равеннского? — не скрывая своего раздражения, бросил Сергий, пряча от всех глаза.

— А почему нет, Ваше Святейшество, если епископ Иоанн оставит о себе доброе мнение? Разве не самый достойный христианин должен избираться на пост преемника Святого Петра? — Теодора, сама того не подозревая, задала Сергию тот же вопрос, какой однажды ему задала Мароция.

— И вы предлагаете буллой закрепить права Иоанна в будущем занять престол Апостола?

— Вот именно. Заблаговременный выбор избавит Рим и Италию от ненужных смут.

— Я нахожу ваше предложение нарушающим устои Церкви и не поддержу его. Я считаю Иоанна достойным христианином, но он находится в середине своего жизненного пути и одному Господу известно, как он пройдет свою оставшуюся половину. Ровно также я выскажусь о любой кандидатуре, которую мне предложат сейчас в преемники. Кроме того, спешу напомнить, что Иоанн является отныне епископом Равенны и стать епископом Рима он может единственно, если объявят антипапой теперь уже меня самого!

Воцарилось молчание. Сергий, по всему, нашел неотразимый аргумент и начал выигрывать эту схватку. Вполне удовлетворенный реакцией своих торопливых собеседников, папа решил покинуть поле битвы и поднялся со своего места:

— Я считаю разговор законченным. Завтра я уезжаю в Рим.

— Это будет неосмотрительно с вашей стороны, — вдруг заявила Теодора.

— Что вы хотите сказать?

— Я хочу сказать, что даже прославленному и отважному милесу чрезвычайно опасно пускаться в дальний путь в одиночку.

— Почему в одиночку? У меня не менее сотни человек охраны.

— Эта сотня римской милиции. Она подчиняется Сенату Рима, представителем которого в настоящий момент являюсь я. Эти люди останутся со мной, так как есть дела, заставляющие меня задержаться в Равенне.

— Вот как! — от неожиданности папа плюхнулся обратно в свое кресло, — благородные мессеры, я что,…. я ваш пленник?

Он снова оглядел собеседников. Беренгарий и Иоанн, очевидно, смущенные таким поворотом дела, безучастно смотрели в пол. Теодора глядела на Сергия с насмешливым вызовом. Примерно также на него смотрел и Петр.

— О чем вы говорите, Ваше Святейшество, — сказал Петр, — как можем мы в чем-то ограничивать епископа Рима, тем более в его свободе? Но важность и удобство момента, когда отсутствуют главные интриганы Италии, и, напротив, присутствуют светский и церковный властелины, вынуждают нас стремиться к тому, чтобы судьбоносные для Италии решения были приняты здесь и сейчас.

— Мне необходимо время для размышлений, — заявил Сергий и на это ему никто не посмел возразить.

Вернувшись в свои покои, папа ничком упал на постель. Чтобы не говорили ему сегодня, а он попал в самый настоящий плен. Он был один против сплоченного и, видимо, уже давно выстроенного союза. И никто ему не мог прийти на помощь, его соратники остались в Риме и в Лукке, и никто из них не ведал, что сейчас происходит в Равенне. Впредь ему будет наука, как пускаться в дальний путь без личной и верной охраны. Да что там, пусть даже без прямой поддержки, но хотя бы в присутствии враждебных друг другу партий, когда можно было бы ловко играть на их противоречиях и выходить из этих интриг победителем. Ведь насколько проще здесь стало бы выжить, окажись в Равенне в данную минуту вечная смутьянка Берта Тосканская! На нее хоть приятно смотреть, даже если она замышляет против тебя очевидную пакость. А теперь, .… теперь опасно даже вкушать подаваемую ему пищу и бродить в одиночку по коридорам равеннского дворца! Кто знает, какой сценарий у тюремщиков заготовлен на случай его неповиновения?

Косвенные признаки своего пленения папа Сергий ощутил уже на следующий день. Он мог свободно передвигаться по улицам Равенны, но обязательно в сопровождении слуг Теодоры. Его попытка выйти за пределы крепостных стен была пресечена вежливо, но решительно, а люди, следовавшие за ним, наотрез отказались выполнить его приказ покинуть город. Ближе к вечеру папа получил письмо с приглашением вновь встретиться в стенах базилики Сан-Витале. С тяжелым сердцем, не видя повода без страусиной тактики это предложение отклонить, Сергий на закате поплелся к восьмиугольному зданию церкви.

Все повторилось вновь. Его оппоненты наседали на него с теми же доводами, что и накануне. Сергий защищался теми же аргументами. Переговоры снова зашли в тупик, Петр Ченчи и Теодора к исходу беседы были до крайности раздражены упрямством папы и последняя уже подумывала пустить в ход свое тайное оружие, выданное ей Мароцией. Впрочем, это, наверное, явилось бы концом всякой дипломатии и могло скорее все поломать, чем преодолеть локальное сопротивление Сергия. Поэтому Теодора в итоге благоразумно отказалась от применения своего последнего, убийственного, как греческий огонь, довода.

Собравшиеся битый час беседовали под сводами величественной церкви исключительно одни, все слуги вельмож и отцов Церкви были выпровождены вон. Поэтому гневу властителей не было предела, когда в дверях внезапно послышался шум и какая-то возня.

— В чем дело, олухи? Вам же сказали убраться вон и не беспокоить нас, — прокричал нетерпеливый Петр.

Шум нарастал и вскоре до слуха собравшихся отчетливо донеслось:

— Мне плевать на ваши приказы! Я подчиняюсь только епископу Рима!

Сергий от неожиданности даже приподнялся со своего места— услышать это для него было слаще райских арф. Теодора же, напротив, бессильно, и закрыв лицо руками, в своем кресле была готова утонуть. Она моментально узнала этот голос. Как же ей было не узнать его, раз этот голос принадлежал ее мужу!

Двери с шумом распахнулись, и в собор твердой походкой вошел сенатор Теофилакт, граф Тусколо.

— Приветствую высокое собрание! Мой поклон Его Святейшеству и пожелания доброго здравия! Мои приветствия королю Италию, благородному Беренгарию, храбрейшему королю из живущих под Большой Медведицей! Мой поклон вам, мессеры! — зычно проговорил Теофилакт, оглядев всех присутствующих и задержав на секунду взгляд на архиепископе Иоанне.

— Мое почтение ваше высокопреподобие! Разрешите вас поздравить с возведением вас в сан равеннского пастыря, которое с нетерпением ожидали мы все, — в голосе Теофилакта явно угадывался сарказм.

За всех ответствовал король Беренгарий.

— Мы приветствуем тебя, благородный Теофилакт, сенатор, консул, краса и гордость великого Рима! Мой двор, мои люди, мой стол, все к вашим услугам, благородный мессер! Каким благостным волеизъявлением Господа нашего мы обязаны вашему появлению здесь?

— Я здесь, ваше высочество, благородный король Италии, чтобы выполнить приказ моего господина, Его Святейшества, папы римского Сергия, и благополучно доставить его в Рим. С этой целью здесь я и двести преданных мне ланциариев , — Теофилакт особо подчеркнул цифру, от которой лица присутствующих удивленно вытянулись.

— Достойная миссия, мессер Теофилакт, — сказал Беренгарий, а Сергий, решив, что сейчас не время и не место для соблюдения видимых приличий, быстро добавил:

— Я готов, сын мой, выдвинуться в Рим хоть сейчас и благодарю Господа за наличие у меня таких расторопных и ответственных слуг!

Теофилакт поклонился. Сергий встал из-за стола и церемонно раскланялся с оставшимися в зале. Лица последних в большинстве своем напоминали физиономию неудачливого охотника, чья добыча в последний момент ускользнула, на прощание приветливо помахав хвостом.

— Все вопросы, озвученные вами, я постараюсь незамедлительно осмыслить и свое решение о них вам передать, — ответствовал Сергий голосом, в котором высокое собрание заранее услышало ответ на свои запросы.

Когда стихли шаги удалившихся Теофилакта и Сергия, к присутствующим вернулся дар речи:

— Но как? Откуда он появился здесь? Как Сергий смог позвать его на помощь? Как Теофилакт успел так скоро очутиться в Равенне, да еще и с таким войском?

Вопрос «что теперь делать дальше?» даже и не задавался. Все искали объяснение случившемуся провалу так хорошо задуманной операции. Беренгарий и компания действительно рассчитывали измором добиться от папы Сергия озвученных ему целей. И эти цели были как никогда близки, близки настолько, что теперь каждый испытывал нечто наподобие шока, а на глазах несгибаемой Теодоры даже выступили слезы. Она молча сидела в своем кресле, слышала вопли и досадные стенания мужчин, и переживала случившееся едва ли не более всех. Ее взгляд вновь встретился со взглядом мозаичной императрицы. Та смотрела на нее теперь с отчетливым презрением, ясно давая понять, что одно и то же имя еще не дает оснований всякой выскочке считать себя ровней супруге великого Юстиниана.

«Сергий не мог отправить гонца к Теофилакту, а даже если бы и смог, мой муж с таким войском шел бы сюда не менее недели. Значит, он об этом знал заранее. Но если бы это было так, то он навряд ли бы отпустил Сергия и меня сюда вместе. Нет, он этого бы не сделал. Значит, он узнал об этом после нашего отъезда. Получается, что так. И кто мог его предупредить, что папу здесь ждет ловушка? Ни Адальберт, ни Альберих о нашей встрече ничего не знают, если…. Если только они не получили известия о том, что Беренгарий направился в Равенну и не сделали далеко идущих выводов. Но они бы тогда действовали бы сами. Во всяком случае, Адальберт, который с моим мужем на ножах. Нет, что-то не сходится. Такое ощущение…… такое ощущение, что мне помешал кто-то, о ком я даже не догадываюсь».

Нельзя не восхититься логическим ходом мыслей этой женщины. Через несколько дней папа Сергий под громкие здравицы римлян торжественно въезжал в свой любимый Латеранский дворец, а консул Теофилакт степенно ехал позади его носилок. А еще через несколько дней, незамеченная никем, кроме римской городской стражи, в город вернулась Теодора Теофилакт. Всю дорогу она яростно кусала себе губы и, в конце концов, довела себя до головной боли от непрерывных размышлений.

«Кто же это мог быть? Кто-то из Сената? У нас сейчас, конечно, случайных людей и явных врагов там нет, но никому из них все равно до конца доверять нельзя. Однако ни один из них и близко не посвящался в эту тему. Кто же, кто же, Господи, дай мне знак, дай намек, кто это?! Кто мог разрушить такую славную комбинацию и спутать мне все карты, кто отобрал у меня и моего Джованни такую близкую тиару? Нет, ничего не приходит на ум. Остается затаиться и ждать, кто бы ни был мой враг, враг невероятно умный и расчетливый, он непременно еще раз проявит себя. И тогда берегись!»

Так думала Теодора Теофилакт во время своего ужина в доме, когда узнавала последние новости по своему обширному хозяйству, когда выслушивала доклады римских сенаторов по городу и друг на друга, когда вечером по завершению дня широким костяным гребнем расчесывала роскошные черные волосы своей старшей дочери.

В тот же день, когда Сергий и Теодора покинули Рим, Мароция, набравшись решимости, провела долгий и обстоятельный разговор с отцом. Благоразумно опустив тему своих взаимоотношений с папой Сергием, она поведала ему о грядущих события в Равенне и о дальнейших перспективах альянса своей матери с Джованни да Тоссиньяно. Теофилакт к тому моменту уже успел получить от своих людей сведения о намерениях Беренгария посетить Равенну. По всему выходило, что папа Сергий неосмотрительно отправлялся навстречу неприятелям, объединенным между собой далеко идущими политическими и корыстными целями. Теофилакт отчаялся уже каким-либо образом им помешать, когда его пятнадцатилетняя дочь подсказала на удивление простое и эффективное решение.

Эпизод 7. 1664-й год с даты основания Рима, 24-й год правления базилевса Льва Мудрого

(май 910 года от Рождества Христова)

Благословенным майским днем 910 года, под неугомонный щебет птиц, в тени источающих весеннюю свежесть деревьев, неспешно двигался отряд из двадцати вооруженных всадников, охранявших небольшой крытый экипаж, драпированный алыми шелковыми тканями. Внутри экипажа, закутавшись в изящную паллу и преследуя, тем самым, цель оставаться по возможности неузнанной, на подушках полулежала римская сенатрисса Теодора Теофилакт. Напротив нее сидела, поджав ноги, ее восемнадцатилетняя дочь Мароция, время от времени настороженно поглядывавшая на свою мать. Взгляд же самой сенатриссы равнодушно скользил по весенним пейзажам сначала Лацио, а потом Умбрии, не удостаивая ответным знаком внимания поклоны редких встречных путников, спешащих в Рим. Теодора мыслями вновь и вновь возвращалась к режиссированию предстоящего непростого разговора с человеком, давно не упоминавшимся здесь, на что он, кстати, имел бы полное право обижаться, если бы только знал и мог. Теодора и Мароция направлялись в гости к герцогу Альбериху Сполетскому, дабы попытаться разрешить крайне неприятную ситуацию, сложившуюся в их семье.

Прошло почти три года с момента неудавшейся попытки заговорщиков принудить папу Сергия к коронации Беренгария Фриульского и признать Иоанна, архиепископа Равеннского, своим будущим преемником на троне Апостола Петра. Если бы не несносные арабы в Гарильяно, можно было бы говорить о том, что на военно-политическом море Италии воцарился до подозрительного редкий штиль. Беренгарий вернулся в свою Верону и на время отложил все мысли о возможной императорской коронации, которая, покуда здравствует нынешней папа, теперь представлялась мечтой совершенно несбыточной. Это, в свою очередь, давало возможность спокойно жить и растить своих детей графине Берте Тосканской, тем более, что муж ее, граф Адальберт, начал постепенно ощущать на себе груз прожитых беспокойных десятилетий и все более ценить свой досуг и достаток. Оба бургундских королевства погрязли в паутине своих внутренних интриг, и, казалось, совсем забыли о недавних притязаниях на Италию. Что же касается Рима, то здесь власть папы Сергия и консула Теофилакта с момента равеннских событий еще более возросла, их авторитет казался поистине непререкаемым, и это немало удивляло всех тех, кто помнил подробности Трупного синода и всего, что за ним воспоследовало.

Церковь была в полном подчинении Сергию. Дела Рима шли настолько успешно, что, как это часто бывало ранее, и, как это будет повторяться в следующую тысячу лет, понтифик, на беду всем, все чаще начал находить у себя время на богословские споры с византийскими патриархами, признанными мастерами казуистики. Подобные споры, в корне своем не имевшие изначально полезного практического применения, исторически не приводили ни к чему доброму. Так случилось и на сей раз. Увязнув в переписке, Сергий, не найдя общего языка с восточными священниками и оскорбляясь малым почтением, оказываемым ему со стороны последних, не нашел ничего лучшего, как принять на вооружение точку зрения своего предшественника, папы Христофора, о «филиокве». В своих письмах в Константинополь Сергий не постеснялся резких слов в адрес знаменитого патриарха Фотия, который, по его мнению, поставил выше здравого смысла догматическое восприятие христианами Священного Писания и Второй Вселенский собор, состоявшийся в бородатые времена и без участия латинских богословов. Теперь же, по вдохновенно-образным словам Сергия относительно последователей Фотия, следовало «извлечь из колчана Священного Писания острую стрелу, чтобы убить монстра, который снова восстал». Понятно, что защитники «монстра» с берегов Босфора встрепенулись незамедлительно и в едких ответах своих сравнили папу с вольнодумцем Эриугеной , пообещав понтифику столь же бесславный конец. Этот выдающийся еретик, рожденный на Острове святых, как тогда называли Ирландию, полвека тому назад не на шутку взбаламутил веками заболоченное общественное сознание. Призванный Гинкмаром Реймским разрешить его спор о божественном предопределении с догматиком Готшальком, Эриугена настолько увлекся, что Церкви пришлось судить уже его самого, как еретика поклоняющегося Платону и ставящего греческий язык выше святой латыни. Труд Эриугены «О разделении природы» для своего времени был поистине революционным и, как настоящий пламенный революционер, он погиб от рук своих же собственных учеников, которые, по легенде, закололи его до смерти писчими перьями. Учитывая почти поголовную неграмотность в Риме, в том числе среди высшего духовенства, а также отсутствие у Сергия столь же верных последователей, угрозы обиженных восточных ортодоксов имели весьма скромные шансы осуществиться.

Со стороны могло казаться, и тому можно было найти тысячу аргументов, что полной хозяйкой Вечного города ощущала себя и Теодора Теофилакт. Но это было не совсем так. Да, Теодора в Равенне многого добилась от папы для своего любовника, но ее неукротимое честолюбие не позволяло ей ощущать себя триумфатором тех событий, ведь конечной цели ее замыслы все-таки не достигли. Папа Сергий избегал встреч с ней, ее отношения с мужем после Равенны приблизились к точке замерзания и очень скоро Теодора почувствовала, как Теофилакт и Сергий начали планомерное давление на ее друзей в Сенате, стремясь ослабить влияние Теодоры на верховный орган управления Римом. Под разными благовидными предлогами из Сената были удалены пара-тройка ее друзей и, в частности, Кресченций, но, главное, Теофилакт, несмотря на чрезмерную занятость, вновь взял управление Сенатом непосредственно в свои руки, сократив до минимума случаи представления своей персоны женой. Также Теодора обратила внимание на схожую тактику папы Сергия в ведении дел Церкви — сохраняя внешне дружелюбные отношения с Равеннским епископатом, Сергий приостановил продвижение по иерархической церковной лестнице всех тех, кто являлся друзьями или сторонниками Джованни да Тоссиньяно, тогда как оппонент Иоанна, аббат Нонантолы, напротив, получил приличную сумму на содержание своего аббатства. По всей видимости, понтифик после равеннских событий уже принципально был настроен против дальнейшего возвышения любовника Теодоры.

Практически единственным инструментом давления на Сергия оставалась Мароция. Однако, Теодору и тут поджидала неудача. Папа Сергий не принял ее любезного предложения об устройстве встреч с ее дочерью в стенах дворца Теофилактов. Кроме того, он отказался от дальнейшего обучения подростков из знатных римских семей и сенатриссе пришлось нанимать учителя из самого Константинополя для достигшей нужного возраста младшей дочери. Тем не менее, организовав осторожную слежку за Мароцией, Теодора установила, что, несмотря на заверения обоих, ее встречи с папой все-таки продолжаются, причем определенную, по-видимому, сводническую, роль играет и молодой служка папы Анастасий. Ложь своей старшей дочери Теодора посчитала верным объяснить желаниями плоти, и это было уже не первой ее ошибкой.

Именно проблемы, возникшие в ее семье, и побудили сегодня Теодору Теофилакт направить свой поезд в Сполето. Еще неделю назад она, самым пристальнейшим образом следившая за своей дочерью, заметила тревожные перемены в ее внешности. Ксения, нянька Мароции, находившаяся подле нее со дня ее рождения и души в ней не чаявшая, после строжайшего допроса Теодоры и озвученной угрозы быть вышвырнутой вон, призналась, что последние два дня ее молодая госпожа не расстается с тазом для умывания. Далее последовал пристрастный разговор с самой Мароцией, после чего Теодора с ужасом пришла к выводу, что старые дрожжи Сергия упали на благодатную почву. Следующие дни Теодора провела в глубоких, доводящих ее до мигрени раздумьях, прежде чем было найдено решение. Это свое решение она тоном, не терпящим возражений, объявила Мароции, и та, после недолгих терзаний, обреченно с ним согласилась. Не найдя иных вариантов, Мароция даже доработала идею матери, которая из некой абстракции превратилась во вполне конкретное предложение с заманчивыми перспективами на будущее. Остается только добавить, что, по состоянию на сегодняшний день, сам глава дома Теофилакт пребывал пока в счастливом неведении.

Теодора давно не виделась с Альберихом, меж тем как новости, приходившие в Рим из Сполето, давно не радовали всех тех, кто мог испытывать приятельские чувства к местному герцогу. Не верящий ни в Бога, ни в дьявола, высокомерный и циничный Альберих, сметавший, как пыль, врагов со своего пути и в какой-то период ставший уже было реальным претендентом на короны разного достоинства в Италии, вдруг сделался затворником в своем замке, где, по слухам, быстро и безнадежно спивался. В итоге дела в самом герцогстве покатились под гору. Так, соседний Беневент, на который Альберих мог претендовать по праву герцогов сполетских, окончательно прибрал к рукам Атенульф, герцог Капуи, и Альберих, ко всеобщему удивлению, даже пальцем не пошевелил, чтобы оспорить этот захват. Настроение хозяина очень быстро прочувствовали прочие вассалы. Мелкие бароны, кутившие в свое время за одним столом в Сполето, теперь считали себя вправе устраивать переделы своих и соседских земель, занимались грабежом приезжих, и вершили только им самим понятный суд и законотворчество. В результате в Рим потоком шли жалобы от аббатов местных монастырей на притеснения, чинимые разгулявшимися местными князьками, которых вдруг некому стало приструнить.

Въезжая в пределы сполетского герцогства, наблюдательный глаз Теодоры даже в бытовых мелочах уловил подтверждение всем доносившимся печальным слухам. Некогда, да что там, еще менее десяти лет назад, самое могущественное государство в Италии находилось теперь в явном хозяйственном кризисе. Сам город заметно обезлюдел, но еще более изменился качественный состав жителей. Любой трудолюбивый колон, любой осмотрительный купец в эти годы предпочитали направить свои натруженные стопы и свой нехитрый скарб в Тоскану, в Лангобардию, даже в Капую, но только не в Сполето, которое теперь постепенно становилось пристанищем лихих людей со всех концов Апеннин.

Отряд Теодоры достиг Сполето уже перед закатом. На подъезде к нему их встретил малочисленный пикет, городская стража вяло поинтересовалась у гостей о цели их визита и почтительно расступилась, услышав имя сенатриссы. Оставалось только гадать, как вел бы себя сполетский гарнизон и как оперативно реагировал бы, появись вместо Теодоры отряд сарацин из Гарильяно. В городских тавернах между тем уже пьяной рекой лилось веселье, то там, то сям жаркий разговор уже переходил в грубую ругань, сопровождаемую нарочито визгливыми воплями подгулявших женщин. С момента появления экипажа Теодоры несколько дерзких мальчишек устремились параллельно ее карете и, не видя находившихся там, наперебой начали предлагать обитателям кареты уделить внимание бесспорным, по их мнению, достоинствам их сестер и даже матерей. Теодоре, чтобы прекратить это назойливое преследование, даже пришлось откинуть занавески своей кареты. Мальчишки разочарованно отстали, однако теперь Теодоре и Мароции пришлось видеть на себе угрюмые и однозначно хищные взгляды их отцов и старших братьев, недвусмысленное выражение их глаз свидетельствовало о том, что сенатрисса поступила крайне благоразумно, взяв в сопровождение достаточное количество стражи.

На городской площади выступали приезжие жонглеры. Впервые с момента появления Теодоры в городе, сенатрисса позволила себе улыбнуться. В церковном чопорном Риме выступления жонглеров были не то чтобы под запретом, но категорически не одобрялись церковью, и Теофилактам время от времени даже приходилось приглашать бродячих музыкантов лично к себе, чтобы послушать их дерзкие и полные свободы песни. Здесь же жонглеры выступали открыто, и, судя по попеременно случавшимся взрывам хохота, имели неплохой успех. Теодора сделала знак своим людям остановиться и, улыбаясь, начала вслушиваться.

Молодой, кучерявый, быстроглазый остряк в зеленой рубахе, с улыбкой человека, не боящегося в этой жизни решительно ничего, теребил округлую с длиннющим грифом гитару и голосил на всю площадь:

— Больше ада всех страшит нас герцога десница,

Но силен наш герцог только выше поясницы!

Теодора удивленно подняла брови, Мароция откинулась вглубь кареты, плечи ее затряслись от смеха. «Несчастный! Все тайное становится явным и, видимо, беда Альбериха известна даже последним его подданным. Тут поневоле запьешь!» — подумала сенатрисса и язвительно усмехнулась. В это же мгновение до ее слуха долетел следующий куплет:

— Дьявол папу пригласит к себе в гости очень скоро,

Папой выберем тогда шлюху Теодору!

Рукоплескания и хохот толпы заглушили музыканта. Теодора побледнела, один из ее слуг вопросительно оглянулся на свою госпожу, но та знаком приказала своему поезду двигаться дальше и улеглась на свои подушки. Настроение ее было безнадежно испорчено, мозг раз за разом назойливо повторял ей слова безродного шутника. Конечно, она могла бы распорядиться сейчас разогнать плетьми нахальную сполетскую чернь, а самого оскорбителя доставить на суд к герцогу. Однако, она здраво рассудила, что таким образом можно разделаться с одним развязным жонглером, в то время как для всей толпы ее внезапное появление и скорая расправа будет только лишним поводом позубоскалить и хорошенько запомнить обидный куплет. Нет, пусть уж толпа живет своей жизнью, ее положение и цель ее приезда сюда не должны ей позволять опускаться до разборок с местным простонародьем.

В это мгновение она встретилась взглядом с Мароцией. Дочь с нескрываемой иронией смотрела на нее, взгляд ее был красноречивее всех слов. Теодора вспыхнула.

— Послушай, милая! Мы приехали в эту дьяволом обласканную местность, наверное, не для того, чтобы мериться друг с другом масштабами своей распущенности. Не забывай, мы решаем здесь твою, подчеркиваю, твою проблему. Что же до толпы, то чернь всегда была и будет чернью, и успех любой женщины, толпа, в силу своего низкого удела и ограниченного разума, будет стремиться объяснить единственно ее постельными талантами.

— Вы всегда говорите мудрые слова, матушка, я всегда помню и ценю ваши наставления, как ничьи другие.

Теодора сменила тон.

— Вот и прекрасно. В этом мире, как я уже говорила не раз, чтобы чего-то добиться приходится идти на соразмерные и подчас крайне неприятные жертвы. Ты же мне задала ту еще задачу. Я до последнего выбирала тебе достойную партию в Риме, но ты своей неосторожностью испортила все. И опять же по причине твоей и только твоей строптивости мы не смогли воспользоваться услугами греческих лекарей, хотя они уверяли меня, что твою беременность можно было бы прервать без ущерба для тебя.

— Я никогда не пойду на это, — глубоко серьезным тоном сказала Мароция.

Теодора внимательно поглядела на нее.

— Ну что же, по крайней мере, грех прелюбодеяния не грех убийства, хотя и является также смертным. Сам папа Стефан, не тот, кто упражнялся в судилищах над трупами своих предшественников, а тот, кого воспитал библиотекарь, в свое время по этому вопросу высказался вполне исчерпывающе: «Si ille, qui conceptum in utero per abortum deleverit, homicida est» («Если кто посредством выкидыша устранит зачатое во чреве матери, он человекоубийца» ) . Но ты не оставила выбора ни мне, ни себе, а теперь мы пускаемся в заведомую авантюру, последствия которой сложно представить.

— По-моему, наш план безупречен. А если он вдруг не удастся, большой беды не будет.

— Меня удивляет, как спокойно ты об этом говоришь. Милая моя, ты меня пугаешь и даешь основания думать, что наш святейший папа далеко не единственный, кто посещает твое лоно.

Мароция, изобразив загадку на своем лице, улыбнулась, а, увидев хмурую реакцию матери, громко рассмеялась.

— Завидую тебе, как в свои годы ты легко воспринимаешь все жизненные проблемы. Ну ничего, Альберих, если примет наше предложение, тебя быстро вышколит. Он относится к той, достаточно многочисленной породе мужчин, которые, сами гуляя налево и направо, от жен своих требуют монашеской верности. Любой, даже самый невинный знак внимания чужому мужчине, оказанный их женами, такие, как Альберих, воспринимают как потрясение самих основ мироздания. Я уж не говорю об измене.

— Значит, задуманное нами рано или поздно закончится для меня большой проблемой?

— То есть, иными словами ты и не подумаешь, чтобы держать свои страсти взаперти?

— Помилуйте, матушка, разве возможно иное? Чем это будет отличаться от пострижения? Там, во всяком случае, ты строгостью спасаешь душу.

— А здесь строгостью ты добьешься большого почета и благополучия для тела. А также блестящего будущего для детей своих, по крайней мере для первенца. И выигранное время, поверь, также имеет немалую цену. Один Господь ведает о том количестве дней, каковые отмерены всем нам. Один он знает о путях наших.

В этот момент поезд римской сенатриссы достиг резиденции Альбериха. Приветственный зов рожка снял сонное, а скорее полупьяное оцепенение с охранников замка. После некоторой церемониальной прелюдии колесница Теодоры въехала на хорошо знакомый ей двор. Хозяин замка уже спешил гостьям навстречу, на ходу одевая через голову котт поверх не первой свежести камизы .

При беглом взгляде на Альбериха, Теодора еще раз удостоверилась в правдивости доходивших до нее слухов и на секунду у нее возникли большие сомнения в целесообразности ее предприятия. Разгульная жизнь герцога Сполетского везде поставила свои отвратительные печати на его лице. Альбериху было едва за сорок, но он выглядел не моложе папы Сергия. Глубокие морщины прорезали его лицо, глаза налились синеватыми отечными мешками, волосы на голове и борода, придававшие в свое время Альбериху исключительно мужественный вид, теперь же беспорядочно закосматились, а сам герцог своим пьяным дыханием убивал все живое на расстоянии нескольких метров. Визит Теодоры и Мароции стал для него совершенно неожиданным, и он изрядно смутился своего вида перед столь блестящими женщинами, при любых обстоятельствах умевших себя подать по-королевски.

— Прекрасная, всегда милая моему сердцу Теодора! Очаровательная, как сама жизнь, синьорита Мароция! Не знаю даже с каким благословенным небесным знамением сравнить ваше появление в моей берлоге! Признаться, я недавно с охоты и потому не ждал гостей, да к тому же таких гостей, иначе,…..иначе,…..было бы все иначе, — смущенно забормотал Альберих, тоскливо оглядываясь по сторонам и находя свой двор чрезвычайно загаженным, а своих слуг слишком замызганными и неприветливыми, чтобы достойно услужить требовательным гостьям за герцогским столом.

Теодоре в какой-то момент даже стало жалко его. Еще больше ее пронзила жалость к своей дочери, решившейся обречь себя на сожительство с этим Минотавром. Тем не менее, справившись с первоначальными эмоциями, она намеренно не спешила снять неловкую ситуацию, возникшую с их появлением. В конце концов, решила она, чем более будет принижен сейчас хозяин, чем больше почувствует всю свою нынешнюю ущербность и зависимость от нее, чем больше будет сейчас заискивать, тем больше шансов на успех ее дела. Поэтому она не спеша обошла окрестности двора замка, не побрезговав заглянуть в заведомо заброшенные и неблаговидные его места, чтобы еще больше смутить герцога, затем, наконец, соизволила вместе с дочерью войти в саму башню и с деланно-брезгливым видом расположиться в предложенном ей кресле. Мароция, заметив игру своей матери, аккуратно подыграла ей и осторожно уселась на самом краешке соседнего кресла, заметно опасаясь доверить тому одну из самых ответственных частей своего тела. Тут же мушиным роем засуетились вокруг гостей слуги, спешившие обставить стол. Теодора в течение всего этого времени по-прежнему сознательно держала на себе маску привередливой гостьи, и поданное ей серебряное блюдо было заменено, как не прошедшее дотошную ревизию на предмет чистоты. Дождавшись, когда слуги закончат свои хлопоты, Теодора затем позволила себе взглянуть на Альбериха, расположившегося на другом конце стола, и по одному виду его смущенных бегающих глаз поняла, что первый бой выигран, и герцог готов надлежащим образом воспринять ее слова.

— Вы плохо выглядите, мой дорогой друг. Вам надо прекращать ваше затворничество, — наконец произнесла она.

Альберих горько усмехнулся.

— Любой смертный завидует вашему положению, вашему достатку и вашему здоровью, мой друг. Запустить себя и свои дела таким образом, значит прогневить Создателя нашего.

— Вы проделали такой путь, Теодора, чтобы сказать мне именно это?

— Вовсе нет. Но я не ожидала увидеть вас и ваши дела в таком плачевном состоянии.

— Мы всегда рассчитывали на вас, зная ваш неукротимый отважный меч и верный щит, ироничный, острый ум и жажду деятельности, более прочих именно жажду деятельности! — подпела своей матери Мароция. Теодора успела уловить сиюминутный благодарный блеск глаз Альбериха.

— Эта жажда появляется, когда есть куда стремиться и чего хотеть! А куда стремиться мне? Блеск корон для меня с некоторого времени потерял всякую притягательность, да и в моем положении эта самая корона значит не более, чем …. ну, к примеру, ожерелье на вашей шее, юная Мароция. Вещь эта бесспорно красивая, но для хозяйства бесполезная. Золота же, хлеба и вина мне хватит до конца дней моих, а других радостей в жизни, увы, уже практически и не осталось. Не кривите губки, Теодора, во-первых, вам это не к лицу. А во-вторых, вы знаете, я нахожу мои нынешние дни более соответствующими учению нашего Господа, чем время, когда я столь яростно добивался этого треклятого герцогства. За последние годы, например, я не казнил ни одного даже самого отъявленного мерзавца среди своих подданных. Разве это не более угодно Господу, чем если бы я продолжал им отрывать головы как ранее, по суду и без, отделываясь уплатой штрафа и подаяниями местным аббатствам, чтобы последние не писали в Рим и не жаловались бы нашей старой лисе в тиаре?

— И теперь ваши подданные, лишившись вашего суда и поддержки, защищают себя сами и режут друг друга, позабыв про закон и мораль! — сказала Теодора.

— Каждый пусть несет ответственность за собственные дела и поступки! А мне на это все наплевать! Я теперь живу мирно, и меня все устраивает.

— И все это …..из-за проклятия Агельтруды? — произнесла Мароция. Теодора напряглась, по ее мнению дочь поступила опрометчиво, и реакция герцога могла быть совершенно неадекватной.

Альберих испепеляющим взглядом наградил Мароцию за ее дерзкие слова. Однако затем, поглощенный новой волной лени и отчаянья, безнадежно махнул рукой.

— Вот уже и ваша дочь, оказывается, все знает про меня. Нечего было и рассчитывать, что все это останется в секрете, шила в мешке не утаишь. И что теперь скрывать, Теодора? Как ни старался я сохранить эту проблему в тайне, она все равно выползла наружу и о ней узнали все. Долгое время я храбрился и продолжал устраивать у себя в замке буйные пиры, собирая в своих комнатах всех попавшихся в окрестностях Сполето шлюх, лишь бы никто не подумал, что у его высочества могут быть какие-то проблемы. Мои друзья весело, дьявольски весело проводили время! А я …. А я старался напиться как можно быстрее и безнадежнее, чтобы никто не заподозрил, что все эти ваши прелести для меня теперь ничто. Но так можно сделать один раз, другой, ну десятый, но все равно злые языки остановить невозможно, и вот уже до меня начал доходить один слушок, потом еще и еще, и снова, и опять. И вот уже кто-то, приняв за столом лишнее, распускает в моем присутствии странные намеки, а я даже не имею возможности снести ему его дерзкую башку и стараюсь придать его намеку игривую форму. Потом мне пришла в голову другая, более страшная мысль, и, чтобы только доказать свою силу и возможности, я, как и положено, с хохотом и похабщиной уводил во время пиров девок в свои покои, после чего они навсегда прощались с жизнью, унося с собой мой секрет.

Мароция содрогнулась и испуганно взглянула на мать, та пожала плечами, дескать, все это уже в прошлом. Альберих же, подливая вина себе в кубок, невозмутимо продолжал.

— Но опять же такое можно безнаказанно осуществить пару-тройку раз, а потом…. Потом кто-нибудь обязательно отыщет в моем поведении и смертях этих шлюх какую-нибудь закономерность, и уже тогда, как минимум, жди отлучения от нашего добрейшего папы. Так не лучше ли принять все, как есть, и предаваться тем удовольствиям, которые тебе под силу? Наверное, звучит пафосно и глупо, но я с удовольствием поменялся бы сейчас с любым здоровым, физически крепким простолюдином в обмен на эту фикцию, герцогскую корону, которую я могу водрузить себе на голову, подсунуть под зад, выбросить в окно, но от этого ровным счетом ничего не поменяется, ибо на мой трон, пока я жив, никто не рискнет посягнуть, а наследника у меня никакого нет и быть уже не может. Вот, кстати, о чем я сожалею более всего, вот для чего я готов поменяться своим местом, телом и душой с кем угодно, ибо тогда я бы вновь смог начать все сначала, тогда вновь вернулась бы ко мне эта ваша жажда деятельности, о которой вы тут говорите.

Теодора молчала. Надежда на успех ее миссии крепла с каждым словом Альбериха.

— Я вас напугал, милые донны? Вы пришли в ужас, услышав, что я убивал женщин только для того, чтобы сделать видимость для всех, что провел с ними ночь? Не переживайте. Это было уже давно, и к тому же я щедро заплатил их семьям, мать одной из потаскух потом даже упрашивала меня оказать внимание ее младшей дочери, у нее этих дочерей было чрезвычайно много, и она их готовила к соответствующему ремеслу, видя в их молодости залог своей обеспеченной старости.

Дрожь пробежала по спине невозмутимой с виду Теодоры, которая в этот момент ощутила некую общность интересов с этой неизвестной ей женщиной, по-своему решавшей свои семейные проблемы.

— Быть может, вам стоит жениться, Альберих? — наконец сказала Теодора, когда Альберих взял паузу в своем страшном монологе и начал жадно глотать вино из кубка.

Герцог хмыкнул.

— Ну, если только на той, которая дала обет целомудрия. Тогда у нас с ней будет союз и понимание. Правда проблему продолжения рода этот союз не решит.

— Я приехала к вам, мой друг, чтобы предложить вам руку моей Мароции.

Альберих даже поперхнулся вином.

— Верно ли я расслышал вас, Теодора?

— Вы все верно расслышали, друг мой. Я отдам вам мою Мароцию. А Мароция, уверена, вернет вас к жизни.

Возникла долгая пауза. Разум Альбериха решительно отказывался понимать мотивы Теодоры и герцог решил, что либо гречанка задумала уж слишком хитроумную комбинацию, либо зеленый змей решительно законопатил ему мозги.

— Обворожительнейшая Мароция, скажите, что такого вы сделали своей матери, что она решила сослать вас к старому мерину?

Внезапно глаза его сверкнули страшной догадкой.

— Или вам захотелось герцогского титула, моя милейшая Теодора? И ваш нежный цветочек обучился всем премудростям своей матери, благодаря которым на тот свет отправился однажды даже сам епископ Рима?

Мароция метнула на мать ошарашенный взгляд. Чего только не узнала она за этот вечер!

— Свадьба, гульба, а затем пара капелек какой-нибудь дряни в мой кубок, и ваша дочь уже не только герцогиня Сполетская, но и безутешная целомудренная вдова!

— Прекратите нести пьяный бред, Альберих! — тихо, но предельно жестко сказала Теодора — нас могут услышать. Вам, быть может, уже и все равно, но у меня на жизнь другие планы.

— Опасения герцога Альбериха понятны и логичны, матушка, и нам необходимо до конца объясниться, — заговорила Мароция, и Теодора в ее голосе услышала родственные мяукающие нотки, именно таким тоном она сама в свое время убаюкивала непростых собеседников.

— Прежде всего, я спешу выразить вам, мессер герцог, почтение и свое восхищение. Вы всегда были другом нашей семьи, в вас всегда мы находили поддержку и словом, и делом. Не смущайтесь, что мне стала известна ваша тайна, дальше моих уст она не распространится. В тоже время я почитала бы за счастье разделить с вами определенные вам Господом дни, и вместе помочь преодолеть вам ваш недуг, а если на то не будет соизволения Божьего, то остаться подле вас, благородный и могущественный герцог! В подтверждении искренности моих слов служит наш приезд сюда, вопреки всем законам Рима я сама обращаюсь к своему возможному господину с просьбой принять душу мое в сердце свое, а тело мое в постель свою!

С этими словами, Мароция встала, подошла к Альбериху и опустилась перед ним на колени.

— Мароция, душа моя, мое сердце трепещет от одного вашего приближения ко мне. Счастлив тот, кто будет обладать вами. Но…. Верно ли вы услышали про историю мою, готовы ли пойти под венец со мной, зная мою …..неспособность удовлетворить желания ваши?

— Мне известно о ваших бедах, мессер, но со мной тоже произошло …. нечто, и я надеюсь услышать от вас для себя подмогу и утешение, — Мароция поднялась с колен и вернулась в свое кресло, взглянув на мать и предоставляя той право продолжить разговор.

Альберих вопросительно уставился на Теодору. Та решила зайти издалека.

— По пути сюда мы слышали, как жонглеры потешаются над бедой своего сюзерена.

— Вот дьявол! Эти поганые рты уже ничем не заткнешь!

— Это можно сделать женитьбой, Альберих.

— Ну допустим. На некоторое время они заткнутся. Но что потом?

— Они заткнутся навсегда, если у вас родится ребенок.

— Знаете, мои милые девы, я очень люблю вас обеих, но уж простите сильно сомневаюсь, что Святой дух обещал посетить именно ваше семейство.

— Моя дочь беременна.

Альберих уставился на Теодору абсолютно непонимающим взглядом. Оцепенение сменилось взрывом хохота.

— Моя милая сенатрисса! И ты, уже помятое кем-то, нежнейшее создание! Вы что, считаете меня за идиота? Вы предлагаете мне взять на воспитание чьего-то бастарда, кормить и лелеять, и впридачу одарить короной герцога? Да за какие такие барыши? За ваши прелести что ли?

— Вы закончили, Альберих? — вновь самым жестким тоном произнесла Теодора.

Герцог покачал головой.

— Ну насмешили вы меня, донны. Пожалуй, немного вина не повредит. Эй, кто там есть!

Теодора остановила его.

— Выслушайте нас до конца, а потом, если хотите, можете упиться в вашем сером, грязном замке в обнимку со свиньями, раз вы уже так махнули на себя рукой. Мы предлагаем вам новую жизнь и новые цели.

— Ваша новая жизнь мне уже не нравится, — съязвил Альберих, продолжая скалить свои желтые с черным налетом зубы.

— Так вот соберите ваши мысли воедино, герцог. У всех случаются препятствия, беды, трагедии, но одни находят в себе мужество преодолевать их, а другие скисают, как вино колонов, и годятся только на то, чтобы ими умывали руки. Встряхнитесь, Альберих, вспомните себя самого прежнего. У вас случилась беда, у нас тоже беда, давайте же поможем друг другу, тем более, что союз этот откроет для нас всех такие перспективы, о которых мы ранее не могли и мечтать.

— Вот уже который раз, на моем пути появляется некто, кто обещает мне радужные перспективы. Однажды сам нынешний папа обещал мне все короны мира. И ведь обманул, старый бабник!

— Ну а если представить, что этот папа вновь вам сделает подобное предложение? Предпочтете ли вы его принять или же загаженные вашими собутыльниками стены сполетского замка по-прежнему останутся милее?

Альберих вновь ухмыльнулся, но на сей раз в глазах его пробежала искра.

— Только честно, Альберих!

— Честно? Доброе предложение!

— В конце концов, что вы теряете?

-Да! Что я теряю? — воодушевился было Альберих, но вдруг быстро поник головой, — у вас богатое воображение, Теодора, спасибо, вы приободрили меня.

— Приятно слышать. Ну так узнайте же тогда, что у вас есть, наконец, отличные шансы напомнить папе об обещанном. Разумеется, если вы возьмете в жены мою дочь.

— Не вижу связи.

— Только потому, что не знаете, что этот ребенок от Сергия.

Альберих взглянул на Теодору как на умалишенную.

— Вы шутите?

— От Его Святейшества папы Сергия!

Альберих резко вскочил и зашагал по зале, все ускоряя шаг. Вдруг он резко остановился и расхохотался.

— Вот уж поистине семейка! Мамаша крутит задом перед этим здоровяком архиепископом, дочка же сделала своей забавой прелюбодействовать с папами Рима. В аду скоро будет не продохнуть!

— Нам понравилась ваша похвала , мессер герцог. Что еще скажете?

— …. Помилуй Бог, даже у старого мерина Сергия получилось то, чего лишен я, — Альберих раз за разом возвращался на все время мучающую его тему.

Мать с дочерью переглянулись.

— Да-а-а-а, беда, — вынесла свой вердикт Теодора, но Мароция предприняла еще одну попытку достучаться до разума Альбериха.

— Представьте же себе, могущественный герцог Альберих, какие дары принесет вам наш брак! Ваши недруги навсегда спрячут свои языки, увидя, что у вас родится дитя. О времени рождения не беспокойтесь, ребенок для всех непосвященных родится всего лишь на месяц-полтора раньше срока, это случается сплошь и рядом. Далее, вы получите возможность после рождения ребенка вернуться в Рим и стать главным претендентом на королевскую и императорскую корону, ибо сам Сергий не устоит от искушения помочь собственному сыну. Но, конечно, такой путь потребует жертв. Я готова ради этого принести в жертву тело свое и усмирить дух мой, от вас же потребуется принять в семью внука вашего старого друга.

Альберих впервые задумался.

— Сладко мурлычешь кошечка, очень сладко, — Альберих, погружаясь в раздумья, сам произносил эти слова как разомлевший кот, — вы, моя душа, конечно, решаете все свои проблемы, ничем не рискуете и при любых раскладах, как минимум, станете герцогиней Сполетской, а ваш сынок, зачатый в блуде с первосвященником, станет моим наследником. Мне же пока перепадают только ваши хлопоты и ваши сладкие обещания. А ну как если Сергий заартачится? Да и его ли этот ребенок?

— У нас есть доказательства, что верховный иерарх Церкви вступал в отношения с Мароцией. Но я уверена, что нам их не придется предъявлять. И я не вижу у Сергия оснований, чтобы не помогать своей любовнице и своему сыну. К тому же и внешние обстоятельства благоволят нам, Сергий и слышать ничего не хочет об императорских притязаниях Беренгария, не говоря уже об амбициях прочих лиц.

— То, что я не прихожусь потомком Карлу Великого, вы полагаете помехой не будет?

— Ну не стало же это помехой в свое время Гвидо Сполетскому, который Карлу Великому седьмая вода на киселе. Как не стало это помехой нашему сиятельному графу Адальберту тоже до последнего времени претендовать на что-то. Кстати, представляете, как вытянутся лица у тосканских и бургундских сеньоров при известии о вашем возвращении в свет и благоволении папы!

Альберих впервые рассмеялся от души.

— Ох и хитры же вы, греки! Гляди, что удумали! Я всегда говорил, что вы, Теодора, самая умная женщина на всем белом свете!

— Не совсем так. Я, конечно, собиралась устроить судьбу дочери, но именно Мароция предложила обратиться к вам, сразу увидев отменные перспективы такого брака. К тому же, она не уставала подчеркивать, что вы старый друг нашей семьи и ваше мужество и благородство стократ всем доказаны.

За всем пафосом, за всей мишурой великолепных планов просто необходимо делать порой дежурный частный комплимент оппоненту, особенно если он является лицом противоположного пола. Это всегда выглядит изящно, уместно и венчает собой кропотливо выстроенное здание убедительных аргументов. Альберих расшаркался перед Мароцией со всей грацией, на которую была способна его медвежья фигура.

— Появление наследника в Сполето утихомирит возможные буйные мечты ваших вассалов, Альберих, — решила добавить еще немного сахара Теодора и просчиталась. Альберих вновь грозно нахмурился.

— Вы, благородный мессер, снова опасаетесь, что я, став вашей супругой, буду заинтересована в скором вдовстве? — Мароция разгадала сомнения герцога и решила, что лучше всего будет атаковать Альбериха в лоб.

— Постарайтесь успокоить мои страхи, душенька.

— Сполетское герцогство, бесспорно, заманчивый титул, но, как вам уже сказала моя матушка, мы рассчитываем на большее и здесь мы без вас также ничего не сможем, как вы без меня. Далее, моему сыну еще надо родиться и повзрослеть, прежде чем он сможет отстаивать свои права и титул. Пока он мал, родственники старой Агельтруды не оставят в покое Сполето и кто сможет лучше защитить герцогство, чем вы, мой милый друг? Наконец, я готова пить вино из одного кубка с вами и есть пищу с одного блюда до конца дней своих, вы можете приставить ко мне сколь угодно ваших верных слуг для присмотра.

Альберих внимательно изучал лицо Мароции на протяжении всего ее монолога.

— Но что за наказание мне будет видеть вас ежедневно подле себя, Мароция, и не быть в состоянии разделить с вами ложе!

— В некотором смысле это будет наказанием для нас обоих, — насмешливо ответила та. Теодора при словах дочери одобрительно кивнула.

Альберих подошел к Мароции. Та хотела опуститься перед ним на колени, но он удержал ее и взял за руки, глядя на нее влюбленными глазами подростка. Мароция постаралась во взгляде отразить взаимность, но у нее получилось неважно, так как от самого жениха и от его одежды исходили замысловатые, но не слишком приятные флюиды.

— Вот и славно! — сказала Теодора, — Помимо понятной радости за судьбу дочери, для меня огромное счастье видеть перед собой прежнего Альбериха. Я рада, друг мой, что вам вновь интересна жизнь, вам вновь небезразлично то, что происходит вокруг. Ваше герцогство пребывает сейчас в запустении, и, я надеюсь, союз наших семей исправит это положение в самое ближайшее время. Италия уже начала забывать о тех временах, когда наш альянс заставлял трепетать земли от Арля до Беневента, а папа римский, между тем, всерьез считает, что именно он и никто иной по сию пору управляет Римом. Ну что, напомним ему о себе?

— О, мне тоже есть ему что напомнить!

— Представляете, мессер, как обрадуется нашему браку отец мой?! — Мароция и Альберих продолжали держаться за руки. Однако лучшее вновь, как и в случае с Теодорой, оказалось врагом хорошему. Альберих, слегка помрачнев, спросил:

— А он знает о ваших шашнях с Сергием и сегодняшнем разговоре?

— Нет, в том порука слово мое. И он останется в неведении дальше.

— Согласен, так будет лучше. Завтра я отправлю ему письмо с прошением вашей руки, Мароция.

— Вы принесете тем большое счастье в наш дом, мессер.

— Как и вы в мой, прелестная дева.

Мароция нашла в себе силы и сама потянулась к Альбериху, раскрыв свои яркие вишневые губки. Альберих прилип к ним изголодавшейся хищной пиявкой. Теодора с интересом наблюдала как герцог, обхватив свою жертву, торопливо и бесстыдно перемещает свои руки по всему телу ее дочери. Что, если проклятие Агельтруды спадет именно сейчас?

Судя по всему, на это же рассчитывал и сам Альберих. Во всяком случае, ничем иным нельзя объяснить тот факт, что, когда их объятия с Мароцией расцепились, на лице герцога на мгновение появилась весьма кислая гримаса. Но это уже был не тот Альберих, что смущенно встречал дорогих гостей. К герцогу вновь вернулся вкус к жизни, его застоявшаяся в жилах кровь приятно и знакомо закипела и помогла Альбериху сбросить с души морок одолевавшего недуга. Хотя бы на время. Хотя бы так.

— Ну теперь то, мои разлюбезные донны, вы не откажете мне в счастье угостить вас моим вином? И последовать за мной прочь из этих затхлых стен, которые уже устали ждать свою хозяйку!

— Вы собрались куда-то идти, мой друг?

— В церковь Сан-Сальваторе , любезная Теодора, в церковь! В плену собственных восторгов и безумных планов, мы совсем позабыли того, кому мы прежде всего обязаны за покровительство и заботу! Клянусь Богом, священник церкви сейчас потеряет дар речи от размера моих пожертвований!

— Не знаю, как насчет речи, но сон вы ему сейчас точно испортите, — засмеялась Теодора.

Мать с дочерью вновь переглянулись. Успех? Успех! Еще какой успех!

Эпизод 8. 1664-й год с даты основания Рима, 24-й год правления базилевса Льва Мудрого

(май 910 года от Рождества Христова)

По вполне понятным причинам обе стороны грядущего альянса постарались не тянуть со свадьбой. Уже на следующий день после возвращения Теодоры и Мароции в Рим сенатор Теофилакт получил письмо от Альбериха Сполетского. Совершенно не подозревая о закручивающихся внутри его семьи интригах, Теофилакт с нескрываемым восторгом принял известие о том, что его любимая дочь станет женой его старого и успешного друга — лучшей партии для Мароции он не мог и желать.

Среди итальянских магнатов весть о марьяже герцога Сполето и дочери консула Рима не вызвала какой-то особой реакции, по их мнению, стороны этим браком лишний раз подтвердили и упрочили свой старый союз. Достаточно положительно, но также в целом спокойно отнесся к новости Беренгарий Фриульский, для которого главной помехой на пути в Рим оставался папа. Однозначно негативно грядущий союз Рима и Сполето воспринял лишь Атенульф, герцог Беневента, его мечта прибрать к рукам на глазах дряхлеющее Сполето, по всей видимости, так и грозило остаться лишь мечтой.

Наибольшее оживление грядущая свадьба Альбериха и Мароции вызвала в самом Риме. Вздохом разочарования встречали эту весть пылкие сыновья богатых патрицианских семей столицы, в мечтах своих лелеявших заполучить красавицу-дочь самого могущественного человека в городе. Однако их отцы с пониманием отнеслись к выбору Теофилакта, который в их глазах совершил очередное восхождение по крутой и коварной иерархической лестнице Италии и, тем самым, обозначил свои возможные в недалеком будущем претензии на участие в судьбах коронованных особ Европы.

Глубоко оскорбленным в своих чувствах посчитал себя молодой динат из византийского Коринфа, тщетно добивавшийся Мароции последние полгода. Известие о скором замужестве дочери консула Рима вынудило пылкого юнца в спешном порядке снарядить свой корабль. Отплывая на родину, он проклял и ветреную красавицу, и коварный Рим, и заодно папу Сергия, который в последнее время чуть ли не каждому путнику, направлявшемуся в пределы Византии, совал в руки письма, адресованные восточным патриархам, со своими размышлениями относительно «филиокве».

Ну а сам Сергий стал тем, единственным, для которого весть о замужестве Мароции и, как следствие, о скором и неотвратимом расставании с ней, действительно стала тяжелейшим ударом. Он, разумеется, ничего не знал о том, что именно стало решающим фактором, предопределившим выбор Теофилактов, поэтому посчитал, что ничего, кроме корыстных целей, за этим браком не стоит. Как юный отверженный романтик, он тщетно пытался встретиться со своей последней любовью, но Теодора сохраняла бдительность и, радушно встречая папу Сергия на пороге своего дома, всякий раз вносила в его душу печаль и разочарование, ибо Мароция под разными предлогами вечно отсутствовала. В один из жарких летних дней он, забыв про оффиции и мессы, почти пять часов находился в своих носилках возле дома Теофилактов, и до боли щурил свои подслеповатые глаза, пытаясь выискать в проходивших мимо людях ставший ему таким родным изящный силуэт его возлюбленной. Все тщетно. Службы он проводил теперь с крайним небрежением и неохотой, что вызвало в итоге даже удивление и раздражение паствы, наблюдавшей, как их духовный поводырь в этом мире бродит где-то очень далеко в своих размышлениях и менее всего в настоящий момент радеет о спасении их душ. Вечеров же папа боялся более всего, в эти минуты он оставался наедине со своими безжалостными мыслями, которые остервенело грызли его душу, и ему до смерти хотелось зарыться головой в подушки и выть, словно волк потерявший подругу.

Свадьбу успели сыграть еще в мае. Торжества проходили в сполетском замке, а обряд венчания совершил отец Константин, пресвитер церкви Сан-Сальваторе. Гостей издалека почти не было, на свадьбу прибыли вассалы Альбериха и несколько римских фамилий, особо приближенных к Теофилакту. Папа Сергий не мог, хотя и страстно желал, посетить свадебную церемонию, и поэтому ограничился передачей новобрачным дорогих подарков мещанского и духовного плана. В числе прочих Теодора увидела две подушки из папского дворца, те самые, которые в свое время послужили для нее доказательством отношений Сергия с Мароцией. Таким образом, понтифик постарался трогательно напомнить еще раз Мароции о себе. Та, увидев их, загадочно улыбнулась, небрежно погладила их шелковую, местами потертую поверхность, и отложила в сторону.

Свадебные церемонии того времени были, как и сейчас, довольны просты. После скоротечного обряда венчания, удачно вписавшегося в дневную мессу, молодожены и их гости проследовали в замок герцога, чтобы обильным застольем отметить это славное событие. Все, в общем, мало чем отличалось от пирушек, на которые горазд был Альберих в недавние времена. Разница заключалась разве что только в отсутствии девиц легкого поведения, о чем некоторые безмолвно сожалели, зато за столом в достаточно количестве присутствовали священники местных храмов, в такой день милостиво позволившие ублажать свой слух приглашенным предерзостным жонглерам, так часто на площадях италийских городов позволявших несносные шутки в адрес Святой Церкви. Жонглерам со стороны устроителей было сделано соответствующее внушение о пересмотре своего репертуара и те, повздыхав немного, сократили его не менее чем наполовину.

Во время выступления одной из наиболее бойких групп жонглеров, к Мароции подошла ее мать и тихо осведомилась:

— Готова ли ты к долговременному посту, моя милая?

— Не совсем, матушка.

Теодора усмехнулась и, приблизив к себе Мароцию, шепнула ей:

— Я по одному виду твоему уже догадалась. Хочешь наесться впрок? Подсказываю идею. Взгляни на жонглеров. Видишь вон того, кудрявого паренька с гитарой в руке? Помнишь, как понравились тебе его песни в первый день нашего с тобой появления в Сполето? Прикажи моим слугам напомнить ему о его дерзости и запереть его в одну из темниц замка. Спустя время явись к нему неузнанной и ради его освобождения потребуй то, чего тебе никогда не даст твой муж. Да, кстати, как настроение у герцога?

— Мне временами его безумно жаль, а иногда он меня страшит. Он так много пьет! Его руки под столом бесконечно шалят с моими коленями. Эх, если бы он эти руки еще периодически омывал бы водой после съеденного мяса!

— Хм! Ладно, не ворчи. Давай лучше, не медли с этим жонглером, а с герцогом будь ласкова и аккуратна.

Спустя час Теодора поздравляла свою дочь с тем, как она ловко подготовилась к длительному воздержанию, а напуганный невероятными зигзагами своей судьбы молодой музыкант со всех ног улепетывал прочь из замка, на бегу давая себе обет покончить со своим вольнодумным уличным творчеством.

Ну а под занавес торжества новобрачные, как того требовали традиции, уединились в спальне сполетских герцогов. Альберих долго мялся, пока Мароция сама не предложила раздеться перед ним. Жестокий герцог расплакался как ребенок и ощущал себя Пигмалионом, рассматривающим и ощупывающим свою Галатею , с той только разницей, что именно в нем самом заключалась неспособность любить. Мароция утешала его как могла, она спела и станцевала для него, а затем долго гладила его косматую голову, пока Альберих не сподобился на первые раскаты своего звериного храпа.

Свадебные торжества должны были продолжаться в течение недели, дабы каждый, уважающий себя и молодоженов, сеньор Италии мог бы выразить последним свое почтение. На третий день праздников случилось событие, заметно омрачившее настроение юной герцогини Сполетской и ее отца — в полдень Сполето торжественно встречал Иоанна, архиепископа Равеннского, в состав свиты которого входил его брат Петр Ченчи, высокий, как сам Иоанн, костистый, длиннолицый детина. Неприятности случились уже в самый момент представления второму лицу западной Церкви счастливых новоиспеченных супругов. Удивляясь красоте дочери своей возлюбленной, Иоанн не удержался, чтобы не шепнуть Мароции на ухо:

— Прекрасная Мароция, вы так похожи на свою мать. Глядя на это поразительное сходство, не удивлюсь, если ваши взгляды и вкусы также во всем совпадают.

Ответ никогда не шарящей по карманам в поисках дерзкого словца Мароции не заставил себя ждать.

— Увы, ваше высокопреподобие, но это не совсем так. Я, к примеру, люблю мужчин военных, как мой отец и мой муж, тогда как матушка моя в симпатиях своих все более предпочитает священников.

Иоанну потребовалось несколько секунд, чтобы соориентироваться в новом для себя положении вещей, в котором дочь его возлюбленной навсегда покинула лагерь его возможных союзников. Сбросив с себя елейное выражение лица, он еще раз нагнулся к уху Мароции.

— Сдается мне, что и вам, милая, небезразличны священники, разве что, в отличие от своей матери, вы предпочитаете среди них лиц подряхлее, хотя и повыше саном.

За сим он оставил Мароцию в полном остолбенении. Неужели у ее матери нет абсолютно никаких секретов от этого Тоссиньяно, раз она даже о таких пикантных темах не сочла нужным умалчивать? Мароция надолго задумалась, обдумывая планы скорейшей и жестокой мести.

Сам Иоанн, будучи человеком, умело сочетающим в себя отвагу и осмотрительность, а также во всем доверяющий своему брату, не замедлил воздать должное своему новому врагу. Подойдя к Петру, он, в приватной обстановке, попросил того о следующем:

— Брат мой, наша новая герцогиня, по всей видимости, очень любит своего отца и будет всячески чинить препятствия и нам самим, и нашим отношениям с Теодорой. Я прошу тебя, среди всего этого бесконечного пьянства и веселья, найди у себя время и силы проследить за ней, пока мы в ее замке.

Вечер этого дня заканчивался традиционной гульбой. Винные подвалы Альбериха казались неисчерпаемыми, громоздившиеся на столе туши домашних животных и дичи весомо свидетельствовали о профессиональных добродетелях местных охотников и крестьян. Хмелели хозяева, хмелели гости, речь с каждой минутой становилась все громче, глупее и бессвязнее, неутомимо работали жонглеры самых разных направлений — от меланхоличных музыкантов до пошлых фимеликов и мимов.

В самый разгар веселья центральную залу замка покинула Теодора. Ее муж ухода жены даже не заметил, будучи до крайности увлеченным разговором с Альберихом, зато Мароция сразу почувствовала неладное. Когда спустя четверть часа из-за стола встал, умильно благословляя упившееся общество, архиепископ, Мароция уже поняла все. С большим трудом она выждала в зале еще несколько минут, после чего постаралась также незаметно улизнуть отсюда. Выбравшись в лабиринт темных коридоров замка, она, не зажигая факела, ускоренным шагом направилась к покоям, где остановилась ее мать. Чтобы не быть услышанной ей пришлось снять обувь, что было в достаточной степени смелым поступком, если учесть, что каменные плиты полов замка не блистали чистотой, а в закоулках свободно валялся разного происхождения мусор, наткнувшись на который можно было запросто поранить себе ноги.

Помещения в жилых крыльях замка, предназначенные для размещения гостей, располагались по обеим сторонам коридоров, лучами расходившихся от центральной зоны этажа, где находилась винтовая лестница, идущая вверх и вниз. Запасные проходы на соседние этажи размещались в противоположных концах коридоров, по соседству с отхожими местами. Мароция, добравшись до главной винтовой лестницы, убедилась в том, что охрана в центральной зоне безалаберно отсутствует. Этот факт ее вполне устроил, так как менее всего в этот момент ей хотелось быть кем-то замеченной. Она осторожно выглянула в коридор, ведущий в спальню Теодоры, и остаток сомнений ее окончательно покинул. Мароции удалось заметить, как массивная дверь покоев ее матери уничтожила лучик света, за мгновение до этого робко и ненадолго осветивший коридор. На сей раз она опоздала, пытаться любой ценой сорвать свидание своей матери с архиепископом в планы Мароции не входило, и ей не оставалось ничего иного, как вернуться к гостям, обдумывая по пути, что ей стоит предпринять в дальнейшем. Зная изобретательный характер семьи Теофилактов, можно было не сомневаться, что новый план будет ей создан.

Утром следующего дня гостей Сполето ждали охота и другие развлечения на открытом воздухе, ну а вечером все, как обычно, собрались на традиционное застолье. Мароция уже после второго тоста выразила желание уйти к себе, сославшись на легкое недомогание. На самом деле она прошла к своему верному слуге Клименту, и знаком пригласила его следовать за собой.

Они прошли в центральную часть того этажа, где находились покои Теодоры. Здесь по-прежнему не было охраны, два факела тускло чадили, едва рассеивая темноту возле себя и сгущая ее на отдалении. Спрятавшись за винтовой лестницей, Мароция приказала Клименту сохранять полное молчание, чтобы ничем не выдать себя. Спустя полчаса они услышали чьи-то легкие шаги. Мароция узнала свою мать.

— Оставайся здесь. Моя мать сейчас вернется в пиршественную залу. Как только ты увидишь, что высокий человек в блио проследует по дальнему коридору в направлении покоев моей матери, иди немедля в общий триклиний. Проси свою госпожу и мою мать срочно вернуться в свою опочивальню, не говоря «зачем» и «почему».

Сама же Мароция решительным шагом направилась вслед за Теодорой. Открыв дверь, она увидела, как ее мать уже успела начать приготовления к предстоящему свиданию — волосы сенатриссы были распущены, ложе расстелено.

— Прошу прощения, матушка, что я вторгаюсь к вам, но отец и герцог Альберих послали меня за вами. Они ждут от вас совета и помощи в каких-то делах, в которые решили меня не посвящать. Я сопровожу вас, — добавила она, поклонившись.

Теодора, состроив досадливую гримасу, на секунду задумалась. Мароция поняла, что она опасается вместе с ней встретить крадущегося им навстречу архиепископа.

— Знаешь что? Раз дело срочное и секретное, пойдем по запасной лестнице, возможно, герцог и твой отец не хотят, чтобы меня видели посторонние.

Этот ответ Мароцию вполне устраивал.

— Как вам будет угодно, матушка, — согласилась она.

Они вышли из спальни Теодоры, и Мароция заметила, что мать не стала запирать дверь. Спускаясь по ужасно неудобной винтовой лестнице черного хода, Мароция на полпути нашла предлог задержаться.

— Простите, матушка, но не в моем состоянии устраивать бега по винтовой лестнице. Я немного задержусь, — сказала она, жестом указывая на отхожее место.

Теодора ушла одна. Мароция же мигом, действительно в этот момент рискуя своим здоровьем, бросилась бежать вверх. Сейчас ей жизненно необходимо было успеть.

Ворвавшись в спальню, она чуть не крикнула от радости. Спальня была пуста. Пяти минут ей хватило на то, чтобы до минимума погасить все масляные свечи в комнате, скинуть с себя свои громоздкие одежды, смочить себя ароматическими зельями своей матери и, распустив волосы, улечься в ее постель спиной ко входу, постаравшись унять свое бешено колотящееся сердце. Все приготовления к мести были завершены.

Прошло около четверти часа, и Мароция уже успела прийти к выводу, что на сей раз она обманулась в своих ожиданиях. Она нервно кусала свои губы и понимала, что ситуация может измениться совершенно в другую сторону, если ее мать поспешит вернуться к себе. Вдруг у нее перехватило дыхание. Она услышала, как тихо-тихо скрипнула входная дверь, и чей-то шепот достиг ее слуха.

— Теодора!

Мароция , не оборачиваясь, махнула гостю рукой, призывая его поскорее войти. Гость был послушным, он закрыл дверь и начал шуршать своими одеждами.

— Я заждалась тебя, — осмелилась шепнуть в ответ Мароция.

Каждый мускул ее тела напрягся от волнения и ненависти, когда она почувствовала, что кто-то ложится рядом с ней. Горячие ладони заскользили по ее телу, волосы Мароции ощущали на себе чужое дыхание, чьи-то шершавые губы коснулись ее шеи. Мароция начала в мыслях своих гнать скорее своего слугу за Теодорой, страстно призывать свою мать вернуться, но ту, видимо, и в самом деле убалтывал сейчас словоохотливый Альберих. Меж тем ласки пристроившегося к ней епископа становились все развязнее. Мароцию сковал ужас от осознания положения, которое она сама создала, наступала, по всей видимости, пора открыться, а желаемая цель так и не была достигнута. В ее душе кипящим маслом поднималась и усиливалась ненависть к человеку, который осмеливается приходить к чужой жене, тогда как муж ее, находясь совсем рядом, благодушно и ни о чем не подозревая пьет вино. Эта ненависть позволила ей несколько собраться с духом и продолжать терпеть подле себя этого Тоссиньяно, бормочущего ей на ухо всякий любовный вздор.

Но все когда-либо, рано или поздно, кончается, и вот, хвала Небесам, раздался такой долгожданный скрип входной двери и в спальню вошли! Мароция торжествующе повернулась лицом ко входу и не смогла сдержать крик ужаса, вырвавшийся у нее из груди. В комнату вошел архиепископ Иоанн.

Мароция повернулась к тому, кто был все это время с ней рядом. Черные, масляные глаза его смотрели презрительно и нагло. Это был Петр.

— Нашей новой герцогине очень не достает мужской ласки, — сказал он запредельно издевательским тоном.

— Наша герцогиня хотела подстроить нам западню, но попалась сама, — в тон ему продолжил Иоанн.

— Где моя мать? — почти крикнула Мароция.

— Не кричите, моя милая, это совершенно не в ваших интересах. А ваша матушка находится там, куда вы ее послали, в компании вашего батюшки и герцога. А хотите мы их всех позовем? — говорил Петр, пытаясь продолжить так внезапно прерванную прелюдию.

Мароция отпихнула его в сторону.

— Альберих снесет твою мерзкую башку!

— Может да, а может и нет. Мы тоже умеем неплохо владеть мечом. А вот чья башка, простите, чья прекрасная головка, точно отделится от своего не менее прекрасного тела, так это у вас, моя милая. Альбериху будет очень занятно выслушать историю, как вы здесь оказались. И чьи-то мечты тогда точно пойдут прахом, особенно, если рассказать все и всем.

Мароция завыла от горечи и закрыла лицо руками.

— Ваш отец будет также в восторге от ваших похождений, милое и глупое создание, вознамерившееся вредить нам. Еще бы, — продолжал уничтожать Мароцию Петр, — вместо будущего наследника великого сполетского герцогства получить ублюдка от престарелого папы Сергия!

Воздуха! Воздуха! Услышав эти слова ей перестало хватать воздуха. Ее мать даже это рассказала своему любовнику! Зачем?!

— Где мой слуга Климент? — спросила Мароция.

— Отдыхает в одном из коридоров замка, думаю, что у него немного болит голова. Славный замок вам достается, мое развратное и самоуверенное дитя. Обязательно приведите его в порядок и, прежде всего, сделайте так, чтобы в коридорах замка было светло и стояли стражники. Иначе ведь кто угодно может в темных закоулках спрятаться и подслушать все ваши секреты. Особенно, если этого очень захотеть.

К раздавленной и уничтоженной Мароции подошел Иоанн. Он бесцеремонно поднял ее голову за подбородок и долго всматривался в ее заплаканные глаза.

— Впредь вам будет наука, дитя мое, — сказал он, — Мой брат прав, вы, Мароция, слишком юны и неопытны, чтобы пытаться играть в мужские игры. Не беспокойтесь, ваше герцогство останется с вами, морочьте Альбериху голову столько, сколько сможете. Представьте себе, мы вас в этом будет только поддерживать. Но ваш проступок требует вполне заслуженного вами наказания, а вы, брат мой, сегодня оказали мне неоценимую услугу и поэтому наградите себя ею.

С этим словами Иоанн вышел из спальни. Мароция не успела опомниться и осознать смысл произнесенных архиепископом слов, как Петр, схватив ее за плечи, уложил на простыню, скрутил ей руки и склонился над ней, дрожа от вожделения.

На следующий день поезд благочестивого архиепископа Равеннского покинул Сполето. Само собой разумеется, отъезд высокого гостя сопровождался необходимым церемониалом и напутствиями со стороны семейства герцога, а также его преданных вассалов. На протяжении всего длительного процесса взаимных благодарностей и благословений, Иоанн не спускал глаз с юной герцогини. Он был уверен, что Мароция сохранит события вчерашнего вечера в секрете от своего отца и мужа, слишком многое она теряла в случае взаимных разоблачений, и в слишком невыгодном свете представала тогда перед обоими. Но вот вероятность выяснения отношения с матерью была велика, и Иоанн даже вздохнул с облегчением, когда понял, что Мароция решила на сей раз затаиться ото всех. Конечно, это совсем не решало проблем, вдруг обнажившихся в семье Теофилактов и грозивших вылиться в полновесный кризис между Равенной, Сполето и Римом, но, по крайней мере, давало некоторую временную отсрочку. В любом случае, Иоанн стал первым, кто увидел нового, предельно амбициозного и опасного, несмотря на всю свою ангельскую внешность, игрока на политической арене. Последние минуты его пребывания в Сполето окончательно укрепили архиепископа в этом мнении.

Кланяясь до земли Иоанну и целуя ему руку, Мароция, не изменяя своей давней привычке, незаметно и яростно вцепилась ему в ладонь своими ногтями, а подняв голову, с исказившимся от ненависти лицом, прошептала:

— Не знаю как, не знаю когда, но настанет день, когда ты и твой зловонный брат будете молить меня о пощаде!

Иоанн посмотрел на нее взглядом, которым только мог удостоить высоченный, физически одаренный мужчина на пике своих сил и возможностей, услышавший угрозы со стороны юной и хрупкой, как мартовский тюльпан, девушки. А та подозвала одного из своих слуг и, громко и велеречиво пожелав Иоанну доброго пути, передала ему в подарок предмет, чрезмерно часто игравший в последнее время ключевую роль в их семье, а именно одну из великолепных шелковых подушек, доставшихся ей от папы Сергия, на ткани которой был теперь дополнительно вышит сполетский герб.

— Эта вещица одна их тех многих, что находилась в гостевых покоях нашего замка. Это из ваших покоев, падре. Надеюсь, ваше высокопреподобие, она будет напоминать вам о приятных минутах, проведенных вами в Сполето, и уж, во всяком случае, доставит вам удобство во время вашей длительной поездки в Равенну. Вторую подушку из вашей спальни я обещаю хранить при себе, в память о милости, оказанной вами мне и супругу моему, — сказала Мароция, и многие слышавшие ее одобрительно закивали головами.

Шепотом же Мароция добавила:

— Клянусь, что герб на этой подушке будет последним, что увидят твои глаза в этом мире!

Эпизод 9. 1664-й год с даты основания Рима, 25-й год правления базилевса Льва Мудрого

(июнь 910 — март 911 года от Рождества Христова)

Планы Его Святейшества Сергия Третьего на лето 910 года были масштабны, смелы и во многом для своего времени удивительны. Предстоящим грандиозным свершениям способствовало как замирение врагов внутри Италии, так и с успехом продвигавшиеся коммерческие дела Рима и папского двора, но, главное, сама беспокойная и деятельная натура верховного иерарха Церкви, чьи убеждения совершенно не вяжутся с нашим общим уничижительным представлением о мировоззрении людей той эпохи. Еще во время бесед с учениками можно было убедиться в том, что Сергий позволял себе и собеседникам пускаться в вольные рассуждения относительно политики Церкви и восприятия Священного писания, что для Десятого века было вещью неслыханной. К тому моменту уже давно отгремели войны с раннехристианскими ересями, самой сильной из которых являлось арианство, долгое время находившее в свободолюбивых душах варваров более живой отклик, чем католическая вера. Иконоборческое движение, поразившее Византию в середине восьмого века, на Западе и вовсе не получило широкого развития. Да, конечно, никогда не затихали богословские споры между западными и восточными церквями, но, до прецедента с «филиокве», в подавляющем большинстве случаев это не выходило за рамки корректности и взаимного уважения. В итоге можно с уверенностью говорить, что эпоху правления Каролингов Европа встречала, демонстрируя редкое единодушие восприятия Слова Божьего, проистекающего из уст слуг Церкви Его. В обществе, где девяносто с лишним процентов живущих не умели ни читать, ни писать, слово Завета из уст священника воспринималось населением догматически дословно и обсуждению ни в коем случае не могло подлежать, слова самого рядового и недавно пущенного в лоно Церкви остиария жадно ловились прихожанами церквей и, передаваясь из уст в уста, становились совершенно непререкаемой истиной, а сам священник был фигурой неприкосновенной и не было страшнее злодеяния, чем покушение на его жизнь или имущество. Ситуация начала меняться именно в описываемые нами годы и, увы, приходится констатировать, что во многом сами деяния верховных служителей Церкви послужили тому причиной.

Папа Сергий был, бесспорно, одним из образованнейших и талантливых людей своего времени. Долгие годы борьбы за вожделенную тиару обострили его ум, закалили его характер, что постепенно привело к формированию самостоятельной картины мира, наполненной немалым цинизмом, и, главное, здравым смыслом. Сопутствовавший успех в делах его утолил излишнее тщеславие, но укрепил во мнении об обществе и правилах поведения в нем. Чего надлежало бояться ему, находясь на троне, возвышавшемся над всеми престолами мира? Конечно, он и думать не мог о том, чтобы собственными идеями об устройстве Вселенной растормошить дремучий ум своей паствы, это было бы самонадеянно, глупо и опасно, и в официальных речах своих он ни на йоту не отступал от общепризнанных христианских догм. Но в узком кругу единомышленников, среди верховных светских правителей его речь и разум получали дополнительные степени свободы, и такая манера поведения вызывала большее доверие у всех, кто его слышал, ибо эти люди, в большинстве своем, прекрасно знали цену всем карьерным достижениям, они сами также добивались успеха и признания, перескакивая волком через флажки и проявляя в отношении общественных и христианских доктрин, если можно так выразиться, индивидуальный творческий подход.

Успех предприятий Сергия в обустройстве Рима был несомненным. Прежде всего, Сергий испытывал в душе приливы заслуженной гордости за то, что именно ему, а не святошам Иоанну Девятому или Бенедикту Четвертому, удалось вернуть прежний блеск Латеранской базилике. Тем самым, все его недоброжелатели навсегда прикусили свои языки и даже молча стерпели появление в Риме памятной таблички с прославлением учителя Сергия, покойного папы Стефана Шестого. Сергий вернул Латеранской базилике папскую кафедру, далее, чтя традиции предков, перенес в Латеран и свою резиденцию, однако, спустя пару лет, все-таки возвратился в Город Льва, оценив все стратегические и военные преимущества закрытой крепости. Немалую роль в этом решении сыграли события, приключившиеся с Сергием в Равенне.

Помимо Латерана, были отремонтированы и многие другие базилики Рима и папских владений, в частности в епархии Сильва Кандида, а кроме того папа выделил немалые средства на восстановление аббатств Фарфы и Субиако, пострадавших от набегов сарацин. Как уже говорилось, щедрую помощь получило и аббатство Нонантолы, однако впоследствии Сергий не раз пожалел о содеянном, ибо суетливый аббат Евстафий деньги от Рима воспринял как разрешение пуститься в распри со своим сюзереном, архиепископом Равенны, и дело порой заходило здесь слишком далеко.

Соседи Рима не без удивления и уж точно с завистью наблюдали за ростом богатства и могущества Вечного города и терялись в догадках относительно источников поступления средств. На самом же деле, папа и консул Рима Теофилакт просто привели дела и хозяйства Рима в порядок. Для начала четко и аккуратно заработала папская канцелярия, сменились ректоры папских патримоний, была налажена и систематизирована работа по взиманию доходов с папских владений и арендаторов. В Сенате Рима была проведена основательная зачистка рядов от смутьянов и неблагонадежных затаившихся, после чего там остались люди, преданные графу Тусколо или находящиеся с ним в давнем и проверенном союзе. Была проведена подробная инвентаризация всех ремесленных цехов и купеческих общин города, после чего, по предложению Теофилакта, сборы с них были разумно уменьшены, но возрос контроль за своевременностью поступления денег в казну и были увеличены штрафные санкции за уклонение от налогов, вплоть до тюрьмы или изгнания из города. Был установлен аналогичный контроль над всеми приезжающими в Рим купцами, при этом особый режим благоприятствования был установлен для византийцев, и не проходило недели, чтобы на горизонте в Порто или Остии, этих морских ворот Рима, не появлялся бы греческий корабль с богатыми товарами Востока. Вообще говоря, с восстановлением власти Теофилакта в Риме вновь закономерно возросло влияние византийцев, среди сенаторов снова, как десять лет назад, не осталось ни одного лангобарда или франка, и городские льстецы превозносили в речах своих графа Тусколо, ставя того выше великого Велизария, ибо консул, в отличие от своего легендарного предка, без единого удара меча вновь вернул Рим в пределы Аргосской Империи. Вот так, не более и не менее!

Папа живо интересовался всеми хозяйственными делами Рима и, благодаря его усилиям, Вечный город при его понтификате начал постепенно отходить от своего образа сурового и исключительно церковного города, каковым он стал при Григории Великом и за следующие триста лет прирастал более церквями, чем светскими или даже военными сооружениями, если не считать, конечно, Город Льва. Улицы Рима, без ущерба количеству паломников, постепенно начали заполняться деятельным торговым и ремесленным людом, население города в целом заметно выросло, что обусловило появление и процветание многочисленных постоялых дворов и таверн. Безусловно, увеличившаяся привлекательность Рима как крупного торгового города и отход от прежнего аскетичного образа привели к некоторому, мягко говоря, падению нравов, но, в целом, именно при Сергии Рим вновь начал подавать в себе признаки живого и жизнелюбивого организма и папа был весьма доволен произошедшими переменами.

Не успокаиваясь на достигнутом, Сергий на лето 910 года запланировал поездки в города Пентаполиса и даже в Равенну, где намеревался ввести аналогичную Риму городскую политику. Также в планах его значилось обустройство дорог в Порто и Остию для скорейшей и безопасной транспортировки в Рим прибываемых товаров. До сего дня основная дорожная сеть Италии представляла собой исключительно наследие Исчезнувшей Империи, поврежденное, а местами уничтоженное временем и многочисленными войнами. Другие дороги представляли собой не более чем сезонные протоптанные тропы, осенью и весной становившиеся грязным месивом, непреодолимым ни лошадьми, ни мулами. В этой связи неудивительно, что папа Сергий в понятном грехе гордыни своей предполагал, что новые дороги в портовые города принесут ему славу не меньшую, чем восстановление Латерана.

Лето уже вовсю вступило в свои права, но Сергий вдруг перестал торопиться претворять задуманное в жизнь. Апатия и уныние внезапно овладели понтификом, и следы этого внезапного вторжения явно читались на лице папы. Равнодушно и отстраненно слушал он теперь доклады своих слуг, отправлял службы, принимал иноземных гостей и приветствовал паломников. Его переписка с православными патриархами была нетактично прервана на полуслове. Сверстанные прожекты, с которыми теперь более прочих носился Теофилакт, не вызывали у папы былого энтузиазма и стало понятно, что задуманное придется отложить минимум на год. Душевное состояние папы очень скоро породили слухи о тайной болезни, подтачивающей его силы.

И нельзя сказать, что слухи эти были беспочвенны, ибо понтифик и в самом деле был болен, болен безнадежной, грешной, быть может, чудовищной и глупой любовной страстью. Сергий все никак не мог смириться с потерей Мароции, произошедшее отравляло ему душу, гасило другие его желания и попросту мешало жить. По всей видимости, причины гнетущей тоски уже не стоило искать в персоне самой Мароции — хандра, овладевшая папой, знакома многим седовласым мужчинам, пережившим на склоне лет сильное потрясение и однажды с горечью осознавшим, что ничего более, подобного и яркого, в оставшиеся им годы жизни уже не произойдет. Всю свою энергию и помыслы они, под влиянием этой депрессии, направляют на то, чтобы доказать всем и прежде всего самому себе, что это не так. Епископ Рима не стал в этом ряду исключением.

Как-то июньским вечером, в резиденцию папы в Леонине, пожаловали монахини из монастыря Коразмус под предводительством своей вечной настоятельницы, строгой и богобоязненной Евфимии. Визит монахинь был обусловлен двумя противоположными по своему смыслу стремлениями — очистить душу и, напротив, наполнить монастырский кошель, ибо хозяйство монастыря было далеко от процветания, в силу того, что слишком уже ревностно монашки по весне воздавали хвалу Небесам, из-за чего на дела земные ни сил, ни времени у них уже не оставалось, и урожай этого года теперь не обещал сытой зимы.

Первым дело Евфимия с успехом решила корыстный вопрос, папа Сергий дал указание младшему аркарию выдать монахиням пятьдесят папских солидов. Далее, по завершении вечерней службы в базилике Святого Петра, монахини в благодарность папе решили, по давней сложившейся традиции, ублажить слух понтифика, исполнив тому целый ряд медовых песнопений на ветхозаветные темы. Папа, отпустив местный клир и слуг своих на ужин, благостно растекся в своем широком кресле и, довольно кивая головой в такт мелодиям, начал плотоядно осматривать поющих. Он был чрезвычайно рад их появлению, его истомленный дух в последнее время остро реагировал практически на любую особь женского пола, подходящую к нему за причастием. А тут представлялась такая шикарная возможность спокойно и в течение сколь угодно долгого времени рассматривать миловидных монашек, в фантазиях своих тайно доходя с каждой по отдельности или со всеми сразу до смертного греха.

В течение битого часа он рассматривал их, как лев рассматривает антилоп из своей засады, выискивая подходящую жертву, а монашки напрягали голосовые связки, тревожа своим сопрано птиц, свивших гнезда под высокими потолками базилики. Наконец среди всего обозреваемого цветника он выделил молодую особу, которая единственная среди прочих сестер не отводила смущенно глаза, встречаясь с ним взглядом. Он разглядывал ее, с удовлетворением отмечая сам за собой, что интерес к монахине, наконец, отогнал от него неотвязные мысли об этой дьявольской Мароции. Окончание импровизированного концерта даже слегка огорчило понтифика, который, в благодарность благочестивым девам, объявил им о дополнительной финансовой помощи их монастырю. Услышав это, женщины подбежали к нему и, упав на колени, стали почтительно целовать понтифику руки. Папа вновь встретился глазами с той, что так смело смотрела на него в ответ.

— Как зовут вас, дочь моя? Я вас не видел ранее.

— Сестра Апраксия, Ваше Святейшество. Она у нас с прошлого месяца и неудивительно, что вы не знаете ее. Она прибыла к нам из Гаэты, — поторопилась ответить за нее Евфимия.

— Ваши ясные глаза говорят о чистоте вашего нрава. Всегда можно обмануть манерами, словами, но глаза выдают о человеке все, что он из себя представляет, — сказал Сергий, этим глазам он к тому моменту уже успел дать несколько иную оценку.

Монахиня оставалась на коленях, опустив голову.

— Что же вы молчите, дитя мое? Или какой-то обет сковывает вас в речах ваших?

Она подняла голову и посмотрела на Сергия. Опытный лис еще раз уверился, что он не ошибается.

— Ваше Святейшество, я грешна и тщу себя надеждой служением Господу очиститься от грехов содеянных!

Стоявшая рядом Евфимия глубоко вздохнула, видимо сопереживая сестре.

— Соблюдали ли вы пост сегодня и накануне, дитя мое?

— Пост соблюдали все смиренные сестры монастыря, — в разговор вновь поспешила встрять сестра Евфимия, обеспокоенная такими подозрениями папы.

— Я спросил об этом, любезная матушка аббатиса, дабы предложить сестре Апраксии совершить таинство покаяния перед самим епископом Рима!

— О, это великая честь! Сестра Апраксия, благодарите же Его Святейшество!

— Простите мою нерасторопность, Ваше Святейшество. О подобной милости я и мечтать не могла! — голос сестры Апраксии развеял последние сомнения Сергия, в смиренных словах ее проскочили заманчивые кокетливые искры.

Прочие монахини и их настоятельница после краткой молитвы начали покидать базилику. Сергий же и Апраксия неторопливо направились в сакристию , что располагалась справа от алтаря храма. Это помещение, помимо исполнения функций ризницы, служило также местом для уединенных бесед мирян со своим пастырем вплоть до того момента, когда Павлу Пятому не пришла в голову идея о конфессионалах . С тех пор красивые резные кабинки с двумя отделами и решетчатым окошком для общения навсегда разделили кающегося и отпускающего. А ведь когда-то, на заре христианства, член общины исповедовался публично и вся община сообща принимала на себя его грехи! На поверку оказалось, что из всех смертных грехов тяжелее всего, причем в буквальном смысле, давалось публичное раскаяние в прелюбодействе, далеко не каждый супруг согрешившего безропотно и с евангельским смирением воспринимал факт измены своей половины. Начиная с четвертого века, сначала женщины, а затем и мужи, облеченные властью, получили для себя привилегию частной исповеди. Но хитрющий дьявол и здесь нашел возможность для смущения слабых душ. Случаи, когда после таких исповедей покаяние требовалось уже самому священнику, стали настолько частыми, что Людовик Благочестивый на одном из поместных соборов в Париже потребовал, чтобы исповеди монахинь отныне проходили при свидетелях, которые должны были держаться от священника и кающейся грешницы на незначительном расстоянии, но обязательно держа тех в поле зрения. Папа Сергий относился к числу критиков этого правила, видя в нем посягательство на тайну исповеди, а потому, прежде чем любезно предложить монахине подставку для коленопреклонения, а самому усесться на специальный для подобных процедур стул, предусмотрительно запер двери ризницы.

Апраксия рассказывала о своей жизни просто и безыскусно. Родившись в небогатой семье, основным родом деятельности которой было активное воспроизводство потомства для последующей продажи детей на невольничьих рынках Апулии и Калабрии, она осталась в доме своих родителей только по причине внезапной болезни и смерти своей матери. Не зная никакого ремесла и не имея достоинств иных, нежели тех, что при рождении даровал ей Господь, она со временем стала куртизанкой средней руки, ублажая заезжих купцов. Однажды ей повезло, кому-то из негоциантов она угодила настолько, что тот решился взять ее с собой во Флоренцию, где он намеревался изрядно погреть руки, опустошая своим товаром тугие кошельки подданных Адальберта Богатого. Однако удача изменила ему, по пути во Флоренцию его обоз был ограблен сарацинами из Гарильяно, сам удалой купец погиб, а Апраксия, претерпев надругательства, была отпущена на все четыре стороны без куска хлеба и пятака в кармане. После долгих мытарств нашлись добрые люди, которые направили ее к стенам женского монастыря. Здесь она нашла пищу, кров, успокоение души своей, но отнюдь не тела, успевшего привыкнуть к регулярному мужскому почтению.

Именно о последнем она сокрушалась более всего в исповеди своей епископу Рима и просила найти того средство, способное облегчить ее терзания, и раз и навсегда избавить от дьявольских соблазнов.

Папа слушал ее рассеянно, большая часть исповеди прошла мимо ушей его по причине своей обыденности и многословности. Сергий, прищурясь, внимательно рассматривал лицо монахини, он видел, как блестели ее глаза, он слышал, как весенним ручьем журчала ее простая речь, он вдыхал пшенично-виноградную смесь запаха ее кожи и чувствовал поднимавшуюся в душе своей необоримую похоть. Он не сразу откликнулся даже, когда Апраксия замолчала, очевидно, закончив свой монолог о своей никчемной жизни.

Опомнившись, он быстро собрался с мыслями и, не зная, чем она закончила, назидательным тоном произнес:

— Да, дочь моя, история ваша грустна и поучительна, но выше всего на свете любовь Господа нашего к чадам своим и, как более всего любит и жалеет родитель из всего потомства дитя больное и беспомощное, так и Господь, Отец наш, проявляет особое внимание к нуждам самых сирых своих чад!

— Ваше Святейшество, но будет ли какой совет с вашей стороны, чтобы обуздать соблазны посещающие меня?

— Пост, эпитимья. …., — начал было бормотать Сергий, но та его неожиданно перебила:

— Ах, нет же! Чем больше времени я провожу в молитвах, тем более мной овладевает соблазн. А во время молитв мои мысли улетают так высоко, то есть, наоборот, падают так низко, что…., — монашка запуталась в речах и замолчала, досадуя на себя.

Разозлился и папа Сергий, ибо эта простая женщина своим неумелым языком на самом деле достаточно точно описала его собственное состояние.

— Необходимо утихомирить прежде свою плоть, после чего уже ничто не будет мешать душе вашей спокойно и разумно беседовать со Спасителем.

— Но как ее утихомирить?

— Исходя из вашей истории, вам должно быть это известно более, чем мне.

— Ваше Святейшество, вы предлагаете снова согрешить?

Сергий молча усмехнулся. В его душе сейчас не было Бога.

— Я не предлагаю вам вновь сделать свое тело достоянием любого заплатившего. Но ваш внутренний непокой имеет вполне ясную причину. Следовательно, утихомирить плоть вашу может только тот, кто сделает это, находясь на беспрестанной службе у Создателя, и, кто будет руководствоваться при этом исключительно спасением души вашей, а не наслаждением тела своего. Успокоив свою страсть, вы придете к Господу, и этот факт станет обеляющим свидетельством тому, кто возьмет прежде тело ваше. Такое под силу только священнику Церкви.

— О, Господи! Разве это возможно? Это разве будет угодно Ему?

— Тело ничто по сравнению со спасением души, которая более всего стремится говорить с Создателем и слышать истины его, ни на что более не отвлекаясь. Приготовьте же себя сестра к этому и оставайтесь здесь в ожидании того, кто будет успокаивать тело ваше. О прочем позабочусь я сам.

Сергий выскочил из сакристии, вслед ему летели благодарные слова глупой монахини. Сам епископ с сильно бьющимся сердцем осмотрел все закоулки святой базилики и предусмотрительно запер все двери. Закончив осмотр и убедившись, что они с Апраксией остались одни, он решительным шагом подошел к ризнице и распахнул дверцу. И что же? Монашка оказалась на редкость послушной и уже во всеоружии ждала грядущее «успокоение»!

Как запойному пьянице после долгого воздержания достаточно всего одного бокала вина, чтобы забыть о всех своих обетах, ограничениях и страхах за здоровье, так и верховному иерарху Святой католической церкви оказалось достаточно одного подобного случая с несчастной и недалекой Апраксией, чтобы в последующие дни низвергнуть в прах авторитет и свой, и своего сана, и самой Святой Церкви. Казалось, томившиеся возле ворот его души бесы с ликующим криком заполнили приоткрытое им пространство. Подготовив «надлежащим» образом душу Апраксии к восприятию слова Божьего, Сергий осведомился у той о наличии среди ее сестер также имеющих, подобно Апраксии, проблемы мятущегося духа, и методично и скоро начал осуществлять конвейерное «оздоровление». Наверное, нет надобности смаковать подробности многочисленных случаев дальнейшего грехопадения, со стороны все это выглядело чудовищно мерзко и жалко. Все, кто оказывался посвященным в последний год жизни Сергия Третьего, приходили в трепет от того, что все это творилось подчас в пределах Божьих храмов или в стенах священных монастырей, куда Сергий ближе к осени повадился наведываться с визитами, как хорь в курятник. И ведь нельзя сказать, что волна безумия накрыла почтенного старца, нет, в делах политических и хозяйственных он по-прежнему управлял Римом и Италией со всей мудростью, приобретенной по ходу прожитых лет. Скорее, смирившись с греховностью своей натуры, он отчаянно махнул на все на это рукой, стараясь не думать об оценке и возмездии, которые он получит в мире ином, и о том, какую память о себе и Церкви, управляемой им, он оставит потомкам. Впрочем, о последнем он даже заботился больше, чем о том, каким предстанет пред Господом, ибо его визиты в монастыри, его пирушки в Городе Льва заканчивались обычно щедрыми дарами оскверненным монашкам или дрожащим от ужаса и непристойности совершенного аббатисам, которым он приказывал молиться о себе по сто раз на дню.

Сергий в эти дни находил особое удовольствие в прощении и даже поощрении лиц, застигнутых в Риме или его окрестностях за прелюбодеянием. Особым настроением понтифика при этом воспользовался не кто иной, как сам император Константинополя Лев Шестой, страстно желавший жениться в четвертый раз, на что его строптивый патриарх Николай Мистик наотрез отказывался давать свое согласие и даже одно время закрывал перед венчанным сластолюбцем ворота церквей. А вот папа Сергий с готовностью благословил базилевса, запутавшегося в амурной паутине, сплетенной тому некоей «угольноокой» Зоей — по всей видимости, соблазны и устремления восточного владыки были как никогда понятны и близки ему самому. В итоге в Константинополь были отправлены послы с благой для Льва Шестого вестью, его браку Церковью позволено быть.

Увы, но в многочисленной свите Сергия не было никого, кто мог бы остановить или хотя бы одернуть «святого» старца в его последнем жизненном загуле. Большинство окружающих его посчитали, что в папу вселился бес, и терпеливо ждали развязки, уже начиная приготовления к грядущим новым битвам за трон Святого Петра, а некоторые даже использовали грехи Сергия с немалой выгодой для себя. Приближенных из клира Сергий к тому же успел совратить совместным с ним участием в разврате, и скоро уже получилось так, что понтифик, открывая церковное собрание по каким-либо вопросам, мог не бояться осуждающих взглядов обращенных к нему, поскольку многие из ватиканской курии успели запятнать себя аналогичными грехопадениями. По Риму ползли темные слухи, подробности Трупного синода вновь всплыли в памяти горожан и фигура папы, в последние годы практически не критикуемая римлянами, сейчас, напротив, приобрела зловещий сатанинский облик. Среди множества сплетен, в частности, с успехом фигурировала байка о том, что однажды сам Искуситель явился к папе и в результате долгой борьбы взял верх над ним, победив не душу, но тело, а, стало быть, Риму ничего не остается, как только молиться, чтобы Сатана поскорее бы забрал себе завоеванное.

Могла бы его остановить Мароция Теофилакт, если бы была подле него? Об этом остается только гадать. 06 января 911 года после долгих и чрезвычайно тяжелых родов, во время которых ее жизнь в какой-то момент была поставлена на кон, Мароция, к удивительной для прочих спокойной радости своего мужа, родила сына, которого в честь праздника Крещения назвали Иоанном. А спустя два месяца, в начале марта, во время дневной мессы папу римского Сергия Третьего, в результате долгого периода необузданной и греховной жизни, хватил ожидаемый инсульт. Несколько дней он провел без движения, речь также покинула его. Потом сильный организм вроде начал брать свое, и его окружение, не зная толком радоваться ли им или сожалеть, решило, что всегда изворотливый по жизни папа выкарабкается и на этот раз. Сергий в середине марта уже смог начать двигать правой рукой, и, главное, вновь начал, пусть и слабо, но говорить. И первое, что услышали от него слуги, было умоляющее:

— Мароция! Позовите Мароцию!

Эпизод 10. 1664-й год с даты основания Рима, 25-й год правления базилевса Льва Мудрого

(апрель 911 года от Рождества Христова)

Наступил апрель — самое благословенное время в Италии. Природа стряхнула с себя зимнее оцепенение, снова ощутив себя юной невестой, ведомой под венец горячим обольстительным солнцем. Сто долгих дней она безмятежно спала, но вот теперь, разбуженная жаркими поцелуями своего жениха, шла уверенно и гордо по хребту Апеннинских гор, разнося в каждый дом живущего здесь дивный коктейль ароматов вновь победившей жизни. Оптимизм, быть может наивный и зыбкий, без спроса заполнял душу каждого, кому в эти дни посчастливилось побывать в Риме и пройтись по его дышащим великой и святой историей улицам. По-утреннему розовые лучи все более раннего и смелого солнца первыми радостно встречали птицы, устраивая разноголосую, но удивительно стройную осанну наступающему дню. И радость от одного своего факта существования в этом несовершенном мире испытывал тот, кто послушно птичьему хору, спешил открыть ставни своего дома, впуская в пределы стен веселый солнечный свет и мгновенно пробуждающий запах сладкой выпечки, на которую со времен сотворения Рима были так горазды городские пекари. Смешно и нелепо было в такие дни оставаться дома и лишать себя удовольствия лицезреть улыбчивых горожанок, не по-зимнему крикливых и настойчивых торговцев, и возможности вновь, после долгого перерыва, расположиться за одним из вынесенных на свежий воздух столиков таверн, чтобы долго и со смаком пить волшебное тосканское или неаполитанское вино, нисколечко не заботясь о быстротекущем времени и оставляя вне своего сознания нескончаемые суетные дела.

Не заботясь о времени……..Об этом мог только мечтать Сергий, отчаянно цеплявшийся за каждое мгновение своей угасающей жизни в стенах папского дворца на Ватиканском холме. К инсульту, поразившему его, очень скоро, в силу неподвижности больного и благодаря дремучей неграмотности врачей и слуг, добавились проблемы с легкими и почками. Периодически его тело сотрясал долгий и беззвучный кашель, вследствие чего изо рта появлялась кровавая пена, а каждый стул давался ценой невероятных мучений. Он раньше всех, раньше премудрых греческих лекарей, раньше множества своих слуг, которые хаотически меняющейся толпой теперь постоянно присутствовали возле него, раньше своих, торопящих события, врагов, понял, что уходит. Уходит туда, где ждет его Судья, грозный, неподкупный и знающий про него все. Каким-то наваждением, кошмаром, дурным сном казались ему теперь последние полгода его жизни, по сути он не помнил ни лиц, им соблазненных, ни обстоятельств, при котором все это происходило, только что-то черное и гнетущее, как грозовая туча, возникало в его сознании, когда он силился вспомнить подробности своих последних дней.

Он пытался всматриваться в лица тех, кто стоял теперь возле его ложа. Слуги суетились, исполняя свои обязанности, время от времени ему давали пить какие-то горькие снадобья или просто воду и вытирали ему рот. Для всех для них он был сейчас, пожалуй, средством выделиться среди прочих своей добросовестностью и послушанием, дабы остаться при дворе следующего правителя. Увы, но Сергий замечал, как сразу менялось настроение и усердность слуг, когда посетители оставляли тех наедине с умирающим, и изменения эти были не в лучшую для него сторону.

А высокие гости, служители Церкви и светские правители, теперь толпились у него каждый день, подменяя друг друга и перед сдачей своего импровизированного поста обязательно напоминая сменщику его обязанность в случае понятно чего незамедлительно проинформировать. Верховный клир Рима и пригородов собирался у ложа Сергия теперь практически в полном составе, здесь были епископы и священники со всех концов Италии, присутствовали и кардиналы, среди которых Сергий с тихой грустью узрел моложавое лицо Гвидона , деятельного кардинала-епископа Остии, который, согласно традиции, являлся распорядителем Святого Престола в промежутке между понтификатами и, по всему, был готов в любой момент достойно исполнить возлагаемые на него историей обязанности. В начале апреля прибыл и архиепископ Равенны Иоанн, Сергий видел, как он беседовал с Теодорой Теофилакт, стоя в отдалении ото всех и периодически бросая взгляды на умирающего.

Муж Теодоры, граф Тусколо, казалось, совсем не замечал болезни папы. Ежедневно он отважно протискивался сквозь строй сочувствующих и чего-то ожидающих, и совал папе под рабочую правую руку разнообразные указы, касающиеся Рима. Только его одного с документами подпускал теперь к себе Сергий. Как только с ним случился инсульт, нашлось немало желающих и доброхотов подсунуть ему на подпись, пользуясь его беспомощностью, невесть откуда взявшиеся документы. Содержания этих бумаг Сергий не понимал и не хотел понимать, он с гневом прогнал хитрых холопов Церкви и Рима от себя и сделал исключение только для консула. «Даже если Теофилакт сейчас злоупотребляет моим положением, так или иначе все, что он задумал, пойдет на укрепление его власти. А не к тому ли мы с ним на пару стремились?» — рассуждал Сергий, и рациональное зерно в подобных мыслях, безусловно, имелось.

Вслед за служителями Церкви в Рим начали стекаться и представители высшей знати. Только Беренгарий Фриульский предпочел остаться у себя в Вероне, не ожидая, что Сергий даже в свои последние минуты сделает какие-то распоряжения относительно него самого и императорской короны. Зато в Рим приехали после долгого перерыва тосканцы. Сергий, даже в своем состоянии, поразился тягостным изменениям, произошедшим с некогда блистательным графом Адальбертом, который теперь выглядел немногим лучше, чем он сам — граф сильно сдал, заметно облысев и поседев, и от его всегда горделивой осанки остались одни смутные воспоминания. А вот супруга его Берта было по-прежнему прекрасна, и отнюдь не утратила энергии одним своим появлением в обществе вносить конфликты и интриги. Вместе с родителями приехал их старший сын Гвидо и дочь Ирменгарда, своей красотой заставившая удивленно измениться даже самые лицемерно-постные физиономии папской свиты.

Увидев Ирменгарду, Сергий со стоном отвернулся прочь. Ирменгарда была совершенно не похожа на ту, которую он тоскливо ждал все эти дни, но слепящая глаз юность и веселость ее щебечущего голоса моментально напомнили Сергию образ его последней любви. Ему никто не говорил, почему она до сих пор не появилась в Риме, Теодору он спрашивать не хотел в любом случае, а потревожить вопросом Теофилакта не решался. Слуги помнили его первые слова, которые он произнес, когда к нему вернулись силы, и пусть с недоумением, но выполнили его приказ. Однако, Мароции не было и по сей день, взгляд папы скользил и скользил по лицам стоявших возле него, и периодически умирающего охватывало отчаяние — почему, Господи, ну почему ее нет?

Лучиком счастья для Сергия стало появления Анастасия, который прибыл из Неаполя сразу, как только узнал о горестной вести. С того дня, Анастасий практически не отходил от постели своего учителя, только в его глазах понтифик видел искреннее сострадание и заботу о себе. Однажды папа попросил всех рядом толпящихся оставить их с Анастасием наедине. После того, как просьба понтифика была исполнена, Сергий, залившись слезами, поверг Анастасия в трепет:

— В последние дни свои откроюсь тебе, что ты сын мой, сын родной и единственный, и я прошу тебя, молись за меня, твоего грешного родителя. Храни в тайне сие и да не лишат тебя Небеса своего благоволения!

Время, казалось, остановилось в покоях римского епископа. Дни шли за днем, и очень скоро папа потерял счет часам и суткам. Ничего удивительного, все эти дни окна его комнаты были закрыты занавесками, чтобы, по слова лекарей, не усугублять болезнь легких, однако навряд ли постоянно чадящие факелы были легким папы более полезны, чем свежий римский воздух. Зато теперь в комнате умирающего царил вечный полумрак, не добавляющий оптимизма ни самому больному, ни всем тем, кто рядом с ним находился.

К исходу первой недели апреля состояние понтифика снова ухудшилось. Временами папа теперь впадал в кошмарные сны, где память извлекала и напоминала ему самые яркие эпизоды его завершающейся жизни. Сергий между тем понимал и отличал свое состояние и, наблюдая мелькавшие в его сознании фрагменты прошлого, опять же настойчиво просил того, в чьих руках была его жизнь, показать ее, ее, хотя бы на мгновение. Он спокойно и равнодушно вынес созерцание всех постыдных своих деяний, коих было, естественно, немало, в том числе, и в первую очередь, страшный Трупный синод, но каждый раз он ждал, что разум его сжалится над ним и перенесет его в сад Латерана, в жаркое лето четырехлетней давности, туда, где встретит его она.

Тем временем, пока Сергий боролся со смертью, высшие сановники Церкви и света, разумеется, не могли не начать схватку за освобождаемый трон Апостола Петра. 11 апреля архиепископ Равенны решился напрямую обратиться к умирающему. Встав возле него и заслонив собой ему весь свет, Иоанн заговорил:

— Ваше Святейшество, Святая кафолическая церковь денно и нощно молится за ваше исцеление и продолжение дел ваших, которые принесли немалую славу и пользу Церкви, Италии и Риму! Но ваше состояние внушает всем нам серьезные опасения и мы, заранее униженно прося прощения у вас, осмеливаемся узнать, не будет ли с вашей стороны каких-либо распоряжений относительно выбора преемника вашего?

Сергий внимательно оглядел Иоанна, припоминая подробности своего вынужденного пребывания в Равенне, и очень медленно и тихо ответил:

— Благодарю Церковь и Рим за заботу о рабе рабов вашем! Мне нечего желать, кроме того, чтобы выборы нового епископа Рима прошли бы в соответствии с законами, установленными Апостолом Петром и предками нашими. И да изберет народ Рима наидостойнейшего!

Иоанн не сдавался.

— Конечно, избрание главы христианского мира должно проходить в соответствии с традициями и законами Церкви и никак иначе. Однако выборы преемника Святого Петра в последние годы осуществлялись с нарушениями этих самых законов и приводили к смятениям в Риме и по всей Италии, к пролитию крови христиан. Руководствуясь этим и почитая вас, кафолическая церковь хочет узнать о ваших предпочтениях, ибо устами Вашими с нами сейчас по-прежнему говорит сам Господь и Апостол Его! Дайте же пастве своей ориентиры политические и …. нравственные!

— Церковь хочет знать мои предпочтения? Услышьте же их, люди!

Сергий возвысил голос, и присутствующие в покоях тотчас же приблизились к нему.

— Благословляю любого, кого выберет Рим и Италия…. Но только не Джованни да Тоссиньяно, — выдохнул Сергий.

Иоанн резко выпрямился и, едва сдерживая эмоции, поспешил прочь. За ним последовала Теодора. Их обоих нескрываемо злорадной улыбкой провожала Берта Тосканская и ее приближенные. Надо ли говорить, что супруга Адальберта сделала все возможное, чтобы все, кто в эту минуту находился в покоях папы, запомнили предсмертные слова папы и распространили их далее?

Между тем Сергий вновь впал в беспамятство. Все пространство перед его глазами окутало уже знакомое ему, едва пронизываемое слабыми зарницами, черное облако, обещающее новые галлюцинации. Сергий вглядывался в облако и удивлялся природе его происхождения и мрачной густоте его структуры. Внезапно облако рассеялось, и Сергий увидел подле своего ложа двенадцать человек в папских одеждах и с тиарами на голове. Сначала понтифик принял их за двенадцать апостолов, однако, вглядевшись в их лица, он узнал в них своих двенадцать предшественников, свидетелем возвышения которых он был.

Сергий переводил взгляд с одного епископа на другого. Покойный папа Иоанн Восьмой смотрел на него с осуждающей грустью, Иоанн Девятый шептал молитву за него, совсем близко от него стояли убитые по его приказу Лев Пятый и Христофор, они держали друг друга за руки, на которых Сергий с ужасом увидел кровоточащие порезы от ножей подосланных им убийц. Он быстро отворотил взгляд от их рук и начал искать Стефана, своего друга и учителя. Он, как и положено, стоял между Бонифацием Шестым и Романо Марином, но Стефан был единственный, кто не смотрел на него, он стоял, низко опустив голову, и Сергию показалось, что тот плачет. Сергий перевел взгляд влево и встретился взглядом с Формозом, старый папа, давний его ненавистник, смотрел на него немигающим с прищуром взглядом.

— Зачем вы здесь? — осмелился спросить Сергий.

— Мы ждем тебя. И Он ждет тебя, чтобы воздать тебе в должной мере, — ответил Формоз, и Сергий пришел в ужас, услышав собственный голос. Формоз говорил, передразнивая его, и тем, очевидно, напоминая, что именно Сергий четырнадцать лет назад осмелился подобным образом озвучивать вызванного на суд мертвеца и отвечать на брошенные против него обвинения.

Собственным криком Сергий вернул себя в сознание. Видение исчезло, и теперь вокруг него были только участливые лица слуг, склонившихся над ним. Вдруг слуги, густо стоявшие подле его ложа, начали подобострастно расступаться. К умирающему приближалась женщина с недавно рожденным ребенком на руках, при виде которых Сергию показалось, что все вокруг озарилось ярким солнечным светом. Вероятно, будь эта сама мадонна с младенцем Иисусом, понтифик не радовался бы более, чем сейчас, когда к нему подходила Мароция со своим сыном.

Слезы потекли из глаз Сергия — она пришла, она все-таки появилась, теперь и умирать не страшно, но, Господи, как же в такой момент хочется жить! Мароция наклонилась к нему и поцеловала его бессильную левую руку. Правой рукой Сергий погладил ее по голове, после чего поднес свою руку к лицу и глубоко втянул ноздрями воздух. О счастье, о чудо, он уловил и воскресил, тем самым, в памяти дурманящий аромат ее волос!

Сергий молчал, молчала и Мароция. Он так ждал ее, ему так много хотелось сказать ей, но даже в такую минуту он не мог это сделать, вокруг стояли слуги, благородные мессеры и дамы, и многие из них и без того уже начали удивляться, какую реакцию у папы вызвало появление молоденькой герцогини Сполетской.

— Храни тебя, Господь, дочь моя! Благодарю тебя, что ты вспомнила обо мне и прошу тебя, молись за меня, грешного, только ты одна знаешь, как велики грехи мои, — прошептал Сергий.

Мароция поднесла к нему своего маленького сына. Младенец крепко спал.

— Мой сын. Иоанн. Джованни. Рожденный в Крещение Господа нашего.

Сергий крестным знамением благословил младенца и тихо коснулся его прозрачных пальчиков. Мароция наклонилась к нему совсем близко.

— И твой сын, — сказала она и поднялась на ноги, возвращаясь в толпу стоящих возле папского ложа.

Среди присутствующих пробежал испуганный шепот. Нет, они не услышали ровным счетом ничего, просто многие из них решили, что умирающего постиг новый удар. Сергий едва-едва не выпадающими из орбит глазами смотрел на удаляющуюся Мароцию, которая держала на руках ЕГО сына. Все ужасы смерти и предстоящего суда в этот момент отступили от сознания Сергия. Он видел только своего собственного сына, ему так хотелось дотронуться до него вновь.

— Мароция, прошу вас подойдите ко мне с вашим дитя, — осмелился прошептать Сергий и умоляюще протянул к ней руку.

Она подошла снова. Папская свита все более недоуменно переглядывалась между собой.

— Пусть сын ваш, благородная герцогиня Мароция, послужит интересам Святой Церкви. Быть может,….. быть может, ему удастся замолить грехи отца и принести Церкви большую славу, чем ….чем….. Чем нам, — сказал, собрав все свои исчезающие силы, папа. Его истомленный мозг потребовал немедленного отдыха, и папа вновь погрузился в свои кошмары.

Очнувшись через полчаса, папа первым делом начал жадно искать в толпе герцогиню Сполето. Хвала Господу, она не покинула его, и папа не отводил от нее теперь своих глаз, кто бы к нему не подходил и чего бы от него не просил или не требовал. Мароция, смущенная этим и опасавшаяся лишних кривотолков, нашла повод заняться маленьким Иоанном, который находился в соседней комнате на попечении Ксении и, проснувшись, время от времени требовал внимания. Сергий слышал его голосок, и он звучал в его ушах симфонией рая, куда он ныне даже и не рассчитывал попасть. Он, собрав остатки энергии, начал в последние часы свои лихорадочно рассуждать о том, какой бы подарок сделать своему сыну на память о себе. Задача была трудной — ни деньги, ни земли ни в коей мере этому не подходили, папа уже склонялся к мысли о том, чтобы одарить Иоанна какой-нибудь священной реликвией из запасников своего дворца, как вдруг его разум осветился блестящей идеей.

Сергий потребовал, чтобы все присутствующие приблизились к нему, и срочно вызвал к себе нотариев и мистиков своей канцелярии. Долго ждать не пришлось, все поняли, что понтифик собрался с силами озвучить сейчас нечто важное, и сгрудились возле его ложа, а тем, кому не посчастливилось оказаться в первых рядах, по-птичьи вытягивали шею и приставляли ладонь к уху, надеясь запечатлеть в памяти его последние слова. Папа говорил медленно, но понятно и твердо:

— Волею Господа нашего я, его покорный раб, епископ Рима Сергий, викарий Христа и глава вселенской Церкви, повелеваю Матери церквей христианских, базилике Христа Спасителя, Господа нашего, в честь нового обустройства и очищении святых стен ее от прискорбных событий, произошедших в недавние годы, впредь именоваться Базиликой Святого Иоанна Крестителя, что на Латеранском холме! Приказываю волю мою изложить на пергаментах и кодексе, скрепить буллой Апостола и представить мне на подписание!

Сергий замолчал и толпа, подождав немного, с разочарованием поняла, что более ничего ждать не приходится. Практически все отходили от папского ложа, удивленно пожимая плечами и дивясь последнему капризу умирающего, которому, кстати, никто и не подумал возражать. Все ждали от него каких-либо назначений или, напротив, опал, многие надеялись, в том числе, все-таки услышать его предпочтения в плане выборов нового папы, но Сергий в последние свои часы решил заняться делами, по их мнению, прямо скажем не слишком первостепенными. Среди всех только Мароция Теофилакт, герцогиня Сполето, догадывалась, кому именно умирающий грешный папа сделал свой последний в жизни подарок.

Сергий Третий скончался 14 апреля 911 года и был похоронен в усыпальнице епископов в базилике Святого Иоанна Крестителя на Латеранском холме .

Эпизод 11. 1665-й год с даты основания Рима, 25-й год правления базилевса Льва Мудрого

( 21 апреля 911 года от Рождества Христова)

Смерть папы Сергия подвела черту под пятнадцатилетним противостоянием священников высшего клира, порожденным неоднозначным понтификатом Формоза. Формально, с воцарением Сергия, победу одержала партия противников папы-девственника. Символом их победы стала памятная доска, посвященная памяти Стефана Шестого, которая была установлена Сергием на стене Латеранского дворца. Однако, по сути, скорее можно было утверждать, что грешный папа Сергий своим покаянием перед Римом за участие в Трупном синоде, да и вообще своим правлением, привел к полному исчерпанию многолетнего конфликта и, как следствие, исчезновению обоих противоборствующих лагерей. В некоторой степени об этом можно было даже пожалеть, ведь этот конфликт приводил за это время к понтификату немало своеобразных и выдающихся личностей, как из формозианской партии, так и из числа их яростных противников. И вот теперь, когда каменная плита надгробья навсегда закрыла от мира прах Сергия и настала пора выбирать нового преемника Святого Петра, вдруг оказалось, что Церковь не может предложить достойного кандидата, способного в правлении своем принести Церкви такой же уровень благосостояния и могущества, на который ее вознес Сергий. Существенная оговорка — ни в коей степени речь не идет здесь об авторитете Церкви и укреплении устоев Веры, ибо последние полгода жизни папы перечеркнули все достойное, сделанное им в данной сфере, и на его фоне практически любой из кардиналов и священников представлялся чрезвычайно смиренным и благодетельным христианином, в сравнении с усопшим.

Среди всей серой массы, образовавшейся в верхнем эшелоне католической церкви, примечательно и ярко смотрелся, конечно же, лишь Джованни да Тоссиньяно, архиепископ Равеннской Церкви. Глупо и преступно было бы не воспользоваться таким моментом, и Иоанн, в союзе со своим братом Петром и Теодорой Теофилакт, ринулись в отчаянную атаку. Не щадя сил и средств они в эти дни перемещались от одного римского двора к другому, от одной римской базилики к другой, прося, уговаривая, наконец требуя и угрожая отдать свой голос в пользу Джованни да Тоссиньяно. Они понимали, что работа предстоит серьезная, папа Сергий сделал все от него зависящее, чтобы к исходу своего понтификата высший клир в подавляющем своем большинстве составляли его сторонники, которые сейчас крайне неохотно поддавались на увещевания и посулы Иоанна и Теодоры. Аналогичным образом обстояли дела и с римской знатью, в среде которых лишних людей уже давно усилиями Теофилакта не появлялось. Однако сам консул по понятным причинам глухо противился напору своей деятельной супруги, испытывая крайне мало желания содействовать успеху ее любовника. Столкнувшись с определенным сопротивлением, Теодора и Иоанн, после долгого совещания, решили устроить совместный сбор клира и знати Рима.

— Какой смысл поодиночке выбивать согласие у каждого пресвитера или у каждого мало-мальски авторитетного квирита Рима, тратя на них столько сил и денег и получая в ответ лишь устное согласие, о котором они тут же забывают, когда захлопывают за нами дверь? — таков был основной мотив, озвученный Теодорой Теофилакт, и кто может усомниться, что эта женщина в очередной раз показала себя достойной звания сенатриссы?

Собрание высших лиц света и Церкви состоялось на пятый день после похорон Сергия, 21 апреля 911 года, в день основания Рима. Символизм даты потребовал аналогичного подхода при выборе места. Выборы папы решено было провести в стенах полуразрушенного дворца Флавиев на Палатине, в тронном зале Aula Regia. Несмотря на удручающее состояние этого, некогда славного, сооружения Исчезнувшей империи, дворец оставался одним из немногих мест, способным впустить и с определенным уровнем комфорта разместить несколько сотен величавых и богато одетых людей. Представителей плебса на сей раз решили не беспокоить вовсе, необходимо было сформировать согласие в приближенном и облеченном властью кругу, ну а благодарный народ Рима всегда поддержит предложенную им кандидатуру, тем более, если последняя не поскупится на дармовые провиант и выпивку.

К полудню дворец августов бурлил — остатки колонн, обветшавшие стены и зеленые мраморные статуи языческих богов с немым удивлением взирали на все прибывающие группы людей, решившие вдруг потревожить их вековой сон.. Солнце уже практически по-летнему обливало своим теплом почтенных старцев, шествующих в своих сутанах, туниках и мантеллумах    и холодные камни дворца, встречая их своей благостной прохладой, радостно приветствовались в ответ входящими. Столь же гостеприимно величественные развалины встречали и высшую итальянскую знать — прекрасных дев в невесомых туниках и благородных мужей, в основе своей в этот день отдавших предпочтение легкому воинскому облачению. Во избежание возможных конфликтов, которым в пылу эмоций могли предаться темпераментные сеньоры, охрана консула на входе во дворец вежливо изымала у графов, виконтов и баронов их оружие. Все это осуществлялось по приказу и при непосредственном участии самого Теофилакта, дабы ни один, особо пылкий и горделивый, рыцарь не мог воспротивиться такому произволу со стороны безродных римских стражей. Гостей, в зависимости от принадлежности к сословию, затем брал под белы руки остиарий или мистик и вел их, меж останков былого величия, к тронному залу, которому сегодня надлежало стать главной ареной предстоящих дискуссий.

После долгих сборов, церемониальных процедур и рассаживания по не слишком удобным и благородным, но зато уравнивающим всех местам, в центр прямоугольного тронного зала вышел кардинал Остии Гвидон и собравшиеся не очень дружно и не очень охотно почти память усопшего папы Сергия Третьего, затем с бОльшим воодушевлением прочли молитву о ниспослании мудрости Небес предстоящему собранию и перешли к делу. Дефицит достойных кандидатов выявился очень быстро, и Иоанн с Теодорой решили, что время пришло.

Она шла в центр залы, гордо подняв голову вверх, прекрасно зная, что подавляющая часть мужчин сейчас просто любуется ею. Теодора была одета в белую тунику, настолько тонкую, что пытливый глаз мог многое узнать о ее теле. Ее наряд был нарочито вызывающ, ее волосы, вопреки приличиям, были распущены, только на лбу их свободное движение сковывала золотая повязка. Весь вид Теодоры должен был смутить, восхитить собравшихся, заставить смотреть больше на нее саму, чем вслушиваться в смысл ее речей, и только согласно кивать головой, заслышав, как эта, спустившаяся с небес нимфа, о чем-то вопрошает и требует одобрения. Появись она еще лет пятьдесят тому назад на подобном собрании высшего клира и света, ее могли бы запросто забросать камнями, но сейчас — спасибо распутному Сергию, мудрому Иоанну Девятому, угодливому Формозу, — настали иные времена.

— Хвала и святость благочестивым отцам Святой Церкви, пришедшим сегодня в Рим! Доблесть и победа благородным мессерам, чьи гербы свидетельствуют о славе и мужественности их рода! Все вы сегодня выбираете достойнейшего из достойнейших христиан, способного смиреннейшим и христианнейшим образом исполнять ответственную миссию на троне Святого Апостола Петра, покровителя Рима! Да будет ваш разум незамутнен и чист, и свободен от сиюминутных соблазнов и личной корысти. Последние годы Рим остро нуждался в сильном и справедливом правителе, которым со времен великого Григория является тот, кто обладает кольцом и печатью Рыбака. Горе и страдания испытывало сердце христианства всякий раз, когда наш выбор был продиктован внутренней борьбой и личными интересами, и не случайно Господь–вседержитель посылал всем нам знаки своего гнева, очень быстро убирая недостойных с трона Апостола и вызывая их на строгий суд свой! Хотим ли мы вернуться к тем временам? Уверена, ни одно праведное христианское сердце того не жаждет. Хотим ли мы вернуться к временам, когда христианин в Италии сражался с христианином, когда ни слово, ни меч не могли остановить кровь и разбой в нашей стране? Хотим ли мы вернуться к временам, когда нечестивые сарацины захватывали италийские города и даже кварталы Рима, поскольку не встречали сопротивления со стороны слабых владык его? Я гляжу, святые отцы Церкви, в ваши смиренные и одухотворенные чистыми помыслами лица и вижу средь вас исключительно достойных христиан, но, заранее прошу у вас прощения за дерзость свою, многие ли из вас чувствуют в себе способность и готовность взвалить на себя тот колоссальный груз ответственности, какой несет преемник Святого Апостола? Способны ли многие из вас мудро и прибыльно управлять великим Римом и его землями, как это делал папа Сергий, да упокоит Господь душу его в лучшем из миров! Есть ли тот, кто в лихую минуту не уступит духом предерзостному врагу и сможет мужественно, как правитель столицы Мира, встретить его и дать достойный отпор? Я вижу средь вас способных на отдельное, что я только что упоминала. Я вижу двух-трех, могущих соответствовать сразу нескольким требованиям озвученных мной от имени миллионов христиан. И есть только один, кто сочетает в себе все вышеназванные качества, и это не мое личное мнение, но мнение подавляющего большинства из вас, мнение которое я осмелюсь сейчас озвучить. Есть только один из присутствующих, кто отвечает сейчас всем насущным требованиям христианской веры и народов Италии — его высокопреподобие, архиепископ святой церкви христианнейшей Равенны, отец Иоанн, чью кандидатуру я выношу на всеобщее обсуждение!

Теодора говорила страстно, во время речи изящно жестикулируя руками и, как бы невзначай, обнажая их по локоть, видимо для придания своим словам дополнительной аргументации. За пышным монологом священники мимо своего разума даже пропустили мысль о том, что сугубо светский человек осмелился, в нарушение всех правил, предлагать им кандидатуру на папский престол. В конце концов, не так уж и важно, кто именно произнес имя Иоанна, как претендента на тиару, важно, каким было отношение к самому Иоанну. Первые возражения посыпались быстро и основной мотив их был вполне ожидаем Теодорой и Иоанном — суть претензий сводилась к тому, что выбирая Иоанна, церковь в очередной раз за последние годы проигнорирует собственный канон, запрещавший переход с одной епископской кафедры на другую.

— Беда, когда сухие законы входят в противоречие с тяжелыми условиями, в которых мы живем и существуем не понаслышке. Да, справедливы упреки отцов Церкви в участившихся переходах внутри епископских кафедр! Но, присоединяясь к голосу благородной и прекрасной, как сам Рим, сенатриссе Теодоре, я прошу вас принять во внимание всю тяжесть сегодняшней ситуации. Неспроста мы все собрались здесь, чтобы заранее обсудить кандидата на трон Апостола Петра! Не раз и не два в последние годы Рим сотрясали мятежи и в стенах его лилась кровь, когда народ с негодованием отвергал предложенные в ходе голосования кандидатуры! Наконец, не забывайте, что, согласно последним уложениям, выборы папы должны происходить при обязательном присутствии послов императора франков и римлян, и только наше единство и решимость поможет нам проигнорировать сумасбродства слепого Людовика, находящегося отсюда за тридевять земель, но почему-то имеющего право нам помешать! Поступим ли мы в соответствии с этим, навязанным Риму, законом и будем ждать волеизъявление слепого бургундца, или же найдем в себе смелость на самостоятельный выбор? Не исключено, что наш выбор станет поводом для него и его бургундских слуг пойти на Рим третьим походом! Кто тогда сможет остановить его? Кто даст ему отпор? — заглушая шум в зале, покрывал всех громовым голосом Петр Ченчи. В ответ ему неслись закономерные упреки в преследовании сугубо личных интересов.

Кардиналу Остии с трудом удалось призвать собрание к порядку. Когда гул немного рассеялся, выяснилось, что, помимо Иоанна, ряд римских фамилий и Сабинская Церковь предложила в качестве альтернативы кандидатуру престарелого Ландона. Впрочем, Ландона поддержали очень немногие, главным аргументом против него стал возраст и состояние здоровья этого священника.

— Мы выбираем среди нас наидостойнейшего христианина, а не лошадь на скачках! — кричали разгоряченные сабинцы, — вспомните святого папу Агафона , он стал преемником Апостола будучи ста лет от роду и, тем не менее, прославил своим понтификатом Церковь Христа!

— Благородная сенатрисса Теодора предлагала нам забыть темные времена, когда папы сменяли друг друга быстрее, чем распутник девиц. Выбрав Ландона, да возвысят его Небеса за его несомненные добродетели, и да подарит ему Господь долгие годы, мы, тем не менее, все же сильно рискуем вновь пройти через это! — горячо возражал Петр и многие с его доводом согласились. В короткой паузе прозвенел трелью еще один женский голос:

— Могущественное герцогство Сполетское, в моем лице, просит слова у высокого собрания великого Рима!

И к центру зала стала протискиваться хрупкая фигурка Мароции, которая продолжала держать руку поднятой, не то для того, чтобы добиться слова, не то для того, чтобы ее просто заметили. Теодора, нахмурившись, со все возрастающей тревогой смотрела на приближающуюся дочь. Она прекрасно понимала, что в ее словах Джованни Тоссиньяно навряд ли получит горячую поддержку. Мароция встала рядом с матерью и повела свой монолог:

— Святая кафолическая церковь, чьи самые достойные отцы из существующих в мире, сейчас слышат меня! Могущественные и благородные люди Рима, Сполето, Тосканы, Равенны, Беневента, Милана и прочих славных городов, услышьте мой слабый голос и дайте оценку ему в вашем просветленном сознании. Мудрость и любовь к Риму и Италии звучала здесь из ваших уст все это время и эта мудрость, как луч солнца, вынырнувший из-за туч, яснее ясного показала нам несомненные достоинства и явные недостатки предложенных кандидатур. Долгое время терпел великий Рим нарушения устоев Святой Церкви и не находил в себе силы вступиться за них, поощряя богопротивный переход епископов с одной кафедры на другую. Но для того ли были нам даны законы Господа, Церкви Его и законы наших святых предков, чтобы мы их всячески попирали, каждый раз находя себе жалкие оправдания в виде тяжести сложившейся ситуации и отсутствием достойных альтернатив? Не за это ли Рим и Италия терпели в последние годы лишения и войны, ибо избирали себя в пастыри того, кто не мог им быть по законам Церкви? Не пора ли епископу Рима озаботиться духовным наущением своей паствы и сугубо вопросами Церкви вместо хлопотной и грешной деятельности, связанной с накоплением городских закромов и военных походов, в суете которых как никогда падает Вера паствы в то, что Святой Престол принадлежит человеку самому достойному из живущих на свете христиан? Да, такая ситуация сложилась со времен папы Григория, но от хорошей ли жизни пришлось великому папе брать на себя роль городского управителя, когда Господом ему было поручено иное? И не управляется ли сейчас Рим рукой твердой и рукой разумной своего консула, чтобы быть уверенным, что он и его армия встретит врага явно лучше, чем епископ Рима, которому в то же самое время величием сана своего и своим положением надлежит более просить у Небес защиты и покровительства? Обращаюсь к вам, святые отцы, и к вам, благородные мессеры, и призываю вас в своем выборе забыть о делах насущных, вы выбираете Церкви ее пастыря, а не сакеллария или полководца!

Теодора смотрела на свою дочь, и раздражение постепенно охватывало ее. Мароция с успехом использовала в своей речи все те же козыри, которые пустила в ход ее мать. Рядом с сенатриссой стояла ее маленькая копия и била своего родителя его же оружием. В отличие от Теодоры, Мароция была одета в тонкую столу кроваво-красного цвета. Ее волосы также были распущены, диковинным углем горели ее черные глаза, и также, в своей темпераментной речи, она не упускала возможности продемонстрировать достоинства своей фигуры. Теодора перевела свое внимание на зал, и горький комок подкатил к ее горлу. Ничего еще не было ясно с выбором папы, никто не мог еще предугадать возможных последствий этого собрания, но Теодора в эти минуты уже ясно видела одно — она впервые проигрывала борьбу за мужское внимание, проигрывала без надежды на реванш, проигрывала с полным осознанием того, что дальше эти проигрыши будут только тяжелее и болезненнее. При всей своей поразительной схожести, при равной силе разума, которым их снабдила природа, у Мароции было то, чего уже никогда не будет у Теодоры — юности, отчаянной и сводящей с ума цветущей юности! Теодора растерянно взглянула на Иоанна, ища у того поддержки, но тот не понимал, что творится в ее душе, и несгибаемая сенатрисса почувствовала, как на глазах выступают предательские слезы.

— Нам говорят, что наш единый выбор якобы заставит слепого бургундца смириться со своим нелепым положением императора без империи. Но помимо Людовика есть бургундские рыцари, которые смелы и мечтают о мести. И всех их, безусловно, покоробит весть о том, что епископом Рима, да еще и с нарушением законов Церкви, станет тот, кто вместе с Беренгарием изуродовал их господина. Они будут действовать немедленно, понимая, что выбранный таким образом папа поспешит признать ничтожной коронацию Людовика, чтобы впоследствии возложить корону Августа на фриульского маркграфа, и расценят это как прямую измену Рима и война ворвется в наши дома. Давно ли поля Италии обагрялись кровью самых верных и доблестных сынов своих?

Мароция продолжала речь, и расхаживала вдоль периметра дискуссионной арены, не останавливаясь ни на секунду. При этом она всякий раз, подходя к строгим священнослужителям и флегматичным римским патрициям, для придания своей речи пущей убедительности, не стыдилась, якобы под воздействием переполнявших ее чувств, брать кого-нибудь за руку или же, порхнув мимо, мимолетно коснуться своей рукой чьего-нибудь мужского плеча. Теодора ясно видела, как после этого загорались хищным огнем глаза почтенных мужей, обласканных юной богиней, и понимала, что в лагерь сторонников своей хитрющей дочери в этот миг пришло новое пополнение. Иоанн же, наблюдая за действиями Мароции, ядовито сравнивал их с поведением кота, помечающего свою территорию.

А Мароция, между тем, лихой кавалерийской атакой уже была глубоко в тылу у противника.

— Вернемся же, святые отцы и благородные мессеры, к истокам нашей Святой Церкви и произведем наш выбор согласно учениям Господа нашего и критериям, положенным Апостолом Его. Изберем же святого агнца, находящегося средь нас, чьи достоинства известны всем, а, если кто знает недостатки, пусть сразу назовет их. Я предлагаю кандидатуру смиренного и благочестивого Анастасия, священника церкви Санта-Сабины!

Теодора на секунду очнулась от своих горестных размышлений. Кого-кого? Анастасия? Первой реакцией Теодоры была снисходительная улыбка, все-таки дочь ее, оказалось, не так изощрена пока в дипломатии и интригах, каковой хочет быть и стремится казаться. Аналогичная реакция последовала и у большинства присутствующих, но маленькую герцогиню, по всей видимости, это нисколечко не смутило. Она оглядывала ряды старцев и рыцарей своими темными насмешливыми глазами и постоянно вопрошала:

— В чем вы знаете у Анастасия недостойное? Прошу вас, назовите! Того, кто знает нечто непотребное у священника Анастасия, я прошу немедленно откликнуться и озвучить, и я с позором удалюсь! Почему епископом Рима не может стать Анастасий, ответьте?!

Время шло, а многочисленное собрание гудело, спорило, чего-то бормотало, но так и не собралось с мыслями, пока не пришла в себя Теодора.

— Священник Анастасий слишком молод для того, чтобы занять трон Святого Петра. Мы должны выбрать не только достойного и благочестивого, но и мудрого!

— Но в чем измеряется мудрость, скажи мне, народ величайшего города под Луной? Ответьте мне! Неужели годами и количеством убеленных седин и морщин? Разве вам не приходилось видеть седых и сморщенных болванов на улицах своих городов и в своих замках? Не является ли основным критерием мудрости деяния человека? Ненамного ли старше священника Анастасия был наш Господь Иисус Христос во время казни своей, не правил ли уже в свои двадцать пять лет мудро и по-христиански великий император Карл? И принимая упреки ваши, прошу немедля свидетельствовать того, кто стал вольным или невольным очевидцем проявленной Анастасием глупости и неразумных, поспешных и суетных дел. Прошу вас, ответьте!

Манера, выбранная Мароцией, была непривычна собравшимся, возражений не последовало и только мерный гул голосов, погрузившихся в размышления людей, стал ответом на ее слова. Она продолжала звонко добивать публику и, не называя имен, вести полемику с матерью:

— Молодость Анастасия, озвученная здесь как упрек, имеет, напротив, особенное достоинство в том, что, волею Небес, у нас будет больше шансов, чтобы новый папа управлял Церковью долго и с надлежащим послушанием. А близость его взглядов к взглядам своего учителя, покойного папы Сергия, обеспечит надлежащую преемственность в делах!

Близость взглядов, конечно, можно было бы толковать по-разному, особенно если вспомнить, как заканчивал свои дни папа Сергий. Однако Мароция преследовала своими словами иную цель. Большинство клира было утверждено на свои посты именно Сергием и приход человека чужого, а таковым, несомненно, являлся Иоанн Равеннский, растворяло бы в густом тумане все их перспективы сохранить насиженные места. И вот уже все шире и громче начали раздаваться голоса одобряющие кандидатуру, выдвинутую юной герцогиней, которая продолжала воспламенять зал, повторяя свои слова уже отдельным лицам и группам собравшимся, и продолжая испытывать на мужчинах все элементы невербального воздействия.

Шум собрания нарушил еще один громовой голос:

— Священный Сенат Рима и избранный консул Рима приветствуют и поддерживают священника Анастасия в качестве кандидата на папский престол! Да благословит Господь этот выбор и ниспошлет мудрость и удачу деяниям нового преемника Святого Петра, — в решительную минуту свою дочь поддержал Теофилакт, подивившийся мудрости и смелости своей любимицы и обрадовавшийся возможности оставить с носом этого Тоссиньяно.

Сенаторы своими голосами поторопились поддержать графа Тусколо.

— Христианская Тоскана приветствует выбор священника Анастасия! Да наградит его Бог долголетием и мудростью, да прославит он Церковь Его во славу нам и в назидание потомкам! — так почин Теофилакта подхватила Берта Тосканская, быстро оценившая все выгоды этой кандидатуры и с удовлетворением отметившая наличие разлада в семействе своих давних врагов. Пусть тосканская графиня, как и Мароция, не имела права участвовать в выборах папы, ее голос, несомненно, имел высокую цену и значение для собравшихся.

У Теодоры опустились плечи. Она взглянула на своего любимого, тот улыбнулся ей в ответ, стоически переживая неудачу. По правде говоря, вся их надежда была на свою темпераментность и на жадность находившихся у вершин власти людей, но уж слишком враждебен был равеннскому епископу нынешний состав Верховного Синода и римского Сената, чтобы можно было с большим основанием претендовать на успех. На секунду Теодора встретилась с торжествующим взглядом Мароции. Сколько же они могли друг другу наговорить, предоставься им подобная возможность! Но характер их тайн приказывал обеим держать язык за зубами.

Сполето, само собой разумеется, поддержало свою герцогиню. Приехавший в Рим после долгого перерыва Альберих давно не удостаивался такого почтения со стороны высшей знати и сейчас оглядывал всех собравшихся взором, вопрошавшим, все ли убедились, насколько славная у него жена? Южные герцогства, традиционно тяготевшие к Византии и видевшие Теофилакта рупором своей политики в Риме, также одобрили кандидатуру Анастасия. За Иоанна и Ландона было подано столь мало голосов, что ими можно было просто пренебречь.

Под занавес собрание потребовало самого Анастасия. Тот, с момента, когда Мароция впервые произнесла его имя, в испуге спрятался за колонной, дрожа от ужаса и шепча: «Что она делает? О Господи, что она делает? Они выкликают мое имя! Этого не может быть! Почему я? Я недостоин, и Мароция лучше других знает, что я не могу! Господи, дай мне силы, они идут за мной!»

Весь белый от ужаса и уже как будто придавленный тяжестью своего грядущего ответственного сана, Анастасий предстал перед римской публикой. К нему подошел кардинал-епископ Остии, поцеловал ему трепещущую руку, которую Анастасий с испугу отдернул, и величественно произнес:

— Священный Синод и благородные фамилии Святого Рима и Священной Италии, по просветлении разума нашего Духом Святым, посетившим данное собрание, почли наидостойнейшим христианином, способным взять в свои руки бразды правления Святой церкви, тебя, священник Анастасий, сын безвестных родителей! На выборах будущего понтифика и викария Господа нашего, которые состоятся следующим днем, твоя кандидатура, как единственная, будет представлена народу Великого Рима на утверждение!

Следом за епископом Остии к Анастасию подошла сама Мароция, благо она никуда не уходила с этой импровизированной арены. Она взяла еле живого от ужаса Анастасия за руку, прижалась к ней своими губами и в этот момент, как это она делал не раз, игриво поиграла пальчиками по внутренней стороне ладони священника. Как не был уже к этому моменту напуган Анастасий, его лицо побелело еще сильней.

Эпизод 12. 1666-й год с даты основания Рима, 1-й год правления базилевса Александра

(август 912 года от Рождества Христова)

— Вам не кажется, любовь моя, что ваша маленькая дочь становится для всех нас весьма большой проблемой?

Они лежали на широком ложе совершенно обнаженными. В их любовной игре был объявлен перерыв, они уже долгое время молчали, утомленные друг другом, и ощущали на себе невыразимо приятное дуновение слабого ветерка, освежавшего эту жаркую летнюю ночь. Тускло чадили, осторожно потрескивая, два факела, ставни с окон были сняты, Рим за окном безмятежно и беззвучно дремал.

— И, кажется, не в вашей силе склонить Мароцию на нашу сторону? — Иоанн продолжал бросать в воздух фразы, но Теодора по-прежнему молчала.

— Ей, кажется, понравилась роль папской любовницы? Мои соглядатаи из разных источников твердят, что наш новый папа находит в ее обществе и наслаждение, и совет.

— Быть может, это у нас фамильное. Священники нам нравятся больше воинов и ваши митры нас с дочерью возбуждают, возможно, сильнее, чем шлемы со страусиными перьями и запах крови с железом, — невесело улыбнулась Теодора.

— Но она нетерпеливей, а может, напротив, расчетливей вас. Вы ведь начинали с причетника, она же сразу ухватилась за папский паллий.

— Давайте прекратим упражняться в сравнении, друг мой. Мне это не нравится, — Теодора и в самом деле нахмурилась, решив не договаривать: «Тем более, что чем дальше, тем сильнее и больнее я буду в этом сравнении проигрывать».

— Прости, любовь моя. Но вернемся к проблеме. Ваша дочь год тому назад блестяще, другого слова не подберу, охмурила Синод, и теперь епископом Рима стал этот юноша, которому, по всей видимости, тяжело было бы справляться даже с каким-нибудь провинциальным храмом и его неграмотной паствой. Ваш муж охотно поддержал Мароцию и мотивы его понятны, а раз Теофилакт с чем-то согласился, у остального Сената слово уже спрашивать необязательно. И что теперь? Анастасий может и не особо умен, но он молод и здоров, и мы отойдем в лучший мир раньше, чем успеет покрыться сединами его голова. Ваша дочь никогда не смирится с нашей любовью, а натура ее настолько уже мне понятна, что не удивлюсь, если она в ближайшие годы приберет к своим маленьким ручкам и Сполето, и Рим.

— Я надеялась, что моя помощь в устройстве ее брака с Альберихом вернет нам прежние отношения и вроде все действительно до поры до времени получалось. Но после ее свадьбы я почувствовала не то чтобы отчуждение, но совершенно неприкрытую ненависть. Видимо, она не простила, что вы с братом так ловко раскрыли ее западню, в результате чего она попалась сама.

Иоанн уже давно рассказал Теодоре обо всех событиях того дня в сполетском замке, благоразумно умолчав только о том, чем именно закончились для Мароции ее попытки поймать Иоанна в ловушку. Поэтому удивление Теодоры сейчас не было ни игрой, ни жестокой глупостью.

— Обстоятельства той ночи складывались так, что в глупое и опасное положение попадали либо она, либо вы, либо я. Простите, что я не захотел оказаться в дураках.

— Я вас ни в чем не виню, — Теодора положила свою жаркую руку на грудь Иоанну. В такую жару ее прикосновение, признаться, для Иоанна было не слишком приятным, но он отблагодарил любимую за ее жест нежной улыбкой.

— Ну что же, если город не выкидывает свою хоругвь после первого яростного походного штурма, ничего не остается, как перейти к длительной и планомерной осаде, — сказал Иоанн.

— Подумать только, что папская тиара сейчас висит на ушах этого пустышки Анастасия, в то время как …..

— Спасибо, любовь моя, — с улыбкой прервал ее Иоанн, — Но давай признаемся самим себе, что если вдруг завтра наш папа отведает гнилой воды, или вдруг на него во время службы упадет плохо прикрепленная балка отремонтированного Латерана, ничто опять не гарантирует нам победы на выборах. Вместо Анастасия будет какой-нибудь Пасхалий, Григорий, Стефан и прочая. На данный момент у нас мало сторонников в Синоде и вот с этого как раз и надо начинать. Постепенно, задаривая и уговаривая, склонять их на свою сторону, делать их обязанными нам. Будет прекрасно, если нам будут доступны порочащие сведения о каком-нибудь суетном прелате. Ну а всех непокорных и откровенно враждебных надо удалять. Таким образом, настанет день, когда большинство в Синоде будет за нами.

— Все верно, друг мой. Но чьими руками ты собираешься удалять из Синода наших противников? Это прерогатива папы или самого Священного собрания. Второе сейчас исключается, и мы вновь возвращаемся к нашему Анастасию. Надо изыскать способ, чтобы он перестал действовать согласно указаниям Мароции.

— Будь она …….. представителем любой другой фамилии, вопроса «что делать» не возникло.

— Вы страшный человек, друг мой. Не забывайте, не забывайте никогда, она дочь моя.

— Придумайте план, дорогая. У вас ведь это тоже фамильное.

— Надо их разлучить. Мароцию и Анастасия. Хорошо, если бы Мароция подольше бы оставалась в своем Сполето.

— Путь от Сполето до Рима втрое меньше, чем от Равенны. Тем не менее, расстояние не разлучило нас.

— О да, милый! Скорее напротив, невозможность часто видеть вас жжет огнем мою душу, и я всякий раз со слезами считаю дни, прошедшие со дня нашей последней встречи, так как не знаю, когда будет новая.

Следующие минуты были страстны, но малосодержательны в плане решения проблем, возникших на карьерном пути Джованни да Тоссиньяно.

— Скажите милая, я слышал, что Мароция живет теперь не в вашем доме?

— О да, у моей дочери замашки императрицы. Она обосновалась в Замке Ангела, который по ее словам она полюбила в те дни, когда мы сражались против Адальберта и папы Христофора. На самом деле и здесь ее выбор следует признать умным и тонким. От Замка Ангела до базилики Святого Петра несколько сот шагов, а сам замок, как она успела убедиться, способен выдержать долгую осаду, в случае если колесо Фортуны вдруг повернется не в ту сторону. Теофилакт, как обычно, сделал все для удовлетворения прихотей своей любимицы и выгнал оттуда подразделения милиции, которые ютятся теперь на развалинах цирка Максимуса.

— Она не планирует вернуться в Сполето?

— Она пару раз наведалась туда, чтобы не бесить нашего милого Альбериха. Наш славный герцог после смерти Сергия наговорил мне такого, будто я заранее знала, что папа скончается так скоро.

— Мне всякий раз становится смешно, когда я представляю обманутого вами герцога.

— Никто его не пытался обмануть, так уж само собой вышло, что папа Сергий не смог помочь нам осуществить задуманное. И в отличие от вас, мой друг, Мароции при каждой встрече с герцогом отнюдь не до смеха. Поэтому она старается все время быть в Риме, ссылаясь то на свое здоровье, то на трудности переезда для сына.

— Долго так продолжаться не может. Рано или поздно Альберих потребует ее постоянного присутствия подле себя.

— Конечно, иначе его недоброжелатели вновь получат повод позубоскалить. И герцог лишится последней своей выгоды от брака.

— Альберих в гневе, думается, сущий демон!

— Не то слово, мой друг. Полагаю, что мою дочь от ярости Альбериха незримо спасает только Теофилакт. Герцога сдерживает страх потерять друга, а также страх вновь потерять дорогу в Рим.

— Рога, которыми его награждает супруга, герцога страшат меньше?

— Кто же знает о связи Мароции с Анастасием кроме нас с тобой, Джованни? Да и мы скорее догадываемся, чем уверены.

— Полагаю, ее натура рано или поздно проявит себя и одного Анастасия ей перестанет хватать.

— Благодарю вас, ваше преподобие, в ваших словах про натуру я услышала упрек себе самой. У меня нет желаний возражать вам, скажу только, что наша натура, или, уж если быть точнее, порода, содержит в себе еще такие качества, как терпение и расчет.

— Прости, любовь моя. Прости за злые слова.

— К сожалению, они уже сказаны и тебе уже одному не принадлежат. Но, повторюсь, я не спорю, ты, конечно, имеешь право так думать. Что же касается Мароции, то в ее планах теперь должно быть, увернувшись от кулака Альбериха, а может быть, напротив, напросившись на кулак, добиться расторжения брака и, таким образом, выйти сухой из воды и с малолетним наследником герцогства на руках. В этом случае ее сердца будут добиваться многие европейские князья, а с расторжением брака всегда будет готов помочь Анастасий. Ну а далее в Рим, туда, в борьбу, где правит распутная мать, — Теодоре вновь пришлось сдержать себя, чтобы не добавить «да к тому же стареющая».

— Нет, в Риме ее присутствие совсем нежелательно. Она расстроит все наши планы.

Пауза. Долгая пауза. Не очень хорошо думается в уже поздний час и после столь жаркого во всех отношениях вечера.

— С чем связаны ее тяжелые роды, Теодора?

— Особенностью строения ее таза. Я поняла это сама, и мои лекари мне подтвердили, что она будет страдать всякий раз, когда вознамерится родить. Может и к лучшему, что ее муж на деторождение неспособен.

Снова молчание. Но если бы Теодора победила сейчас свою лень, охватившую своей липкой паутиной все ее тело, и, приподнявшись, взглянула бы на своего Джованни, то увидела бы, что лицо у того в этот момент наверное было сходно с лицом Тесея, нащупавшего нить Ариадны.

— Если Мароция, в силу каких-либо причин, разлучится с Анастасием, то, что изменится?

— Либо Анастасий начнет прислушиваться к нашим советам, либо к нашим советам будет прислушиваться кто-то другой.

Любовники повернулись на бок лицом друг к другу. Иоанн провел рукой по струящимся волосам Теодоры.

— Ты действительно готова на все ради меня?

— Моей любви чужды и смешны какие-либо препятствия.

— И часто твоя любовь бывала способна на такие подвиги?

Теодора улыбнулась.

— Ты знаешь, меня иногда даже обижает тот факт, что ты совсем не ревнуешь меня. Ты так уверен в себе?

— Я уверен в тебе.

— Насмотря на нашу натуру?

— Мне нравится твоя натура.

— Что ты знаешь про мою прошлую жизнь?

— Только то, что она в прошлом. Я же уверен в тебе настоящей.

— Почему?

— Потому что люблю тебя и доверяюсь во всем безоглядно. Жизнь становится намного легче и светлее, когда в этой жизни есть такой человек.

Прошло еще несколько минут, прежде чем любовники вернулись к деловому разговору.

— Если Анастасий проявит себя глупцом, а на это у него есть большие шансы, нам придется смириться с тем, что новым папой опять станет посторонний. Это может быть человек почтенный, флегматичный, но, главное, из нашего круга. Ты же своим поведением пугаешь это хорошо прикормленное, овечье, но, увы, пока чужое стадо. Новый папа выполнит вторую часть нашего плана и очистит Синод от ярых сергианцев.

— Помимо Синода есть еще тосканцы и сам Рим, — сказал Иоанн.

— Здесь главное Рим. Теофилакт, как это уже выяснилось, не будет со мной открыто конфликтовать, но и помогать нам тоже не будет. Я думаю воздействовать на него через нашего сына Теофило.

— А как у вас отношения с сыном?

— Чудесные, ведь первый сын всегда мамин сын, а первая дочка — папина дочка.

— Тогда это хорошая мысль Теодора.

— Ну а что касается тосканцев, то не может же все быть безоблачно, даже на небе Италии. Очень хорошо, что с годами авторитет Адальберта только падает, а, почистив Синод, у него и вовсе не останется в Риме поддержки. Бедная Берта, — Теодора издевательски вздохнула, — мне так жалко ее!

И она впервые за вечер непринужденно рассмеялась. Иоанн обнял ее за плечи и потянул к себе. В этот момент факелы, освещавшие покои любовников, решили, что с них на сегодня хватит и, синхронно зашипев и заплевавшись, погрузили все вокруг в непроницаемую темень.

Эпизод 13. 1666-й год с даты основания Рима, 1-й год правления базилевса Александра

(сентябрь 912 года от Рождества Христова)

Всеми правдами и неправдами, где последних было неизмеримо больше, но хитрой и изворотливой Мароции удалось задержаться в Риме на целых полтора года. Обосновавшись за крепкими стенами круглой башни Адриана, она чувствовала здесь себя в полной безопасности и мало-помалу приобретала вкус к управлению чужими судьбами и стяжательству, двумя важнейшими атрибутами власти. Всякий раз у нее портилось настроение, когда у ворот башни появлялся гонец с красными сполетскими крестами на своих доспехах и конской попоне. Она знала наверняка, что это очередная весточка от ее мужа, чьи просьбы вернуться в Сполето носили все более требовательный и категоричный характер. Гонец очень скоро возвращался обратно, неся Альбериху ответ от его дражайшей супруги, в котором та ссылалась то на свое плохое здоровье, то на болезни ребенка, то на козни своих бессмертных оппонентов. Несколько раз Альберих наведывался в Рим, и лекари, предусмотрительно подкупленные Мароцией, изящно жонглируя медицинскими терминами малопонятными им самим, легко развеивали все сомнения Альбериха, уверяя того в нежелательности скорого переезда. Альберих недоверчиво морщился, бранился, но всякий раз в итоге проявлял удивительную для своей свирепой натуры заботливость и внимание, меняя гнев на милость ради здоровья наследника и своей красавицы-жены. К тому же, дополнительными причинами, которыми Мароция объясняла свое отсутствие в Сполето, являлись начатая ей борьба за свое влияние в городе, а также необходимая поддержка молодому римскому папе, которого, в отсутствие герцогини, съели бы с потрохами его ближайшее окружение и итальянские коронованные магнаты. В этом случае обо всех планах, с которыми они вступали в брак, можно было бы забыть окончательно. Альберих на все эти озвученные ему аргументы вновь недовольно кряхтел, но в итоге соглашался и уезжал в свою берлогу. Мароция же, махая платочком ему вслед, облегченно вздыхала и спешила в часовню замка с тем, чтобы вознести благодарность Господу, даровавшему ей очередную временную отсрочку.

С Римом же у Мароции установилась взаимная и крепнущая день ото дня любовь. Она обожала этот старый город, где каждый встречный кланялся ее носилкам, где мужчины разного происхождения и статуса, завидя ее, завороженно смотрели ей вслед, и Мароция буквально кожей ощущала их вожделение и страстные фантазии. Наиболее смелые и дерзкие кричали ей вслед славословия и получали в ответ благодарную лучистую улыбку, а иногда и россыпь медяков. Любая патрицианская семья почитала за счастье пригласить Мароцию в гости, где сыновья втайне лелеяли мечту о романе с ней, а отцы планировали хитроумные планы с помощью Мароции добиться каких-либо бенефиций от ее сурового отца или от могущественного мужа. Ни одно мероприятие в городе не могло обойтись без присутствия блистательной герцогини Сполетской, где она неизменно становилась центром всеобщего внимания, благодаря своей обворожительной внешности и веселым манерам. Можно сказать, что в то время, когда ее мать и архиепископ Джованни, добиваясь благоволения Рима, разрабатывали планы скорого штурма города или его активной и недолгой осады, Мароция работала на дальнюю перспективу, ведя планомерный подкоп под самые его главные цитадели, завоевывая без единого выстрела сердца молодой знати и простых горожан.

Конечно же, такое вторжение не могло происходить без материальной и моральной поддержки Теофилакта, графа Тусколо. Другой важнейшей составляющей успеха Мароции стал папа Анастасий. Осведомители равеннского епископа добросовестно знали свое дело — Мароция действительно не только для душеспасительных бесед наведывалась в папские покои в Леонине. Робкий молодой понтифик во время этих свиданий бледнел, краснел, пугался до икоты, но раз за разом уступал похоти напористой гречанки, ввергая свою и ее души в пучину смертного греха. Как правило, на следующий день папа, во искупление содеянного, начинал доводить себя и всех окружающих изнурительными церковными службами, которые не прекращались даже ночью. В результате в Риме очень скоро возобладало мнение об Анастасии, как о невероятно благочестивом и ревностном защитнике Веры. Это мнение укрепилось, когда Анастасий отменил прежнее благословение, данное его учителем Сергием византийскому императору Льву, и поддержал опального патриарха константинопольского Николая в его запрете на четвертый брак базилевса. Это заметно укоротило и омрачило последние дни Льва Мудрого, который скончался 11 мая 912 года, зато помогло Николаю Мистику восстановиться в сане патриарха, а тону переписки между церквями Востока и Запада смениться на вполне доброжелательный.

Что касается отношений Мароции со своей матерью, то они свелись до минимально возможного, в условиях проживания в одном городе и принадлежности к весьма ограниченной касте людей, управляющей Римом. Теодора не оставляла попыток протоптать свою дорожку к разуму нового папы, а также, посредством сына Теофило, влиять на решения Теофилакта в Сенате. Большого успеха ее предприятия не имели, бесконечные послы с советами и просьбами от епископа Равенны и его клана вежливо принимались папой во внимание, а после встречи с Мароцией, как правило, категорично отвергались. Чуть лучше обстояло дело в Сенате, Теофило удалось добиться от своего отца возвращения в городское управление нескольких лиц, всецело преданных Теодоре. В их числе оказался Кресченций.

Тем временем благополучно миновали рождественские, крещенские, а затем и пасхальные праздники 912 года, которые, согласно традициям, заложенным Сергием, удачно совместили в себе торжественно-религиозные мероприятия и светские развлечения, включившие в себя, как возвращенные из пыли языческих времен гонки на колесницах, так и рыцарские турниры — диковинную новинку, восхитившую всех во время недолгого пребывания на Апеннинах Людовика Слепого. Мароция присутствовала на всех этих мероприятиях со своим сыном, которому меж тем пошел второй год. Наверное, это было с ее стороны не слишком разумно, на торжествах было немало народу из Сполето, и кто-то из гостей наверняка мог оповестить герцога Альбериха, что видел его жену и ребенка здоровыми и предающимися беззаботному веселью. Так это было или иначе, может что-то еще стало причиной, как то окончательно лопнувшее терпение Альбериха, но в первый день сентября у ворот замка Ангела появился отряд сполетских воинов, сопровождавший гонца с письмом от герцога, в котором тот крайне раздраженным и настоятельным тоном приказывал Мароции прибыть к нему немедля и невзирая ни на что.

Настроение у молоденькой герцогини сразу испортилось. Нет, она никогда не забывала об Альберихе, но, не видя достойного выхода из ситуации, втайне рассчитывала на какие-то перемены в своем положении, которые произошли бы по воле Небес. Но болезни и войны, дорожные грабители и беспощадные сарацины счастливо миновали мимо удачливого сполетского герцога, прошел срок беременности и послеродовых болезней у самой Мароции, и ход событий все-таки выводил их лицом к лицу. Сломав свою гордость и чувство обиды на мать, Мароция поздним вечером заявилась в родительский дом. Оставшись наедине с матерью и нервно ломая костяшки пальцев на руках, она поведала о своих опасениях и попросила совета. Теодора, сухо выслушав ее, заявила, что всеми законами жизни супруге предписано быть подле мужа своего. И точка.

Следующим утром Мароция отправилась вместе с эскортом герцога в Сполето. Предвидя претензии со стороны Альбериха, она, тем не менее, решила оставить в Риме на попечение своей вечной няньки Ксении маленького Иоанна. Пусть ей в Сполето никто и ничто не будет связывать руки, кроме того, у нее всегда будет повод при малейшей необходимости немедленно вернуться в милый ее сердцу Рим.

Дорога до Сполето заняла почти весь день. Местный народ, уже было разошедшийся кто по своим домам, кто по тавернам, высыпал ей навстречу и радостно приветствовал свою госпожу, выкликая разного качества комплименты ее красоте и молодости. Герцогиня распорядилась одарить горожан порцией меди, после чего комплименты в ее адрес стали громче и цветистее. Наконец, после долгого и крутого подъема ее карета вскарабкалась к грозным стенам замка сеньора. Ворота замка уже были опущены, а внутри двора ее ждала толпа прислуги со своим набором приветствий и славословий.

Герцог не вышел к своей супруге из башни замка, и это Мароция посчитала дурным для себя знаком. Альбериха она встретила в приемной зале, Мароция торжественно опустилась перед ним на одно колено, он подошел и холодно поцеловал ее в лоб, после чего, взяв за руку, поднял с колен и повел ее к трапезному столу, который уже готов был удовлетворить аппетиты проголодавшейся после долгой дороги хозяйки. Супруги уселись друг против друга и, принявшись за ужин, стали молча обмениваться взглядами бывалых разведчиков.

Мароции не требовалось особой наблюдательности, чтобы прийти к выводу, что Альберих, в ее отсутствие, вновь, целиком и полностью, попал под дурманящие чары Бахуса . Лицо его было тяжело и сурово, чему способствовала и многодневная синюшная небритость. Сам герцог с течением времени все более раздавался вширь и обзаводился при этом закономерными попутными пороками и болезнями, речь его уже начинала постоянно прерываться пивной одышкой, а «аромат» перегара теперь, видимо, стал его собственным и обыденным запахом. Пока Мароция носила под сердцем ребенка, герцог на какое-то время привел себя в порядок и буквально порхал над своей женой, стараясь упредить ее желания и угодить буквально во всем. Сейчас же он, нисколько не заботясь о том впечатлении, которое он производит на супругу, мрачно, с громким чавканьем, поедал баранину, разрывая ее волосатыми пальцами с ногтями полными окрестного чернозема. Мароция с испугом и некоторой брезгливостью поглядывала на него.

За время ужина супруги обменялись всего парой фраз. Альберих поинтересовался, почему Мароция не взяла с собой Иоанна, а, получив ответ, кивнул головой, как будто услышал именно то, что ожидал. Но тут, на беду, прибыли друзья Альбериха — неразлучные Кресченций, Марк и Максим, и обстановка за столом резко оживилась. На завтра Альберих со своей компанией запланировали поохотиться в ближайших окрестностях Сполето, после чего им предстояло навестить одного мелкопоместного барона в Терни, который, по навету местного аббата, скрыл от Альбериха часть полагающейся ему, как сеньору, ренты. Друзья с громким хохотом рисовали незадачливому барону весьма мрачные перспективы на ближайшие дни, а заодно, охмелев, начали петь здравицы прекрасной жене Альбериха. Мароция благодарила их растерянной улыбкой, краем глаза подмечая, что Альберих смотрит на нее немигающим и суровым до страха взором.

Один из моментов застольной беседы и вовсе напугал Мароцию. Верзила Марк между делом поинтересовался у герцога причиной визита к нему Петра Ченчи, брата равеннского епископа, который накануне посетил Сполето. Мароция опустила глаза в стол и с большим облегчением услышала ответ Альбериха:

— Этот Петр, брат нашего рыцаря-епископа, сообщил мне о конфликте Беренгария с маркграфом Истрии Альбоином, который угрожает своим вторжением на территории Равенны и Фриуля. Наш кандидат в императоры, в своей жизни проигравший все битвы в каких участвовал пока не встретил бургундского Людовика, просил от Сполето военной помощи.

— Велико ли будет вознаграждение за наше …. простите, сеньор, за участие Сполето?

— Об этом брат Петр говорил весьма расплывчато, очевидно, полагая меня за осла, перед которым они со своим братцем заимели привычку держать какую-то морковку, то в виде каких-либо корон, то в виде каких-либо поместий. Поскольку Петр о вознаграждении говорил что-то абстрактное, помощь Сполето в действиях Равенны покамест будет также абстрактной.

Впервые за этот вечер Мароция непринужденно улыбнулась, слова герцога пришлись ей по сердцу. Но улыбка тотчас слетела у нее с губ, когда герцог повернулся к ней и сухо произнес:

— Душа моя, пройдите в свои покои, сегодня ночью я посещу вас.

Мароция удалилась, слыша за спиной только похабные шутки друзей Альбериха и грубое восхищение их ее лицом и фигурой. Альберих поддержал их шутки, и маленькая герцогиня от обиды закусила губу. Поднявшись в спальню, она, в какой-то мере успокоив свои нервы, начала методично готовиться к приходу своего супруга. На поднос были поставлены два серебряных кубка с вином, проверена и обновлена постель. Тяжело вздохнув, Мароция начала медленно раздеваться, полагая, что Альбериху наверняка захочется остаться с ней на всю ночь. Она не сомневалась, что он уже об этом похвастался своим собутыльникам, а те снабдили его бодрыми и пошлыми напутствиями. Таким образом, каждый теперь был обречен на исполнение своей притворной роли. Без цели, без желаний, повинуясь исключительно сложившимся обстоятельствам. Завтра надо будет хорошо проветрить спальню.

Взгляд Мароции устремился в распахнутое окно. Где-то там, за этим темным лесом и холмами, прятался Рим. Милый и бесконечно родной город, только за его стенами Мароция чувствовала себя в полной безопасности, только в пределах его стен она — дочь формально выборного консула — была настоящей госпожой, которую любили, вожделели и носили на руках его жители. Здесь же в Сполето, она, имея титул герцогини, ощущала себя обычной наложницей местного герцога, да к тому же ходившей всякий раз по лезвию ножа, имитируя результативность их любовных «свиданий».

Дверь отворилась и в покои тяжелой, косолапой поступью вошел Альберих. Он хмуро взглянул на свою жену, успевшую к тому моменту забраться под шелковую простыню, и начал сбрасывать с себя одежды, распространяя по опочивальне малоприятный коктейль из перегара, своего и конского пота, а также влажных сапог. Мароция потянулась к столику за ароматизирующими маслами, достала их, и, подойдя к герцогу сзади, начала интенсивно втирать эти масла ему в тело, стараясь доставить тому удовольствие, но более всего преследуя, тем самым, цель перебить неприятные запахи. Не дождавшись завершения, Альберих потянулся к столику с кубками. Залпом осушив кубок он протянул второй Мароции. Она тянула вино медленно, исподлобья разглядывая герцога, и что-то в его поведении наблюдательной красотке решительно не нравилось.

— Скучала ли ты по мне, Мароция? — неожиданно спросил Альберих.

— Конечно, мой кир. И я рада...

— Почему тогда ты так долго не приезжала?

Мароция защебетала затверженную ею заранее речь, в которой живописала проблемы, возникшие со здоровьем у нее и маленького Джованни, а также необходимость помочь отцу в Риме и невозможность отказать просьбам папы Анастасия в его переписке с Константинополем и отражении хитроумных атак, чьи истоки, как правило, рождались в недрах равеннской епархии. Не дослушав до конца, Альберих мрачно и назидательно заявил:

— Жене не должно столько времени проводить вдали от своего мужа. Если, конечно, у супругов есть заинтересованность в сохранении отношений. Отныне я запрещаю вам, душа моя, столь длительные отлучки, любой ваш отъезд будет возможен только после моего разрешения.

— Но, мой кир, я старалась для нас обоих…

— Кажется, я достаточно ясно выразился.

— Как скажете, мой кир, — ответила Мароция, но сердце у нее заныло. Она поклонилась герцогу, тот грубовато притиснул ее к себе и впился губами в ее губы.

В своих ласках герцог был резок, энергичен и не лишен склонности к садизму. Однако, это были как раз те немногие черты, которые нравились бесстыдной его супруге. Как знать, не будь Альберих лишен своей мужской силы, быть может, их союз с Мароцией имел бы тогда, на зависть всей Италии, шансы на долгие, страстные и плодовитые отношения. Но проклятье Агельтруды было необоримым, и герцог, отпихнув от себя жену и выругавшись, вновь обратился за вином.

В спальне было слышно только громкое бульканье жидкости, исчезающей в мощной глотке герцога. Когда он закончил пить, супруги встретились взглядами и Мароция внутренне содрогнулась, подметив в мутных глазах Альбериха пропажу последних зарниц разума.

— Ты обманула меня, — наконец изрек шатающийся Альберих.

— Вам не в чем меня упрекнуть, мой кир…

-Ты обманула меня, стерва! — дыхание Альбериха становилось все шумнее, он напоминал в этот момент роющего грунт быка перед растерявшимся матадором, — ты со своей матерью-шлюхой, вы оба обманули меня!

Внизу все это время раздавались песни бравых друзей Альбериха. Но вопль герцога заставил их замолчать и прислушаться. Это прошло мимо внимания как самого Альбериха, что неудивительно, так и мимо парализованной страхом Мароции.

— В чем мой обман, Альберих?

— В чем обман? — повторил герцог, тупо вращая пьяными глазами и как будто и в самом деле припоминая, — вы обманом проникли в мой дом. Вам нужен был только он, все остальное ложь, ложь и ложь!

— Мы прямо сказали вам все наши желания и планы. Вы согласились на это.

— Согласился? Да, я согласился! Потому что вы ….. ведьмы, вот вы кто!

Мароции нечего было сказать. В такой ситуации оставалось только надеяться на то, что мало что соображающий сейчас человек поскорее лишится последних сил противостоять парам Бахуса. Но Альберих был слишком силен и не сдавался. Громко икнув, он замер с расширившимися глазами и Мароция, догадавшись, что сейчас последует, попыталась подвести его к окну, чтобы это случилось не в спальне. Альберих оттолкнул жену так, что та упала на пол. В следующий момент герцога вырвало на пол.

— Ты хотела выбросить меня в окно, грязная подстилка?— взгляд Альбериха на мгновение прояснился, а затем его глаза вновь наполнились винной мутью.

Мароция задрожала от ужаса. Герцог приближался к ней , его огромные пальцы с хрустом начали сжиматься в кулаки.

— Слуги, люди, сюда! Скорей! Пожар! — истошно завопила несчастная герцогиня, холодея от одного немигающего взгляда Альбериха.

Спустя мгновение, по деревянной лестнице, ведущей к ним, послышался лихорадочный топот нескольких пар ног. Едва в проеме двери появился первый запыхавшийся, Альберих грозно рявкнул:

— Пошли прочь! Здесь все в порядке! Первого, кто сунет свой нос сюда, разрублю пополам!

Лестничный проем вновь огласился топотом ног. Слуги удирали едва ли не с большей скоростью, чем шли сюда. Между тем Мароция спиной уперлась в ледяную каменную стену, и, инстинктивно отшатнувшись от нее, оказалась лицом к лицу с мужем.

— Милая семейка, благородная семейка. Вы решили одурачить меня и завладеть моим герцогством?! — и он нанес Мароции страшный удар в лицо.

Та отлетела к углу спальни. Альберих подскочил к ней и ударил ее ногой в живот.

— Где ваш ублюдок? Подайте мне его сюда, и я выброшу его при вас в окно! — ревел Альберих. На мгновение вспомнив, что маленький Иоанн на свое счастье остался в Риме, он заорал еще сильнее, — Так вот почему вы его прячете от меня! Мерзкая шлюха и дочь шлюхи! Я уничтожу всех вас!

И он бил и бил свою жену ногами, а та, закрыв руками лицо и свернувшись калачиком, чтобы защитить живот, оглашала стены опочивальни жалобными стонами. Рассчитывать на помощь слуг ей уже не приходилось, слыша яростные вопли своего сюзерена, те предпочли за благо спрятаться как можно дальше от него.

Видя малый результат своих ударов, Альберих взял паузу. Тяжело дыша, он кружил вокруг, лежавшей на холодном и грязном полу, обнаженной Мароции и время от времени сыпал в ее сторону и сторону ее семьи самые изощренные ругательства. Мароция же не переставая выла, не отнимая от лица руки, ее тело сотрясалось от судорог боли и страха.

Наконец, садист сообразил, что ему надо сделать. Он запустил свою руку в пышные черные волосы своей жены и, намотав их на кулак, резко дернул. Мароция, всхлипнув, начала подниматься к нему. Отпустив ей волосы, он одной рукой оторвал ее руки от лица и завел их над ее головой. Мароция смотрела на него и умоляюще, и зло.

— Не смей! Не смей! — шептали ее разбитые губы, а ее черные зрачки стали наливаться чернилами лютой ненависти.

— Кто может запретить мне? — прогремел Альберих и занес над женой свой громадный кулак.

Мароция зажмурилась, но удара не последовало. Кто-то двумя руками держал герцога за руку. Альберих в ярости обернулся и увидел Кресченция.

— Ты? Пошел прочь!

— Альберих, что ты делаешь? Она же дочь Теофилакта!

— Плевать! Я уничтожу их всех!

— Где твой разум, Альберих?! Ты погубишь всех нас!

— Это не жена моя, это шлюха, которую старая шлюха, ее мать, подложила мне в постель, чтобы оттяпать мое герцогство!

— Если до Теофилакта дойдет слух, что ты сделал с его дочерью, через седмицу этого герцогства у тебя не будет точно!

— Это мы еще поглядим!

— Против тебя пойдет сам Рим и папа!

— Плевать мне на этого сосунка с крестом!

— Но жителям Сполето и твоим вассалам будет далеко не наплевать, если их постигнет отлучение. Опомнись, что ты делаешь?! Тебе не поможет никто, никакой Беренгарий не вступится за тебя и через седмицу, слышишь, через одну седмицу мы все сложим свои головы.

Альберих отпустил Мароцию и отошел к ложу, где оставалась бутыль с вином. Запрокинув голову, он жадно вливал в себя благодатную жидкость, несущую успокоение его растревоженной душе.

— Знайте, мой друг, все равно об этом все узнают. Я растил ублюдка, Иоанн не мой сын, эта шлюха нагуляла его где-то в Риме.

— Откуда ты знаешь, Альберих?

— Я знал это от них и еще до свадьбы.

— Отчего же ты тогда согласился, безумный?

Альберих дурашливо расхохотался.

— Потому что они мне наобещали райские кущи невиданные, если я только пущу эту тварь к себе, — к Альбериху невероятным образом вернулось сознание. Он уже вовсю корил себя за то, что выболтал тайну рождения первенца Мароции. Хорошо хоть имя настоящего отца не успел произнести.

— Не буду расспрашивать тебя далее, друг мой, но она в любом случае сейчас твоя законная жена.

— Жена? Да, жена, спасибо, что напомнил мне, мой верный друг. С некоторых пор я начал забывать про то, что у меня есть жена. Жена, мой друг Кресченций, обычно заведует твоим домом, сопит у тебя ночами под мышкой и раздвигает свои ноги исключительно перед тобой. Моя жена замечательно владеет всеми талантами с тем только отличием, что она готова их демонстрировать доброй половине Рима, но не передо мной. Папский братец Петр мне тут поведал кое-что о ее римских подвигах, шлюхи в неаполитанском порту, по сравнению с ней, сущие монашки.

Мароция, услышав про Петра, громко охнула и замотала головой, отгоняя от себя страшную мысль о том, что не кто иной, как ее мать, намеренно спровоцировала Альбериха на сегодняшнюю истерику. Неужели это месть за то, что она не позволила стать папой ее любовнику?

— Мессер герцог, возьмите себя в руки, — твердо сказал Кресченций, и Альберих пристыженно замолк, — вы для меня всегда являлись образцом рыцарства и мужественности и я теперь не верю своим глазам!

— Не верь Кресченций, я сам здесь уже ничему не верю!

— Да, ваша жена поступила с вами подло и ее следует наказать. Да, ее сын не будет иметь никаких прав на герцогство и, если надо, я сам буду свидетельствовать против него. Но Господь милостив и еще, быть может, даст вам сына от женщины, которую вы возжелаете.

— Увы, мой дорогой Кресченций, мои грехи настолько тяжелы, что Господь в наказание мое отнял у меня все силы, необходимые для этого.

Большим сюрпризом для Кресченция эта весть не стала. В свое время он удивился куда больше, когда узнал, что Альберих с женой ждут ребенка.

— Так значит эти дурные сплетни о вас, все правда?

— Увы, мой друг, увы, — вздохнул Альберих. В этот момент взгляд его упал на крадущуюся к своей одежде Мароцию и он вновь завопил, указывая на нее, — но сын этой дряни никогда не будет править в Сполето!

— Да, вы можете развестись с женой, — поддакнул Кресченций.

Мароция, вдруг гордо выпрямившись, подошла к мужчинам. Она по-прежнему была совершенно обнаженной, но ничуть не смущалась присутствия постороннего сеньора, а, напротив, с презрительным вызовом бросала на того взгляд.

— Развод семейства герцога Сполетского может произойти только тогда, когда этого захочу я, и только я!

Альберих в ярости кинулся на нее, и Кресченцию вновь пришлось повиснуть у него на руках, иначе бы Мароции пришлось худо. Отбежав в сторону, она принялась быстро одеваться, бросая в стороны мужчин отрывистые фразы, разбивавшиеся на фрагменты презрительным, дрожащим смехом.

— Интересно, и что за обстоятельство озвучит наш доблестный милес Альберих в качестве повода, достойного для развода?

Рычание в ответ.

— Скорее это я имею право подать на развод, ибо супруг мой не в состоянии выполнять свой долг. И тогда, о да, об этом узнают все!

Новая попытка Альбериха прорваться к своей жене закончилась очередной неудачей.

— И развод ваш должен будет одобрить папа. А наш новый папа это никогда не сделает. И знаете, почему? — сказала она, и, не закончив одеваться, вновь бесстрашно подошла к мужу и его товарищу.

— Потому что папа Анастасий главный герой моих римских подвигов, которых тебе не повторить, — произнесла она, глядя в лицо Альбериху и кривя в улыбке свои окровавленные губы.

Кресченций не понял слов Мароции, он только пробормотал:

— Я слышал, Альберих, что Его Святейшество и в самом деле, будучи обязанным Мароции своим выдвижением, ничего и никогда не сделает ни против нее, ни против ее отца.

Альберих же был просто сражен новым поворотом дела.

— У меня есть один вопрос к моей жене. Кресченций, оставь нас!

— Не уходите, мессер Кресченций! Я не забуду вашей милости! — от напускного бесстрашия Мароции вновь не осталось и следа.

— Мой друг, — обратился Кресченций к Альбериху, — я уйду, если ты мне пообещаешь, что не тронешь ее и пальцем. Постарайся сдержать себя иль отыщи для нее наказание, не связанное с избиением и уж тем более со смертью. Иначе ты погубишь себя и нас.

— Не беспокойся, Кресченций, я не трону ее. Я вижу, она пришлась тебе по сердцу. Эта шлюха действительно само очарование. Очарование и разврат. Я с удовольствием услышал бы, как хрустят позвонки ее прекрасной шеи, увидел бы, как умоляюще смотрят ее глаза в свой последний миг, но …. Иди, и за нее не беспокойся.

Кресченций действительно, на протяжении всей этой сцены, время от времени исподтишка бросал на супругу своего друга оценивающие взгляды, и оценка эта была, признаться, чрезвычайно высокой.

— Я буду рядом. Держите же себя в руках, — сказал Кресченций и оставил супругов наедине.

Альберих подошел к Мароции. Та нашла в себе смелость ответить на его пронизывающий взгляд глазами полными решимости и отчаянной отваги. Альберих в итоге не выдержал и отвернулся.

— Благодари Бога и Кресченция, змея, что я не содрал с тебя твою мерзкую кожу.

— Благодарю Бога и Кресченция, — спокойным голосом постаралась ответить Мароция. У нее это не очень хорошо получилось.

— Я правильно понял, что папа Анастасий делит с тобой свое ложе?

— Правильно.

— И не только он?

— Только тот, кого я возжелаю, — сдерзила Мароция, почувствовав, что герцог теряет инициативу.

Альберих отвернулся от нее. Он присел на кровать и обхватил голову руками пытаясь сосредоточиться. По всему выходило, что Мароция все это время продолжала действовать согласно их планами, то есть в интересах Сполетского дома. Пути осуществления этих планов она, конечно, выбрала своеобразные, что и говорить, но с другой-то стороны разве был вариант подобраться к Святому престолу по-другому? А он, глупец, поддался на козни братьев Тоссиньяно и испортил все. Или еще не испортил ? А надо ли пытаться их восстановить, ведь его голову отныне украшают такие рога, что не в каждую дверь войдешь?

— В свою очередь я могу задать вам вопрос, мессер герцог?

Альберих махнул на нее рукой.

— Чего просил у вас Петр Ченчи?

— Он говорил о необходимости держать вас вне Рима, ибо там вы начали вести распутную жизнь, отдавая свое тело не только патрициям города, но и путаясь с простолюдинами.

— Он упоминал о моей матери?

— Именно от нее и исходила эта просьба.

— А не думаете ли вы, кир, что это желание убрать меня из Рима как-то связано с тем, что я и мой отец не дали Тоссиньяно победить на прошлых папских выборах?

— Как знать, как знать.

— А знаете ли вы, что в день нашей свадьбы Петр Ченчи, в присутствии своего благочестивого братца и по его указке, совершил насилие надо мной, вашей супругой?

Брови Альбериха взмыли вверх.

— Чтооооооооо? — реакция герцога оказалась на удивление скоротечной, — а впрочем, меня уже ничто не удивляет. Я женат на потаскухе, которой пользуется всякий, кто пройдет мимо, и только я один не могу не владеть ею, ни, как теперь оказывается, даже забить ее до полусмерти.

— Вас устраивает то, что это происходило в вашем замке?

— Я запомнил ваши слова, Мароция, и при удобном случае расправлюсь с этим Петром, уж не волнуйтесь. Вот только мстить буду не за вас и не за вашу честь, которой у вас отродясь не было, а за поругание, нанесенное этим стенам.

— И давно вы так трепетно относитесь к этим стенам, чья настоящая хозяйка и лишила вас прелестей Эроса?

Лицо Альбериха исказилось от злобы, и он ответил Мароции только ругательствами.

— Я пошлю за вашим сыном, Мароция и тогда поглядим, как смело вы будете продолжать петь!

— Напрасные старания, супруг мой. Моим слугам в Замке Ангела отдан приказ не отдавать Иоанна ни в чьи руки, кроме моих и моего отца. Даже мать моя не поможет вам, а уж если вы расправитесь с братом ее любовника, то и подавно. Она, как видите, ради этого епископа, пожертвовала собственной дочерью.

— Правда, правда, она само воплощение мерзости и коварства!

— Она идет к своей цели и никакие препятствия не остановят ее. Полезное качество для тех, кто вместе с ней, и ужас для тех, кто оказывается у нее на пути. Сейчас на ее пути я.

— Вы пытаетесь разжалобить меня?

— Ничуть, мессер супруг. Но у меня есть своя цель и в какой-то момент мне показалось, что мы можем идти к ней вместе.

— И какая это цель? Лишать девственности всякого, кто по неосторожности займет трон Апостола Петра? Здесь я вам не помощник, а поэтому требую от вас только одного — развода и лишения вашего сына прав на сполетское герцогство.

— Этого не будет, — твердо сказала Мароция. Лицо Альбериха проявило явные признаки новой волны ярости, захлестнувшей его, но он сдержался.

— Я не держусь за брак с вами, но, что скрывать, своему сыну я намерена оставить герцогство. Не для того я сейчас отведала крепость ваших рук, не для того я два года назад пошла за вами под венец, чтобы вот так просто отойти от вас в сторону. И не вращайте так глазами, вам меня не запугать. Не в ваших интересах доводить до чужих ушей ваши семейные проблемы. Вы станете посмешищем в их глазах, а герцогский трон станет после вашей смерти вожделенным объектом охоты ваших соседей. Впрочем, может быть, это случится гораздо раньше, когда вы потеряете поддержку Рима и Беренгария, а годы начнут брать свое.

— И что, под этим предлогом вы предлагаете простить вас? Может осыпать, вас, милейшая дрянь, еще подарками и поцелуями? Мне надлежит теперь опасаться вас — зная таланты вашей семьи, я даже удивлен, что вы мне до сих пор не подсыпали мышьяк. Да я скорее соглашусь разделить герцогство со своими друзьями и потомством их, чем позволю править вашему бастарду, и Небеса, уверен, меня в этом только поддержат!

Альберих запнулся, осененный мыслью, затем он хищно взглянул на съежившуюся под этим взглядом Мароцию и глаза его победоносно сверкнули.

— Я знаю, как наказать тебя, грязная потаскуха! За весь твой обман, за весь твой смех, которым ты наверняка давилась, одурачивая меня! Кресченций!

В дверях показалась круглая голова Кресченция.

— Зови Марка и Максима! Немедленно!

Через несколько минут вся троица неразлучных друзей герцога с шумом ввалилась в спальню. Марк и Максим на ходу при этом надевали на себя свои железные шлемы и опоясывались мечами, очевидно, готовясь к новым приключениям, задуманным своим неугомонным сеньором.

— Ну, это лишнее, Марк. Сегодня не будет крови, разве может быть совсем чуть-чуть, если вы проявите чрезмерное усердие. Сегодняшняя ночь свежа и более прочего располагает к любви.

Марк и Максим дружным «ого!»» поддержали настрой герцога. Все же Марк заметил:

— И где нас ожидают приключения?

— А прямо здесь, Марк. Не сходя с этого места.

— Как здесь? Это же покои вашей жены, синьор.

— Жены? — переспросил Альберих, — жены? Ааа, вы верно имеете в виду это существо, которое у меня поселилось здесь не так давно? Да, кстати, вот она! — откидывая занавески балдахина, продолжал он, демонстрируя всем сидящую на кровати Мароцию, которая начала догадываться о затее своего мужа.

— Мои друзья, мои верные друзья, — продолжал Альберих, — я провел с вами бок о бок столько битв, вы позволяли мне уничтожать врага, не опасаясь быть пораженным в спину, ибо я всегда знал, что кто-нибудь из вас в этот момент верно и надежно прикрывает ее. Мы с вами спали под одной простыней, ели из одного очага и, как собаки, зализывали друг другу раны. Я люблю вас, мои друзья, вы единственное, что есть у меня, единственные, кто предан мне, так неужели есть чего-то такое, что я бы не подарил вам? Сегодня я подарю вам ее!

Он подошел к оглушенной его словами Мароции и с треском разорвал на ней тунику.

— Хороша, правда, Марк? Хороша, правда Кресченций? Видели ли вы, ценители шлюх от Неаполя до Ивреи, когда-нибудь и где-нибудь столь совершенное тело? Возьмите его, не бойтесь, оно жаждет мужской любви и ласки, но ваш господин не может в этом помочь ей, ей до сего дня помогали кто угодно, но не я, а я хочу, что, если бы кто возжелал далее владеть ею, то это были бы только вы, мои верные, замечательные соратники!

Туповатые и нещепетильные Марк и Максим, кривя на своих лицах, по которым пару раз успел погулять чей-то меч, страшные улыбки, начали медленно приближаться к Мароции. Кресченций же шагнул к Альбериху.

— Быть может это плохая затея, мессер, — сказал он.

— Тебе и это не по сердцу, Кресченций? За стенами Сполето мне нечего бояться, а в Рим меня теперь, увы, и так позовут не скоро, но я не буду чрезмерно злить этих чванливых свиней, их распутная доченька останется жива и продолжит есть мой хлеб с моего позволения и делить ложе с тем, с кем я ей укажу. Вы только не бейте ее сильно, олухи, и не рвите ей рот, в остальном дочь Теофилакта с благодарностью воспримет ваши ухаживания и, главное, не расскажет об этом никому. Иди же, Кресченций, я знаю, она понравилась тебе, уверен, она также оценит твою силу.

Трое мужчин уже жадно тянули к Мароции свои руки, когда та резко вскочила. Глаза ее излучали дикий темный огонь.

— Обещаю каждому, кто коснется меня этой ночью, что не пройдет и двух лет, как Сатана заберет ваши души из этого мира! А мои потомки будут мстить за меня всему вашему роду до его полного пресечения!

Суеверный ужас заставил мужчин остановиться и начать покрывать себя крестными знамениями. Ничего более не боялись в тот век, как проклятия жертвы. Однако громовой голос Альбериха вернул насильникам смелость.

— Чего вы окаменели, глупцы? Перед вами, в конце концов, не ее мать, чье чародейство многим известно и кого действительно можно было опасаться! А что до ее пустопорожних слов, так неужели вы рассчитываете на лучшую участь, неужели вы всерьез думаете, что вас, по завершении ваших дней, будет ждать святой Петр с ключами и пением осанн? Ну же, Марк, не робей, в свое время я не позволил тебе насладиться Агельтрудой, но, согласись, я сегодня возвращаю долг с процентами! Вперед же, друзья мои, и покажите проголодавшейся гетере свою удаль!

Мароция вскинула на него настолько страшный взгляд, что даже железный Альберих на мгновение смутился.

— А с тобой я расправлюсь собственноручно! — только и успела крикнуть она, прежде чем была погребена под мощными волосатыми спинами сполетских баронов.

Альберих, храбрясь, хмыкнул, и, не отрывая взгляда от разворачивающейся перед его глазами сцены, налил себе вина. Он чувствовал себя вполне отмщенным. Завтра он пораскинет мозгами о том, что ему надлежит делать по отношению к родне Мароции, к папе Анастасию, ко всем остальным высокопоставленным сеньорам, окружавшим его владения. Отдельный счет теперь предстоит выставить братьям Тоссиньяно, которые в благодарность за его гостеприимство осквернили его замок. Но это завтра. А сейчас змея, обманом проникшая в его дом и завладевшая его саном, получала заслуженное наказание. Все трое его друзей отлично знали толк в этом, и сейчас он только лишний раз убеждался.

Прошло более часа, прежде чем благородные сеньоры во главе со своим сюзереном, хохоча и обмениваясь гнусными впечатлениями, покинули спальню Мароции. Она еще долго лежала без движения, взгляд ее был устремлен в окно, единственным ее желанием было сейчас выпорхнуть из этого проклятого замка и птицей полететь туда, за темный горизонт, где раскинулся на семи холмах ее любимый Рим, где сейчас спят и видят сны ее друзья и поклонники, когда-то горячо клявшиеся носить ее на руках и обещавшие кинуть к ее ногам все дары этого мира за один целомудренный поцелуй, за одно ласковое слово. «Рим! Как скоро я увижу тебя вновь? Буду ли я по-прежнему счастлива в твоих стенах? Каковой я теперь предстану пред тобой? Примешь ли ты меня?»

Она очнулась после своего долгого полузабытья. Скорее вниз, скорее к купелям, немедленно избавить свое тело от присутствия принесенной грязи! Но, чтобы спуститься вниз, надлежало пройти через гостиную залу, а судя по глухому рокоту, поднимавшемуся оттуда, хозяин с гостями и не думали ложиться спать. Но оставаться здесь, и каждой клеткой кожи продолжать ощущать свое унижение, было просто невыносимо. Обернув себя простыней и захватив чистую одежду, Мароция начала спускаться вниз. С ее появлением игра мужчин в кости, равно как и их беседа, прервалась. Все четверо молча смотрели, как их недавняя жертва скользила вдоль стены, не спуская с благородных мессеров своих черных адовых глаз и бормоча под нос проклятия. Ни слова не было произнесено ими, пока Мароция не выскользнула во двор. Там оскорбленная герцогиня отыскала мирно дремавшую в компании с поваром свою постельничую и приказала ей приготовить купель. Служанка сильно удивилась ночным странностям своей молодой госпожи, но перечить, естественно, не стала. Пока купель готовилась, то есть наполнялась водой и грелась над спешно разведенным костром, Мароция прошла в маленький домик, предназначенный для переодевания.

Бытовые хлопоты отвлекли ее душу, но сейчас она вновь осталась наедине с собой и воспоминания о предательстве и оскорблении начали немилосердно травить ее. Взгляд Мароции упал на большое оловянное зеркало, висевшее возле двери. До рождения стеклянных зеркал оставалось еще три столетия, да и среди своих современных собратьев это зеркало явно не могло претендовать на лавры лучшего. Если к этому присовокупить еще тусклое мерцание нескольких свечей, плававших в масле возле него, то не будет странным, что данное творение миланских кузнецов отображало окружающий мир по-своему, не считаясь ни с чьим авторитетом. Увиденное поразило и разозлило Мароцию — с шершавой оловянной поверхности на нее смотрела ее мать.

Сколько раз в детстве Мароция, разглядывая себя в зеркале, радовалась и гордилась своим сходством с матерью. С рождения она старалась во всем походить на нее, копируя ее манеры, походку, словесные обороты, учась смеяться так, как она, сердиться так, как она, приказывать своему двору совершенно в точности, как делала ее мать. Но сейчас, увидев ее черты, Мароция почувствовала в своей изорванной в клочья душе прилив самой жесточайшей и черной ненависти. В сознании метеором пролетели обрывки ее унижения на свадьбе и сегодняшнее надругательство. Все, все это, так или иначе, произошло по инициативе ее матери, она знала, не могла не знать, что уготовили для ее дочери ее любовник со своим братом, не могла не понимать, на что обрекает свою дочь, отправляя ту в Сполето. Накануне приезда Мароции здесь был Петр Ченчи и кто, как не он, должным образом довел до кипения ее вспыльчивого и неразборчивого мужа? Кто, как не Иоанн, рассказал своему брату, как именно надо расправиться со стоявшей у них на пути соперницей? Кто, как не мать, должна была защитить ее и не позволить никому из всех этих высокопоставленных прелатов и рыцарей осквернить ее тело?

Мароция вышла из домика-флигеля и подошла к расположенной неподалеку овчарне. Очень скоро она нашла то, что искала. Вернувшись во флигель, она встала перед зеркалом и решительным жестом щелкнула принесенными овечьими ножницами. Черная теплая пелена упала к ее ногам. Никогда, никогда она больше не будет похожа на свою мать!

Зло усмехнувшись, она собрала в копну свои опавшие волосы, вышла из банного домика и передала их оторопевшей постельничей:

— Лиутберга, передай это моему господину! — сказала она, заранее представляя, какой ужас при виде такого подарка обуяет сеньоров, славных детей своего темного века.

Эпизод 14. 1666-й год с даты основания Рима, 1-й год правления базилевса Александра

(сентябрь 912 года от Рождества Христова)

Следующим днем Мароция была предоставлена самой себе. Альберих со своими приятелями шумно укатил на охоту, с которой вернулся затемно. Весь день Мароция провела в тяжелых раздумьях, пытаясь найти возможность выбраться из Сполето. Очень быстро она поняла, что находится в положении мало чем отличающимся от заключения, герцог отдал своим людям приказ ни под каким видом не выпускать свою жену за пределы замка. Верных людей вокруг нее практически не было, в лучшем случае молчаливо сочувствующие служанки, от которых было мало толку. Можно было, конечно, рассчитывать, что, рано или поздно, о ее судьбе осведомится сам Теофилакт, но Мароция догадывалась, что на сей счет ее мать уже позаботилась и не исключено, что отца еще долго будут потчевать мнимыми вестями от дочери, пребывающей в счастливом замужестве за общим другом их семьи. Перебрав все варианты, Мароция постепенно пришла к неутешительному выводу, что бежать отсюда можно лишь только путем подкупа или обольщения кого-то из слуг Альбериха и она, не откладывая дело в долгий ящик, начала внимательно изучать каждого холопа, снующего по двору, пытаясь составить его психологический портрет и оценить готовность к авантюрам. Всю вторую половину дня она провела в дворовых хлопотах, пытаясь разговорить каждого из своих слуг, собирая по каждому из них максимум возможной информации, а заодно деловито и так, чтобы слышали все, намечая самой себе задачи по приведению принадлежащего ей замка в божеский вид.

На следующий день Альберих с друзьями остались в замке, и Мароции пришлось просидеть весь день в своей спальне, холодея всякий раз, когда звук скрипучих сапог сеньоров приближался к винтовой лестнице, ведущей к ней. Ей казалось невероятным повторение недавнего кошмара, ставшего, по ее мнению, результатом пьяной истерики, случившейся с герцогом. Разумеется, она не надеялась на прощение со стороны Альбериха, но и характер наказаний для нее, как она считала, должен был уже быть другим. Возможно, так бы и случилось, найди Мароция в себе силы спуститься к герцогу, покаяться на коленях перед ним и дать клятву не нести в себе ничего против своего господина. Однако, этого не произошло и ближе к вечеру вся честная компания Альбериха, изрядно нагрузившись вином, шумно ввалилась к ней в спальню.

Несколько секунд собутыльники мутными недоуменными глазами обозревали сжавшуюся фигуру Мароции, замеревшую на кровати. Они впервые видели ее с короткой прической, благодаря которой глаза Мароции приобрели еще большую выразительность, а сама Мароция словно вернулась в девичество.

— Пожалуй, так тебе даже лучше, — сподобился на комплимент Альберих и зычно рыгнул.

Друзья шумно подтвердили свой восторг произошедшими с ней изменениями и окружили ее. Их намерения были предельны понятны. А ситуация для несчастной абсолютно безвыходной. Мароция послушно приняла из рук насильников кубок с вином, легла на свое широкое ложе и закрыла глаза. Ни мольбы, ни слез, ни проклятий от нее благородные сеньоры в этот вечер так и не услышали.

Следующие два дня Альберих отсутствовал, Мароции никто не досаждал, и она упорно искала возможности побега. Пару раз она рискнула, наконец, обратиться к слугам, чей разбитной вид давал ей определенные надежды на помощь. Однако ее постигло глубокое разочарование. Герцог Альберих был скор на расправу, и никто не отваживался помочь его пленнице, какие бы деньги она не сулила и какие прелести земных наслаждений не обещала. Мало того, желая услужить своему сеньору и рассчитывая на его благодарность, эти слуги не замедлили о попытках их подкупа поставить в известность мажордома замка, который, в свою очередь, головой бы отвечал перед герцогом, если бы Мароции удалось бежать. Мажордом в ответ на это немедленно собрал весь двор на сход и громогласно, чтобы могла слышать сама герцогиня, запретил, под страхом порки, слугам-мужчинам разговаривать с Мароцией. Еще одна лазейка захлопнулась.

У герцогини по зрелому размышлению оставалась лишь одна возможность, если и не бежать, то хотя бы довести до сведения Рима свое нынешнее положение. Эта возможность заключалась в посещении замка кем-то из посторонних путников или же вездесущих путешествующих монахов. Но покамест единственными посетителями замка были только несносные приятели Альбериха, которые вернулись со своим сюзереном в Сполето на третий день.

Уже по шуму, раздававшемуся из гостиной залы, по нестройным песням подгулявших гостей, Мароция поняла, что, скорее всего, все они закончат свой день у нее в спальне. И она решила сменить тактику.

Прошло немало времени, и дело было уже недалеко до полуночи, когда пьяная компания, предводительствуемая герцогом, громогласно живописующего пороки своей жены, вновь появилась у Мароции. И снова гости замерли в удивлении на пороге, ибо та ждала их уже абсолютно обнаженная, с кричащим макияжем из арабских красок на лице и на теле, а также вызывающе плотоядной улыбкой.

— Ну, где же вы пропадаете, мессеры, я вас так заждалась?! Мое тело томится и горит в ожидании вашей энергичной ласки и вашей трепетной, мужественной плоти. Идите же ко мне, чтобы вознести Венере наши благодарные жертвы!

Мароция изголодавшейся кошкой извивалась на ложе, лаская себя и сжигая своим взглядом оторопевших самцов.

— Что же вы медлите, благородные рыцари?! Разве не достойно тело мое любви вашей, разве покинула вас ваша сила и мне не ждать сегодня наслаждения, к которому я оказалась, наконец, готова и прелесть которого я оценила? Возьмите же меня вы все и одновременно!

Наконец, на лицах гостей заиграли глуповатые хищные ухмылки. Марк, радостно загоготав, первым кинулся к герцогине, за ним последовали остальные. Только Альберих остался у порога, лицо его постепенно начало заливаться краской ярости.

В считанные минуты супружеское ложе герцогов Сполетских превратилось в великое амурное ристалище. В Мароцию словно вселился бес и она яростно заводила гостей, а те старались ни в чем не уступить ей в разнузданности. Альберих все более мрачнел. Его друзья на какое-то время забыли о его существовании, с воодушевлением и явным удивлением пустившись в неведомые им игрища. Время от времени кто-то из них бросал в воздух яркие по своей сути, но похабные по содержанию похвалы в адрес шальной герцогини, раскрывшей перед ними незаурядные таланты. Мароцию такие комплименты только подзадоривали, она требовала от благородных сеньоров еще сильнее унизить свое тело, ставшее ей вдруг таким отвратительным. Внезапно все пространство спальни покрыл громовой голос Альбериха:

— Вон отсюда! — заорал он своим друзьям, в своих шалостях напрочь забывших о том, с кем они имеют дело. Друзья, кое-как схватив в охапку свое исподнее, кинулись опрометью прочь.

Альберих подошел к своей жене. Та с ненавистью смотрела на него. Герцог с могучим размахом отвесил ей мощную оплеуху и вышел. Мароция приподнялась со своей постели, ощупала вновь разбитую губу, яростно размазала кровь по своему лицу и злобно прошептала:

— Пусть так, спасибо за ласку, дорогой. Но теперь, я думаю, вы ко мне больше не придете.

Приятели Альбериха покинули Сполето этой же ночью, ибо герцог был вне себя. Всю ночь Альберих расхаживал по гостиной, выкрикивая смачные проклятия в адрес всего человечества, и, как верблюд перед долгим переходом, вливая в себя вино, кубок за кубком. Следующий день он провел в страшных и позорных похмельных мучениях, и слугам пришлось даже вызвать лекаря, чтобы тот отворил герцогу его пьяную кровь. На третий день утром в замок прибыл гонец из Равенны. Мароция от досады прикусила губу, увидев его. Любому другому она с готовностью поведала бы о своих мучениях, но только не курьеру Иоанна да Тоссиньяно. Через час после прибытия гонца, в спальню Мароции пришел Альберих. Не глядя на жену, он пробормотал:

— Вести зовут меня на север, король Беренгарий просит моей помощи. После моего прибытия мы обсудим, как нам быть дальше. Более тебя никто не тронет.

Альберих не врал. Гонец из Равенны на самом деле привез ему письмо от Беренгария. Не слишком успешный в баталиях король вновь просил помочь ему разобраться со вздорным Альбоином, маркграфом Истрии, который, нахраписто и заведомо искушая судьбу, овладел несколькими небольшими замками вокруг Пентаполиса и Равенны. Взамен Беренгарий и епископ Равенны обещали Альбериху весьма щедрое вознаграждение и настоятельно просили поторопиться. Дело в том, что одновременно с этим епископ бомбардировал Рим настойчивыми письмами, в которых он упрекал молодого папу Анастасия, что тот медлит с императорской коронацией Беренгария, вследствие чего, по мнению Иоанна, окрестные вассалы не испытывают к королю никакого почтения. Папа же отвечал им затверженным, еще совместно с Мароцией, текстом, что императором, помимо обладания кровью Каролингов, надлежит быть великому монарху и достойному воину, что Европа и без того уже имеет императором человека, покрывшего себя позором воинских поражений, имея в виду Людовика Слепого, и что кандидатура Беренгария может быть рассмотрена папой не ранее, чем тот наведет порядок в землях папского Пентаполиса. И, как бы невзначай, в довесок, папа даровал особые привилегии епископам Павии и Верчелли, давно уже фрондирующим с равеннским епископатом. На все на это Иоанну крыть было нечем и посему ему с Беренгарием спешно потребовался отважный и смелый Альберих.

Мароция на долгие дни стала полновластной хозяйкой замка. За стены крепости ее все также вежливо, но твердо не пускали, но в ее пределах она могла себя чувствовать настоящей герцогиней Сполето. Придя к выводу, что расположить к себе сердца дворни она сможет только после долгой и кропотливой обработки, она с видимым воодушевлением принялась за благоустройство своего замка. Дворня герцога, настроившаяся уже было, в отсутствие своего сеньора, на несколько дней безделья, потешно засуетилась, во всех закоулках запущенного замка закипела работа. Пришедший в эти дни с наставлениями и добрым словом отец Константин, пресвитер базилики Сан-Сальваторе, немало изумился увиденному. С его слов, до Мароции так вдохновить сполетскую чернь на трудовые подвиги удавалось только святому Исааку Сирийскому , который однажды оставил в саду своего монастыря лопаты, а грабители, той же ночью посетившие с темными целями монастырь, вместо своего первоначального замысла принялись увлеченно возделывать грядки.

Прежде всего, Мароцией был отдан приказ местным кузнецам на время бросить ковать доспехи и мечи сполетским сеньорам, а изготовить длинные железные желоба, через которые Мароция намеревалась направить воды с действующего по сию пору сполетского акведука в замок и, тем самым, вымыть отсюда годами накапливающиеся нечистоты, запах которых буквально валил с ног всякого, рискнувшего напроситься к герцогу в гости. Одновременно с этим, она велела закупить, не считаясь с немалыми расходами, добротные одежды и обувь для своих слуг, но, прежде чем облачить их в обновки, заставила всех без исключения принять баню. Ропот среди слуг был немалый, поскольку многие из них, будучи ревностными христианами, не мылись, подобно Святой Агнессе, со времен своего крещения, ибо грехом считалось смывать со своего тела нанесенную во время крещения святую воду и священный елей. Четыре с лишним века минуло со времен падения Римской империи, где патриции многие судьбоносные решения, касающиеся своей великой родины, принимали не иначе, как в собственных термах. Однако христианство, воцарившееся на развалинах мраморных языческих зданий, провозгласило неоспоримое верховенство души человеческой над телом, благодаря чему уход за последним стал признаваться сначала делом суетным, а потом и глубоко греховным. «Здоровым телесно и в особенности молодым по возрасту следует мыться как можно реже» — авторство этого изречения приписывают не кому-нибудь, а самому Бенедикту Нурсийскому, и разве мог тогда найтись дерзкий, кто осмелился бы перечить святому? Идеалом для почитаний стали монахи и отшельники, принимавшие так называемую алузию и демонстративно презиравшие свое несчастное тело, открыто пренебрегая всяческим уходом за ним, зато сохраняя в кристальной чистоте свою бессмертную душу. Чем грязнее и отвратительнее выглядел и вел себя какой-нибудь монах, тем больше народу почтительно склонялось перед ним, тем больше ушей ловили и принимали за бесспорную истину каждое слово, вылетавшее из его смрадного гнилого рта, но зато несшего в себе отзвуки и мысли его стерильно чистой души. Лишь с появлением Империи Карла Великого ситуация на западе Европы начала немного меняться, вслед за возрождением культуры, языка, некоторых наук, стали понемногу исправляться и представления о быте и нормах поведения населения. Знать, понятное дело, первой вспомнила о достижениях прежних великих цивилизаций. На смену олимпийским играм и гладиаторским боям уже спешили рыцарские турниры, Овидий и Гомер вышли, пусть и неофициально, из-под церковного запрета и ими вовсю зачитывались новые патриции Италии. Они же, с течением времени, вновь обнаружили приятные моменты в периодическом омовении своих тел, после чего стали требовать соблюдения гигиены от своей челяди. Городские власти во многих местах озаботились восстановлением античных терм и строительством новых, и даже при входе в Город Льва с некоторых пор была устроена громадная купель для приезжих чумазых пилигримов. Западная Европа в течение еще нескольких столетий будет сохранять определенный баланс между содержанием и благоустройством души и тела, прежде чем чумные эпидемии и церковные войны вновь повергнут ее в бытовой и гигиенический сумрак.

Сполетцы поначалу упрямо цеплялись за традиции раннего христианства, но, к счастью, взгляды Мароции на содержание тела целиком и полностью разделял пресвитер базилики Сан-Сальваторе, имевший большой авторитет среди местной дворни. А посему в течение дня случилось настоящее чудо — слуги Альбериха, еще с утра мало чем отличавшиеся по цвету и запаху своей кожи от местных свиней, к вечеру благоухали в чистых и новых одеждах и, в отсутствие небесного наказания, все смелее и громче славили свою новую госпожу. Мароция, глядя на них с высоты своей башни, лукаво улыбалась своей первой маленькой победе.

Вслед за этим Мароция отдала приказ отремонтировать ясли для животных, заменить сено на сеновалах, где ночевали ее слуги, а кожевникам и мясникам для их зловонного ремесла выделить самый дальний угол замка на северо-восточной его стороне, откуда реже всего дул ветер. Местный капеллан получил задание составить опись имущества двора, а сама Мароция постепенно начала изучать помещения замка, при этом подавляющее большинство их она посещала впервые. Весьма неприятный сюрприз ее поджидал при вскрытии первого же слепого, без окон, помещения подвального этажа. Дверь в помещение подалась после долгих усилий кузнеца и когда широкое полотно двери с жутким скрипом начало отворяться, всех первооткрывателей накрыла волна страшного смрада, отчего они бросились бежать. Спустя время, двое слуг Мароции, прижав к своим лицам тряпки, пропитанные аммонической солью, отважились все-таки вновь войти в это помещение. Они вернулись через пять минут, попросили пару багров и спустя время на свет божий были извлечены зеленые, изьеденные червями и крысами, трупы людей. По уверению мажордома, заправлявшего хозяйством уже несколько десятков лет, это были заключенные, в чем-то и когда-то провинившиеся еще при герцогине Агельтруде и о существовании которых все просто-напросто забыли. В этом же помещении были найдены затем еще три мертвеца. Мароция, отметив, что могильный холод в этой темнице не позволил трупам превратиться в мумии, приказала немедленно очистить помещение от всех нечистот, а о будущем назначении страшной, но, возможно, полезной комнаты она решила позаботиться позднее.

Вскоре ее поджидал еще один сюрприз от старой герцогини Агельтруды, на сей раз несравнимо более приятный. Под гостиной залой она обнаружила весьма просторную комнату, в которой находился большой стол, уставленный всякими склянками, горшками и амфорами. По периметру комнаты, под самым ее потолком тянулись массивные полки с кучей пергаментных свертков, листами папируса и дощечками кодексов. По всей видимости, это была библиотека и лаборатория Агельтруды, а кроме того имелись все основания полагать, что старая герцогиня, находясь в этой комнате, имела обыкновение подслушивать разговоры в гостиной.

При виде книг у Мароции загорелись глаза. Наконец-то можно будет коротать здесь время с немалой пользой для себя. Вид библиотеки напомнил ей аналогичное помещение в доме своей матери, однако она отдала должное Агельтруде, ее библиотека была неизмеримо содержательнее, чем у Теодоры. Большинство свитков было написано на латыни и на греческом, и Мароция с удовольствием начала изучать их. Поначалу ей попадались, в основном, хозяйственные записи герцогини, среди прочих был даже собственный труд Агельтруды «Книга об императорской власти в городе Риме» . Далее на глаза Мароции попалась летопись рода Гвидонидов и событий от начала понтификата Льва Четвертого до событий Трупного синода. Наибольшее внимание ее привлекло жизнеописание Иоанны Английской, женщины на папском престоле, чье существование уже в те годы, с подачи Церкви, начало подвергаться сомнению.

— Бесконечная власть порой рушится от мельчайшей слабости. А слабость эта присутствует у женщин всего мира, — вслух прочла она измышления монаха-летописца.

Далее любопытной Мароцией были найдены книги Овидия, Вергилия, Тацита и прочих великих людей Исчезнувшей Империи. Мароция ласково погладила пергамент этих книг. Все, без исключения все, она при случае заберет отсюда с собой, помимо нее эти книги здесь еще не скоро кому-нибудь понадобятся.

После Вергилия последовали жизнеописания святых и деяния королей и императоров обоих империй. Дальше-больше. К изумлению и великой радости Мароции она вдруг обнаружила свитки, посвященные чародейству и магии. Ее вдруг охватило озарение, что    среди этой груды пергамента, испещренного странными знаками и страшными рисунками, может находиться то самое заклинание, которое так точит ее мужа. И ее поиски увенчались успехом. Прочтя рецепт сварганенного зелья и текст проклятия, погубившего Альбериха, Мароция содрогнулась, уж в слишком близкие отношения с Врагом рода человеческого вступила при этом Агельтруда, слишком высокую цену она за это заплатила. Отбросив этот пергамент, как будто одно прикосновение к нему губит навечно, Мароция стала искать противодействие данному проклятию. Вот он ее шанс вырваться на свободу, за такой документ, если он будет найден, Альберих сам продаст свою душу! Однако, с первой попытки она ничего не нашла и впервые за все время, проведенное в библиотеке, она посчитала весь этот ворох свитков интересным, но бесполезным хламом.

Она нашла в себе силы снова и снова перебрать все эти пергаменты, папирусы, кодексы, на которых, помимо слов на латыни или греческом, неумелой рукой были выведены картинки, кратко описывающие суть документа. Порча, избавление от порчи, проклятия, рецепты ядов…. Мароция вспомнила, что именно Агельтруду многие считали настоящей виновницей преждевременной гибели Арнульфа Каринтийского, которого будто бы разбил паралич от вина, преподнесенного ей Агельтрудой в знак дружеских намерений. Может быть, может быть, ……….заговор на любовь, заговор от морских бурь, заговор от стрелы, заговор от оспы.

Прелюбопытнейший свиток лег ей на колени. Поначалу она не придала ему должного интереса, но сейчас присмотрелась внимательнее. Буквы были ей совершенно незнакомы, но вот рисунок…. На рисунке была изображена юная дева, от которой шли две стрелки, обе с единственно понятной надписью «tempo» . Одна стрелка вела к этой же деве, постаревшей с течением лет. Этот вывод Мароция сделала из того, что художник, если его таковым можно было назвать, постарался сохранить идентичность одеяний обеих женщин, а, чтобы не осталось никаких сомнений, вторую женщину он наградил обвислой грудью и всучил ей в руки палку. А вот вторая стрелка приводила к точно такой же юной деве, она также держала цветок в руке, и у ее ног червем пластался какой-то, видимо, по уши в нее влюбленный, мужчина. От логического хода собственных мыслей и внезапно блеснувшей догадки у Мароции перехватило дыхание — что если в свитке находится рецепт того, о чем мечтали и мечтают женщины во все времена, что если это рецепт сохранения молодости?

Она решила закончить на сегодня изучение дальнейших материалов, таинственный свиток привлек все ее внимание. Забрав этот странный пергамент с собой, она решила в спальне его еще раз хорошенько изучить. Весь вечер она провела над ним. Рисунок явно указывал ей на то, что ее догадка верна, других версий на ум не приходило, однако необходимо было найти способ прочитать текст, для чего перво-наперво надо было определить язык документа. Вглядываясь в буквы, она поначалу приняла их за руны свирепых норманнов, однако затем пришла к выводу, что это не варварские письмена, рисунок был плох для современного восприятия, но слишком хорош для рисунков варвара. Арабская вязь также исключалась из рассмотрения, Мароции доводилось видеть письма сарацин. Она безуспешно вертела пергамент в руках, но, к несчастью, на обороте свитка также не было никаких указаний. Не сдаваясь, Мароция, закрыв глаза, начала ощупывать поверхность свитка и в какой-то момент ее чуткие пальцы уловили, что оборотная сторона местами была как будто чем-то обмазана. Вспомнив уроки своей матери, что многие народы наносили записи невидимыми чернилами из молока или сала животных, она осторожно поднесла пергамент к пламени свечи и попыталась разглядеть возможные изменения. Предположив, что пламя слишком слабое, она рискнула прогреть пергамент посильнее, затронув и соседние области документа вокруг обнаруженного гладкого пятна. И в тот момент, когда она уже было пришла к выводу, что это не более, чем какой-то дефект свитка, что, возможно, это след от когда-то случайно пролитой жидкости, в углу документа внезапно выступило слабое клеймо.

— Палестина Прима , — прошептала она.

Так это, вероятно, язык иудеев! О, теперь она знала, что делать! Если не здесь в Сполето, то в Риме она наверняка отыщет еврея, который прочтет ей, что здесь написано. Мароция чувствовала награжденной Небесами за все свои страдания. Она опустилась на колени и страстно, с дрожью в голосе и слезами на глазах, прошептала благодарение Господу и попросила Его помочь ей разгадать до конца этот документ. В этот момент она не особо задумывалась, что просит Бога о чем-то, явно не стыкующемся с устоями христианской Веры. Но разве не также поступают те, кто в сочельник ставит свечки Христу, после чего начинает читать гороскопы на будущий год и гадает на картах Таро?

На какой-то момент у нее в душе зародились сомнения. Она вдруг вспомнила, что однажды ее муж, после одного из пиршеств, еле ворочая распухшим от красного вина языком, ударился в воспоминания о своих былых подвигах. В числе многих своих славных историй Альберих поведал ей, как, для того, чтобы завладеть сполетским герцогством, ему пришлось ублажать отвратительное тело старой герцогини. Не может быть, чтобы Агельтруда, эта, по слухам, образованнейшая женщина, не знала секрет этого документа и позволила безжалостному времени взять над собой верх! За разъяснениями Мароция набралась смелости обратиться к мажордому:

— Любезный Донато, в библиотеке прежней хозяйки я обнаружила письма на иудейском языке. Неужели славная и благочестивая герцогиня Агельтруда имела отношения с этими потомками Иуды, отвергшими Сына Человеческого?

Мажордом перекрестился.

— Упокой, Господи, душу моей прежней госпожи, — старый слуга, искренне любивший свою хозяйку, даже всхлипнул при этом, — но вы, моя герцогиня, совершенно правы. Не раз и не два эти низкие люди посещали наш замок, но старая герцогиня, памятуя о своей чести, никогда не пускала их внутрь башни, беседуя с ними во дворе. Агельтруда даже собиралась зачем-то отправить корабль в Палестину, и если бы не гибель обоих ее сыновей, …. — и мажордом, не в силах сдержать слезы, просто махнул рукой.

Итак, этот пергамент, очевидно, был получен герцогиней незадолго до ее пострига, слишком поздно для нее, после чего обстоятельства, вставшие на пути Агельтруды, не позволили той вступиться за свою ускользающую красоту. В течение трех последующих недель Мароция продолжала изучать содержимое библиотеки Агельтруды, пока в замок не вернулся ее муж. Впрочем, ко времени его приезда, внимание Мароции было уже отвлечено от книг и старинных рукописей. В своем организме она вдруг уловила симптомы уже известные ей, и ужас пополам с брезгливостью овладели всем ее существом. Новая проблема замаячила перед ее носом.

Кастелянша, которая в памятную ночь помогала Мароции принять ванну, добросовестно знала свое дело. Едва Альберих, на пару с Кресченцием, спешился в своем замке и подивился наведенному в окрестностях двора порядку, как кастелянша поведала ему о своих подозрениях, очевидно, рассчитывая на радостную благодарность хозяина. Однако хозяин стал мрачнее тучи и, ничего не сказав верной слуге, поспешил в свои покои, чтобы хорошенько обдумать новое обстоятельство. Кресченций последовал за ним.

— Вот что, Кресченций, собери сюда скорее Марка и Максима. Вы все дадите мне клятву на распятии, что все обстоятельства беременности моей жены останутся строжайшей тайной.

Когда хочешь клятвы, требуй ее немедленно! Кресченций, конечно, повиновался своему сюзерену. Он целую неделю разыскивал шалопутных Марка и Максима, отряжая тех в Сполето. Случилось так, что на пути Кресченция оказался славный Рим, а в Риме уже известный дворец местного консула, где Кресченция, рассчитывающего на повышение в этом городе, гостеприимно встретила любезная Теодора.

Мать всего лишь ненадолго ужаснулась судьбе своей дочери. В конце концов, рассуждала она, Мароция понесла заслуженное наказание, которое впредь заставит ее считаться с интересами и могуществом ее окружения. К тому же, разве не проходила сама «никейская шлюха» через нечто подобное, прежде чем заставить обратить на себя внимание деятельного архонта и димарха Теофилакта? Главный же вывод, который сделала для себя Теодора из новостей, рассказанных ей Кресченцием — пришла пора действовать, Мароция надежно и надолго изолирована, время для молодого папы Анастасия начало обратный отсчет.

Эпизод 15. 1667-й год с даты основания Рима, 1-й год правления базилевса Константина Багрянородного

( 913 год от Рождества Христова)

Наметив себе жертву, наиболее слабую и легкомысленную среди большого и смертоносного стада свирепых буйволов, опытная львица никогда не спешит с началом своей охоты. Ни сводящий от голода живот, ни ужасающий зной, ни мерзкая мошкара не заставят ее ускорить момент начала своей атаки, все должно быть выверено и просчитано до секунды, иначе, как минимум, придется оставить свой прайд без ужина, а, как максимум, самой подвергнуться риску быть затоптанной копытами своих вкусных и одновременно грозных и беспощадных врагов. Львица терпеливо лежит в саванной заросли, не сводя глаз с намеченной жертвы, фиксируя и анализируя все ее движения и движения ее соседей, и ждет, ждет, ждет. Хищница знает, рано или поздно шанс для смертельной схватки представится.

Такой же тактики в отношении несчастного папы Анастасия придерживалась и Теодора Теофилакт. Она не пропускала ни одной новости, поступающей в Рим, благо к ее услугам была создана целая шпионская сеть, прислушивающаяся ко всему, о чем говорят на городских улицах мастера школ, торговцы, пилигримы и просто бродяги. Ее соглядатаи шастали по всем рынкам и площадям города, присутствовали в толпе на каждодневных религиозных шествиях и молебнах. Теодора по крупицам накапливала силы своих сторонников в Сенате Рима и Синоде Церкви, через вторые-третьи руки лоббируя выдвижения угодных ей кандидатов. Робкий и лишенный поддержки и совета Анастасий понемногу уступал ее напору, сдавал постепенно свои позиции и Теофилакт, предпочитая лишний раз не ссориться со своей амбициозной супругой и успокаивая себя тем, что его личной карьере ничто не угрожает. Влияние Теодоры росло, но сама она по-прежнему выжидала, день за днем, неделя за неделей.

Между тем миновала зима и, по расчетам Теодоры, ее дочь Мароция, в силу своей беременности, уже не могла предпринимать дальние путешествия. К тому же, Альберих по-прежнему держал ее фактически под арестом, хотя, по сведениям, получаемым ей от Кресченция и не распространявшимся никуда далее, Альберих более не пытался поднимать руку на свою жену. Теофилакт время от времени справлялся о своей дочери, но, получив однажды известие о том, что Мароция ждет второго ребенка, с радостью успокоил все, возникшие было, сомнения и страхи. Что касается старшего сына Мароции, Иоанна, то он жил в Замке Ангела под присмотром верной кормилицы.

С первыми по-настоящему сильными лучами солнца пришла в движение и рост не только чудная природа Италии, но и вся общественная жизнь. В первых числах мая, на месяц ранее положенного срока, Мароция произвела на свет сына, которого назвали в честь своего формального отца Альберихом. Вновь, как и в первый раз, роды проходили очень тяжело, и История была на волоске от того, чтобы до времени и бесславно потерять ярчайшую представительницу своего века. Мароция несколько дней металась в родильной горячке, а в редкие минуты просветления, со странными чувствами, от глубокой ненависти до нежнейшей любви и сострадания, глядела на крикливый, розовый комочек, рожденный ею. Вся эта гамма чувств сопровождала ее на протяжении всего периода беременности и слуги Альбериха строго следили за тем, чтобы истеричная герцогиня не сотворила чего-либо худого с собой или с ребенком, а сразу после родов герцог отрядил двух пышногрудых кормилиц, чтобы они дали необходимые силы новорожденному наследнику. Может показаться странным, но Альберих-старший действительно проявлял определенную, без напуска, заботу к судьбе младенца, которого ему ниспослали Небеса, неверная супруга и кто-то из троицы его ближайших друзей.

Практически в один день, когда Теодора получила известие о том, что вторично стала бабушкой, городские шпионы принесли ей известие о внезапной кончине Гизелы, единственной наследницы Беренгария Фриульского, выданной им замуж за Адальберта, графа Ивреи. Теодора отреагировала молниеносно — в ее голове родилась блестящая идея предложить молодому графу Адальберту руку своей второй дочери, совсем юной Теодоры-младшей. Альянс сулил великие перспективы, но Теодоре пришлось вскоре с болью вцепиться себе в волосы и смириться с поражением. Ее извечная соперница Берта Тосканская получила это известие раньше, и ее ответ был не менее скор — она незамедлительно выслала гонца в Турин с письмом Адальберту и портретом своей дочери Ирменгарды. В успехе Берты можно было не сомневаться — Ирменгарда, по словам еще живых очевидцев событий прошлого века, была точной копией своей бабки, роковой красавицы Вальдрады. Марьяж с тосканскими маркграфами Адальберт Иврейский принял незамедлительно и это не на шутку встревожило Теодору, Иоанна Равеннского и самого Беренгария — на северо-западе Италии начал образовываться весьма опасный для них пояс врагов, грозивший растянуться от римских предместий до не к добру затаившейся Бургундии. Третья новость, привлекшая этой весной внимание Теодоры, к слову, пришла именно оттуда —    в конце прошлого года скончался Рудольф, король Верхней Бургундии, оставив свои земли малолетнему сыну. И, наконец, скорбный перечень тех, кого за последнее время унесла ненасытная смерть, был бы неполон, если бы мы не упомянули о неожиданной кончине юного короля Людовика, сына Арнульфа Каринтийского, с уходом которого навсегда пресеклась ветвь германских Каролингов. Суеверный народ связал последнюю смерть юного монарха с появлением в конце прошлого года над небом Франкской империи страшной кометы, имеющий вид меча , и меч этот, по мнению некоторых астрологов, был занесен над всеми потомками Карла Великого.

Все эти события побудили нашу римскую львицу начать свою атаку. К тому же, нет худа без добра — занятая свадебными приготовлениями, Берта со своим мужем отправилась на север Италии, и выборы папы теперь могли бы состояться без них самих и их козней. И Теодора решилась.

Осуществить преступление казалось делом и простым, и сложным одновременно. Теодора и ее муж имели доступ во все помещения резиденции папы, включая спальню, кабинет, кухню. Однако и меры предосторожности слугами папы и людьми Теофилакта исполнялись неукоснительно и были достаточно тщательно продуманы. Вся пища и все вино непременно дегустировалось рабами, причем, несмотря на ущерб вкусовым качествам, приготовленная пища выдерживалась некоторое время, дабы лекарь, осмотрев раба, мог бы удостовериться в отсутствии в пище как быстродействующего яда, так и яда, действующего с отсрочкой по времени. Белье и одежды папы стирались и проветривались одновременно бригадой слуг и поступали в услужении понтифику непосредственно перед обрядом одевания или сна. Наконец, спальня папы всегда внимательно осматривалась на предмет наличия в ней змей и насекомых, а священными книгами папа пользовался только из своей личной библиотеки, запираемой на внушительного размера ключ.

Однако, Теодора не была бы Теодорой, если бы ее изощренный преступный ум не подсказал ей блестящую мысль. Китониты были людьми последовательными в своих действиях. В частности, они покупали факелы, служившие как для ароматизации, в силу наличия особых масел, так и для освещения просторных покоев своего владыки, исключительно у одного византийского купца. Теодора, вычислив этого продавца, в один солнечный майский день прикупила у того изрядную партию самых дорогих факелов, но на следующий день сердито вернула их греку, заявив устами своих слуг, что они чадят какой-то гарью, от которой у нее заболела голова. Грек, пожав плечами, вернул ей деньги и забросил факелы в общую кучу, не переживая о временном убытке, ибо сегодня должны были явиться к нему китониты папского дворца, так что внакладе он в любом случае не должен был остаться. Понятное дело, что в состав ароматических масел Теодора внесла свои изменения.

Спустя пять дней, во время службы в базилике Святого Петра, в присутствии сонма горожан, молодому папе внезапно сделалось дурно. Его вырвало кровью прямо на ступени кафедры, глаза закатились и он взвыл страшным голосом, распугав всю многотысячную паству. День ото дня ему становилось хуже, лишь в середине дня странная болезнь имела свойство ненамного отступать, но вечерами, когда слуги зажигали факелы в его спальне, папа начинал задыхаться и страшный кровяной кашель вновь терзал несчастного. Наконец, однажды сделалось дурно и одному из слуг, и кто-то сообразительный выкинул прочь все факелы в спальне, в результате чего папские покои теперь погрузились в кромешную тьму, лишь изредка нарушаемую дрожащим пламенем свечи, когда кто-нибудь из придворных осторожно подходил к умирающему, чтобы дать ему пить или для того, чтобы убрать липкую испарину с его лица.

Молодой понтифик держался в высшей степени достойно в свои последние часы. Ему очень хотелось увидеться и проститься с Мароцией, единственной женщиной в его жизни, единственной любовью и самым большим своим грехом. Но даже в такую минуту он не посмел подвергнуть унижению авторитет апостольского трона и обнажить перед всеми свои суетные страсти. С грустной улыбкой на губах, уходя в лучший мир, он говорил всем многочисленным слугам и патрициям города, собравшимся подле него, что ранняя смерть ему послана Господом в наказание за его дерзость утвердиться на престоле Апостола, он ведь знал, заранее знал, что недостоин подобной участи и ждал наказания все дни своего короткого понтификата. И теперь он просил римлян только об одном — быть строгими и придирчивыми при выборе своего нового епископа, только это могло дать им прощение со стороны Небес.

Папа Анастасий Третий скончался ранним беспечным утром 14 июня 913 года, на два года и два месяца пережив своего отца, папу Сергия. Единственный случай в истории папства, когда апостольская тиара переходила фактически по наследству, хотя об этом, кроме самого Анастасия, никто не знал. Рим погрузился в уныние, которое не испытывал со времен смерти Иоанна Девятого. Молодого папу за его кроткость и набожность город успел полюбить всем сердцем, а его подчеркнутая аполитичность, насколько, конечно, мог быть в то время вне политики епископ Рима, только добавляла ему симпатии горожан, которым знать, в результате своей подковерной борьбы, подсовывала в последние годы то папу-хозяйственника, то папу-удачливого интригана, но уже давно не сажала на престол Святого Петра человека, единственным устремлением которого было стараться служить идеалам христианства, по крайней мере в том виде, в котором их понимал он сам и европейский Десятый век. Исключением здесь являлся папа Лев Пятый, но его понтификат длился столь мало, что город даже не успел составить о нем цельного представления.

С кончиной папы Анастасия, Теофилакты немедленно собрали церковный собор и ассамблею знати из союзных им итальянских фамилий. Местом собраний они, как и в прошлый раз, избрали полуразрушенный дворец Нерона, на ступенях которого Теодора надеялась теперь взять полновесный реванш. Конечно, ей и Иоанну Тоссиньяно, спешно прибывшему в Рим на зов любимой, к тому моменту не удалось довести число своих сторонников до большинства ни в светском кругу, ни в церковном, но на сей раз у них было неизмеримо больше шансов на успех, тем более что на ассамблее отсутствовала не только Мароция, но и тосканская семья в полном составе.

Отсутствовали в полном составе также послы южноитальянских княжеств и самой Византии. За неделю до смерти папы, в Константинополе умер базилевс Александр, причем весть о его смерти пришла, как это часто бывало, в сопровождении наспех сотворенной легенды. Когда-то римский Капитолий украшали семьдесят статуй, олицетворяющих семьдесят народов побежденных античным Римом. На груди каждой статуи висел колокольчик, который начинал звенеть всякий раз, когда соответствующий порабощенный народ вдруг оказывал неповиновение. Во времена византийского владычества эти статуи, как и многие богатства Рима, были вывезены в Константинополь, дабы существованием своим напоминать базилевсам о былых славных временах. Император Александр, видимо не чуждый гордости за своих великих предков, решил оказать статуям дополнительные почести. Он велел обрядить их в шелковые одежды, а евнухам приказал исполнять в честь побежденных народов гимны от собственного лица, мня себя потомком Траяна и Августа. Однако ночью к базилевсу во сне явился Апостол Петр. «Я царь римлян!» — гневно заявил Святой императору и не позволил тому пробудиться ото сна . Легенда распространилась по Риму со скоростью чумы, однако мало кто задавался вопросом, а что, собственно, не понравилось Апостолу Петру, а также, каким таким образом последний сон императора стал известен всем оставшимся после него здравствовать.

Ну да Господь с ней, с Византией и ее базилевсами, планам Теодоры и Иоанна все эти события никоим образом не вредили. Единственно важным для них в эти дни было то, что, число их потенциальных противников на папских выборах сократилось до минимума. Однако все испортил не кто иной, как …. Беренгарий Фриульский. Пословицу «лучшее — враг хорошего» он тогда либо не знал, либо ею пренебрег, но, в любом случае, мало кем признаваемый король, по всей видимости, решил, что будет выглядеть весомым и решающим аргументом для Рима, если он, в преддверии выборов папы, выдвинет свои войска в направлении Вечного города. Однако, его поход вызвал прямо противоположную реакцию — молодой граф Гвидо Тосканский, сын Адальберта, остававшийся на тот момент в Лукке, с немногочисленными отрядами занял все основные дороги, ведущие в Рим, с явным намерением пролить кровь, но не допустить фриульца к Капитолийскому холму. Угрожающе повел себя и Альберих Сполетский. Нет, он и не думал нарушать вассальной клятвы, данной им когда-то Беренгарию, но в отношении братьев Тоссиньяно он открыто обнаружил свои неприязненные чувства. Теодора углядела в таком поведении Альбериха очевидное влияние событий, случившихся с Мароцией, и навсегда вычеркнула Альбериха из числа узкого круга лиц, которым доверяла безраздельно.

В Риме же приближение Беренгария немедленно сплотило все антиравеннские силы, и среди знати, и среди клира. Кандидатура Иоанна Тоссиньяно вновь проиграла, на этот раз престарелому священнику Ландону, уже давно топтавшемуся возле Святого Престола, настолько давно, что уже всем и ему самому показалось, что судьба так и не обратит на него ласкового взора. Однако, на сей раз все для Ландона совпало удачно, и высокое собрание, кинувшись в другую крайность, теперь вместо испуганного юнца выдвинула на папский престол седого, в пигментных пятнах, скрипящего суставами и вечно кряхтящего Ландона, прославляя его мудрость и недюжинный жизненный опыт. В начале июля ликовали все сабинские церкви, после очень долгого перерыва их земляк вновь стал епископом Рима, папой Ландоном Первым. Он вообще стал первым папой за последние полтораста лет, после сицилийца Стефана Третьего , чье место рождения находилось не только за пределами Аврелиановых стен, но и за границами Лациума . И еще один примечательный факт связан с избранием на трон Апостола священника Ландона — своим появлением и на целую тысячу с лишним лет он закрыл список имен, принимавшихся епископами Рима при интронизации. Вплоть до последней четверти двадцатого века, до Иоанна Павла Первого , не появится ни одного папы с новым именем!

С воцарением нового папы, число сергианцев в верховном церковном клире стремительно пошло на убыль. Теодора и Иоанн втайне даже ликовали, что им удается чужими руками расчистить путь к церковному Олимпу — в то, что понтификат Ландона продлится долго не верилось никому. Определенных успехов продолжали они добиваться и в Сенате, причем основным гонениям подвергалась теперь византийская партия, которая роптала, жаловалась Теофилакту и …. таяла на глазах. Ближе к концу лета Теодора и Иоанн набрались смелости и обратились к Ландону с предложением короновать Беренгария Фриульского императором.

Папа выслушал их, и со спокойным, обычным для себя, полусонным видом, тихо прошамкал, что в принципе он лично не против, важно только понимать пути преодоления угрозы для Рима и Италии со стороны бургундского Людовика Слепого и, на всякий случай, со стороны германских князей. Теодора и братья Тоссиньяно с жаром уверили папу, что германские князья Конрад и Генрих заняты распрей между собой, что влиятельный епископ Гатттон, фактически правивший при последнем восточном Каролинге, в наказание за жадность и коварство этой весной был заживо съеден мышами в собственной башне , что многочисленные поражения надолго испугали бургундцев, что Людовик Слепой не пользуется авторитетом и не имеет власти даже в родном Вьенне, что, наконец, недавняя смерть Рудольфа, короля Верхней Бургундии повергла местные земли в междоусобицу, в кровавой мясорубке которой нет времени и сил для италийских дел. Папа кивал головой, ему услужливо кивали равеннцы, если бы в папском дворце присутствовал сам Беренгарий, он бы тоже кивал в унисон. Всеобщее видение ситуации из желаемой стало бы действительной, если бы еще их благодушного мнения держались сами бургундцы.

Однако судьба-злодейка не уставала воздвигать на пути Беренгария Фриульского к императорскому трону одно препятствие за другим. Намеченную ближе к рождественским праздникам 913 года коронацию вновь пришлось отменять, поскольку, как только мощь итальянского солнца резко пошла на убыль, на полях Италии вновь, спустя почти десять лет, объявились воинственные отряды с желто-синими и желто-красными, под стать на глазах меняющемуся природному ландшафту, знаменами. Бургундское воинство вел, на сей раз, не слепой император Людовик, не избалованный ребенок Рудольф, а до предела честолюбивый, энергичный и в тоже время на редкость расчетливый Гуго, граф Арльский, граф Вьеннский, первый сын от первого брака тосканской графини Берты. Поприветствуем же его!

Эпизод 16. 1667-й год с даты основания Рима, 1-й год правления базилевса Константина Багрянородного

( февраль 914 года от Рождества Христова)

На массивном клетчатом поле, несчастный белый король, в окружении немногочисленной, оставшейся в живых, свиты испуганно жался к углу доски, спасаясь от молчаливого и неумолимого натиска черного войска, со всех сторон обступившего его. Средних лет монах в черном плаще, выдававшем его принадлежность к бенедиктинцам, учил молодого графа Гуго Арльского премудростям диковинной игры в шатрандж. Во многих европейских дворах эта игра успешно входила в моду, и в отдельных местах уже даже считалось неприличным не знать и не уметь играть в нее. Гуго, с детства предпочитавший зрелища веселые, для сердца, а не для разума, теперь немалым усилием воли заставлял себя запоминать мудреные правила этой игры, которая, по мнению авторитетных окружающих, как никакая другая могла научить будущего государя принимать взвешенные и далеко идущие решения, а также рассчитывать сложнейшие политические комбинации.

Прошло уже пятнадцать дней, как он встал осадой у стен Павии, столицы лангобардских королей, и минуло три с лишним месяца, как он появился со своим войском по эту сторону Альп. Наступал ответственный момент в его военной кампании, Гуго необходимо было принять важное решение, и шатрандж, по мнению графа Арльского, мог помочь ему надлежащим образом взбодрить мозг и, тем самым, найти ответ на мучившие его вопросы.

— Положение ваших фигур, мессер Гуго, настолько неутешительно, что любой ваш ход только усугубляет ваше положение. Смотрите, куда бы ваш шах, то есть король, сейчас не пошел, кольцо вокруг него сужается. Сюда ли, … или сюда, ….., или сюда …. Похоже, что очень скоро ему просто некуда будет идти. И тем не менее, и тем не менее вы обязаны сделать ход. Или же сдаться, — монах спокойно и почтительно переставлял фигуры Гуго, демонстрируя тому всю безнадежность его игровой позиции.

— Я предпочитаю сделать ход. Вдруг противник не увидит то, что так очевидно вам? Выведите моего смелого шаха вперед.

Монах послушно переместил белого шаха, выдвинув его из-за спин двух последних верных байдаков, а также застывшего с самого начала игры руха , и вопросительно взглянул на графа.

— Вы видите, мессер, что лучше не стало?

Гуго согласно кивнул. Именно в такой ситуации он оказался четыре месяца назад, когда жизнь заставила его отправиться в этот треклятый поход через Альпы, шансы на успех в котором ему изначально казались мизерными. Но только этот, во многом жертвенный поход, мог помешать коронации Беренгария, а также заявить об амбициях Гуго, его претензиях в Италии, и, как ни странно, укрепить его внезапно пошатнувшиеся позиции в обоих бургундских королевствах. Впоследствии, поспешим отметить это сразу, склонность к смелым и неожиданным авантюрам будет являться яркой отличительной чертой его последователей на бургундском троне, эту склонность они пронесут в себе сквозь немалую толщу лет.

Когда семьдесят лет назад, в 843 году в Вердене, внуки Карла Великого собрались делить его, как на дрожжах, разросшуюся империю, никто не сомневался, что самые лакомые куски ее достанутся Лотарю, самому старшему из них, да к тому же козырявшему титулом императора. Несмотря на то, что целый ряд последних военных кампаний был Лотарем проигран, ни Карл Лысый, ни Людвиг Немецкий решительно ничего не смогли противопоставить Лотарю, поскольку много уступали ему в красноречии, жизненной энергии и обаянии, да и просто в силу того, что были намного младше и, по сути, годились ему в сыновья. Недрогнувшей и властной рукой Лотарь очертил границы Срединного королевства, начав с Фризии, продолжив Австразией и Бургундией, и закончив Италией, разведя, тем самым, своих братьев по далеко отстоящим друг от друга землям так, что отныне сообщаться между собой они теперь могли лишь при согласии и под контролем Лотаря, либо, рискуя жизнью своих слуг, отправлять последних вдоль северных берегов кишащих норманнами. Карл и Людвиг малодушно согласились на такой раздел, к тому моменту смертельно устав от бесконечных интриг своего старшего брата. Лотарь же ликовал, он получил самые лучшие земли своего деда, сохранив в своих владениях и столицу императоров Ахен, и столицу христианства Рим, а заодно разрушив союз своих братьев, недавно одержавших над ним блестящую победу в битве при Фонтене .

— Расположение всех фигур на игровой доске должно быть направлено на защиту своего властителя. Для персов это шах, для арабов халиф, а в христианских и норманнских землях эту фигуру, естественно, называют королем. Окружение короля и невозможность предотвратить нападение на него завершает игру, причем неважно, находится ли сам король под ударом или же ему просто некуда ходить . Король в этой игре, мессер, самая важная и, в то же время, самая слабая фигура.

Да, да, вздохнул Гуго и пожал плечами. Ему ли не знать это? В свое время это прекрасно понимал и сам Лотарь, но даже в самых страшных своих кошмарах император не мог предполагать, сколь хилое и бесталанное потомство будет править после него. Срединное королевство, едва родившись, очень скоро начало рассыпаться на глазах. Старшинство Лотаря теперь играло против него, особенно в виду того, что Небеса даровали его братьям-конкурентам долгие годы жизни. Лотарь скончался через 12 лет после Верденского договора, успев перед смертью Прюмским уложением разделить свое Срединное королевство среди трех своих сыновей — Людовика Второго, Лотаря Второго, и Карла. Из них только у старшего сына Людовика, ставшего императором и обосновавшегося в Италии, фрагментарно еще прослеживались остатки жизненной силы его великого прадеда, тогда как Лотарь Второй все свои титулы и владения, а ему достались земли лотарингов и фризов, бросил к ногам прекрасной Вальдрады, матери Берты Тосканской, бабки Гуго. Что до Карла, то ему были отведены земли древнего королевства бургундов и Прованс, но мало кто в тот момент сомневался, что дальнейший распад остатков Срединного королевства не за горами — Карл безнадежно страдал эпилепсией и не мог иметь потомства.

Так и произошло. Карл всего лишь на восемь лет пережил отца и после его кончины Бургундия и Прованс должны были отойти к среднему брату, Лотарю Второму, о чем неистово хлопотал Жерар , советник и фактический правитель при Карле. Усилиями и талантами Жерара были смягчены претензии мгновенно появившегося к разделу бургундского пирога одного из сыновей франкского короля, и в итоге Лотарю Второму были сохранены и переданы значительные земли вокруг Лиона и Вьенна. Впрочем, авторитет Лотаря-младшего к тому моменту был уже в значительной степени подорван его любовными шашнями, и местная знать, в поисках покровителя, все чаще поглядывала либо на запад в сторону короля франков Карла Лысого, либо на восток — во владения Людвига Немецкого.

Спустя шесть лет скончался и Лотарь Второй. Его дяди разумно посчитали, что теперь им уже ничто не мешает поделить между собой земли своих незадачливых племянников. Интересы, права и амбиции императора Людовика, плотно застрявшего на юге Италии в войне против арабов, были просто-напросто проигнорированы. В 870 году в Мерсене Карл Лысый и Людвиг Немецкий окончательно похоронили Срединное королевство, разделив между собой фризские и лотарингские земли, а также назначив в Прованс и Бургундию своих герцогов — соответственно Бозона и Конрада , судьбы которых пошли далее практически рука об руку. Оба этих герцога очень быстро заимели непререкаемый авторитет среди местных баронов, чему способствовали успешные военные кампании — Бозона против сарацин, Конрада против норманнов. Успешная и независимая политика обоих правителей вскоре привлекла внимание и ревность их сюзеренов, и каждому герцогу пришлось с мечом в руке отстаивать свою жизнь и свободу. Все же Бозону повело в итоге чуть больше — в 879 году, в замке Мантай, он был выбран местной знатью королем Нижней Бургундии и Прованса со столицей в Арле. Конрад же не дожил до своей возможной коронации двенадцать лет — в 888 году, в городке Сент-Морис, его сын Рудольф стал первым королем Верхней Бургундии. Не увидел, однако, этой коронации и Бозон, скончавшийся за год до этого и передавший корону Нижней Бургундии своему сыну Людовику, здравствующему, если не считать зрение, и поныне.

— Второй по значимости фигурой на поле является визирь или советник халифа, то есть короля. Вот он, ваша милость, — монах продолжал деловито обучать графа Вьеннского искусству игры, — Визирь всегда находится подле своего владыки, он может передвигаться и уничтожать своих врагов на соседних клетках по диагонали . Интересно, что визирем может стать простой байдак, если сумеет, хитростью и смелостью играющего, дойти до противоположной стороны доски.

И снова жизненная аналогия сказанному монахом не заставила себя долго ждать. Причем далеко ходить в своих размышлениях Гуго не было нужды, в визире он увидел, прежде всего, самого себя. Десять лет назад его сюзерен, король Нижней Бургундии Людовик, неосторожно ввязавшись в смертоносный клубок итальянских интриг, вернулся домой в Арль с императорской короной на голове, но зато с полностью выжженными глазами и испепеленными амбициями. По приезде корона была небрежно задвинута в угол королевской сокровищницы, ибо от нее было проку не больше, чем от женского колье или языческой статуи. Вассалы Людовика, как и следовало ожидать, немедленно посчитали себя свободными от гоминиума, принесенного ими ранее столь неудачливому, а теперь еще и слепому, самодержцу. Гуго оказался одним из немногих, кто вернулся из итальянского похода без клейма проигравшего, поскольку был назначен Людовиком капитаном миланского гарнизона и потому не испытал веронского бесчестья, случившегося с бургундцами. Удача и расчет вновь сослужили ему верную службу — не видя в настоящий момент легальной возможности самому стать королем Нижней Бургундии и Прованса, он громогласно поддержал несчастного Людовика, постаравшись, чтобы о его возмущении изменой узнала самая распоследняя мышь в каждом бургундском замке. Под страстным лозунгом восстановления справедливости в отношении Божьего помазанника, хитрец Гуго решительно подавил мятеж местных баронов, после чего добился от растроганного Людовика и его жены, королевы Аделаиды, должности королевского сенешаля и роли фактического правителя всех его земель.

— В северных бенефициях франков фигуру визиря сейчас стали называть королевой, очевидно в память о великой королеве Брунгильде , а может быть в силу того, что в наше время супруги правителей, презрев благочестие и законы предков, все активнее пытаются участвовать в управлении своими землями и даже вмешиваются в дела государственные.

— Полно, брат Одон, здесь вы явно преувеличиваете. Главная роль женщины в нашем мире — воспроизводить и пестовать достойное нам потомство, вести дела хозяйственные и …, — тут Гуго состроил плутоватую улыбочку, — служить усладой нашим глазам и чреслам.

— Вы знаете, мессер Гуго, что мы держим себя в смирении относительно соблазнов мира, и посему, очень вас прошу, не смущайте меня вашими речами.

Улыбка Гуго сделалась еще шире и хитрее. Монах Одон невозмутимо продолжал:

— Что до роли женщин, то осмелюсь вам напомнить, что ваша матушка, благословенная графиня Берта, и ваша бабка, простите, но …..

Монах запнулся и не знал, как ему продолжить.

— Говорите как есть, брат Одон, я знаю, вы человек строгий и честный, и к тому же я прекрасно помню историю своего рода, а историю переписать, увы, нельзя. Что было, то было.

— Ваша бабка,….злополучная Вальдрада,… уничтожила королевство своего возлюбленного, а ваша матушка не далее как в эти дни сталкивает лбами бургундских и итальянских королей.

— Благодарю за смелые слова, брат Одон. Из уст любого мне слышать это было бы крайне неприятно, но вашими устами и устами вашего учителя, благословенного отца Бернона , говорит не иначе как сам Иисус.

— Эти слова, мессер Гуго, меня смущают еще более, чем прежние. Но всякий раз, когда вспоминают о наших славных учителях, я не забываю упомянуть также мудрого и кроткого отца Ремигия Осерского , ныне, увы, уже беседующего с Господом.

— Рассказы о вас и ваших последователях изумляют нас, погрязших в грехах и распутстве. В моменты просветления нашего разума, которые нам еще милостиво даруют Небеса, наш долг слышать тех, кто имеет репутацию безупречную, а дух строгий и последовательный.

Монах Одон почел за лучшее вернуться к прежней теме.

— Я всего лишь хотел привести вам примеры активного участия женщин в истории королевских дворов Европы, и предостеречь вас от возможной недооценки их возможностей.

— Однако, вы, брат Одон, привели лишь примеры из моего рода, рода славного и происходящего от самого Карла Великого. Согласитесь, он имеет все основания считать себя особенным.

— Род Карла Великого по сию пору, в лице потомков своих, правит Европой, и этим все сказано, — согласился монах, — но если вы хотите дополнительных аргументов в поддержку моих слов, то я, к стыду и горечи за братьев своих во Христе, назову вам имя постыдной распутницы Теодоры, что сейчас фактически правит Римом и определяет выбор наследника самого Святого Апостола Петра во время церковных соборов. Не судя ее за великие грехи, ибо воздастся ей по заслугам от Судьи более страшного и справедливого, я не могу не признать силу и волю этой преступной женщины. Она правит Великим Римом, а Рим ведь центр христианского мира!

— В Константинополе с вами не согласятся, — заметил Гуго.

— Великую скорбь испытываю я при виде такого разделения церквей, ведь все это не что иное, как дело рук человеческих, искушаемых главным Врагом мира людей. Всякий раз, когда поместная церковь ударяется в ересь, из-за чего начинаются войны и льется кровь, всякий раз я слышу над миром смех Антихриста!

Теологические споры Гуго были менее интересны, чем женский вопрос. Он поспешил остановить монаха.

— Говорят, у этой Теодоры есть дочь, мало чем уступающая своей матери, — сказал он, восстанавливая в памяти смазливый образ нахалки, посмевшей унизить его на пиру в Тоскане.

— Я тоже про это слышал, хотя мне и трудно поверить в распускаемые слухи о том, что она будто бы была любовницей покойного папы Сергия, да смилостивится над ним Господь , и уж тем более любовницей папы Анастасия, человека смиренного и кроткого, и наверняка пребывающего сейчас одесную Христа. Не сомневаюсь, что все это следствие работы злых языков, врагов наших, стремящихся опорочить Святую Христианскую Церковь посредством злонамеренного очернительства верховных иерархов ее. Так или иначе, но вы сами видите, мессер Гуго, что выдвижение женщин в политику не приводит к добру и должному для всех для нас смирению, ибо сильны у женщин устремления плоти и слишком слаб дух, чтобы им противостоять.

— Тут вы абсолютно правы, брат Одон. На своем суетном пути я уже встречал не раз коронованных гетер, в своих самых важных решениях руководствовавшихся, прежде всего, степенью удовлетворенности своих влагалищ.

Одон не смог сдержать улыбки, услышав такое признание от графа Арльского. Вот уже больше года прошло с тех пор, как умер Рудольф, первый король Верхней Бургундии. В виду того, что его сыну, Рудольфу Второму, тогда шел всего тринадцатый год, бразды правления королевством оказались в руках новоиспеченной вдовы, королевы Виллы. Гуго прекрасно знал королеву — она была из той породы женщин, которая в любом своем возрасте выше всяких забот и интересов в этом мире, ставит свой успех и внимание к себе со стороны мужчин. Королеве Вилле было уже под пятьдесят, и Гуго годился ей в сыновья, однако в расчетливом и циничном мозгу графа Арльского родилась комбинация, которая приводила бы его к управлению обоими бургундскими королевствами. Гуго незамедлительно помчался со своими соболезнованиями в Безонтион , где, посредством красноречия и молодецкого напора, легко сломил сопротивление активно молодящейся и с ненавистью носившей траур королевы. Верхнебургундский двор пришел в смятение, узнав о постыдной связи своей королевы с графом Арльским, и незамедлительно повел подковерную борьбу против беспринципного интригана. Но все было тщетно — королева и слушать не хотела никакие наветы на своего обожаемого Гуго, местный епископ безропотно обвенчал влюбленную пару при весьма малом стечении подданных, а сам Гуго в первый и, увы, далеко не последний раз, повел себя грубо и непочтительно с сыном своей супруги. Он хозяином расположился в королевских покоях, где каждую ночь его поджидала ненасытная Вилла, тогда как малолетнему Рудольфу с его свитой были отведены помещения в дальнем крыле королевского дворца, где он не мог слышать восторженные стоны своей глуповатой матери. Однако, все закончилось внезапно и печально. Для Гуго. По всей видимости, неутомимый любовник слегка перестарался, ибо в одно душное июньское утро королеву Виллу внезапно хватил удар и она умерла, не приходя в сознание, но с блаженной улыбкой на устах. А уже спустя сутки к Гуго явились недоброго вида бароны, предводительствуемые юным Рудольфом, и в грубой форме, со скрежетом мечей в ножнах, потребовали немедленного отъезда Гуго из пределов Верхнего королевства. Гуго повиновался, увозя с собой в Прованс обиду в душе и жгучее желание отомстить, тем более что до этого дня он никогда не испытывал столь серьезных поражений.

По приезде в Арль его ждал целый ворох писем от его матери, где Берта, кляня на чем свет стоит и Рим, и Теофилактов, и даже слепого Людовика, умоляла его вмешаться в итальянские дела, где все шло к коронации Беренгария. Императорский титул ускользал из рук Бургундии, а сам Людовик и слушать ничего не хотел о новом походе за Альпы, да к тому же весьма холодно встретил в своем дворце самого Гуго, будучи наслышан о    похождениях последнего в Безонтионе. Таким образом, Гуго, погнавшись за вторым зайцем, почувствовал, что у него начинает вырываться и заяц, так успешно схваченный им ранее. Прикинув все возможные варианты, он решился на самостоятельное вторжение в Италию, дабы заявить о законных притязаниях Бургундии на императорскую корону, заявить о своих личных притязаниях, сколь иллюзорными они не были, да и просто с тем, чтобы выиграть время, столь драгоценное в тот век, с его стремительно меняющейся политической мизансценой.

— Насколько шатрандж, являясь при всей своей мудрености все же в первую голову развлечением и игрой, соответствует понятиям христианства о смиренности тела и духа? — спросил Гуго.

— Эта игра успокаивает мысли и приводит их в надлежащий порядок, она учит думать и оценивать жизненные события, происходящие вокруг нас, и предвидеть события, которым только надлежит произойти. Мой учитель, отец Бернон, считает шатрандж игрой полезной и несуетной, пусть и пришла она к нам от нечестивых сарацин, а к тем от народов далекой Индии. Этой игре много лет и ей с увлечением предавались многие философы и мыслители древнего времени.

— Но разве не боролась христианская Церковь с вероисповеданием и мыслями язычников Аргоса и Рима, разве не осуждала она мораль и быт наших предков до Христа, разве Священное Писание не единственно верный путь к спасению душ наших?

Монах почтительно склонился перед Гуго.

— Ваши слова в высшей степени мудры, мессер Гуго, и я славлю Небеса, даровавшие землям Бургундии столь мудрого правителя! Однако мысли, мораль и сама история наших предков есть неоценимый опыт человечества, которому, конечно, свойственно ошибаться, заблуждаться и упорствовать в своих грехах, но опыт сей мы обязаны, тем не менее, внимательно изучать, анализировать и оспаривать. Разве вы, будучи полководцем и возглавляя христианскую рать, не оцениваете сдержанным взглядом действия и оружие своих нечестивых врагов, дабы добиться достойной над ними победы? Ведь крайне неразумно вступать в бой, не изучив перед этим врага своего, не найдя пред тем его сильные и слабые стороны. Так должно поступать и в деле защиты Веры своей от соблазнов Искусителя и спасения души своей пред Господом.

— Мудрость и смирение в каждом вашем слове, брат Одон. Я благодарю вас за урок, преподанный вами, и постараюсь научиться играть в шатрандж не хуже вашего покровителя, Гильома Аквитанского !

— Я не сомневаюсь, что вам это удастся, мессер!

— Как, кстати, продвигается строительство вашего нового аббатства, на которое вам дал деньги герцог Аквитании?

— Хвала Господу и воинству его, оно уже принимает всех тех, кого пугают грехи существующего мира, кто страшится за душу свою и кто воспринимает слова Господа, проистекающие из уст отца Бернона!

— В знак благодарности за вашу сегодняшнюю услугу, за все ваши советы и напутствие мне, я распоряжусь выделить достойные средства на содержание вашей обители, брат Одон!

— Мы все, мой учитель Бернон, мои братья, и ваш покорный слуга будем славить ваше имя до скончания дней и желать победы вашему оружию!

— Кстати о нем. Ну так что вы посоветуете сделать в данной ситуации, брат Одон? Сюда идет Беренгарий с войском, заметно превышающим мое. Никто не упрекнет меня в трусости, но и в безрассудстве, я полагаю, тоже.

— Ваше положение соответствует сейчас тому, что мы видим на этом поле, — монах указал на шахматную доску.

— Вы предлагаете сдаться? Не очень-то мне улыбается встретиться с Беренгарием. Моему сюзерену Людовику в свое время от этой встречи сильно не поздоровилось.

— Вы видите, вас на поле все еще окружает ваше немногочисленное войско. Если вы будете сопротивляться, вы его потеряете и тогда вы действительно можете разделить участь Людовика. Сохраните же свое войско, уйдите непобежденным и начните новую игру, когда для этого придет более достойное время.

— Разве шатрандж можно закончить в любой момент и остаться непобежденным?

— Увы, нет. Поэтому воспользуйтесь преимуществами реальной жизни.

Когда следующим утром жители Павии с высоты своих крепостных стен увидели лихорадочно сворачиваемый лагерь бургундцев, они с наивной радостью поспешили приписать это своей воинской доблести, а также страху врага перед мощью короля Беренгария. Между тем король, явившись в столицу спустя три дня после снятия бургундцами осады, не спешил преследовать отступавшего к северной границе неприятеля — напротив, все внимание Беренгария переключилось на юг страны, так как накануне в лагерь короля прибыл гонец из Рима, который, задыхаясь от утомительной погони, сообщил о событии, которое за последнее время стало столь же привычным, как приход осени — несколько дней тому назад, 5 февраля 914 года, в своем дворце в Латеране скончался Его Святейшество папа Ландон Первый.

Эпизод 17. 1668-й год с даты основания Рима, 1-й год правления базилевса Константина Багрянородного

( апрель 914 года от Рождества Христова)

Маленький мальчик с голыми, розовыми с перевязочками, ножками, с мягкими, словно пух, белокурыми волосами и живыми быстрыми глазками потешно бегал от целой своры своих слуг, гонявшихся за ним по просторному двору замка. Слуги своими криками подбадривали его и выражали притворное недоумение тому, как он ловко своим, еще совсем нетвердым, бегом ускользал от них, вызывая дружный смех челяди. Сам ребенок отвечал на это пронзительно радостными визгами, хаотично меняя направления своего бега и распугивая при этом стайки крайне недовольных таким поведением куриц и уток. Заложив слишком крутой для себя вираж, мальчишка, наконец, растянулся на пыльной земле, вследствие чего весь двор испуганно охнул, и десятки услужливых рук устремились к нему на помощь. Однако его мать, с улыбкой наблюдавшая за этой сценкой в углу двора, свободном от уже сильного апрельского солнца, повелительным взмахом руки остановила порыв своей челяди и жестом приказала своему ребенку подниматься самому. Мальчик предпринял еще несколько попыток вызвать себе подмогу, оглашая двор громкими требовательными воплями, после чего неуклюже, задирая кверху попу, поднялся, и побежал к матери, размазывая на ходу слезы грязным кулаком. Мать, знаком приказав слугам подать ей воду и полотенце, приняла своего сына в объятия.

— Мессер Альберих, все, что в ваших силах, вы обязаны делать сами, не дожидаясь ничьей помощи со стороны. Даже моей, — назидательно сказала своему сыну Мароция.

Слуги постепенно начали расходиться, возвращаясь к своим обыденным делам. Солнце уже перешагнуло свой зенит, и Мароция поручила своего сына одной из служанок, заодно объявив прислуге о своем желании отобедать. Сама же она поднялась на крепостную стену и стала вглядываться в окрестности. Окружающая ее дворня смотрела на нее, кто с сожалением, кто с подозрением.

Скоро будет уже два года, как она перестала видеть в своей жизни что-то иное, кроме этих живописных, но уже досконально изученных и до смерти наскучивших окрестных пейзажей. Ее наблюдательный глаз уже давно подметил решительно все закономерности происходящих внизу, подле замка, событий. Она знала, в какой день, и в какой час по римской дороге в Сполето приедет обоз со свежей рыбой, знала, что каждое воскресенье монахи соседнего монастыря в полдень приходят на небольшую полянку подле замка, чтобы среди красот природы воздать хвалу Господу за свое существование и наперед позаботиться о спасении своих душ. Встречая ежедневный закат солнца, она начинала прислушиваться к городским и не слишком пристойным песням, раздававшимся из местных таверн, и порой становилась свидетелем разворачивающихся на ее глазах случайных адюльтеров и яростных драк. Наблюдая за движениями мелких человеческих фигурок, за грешными страстями своих подданных, она временами испытывала приливы всамделишной зависти, поскольку все те лиллипуты обладали тем единственным, чего не хватало ей. Свободой!

Неделю тому назад замок покинул сам герцог Альберих, отправившись в Рим, чтобы принять участие в выборах нового папы. Мароция даже не просила взять ее с собой, прекрасно зная ответ. Отныне ее удел — воспитание сына и прозябание в пределах этого двора, где ей теперь знакома каждая соломинка на земле и каждая утка в птичнике. Да, конечно, остаются еще и книги, прекрасные книги, которые она отыскала в библиотеке Агельтруды. Каждый свой вечер она проводила с ними, штудируя удивительные тексты врачебных рецептов, колдовских ритуалов и приворотных зелий. Мало-помалу, поздними вечерами, когда во всем замке гасли огни, она начала проводить странные и страшные ритуалы, чаще всего, во время них, повторяя имена Максима, Марка и Кресченция. Ни разу она не упомянула при этом имени Альбериха, по всей видимости, твердо решив сразиться с ним самостоятельно, не прибегая к помощи могущественных потусторонних сил.

Почти каждый день она доставала и тщетно пыталась разгадать иудейский текст документа, который, по одной только ее догадке, не исключено, что ложной, носил в себе рецепт продления молодости и красоты. В окрестностях Сполето, также как и в любом другом уважающем себя городе, конечно же, существовали лавки евреев, однако Альберих и слышать ничего не хотел о приглашении людей сего племени в свой замок, полностью находясь в плену антисемитских предубеждений, которые уже вовсю овладевали разумом христиан.

По длинной и достаточно крутой тропе медленно поднималась телега с двумя конными всадниками позади. Мароция, вглядевшись повнимательнее, с небольшой радостью вздохнула — сегодня ей будет чем заняться, так как к замку приближался Валерий, купец из Неаполя. Месяц назад он уже появлялся в Сполето со своим товаром и нашел в лице Мароции выгодного клиента, скупившего у него значительные партии материй и восточных сладостей. Расспросив о ее пожеланиях на будущее, купец удалился, пообещав исполнить все ее просьбы. После этого он стал наведываться в замок почти каждую неделю, ибо герцогине всякий раз находилось о чем-нибудь его попросить. Мароция неоднократно порывалась отправить с ним определенную весточку своему отцу, Валерий представлялся ей для этого человеком вполне подходящим, однако до сего дня удача не сопутствовала ей, так как за купцом неотступно следовал мажордом замка Хильдерик, верный пес своего господина, не так давно сменивший на этом ответственном посту отошедшего в лучший мир Донато.

Зазвучал рожок. Мароция, оглянувшись к своим слугам, отыскала глазами Хильдерика и повелительно махнула рукой. Однако Хильдерик, прежде чем повиноваться, сначала сам убедился, что новоявленный гость не несет в себе никакой потенциальной угрозы обитателям замка, и только после этого отдал команду открыть ворота. Мароция презрительно усмехнулась.

Валерий был классического, благообразно округлого вида купец, лет сорока, умевший обходиться с благородными господами и отлично изучивший все манеры и психологию последних. Свой обоз он остановил прямо посередине двора и к нему начали постепенно стекаться любопытные слуги. Купец и его подручный принялись деловито раскладывать свой товар и скоро поднявшийся вокруг них людской говор, напоминавший издали жужжание мух, послужил наглядным свидетельством тому, что купец уедет отсюда с барышом.

Мароция неспешно спустилась вниз. Валерий поспешил ей навстречу, кланяясь на ходу и умильно закатывая глазки в знак своего восхищения ее красотой. За ним последовал Хильдерик.

— Милости Господа и доброго здоровья, прекрасная герцогиня!

— Здравствуйте, Валерий. Рада вас видеть в добром здравии и с прибылью.

— Прибыль и благополучие мое сейчас зависит от вас, прекраснейшая и величественная!

— Вы справились с моим заданием?

— О да, о да, — заспешил, засуетился купчик, — все, как вы просили. Но было трудно, было очень трудно, герцогиня, а эти несносные арабы заломили такую цену, такую цену!

— Мы с вами договорились о цене заблаговременно, — нахмурилась Мароция.

— Д-да, да, конечно, — опомнился Валерий, — и я, несчастный, в итоге купил почти в убыток, почти в убыток.

Оглянувшись на свой обоз, он завопил.

— Арабский шелк по пять денариев за локоть, не меньше! Греческий по два!

Хильдерик машинально взглянул на обоз. В это мгновение Мароция увидела, как Валерий, неподобающе для своего положения, фамильярно подмигнул ей. Сообразительности герцогини было не занимать — она поняла, что у купца есть нечто, предназначенное для нее одной.

— Милейшая герцогиня и вы, да-да, благородный и такой строгий мессер Хильдерик. Одним вам сообщаю, одним вам. Мне удалось купить в Неаполе совершенно потрясающие безделушки, дорогие безделушки, но я не хочу никоим образом демонстрировать их здесь. Дозвольте подняться к вам в покои, герцогиня, и показать вам все лично. Вы же знаете, дороги сейчас крайне неспокойны, а люди жадны, завистливы и жестоки. Они совершенно не хотят зарабатывать, им проще и привычнее все отобрать.

Мароция жестом пригласила купца в главную башню замка. Тот на секунду подбежал к своей лошади и отстегнул привязанный к седлу шерстяной мешок. Хильдерик следовал за ним неотступно, а купец будто бы вовсе не замечал этого преследования. Пока они поднимались по винтовой лестнице, купец неутомимо бубнил о своих хлопотах, о рисках, с которыми связана его профессия, о частых обманах со стороны нечестных на руку правителей, о безбожных сарацинах и везде снующих и сбивающих цену евреях, которые так мешают процветанию его дела.

Наконец они вошли в покои Мароции. Купец заохал, дивясь убранству ее спальни, хотя на самом деле особого места для восхищения здесь не наблюдалось. Впрочем, находчивый Валерий объяснил свое удивление тем, что ему крайне редко доводится бывать в покоях знатных особ, и посему он в этом чрезвычайно неразборчив. Сейчас же его восхищало абсолютно все — и вид из окна, и воздушная ткань балдахина, и даже добротное дерево самой кровати. При этом он оставался полностью человеком дела и каждой ощупываемой им вещи называл рыночную цену. Подойдя к ножке кровати, он даже приподнял ее и отдал должное ее массивности. Хильдерик хмурился все больше и, наконец, не выдержал:

— Мастер Валерий, вы находитесь в спальне герцогини исключительно благодаря ее неслыханной милости. Не злоупотребляйте же этим!

Купец, приговаривая свое вечное «ах да, ах да!» развязал свой мешочек, а внутри него еще один, поменьше и из кожи, и извлек на божий свет золотые кольца, серьги и браслеты, утяжеленные драгоценными камнями. Все драгоценности он разложил на столе возле кровати и начал, торопливо и перескакивая в разговоре с темы на тему, расхваливать свой товар. Мароция, как и любая женщина во все времена, была целиком поглощена изучением дорогих вещей, глаза у нее алчно загорелись. Она уже почти забыла о странном намеке, сделанном ей Валерием, пока он не поспешил снова обратить на себя ее внимание.

— Разрешите, прекраснейшая из женщин, мне, недостойному, посетить здешнюю отхожую, ибо дорога моя была долга и длинна, а вам предстоит осмотреть весь мой мешок, затем сделать нелегкий выбор, на который уйдет, быть может, много времени, и …..

Хильдерик готов был возмутиться дерзостью купца, но Мароция, вовремя справившись с удивлением и улыбнувшись такой простоте, нетерпеливо махнула Валерию рукой в знак согласия. Купец, униженно благодаря, попятился к двери, но внимательный Хильдерик и тут последовал за ним.

— Как вам будет угодно, мессер Хильдерик, как вам будет угодно, — донеслось до уха Мароции, прежде чем за обоими закрылась дверь.

Оставшись одна, Мароция тут же принялась изучать содержимое купеческого мешка. Наверняка, думала, она, послание для нее было спрятано именно здесь. Пошарив рукой, она обнаружила, помимо дорогих побрякушек, оставшихся на самом дне и потому случайно или нарочно забытых Валерием, небольшой кусок папируса. Вытащив его, она прочла записку:

«Зайдите в отхожую сразу после моего ухода. Этой ночью, сразу после матуцинума и до начала лауд , подле вашего окна вас будут ожидать. Ничего не бойтесь».

Спрятав записку, она вернулась к драгоценностям. Золотые вещи ее более не интересовали, сердце ее забилось, как у птицы, увидевшей возможность покинуть, наконец, свою опостылевшую клетку. Впрочем, рассудительно подумала Мароция, будет спокойнее и не вызовет подозрений, если она все-таки что-нибудь приобретет у Валерия.

Спустя четверть часа Валерий с Хильдериком вернулись. Купец был чрезвычайно смущен своим долгим отсутствием и, по-видимому, начал оправдываться перед Хильдериком еще по дороге.

— Мне понравились многие вещи, мастер. Ваш мешочек, как волшебный ларец из сказки. Но, будучи вынужденной экономить, я остановила свой выбор на этом браслете и ожерелье.

— Ооооо, — расплылся в улыбке купец, комплимент его мешку он истолковал совершенно правильно, — уже одно это делает мое путешествие к вам однозначно прибыльным. За все за это я попрошу у вас двенадцать солидов, тогда как с любого другого взял бы не меньше двадцати. Прекрасный выбор, прекрасный выбор….

— Мессер Хильдерик рассчитается с вами. А сейчас, дорогой Валерий, мне необходимо остаться наедине. Мессер Хильдерик, сопроводите Валерия к его обозу.

— Будут ли новые заказы, госпожа?

— При первой же возможности, я обращусь к вам и только к вам.

Валерий с Хильдериком, затворив дверь, начали спускаться по винтовой лестнице. Выждав, для верности, несколько минут, Мароция пошла в уборную, размещавшуюся на ее этаже и предназначенную для нужд хозяев замка и их самых дорогих гостей.

Деликатное место в замке было устроено на редкость примитивно. В полу эркера было сделано отверстие, через которое все нечистоты просто-напросто сваливались за пределы крепостной стены, где солнце и дождь являлись естественными очистителями тех мест. Отверстие в полу маскировалось дощатым помостом и легко снимаемым сидением. Подойдя к сидению, Мароция увидела за ним свернутую веревочную лестницу. Предлагаемый способ побега стал ей совершенно ясен.

Тем не менее, она, любопытства ради, попыталась понять, как эта лестница попала сюда, ведь Валерий уединялся здесь с совершенно пустыми руками. Отодвинув сидение, она, поборов брезгливость, взглянула вниз. Но внизу, под стеной замка, ничего примечательного обнаружено не было. Тогда она пригляделась к самой лестнице. В самом центре свертка торчала стрела, к оперению которой была привязана веревка. Таким образом, Валерий, оказавшись в уборной, очевидно, каким-то сигналом привлек внимание стоявшего подле стены сообщника, который изловчился пустить стрелу через сливной проход, после чего купец за веревку втащил в уборную привязанную к ней лестницу. Просто и очевидно.

Мароция, стремглав добежав до своей спальни, принесла оттуда свою старую тунику, в которую завернула лестницу, после чего спрятала сверток у себя под кроватью. Затем она вышла из спальни, заперев ее на ключ, и спустилась, как ни в чем не бывало, во двор.

Остаток дня она провела, стараясь ничем не выдать своего нервного состояния. Стремление незамедлительно получить свободу в ее душе сдерживалось двумя факторами. Прежде всего, она, согласившись бежать, очевидно, бросала уже второго своего сына на попечение чужим людям, и это доставляло ей немало угрызений совести. Бежать вместе с годовалым Альберихом представлялось опасным, тем более, что существовала вероятность подвоха со стороны своих, столь нежданно объявившихся, спасителей. Ими вполне могли являться, к примеру, братья Тоссиньяно и она, пытаясь сейчас бежать из Сполето, быть может, рискует очутиться в лучшем случае в более тяжелом плену, а в худшем — расстаться с жизнью. Тем не менее, она все же решила рисковать, ибо за два года заточения ей впервые предоставился шанс освободиться, и только одно Небо знало, когда будет следующий и будет ли он вообще.

Наконец, начало смеркаться, и Мароция, попрощавшись с сыном теплее и дольше обычного, поднялась к себе. Она вытащила из-под кровати лестницу и начала осторожно ее разматывать. Брезгливой Мароции это стоило немалых трудов, так как она ни на секунду не забывала, каким именно путем эта лестница попала к ней. Внезапно она остановила свои приготовления и задумалась.

Для того, чтобы спуститься по лестнице, второй конец ее надлежало хорошенько закрепить. Но чем? Она осмотрела лестницу, но не увидела подходящих инструментов. Быть может, ей надо было днем озаботиться этим, а она так легкомысленно потеряла время? На минутку Мароция немного, что называется, психанула — казавшийся таким доступным шанс получить свободу на глазах начал принимать черты обманчивого миража.

Отчаяние ее, впрочем, было недолгим. Не может быть, решила она, чтобы хитрющий купец, предусмотревший решительно все, оставил ее наедине с нерешаемой проблемой. Он должен был подсказать ей порядок действий. Она вспомнила все его слова и действия, которые он совершал при ней, и чуть не расхохоталась во весь голос. Ну конечно! Она взяла лестницу, подошла с ней к своей кровати и, бросив лестницу на пол, попыталась поднять кровать за массивную ножку. Ей удалось это с немалым трудом, после чего она ногой пододвинула последнее звено лестницы под ножку кровати и опустила кровать на место. Готово!

Остальное было понятно и несложно. Она собрала свои вещи, проигнорировав большинство своего гардероба и сокровищницы, но зато уделив внимание некоторым книгам Агельтруды и, естественно, таинственному иудейскому свитку. Затем она опоясала себя кинжалом, пообещав себе в случае обмана покончить с собой, но не попасть в руки Тоссиньяно, и в условленное время начала осторожно спускаться.

Стена башни, к счастью для Мароции, граничила не с городом, а с густым лесом, ковром сползавшим с холма Монтелукко, так что беглянке мог помешать только какой-нибудь уж совсем фатальный случай. Едва ступив на землю, она услышала легкое перетаптывание коней, прятавшихся в кустах, неподалеку от нее. Из темноты к ней начала приближаться фигура и рука Мароции машинально легла на костяную рукоять кинжала. Однако, к ее облегчению, она услышала знакомый торопливый шепот.

— Милая герцогиня, благородная герцогиня, все замечательно, да-да замечательно. Мы ждем вас, лошади ждут вас, — шептал Валерий, не пожелав, однако, уточнить, кто это «мы».

За изгородью кустов, на одной из лошадей действительно восседал еще один человек. Блеснувшее на его боку длинное лезвие меча выдавало в нем человека благородных кровей. Лицо его было замотано шарфом, но он почтительно наклонил голову перед Мароцией. Та, быстро поклонившись ему в ответ, приняла помощь Валерия в усаживании своей персоны на коня, после чего все трое неспешной рысью двинулись прочь от замка, постепенно набирая скорость.

Всадники скакали молча. Мароция с любопытством бросала взгляды на спутника Валерия и терялась в догадках относительно его персоны. Тем временем Сполето осталось позади, и путников встретил своей прохладой высокий лес, мгновенно спрятавший беглецов от наблюдательного ока Луны. На развилке дорог спутник Валерия взял вправо и другие последовали за ним.

— Стойте, прошу вас! Разве мы едем не в Рим? — крикнула Мароция и чувство тревоги широкой волной ворвалось в ее душу. Спутник Валерия, к неудовольствию своего коня, резко натянул поводья, остановились и все остальные.

— Мессер, настало время открыть себя. Мы теперь в безопасности, а герцогиня Мароция тревожится за свою судьбу и ее можно понять.

Всадник соскочил со своего коня и подошел к Мароции, остававшейся верхом. Далее произошло неожиданное. Рыцарь приблизился вплотную и прильнул губами к ее сандалии.

— Ого! Я не знала, что у меня есть такие пылкие и романтичные поклонники! — воскликнула Мароция.

— Мессер, мессер, — забормотал Валерий, — Ваше положение, ваш титул не позволяют….

— Все мои титулы меркнут рядом с ней. Она достойна любви богов! Я славлю Господа за одну только возможность видеть ее, — незнакомец произнес свои первые слова за вечер и открыл свое лицо.

— Его милость, висконт Гвидо Тосканский, сын графа Адальберта Богатого к вашим услугам, синьора Мароция! — представил своего настоящего господина Валерий.

— Гвидо! Тоскана! Hosanna in excelsis ! Я спасена, я на свободе, — прошептала Мароция. Она попробовала спешиться, но Гвидо удержал ее, коснувшись ее руки.

— Очаровательная, божественная Мароция, не время сейчас для бесед и церемоний. Мои действия не будут иметь ровным счетом никакой цены и никакой пользы, если к рассвету мы не достигнем границ Тосканы. Только там мы сможем, наконец, вздохнуть спокойно.

— Вы мой спаситель, мессер Гвидо. Если бы вы только знали, как я благодарна вам!

— Я буду считать себя самым счастливым человеком в подлунном мире, если вы пообещаете и впредь именовать меня именно так. Своим спасителем.

— Клянусь, мой спаситель! Да будет вам порукой в этом слово мое до скончания моих дней!

— Благодарю, безмерно благодарю вас, мой ангел! Святый Боже, мне нечего больше желать. Ну а теперь, сиятельная герцогиня, пришпорим коней. Нам предстоит бессонная ночь!

Эпизод 18. 1668-й год с даты основания Рима, 1-й год правления базилевса Константина Багрянородного

( апрель 914 года от Рождества Христова)

Массивные дубовые двери с грубо вырезанными на них коронованными тосканскими львами почти полностью заглушили звонкий голос стоявшего по другую сторону дверей мажордома, объявлявшего своим господам о приезде благородной гостьи. Ответа Мароция и вовсе не услышала, но скрип тягуче открывавшихся дверей без всяких слов давал понять, что хозяева замка милостиво ждут ее. За дверьми открылась длиннющая зала, размеры которой, в том числе высота теряющихся в темноте потолков, поражали воображение. Факелы, густо натыканные вдоль стен, как и в любом тогдашнем замке, малоуспешно противодействовали сумраку наступающего вечера. Мароция глядела прямо вперед и только по шелесту платьев, раздававшегося по обе стороны от нее, догадывалась, что многочисленные слуги тосканского дома склоняются сейчас перед ней и ее спутником в почтительном поклоне.

Мароция медленно шла к длинному обеденному столу, установленному посередине залы. На противоположном, относительно нее, конце стола сидели граф и графиня Тосканские. Этикет того времени требовал от них поспешить навстречу своей высокой гостье, однако ни тот, ни другой не выказывали ровным счетом никакого стремления покинуть свое место. Мароция продолжала идти к ним, вокруг установилась полнейшая тишина, прерываемая только треском факелов и звуком ее собственных шагов по каменным плитам залы. Чуть сзади от нее шествовал Гвидо, сын графа Тосканы, и Мароция, слегка придержав шаг, краем глаза увидела, как он нервно кусает свои губы, очевидно, раздражаясь нарочито холодным приемом, устроенным им его родителями.

«Любезная графиня Берта торопится утвердиться в роли моей госпожи и покровительницы. Однако, именно вам понадобилась я, а не наоборот. Вы помогли мне, спасибо, но сейчас именно вы меня будете просить о чем-то, а не я вас».

Наконец Берта поднялась из-за стола, следом за ней резво вскочил Адальберт, очевидно, доселе тяготившийся проявляемой неучтивостью. Хозяева двинулись навстречу Мароции и взгляды Берты и Мароции скрестились.

Хозяйка деланно улыбалась дочери своей ненавистной соперницы. Теодору, Теодору, она прежде всего видела в ней, и потому ее сыну и мужу стоило немалых усилий убедить ее в том, что освобождение Мароции принесет много пользы интересам Тосканы. Она сдалась под напором неопровержимых аргументов, под натиском дурных для нее событий, случившихся за последнее время, но не устояла-таки перед соблазном чисто по-женски, в мелочи, да еще и опосредованно, отомстить этой греческой выскочке, пусть даже и не ей самой, а ее копии. Несмотря на сложившееся равенство с Мароцией в светской иерархии, дочь Вальдрады ни на секунду не могла допустить мысль о том, что дочь Теодоры отныне является ей ровней.

Женщины подошли друг к другу на расстоянии полутора метров и Мароция, как гостья, склонилась в поклоне, ожидая приветственной речи хозяев. Однако, бежали секунды, а Берта не торопилась заговорить. Она мастерски держала паузу, заставляя свою соперницу до последней капли проглотить горький напиток ее гостеприимства.

— Приветствуем вас, благородная герцогиня Сполетская, маркиза Камерино, в пределах нашего замка. Примите стены нашего дома, как наше обязательство во всем защищать жизнь и честь вашу! Рады видеть вас в добром здравии и богобоязненном состоянии души! — мелодичный голос Берты звучал горным ручьем, живописным издали, но холодным и опасным для тех, кто бездумно погружался в него.

Мароция выпрямилась, и Берта, все также медово улыбаясь, протянула ей обе руки ладонями вверх. Они вновь встретились взглядами.

Если бы Мароция вложила бы свои руки в ее ладони, она бы невольно повторила бы акт церемонии принесения клятвы верности — именно так, ладонями вверх, протягивает свои руки великодушный сюзерен своему покорному вассалу. Разумеется, эта встреча не могла считаться подобием гоминиума, тем не менее, даже в таких мелочах строптивая гостья не пожелала уступать. Озарившись внешне любезной, но двусмысленной улыбкой, она подхватила руки Берты своими руками снизу и крепко сжала их.

— Я благодарю христианнейший дом Тосканы за оказанную мне неоценимую услугу, благодаря которой я сейчас имею счастье видеть вас!

Берта с заметным усилием вырвала свои руки из цепких пальчиков Мароции.

— Признаться, мы были немало удивлены слухами о вашем стесненном положении в Сполето, но еще более удивлены тем, что на протяжении столь длительного времени ваша судьба не интересовала даже ваших родителей.

— Альберих — суровый хозяин своим подданным, но нет оснований упрекать его в несправедливости. Мои родители, по всей видимости, руководствовались именно этим.

— В таком случае, разумными ли были наши усилия по организации вашего приезда сюда?

— В ваших действиях вы всегда руководствуетесь интересами Веры Христовой и заботами о вверенном вам народе. Убеждена в правоте вашего мнения, что мое присутствие здесь принесет пользу Тоскане.

— Я этого не говорила, герцогиня.

— Но вы так думаете, маркиза.

Возникла пауза. Гвидо молил Небеса о ниспослании всем терпения и такта.

— Вы остригли ваши чудесные волосы, Мароция? — вновь заговорила Берта, и спустя мгновение добавила, — Жаль, волосы есть настоящее богатство и украшение благородной дамы. Впрочем, вам так даже лучше!

— И мне тоже нравится, — неожиданно для всех брякнул Адальберт, и в тот же миг, спеша скрасить слова своей супруги, подскочил к Мароции, — дитя мое, мы несказанно рады вас видеть и нижайше просим вас разделить с нами хлеб наш насущный, который сегодня нам даровал Господь.

Спасение прибыло вовремя. Гвидо облегченно вздохнул. Адальберт повел Мароцию к столу, а Берта осталась одна на поле недавнего боя, в котором она так и не сумела одержать победу.

Ужин прошел мирно. Плана для второго сражения у Берты не было, а Мароция и вовсе не готова была воевать. Вместо этого она с любопытством оглядывала хозяев и пыталась сориентироваться в новой для себя обстановке.

— В курсе ли вы последних событий, Мароция? — спросила Берта, когда слуги, подав хозяевам сладкое вино и фрукты, полностью покинули залу.

— Я знаю, что его Святейшество, папа Ландон, предстал пред лицом Господа нашего, но, увы, к стыду своему, не знаю, кто наследовал трон Апостола Петра.

— Спешу поздравить вас и вашу матушку, Мароция. Мечта вашей матери исполнилась — папой, под именем Крестителя, стал Джованни да Тоссиньяно.

— Вот как, — тихо сказала Мароция, и, не в силах сдержать свои эмоции, низко опустила голову.

— Я вижу, вы не очень рады этой новости?

— Мне нечего скрывать, графиня. Джованни да Тоссиньяно не входит в число моих друзей. Неужели не было возможности изменить выбор Рима?

— Ваша мать в последние годы изрядно постаралась лишить нас всяческих шансов. Грехом симонии в высший Синод попадали люди исключительно близкие ей или этому Тоссиньяно. Не лучше обстояли дела и в римском Сенате, где ваш отец полностью подпал под влияние вашей матери и вашего брата Теофило. В Сенате отныне правят греки и римские плебеи, как будто вновь вернулись времена Велизария и экзархата, и нет больше места для благородных италийских родов.

— Дорогая моя, не стоит забывать, что италийским родам в большинстве своем от силы также не более века, — вновь не к месту встрял Адальберт.

— Если вам, граф, угодно принижать значимость вашего рода, то мне становится понятна причина наших неудач. Я же никогда не смирюсь с этим! Пусть в моих жилах и не течет итальянская кровь, зато там присутствует кровь Возродителя Империи, кровь Великого Карла!

Адальберт смиренно затих. Мароция изучающе оглядела его.

Перемены, произошедшие с некогда главным щеголем Италии, удивили Мароцию. Адальберт за последние годы резко постарел и потерял весь свой прежний лоск. Очевидно, что какая-то болезнь или болезни подтачивали силы графа, но, кроме того, ко всем бедам, добавлялась странная апатия, воцарившаяся в каждом закоулке души Адальберта. Всю свою жизнь он провел в засаде, выжидая удобный момент для воцарения в стране и не решаясь перейти в открытое столкновение со своими соперниками, юридически имевшими прав на короны не более, чем он. Всякий раз он успокаивал себя тем, что его время не пришло, что он поступает разумно, оставаясь в стороне от этих бесконечных войн, в которых с упоением участвовали и Беренгарий, и Арнульф Каринтийский, и сполетские князья Гвидо с Ламбертом, и многочисленные папы-интриганы. Лишь однажды он решился бросить вызов судьбе, рискнув противостоять императору Ламберту, но каким же удивительным позором закончился этот вызов, когда он, стоя в одном исподнем посреди свиного хлева, должен был безропотно дожидаться решения своей судьбы в споре между Ламбертом и Альберихом. После этого желание участвовать в военных авантюрах у него пропало напрочь, призрак короны в его сознании потерял для него все свои притягательные свойства блесны и он все более и более погружался в состояние пожилого заурядного добряка-домоседа, несмотря на яростные протесты своей жены.

А Берта тем временем продолжала красочно описывать Мароции подробности папской коронации Иоанна. От нее не ускользнул тот факт, что, даже добившись покорности от католического Синода и римского Сената, Теодора не смогла до конца заглушить голоса тех честных клириков и рыцарей, которых возмутило очередное попрание закона о выборе епископа Рима. Еще одним примечательным событием стала громкая прилюдная ссора между Альберихом Сполетским и братом папы Петром, которого понтифик поспешил возвысить в титул сенатора Рима и одарить землями, соседствовавшими со Сполето. Ссора, причины которой были ясны только ее участникам, грозила перерасти в поединок, если бы Альберих не получил известие о бегстве своей жены.

— Что вы теперь намерены предпринять, Мароция? — осведомилась Берта.

— Прежде всего, просить вас о приюте.

— Ваша просьба удовлетворена.

— Благодарю вас, маркиза, к моим просьбам Господу с этого дня добавится еще одна молитва, о вашем здравии и о процветании вашего дома. Более же всего на свете я хочу сейчас вернуть себе своих детей. Мне необходимо сегодня же послать письмо Альбериху.

— Вы рассчитываете, что Альберих прислушается к вашей просьбе?

— Не сомневаюсь в этом. Главное, правильно попросить.

— Гонец будет к вашим услугам на рассвете. Вам, видимо, потребуется и гонец в Рим?

— Я не буду спешить с этим.

Брови Берты удивленно приподнялись. Расчет же Мароции заключался в том, что, оставляя маленького Иоанна под надежным присмотром своего деда, она сохраняла за его слугами, читай слугами самой Мароции, Замок Ангела, неприступную цитадель в самом центре Рима, которую Мароция не собиралась никому отдавать. Вернув же к себе Иоанна, она потеряла бы замок навсегда.

— Позвольте же и мне спросить вас, благородная графиня, что собираетесь делать теперь вы и ваш род, когда ваши враги захватили папский престол в Риме, а ваш старший сын вернулся в Бургундию, и теперь ничто не может помешать Тоссиньяно, а я буду продолжать называть его именно так, короновать своего покровителя Беренгария императором?

— Вы правы, Мароция, во всем правы. Им уже ничто не помешает, и папа Иоанн уже вслух выразил свое желание. Тоскана же сейчас единственная, кто противостоит Беренгарию и папе, но в открытом конфликте наши шансы ничтожны, — и Берта со вздохом украдкой взглянула в сторону Адальберта, начавшего, похоже, клевать носом после обильного ужина.

— Поэтому я здесь?

— Да, нам нужны любые союзники, — неосторожно промолвила Берта и тут же спохватившись, поспешила извлечь на свет Божий кувшин с обильной лестью, — тем более, что все мы помним обстоятельства интронизации несчастного Анастасия, когда ваша речь оказала решающее воздействие на умы и сердца Рима.

— Я помню тот день. Вы были во всем красном! — на секунду оживился Адальберт.

— И вы были просто обворожительны, — добавил вслед своему отцу Гвидо, и обе женщины улыбнулись, одна с признательностью, другая с материнской ревностью.

— Устами моего сына говорит его пылкое сердце. Мы же наслышаны о вашем фамильном умении выстраивать самые хитроумные комбинации и находить выход из любого лабиринта.

— Ваши слова, скорее, применимы к моей матери, великодушная графиня! Боюсь разочаровать вас, но я не вижу путей противостоять Риму и Вероне в их планах. Быть может, вам не стоило освобождать меня, Тоскана могла бы найти себе верного и храброго союзника в лице Альбериха, разругавшегося теперь с Тоссиньяно.

— А ведь верно! — воскликнула Берта, и Мароция прикусила язык.

«Дура! Что ты несешь, дура? А что если она сейчас распорядится под охраной вернуть меня в Сполето и, тем самым, заслужить расположение Альбериха?» И она немедленно повернулась к Гвидо.

— Мой спаситель, денно и нощно я буду благодарить Господа, что он ниспослал вас мне. Вы спасли меня, и я отплачу Тоскане верной службой, а вам — своей неизменной симпатией!

Гвидо рассыпался в ответных комплиментах.

— Альберих связан клятвой верности с Беренгарием, — произнесла Берта. В ее голосе Мароция услышала разочарование. Стало быть, графиня сейчас и в самом деле просчитывала вариант с возвратом беглянки в Сполето, однако нашла сама себе опровержение.

— Что из того, что он теперь недруг папы? — продолжала вслух размышлять Берта, — Тоссиньяно теперь с тиарой, и может плевать на Альбериха. Под охраной ваших родителей ему теперь ничто и никто не угрожает. А Латеранский дворец и Леонина, чтобы вы знали, охраняется теперь гарнизоном, которым командует даже не Теофилакт, а Петр Ченчи, брат папы. В городе Льва отныне поселилась и ваша мать, и я сомневаюсь, что вечера свои они с Тоссиньяно проводят за чтением Священного Писания.

Мароция опустила глаза вниз. Берта могла торжествовать — она нащупала слабое место у своей соперницы.

— Я нахожусь здесь, графиня, и я союзник вам, — с упреком в голосе сказала Мароция, и Берта великодушно сжалилась над ней.

— Нисколько не сомневаюсь в этом, герцогиня, и прошу меня простить за неосторожные слова.

Наступила тишина, которой воспользовался Гвидо, чтобы галантно налить собеседникам в кубки превосходное поличиано.

— Если нет возможности подступиться к папе, значит надо рассматривать варианты противодействия самому Беренгарию, — сказал он.

— Ваш сын прав, графиня, я вижу, что он не только мужественный воин, но и дальновидный политик. Что скажете, графиня?

— Скажу, что проникнуть в лагерь Беренгария не проще, чем в папские покои. Тем более тосканцам. Охрана его почти столь же многочисленна, как у Иоанна, а королевская кухня подвергается еще более строгому досмотру.

— Ценю вашу откровенность, графиня.

— Мне нечего стесняться. Тем более перед дочерью Теодоры. Вы ведь знаете об этих слухах?

— Злые языки, как змеи, они проникают всюду, но не каждая змея несет в себе смертоносный яд.

— Расскажите об этом покойному папе Бонифацию. Или вашему другу, покойному папе Анастасию.

— Вы считаете, что Анастасия отравили?

— Судя по вашему вопросу, насчет Бонифация у вас нет сомнений. Да, Анастасию тоже помогли ускорить его свидание с Господом, я лично присутствовала при его последних днях, и у меня нет сомнений, что покойный папа был отравлен. Не знаю чем, не знаю как, но это было убийство.

Мароция замолчала. В памяти герцогини всплыл печальный образ ее первого мужчины, их встречи в Латеранском саду после уроков папы Сергия, их триумф во дворце Флавиев и испуганное лицо Анастасия в момент, когда ему на голову водружали папскую тиару.

Тишину на сей раз внезапно нарушил Адальберт. Испустив вопль, он очнулся от своей дремоты, вскочил со своего огромного кресла и, вытаращив глаза, начал судорожно ловить руками пустоту. Затем он схватился обеими руками за свое горло и захрипел :

— Берта! Берта! Скорее!

Графиня дрожащими пальцами отвязала мешочек, висевший у нее на поясе, и высыпала его содержимое в свой кубок. Затем она поднесла кубок к посиневшим губам мужа.

— С недавних пор моего супруга преследует какая-то болезнь, наподобие астмы. Вдруг, и ни с того ни с сего начинает задыхаться. Мой иудей-лекарь дал мне эти порошки. Ими только и спасаемся.

Адальберт, придя в себя, начал сконфуженно извиняться перед Мароцией. Затем попросил разрешения покинуть залу и удалился в свои покои в сопровождении Гвидо. Обе женщины провожали его взглядами, полными сочувствия.

— Зато мы теперь одни и может говорить абсолютно доверительно, — прошептала Берта.

— Я думаю, что нам не обязательно преследовать самого Беренгария. В конце концов вы, я думаю, не испытываете к нему никакой личной неприязни. Для расстройства его планов на какое-то время достаточно будет, если доверенное лицо проникнет к королеве Бертилле, — сказала Мароция, и Берта впервые за вечер посмотрела на нее с уважительным интересом.

— Верно! Сто раз верно! Беренгарий, действительно, весьма трепетно относится к своей Бертилле. В то время, как монархи всей Европы заводят себе веселых и развязных конкубин, Беренгарий весь свой досуг проводит в обществе этой унылой Бертиллы с ее вечно постным лицом и фигурой пожарной лошади. Говорят, ее единственным развлечением и страстью являются языческие гадания и ее духовнику чуть ли не каждую неделю приходится брать на себя весь груз этого греха.

— Прекрасно. Это именно то, что нужно использовать.

— При ее дворе, представляешь, — увлеченно продолжила Берта, с каждым словом обнаруживая в себе признаки обычной сплетницы, — замечали и каких-то кельтских монахов, и жутких славянских языческих жрецов, и мавров, и египтян. Я даже слышала, что где-то в горах на юге она отыскала оставшихся еще со времен Великого Рима дев, называвших себя наследницами весталок.

Мароция суеверно содрогнулась.

— Страшно и интересно.

— И, тем не менее, — промолвила Берта, возвращая себя в состояние светской дамы и принимая назидательный тон, — и, тем не менее, все это не мешает королеве Бертилле слыть в тоже время богобоязненной христианкой, содержащей многие церкви и монастыри северной Италии. Кроме того, она предпринимала паломничества в земли франков и греков, дабы посетить святые места и приложиться к мощам усопших отцов Церкви. Как странно порой в нас уживается христианская вера и языческие суеверия! Там, где любовь ко Христу и страх пред гневом его покидает душу, и приверженность Вере все больше сводится к исполнению набора обрядов, придуманных человечеством, но не Богом, рано или поздно на освободившемся в душе месте вольготно располагается ересь и языческие суеверия!

— Ваши слова мудры, графиня, и это безо всякой лести, — сказала Мароция, внутренне потешаясь над тем, как Берта в течение последних минут от обсуждения вариантов смерти королевской четы, явно не вяжущихся с библейскими заповедями, не меняя выражения лица, перешла к вечным темам Веры и Любви к Господу.

— Я думаю, что внезапная смерть Бертиллы на время отвлечет внимание Беренгария от Рима. Но как осуществить это темное дело, чтобы тень подозрений не легла на тосканский двор?

— Поручите вашим верным людям в кварталах римского Трастевере найти Анаиту.

— Какое странное имя!

— Ее настоящее имя Мария, однако, постыдный род ее занятий заставил ее сменить имя на менее благозвучное и к тому же парфянское. Она негласная хозяйка квартала, где живут падшие городские женщины — уличенные в измене, прервавшие беременность или превратившие свое лоно в источник дохода. Пусть ваши люди объяснят ей, не называя ничьих имен, конечную цель и средство. Она найдет достойную исполнительницу-ворожею, от которой после исполнения своей миссии вам надлежит обязательно избавиться. И не жалейте денег, если хотите, чтобы все задуманное осуществилось.

— Разумно, разумно.

— Отправьте выбранную убийцу для начала в Милан, к графу Гуго, сыну Майнфреда. Пусть передаст ему следующее…..

Мароция на минуту задумалась, подбирая слова для нужной фразы.

— «Мои хозяева знают о судьбе монаха Хатто, пострадавшего за свой длинный язык. Мои хозяева просят вас оказать мне помощь». Помощь будет заключаться в протекции перед королевой Бертиллой. Гуго и его юный сын Фламберт пользуются большим благоволением с ее стороны. Я не сомневаюсь, что королева заинтересуется новой гадалкой и пригласит ее к себе.

— Обязательно. И если Небеса будут благоволить нам…

— Вы думаете, это будут Небеса?

Берта осенила себя крестным знамением.

— Постыдные дела ради великой и благостной конечной цели заслуживают прощения Небес.

— Присоединяюсь к вашим надеждам, графиня.

— И если Небеса буду благоволить к нам, пройдет не менее полугода, прежде чем Беренгарий оправится от такого удара, а за это время может многое произойти. В последние годы за шесть месяцев бывало сменялось по трое пап.

— Выигрыш времени действительно дорого стоит. Однако…

Мароция намеренно взяла паузу.

— Что «однако»?

— Вообще говоря, нам стоит благодарить Господа и лично королеву Бертиллу за то, что все это время она удовлетворялась ролью покорной и умиротворенной супруги, не ищущей выхода своим личным амбициям и не вмешивающейся в дела итальянских правителей. Что было бы, если бы рядом с королем Беренгарием оказалась женщина властная, честолюбивая и энергичная?

Большие голубые глаза Берты вспыхнули пламенем. Мароция продолжала говорить, видя, что каждое ее слово, как отравленная стрела, проникает в сознание Берты, разрушая, казалось бы, навечно сформировавшуюся у графини Тосканы оценку своего положения в этом мире.

— Король Беренгарий еще не так стар и, по слухам, невероятно добродетелен. К его бы качествам присовокупить бы еще порой недостающую ему амбициозность, воинскую отвагу и решительность, и императорская корона уже давно прочно бы сидела на его голове. Да-да, — ухватилась за свою мысль Мароция, — быть может, именно аморфность Бертиллы по сию пору и не давала возможности Беренгарию взять то, что ему давно принадлежит по праву!

Берта встала и подошла к окну. Мароция насмешливо наблюдала за ней и прислушивалась к ее взволнованному дыханию, догадываясь, какое дьявольское искушение овладевает сейчас душой графини Тосканской. Прошло немало времени, прежде чем Берта повернулась к ней и заговорила, придав своему голосу как можно больше спокойных нот:

— Я благодарна Небу и моему сыну, за то, что позволили меня убедить в вашей полезности моим целям и интересам. Я надеюсь, что наши отношения будут складываться на полном доверии друг к другу, а наши интересы никогда не войдут в неразрешимое противоречие. Вы обнадежили меня и дали понять, что моя борьба еще не проиграна. На сегодня, я полагаю, мы достаточно открылись друг другу. Будут ли ко мне у вас еще какие-нибудь просьбы, помимо гонца в Сполето?

— Да, любезная и гостеприимная графиня. Я прошу вас прислать ко мне вашего лекаря-иудея.

Эпизод 19. 1668-й год с даты основания Рима, 1-й год правления базилевса Константина Багрянородного

(май 914 года от Рождества Христова)

Над сполетским замком раздавалось раскатистое звериное рычание, летали и вдребезги разбивались о каменные стены дорогая утварь, стулья, увесистые глиняные кувшины с вином. Испуганная дворня забилась во все щели и, стуча зубами, боязливо просила Господа, чтобы гроза, разразившаяся в их доме, как можно скорее миновала. Посреди двора, прямо на земле, прислонившись спиной к обозному колесу, сидел и тряс окровавленной головой, пытаясь прийти в сознание после знакомства с хозяйскими кулаками, мажордом Хильдерик. Особому опустошению подверглась спальня вероломной супруги, ее платья, обувь, а также постельное белье периодически вылетали из окон ее покоев и еще долго странными птицами кружили в воздухе, прежде чем опуститься на землю. Трое рыцарей, очевидно посмелее прочих, невзирая на бушующую по соседству стихию, расположились возле входа в главную башню замка и мирно потягивали вино из одной бутылки, попеременно протягивая ее друг другу, и время от времени с ухмылкой поглядывая наверх, где по-прежнему раздавались раскаты грома. Вскоре их источник показался в дверях. Призывая во весь голос себе на помощь все темные силы, он принялся разыскивать своих слуг, к крайней обеспокоенности последних. Он находил их в самых укромных уголках своего двора и каждое свидание с хозяином для слуг неизменно заканчивалось зуботычиной, причем Альберих не делал исключения ни для юного худенького пажа, ни для почтенной кастелянши. Наконец, силы на время покинули его, он подошел к своим друзьям, все также попивавшим вино, схватил их бутылку и начал жадно угощаться.

— Если ей помог бежать кто-то, связанный с Римом, боюсь наши дела тогда плохи, — чрезвычайно спокойным для такой ситуации голосом произнес Кресченций.

— Так или иначе, нам надо собирать силы, — тяжело дыша, прорычал Альберих.

— А ведь я предупреждал!

Тигриный рык Альбериха был ответом Кресченцию. Последнего, вероятно, ожидала бы, как минимум, суровая отповедь со стороны герцога, но в эту минуту за воротами замка раздался звук рога. Очевидно, кто-то спешил в гости.

— Кого там еще ад принес? — проворчал Альберих.

Максим, в виду того, что Хильдерик по-прежнему был занят собой, подошел к дверям и открыл смотровое окно. Выслушав ответ незваного гостя, он со всех ног кинулся к Альбериху, держа в руке кусок пергамента.

— Письмо от вашей жены, кир!

— Впустить мерзавца!

— Передав мне письмо, он вскочил на свою лошадь и кинулся наутек. Видимо, он весьма наслышан о вашем гостеприимстве.

— Пес с ним. Кресченций, прочти!

Кресченций взял пергамент, прочел письмо сначала про себя, нахмурился и, откашлявшись, произнес:

— «Кир, добродетельный супруг мой! Я нахожусь в совершенной безопасности и среди верных друзей. В ближайшие дни я направляюсь в Рим навестить нашего сына Иоанна и своих родителей, которых не видела многие дни. Уверена, им будет интересно узнать, как я проводила время в Сполето. Единственное, что может меня удержать от этой поездки — это появление подле меня в Лукке…»

— В Лукке! Тосканские псы! Я должен был это предвидеть!

— «… появление подле меня в Лукке нашего любимого сына Альбериха. Остаюсь верной и любящей супругой вашей. Мароция, герцогиня Сполетская, маркиза Камеринская, дочь консула и сенатора священного Рима».

Над сполетским двором воцарилась долгожданная тишина. Хозяин замка долго осмысливал создавшееся положение.

— Что скажешь, Кресченций? — наконец спросил он и почему-то шепотом.

— Я скажу, что если вы не выполните требование вашей супруги, в считанные дни Сполето окажется в кольце своих врагов и некому будет прийти к нам на выручку. Рим и Тоскана объединятся в своей ненависти и жажде мщения нам, а король Беренгарий не будет ради вас жертвовать своими отношениями с римским папой, от которого он надеется получить императорскую корону. Очень некстати для нас случилась ваша ссора с папским братцем.

Да, его преданный друг сказал истинную правду и подтвердил все умозаключения Альбериха. Но как было удержать себя при виде наглой, ухмыляющейся физиономии этого Ченчи, осмелившегося залезть к нему в постель во время его свадьбы с Мароцией. Всю неделю, пока Альберих был в Риме, он искал повода для того, чтобы вызвать Петра на поединок и наверняка добился бы успеха, если бы не бегство жены, за честь которой он хотел поквитаться.

— Что, если я лично повезу в Лукку своего сына? — спросил Альберих.

— Берегитесь, мессер, короткого тосканского слова. Вы можете очутиться целиком во власти Адальберта и его жены. Адальберт не преминет отплатить вам с лихвой за свой позор в Пьяченце.

— Да, да, ты опять прав!

— Мы, с Марком и Максимом, отвезем юного мессера Альбериха к его матери и, быть может, разведаем планы Мароции и ее новых друзей.

— Может ли что-то, кроме женского стыда, помешать Мароции рассказать обо всем……. Обо всем, что произошло здесь?

Кресченций, нагнувшись к самому уху Альбериха, что-то произнес. Герцог горько усмехнулся.

— Попробуй сыграть на этом, Кресченций. Хвалю Небо за то, что у меня есть три верных меча, на которые я всегда могу положиться!

— Почти четыре, мессер герцог. Я возьму в поездку своего сына, Кресченция-младшего. Ему, правда, всего семь лет, но так что ж, ему уже пора привыкать к походной жизни. Заодно он развлечет вашего сына.

Альберих удалился в башню. Кресченций с друзьями начали выкликивать слуг, заверяя тех, что гроза ушла навсегда. Сполетский замок мало-помалу вновь начал обнаруживать признаки жизни.

Спустя четыре дня маленький сполетский отряд, состоявший из трех рыцарей, двух детей и семерых слуг-оруженосцев, уже стучался в двери графского замка в Лукке. Недоверчивый Адальберт приказал своему двору быть настороже, а условием для въезда в пределы замка назвал полное разоружение. Кресченцию и его товарищам пришлось повиноваться.

Мароция наблюдала за въездом своих недругов во двор замка из открытой колоннады второго этажа. Рядом с ней стоял Гвидо и пятеро его слуг в полном воинском облачении, готовые выполнить любой ее приказ. Несмотря на то, что она сама здесь пребывала в качестве гостьи, в настоящий момент она упивалась уже подзабытым чувством своего полного всесилия в своих действиях.

Берта предоставила ей все полномочия по приему гостей из Сполето, наблюдая за происходящим из смотрового окна башни. При ней сполетцы не были бы так откровенны, и она резонно посчитала, что будет лучше, если по окончании встречи она разговорит своего сына и узнает от него подробности беседы. За короткое время общения с Мароцией она убедилась, сколь сильного союзника она приобрела, и как осторожно надо будет вести себя с ней, если им обоим улыбнется удача. Ни она сама, ни Мароция нисколечко не сомневались в том, что их союз окажется, скорее всего, весьма недолговечным.

Сама же Мароция первые дни своего пребывания в Лукке вела себя тише воды, ниже травы. Запершись в своих покоях, она педантично скопировала на свежий пергамент таинственный рецепт Агельтруды. Затем она разорвала копию пополам, сохранив целыми отдельные строки письма, и на следующий день показала одну из половинок ученому лекарю Берты. Лекарь, в свою очередь, призвал на помощь какого-то лохматого и сморщенного годами земляка, поскольку текст документа был написан на каком-то устаревшем диалекте. Земляк, увидев текст, долго жевал губами, некоторые слова даже ему были не до конца знакомы, но шаг за шагом, где напрягая память, где используя здравый смысл, старый еврей расшифровал-таки манускрипт. Записав его слова, Мароция весь вечер провела в состоянии переполнявшей ее радости и энергии. Ее подозрения относительно содержания этого документа начали понемногу оправдываться.

Сейчас же она одерживала свой новый маленький триумф. Неторопливо спускаясь по дворцовой лестнице к прибывшим рыцарям, она невольно копировала манеру поведения Берты. Также как и Берта, она пристально, с насмешкой, глядела прямо в глаза этим мужественным сеньорам, и сердце ее сладко пело при виде того, как из сполетцев, по мере ее приближения, начинает испаряться смелость, как те начинают воровато прятать от нее свои глаза. К досаде Берты, она попросила Гвидо остаться со своими слугами в стороне и подошла к сполетцам одна, такая крохотная, но бесстрашная и гордая.

Рыцари склонились перед ней. Из-за их спин выбежал маленький Альберих и, заливаясь радостным смехом, бросился к матери.

— Мама, мама!

— Мессер Альберих, я тоже очень счастлива вас видеть, но давайте соблюдать правила приличия, ведь мы здесь не одни, и благородные мессеры, сопровождавшие вас, могут оскорбиться, — сказала Мароция и, тем не менее, крепко обняла своего сына.

Из-за спины Кресченция выглянул мальчик, поразительно похожий на своего отца.

— Я так понимаю, это твой новый друг? — спросила Мароция Альбериха.

Тот согласно кивнул. Мароция еще раз обняла Альбериха, стрельнув по маленькому Кресченцию не слишком ласковым взглядом. После этого она вызвала одного из местных слуг и попросила того довести своего сына к сеньору Гвидо, назвав того при всех своим спасителем и самым верным другом.

Все это время рыцари оставались со склоненными спинами. Мароция только сейчас соизволила обратиться к ним.

— Благодарю вас, мессеры, и вашего сюзерена за то, что позволили мне вновь увидеть моего сына. Странно видеть вас столь смущенными и скромными, я же видела, какими энергичными и отважными вы можете быть.

Кресченций и компания выпрямились, но по-прежнему избегали встретиться с Мароцией взглядом.

— Напоминаю вам, мессеры, что близится срок, согласно которому вы ответите за все свои прегрешения.

Мужчины вздрогнули, ссутулились и спешно перекрестились. Мароция едва не захохотала.

— Нам всем один судья, герцогиня, — наконец произнес Кресченций и поднял на нее взгляд.

— С каким бы удовольствием, — продолжал он, — вы, прелестная герцогиня, сейчас расправились бы с нами, не так ли?

— Может быть.

— Что же вам мешает, наша маленькая госпожа? Неужели необходимость объясниться в своих действиях перед вашими новыми друзьями? Кстати, они действительно ваши друзья, а может ваши новые хозяева? Старина Адальберт, говорят, миловался с вашей матушкой прямо у вас на глазах!

— Замолчи, негодяй! — зашипела Мароция, глаза ее засверкали страшным блеском.

— Ты ничего не сделаешь мне, змея, и не посмеешь пожаловаться на нас своему отцу.

— Что мне помешает это сделать, мерзавец?

— Желание сохранить титул сполетского герцога для себя и одного из своих сыновей. Альберих готов подписать с тобой договор о признании наследственных прав, но только при условии, что тайна рождения Альбериха Второго останется тайной навсегда.

Этот аргумент отрезвил Мароцию. Уже Кресченций с улыбкой наблюдал за ней.

— Ты всегда была разумной девочкой. Как и твоя мать, — Кресченций уже не считал нужным соблюдать с ней этикет и нормы обращения.

Краска залила лицо Мароции. Она долго не находила нужных слов для продолжения разговора.

— Мессер Кресченций, с вашей стороны крайне опрометчиво, находясь под пятой проклятия, возить с собой своего малолетнего сына. Или вам напомнить мои слова?

Кресченций быстро перекрестился и подскочил к ней. Приблизив свои губы к ее уху, он обдал его своим жарким и гневным шепотом.

— Если вдруг что-то случится с ним, клянусь Богом, я размозжу о камень твою красивую и лживую башку и никакие гоминиумы, политические и прочие дьявольские расклады не остановят меня в этом!

— Герцогиня, вам требуется помощь? — верный Гвидо уже был тут как тут, — Гости из Сполето ведут себя согласно правилам странствий?

После некоторой паузы, Мароция смогла совладать с собой, но все лицо ее горело.

— Вполне, мой спаситель. Просто мессер Кресченций предложил мне одно занятное условие и я, после здравого размышления, пожалуй, с ним соглашусь. Прошу вас, мессер Кресченций, передать мое слово герцогу Альбериху и заверить его в моих неизменно теплых и верных отношениях к нему.

— Не беспокойтесь, благороднейшая из женщин, — с поклоном язвительно отвечал ей Кресченций, — герцог Альберих будет поставлен в известность в самое ближайшее время. Разрешите же нам немедля покинуть замок и пожелать вам счастливых дней среди ваших друзей!

— Благодарю, мессер Кресченций! Солнечных дней вам, благородные мессеры, и благоволения Небес до той поры, пока не придет срок ваш! И помните, что в моих силах этот срок приблизить!

Кресченций побледнел, в очередной раз перекрестился и, ничего не сказав в ответ, повернулся к ней спиной и пошел к воротам, по пути сделав знак собираться своим друзьям. Гвидо с недоумением посмотрел на свою любимую и изумился чудовищной гримасе ненависти, исказившей черты ее прекрасного лица. Мароция смотрела вслед удалявшимся сполетским баронам и губы ее беззвучно шептали какие-то странные слова.

Эпизод 20. 1668-й год с даты основания Рима, 1-й год правления базилевса Константина Багрянородного

( май 914 года от Рождества Христова)

Едва лошади сполетских рыцарей перенесли своих хозяев по другую сторону рва, и по сей день опоясывающего крепостные стены Лукки, к Кресченцию приблизился крайне недовольный Марк.

— Черт побери, Кресченций, не знаю, чего ты наговорил этой красотке, но мы теперь остались без обеда!

— Боюсь Марк, что эта красотка могла набить твое брюхо лишь ядом или кинжалами и, в лучшем случае, лишь спросила бы, что именно из этого набора ты предпочитаешь!

— Я был столько всего наслышан о кухне Адальберта. Теперь же придется есть холопскую бурду в какой-нибудь замшелой таверне с клопами и навозными кучами!

Кресченций только отмахнулся от товарища, поленившись отвечать на столь откровенную глупость. Решительно пресек он и попытку друзей остановиться перекусить в тавернах лукканских предместий. Пересадив своего сына к себе на лошадь, он подгонял свой отряд и не успокоился даже в тот момент, когда стены тосканской столицы скрылись за холмами. Пользуясь своим негласным старшинством в принятии решений, он заставил свой отряд свернуть с большой дороги, ведущей к Флоренции, и повел его едва заметными тропами на юго-запад.

— Мы будем идти через Пизу, — объявил он своим спутникам голосом, не терпящим возражений.

— Ты опасаешься погони? — спросил Максим, — для чего еще такой крюк?

— Я думаю, что Адальберту наши души абсолютно не нужны, но вот благоверная супруга нашего господина и этот ее новый воздыхатель, яростно пыхтевший у меня над ухом, соблазнятся такой возможностью.

— Но, идя таким путем, мы подвергаем себя не меньшей опасности. Южную дорогу из Пизы часто посещают мавры Фраксинета.

— Я предпочту встретиться с Врагами Христа, чем с этой фурией, носящей, как и мы, распятие на шее.

Осторожность Кресченция была весьма логична, однако в данном случае оказалась излишней. У Мароции не было на сей момент возможности снарядить в погоню три-четыре десятка убийц, чтобы наверняка покончить со своими обидчиками. Ей для этого пришлось бы найти веское объяснение для своих тосканских покровителей, отчего их слуги должны рисковать своими жизнями, да и гибель сполетских баронов могла стать поводом для полномасштабной войны Тосканы со Сполето, чего мнительный Адальберт уж точно никак не желал.

Спустя час, путники завидели стены Пизы, и проголодавшийся Марк уже было снова воспрял духом, однако Кресченций и тут не дал своим друзьям расслабиться.

— Я вздохну спокойно только когда покину Тоскану, — заявил он.

— Бог ты мой! — воскликнул Максим, — осторожность осторожностью, но ведь мы перед дорогой не испросили благословения у Святого Христофора.

— Считай, Максим, мы и не останавливались в своем путешествии, так что песьеголовый Святой нас благословил еще в Сполето.

— Не соглашусь, — не унимался Максим, — ведь мы просили его доброй дороги до Лукки, не упоминая про обратный путь. И будь осторожным, когда оскорбляешь Святого, находясь в полной его власти.

— Как скажешь, мой щепетильный друг. Что до Христофора, то я нисколечко не оскорблял его. Не моя же вина в том, что он родился таковым. На твое счастье я вижу на нашем пути часовню, и пусть меня Господь также наградит песьей головой, если эта часовня не для путешественников и купцов.

Это была их единственная остановка за несколько часов. Воздав должное Святому, напоив лошадей и наспех перекусив сухими лепешками из переметных сумок, сполетские бароны вновь пустились в путь. Пиза, на тот момент малопримечательный город, где все строения в то время еще сохраняли строго вертикальное положение, осталась позади. Спустя какое-то время путникам пришлось покинуть южную дорогу. Следующие часы они двигались по малолюдной тропе, ведущей на юго-восток, вглубь страны. Практически все, завидя их воинственный отряд, спешили свернуть с дороги и по возможности скрыться, используя местный ландшафт. Встреча с вооруженными людьми, передвигавшимися явно не прогулочным темпом, не сулила простолюдинам ничего хорошего.

К вечеру они добрались до окрестностей Вольтерры, уже в то время славившейся своим мастерами по алебастру и приносившей ощутимый доход своему хозяину, графу Тосканы. Кресченций, не изменяя себе, отказался въезжать в город и предпочел разместиться в одной из таверн на дороге, ведущей в Сиену. Яростный протест Марка он отразил, указав в качестве аргумента на добротный купеческий обоз, разместившийся на ночь по соседству.

— Раз здесь останавливаются столь состоятельные торговцы, можно не опасаться, что после местной кухни и вина у нас будет крутить живот.

— Надеюсь, наш сюзерен возместит нам наши незапланированные расходы, — проворчал Марк.

Пока бароны спешивались и отдавали распоряжения служкам относительно своих лошадей и снаряжения, хозяин таверны внимательно наблюдал за прибывшими, силясь понять, убыток или доход принесут ему эти вооруженные люди. Убедившись в миролюбии гостей, он незамедлительно выступил им навстречу, громогласно обещая им все традиционные блага случайной ночлежки — сытную еду, хмельное питье и никогда неунывающих женщин.

Войдя в помещение таверны, Кресченций с удивлением увидел за одним из столов двух африканцев, с аппетитом уплетавших жирную баранину.

— Ого, трактирщик, ты привечаешь в своей обители не только смиренных христиан?!

— Благороднейший мессер, это слуги купца Валерия, большого друга нашего хозяина, графа Адальберта Богатого. Они сопровождают Валерия в дороге и помогают ему пройти целым и невредимым сквозь все долины, где их нечестивые собратья, лишенные слова Христа, а, стало быть, искушаемые дьяволом, могут запросто позариться на купеческий товар.

— Ловкий человек этот Валерий! — заметил Кресченций, тогда как лицо Максима выразило сильнейшее удивление и радость. Дернув Кресченция за рукав, он отвел того в сторону.

— Наш общий друг Хильдерик, пока герцог не начал считать ему зубы, говорил, что этот купец был в Сполето накануне бегства Мароции и даже поднимался к ней в спальню. Помимо Валерия никто более в те дни не появлялся в замке герцога. И, ты слышишь, он, оказывается, большой друг Адальберта!

Кресченций одобрительно кивнул головой и повернулся к хозяину таверны.

— А сам Валерий настолько доверяется нехристям, что поручает им одним сопроводить свой обоз?

— Что вы, помилуй Бог! Помимо этих пунийцев, обоз охраняют еще семеро человек, охрана его не меньше вашей, и, тем не менее, нет такого лица, которому Валерий доверял бы абсолютно. Он всегда и всюду находится рядом со своим товаром.

— И сейчас?

— Сейчас его милость ужинает в верхней зале.

Кресченций сделал знак своим друзьям, и они втроем начали подниматься по скрипучей деревянной лестнице наверх. На втором этаже располагались всего два стола, очевидно, для самых дорогих гостей. За одним из столов, уставленных снедью, чей вид вмиг ублажил глаз Марка, сидел Валерий. Он ужинал в полном одиночестве, и только время от времени бросал хозяйские взоры во двор таверны, наблюдая за своими вещами. Завидя троих рыцарей, не пожелавших, даже войдя в помещение, снять шлемы, он перестал есть, и с нарастающей тревогой смотрел за их приближением.

— Благородные мессеры интересуются моим товаром? — с надеждой в голосе спросил Валерий.

— Благородные мессеры желают знать, каким образом герцогиня Сполетская покинула замок своего мужа и оказалась за сто с лишним миль к северу, во власти исконных врагов Сполето?

Валерий замер. По его жирным щекам быстренько побежал пот.

— Мне ничего об этом неизвестно, о благороднейшие мессеры!

— Об этом вы расскажете не нам, а нашему хозяину, герцогу Альбериху. Знайте, он очень сожалеет о случившемся и клянется страшно отомстить похитителям своей жены. Ваша встреча с ним представляется нам крайне любопытной.

Лицо Валерия побагровело, ручейки пота на висках превратились в подобие горных рек.

— Осторожней Валерий, этак вас хватит удар, и мы, тем самым, лишим своего хозяина новой игрушки! — хохотнул Марк.

— Помилуйте, мессеры, я действительно был в Сполето, но, уверяю вас, я не возьму в толк, о чем вы говорите. Разве мог я? Разве могу я? Спросите даже моего хозяина, прекрасного графа Адальберта…

Хохот прервал его слова.

— Ужин окончен, — сказал Кресченций, — Марк, вызови слуг, пусть отведут этого красавца на конюшню, свяжут и запрут хорошенько. Присмотрите и за его людьми.

Валерий предпринял последнюю попытку договориться.

— Благородные мессеры, что вам за прибыль, если вы доставите меня на потеху вашему господину? Ведь никакой, ровным счетом никакой! Вы видели мой обоз? Берите все, что захотите, берите обоз целиком, только давайте расстанемся, и каждый пойдет своей дорогой, славя Христа, одни за нежданную прибыль, другие за спасение живота!

— Твой обоз и так в нашей власти! — рявкнул Марк.

— Клянусь, что в следующую седмицу я подвезу вам еще один такой!

— Хватит с нас и этого. Требовать более, чем нам даровал Господь, большой грех есть, — назидательно произнес Кресченций, — поднимайся!

Валерия бросило в другую крайность.

— Какое право вы имеете распоряжаться имуществом и жизнями слуг графа Адальберта Тосканского, находясь на его земле и вкушая его хлеб?! Вы уподобляетесь грязным разбойникам, и наказание ваше не заставит себя долго ждать!

— Смотрите, как он запел! — крикнул Марк и схватил купца за шиворот, — если бы не мой долг перед Альберихом, твоя утроба уже сейчас переваривала бы железо меча!

Кресченций же возвысил голос, чтобы услышали все находившиеся в таверне.

— Твой обоз конфискуется не по прихоти и корысти нашей, а только в связи с преступлением, учиненным тобой нашему сюзерену, герцогу Альбериху Сполетскому. Да услышат об этом все и воздержатся слышащие от клеветы в наш адрес!

Два африканца, сидевшие внизу, при этих словах бросились было к межэтажной лестнице, но, здраво оценив свои силы и переглянувшись между собой, тут же ринулись прочь из таверны. Кресченций и компания даже не успели сообразить помешать им и только громко расхохотались им вслед.

— Вот так охрана у тебя, Валерий!

Выскочив в охапку с купцом во двор, люди Кресченция быстро нейтрализовали купеческих слуг. Впрочем, никто не оказал ни сопротивления, ни даже видимого неудовольствия. Во времена, когда грабежи со стороны благородных сеньоров были делом обычным, необходимо было, прежде всего, сохранить свою жизнь, а там, глядишь, смирение твое будет способствовать новому и, кто знает, быть может, более благоприятному развитию карьеры у новых хозяев.

Сделав необходимые распоряжения по охране и ночлегу, Кресченций с друзьями, наконец, смогли оценить все то, что хозяин таверны так активно рекламировал при встрече. Несмотря на то, что мясо по традиции было слегка пережаренным, вино оказалось дешевым холопским пойлом, а женщины и вовсе не вызвали никакого аппетита, сполетские бароны посчитали концовку этого дня чрезвычайно удачной для себя и Морфей владел их душами чуть ли не до полудня.

На следующий день отряд Кресченция, увеличившись почти двое и насчитывавший теперь двадцать человек, двинулся в направлении Сиены. Передвижение теперь происходило значительно медленнее, чем накануне, так как пришлось за собой тянуть купеческий обоз, о чем, впрочем, никто из сполетцев не пожалел и считал для себя имущество Валерия достойной компенсацией за понесенные в результате путешествия хлопоты и затраты. Два дня прошли без приключений, за это время отряд Кресченция миновал мимоходом Сиену, Тразименское озеро, Перуджу и вошел во владения Альбериха. Кресченций наконец-то мог с облегчением вздохнуть, в то время как несчастный купец Валерий к этому моменту уже слезливо предлагал за себя пять таких же обозов, которые Кресченций сотоварищи тащили за собой.

К исходу третьего дня пути отряд вышел на ассизскую дорогу. Как ни подгонял своих людей Кресченций, успеть в Сполето засветло не получалось. Ничего не оставалось, как посетить еще одну таверну, располагавшуюся на краю деревушки, расположенной чуть южнее Фолиньо. Данное заведение ничуть не отличалось от прочих, встреченных и обласканных ими по пути, хотя Марк и бросился уверять своих товарищей в бесспорном, по его мнению, преимуществе местных женщин, находя в них едва различимые глазу добродетели. Он и Максим, ступив на сполетскую землю, с удовольствием предались расслаблению. Не говоря ни слова, два барона схватили первых попавшихся им в таверне девиц и, сопровождаемые якобы оскорбленным визгом последних, потащили их в свои комнаты. Кресченций же, отдав необходимые указивки слугам, в том числе и по надзору за Валерием, весь вечер провел в компании своего сына, рассказывая о воинских доблестях предыдущих поколений, перед которыми нынешние всегда выглядят бледновато.

Сон путешественника, как правило, крепок и продолжителен. Иногда это играет недобрую шутку. Кресченций проснулся от того, что кто-то неистово колотил в его дверь.

— Кресченций, проснись! Измена! На нас напали!

Мгновенно придя в тонус и вернув привычную стройность своим мыслям, Кресченций осознал, что все вокруг него уже давно пришло в движение. За окнами слышался конский топот, пронзительные и в тоже время неразборчивые крики напуганных людей, удары чем-то тяжелым в двери таверны. Выглянув в окно, он увидел скачущих по направлению к таверне всадников — от них, как цыплята от коршуна, разбегались местные крестьяне, ища спасение в ближайших лесках. Кресченций изумился, разглядев нападавших, он все это время опасался увидеть здесь совсем других, но новый враг был не менее страшен.

— Сарацины! — крикнул он.

Это действительно были африканские разбойники, чьи деды еще полвека назад, приплыв на своих кораблях, облюбовали гору Гарильяно, разбив там огромный лагерь. Пользуясь стратегическим расположением горы, африканцы получили возможность контролировать большинство основных дорог ведущих в Рим с юга, практически безнаказанно обирая купцов, наивно сэкономивших на охране, а также несчастных пилигримов и монахов, еще более наивно понадеявшихся на помощь высших сил в своей благородной миссии. Время от времени кто-нибудь из благородных сеньоров Италии озадачивался целью извести под корень этот зловредный сорняк, но сарацины были многочисленны, отважны и на редкость маневренны, в результате чего отряд христиан неизменно попадал в многочисленные засады и, в конце концов, считал за счастье вырваться из предместий Гарильяно.

Появление же их здесь, в Сполето, за полтораста с лишним миль к северу от Гарильяно было довольно неожиданно. Со времен папы Льва Четвертого, когда пунийское нашествие заставило понтифика воздвигнуть крепость на Ватиканском холме, сарацины редко вторгались в пределы папских, тосканских и сполетских земель, предпочитая большей частью терроризировать герцогства Капуи, Салерно и Беневента. Кресченцию с Альберихом пришлось иметь с ним дело, когда Альберих пытался удержать под своей десницей Беневент, и Кресченций помнил, как непривычна и неудобна была для них военная тактика сарацин. Впрочем, сейчас он, по всей видимости, имел дело с обычным налетом грабителей.

— Где Валерий? — первым дело окрикнул он своих друзей, которые вместе со слугами баррикадировали вход в таверну. Двери таверны периодически сотрясались, очевидно, в них били каким-то тараном.

— В недобрый час мы встретили этого купца, Кресченций! А все из-за нашей непочтительности к Святому Христофору! Люцифер пришел на помощь тем двум неверным и помог им сбежать от нас в Вольтерре, затем затмил нам разум, и некому было предостеречь нас. Они напали на нас со стороны Фолиньо. Они знали все, что им нужно, и поэтому, не обращая внимания на колонов и сервов , сразу устремились к нам и первым делом отбили купца. Двое наших слуг, охранявших его, были заколоты на месте, но, главное, что все слуги Валерия бросились помогать иноверцам, — срываясь на крик, ответил Максим.

— По всей видимости, Валерий имеет тесные отношения с сарацинами и эти двое слуг его наверняка участвуют в его сделках. Не удивлюсь, если Валерий сбывает награбленное пунийцами добро на север, своему хозяину Адальберту, — сказал Кресченций, и в своем выводе был, кстати, абсолютно точен.

— Нам бы вырваться отсюда, а там будь я навеки проклят, если не выпущу кишки этому борову! — крикнул Марк.

В это мгновение дверь от нового мощного удара разлетелась вдребезги, по ту сторону раздались радостные вопли осаждавших, и в проеме показались смуглолицые воины с кривыми мечами в руках. Сполетские бароны смело выступили им навстречу. В короткой яростной схватке христиане одержали верх, потеряв одного оруженосца и сразив четверых африканцев. Сарацины отступили вон из таверны, и перешли к другой тактике, в окна и разбитые двери ливневым дождем полетели стрелы.

— Сын мой, хвала Господу, что я решился обучить тебя чтению и счету, беги наверх и сосчитай наших врагов! — обратился Кресченций к своему сыну.

Маленький Кресченций бросился бежать по деревянной лестнице на второй этаж. Все его существо замирало от восторга, ведь он участвовал в самом, что ни на есть, настоящем бою и на его голову сейчас одет самый настоящий тяжелый вендельский шлем с бармицей. Как и все мальчишки всех времен, он грезил военными подвигами и сейчас даже не понимал, почему его отец и друзья столь суровы и сосредоточены.

Спустя время мальчик вернулся и доложил, что насчитал двадцать пять пунийцев. В таверне же оставались три сполетских рыцаря, ребенок и пятеро слуг. Также он сказал, что главарь нападавших со свитой из пяти человек спешился напротив ворот таверны и, таким образом, отрезал им единственный путь к бегству.

— Отчего ты решил, что это их архонт? — спросил отец.

В ответ мальчик просто вытянул руку вперед. Кресченций осторожно выглянул и увидел разодетого в шелка мавра, который открыто демонстрировал свое презрение ко всем опасностям происходящего, усевшись, поджав ноги, на любезно устроенный его слугами сеновал и, время от времени, поднося ко рту чашу с каким-то неведомым черным напитком. Но еще большее впечатление на Кресченция произвел хозяйский конь редкого мраморного окраса, примостившийся возле этого же стога сена с явно корыстными намерениями.

— Что за конь! — восторженно воскликнул Марк.

— Конь хорош, в отличие от наших дел. Положение скверное. Чтобы вырваться отсюда, нам необходимы лошади, а они теперь в руках неверных. Рассчитывать на чью-то помощь извне не приходится. Что предпримем, мессеры? — спросил Кресченций.

— Зато и взять нас им не по силам. А здесь довольно вина и еды, мы можем тут обороняться хоть целую седмицу, — заявил Марк.

— Я бы на это не рассчитывал, — сказал Максим, — наше положение ухудшается. Смотрите! — крикнул он, осторожно выглядывая в окно.

Сарацины, до той поры кружа вокруг таверны и периодически обстреливая ее из луков, собрались в одном месте вокруг своего командира и коротко что-то обсудив, развели костер. Опустив в огонь стрелы, они вновь подняли свои луки.

— Кажется, нас хотят зажарить живьем, — сказал Максим.

— Нам ничего не остается, как решиться на вылазку и попробовать завладеть несколькими лошадьми, — ответил Марк и Кресченций утвердительно кивнул.

— Привяжем лишние щиты к спинам. Будет тяжеловато, но это лучше, чем получить в зад стрелу. Выстраиваемся в колонну по двое и бежим по сигналу. Чтобы ни случилось, колонну не рушить. Буду вечно благодарен вам, мессеры, если позволите моему сыну бежать в середине.

— Это можно было даже не говорить, — сказал за всех Марк.

Кресченций поблагодарил друзей и нежно поцеловал своего сына, наказав тому крепко держаться за пояс своего слуги. Сам он с Марком встал впереди колонны. Максим встал позади всех.

— Кирие элейсон! — крикнул он, и христиане устремились вперед.

До ворот таверны было метров пятьдесят, и элемент неожиданности почти сыграл свою роль. Почти, потому что среди опешивших на мгновение мавров нашелся единственный смельчак, конным пустившийся им наперерез. Преградить путь Кресченцию с Марком он не успел, но зато оттянул на себя внимание Максима и его оруженосца, вследствие чего маленькая колонна христиан распалась.

— Еще один конь лишним не будет! — радостно крикнул Максим.

Его оруженосец первым нанес удар африканцу своим копьем. Тот отвел удар, наотмашь срубив деревянное древко. Этого мгновения хватило Максиму, чтобы оказаться возле мавра и вонзить ему меч в живот.

— Конь мой!

— Не садись на него! — крикнул Максиму Кресченций.

Но было поздно, Столкнув сраженного африканца наземь, Максим победно уселся на коня. В ту же секунду в его адрес со всех сторон осами завизжали стрелы, одна из которых угодила ему в незащищенную кольчугой шею. Издавая страшный клекот разорванным горлом, Максим грянулся с коня, и песок под ним задымился от фонтана бурно высвобождаемой крови.

Кресченций и Марк даже не видели, что произошло с их другом, в то же самое мгновение они сами уже вовсю сцепились с командиром африканцев и его свитой. Марк, размахивая огромной палицей, не дал главарю возможности ни для одного выпада своим мечом, заставив помышлять исключительно об обороне. Могучими ударами, Марк вскоре прижал врага к забору, еще одним, особо удачным замахом, выбил у того меч из рук, а уже следующим раскроил африканцу череп.

— Слава Христову воинству! — проорал он, хватаясь за поводья мраморного коня.

Поскольку его товарищи не уступили ему в доблести, а смерть командира нападавших произвела, как водится, угнетающее впечатление на осиротевших слуг, удача склонилась на сторону христиан. Африканцы бросились врассыпную прочь, уводя за собой своих лошадей.

— Кони, нам нужны кони! — кричал Кресченций, но, помимо мраморной лошади, христиане смогли удержать лишь коня, которого отбил Максим.

— Брат мой! — горестно вскричал Кресченций, только сейчас увидев лежащего на земле Максима, чьи стеклянные глаза задумчиво изучали сполетское небо.

— Мы отомстим за тебя, — рявкнул Марк, — Клянусь Святым Распятием!

Успех христиан оказался и неполным, и кратковременным. Придя в себя после минутного испуга, африканцы начали группироваться неподалеку от них, наполняя стрелами свои колчаны и не выказывая ни малейшего желания отпустить сполетцев с миром. К маврам присоединились еще порядка десяти пеших, очевидно, до сей поры занятых грабежом в деревне.

— Седлаем коней и вон отсюда, — прошептал Кресченций на ухо Марку так, чтобы это не слышали их слуги. Марк кивнул.

В считанные мгновения Кресченций с сыном водрузились на мраморном коне, а Марк оседлал лошадь Максима.

— Хозяин, хозяин, благородный мессер, не бросайте нас! — взмолились их оруженосцы, изумившись их поступку.

— Да поможет вам Бог! — крикнул Кресченций, и оба рыцаря пришпорили лошадей. Вслед им неслись крики их слуг, за короткий период из жалобных превратившись в проклинающие.

Проскакав несколько сотен метров, Кресченций украдкой бросил совестливый взгляд назад. Их слуги уже стояли на коленях, бросив свое оружие в расчете на милость победителей, а те кружили вокруг них, подсчитывая стоимость приобретенного живого товара, чей жизненный путь с большой вероятностью теперь чертил маршрут на юг или запад, на невольничьи рынки Африки или Испании.

— Пусть так, но и они остались живы, и мы при этом спасены, — сам себе под нос пробормотал Кресченций и только заставил лошадь прибавить ходу. Марк следовал по левую руку от него.

Однако, Кресченций в своем выводе на сей раз оказался неправым, до спасения было еще далеко. Они с Марком вихрем пронеслись вдоль всех немногочисленных домов и уже действительно посчитали свою жизнь вне опасности, как вдруг на самой окраине деревушки они натолкнулись на еще одну заставу африканцев, очевидно оставленную своим командиром как раз затем, чтобы исключить любую возможность прорыва сполетцев из окружения. Еще одной задачей заставы являлась охрана купца Валерия, чей обоз находился тут же, а сам купец, лежа на одной из своих телег, отдыхал после всех перенесенных им потрясений. По счастью все африканцы здесь были пешими, коротая время они разбились на мелкие группы возле своих костров а их кони мирно паслись в начале огромного поля, начинавшегося сразу за деревней .

— На прорыв! Пришпорь! — крикнул Кресченций, и они с Марком устремились прямо сквозь вражеский лагерь к полю. Воздух вокруг них стал наполняться свистом летящих им вдогонку стрел. Одна из них ударила в щит, привязанный к спине Кресченция, и рыцарь, вздрогнув, возблагодарил Господа и самого себя лично за проявленную предусмотрительность. Еще несколько мгновений, и лагерь остался позади, мгновение, и беглецы вырвались в поле, на дальнем краю которого, почти на линии горизонта, темнел густой лес, сулящий сполетским рыцарям окончательное спасение.

— Слава Небесам! — крикнул Кресченций.

— Ну не совсем, — вдруг услышал он позади себя.

Кресченций обернулся и все внутри него похолодело. Лошадь Марка замедлила свой ход, жалобно храпя, заспотыкалась и рухнула на землю. Марк едва успел выскочить из-под нее. Животное забило копытами в предсмертной конвульсии, в крупе лошади и в ее шее торчало сразу три меткие стрелы.

С окраины деревни раздался радостный крик неприятеля, который к тому моменту почти уже простился с мыслью завладеть жизнью и имуществом сполетских баронов. Теперь же мавры, понукаемые мстительными визгами Валерия, спешно ловили и седлали коней.

— Садись к нам! — скомандовал Кресченций, и мраморная лошадь недовольно заржала, почувствовав на своей спине изрядно потяжелевший груз.

Беглецы тронулись в путь, то и дело оглядываясь назад и постепенно укрепляя себя в самом печальном выводе.

— Нас догоняют, — упавшим голосом сказал Марк, — нам не спастись.

Кресченций остановил лошадь возле могучего дуба, одиноко стоявшего посередине поля и, судя по виду, уже не раз мужественно испытавшего на себе огненную мощь молний.

— Марк, друг мой, я прошу тебя выполнить мою просьбу. Если волею Господа нашего будет суждено нам увидеть восход следующего дня, клянусь, я и потомки мои будут верными слугами дому твоему и выполнят все, что пожелаешь ты и дети твои. Я умоляю тебя и прошу только об одном, дай сейчас спастись моему сыну.

— Друг, ты мог бы и не просить меня. Спасай себя и своего сына, а я задержу их!

— Нет, благородный Марк, я встречу врага плечом к плечу с тобой. Так, как это бывало доныне, — говорил Кресченций, по лицу его текли слезы. Он поцеловал своего сына и усадил того на мраморную лошадь.

— Молись за нас, сын мой! Скачи в Сполето и приведи нам помощь!

— Нет, отец! — взмолился, сразу повзрослевший за одно это утро, мальчик, — я останусь рядом с тобой!

— Я прокляну тебя и откажусь от тебя, если ты тотчас не исчезнешь прочь! — проревел Кресченций, еще более заливаясь слезами. Марк не говоря ни слова подошел к коню и наградил того добрым ударом кнута.

Мраморная лошадь, заржав в знак протеста против такого обращения и сделав попытку лягнуть своего обидчика, понесла маленького Кресченция прочь от места предстоящей битвы, даруя, тем самым, своему новому хозяину спасение и, как потом окажется, второе имя.

К полудню этого дня мраморная лошадь остановилась возле сполетского замка. Взволнованный Альберих незамедлительно бросился на подмогу своим друзьям. Спустя всего час он уже был возле того самого дуба, где Кресченций-старший и Марк приняли свой последний бой. Их тела в одних изодранных камизах, поскольку грабители отдали должное их вооружению и одежде, были покрыты многочисленными страшными ранами. Кроме них возле дуба никого не было, по всей видимости, сарацины забрали с собой тела своих погибших товарищей, ибо никто не сомневался, что такие воины, как Марк и Кресченций, не продешевили, отдавая свои жизни. Спустя время было найдено и тело Максима, которое на подводе было доставлено их, теперь уже бывшему, сюзерену. Все распоряжения слугам относительно возвращения домой раздавал вместо герцога его дворецкий, в то время как Альберих остекленевшими глазами, не отрываясь, смотрел на мертвых друзей своих, ощущая себя навеки брошенным сиротой в этом мире и глаза его, наверное, впервые в жизни, были наполнены искренними горькими слезами. Всю дорогу в Сполето он прошел пешком, рядом с телегой, на которой везли погибших рыцарей, всю дорогу он гладил их рукой по головам и беседовал с ними, вызывая оторопь у наблюдавших все это слуг. Уже неподалеку от дома Альберих вдруг встал, как вкопанный, и всей печальной процессии также пришлось остановиться. Герцог Сполетский еще долго стоял на дороге, зажав руками свои виски, с расширенными и странно замеревшими глазами. Он вспомнил, и неведомое чувство страха посетило его железное сердце. В голове его апокалептическим молотом стучали слова, повторяясь снова и снова:

«— Обещаю каждому, кто коснется меня этой ночью, что не пройдет и двух лет, как Сатана заберет ваши души из этого мира! А мои потомки будут мстить за меня всему вашему роду до его полного пресечения!»

И далее, уже в свой адрес:

«— А с тобой я расправлюсь собственноручно!»

— Неужели Господь из адамова ребра не мог вылепить что-то более благопристойное? — в сердцах воскликнул он, и слуги, слышавшие это, недоуменно переглянулись между собой.

— Мне ничего не остается, как принять твой вызов, дьявольское отродье! Клянусь всеми муками ада, ты не застанешь меня врасплох!

Вне всяких сомнений, этим вечером в домах прислуги сполетского герцога было что рассказать и обсудить.

Эпизод 21. 1669-й год с даты основания Рима, 3-й год правления базилевса Константина Багрянородного

(10 сентября 915 года от Рождества Христова)

Очередной день небывало жаркого сентября 915 года уходил прочь. Факелы в опочивальне папы Иоанна Десятого были уже давно погашены, но сам папа стоял на балконе своего дворца и задумчиво смотрел на засыпающий за Тибром Рим. Чуть слева горела сигнальными огнями башня Ангела, на которую Иоанн предпочитал лишний раз не смотреть, ибо с первого своего дня пребывания в Ватикане она воспринималась им как молчаливая угроза его власти. Что-то интуитивно недоброе испытывал всякий раз смелый и лишенный излишних суеверий понтифик, когда смотрел на округлые формы этой крепости, и в душе у него не раз появлялась мысль, что было бы неплохо и вовсе снести эту цитадель, так не вписывающуюся в городской ландшафт. Куда приятнее, к примеру, было смотреть на памятники Исчезнувшей Империи, которые уже никому и никогда более не принесут вреда, на бесчисленное множество базилик и монастырей, наполнившее Рим с тех пор, когда он стал сугубо церковным городом. Свет полной луны, струящийся над Римом, и, время от времени, закрывавшийся массивными предгрозовыми тучами, поминутно выхватывал из тьмы и золотил тот или иной храм, построенный во славу Господа, как будто сам Иисус или слуги его на сон грядущий решили пересчитать их количество и успокоить себя тем, что за прошедший день ничего не пропало.

На Рим, по всем признакам, надвигалась гроза. Воздух был тяжел и жарок, но во все это ночное марево уже начали вторгаться короткие и энергичные струйки ветра от идущей с юга и поглощающей собой небо тучи. Папа Иоанн оглянулся назад и тут же оказался в плену мерцающих глаз, смотрящих на него с нежным упреком. Иоанн постарался изобразить на лице взаимную нежность, но против воли почувствовал в душе некоторую досаду, тем более, что обладательница этих глаз возлежала на папском ложе без единого лоскута одежды и, казалось, с охотным вызовом подставляла свое тело наблюдательному оку луны.

Почти полтора года минуло со дня их триумфа, когда жители Вечного города на руках донесли его, сына безвестных родителей из Эмилии, на трон Апостола Петра. Весь мир в этот момент был у ног его и его любимой, и та ночь, после папской коронации, была сколь грешна, в силу его теперешнего положения, столь и прекрасна в своей дикой необузданности. Папские покои до самого утра сотрясались от диких стонов влюбленных, нисколечко не задумывавшихся, какой ужас они поселяют в душах своей смиренной и добропорядочной дворни. В течение месяца после коронации Теодора заставила понтифика убрать почти всех слуг, служивших здесь предшественникам Иоанна, и заменить их на менее щепетильных, лично преданных и имеющих равеннские, греческие или, на худой конец, болонезские корни. После этого она, к удивлению и ропоту Рима, и вовсе переехала жить в папский дворец и вечерами, как ни в чем не бывало, хозяйкой располагалась в нем.

Разумеется, это не добавило популярности новому папе, сколь бы глашатаи и шпионы Теодоры не уверяли горожан в том, что Теодора живет в Замке Ангела, чья непосредственная близость от Ватикана позволяет двум главным лицам в городе принимать быстрые и согласованные решения. Римская чернь, собиравшаяся вечерами в тавернах и на площадях, открыто зубоскалила и по поводу утех, совершающихся в святых покоях, и по поводу властного в отношении Рима, но безропотного, как ягненок, в семейных делах мужа Теодоры, старого графа Тусколо. Слуги Теофилакта отлавливали шутников и жестоко расправлялись с ними, однако, как известно, даже самый страшный террор в истории не позволял окончательно затыкать людям рты. Рим продолжал смеяться над своими властителями и открыто сожалел о временах Иоанна Девятого или даже о кротком и кратком понтификате Анастасия, в ком естественные порывы молодости были успешно побеждены смирением и мудрой благопристойностью.

Настроения Рима не на шутку тревожили Иоанна, и во многом поэтому, он, вместо римского гарнизона, поручил охрану папской резиденции своему брату Петру, пожалуй, единственному человеку, помимо Теодоры, которому в этом мире папа доверял без оглядки. Что касается самой Теодоры, то долгая борьба за власть в Вечном городе привела ее к одиозно циничным взглядам на городское население, знать и церковь, и она своим поведением сейчас открыто и, быть может, неосторожно бросала им всем вызов. Если уж сам муж ее, консул Рима, сенатор и прочая и прочая, вынужден был мириться с добавлением к своим многочисленным регалиям титула рогоносца, то Рим и подавно вытерпит все, что будет проистекать из ее уст и уст ее возлюбленного, наследника Святого Петра. Еще одним фактором, обуславливающим поведение Теодоры, являлись банальные возрастные изменения. Об этом мог не догадываться Иоанн, но Теодору бы поняли многие женщины, особенно испытавшие, как и она, моменты прилюдной славы и обожания. Теодоре уже было за сорок и она, привыкшая видеть себя в центре Вселенной и воспринимавшая мужское вожделение при виде ее как самое естественное устроение мира, жадно пыталась урвать последнее от навеки уходящей молодости. Примечательно, но большинство женщин ее века до этого возраста и вовсе едва доживали, а если им и посчастливливалось перешагнуть сорокалетний порог, являли они собой обычно зрелище жалкое и отталкивающее. Однако, Теодора, трепетно следящая за своим телом и не жалевшая средств на бесчисленные бальзамы, мази, пудры, доставлявшиеся ей с Востока, и в сорок с лишним лет выглядела привлекательно, и она делала все от нее зависящее, чтобы неумолимый ход времени до последнего был бы заметен только ей самой. Кремы и бальзамы расходовались все больше, открытые легкие платья постепенно уступали свое место закрытым, и в один несчастный день пришлось примерить на себе чудовищно неудобный, но зато вновь поднявший грудь, металлический обруч на ватной подкладке — предтечу корсета, доставленный ей из бургундских земель.

— Что тревожит тебя, мой друг? — нарушила тишину ночи Теодора.

— Большой город, как человек. Он дышит, живет, радуется и печалится, — ответил Иоанн.

— И что он делает сейчас? Спит или занимается любовью? — Теодора печально улыбнулась.

— Он недоволен нами. Тобой и мной. Он требует уважения к себе. …. И он прав.

— Настанет утро и к тебе придет множество римлян и их гостей. И ты вновь услышишь их восхваления, и имя твое будет произноситься вслед за именем Господа и Апостола его.

— Помимо слов есть мысли, есть выражение глаз. Римляне прячут от меня глаза. А я прячу от них.

— Тебя стесняю я?

— Меня стесняет мое положение, которое накладывает на меня не только права управителя христианского мира, но и обязанности подавать этому миру пример добродетели и быть проводником евангельских идей.

— Но разве не ты ли хотел тиары? Разве, оставаясь архиепископом Равенны, ты не обязан был делать то же самое? Или будучи пастором Равенны позволительно нарушать целибат, а пастором Рима нет-нет, как можно?

— При всей правоте твоих слов, замечу о разной степени ответственности, возлагаемой этими титулами. Пороки пастырей славных, но провинциальных городов являются проблемой местной паствы. Личность же папы римского олицетворяет собой весь текущий христианский мир, по личности папы потомки будут судить о состоянии умов и нравов на тот период. Какой пример сейчас подаю я?

— Нисколько не укоряю тебя, мой милый друг, но я, готовая с тобой последовать хоть в рай, хоть в ад, осмелюсь заметить, что даже сейчас ты рассуждаешь, будучи во власти тщеславия, но не христианского смирения. Иначе ты бы заботился не о том, каким ты войдешь в историю, а о том, каким предстанешь перед Господом.

— Да, ты права, Теодора.

— Ты не первый из священников Рима, кто нарушил целибат, и думаю, что не последний. Мало кому из предшественников твоих довелось умирать девственниками, но даже если это и случалось, как с Формозом, это не гарантировало ему отсутствия суда при жизни или после смерти. Чего уж говорить о других? Давно ли папа Сергий забавлялся с моей дочерью, а затем овладевал глупенькими монахинями прямо в исповедальнях?

— Бог ему судья, Теодора, но в последнее время Сергий был явно одержим. Что до Мароции, то он встречался с ней тайно, и это стало известно только вашей семье.

— Выходит, что я тебя все-таки стесняю.

— Я прошу понять, мой друг, что мое положение обязывает к тому, чтобы все мои пороки, как человека, безусловно, грешного, оставались по возможности в тени, ибо их нарочитая демонстрация губит не мою, уже, быть может, навеки погубленную душу. Они губят авторитет Церкви и даже самого Рима! Они множат и укрепляют врагов наших, дают им повод для неповиновения, и потому я так тороплю сейчас Беренгария! Его коронация защитила бы нас. Как же не вовремя умерла его жена!

— Смерть человека редко бывает вовремя, — усмехнулась Теодора, — но в данном случае она, действительно, умерла на редкость удачно для наших недругов!

— Вот как, — удивился Иоанн. Он подсел к Теодоре поближе, — есть подозрения?

— Вполне определенные, Ваше Святейшество! Лекарь Беренгария, без сомнения сведущий в своем ремесле человек, нашел приют здесь, в Риме, куда он сбежал, опасаясь гнева своего хозяина. Он рассказал мне о последних днях королевы Бертиллы.

— Так, так.

— Однажды королева поранила себе ладонь. Очень скоро рана загноилась и почернела. У королевы началась горячка. После чего уже по всему телу начали возникать похожие раны. Лекарь сделал все, что мог, а мог он в таких обстоятельствах не очень много.

— Похоже на проникновение в кровь черных бесов. И что из того?

— Да, но бесы не появляются из пустоты. В один из моментов, когда к Бертилле ненадолго вернулось сознание, лекарь спросил об обстоятельствах, при которых она получила первую рану. Выяснилось, что порез на руке во время гадания ей сделала одна из женщин, то ли из числа огнепоклонниц, то ли из норманнских земель, которая появилась у них при дворе незадолго до этого и вызвала интерес королевы своим искусством гаданий и магии.

— Ах, вот оно что! Королева погибла из-за своих грешных пристрастий! Ее муж нередко упрекал ее в любви к волхвам. Попытка заглянуть в будущее, которое только волей Господа предопределено, есть величайший грех и искушение!

— Напомню вам, Ваше Святейшество, что волхвы были первыми, кто посетил Христа после его рождения. И как скажите после ваших слов относиться к Откровению, повествующему о последних днях мира?

— В Откровении есть высшая воля Господа и назидание всем нам и потомкам нашим о недолговечности мира сего и необходимости жить в постоянном покаянии и страхе перед Создателем и скорым судом Его!

— Жить все время в страхе — не лучший вариант существования.

— Великий Григорий говорил: «Кто любит Бога, тот должен радоваться кончине мира; тот же, кто сокрушается о ней, — таит в своем сердце любовь к земному, не жаждет будущей жизни и даже не помышляет о ней».

— А по-моему, лучше жить в земной любви и радости, наслаждаться каждым днем, дарованным тебе Господом, ведь именно для этого, а не для ожидания своей кончины, даровал он нам эти дни. Имею дерзость поспорить с папой Григорием и полагаю, что именно такие настроения более угодны Господу, Отцу нашему. Разве больше радости отцу доставляет видеть, как дети прячутся от него в страхе быть наказанными и с испугом смотрят в глаза его, чем если бы дети веселились бы вокруг него и пели ему осанну?

— Радость существования и материальные блага порой заставляют нас в тщеславии своем забыть об истинном источнике этих благ и приписать случившееся только собственным заслугам. Ни одному отцу не понравится такое поведение своих детей.

— Вернемся же к королеве Бертилле. Та ворожея, последовательница Ормузда , бесследно исчезла из Вероны на следующий же день после гадания. Королева умирала две недели и есть основания полагать, что эту ворожею уже невозможно найти. Быть может, она и вовсе убита своими сообщниками.

— У нее были сообщники?

— Говорят, что она появилась при королевском дворе по рекомендации Гуго, графа Миланского.

— Ого!

— Нет, мой милый. На этом логическая цепочка рвется. Я не вижу причин у Гуго ненавидеть короля Беренгария. Он пользовался его расположением и был ярым врагом бургундского или тосканского домов.

— А слухи о его причастности к смерти императора Ламберта?

— Во-первых, это только слухи. А во-вторых, эти слухи только подогревали симпатию к нему со стороны Беренгария.

— Действительно. И теперь, так или иначе, но коронация Беренгария в который уже раз откладывается. Поневоле поверишь в злосчастный рок, висящий над ним.

— Многочисленные оракулы и ворожеи, постоянно крутившиеся при Бертилле, уверяли ее и ее мужа, что они ясно видят императорскую корону на челе Беренгария. Однажды, говорили многие из них, ряды его врагов рассеются и он увидит свободную и широкую дорогу на юг, ведущую его к победе и власти над миром.

— Это, скорее всего, придворная лесть.

— Главное, что коронация Беренгария действительно сейчас в наших интересах.

— Но ее пока не будет. И мы в кольце врагов. Мой брат оттолкнул от нас Альбериха Сполетского. Герцоги южных земель заняты междоусобными распрями. Ваш муж Теофилакт не может испытывать к нам добрые чувства.

— Он многие функции передал сейчас моему старшему сыну Теофило. А тот во всем слушается меня, — с улыбкой заметила Теодора.

— Но он при этом остается сыном Теофилакта и его также не может не задевать тот факт, что…… его мать живет в папском дворце и ………провоцирует народ Рима на недовольство.

Теодора обиженно отвернулась от Иоанна.

— Власть сложнее удержать, чем захватить, Теодора. Мы вынуждены считаться с силой и мощью наших врагов. Мы не должны давать повода для обвинений в наш адрес.

— Я сделаю все, что вы просите, Ваше Святейшество, — срывающимся голосом произнесла Теодора и начала одеваться. Плечи ее подрагивали.

— Друг мой, я забочусь о нас обоих, — просительным голосом произнес Иоанн.

— В пылу вашей заботы вы изгоняете меня из своего дома и заставляете вернуться к человеку, с которым меня связывают только общие дети.

— Согласитесь, это немало.

— Мои дети уже выросли и сами заботятся о себе.

— Настолько, что одна из них теперь в стане наших врагов, — съязвил Иоанн.

— Моя дочь уже давно наказана вами и наказана весьма жестоко, по-моему, даже слишком жестоко, но, я вижу, вы в своей ненависти к ней не можете остановиться. Достойные чувства демонстрирует нам верховный иерарх!

— Это не ненависть, Теодора. Это трезвая оценка нашего окружения, где Мароция занимает видное место в ряду наших недоброжелателей. И среди всех прочих она определенно заслуживает внимания к себе. Знаете ли вы, что имя ее славят в Риме, что горожане с печалью, как об утерянном, вспоминают понтификат Анастасия, что видят в Мароции желательного наследника вашей власти?

— Какая наивность!

— Скорее всего, да, но недолгий понтификат Анастасия служит ей хорошую службу. Ничего не изменилось, римляне запомнили только хлеб и зрелища, доставленные им в те дни, да овечью кротость молодого папы, на фоне которого наши грехи выглядят еще более отталкивающе.

— Будьте тогда последовательными в своих действиях, Ваше Святейшество, и прекратите не только отношения со мной, но и ваши военные упражнения.

Теодора знала, о чем говорила. Папа Иоанн, к изумлению всего клира, сразу же после папской коронации, ввел моду между оффициями третьего и шестого часа проводить время в занятиях, совершенно не стыкующихся с положением главы христианского мира. Папа и его друзья с превеликим удовольствием сражались на деревянных мечах, совершенствовались в конской езде, и стреляли из луков по мишеням прямо возле собора Святого Петра, и зачастую даже не сняв с себя церковного облачения. Рим в своей истории видел множество разных пап, но никогда еще тиара не находилась на голове папы-воителя.

— Отряд моего брата — наша самая главная и надежная опора в Риме. Они должны быть в полной готовности. Даже не подумаю отменять занятия. В конце концов, говорят, великий папа Григорий тоже с оружием в руках сражался против лангобардов Агилульфа .

— Да, да, и воевал, и сочинял музыку, и прогонял чуму. Но все-таки в историю он вошел, прежде всего, как выдающийся отец Церкви и толкователь Священного Писания, вновь вознесший авторитет Рима над всеми городами Европы.

— Не смею даже соперничать с ним в этом.

— Быть может, и не надо? Быть может, надо использовать свои лучшие качества, ниспосланные вам Создателем? — произнесла Теодора и лукаво улыбнулась. Иоанн с надеждой взглянул на нее. Он узнал эту улыбку, по всей видимости, Теодоре пришла в голову интересная мысль.

— А согласились бы вы, мой гордый и честолюбивый друг, и в самом деле войти в историю как первый папа-воитель, папа, держащий в одной руке своей крест для раскаявшихся, а в другой меч для упорствующих?

Иоанн не ответил. И Теодора вдохновенно продолжала.

— Ничто, ничто на протяжении веков так не поднимало авторитет римским правителям как победа, воинская победа над своими врагами. Что если вы соберете под знамена Христа и Рима все итальянские короны и обрушите всю мощь своего войска на тех, кто является врагом и Рима, и Сполето, и Тосканы, и Фриуля, и всех прочих земель, осененных крестом Господа? Вернувшись в Рим, вы будете приняты как триумфатор, и все злые языки засохнут в бессильной ярости, ибо никто не пожелает слушать их, так как вы избавите Рим от давнего и общего врага и выступите защитником всех христианских святынь Италии! Любое Ваше слово тогда будет восприниматься единственно как слово главного защитника христиан, пусть не молитвой, но мечом защитившего дома их.

Иоанн восторженно глядел на нее. Он уловил ее мысль, но не стал перебивать Теодору, дозволив ей самой логически завершить сказанное.

— Освободите же Италию от сарацин Гарильяно! Поднимите и организуйте против врагов Христа войска итальянских князей от Ивреи до Беневента, и будет славно ваше имя до скончания ваших дней!

— Мой друг не только самая красивая и желанная женщина в мире, но воистину и самая мудрая, — улыбаясь, сказал Иоанн.

— И она еще укротит похоть свою и не будет с сегодняшнего дня возмущать разум ваш присутствием своим, — сделав театрально серьезное выражение лица, сказала Теодора.

— Как всякий смертный, я могу иметь определенные слабости, — слукавил папа.

— Это значит, что мне дозволено остаться?

— Сегодня я даже требую это!

— А завтра?

— Завтрашнее утро придаст нашим решениям больше мудрости и меньше эмоций.

Теодора разочарованно вздохнула. Вдохновенный полет птицы ее души, воспарившей было над папским дворцом, был безжалостно прерван. В сердце ее занозой поселилась обида, и она уже с погасшим сердцем смотрела, как папа римский трепетными влажными руками срывает с нее только что натянутые одежды и жадно, как паук пойманную муху, тащит ее к своему ложу.

Эпизод 22. 1669-й год с даты основания Рима, 3-й год правления базилевса Константина Багрянородного

(10 сентября 915 года от Рождества Христова)

Та же ночь, тоже спальные покои богатого дворца, те же флюиды любви, невидимо заполнившие собой все немалое пространство. Даже туча, грозно нависшая над дворцом и поминутно швыряющая в него копья своих молний, наверняка была родной сестрой той тучи, которая в эти же минуты прибирала к своим рукам Рим. И снова фигура на балконе дворца, бесстрашно взирающая на готовящийся природой акт устрашения и, даже напротив, страстно призывающая небо показать всю силу своей ярости и привести в трепет заячьи сердца людей, спрятавшихся в этом замке.

Мароция обожала время грозы. Ее забавлял страх придворных, прятавшихся от молний в самые глухие закоулки своих домов и трясущихся от страха при раскатах небесной колесницы. Вот и на сей раз она, со смехом обозревая панораму лукканского дворца, отметила и абсолютно опустевший двор замка, и спешно погашенные слугами огни своих факелов, чтобы их, слуг, не заметил в гневе своем Создатель и не послал в наказание молнию-другую за какую-либо провинность, наличие которых не вызывало в их самокритичных, на данный момент, душах ни малейшего сомнения.

Мароция сладко потянулась и оглянулась внутрь своей комнаты. На ее широком ложе вот уже несколько минут неподвижно, с застывшим взором от доселе неизведанного счастья, лежал Гвидо, сын графа Адальберта. Молодой человек боялся шевельнуться, стремясь удержать в теле своем воцарившуюся там благодатную истому. Мароция улыбнулась.

«Кто бы мог подумать, что сын богатого графа, одного из главных ловеласов Италии, окажется столь наивным и неопытным в амурных делах!»

С первого же дня ее появления в Лукке Гвидо окружил Мароцию своим вниманием и заботами, временами совершенно излишними и даже подчас тяготившими ее. Стало понятно, что рано или поздно она должна будет отблагодарить своего «спасителя». Но время шло, а Гвидо все никак не решался пойти на штурм крепости, ограничиваясь только робкими попытками посягнуть на нее в виде невинных поцелуев и нечаянных прикосновений. Все желания его Мароция ясно читала у него на лице, но забавлялась с будущим маркизом Тосканским, как кошка с мышкой. Временами она напускала на себя равнодушный вид и краем глаза наблюдала, как Гвидо мгновенно охватывает отчаяние. После этого она, напротив, приглашала его к себе вечерами в спальню и, читая вслух какую-нибудь старинную книгу, совершенно не замечала, как ее робкий любовник оглядывает окрестности ее декольте или своей рукой якобы случайно касается ее ноги. Целуя его в щеку перед сном, Мароция на следующий день, как ни в чем не бывало, вновь представала перед Гвидо холодной и целомудренной женой соседнего сеньора и адские испытания для молодого висконта возобновлялись по новому кругу.

Между тем, диаметры кругов с течением времени сокращались все быстрее. Мароция хотела по возможности продлить этот романтический период, на своем опыте зная, что многие черты этого трогательного времени, увы, безвозвратно пропадают после первой же близости. Как умелый кулинар, она поддерживала на нужной температуре закипающий котел души своего возлюбленного, экономя дрова и время от времени приоткрывая крышку. Однако сегодня Гвидо, наконец, решился на штурм, энергичность и искренность которого Мароция приняла и по достоинству оценила. Прекрасная крепость пала к ногам счастливого победителя.

Мароция еще раз оглянулась на Гвидо и беззвучно рассмеялась. Счастливый победитель своей атакой, видимо, был настолько обессилен, что Морфей взял его без малейшего сопротивления. Гвидо заснул все с той же блаженной улыбкой на губах. Мароция подошла к нему, внимательно посмотрела в лицо и, еще раз усмехнувшись, направилась к выходу. Спать ей совершенно не хотелось, гроза, разразившаяся над Луккой, была страшна и прекрасна одновременно, и Мароции не хотелось пропускать это будоражащее сознание зрелище.

Она открыла дверь своей спальни. Теплый воздух спального вестибула неприятно ударил в нос, эта комната еще хранила в себе предгрозовую духоту и тяжесть. На полу, прямо перед ее дверьми, возлежало трое ее охранников, которых она на днях вызвала к себе из Рима. Один из них, молодой и кучерявый римлянин, при скрипе двери незамедлительно поднял свою голову, но, увидев свою хозяйку, умиротворенно улыбнулся, в темноте сверкнули его белые зубы.

— Вас проводить, госпожа?

Мароция отрицательно покачала головой и перешагнула через него. Охранник ласково схватил ее за ногу и прижался к ее лодыжке жаркими губами. Чудовищно фамильярный жест нисколько не смутил Мароцию. С этим охранником, Романом из Неаполя, она была знакома с детства и играла с ним до той поры, пока их возраст еще позволял не считаться с социальными различиями. С ним она когда-то обменялась своими первыми поцелуями и только ему, из своих слуг, она позволяла, разумеется, не на глазах у всех, так себя вести.

Роман протянул свою руку выше и коснулся ее колена. Мароция погрозила ему пальцем и осторожно освободилась. Роман вновь растянулся на полу и наблюдал за своей хозяйкой до тех пор, пока она не скрылась на винтовой лестнице ведущей вниз.

Хозяева замка жили в его главной квадратной башне, на противоположных углах которой возвышались отрогами еще две башенки, в одной из которых находились теперь покои графа и графини, во второй — покои Мароции и Гвидо. В башенки вели винтовые каменные лестницы, даже в самую жуткую жару хватавшие за пятки всех проходящих своим могильным холодом. Сами же лестницы начинали свой путь от достаточно широкой залы, в которой, как правило, находилось более десятка вооруженных палатинов, охранявших покой своих хозяев. Мароция далеко не в первый раз предпринимала ночной осмотр тосканского замка. Поначалу ее визиты вызывали недоумение и даже тревогу у слуг, однако постепенно все начали воспринимать это как одно из чудачеств молодой гостьи, очевидно, страдавшей бессонницей и маявшейся от безделья.

Мароция любила эти прогулки. Как правило, она не зажигала ни свечей, ни факелов, обладая поистине кошачьим зрением. В эти минуты она чувствовала себя наиболее свободной в своих действиях, тогда как днем она регулярно ощущала на себе испытующий взгляд верных слуг графини Берты. Кроме того, во время этих прогулок она запоминала расположение замка на случай, если отсюда придется уносить ноги, а этот вариант, с учетом ее отношений с Бертой, не выглядел совсем уж невероятным. Ну и вдобавок, заглушая в себе гордыню и брезгливость к холопам, она непринужденно общалась с ночной стражей, по мере сил выполняя их мелкие бытовые просьбы и, тем самым, успешно добиваясь от охранников расположения к себе. Опять-таки, на всякий случай.

Но этой ночью охранников не было. Мароция сначала сильно удивилась и встревожилась обнаруженной халатности, однако затем она с усмешкой поняла причину. Спустившись этажом ниже, она увидела проблески огня и неторопливый рокот беседы. Очевидно, суеверная охрана решила уйти еще ниже, в центральную залу, заколоченную ставнями, чтобы не видеть все эти ужасы грозы, которые так забавляли и восхищали ее. Сначала она хотела подойти к ним и, быть может, позабавиться над бравым видом графской охраны, однако в голову ей пришла более интересная и отчаянная мысль.

«Стало быть, сейчас Адальберт и Берта одни в своей башенке, и никто не может помешать мне подглядеть, что они делают и о чем говорят. Надеюсь, они не спят, это было бы слишком скучно. А когда еще представится такая возможность?»

И она начала подниматься по винтовой лестнице вверх. Пару раз ей пришлось остановиться, чтобы своей ладонью на мгновение согреть свои ступни. На полпути вверх она остановилась в третий раз, но не от холода, а потому что услышала приглушенный стон. Мысль о том, что она сейчас подсмотрит за предающихся утехам хозяевами, рассмешила ее, и она поздравила себя с удачей. Однако следующий стон переменил ход ее мысли, ибо в этом крике она явно услышала боль и страдание.

— Берта! Берта! Помоги мне! Ты слышишь меня?

«У Адальберта очередной приступ. А где же благоверная жена? Почему не спешит ему на помощь? Что если….?» — и она, с сильно забившимся сердцем, ускорила шаг. Еще немного, и Мароция оказалась на небольшой площадке, из которой вели две двери в покои графа и графини. За досками обеих дверей виднелся мерцающий свет свечей.

— Берта! Мне плохо! Где ты? Кто-то запер меня!

Мароция пригляделась. Дверь из комнаты Адальберта, открывавшаяся наружу, в самом деле была подоткнута чем-то увесистым и тяжелым. Напрягая зрение, Мароция увидела, что дверь приперта овальным воинским щитом. Изнутри по двери били кулаком, не сильно, как будто в полном изнеможении. По всей видимости, это продолжалось уже сравнительно долго.

— Берта! Черт тебя побери! Берта!

Первой мыслью Мароции было прийти на помощь задыхающемуся графу. Однако, она поборола свой великодушный, но совершенно никчемный в ее ситуации порыв, и, внутренне содрогаясь от жалобных криков умирающего, нашла в себе силы подойти к двери Берты. Сквозь щели в двери Мароция увидела графиню, стоящую на коленях перед Распятием и истово крестящуюся. Лицо графини, подсвечиваемое пламенем свечей и озаряемое блеском молний, было обезображено отвратительной гримасой, сочетавшей в себя жалость к умирающему, страх за свою погибающую душу и мрачной расчетливой решимостью идти до конца. А за окном по-прежнему полыхала страшная гроза, вполне соответствующая антуражу происходящего.

«Она решилась, она действительно решилась на это. Прими Господи, поскорее, душу раба твоего Адальберта, на этой земле он уже никому не нужен».

И она действительно начала молиться, и так же, как жена умирающего, решившая стать его убийцей, она молилась за скорейшее разрешение драмы. Голос Адальберта за дверью все слабел и все более переходил на хрип, и две женщины все чаще стали отрываться от своих молитв и все дольше прислушиваться. Наконец Мароция услышала, как Адальберт упал перед своей дверью, и только страшное хрипение доносилось теперь из его покоев. Берта поднялась с колен и подошла к двери. Мароция похолодела, ее рука потянулась к кинжалу, висевшему у нее на поясе.

«Если она заметит меня, мне ничего не останется, как ударить ее в живот. И немедля бежать, никакой Гвидо не защитит меня».

Адальберт вновь захрипел, и было слышно, как он ногтями неистово и жалко царапал неподдающуюся дверь. Берта вновь вернулась к молитве, а Мароция кинулась к лестнице. Больше всего она теперь боялась повстречать кого-либо.

Однако ее союзница гроза помогла ей. За окнами все так же раздавались раскаты грома, и ни один бравый воин в такую стихию не рискнул подняться на охранную площадку перед хозяйскими покоями. Она бегом поднялась к себе и только перед своей спальней постаралась придать себе привычный хладнокровный вид и унять, наконец, эту несносную дрожь, начавшуюся при первых стонах умирающего графа.

Роман вновь услышал ее шаги и приподнялся. Мароции, чтобы не вызвать у него ненужного удивления, пришлось, с крайней неохотой, повторить их дружеский церемониал и вновь сердито-улыбчиво погрозить пальцем. После чего она вошла в свою спальню.

Гвидо спал крепко, не ведая о том, что в эти минуты он, вероятно, навсегда расстается с титулом висконта. Мароция осторожно прильнула к нему и накрыла себя и его фиолетовым шелковым покрывалом. Ее по-прежнему бил озноб и ей казалось, что она по-прежнему слышит предсмертные крики старого графа. Мысль о том, что она вместе с графиней стала виновником смерти Адальберта, щипала ее совесть не слишком сильно, а вскоре и вовсе уступила место размышлениям на другую тему.

«Итак, Берта начала новую охоту за короной. И я подсказала ей путь. Бедняга Адальберт, на этом пути он оказался совершенно лишним».

Она приподняла голову и всмотрелась в черты лица спящего Гвидо.

«И для нее. И для него……… И для меня».

Эпизод 23. 1669-й год с даты основания Рима, 3-й год правления базилевса Константина Багрянородного

( сентябрь 915 года от Рождества Христова)

На следующее утро графский дворец в Лукке ожидаемо наполнился жалобными стенаниями. Придворные дворца и хозяйственная обслуга графа искренне оплакивали своего сеньора, скончавшегося в эту страшную грозовую ночь. Адальберт был щедр и, до известной степени, обходителен со своими ближайшими подданными, и последние теперь с полным основанием могли говорить о потери своего главного кормильца и с тревогой думать о будущем. Больно было смотреть на младшего сына Адальберта, юного Ламберта, для которого смерть отца стала первым серьезным ударом в жизни. Горечь и стыд испытывал и висконт Гвидо, более самого факта смерти отца его угнетала мысль о том, что в те минуты, когда Адальберт прощался с этим миром, он, Гвидо, находясь совсем рядом от него, предавался плотским удовольствиям со своей любимой. Мароция поняла его состояние, как только вошла в экседру замка, куда было спущено тело покойного. Гвидо, увидев ее, резко отвернулся и на протяжении всего этого печального дня избегал встретиться с ней взглядом.

Что до графини Берты, то новоиспеченная вдова, как достойная дочь непреклонной Вальдрады, не могла открыто демонстрировать свои чувства. Берта была холодна и подчеркнуто строга, четко и резко-повелительно отдавала необходимые распоряжения своим слугам и детям, и Ламберту незамедлительно было сделано соответствующее внушение о неподобающем поведении. Очень скоро во дворце появился румяный и благообразный епископ Поджо, после чего гроб с покойным был перенесен в базилику Святого Фредиана, где вышеупомянутый епископ провел торжественную заупокойную службу. Благочестивый епископ во время исполнения своего долга пролил немало вполне искренних слез, поскольку имел основания считать Адальберта не только своим покровителем, но и другом, почти каждый свой ужин проводя в замке графа. Настроение священника в итоге быстро передалось многочисленной пастве, деревянный потолок и старые стены базилики еще долго сотрясались от жалобных стенаний людей, потерявших своего заботливого сеньора.

В тот же день Берта выслала из замка нескольких гонцов, которые устремились прочь по разным дорогам Италии, неся весть, для кого-то печальную, для кого-то радостную и обнадеживающую перспективами поживы. От внимательного и рассудительного глаза Мароции не ускользнул тот факт, что первый гонец был отправлен не в Рим, к папе Иоанну, не в Турин, к дочери Адальберта Ирменгарде, а в Верону, к королю Беренгарию, причем письмо королю диктовала своему асикриту сама Берта, очевидно, добавившая в официоз письма что-то очень личное. Также Мароция заметила, что графская стража, так постыдно, а может по чьему-то наущению оставившая свой пост этой ночью, никак обычно строгой хозяйкой наказана не была.

Похороны Адальберта состоялись на следующий день, останки графа были перенесены в крипт церкви Святого Фредиана, а во всех церквях Тосканы зазвучали печальные молитвы об упокоении одного из самых блистательных персонажей своего времени.

Через неделю после этого печального события к северным стенам Лукки подъехал богато убранный кортеж маркизы Ирменгарды Иврейской. Город тепло приветствовал дочь своих сюзеренов и немного недоумевал, почему поезд маркизы, помимо знамен и гербов Тосканы и Ивреи, содержал геральдические знаки отличия королевства Нижней Бургундии.

Этому же неприятно удивилась и графиня Берта, наблюдавшая за приездом дочери из окон центральной башни дворца. Когда кортеж, оставив охрану и часть слуг, вполз в пределы графского замка, Берта поспешила навстречу. Гвидо, Ламберт и Мароция послушно устремились вслед за ней.

Первой из белых носилок, украшенных вензелями Ивреи, выпорхнула белокурая красавица Ирменгарда, с огромными, как у матери, голубыми глазами и несколько жеманными манерами. Берта поспешила заключить дочь в объятия, после чего передала ее на приветственное растерзание своим сыновьям. Мароция с Ирменгардой обменялись церемониальными поклонами и ледяными взглядами, в которых зарницами блеснула очевидная женская ревность. После этого внимание всех переключилось на красно-желтые носилки, обладатель которых явно не спешил обнаруживать себя, очевидно, не без налета театральности готовя всем сюрприз.

И это ему удалось. Занавески распахнулись, и глазам тосканцев предстала длинная, худощавая фигура Гуго Арльского, сына Берты от первого брака. Берта, успев чертыхнуться про себя, ибо все ее нехорошие подозрения полностью оправдались, мгновенно приняла на себя маску обрадованной матери и протянула руки сыну. Гуго последовал ее примеру, улыбаясь с тем ехидством, с которым улыбается человек, сделавший очевидную пакость всем собравшимся. Никто и в самом деле не ожидал увидеть его здесь. Во всяком случае, также быстро, как и Ирменгарду. Но, главное, появление Гуго в этот момент означало, что пасынок Адальберта Тосканского питает определенный интерес к наследству скончавшегося отчима и это не могло не тревожить ни Берту, ни Гвидо, ни даже Мароцию, имевших на сей счет собственное мнение и порядок своих будущих действий.

— Гуго, сын мой, благодарю Небеса за подаренное мне счастье видеть вас! Но каким образом вы так быстро смогли оказаться в наших краях?

— Матушка, благородная и великолепная графиня благословенной Тосканы, дело в том, что я получил ваше письмо, будучи в гостях у нашей сестры и вашей дочери в Турине. Это оказалось как нельзя кстати, ибо позволило графу Адальберту Иврейскому остаться дома, занимаясь своими делами, а мне сопроводить свою сестру до вашего замка.

«Как нельзя кстати» — язвительно повторила про себя Мароция.

Гвидо и Гуго церемонно раскланялись и почтительно, но прохладно обнялись. Гуго потрепал за волосы юного Ламберта и, наконец, удостоил-таки взглядом Мароцию, о чьем нахождении в Тоскане ему стало известно от сестры. Конечно, он узнал и приметил ее, когда его поезд еще только въезжал на площадь перед дворцом, но до поры старался не смотреть в ее сторону, копя силы для решающего момента, когда необходимо будет вложить в свой взгляд все свое Богом данное превосходство рождения и ироничную снисходительность к той, которая однажды так жестоко подшутила над ним.

Мароция ответила ему откровенно насмешливым взглядом, давая понять, что она также узнала его и прекрасно помнит все обстоятельства их предыдущей встречи в Лукке.

— Ваше долгое пребывание в Лукке заставляет всех нас удивляться. Герцогиня Мароция, очевидно, находит земли Тосканы более живописными и располагающими к романтике, нежели холмы Сполето, — ядовито улыбаясь, атаковал Гуго.

— Лукка до сегодняшнего дня будила во мне исключительно приятные воспоминания, — ответила Мароция, многозначительно взмахнув ресницами.

— Но, быть может, вами движут и другие чувства. Холмы Сполето и виноградники Тосканы будут еще более романтичны и живописны, если их обозревать сообща, а не порознь. Слышите, матушка, вы не боитесь этой коварной красотки?

— На холмах Сполето восседает мой муж, герцог Альберих, давний знакомый вашего властелина, — за Берту ответила Мароция.

— Похоже, что вы, как и мой сюзерен, не слишком горите желанием вновь увидеть его.

— Быть может вы и правы. Зато я бы не отказалась увидеть вашего сюзерена. Глядишь, и бургундские леса, быть может, понравятся мне более, чем виноградники Тосканы. Как вам такой вариант?

— Я приглашаю вас, блистательная герцогиня. Мы можем поехать осматривать наши леса, как только вы пожелаете, — и в глазах купившегося Гуго внезапно вспыхнула похотливая надежда.

— Увы, благороднейший граф, но вы не сюзерен Бургундии. А я имею дело только с сюзеренами, — усмехнулась Мароция, и Гуго обиженно поджал губы. В эту секунду бургундец увидел, что за ними напряженно и хмуро наблюдает Гвидо. Решив перевести все дело в шутку, Гуго громко расхохотался и, приобняв своего сводного брата, повел его внутрь дворца. Дамы молча последовали за ними, каждая обдумывая свои цели.

Остаток дня гости провели сначала в фамильном склепе тосканских графов, где помолились за усопшего графа Адальберта, после чего был устроен торжественный ужин, где поминальные молитвы и тосты легко сочетались со здравицами в честь Берты и ее детей. Гуго, выпячивая свое старшинство, с первых же минут повел себя в Лукке как хозяин. Даже на пиру он уселся по правую руку от Берты, усадив слева от нее Гвидо, а далее Ирменгарду. Справа от себя нашлось место епископу Поджо и, таким образом, Мароции, впервые за время пребывания в Лукке, пришлось сесть за гостевой, а не хозяйский, стол. Пускай и в качестве самой дорогой гостьи.

Дальше-больше. В последующие дни, когда Берта перед ужином проводила свои семейные советы, Мароция и вовсе перестала на них приглашаться. Она чувствовала, что все это было сделано по инициативе Гуго, причем здесь была как явно личная месть, так и определенные, вполне корыстные цели, в достижении которых Мароция могла ему помешать. Несколько раз она попыталась переговорить с Гвидо, который, очевидно, становился теперь главной помехой на пути своего брата-интригана, но Гвидо, на свою беду, по-прежнему избегал ее, каясь за свой поступок в ночь смерти отца.

А на семейных советах действительно началась нешуточная борьба за наследство Адальберта Тосканского. Гуго, прежде всего, заручился поддержкой своей сводной сестры Ирменгарды, по всей видимости, найдя ключи то ли к ее сердцу, то ли к разуму. Первое, при живом муже, графе Адальберте Иврейском, представлялось маловероятным, второе — и вовсе иллюзорным по причине отсутствия двери. Мнение Ламберта на сегодняшний момент авторитета покамест не имело, и на него Гуго решил не тратить своих сил и красноречия. Что касается самой Берты, своего потенциально самого серьезного оппонента, то здесь Гуго решил смешать все карты. На первом же семейном совете Гуго начал активно настаивать на том, чтобы именно их мать оставалась единственной в Тоскане носящей графский титул, не спеша делиться им с Гвидо, объясняя это неопытностью последнего и тяжестью текущего момента, когда враги обложили Тоскану со всех сторон. Кто-то будет против?

Положение Гвидо становилось отчаянным. Чтобы защитить свои законные наследственные права он, воспитанный в духе беспрекословного подчинения родителям, оказался теперь перед необходимостью в одиночку идти против всей своей семьи. Ему ничего не оставалось, как постараться унять все свои страхи и вымышленные угрызения совести. На пятый день пребывания своего незваного братца в Лукке, Гвидо вновь появился в спальне Мароции. Та радостно бросилась ему навстречу, изменяя своему прежнему хладнокровию, и обвила его шею руками. Но Гвидо, мягко отстранившись от нее, с грустью поведал обо всем, что происходило последние дни.

— Не понимаю, почему такое сильное и независимое государство, как Тоскана, по сию пору остается маркграфством и его правителя назначает король Италии? Кому так было удобно? Почему тогда мой покойный отец, вступая в права маркиза, не считал для себя нужным испрашивать чье-то разрешение? Почему теперь все иначе? Кажется, у меня нет выхода, я так и останусь висконтом, — печально резюмировал он свой монолог.

— Никогда не говори при мне так, мой спаситель. В свое время я думала также, тогда в Сполето, и вдруг появился ты. После этого я уверена, что в любой ситуации можно найти решение.

Она думала очень долго и Гвидо уже было совсем закис, тоскливо разглядывая узоры ковров, развешанных по стенам спальни. Наконец, окончательно согласившись с собой в принятом решении, Мароция подошла к нему, взяла его за руки и, пристально глядя ему в глаза, предложила ход действий. Услышав ее слова, висконт просиял.

— Ну, мой милый бургундец, завтра ты запоешь по-другому. Жаль только, что я не услышу твои трели, — рассмеялась Мароция, затворяя за Гвидо дверь.

Эпизод 24. 1669-й год с даты основания Рима, 3-й год правления базилевса Константина Багрянородного

( сентябрь 915 года от Рождества Христова)

Следующий вечер, по замыслу Гуго Арльского, должен был внести окончательную ясность в дела тосканского дома. Как всякий умелый интриган, Гуго был неплохим психологом и уже давно понял, что брат его Гвидо, во всем слепо подчиняющийся своей матери, не пойдет на открытый скандал с ней и с остальными родичами, и уж тем более не потребует открыто отстранения своей матери от ведения дел в графстве. Других же аргументов у Гвидо не имелось, а, стало быть, ему придется смириться с прежней ролью висконта по крайней мере до того дня, когда Господь призовет Берту к себе. А за это время утечет немало воды и только сам Создатель знает, коротки или длинны окажутся жизненные пути сводных тосканских братьев, среди которых Гуго имел старшинство.

Семейный совет начался с многословного монолога бургундца, в котором он обрушил потоки лести на свою матушку, в красках живописал всю неоднозначность ситуации в италийских землях, и из его слов выходило, что именно Берта все эти годы спасала Тоскану от поглощения ее алчными соседями, тогда как своему отчиму Адальберту он отвел роль второстепенную и сакцентировал внимание на всех постигших покойного графа неудачах. Берта восприняла его слова как само собой разумеющееся, она целиком была согласна с интерпретациями своего старшего сына. Ирменгарда также охотно кивала своей прелестной головкой и временами удачно подпевала Гуго. Возмущение юного Ламберта вспыхнуло яркой свечой, но было тут же задуто суровым и требовательным взглядом матери. К удивлению всех присутствующих, Гвидо, во время речи брата, не проронил ни слова и все уже решили, что он таки сдался. Расслабившийся Гуго, удовлетворенный собой и происходящим, уже хлопнул в ладоши и позвал слуг за вином, но тут Гвидо поднялся со своего места и заговорил, расхаживая вокруг своих родственников и медленно, но четко подбирая слова.

— Речь моего брата, несомненно, мудра, и оспорить ее практически невозможно. Все мы знаем, сколь долго и успешно наша матушка, да благословит ее Господь, несла на своих плечах все бремя наших дел, отстаивая наши интересы и укрепляя наше могущество. Полагаю, что наша матушка достойна лучшей участи, чем оставаться просто графиней Тосканской и приносить спокойствие и процветание только нашим землям, тогда как прочие земли Италии разорены войнами и самоуправством баронов. Все мы, собравшиеся здесь, печемся прежде всего о спокойствии наших подданных, могуществе Тосканы и величии нашего рода. Судьба предоставляет нам великолепный шанс распространить это величие на все италийские земли и прославить в веках имя нашей матери, как объединителя этих земель. Я предлагаю вам, моя любимая и драгоценная матушка, добиваться руки и сердца вдового короля Беренгария и верю, что его благородство, вкупе с вашей мудростью и красотой, принесут счастье и подлинное могущество этим землям и прославят вовеки наш род.

Гвидо, закончив свою речь, по-прежнему нервно расхаживал вдоль стола, за которым сидела родня. Гуго задумался, очевидно, просчитывая открывшиеся варианты. Ламберт радостно смотрел на своего родного брата, не до конца понимая все им сказанное, но чувствуя за ним правоту. Ирменгарда переводила свой взгляд с Гуго на мать, пытаясь уловить их реакцию. Первой нарушила молчание Берта.

— Я благодарю автора этой идеи за мудрое, лестное и, безусловно, интересное предложение.

Неоднозначность ее слов была слишком очевидной. Гвидо поймал на себе насмешливый взгляд матери, сразу же сел за стол и потупил взор. Гуго внимательно оглядел мать и брата.

«Ну что же, предложение этой греческой прелестницы на самом деле сулит еще большие выгоды мне, чем я ранее рассчитывал. Игра становится более крупной. Я ехал сюда за Тосканой, но теперь, помимо Тосканы, к моим ногам может упасть вся Италия. До сего дня я рассматривался наследником на венец Августа только с соизволения моего слепого Людовика, которого в Италии сейчас никто не будет слушать. Но, если затея с браком моей матери осуществится, я стану преемником и со стороны другого основного кандидата на императорский венец. Все, так или иначе, замкнется на мне. Беренгарий стар и не имеет наследников, моя мать уже тоже не сможет родить. Конечно, Беренгарий еще может обрюхатить какую-нибудь конкубину, но если он не посмел это сделать при своей прежней жене-простушке, то рядом с моей матерью на это будет и вовсе глупо рассчитывать. Таким образом, наследниками Беренгария, наследниками короля и, быть может, императора, станут дети Берты, и я первый среди них. Ай да, Мароция! А ты, моя милая, конечно же, рассчитываешь на альянс с моим братцем и на Тоскану. А как же твой звероподобный муженек?»

— Пожалуй, мне тоже следует поблагодарить автора этой идеи, — сказал Гуго, — я нахожу слова моего брата мудрыми, и я ….. поддерживаю это предложение.

— С этого дня нам всем стоит горячо молить Бога о ниспослании успеха задуманному. Если Господь смилостивится над нами, неминуемо встанет вопрос об управлении тосканским графством, — произнес Гвидо.

— Думаю, что в нашей семье не будет возражений, чтобы вы, братец, получив согласие короля, вступили бы в управление землями вашего отца, да упокоит Господь его душу, — сказал Гуго, мгновенно переключившись на новый объект охоты. Ирменгарда с удивлением оглядела его, не веря ушам своим, ведь все эти дни и даже еще несколько минут назад ее братец талдычил прямо противоположное.

«В конце концов, я покамест ничего не теряю, ведь неизвестно, как поведет себя Беренгарий и согласится ли он на предлагаемый союз. Зато выигрыш, в случае успеха предприятия, может быть в стократ больше», — про себя подумал бургундец.

Все согласились со словами Гуго, а мать, обрадованная благополучному разрешению ситуации, дотоле грозящей перерасти в родственный конфликт, осыпала Гуго поцелуями, за чем ревниво наблюдали ее дети от второго брака.

— Я думаю нам надо письменно закрепить достигнутое соглашение, — произнес Гвидо, заставив, тем самым, мать оторвать свои губы от впалых щек Гуго.

— Безусловно, брат мой, безусловно. Но многое будет зависеть сейчас от исходов переговоров с Беренгарием, ведь никто не может гарантировать нам согласие фриульца.

— Союз с Тосканой и объединение земель не может не восхитить Беренгария, — сказала Берта.

— А как отреагирует на этот союз Рим? — спросил Гвидо.

Семья вновь задумалась. Ирменгарда разочарованно оглядывала родственников, ей казалось, что уже все благополучно завершилось.

— Необходимо также решить, кто от нашего имени будет вести разговоры о брачном союзе с Беренгарием. Боюсь, фриулец настороженно отнесется к любому посланцу нашего рода, будь то из Тосканы или Бургундии, — сказал Гвидо, и все согласно кивнули головой.

— Рим, по имеющейся информации, готов короновать Беренгария, но к Тоскане относится опять-таки враждебно. Как жаль, что до этих дней не дожил папа Сергий, тогда все наши мечты стали бы явью! — продолжал Гвидо, и его слова снова не встретили ничьих возражений.

— Есть только один человек, который способен успешно выступить с нашей стороны на переговорах с Беренгарием, а также получить согласие на этот союз от Рима, — и после этих слов Гвидо, его старший брат резко вскинул голову и усмехнулся.

— И этот человек живет в соседних с вами покоях, братец! Не так ли?

— Да, это могла быть герцогиня Сполетская, — спокойно ответил Гвидо.

— Мы многократно имели возможность убедиться в остроте ума Мароции, — сказала Берта, — я поддерживаю ваше предложение, Гвидо, сын мой.

— А я нет, и спешу, прежде всего, предостеречь вас, матушка, — с иронией сказал Гуго.

— В чем ты видишь опасность, сын мой?

— В том, что этой милой герцогине, вскружившей голову моему брату, надо доверять куда менее, чем следует.

— Ты говоришь это только потому, что она отвергла тебя, — вскричал Гвидо, и краска волной залила его лицо.

— Для этого нужно было сначала возжелать ее, а у меня таких мыслей сроду не возникало.

— Дети мои, прошу вас не принимать важные решения, касающиеся нашей семьи, под влиянием ваших плотских чувств, — важно заметила Берта.

— Уверяю вас, матушка, что слова мои продиктованы не иначе, как разумом и опытом, зачастую горьким и основанным на собственных ошибках и неудачах, — сказал Гуго, — Что же касается герцогини Сполетской, то, направляя ее ко двору Беренгария, вы рискуете все задуманное нами передать в руки исконных врагов наших.

— Поясни.

— Извольте. Что, скажите, помешает герцогини Сполетской, оказавшись в Вероне, совершить то, что теперь планируете вы, а, именно, добиться руки и сердца короля? Вот только не для вас, а для себя! Простите меня великодушно, матушка, но она много моложе вас, ее красота немногим уступает вашей, она здорова и плодовита, а насчет ее талантов в области интриг вы сами не так давно упоминали.

— Бог ты мой! Об этом я не подумала, — воскликнула, немного уязвленная словами сына относительно ее возраста, Берта. Однако, она тут же нашла слабое место в его речи, — Позволь, но она же замужем за Альберихом?

— Но мой брат Гвидо сказал весьма точно о наличии у Мароции возможностей договориться с Римом, и с помощью своей мамаши и ее любовника-папы она сможет по какой-либо причине попытаться расторгнуть брак. Собственно и причины-то долго искать не надо, не от хорошей же жизни она сбежала к вам из своего Сполето.

— У Мароции исключительно плохие отношения с папой.

— Но она дочь его любовницы. А теперь представьте себя на месте Теодоры, в ее руках окажутся фактически и корона, и тиара!

— Да, да, да, это возможно. Ее нельзя отпускать в Верону, — прошептала Берта.

— Кого же вы направите тогда к королю, матушка? — спросил Гвидо, заметно раздраженный словами брата.

За мать ответил ее старший сын.

— Об этом решим позднее. Не исключено, что именно вас, мой братец. И не смотрите на меня так, висконт, быть может, я пекусь и о вашем растравленном любовью сердце. Представляю, что испытали бы вы, когда узнали бы о браке Мароции с Беренгарием!

— В ваших словах больше желчи, чем заботы, Гуго.

— Вы вновь несправедливы, брат мой. Я могу доказать правоту моих слов, если вы, в свою очередь, пообещаете не ставить свою возлюбленную в известность о наших планах. Мы с Ирменгардой послезавтра покинем вас, матушка, — Гуго повернулся к Берте, — так вот, накануне нашего отъезда сообщите Мароции о принятом вами решении относительно марьяжа с Беренгарием и о выбранном вами после, которым, естественно, будет не она, и внимательно проследите за тем, что воспоследует. Если она по-прежнему будет тихо и мирно оставаться в вашем замке и мурлыкать возле нашего брата Гвидо, я немедленно подпишу со своей стороны документы об отсутствии претензий на ваше наследство, матушка. Однако, клянусь девственностью папы Формоза, это будет не так, или же я совсем не понимаю женщин.

Берта с умилением смотрела на своего старшего сына. Ей всей душой хотелось, чтобы он оказался правым в своих обвинениях. Тогда она восторжествовала бы везде!

— Да будет так, — с затаенным гневом на брата произнес Гвидо и, тем самым, подвел черту разговору.

На следующий день, поздно вечером, когда уже все обитатели замка укладывались спать, в покои Мароции заявился слуга с просьбой от графини Берты посетить ее. Мароция поспешила к графине и застала ее в крайне радостном и воодушевленном состоянии.

— Моя блистательная герцогиня, дитя мое, я спешу поделиться с вами одной мыслью, навеянной мне моими детьми. Вы знаете, как я ценю вашу мудрость, которая уже неоднократно помогала нашему дому, и потому мне интересно было бы знать ваше мнение. Сегодня я направила гонца к королю Беренгарию.

И Берта коротко изложила суть письма к королю.

— Это предложение по мудрости и изяществу достойное ваших великих предков, — льстиво сказала Мароция и поклонилась графине.

— В случае надлежащего ответа, мне необходимо будет направить моего апокрисиария в Верону, — сказала Берта. Мароция подняла голову, и графиня заметила, с каким вниманием она слушает ее. Графиня в душе усмехнулась и продолжила.

— Сделать выбор было совсем не просто. Многие годы мою семью и семью короля разделяла вражда, доходившая порой до войн. И я решила, что наилучшей кандидатурой для обсуждения брачного союза будет …. граф Адальберт Иврейский.

По лицу Мароции скользнула тень разочарования.

— Почему он, графиня?

— Он был женат на единственной дочери Беренгария, Гизеле.

— Да, но она умерла, а после того как он женился на вашей прелестной Ирменгарде, он отложился от Беренгария и помогал бургундцам в войне против него. Такое не забывается.

— Тоскана тоже воевала против Беренгария. Все забывается, моя милая, блестящие перспективы своим светом легко ослепляют глаза и заслоняют собой темное прошлое. Не скрою, я рассматривала и вас в качестве своего представителя.

— И что же вам помешало? — в голосе Мароции легко читалась досада.

— Опасения, что королю Беренгарию ничто не воспрепятствует выдать вас своему давнему приятелю и вашему мужу, Альбериху. Мы с Гвидо очень ценим наш союз с вами, мой сын весьма трепетно относится к вам и эта мысль предопределила наш выбор.

— Я благодарю вас, графиня, за всю заботу, проявленную ко мне, — сказала Мароция, и на этом ее разговор с Бертой закончился.

Весь обратный путь к своей спальне у Мароции занял весьма долгое время. Она медленно шла, целиком погруженная в свои мысли. Надо сказать, что Гуго, при всей своей ревнивой неприязни и соперничестве с Мароцией, на сей раз попал в точку, разгадав все ее замыслы. Мароция действительно видела себя рядом с Беренгарием и считала, что этот вероятный союз поможет ей не только добиться честолюбивых устремлений, которые, конечно же, превалировали, но и восстановить свои отношения с матерью. В мечтах своих она уже возносила себя на трон, и папа Тоссиньяно услужливо и смиренно возлагал на ее чело императорскую корону! Теперь же все намного усложнялось, графиня Тосканская жадно ухватилась за ее же собственную идею и теперь необходимо было прежде всего помешать Берте, но как?

Ее мысли прервал шорох и чье-то торопливое перешептыванье. Она поднималась по винтовой лестнице к себе, и этот легкий шум доносился пролетом выше. Это не могла быть ее охрана, еще до визита Мароции к Берте она отправила своих людей с хозяйственными целями в Лукку. Это не могли быть палатины Гвидо, с началом их романтических отношений молодые люди избавились от охраны в сенях своих покоев из-за стыдливости висконта. Все честолюбивые мысли герцогини на время исчезли, уступив место заботам о собственной безопасности. Мароция достала свой кинжал и задула свечу, осторожно прислушиваясь. Легкий шорох продолжался и Мароция, поразмыслив, решила, что потенциальный убийца навряд ли стал бы вести себя так неосторожно. Как только ее зрение привыкло к темноте, она решилась продолжить путь.

Подкрадывающейся кошкой она преодолела еще один пролет лестницы и остановилась, расслабленно выпрямившись, на ее лице вспыхнула саркастическая улыбка. На небольшой площадке граф Гуго со спущенными штанами предавался страсти, прижав к холодной стене графиню Ирменгарду. Вот в чем, оказывается, заключался секрет такой безоговорочной поддержки дочери Берты в отношении ее сводного брата в ущерб интересам брата родного!

— Мне весьма льстит, что для этого вы выбрали место возле моих покоев, — произнесла Мароция. Ирменгарда вскрикнула и попробовала опустить свои ноги на землю, но Гуго, немного вдрогнув при первых словах Мароции, затем быстро совладал с собой и, как ни в чем не бывало, продолжил.

— Ваши спальни находятся рядом с покоями вашей матери. Понимаю, что здесь лучше. Ваша забота о спокойствии графини очень трогательна, — продолжала Мароция, приблизившись к ним вплотную.

— Чего тебе надо? Убирайся прочь! — задыхающимся голосом прошипела Ирменгарда.

— Может, ты хочешь присоединиться? — ухмыльнулся Гуго, повернув к ней раскрасневшееся лицо.

— Благодарю покорно, но я хочу тебе дать совет. Если ее водрузить вот сюда, — она указала на выступ в стене рядом с влюбленными, — то тебе станет несравненно легче, а ей приятнее. А то, глядишь, еще разочаруешь ее.

— Не вздумай сказать об этом нашей матери! — продолжала шипеть Ирменгарда.

— Вашей матери? Это неинтересно и не имеет практической выгоды. Вот если бы здесь был ваш муж Адальберт!

— Гадина, шлюха! — крикнула Ирменгарда.

— Весьма забавно слышать это от той, чье лоно еще не просохло после инцеста, — усмехнулась Мароция.

Гуго от этих слов затрясся и из его груди вырвался смех. Обиженная Ирменгарда после этого резко отстранилась от него и устремилась вниз по лестнице, на ходу поправляя потревоженное платье. Смех Гуго нарастающей лавиной летел ей вдогонку.

Что касается Мароции, то она не замедлила последовать примеру Ирменгарды, только кинувшись по лестнице вверх, к себе. Ей вовсе не улыбалась перспектива остаться с Гуго наедине при столь пикантных обстоятельствах. Она не ошиблась, спустя мгновение она услышала, как бургундец гепардом рванул вслед за ней.

На площадку перед своей спальней и спальней Гвидо они выбежали почти одновременно. Гуго схватил ее за руку.

— Что же ты не зовешь на помощь моего братца?

— А что же ты остановился, смелый граф? Или твоя страсть уступила страху перед Гвидо? — в тон ему ответила Мароция.

Дверь спальни висконта распахнулась. Гвидо вышел к ним, угрюмо окидывая взором их обоих.

— Что здесь происходит?

— Ничего предосудительного, мой спаситель. Мессер Гуго, ваш брат, любезно согласился проводить меня до моей комнаты. Уже ночь, темно, а каждый закоулок вашего замка порой открывает совершенно невероятные картины. Никогда не угадаешь, что может ждать тебя за следующим поворотом. Спокойной ночи, мессер Гуго. Будьте уверены, я не забуду ваш сегодняшний поступок!

И с этими словами Мароция упорхнула в покои Гвидо. Дверь за ними закрылась. Гуго остался один.

— Клянусь всеми святыми, — покачивая головой и облизывая пересохшие губы сказал граф Арльский, — однажды я все равно добьюсь тебя!

Эпизод 25. 1669-й год с даты основания Рима, 3-й год правления базилевса Константина Багрянородного

( октябрь 915 года от Рождества Христова)

— Благороднейшая и любезнейшая графиня, вам, как матери доблестных и могущественных детей, будут легко понятны мои чувства, заставляющие меня просить помочь вас вернуть мне своего старшего сына Иоанна. Прошло уже более трех лет со времени нашей последней встречи, и, я боюсь, что он теперь даже не узнает меня.

— Меня вообще удивляет, что в течение столь долгого времени ваши родители держат его у себя, не передавая его ни вам, ни вашему мужу.

— О последнем я умоляла их лично. Что касается меня, то я не имела права злоупотреблять вашим гостеприимством сверх всякой меры.

— Пустое, герцогиня. Вы ничуть не обременяете нас. Напротив, за это время вы принесли немалую прибыль нашему дому и я готова помочь вам в возвращении вашего сына.

— Мне необходимо направить гонца в Рим.

— Моя курьерская служба к вашим услугам.

— Благодарю вас, моя покровительница, но я хотела бы направить в Рим своего слугу Романа. Ваши гонцы с достоинством исполнят любое поручение, в этом я не сомневаюсь, но мой слуга сызмальства живет при моей семье, ему известны многие тайны, и, напротив, ему могут доверить тайны другие подданные моего отца. Понимаете, сколь ценной и важной может оказаться подобная информация?

Берта на мгновение задумалась.

— Не имею ничего против, герцогиня. Вы как всегда очаровательно мудры, — подвела она итог беседе, случившейся спустя три дня после отъезда из Лукки Гуго Арльского и Ирменгарды Иврейской.

Через два часа Роман, кудрявый весельчак с вечной белозубой улыбкой на устах, покинул графский замок, устремившись по флорентийской дороге к Риму. На вопрос Берты, почему гонец предпочел этот путь более короткой пизанской дороге, был получен вполне аргументированный ответ об опасности этого пути, грозящей встречей с сарацинами и береговыми пиратами. Берта приняла эту версию, однако спустя еще час из северных городских ворот выехало сразу пять гонцов к префектам Пистойи и Прато, а также баронам-вассалам, чьи замки находятся на болонезской дороге с описанием молодого неаполитанца и приказом задержать и обыскать того, если он объявится в их владениях.

Следующие дни Берта была подчеркнуто любезна с Мароцией. Обе женщины все это время были полны трепетного ожидания вестей, решавших их судьбу, и, во многом поэтому, Мароцию ничуть не задевало по-прежнему отчужденное отношение к ней со стороны Гвидо, который решил поставить свои чувства в зависимость от того, насколько справедливыми окажутся в итоге слова его брата.

Хмурым октябрьским вечером, спустя неделю после отъезда гонцов, слуга графини постучался в спальню Мароции и передал ей просьбу навестить перед сном хозяйку замка. Такое уже случалось не единожды, но Мароция была немало удивлена, когда, войдя в покои графини, увидела подле нее Гвидо с невероятно угрюмым выражением лица.

— Добрый вечер, дитя мое, гостья моя. Надеюсь, вы не будете держать на нас зла за то, что мы вырвали вас из сладких объятий сна.

— Я еще не спала, благородная графиня, но я к вашим услугам в любое время.

— И мы всегда можем рассчитывать на вас?

— Как на самого верного и преданного вашего слугу.

— Тогда мой верный и преданный слуга без сомнения легко объяснит мне мотивы и содержание вот этого письма, — и Берта все с той же карамельной улыбкой протянула Мароции пергамент. Та моментально узнала свое послание, которым она неделю назад снабдила своего неаполитанца в дополнение, а точнее вместо официального письма своим родителям. Латинские буквы, красиво очерченные рукой герцогини Сполетской, выстроились в следующее:

«Рабу Господа нашего Иисуса Христа Беренгарию, благочестивому государю и заступнику христиан, могущественному королю Италии, маркграфу Фриульскому и Веронскому. Сим письмом припадаю к руке Вашей и прошу заступничества Вашего от напастей, чинимых неприятелями моими и от несправедливости в отношении меня от сильных властителей Сполето и Тосканы. Умоляю Вас, как преданный вассал ваш и как бедная страдающая женщина, гонимая всеми и лишенная детей своих, дать приют и пищу под величественной рукой Вашей. Залогом сказанному будет жизнь моя в воле Вашей, а душа моя, как любая душа всего сущего, в руках Господа. Преисполненная покорности перед величием Вашим и будучи наслышана о многочисленных добродетелях Ваших, спешу предупредить Вас о кознях, готовящихся против Вас и Ваших намерений. Бойтесь исконных врагов Ваших, под чьими личинами и с каким заманчивыми предложениями они бы к Вам не приходили. Цените дружбу и силу друзей своих и да будут благословенны дела, творимые Вашей рукой и от Вашего имени! Молящаяся за Вас Господу, Мароция, герцогиня Сполето, маркиза Камерино и ваш преданный друг и вассал».

— Что произошло с моим слугой? — спросила Мароция.

— Это единственное, что вас в данный момент беспокоит? — ответила Берта и ее глаза вспыхнули пламенем ненависти. Она вновь видела перед собой только дочь Теодоры.

— Змея, пригретая на груди от зимней стужи, ведет себя более благодарно, чем вы. Вы, с которой как с падалью обращался ваш муж, от которой отвернулись даже ваши грешные родители, вы столько дней провели у нас под нашим кровом, принимая еду, дарованную нам Господом, за одним столом с нами, и все ради того, чтобы однажды вот так отплатить нам за наши благодеяния? — голос Берты становился все громче и громче.

— Прошу вас, графиня, соблюдать почтение к моему роду и титулам, не уступающим вашим.

— Что? Ты, мелкая, развратная дрянь, порожденная греческой низкородной конкубиной, осмеливаешься в стенах моих требовать уважения к себе после столь гнусного предательства, сотворенного за моей спиной?

— Висконт Гвидо, прошу вас призвать вашу мать к разуму и спокойствию.

— Не сметь обращаться к моему сыну! Гвидо, сердце мое, теперь ты видишь, какие цели преследовала она, совращая тебя?

Гвидо сокрушенно покачал головой.

— Ты меня обманула, ты меня обманула.

Мароция посмотрела на него с презрительным вызовом.

— Если бы не я, благородный висконт, твой брат с твоей сестрой лишили бы тебя наследства.

— Это не твое дело, потаскуха! — взревела Берта, — ты молись о своей червивой растленной душе, ибо в моей власти сейчас тело и жизнь твоя! Я прикажу изуродовать твое порочное лицо, а затем приковать тебя снаружи к городским стенам и сорвать с тебя одежду, чтобы каждый холоп, каждый бродяга, рыскающий возле города, смог воспользоваться тобой, а собаки утолить свой голод!

Гвидо вздрогнул и со страхом посмотрел на мать.

— Прежде чем учинить суд надо мной, я прошу вас, графиня, разрешить мне сказать вам два слова наедине.

— У меня нет секретов от моего сына! — крик Берты уже перешел на исступленный визг.

— Я не была бы так уверена, графиня. Никто не знает целиком всех секретов своих. Их знает только Господь сущий, да предметы и вещи нас окружающие, но они свидетели молчаливые. Вот как, например, этот рыцарский щит, — и Мароция указала на щит, висевший на стене в покоях графини, тот самый щит, которым была однажды блокирована дверь умирающего Адальберта.

Берта оцепенела, глаза ее еще более страшно расширились. Она громко, с усилием, сглотнула вязкую слюну.

— Что, «щит»? — прохрипела она, истово надеясь на простое совпадение.

— Щит этот видел не только славные битвы и смерть своих врагов. С тех пор, как он стал украшением этих стен, он видел все, что происходило в ваших покоях.

— И что из этого? — начала приходить в себя Берта и ее голос вновь гневно возвысился.

— Возможно, недавно его снимали со стены, чтобы использовать совершенно не по назначению.

— Сын мой, Гвидо, оставь нас, — задыхающимся голосом сказала Берта, лицо ее стало багровым, графиня находилась в шаге от апоплексического удара.

— Я совершенно не понимаю, матушка, о чем вы говорите.

— Я сказала, оставь нас. Мне кажется, что у герцогини Мароции есть план, о хитрости которого мы можем только догадываться. Мы…. Быть может, мы …… действительно были к ней …. неправы.

— Правда? — с надеждой и радостью спросил Гвидо.

— Об этом я узнаю, как только ты оставишь нас наедине. Ну же!

Гвидо немедленно повиновался. Берта после его ухода тщательно осмотрела все закоулки своей спальни и только после этого повернулась лицом к Мароции. Та улыбалась, как может улыбаться дьявол, заполучивший очередную несчастную душу.

— Прекрати, — зашипела Берта и Мароция убрала улыбку, — Рассказывай все!

Мароция рассказала ей подробности ночи, когда умер Адальберт.

— Я прошу тебя только об одном. Мои дети ничего не должны знать.

— Взамен вы дадите мне многое, графиня.

— Вот как, — Берта с ненавистью воззрилась на Мароцию, — достойная дочь своей матери!

— Я очень рада, что вы пригласили своего сына, чтобы унизить меня перед ним. На самом деле, это спасло мне жизнь, ведь после моих признаний вам ничто не мешало бы отдать приказ своей страже убить меня. Поэтому первое мое условие — Гвидо с этой минуты находится подле меня.

— Тварь, ты отбираешь у меня сына?

— На время, Берта, на время. Он сопроводит меня в Рим, ибо в Вероне меня не ждут, да и, чего доброго, действительно решат выдать Альбериху. После того, как я вернусь в Рим, я отпущу вашего сына на все четыре стороны. Если он, конечно, сам того пожелает, — добавила она с ухмылкой.

— Зачем он тебе, дрянь?

— Он любит меня. На ваше горе. И, возможно, его услуги мне понадобятся против Альбериха.

— Хорошо, — сдалась Берта, — я сделаю все, что ты просишь. Со своей стороны я прошу тебя дать клятву, что ты не будешь препятствовать мне в моих делах в Вероне.

— Но только там и не более того, графиня.

— После своего возвращения в Рим ты должна навсегда забыть о Гвидо.

— О, нет! Такую клятву не даст вам ни он, ни я. А даст, так нарушит. Взамен я вам могу лишь пообещать не рассказывать вашему сыну подробности смерти маркиза Адальберта. Но, разумеется, только до той поры, пока вы не осмелитесь мне вредить.

Берта опустилась в кресло, и долгое время молчала, уставившись в пол. Затем подняла на Мароцию взгляд полный бессильной ярости.

— С каким бы счастьем я выцарапала бы тебе твои дьявольские глаза, — прошептала Берта и хлопнула в ладоши.

— Сын мой! Мы ждем вас!

Гвидо появился в покоях с тревожным выражением лица.

— Герцогиня Мароция рассказала мне о своих намерениях. Это во всех отношениях мудрый план, который принесет нашему дому немалую пользу. Слова вашего брата оказались пустым наветом, а мой гнев был поспешен и несправедлив. В доказательство того, что герцогиня Мароция не имеет видов на короля Беренгария, она сей же час приняла решение покинуть нас и отправиться в Рим, а вас, сын мой, просит оказать ей сопровождение, — каждое слово давалось Берте с огромным трудом и только такой доверчивый сын, как Гвидо, мог не заметить этого.

На лице Гвидо отразились радость и печаль одновременно. Радость от успешного разрешения конфликта и избавления своей возлюбленной от глупых подозрений, а печаль — от предстоящей скорой разлуки с ней.

— Мне жаль, что вы приняли решение покинуть наш дом, — сказал Гвидо.

— Я никогда не забуду вашей милости, мой спаситель. И вашей, благородная графиня Берта, — Мароция победно улыбалась.

— Прошу вас, герцогиня, не надо велеречий. Я вымоталась за день и теперь хочу спать,— сухо прервала ее Берта и в нарушение приличий даже нетерпеливо указала жестом на дверь. Гвидо нахмурился, но Мароция решила оставить это мелкое оскорбление к своей досточтимой персоне без внимания.

Пока Берта, запершись в спальне, стирала в пыль свои зубы от гнева и металась по кровати от безнадежной бессонницы, Мароция со своими слугами и свитой висконта начали спешно собирать вещи. Гвидо суетился подле своей любимой, с собачьей преданностью заглядывая ей в глаза. Последним к процессии отъезжающих присоединился маленький Альберих, у ребенка то и дело слипались глаза, он хныкал, и ни в какую не хотел ехать. Мароция же была воодушевлена, как одержанной победой над хозяйкой замка, так и предстоящей поездкой.

— Рим, город мой, неужели через два дня я вновь увижу тебя?!

О судьбе красавца и балагура Романа из Неаполя никто впоследствии более не вспоминал.

Эпизод 26. 1669-й год с даты основания Рима, 3-й год правления базилевса Константина Багрянородного

( октябрь 915 года от Рождества Христова)

Среди бесчисленного множества дорог, сопровождающих и пересекающих жизненный путь каждого, только одна способна приводить душу в неизменный трепет, даря одновременно радость ожиданий и ностальгическую грусть — дорога домой. Пусть за твоими плечами уже несколько десятков лет, пусть жизненные обстоятельства сделали из тебя законченного циника, пусть даже там уже никто не ждет тебя, все равно дорога к дому приоткроет лучшие стороны твоей души и вызовет, быть может, самые приятные, самые чистые в твоей жизни воспоминания. Там, в этом доме не властно время и все осталось по-прежнему, как раньше. Там все так же красивая и молодая мать хлопочет у очага, готовя тебе сладости, вкуснее которых ты нигде и никогда более не пробовал. Там все так же полон сил твой отец и, шагая с ним рядом, ты чувствуешь невероятную гордость за него и за себя, так надежно защищенного от всех житейских бурь. Там даже есть ты сам, и, кажется, что, открывая дверь родного дома, ты обязательно увидишь самого себя, веселого и беззаботного ребенка, с увлечением гоняющегося по дому с деревянной саблей или же читающего смешные нравоучения своим расфуфыренным в разноцветные платья куклам.

Примерно такие же мысли посетили голову Мароции, когда ее отряд, достигнув Священного холма, увидел, — аллилуйя! — серые стены Номентанских и Соляных ворот. Сердце ее забилось сильно-сильно, резонные сомнения, что ей, быть может, в Риме уготован далеко не радостный прием, улетучились вмиг под влиянием ностальгического момента. Ну, разумеется, ее ждут! И все события последних трех лет есть не что иное, как кошмар, привидевшийся ей, или недоброе театральное представление уличных фимеликов, случайным зрителем которого она стала.

Мароция, при виде римских стен, невольно прибавила ходу своей лошади, спутники ее устремились за ней, возницы ее обозов присвистнули и в воздухе раздались громкие хлопки от их взвившихся кнутов. Однако, при всем нетерпении необходимо было выдержать определенные приличия и традиции, связанные с приездом в Рим. Прежде всего, ее отряду, состоящему, помимо прочего, из тридцати вооруженных тосканцев, надлежало отправиться вдоль северных стен Рима к Фламиниевой дороге. В то время считалось дурным и враждебным для Рима тоном въезжать вооруженным людям через Соляные ворота, те самые, которые в свое время стали слабым звеном в обороне Вечного города от полчищ Алариха и Тотилы. Таких ограничений не накладывалось ни на торговых людей, ни на пилигримов или монашествующих, но для воина Соляные ворота были лишь путем к выходу из Рима.

Никто не удивился, когда Мароция пустила свой отряд вдоль городских стен. Прошло немного времени, и ее отряд остановился перед Фламиниевыми воротами. Остановился буквально — городская стража, при виде вооруженного отряда, выбросила со стен крепости красные штандарты, на которых была изображена выставленная вперед ладонь — приказ немедленно остановиться.

Еще накануне, в своей последней остановке перед Римом, Мароция отрядила одного из слуг в город предупредить отца. Сейчас же она направила к воротам еще одного человека, к слову последнего из своей личной свиты. Прошло минут пять после того как ее слуга растворился в пределах Рима и вот грозные штандарты исчезли со стен, а вместо них появились бордовые со своей знаменитой надписью «SPQR». До чего же приятно Мароции было вновь увидеть эти четыре буквы!

Раздался приветственный звук труб, и из ворот выехала кавалькада всадников, рысью направившихся к ним. Впереди них, быстрее прочих, спешили два рыцаря. Гвидо, не отстававший от своей любимой ни на шаг, инстинктивно положил руку на рукоять своего меча, но был остановлен улыбкой Мароции.

— Не беспокойтесь, мой спаситель. Это мой отец и брат.

Это действительно был Теофилакт. Он был без шлема, и седые волосы его развевались на ветру, заменяя собой султан. Мароции достаточно было секунды, чтобы заметить, как сильно за это время постарел ее отец.

Тем не менее, Теофилакт явно старался утаить от всех факт постепенно покидающей его энергии. Он хотел было спешиться сам, но его сын, Теофило, спрыгнувший на землю ранее, заботливо подставил свое колено. Аналогичную процедуру проделал и Гвидо, помогая Мароции покинуть своего коня. Отец и дочь устремились в объятия друг друга.

Сколь ни была цинична и холодна герцогиня Сполетская, но, оказавшись в объятиях отца, она почувствовала, как все напряжение последнего времени, ни на минуту не покидавшее ее душу, вдруг пропало, и она может, без ущерба для своего положения, без оглядки на чужое мнение, вести себя естественно. Она и повела себя, как обычная девчонка, уткнувшись в грудь Теофилакта и разрыдавшись, к немалому удивлению для всех ее сопровождающих, включая Гвидо.

— Ты теперь дома, дочь моя. Все теперь будет хорошо. Все будет хорошо, — бормотал немного смущенный Теофилакт.

Секундной расслабленности оказалось вполне достаточной, чтобы успокоить нервы. Мароция взяла себя в руки и повернулась к своему брату. Теофило также заключил ее в объятия.

— Ах! — воскликнула Мароция, только сейчас заметив на лице своего миловидного, как все тускуланцы, брата шрам от удара мечом.

— Отметка на память о моей последней поездке в Константинополь, — улыбаясь, сказал ее брат.

Теофило был на три года старше Мароции. С раннего возраста отец определил его на военную службу при дворе базилевса. Военное обучение Теофило продолжилось даже после того, как остальная семья покинула Восточную империю и нашла себе пристанище в Риме. Старший сын не видел семью около десяти лет, после чего в звании таксиота    прибыл в Рим, аккурат к моменту конфликта Теофилакта с папой Христофором. Карьера юноши была весьма успешной, однако его достижения меркли перед заслугами его родителей, успевших стать самыми могущественными патрициями Рима. Теофило еще на два с лишним года уезжал на учебу в Константинополь, но, в конце концов, решил остаться рядом с семьей, постепенно входя во вкус совместного управления с ними всеми делами Вечного города. Теофилакт не скрывал, что видит в нем своего главного наследника, гордясь смекалкой и храбростью своего сына. Впрочем, сохранившиеся связи Теофило с византийским двором также дорогого стоили, и Теофило, со временем, стал одним из главных послов Рима перед базилевсами Константинополя, выполняя самые ответственные миссии.

Между тем настало время Мароции представить своего спутника. Наградив его ласковой улыбкой, она повернулась к отцу.

— Отец мой, представляю вам, рекомендую и прошу почтения к благородному мессеру Гвидо, висконту Тосканы, сыну покойного графа Адальберта!

При имени Адальберта Теофилакт немного поморщился, но, тем не менее, учтиво раскланялся с висконтом.

— Я благодарю вас, благородный висконт, за все услуги, оказанные моей дочери, за кров и пищу, предоставленную ей с вашего стола, и заверяю вас, что с моей стороны не будет промедления при возмещении ваших расходов.

— Не беспокойтесь, мессер консул, пребывание вашей дочери в доме моих родителей было связано с ее и нашим желанием и принесло нашему дому немалую пользу и удовольствие.

Последнее слово явно было лишним. Теофилакт строго взглянул на дочь, но та отвернулась, пряча улыбку.

— Ваши слова, висконт, говорят о вашем благородстве и мудрости. Великий Рим приветствует вас и желает вам здоровья и приятного досуга в своих стенах. Прошу вас, дочь моя, принести благодарность вашему спутнику и заменить его великолепный тосканский плащ на плащ дочери Рима, — с этим словами Теофилакт протянул Мароции сложенный сверток бордовой ткани с вышитыми на ней консульскими клавами .

Мароция сняла с себя красно-белый плащ Тосканы и с поклоном протянула его Гвидо. Тот печально вздохнул.

— Не печальтесь, мой спаситель, за время, проведенное в Лукке, я полюбила Тоскану всем сердцем, но дом мой мне ничто никогда не заменит.

Одновременно с этим, Теофилакт вежливо попросил тосканцев свернуть все их знамена, оставив развернутой только личную хоругвь Гвидо, которую нес его оруженосец. Указанные меры предосторожности были с недавних времен введены лично Теофилактом, чтобы минимизировать, по возможности, бытовые конфликты на улицах Рима между местными и чужаками. Решение весьма мудрое, но по тем временам и нравам весьма непривычное а, по мнению благородных лиц, несколько задевающее их достоинство.

Тосканцы нехотя повиновались и их отряд, возглавляемый теперь их висконтом и тремя Теофилактами, вступил в пределы Рима. К тому моменту у ворот собралось уже немало зевак, с любопытством наблюдавших за любезным расшаркиванием их консула с северными соседями их города. Слух о прибытии важных гостей с быстротой эпидемии начал распространяться по Риму, и многие горожане устремились к Фламиниевой дороге в расчете кто на щедрость прибывших, кто на карманы и ротозейство их приветствующих.

Не сразу Рим узнал свою дочь. Три года жизни, полные борьбы за свое существование, срок немалый. Отряд уже достиг Марсова поля, прежде чем по толпе прошелестело «Это она! Клянусь, это она! Это Мароция!». И вот уже толпа, дотоле славословившая Теофилакта и его сына, вдруг разразилась хвалебными гимнами в адрес Мароции, наспех переделывая их и вставляя в слова гимнов ее имя вместо имени ее матери.

Лицо Мароции озарилось улыбкой.

— Надо же, меня помнят! — воскликнула она.

— И, видимо, любят, — чуть ревниво добавил Гвидо, тут же отдав распоряжение своим слугам монетой ответить Риму за похвальные старания в адрес своей возлюбленной.

И в выводах своих Гвидо был не так далек от истины. Виной тому были, как не слишком высокая популярность в Риме папы Иоанна Десятого, принявшего Святой Престол с нарушением, как считали многие, сразу нескольких церковных правил, так и два последних неурожайных года, приведших к введению Теофилактом режима жесткой экономии хлеба. На этом фоне краткий и милосердный понтификат папы Анастасия теперь вспоминался горожанами Рима, как чрезвычайно сытый и благочестивый период, и плебс весьма отчетливо помнил, в чьих цепких ручках находилось тогда негласное управление городом. Справедливости ради стоит отметить, что без привычной во все времена гиперболизации памяти народной тут, конечно же, не обошлось.

Во время движения по городу Мароция с родственниками обменялась лишь парой фраз. Сначала Теофилакт уточнил, действительно ли его дочь хочет остановиться в Замке Ангела, как ему передал ее вчерашний гонец? Мароция утвердительно кивнула головой, и Теофилакт лишь заметил, что, как минимум, пять дней уйдет у него на переброску из замка городского имущества, включая томящихся в подвалах башни заключенных. Занятый Теофилактом, во время его конфликта с папой Христофором, замок с тех самых пор рассматривался как личное имущество консула, однако Теофилакт в последние годы, по умолчанию и в связи с отсутствием Мароции, вновь отдал бывший мавзолей Адриана под нужды города. Теперь же его снова приходилось освобождать в угоду капризам своей требовательной и осторожной дочери.

Конечно же, Мароция не упустила возможность пустить язвительную стрелу в адрес своей матери.

— Я смотрю, наша матушка не горела желанием увидеть свою дочь, — заметила она.

— Вы несправедливы, Мароция. Она ждет всех нас сегодня вечером в папском дворце в городе Льва, где в вашу честь и в честь вашего друга будет организован богатый и торжественный ужин. Туда же к вечеру привезут Иоанна, вашего сына и моего внука.

— Почему в папском дворце, а не в нашем доме?

Теофилакт промолчал. За него ответил его сын.

— Потому что наша мать отныне проживает в городе Льва.

— Вот как! И вас всех это устраивает?

Отец по-прежнему молчал, брови его хмуро топорщились.

— Это соответствует нашим интересам и способствует могуществу нашей семьи и Рима, — ответил Теофило.

— А как ты относишься к мессеру да Тоссиньяно?

— Как к главе христианской церкви папе Иоанну, — строго ответствовал брат.

На этом разговор был прерван и более не возобновлялся. Отряд Мароции под несмолкающие приветственные крики горожан вскоре пересек Тибр по Адрианову мосту и Замок Ангела распахнул перед ними свои ворота.

Через несколько часов Мароция со своим сыном Альберихом и висконтом Гвидо, едва успев заменить дорожные кольчуги на светские одежды, вступали в пределы папского дворца, примыкавшего к базилике Святого Петра. Погода, с утра баловавшая их нежными, чуть печальными, лучами осеннего солнца, к вечеру испортилась — поднялся ветер и начал накрапывать дождь. Почти все приглашенные папой гости уже находились внутри дворца, вечерняя служба уже или закончилась, или, что не являлось в эти дни редкостью, не была проведена папой вовсе. Стоя на балконе второго этажа, папа Иоанн наблюдал за приездом носилок Мароции с видом человека, у которого за этот день стало одной проблемой больше.

Возле входа Мароцию встретила Теодора и пятилетний Иоанн, робко взиравший на ослепительно красивую тетю, которую почему-то все слуги называли его мамой. Он послушно дал позволить себе этой тете приблизиться к себе и промочить себя насквозь ее слезами. После этого сюрпризы для маленького Иоанна продолжились — шустрый для своих двух с половиной лет мальчишка, выскочивший из-под подола Мароции, был ему объявлен родным братом, но, как ни старались его новоиспеченная мать, а также дед с бабкой, братья так и не обняли друг друга, обменявшись только осторожным рукопожатием, после чего синхронно убрали руки за спину, давая понять, что родственный церемониал на этом закончен.

Наконец, настала очередь приветствия дочери и матери. Они долго стояли друг против друга, не зная с чего начать, и даже для самых наивных свидетелей встречи эта красноречивая пауза начала казаться чрезмерно затянутой. Первой не выдержала Теодора. Она протянула руку к коротким кудрям дочери, но та инстинктивно отшатнулась от нее.

— Нам надо обнять друг друга, дочь моя. На нас смотрят.

— Простите мне мою наивность, матушка, я не сразу поняла, что вами движет. Извольте, мнение общества, как обычно, превыше всего.

Они холодно обнялись. Почти тут же, едва не оттолкнув Теодору, к Мароции устремилась семнадцатилетняя девушка со светлорусыми волосами, крепкая, румяная, с округлыми формами лица и тела.

— Сестрица моя! Как я счастлива тебя видеть! Ой, ты так изменилась! Зачем ты состригла свои волосы? Идем, идем, там собрались твои друзья, мы все жутко соскучились по тебе, — и младшая Теодора, не дождавшись от сестры ответа и наплевав на весь дворцовый этикет, схватила Мароцию за руку и потащила ее во дворец. В стороне при этом осталась Ксения, нянька Мароции, долгие дни мечтавшая обнять свою госпожу, а сейчас лишь успев печально и безответно простереть к ней руки.

В приемной зале дворца Мароцию действительно ждали молодые люди, дети самых богатых семейств Рима, с которыми Мароция коротала в веселье и сытости свои девичьи дни. Большинство из них за это время успели стать мужьями и отцами, многих из своих бывших друзей она и вовсе не досчиталась, так как некоторые решились на карьеру в германских и греческих землях, а некоторых уже успел нетерпеливо призвать к себе Господь. Дальновидная герцогиня уделила каждому из своих бывших друзей внимание, нежные слова и даже двусмысленные комплименты, причем наличие или отсутствие у тех семейных уз совершенно ее при этом не смущало. Мало-помалу она несколько увлеклась и ее голос среди общего хора молодых римлян еще долго бы соловьиной трелью растекался бы по залу, если бы она не заметила Петра Ченчи, брата епископа Рима, своего недруга и оскорбителя. Тот все это время насмешливо наблюдал за ней и, встретившись с ним взглядом, Мароция тут же спустилась на грешную землю, полную коварных интриг и вечных противостояний.

В этот момент гости были приглашены за свои столы. Мароцию и Гвидо, естественно, позвали за главный стол дворца, где, помимо семейства Теофилактов, были только сам папа Иоанн и его брат. Мароция села рядом с матерью, по другую от нее руку в кресло угрюмо плюхнулся Гвидо, успевший к этому моменту преисполниться жгучей ревности к молодым местным сеньорам, развязно хватавшим его любовь за руки и не только.

После всей процедуры рассадки гостей, папа Иоанн прочел короткую, но выразительную и назидательную молитву, поблагодарив всех пришедших к нему на сей ужин, предупредив их заодно от возможного греха гордыни и, что было немаловажно, чревоугодия. После чего все гости незамедлительно к совершению этих грехов и приступили.

В момент, когда у большинства гостей жерновами застучали челюсти, а шум потоков вина из бутылок достиг децибелов горной реки, папский мажордом объявил о приходе нового гостя. Многие из бражников даже не услышали имя входящего, а тех, кто услышал, эта новость не тронула совершенно. Между тем, из гостевой залы выступил, в сопровождении трех своих слуг, восьмилетний мальчик, продвигавшийся к своему выделенному месту за столом с видом важным, и во многом поэтому, довольно смешным.

Маленький Альберих, сидя на коленях няньки Ксении, ежесекундно тискавшей его, издал оглушительно радостный крик и кинулся к гостю. Тот тоже узнал его, и маленькие мальчики жарко обнялись. По рядам гостей пробежало:

— Это Кресченций, Кресченций Мраморная лошадь. Сын сенатора, того самого, которого в прошлом году убили неверные в Фолиньо и за которого мы скоро отомстим.

Мароция в числе прочих внимательно разглядывала юного вельможу, когда-то счастливо ускользнувшего от ее проклятия, пока вдруг не услышала шепот своей матери, прошелестевший у нее над ухом:

— Я вижу, семя Кресченция оказалось резвее прочих. Не стоит им так долго и часто стоять вместе у всех на виду. Либо сделайте с волосами Альбериха то же, что сделали со своими, лишь для того, чтобы перестать быть похожей на меня.

И в самом деле, оба ребенка были награждены природой светлыми волосами, крепко сбитой уже сейчас мускулатурой и глазами орехового цвета, не имевшими ничего общего с внешностью герцога Сполетского и уж тем более самой Мароции. Мароция оторвала взгляд от детей, взглянула на мать, которая с трудом прятала ядовитую улыбку, и медленно, растягивая слова, проговорила:

— Природа таит в себе столько странностей, моя матушка. И сходство можно найти порой в совершенно неожиданных местах, предметах и людях. Злые языки, я думаю, нашли бы себе повод порезвиться, если на их суд и анализ представить….. ну скажем вашу младшую дочь и мою сестру Теодору и ….. висконта Гвидо.

Улыбка сползла с лица Теодоры. Ах, черт побери!

— С восторгом наблюдаю, что годы пребывания в заточении в сполетских и тосканских замках не лишили мою дочь наблюдательности и логики.

— Без этого я бы не выжила, матушка. Ваша лучшая подруга Берта Тосканская, как и вы ранее, не позволяла моим талантам пропасть втуне.

И Мароция вновь принялась искать своим взглядом младшего Кресченция, размышляя, имеет ли еще над ним силу однажды произнесенное ею проклятие и не может ли теперь это проклятие распространиться на ее собственного сына, который, судя по всему, также является потомком сенатора Кресченция. Не в силах предотвратить в своей душе натиск бесовских мыслей, она вдруг почувствовала в себе не только неприязнь к сыну Кресченция, но и определенное отчуждение к своему маленькому Альбериху.

Тем временем ужин приближался к своему логическому апогею. Речь сидевших за столами становилась все громче и все менее почтительной по отношению к стенам их приютивших. Кто-то громко потребовал жонглеров и вскоре его просьбы были услышаны, хотя до сего времени представителям этой гнусной профессии не было места на ватиканском холме. Раздались первые звуки музыкальных инструментов, которые очень скоро от исполнения церковных псалмов и песнопений, заповеданных папой Григорием Великим, перешли к развязным балладам о доблестных рыцарях и добродетельных девицах, короче о тех, кого среди собравшихся практически не наблюдалось. В определенный момент папа Иоанн, состроив из себя ханжу и поморщившись от очередной лирической песенки, предложил Теофилактам и Гвидо перебраться в папский таблинум , где заранее был накрыт не менее пышный стол, за которым, однако, можно было спокойно и без лишних ушей поговорить. Из всех Теофилактов приглашения не принял лишь Теофило, который остался в пиршественной зале и, не жалея красок, рассказывал окруживших его возбужденным дамам то о своих сражениях за базилевса с болгарами и русами, то об анекдотичной попытке патриарха Николая Мистика насильно постричь в монашки Зою Карбонопсину, вдову базилевса Льва Шестого, каковую ту пресекла тем, что тайно от патриарха перед обрядом пострига съела увесистый кусок запрещенного мяса .

— Скорблю и каждый день молюсь за упокой души вашего батюшки, графа Адальберта Тосканского, смиренного христианина и мужественного заступника Рима и Церкви, — таким образом начал беседу понтифик.

— Благодарю вас, Ваше Святейшество, за слова и молитвы ваши, имеющие наикратчайший путь к Господу, — ответил Гвидо.

— Дела последнего времени заставляют нас печалиться все более. Многие, многие воины и добрые христиане ушли от нас под крыло Господа и воинства его. И не всем довелось принять гибель своего бренного тела в сопровождении кроткого слова напутствующего их священника. Все мы помним о судьбе монастырей Фарфы и Субиако, пострадавших от сарацин. Еще при жизни моего предшественника, смиренного отца Ландона, слуги нечестивого разграбили и разрушили собор Господа нашего в Весковио. Вы видели малолетнего Кресченция, сына римского сенатора и милеса Сабины, храбро принявшего бой с пунийцами и павшего от руки их? При виде этого мальчика я порой не могу сдержать своих беспомощных слез.

— Я слышал об этом, Ваше Святейшество, тем более, что милес Кресченций и еще двое других погибли, возвращаясь из Лукки в Сполето.

— Как человек не может долго иметь в доме своем осиное гнездо, так и наше терпение переполнилось после многочисленных нападений на нас со стороны сарацин, разбойничающих на наших землях. Мы ставим вас в известность о готовящейся следующей весной военной кампании против сарацин Сабины и Гарильяно и мы надеемся, что Тоскана примкнет к нашему походу.

Мароция и Гвидо переглянулись. Мароция тут же погрузилась в размышления, пытаясь найти истинные причины решений папы, которому долгое время гарильянские сарацины никоим образом не мешали и, мало того, даже имели со Святым Престолом некий товарооборот.

— Тоскана — верный дом любому христианину, здесь каждый раб Христа находит себе защиту, а враг Христа свою погибель. Но кто еще будет участвовать в этом святом походе? — спросил Гвидо.

— Свое согласие уже дали благочестивый герцог Капуи Атенульф , смиренный герцог Салерно Гваямар , мужественный герцог беневентский Ландульф …..

«Ничего удивительного, эти владыки в последнее время изрядно натерпелись от пунов», — мысленно прокомментировала слова папы Мароция.

— ….храбрый герцог Альберих Сполетский…..

«Кто бы сомневался? Папе нужна его отвага, а кроме того….. кроме того, если военная фортуна окажется неблагосклонной к герцогам Беневента, у Альбериха появится шанс вернуть свои, так бездарно утраченные, земли».

— Обещание помочь нашему делу своим отважным флотом получено от юного императора греков Константина Седьмого и его матери, императрицы Зои.

— Таким образом, мы лишим сарацин помощи с моря, — пояснил Теофилакт.

— Да, и именно Теофило, сын нашего графа Тусколо, сенатора и консула Рима, выступил апокрисиарием нашим перед грозными очами базилевса, — продолжил папа, — И наконец, сам Рим, ведомый мною, встанет впереди всего нашего воинства и погонит сарацин не столько мечом, сколько неодолимою силою Божьего Слова.

«Ведомый тобою»! По всей видимости, авторитет ваш, милейший Тоссиньяно, не очень-то высок, раз вы решились на подобное. Однако мне становится жаль африканцев, похоже, их дни сочтены».

— Великую силу на борьбу с неверными подняли вы, Ваше Святейшество, и ваша миссия обречена на успех. Не подумайте, что я каким-то образом уклоняюсь, но вы могли бы отлично справиться и без Тосканы.

Физиономии всех собравшихся при этих словах Гвидо неприятно передернуло.

— Ваш батюшка, сиятельный граф Адальберт, да упокоит Господь его смиренную душу, никогда не отказывал Риму и Святому Престолу в помощи. Наше войско, быть может, действительно не нуждается в дополнительных мечах и копьях, но надлежащая организация военного дела подразумевает не только это.

«Ты еще не понял, мой милый Гвидо? Тебе говорят «Давай деньги на святое дело», а военные лавры мы как-нибудь уж поделим сами. И без тебя».

— А почему вы, Ваше Святейшество, не упомянули в числе организаторов похода короля Италии Беренгария Фриульского? Неужели его не вдохновило ваше намерение? — спросила Мароция.

— Всему виной моя забывчивость, очаровательная герцогиня. Король Беренгарий, конечно же, также участвует в этом походе, — не совсем уверенным тоном ответил папа.

«Вероятно, на уготованных ему вторых ролях, раз о нем можно было забыть».

— По всей видимости, замешательство мессера Гвидо связано с тем, что решающее слово в управлении тосканских дел по-прежнему остается в ведении графини Берты, — произнес Петр Ченчи, ехидно улыбаясь в лицо тосканцу.

Гвидо моментально покраснел. Но тут снова вмешалась Мароция.

— Ваш брат, Ваше святейшество, располагает устаревшей информацией. На днях висконту Гвидо будет пожалован титул графа. Об этом хлопочет сама графиня Берта, отправившаяся на днях в Верону.

Гвидо испуганно тронул Мароцию за рукав.

— Не беспокойтесь, мой друг. Завтра или послезавтра это все равно стало бы известно Риму. Нечего таиться там, где это не имеет смысла.

— Вот как! — воскликнула Теодора, — сама Берта отправилась в Верону хлопотать за вас перед Беренгарием?! Почему так? С чего лукканскому двору вдруг стало важно разрешение короля, ведь долгое время, несмотря на свой статус маркграфства, Тоскана самостоятельно выбирала себе правителя? Если со стороны графини и ваших конкурентов за наследство нет претензий, вы, висконт, опять же могли бы сами отправиться к королевскому двору. Но Берта поехала сама, оставив Лукку на попечение несовершеннолетнего сына. Зачем? — вслух размышляла Теодора.

«Ой, как вас всех сейчас перекорежит!», — для Мароции наступал миг ее пусть маленького, но такого долгожданного торжества.

— Наверное, потому, матушка, что графский титул для своего сына не является основной целью ее визита.

— А вам, всезнающая дочь моя, эта цель, конечно, известна?

— Конечно. Цель графини Берты — брачный союз ее с королем Италии.

Все звуки мира в тот же миг покинули комнату, где сидели приглашенные Иоанном. Мароция сполна насладилась произведенным ее словами впечатлением на собеседников. Она краем глаза увидела, как мертвенно побледнела ее мать, как заиграли желваки на скулах Петра, как погрузился в невеселые размышления сам папа.

— Сильный ход….. Красивый ход, — заговорил папа, как будто бы играл сейчас в шатрандж, — этот союз объединил бы почти все земли Италии вокруг Беренгария. К этому союзу благосклонно отнеслась бы и Бургундия. Сын Эверарда и дочь Вальдрады! Какой сильный ход!

— Таким образом, рядом с вами не просто висконт, но без пяти минут граф Тосканский и один из наследников короля Италии, — заявила Мароция.

— Наши жизненные пути, герцогиня, исключительно в руках Господа и было бы непростительной гордостью строить такие, далеко идущие планы. Со своей стороны, Ваше Святейшество и вы, благородные патриции Рима, я спешу открыть вам, что никто иная, как герцогиня Сполето и маркиза Камерино предложила моей матери этот альянс, сулящий большие перспективы нашим подданным и нашим землям.

Все воззрились на Мароцию, кто с гордостью, как ее отец, кто с ненавистью, как Петр, кто с осознанием кардинально меняющегося политического пасьянса, как папа римский Иоанн Десятый. Только Теодора отвела свои глаза в сторону, чтобы унять волну эмоций, катастрофическим цунами поднявшуюся в ее душе. Нечего сказать, Мароция весьма эффектно напомнила о своих талантах всем вельможам Рима, успевшим за три последних года отвыкнуть от подобных эскапад.

— Я думаю, что выражу общее мнение, если скажу, что весьма вероятный брачный союз Берты Тосканской с королем Италии послужит укреплением Святому Престолу, объединению под сильной рукой итальянских земель и обоснованности претензий короля Беренгария на корону Августа. Я не вижу оснований препятствовать этому браку, — то ли утвердительно, то ли вопросительно заявил папа.

— Да, — тихо проговорила Теодора, сама не веря тому, что говорит, и сама себя за это проклиная, — это несомненное благо и нам всем нужно молиться за успех этого предприятия. Тогда только чудо может помешать через полгода получить нам нового императора и императрицу.

— Чудеса иногда случаются и не всегда воля Господа тому причина, — сказала Мароция и Теодора, резко развернувшись к ней лицом, внимательно взглянула ей в глаза. Дочь с улыбкой выдержала взгляд матери, в темных, как ночь, зрачках Мароции поблескивали зарницы, обещавшие спасение и открывающие торг.

Эпизод 27. 1669-й год с даты основания Рима, 3-й год правления базилевса Константина Багрянородного

( ноябрь 915 года от Рождества Христова)

Висконт Гвидо пробыл в Риме еще четыре праздных дня. Он с удовольствием оставался бы подле Мароции и далее, пусть и чувствовал к себе со стороны местной знати ревнивое и неприязненное, в большинстве своем, отношение. Однако в Лукке сейчас всем распоряжался лишь его младший брат Ламберт, юноша отважный, но совершенно неопытный, и Гвидо должен был торопиться вернуться домой. В миг расставания со своей любимой висконт долго не мог найти нужных, толковых и выразительных слов и только молча держал Мароцию за руки и жадно вглядывался в ее глаза.

— Я всегда буду думать о тебе. Чтобы не происходило, ты всегда можешь рассчитывать на меня, — наконец сказал он, досадуя, что его простые слова не в состоянии передать всю нежность его чувств.

— Никогда, мой друг, не обещайте того, что нереально исполнить. Все наши судьбы в руках Творца, а вам впоследствии, возможно, будет неловко вспоминать сказанное.

— Ты сама мне говорила, что человек сам творит свою судьбу, за что потом и получает справедливый суд Небес.

— Да, в противном случае предопределенность будущего снимает с человека ответственность за его деяния, так как он тогда является не более чем бездумной марионеткой в руках Сущего и его нельзя наказывать за то, что он послушно совершает.

— Мы говорим не о том, что сейчас надо, Мароция. Не о том.

— Мы еще встретимся, мой друг и спаситель. Наше расставание сейчас есть первый шаг к нашей новой встрече.

— Тогда я сделаю его быстрее, чтобы приблизить этот момент, когда я снова увижу тебя.

— Не медли, мой друг. И знай …. Я буду ждать тебя.

На прощание она подарила висконту шарф с вышитыми на нем переплетающимися инициалами их имен. Подарок не ахти какой, тем более, что Мароция, увы, не отличалась особой ловкостью рук. Тем не менее, для влюбленного Гвидо этот подарок был искуснее самых изысканных шедевров ювелира, и он бережно спрятал его у своего сердца.

Как только стих звук копыт тосканских скакунов за воротами Замка Ангела, Мароция распорядилась отрядить одного из своих доверенных лиц в трастеверинский квартал, а также разыскать на городских рынках какого-нибудь книжника-еврея для того, чтобы окончательно расшифровать манускрипт Агельтруды. Все это время она не решалась обратиться к тосканским иудеям, опасаясь, что в силу какой-нибудь нелепой случайности этот документ станет полностью известен посторонним. Приказ Мароции был исполнен молниеносно, и еще до наступления вечера она записала на свой пергамент все, что ей нашептал старенький, трясущий своими пыльными пейсами, подслеповатый книжный торговец. Соединив этот текст с текстом, который ей ранее надиктовали в Тоскане, она просияла, ее догадка относительно содержимого полностью подтвердилась, и оставалось только опасаться самой достоверности составленного рецепта.

Остаток дня она провела, закутавшись в плед из овечьей шерсти и сидя на открытой террасе верхнего яруса башни, любуясь развернутой перед ней панорамой старого Рима. До чего же удачно император Адриан в свое время выбрал место для своего мавзолея! И ведь не сказать, что башня поражает своими габаритами, однако и в наши дни она представляет собой, пожалуй, лучшую смотровую площадку Вечного города, с которой видны все основные достопримечательности Рима.

Город проживал свой очередной, ничем не примечательный день, никто не смел нарушить покой Мароции, однако ближе к вечеру герцогиня сама начала проявлять признаки нетерпения и время от времени прислушиваться к тому, что происходило вне стен ее замка. Очевидно, герцогиня Сполетская ждала гостей, а точнее подозревала их возможное появление. Она уже редко удостаивала своим взглядом старый Рим, часто и подолгу изучая примыкающие к замку ворота Города Льва и уже в тысячный раз скользя по надписи вот уже полвека украшающей их.

«Римлянин и франк, вы, лангобардские пилигримы, и все, кто взирает на это сооружение, воспойте его достойной песнью. Его торжественно принес в дар своему народу и городу, на вечное благо, великодушный папа Лев. В радостном единении с великим государем Лотарем воздвиг он это сооружение, и далеко несется слава его. Да приведет Всемогущий Бог в небесный град тех, кого связала любовью глубокая преданность. Его имя Civitas Leonina».

Когда красное ноябрьское солнце уже зашло за горизонт, под стенами башни раздался требовательный звук горна, кто-то спрашивал разрешения войти. Мароция сбросила полусонное оцепенение и поспешила навстречу гостям. Она догадывалась, кто это мог быть.

Мароция появилась на пороге башни как раз в тот момент, когда на узкую площадь двора торжественно внесли носилки с папскими вензелями. За ним следовал дамский паланкин, в незашторенном окне которого Мароция увидела сосредоточенное лицо своей матери. После Теодоры слуги несли еще одни носилки с гербами Болоньи.

Папа Иоанн первым ступил на грешную землю и уже готов был протянуть Мароции руку для поцелуя, как вдруг герцогиня вихрем пролетела мимо него, чем ошарашила Его Святейшество донельзя. Она подбежала к третьим носилкам, распахнула шторы и крикнула своим слугам:

— Под страхом смерти, никогда и ни при каких обстоятельствах, не пускать его сюда! Все слышали меня? А ты немедленно убирайся прочь или я прикажу спустить на тебя собак!

Папа и Теодора растерянно переглянулись. Обстоятельства складывались так, что Иоанну пришлось найти в себе силы пойти на уступки взъярившейся герцогине:

— Брат мой, прошу вас, ожидайте нас снаружи. Хозяйка дома сего вольна в своих действиях.

Петр, прошипев проклятия по адресу этой самой хозяйки, вынужден был покинуть двор. Только после этого Мароция, мгновенно вернувшись в свое обычное томное расположение духа, подошла к остальным гостям. Она повела их на открытую террасу, которую недавно покинула. Только там, объяснила она, можно говорить без опаски быть подслушанным. Папа и Теодора согласились с ее предложением.

Гостям были предоставлены горячее вино и фрукты. Слуги удалились, напоследок укрыв дорогих гостей теплыми пледами.

— Отсюда Рим виден даже лучше, чем с ватиканского холма, — заметила Теодора.

— И обороняться от врагов здесь намного проще, — ответил папа, — Город Льва поражает своей масштабностью, но и для защиты его требуется немалое войско, а в лихие дни обычно подле тебя остаются только самые верные.

— Восемь лет назад Город Льва был занят за считанные мгновения конницей Альбериха, тогда как эта башня выдержала полугодовую осаду сторонников папы Христофора, чему я и дочь моя живые свидетели.

— Охотно верю, сенатрисса. Было бы весьма разумно устроить подземный ход из папского дворца в эту башню. Это не будет сложно, так как расстояние между ними совсем незначительное, зато это послужило бы всем наследникам Святого Петра во спасение их жизней в годину смут, — сказал папа, в очередной раз обнаружив в себе задатки великолепного воина и стратега.

— Прекрасная идея. Однако для ее осуществления необходимо теперь будет просить разрешения у меня, мессер Тоссиньяно, — резко ответила дотоле молчавшая Мароция.

Возникла пауза. Иоанн с Теодорой перекинулись взглядом и Теодора осторожно произнесла:

— Дочь моя, вы разговариваете с преемником Святого Петра, главой христианского мира, епископом священного Рима, выбранного для этой миссии Господом и рабами его.

— Как несколько ранее и при этом весьма точно заметил мессер Тоссиньяно, хозяйка дома вольна в своих действиях, и в своих стенах я обращаюсь к гостям так, как они, на мой взгляд, заслуживают. В этих стенах вы мессер Тоссиньяно, ставший епископом Рима в обход правил Церкви и путем симонии добившийся большинства голосов безграмотного плебса и продажных клира и Сената.

Новая пауза, много длиннее предыдущей. При любых других обстоятельствах беседа бы эта давно закончилась и, вероятно, Мароцию наутро уже ждало бы наказание со стороны Церкви. Но сегодня папа и его любовница обязаны были искать компромисс.

— Ваши чувства понятны, дочь моя. Но мы пришли к вам сами и, прежде всего, просим вас забыть о прошлых обидах во исполнение предстоящих важных дел.

— «Обиды»? Можно ли назвать это обидой, когда вас в день свадьбы насилует брат любовника вашей матери, а сам любовник, будущее «святейшество», стоит рядом и, смеясь, читает вам наставления? Можно ли назвать обидой, когда по наущению и подстрекательству вашей собственной матери, ваш грязный муж избивает вас до полусмерти, а его друзья затем неделями насилуют вас так, как не имеют вконец опустившуюся шлюху из самой замшелой таверны? Обидой ли является то, что в течение долгих месяцев я, находясь в Лукке, постоянно держала возле себя кинжал и яд, так как каждый день, за каждым поворотом я опасалась встретить убийц, подосланных Бертой, ненавидящей меня из-за вас, матушка?

— Прошлого не вернешь, Мароция. За все наши грехи нам отвечать перед Господом. Но вспомните, что умение прощать есть великая добродетель, — сказал папа.

— Почему же вы не заикались о прощении все это время? Потому что я понадобилась вам сейчас?

— Увы, да. Нам необходима ваша помощь, — сказал папа.

Простые и открытые слова, высказанные епископом без всяких дипломатических изворотов и прелюдий, обезоружили молодую герцогиню лучше и быстрее, чем самые изощренные с многослойным дном намеки. Гнев Мароции начал испаряться, в конце концов, она сама знала, что такой разговор состоится и от этого разговора она сама рассчитывала получить немалые бенефиции.

— В чем же она заключается? — спросила Мароция уже более спокойным тоном.

— Брак Беренгария и Берты не должен состояться, — отчетливо выговаривая каждое слово, произнесла Теодора.

— Отчего же? Накануне ваш Святейший друг прямо заявил о выгодах этого союза и об отсутствии возражений к этому браку со стороны Церкви.

— Нельзя допустить того, чтобы Италией правили бургундские графы, — сказал папа.

— Или «графини»? В тот миг, когда Берта станет императрицей, ваши часы пребывания в Риме, матушка, будут сочтены.

— А ваши нет? — взвилась Теодора, — или ты, доченька моя любимая, рассчитываешь на то, что тебе удалось обвить своими сетями ее сыночка? Не забывай, что твой муж пред Богом и людьми находится в Сполето, его здоровье на зависть прочим и только мы, Его Святейшество и я, знаем, что у тебя действительно есть мотивы для расторжения брака с ним, но будем ли мы тебе помогать? А без нашей помощи твои титулы недорого стоят и твое возвращение из Лукки, и недавние слова о Берте, заставляют делать вывод о наличии у тебя конфликта и с ней. Да, конечно, ты можешь раскрыть секрет Альбериха и добиться расторжения брака с ним, но тогда ты лишишь сполетского наследства своих собственных детей и сама потеряешь всю свою ценность в глазах высшей европейской знати!

Теодора выложила все карты на стол. Мароция и сама понимала, что без компромисса ей не обойтись.

— Мои обиды вам будут стоит очень дорого, — сердито буркнула она, открывая торг.

— Мы слушаем вас, Мароция, — сказал папа.

— Прежде всего, я и слуги мои, которых из свиты моего отца отберу лично я, с этого дня находятся в Замке Ангела и замок этот будет моим по праву собственности.

— Вас не устраивает ваш дом на Авентине?

— Пусть им владеет мой брат или моя сестра, я не буду иметь претензий.

— Замок вообще-то принадлежит римской префектуре, ну да Господь с ней, этот вопрос можно уладить. Принято.

— Вы снарядите торговый корабль в Палестину для моих верных людей.

— Это что еще за прихоть? — воскликнула Теодора.

— Это моя личная прихоть. Я не буду против, если вы воспримите это именно так.

— Принято. Далее.

— Герцог Альберих никогда более не появится в Риме.

— Альберих будет участвовать в нашем походе на Гарильяно, — заметил Иоанн.

— Для этого ему не обязательно являться сюда. Я напишу ему письмо, в котором обрисую четко последствия того, что произойдет, если он окажется в пределах аврелиановских стен. В этот же миг подробности моей жизни в Сполето станут известны моему отцу, и ваш поход, от которого вы ждете дивидендов, прежде всего, самому себе, закончится так и не начавшись.

— Далее, — сухо проговорил Иоанн, глаза его зло сузились, губы сложились в сердитый замок.

— Рим перед королем Беренгарием поддержит присвоение Гвидо титула графа Тосканы, и не будет чинить никаких препятствий.

— Здесь все в руках короля. У меня и без того не было возражений по этому поводу.

— Вы расторгнете мой брак с Альберихом с сохранением наследственных прав на герцогство за моими детьми.

— Каким образом?

— Герцог вынужден будет дать свое согласие, в противном случае он будет иметь дело с моим отцом и Гвидо Тосканским. У него нет особого выбора, пусть остается в своем Сполето до конца дней своих, беспробудное пьянство не сделает наше ожидание слишком долгим. Все наши доводы я изложу в письме к нему, надеюсь, мозги у него еще работают.

— Вы пытаетесь усидеть на двух стульях, Мароция.

— Нисколько. Я не рассчитываю на Сполето, но хотела бы сохранить его для своего младшего сына.

— Почему младшего?

— Потому, что старшего сына Иоанна я направлю на служение Церкви и здесь я рассчитываю на ваше благоволение.

— Чем может помочь простой мессер Тоссиньяно? — съязвил папа.

— Тем, что моему сыну будет определен приход одной из кардинальских церквей Рима. Например, церкви Святой Марии в Трастевере.

— Помилуйте, Мароция, ведь он еще ребенок! Разве мало мне возмущений в Риме?

— Пусть так, — после некоторой паузы согласилась Мароция, — но вы письменно поклянетесь мне обеспечить ему карьеру в высшем клире, сразу после его первого причастия. И не делайте такие глаза, мессер Тоссиньяно, я же не прошу у вас немедленно дать моему сыну кардинальскую сутану. Пусть начнет с аколита , это нарушение церковных правил с вашей стороны будет не первым, не последним и уж точно не самым значительным.

— Вы метите своего сына, сына….. Сергия на ….. Вы не боитесь Неба, милая?

— Наше происхождение, по канонам церкви, греховно изначально. Кто более чист перед Господом? Тот, кто был зачат в грехе, но на протяжении судьбы своей был послушным слугой Божьим, или тот, кто имея славную карьеру, на закате жизни попрал законы Церкви и Бога? Кто ближе к Господу, Савл или Иуда?

— Сдаюсь перед вашим красноречием. Я дам вам и вашему сыну такую клятву. Надеюсь, что он выберет путь поближе к Савлу, — напоследок еще раз съехидничал папа.

— Ну а на тосканское графство, вы, дочь моя, все-таки рассчитываете? — вкрадчиво спросила Теодора.

— Я не хочу и не собираюсь именовать себя до конца дней моих иллюзорными сполетскими титулами. Меня интересует фактическая власть, а не абстрактная.

— Ну что же, — развел руками Иоанн, — похоже, мы договорились.

— Не совсем, — вспомнила вдруг Мароция, — ваш брат должен немедленно и навсегда покинуть Рим.

— На это я не пойду никогда, — возвысил голос Иоанн, — пусть тогда все наши договоренности пойдут прахом, но я никогда не соглашусь остаться в Риме игрушкой в ваших прелестных руках. Я знаю, как здесь в одночасье разделались сразу с двумя папами и я вовсе не хочу походить на ягненка, которого вам, Мароция, в любой момент могут привести на заклание. Петр единственный, кому я доверяю жизнь свою, и он останется подле меня.

После некоторой паузы Мароция ответила согласием. И папа, и Теодора, вздохнули с облегчением.

— Вы получили практически все, что хотели, дочь моя. Но верно ли я вас поняла, что у нас есть шанс разрушить предстоящий брак Беренгария с Бертой?

— Совершенно верно.

— Что мы должны сделать?

— Прежде всего, дать согласие на него.

Папа и Теодора тревожно переглянулись.

— Вы издеваетесь, Мароция?

— Ничуть, — и Мароция с воодушевлением продолжила, — Ну представьте себе, чего вы добьетесь, если направите в Верону письмо, в котором будете противостоять их браку и угрожать, в случае их самовольного венчания, отказом в императорской коронации? Ваши письма не произведут никакого эффекта, поскольку к тому времени Беренгарий будет уже глубоко в плену чар тосканской графини, еще нестарой, еще прекрасной, и на зависть всем предприимчивой. Ваши письма приведут его в ярость, ваши послы будут прогнаны из Вероны с позором, да и нет у вас достойного посла, чтобы отстоять ваше мнение на их счет. В результате Беренгарий пойдет походом на Рим, к нему присоединится Тоскана и Иврея, и даже, быть может, Бургундия. Представляете, — Мароция патетически всплеснула руками, — Беренгарий объединится с бургундцами против вас?

— В Бургундии действующий император Людовик, чьи права мы собираемся нарушить.

— В Бургундии, — передразнила папу Мароция, — настоящим правителем является не слепой и жалкий Людовик, а молодой, жаждущий титулов и признания Гуго, первый сын Берты, а значит потенциально первый наследник Беренгария! Да он выступит в поддержку веронцу быстрее прочих! И кто тогда защитит Рим? Альберих, который с одной стороны дал клятву верности Беренгарию, а с другой стороны в глубокой ссоре с вашим братом и с некоторых пор ненавидит нашу семью, считая, что его обманули? Он скорее тоже присоединится к ним. Южные герцоги или греки, которым нужно платить за каждый их чих? Да, конечно, мой отец будет защищать Рим до последнего, но оцените его силы и возможности против такого войска!

— Да, да, вы правы, Мароция. Мы слушаем вас.

— Подтвердите ваши намерения относительно императорской коронации Беренгария, дайте согласие на его брак с графиней Тосканской, но только после этой коронации, или в процессе ее. Жестко настаивайте на этом. Говорите, что освящение такого союза должно непременно проходить в Святом Риме, что вы, приветствуя их решение, не простите себе и глубоко обидитесь на них, если вам не позволят лично обвенчать будущих властелинов Европы. Далее, вы снимите с Беренгария ответственность за участие в вашем походе против сарацин, а с тосканцев возьмете деньгами. Собранного вами войска, как я понимаю, и так хватает, чтобы не оставить несчастным африканцам ни единого шанса на жизнь.

— Чего мы этим добьемся, Мароция?

— Тем, что вся слава победы достанется вам. Вы же этого хотели, тщеславный и воинственный мессер Тоссиньяно? И если вы будете благоразумны, все наши действия приведут к тому, что Беренгарий явится в Рим на свою коронацию не с войском, а со свитой, жаждущей подарков и развлечений. Здесь в Риме мы пустим против него оружие, с которым он не сможет совладать.

— Это оружие в Риме? — удивленно воскликнула Теодора.

— Да. В Трастевере.

Эпизод 28. 1669-й год с даты основания Рима, 3-й год правления базилевса Константина Багрянородного

( январь — март 916 года от Рождества Христова)

С замирающим от волнения сердцем смотрела Берта Тосканская на входящего в зал приемов веронского дворца посланника папы Иоанна Десятого. В белом плаще, расшитым золотыми ключами Святого Петра, он медленно приближался к ней, держа в вытянутой руке пергаментный свиток. По походке папского апокрисиария, по выражению его лица, по блеску глаз, графиня Тосканская пыталась заранее прочитать содержимое письма, но все было тщетно — посол был совершенно невозмутим. С легкой тенью растерянности она бросила взгляд влево, где рядом с ней, на небольшом возвышении, сидел Беренгарий Фриульский, король Италии и маркграф Вероны и Фриуля. Душевное равновесие короля, судя по всему, сейчас было также нарушено, Беренгарий то и дело рукой теребил себя за окладистую бороду, что являлось верным свидетельством его волнения. Поймав на себе взгляд Берты, Беренгарий едва заметно улыбнулся и взял ее руку в свою, давая понять, что, каким бы ни был ответ папы, сам для себя он уже все решил…………

Почти два месяца назад Берта Тосканская неожиданно появилась в Вероне. Долгие годы соперничества с Тосканой не могли пройти бесследно для местных баронов и самого Беренгария. И поначалу прием, оказанный Берте, был крайне настороженным, спешно собранный Беренгарием королевский совет так и не смог предложить своему господину приемлемую версию этого таинственного визита. Сама же прекрасная графиня поспешила объяснить свой приезд необходимостью получения у короля графского титула для своего сына Гвидо, но этому мало кто верил, тем более, что на протяжении последних тридцати лет, Тоскана всячески подчеркивала свою независимость от волеизъявления любых итальянских королей.

Однако мало что еще приводит к необыкновенным в своем великодушии порывам души, как лицезрение старого врага, покорно склоняющего перед тобой свою голову, тем более, если голова эта награждена от природы великолепнейшей копной золотистых волос и небесного цвета глазами, молящими о прощении и ласке. Берта и в самом деле упала к ногам короля, и, пустив при этом в ход все свое красноречие и кокетство, горячо убеждала того в своей личной преданности и мудром осознании всей греховности своего былого строптивого поведения. Ледяная крепость души Беренгария недолго сопротивлялась лучам этого мартовского солнца, внезапно появившегося у ее стен. Король более всего на свете любил ощущать себя покровителем своих подданных, любил дарить всем свою милость, а посему графиня Берта была очень скоро окружена самыми трогательными, порой до абсурда, заботами со стороны Беренгария, и последний очень скоро почувствовал в своем сердце первые признаки увлечения.

Но до полного триумфа тосканской графине было еще очень далеко. Познакомившись с королевским двором, осмотревшись в сложившейся до ее прихода расстановке сил веронского мира, она, прежде всего, с удивлением обнаружила, что сердце короля …. занято. Причем объектом его внимания оказалась тихая, богобоязненная и внешне совершенно ничем не примечательная дочка одного из мелких лангобардских баронов. Болтливые слуги короля поведали Берте, что однажды, в дни, когда король пребывал в печальном унынии по поводу кончины своей жены Бертиллы, волею судеб он зашел в одну из маленьких дорожных часовен за пределами Вероны, приказав всей своей свите остаться снаружи. В часовне никого не было, кроме этой худенькой девушки, стоявшей на коленях перед образом Пресвятой Девы и усердно молящейся. Короля настолько умилила эта сцена, тем более, что эта девица напомнила ему его робкую, богобоязненную Бертиллу, что он решил тихонько понаблюдать за прихожанкой, ничем не выдав своего присутствия. Каково же было изумление короля, какой теплой благодарностью исполнилась его душа, когда он, вслушавшись в нежный шепот девушки, разобрал, что она молится за его грешную королевскую душу и просит от Девы Марии даровать ему, Беренгарию, надежный семейный очаг и спокойное правление во славу Христа и Италии. Король едва дождался окончания ее молитвы, ему хотелось как можно скорее отблагодарить эту неизвестную девицу, и, когда она направилась к выходу из часовни, он шагнул ей навстречу. Впечатлительная Анна, а именно так звали эту девушку, упала в обморок прямо в руки вовремя подоспевшего короля, приказавшего отвезти ее немедленно во дворец. С этого дня Анна стала жить возле короля, сделавшись своеобразным духовником его высочества, король всюду таскал ее за собой, ставя всем ее в пример как образец бескорыстного благочестия.

Берта со всей серьезностью подошла к этому соперничеству, несмотря на то, что, применительно к иерархической лестнице, они с этой девицей стояли почти на самых отдаленных друг от друга ступенях. Разумеется, она оценивала поведение Анны со своей колокольни и посему не могла не признать наличие у той коварной расчетливости и природной женской смекалки, позволившей ей так бесцеремонно вторгнуться в состав королевской свиты. Но ведь неспроста, что ни у кого, кто услышал в эти дни весть о поездке Берты в Верону, ни у Мароции, ни у Теодоры, не возникло и тени сомнения в успехе затеянного графиней предприятия. Прежде всего, Берта успешно подавила в себе соблазн прямолинейно и грубо выставить за двор эту простолюдинку, трезво осознав, что таким образом настроит против себя и короля, и его советников. Напротив, Берта была сама любезность в отношении с Анной, превознося ее добродетели в глазах короля и в присутствии Анны и, что немаловажно, без нее. В дополнение к этому Берта решила ни в чем не отставать от своей соперницы в части христианского служения, а по возможности и превзойти ее, благо наступали рождественские и крещенские праздники. Стирая в кровь колени, она возносила исступленные молитвы к Создателю и отряжала немалые суммы на восстановление разрушенных базилик и строительство новых. Здесь ее козыри были неубиваемы, такого бедная Анна позволить себе, конечно же, не могла.

Уверив короля, что в своем благочестии она ничуть не уступает Анне, Берта с течением времени пустила в ход другие, на этот раз чисто женские козыри. Очень скоро она поняла секрет успеха таких девиц, как Анна и Бертилла, при королевском дворе. Беренгарий относился к тому нередкому типу мужчин, которых страшит присутствие рядом красивых и энергичных женщин. Он, как и другие мужчины такого типа, боялся получить отказ от этих прекрасных и горделивых существ, боялся нанести смертельный удар своему столь уязвимому самолюбию и только разве что в затаенных мечтах своих видел себя их победителем. И он давно и страшно завидовал своему недругу, графу Адальберту Тосканскому, который, при всем сравнении, не был ни столь ревностным христианином, ни столь воинственным правителем, как он, но зато всегда почему-то привлекал внимание самых очаровательных потомков Евы. Отдавая должное своей кроткой супруге, Беренгарий, тем не менее, всегда конфузился и элементарно стеснялся своей жены, когда на королевских ассамблеях мимо него проплывала либо Берта Тосканская, либо Теодора Теофилакт.

В данной ситуации Берте необходимо было брать инициативу в свои руки и осторожно, чтобы не спугнуть объект охоты, подобрать ключики к робкому в амурных делах сердцу немолодого короля. И опять-таки этого не могла себе позволить Анна, и девушка только с некоторой растерянностью и горечью наблюдала, как тосканская графиня исполняет перед королем ловкие и замысловатые брачные маневры, заметить которые под силу только ревнивому женскому глазу.

……… Папский легат остановился, наконец, перед королем и графиней, и начал громко читать послание. Высокие потолки дворца эхом повторяли все титулы Беренгария, многократно множа их. Весь королевский двор обратился в слух, глаза короля заблестели, как в гриппозной горячке…….

Красавица Берта искусно сделала свое дело и степенный богобоязненный король вскоре, сам себе удивляясь и гордясь своей смелостью, стал в ее присутствии проявлять все больше развязности. Первым поцелуем недавние враги обменялись в один из вечеров, когда Беренгарий зашел в покои графини с вежливыми пожеланиями доброй ночи. Логичного продолжения, впрочем, не последовало, ибо король оставался еще робким, а графиня осмотрительной. Тем не менее, по длинным коридорам веронского замка зашелестели слухи о романе короля с дочерью Вальдрады. Эти слухи неуловимой змеей выскользнули из пределов замка, распространились по извилистым улочкам Вероны, пересекли Адидже и заспешили по разбитым слякотной зимой дорогам Северной Италии в Турин, в Милан, в Венецию и Равенну.

Слухи эти поначалу всем казались невероятными, затем люди в своей реакции на них разделились на два противоположных лагеря. Одни злословили на сей счет, уверяя, что коварная бургундско-тосканская графиня всенепременно обставит простоватого и доверчивого короля себе на пользу, а ему во вред. Другие же встречали эту новость с искренней радостью, полагая, что союз столь влиятельных правителей избавит, наконец, Северную Италию от бесконечных войн.

Не было единства в отношении к Берте и в пределах королевского дворца. Юный граф Мило, любимчик Беренгария, изначально враждебно отнесся к появлению Берты и не изменил к ней своего отношения, несмотря на все попытки графини найти с ним общий язык. Тогда Берта противопоставила графу Мило его сводного родственника Фламберта, двадцатилетнего сына Гуго Миланского, сеньора, на всех, даже самых разгульных, королевских пирах сохранявшего маску угрюмой печали, о причинах которой оставалось только догадываться. Сам же Фламберт в своей миловидности и образованности ничем не уступал графу Мило и вскоре, во многом стараниями Берты, между двумя молодыми людьми ярким пламенем вспыхнуло до того момента тлевшее соперничество, заставившее их позабыть о тосканской интриганке.

……….Перечисление титулов тем временем закончилось, их сменил бурный водопад льстивых эпитетов сначала по адресу короля, а затем в отношении имени приветствовавшего его папы. Берта нетерпеливо и нервно дернулась в своем кресле………

По прошествии месяца пребывания в Вероне, Берта пригласила короля в свой дворец в Лукке. Король с радостью откликнулся на это приглашение. Берта не пощадила закромов своего графства, чтобы достойно встретить Беренгария. Чернь громогласно приветствовала северного короля, втихомолку удивляясь превратностям судьбы, позволившей давнему врагу Тосканы с комфортом расположиться в покоях графа Адальберта. Пиры, охоты и турниры следовали один за другим и королю, при всей бескорыстности его души, пришлось признаться самому себе в приступах неистребимой зависти к роскоши тосканских графов, в свое время также смутившей императора Людовика Слепого и поспособствовавшей его роковой ссоре с Адальбертом.

На одном из пиров, уже по возвращении рука об руку с королем в Верону, Берта, наконец, решилась и обрисовала слегка замутненному вином разуму Беренгария перспективы их возможного брачного союза. Король сначала не поверил собственным ушам, но затем преисполнился гордостью и счастьем от возможного объединения земель Италии под его властной и христиански смиренной рукой. Берта в этот день готова была подарить ему себя, однако Беренгарий, поначалу заблестев глазами, но воодушевленный величием происходящего и всерьез поверивший в свое великое назначение, вежливо отказался от приглашения, призвав Берту к необходимости благопристойного воздержания до того священного момента, когда Господь благословит их брак. Берта предложила королю услуги епископов либо Тосканы, либо Вероны, но король и тут проявил благоразумие. Дабы не испортить отношений с папой Иоанном Десятым, в свое время обещавшим ему императорскую коронацию, разрешение на брак, по мнению Беренгария, должно было быть получено из Рима. Берте с досадой пришлось повиноваться, от Рима она не ожидала ничего хорошего и потому с таким трепетом сейчас вслушивалась в слова папского посла.

А тот, тем временем, от прелюдии, положенной этикетом, перешел к делу. Берта почувствовала, как ладонь короля, сжимавшая ее руку, от волнения стала влажной. Посол говорил медленно и четко и Берта, недоверчиво анализируя его слова, все время пыталась найти особый подвох и подтекст и даже начала недоумевать, каким образом, после стольких велеречий, папа вырулит теперь к необходимости отказа в браке. Она взглянула на Беренгария, на лице которого с каждой секундой все шире расползалась счастливая улыбка. Берта не верила своим ушам — Рим согласен на ее брак с королем! Рим ждет их! Рим подтверждает ранее взятые на себя обязательства короновать Беренгария императором!

Ноги Берты ослабели от приятной истомы, а высокий потолок дворца в ее глазах закружил веселую карусель. Разум уже почти не сопротивлялся нахлынувшей эйфории. Венчание состоится во время императорской коронации? Папа Иоанн хочет лично освятить их брак и исполнится обидой, если за него это сделает другой? Пожалуйста, и сидящий рядом Беренгарий целиком и полностью поддержал предложение папы, охотно кивая головой — это венчание поистине станет достойной концовкой императорской коронации. Папа любезно освобождает их от обязательств участвовать в походе против сарацин и только просит помочь финансами? Чудесно, чудесно, Верона и Тоскана помогут финансово и даже больше, чем обещали ранее!

Только оставшись наедине с собой, Берта смогла привести в порядок свое растрепанное радостной вестью сознание. Умная и осторожная графиня не могла поверить, что враждебный ей Рим так легко согласился на ее брак с Беренгарием. Такое могло произойти только в случае потери власти в Риме ее соперницей Теодорой, но шпионы, постоянно посылаемые в Рим, до последнего дня твердили ей об обратном. Возможно, эта мелкая бестия Мароция каким-то образом ловко разыграла свою карту отношений с ее собственным сыном Гвидо? Это выглядело более вероятным, спустя некоторое время Берта даже получила письмо от Мароции, где та сообщала о своих стараниях в Риме и намекала на возможную ответную поддержку в будущем. Тем не менее, все это до конца не развеивало сомнений графини и она решила оставаться начеку вплоть до того момента, пока Беренгарий не наденет на ее палец обручальное кольцо.

Спустя несколько дней последовало еще одно письмо из Рима, в котором папа сообщал о своем намерении сразу после Светлого Воскресения покончить с сарацинами в Сабине и Гарильяно. Берта при этой вести нахмурилась, вот оно то, чего она ожидала, сейчас понтифик объявит, что, в связи с военным походом, императорская коронация будет перенесена на осень, а то и на следующий год. Однако Иоанн Десятый вновь проявил чудеса покладистости и устами своего гонца пригласил Беренгария, Берту и их свиту прибыть в Рим как раз на пасхальную неделю, то есть не позднее двадцатых чисел марта, дабы совершить над ними то, что он так долго обещал. Понтифика при этом нисколько не смущало, что коронация пройдет в дни главного христианского праздника, в своем письме он, наоборот, подчеркивал, что значение императорской коронации в глазах народа только выиграет, если возложение короны пройдет в эти святые дни, при еще большем стечении гостей.

Веронский двор забурлил, словно весенняя горная речка. Берта заторопилась с отъездом домой, хотя ее и разрывали противоречивые чувства. С одной стороны, преступно было бы выпускать инициативу из своих рук и оставлять старого короля без своей опеки, с другой, ее по-прежнему настораживало столь благостное отношение Рима, она не переставала чувствовать какую-то готовящуюся против нее или ее будущего мужа западню. Она с трудом настояла, чтобы Беренгарий увеличил свое войско с трехсот до пятисот копий, а всего королевский кортеж в своей численности составил более тысячи человек. Скрепя сердце, Берта позволила Беренгарию прихватить с собой Анну, в душе своей твердо пообещав той суровую расправу сразу после того, как сама станет императрицей.

Перед самым отъездом Берта получила письмо из Бургундии от своего сына Гуго, в котором тот заверил ее об отсутствии воли и возможности у Людовика Слепого воспрепятствовать коронации Беренгария. Пользуясь своей властью и авторитетом, Гуго удалось убедить бургундских дворян не вмешиваться сейчас в итальянские дела и, очевидно, намекнуть последним о сохраняющемся у Бургундии праве наследования, которое теперь сосредотачивается отнюдь не в хилых и неудачливых руках слепого императора. В самом деле, Гуго Арльский, в силу складывающихся обстоятельств и вне зависимости от хода дальнейших событий, становился первым наследником и после Беренгария, в силу оформлявшегося в эти дни родства, и после Людовика Слепого, в результате давнего волеизъявления последнего. Ну и зачем тогда, скажите на милость, Бургундии хвататься за свой меч?

В начале марта королевская делегация живописной лентой потянулась из Вероны. Во Флоренции их радостно встретили тосканские и иврейские бароны, с удовольствием присоединившиеся к экспедиции, сулившей приятное и полезное. Тосканскую делегацию возглавлял висконт Гвидо, которого Беренгарий при встрече многообещающе назвал своим сыном, а иврейскую — сам маркграф Адальберт со своей очаровательной хохотушкой Ирменгардой. В итоге отряд, направлявшийся к Риму, вырос почти вдвое, но даже это не внесло успокоения в душу вдовой невесты. Подозрительный ум Берты ожидал увидеть неприятные сюрпризы на границе со Сполето, однако все прошло на удивление мирно. Несмотря на приглашения муниципалитетов и окрестных баронов, Берта отговорила Беренгария от размещения королевской свиты в Терни, опасаясь внезапного окружения и нападения. В итоге Беренгарию пришлось всем своим лагерем разместиться возле города и терпеть отсутствие достойного провианта и бытовых удобств. Впрочем, на последнее в то время мало кто обращал внимание, и сам король был из большинства.

Однако, похоже, что все страхи и подозрения красавицы Берты оказались напрасными. Двадцатого марта, в страстную среду, радостный клич вырвался из груди трех тысяч шествующих людей при виде появившихся на горизонте прославленных стен Великого Рима. Все воинство Беренгария опустилось на колени и дружными голосами пропело гимны во славу Господа, даровавшего им удачу в их походе. К вечеру того же дня Беренгарий разбил лагерь в виду города, на поле Нерона.

Беренгарий с Бертой не торопились ложиться спать, справедливо полагая, что хозяева города уже сегодня пожелают навестить их. Так и произошло. Когда уже начало темнеть, в королевский лагерь пожаловали Теофилакт, граф Тусколо, со своим старшим сыном, а также Петр Ченчи. Берта незамедлительно отметила про себя отсутствие Теодоры, обычно не пропускающей подобные встречи. Но сегодня гречанка, очевидно, решила остаться дома, не пожелав пройти через все вероятные муки унижений во время встречи с уверенно идущей к своему триумфу соперницей.

Беренгарий вежливо, но сухо встретил Теофилакта, помня о заслугах последнего в приглашении в Рим бургундского Людовика Слепого и в срыве равеннских переговоров с фактически плененным папой Сергием. Зато Петр был немедленно заключен в самые жаркие королевские объятия. После этого гости были представлены тосканской графине, которая удостоила их приему диаметрально противоположному королевскому. Таким образом, паритет чувств был соблюден, и виднейшие вельможи Италии мирно уселись за столом, на котором слуги соорудили нехитрый походный ужин.

— Его Святейшество папа Иоанн предлагает Вашему высочеству совершить обряд возложения короны Карла Великого на ваше достойное чело через четыре дня, в день Воскресения Господа нашего Иисуса Христа, — объявил Петр.

Беренгарий и Берта почтительно склонили головы в знак согласия. После этого в разговор вступил Теофилакт. Как консул и сенатор Рима, и вообще его негласный правитель, он повел речь с Беренгарием о размещении его людей. Берте пришлось смириться с требованием графа Тусколо оставить большую часть своего войска вне пределов города. В сам Рим, на склоны холма Пинчио, где ранее Лукулл располагал свои сады, согласно древним традициям дозволялось пропустить лишь свиту короля в количестве трехсот человек. Прочим же людям короля Рим обязался выплатить единовременную папскую ренту, а также снабдить продовольствием из римских хранилищ.

Благородные мессеры беседовали еще более часа, обсуждая технические моменты предстоящей коронации и договорившись о встрече на следующий день уже в пределах Рима. Выпроводив гостей, Берта, после долгого размышления, высказала Беренгарию свое пожелание остаться в их нынешнем лагере до дня коронации. Король несколько удивился ее словам, хотя и признал их справедливость, тем более что Берта, в течение походных дней, немного делилась с ним своими опасениями по поводу коварства местной власти. В итоге было решено, что на рассвете король со своей свитой переедет в Рим и разобьет лагерь в садах Лукулла, а Берта со своими тосканцами и войском Беренгария будет поджидать его на Нероновом поле до самого дня Святой Пасхи. Таким образом, Риму, если он задумал недоброе, придется считаться как с королевской дружиной внутри своих стен, так и с многочисленной и управляемой армией за их пределами.

Излишняя осторожность всегда есть продукт природной мудрости и печального нажитого опыта. Берта Тосканская в своих действиях в эти дни выглядела логично, последовательно и разумно. Не изменила она себе даже сейчас, когда до вожделенной цели было в буквальном смысле рукой подать. Она гордилась собой, считая, что таким образом расстроила возможные планы своих недругов, которые, конечно же, никуда ни на секунду не исчезали и нисколько в своей ненависти к ней не утихли.

Все так, вот только alius alio plura invenire potest, nemo omnia, один может открыть больше другого, но никто — всего. Не последовав за королем в Рим, Берта, сама того не ведая, значительно упростила задачу Теодоре Теофилакт и ее дочери.

Эпизод 29. 1669-й год с даты основания Рима, 3-й год правления базилевса Константина Багрянородного

(23 марта 916 года от Рождества Христова).

Все последующие дни Рим был похож на огромную губку, поглощающую бесконечные потоки людской воды, вливающейся в него сквозь редкие поры ворот. Мелкопоместные бароны и рыцари, купцы, монахи и простолюдины, имеющие льготу свободного передвижения, все устремились в Рим, чтобы стать свидетелями императорской коронации, которая в те годы случалась гораздо реже, чем избрание пап, а, значит, должна была, по всеобщему мнению, превосходить папскую коронацию в пышности и величине раздаваемых подарков.

Гонцы короля и папы ежечасно пересекали Адрианов мост в обе стороны, правители в эти дни предпочитали не встречаться друг с другом лично, дабы не снижать градус торжества и относительной новизны момента, которого не случалось в Риме за последние пятнадцать лет. На площади перед базиликой Святого Петра денно и нощно не прекращался стук топоров и визг кованых пил, рабы спешно воздвигали деревянные трибуны для почетных гостей, понукаемые специально приглашенными для таких дел греческими инженерами. Местные жители, потирая руки, с успехом воспользовались таким редким случаем для заработка, многократно задрав цены на сдаваемое жилье. Впрочем, многие гости не придавали особого значения этим излишним, по их мнению, комфортным изощрениям, располагаясь на ночлег прямо на городских площадях или среди древнеримских развалин. У городской милиции в эти дни проблем заметно прибавилось — не проходило и часа, чтобы в префектуру не поступало сведений об очередной пьяной драке, грабеже или убийстве.

Осторожная Берта до последнего дня решила оставаться вне пределов Рима, регулярно направляя и встречая гонцов от Беренгария. Она заметно терзалась своим текущим положением, но что поделать — осмотрительность была жестко поставлена ею для самой себя во главу угла. По ее плану лишь ранним утром в день коронации она намеревалась присоединиться к своему жениху.

Вечером, накануне дня Пасхи, в шатре короля Беренгария были установлены и обложены углями два больших чана с водой, дабы благородный правитель смог бы очистить свое тело, на которое завтра Его Святейшество нанесет священный мир. При своем омовении король разрешил присутствовать лишь своей доверенной Анне, которая приготовила ароматические масла и холсты для того, чтобы обтереть тело короля. Все остальные находились вне шатра и терпеливо ждали окончания этой редкой и не всеми одобряемой процедуры.

В момент, когда король уже вылез из чана с чистой водой и был заботливо накрыт холстами, в шатер внезапно вошел сын графа Тусколо Теофило в сопровождении низкорослого миловидного оруженосца, накрытого капюшоном. Король ни капли не смутился и не разгневался на вошедших, ибо в бане уже тогда ни чинов, ни регалий среди мужчин не существовало.

— Жизнь и победа! Приветствую вас, Ваше высочество, прошу великодушно простить за бесцеремонность, но обстоятельства требуют от вас немедленно выехать в Рим.

— Что? Что такое приключилось? — нахмурился Беренгарий и моментально вспомнил наказы Берты, призывавшей его к постоянной осмотрительности.

— Не беспокойтесь, вашей жизни и короне ничто не угрожает, в чем целую Святой Крест. Но Вас ждут в Башне Ангела, в замке моей сестры Мароции. Гарантией вашей безопасности послужу я сам, оставшись в вашем лагере до вашего возвращения, но вам обязательно нужно поехать туда.

— Мароция,…. Мароция,…. ааа, дочь Теодоры, жена Альбериха! Я очень много наслышан о ней. Правду говорят, что она прекрасна, как ангел, и хитра, как Сатана?

— Насчет последнего вы сможете, вероятно, убедиться сегодня вечером. Что же касается первого, то вы оцените это прямо сейчас.

И Теофило снял капюшон с головы своего «оруженосца». Мароция кокетливо тряхнула кудрями, но тут же склонилась в поклоне, а Беренгарий подпрыгнул, словно ужаленный за пятку змеей. Краска стыда залила немедленно его лицо.

— Герцогиня, прошу извинить, что вы видите своего короля в одном исподнем!

— Полно, ваше высочество! Завтра в одном исподнем вы предстанете перед тысячами своих подданных, так что я только немного опередила их, — усмехнулась Мароция.

— Я надеюсь, цель нашей поездки действительно так важна, что потребовала такой спешки?

— Вы даже не представляете как. В ваших интересах все услышать именно сегодня.

Через полчаса Беренгарий, с одним-единственным сопровождающим, в лице графа Мило, и в компании Мароции въехал во двор Замка Ангела. Мароция повела короля в подвалы крепости, поминутно оглядываясь на него и успокаивая его своей улыбкой, но Беренгарий, несмотря на всю свою мужественность, не мог отделаться от прилива тревожных чувств. В конце концов, его невеста приняла такие беспрецедентные меры предосторожности, а он сам при этом доверился этой смешливой маленькой герцогине, которая, быть может, тащит его сейчас навстречу наемным убийцам.

Темный коридор, хвала Небесам, кончился, они вошли в достаточно просторное подвальное помещение, обогреваемое камином и освещаемое десятком факелов. В зале их ожидали Петр Ченчи (для такого случая Мароции пришлось потерпеть его присутствие), Теофилакт и Теодора. При виде короля все склонились в почтительном поклоне.

— Надеюсь, благородные мессеры, я не зря приехал сюда в столь поздний час? — повторил свои опасения король.

— Ваше высочество, выводы о необходимости вашей поездки вы сделаете очень скоро, — сказала Мароция, — Нам не нужно многое говорить, за нас все скажут другие.

Мароция дважды хлопнула в ладоши. Дверь приоткрылась, на пороге возник силуэт слуги.

— Анаиту, — коротко сказала она и слуга исчез.

Через минуту в залу вошла женщина, при виде которой всем стал понятен род ее занятий. Волосы ее были окрашены в желтый цвет, который преобладал и среди ее одежд. Она было молода и довольно мила собой, но темные стены подвала и суровый вид слушателей привели ее в трепет, лицо ее стало пепельно-серого цвета.

При виде Анаиты король поморщился.

— Вы привели меня сюда слушать падшее существо?

— Это существо также имеет право на жизнь и спасение, мой повелитель, — ответила Мароция, — терпение, и вы узнаете, как падшее существо может принести неоценимую пользу.

Повернувшись к Анаите, она приказала:

— Ты, Анаита, нашедшая приют в римских кварталах Трастевере, клянись на Священном Писании, что будешь говорить правду и расскажешь все о своей немой товарке, с которой более года назад вы состряпали одно темное дело. Обещаю, что жизни твоей в этом случае ничего не будет угрожать.

— Летом прошлого года, — запинаясь, начала свой монолог Анаита, — ко мне пришли два человека с просьбой отыскать им какую-нибудь необычную ворожею для того, чтобы послать ее к графу Гуго Миланскому.

— Что за чушь! — воскликнул король, — После того, как одна из ворожей что-то наговорила Гуго не то о его прошлом, не то о будущем, Гуго истребил в своем поместье всех гадалок и колдунов!

Теофилакт понимающе хмыкнул. Анаита испуганно замолчала, но Мароция знаком приказала ей продолжить.

— Я нашла им ворожею, получила свои деньги, после чего эти люди отвезли гадалку в Милан. Граф Гуго не стал держать ее при себе, а направил в Верону, к королеве Бертилле.

Лицо короля приняло каменное выражение.

— Надо сказать, что заказчики обещали весьма щедрое вознаграждение и….. бес меня попутал рекомендовать им мою подругу Хельгу.

— Хельга…., — задумчиво произнес Петр Ченчи, — она из германских земель ?

— Нет из северных, из норманнов.

— Это значит, что сплетни насчет огнепоклонников были неверны, скорее всего, твоя Хельга гадала на рунах, — проявила осведомленность Теодора, и Анаита кивнула.

— Продолжай.

— Еще перед отъездом из Рима Хельга рассказала, что получила деньги, чтобы …… отравить королеву Бертиллу.

— Кирие элейсон, — прошептал король и начал креститься.

— Напуганная этим, я отказалась ехать с ней и предупредила, что наши заказчики после содеянного наверняка постараются избавиться от нее. Однако жадность Хельги превозмогла все ее страхи. Она попала во дворец и была допущена к королеве. Они с королевой провели вечер за гаданием на рунах. Чтобы норманнское гадание было правдиво, Хельге потребовалась капля королевской крови. Она разрезала ножом руку королевы.

— И? — крикнул король.

— Кинжал был смочен в яде, который сжег королеву изнутри.

— Откуда ты узнала, как умерла королева?! — запылал Беренгарий, он поднялся с места и своим видом внушил страх не только Анаите, но и всем присутствующим.

— Об этом узнала я, — сказала Теодора, — увы, но эта Хельга после Вероны уже ничего не могла говорить.

— Ее убили?

— Нет, заказчики проявили странное милосердие. Они всего лишь вырвали ей язык. С учетом того, что она неграмотна, в нынешнем виде она уже не представляла собой опасности. А заговорщики, видимо, не захотели брать на душу еще один грех.

— Но вы, Теодора, как узнали вы?

— В свое время, мой король, я расспросила вашего бывшего лекаря о подробностях смерти Бертиллы, а потом только подтвердила свою догадку, задавая Хельге вопросы, на которые можно было отвечать только «да» или «нет».

— Эта падаль жива?

— Не только жива, но невероятным чудом, на погибель своим истязателям, смогла вернуться в Рим, а сейчас находится здесь и ждет сигнала, чтобы предстать перед вами.

— Чего же мы ждем? Позвать ее немедленно!

— Так и сделаем, мой король. Но прежде не хотели бы поинтересоваться у этой особы, — Теодора указала на Анаиту, — кто был заказчиком всего этого?

— Да! В самом деле! — крикнул Беренгарий и воззрился на Анаиту. Та, в ожидании необузданной вспышки гнева, забилась в угол и залепетала.

— Я знаю только, что они прибыли из Тосканы. Мне неизвестны их имена, клянусь всеми святыми!

Мароция хлопнула в ладоши.

— Хельгу, — приказала она.

Долго ждать не пришлось. Двое слуг внесли женщину, точнее то, что от нее осталось после пыток и издевательств. Перед благородными мессерами предстало забитое и жалкое существо с полубезумными страдальческими глазами.

— Прошу вас, ваше высочество, задавайте ей вопросы, на которые она ответит либо «да», либо «нет».

Беренгарий подошел к несчастной.

— Ты Хельга из земли норманнов?

Ответом был кивок головы.

— Ты и твоя подруга Анаита получили деньги, чтобы отправиться к королеве Бертилле?

Кивок.

— Ты получила задание отравить королеву?

Испуганный, еле заметный кивок. Беренгарий взвыл и бросился на узницу. Теофилакт вовремя преградил ему дорогу.

— Ваше высочество, вы король, вам негоже даже касаться этого отребья!

— Она! Она! Эта тварь убила мою Бертиллу, — закрыв лицо руками, запричитал Беренгарий, — ее, такую тихую и скромную, которую все любили, которая не пропускала мимо себя ни одного нищего без подаяния, которая….

— Господь уже наказал убийцу вашей супруги, но пока остается без возмездия главный организатор этого злодеяния, — заметила Мароция.

— Спрашивайте у этой твари сами, — простонал Беренгарий, — я боюсь не совладать с моим горем и гневом.

К Хельге подошла Мароция.

— Скажи, несчастная, — произнесла Мароция, проведя своей рукой по ее грязным спутанным волосам, и, сколь не безумны были глаза Хельги, в них блеснуло изумление и признательность, — граф Гуго знал о цели вашей поездки?

Хельга отрицательно мотнула головой. Беренгарий махнул рукой, дескать, спасибо и на этом.

— Ваши заказчики назвали свои имена?

Нет.

— Они были из Сполето?

Нет.

— Они были из Бургундии?

Нет.

— Они были из Тосканы?

Утвердительный кивок. Беренгарий оторвал руки от лица и с внезапным подозрением взглянул на Мароцию.

— Послушайте, герцогиня. Вы ведь все это время находились в Лукке, не так ли? Вы хотите сказать, что вы все знали?

Мароция подошла к Беренгарию и хладнокровно заглянула ему в глаза.

— Да, мой повелитель. Я знала.

— И вы знаете, кто все это сделал?

— Да, мой повелитель. Я знаю.

— И вы не сказали мне ничего. Вы…. Вы тогда тоже пособник убийц!

Находчивость и изворотливость будут одними из главных качеств тускуланского рода на протяжении всей его долгой истории.

— Я была под надзором в Лукке. Попытка послать к вам моего слугу, Романа из Неаполя, помните его матушка? — обернулась она на секунду к Теодоре, — так вот эта попытка закончилась тем, что моего слугу, с которым я, между прочим, была дружна с детства, убили по дороге к вам.

— Кто же приказал убить Бертиллу?

— Я думаю, ваше высочество, вы уже сами знаете ответ, но боитесь признаться себе. Хорошо, сейчас вы услышите имя из первых уст.

И она вновь хлопнула в ладоши.

— Двух тосканских псов!

На сей раз слуги внесли и положили на пол двух мужчин, палачи успели изрядно позабавиться и над ними. Руки и ноги у пленников были перебиты, тела представляли собой один сплошной синяк, однако лица их были странно целы, ибо Мароция специально настояла на том, чтобы узники могли отвечать на допросе.

— Анаита, они? — спросила Мароция проститутку.

— Да. Именно они приехали ко мне в Рим просить ворожею.

— Ваше высочество, поясняю, что нам особо повезло два дня назад, когда Анаита со своими товарками заявилась со своими нехитрыми услугами в ваш военный лагерь на Нероновом поле. В этом лагере она встретила тех, кто просил у нее когда-то ворожею. Надеюсь, эти люди развеют ваши последние сомнения. Где вы их встретили, милая?

— У тосканских шатров, госпожа. Они декархи стражи маркизы Берты. Надо сказать, что они платили весьма щедро, и…

— Хельга, это они дали тебе денег на убийство королевы, а затем лишили тебя речи?

Гадалка также кивнула головой. В ее исступленных от боли глазах мелькнула искра злорадства, что ее мучители теперь тоже сполна получают свое.

— Ну что, теперь с вами, — Мароция подошла к лежащим на полу мужчинам и наступила одному на перебитую руку. Дикий стон потряс стены подвала.

— У меня только один вопрос к вам, — сказала маленькая садистка и с этим словами встала ногой на руку другого. Еще один крик.

Родители Мароции абсолютно спокойно смотрели на свою дочь и только удивлялись и гордились тем, как ловко она выбивает признания у этих преступников.

— Кто вам приказал найти ворожею? Отвечайте! — и она с легкой грацией подпрыгнула на их руках.

— Берта! Графиня Берта! Наша госпожа Берта! — наперебой заголосили жертвы.

Мароция сошла с тел несчастных и позвала слуг, чтобы те увели всех допрошенных.

— Ваше высочество, есть ли у вас далее необходимость в этих людях? — спросила она.

Беренгарий неопределенно махнул рукой. Мароция вызвала слугу и что-то шепнула ему на ухо.

— Но прежде дождитесь окончания Святой недели. Нет, Анаиту не трожьте, она мои глаза и уши в Трастевере, — донесся до прочих обрывок ее речи.

Все смотрели на короля и ждали его слов. Однако Беренгарий молча встал и покинул залу, ни с кем не попрощавшись. Цоканье копыт его коня по брусчатке Адрианова моста неприятно резко нарушило тишину уснувших римских улиц. Граф Мило едва поспевал за своим королем. Кругом не было ни души, город рано улегся спать в сладостном предвкушении завтрашней императорской коронации.

Эпизод 30. 1669-й год с даты основания Рима, 3-й год правления базилевса Константина Багрянородного

(24 марта 916 года от Рождества Христова)

Утро Светлого Христова Воскресения, 24 марта 916 года, король Беренгарий встретил в удивительно дурном расположении духа и красными после бессонной ночи глазами. Совсем не таким в мечтах виделся ему день его земного триумфа. Почти тридцать лет старый рыцарь безуспешно гонялся за этой призрачной императорской короной, которая то и дело ускользала от него, ехидно приземляясь на головы его более удачливых соперников из Италии, Германии и даже Бургундии. Бесконечные войны, погубившие тысячи христианских душ, бесконечные интриги, позорный для христианского монарха союз с безбожниками-венграми и даже, как выяснилось накануне, жизнь его любимой женщины, все это потребовалось принести в жертву ради обладания титулом, не имеющим по сути заметной практической пользы и лишь потакающим тщеславию и гордыни. И в тот момент, когда цель всей жизни оказалась на расстоянии вытянутой руки, и уже нет сил, способных тебе помешать, в душе Беренгария не было место ничему — так выглядит степь после прошедшего по ней всеистребляющего пожара.

Осталось лишь желание мести. Мести, как государя, которого пытались обвести вокруг пальца его исконные враги, на время напялившие на себя овечьи шкуры и по-хозяйски разместившиеся у его очага. Еще больше мести обманутого пожилого мужчины, поверившего в искренность намерений той, которая должна была стать его последней любовью в этом мире, любовью чистой и возвышенной. Перед глазами короля неисчезаемой пеленой все эти ночные часы стояла его покойная Бертилла, он слышал ее тихий голос, зовущий его свершить справедливый суд над ее убийцей. Всю ночь король разговаривал с призраком, спрашивая того, какого наказания заслуживает та, которую он на утро собирался объявить своей супругой и королевой. Призрак был мудр и кроток, и дал королю на самом деле самый верный совет.

Звук тосканских бюзин, раздражающий все живое и, тем более, сонное на добрую версту вокруг, возвестил о благополучном приходе в римские пределы Берты Тосканской. Беренгарию пришлось поспешить навстречу своей коварной обольстительнице. Лицо Берты сияло и король, при всей своей досаде, не мог не отметить, сколь прекрасна сегодня эта преступница, не иначе как сам Люцифер наполнил своей темной силой и лживыми красками каждую пору ее лица. Беренгарий с холодной учтивостью приветствовал тосканскую графиню. Берту не смутил этот прием, она посчитала, что король преисполнен важности момента и пребывает в состоянии небывалого душевного волнения. Сегодня, наконец, должны исполниться и ее мечты тоже, в мыслях своих она то и дело возносилась к своей матери Вальдраде, которая сегодня, вне всяких сомнений, из райских кущ наблюдает за ее триумфом и гордится ею. На фоне таких высоких размышлений мелочной и не заслуживающей никакого внимания стало для Берты известие об исчезновении из лагеря двух ее верных слуг. Да и при прочих обстоятельствах, она вряд ли бы приняла эту весть близко к сердцу, тем более что люди ее двора в эти дни пропадали ежедневно, но всякий раз, спустя время, возвращались со следами пережитых накануне удовольствий на лицах.

Некоторое время ушло у Беренгария и его свиты, чтобы выстроить свой отряд согласно иерархии и с учетом пропускной способности римских дорог, прежде чем торжественная процессия начала свой путь от холма Пинчио к Марсову полю. Здесь их встретила ликующая толпа горожан и гостей Рима, и городской милиции пришлось изрядно попотеть, чтобы проложить Беренгарию дорогу среди беснующегося людского моря. Сам король ехал впереди своей делегации и ему, подобно волнорезу, пришлось принять на себя всю мощь волны людских славословий в свой адрес и в адрес своей родины. За Беренгарием двигались граф Мило, висконт Фламберт, а между ними королевская воспитанница Анна, с испугом оглядывающая все вокруг себя и не верившая своим глазам. Далее следовали Берта и Гвидо Тосканские, тогда как их родня из Ивреи должна была поджидать в пределах города Льва вместе с прочей знатью и высшим духовенством.

Процессия миновала Замок Ангела, чьи стены по случаю редкого праздника были украшены флагами Рима, Фриуля, Вероны и Тосканы. Берта победоносно оглядела камни Замка, мысленно посылая снисходительный привет их хозяйке и ее матери, которым сегодня будет уготована роль кордебалета на ее бенефисе. Наконец королевский отряд достиг ворот города Льва, за которым начиналась площадь перед базиликой Святого Петра. Здесь Беренгария встретили Петр Ченчи и Теофило, сын Теофилакта, оба одетые в белоснежные одежды, что делало их похожими на ангелов у ворот рая. Король остановился, оставив возле себя Мило и Фламберта, тогда как прочие начали заполнять собой пространство площади. Берта и Гвидо были препровождены к высокой деревянной трибуне с козырьком от солнца, на которой уже восседали самые значимые гости, и лицо висконта осветилось счастьем, когда он встретился глазами с Мароцией, а та приветливо помахала ему рукой. Берта же на Мароцию не стала растрачивать силы — еще подходя к трибуне она взглядом пытливого астронома обнаружила среди толпы Теодору Теофилакт и таки заставила ту обменяться с собой приветствиями, в сахарном сиропе которых обоюдно и зримо присутствовали острые приправы.    

Невыносимый нежным ухом рев бюзин приказал всем собравшимся на площади замолчать. Стражи городской милиции, страшно вращая глазами, а на некоторых, особо непонятливых зевак, замахиваясь бичами, быстро навели порядок на местах, и на площади воцарилась тишина. В следующее мгновение в воротах показался Беренгарий Фриульский, а его ближайшие слуги поспешили занять свои места на трибуне. Беренгарий на великолепном белом скакуне неторопливо направился в сторону базилики Святого Петра.

На лестнице базилики, согласно требованиям древних обычаев, на малоудобном складном стульчике сидел, воплощая собой кроткое и беззащитное духовенство, папа Иоанн Десятый и терпеливо ждал своего гостя. Людское море молчало, каждый чувствовал, что сейчас на их глазах творится История, главными вершителями которой являются этот престарелый монарх на белом иноходце и исполинского роста первосвященник, опиравшийся на посох с тем видом, с которым воины обычно опираются на свои мечи, ожидая приближения супостата. Внешне выглядело бы более логично и естественно, если бы они сейчас внезапно поменялись бы друг с другом местами, настолько каждый из них в эти мгновения не соответствовал принимаемой на себя роли.

Король подъехал к папе, спешился и распростерся у его ног. Понтифик, взяв необходимую паузу, разрешил ему подняться и громко вопросил короля о его намерениях, с которыми он появился в Святом Риме.

Король ответствовал:

— Клянусь всемогущим Богом, этими четырьмя евангелиями, этим крестом Господа нашего Иисуса Христа и телом апостола Петра, что я прибыл в Святой город Рим, пред лице твое, верховный иерарх христианского мира, чтобы всей силой моей и разумением, без обмана и лукавства, служить Господу нашему, Иисусу Христу, апостолу Петру, Церкви, воздвигнутой им, и преемнику его, быть им всем верным защитником и первым слугой, в чем по доброй воле, ко благу всех, присягаю и даю эту клятву письменно!

Беренгарий торжественно передал папе свиток пергамента, обвешанный печатями своих ленных владений. Монахи, по чьей-то незримой команде слаженно выплыли на площадь, обступили двух правителей сего мира и дружно запели «Benedictus qui venit in nomine Domini» , после чего ворота базилики распахнулись, и папа с королем исчезли в ее пределах, чтобы кандидат в императоры совершил конфитеор и исповедался, причем королю вновь надлежало пасть ничком перед сакристием Святого Петра.

Пока король каялся в своих грехах, площадь перед храмом вновь начала по-пчелиному жужжать, каждый обменивался своими впечатлениями с ближайшими соседями и поздравлял себя и их с тем, что им посчастливилось стать свидетелями столь величественного момента. Особый восторг испытывали гости и пилигримы Рима, находившиеся на противоположной трибуне стороне площади, залитой ярким мартовским солнцем. Рядом с ними нашли себе место торговые люди города, а также главы римских ремесленных школ, которым выпала редкая возможность оказаться лицом к лицу с главными небожителями того времени. Толпа гудела все сильнее, каждый спешил    поделиться с соседями своими пробужденными возвышенными чувствами, тогда как в душе нетерпеливо ждал окончания официальной части коронации, когда повелители перейдут к раздаче подарков своим благодарным подданным.

Вновь взревели бюзины, и толпа, радостно выдохнув, снова превратилась в одно большое ухо. Папа и король появились на лестнице базилики, куда за время их отсутствия расторопные слуги успели установить обитый пурпурным с позолотой шелком высокий трон. Двое епископов, отцы городов Порто и Остии, усадили Беренгария на этот трон и король, будучи сам разодетый в пурпур, на мгновение пропал из вида отдаленных зрителей, слившись с обивкой своего величественного сидения. Двое слуг подскочили к королю и ловкими движениями избавили того от нарядного блио, оставив Беренгария в одной холщовой рубахе с короткими рукавами. Папа Иоанн, под пение монахов и с видом необыкновенно величавым, нанес мир на запястья и виски Беренгария.

— Беренгарию, сыну Эверарда, венчанному Богом, великому, миролюбивому императору римлян, жизнь и победа! — провозгласил понтифик.

— Жизнь и победа! Жизнь и победа! — повторили тысячи голосов вокруг.

Восьмигранная корона смяла Беренгарию виски, и на лице новоиспеченного императора выступили слезы благодарности. В этот момент он любил весь мир, быть может, даже включая Берту. А мир любил его и нисколечко не вспоминал сейчас о несчастном Людовике Прованском, который пятнадцать лет назад вот также, со слезами умиления, взирал на ликующую и клянущуюся ему в верности толпу, а теперь коротал свои никчемные и вечно темные дни в холодном бургундском замке.

Следующим этапом церемонии явилась ответная присяга со стороны Рима. Аустоальд, примицерий нотариев, выступив вперед, зачитал от лица городской знати и духовенства манускрипт, составленный еще во времена Лотаря Первого:

«Клянусь всемогущим Богом, этими четырьмя евангелиями, этим крестом Господа нашего Иисуса Христа и телом апостола Петра, что я отныне пребуду верным нашему властителю и императору Беренгарию, по силе моей и разумению, без обмана и лукавства, и не нарушая верности, обещанной мною апостольскому папе; что я не допущу, по силе же моей и разумению, чтобы в этом римском престольном граде избрание папы происходило несогласно с каноном и правом и чтобы избранный с моего согласия не был посвящаем в папы прежде, чем он принесет такую же клятву в присутствии императорского посла и народа, подобно тому, как наш государь и папа Иоанн, по доброй воле, ко благу всех, дал эту клятву письменно».

Толпа, в подтверждение сказанного, обреченно выдохнула «Аминь», и обмен любезностями продолжился. Молодой граф Мило, первый слуга Беренгария, остановился возле своего короля, нет, уже теперь императора, и зачитал манифест о признании новоиспеченным монархом привилегий, дарованных католической церкви, в том числе привилегий имущественных и территориальных. По сути ничего нового Беренгарий церкви не обещал, слова манифеста, взяв за основу пресловутый Константинов дар, повторяли сказанное еще более двадцати лет назад Гвидо Сполетским, сказанное, но по сию пору в значительной части своей так и не выполненное. Затем Мило в речи своей перешел к более конкретным вещам и озвучил личные дары Беренгария кардинальским церквям Рима. Самому же папе Беренгарий торжественно передал перевязь и конскую сбрую своего отца, герцога Эверарда Унроха — подарок не очень приличествующий кроткому викарию Христа, но весьма подходящий для воинственного Иоанна Тоссиньяно, отчего последнему подарок чрезвычайно пришелся по душе.

Свои подарки достались иногородним церквям и монастырям, а также римской знати и — о наконец-то! — простым гражданам города и гостям, прибывшим в Рим. В течение следующих пяти дней на развалинах Цирка Максимуса для всех желающих будут размещаться столы с бесплатным угощением и вином от нового императора, будет раздаваться милостыня, деньгами и одеждой, всем несчастным страждущим, коих Господь обрек на испытание нуждой и нездоровьем. Слова глашатая потонули в радостных криках толпы, вследствие чего часть сказанного осталась народом неуслышанной. Не беда, стоявшие ближе к эпицентру действий передавали своим, менее удачливым, соседям обрывки фраз, которые им посчастливилось уловить, а некоторые домыслить. В результате дары папы и императора, после искаженных пересказов, приобрели черты самые причудливые и гротескные. Уже завтра чернь будет возмущаться, что не все из услышанного ими сегодня будет в надлежащей, как им казалось и хотелось, форме исполнено.

Следующим этапом торжественной церемонии стала присяга первых светских вассалов императору. Теофилакт, граф Тусколо, принес присягу Беренгарию от имени Сената Священного Рима и император, в знак благодарности, вручил тому кое-что из оставшегося неподаренным имущества своего отца. Затем выступили вперед Берта и Гвидо Тосканские. При виде графини Беренгарий немедля помрачнел, но нашел в себе силы сохранить спокойствие и в качестве своего подарка зачитал указ о возложении на Гвидо титула маркграфа Тосканского.

Следующей на лестнице базилики Святого Петра появилась маленькая фигурка Мароции, герцогини Сполетской. Ей пришлось выждать несколько секунд, пока успокоится радостно приветствовавший свою первую красавицу Рим, после чего она звонким голосом присягнула императору на верность от лица Сполето и Камерино. Из сказанного становится ясно, что на коронации отсутствовал Альберих, в свое время оказавший немало услуг Беренгарию, но сейчас вынужденный оставаться в своем замке после получения им грозного ультиматума от своей супруги. Беренгарий был неприятно удивлен отсутствием Альбериха и, если бы его не занимали более существенные личные проблемы, непременно бы поинтересовался о причинах такого поведения.

После Мароции присягу верности принес Адальберт Иврейский, вместе с ним преклонил колена его пятнадцатилетний сын Беренгарий-младший, внук коронуемого. Дед поспешил заключить своего единственного внука в жаркие объятия и потому ни тот, ни другой не могли видеть, как у многих очевидцев этого кисло скривились лица. Поразительно, но у молодого человека, едва только начавшего свой жизненный путь, уже скопилось огромное количество тайных и явных недругов, которым сам факт существования вероятного наследника Беренгария отравлял жизнь. И главным врагом худощавого черноволосого подростка являлась его мачеха Ирменгарда, которая не пожелала подойти к императору вместе со своим ненавистным пасынком, а сделала это отдельно, сразу после него.

Затем настала очередь приветственных посланий от соседних монархов. Прежде всего, последовали как всегда лукавые и двусмысленные поздравления от юного базилевса Константина Седьмого, точнее от его матери, черноокой Зои. Затем были зачитаны приветственные манифесты тевтонского короля Конрада и короля франков Карла . Все эти властители весьма сдержанно в своих посланиях славили Беренгария, но не жалели хвалебных эпитетов по отношению к папе Иоанну, дальновидно установившему с ними дружескую переписку и жестко отстаивавшему их права в распрях с местными епископами.

После приветствий коронованных особ настало время зачитывать поздравления от магнатов следующей ступени. В первый раз за этот день Рим вспомнил о Людовике Прованском, когда услышал приветственную речь от посланника Гуго Арльского, впрочем, из слов глашатая явственно проистекало, что Бургундия смирилась с текущим положением дел. Дождавшись, когда глашатаи зачитают послания от князей южноитальянских земель, не являвшихся вассалами Беренгария, но связанных к тому моменту двусторонними обещаниями с папой, понтифик торжественно взял слово.

— В этот день, когда Господь наш попрал смерть и явил нам путь спасения нашего, когда Церковь Господа нашего и все народы христианские обрели себе верного и могущественного заступника своих прав, я, волею Господа, первосвященник Церкви Его и наместник Апостола Его, призываю всех сильных мира сего и верных подданных их присоединиться к союзу христианскому, поставившему себе цель изгнать с земли нашей нечестивые народы, не знающие истинной веры. Эти черные люди уже десятки лет несут смерть и разорение братьям нашим, и настало время воздать им по деяниям их. Да очистятся земли Сабины и Гарильяно от следов этих людей! Ты, Боже, который не дал потонуть Петру, когда он шел по волнам; который спас из пучины морской Павла, когда он в третий раз потерпел крушение, внемли милостиво нашим молитвам и ради заслуг этих святых, даруй силу людям, которые веруют в тебя и готовы вступить в бой с врагом Твоей церкви, дабы одержанная ими победа послужила во славу Твоего святого имени у всех народов!

После этого папа Иоанн воззвал ко всем тем, кто несколько минут назад припадал к ногам императора и заверял того в своей преданности. Понятно, что в таких условиях даже у тех же тосканцев, которые имели немалый барыш от торговли с сарацинами и не особо горели желанием участвовать в предстоящей войне, отвертеться от хитрого предложения папы сейчас не было решительно никакой возможности. И тосканцы, и сполетцы, и туринцы изъявили свою готовность участвовать в походе, а сам император пообещал возглавить всю военную кампанию. Вот это уже, по всей видимости, не входило в планы Иоанна Десятого и он, прибегнув к самым извилистым формулировкам, немедленно освободил Беренгария от его пылкого обещания, обосновав это необходимостью срочного наведения порядка на севере страны.

В завершении речи, папа намекнул Беренгарию, что помимо политических причин, препятствующих участию последнего в походе против африканцев, у того имеются и личные причины. Беренгарию настало время перейти к самой неприятной для себя в этот день теме.

— Монарх мира, сколь бы не было велико его могущество, немало теряет в силе, если подле него нет мудрого и верного советника. Любой муж мира сего подобен однокрылой птице, если на жизненном пути его не сопровождает верная и разумная жена, в чьем обществе он находит совет и успокоение, чьи добродетели смягчают суровую душу его, чья кротость и покорность напоминают ему о судьбе всех прочих подданных его. В этот день, когда я принял на себя ответственную роль быть защитником Церкви Господа нашего и защитником священного города его, я прошу у тебя, преемник Апостола и глава христианского мира, придать мне в помощь ту, которая, по мнению моему, станет мне первым слугой и соратником.

Толпа удивленно молчала, но самые ушлые и опытные незамедлительно и воодушевленно отметили, что новое, так неожиданно объявляемое, торжество имеет хорошие перспективы быть сопровожденным дополнительными увеселениями и подаяниями.

— Благословен Господь наш за то, что дарит нам в этот Святой день столько благодати своей, — провозгласил папа, — Почту себя счастливейшим из людей, из живших до меня предшественников моих, если будет мне дозволена честь совершить обряд венчания императора нашего с достойнейшей избранницей его. Я прошу назвать ее имя и да приветствует ее Рим!

— Перед Богом и людьми, я прошу тебя немедля дать ответ свой, и предстать сей же час передо мной. Я говорю это тебе….. Анна, дочь Максимилиана из Кремоны!

Анна остолбенела, и стоявшему позади нее графу Мило чуть ли не силой пришлось подталкивать ее, испуганно съежившуюся и побледневшую, к ступеням императорского трона. Толпа же бешено заревела, приветствуя простую дочь свою и умиляясь, что на ее глазах совершается самая настоящая сказка. В этот момент Беренгарий мог бы без ущерба для себя сэкономить на подаяниях и бесплатных пирах для черни, она простила бы ему все за один только миг созерцания своей маленькой победы в лице этой ничем не примечательной девушки, которую судьба вознесла сейчас к самым ослепительным вершинам мира.

Совсем иное происходило на трибуне, где собралась знать. Ирменгарда, захлопав глазками, дергала за рукава родню и просила повторить ей слова императора, ее пасынок со злорадным удовольствием взялся пересказать. Посол Нижней Бургундии грыз ногти, не зная как ему реагировать на подобный разворот сценария. Железная графиня Берта даже в этот, всесокрушающий для нее, миг не позволила дать вырваться на волю чувствам, переполнившим ее душу. Только рядом стоявший сын Гвидо услышал короткий стон смертельно раненной птицы, который вырвался из ее груди. Берта взяла себя в руки и только закрыла глаза, чтобы не видеть происходящего. В этот момент она, конечно же, не была способна логически мыслить, не могла ответить самой себе на вопрос, почему это все произошло и кто тот неведомый враг, что разрушил все ее планы. Ее сил хватило только на то, чтобы не закатить вздорному дряхлому императору самый настоящий женский скандал и не выставить себя на потеху этой зловонной черни, глупо радующейся сейчас своей новоявленной нелепой госпоже.

Гвидо же решительно двинулся навстречу Беренгарию с намерениями самыми недобрыми, но был на полпути остановлен Мароцией.

— Держи себя в руках, ты многое не знаешь, ты сейчас только навредишь себе, — прошептала она ему, вовремя схватив за руку.

Тем не менее, Беренгарий заметил маневр Гвидо. Он ждал этого.

— Благородный мессер Гвидо, граф Тосканский, и благородная графиня Берта. Я прошу вас предстать передо мной, как господином вашим!

Берта повиновалась. Она шла медленно, чувствуя чудовищную слабость в ногах и пытаясь собрать все свои силы, чтобы не упасть в позорный обморок. Она с сыном подошла к императорскому трону и медленно подняла на него свои голубые глаза, до краев наполненные слезами. Беренгарий немного смутился, но решительно махнул рукой своему глашатаю.

— Я, волею Господа император римлян и франков, король Италии Беренгарий Первый, приняв во внимание неоспоримые доказательства и будучи лично осведомленным о делах ваших, обвиняю тебя Берта, графиня Тосканская, в убийстве возлюбленной супруги моей, королевы Бертиллы, каковое ты, по наущению Врага человеческого, совершила руками слуг своих и оплаченных тобой женщин низкого происхождения, обманом проникших в дом мой.

Сколь ни была сильна духом Берта, нового потрясения ее душа не выдержала. Охнув, она упала в обморок на руки Гвидо.

— Поступок свой, на основании показаний раскаявшихся и понесших наказание убийц, ты, графиня Тосканская, — невозмутимо продолжал глашатай перед бесчувственным телом графини, — совершила, дабы войти в доверие к нам и разделить ложе со мной ради своих корыстных целей и устремлений.

Толпа издевательски хохотнула, и в адрес тосканцев, своих давних врагов, незамедлительно понеслись оскорбления. К Гвидо и его матери подбежал один из испуганных слуг с пузырьком нюхательной соли. Берту привели в чувство.    

— Твое злодеяние способна искупить лишь смерть твоя, — натруженный голос глашатая оставался невозмутимым, а вот Гвидо с ужасом вытаращил на императора глаза, — но в сей Святой день, когда весь народ лицезреет торжество воли Господа нашего и на устах людей теснятся слова радости и благодарения Спасителю, мы, руководствуясь христианским смирением и кротостью, обрекаем тебя Берта, дочь короля Лотаря, на препровождение в замок города Мантуя, где ты будешь находиться до скончания дней своих.

К этому моменту Берта окончательно вернула над собой контроль и с достоинством слушала обвинения в свой адрес, пристально разглядывая Беренгария. Старый император не смог выдержать ее взгляд. Это заметили многие в толпе и симпатии некоторых переметнулись на сторону этой мужественной и прекрасной преступницы.

— Что касается сына твоего, Гвидо, графа Тосканского, то мы обвиняем его в том, что, не участвуя в убийстве супруги нашей Бертиллы, ты, тем не менее, знал о замыслах своей матери обманом и неслыханным лицемерием воцариться подле короля и господина своего, и в этом немало тому потворствовал. За сим мы распоряжаемся препроводить тебя, Гвидо, граф Тосканский, вслед за своей матерью, в замок города Мантуя, где ты будешь находиться до той поры, пока в душе нашей милостью Господа не появится тебе прощение.

Гвидо ничего не оставалось, как склонить голову перед этим приговором. Толпа вокруг радостно гудела, во все времена испытывая особое удовлетворение от прилюдного унижения сильных мира сего.

— Благородная Мароция, герцогиня Сполето и маркиза Камерино, я прошу вас предстать перед нами, как господином вашим, — провозгласил глашатай, и толпа удивленно замерла, гадая, чем провинилась дочь графа Тусколо перед императором, и быстро находя объяснение тем, что Мароция последние годы жила в Лукке в доме обвиняемых.

— Благородная герцогиня, в виду заслуг ваших перед нами, в виду отсутствия в настоящий период совершеннолетних наследников покойного графа Адальберта Тосканского, я прошу вас взять в ваше мудрое и христианское управление вышеозначенное графство до той поры, пока решением моим не будет освобожден граф Гвидо или же до совершеннолетия брата Гвидо, благородного висконта Ламберта!

— Неееет!

Новые крики толпы не смогли до конца заглушить яростный вопль Берты. Что угодно, но только не это! Тюрьма, голод, лишения — пусть, но только не поругание дома ее, постели ее, стола ее присутствием главных врагов! Гвидо и подоспевшим к ним на помощь слугам стоило немалых усилий удержать графиню, ринувшуюся разобраться со своей так удачливо вывернувшейся соперницей. Разъяренная Берта готова была разорвать ее на части, но удерживаемая дюжиной цепких рук, она могла только слать бессвязные проклятия в адрес той, которую она так неосторожно приютила несколько лет назад. Графиня то начинала сквозь плотный шум толпы кричать императору, что именно Мароция подсказала ей идею с убийством королевы, то, повернувшись к сыну своему, требовала от него немедленной клятвы никогда не иметь ничего общего с Теофилактами вообще, и с Мароцией в частности. В итоге Мароция сама быстро подошла к ней и, не стесняясь присутствия слуг, отчеканила ей в лицо.

— Еще одно слово и твой сын узнает, как умер его отец. И плахи тогда не избежать.

Плаха не страшила Берту, она и так уже поняла, что все в ее жизни безвозвратно проиграно. Но оставалась еще сыновняя любовь, любовь своей дочери Ирменгарды, которая все это время тщетно рвалась прийти ей на помощь, а сейчас также осыпала проклятиями Мароцию. Оставалась еще честь семьи, и ее, несгибаемую графиню, вдруг устрашила перспектива быть всеми в этом мире проклятой. Никогда она не задумывалась об этом и не ценила высоко все эти чувства и понятия, но сейчас их цена в ее глазах взлетела до небес, ибо все это вот так, внезапно, оказалось единственным, что у нее осталось в этом мире. И она замолчала, и только слезы бессилия безудержными ручьями хлынули у нее из глаз. Чернь при виде этого захохотала с мерзким злорадством.

Мароция же, оставив Берту, подошла к графу Гвидо. Тот смотрел на нее с испугом, не зная, чего от нее ожидать. Она взяла его за руку, на которую расторопные слуги уже успели одеть кандалы.

— Ничего не бойся, мой друг. Настала моя очередь тебя спасать. И я тебя спасу, — сказала она ему и, вызвав новую волну неистового негодования Берты и Ирменгарды, а также удивленный вздох толпы, поцеловала вздрогнувшего Гвидо в щеку.

Тосканских правителей, для которых этот день начинался будучи полным надежд, а закончился их локальным Армагеддоном , увели под охраной прочь, и Теофилакт не без удовольствия отдавал своим стражникам соответствующие распоряжения относительно содержания пленников. Что касается церемонии коронации, то, в связи с приближением времени службы девятого часа, она закономерно уступила место празднованию Светлой Пасхи и площадь до самого вечера благодатно оглашалась тысячекратным и тысячеголосым возгласом «Christus resurrectus Est! Vere resurrectus est!» .

С наступлением темноты в папском дворце начался грандиозный пир. Впрочем, не только Ватиканский холм, но и весь Рим к ночи превратился в огромное сплошное застолье, во время которого счастливые свидетели величественной процессии раз за разом пересказывали жадным слушателям события великого дня. Надо сказать, что свершившийся во время коронации суд нисколько не испортил общего впечатления от торжества. Напротив, приговор знатной преступнице немедля возвысил Беренгария в глазах простонародья, привыкшего терпеть ежедневные и нескончаемые несправедливости по отношению к себе и сегодня бравшего своеобразный маленький реванш. Другим реваншем, случавшимся за все века чрезвычайно редко, стало неожиданное для всех без исключения возвеличивание никому неведомой Анны, дочери мелкого лангобардского рыцаря, живого воплощения сказочной Золушки. Надо ли говорить, какие славословия в эти и последующие дни на всех перекрестках Рима, во всех зданиях, будь то в строгой базилике или разгульной таверне, отпускались в адрес Беренгария. Италия со всей присущей ей горячностью и искренностью воспевала добродетели своего нового повелителя и не было среди ликующей толпы ни одного сомневающегося в том, что в сей день страна получила монарха с душой и сердцем истинного христианина!

Эпизод 31. 1670-й год с даты основания Рима, 4-й год правления базилевса Константина Багрянородного, 1-й год правления императора Запада Беренгария Фриульского (май — 16 августа 916 года от Рождества Христова).

Беренгарий пробыл в Риме всю пасхальную неделю, лишь по истечении которой папа Иоанн обвенчал императора с его избранницей. Как и ожидалось, девица Анна осталась на положении консорта, то есть титула императрицы не получила. Будь на ее месте Берта, скорее всего, папе пришлось бы провести еще одну коронацию на беду папской и городской казне и, возможно, это бы заставило Латеран отложить на время поход против сарацин. Однако, Анна, по счастью, и после венчания осталась женщиной непритязательной и нечестолюбивой, а посему растроганные римляне устроили уходящему императорскому кортежу торжественные проводы. После того как за северными гостями закрылись Саларские ворота, Рим еще долго не мог успокоиться, приятно взбудораженный произошедшими в его стенах событиями. Но всему на свете есть предел — отгулявшись, отмолившись и отплакавшись, город вернулся в рутину своего бытия, а его епископ с завидным энтузиазмом принялся за осуществление своего воинственного плана.

Буря восторга, с которой Рим встретил Беренгария, вызвала определенную зависть в душе честолюбивого понтифика. Прошло уже два года со времени его воцарения в Латеране и на Ватиканском холме, однако по сию пору Иоанн так и не подобрал ключиков ко взыскательным сердцам большинства римлян. Истребление иноверцев должно было исправить отношение к папе римского плебса, и, в этой связи, папе совершенно не нужен был Беренгарий, которому, в случае победы, перепала бы значительная часть дивидендов.

Помимо прочего, расчетливый Иоанн должен был сделать все, чтобы не дать сарацинам ни малейшего шанса ускользнуть или, хуже того, одержать над ним верх. Именно поэтому римский клир развил невиданную для той поры дипломатическую активность. Прежде всего, в Константинополь был немедленно отправлен Теофило, сын Теофилакта, с задачей привлечь к участию в походе византийский флот. Одновременно с этим, папа достиг договоренности с Мароцией о финансовой поддержке похода со стороны Тосканы. Вот и пригодились Мароции добрые отношения, установленные в свое время с лукканским двором! Конечно же, большинство тосканцев с возмущением восприняли весть о том, что их правители были заключены под стражу прямо во время императорской коронации и обвиняли папу и императора в совершенном обмане. С другой стороны, фигура Мароции тосканцам была знакома и единственным для нее негативным фактором, настораживающим Лукку и Флоренцию, был действующий брак Мароции с Альберихом Сполетским, правителем извечных соперников Тосканы. На фоне всего этого, отказ Мароции в прямой военной помощи походу был встречен Луккой с пониманием, тем более, что Мароция отнюдь не собиралась заниматься благотворительностью, а инвестиции в предстоящую кампанию намеревалась вернуть с прибылью, что опять-таки не могло не вызвать одобрения местных баронов.

Еще более сложными выдались переговоры Рима с князьями Южной Италии. Потомки лангобардских завоевателей, с недавнего времени вновь принявшие сюзеренитет Византии, вели подчеркнуто независимую политику и враждебно относились к соседям с севера и друг к другу по отдельности. Надо отметить, что именно в это время начала закладываться основа будущих отношений между жителями северной и южной части Апеннинского полуострова, чьи языковые, ментальные, бытовые различия сохранились до наших дней. Да, каждый из лангобардских князей время от времени вступал в борьбу с назойливыми сарацинами, при этом всякий раз предпочитая почему-то действовать в одиночку, и такая тактика по сию пору приносила их землям сплошное разорение, а африканцам — незапланированную прибыль и военный престиж. И Ландульф, герцог Беневента, и его старший брат Атенульф, сеньор Капуи, и Гваямар Второй, герцог Салерно, и Иоанн Второй Неаполитанский — каждый из этих достойных монархов в былые годы пытался в одиночку истребить гарильянских сарацин и каждый раз это заканчивалось неудачей. Папе Иоанну стоило немалых трудов принудить местных строптивых князьков выступить единым фронтом против общего врага, и лишь спустя полтора месяца, во второй половине мая, он получил от них четкие гарантии своего участия в войне. К этой лиге вскоре присоединились бароны Гаэты и Мастал Фузулус, префект независимого Амальфи.

Дипломатический успех папы Иоанна, возможно, не был бы достигнут, если бы понтифик свои цветистые слова не подтверждал бы впечатляющими делами. Лига могла бы не состояться, если бы Иоанн, в союзе с Альберихом Сполетским, в мае не начал бы военные действия по уничтожению мелких африканских общин, обосновавшихся в Сабине. Римский отряд под предводительством самого папы, оставившего Вечный город на попечение консула Теофилакта, вышел из ворот города 20 мая и уже спустя сутки достиг Тибура, после чего понтифик отправил гонцов в Сполето. Альбериха долго уговаривать не пришлось, поход в Сабину папа провозгласил как акт возмездия пунийцам за нападение на сполетских баронов вблизи Фолиньо, в результате чего погиб римский сенатор Кресченций, ближайший друг Альбериха. Кроме того, для сполетского герцога предстоящая военная кампания была превосходным шансом пополнить свою казну, доведенную его не слишком умелым управлением до состояния крайней дистрофии.

Первым столкновением кампании стал бой возле Треви, где Альберих привычной для себя ураганной кавалерийской атакой разбил отряд сарацин, состоявший из пяти сотен человек. Урон был невелик, большинство пунийцев после боя нашло себе спасение в сабинских лесах, но Альберих и его люди были вполне довольны доставшимся им обозом. Победа при Треви позволила многим местным жителям вернуться в свои дома, и даже сам Кресченций-младший, на своей, ставшей знаменитой, мраморной лошади, наконец, преспокойно вступил в свой небольшой родовой замок после двухлетнего вынужденного пребывания в Риме. Девятилетний барон затем чуть ли не на коленях упрашивал Альбериха взять его в свое войско, горя желанием отомстить за смерть своего отца, и герцогу Сполетскому не без труда удалось убедить сына своего погибшего друга, что тому надлежит остаться дома, где от него будет явно больше пользы.

Едва опрокинутый враг смог собрать свои разрозненные силы, как он попал в засаду, устроенную ему папским войском возле Тибура. Папа лично принял участие в сражении, по окончании которого лишь мелким отрядам неприятеля удалось прорваться далее на юг, к своим сторонникам и единоверцам в Гарильяно. Решительные и победоносные действия понтифика, явно вернувшегося к своему истинному призванию в этой жизни, стали решающим доводом южноитальянским сеньорам для вступления в лигу.

Справедливости ради, необходимо сказать, что, как в любом крупном деле, не обошлось и без отступничества. Несмотря на клятву, данную им в Риме, маркграф Адальберт Иврейский ожидаемо отказался от участия в походе, подстрекаемый, очевидно, своей супругой Ирменгардой, чья мать теперь томилась в мантуанской тюрьме. Услышав эту весть, папа Иоанн довольно равнодушно пожал плечами — все это, сказал он, эмоционально и глупо, но раз так все получилось, то нет худа без добра, и значит теперь нет необходимости и ответственности у Рима помогать Иврее разгромить беспрестанно тревожащее север Италии и Прованс другое сарацинское гнездо во Фраксинете. Таким образом, из-за капризов Ирменгарды сарацинская крепость во Фраксинете благополучно просуществовала еще несколько десятков лет, прежде чем пала под ударами бургундских мечей.

В первых числах июня союзники встретились на границе папских владений, в Террачино, где, отстояв совместно мессу, проведенную понтификом, разработали план дальнейших действий. Папа первым делом потребовал немедленного подчинения собранного войска себе, как идейному вдохновителю похода. Честолюбивым герцогам пришлось повиноваться, тем более, что римский корпус оказался самым многочисленным среди прочих войск лиги и состоял из четырех тысяч человек, тогда как Неаполь выставил две тысячи, Беневент, Салерно и Капуя по тысяче человек, еще пятьсот человек выставил Альберих и примерно столько же составила самая разношерстная публика со всех провинций Апеннинского полуострова.

После военного совета христианские владыки рассредоточили свои силы вокруг холма Гарильяно, образовав своими войсками стальное полукольцо, имеющее разрыв возле устья одноименной реки и морского побережья. Африканцы в ответ выбрали тактику уклонения от крупных сражений с превосходящими их силами христиан и начали готовиться к долгой обороне. Частыми мелкими засадами они больно кусали медленно сжимающего свое кольцо врага и одновременно с этим отчаянно просили помощи своих собратьев с африканских берегов. Почти ежедневно к устью Гарильяно прибывали небольшие лодочки пунийцев, доставлявшие осажденным оружие и продовольствие и вывозившие обратно детей и награбленное ранее имущество.

А размеры этого имущества были весьма изрядны, ибо таили в себе военные трофеи, собранные на протяжении почти семи десятков лет. В середине прошлого века предки нынешних сарацин были призваны тогдашним базилевсом для расправы с бунтовщиками Апулии и Калабрии. Бунт был подавлен, но каратели предпочли остаться на плодородных итальянских берегах, вольготно разместившись на оживленных торговых путях из Рима в Неаполь и принявшись увлеченно грабить местное купечество и духовенство. Отдельные отряды африканцев доходили до самих римских предместий, и одно из таких нашествий привело в итоге к разграблению римских зданий на ватиканском холме и, как следствие, спешному возведению Города Льва. Еще более, чем Рим, пострадали монастыри Фарфы и Субиако, чье имущество было практически полностью вывезено хозяйственными пунийцами. Награбленные сокровища затем, как правило, продавались, а точнее перепродавались другим, не слишком щепетильным христианским правителям, в ту же самую Тоскану или в Неаполь, а также вывозились за море, в дар или на продажу эмирам Магриба . Дело шло бойко, и, тем не менее, накопленные грабежами богатства были так велики, что они горами лежали в амбарах гарильянского лагеря в момент, когда их бывшие хозяева вдруг загорелись желанием возвратить их себе.

Роковой ошибкой сарацин стало то, что они, видимо, не совсем верно оценили мощь и степень управляемости выступившего против них войска. Самоуверенно и высокомерно отвергли потомки Ганнибала, к тайной радости папы, высланный им ультиматум о немедленной сдаче крепости в обмен на жизнь и волю. «Чем гуще трава, тем легче косить», — с усмешкой ответил пунийский посол на слова папы о численном превосходстве христианского войска, повторив слова Алариха, первого покорителя римлян. К концу июня войско христиан составляло не менее десяти тысяч человек, тогда как защитников деревянной крепости Гарильяно, включая женщин и детей, было не более трех тысяч.

Долгое время казалось, что пунийцам и на сей раз все сойдет с рук. Подступив к холму, на котором возвышались стены вражеской крепости, Иоанн решился на штурм с ходу, который африканцы с громадным трудом, но отразили. После этого папа приказал готовиться к осаде, однако тут, как это бывало и до и после, сказалась слабая организация феодального войска. Понятия регулярной армии в те времена не существовало, и даже формирование ополчения было чрезвычайно редким явлением. Война в те годы была исключительно прерогативой знатных сеньоров и их дружин, в то время как простонародье, обслуживающее, обстирывающее, кормящее своих господ, было избавлено от необходимости являться для последних, ко всему прочему, еще и поставщиками пушечного мяса. Отсюда, как следствие, вытекал характер средневекового войска — высокомерный и жестокий к подданным врага, разгульный и удалой, с высокой, переливающейся через край, пеной честолюбия, и совершенно неуправляемый, ибо каждый вассал подчинялся только своему сюзерену и считал неприемлемым для себя повиноваться кому-либо еще. Вот и при Гарильяно благородные сеньоры, все эти маркизы северных и герцоги южных земель, на словах выражая готовность подчиняться своему полководцу в тиаре, на деле стремились к единоличным лаврам для себя. Еще одним немаловажным и торопящим всех фактором для герцогов, стянувших под свои знамена немалые войска, были ежедневно увеличивающиеся траты на содержание своих своевольных вассалов. Каждый день осады стоил слишком дорого для вечно худого кошелька Альбериха Сполетского и неудивительно, что именно он, а затем и Иоанн Неаполитанский предприняли в последующие дни самостоятельные и неудачные попытки штурмовать крепость. После очередного отпора папа немедленно созвал светских властителей еще на один совет, в ходе которого упрекнул последних в неразумности разрозненных действий. Не до конца доверяя южным князьям, папа перегруппировал свои дружины таким образом, чтобы в непосредственной близости возле крепости расположились римляне и сполетцы. а неаполитанцы и прочие разместились позади них, блокируя дороги из Гарильяно.

Ситуация коренным образом изменилась десятого июля, когда защитники крепости с великой горечью для себя, а христиане с вознесением благодарных молитв Господу, увидели вблизи устья Гарильяно грозные очертания византийских дромонов . Подойдя к берегу, греки своим знаменитым огнем подожгли все утлые лодчонки сарацин и, тем самым, окончательно захлопнули мышеловку. Защитники крепости с печалью наблюдали как, вместе с гарью и дымом пунийских кораблей, испаряются их последние шансы на спасение.

С распростертыми объятиями встретил папа вступившего на берег Теофило Теофилакта, чья миссия в Константинополь закончилась блестящей победой. Папа немедленно перепоручил Теофило авангард своего римского корпуса, а сам расположился чуть поодаль. Греки, а их было около тысячи человек под командованием патрикия Николая Пицингли , предпочли оставаться на своих кораблях на случай, если сарацинам все-таки подойдет помощь из Африки.

В крепость были немедленно отправлены послы с новым требованием сдаться. На сей раз папа уже не обещал осажденным свободу, но только их жизнь. Ответ на сей раз был лишен ссылок на позорные страницы римской истории, сарацины просто сказали «нет». Папа, невзирая на яростные протесты Альбериха Сполетского, не стал торопиться с новым штурмом, приказав своему войску уделить особое внимание защите реки Гарильяно от вылазок пунийцев, очевидно рассчитывая взять крепость измором.

Этот план оказался верен. Солнце, в полном соответствии с временем года, палило нещадно, запасы воды у осажденных иссякли быстро и им ничего не оставалось, как начать предпринимать отчаянные вылазки к реке. Христиане же, конечно, были готовы к этому и, подобно львам, подстерегающим буйволов во время водопоя, безжалостно расправлялись с этими смельчаками. Горькие стенания и молитвы Аллаху в стенах крепости становились все громче и верным показателем ломающегося духа защитников стали первые случаи побегов осажденных и добровольной сдачи в плен.

Поначалу это носило единичный характер, однако десятого августа на милость папы сдались сразу шестьдесят пунийцев со всем своим вооружением. Командир отряда поведал о том, что внутри осажденных начались конфликты между собой, а воды в крепости нет ни капли и, дабы утолить жажду, защитники пьют кровь из вен лошадей и коров. На следующий день уже из самой крепости прибыли послы, которые просили дать жизнь и волю защитникам Гарильяно в обмен на безусловную и немедленную сдачу крепости и обещание щедрого выкупа, залогом чему должны были послужить их дети и жены. Настал уже черед христиан глумиться над своими врагами. Когда же выяснилось, что среди защитников крепости нет ни одного воина званием выше сарханга , а последний бей удачливо покинул Гарильяно накануне появления греческого флота, благородные рыцари и вовсе свернули переговоры, посчитав зазорным для себя договариваться о чем-то с низкородными людьми. Послы были немедленно обезглавлены и головы их, с помощью катапульт, страшными ядрами влетели в расположение крепости, вызвав жалобы и проклятия осажденных.

Пятнадцатого августа муэдзин крепостной мечети, к которому после смерти имама перешло управление защитниками Гарильяно, собрал вокруг себя всех способных стоять на ногах и держать оружие.

— Братья мои. Сильный и безжалостный враг у ворот нашего дома. Ждать помощи нам неоткуда. Оставшись здесь, мы с вами скоро ослабеем настолько, что наше сопротивление затем потомки сочтут позорным. Соберем же все силы свои в единый кулак и, отдав жизни наши на волю Аллаха, постараемся подарить себе самим свободу. Пусть никто не упрекнет нас в трусости, слабости и потаканию врагу, если тот волею Аллаха окажется сильнее!

Глубокой звездной ночью шестнадцатого августа ворота Гарильяно распахнулись настежь. Защитники крепости, усадив на лошадей своих жен и детей, взяв только самое необходимое, в котором не нашлось места награбленному ранее имуществу, ринулись в свою последнюю отчаянную атаку. Сколь ни был дисциплинированным римский лагерь Теофило Теофилакта, фактор внезапности сыграл свою роль. Дозорные успели поднять тревогу, но у Теофило не было решительно никакого времени организовать свой отряд, прежде чем головные всадники сарацин вихрем ворвались в его лагерь. Авангард римского войска немедленно обратился в бегство, и только сам его командир с пятью десятками наиболее мужественных воинов вступил в бой.

Отвага Теофило решила исход дела. Маленькому отряду удалось ненадолго задержать рвущихся из западни пунийцев, но этой заминки хватило на то, чтобы сам папа Иоанн, с мечом в руке, успел наперерез ускользающей лавине сарацин, не допустив, тем самым, прорыва блокады. Африканцы увязли в римском войске, и началась отчаянная жестокая резня, в которой соотношение сил и быстротекущее время играло против сынов Африки. Они не продвинулись вперед ни на йоту, когда уже со всех сторон раздались звуки походных рогов фланговых и арьергардных отрядов христиан, и вот уже слева со своим небольшим, но безудержно смелым отрядом объявился Альберих Сполетский, а справа в колонну африканского войска врубился Ландульф, герцог Беневента. И, наконец, дружина Иоанна Неаполитанского без всякого сопротивления ворвалась в опустевшую крепость Гарильяно и, тем самым, отрезав все пути к отступлению, завершила полное окружение неприятельского войска.

Бой длился еще минут десять, не более. Видя тщетность своих усилий, муэдзин первым бросил на траву свой кривой зазубренный меч под копыта папского коня, его примеру последовали и все остальные. Папа спешился, и все побежденное войско опустилось перед ним на колени, в глазах многих африканцев проступили горькие слезы обреченных на смерть или неволю. В это время долину Гарильяно весьма символично осветили первые солнечные лучи нового дня. Христиане трижды прокричали «Аллилуйя!» и запели над головами поверженных победные гимны. Это был их день. Осиное гнездо, обосновавшееся в их доме семьдесят лет назад, сегодня было полностью и навсегда ликвидировано.

Эпизод 32. 1670-й год с даты основания Рима, 4-й год правления базилевса Константина Багрянородного, 1-й год правления императора Запада Беренгария Фриульского (19 августа 916 года от Рождества Христова).

Почти семнадцать лет, со времен разгрома Беренгария венгерскими дьюлами на реке Бренте, Италия не знала столь кровопролитного сражения. На склонах холма Гарильяно остались лежать свыше пяти сотен пунийцев. Весь следующий день христиане заставляли пленных рубить пинии и сколачивать из них огромные плоты, чтобы, погрузив на эти плоты тела убитых, отправить к берегам Африки, при первом же морском отливе, этот страшный и назидательный подарок. Число же плененных составило около двух с половиной тысяч человек, причем чуть ли не половину из них были женщины и дети. После сооружения плотов все пленные, и стар, и млад, были закованы в групповые цепи, одна цепь на дюжину человек, и они, усевшись на камнях холма, с молчаливой покорностью обреченных ожидали теперь своей участи. Как ни странно, наименьшее беспокойство у победителей составляли плененные мужчины, чей воинский запал окончательно выдохся после вчерашней битвы, тогда как женщины и, особенно, дети по-прежнему проявляли острую враждебность и даже передаваемые им христианами хлеб и долгожданную воду принимали все с тем же звериным блеском в глазах.

Победители в целом обходились с пленными весьма милостиво, в их глазах пленные представляли сейчас наиболее ценный трофей, который негоже было портить. Исключение составили лишь пятеро вероотступников, обнаруженных в сарацинском войске. Все они, когда-то предавшие Христа, были немедленно повешены.

Два дня потребовалось победителям, чтобы подвести итоги битвы, оценить потери и завоеванную добычу. В ночном бою погибли сто двадцать итальянцев, в основном, принявшие на себя дождь стрел сполетцы и солдаты римского гарнизона. Среди павших римлян оказалось семеро сыновей благородных фамилий. Многочисленные возгласы скорби раздались над полем, когда под кровавыми трупами двух пунийцев было обнаружено бездыханное тело Теофило, сына Теофилакта. Доспехи его были пробиты в нескольких местах, его рука продолжала крепко сжимать обрубок сломанного меча, а в глазах навсегда застыло удивление от столь внезапно прерванной блистательной жизни и многообещающей карьеры. Тело павшего воина было с почетом принесено к папскому шатру, и Иоанн, глядя на погибшего, теперь сокрушенно думал о том, какое горе, по возвращению в Рим, он принесет в дом его любимой, потерявшей единственного сына.

— О, ну надо же, как распоряжается Провидение! Нашу красотку теперь можно поздравить с наследством Теофилакта, — в момент, когда Иоанн склонился над телом павшего героя, он услышал за собой язвительный голос своего брата.

— Ты все о Мароции, брат мой? — не сразу откликнулся Иоанн, продолжая неотрывно глядеть на Теофило, — Даже в такую минуту?

— Я просто удивлен благоволением к ней Небес. Впрочем, какие Небеса, не иначе как сам Бегемот пытается угодить ей. Кто как не он, подкравшись, вонзил меч ее брату меж лопаток?

— Мне не хочется с тобой спорить, Петр! Так или иначе, но Теофило этой ночью стал одним из главных героев битвы и заслуживает первого почета среди нас!

Вечером, накануне возвращения христианских дружин по своим домам, в папском шатре, на коврах, разостланных на землю, вольно расположились главные участники похода. Победители собрались для обсуждения самой стеснительной для их уст, но зато самой волнительной для их разума темы распределения захваченных трофеев. К моменту прихода папы и его брата, в шатре находились командующий греческим флотом Николай Пицингли, герцоги Сполето, Неаполя, Беневента, Капуи, Салерно и префект Амальфи. Все вельможи с огромной радостью расстались, наконец, со ставшими ненавистными в такую жару воинскими доспехами, закрыв свои тела только легкими плащами на манер римских тог.

Сторонний наблюдатель, заглянув в эту минуту вместе с Иоанном Тоссиньяно в папский шатер, с легкостью принял бы собравшихся за семь Симеонов из русской сказки, настолько похожи были собравшиеся один на другого. Все они, за исключением Альбериха, разменявшего уже к тому моменту пятый десяток, были примерно одного возраста, колеблющегося возле тридцатилетнего порога, все, включая горбатого Гваямара Салернского, были физически крепкими мужчинами, чьи лица носили на себе отпечатки войн и пирушек, и даже бороды их были пострижены под схожий оклад и отличались меж собой лишь оттенком волос и датой последнего ухода.

Перед присутствующими, по сигналу папы, предстал Аустоальд, примицерий нотариев Рима, чьи подопечные в течение двух дней со всем усердием и дотошностью составляли опись добытого. В результате этой работы под мышкой примицерия сейчас находилось не менее дюжины пергаментов. Развернув самый большой из них, а остальные сложив на землю, Аустоальд начал читать.

— Благоволением Господа, в результате победы его достославного войска в распоряжении слуг его оказались здоровыми и способными к жизни одна тысяча шестьсот тридцать два африканца мужского пола, семьсот тридцать семь африканцев женского пола и сто восемьдесят четыре африканца мужского пола не достигших совершеннолетия. В казне сарацин обнаружено золотых и серебряных монет на общую сумму двадцать две тысячи триста тридцать солидов. В хлевах крепости нами подсчитано пятьсот сорок четыре лошади, одна тысяча сто сорок баранов, двести двадцать две коровы, тридцать четыре быка, и восемьдесят восемь телят. В арсеналах крепости, а также с поле брани нами добыто две тысячи двести двадцать копий, одна тысяча тринадцать мечей, столько же щитов и пятьсот четырнадцать луков с полными колчанами. Количество доспехов, годных к новым боям, составило двести тридцать штук……

Каждый из собравшихся внимательно вслушивался в слова, пытаясь запомнить цифры и заодно сразу прикинуть причитающуюся лично ему добычу. Примицерий же продолжал монотонно сыпать цифрами.

— …..Количество сбруй и седел составило семьсот тридцать одну штуку, шлемы в количестве ста сорока. При осмотре крепости нами подсчитаны четыреста двадцать ковров, из них сто два безнадежно испорчены временем и использованием, медных очагов в количестве….

— Погодите, сын мой, — прервал примицерия Иоанн, — мы оценили ваш труд, но скажите кратко, что далее в вашей описи?

— Отобранное имущество христиан, а именно золотая и серебряная кухонная утварь, а также подсвечники, имущество церквей и монастырей, включая оклады, распятия и святые иконы в позолоте, христианское оружие, по всей видимости, отобранное силой, продовольственные запасы, ткани, шелка и……

— Довольно сын мой, — вновь прервал его папа, — Давайте сюда ваши свитки, вы отлично потрудились.

Аустоальд с поклоном передал документы и, позвав одного из своих помощников, уселся возле входа в шатер, готовясь записать решения совета. Иоанн пробежал глазами каждый свиток, чтобы убедиться, что ничего столь же ценного и важного, как пленники и оружие, Аустоальдом в своем монологе не было упущено.

— Да, благородные мессеры, далее перечисляется имущество, составленное за долгие годы грабежей на наших землях. Я предлагаю все это мелкое имущество, которое, в большинстве своем, по всем признакам принадлежало Святой Церкви, перевезти в Рим и установить, что в течение шести месяцев любой может предъявить права на это имущество, приведя с собой не менее пяти свидетелей, готовых клятвой на Священном Писании подтвердить законность и добропорядочность его прав. В случае отсутствия претензий на имущество, по истечении шести месяцев это имущество подлежит распределению между святыми храмами кафолической церкви согласно нуждам последних и решению верховного Синода.

Возражений не нашлось, хотя каждый в душе своей предпочел бы поделить это все в какой-то пропорции между участниками кампании.

— Что же касается живого имущества, денежных средств и военного снаряжения, то все вышеназванное предлагается распределить между славными победителями сообразно традициям и уложениям предков, а также согласно доле участия в нашем благословенном походе.

Все наклонили голову в знак согласия, хотя каждого без исключения неприятно покоробили напоминания об уложениях предков.

— Прежде всего, в благодарность Господу, благословившему наш поход и даровавшему победу нашему войску, ибо только по воле его мы взяли верх над древним врагом нашим, в распоряжение Церкви Господа отойдет десятая часть означенной добычи. Таков закон не нами основанный, но принятый нами к послушанию.

Все довольно грустно вздохнули.

— Двадцатая часть полученного имущества направляется нами в дар императору Беренгарию, сюзерену Сполето, Тосканы и защитнику римских земель.

С губ Николая Пицингли и южных князей уже готовы были посыпаться возражения, но Иоанн быстро перешел к следующему:

— Десятая часть направляется базилевсу Константину, сюзерену княжеств Греческой Лангобардии , в качестве вознаграждения за участие в нашем славном походе и компенсации произведенных затрат. Двадцатая часть выплачивается в качестве вознаграждения патрикию Николаю Пицингли, обеспечившему нам поддержку с моря и разорившему вражеский флот. Мы будем хлопотать перед базилевсом о присвоении вам титула анфипата .

Греческий полководец и князья Юга Италии согласно кивнули. Нечего сказать, ловко вывернулся этот папа!

— Десятую часть в полной мере заслужил Священный город Рим, выставивший наибольшее количество воинов, чье войско покрыло себя вечной славой в обоих мирах, для кого победа далась ценой жизни одного из самых достойных его сынов.

Присутствующим ничего не оставалось, как еще раз вздохнуть. В самом деле, никто же не начнет спорить с папой, что у Церкви и Рима сегодня один кошель, или, как точнее сказали бы впоследствии, разные карманы одних и тех же брюк.

— Десятая часть полученного имущества направляется в распоряжение маркграфства Тосканского и его нынешнего управителя, которые в значительной степени обеспечивали на протяжение ста дней содержание нашего доблестного войска.

Никого из тосканцев не было, а посему среди собравшихся пробежал отчетливый ропот. Тоскана не выставила войска, но, действительно, дала централизованную ссуду папе, а кроме того отдельно ссужала практически всем прочим союзникам. Теперь же получается, что Тоскана, не пролив ни капли крови, получает барыш наряду со всеми и при этом все благородные герцоги остаются еще ей должны.

Иоанн внимательно оглядел собрание и веско заметил:

— Много ли вы собрали бы войска, благородные мессеры, пользуясь исключительно своими средствами?

— Наши траты возросли в результате долгого стояния возле Гарильяно, — общий гнев выразил Альберих.

— Тогда вместо денег мы расплачивались бы жизнями своих подданных, благочестивых христиан. Вам напомнить мессер Альберих, чем закончился ваш штурм Гарильяно, предпринятый вами в одиночку?

И вновь папе невозможно было возразить. Кто бы признался перед наместником Святого Петра, что золото для него дороже жизни своих слуг? Даже если это действительно так?

— Десятая часть направляется благородному и доблестному герцогу Гаэты и Неаполя Иоанну Второму, чей вклад в исход битвы оказался решающим и чей отряд после римского был на поле битвы самым многочисленным. Кроме прочего, вышеозначенному герцогу под его управление и получение дохода отойдут все земли вокруг горы Гарильяно, а также патримонии Фунди и Траэтто, о чем было оговорено заранее.

Мужественное лицо герцога Неаполитанского, более прочих выдававшего своего хозяина в излишнем пристрастии к вину, удовлетворенно порозовело. Как бы дальше не делил папа трофеи, лично он, герцог Неаполя, исходом дела был уже полностью удовлетворен.

Следующие десятины направились в адрес братьев-лангобардов Ландульфа и Атенульфа, правителям Беневента и Капуи. Затем свое получил Гваямар Горбатый, герцог Салерно. К этому моменту братство Симеонов распалось. Лицо одного из собравшихся, в отличие от прочих, запылало гневным огнем в предчувствии самого дурного. Из всех неназванных папой оставался только префект Амальфи и он сам. И оставшаяся неразделенной последняя десятина добычи.

— Двадцатая часть добычи направляется благородному мессеру Альбериху, гер…

— Как двадцатая часть? — не выдержал Альберих, — Сполето — двадцатая часть?

— Чем вы недовольны Альберих? — за папу ответил его брат, — В этой компании вам и так безраздельно достался сарацинский обоз у Треви, даже Церкви вы не пожелали выделить ее десятину. А здесь вы выставили отряд в разы менее, чем прочие союзники. Сейчас в вашем войске находятся всего лишь триста сполетцев.

— Это потому, что двести моих рыцарей пало с начала мая возле Треви, в Тибуре и здесь. Мои воины направлялись на самые опасные места, и каждый сполетец стоил троих неаполитанцев!

— Ваши потери обусловлены вашими неразумными действиями, — вновь заговорил папа, — Мессер Альберих, кто вам давал приказ штурмовать Гарильяно, не предупредив остальных? И в самом деле, мой брат прав, где отчисления с тревийского обоза?

В ответ Альберих разразился проклятиями, и папа угрожающе приподнял свой посох.

— Мессер герцог, не омрачайте радость нашей победы своей суетностью, а место великой битвы грязными словами!

Лангобардские братья чуть ли не силой усадили вскочившего Альбериха на ковер. Николай Пицингли сокрушенно покачал головой.

— Да, да, — начал бормотать себе под нос Альберих, — как же я сразу не догадался, что меня здесь используют! Меня не пускают в Рим из-за прихотей моей распутной жены, но от меня просят войска. Меня выставляют вперед на всех участках битвы, мои люди с отвагой гибнут, а я получаю столько же, сколько префект захолустного городишки, заслугой которого является всего-то снабжение продовольствием.

Префект Амальфи испуганно и обиженно взглянул на него. Петр хмыкнул.

— Вы можете успокоить себя тем, что вы получили столько же, сколько император.

Увидев его ухмыляющееся лицо, Альберих вновь вскочил на ноги.

— Ехидный пес! Ты нанес оскорбление мне в моем же доме! Поединок! Я требую поединок!

— Властью мне данной, я запрещаю вам, Петр, отвечать на вызов герцога Альбериха. Не хватало еще, чтобы ваши истерики, герцог, принизили значение нашей победы, — спокойным тоном заметил папа.

— К тому же, мессер герцог, вам не надо так уж сокрушаться по поводу малой доли, получаемой Сполето. Дефицит средств вы можете легко покрыть из кошелька вашей жены, управительницы Тосканы, — насмешливо произнес Иоанн Неаполитанский.

Альберих тяжелым взглядом обозрел всех присутствующих в шатре. Будучи сам хищником, он остро осознал, что противостоит сейчас целой стае таких, как он, причем стае вполне удовлетворенной разделом добычи. На кого он мог бы сейчас рассчитывать? На папу и его брата, надругавшегося над его женой, какой бы стервой та ни была? На этих лангобардских крепышей, чей отец пятнадцать лет назад отобрал у него Беневент? На этого грека или неаполитанца, чьи глаза горят неприкрытой корыстью? И ведь в такой ситуации совершенно бессмысленно призывать своих сполетцев к оружию, оставшиеся три сотни его войска ничего не сделают против десятитысячной армии папы и его компаньонов.

— Будьте вы все прокляты, — с волчьим оскалом на лице процедил герцог Сполето, при этом глядя прямо в глаза епископу Рима.

— Я надеюсь, благородные мессеры, что слова герцога Сполетского останутся тайной, иначе сей герцог заслуживает немедленного наказания со стороны Святой Церкви, главу которого при вас только что оскорбили. Но я его прощаю и наказываю лишь изъятием его доли, которая будет поделена между прочими участниками похода.

Эти слова отрезвили Альбериха. Как человек, заглянувший в колодец и не увидевший дна бездны, так и он сейчас ощутил всю безвыходность своего положения. Долги перед ростовщиками-иудеями Сполето и Рима, долги перед собственными вассалами, долги перед римской курией, а теперь еще и долги перед собственным войском! И проценты, проценты, проценты, накапливающиеся с каждым днем. И нет другого пути в этом колодце, кроме как продолжать падать вниз.

— Как же я расплачусь со своими людьми? — уже совсем другим тоном сказал он.

Иоанн с презрением посмотрел на него. Подумать только, еще двадцать лет назад, когда герцогством правила Агельтруда, Сполето считалось самой могущественной провинцией Италии. Его хозяева имели в те годы основания примеривать на себя итальянскую корону и не видели вокруг себя достойных соперников. А сейчас герцог Сполетский, прекрасный воин, но неряшливый правитель, униженно скулит о своих долгах и среди прочих равных ему по титулу выглядит самым беспомощным и жалким.

— Благородный герцог, — заявил папа, — Господом заповедано нам прощать ближнего своего и направлять заблудившегося на путь веры и смирения. С великой радостью я отдам причитающуюся вам двадцатую часть добытого в битве имущества и забуду обо всех ваших словах, произнесенных в гневе и отчаянии.

Альберих склонился к ногам папы. С лица Петра не сползала издевательская ухмылка.

— Но десятину с обоза вы обязаны вернуть в Рим, — добавил Петр.

Альберих промолчал, отчетливо для всех скрипнув зубами.

— Я рассчитываю на ваше великодушие, мессер Альберих, и прошу оказать мне небольшую услугу. В этом случае обида, которая, не скрою, на время заняла мое грешное сердце, навсегда из него исчезнет и на всех торжествах я, властью мне данной Господом, буду превозносить вас, как пример благочестивого и кроткого христианина.

Альберих с подозрением взглянул на папу.

— Я прошу вас, мессер герцог, ответить согласием на данный документ, — и папа взял пергамент, протянутый ему Петром, и передал Альбериху.

Тот немного смутился, в такие моменты он всегда стыдился обнаружить перед прочими вельможами свою неграмотность. Впрочем, в этом шатре помимо него были еще два славных брата-лангобарда, которые также не умели ни читать, ни писать.

— Что это?

— Это письмо вашей супруги Мароции, в котором она требует от вас согласия на расторжение брака.

Глаза Альбериха вновь бешено округлились, но он подавил в себе новый приступ гнева.

— У нее нет оснований, — бросил он.

— У нее есть основания. Мы знаем это и, главное, вы знаете, что мы знаем. Но при этом рассчитываем на ваше добровольное согласие.

— Вы не могли найти другого места и времени для подобного разговора?

— Место и время самое подходящее. Здесь присутствуют представители самых благородных родов Италии и Византии. Они всегда будут готовы подтвердить, что данный манускрипт вы подписали добровольно.

Альберих сокрушенно усмехнулся, как человек, проигравшийся за один день в пух и прах.

— Ловко, Ваше Святейшество, я поздравляю вас. Что поделаешь, мессеры,— сказал он, обернувшись к прочим участникам разговора, — ловкость и хитрость сейчас ценится выше храбрости и твердости меча. Давайте ваш пергамент, Святой Отец, я готов подписать все, что требует моя целомудренная жена.

Альберих скрепил документ своей печатью, после чего документ проследовал в руки примицерию.

— Брат мой, зачем вы помогаете Мароции? Зачем вы развязываете ей руки?    — шепнул на ухо папе Петр, пока Альберих возился с пергаментом.

— Ты ошибаешься, брат мой, — в ответ шепнул папа Иоанн, — напротив, я освобождаю Сполето от возможных наследников. В письме есть нечто, что полностью уничтожает наследственные права Альбериха-младшего. Кроме того, не забывай, что Гвидо Тосканский в тюрьме, его мать против его брака с Мароцией, так что последняя еще не графиня Тосканская, но уже не герцогиня Сполетская. И если бы не Беренгарий со своим взбалмошным решением, у нашей прелестницы были бы вырваны все ее ядовитые зубки. Но, тссс! Об этом документе покамест никто не должен знать, пока не придет ему нужное время.

Петр одобрительно замычал и кивнул головой.

Папа вернулся к окончанию дележа военных трофеев и поделил оставшееся имущество между Альберихом и Масталом, графом Амальфи. После этого примицерий занялся оформлением подписей и печатей вельмож и людей папской канцелярии, в результате чего на свет родился документ, подтвержденный свидетельством сразу семнадцати высоких персон. Завершив подписание документа, подводящего черту под успешной военной кампанией, гости нестройными голосами прочли благодарную молитву — она особенно не удалась у герцога Сполетского — после чего все благородные мессеры покинули шатер.

По дороге к своему лагерю герцога Альбериха, все еще обуреваемого чертями, окликнул Иоанн Неаполитанский.

— Мессер герцог, у меня есть к вам предложение!

— Что еще? — буркнул Альберих, не испытывая никакого желания соблюдать этикет.

— Я предлагаю вам приобрести у вас невольников и скот, и готов рассчитаться с вами немедленно.

— Сколько же вы готовы заплатить?

— Десять солидов за трех человек, десять солидов за боевую лошадь, два солида за голову скота.

— Помилуй Бог, но ведь это даже не половина цены!

— Ваша воля, но учтите, что рабов вам придется сейчас содержать всю дорогу до Сполето, а затем, быть может, везти их ко мне обратно в Неаполь, на невольничий рынок, и снова платить. Платить за их еду, одежду, охрану, платить мне торговую пошлину, и прочее. Тоже самое и насчет скота…

Альберих размышлял недолго. Цифры, варварским нашествием ворвавшиеся в его сознание, теснились, путались, ругались между собой и вообще выглядели так нелепо, что проще было согласиться с предложением хитрого неаполитанца.

— Видно сегодня такой день. Договорились.

Спустя час в папский шатер снова постучался Иоанн Неаполитанский. Несмотря на крайне поздний час, папа не спал, а, сидя на ковре, в компании своего брата, ждал этого визита.

— Ну как, мессер герцог, сделка прошла успешно? — с улыбкой спросил папа.

— Да, более чем. Он продал все, и людей, и животных, и оружие, все до последнего шлема и уздечки.

— Наши интересы были учтены?

— О да, не сомневайтесь, Ваше Святейшество. Так же, как и при сделках с остальными нашими союзниками.

— Они тоже согласны на продажу рабов в Неаполе или они продадут вам все?

— Нет, только людей, но зато практически всех.

— Считайте, что с нами вы тоже договорились. Но я уступлю их вам позднее, мне необходимо привести их в Рим. Вы, надеюсь, понимаете, о чем я?

— Прекрасно понимаю, Ваше Святейшество. Эта победа, прежде всего, ваша победа.

— Благодарю Вас, ваша светлость. Ну-с, а как вел себя наш герцог Альберих?

— Получив деньги, он велел своим людям немедленно сворачивать лагерь и не успел я направиться к вам, как услышал звук удаляющихся подков сполетских лошадей.

— Вот как! Наш герцог все еще обижен? — воскликнул Петр.

— Omne quod fit, fieri meliora , — ответил папа, — Альберих не пожелал сопроводить нас в Рим? Ай-яй-яй. Он не хочет участвовать в триумфе победы на улицах Рима? Ах, как жалко! Но знаешь, что я тебе скажу, брат мой? Зато нам не придется теперь договариваться с его милой женушкой, и тратить на нее время, нервы и силы, чтобы та согласилась впустить его в город. Так скажем же за это спасибо благородному мессеру Альбериху! Он превосходно исполнил отведенную ему роль.

Эпизод 33. 1670-й год с даты основания Рима, 4-й год правления базилевса Константина Багрянородного, 1-й год правления императора Запада Беренгария Фриульского (31 августа 916 года от Рождества Христова).

Примицерий нотариев Аустоальд, закончив очередной рутинный день в своей канцелярии, созвал к себе людей, обычно сопровождающих его во время наиважнейших мероприятий. Канцелярские работники, услышав приказ своего начальника, мысленно послали его в преисподнюю, менее всего им хотелось августовским жарким днем тащиться по раскаленным римским мостовым в направлении какой-нибудь богатой резиденции, прячущейся в садах на окраинах Рима, а затем поздним вечером возвращаться обратно, лицезрея обнажающиеся с наступлением темноты пороки ночного города. Куда как лучше было бы провести этот вечер в саду возле городской префектуры, в компании с бутылочкой вина и воркующей рядом миловидной супругой, которая расскажет тебе обо всех городских новостях гораздо красочнее и подробнее, чем все осведомители римской милиции вместе взятые. А вот поди ж ты, приходится повиноваться и одевать на себя эти удушающие плащи из чрезвычайно плотной, да к тому же еще и черной, ткани, по которым каждый встречный узнавал в Риме местных нотариев. Узнавал и, как правило, завистливо провожал их глазами, даже не подозревая, какие тягостные телесные муки в настоящий момент переживают их обладатели.

Примицерий Аустоальд в этот вечер оказался горазд на издевки над своими подчиненными. Первым делом он отдал короткие приказания своим людям по обеспечению своего выезда. Услышав о том, что предстоит путь к Авентинскому холму, в резиденцию римского консула Теофилакта, большинство его слуг вздохнули с облегчением, поскольку путь предстоял не особо дальний, а, кроме того, можно было рассчитывать, что в пункте назначения им будет предложен неплохой стол. Однако, не дав своей канцелярии опомниться, примицерий следующей фразой изъявил желание проследовать туда пешком, и это уже никак не могло понравиться окружающим, тем более что многим были известны мотивы столь героического поступка их начальства. Примицерию шел уже четвертый десяток, но, несмотря на всю свою энергичность и исполнительность, любовь к обильным яствам и доброму пиву, уже начала заметно сказываться на его внешности. И все бы ничего, но на беду Аустоальда как-то раз он увидел, какое восхитительное создание породил и воспитал его помощник, секундецерий Иовиан. Создание это было столь юно, свежо и развязно, что достопочтенный Аустоальд потерял всякий покой, и, в угоду объекту своего вожделения, начал усиленно бороться с излишним весом, с этим выпирающим животом и свисающими, как тесто из-под кастрюли, боками. Правда заодно, в качестве побочного эффекта, ему пришлось смириться с нахождением возле себя самого Иовиана, которого он давно уже терпеть не мог и не без основания подозревал того в подсиживании. Сегодня же с этим хитрющим Иовианом приходилось быть особенно любезным, ибо у того, кажется, и впрямь появился шанс занять его место.

Примицерием римских нотариев Аустоальд стал еще пять лет назад при папе Сергии. Надо сказать, что эта древняя должность, возникшая в Риме еще на закате античной империи, имела невероятно высокий авторитет среди горожан и для многих из них была недостижимой и лелеемой мечтой. Нотарии не были людьми клира и в тоже время примицерий, по сути, являлся секретарем и министром папского двора, а звездный час примицерия наступал в печальные периоды смены пап. Когда Святой Престол становился вакантным, именно примицерий, наряду с епископом Остии и архидиаконами (кардиналами) Рима, осуществлял управление всем папским двором. Аустоальд получил эту должность в лихой период Трупного синода, а протекцию ему составил сам консул Теофилакт, за что благодарный чиновник платил тому полновесной монетой, в буквальном и переносном смысле этого слова. В своих молитвах за здравие Аустоальд ставил своего покровителя на второе место, сразу после себя любимого и — о, ужас! — перед папой римским. Молитвы за последнего воздавались Аустоальдом безо всякого рвения и чисто в угоду закону, к тому же именно папа Иоанн не так давно подсуропил ему этого выскочку и лицемера Иовиана. Сегодня же все могло перемениться в артели римских нотариев, и Аустоальд время от времени с ненавистью поглядывал на своего самодовольного противника.

Неделю назад Рим торжественно принимал в свои объятия победоносное войско папы Иоанна Десятого. Для города это уже была вторая пышная церемония за последние полгода и городские аркарии со вздохом уже поглядывали на состояние казны. Тем не менее, папа Иоанн и в этот раз не стал скаредничать, в связи с чем в Рим снова начали стекаться любители дармового угощения и милостыни. Город при этом наводнили слухи о подробностях битвы при Гарильяно и с каждым днем эти слухи становились все красочнее и масштабнее. По уверениям многих, якобы очевидцев битвы, в самый опасный момент сражения, когда чаша весов грозила склониться в сторону нечестивцев, воины папы вдруг увидали в небе апостолов Петра и Павла, приветствовавших их, и в ту же минуту сарацинское войско оказалось повергнуто наземь. Другие уверяли, что сам папа в тяжелый момент битвы, безо всякого оружия, с одним знаменем, на котором был начертан лик Иисуса, ворвался в неприятельский лагерь и сарацины пали ниц, устрашась гнева Господа, воплотившегося в грозной фигуре понтифика. Наконец, третьи уверяли, что папа, отменно владеющий мечом, во время сражения сразил не то три, не то четыре десятка самых благородных пунийских воинов, и у последних уже не осталось никого, кто мог бы повести их за собой. Все это в итоге сложилось в один грандиозный, славный до елейности миф, и уже никто из римских острословов не рисковал напомнить горожанам о греховном поведении римского епископа и о нарушении законов Церкви при его избрании.

Самим же Иоанном овладел сильный соблазн обставить свое возвращение в Рим в духе и традициях римских триумфаторов. Немудрено, ведь шли года, века и тысячелетия, но и тогда, в десятом веке, и сейчас абрис Великой империи невидимой тенью, недосягаемым миражом стоит перед глазами всякого властолюбивого и амбициозного самодержца, мечтающего о покорении Вселенной. Не был лишен таких амбиций и Иоанн Тоссиньяно, в грезах которого все светские монархи должны были признать себя его вассалами, и только от него, главы христианского мира, должны исходить все пути и решения, касающиеся устроения государств и народов. У Иоанна на протяжении веков найдутся еще более амбициозные и, в немалой части, удачливые последователи, однако он стал, по сути, первым провозвестником грядущей агрессивной политики римских понтификов, определявшей судьбы средневековой Европы. При этом пастырский посох, правда, окажется куда более грозным и действенным оружием, чем воинский меч, ведь следующая попытка викария Христа возглавить войско на поле брани, предпринятая спустя век после виктории в Гарильяно, приведет к пленению папы и подчинению Святого престола норманнскому железу — новой напасти, пришедшей от северных морей.

Петр, брат папы, человек честолюбивый и самоуверенный, горел той же идеей и настойчиво предлагал включить в шествие папского войска по улицам Рима элементы старинных триумфов, но Иоанн от многих из них все-таки благоразумно отказался, опасаясь испортить все впечатление от своей славной победы в глазах требовательных и богобоязненных римлян. К тому же, напомним, казна Церкви и города начала демонстрировать все признаки своего обмеления. В итоге, по предложению папы, торжественное мероприятие должно было включить в себя короткое шествие от Аппиевых ворот до Латеранской базилики, где папа, в присутствии римского Сената, отслужит торжественную мессу, по окончании которой плебс получит свой очередной дармовой ужин и, так уж и быть, поглазеет на греховодников-жонглеров. Многочисленные трофеи, захваченные в Гарильяно, предполагалось пронести от Латерана до набережной Тибра и временно складировать их недалеко от греческой церкви Девы Марии . Такое решение было продиктовано опять же античными традициями, именно сюда победоносные римляне сваливали свои трофеи, добытые в различных закоулках мира, о чем в десятом веке свидетельствовала громадная куча мусора и осколки многих тысяч глиняных горшков. Что касается несчастных пленников, то они, по высочайшему замыслу, не должны были задерживаться в Риме, а, проследовав к Остийским воротам, к вечеру покинуть город и уйти туда, откуда пришли, в сторону Неаполя и местного невольничьего рынка.

Возле Латеранской базилики уже с самого утра столпился народ, а к полудню сюда подтянулись самые знатные фамилии города. У дверей Латерана папу ожидал римский Сенат во главе с консулом Теофилактом и его женой Теодорой — та просто светилась от счастья, поскольку считала себя полноправной участницей триумфальной кампании. Римская милиция организовала живые цепи из своих стражников, которые освободили коридор вдоль площади перед Латераном, где должны были пройти гордые победители и униженные враги.

Рядом с Теофилактами стоял Петр Ченчи, которому первому досталась порция восхвалений, предназначенная победителям иноверцев. Слушая сплошные реки похвалы в адрес него, Теофилакт недовольно хмурился и недоумевал, почему папа вместе со своим братом не прислал к нему его сына Теофило, так, как это было при коронации Беренгария. Между тем, рядом с Петром стоял, держа в руках увесистую трубу, глашатай, готовившийся вести шествие.

Отдаленный гул бюзин возвестил о приближающейся процессии, и горожане нестройно заголосили приветствия и похвальные оды папе-воину, хотя он, по всей видимости, в это время еще только-только входил через Аппиевы ворота. Гул трубного оркестра становился все громче, напряжение и ликование толпы все возрастало. Вот на подступах к Латерану появились уже первые всадники со знаменами Святого Петра, а толпа возбужденно и яростно взревела, ибо, вслед за всадниками, на площадь первыми вступили колонны несчастных пленников.

— Узрите, благочестивые христиане, жители Рима и гости его, лица тех, кто многие годы, отринув от себя Создателя и Господина всего сущего, нес смерть и разорение вам и вашим домам! Будьте же милосердны к поверженным врагам вашим, как заповедовал нам об этом Господь наш! — возвестил глашатай.

Африканцы шли, опустив головы и глядя себе под ноги, всем видом своим демонстрируя полную покорность своей, так незавидно сложившейся, судьбе. Вслед им, вопреки призывам глашатая, обильно летели проклятия и оскорбления, свойственные безнаказанной и даже негласно поощряемой в своем садизме толпе. Было предпринято несколько попыток бросить в закованных пленников камни и палки, однако милиция незамедлительно остудила градус толпы, выведя из нее наиболее ретивых в своем праведном гневе смутьянов. В течение нескольких минут побежденное войско печально продефилировало мимо Латеранской базилики, пока в итоге не скрылось в направлении Цирка Максимуса.

Папа поступил в очередной раз грамотно, пустив вперед всей процессии побежденных африканцев. В противном случае городской милиции пришлось проявить бы неизмеримо больше усилий, чтобы успокоить толпу, ибо через некоторое время после прохода пунийцев на площади показались печальные римские обозы с телами павших воинов.

— Прими, Рим, достойных сынов своих, с именем Иисуса Христа отважно сражавшихся на поле битвы, но, волею Господа, павших от неприятельского оружия. Вознесем молитвы за души их и прославим их имена навеки!

Телега, шедшая первой в траурном обозе, отделилась от общей колонны и приблизилась к ступеням Латерана. Консул Рима вдруг почувствовал, как страшная пугающая слабость овладела всем его телом, а сердце буквально заколыхалось внутри. Он вцепился глазами в приближающийся обоз и до последнего наивно надеялся, что красное полотно, укрывающее мертвое тело, принадлежит кому-нибудь иному, но только не тому, о ком он даже боялся подумать. Но все тщетно, телега с телом сраженного воина остановилась прямо перед ним и на площади воцарилась пугающая тишина. Теофилакт мутным взором оглядел все собрание и увидел, что все слуги его прячут от него взгляд, а все зрители на площади опустились на колени перед этим печальным поездом.

Громкий крик раздался где-то рядом с Теофилактом и он даже не сразу узнал голос своей жены. Неуверенными шагами, как пьяная, Теодора приблизилась к телеге, остановившейся перед ними, приоткрыла полотно и упала без чувств. К ней кинулись ее слуги и дочери. Младшая дочь, увидев мертвое лицо брата, начала истерично трясти погибшего, как будто намереваясь таким образом привести того в сознание, а затем разразилась дикими криками. Мароция, с лицом белым как снег, взглянула в лицо Теофило и немедленно отвела взгляд.

Теофилакт последним приблизился к телу своего сына. Горло его давили чьи-то невидимые руки, весь мир жуткой каруселью завертелся у него перед глазами, из которых ручьями брызнули слезы, и их невозможно было остановить. Вся жизнь его теперь представлялась каким-то нелепым и лишенным смысла существованием, его сын, его наследник, в котором заключались все мечты и амбиции старого консула, лежал недвижим и, видимо, слишком мала была вера Теофилакта, чтобы воскресить умершего. Проклятия, проклятия всему миру посылало сознание обезумевшего от горя отца, и внезапно ад раскрыл перед его невидящими глазами свои раскаленные двери и огненным жаром обдал каждую клетку его мозга.

Мароция в этот момент хлопотала над матерью, пытаясь привести Теодору в чувство. Теодора, вернувшись в сей мир и вспомнив последний эпизод, предшествующий ее обмороку, коротко простонала, но невероятным усилием воли обуздала свои чувства и встала на ноги, пытаясь придать своей шатающейся фигуре подобающий своему статусу вид. В этот момент Теофилакт, пораженный увиденным зрелищем преисподней, с застывшими от ужаса глазами грянулся на землю, и все внимание семьи переключилось уже на него.

Консул был жив, но вся левая сторона лица его застыла в какой-то ужасной гримасе, а сам он не мог пошевелиться. Тем временем толпа разноголосо соболезновала семьям, в чьи дома также пришла сегодня смерть, и с любопытством разглядывала и комментировала печальные фигуры родственников, ведь всякий живущий отчего-то всегда испытывает странный интерес и возбуждение, когда видит смерть среди ближних своих. При этом гамма страстей постороннего наблюдателя особенно расширяется при смерти, случившейся в кругу сильных мира сего, ибо каждый в этот момент ощущает не на словах, а видит перед глазами неопровержимое доказательство изначальной равности людей меж собой в этом мире.

Третьей частью шествия должно было стать появление Иоанна и войска его. И оно состоялось, и папа был провозглашен римлянами героем на века. И Теодора с Мароцией вынуждены были лицезреть чужую радость, тогда как мысли их теперь целиком были связаны с волнами несчастий, на глазах у всего города захлестнувшими их семью.

— Святой Рим приветствует своего властителя, своего епископа, верховного иерарха кафолического мира, наместника Апостола Петра, основавшего здесь Церковь свою, благочестивого и победоносного папу Иоанна! — такими словами глашатай возвестил об окончании торжественного шествия папы-победителя.

Теофилакт был перенесен в свой старый дом на Авентине, и в течение нескольких дней лучшие врачи, приглашенные Теодорой, колдовали над ним. Однако состояние консула не улучшилось. Теофилакт пребывал в сознании, но речь его была серьезно нарушена, он по-прежнему мог шевелить только правой рукой и ногой, и по-прежнему вся левая сторона лица была обезображена страшной гримасой.

Прогнозы врачей и самой Теодоры были неутешительными, по их мнению, в таком состоянии папский вестарарий, magister militum, консул и сенатор Рима мог пребывать еще долгое время, а посему мало-помалу возник вопрос о, по крайней мере, временном делегировании исполнявшихся им служебных функций. Проще всего было с титулом консула, так как титул этот не имел за собой реальных властных полномочий и только выделял Теофилакта среди прочих сенаторов Рима. Но вот остальные должности парализованного вельможи необходимо было на время передать.

Именно за освидетельствованием данного решения и направлялся примицерий нотариев Аустоальд к Авентинскому холму, воздавая горячие молитвы к Небу за здравие своего покровителя. Поскольку Теофилакт находился в здравом уме, решение о передаче его полномочий должно было исходить непосредственно от него. На этом же настаивали и его жена Теодора, и сам папа. Несмотря на то, что из Сената уже давно были исключены все лица, в свое время сопротивлявшиеся усилению влияния Теофилактов, папа и его любовница имели основания подозревать возможность возникновения среди четырнадцати сенаторов Рима ненужных искушений.

Потребовалось более часа, прежде чем примицерий и его сопровождающие, покинув здание префектуры, располагавшееся в то время возле знаменитого Пантеона , подошли к авентинским садам. Примицерий шествовал важной поступью, с надменным высокомерием оглядывая склоняющиеся перед ним спины римлян и возмущенно сверкая глазами, когда до его ушей долетали оскорбления и насмешки со стороны во все века несносных мальчишек-нигилистов. Его виду, как могли, подражали и шествующий чуть позади него секундецерий и шесть писарей с тремя подмастерьями, несущими в своих узелках пергаменты, песок для чернил, сами чернила, печатную глину и перья. Важную канцелярию охраняли шестеро стражников, по трое с каждой стороны, своими копьями отодвигая от персоны примицерия зазевавшихся горожан, назойливых цыган и все тех же непочтительных сорванцов.

Во дворе дома Теофилактов уже яблоку негде было упасть от важных носилок и колесниц. Сюда приехали все сенаторы со всех округов Рима, а также сам папа со своим неразлучным братом. Примицерий был торжественно препровожден в покои Теофилакта. Консул лежал на огромной кровати, вокруг него без отдыха хлопотали двое слуг и доверенный лекарь Теодоры. В глубине большой комнаты со скучающими лицами сидели сенаторы, которые в большинстве своем осознавали всю свою текущую неспособность повлиять на развитие ситуации и терпеливо ждали ее разрешения. На почетном месте восседал папа Иоанн, рядом с ним, на почти таком же высоком кресле, сидела Теодора. К последней периодически и, как правило, по всяким пустякам наведывался кто-нибудь из сенаторов или префектуры, подобострастно склонив спину и всем своим видом подчеркивая свою чрезвычайную деловитость перед той, кому, как считало большинство, отойдут основные исполнительные функции Теофилакта. Мароция со своей младшей сестрой находились напротив матери.

Аустоальд методично разложил на столе свои свитки, усадил клерков за рабочие места и, чувствуя себя сейчас всеобщим центром внимания, церемонно подошел к Теофилакту.

— Благородный мессер Теофилакт, сын Теофилакта, консул и сенатор Рима, вестарарий папского дворца и глава городской префектуры и милиции! Прежде всего, прошу от вас подтвердить, что вы слышите меня, и, в знак этого, прошу прикрыть ваши глаза.

Теофилакт прикрыл правый глаз, веко левого глаза осталось неподвижно. Со стороны это выглядело немного комично, получалось, что больной двусмысленно подмигнул нотариусу.

— Весь Рим опечален постигшей вас болезнью и горячо молит Господа прогнать прочь от вас ваш недуг. Все мы верим, что Господь услышит наши молитвы, и деятельность ваша еще долго будет служить во славу и процветанию города Рима. Однако текущие дела требуют немедленного исполнения и посему здесь собрались все лица, полномочные взять бремя управления ваших функций на себя. Прошу вас подтвердить, что вы понимаете, о чем я говорю, и, если вы согласны, прошу вас вновь закрыть глаза или же оставьте их открытыми на случай, если у вас имеются возражения.

Правый глаз Теофилакта закрылся.

— Готовы ли вы со всей ответственностью временно передать бремя ваших полномочий другому лицу? В случае согласия закройте ваши глаза или же оставьте их открытыми, если хотите, чтобы решение по данным вопросам было принято Сенатом Рима.

Теофилакт вновь опустил ресницы. Теодора облегченно вздохнула, а сенаторы едва заметно ухмыльнулись. Разве можно было ожидать чего-то иного?

— Готовы ли вы назвать вашего временного преемника на посту сенатора Рима, папского вестарария, главы городской префектуры и милиции ?

Да.

— Можете ли вы написать его имя на документе, который я зачитаю перед вами, и стану впоследствии свидетельствовать о соблюдении всей законности совершаемой процедуры?

Теофилакт снова подмигнул. Примицерий передал один из свитков Иовиану для зачитывания.

— «Я, волею Господа и решением Святого Города Рима, его консул и сенатор Теофилакт, сын Теофилакта, вестарарий дворца Его Святейшества папы Иоанна, префект и глава городской милиции, находясь в твердом сознании и действуя добровольно и в интересах Рима, на время моего недуга и до момента моего полного исцеления, о коем я оповещу лично, распоряжаюсь о передаче полномочий префекта, сенатора Рима и вестарария папского дворца на доверенное мне лицо, а именно…..»

— Здесь мы впишем имя того, кто будет исполнять ваши полномочия, — прервав на секунду Иовиана, пояснил Аустоальд.

— «Обязанности главы городской милиции и судьи я возлагаю на дефензора Михаила, сына Михаила, согласно законам города, а титул консула останется пребывать со мною и далее. Да послужит сказанное мною во благо и славу Господа, Церкви и Святого Рима!» — закончил Иовиан.

— Вы готовы вписать доверенное имя и скрепить сей документ своей печатью?

Правый глаз Теофилакта снова закрылся. Аустоальд поднес к нему пергамент и перо, предварительно обмакнув в чернила. Своей фигурой примицерий заслонил Теофилакта от присутствующих, и те в течение нескольких минут слышали только сопение консула с усердным трудом выводящего буквы, которые вдруг стали такими сложными и причудливыми.

Добившись от больного подписания документа, Аустоальд повернул пергамент к свече, чтобы рассмотреть написанное консулом. Лицо его немного вытянулось от изумления и он, в нарушение норм, вновь наклонился к Теофилакту и шепотом его спросил, видимо, рассчитывая получить дополнительное подтверждение для себя. Затем Аустоальд торжественно, придав своим жестам нарочитую плавность и замедленность, посыпал песком нанесенные на документ чернила и скрепил документ печатью Теофилакта и своей собственной печатью примицерия. Все, затаив дыхание и прекратив всякие разговоры, следили за ним.

Примицерий, не расставаясь со своим неописуемо важным видом, подошел к папе Иоанну и с низким поклоном передал тому свиток с висящими на нем двумя печатями.

— Воля консула исполнена. Полностью и с осознанием совершаемого. Я отдаю указание на изготовление копий документа, — сказал Аустоальд, мысленно поздравив себя с блестящим окончанием своей ответственной миссии.

Папа развернул документ и, едко усмехнувшись, передал его Теодоре. Та жадно схватила свиток и, увидев имя, нервно пожала плечами, демонстрируя всем, что она нисколечко не удивлена. Свиток последовал в руки прочих сенаторов, и они в течение следующей минуты передавали его друг другу, сопровождая короткими комментариями шепотом. Далее документ взял Петр и, недовольно сдвинув брови, с видимым раздражением сунул его Мароции. Та, как и все до нее, развернула свиток, и на его сморщенном от многократных скоблений полотне увидела выделяющиеся среди прочего текста семь дрожащих, как будто пьяных или стыдящихся чего-то букв, составивших вместе ее собственное имя.

«Мароция».

КОНЕЦ ТРЕТЬЕЙ КНИГИ

В следующих книгах серии:

Kyrie Eleison. Копье Лонгина.

«Мне порой кажется, что величие тех событий заключалось как раз в том, что ничего необыкновенного в тот день для жителей Иерусалима не происходило. Был обычный весенний день, люди шли в город на предстоящий праздник, все было настолько привычно и обыденно, и казнь строптивца вместе с двумя ворами вполне вписывалась в каждодневный ритм иудейской столицы… Быть может, в этой будничности скрывается особый смысл, быть может, эти события должны служить напоминанием всякий раз, когда власть и толпа принимаются решать судьбу любого ближнего своего. Обрекая человека на смерть, власть и толпа всегда должны помнить, что когда-то их предки так же с легкостью пролили бесценную кровь Сына Божьего, видя в нем лишь бродягу, оскорблявшего их веру и нравы своими дерзкими речами».

Kyrie Eleison. Низвергну сильных и вознесу смиренных

«Великий Рим возродится, когда христианство ослабит свою хватку, когда в храме Весты вновь будет зажжен благословенный огонь…. Вы Мессалина, свободная дочь Рима, и крест, висящий у вас на шее, этого никак не изменяет. Носите и продолжайте носить ваш крест, ведь это так необходимо вашим слугам и вашим союзникам. Но теперь вы знаете, кто вы на самом деле, и видите в моем лице новых верных друзей, которые не предадут вас, ибо видят в вас свою надежду на возрождение».

ПРЕДМЕТНЫЙ И БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ

«BenedicamusDomino» — стих, завершающий мессу.

«BenedictusquivenitinnomineDomini» — «Благословен Грядущий во имя Господне» (лат.) — строка из древнего христианского гимна Sanctus.

CastelSant?Angelo — Замок Святого Ангела (мавзолей (башня) Адриана, тюрьма Теодориха, Печальный замок, Башня Кресченция) — римский памятник на берегу Тибра, рядом с Ватиканом. Построен в середине 2 века как мавзолей для погребения императора Адриана. В настоящий момент исторический музей.

Filioque — «филиокве»— прибавка в символе веры, в части, касающейся вопроса об исхождении Св.Духа («и от Сына»), принятая в католицизме.

«GloriainexcelsisDeo» — «Слава в вышних Богу» (лат.) — древний христианский гимн.

«Hosannainexcelsis» —«Осанна в вышних» (лат.) — восклицание, входящее в состав гимна Sanctus.

Мagistermilitum — глава городской милиции.

Mas nobis dominus est! — Нашпапаестьмуж ! (лат.) — восклицание во время папской коронации после процедуры удостоверения пола претендента.

Meaculpa— моя вина (лат.) — многократно повторяемая фраза в покаянной молитве.

«Oraetlabora» — «Молись и работай»» (лат.) — девиз ордена бенедиктинцев.

SellaStercoraria — Стул со специальным отверстием в середине, с помощью которого с середины 9 века проверяли кандидата в папы в принадлежности к мужскому полу.

«SPQR» — «Senatus Populus queRomanus» — СенатинародРима.

SursumCorda — вступительный диалог в католической мессе.

«TeDeumlaudamus» — Христианский гимн 4-го века «Тебя, Бога, хвалим». Авторство приписывается Амвросию Медиоланскому.

«VerePapamortuusest» — «Папа действительно мертв» — ритуальная фраза при кончине римского папы. Произносится после троекратного повторения вопроса: «(Имя папы), ты спишь ?».

ViaLata (Широкая улица) — старое название римской улицы Виа Дель Корсо.

Zetasestivalis — прохладная летняя комната.

Аввадон — ангел бездны, ангел-разрушитель.

Августал (префект августал)— наместник (префект) Египта с IV в. В византийскую эпоху было два А. — Верхнего и Нижнего Египта.

Аврелий Августин Иппонийский (354-430)— христианский богослов и филосов. Память его христианские церкви отмечают 28 июня.

Автократор— самодержец.

Агапит Второй (?-955) — римский папа (946-955).

Агафон Первый (?-681) — римский папа (678-681), причислен к лику святых.

Агельтруда (?-?) — герцогиня Сполето до 899г. Супруга Гвидо Сполетского, императора Запада. Мать Ламберта Сполетского, императора Запада.

Агнесса Римская (ок.291-304) — христианская мученица, которая из-за своей веры была сначала отдана в публичный дом, а потом приговорена к сожжению, но вмешательством ангелов была спасена от поругания и смерти. Святая всех христианских церквей.

Адальберт Первый Иврейский (?-924) — маркграф Ивреи, сын Анскария. Муж Гизелы Фриульской и Ирменгарды Тосканской. Отец Беренгария Иврейского.

Адальберт Второй Иврейский (932-972) — маркграф Ивреи, король Италии (950-964), сын Беренгария Иврейского и Виллы Тосканской.

Адальберт Второй Тосканский ( Адальберт Богатый)(?-915) — маркграф Тосканы из рода Бонифациев. Муж Берты Тосканской. Отец Гвидо Тосканского, Ламберта Тосканского и Ирменгарды Тосканской.

Аделаида (Адельгейда) (931-999) — жена Лотаря (926-950), сына Гуго Арльского, жена Оттона Первого Великого (912-973), первого императора Священной Римской империи, святая католической церкви.

Адриан Первый (700-795), римский папа (772-795)

Адриан Второй (792-872), римский папа в период с 867 по 872.

Акакия— принадлежность парадного императорского облачения — мешочек с прахом, который император носил в руке в напоминание о бренности всего земного.

Акафист — хвалебное церковное песнопение.

Аколит — младший церковный чин в католичестве. С 1972 года исключен из клира.

Акриты— землевладельцы, получавшие землю и право на налоговые льготы в обмен на обязательства по охране границ.

Акростих— общая сумма податей с данной податной единицы; писалась в ряд на полях писцовой книги.

Акуфий— оружие: длинный и тонкий меч, по форме напоминавший клюв цапли; предназначался для пробивания распространенных на Востоке кольчужных доспехов.

Александр (870-913) — византийский император (879-913 в различных сочетаниях с соправителями).

Аларих (382-410) первый король вестготов, в 410 г. впервые взявший приступом Рим.

Альберих Первый Сполетский (?-925) — герцог Сполето (899-925). Первый муж Мароции.

Альберих Второй Сполетский (911-954) — диктатор Рима (932-954). Второй сын Мароции. Отец Октавиана Тусколо ( папы Иоанна Двенадцатого). Муж Альды Арльской.

Альбумазар (Абу Машар Аль-Балхи) — Персидский математик и астролог 9 века.

Амвон— в раннехристианской церкви — возвышение для чтецов св. Писания и произносившего проповедь. В десятом веке располагался в середине храма.

Амвросий — граф Бергамо (?-894), повешен Арнульфом Каринтийским за оказанное ему сопротивление.

Амвросий Медиоланский (ок.340-397), епископ Милана, один из четырех «учителей церкви», почитается всеми христианскими церквями мира.

Анастасий Персиянин (?-628) — христианский святой, родом из Персии.

Анастасий Третий (?-913) — папа римский (911-913). Креатура Мароции.

Анскарий Иврейский (?-ок.900) — маркграф Ивреи. Отец Адальберта Первого Иврейского.

Антоний Второй Кавлея (?-901) — патриарх Константинопольский 893-901, причислен к лику святых.

Анахорет— отшельник, пустынножительник (монах).

Ангария— повинность; первоначально — поставка волов для государственной почты, чиновников, послов; позже — преимущественно пахотная отработка в пользу землевладельца.— Один из высших титулов в византийской иерархии, примерно соответствующий консулу.

Аполлония Александрийская ( 3 век) — приняла мученическую смерть после пыток язычников, которые выбили у нее все зубы. С тех пор считается заступницей при зубной боли.

Апор— бедняк.

Араузион — средневековое название города Оранж (Франция).

Ардерих (?-948) — архиепископ Милана (936-948)

Арелат — одно из названий Бургундии, образованное от названия города Арль.

Ариадна, Тесей — Герои древнегреческого мифа о Тесее, обреченного на принесенение в жертву чудовищу Минотавру, живущему в Лабиринте на острове Крит. Тесей убил Минотавра, а затем был спасен сестрой Минотавра Ариадной, давшей ему путеводный клубок для выхода из Лабиринта.

Арианство — Одно из ранних течений христианства 4-6 веков н.э, отрицавшее единосущность Отца и Сына.

Аргировул— жалованная грамота, скрепленная серебряной печатью. Давалась императором, чаще —деспотом.

Аргиропрат— ювелир. А. называли также менял и ростовщиков.

Аргос, Аргосская империя — Византия.

Ариане— последователи александрийского пресвитера Ария (? — 336), в отличие от ортодоксальной церкви учившего, что Бог-Сын рожден, не мог существовать до своего рождения и, значит, имел начало и не равен Богу-Отцу. В 381 г. арианство окончательно признано ересью.

Аристон—первая трапеза дня (завтрак).

Аркарий — казна, казначей.

Арнульф Каринтийский (ок.850-899) — король Восточно-франкского королевства (887-899), император Запада (896-899). Незаконнорожденный сын Карломана, короля Баварии и Италии. Отец Людовика Дитя.

Арпад (ок.850-907) один из первых правителей Венгерского княжества (889-907)

Архидиакон — священнослужитель, напрямую подчинявшийся папе. Со временем архидьяконов стали называть кардиналами. В настоящее время в католической церкви звание архидиакона упразднено.

Архиерей — высший сан православной христианской церкви. Соответствует епископу в католицизме.

Архонт— «начальник», понятие, часто употреблявшееся византийскими историками в самом широком смысле по отношению к своим и иноземным чиновникам, правителям и т.д.

Асикрит— секретарь.

Атенульф Первый Капуанский (?-910) — князь Капуи (887-910) и Беневента (899-910).

Атенульф Второй Капуанский (?-940) — князь Капуи и Беневента (911-940), младший брат и соправитель Атенульфа.

Афесия— вид налога.

Аэрикон— вид налога.

Бахус —Древнеримский бог виноделия, сын Юпитера и Семеллы.

Башня Адриана — см. CastelSant?Angelo

Беатриче Ченчи (1577-1599) — казнена на мосту Святого Ангела.

Бегемот — злой демон, Сатана.

Безант (византин)— так в Европе называли восточные золотые монеты, первоначально — византийские, затем арабские и пр.

Безонтион, Безонтий — средневековое название города Безансон (Франция).

Бенедикт Четвертый (?-903) — римский папа (900-903). Короновал Людовика Слепого императорской короной.

Бенедикт Седьмой (?-983) — римский папа (974-983), сын Деодата, незаконнорожденного сына Мароции.

Бенедикт Девятый, Теофилакт Третий Тусколо (?-1056) — папа римский в 1032-1044, в 1045, 1047-1048гг.). Потомок Мароции, по легенде стал папой в двенадцать лет.

Бенефиции — 1) владения вассалов короля на праве пожизненного ( но без права передачи по наследству) пользования ( см. также Феод и Керсийский капитулярий) 2) выгоды, приобретения.

Беренгарий Иврейский (ок.900 — 966) — маркграф Ивреи, король Италии (950-964). Сын Адальберта Первого Иврейского и Гизелы Фриульской, внук Беренгария Фриульского. Отец Адальберта Второго Иврейского. Муж Виллы Тосканской.

Беренгарий Фриульский (ок. 850 — 924) — маркграф Фриуля, король Италии (888-924), последний император Запада (916-924). Из рода Унрохов. Отец Гизелы Фриульской, дед Беренгария Иврейского.

Бернард (ок.797-818), король Италии (812-818), внебрачный сын Пипина, внук Карла Великого, ослеплен по приказу своего дяди, Людовика Благочестивого.

Бернон Клюнийский (ок.850-927) — первый аббат Клюнийского аббатства (909-927), католической церковью причислен к лику святых.

Берта Тосканская (Лотарингская) (?-925) — графиня Арля, маркиза Тосканская. Незаконнорожденная дочь короля Лотарингии Лотаря и его любовницы Вальдрады. Первый муж — Теобальд Арльский. Дети от первого брака — Теутберга, Гуго Арльский и Бозон Тосканский. Второй муж — Адальберт Тосканский Богатый. Дети от второго брака — Гвидо Тосканский, Ламберт Тосканский и Ирменгарда Тосканская.

Берта Швабская ( ок. 907 — ок.966) — королева Италии (922-926 и 937-947), королева Верхней Бургундии (922-937, Нижней Бургундии (933-937). Дочь Бурхарда Швабского. Супруга Рудольфа Второго и Гуго Арльского. Мать Адельгейды (Аделаиды).

Блио — средневековая верхняя женская и мужская одежда. Женские блио представляли собой длинное платье с рукавами узкими до локтя и расширяющимися к запястью. Мужские блио были с короткими рукавами или же вообще без рукавов.

Бозон Вьеннский (ок.825-887), граф Вьенна, герцог Прованса, первый король Нижней Бургундии (879-887), отец императора Людовика Слепого.

Бозон Древний (?-?, 9 век), граф Верчелли, основатель рода Бозонидов, дед Бозона Вьеннского.

Бозон Тосканский (ок.885-936) — граф Арля, Авиньона, маркграф Тосканы (931-936). Сын Берты Тосканской от ее первого брака.

Бозониды — род правителей бургундских владений. Одна ветвь рода (Арльская) ведет происхождение от Бозона Древнего. К этой ветви принадлежали Гуго Арльский и Бозон Тосканский. К другой ветви (Бивинидов), родоначальником которой считается франкский граф Бивин, относится Людовик Третий Слепой.

Бонифации — род тосканских графов, к которым принадлежал Адальберт. На их гербе изображена звезда на синем поле.

Бонифаций Первый (?-615) — римский папа (608-615), святой католической церкви.

Бонифаций Шестой (?-896) — римский папа в апреле 896г.

Борго замок — ныне Фиденца.

Бреве — письменное послание папы римского, посвящённое второстепенным ( в отличие от буллы) проблемам церковной и мирской жизни.

Брунгильда (ок.543-613) — королева франков (566-575)

Булла — основной папский акт, скрепляемый свинцовой или золотой печатью Само слово булла означает печать.

Бурхард Швабский (ок.884-926) — герцог Швабии. Отец Берты Швабской.

Бюзины— Средневековые трубы ( обычно изогнутые), достигавшие длиной нескольких метров, бюзины были составной частью олифанта.

Вальдрада (?-ок.870) — конкубина Лотаря Второго, короля Лотарингии. Мать Берты Тосканской.

Василевс (базилевс)— император.

Василеопатор — отец или тесть императора.

Василиса— императрица.

Вельзевул (Повелитель мух) — злой дух, подручный дьявола.

Вельф Первый (778-825) — граф Аргенау, основатель династии Старших Вельфов, давшей Европе множество правителей.

Вергилий (70 до н.э. — 19 до н.э.)_ — древнеримский поэт.

Верденский раздел — соглашение о разделе империи Карла Великого между его внуками: Лотарем Первым, Людовиком Немецким и Карлом Лысым. По итогам раздела они получили в свое управление соответственно Срединное королевство (Лотарингия, Бургундия, Италия), Восточно-франкское королевство (Германия) и Западно-франкское королевство (Франция).

Вестиарий— 1)чиновник, ведавший императорским гардеробом и особой казной; протовестиарий — старший В., высокая должность; 2) собственно натуральная казна императора.

Вестарарий–заведующий папским облачением и утварью.

Вестиопрат— торговец шелковыми и др. дорогими одеждами.

Виатикум — Последнее причастие.

Византийский коридор — Старинная прогулочная дорога возле Орты.

Викарий— 1) наместник2) офицерский чин в пехоте 3) лицо, замещавшее высшего церковного иерарха.

Вин санто — тосканское белое, сладкое вино.

Висконт (от латинского vicecomes) — как правило, таковым считался старший сын графа.

Виталиан (?-672), римский папа (657-672)

Витигес (500-542) — король остготов, безуспешно осаждал Рим в 537-538 гг.

Второй Вселенский (Первый Константинопольский) собор — собор, состоявшийся в 381 г., дополнил и утвердил Никейский символ Веры. Западные церкви участия в соборе не принимали.

Вукелларии— 1) в ранней Византии — личная дружина частного лица, обычно полководца; 2) название одной изфем.

Гален (ок.130-ок.217) — римский врач и философ.

Гариберт Безанский (?-921) — архиепископ Милана (919-921)

Гваямар Второй Горбатый (?-946) — князь Салерно (900—946)

Гвидо Сполетский (?-894), герцог Сполето, король Италии (889-894), император Запада (891-894). Супруг Агельтруды. Отец Ламберта Сполетского, императора Запада.

Гвидо Тосканский (ок.890-930) — маркграф Тосканы (915-930), сын Адальберта Тосканского Богатого и Берты Тосканской, второй муж Мароции.

Гвидон (?-946) епископ Остии (900-946)

Гвидониды — род сполетских герцогов франкского происхождения. Назван по имени Гвидо Сполетского.

Гексаграм— тяжелая (2милиарисия)серебряная монета, чеканившаяся в сер. VII в.

Гензерих (389-477) — король вандалов (428-477)., взявший Рим в 455 г.

Геникон— финансовое ведомство.

Генрих Второй (1519-1559), французский король (1547-1559), убит на рыцарском турнире графом Монтгомери.

Генрих Восьмой (1491-1547) — король Англии (1509-1547), отказ Рима расторгнуть его брак с Екатериной Арагонской послужил причиной для разрыва Англии с Римом и основания англиканской церкви.

Генрих Птицелов (ок.876-936). Король Восточно-франкского королевства (Германии) (919-936). Отец Оттона Великого.

Герберт Второй Вермандуа (ок.880-943) — граф Вермандуа и Лана. Влиятельный феодал франкского королевства.

Гервасий и Протасий — раннехристианские мученики 1-2 веков. Захоронены в миланской базилике Святого Амвросия.

Герман Первый (?-740) — патриарх константинопольский (730-740), противник иконоборчества.

Гетериарх — Командующий варяжской гвардией в Византии.

Гильом Благочестивый (ок.860-918) — герцог Аквитании (893-918), создатель и первый покровитель Клюнийского аббатства.

Гинекей— женская половина дома, женская мастерская.

Гинкмар Реймский (ок.806-882). Архиепископ Реймса (845-882)

Гладиус — короткий римский меч, от названия этого меча произошло название воинов-гладиаторов.

Гоминиум (оммаж, коммендации) — вассальная присяга.

Гонорий Первый (?-638), римский папа (625-638), предан анафеме на 6-м Вселенском соборе 680г. за сочувствие к монофелитам.

Готшальк (Готескальк) (ок.803-ок.868) — монах, богослов.

Греческая Лангобардия — часто встречающееся название южноитальянских княжеств в 10-м веке.

Греческий огонь (Огонь Каллиника) — горючая смесь, применявшаяся в военных целях Византией. Греческий огонь изобретен в 673г. сирийским ученым Каллиником, бежавшим в Византию от арабов.

Грегоровиус Фердинанд — (1821-1891) немецкий историк и писатель. Автор труда «История города Рима в средние века».

Григорий, Григорий Великий — Григорий Первый (540-604), римский папа (590-604), почитается всеми основными христианскими церквями мира.

Гуго Арльский (ок. 885 — 948) — граф Арля и Вьенны, король Нижней Бургундии (928-933), король Италии (926-945) . Сын Берты Тосканской от первого брака. Третий муж Мароции. Муж Берты Швабской. Отец Умберто — маркиза Сполетского и Тосканского, Берты — супруги византийского императора Романа Младшего, Альды — супруги Альбериха Второго Сполетского, Лотаря Второго, короля Италии (926-950).

Гуго Белый (Великий) (ок.897-956) — маркиз Нейстрии, граф Парижа и Орлеана, герцог Аквитании, герцог франков ( в то время высший некоролевский титул).

Гуго Черный (ок. 898 — 952) — герцог Бургундии, брат французского короля Рауля Первого Бургундского.

Гундахар (ок.385-436) король Древнебургундского королевства (406-436)

Гундиох (?-473), король Древнебургундского королевства (436-473), основанного на территории Западной Римской Империи.

Далматика — Литургическое облачение католического священника.

Далмаций (Далматий) Родезский (524-580) — третий епископ Родеза, святой католической церкви.

Дамасий Первый (300-384) римский папа (366-384), причислен к лику святых католической церкви.

Данайцы — Данайцами назывались греки, осаждавшие Трою. Их «подарком» осажденным стал знаменитый деревянный (троянский) конь, с помощью которого город был взят.

Дезидерий (?— ок. 786) — последний лангобардский король (756-774).

Декан— 1) в римской армии — начальник десятка; 2) привратник.

Декарх— десятник, начальник небольшого отряда.

Денарий — Серебряная монета, по стоимости около 1/12 золотого солида.

Деспот— «владыка», высокий титул; в поздней Византии — наместникдеспотии,обычно — ближайший родственник императора.

Деспотия (деспотат)— в поздней Византии область, находившаяся под властьюдеспотаи относительно независимая от константинопольского императора (Д. Мореи, Фессалоники)

.

Диадема— одна из разновидностей императорскихкорон.Часто синоним слова«корона».

Диакон — духовное звание первой (низшей) степени священства. Не имеет права на совершение служб и таинств.

Дидим Слепец (ок.312-398) — греческий богослов, чье учение на Латеранском соборе 649 года признано ересью.

Димарх— лицо, возглавлявшее один издимов.

Димы— спортивные партии цирков римских городов, к V в. трансформировались в политические. Сохраняли известную значимость до IX в. Были четыре основных цвета партий (в одежде этих цветов выступали возничие на ристаниях) — венеты (голубые), прасины (зеленые), русии (красные) и левки (белые). Наибольшее значение имели первые две.

— «могущественные»; землевладельческая знать.

Динстманн (герм.) — свободный рыцарь.

Диоклетиан, Гай Валерий Аврелий Диоклетиан (245-313) — римский император (284-305), известный жестокими гонениями на христиан.

Диоскор (?-530) — антипапа, в 530 году большинством пресвитеров Рима был объявлен папой, но умер спустя три недели после избрания.

Диоцез— административное подразделение, меньшепрефектуры,но включавшее несколько провинций.

Дипнон— вторая трапеза дня (обед).

Диэтарий— старший какого-либо помещения царского дворца.

Домен— земля, находившаяся в собственности магната.

Доместик— титул командующего войском.

Доместикий— в поздней Византии — чиновник, следивший за исполнением приказов императора.

Доминик (1170-1221) — Доминик де Гусман Гарсес — испанский монах-проповедник, основатель ордена доминиканцев, святой католической церкви.

Домициева дорога — построена в 118-122 г. до н.э. по приказу консула Гнея Домиция Агенобарба, соединяла Древний Рим с провинцией Испания.

Домнин (?-304) — святой католической церкви, покровитель города Фиденца.

Докатив— денежный подарок, дававшийся воинам, новоизбранным императором.

Дорифор— копьеносец.

Дорога франков — средневековая (с конца 9 века) паломническая дорога в Рим, проходившая по территории современных Франции и Италии.

Дромон— «бегун», основной вид виз. боевого корабля, до 200 гребцов и 70 воинов, мог нести машины для применения воспламеняющихся смесей.

Друнгарий— командующий византийским флотом.

— 1) герцог, правитель, наместник; 2) в Х-ХII вв. — наместник дуката (адм. единица, объединявшая несколько удаленных фем.

Евхаристия — причащение.

Евфимий Первый Синкелл (ок.834-917) — патриарх Константинопольский (907-912)

Екатерина Русская — Екатерина Вторая (1729-1796), российская императрица (1762-1796)

Епископ — высший сан Римско-католической церкви ( в Восточной церкви соответствует Архиерею). Изначально старший наставник христианской общины. Первоначальное равенство христианских общин между собой со временем было нарушено, что в итоге привело к возникновению особых епископских званий (в католической церкви — архиепископы, папы, в православии — митрополиты и патриархи).

Железная корона — корона лангобардов, которой затем стали короноваться правители Италии.

Жерар Второй (ок.800-879) — граф Парижа, Вьенна и Лиона.

Жонглеры (фимелики)_ — циркачи, бродячие актеры.

Захарий Первый (679-752) — римский папа (741-752)

Зоя Карбонопсина (угольноокая) (?— после 919) — четвертая жена византийского императора Льва Шестого, мать императора Константина Багрянородного.

Идик— 1) начальник государственных мастерских; 2) императорская сокровищница Большого дворца.

Иерихон — Древний город, стены которого, согласно библейской легенде, рухнули после того, как войско евреев трижды обошло город трубя в трубы.

Иларий Пиктавийский (315-367) святой всех христианских церквей.

Инвеститура, борьба за инвеституру — Борьба за право назначения епископов и аббатов между римскими папами и императорами Священной римской империи в 11-12 веках.

Индикт— (индиктион) — пятнадцатилетие. По И. в Византии велось летоисчисление. Для установления года И. нужно число лет «от сотворения мира» (год от Р.Х. плюс 5508) разделить на 15, в остатке — год индикта (если деление без остатка — пятнадцатый И.). Год по И. начинался с сентября.

Иоанн Второй (?-919) — герцог Неаполя (915-919)

Иоанн Восьмой (814-882) — римский папа (872-882)

Иоанн Девятый (840-900) — римский папа (898-900)

Иоанн Десятый (860-928), Джованни Ченчи, Джованни да Тоссиньяно — римский папа (914-928). Короновал императором Запада Беренгария Фриульского.

Иоанн Одиннадцатый (910-935) — римский папа (928-935). Сын Мароции.

Иоанн Двенадцатый (937-964), Октавиан Тусколо — римский папа (955-963,964). Сын Альбериха Второго Сполетского, внук Мароции. Короновал императорской короной германского короля Оттона Великого.

Иоанн Тринадцатый (?-972), Иоанн Кресченций — римский папа (965-972). Сын Теодоры Младшей и Кресченция Мраморная Лошадь. Племянник Мароции.

Иоанн Павел Первый, в миру Альбино Лучани, (1912-1978) — папа римский с 26 августа по 28 сентября 1978г.

Иоанн Куркуас (?-после 946) — византийский полководец, анфипат (консул) при дворе Романа Лакапина

Иподиакон — один из низших церковных чинов, промежуточная ступень между младшим клиром, не имеющим права вести службы и старшим клиром , к которому относятся диаконы ( также не служит), священники (пресвитеры) и епископы. В настоящий момент звание иподиакона упразднено.

Ипполит Римский (ок.170-ок.235), антипапа (218-235), святой всех христианских церквей.

Ирина Исаврийская (ок.752-803), первая византийская императрица, правившая самодержавно (797-802). Ее самодержавное воцарение стало поводом для императорской коронации Карла Великого. Попытки организовать ее брак с Карлом закончились неудачей.

Ирменгарда Тосканская (894-ок.930) — графиня Иврейская, дочь Адальберта Второго Богатого и Берты Тосканской.

Ирменгарда Турская (804-851) — жена императора Лотаря Первого, признана местночтимой святой Страсбургской епархии.

Ирод Антипа (ок 20 до н.э. — ок.40 н.э.) — правитель Галилеи.

Исаак Сирийский (?-550) — отшельник из Сирии, живший на холмах Сполето. Причислен к лику святых.

Исидор Севильский (ок.570-636), монах, епископ Севильи, богослов, провозглашен католической церковью Учителем Церкви, причислен к лику святых.

Кадастр— податный список (села, владения, округа,фемыи пр.), куда заносились сведения о налогоплательщиках — число членов семьи, площадь и количество им принадлежавших угодий, поголовье их скота, недоимки и т.д.

Кадваладр Благословенный (?-682) — король Гвинеда (Уэльса) (655-682), умер в Риме.

Кайлон, Иоанн Восьмой (?-915) — архиепископ Равенны (898-915).

Калигула (12-41) римский император (37-41), Нерон (37-68) римский император (54-68), оба из династии Юлиев-Клавдиев.

Камерарий — ныне камерленго — управляющий финансами и имуществом Святого престола.

Камиза — рубаха или нижнее белье в эпоху раннего средневековья.

Каниклий— «хранитель чернильницы», придворная должность.

Кардинал — высшее после Папы духовное лицо католической церкви. В девятом-десятом веках священник, напрямую подчинявшийся папе (см. также Архидиакон). Изначально священнослужители семи особых церквей Рима, к 9 веку число таких церквей увеличилось до 28. Имеет три ранга: кардинал-диакон, кардинал-священник и кардинал-епископ. Эти звания связаны с двойным (параллельным) духовным саном, т.е. священнослужитель, носящий титул кардинала, в какой бы части света он не возглавлял епархию, приписан к особым (кардинальским) церквям Рима в качестве священника или даже диакона.

Карл Великий (ок.745-814) — король франков (768-814), король лангобардов (774-781), первый император возрожденной Западной империи (800-814).

Карл Второй Лысый (823-877) — после Верденского раздела 843г. первый король Западно-Франкского королевства (843-877), король Италии (876-877), император Запада (875-877). Сын Людовика Благочестивого, внук Карла Великого.

Карл Константин (ок.910 — ок. 962) — сын Людовика Слепого, граф Вьенна (931-962)

Карл Третий Толстый (839-888), король Восточно-франкского королевства (876-887), король Италии (879-887), император Запада (881-887).

Карл Третий Простоватый (879-929) — король Западно-франкского королевства (898-922)

Карломан (830-880), король Баварии и Италии (877-880), правнук Карла Великого.

Кассиодор (ок. 490 — ок. 590) — знаменитый писатель-историк, государственный деятель.

Кастор и Поллукс — Герои древнегреческих мифов, ставшие примером самоотверженной мужской дружбы.

Катафракт (кавалларий)— конный воин, одетый броней.

Катерга— корабль.

Катон Старший (234-149 до н.э.) —древнеримский политик, сенатор Рима.

Квестор— в Византии IX—X вв. — высокая судебная должность.

Квирит — гражданин.

Кентинарий— столибрзолота, 7200номисм.

Кератин— серебряная монета с содержанием серебра, стоимость которого эквивалентна 1/1728 золотой либры (римская единица веса — силиква), т.е. 1/24номисмы.

Керсийский капитулярий — Указ 877г. короля франков (843-877гг.) и императора Запада (875-877гг.) Карла Второго Лысого (823-877) о праве вассалов короля сохранять за своими владениями наследственные права. Предопределил постепенное вытеснение бенефиций феодами.

Кибела — «мать-природа», богиня древнегреческой и древнеримской мифологии.

Кимвал –ударный музыкальный инструмент, прародитель ударных тарелок.

Кир— господин.

Китонит— придворная должность. К. охраняли китон — императорские покои.

Кифара — щипковый музыкальный инструмент наподобие лиры.

Клавы— 1) у римлян — пурпурные полосы на тоге сенатора или всадника; 2) в Византии — должностные знаки отличия в виде нашивок на одежде (чаще всего на рукавах) различной формы и цвета.

Клиофедр — складной стул.

Клуатр — сад внутри здания.

Кодекс — Деревянная дощечка для письма.

Кодик— копии с ценных документов, используемые для повседневных нужд.

Колон— поселенец, арендатор земли.

Колумбан (ок.540-615) — ирландский монах-миссионер, основатель монастыря Боббио. Святой католической церкви.

Комит— граф, начальник воинского отряда.

Коммендации (Гоминиум, оммаж) — вассальная присяга

Коммеркий— пошлина с лиц, занимающихся торговлей.

Коммеркиарий— сборщиккоммеркия.

Комплеторий —Церковная служба завершающая день.

Конкубина — незамужняя женщина низкого сословия, сожительствующая со знатным мужчиной.

Консисторий— государственный совет при императоре из высшего чиновничества, верхов армии и духовенства.

Конрад Первый (ок.881-918), король Восточно-франкского королевства (911-918).

Конрад Второй (?-876) — граф Осера, маркграф Верней Бургундии (864-876).

Консилиум — название городского управления Рима в 7-9 веках.

«Константинов дар» — Акт римского императора Константина о передаче римскими папам верховной власти над Западной Римской империей. Имел огромное значение в последующей истории Европы. Признан подложным, время изготовления подлога датируется 8-9 веками.

Константин Второй (?-769), стал в 767г. папой в результате насильственных действий своего брата Тото, герцога Непи (?-768). Признан антипапой.

Константин Шестой (771-797) — византийский император (780-797)

Константин Седьмой Багрянородный (905-959) — византийский император (908-959 в различных сочетаниях с соправителями, в т.ч. с династией Лакапиных). Сын Льва Шестого Мудрого и Зои Карбонопсины.

Константин Лакапин (?-947) — византийский император (924-945), сын и соправитель Романа Лакапина.

Константин Первый Великий (272-337) — римский император (306-337), сделал христианство господствующей религией в Римской империи, святой большинства христианских церквей.

Консул— высшая гражданская должность в римской республике.

Конфитеор — краткая покаянная молитва в католицизме, содержащая в себе знаменитое троекратное признание своей вины («meaculpa, meaculpa, meamaximaculpa).

Коперто — мост Понте-Веккьо в Павии.

Кордовские мученики — 48 христиан, преимущественно монахов, казненных в Кордове в сер. 9 века за преступления против ислама.

Кресченции — знаменитая фамилия средневекового Рима. Кресченций Первый (?-915) — один первых сенаторов возрожденного Сената Рима. Кресченций Второй, Мраморная Лошадь (?-?) — соратник Альбериха Второго Сполетского, супруг Теодоры Младшей. Кресченций Четвертый (?— 998) — правитель Рима (985-998).

Крипта — Подземное помещение в католическом храме, обычно под алтарной частью. Служит для погребения усопших.

Ксенохейон— странноприимный дом, обычно при монастыре.

Ксест — римская и византийская мера объема, равна примерно 0,5 литра

Ктитор— основатель монастыря, пользовавшийся по отношению к нему рядом прав (доля в доходах и т.д.). Права ктиторства сходны схаристикием,но наследственные.

Кубикуларий— придворный охранник (обычно евнух), ночевавший рядом со спальней императора.

Кубикулум — спальня.

Кэдвалла (?-689) — король Уэссекса (685-688). Умер также в Риме, в связи с чем его и обстоятельства его смерти часто путают с историей Кадваладра.

Лаврентий Римский (ок.225-258) — архидиакон христианской общины, святой всех христианских церквей. За отказ поклониться языческим богам, заживо изжарен на железной решетке.

Ламберт Миланский (?-931) — архиепископ Милана (921-931).

Ламберт Сполетский (880-898) — король Италии (891-898), император Запада (892-898). Сын Агельтруды и Гвидо Сполетского.