grave14 — Символы Мира

Гений! Не он ли безумец? Сорвав плащ, он бежит по ночным улицам города, и дождь слепит ему глаза. Не он ли осенью, в мертвячине листопадов находит Жизнь? Да, всякий поэт стремится к Гибели, всякий философ стремится к Бессмертью! Поэт ищет в умирающем Новой Жизни, он восклицает: «Смерть — это чьё-то начало!». Философ ищет долголетия, ибо уверен, что старость с накопленным опытом — есть Мудрость. И он говорит: «Спеши взять у него, пока Смерть не взяла его».

Поэт в своём бесконечном танце Смерти ищет гибели своей, считая смерть свою — Бессмертьем. Оттого он смело подписывает векселя Жизни — Смерть всё оплатит! Оттого поэт убивает только себя. Оттого поэт смело идёт в Ад, ведь там его душа и там души всех поэтов.

Философ идёт медленным верным шагом. Он не святоша, и он не ошибается, он знает: его Бессмертье строится его Жизнью. Он наблюдатель и он лаборант, он ставит опыты, он даже убивает — но только чтобы взглянуть в глаза мёртвой Жизни, почувствовать агонию. Он и с Дьяволом, если Дьявол снизойдёт, подпишет контракт, но — кровью поэта! О, он здесь смел, он знает — Ада нет! Он знает, что и Там будет помешивать кочергой костры своих опытов.

Поэт и Философ — два символа Мира, два символа Жизни. Где Поэт проливает, там Философ находит. Где Поэты поют, там Философы считают. Где умирает Поэт — там первый опыт Философа. Они всегда вместе — рука об руку и всегда штыки в штыки. Поэт — сердце, Философ — разум. Поэт — страсть, Философ — расчёт. Поэт — любовь, Философ — смысл. И нет другого, столь мгновенно вспыхнувшего, как Поэт. И нет более вечного, чем Философ. И где шумит ветер — там Поэт с горящим взором. И где заложен фундамент — там Философ с мерным инструментом. И нет более весёлого и более печального существа, чем Поэт, и нет ничего серьёзнее и драгоценней чем Философ.

И Поэт — самая большая боль, и Философ — самый большой лекарь. И всегда Поэт немного философ, правда, плохой. И всегда Философ — поэт, правда, плохой.

Но Поэт — это Рождение и Жизнь, но Философ — это Закат и Смерть. И Поэт бессмертен при жизни, и Философ бессмертен после смерти. И забудут Поэта, вынув его из петли. И неведомого Философа будут чтить веками…

Лишь цветы в их венках одинаковы — алые бумажные розы.

* * *

Ф О Б И Я

Не знаю в чём тут смысл, есть ли в этом доля правды — кто сможет сказать?

Зимние дни. Рассечённая бровь до кости — таков я был одну неделю давно прошедшего года. Вот, нагнувшаяся девица, лет этак 35-ти, а может и 16-ти, лепит бесформенного снеговика — она ничего не ведала подобного в своей жизни, об чём подумал я. Вот старуха, она собирает бутылки. Тимуровцев нет, а бойскауты в те дни помогали только давно умершим, а из ныне живущих тем, кто умел за себя постоять.

Весенние дни. Я иду вдоль берега давно измельчавшей реки. Не хочется видеть, не хочется слышать. И не чувствовать запахи! К запахам обострённо чувствителен.

Я люблю запах чистого, свежего белья. Я просто без ума от запаха чистоплотной женщины. Особенно чистоплотной душевно. Если этого нет, то у неё большие проблемы, от которых никакой гигиеной не отмоешься. Но это — «личное дело всякого», это та область запретного, куда просят не соваться.

Тут, возле бордюра лежит недавно задавленная собака. Бедный пёсик… Смрад гниющего мяса валит с ног. Таких запахов не люблю, кто любит такие запахи?

Двести-триста метров — запах чужой и страшной смерти ослабевает. А вот и другая, близкая и далёкая «родственница» прошлой находки — презерватив! Ого, сколько их тут! Использованные… Вот и трусики какой-то мадонны, а может и девы… Здесь была любовь!

Любовь… Страшная, нелепая мысль — та же любовь и та же смерть. И эти нелепые следы — следы смерти, одной смерти. Смерти неживших, уже не живущих.

Здесь запаха нет — значит нейтрально. Всегда так: что не оскорбляет зрение, слух, обоняние — всё нейтрально. Суть происходящего второстепенна. Суть происходящего зависит от чистоты следов. Наглядная чистоплотность важнее всей прочей.

Лето. Вот на этом месте, несколько лет назад убили человека. Ни кто уж не помнит его. Трава хорошая растёт. От крови?

Лучше б убили соседа, того, что сверху! Такой… баран, но тем опасней.

Навстречу идут две девушки. Симпатичные, потому что в коротком и облегающем. Попросили сигарету, одну на двоих. Соблазняют губами.

Я пустой номер. И, уже осень…

КОНЕЦ

КАТАТОНИЯ ЭСТЕТИКИ

Острый, как грань и опасный, как белоснежный многодверный лимузин, спазм желания Любви. Одинокий альбатрос — это я. Я всегда им был, это я понял вчера ночью. Меня обнимали. Объятья меня душили. Казалось, раскинув белые с подпалиной крылья, я рею высоко в чёрном небе. Внизу тёмные волны Тихого океана. Не видно ни волн, ни неба, чёрные тучи закрыли луну и звезды. Где я? Я подвешен в пустоте — это мой дом.

Её огненно-алые сосцы отвердели и как две ласковые изюминки больно прочертили по моему телу. Я знаю — так должно быть. Я это видел много раз — мой телевизор мне не лжёт. Я чувствовал запах! Я не знаю, каким должен быть запах, от телевизора пахнет пылью — я чувствовал запах моря. Как пахнет море? Я никогда не видел живого моря. Зато я знаю, как выглядят рыбы — они мертвы. Мой холодильник никогда меня не обманывал, он всегда говорит правду своею ужасающей пустотою. Пустота, любая — мой дом.

Губы... Я помню её губы. Да, я много раз видел губы, они похожи на мо¬рских звёзд, на них страшно наступать босой ногой. Губы — это были её губы! Я всегда считал, что губы влажные, они действительно влажные и подвижные. Монашенки, давным-давно вымершего монастыря, где-нибудь в центре Франции, обладали бесстыже-откровенными губами. Хотелось бы мне коснуться их своим крылом, почувствовать их откровенность и испытать их бесстыдство.

Вчера ночью я не видел снов; в мои открытые глаза падал лунный свет и он отражался... Что за виденья были в этом отражённом свете? Я пропускал сквозь себя миллионы частиц лунного света, но ни одна из них не коснулась моего сердца. Я был спокоен...

Покой — это мечта моего дома. Я всегда... Зачем нужна мечта, которая неминуемо сбывается? Когда я выдирал ржавые от крови гвозди из своих крыльев, я впервые ощутил себя живой птицей. Гвозди скрипели и не поддавались, тогда я рванулся и, прорвав крылья, шляпками гвоздей, роняя перья, упал вниз, на песок. Вокруг не было никого. С тех пор вокруг меня никогда никого нет. Я научился летать, я всегда умел летать, но боль от вбитых гвоздей напомнила мне об этом.

У неё тоже были красивые белые крылья. Чтоб было удобнее жить, она пе¬ревязала их почтовым шпагатом, залила сургучом, она сделала в платье небо¬льшие выточки, она спрятала в них свои крылья. Что с ними случилось дальше? Но я уже знаю — их можно спрятать, их можно постараться забыть, но они будут всегда, и они будут болеть.

Я потрогал её спину и нащупал маленький комочек — её связанные крылья. Мне стало грустно. Как она смеялась! Она спросила — зачем я глажу ей спину? Я не ответил, ей это нравилось без слов... Я перестал об этом думать, и моя рука спустилась ниже. Я был восхищён, она промолчала — понравилось ли ей? Ночь спишет всё! Останется только лишь вкус на губах...

Я так и остался догорающим альбатросом в своём одиночестве.

* * *

ЧЕЛОВЕК!

(вечернее размышление о некоторых)

Эх ты, человек, человек… Взгляни на себя и ужаснись! Кто ты, что ты? Зачем ты именно так шагаешь по этой, именно по этой дороге жизни? Что тебе в ней?

Ты, верно, влюблён? Оттого твой шаг так скор и так смел. Но дуновение ветра и ты пригибаешься, неуверенно тычешься во все стороны, закрываешь глаза и падаешь. Иногда на колени, иногда на спину, а чаще лицом в грязь. Что там лицом! — всем своим сердцем, всей своей душой, всеми губами, глазами, мыслями и чувствами. Но кто это знает, кто это заметит? Ведь стихнут порывы ветра, из-за туч выглянет солнце и ты вновь на ногах. Никому ты не расскажешь о своей «постыдной неловкости», лишь поглубже спрячешь синяки и шишки. Зачем обнажаться, ведь ты снова на ногах!

Ты ли?.. Можно пошутить, мол, всё отмывается кроме родимых пятен. Можно попробовать и отмыться… И я не сомневаюсь, тебе это удастся. Так вполне может случиться — и ты, и все-все вокруг просто заулыбаетесь от ярко играющих красок. Но так может и не случиться. Скорее всего, грязь вообще не отмывается. Поверх неё слой за слоем кладут свежую краску. «Ложат» или «Кладут» — в этом случае не имеет значения.

Кто тут сказал: «Это второе рождение»?! Ах, если б так легко рождались дети!..

«Что тут плохого?» — вопрошает пустой зевака (он пустой, оттого и вопрошает, ведь не будь он пустым, не задавал бы вопросов).

Так что ж здесь плохого? — спрашивается — Покраска ещё никому не вредила. Да, это так. Лишь одно — грязные стены красит плохой маляр. А если стены к тому же гнилые… Но раз уж речь зашла о Человеке, то скажем ещё; закрашенными окажутся и родимые пятна. Это уже больше, чем грязь, честные следы от укусов собак, или следы от уколов…

Свеженький, бодренький и ароматный человек идёт по улице. Он, как телеграфный столб — гудит проводами под напорами ветра. Он, как самый большой ледокол — взламывает всё пред ним лежащее. Он силён!

Грязь «хороша» ещё тем, что дубит кожу. Как пыль на книге скрывает имя автора, так наши падения стирают наши имена. С книги пыль можно смахнуть, наше же Имя обнажится лишь на надгробной плите. В лучшем случае на ней…

Человеку при жизни имя ни к чему, его имя — то, что он внушил окружающим. И от этого становится холодно, потому что внушить можно что угодно и не иметь при этом даже собачьей клички.

И этот человек при жизни обходится двумя богами: когда ему хорошо — он сам Бог, когда ему плохо — он ищет Бога небесного. Всеми радостями он обязан только самому себе, все несчастья приходят извне. Таковы мысли человеческие… Хотя, следовало бы поставить кавычки.

И он ещё говорит: «Это ничего, я мог быть гораздо худшим».

Он идёт и поплёвывает: «Англичан (всех иных) мы не знаем — они, верно, похожи на людей». Он цокает языком при виде самки: «И-а-а-у!!!», это ведь так естественно.

Он идёт и пережёвывает «своё особое мнение и убеждения». И это естественно. Неестественно то, что подобное «особое мнение и убеждения» у всех одинаково. Такая жвачка по вкусу!

Он настолько принципиален, насколько беспринципен, насколько найдётся карманных денег, насколько хватает смелости в постели и страха оказаться «Лицом к Лицу». (Оказаться с чем? Да со всем любым, что имеет лицо, а не маску).

Идёт человек, идёт себе, подновляет отвалившиеся куски штукатурки и если падает, то очень осторожно. Лишняя грязь не помеха, но краска с каждым днём его жизни всё дорожает.

В один прекрасный момент человек умирает — раз и, нету. Цветы на его могиле вянут эффектней, чем он в свой «особый и неповторимый» момент сделает это. Только цветы — пластмассовые, лепестки — бумажные, траур — хоть и золотом, да через трафарет. Везде запах дешёвого одеколона, традиционные попы и поминальные речи под водку, и лапшу с жёстким петухом…

А не надо было родимые пятна замазывать, не достойно это человека!

Так что же не надо и ходить? А на дорогах скользко, ветер и, порою темно. Все падают.

Может быть он влюблён? Но он шёл именно по этой дороге! Что ему было в ней? Зачем ему тот риск?

Дорога Любви хороша, она прекрасна — но для Любви!

Зачем по ней, именно по ней, именно так шагать? Это дорога безумцев. Это то же, как идти по рельсам навстречу скорому поезду. Но влюблённых хранит Провидение, а кто спасёт тебя? Расчёт?

Человек, человек… Взгляни на себя и не скрывай омерзения. Кто ты, что ты?

Ты искал и хотел как лучше, как проще, безболезненней… К сожалению ты ошибся дорогой. Не правильно шёл и видел не тот горизонт. Из слабости хотел сократить путь трудностей и пытался отказаться от того, куда он тебя привёл. Ты делал другое.

Если б в мире всё свершалось по правилам, то Достойные получали бы достойное. Оттого моя сказка ложь.

Пускай же хоть одна слеза от чистого сердца упадёт на твою могилу, знай — это счастье твоё.

* * *