VladimirStreltsov — Кирие Элейсон. Книга 7. Посмертно влюбленные.

За три года до…

Очередная эпическая битва дня и ночи заканчивалась безоговорочной капитуляцией последней. Солнце еще не показалось над заспанными мантуанскими озерами, но его горячее дыхание уже ощущалось повсюду: в зарослях осоки начали копошиться разбуженные птицы, шаловливо заплескалась в воде рыба, а в небе с каждой минутой усиливалось беспокойное жужжание хитинового мира. Все живое благодарило озера Мантуи за любезно предоставленный ночлег и отправлялось по своим надобностям, рассчитывая на закате вновь прибегнуть к услугам столь гостеприимных мест.

Этой ночью берега озер приютили еще троих странников, двух женщин и мужчину, чей сон в это утро был слишком крепким, чтобы запросто поддаться общему настрою природы на пробуждение. Женщины проспали сном праведников всю ночь, тогда как их спутник до самого рассвета героически сопротивлялся искушениям хитроумного Морфея, но коварство ночи, притворившейся безмятежной и невинной, в конце концов оказалось сильнее. Сделав самому себе поблажку и прикрыв веки разок, другой, третий, мужчина в итоге бессильно уткнулся подбородком себе в грудь и увлекся созерцанием снов, совершенно перестав заботиться о догорающем костре.

Странный перестук, непривычный для звукового фона мантуанского утра, заставил мужчину приоткрыть глаза. Первую атаку бдительности сон отбил играючи — веки странника вновь плотно закрылись. Но вторая атака оказалась куда как успешнее — мужчина открыл глаза, встрепенулся и начал прислушиваться.

Нет, этот звук не был порождением сна! И не перестук это вовсе, а приближающийся конский топот. Мужчина вскочил на ноги, подбежал к спящим спутницам и, на секунду замявшись, осторожно и деликатно постучал одной из них по плечу.

— Моя госпожа, проснитесь! Кто-то едет по дороге. Нам нужно немедленно спрятаться.

Глаза госпожи нехотя открылись. В них, словно в зеркале, отразилась сапфировая синева итальянского неба.

— Что? Что ты сказал? Может, это всего лишь пилигримы или охотники?

— Может быть, но нам не с руки проверять это, тем более что для охоты время еще не пришло. Прошу же, будьте благоразумны.

Юная госпожа согласно кивнула и толкнула в бок соседку.

— Гизела, вещи!

Служанка проворно вскочила на ноги и, не говоря ни слова, быстро подобрала с прибрежного песка три узелка, составлявшие имущество госпожи.

— В осоку! — скомандовал мужчина, невысокий, но коренастый и ловкий капеллан.

Его спутницы беспрекословно повиновались. Джунгли осоки приветливо впустили их к себе и в следующее мгновение сомкнулись над их головами.

— Ни звука, ни жеста, умоляю вас, — прошептал в заключение капеллан.

Стук копыт приблизился к ним еще и прекратился. Вместо этого над морем осоки вскоре послышались голоса.

— Дьявол вас всех забери! Меня подняли среди ночи, сказали, что видели их возле Мантуи, я срываюсь сюда, не сняв ночного белья, и ради чего? Неужели нельзя было сообразить приставить к ним соглядатая?

От этих слов юную госпожу затрясло как в лихорадке. Она узнала этот голос. Еще бы не узнать его, последние полгода этот голос был для нее рыком преисподней.

— Мессер, сюда, сюда! Смотрите! — Кто-то из слуг грозного господина обнаружил ночную стоянку беглецов. Осока зашевелилась совсем рядом с ними.

— Думаете, это они?

— Кто же знает, ваше высочество? Быть может, какие-то рыбаки ночевали здесь сегодня. Угли совсем теплые.

— Даже если это в самом деле были они, попробуй отыщи их в этой чертовой осоке.

Осока вновь затрепетала над головами беглецов, очевидно, кто-то водил копьем, раздвигая заросли. Юная госпожа пригнулась к самой земле, но все же осмелилась поднять взгляд. Сквозь заросли она мельком увидела сердитое чернобородое лицо. Да, это он, он нашел их! Почти нашел.

— Надо бы послать кого-нибудь в Мантую за собаками.

— Собаки здесь мало помогут, ваше высочество, тем более что у нас нет их вещей. А вот если запалить всю эту осоку, им некуда будет бежать.

— Если только они уже не на полпути в Парму или Модену. Силы ада! Ну как можно было предположить, что они отправятся на юг. Не в Милан, как мы все думали, не в Венецию к дожу Пьетро , а на юг.

— Вы полагаете, она решила искать помощи у папы?

— Ну а у кого же еще? Бедный сын мой, все наши старания пошли прахом! Остается только радоваться, что она не решилась бежать за Альпы. Пожалуй, ты прав, прикажи слугам поджечь все эти заросли. Ветер сегодня с севера, как раз то, что нам нужно.

Раздалось лошадиное ржание, их преследователи пришпорили коней, покидая осоку. Спустя пару минут капеллан осторожно вынырнул из осоки и огляделся.

— Дело плохо, моя госпожа. Умеете ли вы плавать? Нас спасет только вода.

— Нам не переплыть на тот берег. Слишком далеко.

— Тогда нам ничего не остается, как выдать себя и положиться на волю Господа и милость короля.

— Нельзя полагаться на то, чего не существует. Я имею в виду милость короля. Давайте же просить Создателя помочь нам, он не оставит нас в беде.

Беглецы упали на песок и зашептали молитвы с разной степени рвением. Хуже всего получалось у капеллана, он поминутно беспокойно озирался вокруг и с некоторым удивлением поглядывал, как неистово молит Бога его госпожа.

— Это невероятно!

— Господь наш всемогущий!

Капеллан и сеньора воскликнули почти одновременно. Дотоле безмятежную гладь реки вдруг надвое рассекла рыбацкая лодка.

— Сын мой! Сын мой! Спаси нас ради Христа и вечного спасения! — осторожно позвал рыбака капеллан.

Лодка направилась к ним и, зашуршав дном о песок, ткнулась в берег. Не старый еще рыбак с красными мускулистыми руками с молчаливым любопытством изучал беглецов.

— Сын мой, переправьте нас на тот берег. Возьмите у нас все, что ваша бессмертная душа пожелает.

Рыбак в ответ только усмехнулся.

— Это вас там ищут?

Что толку было отпираться? Капеллан кивнул.

— Благодарность сеньора, который ищет вас, будет явно больше, чем выручка от ваших тряпок.

Отчаяние длилось не более секунды.

— Вы получите пять солидов, если доставите нас в Каноссу, — раздался звонкий голос юной сеньоры, решившей выступить на передний план.

Лицо рыбака вытянулось от изумления и неожиданной удачи.

— Святой Просперо , какая несравненная красота! Но кто заплатит мне за вас в Каноссе, прекрасная дева?

— Мессер Аццо и его преподобие Адальгард, епископ Реджо. Они ждут нас.

Рыбак аж схватился за сердце от такой улыбки фортуны.

— Вы знаете мессера Аццо?

— Он слуга моей госпожи, — ответил капеллан, указывая на юную сеньору. Рыбак вновь изменился в лице и поспешил склониться в поклоне.

— Адемар, егерь его милости мессера Аццо, графа Каноссы, к вашим услугам.

— Какое счастливое совпадение, — прошептал капеллан.

— Как вам не стыдно так говорить? — лицо сеньоры даже вспыхнуло от гнева. — Разве вы не видите, что все это великая милость Божья?!

— Аллилуйя, всемогущий Господь наш! — воскликнули беглецы, вознося к небу руки и возобновляя свои молитвы.

Егерь не присоединился к ним, но терпеливо выжидал, когда поток благодарностей Небу прервется на короткий отдых. Воспользовавшись паузой, егерь шумно втянул ноздрями воздух.

— Сеньора, чувствуете дым? Ваши недруги, похоже, решили зажарить вас. Торопитесь, успеете помолиться Отцу нашему в лодке, времени у вас на то будет довольно. Ветер нам в помощь, но и путь предстоит неблизкий.

Больше подгонять беглецов не пришлось. Женщины побросали в лодку узелки, а мужчины оттолкнули лодку от берега и взялись за весла. Отплыв от берега, они увидели поднимающиеся над зарослями осоки кучерявые столбики дыма. Столбики множились, ширились, с аппетитным треском поедали осоку и постепенно сливались в одну сплошную завесу, очень скоро расцвеченную красными языками пламени и подгоняемую нетерпеливым северным ветром.

...Но северный ветер наш друг,

Он хранит то, что скрыто.

Он сделает так, что небо будет свободным от туч

Там, где взойдет звезда Аделаида…

Эпизод 1. 1708-й год с даты основания Рима, 42-й (а фактически 10-й) год правления базилевса Константина Седьмого Порфирогенета (30 августа 954 года от Рождества Христова).

— Алессио, свет!

Никто не отозвался на крик, никто не появился рядом.

— Где я, Господи? Алессио, свет!

Наконец-то послышался торопливый топот, по потолку заплясали тени приближающегося огня, и над лицом умирающего склонилось участливое лицо старого слуги.

— Куда меня принесли? Почему так темно и холодно? Где я?

— Вы там, куда вы приказали вас доставить. Вы в Замке Святого Ангела.

Умирающий приподнялся на локти и огляделся. Он не был здесь целую вечность, немудрено, что он не сразу узнал эти мрачные стены.

— Прикажи перенести меня наверх.

— Ваш лекарь, мессер Лоренцо, строго-настрого запретил нам выносить вас туда.

— Да что он понимает, этот ваш лекарь! Я сказал, поднимите меня на верх башни!

— А если с вами вновь случится приступ?

Альберих почувствовал в груди жжение от скорого прилива ярости, но в следующее мгновение, увидев искреннюю грусть в глазах верного Алессио, смягчился и положил ему руку на плечо.

— Да, ты прав, мой старый друг. Но я прошу тебя, я очень хочу увидеть Рим. А его хорошо видно только там. Пришли же пару китонитов, пусть последят за мной, покуда я буду там.

— Ваша милость ведь ожидает прихода Его Святейшества мессера Кресченция и вашего сына?

— Я встречу их там. Так будет лучше.

— Желаете горячего вина?

— Да. И меда, непременно меда.

Слуга, отвесив поклон, растворился в темноте замка. Но тьма недолго оставалась единственной спутницей принцепса. Вновь зажглись факелы, в помещение вошли несколько слуг и бережно подхватили ложе правителя Рима. Стараясь лишний раз не трясти господина, свита неторопливо подняла постель на верхнюю смотровую площадку главной башни.

Сюда никто не заходил уже много лет, даже часовня архангела Михаила была закрыта за ненадобностью. Альберих по понятным причинам не любил замок, но в свои последние часы почувствовал вдруг острую потребность побывать здесь. И обязательно подняться туда, на самый верх, откуда был виден великий Рим. И где так любила проводить досуг его мать.

Вид вечернего города мог умиротворить даже самую взбудораженную душу. Рим был, как всегда, прекрасен в своей будничной суете, в которой крылась уверенность в собственной исключительности и самодостаточности. Альберих, при взгляде на деловито сворачивающих свои лотки уличных торговцев, на смиренных монахов, шествующих на вечерние службы, на начинающих шумно праздновать окончание очередного дня работников школ, вдруг ощутил себя уже вычеркнутым из многостраничной Книги Жизни. Что изменится в городе сем, если завтра он, его правитель, вдруг покинет этот мир? Да ничего, решительно ничего! Торговцы, как и прежде, будут биться за цену с покупателем, монахи, как и раньше, петь псалмы, милиция гоняться за карманниками и брать мзду с хозяев таверн, и ничто, ничто не изменится в мире от того, что его — Его! — не кого-то стороннего, а его, так остро чувствовавшего, любившего, ненавидевшего, стремившегося — Его! — больше в этом мире не будет.

Альберих встал с постели и сделал несколько шагов к парапету башни. Тут же встрепенулись два китонита, до того безмятежно сидевшие неподалеку. Альберих постарался жестом успокоить их, однако те, получив соответствующие инструкции от лекарей и ближайшего окружения принцепса, приняли боевые стойки бульдогов, готовых при следующем движении жертвы сорваться ей навстречу. Принцепсу ничего не оставалось, как вернуться к ложу.

Вот ведь как! Он уже не принадлежит самому себе. Откуда же взялась эта напасть, три недели назад сведшая в могилу его супругу Хильду, а ныне безжалостно расправляющуюся с ним самим? Альберих видел, как угасала его жена, видел все симптомы прогрессирующей болезни, а спустя время находил их у себя. Несколько дней назад он понял, что обратно пути ему уже не будет. Лекари могут сколько угодно жонглировать странными великомудрыми эпитетами, монахи за стенкой могут до хрипоты петь за его здравие молитвы, но он уже все понял, он уже все принял. Его дни сочтены.

Начиналось все с пустяков. Расстройством желудка сложно было кого-то удивить в то время, однако затем появился сильный озноб, и такой, что итальянский августовский вечер пробирал его до мурашек, а слуги, сами при этом обливаясь потом, обкладывали господина толстенными пледами. Далее его неразлучными спутниками стали странные галлюцинации и приступы дикого смеха, которые могли случиться даже во время мессы в соборе Святого Петра. Совсем недавно он обнаружил, что начал сочиться кровью, а ноги его вдруг стали совершенно бесчувственны к боли, так что он мог с абсолютной невозмутимостью позволять лекарям прижигать их огнем. Однако другой огонь, внутри самого Альбериха, с каждым днем разгорался все сильнее, выжигая все внутренности и выходя на поверхность в виде ужасных гноящихся язв.

Среди сонма врачей, спешно отряженных в Рим, нашелся один знаток, наблюдавший эту болезнь ранее. По его словам, хворь, поразившая принцепса и его супругу, очень походила на огневицу, тридцать с лишним лет тому назад пронесшуюся по землям франков со смертоносностью чумы. Запросив от декархов информацию по городу, принцепс смог убедиться, что в своем несчастье он был отнюдь не одинок, с похожими симптомами в лучший мир с начала лета отправились уже несколько сотен римлян. Ну что тут попишешь? Оставалось только прибегнуть к молитвам и спешно просить Господа снять наказание со столицы Мира.

Эти молитвы еще на многие века останутся единственным средством спасения от таинственной заразы. Огневица получит благородное название «священного огня», и в ее честь будет учрежден особый монашеский орден святого Антония. Последствия болезни скажутся на всемирной истории, и галлюцинации, вызываемые «священным огнем», станут одной из версий причин безумных авантюр и чудачеств европейской цивилизации, начиная от крестовых походов, массовых психозов в виде танцевальной чумы и заканчивая кострами инквизиции. Лишь в Новое время станет известна природа этого заболевания, по уровню смертности в средние века уверенно занимавшего второе место вслед за чумой. Кто бы мог подумать, что жизнь правителя великого Рима, здорового и сильного мужчины всего-то сорока одного года от роду, сейчас забирает грибок спорыньи, выросший на стебельке ржи, хлеб из которой поднесли однажды принцепсу к обеду.

Закономерность строится из случайностей. В иное время Альберих побрезговал бы есть ржаной хлеб плебеев, но Рим, лишившийся земель Пентаполиса из-за конфликта принцепса с королем Гуго, обрек себя тем самым на голодные годы, и даже знать Вечного города не имела теперь возможности привередничать. Мир с королем, заключенный тринадцать лет назад, не вернул Риму утраченных богатых провинций. Нет, король не обманул принцепса, просто, как показали дальнейшие события, Рим заключил договор с уткой, очень скоро захромавшей на обе ноги.

Тот триумф Гуго в Риме оказался по сути лебединой песней главного смутьяна Европы первой половины Десятого века. Ему еще удалось два года спустя в альянсе с греками сильно потрепать Фраксинет, а потом хитростью и обманом напустить на непокорных магометан венгерскую дружину. Ему еще удалось передать посредством тех же венгров «пламенный привет» предателю его бургундских интересов Эдмунду Руэргскому, на чьих землях потомки Аттилы собрали богатый урожай. Но очень скоро удача отвернулась от Гуго, и, как оказалось, отвернулась навсегда.

Для начала венгры сполна отплатили королю за обман при денежных расчетах и спалили несколько городов Ломбардии. Затем Гуго, недовольный строптивостью престарелого миланского епископа Ардериха, а если называть вещи своими именами, то запаздыванием последнего в его путешествии на тот свет, вознамерился сделать епископом одного из своих многочисленных бастардов. Однако Милан уже в те годы был Миланом, и ничего, кроме бессмысленного пролития невинной крови, из затеи короля не вышло. За смерть девяноста миланцев Гуго вынужден был расплатиться с местной церковью уступкой аббатства Нонантолы и пожертвованием золотой капеллы с крестом .

Роковой ошибкой короля, вероятно, следует считать его решение о разделе феода своего давнего врага Беренгария Иврейского на три отдельные марки — Турина, Монферрато и Луни. Беренгарий к тому моменту уже два года прятался за пазухой у Оттона, весь доход Ивреи и так направлялся в королевскую столицу, но Гуго посчитал необходимым дать создавшемуся положению надлежащее юридическое оформление. Управление в новых марках, естественно, получило ближайшее окружение Гуго, в частности, оказавший ему немалые услуги в Бургундии Ардуин Глабер. Однако своими действиями Гуго дал Беренгарию повод наглядно доказать Оттону Саксонскому, что все угрозы итальянского короля в отношении маркиза Иврейского были отнюдь не мнимыми. Оттон дал согласие Беренгарию договориться с Германом Швабским, еще одним старым «приятелем» Гуго, о направлении швабской дружины за Альпы.

Поначалу Гуго с иронией отнесся к вести о готовности Беренгария Иврейского отстаивать свои права с оружием в руках. Однако шутки были быстро отложены в сторону, когда стало известно о том, что руку Беренгария принял Мило Веронский. Разумеется, Гуго воспринял эту новость как вторичную измену со стороны веронца, хотя в данном случае можно вспомнить, какие теплые чувства и какую верность граф Мило в былые годы проявлял к деду Беренгария, своему покойному господину и последнему императору Каролингу. В то же время для следующего человека, предавшего Гуго, оправдания придумать было уже невозможно.

Сам Альберих не удержался от злорадства, когда услышал об этой истории. Что говорить о других «друзьях» короля, ведь предал Гуго и открыто выступил на стороне Беренгария не кто иной, как Манассия, королевский племянник и епископ Вероны, Мантуи, Тренто и Арля. Волею судеб епископ оказался в те дни в Веронской епархии. Скорее на беду, чем на счастье. Граф Мило, уже приняв для себя судьбоносное решение, потолковал со святым отцом по душам, и характер этой беседы, видимо, был таков, что стезя Иуды для его преподобия стала прельстительней стези мучеников за идеалы.

После такого удара Гуго оказался в нокауте. Его свита разбежалась в считаные дни, маркиз Тосканы, бастард Умберто, отличавшийся умом и сообразительностью, предпочел отгородиться от всем надоевшего папаши за стенами Лукки. Подле короля остались только его сын Лотарь с очаровательной женой Аделаидой, ставшей единственным ценным трофеем Гуго из его последнего вояжа в Бургундию. Король недолго терзался по поводу расставания с Железной короной лангобардов. Стоически улыбаясь и глядя с высоты павийских стен на приближающиеся колонны вражеского войска, в котором львиную долю занимали его недавние прихлебатели, он принял решение совершенно выйти из игры.

Далее он сделал то, на что никогда не решился бы на пике своего могущества. Он в одиночку, без оружия и без единого слуги, вышел за пределы крепостных стен и с поклоном обратился к ухмыляющемуся Беренгарию, даже не подумавшему спешиться навстречу королю.

Альберих, против желания, восхитился тогда поступком короля. Сейчас же он понимал и ценил последнюю волю Гуго, как, наверное, никто в здешнем мире. Сегодня принцепс Рима постарается сделать то же самое. Ведь, покидая белый свет, человек прежде всего хочет удостовериться в том, что его жизнь имела пусть малый, но смысл, а его деяния не остановятся с его смертью и будут продолжены и развиты.

В тот день короля Гуго не стало, но сам Гуго Арльский еще продолжал жить и бороться. Падая на колени перед лютым врагом, он заявил о своем отречении, но попросил всех учесть права своего сына Лотаря, коронованного еще двенадцать лет назад. Гуго не сдержал бурных слез, когда услышал, что просьба его будет удовлетворена. Да что там Гуго, все войско умилилось великодушию Беренгария. Знать бы наперед, какой актер погиб в маркизе Ивреи!

На следующий день Гуго повторил клятву отречения в базилике Петра в Золотом Небе, а собравшаяся знать провозгласила королем Лотаря. Графом дворца, или по-саксонски пфальцграфом, а также советником или, на бургундский манер, сенешалем при молодом короле стал Беренгарий Иврейский. Гуго же был отпущен домой в Арль, его единственным жгучим желанием перед отъездом было увидеться с племянником. Однако епископ отчего-то не проявил встречного рвения, и король, растерявший за жизнь кучу корон, в итоге отбыл в Арль, где и скончался спустя пару лет, в теплой постели, но забытый и покинутый всеми.

Последовавшие за этим события дали принцепсу Рима еще один наглядный урок, который тот постарался усвоить. Как сделать так, чтобы, даже передав своему отпрыску всю полноту власти, подстраховаться на случай неразумных действий последнего или ослабить козни врагов, которые непременно попробуют воспользоваться неопытностью наследника? Советник, при нем обязательно должен быть советник, сенешаль или пфальцграф — это уже дело десятое, называйте как хотите! Причем только из числа твоих нынешних соратников, проверенных огнем, водой и медными трубами, последними особенно. Хвала Творцу, он есть у нас! Горе Лотарю, что у него такового не оказалось.

Бедняга Лотарь пережил отца всего на пять лет. Он стал свидетелем того, как родственники покойного папаши и его слуги начали хищно выхватывать изо рта друг у друга куски, ошметки и крошки от всего того, что еще недавно называлось Лангобардским королевством. Процесс привычный, но от этого не становится менее подлым. Одним из первых вразнос пошел его двоюродный брат Манассия, устроивший грандиозный скандал в Вероне, где граф Мило сначала вернул митру епископа с головы Манассии опальному Ратхерию, а потом, в минуту раздражения от не в меру языкастого Ратхерия, передал священный епископский атрибут своему тезке и кузену Мило. Но еще более масштабные действия Манассия развернул в Милане, где в 948 году скончался-таки епископ Ардерих. Беренгарий с Лотарем были не против успокоить неистового падре саном архиепископа, однако вздорный Милан вновь встал на дыбы и избрал себе главой церкви отца Адельмана . Выбор вышел не ахти какой, Адельман оказался совершенно не готовым к роли пастора быстро усиливающегося города и спустя пять лет сам стыдливо попросил Рим об отставке. Манассия уже стервятником кружил над престолом Святого Амвросия, а его напор был столь отвратителен, что Альберих испытал особенное удовольствие, когда Милан охотно согласился на кандидатуру, предложенную папой, а точнее, самим Альберихом. Епископом стал Вальперто ди Медичи , а Манассия оказался перед необходимостью покинуть Италию, так как к тому моменту он уже лишился своей последней епархии в Тренто.

С воцарением Лотаря Святой престол на недолгое время вернул себе земли Равенны и Пентаполиса, которые двенадцать лет находились под властью Гуго. Таковым было одно из условий, предъявленных Гуго Беренгарием. В итоге в Рим обильно потекли рентные доходы, заметно оживилась торговля, возросла качеством и количеством римская милиция, а многие городские дома и церкви получили возможность обновить свое убранство. Надо отметить, что Римская Церковь тут же попробовала заявить свои монопольные права на доходы с равеннских земель, но была пристыжена принцепсом за непомерную жадность и забывчивость, ибо все последние годы получала от города дотации. За первой атакой со стороны Города Льва вскоре последовала вторая. Предшественник нынешнего понтифика, папа Марин, заикнулся о необходимости взыскать с возвращенцев долги за весь период их отсутствия, однако мудрый принцепс на корню пресек эту глупость, грозившую поднять Равенну и Пентаполис на мятеж, ведь все эти годы города Пентаполиса исправно платили ренту, пусть не Риму, но королю. Шесть следующих лет Рим наслаждался давно забытыми сытыми днями и на какое-то время оставил ностальгию по временам Мароции. Альберих из «сына Маруччи» в устах вечно недовольных римлян наконец превратился в «достославного принцепса и правителя города». Альберих в ответ вовремя подлил масла в зардевшиеся угли народной любви и снизил пошлины для въезжающих в город и негоциантов, а также для римских школ. Увы, но период взаимной приязни оказался не слишком долгим.

В отличие от своего отца Гуго, с легкостью и грацией марала перемахивавшего через альпийские хребты и объездившего всю Северную Италию, король Лотарь оказался домоседом и почти не покидал пределов Павии. Большие полномочия были предоставлены Беренгарию Иврейскому, и тот все это время потратил на низложение с ключевых постов, санов и тронов креатур прежнего короля. Самым громким успехом дипломатии Беренгария стал добровольный отказ Умберто от Сполетского герцогства. Хитрый и умный бастард, по всей видимости, понимал, что на двух стульях ему сидеть никто не даст, и без сожаления расстался со Сполето в пользу полюбившейся ему богатой Тосканы. Беренгарий в этой теме тоже проявил определенную гибкость, и герцогом Сполето стал тесть Умберто, болонский граф Бонифаций, герой славной и давней битвы при Фьоренцуоле. Но даже с успехом провернув всю эту масштабную операцию, сам Беренгарий по-прежнему оставался маркизом маленькой Ивреи, и его самолюбие не могло не кровоточить.

В середине ноября 950 года, поддавшись уговорам своего советника, король Лотарь решился на визит в Турин. Его супруга, златокудрая королева Аделаида, перед лицом суетных искушений оказалась более стойкой и ехать отказалась наотрез, одно присутствие маркиза Ивреи отчего-то вселяло в ее душу смятение и страх. К тому же в Турине намечались в честь короля масштабные пиры и грандиозные охоты, а Аделаида не была поклонницей ни одного из этих мероприятий, ей претило как убийство животных, так и превращение людей в них ближе к полуночи. Король кое-как пытался оправдать ее отсутствие перед Беренгарием и был несказанно рад тому, что маркиз Ивреи ни капельки не обиделся.

— Зато никто не помешает нам вновь повеселиться так, как это было аж двенадцать лет назад, — ответил Беренгарий, намекая на время, когда Лотарь находился у него в качестве почетного заложника.

Пир, устроенный Беренгарием 22 ноября, оказался на славу. А вот охоту, назначенную на следующий день, пришлось отменить. Все попытки королевских слуг разбудить своего господина оказались тщетны. Двадцатичетырехлетний монарх, накануне нисколечко не жаловавшийся на здоровье, скончался во сне.

Не надо было быть оракулом, чтобы угадать, какие именно слухи зашелестели по всей Италии и в германских землях. Первой обвинение в отравлении бросила, естественно, Аделаида, вслед за ней забеспокоились в Риме и в Магдебурге, по мнению последних Беренгарий явно нарушил баланс сил, и возникла угроза срыва прежних договоренностей. Альберих же, глядя на все это, лишь язвительно усмехался. Королю Оттону никто и никогда не отказывал в уме и наблюдательности, а стало быть, за то немалое время, что Беренгарий провел у него в гостях, скрываясь от гнева Гуго, саксонец мог составить исчерпывающее представление о маркизе Ивреи. Скорее всего, рассуждал принцепс, Оттон сознательно сделал ставку на Беренгария, понимая, что рано или поздно шакалья натура последнего обязательно даст себя знать и предоставит повод вмешаться. Но король Оттон оказался еще и терпеливым, он подождал, пока Беренгарий еще раз выкажет звериный оскал.

12 декабря 950 года короля Лотаря похоронили в Милане, на территории монастыря Святого Амвросия, а уже через три дня в Павии, в церкви Святого Михаила, состоялась коронация Беренгария Иврейского Железной короной лангобардов. Вместе с ним был коронован его старший сын, четырнадцатилетний Адальберт. Во время коронации Беренгарий в речах своих то и дело обращался к имени деда, последнего Каролинга, будучи уверенным, что тот сейчас гордится им. Не поручимся за деда, ибо тот в течение жизни своей придерживался несколько иных принципов, но самодовольной гордостью в тот день светились лица всех баронов Ивреи, а одной из главных звезд торжества являлась новоиспеченная королева Вилла. В то же время на всех процессиях отсутствовала Аделаида, Беренгарий поостерегся выводить ее в свет, поскольку их первая встреча после смерти мужа вылилась в сплошной поток обвинений и проклятий юной вдовы, по истечении которых Аделаида упала в обморок. С тех пор вдовая королева находилась фактически под арестом, который окончательно оформился в апреле следующего года. К этому моменту Беренгарию пришла в голову идея женить на Аделаиде своего Адальберта и тем самым заткнуть недовольные рты по обе стороны Альп. Однако красавица-вдова и слышать ничего не хотела о браке с сыном убийцы ее мужа, а потому, как в банальном средневековом романе, была заключена в башню на живописном озере Гарда. Ее освободитель явился к ней не в образе прекрасного рыцаря в латах и с мечом в руках, но в образе смиренного капеллана, и мы уже знаем, как им чудом удалось спастись от погони. Мессер Аццо, граф Каноссы, приютил прелестную беглянку и надоумил ее написать письмо о помощи могущественному саксонскому королю.

Альберих, узнав об этой переписке, предполагал, что Оттон вполне может выслать своего рода карательный отряд весной следующего года для усмирения зарвавшегося вассала. Однако ни он, ни кто-либо другой в Италии, включая самого Беренгария, не ожидал, что Оттон явится лично. Приход грозного короля, да еще и окруженного цветом своей знати и многочисленным войском, произвел контузящий эффект по всей Италии. Каждый правитель, не исключая самого Альбериха, мобилизовал свои дружины и молил Господа отвести от их земель глаза непрошеного гостя. Страх бежал впереди Оттона. Этот страх парализовал волю и смелость короля Беренгария. Не принимая боя, тот укрылся от возмездия в неприступном замке Сан-Леон . А Оттон и не искал с ним встречи. Степенной поступью царя зверей, с высоко поднятой головой и не обращая внимания на скулящих по углам испуганных шакалов, он вошел в Павию, где его уже поджидал один из главных трофеев всей его жизни. 9 октября 951 года в той же церкви Святого Михаила, где менее года тому назад короновался Беренгарий, повелитель саксов Оттон Первый, сын Генриха Птицелова и Матильды Вестфальской, обвенчался с Аделаидой, дочерью Рудольфа Бургундского и Берты Швабской.

Из Павии Оттон направил два примечательных письма, весьма разных по тону и содержанию. Первое предназначалось Беренгарию, в нем ледяным тоном вассалу саксонского короля предписывалось явиться следующим летом в Аугсбург, где господин объявит ему свою волю. Второе было адресовано в Рим, а курьером выступил архиепископ Майнца Фридрих, и в этом письме король нижайше припадал к стопам преемника Святого Петра и выражал свое невинное и чистое желание посетить могилу Апостола.

Ответ королю сочинял лично Альберих. В те дни принцепс весьма ясно ощутил, какая грозовая туча возникла в поле зрения Рима. Его ответ был полон достоинства, сух и краток. Устами папы Агапита принцепс ответил королю саксов и тевтонов, что в Рим приходят смиренными и нищими духом, без горделивого войска и суетного огня в глазах, что святой Рим будет счастлив видеть в своих стенах великого короля, но именно в том виде, в котором описывалось выше, и что королю надлежит ждать, когда Раб рабов Божьих услышит благословение Небес на это паломничество.

Больше писем от Оттона в Рим не приходило. Король ушел из Италии, так же степенно и уверенно, как входил в нее. Дерзость Альбериха осталась безнаказанной. Возможно, сердце Оттона смягчила Аделаида, ведь чем бы тогда отличался Оттон от Беренгария, если бы взялся вдруг грозить Святому престолу? Возможно, свою роль сыграло недовольство ближайшего окружения Оттона, и в первую очередь Людольфа, его сына от первого брака, поспешной женитьбой короля на Аделаиде. Но скорее всего, Оттон посчитал, что его время покамест не пришло, первое его погружение в омут итальянских интриг оказалось успешным, но для первого раза вполне достаточным.

В итоге все понемногу вернулось на круги своя. Беренгарий покорно съездил в Аугсбург, где выставил виновником провала переговоров Оттона с Римом епископа Фридриха, после чего получил от германского властелина великодушное прощение и подтверждение своего титула итальянского короля. Правда, из перечня владений Железной короны в наказание была изъята Веронская марка, которая отныне стала непосредственным вассалом Оттона, но Беренгарий недолго пребывал в убытке. И как только в королевстве Оттона вспыхнул мятеж, организованный Людольфом, а в Баварию вторглись венгры, Беренгарий решил, что на Апеннинском хребте ему снова нет равных. И первым делом он нанес удар тому, кто до сей поры пребывал с ним в мире и в союзе, — Альбериху. Рим получил послание от Беренгария, в котором тот без всяких дипломатических вывертов предложил короновать его императором. Почти одновременно с этим в Рим пришло известие о смерти Бонифация Сполетского, и Альберих, не забыв о своих давних, но отвергаемых прочими правах на герцогство, предложил Беренгарию сделку. Однако тот поступил с позиции, как ему казалось, более сильного игрока и, решив, что Риму никак не отвертеться, быстренько утвердил герцогом сына Бонифация, висконта Теобальда. Оскорбившийся Рим в ответ мгновенно отверг все претензии Беренгария на корону Карла Великого и вдобавок направил дружественное послание Оттону. Переписка Оттона с Альберихом была истолкована Беренгарием по-своему, а кроме того, тот только искал повод отомстить графу Каноссы и епископу Реджо за помощь Аделаиде. В итоге Равенна и Пентаполис были вновь захвачены, на сей раз уже Беренгарием, все достижения принцепса последних лет пошли прахом, пошлины для торгового люда и пилигримов Рима начали расти, а городская знать опять перешла с пшеницы на рожь.

И вот сейчас, скользя рассеянным взглядом по крышам римских домов, Альберих в сотый раз задавал себе один и тот же вопрос: не ошибся ли он, пойдя на разрыв с Беренгарием? Стоило ли вставать в позу ради давно забытого и, видимо, кем-то проклятого Сполетского герцогства? Прав ли он, заигрывая сейчас с куда более грозным северным королем, из-под опеки которого потом будет ой как непросто избавиться? Тем более что, судя по всему, этот непростой вопрос теперь будет решаться без его участия, решаться его сыном — юношей с целым сонмом достоинств, среди которых опыт, увы, пока отсутствует.

Кто поможет его Октавиану избежать фатальных ошибок? Ну прежде всего, конечно, Кресченций, его старый и верный друг Кресченций, с которым они когда-то вместе взошли к управлению самым великим городом мира. Мудрый, рассудительный Кресченций без звука уступил тогда ему первенство, все эти годы соглашаясь на роль тени принцепса, но Альберих понимал, что в душе своей его друг нередко был искушаем соблазном однажды стать-таки первым. В последние годы эти соблазны, несомненно, усилили частоту и натиск, и между друзьями не раз вспыхивали ссоры, особенно когда Октавиан начал подходить к той возрастной черте, за которой самостоятельность уже не только возможна, но и желательна. Наблюдая за Кресченцием и развитием его отношений с Октавианом, Альберих верил в Кресченция, надеялся на него и… все больше опасался за сына.

Кто еще? Наверное, папа Агапит. Вот как раз яркий пример того, что в плен собственных заблуждений может попасть даже такой мудрый правитель, как Альберих. Все эти годы принцепс опасался утверждать на Святом престоле слишком серьезную и яркую личность, всякий раз отдавая предпочтение фигурам слабым, льстивым и безынициативным. Еще в годы правления Мароции Агапит стал считаться одним из авторитетнейших прелатов Церкви, но тиара водружалась на чью угодно голову — на голову обжоры, ленивца, предателя, тупицы — но только не на его. Когда в мае 946 года от разрыва аппендикса умер неграмотный и робкий папа Марин, Альберих чуть ли не единственный раз за время правления пошел на поводу у римлян, уже с гневом потребовавших интронизации Агапита. И надо же, город оказался абсолютно прав, папа Агапит, не ставя под сомнение власть Альбериха в Риме, все эти годы активно восстанавливал подорванный авторитет Церкви. Особенно сильно это ощутили на себе церковные иерархи франкских и германских земель, в частности, наконец-то давно заслуженное наказание понес Гуго Вермандуа, который когда-то занял епископскую кафедру Реймса в возрасте пяти лет.

Также сын принцепса может рассчитывать на своих ближайших родственников. Например, на своего дядю Сергия. Пусть Альберих прогнал того с глаз долой в захолустье Непи, тот своим смирением и ревностной службой Церкви уже давно заслужил прощение. Но пусть его лучше простит и вернет в Рим не он, Альберих, а сам Октавиан. В этом случае Сергий до конца своих дней будет обязан Октавиану.

Или другой дядя, Деодат. Он старше Октавиана всего на два года и тоже только стоит в начале многообещающей карьеры. Так пусть же они помогут друг другу.

И есть наконец Аймар, бывший аббат Клюнийского монастыря . В конце 942 года умер благословенный Одон Клюнийский, чья смерть стала провозвестником грядущих бед для Гуго Арльского. Очень распространенным в те годы было мнение, что только заступничество Одона долгое время спасало Гуго от справедливого возмездия, и после смерти аббата в мире сем уже некому было молиться за осточертевшего всем смутьяна. Не стал вступаться за Гуго и новый аббат Клюни. Отец Аймар достойно продолжил дело своих великих предшественников, а в части сбора пожертвований намного превзошел их. Однако с годами Аймар почти полностью потерял зрение. В начале 954 года он сам попросил клюнийцев отпустить его с миром, а вместо себя рекомендовал монастырской братии избрать аббатом библиотекаря Майоля , протеже Берты Швабской и своего коадъютора на протяжении предыдущих шести лет. Клюнийские монахи вняли просьбам Аймара, но в благодарность за его труды предложили отправить бывшего аббата в Рим, куда он теперь должен прибыть в качестве почетного и всеми уважаемого апокрисиария. Принимая во внимание все возрастающий авторитет Клюнийского монастыря и мудрость отца Аймара, советы Октавиану из уст «сына благословенной простоты и невинности» будут полезнее лекарств, а заступничество весомее золота.

Пожалуй, и все. Достаточно ли это будет для молодого, неопытного человека, чтобы удержать власть в своих неумелых руках? В свое время у Альбериха круг соратников был еще меньше, а враг был не то что за воротами Рима, а глубоко внутри города. Что помогло ему тогда совершить переворот и вырвать власть из рук матери, в которой Рим души не чаял? Умелое использование кратковременного недовольства толпы и направление гнева последней в нужное ему русло. Да, Октавиану надлежит научиться чувствовать настроения черни и научиться управлять ею. Это несложно, это только на первый взгляд кажется сложным, гораздо сложнее заставить подчиняться двух разных людей. Толпа ведь не имеет коллективного разума, толпе свойственны рефлексы, она легко возбуждаема и мгновенно зажигается ненавистью — ее самым привычным и сильным чувством, как вспыхивает сноп колосьев, стоит только поднести факел к одному колосу. Достаточно пары-тройки заранее проплаченных крикунов, чтобы толпа пошла в заданном тобой направлении, не думая о смысле своих действий, не понимая их последствий, но будучи свято уверенной в собственной правоте. Два-три подонка-горлопана, и любая, даже самая смышленая, нация натворит таких глупостей, что потом потребуются годы для раскаяния и искупления.

Здесь главное не пытаться увидеть в толпе отдельные души, не выхватить из общей однородной землистой массы отдельные лица. Тебе не должны быть ведомы и приняты близко к сердцу их личные проблемы, у каждого их слишком много, тогда как у толпы из желаний во все времена была только жажда хлеба и зрелищ. А сам ты при этом должен оставаться для черни чем-то не от мира сего, не из плоти и крови. Пусть она меньше видит тебя, пусть она меньше слышит. Твои слова должны быть необсуждаемой истиной, а значит, говорить ты должен реже и тише, это пусть они стараются услышать тебя. Пусть они знают о тебе как можно меньше, силу твою они почувствуют через твоих слуг, но слабость… слабость они не должны чувствовать никогда. Толпа очень хорошо может почувствовать слабость, и в этот миг ты потеряешь все. Ты должен стать для них не человеком, ты должен стать для них неким абстрактным Римом, государством, чтобы их личные суетные заботы и стремления заранее меркли перед твоими целями и задачами. Ты обязательно должен быть жесток, не бойся лить кровь, мальчик, толпа расценит это как твою силу, а твой закон — как истину, без которой возникнет хаос. Не зли чернь лишним золотом, такое она не забывает, но не опускайся до душевных речей с простыми смертными, боги не разговаривают с людьми, а кроме того, среди черни может найтись тот, кто своим остроумием и дерзостью высмеет тебя, с твоей стороны это станет непозволительной глупостью. Бойся тех, кто будет твердить тебе о бесценности души, цена ей медь по сравнению с интересами государства. Люди существуют для государства, а не государство для людей, преследуй тех, кто будет твердить об обратном, такие для тебя хуже воров и убийц. Забудь про обратное, забудь про эту преступную для твоей власти невинность, ты живешь в мире людей, а не ангелов. Найми языкастых мерзавцев, таких везде как грязи, которые за малую толику будут восхвалять тебя за несуществующие добродетели и затыкать рты всем критикующим тебя. Да, мой милый Октавиан, тебе предстоит сильно измениться, но только так ты сохранишь власть над Римом, только так ты будешь править им до конца своих дней. На смертном одре своем ты не будешь спокоен как человек, но священник отпустит грехи твои, зато как правитель ты будешь овеян славой и благодарностью потомков, тем более что время, так уж оно устроено, сотрет в прах твои прегрешения в отношении отдельных лиц и высветит золотом твои деяния в отношении общества и Рима.

«Все это я скажу тебе сегодня, Октавиан. Но это лишь малая толика тех знаний и опыта, какими я теперь обладаю. О, если бы Господь продлил дни мои, если бы дал возможность какое-то время напутствовать тебя и поправлять в делах твоих! Я рассказал бы тебе, как велик и обманчив Рим. Всякий, кто был в Риме, говорил мне о внешней заурядности его. Он не богат, как Константинополь, не набожен, как Иерусалим, и не красив, как Афины, но что-то странное всегда ощущаешь в его стенах, что-то сверхъестественное, что невозможно описать, что никогда не чувствуешь ни в одном другом городе мира. Тебе выпадает великое счастье, Октавиан, владеть им. Тебе выпадает великое испытание быть здесь властителем».

Эпизод 2. 1708-й год с даты основания Рима, 42-й (а фактически 10-й) год правления базилевса Константина Седьмого Порфирогенета (30 августа 954 года от Рождества Христова).

— Ваша милость, к вам Его Святейшество епископ Священного Рима папа Агапит!

Альберих скривился от досады, что все пошло наперекор его плану, но что поделаешь, не держать же в сенях верховного иерарха, пока он не переговорит со своим сыном и другом. Изначально он намеревался поговорить с папой уже после того, как разрешит куда более главный для себя сейчас вопрос, нежели хлопоты Святого престола.

В лестничном проеме, ведущем на площадку главной башни замка Святого Ангела, возникла фигура понтифика в белых одеждах, с посохом в руке. Князь апостолов, входя к Альбериху, вынужден был согнуться в три погибели, чтобы в проем вместе с ним протиснулась папская тиара. Альберих даже подивился тому, что папа сегодня явился к нему с главным атрибутом своей власти. Фигура разогнулась, и наблюдательный принцепс с удивлением отметил, что понтифик по дороге к нему где-то растерял свой примечательный рост, ведь статью своей Агапит только самую малость уступал папе-воителю Иоанну Тоссиньяно. Зато все свои потери возникший перед ним римский епископ сполна возместил в тучности, что также немало озадачивало. Меж тем фигура папы подплывала к принцепсу все ближе, Альберих с тревогой пригляделся попристальнее и невольно ахнул. Перед ним был его покойный брат, папа Иоанн Одиннадцатый.

— Ты? — только и смог воскликнуть Альберих.

— Разве я сильно изменился?

— Нет-нет, но только ведь ты...

— Знаю, — махнул рукой призрак, — но мне приказали подготовить тебя. Не бойся, там очень хорошо и кормят, как нигде.

С этими словами Иоанн достал откуда-то из-за пазухи здоровенный кусок бараньей грудинки, запеченной на углях, и начал уплетать, смачно чавкая и облизывая жирные пальцы. К Альбериху на мгновение вернулась его давняя брезгливость к страстям брата.

«С годами он ничуть не изменился», — подумал принцепс.

— Знаю, — разгадав его мысли, ответил призрак и раскатисто рыгнул, — но там никто не меняется. Обжора все так же любит вкусно поесть, а убийца не забывает о преступлении и тщетно ищет ему оправдание. Все время ищет, но никто ему не верит.

Альберих вздрогнул. Иоанн злорадно зыркнул на него.

— Одно там плохо, — вдруг вздохнул призрак, доев мясо и отбросив в сторону обглоданные ребра, — до всеобщего суда каждая душа там продолжает нести грехи свои. И даже грех, совершенный единожды, там ты переживаешь целую вечность, каждый день. И каждый день к убийце приходят его жертвы, вору каждый день за украденное отрубают руку, а прелюбодейку побивают камнями. И каждый день всех страшит и терзает боль, предстоящая боль, и они мечтают об окончательной смерти души и жаждут ее, как избавления, но смерть, телесная смерть, им более неведома.

— Что же переживаешь ты?

— Не спрашивай, — загрустил призрак, — это так обидно, это так унизительно. Для меня там везде накрыты столы с обильными яствами, каких я раньше не видел. Я должен подходить к ним и есть все-все-все, что на этих столах. Но я не чувствую вкуса еды, я не пьянею от вина. Я ем, ем, ем и не могу наесться, — с этими словами призрак распахнул на себе одежды, и Альберих увидел совершенную пустоту под горлом Иоанна, а только что проглоченный призраком кусок мяса с противным звуком шлепнулся на пол.

Альберих вскрикнул и… проснулся. О, Господи, это был сон, один из тех кошмаров, что часто мучили его в последнее время. От крика принцепса пришли в движение клевавшие носом китониты, они с тревогой теперь разглядывали своего господина, и в их глазах, помимо тревоги, отчетливо сквозило недовольство, что их безмятежный вечер был внезапно нарушен.

— Все в порядке, мессеры, все в порядке, — миролюбиво произнес Альберих, про себя пообещавший китонитам отставку поутру.

— Ваша милость, к вам Его Святейшество епископ Священного Рима папа Агапит!

Возглас Алессио поначалу испугал Альбериха. Но ведь он действительно ждал сегодня понтифика, и кошмар, только что привидевшийся ему, стал следствием его сегодняшних нервных ожиданий. Он вновь махнул рукой и с любопытством уставился в лестничный проем.

Раздались шаги, потом какое-то пыхтение, сопение и легкая перебранка. Альберих не успел толком удивиться, как в проеме возникли сразу два понтифика, толкающих друг друга в бок и смешно замахивающихся на оппонента посохом.

— Ну-ка, прекратите! — приказал им принцепс, и оба понтифика тут же закончили склоку, упали на колени и, согнувшись, поползли к нему.

— Это еще что? — рассердился Альберих. — Немедленно встаньте!

Оба понтифика тут же вскочили, как тушканчики, и замерли, с любовью и собачьей преданностью глядя на принцепса. Альберих признал в них Льва Седьмого и Марина Второго, двух его самых покорных и льстивых креатур на Святом престоле. Оба они занимали Святой престол всего лишь по три с половиной года, Лев стал преемником Иоанна-обжоры, Марин был предшественником нынешнего понтифика Агапита. Понтификат обоих был настолько невзрачен, что даже папские архивы не сохранили в себе заметных свидетельств их деятельности. Милые, добрые священники, справедливо считавшие себя недостойными столь ответственной миссии и восхвалявшие своего мирского господина не только из лести, но и в силу благодарности, что тот взвалил на себя их непосильный груз.

— Из-за чего вы ссоритесь? — сердито осведомился Альберих.

Оба папы заговорили одновременно, соперничая в слащавости своих улыбок и велеречии. При этом они не забывали временами зло толкать друг друга локтем в бок.

— Возлюбленный духовный сын мой!

— Цезарь и отец всех римлян!

— Милосердный август!

— Победоносный принц!

— Из-за чего вы ссоритесь? — повторил Альберих, а те, переглянувшись, вновь затараторили здравицы.

— Я вас прогоню, если вы не ответите на мой вопрос! — рассердился Альберих, и папы сразу смолкли, как испуганные кролики. Принцепс скрипнул зубами, и папа Лев, очевидно более смелый из этого дуэта, проскулил:

— Мы спорим из-за того, кто из нас больше любит тебя, принцепс!

— Что за вздор?

— Отец Марин говорит, что свет не видывал такого мудрого, такого справедливого и такого сострадательного владыку, как вы. А я же говорю, что и не увидит, никогда и нигде более.

— Подите прочь, бездельники!

Альберих пришел в ярость. И проснулся вновь.

Внизу все так же мерно рокотал Рим. Торговые ряды опустели и погрузились во тьму, но на другой стороне Тибра стало отчетливей слышно обитателей Марсова поля. Там жизнь с заходом солнца и не думала замирать, а напротив, казалось, получила новый импульс к действию. Общий звуковой фон, исходящий оттуда, был сравним с мерным жужжанием улья, но если прислушаться, можно было различить и звуки гитары, и веселое пение, и бессмертные бытовые скандалы.

— Ваша милость, к вам Его Святейшество епископ Священного Рима папа Агапит!

Альберих уже вскочил с постели. Спит ли он вновь? Принцепс прикусил себе язык и вроде ощутил боль — стало быть, не спит. А новая одинокая фигура, обозначившаяся в проеме лестницы, уже застыла в нерешительности и как будто ждала указаний. Нет, это вновь не папа Агапит, это вновь кошмар.

— Кто ты? — крикнул Альберих. Фигура вздрогнула, попятилась, но затем медленно выплыла на площадку и начала надвигаться на принцепса.

На сей раз Альбериху не было страшно. Он знал, что это кошмар, и знал, что за призрак на сей раз посетил его. Недаром ведь он прячет лицо под капюшоном, не зря этот призрак так напуган и унижен.

— Я не жалею о том, что сделал, — решительно заявил Альберих приблизившемуся вплотную призраку. Призрак вздохнул, скинул капюшон, и принцепс увидел обезображенное лицо Стефана Восьмого, на щеках которого пламенели выжженные палачом клейма. Две буквы «Т» — «Traditor» .

— Пусть Господь рассудит нас, — храбро бросил призраку принцепс, и привидение мгновенно растаяло в воздухе. Злосчастный папа Стефан! Неблагодарный папа Стефан! Конечно, он не чета недавно побывавшим здесь льстецам Льву и Марину, Стефану нельзя было отказать ни в уме, ни в инициативности, но право слово, лучше было бы для него самого, если бы он был столь же безлик и недалек, как его предшественник или преемник. После неудачного заговора против принцепса папа Стефан прожил чуть больше года. Все это время он провел, пряча лицо от посторонних, в связи с чем по Риму ползли версии одна причудливее другой. Апофеозом унижения Стефана стало присутствие на церковном соборе в августе 942 года, где он, не снимая капюшона при тридцатиградусной жаре и сопровождаемый презрительными взглядами священников, только кивал китайским болванчиком, соглашаясь со всеми решениями и даже назначениями, навязываемые Римской Церкви Альберихом, начиная от кардиналов — епископов субурбикарий и кончая папскими личными постельничьими и писарями.

— Ваша милость, прибыли ваш сын, Октавиан, и мессер Кресченций, — услышал Альберих сквозь очередное забытье голос Алессио.

Несмотря на упреждающие жесты слуги, Альберих встал с ложа и направился к лестнице. Довольно, на сегодня хватит кошмаров! Кто знает, какие еще тени прошлого возникнут перед ним?

— Я встречу их сам, — произнес Альберих.

— К чему же, ваша милость? Вам тяжело, а они уже поднимаются сюда.

— Тогда будь со мной рядом и держи меня за руку.

Присутствие верного слуги подле принцепса отпугнуло следующих призраков. На площадку башни действительно вышли римский сенатор Кресченций и единственный сын Альбериха Октавиан.

Октавиану шел восемнадцатый год, придворные при виде его не уставали закатывать глазки, находя в нем неоспоримое сходство с отцом. На сей раз лесть свиты скорее адресовалась самому Альбериху, ибо копия здесь была намного лучше оригинала. Октавиан, как и отец, имел длинные белокурые волосы с неким странным оттенком, как будто в седину. Лицо сына также украшали длинные ресницы, пожалуй, единственный козырь Альбериха, придававший ему вид мечтательного и сентиментального правителя. От матери, наложницы Отсанды, Октавиан унаследовал зеленые глаза, смуглость кожи и некоторую порывистость натуры. Отец подмечал склонность сына к излишней обидчивости и импульсивным решениям, но не стал тому делать скидку на юность, а попытался перебороть дурную, как он считал, наследственность. Практика здесь, посчитал Альберих, будет лучше теории, он сам когда-то проходил через подобное, а потому принцепс с некоторых пор, помня свою раннюю карьеру, понемногу начал допускать сына к управлению городом и сделал его декархом одного из римских округов. Альберих не скрывал, что готовится передать свою власть по наследству. Разумеется, это не вызывало бурного восторга у большинства влиятельных римских фамилий, но никто не осмеливался открыто возражать диктатору. К тому же сам принцепс, отлично понимая настроения своего круга, умело противопоставлял магнатов друг другу, поддерживал тлеющие угли их вражды и всячески подчеркивал свою роль в Риме как гаранта общего спокойствия и высшей инстанции справедливости. Он воспитывал наследника в строгих и сдержанных рамках, в должной мере уделяя внимание последнего наукам и не давая места никакой юношеской высокомерной браваде своим положением. Воцарение в Риме Октавиана, по замыслу его отца, должно было стать для всех остальных меньшим злом, и сейчас Альберих сожалел и опасался лишь того, что этот день настает слишком рано.

Главе городской милиции и сенатору Кресченцию было уже сорок семь лет. Вот у него, в отличие от Октавиана, седина была уже всамделишная, она почти полностью распространилась по широкой бороде сенатора, тогда как выше ей удалось закрепиться только на висках. Дальше дело обстояло заметно хуже, ибо волосы на голове Кресченция в последние годы начали торопливо редеть, в связи с чем обнажилась и под римским солнцем быстро забронзовела яйцевидная макушка. Тем не менее круглое лицо сенатора от такой потери ничуть не потеряло, всякий, кто видел Кресченция, поневоле проникался уважением к этому заслуженному римскому мужу и находил, что его внешность в первую очередь свидетельствует о благородстве и уравновешенности натуры.

Оба гостя опустились перед принцепсом на колени, после чего сын поймал отца за руку и прижал ее к губам.

— Отец мой, как ваше здоровье?

— Благодаря Господу и твоим молитвам, сын мой, сегодня значительно лучше. Ведь ты молился за меня?

— Как вы можете сомневаться в этом?

Альберих слабо улыбнулся.

— Нисколько не сомневаюсь.

— Почему вы решили переехать сюда, отец?

Альберих украдкой взглянул на Кресченция и по лицу последнего понял, что тот догадывается о подспудных желаниях умирающего.

— Здесь я могу видеть и слышать Рим. Тебе тоже надо научиться видеть его, слышать, понимать.

Лицо Кресченция выдало скорбь человека, чьи худшие ожидания начинают оправдываться.

— Друзья мои, — обратился к гостям принцепс, — не знаю даже, с чего начать, но постараюсь не утомить вас многословием. Каждый человек, несмотря на все проповеди Церкви, всю свою жизнь посвящает стяжательству — славы ли, богатства ли, власти, или же женщин. Пусть Церковь права и все это тлен, но в последние дни плотского существования единственным желанием человека становится сохранить добытое и после своей смерти. Чтобы все, к чему он стремился, не оказалось напрасным, чтобы все достигнутое было продолжено и, если позволит Господь, приумножено и развито. Я неслучайно позвал вас сюда обоих, вы мои главные соратники и наследники, по духу или же по крови. Только для вас все, чего я достиг в своей жизни, имеет достойную цену и не будет роздано за гроши.

— Мой верный и единственный друг Кресченций, — обратился принцепс к сенатору, и тот опустился на одно колено, готовясь услышать приговор, — я ничего бы не достиг в своей жизни без тебя. Несколько раз ты спасал мне жизнь, в самые трудные минуты ты всегда был со мной рядом. Я благодарю тебя за твое верное плечо и обещаю, что пред лицом Господа, буде меня допустят к нему, я прежде всего буду свидетельствовать о добродетелях твоих. Готов ли ты оказать мне последнюю услугу?

Кресченций поднял глаза на принцепса, тяжело вздохнул и молча кивнул.

— Понимаешь ли ты, друг мой, что за службу наследуются бенефиции и только короны передаются по крови?

Кресченций вздохнул еще раз. Да, все идет так, как он предвидел. Альбериху же было важно устроить другу последнее испытание на верность.

— Мой сын, мой единственный возлюбленный сын, — Альберих повернулся к Октавиану, — я прошу у тебя прощения за то, что слишком рано покидаю тебя. Не спорь, а слушай! Навряд ли милость Господа в отношении меня продлится более нескольких дней, но я не ропщу, ибо только Господь знает, где милость, а где наказание. И как высшую милость Отца нашего всегда воспринимай присутствие рядом с тобой мессера Кресченция. Его мудрость и опыт — это те опыт и мудрость, которые я не успел сообщить тебе. Не пренебрегай же его советом, его устами будут говорить мои уста.

— Я обещаю вам, отец, — ответил Октавиан, так же, как и сенатор, опустившись на одно колено.

Альберих выдержал паузу, с удовлетворением разглядывая склоненные головы друзей.

— Сын мой, прошу выслушать меня очень внимательно. Я вижу знак Господа в том, что ухожу именно сейчас. Ты еще слишком юн и неопытен, чтобы управлять Римом. Рим окружен кольцом из врагов и не слишком надежных друзей. Это вполовину было бы не так страшно, если хотя бы внутри города сохранялось спокойствие и преданность. Но я боюсь, что враги обязательно попробуют уничтожить все мною созданное, если бразды правления окажутся в достойных, но слишком неумелых руках. Потому я прошу твоего согласия — заметь, не требую, но прошу! — после смерти моей согласиться с тем, чтобы мессер Кресченций стал принцепсом Рима.

Даже столь хладнокровный и мудрый человек, как сенатор, не смог сдержать эмоций. Кресченций порывисто вскочил с колен, в глазах его вспыхнуло радостное изумление, которое тут же сменилось на признательность и сострадание к умирающему другу. Октавиан был удивлен не меньше сенатора, но неиспорченность натуры в данном случае сыграла благотворную роль, сын покорно склонил голову перед волей отца.

— Альберих, друг мой, вы вольны в любых своих действиях! Любая ваша воля будет исполнена мной, клянусь вам! — воскликнул Кресченций, растроганный благородством Альбериха и даже пристыженный за свои недавние терзания и сомнения.

— Моя первая воля вам сообщена, — ответил принцепс. В эти мгновения его более интересовало поведение сына.

— Готов исполнить все последующие, — продолжал восторгаться сенатор.

— Я запомнил твои слова, друг мой, но воспользуюсь твоим обещанием лишь однажды. Мою вторую и последнюю волю вы услышите вместе с отцами церкви, которых я ожидаю к себе этим вечером. Проследуйте в трапезную, друзья мои, подкрепите свои силы, а я устал, мне нужно отдохнуть. Алессио, помоги мне лечь.

Долго ждать не пришлось. Примерно через час возле замка остановилась целая вереница богатых носилок, из которых начали вылезать один за другим благообразные священники, убеленные сединами, все с одинаковой миной наигранной грусти. В небольшой приемной зале замка их уже поджидал принцепс в окружении Октавиана и Кресченция, Альберих распорядился перенести себя заранее, чтобы священники не видели его немощь и не воодушевились бы прежде нужного.

К Альбериху пожаловали епископы всех субурбикарных церквей: Григорий, епископ Альбано, Стефан из Веллетри, Бениньо из Остии, восемь лет назад сменивший уже начинавшего казаться бессмертным отца Гвидона, а также Феофило из Пренесте, главный ветеран нынешнего епископского цеха отец Хрисогон из Порто и Анастасий из Сабины. Всех их, словно овец на выгул, подгонял отец Сергий, священник одной из церквей Непи, брат Альбериха, а возглавлял процессию сто тридцатый наместник Апостола Петра Его Святейшество папа Агапит Второй.

Как уже говорилось, папа Агапит обладал завидной статью воина. Несмотря на уже почтенный возраст, давно переваливший за полвека, понтифик продолжал выситься над своим ближайшим окружением, а его сочный бас прогонял сон даже у силенциариев папских палат. Длиннющая борода постепенным нисходящим клином и суровая сталь серых глаз делала понтифика похожим на грозных ангелов Господа, пришедших в мир сей не миловать, но карать. Однако во многом эта суровость была напускной, мудрый папа умел находить компромисс и в первую очередь ему пришлось вживаться в тесную и жесткую модель отношений со светской властью города, установленную и выхолощенную Альберихом. Папа никоим образом не подвергал сомнению первенство принцепса в вопросах судеб Рима и его граждан, но никогда не лебезил перед Альберихом и имел смелость высказывать собственный взгляд на проблему и пути ее решения. Альберих со временем оценил эти качества папы, но именно сегодня предпочел бы видеть на его месте кого-нибудь посговорчивей — Льва либо Марина.

— Здоровья, сил и славы принцепсу великого Рима! — голос Агапита по силе не уступал звуку боевого рога. Все остальные епископы повторили приветствие, но это было сродни жалкому и затихающему на полпути эху.

— Милости Господа Церкви Его и милости всем нам, смертным, — ответил папе Альберих. Принцепс сделал знак, и священникам были предложены удобные сиденья, а также нехитрая трапеза. Настолько нехитрая, что не евший с долгой дороги епископ Хрисогон заметно загрустил.

— Я надеюсь ненадолго вас задержать, святые отцы. Ручаюсь, что после окончания беседы ваши утробы будут столь же полны, как Тибр по весне, — пошутил Альберих, чем вогнал престарелого отца Хрисогона в краску.

— Пастору церкви во очищение души своей и противостояние соблазнам надлежит поститься чем чаще, тем лучше, — ответил Агапит. По лицу Хрисогона и прочих было видно, что мнение папы не получило широкую поддержку.

— Ваше Святейшество и вы, епископы кафолической церкви! — Альберих решил избежать долгой вступительной части, побоявшись, что силы начнут покидать его еще до истечения высокой аудиенции. — Господь наш всемилостивый и всемогущий зовет меня, но прежде чем я покину этот грешный мир, я хотел бы отдать распоряжения относительно будущего Рима и Церкви. Готовы ли вы исполнить мою последнюю земную волю?

— Если она отвечает интересам Рима и Церкви, то почему нет? — уклончиво ответил папа.

— Уверен, она отвечает интересам Рима и, полагаю, способствует интересам Церкви. И Рим, и Церковь заинтересованы в том, чтобы Вера христианская и мощь Святого Рима после смерти моей только бы продолжали подниматься к тем сияющим вершинам, которым они должны соответствовать.

Альберих на несколько мгновений замолчал. Присутствующие сочли это за глубокие раздумья. На самом деле принцепс собирал остаток жизненных сил, чтобы продолжить монолог.

— Корона, остающаяся без наследников, подобна куску мяса, брошенному голодным собакам. Она достается самой хитрой и изворотливой средь них, а прочие псы останутся голодными и ранеными. Такой дележ наследства, бесспорно, позорен по сути и преступен по содержанию. Мудрый хозяин, чтобы не допустить несправедливости и пролития крови, заранее разделит между собаками кусок мяса согласно заслугам и степени голода последних.

Священники понимающе закивали головами. Они предполагали, что принцепс собрал их сюда именно за этим. За мясцом.

— Любой правитель желает, чтобы дело его продолжилось и после его ухода. Может ли кто— либо еще отстаивать интересы и политику предшественника ревностнее и преданнее, чем его собственный сын?

Разумеется нет, новая волна кивков не оставляла в том сомнений. Кто-то из священников с сочувствием взглянул в сторону Кресченция, кто-то уже жестом готов был признать свою преданность Октавиану. Несколько встревожился сам Кресченций, он с подозрением взглянул на принцепса и начал опасаться, не в бреду ли тот был час тому назад? Не в бреду ли находится сейчас?

— Находите ли вы моего сына Октавиана достойным стать новым хозяином Рима? Считаете ли вы добродетели его достаточными для этой священной миссии?

Запевалой в хоре одобрения выступил отец Сергий. Однако папа Агапит поднял руку для слова, и едва начатый поток похвалы прервался.

— Правильно ли отвечать нам тотчас, когда ваш сын находится среди нас? — вопросил Агапит.

— Нет времени на условности и церемонии, Ваше Святейшество. К тому же, если добродетели моего сына таковы, каким вы его превозносите, он вашими речами не прельстится.

— Жизнь вашего сына до сего дня проходила на глазах всего Рима и нас, его смиренных обитателей. Да простит нам Господь то, что мы судим сейчас раба Его, хотя право на то имеет только Он, Создатель Вселенной! По скромному разумению нашему, ваш сын, великий принцепс, будет достойным наследником вашим, ибо ведет жизнь христианина, чтит Бога и Церковь Его, а кроме того, посвящен евангельским истинам и обучен мудрости предков.

Прочие священники поспешили присоединиться к голосу понтифика. Сам же Агапит, предвидя тему сегодняшнего разговора, находил, что для Святого престола и для него самого Октавиан в качестве наследника принцепса будет менее опасен, чем Кресченций.

— Готовы ли вы подтвердить свои слова клятвой? — спросил Альберих. Кресченций же от такого заявления потерял остатки покоя и начал терзаться искушением как-то напомнить принцепсу о давешнем разговоре. Октавиан тоже уже перестал понимать, что задумал отец.

— Господь предостерегал всех нас, детей Его, от принесения клятв, — сухо заметил Агапит. Принцепс в ту же секунду опять с сожалением вспомнил о покладистых Льве и Марине. Таких проблем на ровном месте те бы уж точно не создавали.

— Не смею с вами спорить, Ваше Святейшество, а потому прошу считать это не клятвой, а договором. Готовы ли вы, смиренные отцы нашей доброй церкви, скрепить своими подписями договор о признании сына моего, Октавиана, наследником моим и дать ему тот сан и титул, который будет вам предложен?

Никто, даже мудрый понтифик, даже внимательно ловивший слова Кресченций, не заметил подвоха. Предложение принцепса было принято всеми священниками без возражений.

— Великий принцепс… — решился-таки встрять в разговор сенатор. К этому моменту Кресченций уверился, что друг его то ли забыл по болезни, то ли коварно взял обратно свое обещание передать именно ему, Кресченцию, титул принцепса всех римлян.

— Помолчи, друг мой, — резко оборвал его принцепс, — всегда нужно сохранять молчание, особенно когда не понимаешь, что происходит. Итак, Ваше Святейшество, и вы, святые отцы кафолической церкви, приемлемо ли для вас мое предложение?

— Такой договор уместен, великий принцепс, — ответил Агапит.

— Алессио, — обратился принцепс к слуге, — возьми в канцелярии два свитка, которые вчера для меня записывал мой асикрит Винцент, и принеси их сюда. Но прежде подними меня.

Слуга и Октавиан бросились к принцепсу и подняли того с кресла. Вслед за Альберихом встали и все присутствующие.

— Я неспроста опрашивал вас, святые отцы, о добродетелях сына моего. Я неспроста узнавал вашу готовность признать за сыном моим тот титул и сан, которым я его наделю. Моей последней волей в отношении Рима я призываю Святую кафолическую церковь признать единственного сына, Октавиана, дарованного мне Господом и наделенного по воле Его добродетелями, о которых вы все, присутствующие здесь, только что свидетельствовали, будущим преемником Апостола Петра по истечении дней ныне здравствующего и христианскую церковь прославляющего!

Перо не способно описать ту гамму чувств, которая в данную минуту отразилась на лицах священников. Еще более изумились Октавиан и Кресченций. У первого земля ушла из-под ног, и он даже оперся на изголовье отцовского кресла, второй восхитился мудростью и коварством друга, после чего, с трудом пряча улыбку, стал изучать лица священников, пойманных в западню. Более прочих расстроенным выглядел отец Сергий. Брат принцепса, уличенный однажды в измене, все последующие годы убил на искупление вины перед правителем Рима. Его вернули ко двору, мало-помалу начали возлагать на него посольские миссии, ценя ум и рассудительность священника. Время, слой за слоем, накладывало на предательство Сергия маскирующую штукатурку лет, и с определенного момента того уже вновь начали посещать мысли о Святом престоле. Однако, оказывается, принцепс ничего не забыл и до конца не простил.

Прочие священники оторопели скорее от методов принуждения принцепса, чем от озвученного им приказа. Альберих, уходя на тот свет, сейчас требовал от них нарушения церковных правил. В истории христианства был краткий период, когда будущего преемника Апостола определяли еще при жизни предшественника. Это правило было введено папой Симмахом с подачи готского короля Теодориха, утомленного распрями, всякий раз вспыхивавшими в Риме при избрании папы. Правило просуществовало тридцать лет и было упразднено папой по имени Агапит из рода Анициев. Сейчас же второму Агапиту и потомку того же рода предлагалось, по сути, его возобновить. Очередной исторический анекдот!

Однако как о своем неприятии объявить грозному принцепсу? Судьба папы Стефана Восьмого была всем хорошо известна, а принцепс, заранее видя и понимая настроения священников, сейчас принял позу готового к атаке быка, только что не роющего землю копытом. Бодрости не придавало и свирепое лицо сенатора Кресченция, который наконец-то понял всю комбинацию своего друга и решил, что будет полезно ей подыграть.

Папа решил начать издалека, с обстрела мелких укреплений противника.

— Мы полагали, что ваша милость передаст мессеру Октавиану титул принцепса, — вкрадчиво заметил папа.

— Я бы склонился к этому решению, но мой сын, к сожалению, еще слишком молод и неопытен. Титул принцепса не священен, а стало быть, не сможет остановить врагов Рима. Для этой роли нужен сильный и мудрый государственный муж, меча и слова которого будут бояться уже завтра. Принцепсом Рима моей волей назначается по смерти моей присутствующий здесь сенатор Кресченций.

Новая весть уже не вызвала удивления присутствующих. Она логично вытекала из первой.

— Но Рим, — продолжал Альберих, — это прежде всего город Апостолов, центр Веры христианской, столица столиц мира сего. И уходя под сень Господа, я не могу не остаться безучастным к будущему города и церкви. На сей раз речь идет о церкви. Молюсь сейчас и буду молиться в мире ином за здоровье и славу во Христе нынешнего преемника Апостола Петра. Но, да простит меня Его Святейшество, все мы здесь, радеющие о Вере, Церкви и Риме, вынуждены думать о будущем.

— Мессер Октавиан не является служителем Церкви, — нашел еще одну слабину папа.

— Я же не прошу вашего отречения и не тороплю события. Я желаю вам долгих дней, Ваше Святейшество, и процветания вашими стараниями всей кафолической церкви. За время, отведенное вам Господом, мой сын сможет пройти все ступени церковной иерархии, а заодно приобрести мудрость и опыт, каковыми сейчас обладаете вы. Я поручаю брату Сергию стать покровителем моему сыну в этом пути.

Сергию ничего не оставалось, как безропотно согласиться с приказом брата.

— В награду за добродетели и надлежащее исполнение мой просьбы, озвученной только что, я прошу у Вашего Святейшества согласия Святого престола на возведение отца Сергия в сан епископа Непи.

Ловким психологическим трюком Альберих выбивал из священников одно согласие за другим. Папа Агапит, все мысли которого были заняты поиском путей отказа принцепсу в его главной просьбе, рассеянно согласился на интронизацию Сергия. Для последнего эта весть стала достаточно сладкой пилюлей. В конце концов, решил Сергий, пути Господни неисповедимы, расстояние до Святого престола он сегодня все равно сократит, а что будет дальше, известно одному Создателю. Кто бы мог подумать этой весной, что так рано угаснет в расцвете своих сил принцепс? Кто бы мог подумать, что так рано скончается юный король Лотарь? Раз объять необъятное сразу невозможно, будет разумным попытаться объять по частям.

— Имя Октавиан языческое, — епископ Хрисогон, сказав это, не рассчитывал смутить принцепса. Скорее выразить поддержку очевидно растерявшемуся понтифику.

— Он сменит имя перед коронацией, как это сделал Меркурий, сын Проекта , — спокойно парировал этот слабый выпад Альберих. Награждая сына именем первого античного императора, принцепс действительно готовил его к иной стезе, но сейчас все планы пришлось в срочном порядке корректировать. И то, что принцепс обмолвился о «несвященности» светского титула, было еще одним и чуть ли не решающим доводом в последний момент переориентировать сына на служение Церкви.

— Правилами Церкви не предусматривается избрание преемника апостола при жизни предшественника, — наконец проговорил, набравшись мужества, понтифик и уставился глазами в пол. Агапит понимал, что должен был это произнести, хотя лукавый нашептывал ему, что лично Агапит от этого последнего произвола диктатора ничего не теряет, что возлагать тиару на сына Альбериха будет кто угодно, но точно не он. А что значат слова против дела? Да и мысли, подобные мыслям Сергия о неисповедимости путей, в голове папы также присутствовали.

— Но ведь у нас будет договор, а не клятва, не так ли? — с ядовитой улыбкой ответил Альберих. — Конечно, выбор Церкви еще будет утверждать Сенат и плебс Рима. Хотя я лично нахожу, что было бы куда правильнее, справедливее и спокойнее осуществлять выбор верховного иерарха среди отцов кардинальских церквей.

Пройдет еще сто лет, и слова Альбериха будут закреплены в булле «In nomine Domini» как истина, не требующая обсуждений.

— Разве может суетный и продающийся за краюху хлеба плебс выбирать достойного пастора? Разве он знает о всех добродетелях и пороках избираемого? Разве не лучше это знаете вы, епископы Рима и его субурбикарий? Разве только что вы не свидетельствовали об этом? — Альберих, поймав епископов, точно мышей в мышеловку, теперь старательно обвешивал последнюю все новыми замками.

Папе очень хотелось в приватном порядке поинтересоваться у принцепса о возможных последствиях, если он сейчас ответит отказом. «Что сделаешь ты, если я скажу «нет»? На что решишься?» Обводя взглядом своих коллег, он пришел к выводу, что с каждым из них Альберих тогда будет говорить отдельно и разобьет их фронду поодиночке. Ведь каждый из них, и прежде прочих сам Агапит, продвижением своим обязан Альбериху, и за каждым из них есть грешки, о которых тот знает и до поры держит при себе.

— Ведь это будет договор, не клятва? — осторожно сказал Сергий, демонстрируя готовность первым выкинуть белый флаг. У остальных священников даже отлегло на душе, ведь особенно тяжело признаваться в сдаче первым. Альберих улыбнулся. Именно за этим он позвал сюда Сергия, а кроме того, последний пусть формально, но сейчас представлял собой в единственном лице церкви, не связанные с Римом.

— Конечно договор, и сын мой сейчас же поцелует Святое Распятие, дав обещание немедленно уничтожить этого договор, как только он будет исполнен.

«А если нет? — подумал папа Агапит. — Обнаружение такого договора позорным пятном ляжет и на Римскую церковь, и на мое имя. Впрочем, и на имя Октавиана тоже. Нет, он действительно сожжет эти пергаменты, как только станет папой. Зато существование их станет серьезным гарантом, что все епископы исполнят свое обещание. Великого сына теряет сегодня Рим! Хитер и умен он, как… как его мать, не к ночи она будь помянута!»

Священники же тем временем оживленно, но негромко обсуждали меж собой, что договор — это ведь не страшно, тем более что — вы ведь слышали? — его уничтожат, когда все закончится. А Господь? Ну ведь не для себя стараемся, для столицы Господа и апостолов Его, для могущества и спокойствия Рима. Альберих, оперевшись на руку сына, терпеливо ждал, когда святые отцы наконец успокоят сами себя и смирятся с неизбежным. Очевидным коллаборационистом в епископских рядах выступал Сергий, но он недолго оставался в одиночестве.

— Прошу обойтись без громких слов. Мы готовы подписать ваше требование, — произнес, глядя в пол, Агапит, смирившись с тем, что на его исторической репутации единственного достойного понтифика времен диктаторства Альбериха расползется теперь огромнейшее невыводимое пятно.

— Это скорее просьба, а не требование, — тихо сказал Сергий, понимая, что выглядит сейчас довольно убого. Принцепс наградил марионетку слабой улыбкой и дополнил ее новым поручением брату:

— К подписям епископов добавьте согласие отца Аймара, апокрисиария Клюни, как только тот прибудет в Рим. Это будет нелишним.

— Отец Аймар может не согласиться и предать наш разговор опасной огласке, — встревожился Агапит.

— Отец Аймар мало что видит, так что, брат мой, изыщите способ добиться его подписи, — принцепс уже не считал нужным маскировать от священников свои методы. Да и те были уже давно в курсе, а потому на очередной произвол Альбериха никто не отреагировал.

Меж тем Алессио принес пергаменты. Их пустили на чтение, и священники убедились, что, ко всему прочему, текст договора содержит их согласие на признание Кресченция принцепсом Рима. На всякий случай Альберих и здесь решил подстраховаться.

— Один пергамент останется у моего сына, второй у мессера Кресченция, — это были единственные слова Альбериха, которые он произнес, пока священники смущенно и неохотно подписывали документы и прикрепляли к ним печати.

Далее присутствующие поспешили поскорее избавиться друг от друга. Сергий повел священников на выход, в дверях те нестройно и негромко пропели молитвы диктатору. А тот, в изнеможении опустившись в кресло, с трудом подавлял в себе стоны от нового приступа «священного огня».

— Мессер Кресченций, друг мой, сопроводи их, пусть они разъедутся по своим кельям в твоем присутствии. Сын мой, проводи меня наверх, я хочу еще раз увидеть Рим. Алессио, помоги!

Слуга с Октавианом вынесли Альбериха на верхнюю площадку замка. Рим уже давно спал, угомонились даже обитатели Марсова поля. Где-то вдалеке поблескивали два-три светлячка сигнальных огней, да был еще слышен Тибр, но казалось, что даже он в эти часы приглушил ворчание волн.

— Алессио, оставь нас. Сын мой, нет ли вокруг кого-нибудь, кто может услышать нас? Нет? Приглядись, посмотри хорошенько, где стоят охранники, нет ли кого в часовне?

Октавиан исполнил просьбу отца и вновь заверил, что они могут говорить свободно.

— Слушай меня внимательно, сын мой, мне очень мало осталось сказать тебе. У Рима множество врагов, как у богача много завистников, а у красотки поклонников. Богач сохраняет богатство, направляя злость завистников друг на друга, красотка, желая подольше сохранить девственность, не отказывает окончательно никому, но не соглашается на брак ни с кем. Среди врагов Рима великое множество тех, кто не терпит друг друга. Используй это. Сегодня я сделал для тебя все, что мог. Все, что позволил мне Отец наш небесный. Благодаря этому, я теперь могу уйти из мира сего со спокойным сердцем. Не протестуй, а дай мне договорить! Сегодняшние решения помогут тебе против всех врагов, но есть один способ сделать все, мной достигнутое сегодня, ничтожным. Епископы могут отказаться от клятвы, если станет известно, что они клялись узурпатору. То, что я узурпатор, в этом мире знают теперь только четверо: я, ты, Кресченций и… моя мать, твоя бабка Мароция.

— Значит, она жива?

— Уже двадцать два года она заточена в крепости у Обезьяньего острова. За это время она успела родить сына. Это твой друг Деодат, но — мой совет — не осуждай его, ибо, осуждая его, ты злословишь на мой счет, и не открывай ему тайну рождения его, он родился в страшном грехе, а не в любви. Крепость острова охраняют люди графа Амальфи, туда можно попасть по предъявлению пропуска с печатями моими и Кресченция, и только так. Ради достижения власти я совершил кучу грехов, но сейчас я рад, что не утяжелил их вдесятеро и оставил ей жизнь. Но она опасна для тебя, а потому оставь все как есть до того момента, когда Господь сжалится над ней и заберет ее пропащую душу. И упаси тебя ангел-хранитель посетить ее. Говорят, все свои дни она бормочет черные заклинания, и Сатана слышит ее, поддерживая в ней силы уже столько лет. Если она вырвется на свободу, твоей власти придет конец.

— Невероятно... — прошептал Октавиан. — Невероятно, она еще жива!

— А я ухожу, — печально заметил принцепс. — Да, я желал бы умереть с мечом в руке, на телах поверженных мною врагов, но, поверь, не меньшее, а может, большее мужество имеет тот, кто видит, как смерть подкрадывается к нему день за днем, час за часом. Глуп тот, кто считает смерть в постели едва ли не позором для сильного правителя, на самом деле такой боится смерти больше, чем те, с кем смерть, перед тем как исполнить должное, ведет долгую и трудную беседу. Не бывает постыдной смерти, бывает постыдная жизнь. Будь же мудрым, сын мой. Не отвергай совета Кресченция, отныне именно он земной отец твой. Храни и почитай Рим, этот город обладает своей собственной внутренней силой, оттого так много завоевателей приходят под стены его. Иди же, оставь меня. Уже поздно, я хочу остаться один.

Октавиан, поцеловав руку отца, покинул замок, напоследок перепоручив принцепса слуге Алессио. Уже отъезжая от стен крепости, молодой человек почувствовал на себе взгляд отца и обернулся. В начинающемся рассветном небе, среди зубцов парапета башни он разглядел фигуру принцепса. Октавиан помахал отцу рукой, тот тоже поднял свою руку, приветствуя не то наследника, не то наступающий в городе день. День, который для Альбериха превратился в вечность, ибо заката диктатору Рима увидеть не довелось.

Эпизод 3. 1708-й год с даты основания Рима, 42-й (а фактически 10-й) год правления базилевса Константина Седьмого Порфирогенета (10 октября 954 года от Рождества Христова).

Мессер Бернардино Сарто, достопочтенный хозяин таверны на самом краешке Баули, раздав указания двум служкам и собственной жене о приготовлениях к вечеру, намеревался провести пару ближайших часов в компании с мягким креслом, теплым пледом и бутылочкой вина. Рыбаки на берег вернутся еще не скоро, а других посетителей сегодня не ожидалось. Вообще говоря, мессеру Бернардино, ради дополнительных барышей, стоило, наверное, задуматься о переезде в какое-нибудь другое, более проходное, место, но, с другой стороны, трактирщик достиг уже того возраста и состояния души, когда покой и комфорт ценятся выше беспокойных денег. Конечно, в Неаполе с его, Бернардино, прилежанием и кулинарными талантами супруги можно было рассчитывать на лишний ежедневный денарий, но разве там можно будет вот так, каждый день, спокойно посиживать в удобном кресле, глядя на великолепные морские виды и на остатки вилл Цезаря и Помпея, и предаваться глубоким философским размышлениям, плавно переходящим в сон? Нет уж, каждый день сомневался и опровергал самого себя трактирщик, нет лучшего места, чем Баули, чтобы вот так безмятежно и сыто дожить все отведенные ему Господом дни.

В тот момент, когда сон уже почти полностью окутал пеленой его разум, у ворот таверны внезапно послышался топот копыт десятков лошадей, и до его уха донеслись властные понукания.

— Бернардино, Бернардино! — завопила жена, — Вставай, у нас гости! Богатые гости!

Один из слуг открыл ворота, и во двор въехали около двадцати молодых сеньоров. Один из них, коренастый и краснолицый, с неприлично короткими стрижеными волосами, бросил поводья слуге и, устало улыбаясь, шутливо скомандовал Бернардино:

— Сена и воды лошадям, вина и мяса всем прочим!

Друзья сеньора поддержали шутку дружным смехом и спешились вслед за ним. Бернардино поспешил вслед за краснолицым, посчитав его за главного в этой компании. Трактирщик на ходу спешно оглядывал одежду гостей и убранство лошадей, стремясь поскорее прикинуть наценку. От его внимания не ускользнуло, что у большинства из гостей на поясе висели мечи, а под плащами поблескивали кольчуги.

— Издалека ли вы прибыли, сеньоры?

— Издалека, издалека, — отвечал краснолицый. — Мы скакали сюда без передышки от самого Беневента. Право слово, друг мой, я не совсем понимаю, что за охота была сюда так рваться?

Последние его слова предназначались для самого юного господина из этой компании. Одного взгляда сметливому кабатчику хватило на то, чтобы понять, что он ошибся. Главным здесь был именно этот юноша со светлыми волосами и глазами цвета изумруда. Последние сомнения у Бернардино развеялись, когда юный сеньор был посажен во главу стола.

— Для вас, храбрые милесы, будет самое лучшее вино и самые изысканные угощения! Если храбрые милесы пожелают, ваш досуг могут украсить несколько очаровательных и, поверьте, еще никем не тронутых дев нашего города.

Юный господин сердито сомкнул брови.

— Мы смиренные христиане, трактирщик.

Бернардино прикусил язык. Надо же, как он ошибся!

— Простите, сеньоры, это только из желания услужить вам!

Молодые люди за обедом были так же немногословны. Никто из них не произносил тостов, так что невозможно было понять, из каких земель сегодняшние гости, и даже невозможно было узнать их имена. Вина приезжие выпили весьма умеренно, так что полыхающее огнем любопытство хозяина таверны грозило прогореть абсолютно безрезультатно.

Когда обед уже близился к концу, белокурый сеньор знаком подозвал к себе Бернардино.

— Подскажите, добрый человек, где здесь можно было бы взять подходящую лодку, чтобы доплыть до Обезьяньего острова?

— До Обезьяньего острова? — удивился трактирщик. — Надеюсь, господа плывут не в гости к тамошней ведьме?

Слова кабатчика были встречены удивленным возгласом гостей.

— Вот как! Что за ведьма? — спросил один из них.

— Рыбаки, посещающие мою таверну, уже давно рассказывали мне, что в старой крепости острова живет ведьма, которую охраняет стража амальфитанского графа. Кто-то говорит, что она живет там уже тридцать лет, а некоторые уверяют, что триста. Время от времени она бросает из окна темницы в воду залива жженый пепел, и тогда на море поднимается буря.

— Вздор! — воскликнул белокурый юноша.

— Может, и вздор, — ответил несколько задетый таким неверием кабатчик, — но только рыбаки больше не рыбачат возле старой крепости. Говорят, рыба ушла оттуда навсегда. Ах, если бы только рыба! Говорят, эта чертовка насылает порчу на наши поля, и потому у нас уже который год неурожай. Ох, мы каждый день с надеждой глядим на этот остров.

— Почему с надеждой? — спросил главный сеньор.

— Опять же старые люди говорят, что в день, когда умрет эта проклятая ведьма, от острова к нам приплывет корабль с черным парусом.

— Понятно. Так вы нам поможете нанять лодку? — Молодому господину, очевидно, не слишком нравилась словоохотливость кабатчика.

— С превеликим удовольствием. Я сейчас отправлю сына к мессеру Витторио. Он содержит таверну на острове и, без сомнения, будет рад отвезти вас туда и попотчевать вином, которое совсем немного уступает моему. Его таверна находится на севере острова и...

— Скажите мессеру Витторио, что нам важно попасть в замок. И как можно скорее, — оборвал трактирщика на полуслове юный господин.

— Разумно ли это, друг мой? Ты что-то знаешь об этой ведьме? — обратился к господину его краснолицый соратник.

— Да, знаю. И возможно, когда-нибудь я об этом тебе расскажу, Деодат. Друзья мои, — обратился он ко всем сотрапезникам, — не бойтесь, вы поплывете со мной до острова, но в замок я войду один.

— Да как это возможно? Я не пущу тебя одного! — воскликнул Деодат.

— Мой совет вам, мессеры, взять с собой священника, — встрял в разговор Бернардино, — я бы лично отважился поплыть туда, только если со мной рядом был бы епископ, не меньше.

Последние слова трактирщика отчего-то вызвали смешки среди гостей.

— Видишь, Деодат, мне практически нечего бояться, — вслед за всеми усмехнулся белокурый сеньор.

За извещением мессера Витторио и приготовлениями последнего к отплытию прошло еще часа два. Все это время трактирщик не оставлял в покое гостей, успев рассказать им всю историю этого чудесного края — от рассвета, когда здесь размещали свои виллы главные герои античной империи, до заката, когда Баули был серьезно разрушен морем, а затем опустошен сарацинами. Белокурый господин воспользовался болтовней хозяина таверны и предался собственным мыслям.

Сорок дней назад Октавиан похоронил своего отца, великого диктатора Альбериха. Волнений в Риме удалось избежать, переживания отца пока подтверждений не находили. Дядя Сергий, став епископом Непи, тут же провел Октавиана через все ступени младшего клира — от остиария до аколита, а к Рождеству обещал возвести его в иподиаконы. Мог бы и раньше, но этому воспротивился папа Агапит, призвавший не возмущать лишний раз служителей церкви таким поспешным возвышением. Нечего сказать, строгий человек этот папа! Десять дней назад он поручил Октавиану возглавить посольство в земли Греческой Лангобардии. Надлежало проверить исполнение старых приказов папы, в первую очередь возвращение монахам их монастырей в Беневенте, а также проинспектировать епархии в Термоли и Тривенто, где папа несколько лет назад за грех симонии низложил местных епископов Бенедикта и Льва соответственно. Октавиан с энтузиазмом отправился в дорогу, взяв с собой закадычного друга Деодата и еще дюжину приятелей со слугами. Уже в дороге его начали одолевать искушения сделать по возвращении домой крюк на юг и любопытства ради нарушить завет отца.

За время взросления он, конечно, немало слышал о своей знаменитой бабке, повелевавшей Святым престолом, как кубикуларием, и едва не ставшей императрицей. Воспоминания очевидцев носили в себе, как водится, явные преувеличения и ностальгические прикрасы, но тем не менее произвели огромное впечатление на Октавиана. На фоне бабки, властительницы пап и супруги маркизов и королей, достижения отца, «всего-то» удержавшего в своих руках один Рим, выглядели бледновато. Теперь же, находясь в пяти минутах от управления Римом, он уже сам ясно видел ограниченность будущих собственных притязаний. Ему же, амбициозному восемнадцатилетнему созданию, хотелось чего-то большего, хотелось за горизонт, туда, где сияют короны и создаются империи. Он чувствовал, что может нечто большее, чем его отец. Он верил, что создан для большего.

Ну а пока ему приходится послушно исполнять приказы старого понтифика и повиноваться властной руке нового принцепса, пусть еще не ставшего таковым де-юре, но никем не оспариваемого де-факто. Кресченций в системе управления Римом не стал менять абсолютно ничего, никто в городе не почувствовал и ветерка перемен, присущих смене правителей. Кресченций не раз за это время допытывался у Октавиана о теме его последней беседы с отцом, но не добился от будущего папы ничего, кроме раздражения. В дорогу он снабдил Октавиана собственной грамотой и инструкциями, как себя вести с южноитальянскими сеньорами. Это вызвало новый приступ раздражения у Октавиана, а врученная ему грамота с печатями Кресченция породила определенные соблазны.

Слова трактирщика поколебали уверенность Октавиана в правильности его действий. Может, и в самом деле повернуть назад, раз его бабка наводит на всех такой ужас? Зачем бросать вызов неизвестным темным силам, погубившим доселе мириады душ, среди которых наверняка были люди много достойнее его? Никто ведь не назовет его трусом, если он сейчас повернет людей к Риму, тем более что никто, кроме него, не знает, кто именно заключен в крепость на Обезьяньем острове.

— Ваш друг, хозяин таверны, испугал всех нас, сказав, что там, в крепости, содержится старая страшная ведьма. А вам что про это известно, сеньор Витторио? — голос Деодата вывел Октавиана из плена мыслей.

— Я знаю эти байки, — отвечал Витторио, нестарый загорелый рыбак в коротких штанах и потертой безрукавке. — Я слышал и другую историю, только мне, в отличие от Бернардино, ее рассказывали не пропитавшиеся насквозь морем и брагой матросы, а слуги амальфитанского графа. Так вот они утверждают, что в замке заключена редкая красавица, какой не видел свет, и тот, кто освободит ее, получит от нее в подарок полмира.

— Вот дела! — воскликнул Деодат. — Кому же верить?

— Я надеюсь, ты поверишь мне, когда я вернусь из замка, — с видимым хладнокровием ответил Октавиан. — Ведите же нас, мессер Витторио! Трактирщик, позаботьтесь о лошадях, мы рассчитываем вернуться к вечеру.

Октавиан и его люди вышли к пирсу, возле которого мирно дремала багала . Погрузка и отплытие не заняли много времени, тем более что море в этот день выдалось спокойным.

— Ты твердо намерен идти туда один? — еще раз спросил Деодат, в то время пока судно пересекало залив.

— Да, твердо, — ответил Октавиан. Деодат сокрушенно развел руки в стороны, а Витторио, услышав их разговор, одобрительно кивнул головой.

Первые фортификации на маленьком острове, расположенном рядом с восточным берегом Искья, появились за пять веков до рождения Христа. Естественно, что за четырнадцать последующих веков крепость видоизменялась и не единожды меняла владельцев. Греки сменяли на острове римлян, римлян сменяли греки, а в середине Девятого века в крепости разместили свою базу африканские пираты. Их владычество длилось чуть более тридцати лет, после чего остров вернулся к Византии, а впоследствии был арендован внезапно усилившимся в те годы городом Амальфи.

Примечательно, что каждый раз счастье нового владельца замка Гироне, как часто называли крепость по имени ее основателя Гирона Сиракузского , оказывалось недолгим. Теоретически привлекательное расположение крепости на практике не приносило ее хозяевам ощутимых выгод: от крепости, возле которой не всякое судно могло встать на якорь, было не больше пользы, чем от простого маяка. На самом острове Искья селились в основном рыбаки, люди априори смелые, но не слишком богатые, а потому совершенно неинтересные для любителей наживы. К тому же дополнительные проблемы всем тем, кто решил здесь остановиться всерьез и надолго, создавал беспокойный вулкан Эпомео. Неудивительно, что Искья вместе с крепостью очень скоро стал тяжкой обузой для расчетливых владельцев Амальфи. Они уже было подумывали вернуть остров Византии, как вдруг, на их счастье, Рим изъявил желание стать арендатором Гироне.

Отсутствие интереса к развитию острова Искья со стороны их владельцев было заметно каждому, кто подплывал к нему поближе. Порт возле крепости был разрушен еще со времен пиратов, и не было видно попыток его восстановить. Сама крепость в то время состояла из пары сигнальных башен, воздвигнутых еще властями Сиракуз, и небольшого замка, в котором жил немногочисленный гарнизон. Крепость в те годы еще не имела с Искья прямого соединения, не было ни дамбы, ни моста, все это появится значительно позже. Не было ни туннелей, прорубленных в скале, ни монастыря, ни винокурен, ни скоплений жилых дворов, где в четырнадцатом веке найдут спасение все жители Искья, сбежавшие сюда от извержения Эпомео.

За тысячу с лишним лет, последовавших с момента описываемых событий, крепость постаралась забыть об узнице, проведшей здесь двадцать два года своей жизни. Забыла крепость, забыли люди, но не забыла История, постаравшаяся со свойственной ей иронией повсюду оставить намеки и подсказки. Странным образом от крепости Десятого века сохранились только круглая греческая башня и часовня, в которой каждый день молилась Мароция. Со временем часовня превратилась в базилику с характерным названием Санта-Мария делле Грацие. Любому же туристу, в наши дни посетившему Арагонский замок, как с пятнадцатого века стала именоваться крепость, разговорчивый гид со стопроцентной вероятностью расскажет о жившей здесь умнейшей и обаятельнейшей Виттории Колонне , друге и музе бессмертного Микеланджело. Тогда как о ее великой прапрапра— и еще бог знает сколько «пра» бабке непременно промолчит.

Тем временем багала подошла к острову крепости с восточной стороны, где скалы были не столь круты. В то время это было единственным способом причалить к острову. Прямо от небольшого пирса, предназначенного для швартовки единственного, не более, судна, вверх шла дорога, которая до наших дней сохранила название «ступеней Христофора». Не успела багала причалить к берегу, как к непрошеным гостям чуть ли не бегом приблизились пятеро вооруженных людей. Один их них, остановившись на мгновение, протрубил в рог, очевидно оповещая гарнизон о тревоге.

— Указом графа Амальфи проход на остров запрещен! — крикнул один из стражников.

— Пропуск из Рима! — ответил ему Октавиан.

— Из Рима? — удивился и замедлил бег стражник, по всему главный среди своей дружины. — Уже несколько лет у нас не было гостей из Рима. Покажите же пропуск, мессер!

Октавиан протянул ему пергамент, с которого свисали две печати. Одну из них он накануне срезал с напутственной грамоты, врученной ему Кресченцием. Поставить вторую печать для него проблем и вовсе не составило.

Комит стражи долго изучал документ. Прочитав текст, он вытащил у себя из сумки два оттиска печати, переданных ему предыдущим начальником гарнизона, и, громко сопя от усердия, начал сверять с печатями на документе.

— Видите ли, благородный мессер, — озадаченно произнес он, — в прошлую седмицу мы получили известие о смерти великого принцепса Альбериха. А здесь его печать.

— Мне понятно ваше замешательство, — дипломатично ответил молодой римлянин, — я Октавиан, сын Альбериха, а вот сама печать моего отца, — и он достал деревянную болванку с вензелем Альбериха и девизом Рима.

Комит сделал знак своим людям, и вся стража преклонила колени.

— Лефтерис, слуга его милости мессера Креона Фузулуса, графа Амальфи. Я и мои люди в вашем распоряжении. Сразу прошу милосердно простить меня, мессер Октавиан, но вы можете взять с собой не более трех сопровождающих.

— Я облегчу вам работу, кир Лефтерис. Вам ведь привычнее слышать к себе обращение «кир», а не «сеньор», не так ли? В замок я пойду один. Мои друзья останутся здесь.

— Здесь? — удивился Лефтерис. — Прикажете прислать им сюда вина? Простите за скудность предложения, но боюсь, вашим друзьям тут больше нечем будет развлечь себя.

— Это мы уже поняли! — воскликнул Деодат. — Не заботьтесь о нас, мессер Лефтерис, позаботьтесь о нашем сеньоре!

Покинув багалу, Октавиан последовал за Лефтерисом и его воинами по круто забирающим вверх «ступеням Христофора». Весь восточный склон островка был густо засажен виноградниками, и Октавиан не мог не обратиться к Лефтерису за разъяснением.

— А чем еще прикажете заниматься моим людям, мессер Октавиан?

На пологую вершину острова Октавиан вышел с непривычки изрядно запыхавшимся. Он остановился передохнуть, и взгляду его представилась умопомрачительная красота Неаполитанского залива. Сын Альбериха замер в восхищении, вглядываясь в трогательно милые людские поселения на соседнем острове Плачидо и на материковой части Италии.

— Если райский сад действительно существует, вряд ли он выглядит лучше, чем южноитальянский берег, — сказал Октавиан.

Лефтериса несколько смутили сомнения его гостя в существования сада Адама и Евы. Он списал это на свое плохое знание латыни.

— Если годами видеть одно и то же, даже такая красота приедается, мессер. Скажу вам больше, со временем она начинает раздражать.

— Могу себе представить, — усмехнулся Октавиан. — Давно ли вы на этом острове, кир Лефтерис?

— Третий год, мессер, и не скажу, что я доволен. Все мои люди изнывают от скуки, и сегодня, благодаря вам, у нас счастливый день. Раз в год, незадолго до Пасхи, к нам прибывает ректор графа Амальфи с ревизией. И все, более ни единой души, даже рыбаки уже не приходят сюда, все знают, что это запрещено. А некоторые боятся.

— Боятся ее?

— А кого еще, ведь не меня же, мессер?! Хотя… говоря по правде, за все три года, что я здесь служу, она не доставляла мне хлопот.

— Она все дни проводит в башне?

— Нет, каждый день мы выводим ее в часовню на молитву. Но нам запрещено вступать с ней в разговоры, и мы даже не видим ее лица.

— Как это?

— Перед выходом из башни она надевает блио с капюшоном. Готов согрешить и поклясться на Распятии, что я не знаю, какого цвета ее глаза и волосы. Да и слава богу!

— Вы тоже боитесь ее?

— Палатины, служащие здесь дольше меня, говорят, что однажды один из воинов, набравшись вместе с вином изрядной смелости, как-то раз сдернул с ее головы капюшон.

— И что? Упал замертво? Сгорел заживо? Онемел?

— Почти. Он надолго лишился речи, а придя в себя, сказал, что заглянул в глаза Сатане. Затем стражник испросил разрешения графа Фузулуса покинуть остров и, по слухам, покинул суетный мир, предпочтя тихую святость монастырских стен.

Октавиан вздохнул, украдкой бросив взгляд на серые камни башни.

— Право слово, мессер, что за нужда вам идти туда? — спросил Лефтерис, уловив перемену в настроении гостя, вызванную его словами. Но слова начальника стражи только раззадорили Октавиана, и он, не сказав ни слова, решительным шагом направился к башне. Лефтерис поспешил за ним.

— Меняют ли ей одежды?

— Два раза в год. На Пасху и Рождество.

— Как ее кормят?

— Ее стол ничуть не отличается от нашего, уверяю вас, мессер. Другое дело, что это одна каша, вино и сыр, иногда фрукты.

— Она не пыталась разговаривать с вашими людьми, когда те приносят ей еду?

— Это невозможно. Сразу после входной двери двойная решетка. Стража оставляет еду между решетками и не видит ее. Так же обстоит дело и с купелью.

— Какой купелью?

— Очень давно она выпросила разрешение построить ей внизу башни купель. Раз в седмицу мои люди наполняют купель водой из ручья. Это непросто, но никто не ропщет, это опять же хоть какое-то развлечение и нагрузка нашему телу.

— Никогда не интересовались, чем она занимается целыми днями в заточении?

— Старожилы рассказывали, что при ней множество книг и каких-то дьявольских приборов. Судите сами, будет ли добрый христианин потом пытаться узнать, чем она занимается? Нам достаточно того, что во время грозы или шторма мы часто слышим ее проклятия, которые она шлет своим врагам, и в такие мгновения каждый из нас трепещет, боясь услышать собственное имя.

— Я так понимаю, что спрашивать у вас о ее здоровье бессмысленно.

— Она сидит здесь уже несколько десятков лет, больной человек этого бы нипочем не выдержал.

— Согласен.

— При входе в пределы башни висит колокольчик, которым она подзывает нас, когда хочет пройти в часовню. Этот колокольчик может также служить сигналом, если ей вдруг что-то понадобится. За всю мою службу она ни разу не просила о помощи.

— Вы не были в ее покоях?

— Нет, это строго запрещено. Ходят разные слухи, почему. Говорят, прошлая стража как-то раз повела себя очень недостойно и…

— Не продолжайте, я знаю, что здесь случилось!

— Бедная женщина, — искренне возмутился Лефтерис, и Октавиан немедленно проникся к нему симпатией, — я не знаю, в чем было ее преступление, за которое она оказалась здесь, но совершающие подобное не имеют Христа в сердце своем.

С этими словами они подошли к дверям башни. Слуга открыл двери, и Октавиана тут же обдало ледяным дыханием каменных стен темницы.

— Вот решетки, где мы оставляем еду. А вот колокольчик. Если вы хотите ее увидеть, позвоните, мессер.

— Нет, я хочу войти к ней без приглашения.

Лефтерис покачал головой.

— Прошу прощения, мессер. Воля ваша, посла Рима я обязан пропустить. Но прежде я должен обыскать вас и забрать любую вещь, способную помочь узнице бежать либо причинить вред, самой ли себе или посторонним. Тысяча извинений, мессер!

Октавиан проявил абсолютную лояльность и спокойствие, дозволив себя обыскать.

— Последнее предостережение, мессер. Оторвите этот колокольчик и возьмите с собой. Я и мои люди будем рядом и, в случае беды, по вашему сигналу успеем прийти к вам на помощь.

Немного поколебавшись, Октавиан решил не геройствовать и отвязал колокольчик.

— Скажите, достойный кир Лефтерис, есть ли срок у вашей службы?

— Если милость Господа нашего и графа Амальфи ко мне не претерпит изменений, я пробуду здесь еще два года. Но, возможно, и раньше, если Господь смилостивится более. Надо мной и над Ней.

— На сей случай у вас есть особые распоряжения?

— Да, Амальфи и святой Рим должны быть оповещены незамедлительно. Чтобы не потерять драгоценное время, лодка, отправляющаяся с острова в сторону Амальфи, обязана будет поднять черный парус, дабы дозорные в Сорренто сообщили скорбную весть господину Фузулусу задолго до того, как лодка пристанет к берегу.

— Вы преданный и добродетельный слуга, кир Лефтерис. Я обязательно замолвлю за вас слово графу Фузулусу, и, если на то будет ваше желание, я хотел бы видеть вас подле себя в Риме.

При этих словах Октавиана Лефтерис, смущенный до крайности похвалой гостя, поклонился и открыл решетку, после чего затворил за собой дверь.

Октавиан остался в полном одиночестве.

Эпизод 4. 1708-й год с даты основания Рима, 42-й (а фактически 10-й) год правления базилевса Константина Седьмого Порфирогенета (10 октября 954 года от Рождества Христова).

Очень часто присутствие постороннего заставляет нас быть — или хотя бы казаться — смелее, чем мы есть на самом деле. Октавиан, как уже можно было заметить, являлся, несмотря на юный возраст, человеком смелым, предприимчивым и готовым к опасным авантюрам. Но сейчас, стоя на пороге этой мрачной башни и вглядываясь в полумрак второго этажа, где, по всей видимости, прячется и, возможно, уже наблюдает за ним ее единственный обитатель, Октавиан на какой-то момент почувствовал, что ему не по себе. Ему в голову даже пришла мысль, что будет совсем неплохо, если он так и останется недвижим на некоторое время, а затем выйдет на Божий свет и расскажет наспех состряпанные байки о своем удивительном свидании, где он, конечно же, предстанет бесстрашным гостем. Но, с другой стороны, разве ради пустой похвальбы он явился сюда? Нет, он знает, точнее он чувствует, что эта встреча будет важна для него. Не менее важна, чем предсмертные наставления отца.

Сняв с себя нательный крест и зажав его в руке, он с сильно бьющимся сердцем начал медленно, с поминутной оглядкой на выход, подниматься по каменной скользкой лестнице. Перед входом на второй этаж была деревянная дверь, без замка и засовов. Она скрипуче поддалась Октавиану, и он вошел в достаточно просторную залу, плохо освещенную двумя небольшими решетчатыми окнами, за которыми виднелась лазурь Тирренского моря.

Посреди залы стоял широкий стол, слишком широкий для трапезы одного человека. На столе не было ничего, кроме плошки со свечой, и Октавиан, дотоле успешно приглушавший свое дыхание, на сей раз допустил слабину. Было отчего, свеча еще дымилась, ее потушили прямо перед его приходом. Но в зале никого не было, спрятаться здесь, даже в полумраке, было решительно невозможно. В одном из углов помещения стоял только еще один стол, на котором были разложены какие-то старинные свитки и кодексы, а также непонятной формы сосуды. В другое время Октавиану было бы, наверное, интересно покопаться в этих рукописях, но сейчас его мысли были о другом.

Из залы вели еще две двери. За первой из них он нашел уборную; открыв вторую дверь, Октавиан очутился в спальне. Здесь сумерки были еще гуще, поскольку темноту рассеивал только лучик света из одного также зарешеченного окна. Пары мгновений Октавиану потребовалось, чтобы глаза привыкли к темноте. Едва освоившись и присмотревшись, он, помимо воли, вздрогнул. На широком ложе сидела фигура с надвинутым на голову капюшоном.

Тут же раздался тихий змеиный шепот.

— Входи. Я заждалась тебя.

— Ты знаешь, кто я?

— Конечно. И твой приход означает только одно — мой сын умер. Ведь так, Альберих умер?

— Да. Сорок дней назад.

— Сорок дней… Ничто, ничто не подсказало мне эту беду. А… от чего он умер?

— Лекари сказали, что от огня, зародившегося в его внутренностях. Еще ранее от этой же огневицы скончалась Хильда, его супруга.

— Как твое имя, внук мой?

— Октавиан.

— Октавиан! Ну конечно же, Октавиан! «…Кто под именем императора сядет однажды на трон. Он даст жизнь государству, которое просуществует необозримое число лет…».

— О чем вы, нонна?

— Не обращай внимания, просто мысли вслух. «Нонна»! Ты первый, кто меня так назвал. Что, дождалась старое пугало?! Хех!

У Октавиана на короткое время закралось сомнение в адекватности узницы.

— Однако сорок дней, прошло всего сорок дней, — продолжала шептать фигура, — прошло лишь сорок дней, и ты здесь. Верно, Альберих рассказал тебе про меня, уже прощаясь с этим миром?

— Да, и…

— Неужели он не заклинал тебя не встречаться со мной?

— Да, он приказывал мне этого не делать.

— Но вот прошло сорок дней, и ты нарушил завет отца. Почему ты это сделал?

— Признаться, я не могу до конца определить сам. Мне показалось, что я должен увидеть тебя, если хочу чего-то большего. Что-то заставило меня…

— Сорок дней, и ты покинул Рим. Ты так уверен в своей власти? Не-е-ет, ты ее просто не имеешь, только поэтому ты мог позволить себе очутиться здесь. Кто теперь управляет Римом?

— Сенатор Кресченций.

Фигура неожиданно резко встала с постели и подошла к окну, повернувшись спиной к Октавиану.

— Проклятье, — прошептала тень, — проклятье, мои заклинания не помогают, он все еще жив. Послушай, Октавиан, что бы ни говорил тебе твой отец и ни обещал тебе этот самый Кресченций, единожды дорвавшись до власти в Риме, ее добровольно не отпускают. Ох, милый внучек, тебе предстоит тяжелая битва.

— Не думаю, — храбро возразил Октавиан. Ему вдруг стало необъяснимо приятно опровергнуть выводы такого страшного собеседника. — Я не претендую на титул принцепса Рима.

Фигура развернулась к нему.

— Вот как?! Ты претендуешь на большее? На что же?

Октавиан рассказал узнице о клятве субурбикарных епископов, принесенной ими под давлением Альбериха. Плечи фигуры при этом рассказе затряслись от беззвучного смеха.

— Молодец, сынок! Умница! Пожалуй, это было лучшее решение. Альберих, Альберих! Возможно, ты не был лучшим сыном мне, но сыном Риму ты оказался наидостойнейшим.

Шепот фигуры стал совсем неразличим, вероятно, старуха начала произносить молитву за упокой души принцепса Рима.

— Кто сейчас папа?

— Отец Агапит из рода Анициев.

— А-а-а, помню его, в те годы он был весьма строптив, но кто с годами не меняется? Как его здоровье, долго ли тебе ждать?

— Мы все молимся за…

— Не лги, кто тебя сейчас принуждает лгать? Кто слышит тебя сейчас, чтобы впоследствии упрекнуть? А Отец Небесный слышит твою душу без всяких слов.

— Его Святейшество уже в немалых годах. Этой весной с ним уже случился удар, и, по словам лекарей, только отменное здоровье, подаренное ему Господом при рождении, помогло папе остаться в сонме живых.

— Тогда вот что. Пусть епископы исполнят свою клятву, а Кресченций доведет вашу сделку до конца. Пока на твою голову не ляжет тиара, избегай с Кресченцием даже мало-мальского конфликта, удержи свой язык от едкого слова в его адрес, а свои глаза от косого взгляда. Но как только клятва будет исполнена, разделайся с ним. Можешь уходить от меня тотчас, можешь заткнуть уши и больше не слышать от меня ни слова, можешь даже придушить меня, такую смерть я приму с благодарностью, если только наперед ты поклянешься, что разделаешься с ним. Этим ты уберешь самого грозного соперника твоей власти в Риме и лишь после этого сможешь добиваться кое-чего большего, чем Рим. Твой отец все рассчитал верно. Пусть сам он удовлетворился одним лишь Вечным городом. Принцепс, не спорю, титул громкий, но громкий он лишь в стенах Рима. Все прочие народы и их правители слышат из Рима только голос папы. Священный голос преемника Рыбака!

— Не разумнее ли продолжать ладить с Кресченцием и разделять в Риме власть света и клира?

— Тебе по вкусу такое же разделение властей, какое было при Альберихе? Когда влияние папы, то бишь твое будущее влияние, будет ограничено сугубо делами Церкви? Когда милицией, нотариями, патримониями и казной будешь ведать не ты? Когда по каждой кандидатуре священника в богом забытом захолустье ты будешь испрашивать разрешения сенатора? Тогда не стоило приходить ко мне. Не-е-ет, милый, если ты хочешь ощущать себя хозяином в Риме, ты должен править один.

— А может, вами движет чувство мести?

Фигура всплеснула руками.

— Даже не подумаю скрывать это от тебя, мой милый. Конечно, движет.

— Стало быть, вы рассчитываете, что я освобожу вас.

— Раз ты так поставил вопрос, значит, до сего момента ты это не планировал. Не бойся, мой мальчик, я не сержусь на тебя, тем более что ты не можешь этого сделать, не вступив с Кресченцием в немедленный конфликт, в котором сейчас ты не победишь. Так что предоставь меня моей собственной участи, я не хочу возвращаться в Рим, где все помнят меня иной. Я буду счастлива от одной только мысли, что скоро буду отомщена.

Фигура проплыла мимо Октавиана и прошла в залу. Октавиан промедлил, и фигура махнула ему рукой, приказывая следовать за ней. Узница уселась в кресло спиной к окну, так что лицо ее по-прежнему было скрыто от гостя.

— Расскажи мне о людях, которых я знала. Со мной боятся говорить, и я уже несколько лет не получала никаких вестей. Как здоровье короля Гуго?

— Король умер шесть лет тому назад. В Бургундии, покинутый всеми. А спустя два года умер его наследник Лотарь. Сейчас Италией правит Беренгарий Иврейский.

— Какие новости! Мир душе твоей, мой беспокойный возлюбленный! Что случилось с моей ненаглядной сестрой Теодорой?

— В последней римской осаде король Гуго обманом завлек ее в плен. Больше ее никто не видел. По слухам, она постриглась в монахини, но мне неизвестно, какие стены ее приютили.

— Жаль! Не считая мести Кресченцию, более всего я бы хотела увидеть ее подле себя, в соседней келье, чтобы мы вместе коротали дни. Хех! Нам было бы что сказать друг другу!

— Она также была посвящена в тайну вашего заключения?

— Долгие годы я подкупала ее, так как ее муж и она сама желали отправить меня на тот свет, несмотря на запрет Альбериха. Я слишком опасна для своей сестры, ибо только я одна знаю, что она, пусть и случайно, убила нашу мать.

— О Боже!

— Да, мой мальчик, у тебя очень милая семья! Но не спеши с укорами, такова участь всех, кто однажды дорвался до власти. Чтобы получить и удержать ее, рано или поздно ты очернишь свою душу пороками и преступлениями. Ты будешь долго бороться с собой, успокаивать самого себя, что ты оступишься только разок и непременно замолишь свой единственный грех десятью благими свершениями. Потом тебе таких свершений потребуются сотни, и очень скоро тысячи… Затем ты будешь уверять себя, что преступаешь закон не ради себя, а ради блага какой-нибудь не слишком осязаемой, но всем известной сущности — ради Рима, ради государства, ради Господа.

— Отец перед смертью сказал мне нечто похожее.

— Твой отец был очень мудрым человеком. Льщу себя робкой надеждой, что самое большое зло, сотворенное им за эти годы, он совершил по отношению ко мне. Живы ли мои дочери?

— Ваша старшая Берта теперь аббатиса монастыря Святой Марии. Ваша младшая дочь… Знаете ли вы, что король Гуго выкрал ее из Рима и выдал замуж за сына базилевса Константина?!

— Ах! Благодарю тебя, Боже! Какое счастье! Какая восхитительная весть! — Тень сползла с кресла на колени и сложила руки в благодарственной молитве. — Расскажи, как это случилось?

Октавиан рассказал о событиях тринадцатилетней давности, подробности которых он больше слышал из третьих уст, чем удержал в своей памяти из детства.

— …Увы, нонна, но счастье Берты длилось недолго. Она умерла от лихорадки пять лет назад, так и не подарив своему мужу Роману наследника. Теперь сын базилевса хочет жениться на пленившей его разум дочери трактирщика, ранее не брезговавшей, как говорят, торговлей своим телом .

— Господи, как недолго ты позволил мне торжествовать! Живы ли мои сыновья?

— Дядя Сергий — епископ Непи. Ваш младший сын Деодат прибыл со мной. Цель нашей поездки ему неизвестна, но я могу привести его к вам.

— Не надо, — эти слова фигура произнесла почти в полный голос, решительно и твердо. — Это может навредить тебе.

— Ваш сын Константин убит при попытке устроить заговор против Альбериха, своего брата. Убит в поединке с… Кресченцием.

Фигура отчетливо скрипнула зубами.

— Убит…. Убит мой сын… И ты еще спрашиваешь, не месть ли мною движет? О-о-о, теперь мой счет к этому человеку заметно вырос, и вряд ли другая весть, кроме как о его смерти, сможет возрадовать сильнее мою душу. Но в мстительном гневе не стоит забывать о своих долгосрочных и главных целях. Какое счастье, что твой путь к ним лежит через жизнь этого Кресченция, я теперь этому даже рада.

Фигура поднялась с кресла и некоторое время рылась в своих вещах, разложенных возле стола.

— Я приготовила тебе несколько подарков, мой внучек. Вот здесь, — она извлекла какой-то темный сосуд, — здесь яд, изготовленный когда-то королем Гуго. С помощью этого яда однажды отравили моего друга, моего нежного тихоню, нашего доброго и безобидного папу Льва. Этот яд непрост, его смертоносное действие начинается, только если вместе с ядом выпить вина. С водой же он абсолютно безвреден. Смотри! — с этими словами она отхлебнула из сосуда.

— А это мой второй подарок. — Из дальнего угла комнаты тень вытащила какую-то коробку. — Я вижу, ты держишь в руках распятие, и понимаю, что тебя хорошо подготовили к нашей встрече. Что ж, я подарю тебе еще одно распятие. Оно здесь, в этой шкатулке, но лишний раз не вынимай его. Кто станет постоянно носить его на шее, тот недолго задержится в этом мире, ибо это распятие сделано из особого, пропитанного непонятным ядом, железа, от которого сначала выпадают волосы и зубы, а затем человек лишается жизненных сил.

Октавиан взял ее подарки с тем видом, с каким на руки принимают гремучую змею. Узница же взяла свечу и несколько каких-то палочек, после чего начала обходить залу, втыкая эти палочки в стену и затем поджигая их.

— Что это? — спросил Октавиан.

— Это мой третий подарок тебе. Мне привезли их из Египта, а туда они попали будто бы из самой Индии. Зажигай их всегда, когда тебе станет грустно и скучно. К их действию постепенно привыкаешь, и мне теперь только они развеивают скуку. Более интересно ведет себя тот, кто их запах почувствует впервые.

— Что с ним происходит? — спросил Октавиан, с тревогой оглядывая узницу и одновременно пытаясь угадать в себе перемены.

— Потерпи, скоро узнаешь. И, наконец, мой последний подарок. За это любая женщина готова будет продать душу. Его так страстно добивалась моя глупая сестра Теодора, я давала его ей, пока она навещала меня. Это спасало мне жизнь, а ей, вероятно, продлевало внимание мужчин. Этот бальзам был мне доставлен из святых палестинских земель. Его использование замедляет для человека бег времени.

— Что это значит? — спросил Октавиан. Он сел в кресло, оставленное узницей, и растекся в нем, его тело вдруг одолела странная благодатная истома, ноги ослабели, а цвета серой темницы начали становиться то мутнее, то контрастнее.

— Это значит, мой мальчик, что человек, постоянно использующий его, перестает стареть. Почти перестает, есть некоторые органы, на которые этот бальзам не влияет.

— Какие, например? — Октавиан отчего-то почувствовал безудержное желание рассмеяться.

— Например, голос.

— Какой вздор! — воскликнул Октавиан и дал волю смеху.

— Тогда что ты скажешь сейчас? — сказала тень, откинула капюшон назад и шагнула в полосу света.

— Силы Небесные! Ведьма! — Октавиан вскочил с кресла и отпрянул в ужасе к стене. Он ожидал увидеть что угодно, только не то, что предстало перед его глазами.

Напротив него стояла ослепительной красоты молодая женщина, которой даже явные недоброжелатели и ревнивицы не дали бы больше тридцати. Ее черные волосы еще не были тронуты инеем седины, ее лицо еще не повредили морщины, даже шея, эта вечная предательница женского возраста, еще была нежной и гладкой. Но разум Октавиана совершенно помутили ее глаза, ее жуткие черные глаза, бездонные и неумолимо притягивающие. Неизвестно каким образом и кто им позволил, но они оказались в опасной близости от молодого клирика, на свою беду забредшего сюда.

— Отомсти. Отомсти за меня, мой милый. Отомсти за годы, потерянные мной, по вине этого Кресченция и моей сестры. Отомсти за позор, нанесенный мне его отцом. Если тебе известна история рождения Деодата, знай, что твой отец Альберих был рожден после такого же насилия, учиненного надо мной отцом нынешнего сенатора. Кресченции обесчестили меня, Альбериха, убили моего Константина! Они — дурная кровь нашего рода, наше проклятие, наша родня и наши смертельные враги во веки веков. Если не извести этот сорняк под корень, его побеги будут мстить и никогда не отступятся от своей мести, пока не уничтожат нас. Либо мы, либо они, третьего не дано. Я знаю, я видела, я гадала… Неужели не найдется тот, кто отплатит им с процентами?

Октавиану уже казалось, что голос шепчет у него прямо над ухом. Он уже чувствовал горячее дыхание Мароции и прикосновение ее рук к своему телу. Какое же нежное было это прикосновение, какое коварное! Кто-то в его сознании, знакомый и незнакомый, истошно кричал ему об опасности, о том, что сейчас происходит нечто чудовищное и непоправимое. Этот ангел, терпящий поражение, в конце концов отчаявшись, начал только выкликать его имя, но откуда-то взявшееся ехидное эхо искажало эти крики, и до сознания юноши долетало уже отчего-то имя «Иоанн». Губы Октавиана ощутили медовую сладость, никогда ранее ему не доводилось отведывать прелесть женского поцелуя.

— Это надо мне. Это надо тебе. Уничтожь его, и ты будешь владеть Римом. Строй союзы, заводи друзей, но никого не приближай к себе. Обещай много, но не выполняй более половины. Разделяй и властвуй, открыто не воюй, уничтожай одного руками другого, ослабляй сильного, но не добивай слабого, он тебе еще, быть может, пригодится и, благодаря за спасение, сделает за тебя всю черную работу. Начни со Сполето, оно принадлежит тебе по праву. Натрави на местного герцога греческих лангобардов, на лангобардов Беренгария, на Беренгария Оттона, но никого из них никогда и ни за что не подпускай в Рим. Используй золото и похоть, только они правят этим миром. Золото и похоть, золото и похоть.

— И похоть… — повторил Октавиан, уже наполовину освобожденный от одежды. — И похоть...

— Используй мои подарки. Эти свечи ослабляют волю, туманят разум и открывают двери в мир, где яркие цвета, смех и наслаждение. Наслаждение! Я подарю тебе наслаждение, если ты поклянешься отомстить.

— Я отомщу. Клянусь, я отомщу, — прошептал он, и его душа устремилась в бездну ада.

Звон колокольчика застал Лефтериса и его подручных за вечерней трапезой. Когда они открыли ворота башни, Октавиан едва не вывалился на них. Молодой клирик стоял с застывшим невидящим взором и дьявольской улыбкой на устах, судорожно сжимая в руке узелок с каким-то странным набором вещей. Запричитав молитвы, стража острова отвела своего гостя в часовню, где спешно вызванный капеллан, за неимением лучшего, прочитал над ним пару глав из ветхозаветных пророков. Тем не менее старания капеллана, стены часовни и, быть может, свежий воздух с моря благотворно подействовали на Октавиана. Он очнулся от забытья, ошарашенно обвел взглядом участливо склонившихся над ним стражников и, не отвечая на их расспросы о ведьме, кинулся к пришвартованной внизу острова лодке. Там Деодат и его друзья, продремавшие все это время, встретили Октавиана ликующими криками, но, увидев его состояние, свои вопросы адресовали мессеру Лефтерису. Тот их любопытству ничем помочь не смог, и багала очень скоро отчалила от острова. Прибыв в таверну, Октавиан отказался от ужина и всю ночь метался в бреду на глазах у всерьез опечаленных его недугом товарищей. «Я отомщу. Клянусь, я отомщу» — не единожды услышали от него Деодат и прочие за это время, прежде чем сон свалил с ног всю честную компанию.

По счастью, болезнь Октавиана закончилась с рассветом. Уже к завтраку к нему вернулся и аппетит, и здравое восприятие действительности. Мало того, пережитое накануне впоследствии потребовало в душе Октавиана немедленной компенсации. В итоге друзья передумали этим днем возвращаться в Рим и весь вечер провели в таверне, где, к изумлению и несказанному удовольствию Деодата и прочих собутыльников, Октавиан принял активное участие не только в возлияниях, но также в похабных застольных песнопениях и в дегустации прелестей местных красавиц. Следующим днем компания наконец-то покинула гостеприимную таверну и устремилась к Риму. Поднимаясь на склон холма, Октавиан, задержав на мгновение лошадь, бросил прощальный взгляд на ребристую в тот день поверхность Тирренского моря. Море оказалось на удивление пустынным, рыбацкие лодчонки куда-то запропастились, и только одна-единственная лодка рассекала небольшие волны, спеша в направлении Амальфи. Словно поймав на себе взгляд Октавиана и решив из вежливости поприветствовать его, в этот момент на лодке распустили парус. Вниз к палубе упало полотнище аспидно-черного цвета.

Эпизод 5. 1709-й год с даты основания Рима, 43-й (а фактически 11-й) год правления базилевса Константина Седьмого Порфирогенета (17 декабря 955 года от Рождества Христова).

«Настал новый день, а ты по-прежнему не принцепс Рима». Нет для человека более жестокого и едкого судии, чем тот, что таится в его подсознании. Этот судья трусливо исчезает, когда ситуация требует немедленных решений, он уходит в тень в часы удовольствий и в дни побед, но немедленно обнаруживает себя, когда ты остаешься наедине с собой, пытаешься осмыслить некогда содеянное и сомневаешься в собственной правоте. Особое удовольствие этот критик получает, заставая тебя врасплох, когда ты только что пробудился после короткого и беспокойного сна.

Римский сенатор Кресченций откинул одеяло с постели, сел на край ложа и на долгое время замер, обхватив руками голову и сильно зажмурив глаза. «Ты все еще не принцепс Рима», — продолжал подзуживать внутренний голос, доводя своего хозяина до приступа раздражения и гнева. Прежде всего к самому себе. В самом деле, какого дьявола понадобилось ему разыгрывать из себя благородного Роланда перед этой шакальей сворой в сенаторских тогах и епископских сутанах? «Ты, такой старый, побывавший во всех западнях, битый-перебитый волк, поверил сладким песням этого сосунка, забыв, из какого змеиного гнезда тот родом? Что из того, что он сын твоего покойного друга? Разве это могло извести до конца его дурную кровь?»

«В самом деле, что мешало тебе, старый и наивный дуралей, еще год тому назад объявить себя принцепсом Рима, когда никто бы и не подумал воспротивиться? Что за блажь пришла тебе тогда в голову, ведь у тебя на руках было завещание Альбериха с ясно высказанной волей? Отчего ты решил, что король Беренгарий немедленно вернет Риму захваченные им земли, как только узнает, что Римом вновь правит папа? Ну что, вернул он эти земли?»

Кресченций с большим усилием прервал этот сеанс самобичевания и медленно стал натягивать на себя одежды. Затем он подошел к окну и распахнул ставни. В спальню немедленно ворвался ветер в сопровождении мелких колючих капель декабрьского дождя. Сенатор недолго смотрел на унылый пейзаж за окном, вновь возвращавший Кресченция к его невеселым мыслям. Довольно хандрить, одернул себя Кресченций, еще не все потеряно, Рим все еще прислушивается к его словам, а воины города по-прежнему именно его и никого другого считают своим командующим.

Сорок дней тому назад, 8 ноября 955 года, скончался папа Агапит Второй, человек, которого безмерно уважал Кресченций и во многом ради которого сенатор постеснялся прошлой осенью объявить себя принцепсом. А вчера состоялась коронация нового преемника Апостола Петра, и на Святой престол взошел, а точнее, нетерпеливо взбежал восемнадцатилетний Октавиан, во время торжественной службы взявший себя имя Крестителя. Очень уж торопился этот юнец возложить на себя священную тиару и надеть на указательный палец новое Кольцо Рыбака, торопился настолько, будто боялся, что среди высшего духовенства, прибывшего в Рим, вдруг найдется кто-то дерзкий, кто пристыдит Вечный город за столь нелепый и преступный выбор.

Полно! В высших сферах римского клира дерзость и смелость давно вышли из моды, ушедший папа Агапит в этом плане являлся чуть ли не единственной белой вороной посреди сонного океана серой услужливой братии. Где вы, новые Стефаны Шестые и Сергии Третии, изобретательные и порочные преступники, где вы новые Иоанны Тоссиньяно, деятельные, воинственные и опять-таки порочные? А может, и к счастью, что более нет таких? Каким станет этот Иоанн-Октавиан, по какому пути пойдет? Ради упавшего на самое дно авторитета Римской Церкви как бы хотелось, чтобы он стал похож на великих понтификов прошлого столетия, но, право слово, для римской знати и лично для самого Кресченция было бы лучше и спокойнее, если бы в повадках своих новый папа оказался под стать родному дяде, прожорливому тихоне Иоанну Одиннадцатому.

Одно время у Кресченция были основания надеяться, что так оно и будет. Октавиан рос у него на глазах, и к моменту решающих событий в Риме наблюдательный сенатор успел составить достаточно исчерпывающий психологический и интеллектуальный портрет будущего, как всем тогда казалось, правителя Рима. Проскакивающие искры жгучего темперамента, полученного Октавианом в наследство от его матери-басконки, умело гасились сдержанностью и строгостью, присущими его отцу. Октавиан спокойно и с достоинством принял последнюю волю Альбериха и впоследствии ни разу не дал понять, что его хоть в какой-то степени уязвило решение умирающего принцепса передать бразды правления Кресченцию, а не ему. Был ли Октавиан в те дни искренен, не обманулся ли тогда Кресченций, польщенный благочестием юного священника? Ведь, помимо уважения к правам папы Агапита, именно поведение Октавиана стало вторым главным фактором того, что Кресченций не объявил себя принцепсом.

Сразу после смерти Агапита Кресченций, при поддержке Сергия, епископа Непи и дяди Октавиана, собрал высший клир Рима и субурбикарных церквей. На свет Божий немедленно было извлечено соглашение, подписанное годом ранее у смертного одра Альбериха. Не упустив возможности немного и с разной степенью лицемерия повздыхать, отцы Церкви подтвердили готовность следовать этому соглашению. В этот момент Октавиан проявил первые признаки нетерпения. Услышав согласие кардиналов-епископов, он готов был короноваться тиарой чуть ли не на следующий день, но Кресченций благоразумно уговорил его подождать несколько недель. Христианский мир, говорил он, с одной стороны, желая, чтобы Святой престол оставался вакантным как можно меньше, с другой стороны, всегда требует, чтобы выбор Князя Князей не выглядел скоропалительным и кем-то наспех продавленным решением. Юный возраст Октавиана и отсутствие ему альтернативы на папских выборах уже само по себе обещает возникновение кривотолков по всей Европе. К тому же только лишь за неделю до смерти Агапита Октавиан был рукоположен в сан священника титулярной «церкви-кораблика», то есть базилики Девы Марии, Принадлежащей Господу .

Октавиан без сопротивления принял аргументы Кресченция, чем загодя обезоружил самого бывалого сенатора, когда тот наконец поднял вопрос о полном исполнении последней воли Альбериха. Разумеется, ответил Октавиан, титул принцепса ваш, и нет более подходящего момента объявить это, чем день моей коронации. Ведь насколько это будет выглядеть благопристойно и торжественно, если вы этот титул получите из рук нового Викария Христа, чем если объявите об этом сами и немедля!

И вот вчера, наблюдая величественный церемониал коронации нового понтифика, старый сенатор с какого-то момента вдруг почувствовал, что происходит чудовищный обман. Интуиция, так часто выручавшая его, а в эти дни вдруг накрепко заснувшая, очнулась в момент, когда тиара плотно легла на длинные кудри Иоанна-Октавиана. Кресченций вдруг осознал, что все в его судьбе теперь зависит от этого молодого человека, от его порядочности и признательности. В этот миг их взгляды встретились, и что-то во взгляде нового папы сенатору решительно не приглянулось.

В процессе последующих затем долгих зачитываний манифестов, настолько традиционных при каждой папской коронации, что Кресченций за эти годы чуть ли не выучил их наизусть, тревога сенатора росла с каждой минутой. Ну ладно, в приветствиях всем монархам мира он и не рассчитывал услышать обещанное. Допустим, что и в перечне привилегий и даров провинциальным церквям его скромному вопросу тоже не должно было найтись места. Но когда дошло до приветствий папы самому Риму и имя сенатора оказалось упомянуто в середине списка, а в качестве подарков ему были отписаны серебряный кубок и позолоченный греческий дискос , у Кресченция начала уходить земля из-под ног. Еще существовала робкая надежда, что к его вопросу папа вернется под самый занавес коронации, но вскоре рухнула и она: отец Бениньо, епископ Остии и распорядитель торжественной церемонии, сделал знак монашеской братии, и те, а вслед за ними все присутствующие, запели «Te Deum laudamus», после чего уже сам папа начал принимать приветствия от паствы.

Само собой, дошла очередь и до сенатора Кресченция. Само собой, он не мог в те мгновения закатить скандал, сорвать церемониал и озвучить неисполненные в его отношении обещания. Но в его новом взгляде на папу Иоанн мог прочесть все. Понтифик в ответ виновато улыбнулся, с непроницаемым лицом выслушал дежурно прозвучавшее приветствие и в следующий миг уже с нарочито просветленным лицом начал выслушивать приветствие следующего квирита. Кресченцию пришлось отойти в сторону, и, скользнув взглядом по толпе знати, он заметил, что не одна пара глаз самым тщательным образом отследила их диалог и сделала соответствующие выводы.

Итак, надо готовиться к худшему. Кресченций не первый и не последний царедворец, кто со сменой власти попадает в опалу. Но сегодня в его руках еще обширные полномочия, сегодня Иоанн, пусть и облеченный властью, фактически все еще зависит от него. Поэтому надо, не откладывая более, попытаться расставить все точки над i. Посмотрим, что на сей раз запоет этот неоперившийся жулик, чем ответит на его справедливые упреки.

Дом Кресченция располагался на Квиринальском холме, сюда он переехал с Авентина пять лет назад, идя навстречу просьбам Альбериха, желавшего, чтобы его ближайший друг и соратник всегда был неподалеку. Символично, что рядом с домом Кресченция располагались величественные статуи Кастора и Поллукса, удерживающие за узду строптивых лошадей. Римляне усмотрели в этом намек на дружбу двух сенаторов, причем в качестве укрощаемых лошадей многие видели кто Рим, кто Святой престол. Подобное соседство заставило горожан также вспомнить былую кличку сенатора. Вот и сегодня, едва Кресченций в сопровождении свиты выехал за пределы резиденции, он услышал, как со всех стороны дерзкие мальчишки пронзительно закричали: «Кресченций Мраморная Лошадь! Едет Кресченций Мраморная лошадь!» Сенатор впервые за этот день улыбнулся, в то время как мальчишки продолжали разносить по улицам Рима свой разноголосый гомон, сверкая пятками впереди неспешной конной процессии и с замирающим от страха и собственной смелости сердцем.

Войдя в Город Льва через ворота Святого Перегрина, Кресченций заметил, как из множества церквей, заполонивших папский квартал, начали густо выходить люди. Сенатор мысленно поздравил себя с верным расчетом, исход толпы был связан с только что окончившейся службой шестого часа, а значит, их разговору с новым папой никто не помешает. Отдав лошадь слугам, Кресченций бодрым шагом направился к папской резиденции, на ходу скупо отвечая на многочисленные подобострастные поклоны приветствовавших его. И в приемной зале, и в триклинии толпились священники и монахи, ведя приглушенные разговоры, а между кучками беседующих шустро сновали слуги, исчезая то в направлении кухни, то в направлении спален. Сенатор не уступил слугам в маневренности и, словно дромон среди островов Эгейского моря, искусно лавируя между беседующими, пересек триклиний и подошел к дверям таблинума, где его встретил папский препозит, так же как и его хозяин, сегодня впервые находившийся при исполнении.

— Его Святейшество не может вас принять. Его Святейшество еще спит, — эти слова препозит произнес с таким видом, будто Его Святейшество прежде чем впасть в сон, как минимум обратил в христианство всех неверных.

Кресченций же от изумления открыл рот. «Вот так дела! Стало быть, новый папа пропустил все утренние службы. Своеобразно наш милый Октавиан начинает свой понтификат. Теперь понятно, о чем шушукается церковная братия по всем углам папского дворца. Ну-ну, продолжай в том же духе. Пожалуй, мне незачем тебя поправлять, чем больше ты наделаешь ошибок, тем скорее запросишь у меня помощи».

Сенатор велел подать ему кресло и кубок с conditum paradoxum, этим древним предшественником знаменитого гипокраса. Потягивая подогретое вино, он продолжал прислушиваться к разговорам присутствующих, но до него долетали лишь обрывки отдельных фраз, тем более что многие, кто из страха к нему, кто из уважения к его сану, отодвинулись вглубь триклиния. Тем не менее Кресченций с неослабевающим интересом продолжал ловить фрагменты речей, безошибочно выделяя среди общего латинского многозвучия диалекты разных регионов Италии и даже заальпийских государств. Время от времени его ухо выхватывало слова, сказанные на греческом, в такие моменты сенатор невольно присматривался к говорившему, как будто тот произнес какую-нибудь скабрезность, вольнодумство или ересь. Вот так всего-то за каких-то двадцать пять — тридцать лет греческий язык, вместе с культурой и бытом, из положения господствующего в Риме перешел в разряд исчезающего. Как-то само собой и очень быстро в городе перестали звучать имена Василий, Сергий, Константин и иже с ними, широкие византийские одежды стали укорачиваться и плотнее прилегать к телу, обращение «кир» незаметно уступило место слову «синьор», а во время последней осады Рима королем Гуго с римских стен ни разу не слетало ни «Nobiscum Deus!» , ни даже «Kyrie Eleison!». Кто надоумил римскую милицию атаковать бургундцев с древним и, казалось бы, давно забытым кличем «Барра!» и почему Господь в те дни закрыл глаза на возвращение римлян к языческим истокам, для Кресченция осталось полнейшей загадкой. Во всяком случае, он их этому не обучал, а они, между прочим, тогда победили.

Парадоксально, что греческое влияние в Риме стало ослабевать после воцарения в городе семьи, имевшей глубокие византийские корни. И если Теофилакт, став консулом, проводил в жизнь однозначно провизантийскую политику, то уже при Мароции Рим в своих предпочтениях с каждым годом дрейфовал в западном направлении. Этот процесс еще больше ускорился при Альберихе, к концу правления которого Рим уже воспринимал Византию скорее с позиций потенциального врага. Это нашло отражение и в вопросах Церкви, плотность контактов между Святым престолом и константинопольским патриархатом заметно упала. Впрочем, еще одним объяснением этому служат крайне слабые и зависимые фигуры, носившие в те годы на плечах как омофор , так и паллий.

Краткий обзор метаморфоз итальянского быта середины Десятого века понадобился в том числе и потому, чтобы в полной мере прочувствовать, сколь долгое время провел Кресченций подле папского кабинета в ожидании аудиенции. Мало-помалу сенатор начал терять терпение, тем более что он собственными глазами видел, как в кабинет и обратно попеременно заходили слуги. Поймав за шиворот одного из кубикулариев, он поинтересовался, не проснулся ли Его Святейшество.

— Что вы, ваша милость! У него с утра гости из города. Мессер Деодат, мессер Роффред…

Кресченций, не дослушав слугу, уже в следующее мгновение переключился на препозита и начал трясти его, как грушу.

— Как смеешь ты, скользкий червь, насмехаться над сенатором великого Рима? Как смеешь отнимать у меня драгоценное время и как смеешь оставлять господина дома сего в неведении о моем приходе?

— Все было доложено мессер, — от былой горделивой осанки и надменности в речи у препозита не осталось и следа, — но я... я сейчас узнаю, может… может, он вас примет.

— Что значит «может»? — нарочито громко и сердито зарычал сенатор. — Конечно примет!

Препозит недолго оставался за дверьми таблинума. Он выскочил к Кресченцию с лицом красным от смущения и обиды от еще одной, несправедливой по его мнению, выволочки, полученной, видимо, уже от папы.

— Его Святейшество просит вас войти.

— Ты не объявишь меня и мои титулы, растяпа?

— Его Святейшество приказал мне не утруждать его слух тем, что он и без того прекрасно знает.

Дав себе зарок пожаловаться понтифику на нерадивость его слуги, Кресченций вошел в пределы папского кабинета. За низким столом восседал Иоанн Двенадцатый в компании пятерых друзей. На столе вместо привычных пергаментов и свечей не было живого места от кувшинов с вином и фруктов. Глаза Иоанна предательски блестели. Их хозяин, похоже, не только уже давно проснулся, но и успел порядком «подлечиться» после вчерашнего.

«Бог ты мой! Что за картина! — подумал Кресченций. — Видал ли Святой престол когда-нибудь подобное? Куда что делось от нашего скромного Октавиана? Надо совсем не иметь мозгов, чтобы в самый первый день понтификата предпочесть служению Церкви и встрече с паствой разбитную компанию выпивох. А это что на столе? Мне кажется или… Это же кости! Игральные кости! Ну-у-у, совсем нехорошо, молодой человек!»

— Простите, ради Христа простите, мой любезный сенатор! Сей же час дам отставку этому глупому препозиту, вздумавшему сказать, что я сплю. Да как он посмел, мерзавец! Для вас эти двери открыты в любое время.

Ну что тут скажешь? Кресченцию не оставалось иного, как склониться в поклоне и поцеловать протянутую Его Святейшеством изящную длань.

— Прошу вас, мессер Кресченций, присаживайтесь к нам. Знаю-знаю, что вас беспокоит и по какому вопросу пришли. Давайте вернемся к нему под занавес, когда мои друзья уйдут. Ведь так будет лучше, не правда ли?

Папа успешно играл на опережение. Возражений, конечно, быть не могло. Кресченцию пододвинули кресто, а Деодат услужливо наполнил кубок вином и протянул его сенатору.

— Сенатору великого Рима честь и процветание!

Если папа и его друзья таким образом пытались загладить вину, то у них почти все получилось. Сердце сенатора смягчилось, тем более что папа немедленно обратился к нему за советом.

— Мы все утро обсуждаем подробности вчерашней коронации.

— На мой скромный взгляд, Ваше Святейшество, все прошло в русле законов Церкви и в духе старых традиций.

— Я не об этом. Мы делимся услышанными вчера новостями, а также впечатлениями о послах из соседних с Римом стран, о самих этих странах и их повелителях.

«Даже если так, это не оправдывает твоего отсутствия на службах. Представляю, сколько тысяч римлян и гостей города сегодня понапрасну ожидали тебя и твоей проповеди».

— Но и я, и мои друзья по младости лет слишком неопытны, поэтому ваше слово, в сравнении с нашим, в ценности своей будет равно золоту относительно меди.

— Что значит мое слово по сравнению со словом, проистекающим из уст преемника Апостола! — не без иронии ответил Кресченций.

— В вопросах Церкви — быть может. Но мы сейчас обсуждаем суетный свет. Начнем, пожалуй, с Византии. Вам не показались скромными подарки ромейских базилевсов? Деодат, что там было? Напомни!

— Десять ковров, две дюжины мужского платья, тысяча локтей шелка, детеныш льва. И какие-то книги с унылыми сочинениями древних старцев.

Кресченций отметил, что папа даже не подумал одернуть злоязычного Деодата.

— Мне сложно сравнивать, Ваше Святейшество, но, по-моему, это подарки достойные пастыря христианского мира, — сказал сенатор.

— Да? — в голосе папы звучало равнодушие. — Ну вам, наверное, виднее. Я хотел убедиться, не является ли ценность подарков базилевса отражением последних событий, происходящих в Византии. По слухам, власть ромеев в провинциях ослабла так же, как ослабел в последние годы сам базилевс Константин.

— Базилевс всю силу извел на написание книг, — язвительно вставил Деодат.

— Да, пока он писал книгу «Об управлении империей», империей правили другие. Лакапин и его семейство, — добавил яду рыжеволосый Роффред, другой приятель папы.

— К счастью для Константина, это милое семейство перегрызлось между собой, — заметил Кресченций. — Сначала сыновья Романа выслали своего старого папашу помирать на остров Проти, а спустя сорок дней отправились туда сами, гонимые мятежным плебсом Константинополя. Говорят, отец встретил их с редким злорадством.

— История, достойная библейской притчи, — резюмировал папа. — Но все это дела минувшие, а нас интересует сегодняшний день. Так вот, вчера мне сообщили, что помимо базилевса очень резко сдал и патриарх Феофилакт.

— Еще один из рода Лакапиных, — снова встрял Деодат.

— Да. Добавьте сюда новости о потере греками Крита, о скудоумии и праздной жизни наследника, о всевозрастающем влиянии при дворе Анастасии, любовницы наследника, и картина складывается вполне определенная.

— Вывод, сделанный Вашим Святейшеством об общем ослаблении греков, полагаю верным, — согласился Кресченций.

— И в ближайшее время усиления ждать не приходится, — слова папы прозвучали как полувопрос.

Кресченций пожал плечами, не понимая, куда клонит Его Святейшество. За окнами раздался колокольный звон, начиналась очередная часовая служба. Папа с полуулыбкой послушал переливы колоколов, но, заметив осуждение на лице Кресченция, обескураживающе отреагировал:

— Дорогой мой сенатор, в церквях полно священников, найдется кому службу провести.

«Поразительно! Даже Иоанн Тоссиньяно такого себе не позволял. И это в первый день понтификата!»

— Поговорим о других наших соседях, сенатор. Как вы думаете, есть ли возможность повлиять на короля Беренгария, с тем чтобы он вернул Святому престолу земли Равенны и Пентаполиса?

— Позиция Беренгария прозрачна, Ваше Святейшество. Он вернет эти земли только в обмен на его императорскую коронацию.

— Другие варианты?

— Их нет, если только за Святой престол не вступится мощная сила, но ведь и она затем, боюсь, потребует того же, чего сейчас жаждет Беренгарий.

— Византия к таким силам не относится?

— Конечно нет, вы же сами только что пришли к подобному выводу. Греков едва хватает на то, чтобы удержать в вассальной зависимости княжества Греческой Лангобардии.

— Уже нет. Сегодня утром я беседовал с моим кузеном Марином, сыном Иоанна Неаполитанского. По его словам, Неаполь более не признает над собой сюзеренитет Византии. К этому же склоняется и Гизульф, герцог Салерно . Еще ранее от Византии отпали Капуя и Беневент, их герцог Ландульф осмелел настолько, что датирует указы не временем правления базилевса, а своим собственным.

Иоанн говорил, вытянув вперед ладонь и рассматривая свои красивые длинные ногти. Однако Кресченций уже совсем другими глазами глядел на юного понтифика.

Оказывается, новый Верховный иерарх это утро проводил не в одной только праздности! Оказывается, с самого первого дня Иоанн уже планирует военно-политические союзы и, похоже, намерен перечертить заново карту средневековой Италии. Первый союзник у него отыскался очень быстро: Иоанн Неаполитанский был женат на Теодоре, дочери Теофило Теофилакта, то есть племяннице Мароции, а сын герцога Марин несколько лет детства провел в Риме, где сделался закадычным другом Константину, брату Альбериха. Тому самому Константину, которого Кресченций убил во время заговора против принцепса.

— Строптивость южных князей против Византии есть единственное, что их объединяет, — сказал Кресченций, — друг друга они ненавидят лишь чуть поменьше.

— Что ж, тем хуже для них, — добавил флегматично папа и переменил руку.

— Наверное, но ни они, ни их ленивый сюзерен не помогут Риму вернуть Пентаполис.

— Зато их земли могут послужить хорошей компенсацией.

Кресченций к этому моменту был уже настроен ничему не удивляться. Но слова папы его ошеломили.

— Как? Вы планируете захватить земли Греческой Лангобардии? Какие и какими силами позвольте вас спросить?

— Сегодня утром моим гостем был также мессер Теобальд Второй, герцог Сполетский. Вместе мы прочли молитву за упокой души его батюшки, славного графа Бонифация, героя битвы при Фьоренцуоле. Этот молодой человек исполнен не меньшей отвагой, чем его отец. Он воспылал идеей вернуть Сполето земли, захваченные однажды Ландульфом Капуанским. К нашему союзу готов присоединиться и Гизульф Салернский. Он не забыл, как ему в шестнадцатилетнем возрасте пришлось спасать свое княжество после вторжения Ландульфа и искать помощи у амальфитанцев.

Кресченций кивнул с почти обреченным видом. Ни дать, ни взять — налицо очередной конфликт отцов и детей. Так получилось, что за последние год-два во многих итальянских государствах, в том числе и в Риме, подросло новое поколение правителей, к власти пришли молодые, энергичные и жаждущие славы люди. Ради этой славы, ради удовлетворения своих чрезмерных амбиций они готовы были перекроить до неузнаваемости карту Италии, и их не страшили ни былые договоренности отцов, ни вероятные поражения, ни даром пролитая христианская кровь. Характерно, что первой жертвой молодые хищники избрали самого старого правителя на Апеннинском хребте, князя Ландульфа. Италию ждали новые потрясения, и одним из их главных зачинщиков, по всей видимости, становился тот, кто должен был являться главным миротворцем.

— Со времен папы Тоссиньяно государства Италии не создавали новую лигу, — сказал Кресченций. Иоанн, естественно, уловил в этом намек в свой адрес.

— Я не буду пытаться разубеждать вас в том, мессер Кресченций, что предстоящее участие Рима в войне нужно Святому престолу для восстановления былого авторитета. Риму и его Церкви нужны земли, город за время многолетних осад обветшал, а священники живут впроголодь. Провинциальные церкви от Рима давно не получали ни одного милиарисия, и местные пасторы, видя это, все охотнее предаются вольнодумству. Вы лучше меня знаете, какие смуты в последние годы происходили в епархиях Милана и Вероны. Святой престол к этим прискорбным событиям отнесся совершенно безучастно, но я не склонен ни в чем винить моего предшественника, ибо он оказался заложником обстоятельств. Однако я намерен изменить существующее положение дел. И первым шагом на пути к этому станет приобретение земель к югу от Рима и внушение страха всем врагам Святого престола.

— Не один сильный владыка обломал ногти, распутывая клубок интриг, намотанный сеньорами Греческой Лангобардии, — предостерег Кресченций, — вспомните хотя бы императора Людовика Второго. Не было ни одного из тогдашних правителей Юга, кто хоть раз не предал бы его.

— К сожалению, большого выбора у нас нет. Не поднимать же сейчас меч на Беренгария или Умберто Тосканского! Это было бы просто безумием.

Кресченций особо отметил в речи папы слово «сейчас», как и то, что новый глава христианского мира отвергал в принципе мысль о мирном сосуществовании Рима с соседями. Иоанн меж тем продолжил:

— К тому же я вдохновляюсь более свежим примером. Примером доблестного короля Оттона Саксонского, который ради благой цели уничтожения венгерских варваров примирился со всеми мятежными вассалами, в том числе с братом Генрихом и Конрадом Рыжим. Вы же слышали вчера хвалебные истории их посла о великой победе, одержанной Оттоном этим летом на реке Лех?

— Да, эти рассказы произвели на меня большое впечатление, — ответил Кресченций.

— Этой победы могло и не быть, — вступил в разговор Деодат, — венгров сгубила их собственная жадность. Обойдя войско короля с тыла, они начали грабить обозы Оттона, вместо того чтобы добивать его разбежавшиеся дружины. Короля спас рыжий Конрад Лотарингский. Он опрокинул венгров и пленил их князя Леле.

— Герцог сам погиб в этой битве, — заметил Кресченций.

— Да, но какой смертью! — ответил Деодат. — Собираясь повесить этого варвара Леле, он любезно разрешил тому сыграть напоследок на его любимой бюзине. Варвару развязали путы, после чего он протрубил короткий призыв, а в следующее мгновение подскочил к Конраду и ударил герцога бюзиной по голове. Герцог от такого коварства увидел лик Божий ранее, чем Леле отправился на свидание к Сатане .

— Поучительная история, — отчего-то задумчиво произнес Иоанн.

— Хочу заметить, — вновь попытался возразить Кресченций, — что, как в случае с Иоанном Тоссиньяно, так и в битве на реке Лех, христианские владыки забывали распри и объединялись, чтобы дать отпор людям, не ведающим Христа, — сарацинам или же венграм. Вы же намереваетесь идти войной на христианского князя Ландульфа.

— Насчет венгров вы не совсем правы, — парировал Иоанн, — говорят, что тот же Леле был три года тому назад крещен в Константинополе. Однако Господь судит души людские в первую очередь по делам их и лишь после принимает во внимание их Веру. В соответствии ли с христианскими добродетелями вел себя в последние годы князь Ландульф, лишая капуанского трона своего брата Атенульфа и нападая на соседей?

— Ландульф опытный воин. С ним нелегко будет сладить.

— А для того чтобы с ним совладать, Риму нужен не менее опытный воин, какового мы рассчитываем увидеть в вашем лице, мессер Кресченций. Вы возглавите дружину Рима, и город вознаградит вас за будущую победу тем, что вы сегодня намеревались у меня потребовать. Неправда ли, так будет выглядеть понятно, заслуженно и справедливо, чем если бы вы получили желаемое исключительно по моей прихоти?

У Кресченция рассеялись последние иллюзии относительно легкомыслия Иоанна. «Ах, какой шельмец! По его прихоти! Как лихо этот еще толком не набравшийся яда паучок раскинул паутину! Удивительно, что для этого тебе потребовалось так мало времени. Теперь ради достижения все более размывающегося в своем значении титула принцепса я буду вынужден зарабатывать для тебя воинскую славу. Если поход в южные земли удастся, все победные лавры ты, конечно же, припишешь себе. А если все закончится неудачей, тебе опять же будет на кого спихнуть вину и найти объяснение тому, что ты не выполнил волю отца и не сдержал собственное слово. И ведь, силы Небесные, у меня нет ни одной причины отказаться от столь сомнительного предложения. Мой отказ будет равносилен отказу от титула принцепса и, даже хуже того, признанию поражения в борьбе за Рим».

Долгое раздумье сенатора папа истолковал по-своему. Он протянул Кресченцию пергаментный свиток.

— Что это?

— Это указ о наделении сенатора Кресченция титулом и полномочиями принцепса великого Рима. Таким образом сенатор Кресченций вознаграждается за великую победу, одержанную возглавляемым им войском. Указ датирован Троицыным днем следующего года, и, как видите, он уже скреплен моей печатью. Печати прочих сенаторов для вас собрать не будет проблемой. Вам остается сделать так, чтобы ваши будущие деяния не разошлись с содержанием указа. До этой даты основные документы Рима будут идти за моей подписью.

Кресченций за сегодняшний день уже устал удивляться.

— Дела суетного Рима будет подписывать Его Святейшество? — невесело усмехнулся сенатор.

— Дела Рима будет подписывать принцепс Октавиан, — ответил папа.

О боги! Оказывается, еще не все сюрпризы закончились. Кресченций повертел в руках пустой кубок и, набравшись запоздалой решимости, съехидничал:

— Скажите, чего в вас больше? Папы Иоанна или принцепса Октавиана?

Губы Иоанна задергались, Его Святейшество с трудом удержал себя от определяющего все в их отношениях ответа.

— Я думаю, что скоро, очень скоро, мессер сенатор, вы получите ответ и на этот вопрос.

Эпизод 6. 1709-й год с даты основания Рима, 43-й (а фактически 12-й) год правления базилевса Константина Седьмого Порфирогенета (январь — апрель 956 года от Рождества Христова).

Еще какое-то время Кресченций надеялся, что юный папа Иоанн стал жертвой молодецкого, но недолговечного задора, очень часто встречающегося в подобном возрасте и весьма заразительного в кругу сверстников. Однако шло время, а папа все с тем же энтузиазмом готовился по весне принудить Ландульфа Капуанского расстаться с частью земель, незаконно, по мнению многих соседей капуанца, приобретенных им в последние годы. Прямые обязанности иерарха Вселенской церкви по-прежнему исполнялись Иоанном крайне неохотно, чуть ли не из-под палки, с той только разницей, что некому было этой палкой ему грозить. На службах Иоанн хочешь — не хочешь еще появлялся, но всю остальную функциональную рутину, включая в первую очередь работу папской канцелярии, он перепоручил дяде Сергию, епископу Непи, отрядив тому в помощь епископа Бениньо Остийского и почти совсем ослепшего отставного клюнийского аббата Аймара. Надо сказать, что последний после этого преисполнился почти отцовской любовью к новому папе из-за одного только чувства признательности, только из-за того, что о нем наконец-то вспомнили.

Зато в папском дворце в Леонине теперь дневали и ночевали молодые сеньоры окрестных земель. Более прочих Иоанн сблизился с Теобальдом, герцогом Сполетским, юношей отчаянно смелым, глядя на которого Кресченций порой предавался философским размышлениям на тему проклятия, нависшего в последнее время над некогда мощнейшим феодом Италии. Новый герцог органично дополнял собой цепочку последних правителей Сполето, начиная от Альбериха Старшего и заканчивая Сарлионом, людей сколь неустрашимых на поле брани, столь и безалаберных в делах хозяйственных. Теобальду также недосуг было заниматься делами хиреющего Сполето, мысли о предстоящем триумфальном походе его донимали еще больше, чем папу Иоанна. Под стать герцогу и папе вели себя и прочие участники антикапуанской коалиции.

Поскольку военный пыл Иоанна ничуть не унимался, Кресченций попробовал сменить тактику и начал досаждать папе и его окружению моросью мелочно-бытовых проблем, сопутствующих организации военного похода. Для многих сеньоров откровением стали вопросы финансового обеспечения предстоящей кампании, а также необходимость, прежде чем делить земли Ландульфа, позаботиться о запасах продовольствия для воинов и фуража для лошадей, о полной комплектации оружием и одеждой. Молодые люди не смогли скрыть сначала растерянность, а потом зевоту, когда Кресченций завел об этом речь. Изящный и практичный вывод нашел сам папа: на одном из военных совещаний он поручил Кресченцию самостоятельно и в комплексе решать подобного рода вопросы, объявив того стратигом будущего войска. Сеньоры Сполето и Греческой Лангобардии быстренько согласились с решением папы и вернулись к обсуждению дележа будущих трофеев.

Кресченций проигрывал папе одну битву за другой, но все еще надеялся выиграть войну. На сей раз он решил попугать коалицию возможной реакцией ближайших и влиятельных италийских соседей, тем более что до Ландульфа, разумеется, дошли слухи о приготовлениях кампании против него. Кем-кем, а дураком капуанский князь никогда не был и покорно ждать прихода незваных гостей не собирался. Очень скоро Кресченций получил информацию, что Ландульф обратился к князю Салерно с просьбой забыть все прошлые обиды и выступить единым фронтом против союза Рима и Сполето. Конечно, сенатор незамедлительно поставил папу в известность об этом и был немало обескуражен полученной от Иоанна флегматичной отповедью, что Святой престол уже давно в курсе этого и что Гизульф, князь Салерно, намеренно темнит в переговорах с Ландульфом и водит последнего за нос, лишь бы тот, наступив на горло собственной гордости, не позвал бы на помощь Византию, чей сюзеренитет Капуя не так давно с вызовом отвергла. Кресченций был в очередной раз шокирован.

Нет, Иоанн не глуп, совсем не глуп, сенатор в этом убеждался раз за разом. Позволяя своим друзьям и компаньонам типа Деодата и Тео Сполетского упражняться в благоглупости и бахвальстве, папа на самом деле весьма трезво оценивал ситуацию в Италии и возможные последствия предстоящих событий. Не раз во время военных совещаний, посреди хора полупьяных голосов благородных сеньоров, он задавал Кресченцию вопросы, за которыми сенатор видел и острый ум понтифика, и лисьи повадки. Так, возможные проблемы с Умберто Тосканским Иоанн сковал полученным от Лукки займом, причем заемщиком стал не Святой престол, а наивное герцогство Сполето. Сенатор увидел в этой операции сразу несколько зарытых Римом капканов.

Лишь однажды Кресченцию удалось увидеть на лице папы определенное замешательство, когда сенатор, во время приватного разговора, поинтересовался:

— Ваше Святейшество, вы не боитесь, что в ваше отсутствие в Рим попытается войти король Беренгарий?

Готовившийся уже в начале марта выступить в поход папа тут же перенес кампанию на неопределенный срок к вящему неудовольствию соратников по коалиции. А вскоре в Рим прибыл королевский посол Амедей, лицо в некотором смысле уже ставшее легендарным. Почти пятнадцать лет назад, во время противостояния Беренгария и Гуго Арльского, когда первому пришлось прятаться за пазухой у короля Оттона и обещать тому трудновыполнимые на тот момент италийские дары, Амедей долгое время провел подле двора Гуго. Приняв облик чумазого монаха, этот средневековый Абель успешно выведал многие планы бургундца, благодаря чему его патрон, Беренгарий Иврейский, выбрал исключительно удачное время для вторжения на Апеннины.

Увидев Амедея в триклинии папского дворца, Кресченций не на шутку встревожился, появление этого человека свидетельствовало, что Беренгарий живо интересуется грядущим походом и строит собственные планы. Король Италии устами слуги спустя некоторое время действительно озвучил свою позицию. Выдвинув всеми ожидаемое требование императорской коронации и получив не менее ожидаемый отказ, Беренгарий затем потребовал нечто более практичное, а именно вернуть ему любым способом Веронскую марку, отобранную Оттоном. Иначе король грозился выступить в поддержку Ландульфа.

Мысленно Кресченций даже поблагодарил Беренгария, очевидно сорвавшего планы папы. Ситуация для Иоанна представлялась абсолютно безвыходной, поход необходимо было отменять. В Вероне уже три десятка лет правил граф Мило, телохранитель последнего императора, человек, сумевший выжить в смертоносном рафтинге последних лет, умело пролавировав между Гуго, Оттоном и Беренгарием и в разное время предавший по очереди всех. В укрепление своей власти Мило сделал епископом Вероны своего тезку и родственника, выгнав еще менее крепкого на слово, чем он сам, епископа Манассию и даже весьма популярного в городе остряка Ратхерия, некогда также примерявшего на свое чело епископскую митру. Все обиженные активно атаковали жалобами Святой престол, но Иоанн, будучи увлечен походом, на их мольбы не обращал никакого внимания. Тем удивительнее для Кресченция стала весть о готовящемся в Верону папском посольстве, которое, по слухам, должен был возглавить дядя Сергий. Преодолев первое удивление, Кресченций только снисходительно усмехнулся: на что рассчитывает мальчик Иоанн?

Спустя три недели епископ Сергий очутился на берегах ворчливой Адидже и предстал перед выцветшими, но еще зоркими глазами седого веронского графа. Мило Веронскому было уже под шестьдесят лет, и ничто в нем более не напоминало о миловидном и смелом оруженосце императора Беренгария Фриульского, до последнего вздоха сюзерена преданном ему и жестоко отомстившем его убийцам. Не напоминало ни внешне, что само по себе неудивительно, ни внутренне, — настолько итальянские интриги обезобразили душу Мило, сделав его предельно недоверчивым, желчным и вероломным. Разместившись подле веронского властелина, папского посла приветствовали также епископ Мило, немного уступавший родственнику в прожитых годах и нажитых талантах, а также тридцатилетний, бодрый и румяный, внимательный к нуждам хозяина и расторопный Ланфранк Бергамский, чьей судьбой было всю жизнь служить убийцам и совратителям его родителей. Впрочем, он этого не знал, и это его полностью извиняет.

Сергий зачитал довольно пространное послание папы Иоанна. Сам понтифик участвовал в составлении лишь десятой части письма, не более, но от своего дяди потребовал сочинить текст подлиннее, начав с водопада упреков и закончив неожиданным финалом. Сергий был самым исполнительным дядей на свете, и к концу его речи граф Мило уже нетерпеливо ерзал в кресле и досадливо подергивал плечами, выслушивая как Святой престол обвиняет его в проблемах Веронской епархии, в симонии и непотизме. Насчет последнего Мило, впервые услышав этот термин, потребовал дополнительных пояснений, после чего весь вид его приобрел облик грозной, лохматой и вот-вот готовой разразиться молниями тучи.

Когда граф Мило уже посчитал, что папский апокрисиарий не заслуживает даже чести быть приглашенным на ужин, внезапно последовала смена тональности письма. Сергий, умело управляя интонациями, донес до сознания графа следующее:

— Святой Рим глубоко скорбит о событиях, случившихся в Вероне, но по-прежнему видит в вас, благородный граф, главного защитника христианской веры в благословенных землях Вероны, Бергамо и Аквилеи. Его Святейшество полагает также безупречным христианином его высокопреподобие Милона, епископа Веронского, шлет ему привет во Христе и раскрывает ему объятия свои как брату родному и верному. Его Святейшество благословляет выбор христиан города Вероны, посчитавших пастором церкви своей его высокопреподобие отца Милона. Его Святейшество присоединяет голос свой к гласу народа Вероны и будет просить Господина всего сущего о заступничестве и поддержке всех грядущих деяний отца Милона. А во искупление деяний, уже совершенных, Его Святейшество полагает достаточным жертвования от вашего лица местным базиликам одной тысячи солидов и присутствия вашей особы на всех службах церквей Вероны до дня Воскресения Господа нашего. На службах же этих и в промежутке между ними носить не снимая Святое Распятие, подаренное троном Апостола Петра, которое будет вручено вам по окончании прочтения письма нашего. Уповаю на то, что этот наказ Рима благородным графом Милоном и его высокопреподобием отцом Милоном будет воспринят не как наказание, а как знак доброй расположенности и заботы о вас, как о смиренных и верных христианах, однажды оступившихся, но все так же несущих в душах слово Божье, следующих ему и распространяющих его среди подданных своих.

Отложив пергамент в сторону, Сергий протянул графу и епископу две шкатулки, в которых лежали подаренные Римом распятия. Произнеся слова благодарности и не забыв позвать Сергия на ужин, граф Мило уже собирался передать шкатулки слугам, но встретился с вопросительно-упрекающим взглядом Сергия.

— Ах да! Благодарю вас, святой отец, и благоговейно принимаю дар Рима и епископа его, — с этими словами граф Мило надел распятие, и епископ Вероны последовал его примеру.

На следующий день поезд епископа Сергия направился в сторону Рима. Епископу не в чем было упрекнуть себя, его миссия оказалась совсем не сложной. В первую очередь благодаря тому, что его тиароносный племянник, по мнению Сергия, предпочел мир и доброе слово скандалу и упрекам, пусть веронские правители их в полной мере заслуживали. Святой престол же им, да и не только им, а всем этим высокомерным и тщеславным владыкам света, преподал наглядный пример христианского братства, сочувствия и доверия. Рассуждая об этом, впечатлительный епископ даже прослезился от мысли, какой добродетельный и мудрый папа восседает ныне на троне Апостола Петра.

* * * * *

Сразу после пасхальной недели, 14 апреля 956 года, из отворившихся городских ворот Святого Себастьяна, самых больших ворот Рима, по старинной дороге, выстроенной двенадцать веков назад по приказу цензора Аппия, выступила тысячная дружина местной милиции, возглавляемая Его Святейшеством Иоанном Двенадцатым и сенатором Кресченцием по прозвищу Мраморная Лошадь. В Ариции их встретила такая же по численности дружина Теобальда Сполетского. Первым делом молодой герцог взволнованно сообщил папе новость, которая для понтифика уже таковой не являлась: неделей ранее от неизвестной болезни, за месяц высосавшей все жизненные силы, скончался доблестный граф Мило Веронский, и в направлении Вероны незамедлительно стервятником полетел Беренгарий Иврейский, потерявший, по крайней мере на ближайшие месяцы, всякий интерес к тому, что будет происходить к югу от По.

Эпизод 7. 1710-й год с даты основания Рима, 43-й (а фактически 12-й) год правления базилевса Константина Седьмого Порфирогенета (апрель 956 года от Рождества Христова).

Следующей остановкой папской армии стал Веллетри, где Иоанн Двенадцатый очутился в липких объятиях местного епископа Стефана, нестарого и весьма назойливого прелата. Как и его гости, грезившие о расширении границ своих владений, Стефан также с некоторых пор начал вынашивать мечту о приобретении Веллетри соседних мелких епархий. Визит папы для него оказался как нельзя кстати. К тому моменту Стефан уже располагал сведениями, собственными и сообщенными третьими лицами, что вид святых реликвий мало трогает понтифика, а потому завалил Иоанна и его спутников угощениями и дарами сугубо суетного мира. Совпадение или нет, но именно после Веллетри к дружине Рима присоединилась шумная ватага разбитных девиц, и как ни гонял их Кресченций, до конца извести эту пакость из воинских шатров у него не получалось.

Цель Стефана обозначилась очень скоро. Поведав папе о славном прошлом его маленькой епархии, Стефан сделал особый акцент на истории присоединения к Веллетри древнего епископства Трех Таверен , которое осуществилось семьдесят с лишним лет тому назад. Благословил это доброе начинание папа Иоанн Восьмой, главой объединенной епархии стал некий священник Иоанн, и — надо же, поистине знак Небес! — нынешнего папу также зовут именем Крестителя, а значит, Веллетри вновь может рассчитывать на особую милость. Милость, как далее выяснилось, заключалась в разрешении прибрать к рукам крохотный епископат Нормы, однако не все папы с именем Иоанн на поверку оказались готовы безоглядно одаривать местную церковь. Папа отделался ничего не значащими обещаниями подумать и оставил Веллетри дожидаться приезда другого иерарха со счастливым для этой епархии именем. Забегая вперед, отметим, что терпение Веллетри будет вознаграждено, следующий Иоанн не подведет, но этого момента епископу Стефану придется ждать еще целых тринадцать лет.

В Веллетри папа и его свита получили первые новости от их союзников на Юге. Новости оказались не слишком обнадеживающими, мобилизация вассалов как у Иоанна Неаполитанского, так и у Гизульфа Салернского не задалась. Первый собрал не более пятисот копий, второй не более семисот, тогда как зимой оба сеньора самонадеянно обещали Риму по полторы тысячи. Причина крылась в скаредности обоих герцогов и в хроническом малокровии их казны, без конца опустошаемой междоусобицами, частота и колорит которых в те годы были вне конкуренции в Европе. В итоге на спешно созванном военном совете Кресченций заявил о необходимости изменить первоначальный план действий.

До того предполагалось, что римско-сполетская дружина с одной стороны и неаполитанско-салернская с другой зажмут Ландульфа в клещи и осадят, соответственно, Капую и Беневент по отдельности. Теперь же выясняется, что сил у южных союзников хватит в лучшем случае на оборонительные действия, поскольку Ландульф зиму и весну провел не на одних только пирах и охотах. Рыжему капуанцу удалось собрать до полутора тысяч воинов, и теперь возникала реальная опасность, что Ландульф постарается разбить их поодиночке, как в свое время Ганнибал разделался с консулами Сципионом и Лонгом .

Все эти соображения Кресченций постарался донести до разума прочих предводителей похода, в подкрепление слов расчертив собственным кинжалом перед ногами папы и Теобальда Сполетского грубую карту театра предстоящих военных действий. Первая реакция последовала от герцога Сполето, молодой герцог предложил идти на Капую самостоятельно, объясняя тем, что его и римская дружины все равно имеют численный перевес над Ландульфом, пусть и не такой существенный, как ожидалось. Большие жертвы в результате сражения ничуть не пугали отважного сполетца, зато в этом случае все грядущие и несомненные лавры и трофеи не пришлось бы делить с южанами. Реплику Кресченция об опасности углубляться в пределы враждебного феода, где противник, в отличие от них, знает каждую тропинку и холмик, Теобальд парировал тем, что пошлет личный вызов на битву князю Ландульфу, который тот, как благородный мессер, без сомнения примет и не опустится до нечестных засад и жульнических ночных нападений.

Ну что тут еще скажешь? Прочие рыцари тоже одобрили план герцога Тео, и Кресченций в отчаянии взглянул на Его Святейшество. Иоанн, пряча в уголках губ едва заметную усмешку, произнес:

— Полагаю, что нам необходимо объединить наши дружины с воинами Неаполя и Салерно.

Ну что ж, это еще куда ни шло, подумал Кресченций. Во всяком случае, при объединении армий можно уже будет не бояться дурацких авантюр герцога Теобальда, их войско будет вдвое превосходить капуанскую дружину. Другое дело, что Ландульф также умеет считать и наверняка уже, вместо ожидаемой всеми битвы в чистом поле, успел подготовить к осаде обе свои столицы. А осаждать хорошо укрепленный Беневент, да с такими вояками, как этот юный сполетский повелитель, может оказаться занятием очень неблагодарным.

— В таком случае нам нужно как можно скорее достичь Неаполя и там соединиться с дружинами Гизульфа и Иоанна Неаполитанского, — сказал Кресченций.

Никто из приветствовавших минуту назад речь герцога Сполетского не осмелился протестовать, включая самого Теобальда. Однако папа, взмахнув рукой, дал понять, что просит время подумать. Собравшись с мыслями, понтифик возразил:

— Нет, мы будем ждать их в Террачине.

— Зачем? — удивился Кресченций. — В этом случае герцог Неаполя вынужден будет остаться дома и держать в своих городах гарнизоны, а мы можем рассчитывать только на людей Гизульфа.

— Пусть будет так, — ни с того ни с сего заупрямился папа.

— Но тогда вновь появляется опасность того, что Ландульф сможет перехватить по дороге дружину Гизульфа, тогда как на нас он побоится напасть.

— А я опасаюсь, что в нашем тылу останется Гаэта, — ответил папа.

Да, это был достаточно веский довод. Местный герцог, еще один Иоанн , стал единственным из всех сеньоров Греческой Лангобардии, кто не примкнул этой весной к антикапуанской коалиции. Хотя изначально собирался.

— Гаэтанец ведь был женат на Теоденанде, дочери нашего Иоанна Неаполитанского, — заметил кто-то из участников совета, возможно Деодат.

— Вот именно, что был, — ответил папа. — Но Теоденанда умерла на Страстной неделе, и герцог Гаэты, по слухам, уже собирается затащить на ее неостывшее ложе Джемму, дочь нашего рыжего Ландульфа.

— Откуда у вас эти сведения, Ваше Святейшество? — поинтересовался Кресченций.

— Стефан Веллетрийский меня обильно попотчевал не только вином, но и всеми сплетнями здешних мест, — с усмешкой ответил папа.

Читая скепсис, по-прежнему сохранявшийся на лице сенатора, папа добавил:

— Возможно, поход Гизульфа сподвигнет Ландульфа покинуть Капую и выдвинуться к нам. Признайтесь, сенатор, вам же не хочется тратить недели или месяцы на долгие осады, тем более что осадных орудий у нас совсем нет? Пусть Гизульф послужит приманкой для капуанской лисы.

Возможно это было не слишком по-союзнически, но, с другой стороны, предложение папы в итоге убедило даже Кресченция. Заканчивая военный совет, папа дал еще пару распоряжений:

— Мессер Теобальд, с этого дня обеспечьте постоянное сообщение с герцогом Гизульфом. Не менее двух раз в сутки, с восходом и перед закатом, мы должны знать, где идет его дружина. А вы, мессер сенатор, как только мы достигнем Террачины, пошлите людей нашей милиции на дороги к Фонди, Формии и Гаэте, пусть караулят там день и ночь и немедля сообщат, если вдруг объявится рыжий Ландульф.

Через три дня римско-сполетское войско вошло в Террачину. К тому моменту стало известно, что герцог Гизульф Салернский, выйдя на соединение с армией папы, беспрепятственно прошел Вольтурнум. Услышав это, Кресченций с облегчением вздохнул: самая опасная часть маневра миновала, Ландульф упустил возможность разобраться с противниками по очереди.

А далее настала пора сенатору Рима в очередной раз подивиться прозорливости молодого папы. Спустя пару дней, когда Гизульф оказался в одном дневном переходе от Террачины, римский гонец принес весть о том, что возле Формии замечены многочисленные отряды воинов Города Ведьм . Таким образом, Ландульф действительно, как предрекал папа, покинул крепости своих городов и даже попытался устроить погоню за Гизульфом. Теперь уже ничто не помешает, к вящей радости Теобальда Сполетского и ему подобных, атаковать капуанца на открытой местности, где, с учетом численности противоборствующих сторон, победа Рима будет почти обеспечена.

Но сперва необходимо все-таки соединиться с дружиной Гизульфа. И Его Святейшество голосом, в котором прослушивались уже интонации потенциального Велизария, поручил Кресченцию направиться с приветствием к герцогу Салерно и предложить тому оставаться в Фонди, а поутру ждать понтифика со всем его войском. Миссия была слишком низка для римского стратига, но авторитет папы в глазах Кресченция настолько вырос за последние дни, что сенатор даже не подумал возражать.

Лишь уже покинув лагерь, мессер Мраморная Лошадь начал запоздало сетовать на свою чрезмерную покладистость. С этим Иоанном-Октавианом у него вечно получалось невпопад, даже удивительно, как этот молодой и уже начавший портиться характером человек раз за разом умудрялся взнуздывать весь век прожившего на воле Кресченция. Вот и сегодня подобное поручение составило бы честь лишь декарху, да и то с трудом. А вот поди ж ты, приходится, ради прихоти Его Святейшества, полировать теперь копытами своей лошади древние камни Аппиевой дороги и без конца оглядываться по сторонам, ведь теперь они находились во владениях герцога Гаэты и с каждой минутой приближались к границам враждебного Капуанского княжества. И если справа нападения большую часть пути можно было не опасаться, здесь местность хорошо просматривалась и к тому же была защищена озером Фонди, то с другой стороны высилась заросшая и не вызывающая никакого доверия Монте-Пилукко. Не чувствуя себя в безопасности, Кресченций беспрестанно отправлял впередсмотрящих, благо с ним в Фонди отправилось еще три десятка стражей римской милиции.

Наконец они выбрались на хорошо просматриваемую со всех сторон местность, и только тогда сенатор позволил своим людям отдохнуть, а собственным мыслям отправиться путешествовать в прошлое. Мысль о глупо утраченном титуле принцепса снова кольнула в сердце, но уже не слишком больно. Несмотря на все обещания папы, Кресченций интуитивно чувствовал, что этого титула ему уже никогда не видать, причем в этом ему некого было винить, кроме самого себя. Прояви он твердость в отношении Октавиана в момент, когда тот еще был Октавианом, и Рим, по крайней мере его светская часть, уже давно был бы у его ног. Теперь же возвращаться воспоминаниями к тем дням значило только намеренно портить себе настроение, проку же от таких терзаний не было никакого. Поэтому мысли сенатора ловко перемахнули через события последних двух лет и начали листать давно перевернутые страницы его жизни, где он был полон сил, надежд и устремлений.

Право слово, ему нечего было пенять на судьбу. Да, Господь рано забрал к себе его родителей, но сейчас, окидывая взглядом достигнутое, ему только добавляло гордости осознание того, что всего, в том числе сенаторской тоги, он добился в своей жизни сам. Да, его злопыхателям и постороннему взгляду могло показаться, что Альберих всюду тянул его за собой, но разве мог бы Альберих стать правителем Рима без него? Однажды они распределили между собой роли ведущего и ведомого, это был их осознанный выбор, но только выступая в тандеме, они представляли собой неодолимую силу. Это лишний раз показали события, случившиеся после внезапной смерти его друга, но довольно, уже вспоминали об этом сегодня, хватит, забыли!

Человеку мудрому и богобоязненному свойственно копаться в грехах прошлого, либо находя для себя оправдания, либо вымаливая прощение Создателя. Безусловно, Кресченцию, бившемуся за место под солнцем в этот жестокий век, приходилось обильно лить чужую кровь. Вспоминая тех, кого он отправил на тот свет либо собственной рукой, либо отдавая приказы, сенатор и сегодня не чувствовал к ним особого сострадания. Он должен был поступить так, он карал преступников и побеждал врагов, любой государственный деятель на его месте поступал и поступает так же, иначе его пребывание на олимпе власти не окажется долгим.

Лишь одно былое деяние тяжким камнем лежало на его совести, лишь однажды он лишил жизни людей, вся вина которых заключалась в том, что те неосторожно попались ему под руку в момент их с Альберихом триумфа. В тот день они с другом уже не видели ничего, кроме сияющей вершины римской власти, это сияние ослепило и обезумило их. Такие случаи, когда последняя помеха к трону убирается торопливым злодеянием, сопровождают почти всякое нелегитимное воцарение. Так убивал принцев-подростков Ричард Третий, так расправлялась с мужем и узником Шлиссельбурга Екатерина Вторая, так молчанием благословил убийц собственного отца ее внук.

Лица своих жертв Кресченций часто видел во сне, их имена всплывали в его памяти первыми, когда он задумывался о предстоящей встрече с Главным Судьей. Тысячу раз за это время в голове своей он слышал мольбы наложниц Гуго Арльского пощадить их, крики, от которых с жалостью к жертвам сотрясались стены Замка Ангела, а уж они-то на веку своем насмотрелись всякого. Тысячу раз он видел, как в предсмертных конвульсиях билось тело престарелой кормилицы Ксении, первой подметившей их подлог. И миллион раз перед его глазами всплывало лицо Розы.

Спустя некоторое время после тогдашнего переворота в Риме, уже страдая от угрызений совести, он навел справки о ней и содрогнулся от мысли, какое невинное и несчастное существо он лишил жизни. Он даже пытался найти ее родственников, чтобы или отмолить, или выкупить у них прощение, и однажды выведал, что у Розы был сын, но куда он делся и что с ним стало, никто не мог подсказать.

И самое поразительное, что это злодеяние Кресченций совершил ради сохранения жизни той, которую искренне считал служанкой Сатаны, пусть она и была матерью его друга Альбериха. Не единожды он обдумывал планы навестить тайком остров Искья, чтобы воздать заслуженную кару настоящей преступнице, но всякий раз эти планы непостижимым образом срывались. Как будто неведомая сила охраняла этот остров и обитательницу его замка, от одних дьявольских глаз которой у Кресченция всегда перехватывало дыхание, а в душу вползал необъяснимый страх. И как вовремя она умерла, сразу вслед за Альберихом, а ведь только из-за их, Кресченция и Альбериха, искренней чистой дружбы эта мерзкая, распущенная горгона смогла тогда уцелеть.

Как водится, вспомнив Мароцию, Кресченций не смог обойти стороной Теодору. Где она сейчас, жива ли? Бог знает, а он так и не удосужился найти ее. Говорят, что Гуго Арльский отправил ее в какой-то из приальпийских монастырей, кто-то утверждал, что видел ее хозяйкой одного из притонов в Пизе. Ни то ни другое не удивило бы Кресченция и не сподвигло бы его отправиться на поиски и вызволение. Да, конечно, когда-то он любил ее, страстно любил, и тем удивительнее оказалось быстрое охлаждение, на смену которому пришло разочарование, а потом и брезгливая неприязнь. Сложно сказать, что стало тому виной. Быть может увядшая из-за частых родов красота Теодоры, быть может ряд глупостей, совершенных его супругой, а быть может и то, что она не стала для Кресченция той, кем была для своего мужа, сенатора Теофилакта, ее мать, Теодора-старшая. А ведь начинали они очень похоже!

Ну что же, спасибо воспоминаниям и до свидания, взору Кресченция тем временем открылись окрестности Фонди. Лагерь Гизульфа Салернского располагался, как обычно, вне города, причем Кресченций услышал этот лагерь раньше, чем увидел. День клонился к закату, а потому со стороны лагеря, помимо кузнечного перестука и ржания лошадей, волнами доносились нестройные пьяные песни, где-то повизгивали удостоенные вниманием девицы и периодически раздавались взрывы того, что деликатно и с большой комплиментарностью можно было бы назвать смехом. С первого же взгляда Кресченций отметил, что организацией своей войско герцога Гизульфа точно не превосходит римское.

Появление Кресченция с небольшой дружиной вызвало на какой-то момент оторопь у бражников, и только спустя мгновения последние сообразили, что это римляне и тревогу поднимать незачем. Сенатор направился к центру лагеря, где убранством и размерами особо выделялись два шатра. Слуги сенатора остались вне их пределов, а самого Кресченция, после некоторой заминки, вызванной хлопотами салернской свиты, пригласили внутрь одного из шатров. Там его первым делом встретил чернокожий мальчик-паж в необычайном ярко-пестром одеянии. Широко улыбаясь и слепя белизной своих зубов, он указал сенатору на висевший у того на поясе меч. Кресченций отрицательно мотнул головой, но паж, улыбаясь еще шире и слепя еще сильнее, ухватил сенатора за пояс и вновь показал на оружие. Вид слуги был настолько комичный, что Кресченций громко усмехнулся, отдал тому меч и вошел в главную комнату шатра, отгороженную от прочих коврами.

В комнате висел тяжелый запах, знакомый всякому, кто хотя бы однажды заходил в мужскую спортивную раздевалку после игры. На земле, как и по периметру помещения, были разостланы и развешаны ковры богатой выделки, но не первой свежести. В центре помещения на одном из ковров стояли пара плетеных кувшинов с вином и несколько деревянных кубков. В комнате присутствовали несколько мужчин, все они полулежали на старых походных тюфяках. Главное место занимал герцог Гизульф, двадцатипятилетний мужчина достаточно приятной наружности и обходительных манер. Справа от него находился Иоанн Неаполитанский, он был вдвое старше Гизульфа, а мужественные черты лица и беспокойно прожитая жизнь увеличивали зрительную разницу в возрасте еще более. Не моложе Гизульфа выглядел сеньор, занявший место слева от герцога, но на самом деле ему не было и двадцати, однако странно вырубленный природой почти кубической формы череп с жидкими волосами и выпяченная челюсть никак не позволяли назвать его зеленым юношей. Спиной к вошедшему сенатору сидели еще двое, один из них оказался герцогом Гаэты, мужчиной преклонных лет, чья голова уже полностью лишилась волос, зато обзавелась множеством пигментных пятен. И наконец, последним, еще не представленным, был высокий пятидесятилетний сеньор все еще могучего телосложения с по-бульдожьи брыластым лицом и густыми рыжими волосами. Кресченций остановил свой взгляд именно на последнем, поскольку никак не ожидал его здесь увидеть.

— Доброго вечера, мессеры, благословения вам Господа и защиты от врагов зримых и незримых! Вы ли это, мессер Ландульф?

— Привет вам во Христе, сенатор великого Рима, — поспешил ответить герцог Гизульф. — Да, это его светлость Ландульф, князь Капуи и Беневента. К вашим услугам также ваш покорный слуга, его светлость Иоанн, князь Неаполя, его светлость Иоанн, князь Гаэты, и благородный мессер Пандульф, виконт Беневента и сын мессера Ландульфа.

Последним был представлен молодой человек с кубически обтесанным черепом. Он приподнялся со своего ложа и обменялся поклонами с сенатором.

— Однако Его молодое Святейшество совсем не ценит вас, мессер Кресченций, если позволяет так рисковать вашей жизнью только ради того, чтобы поприветствовать нас, — не скрывая ядовитой усмешки, произнес Ландульф.

— В чем же заключается риск, мессер Ландульф? — с достоинством ответил Кресченций.

— В том, что вы направились в поздний час в пределы чужого Риму владения с целью не до конца вам понятной и совершенно не представляя, что вас ждет.

— Судя по вашим словам, вы лучше меня понимаете, что здесь происходит.

— Вне всяких сомнений, мессер Кресченций. Мне кажется, вы уже тоже начинаете понимать, что вы забрались туда, где вас никто не ждал, никто не звал и где ваше присутствие воспринимается как нападение.

— Я хотел бы услышать, что мне скажет мессер Гизульф или мессер Иоанн Неаполитанский.

— Мы вам скажем то же самое, мессер Кресченций, — ответил герцог Неаполя с хладнокровием бывалого клятвопреступника. Меж тем молодой Гизульф опустил глаза вниз, очевидно терзаясь душевными муками.

— Мессер Гизульф? — обратился Кресченций.

— То же самое, — негромко повторил Гизульф, найдя в себе силы поднять глаза навстречу взору римского сенатора.

— Итак, благородные мессеры, — Кресченций вложил сколько мог сарказма в слово «благородные», — у меня остался только один вопрос. Кем я сейчас для вас являюсь?

— Пленником, мессер Кресченций, — ответил Ландульф. — Поверьте…

— После всего, что случилось, прошу не говорить мне «поверьте».

— Как вам будет угодно, сенатор. Но ни у кого из здесь присутствующих нет намерений вредить лично вам. Ваша дальнейшая судьба будет зависеть от воли и действий того, кто вас сюда послал. Ну а пока прошу извинить, благородный сенатор великого Рима, но нам придется сделать необходимое, чтобы вы, до разрешения вашей судьбы, были лишены свободы действий.

Ландульф кивнул Гизульфу, тот в свою очередь кликнул двух слуг, которые вошли в шатер с уже заготовленными веревками в руках. Кресченций не стал сопротивляться, это было бессмысленно. Пока ему вязали руки и ноги, сенатор прислушался к шуму за шатром и убедился, что всех его людей постигла та же участь.

— Полагаю, мы проявим уважение к сенатору Рима, если оставим его здесь одного, а сами проследуем в шатер мессера Иоанна Неаполитанского, — сказал Гизульф. — Мессер Кресченций, если вам что-нибудь понадобится, мои люди к вашим услугам, двое дорифоров и паж будут неотлучно находиться у входа в шатер, пока не разрешится ваша участь.

— Как скоро это может произойти?

— Достаточно скоро. Мой гонец уже на полпути в Террачину.

— Вы, оказывается, очень исполнительны, мессер Гизульф. И не злопамятны. Быстро же вы забыли, как ваши соседи, пользуясь вашим отрочеством, пытались лишить вас Салерно.

Слова Кресченция застали всех сеньоров уже на выходе из шатра. Они остановились, но, не найдя слов для достойного отпора, только хмыкнули и оставили сенатора одного. Ну а что они могли, собственно, возразить? Вся история Юга Италии в первой половине Десятого века представляла собой сплошную череду войн и войнушек, в которой вчерашние союзники сегодня становились врагами, а в летописях пестрели одни и те же имена: Ландульфы, Атенульфы, Гваямары и Пандульфы сменяли друг друга, дрались и мирились между собой с той частотой, с которой дерутся и мирятся дети во время игр во дворе.

Но сегодня все эти вздорные правители объединились для отпора общему врагу, который наивно полагал, что сумеет воспользоваться их разобщенностью. Сто раз Кресченций призывал, умолял и даже пробовал пугать папу Иоанна непредсказуемостью и природным вероломством южных князей. Однако его не послушали, и теперь Его Святейшеству придется убедиться в коварстве лангобардов на своей собственной святейшей шкуре. Если верны все те слухи, что доходили до уха Кресченция во время похода, суммарная дружина южных князей по численности теперь могла превзойти римско-сполетское войско, которое к тому же вынуждено будет обходиться без своего стратига, попавшего в плен. Кресченцию хотелось одновременно смеяться и плакать, едва он представлял себе в роли стратига либо самого папу, либо Теобальда Сполетского. Каких только глупостей не наворотят эти юнцы, сколько жизней попусту загубят, если пойдут в своей безумной авантюре до конца!

Собственная участь почти не беспокоила Кресченция. Ясно, что его сейчас выставят заложником, выкуп за которого будет измеряться в худшем случае деньгами, а в лучшем требованием к папе вернуться в Рим. Как в этом случае поступит понтифик? Будет ли в самом деле продолжать упорствовать? Если да, римско-сполетское войско обречено на поражение.

Опять же ясно, что проигравшие поспешат найти виновника своих неудач. Кто же признается в собственной глупости? Нет, что вы, такого не случится, и козлом отпущения, по всей видимости, станет именно он, сенатор Кресченций, и стало быть, папа получит железный повод забыть про свое обещание наделить Кресченция титулом принцепса. Ну да Бог с ним, с этим титулом, тут как бы сенаторской тоги после этой кампании не лишиться!

За тканями шатра уже потихоньку начала умолкать лагерная жизнь. В течение вечера никто более не заходил к пленнику, а сам он тоже не досаждал ничем своим стражникам. Кресченций уже было приготовился к тому, что проведет в этом шатре всю ночь, как вдруг за стенкой раздался топот копыт, возникло оживление, и в течение нескольких минут до его слуха доносилось жужжание нескольких мужских голосов. После этого в шатер вбежал африканец-паж, который принес с собой несколько свечей и расставил их вдоль стен. Затем откинулся полог шатра, и перед связанным сенатором предстал папа Иоанн Двенадцатый.

— Ваше Святейшество! — проговорил изумленный Кресченций.

— Я пожелал бы вам доброго вечера, мессер Кресченций, но вечер для вас отнюдь не добрый.

— Вы уже поняли, что Гизульф Салернский и Иоанн Неаполитанский предали нас?

— Да, нигде слово не бывает столько коротко, как в устах лангобардских князей.

— Их войско теперь по численности превосходит наше.

— Да, но мечи обнажаются лишь после того, как исчерпываются все возможные для примирения слова.

— Вам уже выставили условия за меня?

— Да, и мы теперь будем вынуждены отступить. Это нелегко будет объяснить Теобальду Сполетскому, но наша военная кампания закончилась в Террачине.

— Ваше Святейшество, — глаза Кресченция даже тронула влага при виде столь великой мудрости, проявленной молодым понтификом, — не жалейте ни о чем, ваше решение есть высшая мудрость! Мне очень совестно, что я заставил вас в столь поздний час пускаться в опасную дорогу сюда, мне крайне совестно, что во многом из-за моей неосмотрительности вам придется отказаться от своих планов, мне невыразимо совестно, что злые языки после этого похода могут бросить тень на ваше светлое имя.

— Да, вы доставили мне много хлопот, мессер Кресченций, — холодно произнес папа.

— Чем я могу заслужить ваше прощение?

— О прощении здесь речи не идет, — внезапно ухмыльнулся Иоанн. — Ради вас я ухлопал тьму денег на организацию этого проклятого похода, на переговоры с нужными болванами типа герцога Тео, на интриги с этими южными князьями, каждый из которых выдвигал свои условия. Сегодняшний мой визит к вам — это уже сущая мелочь, заключительный акт представления уличных жонглеров.

Глаза Кресченция от изумления чуть не вылезли из орбит.

— То есть? Мой слух не обманывает меня? Не хотите ли вы сказать, Ваше Святейшество, что все это, весь этот поход на Капую и Беневент был задуман только с одной целью… уничтожить меня?

— Видите, как высоко я ценю вас, мессер сенатор. И что значит для меня Рим и власть над ним.

— Поразительно, невероятно! Зачем?

— Римом не могут управлять несколько. Римом должен управлять один, но вы, кажется, считали иначе. Всю жизнь считали иначе.

Продолжительное время Кресченций не мог прийти в себя от удивления. Он только качал головой и бормотал себе под нос: «Немыслимо, совершенно немыслимо!»

— Кто еще знал о ваших истинных намерениях, Ваше… Святейшество?

— Никто. Герцог Теобальд действительно хотел отнять земли у Ландульфа, другие были не прочь также поживиться разоренным имуществом Капуи и Беневента, но потом, как это водится у южан, все они начали юлить и разводить на пустом месте интриги, после чего я понял, что соваться в их пчелиный улей могут либо люди со способностями Карла Великого и Велизария, либо законченные глупцы. Я не принадлежу ни к тем, ни к другим.

— Не прибедняйтесь, вы вместо этого соткали такую замысловатую паутину, какую не под силу сплести и десяти Велизариям. И все ради того, чтобы поймать лишь одну муху.

— Вы тоже не прибедняйтесь. Весьма крупную муху.

— Признаться, на своем веку такие таланты я видел только у…

Их взгляды встретились, и Кресченций не договорил.

— Помните, сенатор, вы как-то спрашивали, кого во мне больше, Иоанна или Октавиана? Вы готовы услышать ответ?

Кресченций молчал. Его Святейшество подошел к нему, по-прежнему лежавшему на полу, пригнулся к самому лицу сенатора и с внезапно исказившимся от ненависти лицом прошептал:

— Мароции!

Папа выпрямился, черты лица его приняли обычное холодное выражение.

— Ты видел ее? Ты разговаривал с ней?

— Да, представь себе.

— Несчастный!

— Сегодня несчастным станет только один из нас.

— Даже так? Что же ты собираешься предпринять?

Папа вновь нагнулся к нему.

— Я страстно желал, чтобы тебя сбросили со скалы в море напротив острова Искья, чтобы последнее, что видели твои глаза, был замок, в который ты заточил ее. Но, увы, я не смогу доставить себе такой радости. Хуже того, мне придется сделать из тебя героя, попавшего в засаду возле Монте-Пилукко и погибшего с мечом в руке вместе со своей свитой.

— Неужели ты не боишься, что правда о моей смерти рано или поздно откроется? Ты рассчитываешь, что лангобардские князья ради тебя будут держать язык за зубами? По-моему, им это не удастся даже ради самих себя.

— Даже если они уже завтра начнут трубить на площадях Неаполя и Беневента, что сенатор Рима погиб по приказу Верховного иерарха кафолической церкви, до Рима эти вопли долетят не ранее следующей седмицы. А к тому моменту я рассчитываю избавить Рим от всех твоих приспешников, и далее хоть трава не расти.

— Ты страшный человек, Октавиан.

— Страшными нас делают обстоятельства и люди, которые нас окружают. Прощайте, сенатор Кресченций, надеюсь, в лагере Гизульфа найдется священник, который даст вам виатикум. Я же не испытываю никакого желания услышать вашу исповедь, о ваших грехах мне уже сообщили достаточно. О, моя несравненная нонна, уверен, ты слышишь меня! Ликуй же, я выполнил твой наказ!

Эпизод 8. 1710-й год с даты основания Рима, 43-й (а фактически 12-й) год правления базилевса Константина Седьмого Порфирогенета (апрель 956 года от Рождества Христова).

Как пешка на шахматной доске порою проходит в ферзи, как бедному оруженосцу во время эпических битв иногда удается пленить короля, так и маленьким городам выпадает минутка славы, когда возле их невеликих стен и на глазах их неискушенных обитателей вершатся судьбы империй. Кто бы знал в мире сем о существовании голландской деревушки Ватерлоо, если бы подле нее великий Наполеон не разбил бы окончательно в прах всю свою блистательную карьеру? Кто еще, кроме их собственных жителей и ближайших соседей, слышал бы сейчас об английском Гастингсе, немецких Лютцене и Прейсиш-Эйлау, австрийском Аустерлице, русском Клушино, турецком Синопе, если бы не великие битвы, обессмертившие эти селения и многие из них превратившие в нарицательные имена грандиозного триумфа или тягчайшего позора?

Маленький городок Террачина весной 956 года несколько дней позволил себе грезить подобной же славой. Пусть у его древних стен Синта Силлана и скалы Писко не произошло эпической баталии, тем не менее внимание всех итальянских сеньоров сейчас было приковано к городу, где нашел свою смерть святой Цезарий . Пожалуй, со времен казни святого город не претерпевал подобных страстей, как сейчас, когда в его ветхом и не единожды разграбленном дворце, построенном еще Теодорихом Великим, обосновались благородные повелители государств Греческой Лангобардии и сам Верховный иерарх Вселенской Церкви, между прочим, де-юре светский хозяин города. В 872 году Террачина была любезно подарена папе Иоанну Восьмому византийцами, но за все прошедшее с тех пор время город только дважды имел счастье лицезреть своего сеньора. Первым город в 916 году посетил Иоанн Десятый, спешивший мечом и молитвой выжечь сарацинов из Гарильяно. Сорок лет спустя в Террачину пожаловал Иоанн Двенадцатый, и всякий житель города и окрестностей, в ком была хоть капля христианской веры, и/или любознательности, и/или корысти, посчитал долгом непременно запечатлеть в памяти своей лицо понтифика, на котором отчетливо виделось всем благословение Небес, а из уст слышалось проистечение Слова Господня.

Именно Слово Создателя не допустило пролития христианской крови и смягчило сердце лангобардским князьям, остановившим свои дружины на подступах к Террачине и явившимся на поклон к Викарию Христа. Этой версии придерживались все, и это было единственным, что немного разбавляло и смягчало тревогу в сердце самого папы. Иоанн лихорадочно искал выход из тяжелой ситуации, в которую угодил ради устранения своего самого опасного соперника в Риме. Папа рисковал страшно, а помощи ждать было решительно не от кого, даже сполетцев ему пришлось отвести к мысу Цирцеи, уступая напору оппонентов. Но теперь ему предстояло отразить атаку иного рода. Алчность южных князей в те времена вошла уже в легенды, и теперь эти князья требовали от папы как возмещения затрат на военные хлопоты, так и вознаграждения себе как победителям.

Их намерения были озвучены, едва сеньоры Капуи, Беневента, Неаполя, Салерно и Гаэты переступили порог древнего храма Юпитера Анксурского . Именно здесь Иоанн-Октавиан назначил им аудиенцию, что не могло не вызвать удивления у всей папской свиты, предполагавшей, что папа примет строптивцев в храме Святого Цезария, что было бы логично, либо, на худой конец, во дворце Теодориха.

Задолго до прибытия в храм договаривающихся сторон склоны горы Сант-Анджело заполнил многочисленный люд. Крики восхищения и умиления раздались при виде миловидного папы Иоанна, ловко взбиравшегося на белоснежном коне к старым аркам языческого храма. Следом за ним толпа приветствовала и лангобардских князей, впервые всем скопом пожаловавших в Террачину. Их имена все эти годы были на слуху постоянно, но у жителей окрестных земель упоминания о них всегда были связаны с какими-то беспокойными событиями, разворачивавшимися совсем рядом, но их напрямую, слава Богу, не трогавшими. Теперь же представлялась уникальная возможность увидеть их вместе и воочию убедиться в мужественности одних, щедрости вторых, уме третьих. Самые отчаянные оптимисты даже проводили аналогии между появлением столь многочисленных блестящих персонажей с легендой, которую сложили в этих краях сто лет тому назад. Тогда от разгула природной стихии укрылись под древним акведуком одновременно араб Абдалла, еврей Элинус, грек Понт и латинянин Салерн, основавшие впоследствии медицинскую школу в Салерно, первый, по сути, университет в Западной Европе, просуществовавший ни много ни мало тысячу лет. Теперь же от столь могущественных и не менее разношерстных сеньоров можно было ожидать похожих великих свершений. Так рассуждал собравшийся люд, очень близко к этим прогнозам были ожидания сполетской и римской знати, а посему папа Иоанн Двенадцатый в каменном зале храма оказался чуть ли не единственным, кто не выказал удивления, когда гости заговорили с позиции силы.

Услышав требования князей, удивленно зашушукалось римско-сполетское окружение папы. Самые рассудительные немедленно сопоставили наглость гостей с исчезновением сенатора Кресченция, пропавшего накануне, и поспешили донести свои опасения до уха папы. Того выручил Теобальд Сполетский, отвлекший внимание всего собрания на себя. С лицом цвета перезревшего томата он запальчиво выкрикнул южанам:

— Что я слышу? Сполето пришло сюда брать, а не отдавать!

Ответом ему были змеиные улыбки, синхронно высветившиеся на лицах гостей. Папа жестом остановил разгорячившегося герцога Тео и поинтересовался:

— Благородные мессеры, у вас есть готовые предложения?

Те незамедлительно подозвали к себе асикритов, державших заготовленные заранее пергаменты, сверили цифры и по очереди огласили финансовые притязания. Набежало в общей сложности около ста тысяч солидов.

— А вы? — обратился папа к Ландульфу Капуанскому, который до сего момента не озвучил собственные требования.

— Капуя и Беневент требуют Террачину, — заявил герцог.

Папа ушел в размышления. На сей раз он даже не одернул и не обратил внимания на новый взрыв ярости Теобальда Сполетского, пока тот, видя непонятную аморфность властителя Рима, не пообещал южанам, что будет в одиночку противостоять им, но не заплатит ни одного денария.

— Вы поняли, мессер Тео, что вы будете противостоять им всем? Ни Салерно, ни Неаполь не являются нашими союзниками? — спросил Иоанн.

— Конечно понял! — вскричал Тео. — Грязные иуды! Греческие еретики!

— Мессер Теобальд! — дружно вскинулись все южные князья, а квадратноголовый Пандульф звонко обнажил меч.

— Меч в ножны, мессер Пандульф! Вы разговариваете с преемником Апостола, не забывайтесь! — грозно прикрикнул Иоанн, и Пандульф немедленно убрал оружие. — Простите, благородные мессеры, горячность юного Теобальда Сполетского, его отвага неизмеримо выше опыта переговоров, подобных сегодняшним. Мессер герцог, успокойтесь, доверьте мне эти дни вести дела Рима и Сполето сообща. Обещаю, что вы не прогадаете.

В конце фразы папа поймал на себе внимательный взгляд Амедея, посланника Беренгария Иврейского, днем ранее спешно прибывшего в Террачину, чтобы обозначить присутствие на переговорах представителя итальянского короля. Папа нервно передернул плечами, он испытал сейчас такие же чувства, которые испытывает подопытная мышь, вдруг обнаружившая, что за ней наблюдают.

Видимо, чувства папы стали понятны королевскому послу, и тот поспешил сгладить неприятное впечатление. Подойдя к герцогу Тео, вассалу итальянской короны, он сказал тому на ухо несколько слов, и герцог изобразил неловкий поклон.

— Целиком полагаюсь на мудрость преемника Апостола, — сказал Теобальд. — Приношу извинения всем, кого мои слова оскорбили.

Суровые морщины на лицах южных князей нехотя разгладились, и их взоры вновь устремились на папу.

— Среди властителей Греческой Лангобардии здесь нет графа Мастала, префекта города Амальфи. Думаю, будет правильным, чтобы граф принял участие в нашем собрании, — сказал Иоанн.

— Зачем? Какое отношение ко всему здесь имеет граф Амальфи? Что за прихоть? Не хватало только его с амальфитанскими ректорами! Давайте еще иудеев-комбиаториев позовем! Разве он на чьей-то стороне? — в один момент понеслись раздраженные и малопочтительные голоса со стороны гостей.

— Граф Амальфи ни на чьей стороне, мессеры, — выждав, когда возмущенный гул южан утихнет, отвечал папа, — но он имеет отношения с каждым из вас. И с Римом в том числе.

— Ну и что из того? — удивился за всех молодой Пандульф.

— То, что переговоры по всем вашим требованиям я продолжу только в присутствии графа Амальфи. Мессер Иоанн, — обратился папа к герцогу Неаполя, — прошу вас отрядить гонца, который доставит мое письмо Масталу Фузулусу с приглашением срочно прибыть сюда.

Весть о готовящемся в Террачине мировом соглашении между Римом и Греческой Лангобардией застала Мастала Фузулуса, второго префекта Амальфи, во время утренней трапезы. Потеряв всякий аппетит, мессер Мастал начал метаться по балюстраде великолепного амальфитанского дворца, будучи обуреваем корыстью и нетерпением с одной стороны и одергивающей предосторожностью с другой.

Новость, принесенная гонцом Иоанна Неаполитанского, сама по себе уже не доставила положительных эмоций амальфитанскому владыке. Расчетливый и дальновидный граф еще с зимы радостно потирал руки, наблюдая за раздувающимися углями новой войны. Просители не заставили себя долго ждать, с обеих противоборствующих сторон вскоре последовали просьбы о займах, в которых Амальфи никому не отказало. Да и как можно было отказать молодым сеньорам в удовольствии побренчать мечами? Воюйте на здоровье, молодые люди, рубите чужих и своих холопов, только помилосердствуйте в отношении друг друга, пусть ваша война длится хоть целую вечность, но не до полного истребления и чьей-то окончательной победы, чтобы — упаси Боже! — не сократился внезапно список амальфитанских заемщиков.

Отсюда понятна досада, охватившая мессера Фузулуса, при вести о скором окончании конфликта. Граф Мастал кусал губы, вздыхая при взгляде на Небо, и сетовал, что вот уже более десяти лет в Греческой Лангобардии не случалось серьезных заварушек, и потому столько напрасных, как сейчас оказалось, надежд возлагалось им на обманчивую весну этого года! Ну что же, видно, такова Воля Божья, не пожелавшего на сей раз пролития христианской крови. Задача же Амальфи теперь состоит в подведении итогов и извлечении максимальной прибыли от этой, так толком и не состоявшейся, войны.

Спасибо молодому папе Иоанну, что в письме своем обозначил финансовые претензии амальфитанских соседей. Сопоставив их с кредитами, выданными Амальфи, граф Мастал легко обнаружил, что лангобарды пытаются, что называется, хорошенько нагреть Святой престол: их претензии вдвое превышали суммы амальфитанских кредитов, а собственные ресурсы у южан всегда были, как водится у благородных сеньоров, серьезно ограничены.

— А вы не промах, Ваше Святейшество! — ухмыльнулся граф Мастал, увидев в письме папы намерение вывести своих оппонентов на чистую воду.

— «В Террачине собрались все интересующие вас особы»! — прочитал еще раз окончание папского письма граф Мастал. — Да, такой случай упускать просто грех! Мне ли не знать повадки этих людей? В компании себе подобных они, пыжась от пустой гордости и бахвалясь мнимым великодушием, будут более сговорчивыми, чем если встречаться с ними порознь. Ну а Его Святейшество большой хитрец, как я погляжу, он намекает, что готов проплатить Амальфи напрямую в счет погашения долгов, но не давать деньги Рима на руки сеньорам, которые их немедленно спустят на всякие благоглупости! А ведь за теми еще долги прошлых лет… Нет, надо ехать, срочно ехать в Террачину!

Однако оставался нерешенным вопрос личной безопасности. С герцогом Салерно проблем возникнуть не должно, молодой герцог помнит, что именно Амальфи десять лет назад спасло его бенефиции от хищных лап Ландульфа и герцога Гаэты. Вот этих двух точно стоит опасаться, а ведь именно по их землям пройдет завершающая часть его пути в Террачину. Конечно, можно было бы послать своего апокрисиария, но разве сможет тот выбить деньги у этих заносчивых сеньоров?! Нет, надо ехать самому, и чем скорее, тем лучше, папа не зря говорит, что капуанцы и прочие торопятся и не желают видеть Амальфи на переговорах. Жаль, однако, что не получится собрать большую дружину, для этого потребуется время, но взять с собой человек тридцать он обязан!

Если не брать с собой лишнего, в Террачину можно прибыть еще до заката солнца. Обратный же путь можно будет проделать в приятной компании герцога Неаполя, которому граф Мастал за предстоящие труды уже мысленно пообещал либо скидку, либо новую рассрочку. Итак, в путь! Едва дотерпев до конца дневной мессы, граф Мастал, префект Амальфи, галопом устремился на север в окружении трех десятков телохранителей.

Сознание человека быстро привыкает к смене обстановке и ритму дел. Даже бешеный галоп, на который пустился граф Мастал Фузулус, не помешал мыслям последнего вскоре обратиться к привычной и приятной теме созерцания достигнутых Амальфи успехов. К середине Десятого века небольшой город на берегу Тирренского моря стал самым оживленным портом Италии, превзойдя по обороту торговли даже тосканскую Пизу, которой после смерти Адальберта Богатого не слишком везло с правителями. Даже греческие Бари и Бриндизи сейчас были не чета Амальфи, чьи купцы теперь торгуют по всему периметру Средиземного моря, от Леванта до мавританской Испании, от Каира до Массалии. Сам базилевс принимает теперь послов с тирренского побережья, поручает им заказы и завидует слухам о красоте садов Равелло, сам Святой престол отныне числится в амальфитанских должниках! И всего этого, подумать только, город достиг под управлением их семьи, семьи графов Масталов, Первого и Второго, отца и сына.

Не скоро еще Венеция и Генуя достигнут и превзойдут успехи маленького Амальфи. Следующие двести лет город будет оставаться самым богатым портом Европы, венцом которого станет разработанное местными нотариями первое в мире морское право , пока однажды черная зависть конкурентов из Пизы и мечи норманнских завоевателей не отправят город в тысячелетний летаргический сон, в котором Амальфи будет по-прежнему видеть себя в ореоле славы, а для всех остальных утонет в безвозратной трясине Истории.

Из сладкого плена составления хвалебных гимнов самому себе и своему отцу графа Мастала отвлек громкий крик слуги, вытянувшего руку в направлении каких-то предметов, лежащих неподалеку от высокой осоки озера Фонди. До Террачины уже было рукой подать, и, по всей видимости, амальфитанская дружина прибудет туда, как и ожидалось, засветло.

— Что там, Ставрос? — спросил граф у слуги. Вся дружина графа придержала лошадей, в то время как Ставрос продолжил ход, но скоро также остановился и начал вглядываться в окрестности озера. Граф Мастал недолго был томим ожиданием, слуга повернул к ним, его лицо выразило тревогу.

— Там трупы, мой кир. Много трупов, там произошел бой.

— Чьи трупы?

— Отсюда не видно, мой кир.

— Возьми себе в пару кого-нибудь и подойдите поближе. Всем остальным обнажить мечи и глядеть в оба! — скомандовал граф Мастал, с подозрением оглядывая склоны Монте-Пилукко и Монте-Бьяджо.

«Что случилось? Кто сражался здесь? Кто-то нарушил перемирие, готовящееся в Террачине? До конца, конечно, нельзя исключать сарацин, пусть их и прогнали отсюда сорок лет назад. Так или иначе, осторожнее, граф Амальфи!» — самого себя взбодрил мессер Мастал Фузулус. Он следил за своими людьми, отправленными на разведку и в то же время продолжал бросать взгляды на холм, возвышавшийся над ним и его дружиной.

Слуги графа достигли места побоища и начали кружить там, очевидно пытаясь распознать жертв и выискивая оставшихся в живых. Один из слуг даже спешился и опустился к одному из павших, после чего быстро вскочил на коня и вместе с товарищем стремительно вернулся к господину.

— Мой, кир, это римляне!

— Что? Не может быть! Кто мог напасть на них?

— Неизвестно. Там только римляне. Среди них есть один полуживой. Это богатый господин, я снял с его пояса вот это, — слуга протянул Масталу деревянную печать.

— Кресченций? — изумился Мастал, разглядевший на печати изображения трех полумесяцев . — Там сенатор Кресченций? Немедленно туда! — приказал он, и вся дружина стремительно спустилась к озеру.

Возле осоки действительно лежали около тридцати воинов римской милиции. Но ни по обломкам копий, ни по стрелам, ни по дротикам, обильно торчавшим из их тел, невозможно было определить нападавших. Даже Лефтерис, опытный воин и егерь графа, только развел руки в стороны, отвечая на немой вопрос господина. Пока слуги графа осматривали павших, Ставрос подвел Мастала к человеку, лежавшему рядом с единственным слугой поодаль прочих, возле самой осоки, и еще подающему признаки жизни. Одежда его выделялась своим богатством, на поясе, украшенном драгоценными камнями, висел бесполезный уже меч, а сам он хватал руками воздух и силился что-то сказать перерезанным, хлюпающим кровью горлом.

— Это не сенатор Кресченций, — с облегчением произнес граф Мастал. — Я его не знаю. Благородный мессер, — опускаясь на колени к раненому, продолжал граф, — мы друзья Риму, мы ваши друзья, можете ли вы сказать, кто напал на вас?

Умирающий предпринял попытку ответить, но кровь из горла побежала только еще сильнее, и ничего, кроме предсмертного клекота, граф не услышал.

— Это капуанцы?

Умирающий дернул головой, видимо отвечая «нет». Это отняло у него последние силы, ноги его задергались в предсмертной агонии. Граф Мастал встал на ноги, сожалея, что среди его дружины нет священника, который позволил бы умирающему очистить душу перед смертью. Взгляд графа при этом случайно упал на лежащего рядом бездыханного слугу.

— Бог ты мой, вот же сенатор Кресченций! — воскликнул граф, он хорошо знал сенатора в лицо, их встречи и в Риме, и в Амальфи были достаточно частыми. — И он погиб. Что же здесь произошло? Что за беда приключилась?

— Это не простые грабители, мой кир, — сказал Ставрос, — грабители сняли бы с этого бедняги дорогой пояс.

Мастал утвердительно кивнул. Над трупом Кресченция меж тем склонился Лефтерис. Он внимательно осмотрел лицо убитого, отважно понюхал одежду, потрогал его руки и покачал головой.

— Странное дело, мой кир.

— Очень странное, не понимаю, что здесь могло быть. Сами ли они переоделись перед битвой, чтобы обмануть врага и тем самым спастись, или же их зачем-то переодели позже убийцы?

— Это не самое странное, мой кир.

— Что еще настораживает тебя?

— Смотрите сами, — сказал Лефтерис. Он еще раз взял за руку Кресченция и попробовал ее разогнуть. — Видите? Этот господин уже окоченел, он убит более суток назад. Между тем раны этого господина, — он указал на умирающего, — совсем свежие, и от таких ран не проживешь более часа.

Граф Мастал выхватил меч из ножен.

— Ты уверен?

— Более чем уверен, мой кир. Мертвый господин был убит давно и, возможно, не здесь. Кто-то хотел привлечь наше внимание, и ему это удалось. Наверное, потому их и переодели. Этот кто-то был уверен, что мимо умирающего сенатора Рима мы точно не проедем.

— Люди, в седла! — реакция графа была мгновенной.

— Бросьте их немедленно, — далее Мастал прикрикнул на слуг, видя, что те продолжают шарить по кошелям убитых в надежде на поживу. — Наши жизни под угрозой! Прочь отсюда! Живо!

Последний крик графа заглушил звук рога. В то же мгновение из зарослей осоки выскочили люди без всяких знаков отличия, и в воздухе раздался свист летящих в сторону амальфитанцев стрел и дротиков.

— Нападение! Нападение! — закричал граф Мастал, с ужасом видя вокруг себя падающих замертво слуг. Наиболее сообразительные из них бросились в осоку, граф после некоторой заминки последовал за ними, но не стремглав, а пятясь задом, выглядывая поверх выставленного щита и все еще надеясь дать отпор.

— Сюда, ко мне! Лефтерис, ко мне! — кричал он, но удар сзади чем-то тяжелым погасил перед его глазами все разноцветье итальянской весны, и не осталось ничего, кроме непроглядной, обволакивающей и безмолвной тьмы.

Трава, с земли кажущаяся тропическим лесом, таким же запутанным, бескрайним и полным сочных запахов, трава, с ее безмолвными деловитыми маленькими обитателями, трава, изумрудное море травы было первым, что представилось взору Мастала Фузулуса, когда к тому вернулось сознание.

Не сразу ему удалось вспомнить, как он оказался здесь. Он жив? О чудо, он жив! Чудовищно ноет затылок, при попытке подняться к горлу подкатывает ком, но это все пустяки. Главное — он жив! Так пусть же эта трава, эта чудесная прохладная трава еще какое-то время послужит для него временной постелью, он готов ждать и час, и сутки.

Но что это? Рядом с ним остановились несколько лошадей. Перестук их копыт болезненным эхом отдавался в голове, а слишком долгое и никак не затихающее конское похрапывание вселяло острую тревогу. Кто там, наверху? Друзья, поспешившие на помощь? Враги, пришедшие добить? О чем они так долго размышляют? Но вот люди спешились и идут. К нему…

— Итак, благородные мессеры, — раздался голос уверенного в себе человека, — вот теперь я готов продолжить наш разговор, начатый в храме Юпитера.

— Ого, это же Мастал-амальфитанец, Сатана его растопчи!

— Похоже, нечестивый уже успел это сделать!

— Сам Мастал-сквалыга, ха-ха! Кто же напал на него?

— Неважно, кто напал. Важно, что он с нами, и его судьба сейчас становится предметом нашего торга.

— Какое отношение имеет судьба этого ростовщика к нам?

— Ну это же так просто, мессер Пандульф! Мессер Ландульф, вам тоже нужно пояснить?

— Кажется, Его Святейшество хочет продать нам мессера Мастала, не так ли?

— Не его самого, его шкура сравнительно немного стоит. А вот ваши долги ему, мне кажется, могут послужить хорошей компенсацией вам за все затраты этого года.

— Нет кредитора — нет долга?

— Ну разумеется. Поглядите, что вез сюда граф Мастал. Узнает каждый свои расписки?

— Ого!

— Ага! Вот чертов иудей!

— Это немного наивно, Ваше Святейшество. В скриниях Амальфи наверняка хранятся копии.

— Которые вам надлежит окончательно уничтожить, мессер Иоанн.

— Почему мне?

— Кого же еще пустит к себе Амальфи, как не своего союзника, герцога Неаполя?

— Пустить — полдела. Кто же позволит мне копаться в скриниях города?

— Городу теперь надлежит срочно избрать себе префекта. В условиях предстоящей осады города из-за предательства Амальфи и нарушения амальфитанцами перемирия кто же, как не верный союзник, должен простереть руку над несчастными горожанами?

— Какого предательства?

— Как? Разве не граф Мастал перебил здесь три десятка римлян во главе с самим сенатором Кресченцием?

Мессер Фузулус, шокированный услышанным, предпринял еще одну попытку подняться, столь же неудачную, как предыдущая.

— Кажется, он пришел в себя.

— Тем лучше. Торопитесь же, мессеры, я жду вашего решения. Ваши многолетние долги могут сегодня же исчезнуть навсегда. Иначе он останется под надзором моих людей, а я впоследствии выступлю на стороне вашего кредитора, и в Террачине вы уже будете договариваться о рассрочке со мной.

— Вы находите подобное соответствующим вашей миссии?

— У меня нет желания отвечать на это, мессер Иоанн Гаэтанский. Так каково ваше решение, мессеры?

Тяжелое сопение над головой раненого продолжалось недолго.

— Принимается.

— Принимается. Доигрался, иудей!

— Да простит нас всех Господь! Принимается.

— Но намерены ли вы сохранить это в тайне, Ваше Святейшество?

— Ровно до того момента, пока в тайне хранится история появления здесь мессера Кресченция, да припомнит Господь грехи ему тяжкие и немалые! Ваша тайна против моей тайны, сеньоры!

— Принимается.

— Последняя просьба, мессеры. Прежде чем передать его в ваши руки, я прошу оставить меня с ним наедине. Это не займет много времени.

— Зачем же, позвольте спросить?

— Как, вы не видите, что Раб Божий готов предстать пред ликом Судии? У вас здесь есть еще кто-то, кто носит сутану?

Послышались смешки, после чего граф Мастал услышал удаляющиеся шаги. В то же мгновение кто-то перевернул его на спину, приподнял голову и положил ее себе на колено.

— Ваше Святейшество… — тихо произнес Мастал и почувствовал на губах металлический вкус собственной крови.

— Вы слышали все, мессер Мастал? Вам не надо повторять дважды?

— Ловкий способ решить свои проблемы… Октавиан. Ну же, не смущайтесь, Ваше Святейшество, за свои поступки вы будете держать ответ не передо мной. Мне же остается только благодарить вас за то, что вы дадите мне виатикум. Мало кто из смертных удостаивается последнего причастия из рук преемника апостола. Я не знаю, чем навлек на себя гнев ваш, но я прощаю вам и всем прочим, кто нанес вред мне или злоумышлял против меня, и прошу простить меня за обиды, нанесенные мною, намеренные и неумышленные. Confiteor Deo omnipotenti, beate Maria semper Virgini…

— Да бросьте! — закричал раздраженно папа. — Что нового вы хотите сообщить сейчас миру? Все ваши грехи я сам могу сказать за вас! Лжесвидетельства, убийства, похоть и стяжательство, стяжательство, какого не видел мир! Не эти ли грехи привели вас сюда на погибель? Что еще, кроме золотого тельца, видели ваши глаза по дороге сюда? Что еще, кроме звона монет, слышали ваши уши, когда двадцать два года вы держали в темнице законную правительницу великого Рима?

От удивления граф Мастал даже нашел в себе силы на несколько секунд самостоятельно приподнять голову.

— Да! Именно это, а не угрозы этих болванов из Капуи и Беневента, послужило мне поводом расправиться с вами.

— Вот как! Внук любит свою бабку больше, чем отца?

— Вы прекрасно знаете, кто именно настоял на ее заточении, кто именно следил за ней и кто подсылал к ней насильников. Этот человек сейчас лежит неподалеку от вас. Вы же примете кару за то, что поживились на ее несчастье.

— Вы станете моим убийцей? Кирие Элейсон, такого еще не видел белый свет!

— Ну нет! Подобное я оставлю вашим «друзьям», их у вас много. Я всего лишь передам вас и вашу судьбу на их усмотрение. Кто знает, может, они решат сохранить вам жизнь?

— Хитрите, молодой человек. Пред Господом вы также намерены хитрить?

— Оставим это до поры нашей с Ним встречи. Сегодня решается только ваша судьба. В отличие от Кресченция, чья душа в лучшем случае сейчас осваивается в чистилище, вы получите так нужный вам виатикум. Я готов выслушать ваше покаяние и в дальнейшем свидетельствовать перед Создателем за вас, ибо знаю, что оно будет искренне, так как — да возликует скаредная душа ваша! — вам грехи отпустятся бесплатно. Bene fit и beneficium, сколько раз в жизни вы намеренно путали эти схожие слова и делали меж ними выбор! Сегодня вы от меня получите и то и другое.

Его Святейшество не стал дожидаться, пока благородные князья Греческой Лангобардии придут к соглашению о способе казни своего незадачливого кредитора. Только на развилке дорог, ведущих в Террачину и Гаэту, папа позволил себе оглянуться. Возле озера Фонди, на фоне начинающегося заката, красиво, величественно и назидательно смотрелся столп огня, в котором второй префект города Амальфи горел вместе с кипой долговых бумаг.

Эпизод 9. 1710-й год с даты основания Рима, 44-й (а фактически 12-й) год правления базилевса Константина Седьмого Порфирогенета (июнь 956 года от Рождества Христова).

— Благослови, Господи Боже, нас и эти дары, которые по благости Твоей вкушать будем, и даруй, чтобы все люди имели хлеб насущный. Просим Тебя через Христа, Господа нашего. Аминь, — с этими словами Его Святейшество папа Иоанн Двенадцатый опустился в кресло и подал знак препозиту о начале торжественного ужина.

В проеме папского триклиния тут же показалась вереница слуг с подносами, на которых холмиками возвышалась медовая и ореховая выпечка, щедро сдобренная пряностями, а также кувшины со сладким молоком. Большинство гостей, в первую очередь те, кто, прежде чем очутиться за столом, уже успел за сегодня пройти-проскакать не одну милю, горячего энтузиазма при виде первых блюд не проявили. Вместе с тем многие из них были наслышаны о несомненной пользе такого аперитива, по мнению Галена, наилучшим образом подготавливающего желудок для дальнейших испытаний.

В папском дворце, что в Городе Льва на Ватиканском холме, начался ужин, участниками которого стали около сотни приглашенных гостей. Мало кто из собравшихся понимал смысл, а еще более уместность такого праздника после столь неудачного похода папы в Греческую Лангобардию. Понятно, что канцелярия Его Святейшества напрягла всю свою фантазию, чтобы представить итоги похода как грандиозную победу молодого понтифика, склонившего перед собой гордые выи южных князей. Однако все это могло произвести впечатление разве что на ту неистребимую часть плебса, которая всегда полагает, что слепая вера в слово сильного и отсутствие собственных рассуждений о жизни существенно облегчает саму их жизнь. Все прочие, слыша победные реляции римских властей, втихомолку задавались вопросом, почему от столь славной победы Рим не получил ни новых земель, ни денежных контрибуций, ни новых рабов.

Тем не менее собравшиеся гости были вынуждены время от времени присоединяться к хору здравиц, инициированному записными подпевалами, и исполнять сольные партии хвалебных гимнов в адрес сидевшего на возвышении, отдельно от всех, папы Иоанна, а также молодого герцога Сполетского, занявшего стол для самых почетных светских гостей по левую руку от папы. Стол с правой стороны оставили за шестью епископами субурбикарий. Эти столы, включая папский, слуги первыми освободили от аперитива. Но долго столам пустовать не пришлось. В проеме триклиния вновь появились люди, чьи подносы были густо уставлены дымящимися глиняными горшочками, в которых благоухала бобовая похлебка. За первой очередью слуг тут же появилась вторая, которая подала пирующим ломти пшеничного хлеба, в данном случае служившие многофункциональным дополнением к супу и, в частности, заменявшие собой ложки. Третья группа придворных принесла на столы свежие овощи и фрукты, и соседи, сидящие напротив, перестали видеть друг друга за горами яблок и салата. Наконец, четвертая дружина слуг, нарочно одетая более ярко, шумно приветствуемая заждавшимися гостями, торжественно внесла в триклиний несколько дюжин важно-пузатых лекифов и принялась делиться их содержимым с деревянными и серебряными кубками, без устали возникавшими у кувшинных горл. И вот уже благообразное жужжание чинных бесед, ведущихся между гостями, то там то сям начало разрываться первыми, но еще пока сдержанными, смешками.

Глядя на приятно улыбающееся лицо понтифика, многим скептикам впору было увериться в правдивости «велизариевых» версий, активно разносимых папской пропагандой. Его Святейшество и впрямь выглядел победителем. Кого или чего — это уже другой вопрос. Обозревая панораму торжества, Иоанн сегодня, наверное впервые за все время понтификата, почувствовал, что обладает невиданной и неограниченной властью над всеми этими людьми, которых чернь, между прочим, считает солью земли. Как бы грозно у одних ни торчали из-под полы плащей их кинжалы, сколь бы величественно у других ни возвышались над столами их белоснежные митры, но все это великолепное, богатое, пестрое собрание жадно ловило каждое слово, слетавшее из уст Иоанна, покорно опускало глаза долу, едва встретившись с ним взглядом, заискивающе улыбалось и нарочито громко хихикало от самой малой и безобидной его полушутки. А ведь Рим за время правления Мароции и Альбериха, казалось, уже начал свыкаться со второстепенной ролью своего епископа! Как забавно, что все перевернул вверх дном именно он, девятнадцатилетний юнец, сын басконской наложницы, до сего дня не уличенный в пристрастии к каким-либо наукам и не отмеченный какими-либо выдающимися талантами, разве что в плетении интриг. И ведь не сказать, что для этого ему потребовались какие-то невероятные, титанические усилия!

Днем ранее он одним махом отправил в небытие, и как потом окажется, на очень долгое время, римский Сенат. Нет, это не было спонтанным решением, свои действия папа тщательно продумал, возвращаясь из Террачины в Рим. По пути армия папы наведалась в Тускулум. Там понтифик, удерживая сыновей Кресченция от намерений разбить лбы о крышку гроба их отца, ласково пригласил последних в Рим, где, по его уверениям, будут возданы все должные почести героически павшему сенатору. Заодно, ввиду недавних военных действий, папа озаботился защитой Тускулума и распорядился усилить здешний гарнизон людьми, чья лояльность Святому престолу сомнений не вызывала, а именно дорифорами Деодата, ставшего к тому моменту главой римской милиции.

Вернувшись в Рим, папа, не снимая походного облачения, отправился в Латеран, куда были спешно вызваны все сенаторы города. Отслужив мессу в соборе и выдавив по такому случаю пару слез на гроб Кресченция, папа вышел к собравшемуся на площади многочисленному люду. Здесь верховный иерарх впервые заявил об одержанной им на Юге бесспорной победе, цена которой, по его словам, оказалась, однако, чрезвычайно высокой. Зная о любви горожан к Кресченцию, папа публично покаялся перед толпой за то, что не смог уберечь для Рима «его самого преданного сына, доблестного воина, достойного встать в один ряд с великими древними воителями, благочестивого христианина, кроткого к братьям и непримиримого к врагам». Весь свой выспренный монолог папа излил, стоя перед изумленным городом на коленях, вследствие чего Рим последовал примеру своего епископа и бухнулся на колени сам, почувствовав желание сначала разделить с папой вину, а затем и вовсе целиком взвалить ее на себя. Знакомое поведение толпы, не правда ли?

Далее изумились все. Заслужив прощение Рима и поднявшись с колен, папа обратился к притихшей толпе с вопросом, есть ли у кого из собравшихся жалобы или претензии к нему лично. Эти жалобы понтифик готов был удовлетворить не сходя с места, либо тут же прилюдно снять с себя папский паллий. Трюк, со временем ставший характерным для будущих или уже сформировавшихся тиранов! Естественно, что у обомлевшего народа претензий не возникло, напротив, чернь сама начала просить прощения у папы за неблагодарность и строптивость и в конце концов снова повалилась наземь. Потребовав немедленно подняться и изобразив на лице крайнюю степень возмущения от одного вида такого восточного уничижительного раболепия, папа снова вопросил горожан о наличии у них жалоб и претензий. Но только на сей раз не к нему, а к сенаторам Рима.

Толпа и здесь долго бы собиралась с мыслями, если бы внутри нее не находились заранее подготовленные крикуны. То из одного угла площади, то из другого послышались единичные выкрики о нанесенных когда-то обидах. Сенаторы же явно растерялись. Им бы также надо было поспешить вытереть коленями городскую грязь, но они не нашли ничего лучшего, чем трусливо попятиться к дверям Латеранской базилики, за спину бесстрашно стоявшего перед толпой понтифика. Реакция черни была незамедлительной, плотина их страха и раболепия перед властью рухнула, и отдельные не слишком-то убедительные выкрики сменились мощным водопадом жалоб. Чуть ли не каждому нашлось что вспомнить, сенаторов упрекали во всех смертных грехах, корили их за чванство и высокомерие, стяжательство и симонию, за отказ делиться хлебом в голодные годы, за вызывающе богатое одеяние и разнузданное поведение их бессовестных жен и дочерей, за пропуски церковных служб, за когда-то грубо брошенное слово. И как никому не под силу сдержать водопад, так и римским сенаторам бесполезно было даже пытаться оправдаться. Как часто бывало в таких случаях, толпа потихоньку начала доводить себя до экзальтации, послышался оглушительный свист, еще мгновение — и в отцов города полетели бы камни и палки. Но тут поднял вверх руки папа, требуя слова, и людское море постепенно начало затихать.

— Благородные мессеры, сенаторы Великого Рима! Есть ли у вас возражения по существу предъявленных вам городом обвинений? — спросил Иоанн, стоя к сенаторам спиной и лицом к Риму.

Даже если у сенаторов и были возражения, они не смогли о них заявить по двум причинам. Во-первых, все обвинения слились в один недовольный гул, из которого вычленить что-нибудь существенное, а тем более обоснованное не представлялось возможным. А во-вторых, их все равно никто бы не услышал, так как сразу после слов папы людское море, подстегиваемое крикунами, вернулось в прежнее возбужденное состояние. Папа, внимательно наблюдая за толпой, напоминал сейчас опытную домохозяйку, следящую за готовым убежать молоком. Дождавшись нужного градуса толпы, он вновь поднял руки. Молоко было спасено.

— Разумно ли доверять управление людям, чье поведение недостойно самого священного после Святого Иерусалима города мира? Разумно ли городу, ставшему последним приютом первоверховных Апостолов Господа нашего, продолжать иметь власть над собой тех, кто наносит ему обиды, приводит к лишениям, позорит своей суетностью и великим грехопадением?

Тысячеголосое «нет» было ответом Иоанну.

— Но не стала ли заслуженным наказанием великому Риму власть подобных людей? Не забыл ли сегодня Рим, к великому стыду своему, о великой миссии, начертанной ему Апостолами Петром и Павлом? Не про вас ли говорил Апостол: «Ибо вы были, как овцы блуждающие (не имея пастыря), но возвратились ныне к Пастырю и Блюстителю душ ваших»? Но вы вновь предпочли стать теми самыми овцами, раз вопреки первоверховным апостолам Господа возродили в городе власть, подобную той, что процветала в Риме языческом, городе похабном и похабством своим гордившемся! Но разве не столицей христианства заповедали быть Риму святые папы Григорий и Николай? Кто же тогда должен править сим городом?

— Епископ! — отвечала толпа. — Раб рабов Божьих, преемник Святого Петра!

— Может ли найтись в христианском мире место языческому Сенату?

— Не-е-е-ет!

Иоанн победно оглядел готовую на все ради него паству. Вот сейчас уже настал момент удостоить вниманием и сенаторов. Иоанн оглянулся. Так и есть, в глазах богатых отцов города он увидел лишь страх и покорность. Никакого сопротивления уже не будет.

— Волею Господа нашего Иисуса Христа, внемля путеводным словам Апостола Его, чьим преемником я сегодня являюсь, слыша мнение благочестивых христиан великого Рима, диктующих мне желания, которым я не вправе идти наперекор, я объявляю с этого дня возвращение Рима в предначертанные ему святые начала. Я объявляю о прекращении военных, судебных и иных полномочий лиц, именующих себя сенаторами, о прекращении деятельности так называемого Сената во веки веков и возвращении Рима под управление Святой кафолической церкви, как тому и должно быть и как будет. Прошу лиц, до дня сего именовавшихся сенаторами, заявить о своем немедленном подчинении воле Господа нашего Иисуса Христа и Его кафолической церкви, раскаянии в грехах и обидах, нанесенных великому Риму, о которых мы сегодня услышали. Видя чистое раскаяние ваше, Святая кафолическая церковь объявляет вам прощение и разрешение остаться в Риме столь долго, сколько вы пожелаете с сохранением имущества вашего и титулов, заслуженных вами ранее.

Сенаторы оказались застигнутыми врасплох. Их единство до сего дня обеспечивал покойный Кресченций, а среди прочих теперь уже не нашлось смельчака, способного предотвратить творящийся на их глазах переворот. К тому же порядок на площади перед Латераном обеспечивали дружины римской милиции, которыми теперь командовал Деодат, да к тому же сразу за Ослиными воротами располагались лагерем сполетские дружины, с которыми у папы, очевидно, теперь образовывался крепкий союз.

В итоге все пятнадцать сенаторов, один за другим, покорно сняли полосатые, белые с пурпуром, тоги и опустились на колени перед горожанами. Те было снова завелись, но папа вовремя напомнил всем о долге христиан прощать врагов своих, а уж тем более тех, кто всего однажды и временно сбился с пути истинного.

Ну и? Разве после описанного выше папа Иоанн не заслужил сегодня право считать себя победителем и выглядеть как победитель? Разве не заслужили такого же права выглядеть победителями его родственники? К примеру, тот же Деодат, ставший теперь вторым лицом в городе и с ходу оперативно заменивший декархов почти всех четырнадцати округов Рима на доверенных лиц? Конечно-конечно, и сегодня Деодат на торжественном ужине сидел во главе стола, предназначенного для римской знати, и, так же как его племянник, выслушивал от вчерашних сенаторов дифирамбы на свой счет.

По идее, еще одним триумфатором похода на Юг Италии должен был считаться Теобальд Сполетский. Тот, правда, к концу военных действий уже решительно отказывался понимать происходящее, войну себе он дотоле представлял как-то иначе, и потому даже его безграничное доверие ровеснику папе не помогло Теобальду в эти дни чувствовать себя полноценным победителем. Папа с трудом уговорил его остаться в Риме еще на несколько дней, тогда как герцог стремился поскорее в Сполето, где уже несколько месяцев томилась от невнимания его новая супруга, горячая и ненасытная, как все лангобардки, Алоара, ради которой Тео, с помощью друга-папы, успел избавиться прошлым летом от скучной, домашней и к тому же все никак не отошедшей от недавних родов Ричильды. Папа разрешил назревающие проблемы в Сполетской семье до гениальности просто — он предложил Тео вызвать Алоару в Рим.

И вот сейчас, бросая взгляды в сторону сполетского стола, Иоанн не мог не похвалить себя за свою настойчивость. Смех рыжеволосой и смешно конопатой герцогини не умолкал ни на секунду, поневоле привлекая к столу сполетцев всеобщее внимание и заставляя улыбаться даже чопорных епископов субурбикарий. Разгорячившись, она позволила себе снять с головы мафорий, и золотые волосы вулканической лавой расползлись по ее спине. Тео время от времени беззастенчиво принимался мять ее, выказывая всем напоказ свой лютый голод, а епископы от такого непристойного поведения дружно хмурились, но не могли удержать себя от вороватых взглядов на противоположный стол.

Под стать епископам повел себя и сам Иоанн. Его взгляды в сторону сполетцев становились все чаще, и рыжая бестия, сначала просто веселившая его, в конце концов подняла в душе молодого понтифика темное необоримое желание. Ах, до чего же хороша была эта красотка, как же ей шли эти милые веснушки, придавая ее лицу вид беззаботный и доступный! Несколько раз Иоанну удалось избежать встретиться с ней взглядом, но однажды он попался, и Алоара улыбнулась ему так, как улыбаются давнему хорошему знакомому. Смущенный понтифик тотчас устремил взгляд куда-то в сторону, но тут же вернул его к сполетскому столу, а там его уже поджидали. Плутовка улыбнулась верховному иерарху еще шире и как бы невзначай розовым блестящим язычком облизнула верхнюю губу. Иоанн в полном замешательстве встал из-за стола и, гоня от себя соблазн, подсел к епископам субурбикарий, своевременно предупредив попытку тех приподняться для приветствия.

— Ваши высокопреподобия, гости умоляют разрешить им музыку и танцы. Позволим же им эти небольшие шалости, а мы тем временем займем дух наш беседой о грядущем обустройстве Рима и Церкви.

Большинство епископов в глубине души сочло, что папа выбрал для подобного разговора неподходящее время и место. Но вслух никто возразить не осмелился, а посему зала триклиния скоро огласилась первыми переливами арф, вызвав одобрительный гул среди гостей, в котором легко узнавался звонкий щебет Алоары Сполетской. Иоанн, забывшись, негромко чертыхнулся на озорницу, вновь отвлекшую его, и спохватился, лишь когда увидел оскорбленные лица епископов. Папе пришлось срочно извиняться, и он в смятении поведал святым отцам о причине своей невыдержанности. Такое простодушие оказалось кстати, епископы понимающе улыбнулись.

Между тем беседа между прелатами обещала стать непростой, ввиду задуманных Иоанном преобразований. Идею о возвращении Рима под полное подчинение Церкви епископы, разумеется, встретили на ура и теперь открыто надеялись, что вслед за ликвидацией Сената последует и возвращение Рима к старому разделению на семь церковных округов взамен четырнадцати административных. Такое разделение, на тот момент негласное, появилось еще во времена императора Траяна, то есть на самой заре христианства, при папе Эваристе , который к тому же дополнительно разделил Рим на приходы. Каждый из епископов римских пригородов со временем, помимо собственной епархии, получил приход в римских базиликах, в которых субурбикарные епископы служили священниками. Эти базилики являлись главными в римских округах, и потому сегодняшние носители епископских митр Порто, Веллетри, Остии, Альбано, Пренесте и Сабины подспудно видели именно себя в роли новых управителей. За папой они великодушно готовы были оставить в качестве седьмого округа Город Льва с собором Святого Петра и возвышающуюся над всеми храмами мира мать всех церквей христианских — Латеранскую базилику. Легко понять, что Иоанна такие перспективы отнюдь не прельщали, не для того он избавился от Сената, чтобы тут же попасть в зависимость от воли епископов римских пригородов, тем более что многие из этих отцов субурбикарий были рукоположены предыдущим папой Агапитом и по сию пору мало считались с авторитетом и амбициями молодого папы.

В отличие от Сената, которого Иоанн, соблазнив римский плебс, упразднил в одночасье и безвозвратно, пригородных епископов не так-то просто было принудить к повиновению. Лишить сана их мог только Синод Церкви, и для этого необходимы были веские основания, одним нахрапом здесь взять не удастся. Рассчитывать на голоса священников дальних провинций также не приходилось, чему виной стало катастрофическое падение роли Святого престола во времена Альбериха. Большинство епископов Северной Италии, не говоря уже о франкских королевствах Востока и Запада, только и слышало, что на троне Апостола Петра с недавних пор восседает незрелый юноша из семейства, загнавшего авторитет Святой Церкви под плинтус. Ни веса, ни силы, ни уважения сейчас слова папы не имели, и в Рим тогда обращались за помощью только совсем отчаявшиеся и уже все на свете проигравшие.

Рассчитывать на скорый естественный уход епископов, конечно, по тем временам было можно, но в целом прелаты пригородов были еще не старыми и не потерявшими жизненные силы. Заговаривая о возвращении Рима к устроению, заповеданному великими папами Эваристом, Григорием и Николаем, папа Иоанн осторожно зондировал почву и искал потенциальных союзников. Вернувшись за свой стол, Иоанн еще долго анализировал услышанное, но даже по самым оптимистичным прикидкам выходило, что он мог рассчитывать на податливость не более половины епископов.

А тем временем подошла пора для новой перемены блюд, и столы гостей чуть не прогнулись под тяжестью бычьих и свиных туш, приправленных капустой или орехами. Белое вино безропотно уступило место на столе вину красному, принесенному слугами в лекифах еще более величественных, чем прежние.

Сразу после окончания перемены Иоанн Двенадцатый вновь завладел вниманием гостей. Поднявшись из-за стола с полным кубком в руке, он обратился к присутствующим, на ходу смастерив печально-торжественную мину.

— Святые отцы кафолической Церкви! Благородные мессеры, квириты Рима и всегда лелеемые нами гости! В миг нашего веселья и торжества непозволительно забыть о тех, кто ныне, быть может, также желал разделить с нами скромную трапезу, но, волей Безначального Отца всего сущего, был приглашен за стол Его ранее нас, грешных, и теперь вкушает пищу духовную в сто крат сытнее нашей телесной и пьет вино Эдема в сто крат слаще доброго вин санто! Создатель призвал их ранее прочих, ибо грех их появления на свет был искуплен ими скорее, а их христианская смиренность была заметней ему и искренней, чем смиренность присутствующих здесь. Ни одна победа не обходится без жертв, и мы славим Господа, так быстро определившего наиболее достойнейшего из нас, но мы плачем, ибо этого достойнейшего больше нет с нами. Юные мессеры Кресченций и Иоанн, я говорю сейчас о вашем отце, последнем сенаторе Священного Рима! Встаньте же, гости мои, мои друзья и братья, и отдайте должные почести детям славного героя и душе его, ныне упокоенной навеки.

Присутствующие повиновались приказу папы и подняли кубки в память о Кресченции Мраморная Лошадь. Лица детей сенатора заметно порозовели от гордости. До сего момента они робко сидели за одним из наиболее удаленных от папы столов и брошенными волчатами озирались вокруг себя, видя на лицах соседей только сосредоточенность на поглощаемой еде и слыша лишь сплетни да скабрезные анекдоты, звучавшие в непосредственной близости от могилы основателя Римской церкви. Но — о чудо! — о них вспомнили, вспомнили о великой жертве, принесенной их семьей интересам Рима, и в этот момент сердца этих молодых людей таяли от благодарности папе Иоанну.

— Как жаль, что из-за страха идти наперекор свершившейся Господней воле я не могу вернуть в этот мир вашего отца! Но в моих силах возблагодарить детей великого римлянина и хоть в какой-то мере заслужить прощение покойного сенатора за то, что не уберег его для Рима и вовремя не успел прийти к нему на помощь. Будет символичным и справедливым, если город, возле которого пал отец, станет управляться его детьми. Святая кафолическая церковь моими устами, устами преемника Князя Апостолов, объявляет вам, что с началом нового дня сыновья мессера Кресченция будут владеть городом Террачина и его окрестностями до скончания дней своих с завещанием оного дара потомкам своим и так далее, покуда в мире сем существует и прославляет Создателя род ваш!

По столам присутствующих побежал оживленный, удивленный и восхищенный шепот. Все, и в первую очередь дети сенатора, изумлялись широте души папы и его трогательной почтительной любви к до срока ушедшему советнику, сенатору и едва не удостоенному сана принцепса Кресченцию. То за одним столом, то за другим начали подниматься сеньоры и произносить хвалебные тосты в память Кресченция и во славу его потомков. С этим потоком лести не совладали бы и куда более опытные царедворцы, что уж и говорить об Иоанне и Кресченции Третьем, которым на тот момент было двадцать и двадцать два года соответственно. Раскланиваясь в разные стороны на приветствия тостующих, они долго не могли вернуться на скамьи, лица их сияли все ярче.

Четвертая перемена блюд убрала со столов остовы животных и дала место сладостям и фруктам. Сухое вино также уступило место винам сладким, крепким и подогретым, которые были поданы в небольших кувшинах, тогда как громоздкие лекифы были убраны до лучших времен. Папа в этот вечер, очевидно, ни с кем не хотел делить роль тамады и, как только слуги удалились к дверям триклиния, вновь поднялся с места. К удивлению присутствующих, Иоанн опять обратился к детям Кресченция и попросил тех встать. Как подумали в этот момент многие, папа, видимо, не собирался успокаиваться, пока хвала Кресченциям из сладкой не превратится в приторную.

— Плох тот хозяин, кто, даже под влиянием благодарных чувств, бездумно разбазаривает вверенное ему хозяйство. Да, святые Апостолы убеждали и вдохновляли нас собственным примером, продавая имущество свое и распространяя истину Христа, не заботясь ни о пище, ни о платье. Однако именно здесь, в Риме, Апостол Петр, как известно, заповедал основать церковь Господа и именно Рим сделать средоточием Веры христианской. А святой император Константин, навсегда покончивший с язычеством, завещал Риму владения по обе стороны Апеннин, для того чтобы Святая Церковь имела возможность привечать и защищать всех обездоленных, пришедших под ее стены за Светом Истины, и распространять сей Свет во все уголки созданного Вседержителем мира. Имею ли право я, даже будучи наделенным саном епископа Рима, разорять Святую церковь и так свободно распоряжаться владениями ее без должной компенсации? Уверен, что, если бы сегодня с нами за столом вновь присутствовал сенатор Кресченций, он первым, невзирая на мой сан, попрекнул бы меня в безумном расточительстве. Я также уверен, что и вы, юные Кресченций и Иоанн, если призовете к сердцу своему и разум свой, не возрадуетесь подарку, разоряющему Церковь нашего Господа, и поспешите сделать ответный дар. Таковой дар я со слезами благодарности, поклоном и великою радостию в сердце приму и буду славить сыновей наравне с отцом. При всех здесь собравшихся, которые впредь будут свидетелями щедрости души вашей, я прошу покорно подарить Святой церкви древний город Тускулум, принадлежащий вашим родителям, а еще ранее семье, нас с вами объединявшей.

На завершающей фразе выражение лица Иоанна сменилось с льстиво-подобострастного на угрожающее. Тем, кто только что поднимали кубки за Кресченция и его детей, теперь совестно стало поднять на последних глаза. Сами же молодые люди продолжали стоять, оглушенные приговором. Возразить было нечего, папа обрамил свой ультиматум таким ореолом, что любая попытка противиться выставляла бы обоих Кресченциев в крайне невыгодном свете. С другой стороны, смолчать и уступить означало согласиться на очевидную для всех невыгодную сделку, ибо статус Тускулума был неизмеримо выше удаленной Террачины, тем более сейчас, когда родители их только что отстроили в Тускулуме великолепный и грозный замок. Уступка Кресченциям Террачины на деле оказывалась закамуфлированной ссылкой, им и их друзьям таким образом объявлялось, что новая власть в Риме не заинтересована в присутствии их семьи.

Кресченции смолчали и уступили, растерянно и неуклюже отвесив поклоны торжествующему Иоанну. Незамедлительно нашлись льстецы, которые подпели папе, превознося его произвол как мудрое, взвешенное, справедливое и дальновидное решение. Было воспето даже великодушие папы, ведь Иоанн, по словам таких медоустов, мог забрать у Кресченциев вообще все. Иоанн, не дожидаясь, пока лесть достигнет абсурда, распорядился о возобновлении музыки, любезно разрешил начать сиртос по всему пространству триклиния и, вполне удовлетворенный местью, расплылся в кресле, еще некоторое время добирая остатки запланированного удовольствия от созерцания поникших светло-русых голов Иоанна и Кресченция, вновь быстро забытых всеми присутствующими.

— Ваше Святейшество, разве можно быть таким серьезным на столь веселом пиру? — раздалось над головой Иоанна.

Папа обернулся и в ту же секунду был буквально обожжен искристыми глазами рыжей сполетской герцогини. Первым намерением его было упрекнуть Алоару в неподобающем поведении, поскольку никто, а тем более женщина, не мог без разрешения подойти к его трапезному столу. Однако сегодня папский препозит явно сплоховал.

— Прошу простить мою дерзость, — сыграла на опережение Алоара, — но я бы заела себя до смерти, коря за то, что, оказавшись в одной зале с преемником Святого Апостола, так и не подошла и не заговорила бы с ним.

— Ваше желание исполнилось, герцогиня. Я охотно прощаю вас.

— Еще одним моим желанием было бы коснуться руки того, чьими устами со всеми нами, грешными, говорит Святой Петр, — и Алоара схватила руку папы пухлой, мягкой, чуть влажной ладошкой.

— Много ли у вас еще желаний, связанных со мной? — улыбнулся Иоанн, и уже Алоара будто бы смутилась.

— Я бы… Я бы желала… чтобы сам епископ Рима однажды принял мою исповедь, ведь в этом случае мои грехи отпустятся скорее и в большем количестве.

— Это совсем просто. Готовы сделать это прямо сейчас?

— Как? Здесь? — Алоара смутилась уже по-настоящему, а Иоанн только усмехнулся, видя, как легко перехватывает инициативу.

— Ну а почему нет? Вам ведь нужно, чтобы я услышал раскаяние ваше и впредь свидетельствовал бы о том перед Создателем. Мои уши готовы слышать вас везде. В любом месте. И днем. И… ночью, — последние слова папа произнес с особым значением. Так, что даже в глазах далекой от пуританских манер Алоары отразилось удивление. Впрочем, она быстро хихикнула, раз, другой, а затем уже зашлась в безудержном смехе.

— Тише, дорогая герцогиня. Тише! На нас уже смотрят. С некоторых пор исповедь негоже проводить при земных свидетелях.

— Согласна, — ответила Алоара, поднимаясь с места, — когда я буду готова, я вам сообщу.

— Долго ли придется ждать? — папа не хотел вот так дешево отпускать озорницу. — Завтра ваш муж собирается покинуть Рим. Грехи же ваши между тем множатся быстро.

— Завтра? — погрустнела герцогиня. — Уже завтра? Как жаль! Мне так понравился Рим.

— А Риму понравились вы. Но у вас в запасе осталась лишь приближающаяся ночь.

— Это все этот зануда Тразимунд. Вечно он торопится куда-то.

— Комит Тразимунд? Стратиг вашего мужа?

— Да, он такой скучный. Хотя… — она лукаво улыбнулась, — скучный-то скучный, а однажды я едва вырвалась из его потных рук. Представьте себе, этот грязный хам, при всех притворяющийся добропорядочным семьянином и порхающий как херувим возле своей жены Сихельгарды, когда она рядом, так вот этот мим, воспользовавшись тем, что мой муж в очередной раз напился, подкараулил меня в коридорах моего же замка и полез ко мне обниматься. Он хватал меня всюду. И здесь, и здесь, и тут. Ой! — Алоара осеклась и испуганно взглянула на Иоанна, а тот как зачарованный следил глазами за всеми подробностями экскурсии Алоары по собственному телу и бешено завидовал нахалу Тразимунду.

— Не смущайтесь, дочь моя. Считайте, что исповедь уже началась. И что? Вы не пожаловались на него мессеру Теобальду?

— А смысл? Этот Тразимунд очень важен моему мужу. Да вы сами должны знать, Тразимунд готовил весь этот ваш поход в Капую и собирал для моего мужа войско. Без Тразимунда мой муж мог приготовить к походу разве что собственную лошадь. Если бы вдруг мой Тео узнал про проделки Тразимунда, боюсь, он только бы поинтересовался, остался ли Тразимунд мною доволен.

Алоара говорила правду.

— А если завтра ваш муж укажет еще на какого-нибудь вассала и скажет: «Ложись под него, дорогая, он мне очень помог, вчера на охоте он сразил кабана»? Что вы в таком случае сделаете?

— А вам какое дело, Ваше Святейшество? — Алоара вновь поднялась из-за стола, намереваясь закончить «исповедь». — Запомните, падре, я впускаю к себе кого хочу и когда захочу.

Она поспешно нагнулась к руке Его Святейшества за поцелуем.

— Захочу — даже вас впущу, — смело прошептала она и, в очередной раз залившись хохотом, вернулась к сполетскому столу.

После такого разговора папе захотелось как можно скорее оказаться на свежем воздухе и он чуть ли не бегом направился к дворцовой балюстраде на мениане второго этажа. «Вот ведь чертовка, как раздразнила-то! Ах, хотя бы на час избавиться от этой тиары, скинуть этот паллий и оказаться таким же, как все, — грешным, страстным, счастливым. Впрочем… грешен я и вне зависимости от этого, в тиаре ли я сейчас или без, и это тем более обидно, что грехи мои полнятся без утоления страстей, питаемых одними лишь желаниями. Смешно, все завидуют мне и тщатся видеть себя в моем положении, а мне самому хотелось бы сейчас очутиться на месте простого конюха, чтобы просто и без затей овладеть какой-нибудь служанкой в дальнем углу конюшни. Такой же сочной и конопатой, как эта шлюха-герцогиня».

— Его Святейшество, кажется, напрасно теряет время, — как будто сами Небеса вдруг ответили Иоанну.

Папа вздрогнул и обернулся. Перед ним стоял Амедей, посол короля Беренгария. Иоанн на всякий случай поискал глазами слуг, хлопотавших возле выхода из триклиния на балкон.

— Вашему Святейшеству не надо волноваться. Я отдал слугам свой кинжал еще до ужина. При мне ничего более нет, — произнес, масляно улыбаясь, Амедей, медленно поднимая руки вверх, чтобы папа смог лично убедиться в отсутствии оружия.

— Тем не менее ваше появление возле меня чрезвычайно дерзко.

— Ну, не более, чем для этой рыжей прелестницы.

— Что вам нужно? Какое я теряю время? — Иоанн не пожелал отвечать Амедею, известному проныре, на его намек.

— У вас есть та-а-акая возможность… — Амедей особо выделил и растянул слово «такая».

— О чем вы, дьявол вас раздери?

— Какая интересная речь! Не подскажете, это из какого псалма?

— Я теряю терпение.

— Так наберитесь его вновь и дослушайте меня до конца. Вы ведете себя как молодой повеса, все ваши мысли сейчас лишь о прелестях этой глупенькой герцогини. Между тем в ваших силах сегодня устранить старую несправедливость, допущенную когда-то по отношению к вашей семье, а заодно умножить земли, могущество и славу Святого престола. Даже эта красавица в итоге тоже никуда не денется от вас, она станет приятным дополнением к тем трофеям, которые могут упасть к вашим ногам.

— Перестаньте говорить загадками, мессер Амедей!

Посол сделал шаг назад, будто готовясь к разбегу. На самом деле он оценивал настроение Иоанна.

— Простите, Ваше Святейшество, далее постараюсь быть кратким. Бьюсь об заклад, что музыканты не исполнят еще трех песен, как великий герцог Теобальд сползет под стол. Молодой человек совсем не умеет пить, впрочем, если бы он не умел только это! Сегодняшнюю ночь он проведет в бессознательном состоянии, пробуждаясь только для того, чтобы поблевать. Его грешная жена уже страстно ищет любовника на ночь и даже на вас, как я погляжу, заимела виды. В это же время все войско сполетских правителей стоит за стенами Рима, мрачно жует солонину и считает звезды. Войско подчиняется мессеру Тразимунду, сполетские дорифоры не слепы и не глухи, они прекрасно знают, кто именно на деле руководит ими. Представьте, что завтра мессер Тразимунд вдруг объявит войску, что тридцать последних лет Сполето правили узурпаторы, которых назначал всеми изгнанный потом король Гуго. Представьте, что он призовет сполетцев вернуться к их настоящим хозяевам, к внуку их последней великой герцогини.

Амедей замолчал, но и папа не спешил с ответом. Бывает так, что, разыгрывая мудреные шахматные партии и гоняясь за преимуществом в фигуре или даже пешке, опытный гроссмейстер проходит мимо очевиднейшего и кратчайшего пути к победе. Понтифик сейчас испытывал сходные ощущения. Всей душой приняв новую авантюру, Иоанн еще несколько минут выискивал в ней неучтенные подводные камни.

— Здесь слишком многое зависит от мессера Тразимунда.

— Разумеется, — и Амадей подал какой-то знак. Одна из фигур среди слуг у входа в триклиний направилась к ним. Не дойдя пары шагов, фигура почтительно поклонилась.

— Ваше Святейшество, — заговорил мессер Тразимунд, суровый тридцатилетний мужчина, широкоплечий, с рельефно-мускулистыми руками, — я, конечно, не слышал вашего разговора с благородным мессером Амедеем, но, заранее зная о теме разговора, подтверждаю истинность слов мессера Амедея относительно себя. Сполето нуждается в заботливом и сильном хозяине, каковым сейчас нынешний герцог не предстает.

— Мессер Амедей справедливо отметил, что у нас мало времени, — сказал папа. — Потому обойдемся без общих слов. Сложно поверить, мессеры, что ваши предложения проникнуты исключительно заботами о Сполето. Будьте же до конца откровенны, каковы лично ваши интересы?

— Мои предки, так же как и ваши, Ваше Святейшество, были несправедливо лишены бенефиций. Мой род ведет историю от древних правителей Сполето и Камерино , чье имя я ношу. Я мог бы также претендовать на корону герцогов, но я склоняю свою голову перед вами, ибо так велит мне поступить пример прадедов, пострадавших из-за того, что они хотели иметь сюзереном своим Святой престол, а не лангобардского короля. Возвращая вам отнятое, я в то же время надеюсь, что Его Святейшество устранит и другую несправедливость, уступив мне и моей семье Камеринскую марку.

— Это чрезвычайно щедрая награда, — заметил Иоанн.

— Вы недавно обмолвились о той великой роли, которую в делах Сполето может сыграть мессер Тразимунд, — возразил Амедей.

— Ну а чего хотите лично вы, мессер апокрисиарий?

— Мои пожелания распространяются на владения мессера Аццо, графа Каноссы, врага и обидчика моего сюзерена, короля Беренгария.

— Да, кстати, в какой мере ваш сюзерен осведомлен о ваших планах? Я что-то сомневаюсь, что он пребывает в неведении.

— Мой король имеет давний зуб на графа Аццо, который помог сбежать его невесте Аделаиде.

— Это известно и понятно.

— Также должно быть понятно и отношение короля к герцогу Теобальду. Не секрет, что Беренгария в свое время заставили против воли признать герцогом Сполето старого Бонифация, отца мессера Тео. С тех пор герцоги Сполетские, в нарушение коммендаций, ведут себя подчеркнуто независимо и вызывающе, тот же Тео предпочитает иметь дело с Римом, а не со своим сюзереном.

— Но если Сполето признает сюзереном Святой престол, его земли тем более и навсегда будут потеряны королем. Мне кажется, вы что-то недоговариваете, мессер Амедей.

— Король рассчитывает на вашу признательность.

— Это все слова, мессер Амедей.

Посол усмехнулся и с поклоном передал Иоанну пергамент.

— Я знал, что вам потребуются доказательства, Ваше Святейшество.

Иоанн взял пергамент и подошел к ближайшему факелу, закрепленному в одной из колонн.

— «Его Святейшеству епископу Священного Рима, верховному иерарху Святой кафолической церкви Господа нашего Иисуса Христа, мой рабский поклон и нижайшая просьба о благословении и разрешении обратить внимание Ваше на мои суетные слова и мольбы. Направляю к вам верного слугу моего, мессера Амедея, человека отважного и добродетельного, с наставлением служить Вашему Святейшеству как верный раб, быть примером благочестия и следования евангельским истинам, как подобает тому каждому христианину, а также быть апокрисиарием моим, отстаивая интересы Богом любимого и защищаемого королевства лангобардов.

Подтверждаю, что все, что предложит вам мессер Амедей, имеет поддержку в моем лице, согласовано со мной и не будет иметь препятствий с моей стороны в дальнейшем. Король лангобардов имеет намерение устранить несправедливость, допущенную к родителям Вашим, ежечасно молится о ниспослании герцогству Сполетскому благочестивого, сильного и достойного хозяина, какового можно будет утвердить по рекомендациям Вашим. Также со смирением ждем Вашего решения по нашим давним просьбам и верим, что на сей раз Ваше сердце смягчится и мы получим наконец благословение от Вас посетить Святой Рим.

Беренгарий Второй, Божьей милостью король лангобардов, маркиз Ивреи, Турина и Вероны, верный раб Господа нашего и Его Святой кафолической церкви».

Как только папа дочитал письмо, мессер Амедей попросил разрешение забрать пергамент с собой.

— Итак, он полностью в курсе?

— Только в общих чертах. Я достаточно передал настроение его высочества относительно неверных вассалов. Но король не знает, что именно сегодня удачно сложились все обстоятельства.

— Обстоятельства, может быть, и сложились, но что вы предлагаете сделать?

— Нет, Ваше Святейшество, мы открылись вам достаточно. Подробности исполнения зависят от вас. Мессер Тразимунд, — Амедей повернулся к сполетскому комиту, — что вы сделаете завтра утром?

— Я признаю своим сюзереном того, кого завтра приведет в сполетский лагерь Его Святейшество. И о том буду свидетельствовать перед всей сполетской дружиной.

— На том мы оставляем вас, Ваше Святейшество, — закончил Амедей, и оба рыцаря, отвесив поклон папе римскому, направились в ярко освещенный триклиний.

«Грядет ночь соблазнов, — размышлял оставшийся в одиночестве Иоанн, уставившись взглядом в панораму ночного Рима. — Как бы ни интриговали эти сеньоры и какими бы словами ни прикрывались, здесь точно есть над чем подумать. Эх, если бы такие мысли появились у меня хотя бы днем раньше. Приходится все делать наспех, но другого такого шанса вернуть Сполето у меня точно не будет. Нонна, ненаглядная нонна, единственная помощь моя, подскажи мне, как поступить? Отпустить Тео с миром? Боюсь, что его вассалы все равно расправятся с ним очень скоро, но уже без моей помощи. Достаточно того, что сам Беренгарий интригует против него. Прикончить бедного, никчемного Тео? Но как? Здесь возможен только яд, но ведь нужен кто-то, кто подсыплет яд герцогу? Такого среди ночи не найти, а значит, надо будет… действовать самому. О Боже! Ну а что еще остается? И это ведь не сделаешь за пиршественным столом, а значит, надо сделать так, чтобы наши спальни с Тео были поблизости. И без слуг. Ха, как же это сделать здесь? Здесь слуги шныряют чаще, чем крысы! Значит, это надлежит сделать в другом месте, и где же как не в… Да, именно там! Но еще ведь остается эта рыжая потаскуха, она ведь будет подле Теобальда. Как отвлечь ее? Подсказку, нонна, еще одну подсказку! Да-да, наверное так, тем более что, кажется, это совпадает с ее желаниями. И последний вопрос: кому мне поручить будущий дар? Кто станет новым герцогом Сполето? Моя удивительная нонна, им должен стать кто-то из твоих детей».

Эпизод 10. 1710-й год с даты основания Рима, 44-й (а фактически 12-й) год правления базилевса Константина Седьмого Порфирогенета (июнь 956 года от Рождества Христова).

Вернувшись в триклиний, папа незамедлительно получил подтверждение словам Амедея. Герцог Теобальд, подбадриваемый коварным окружением, не оставлявшим надолго сухим герцогский кубок, уже поглядывал на мир осоловевшими глазами, а речь его перешла в одно сплошное мычание, иногда грозное, но большей частью умильное. Неподалеку от герцога продолжала резвиться его супруга. Пять-шесть мужчин из числа ближайших вассалов герцога тесно окружали ее, жарко дышали в лицо и едва не осмеливались трогать.

Папа поискал взглядом Амедея, тот уже поджидал его и, встретившись глазами с Иоанном, улыбнулся с видом человека, чьи прогнозы полностью сбылись. Иоанн вновь вернулся к изучению состояния Теобальда. На пару мгновений в его душе даже проснулась невесть откуда взявшаяся совесть. Герцог был единственной серьезной силой в Италии, с кем папа сумел установить дружеский контакт. Впрочем, еще недавно Иоанн полагал, что такие же прочные связи у него имеются на Юге, однако поход на Капую отчетливо показал всю эфемерность подобных надежд. Стало быть, сам себя отрезвил Иоанн, нет гарантии, что и этот милый Тео, при стечении определенных обстоятельств и обнаруживая личную выгоду, не изменит ему и не предаст в ключевой момент. Что из того, что сегодня Тео так доверился ему и расслабился за пиршественным столом? Просто он еще и пьяница, а с такими тем более ненадежно иметь дело.

Но главное — само Сполето. Вернуть Сполето его законным владельцам, то есть сделать то, что оказалось не под силу ни его великому отцу, ни знаменитой бабке. Что скажут в Риме и во всей Италии, если ему удастся сделать это? Что в Риме вновь сильный понтифик, что его дружбы теперь должен будет искать всякий, что его неудачный поход на Капую не более чем случайность или следствие пагубных решений горе-воителей Теобальда и Кресченция Мраморная Лошадь.

Однако дьявол кроется в деталях, и такой жулик, как Иоанн Двенадцатый, не мог не понимать, что на пути к признанию могут таиться смертельные ловушки. Тем более когда его науськивают такие личности, как Амедей. Да и Тразимунд тоже, видно, еще тот фрукт, раз готов предать своего господина и распускает руки по отношению к госпоже.

Нет, здесь нужно предусмотреть все. И обеспечить алиби себе, и по возможности завязать с собой в один узел всех новых союзников. И все совершить в предстоящие ночные часы, пока солнце вновь не поднимется над Капитолием.

— Ваше Святейшество, окажите милость верному слуге и примите из рук его этот кубок с прекрасным вином Тусции, — один из папских слуг подошел к Иоанну с подносом, на котором красовался резной деревянный кубок, до краев наполненный рубиновым вином.

— Нет, мой верный Андреа, благодарю тебя, но сегодня я не притронусь более к вину. Я дал обет Иоанну Крестителю, чью память мы отмечаем в эти дни, что до заката солнца следующего дня я буду пить только воду, одну чистую воду.

Немного удивленный Андреа поклонился и молча отступил в тень.

Да, неизвестно, как сложится предстоящая ночь, папа еще ничего не решил, и у него еще не было плана будущих действий, но на всякий случай Иоанн предусмотрел и этот вариант, а значит, от вина стоит воздержаться. Вернув к себе слугу, он попросил того позвать к себе Деодата. Глава римской милиции прибыл незамедлительно, глаза Деодата горели, он только что станцевал с Алоарой парный танец, придя в возбуждение от горячего дыхания герцогини и вызвав ропот присутствующих епископов, находящих парные танцы недостойными смиренных христиан.

— Друг мой, прошу распорядиться относительно ночлега герцога Тео.

— Ваше Святейшество, похоже, герцог уже позаботился о себе сам. Более прочих мест ему, кажется, приглянулось место под столом.

— Друг мой, прошу, не смейтесь над бедным Тео. Он наш гость, друг и союзник, а его титул заставляет нас отнестись к его особе с максимальным почтением.

— Слушаю вас, Ваше Святейшество, и более не смеюсь.

— Я полагаю, что достойным местом для ночлега герцога станет Замок Святого Ангела. Прикажите подготовить все ценакулы замка.

— В замке давно не останавливались высокие гости.

— И это прискорбно. Я намерен вдохнуть в замок новую жизнь. Это отличное место для размещения благородных гостей статуса подобного нашему Тео.

На протяжении последней четверти века правители Рима действительно подвергли Замок Святого Ангела забвению. Нет, замок, конечно, не пустовал, но в те годы он перестал быть символом и средоточием власти в городе, оставив за собой, а точнее, вернув из тьмы веков функции городской тюрьмы. Перед самой смертью Альбериха замок ненадолго обрел прежнее значение, поскольку принцепс по неизвестным причинам именно здесь решил встретить свой земной конец. Однако затем о замке вновь забыли, и в последующие два года из видных особ здесь никто не останавливался.

— Я не намерен бросить друга Тео в столь печальном состоянии и прошу вас, друг мой, последовать моему примеру, — сказал папа.

— Что я должен сделать, Ваше Святейшество?

— Позаботиться о комнатах для нас, себя и меня, мы также проведем ночь в Замке Ангела.

— Зачем? — удивился Деодат.

— Мы должны заботиться о наших гостях, разве этого мало для объяснения?

Деодат понял, что новые вопросы только разозлят Иоанна, а потому попросил разрешения выполнять. Иоанн тоже поднялся с места. Он решился. Игра началась.

Понтифик первым делом подошел к рыжей герцогине. При его появлении все сполетские бароны поспешили отклеиться от Алоары, со стороны это напоминало временное и неохотное расставание стервятников с добычей, к которой приблизился более крупный хищник.

— Дочь моя, спешу обратить ваше внимание на супруга вашего. Мне кажется, ему требуется участие.

Алоара пренебрежительно хмыкнула, но, подавшись вперед, взглянула-таки на сполетский стол. В центре его продолжал мешком восседать герцог Тео, голова его бессильно упала на грудь, а тяжелые шторы век захлопнулись до утра.

— Мое участие запоздало, — почему-то весело заявила Алоара, — герцог уже безнадежно пьян.

— Да, но тем более вы, как добродетельная супруга, должна сейчас быть подле него.

Алоара с досадой поджала губки.

— Я намерен отвезти герцога на ночлег в Замок Ангела. Вы, разумеется, проследите, чтобы ваш муж был окружен заботой и почтением.

Алоара еще сильнее поджала губы и печально посмотрела в сторону веселящихся гостей, пустившихся в очередной сиртос-змейку.

— За сегодняшний день я даже ни разу не потанцевала, — обиженно произнесла она.

— Деодат ваши слова опровергнет.

— Ну хорошо, всего лишь один раз!

— Не могу обещать вам, дочь моя, продолжение танцев в замке Ангела, но зато мы можем вернуться к прерванному разговору и исполнению ваших желаний. Я и мессер Деодат, глава милиции Рима и ваш недавний напарник в танце, этой ночью разделим с вами ночлег под крышей замка Ангела.

Алоара плутовски улыбнулась. Она уловила двусмысленность и сальные намеки в речи понтифика.

— Что ж, — ханжески вздохнула она, — долг каждой супруги быть всегда подле мужа. Радостен он или печален, богат или беден, болен или здоров.

— Отрадно слышать ваши слова, герцогиня. Полагаю, вам не придется скучать в замке Ангела, — и вновь слова понтифика можно было растолковать двояко. Алоара услышала то, что ей хотелось услышать.

Сборы не заняли много времени. Иоанн любезно позволил всем прочим пользоваться гостеприимством папского дворца, благословил раскрасневшееся и упившееся общество, и вскоре небольшая процессия с окончательно размякшим на тележке телом Теобальда покинула Город Льва.

Тем временем к Риму уже подступила ночь. С другой стороны Тибра мрачно стояли тени старых домов, слегка подсвечиваемые факелами городской стражи. В противовес ночной тьме выступил Замок Ангела, сегодня он светился рождественской елкой, готовясь впервые за много лет приютить римского епископа и его гостей. Но, странное дело, множество огней в бойницах замка не радовали глаз, замок почему-то выглядел потревоженным в спячке медведем.

Вот и ворота замка открывались долго, скрипуче и как будто неохотно. Первым вылезшего из носилок папу приветствовал палатин замка, мессер Бернард, приятного вида мужчина лет тридцати, чье открытое и бодрое лицо слегка контрастировало с общим угрюмым видом незаслуженно забытого замка.

— Где вы устроили нам комнаты, сын мой? — первым делом осведомился папа.

— Там, где нам приказал мессер Деодат, на втором и третьем area .

— Потребовалось занять и второй уровень?

— Можно было не занимать. На верхнем area имеются самые просторные и роскошные покои. Но… мы не решились их вам предложить.

— Отчего же?

Лицо Бернарда потеряло всю жизнерадостность и стало тревожно-тоскливым.

— Эти покои принадлежали сенатрисе Мароции, и вот уже почти четверть века там никто не жил.

— Я остановлюсь именно там.

— Ваше Святейшество, считаю своим долгом предупредить вас об опасности ночевать там.

— И какая же там может быть опасность?

— Это… нехорошее место. Будь моя воля, я освятил бы все спальни верхнего уровня. Можете не поверить, но стража не раз видела по ночам, что там горит огонь, а некоторые уверяли, что видели женскую фигуру, прогуливающуюся на смотровой площадке.

— А будь моя воля, я ограничил бы вашей страже вино по ночам. Я буду ночевать в покоях моей нонны. Распорядитесь, — жестким тоном заявил папа и решительным шагом отправился к дверям башни, оставив Бернарда в оцепенении.

Следующие нарекания у понтифика вызвали предложенные комнаты для прочих гостей. Он обнаружил еще одну спальню, без окон, в которой находились только широкая кровать и стол.

— Эти покои мы тем более не предлагаем гостям. И никому не советуем, — объяснил вновь подоспевший Бернард, — здесь скончался папа Иоанн Тоссиньяно.

— В каждом доме, в каждой комнате рано или поздно умирает человек. Папа Тоссиньяно умер здесь не из-за козней вездесущих демонов, а в результате яда, ослабившего его организм. Распорядитесь здесь устроить ночлег для мессера Теобальда, — ответил папа.

Спальня Тоссиньяно отчего-то особенно приглянулась Иоанну. Главным образом своей звуконепроницаемостью и отсутствием окон. Рано или поздно у любого находящегося здесь возникнет сильная жажда. Тем более у хмельного.

Одобрив комнаты для Алоары и Деодата, папа зашел в спальню Мароции, сегодня принадлежащую ему. Еще не дойдя до дверей, он ощутил, как сердце его вопреки всему внезапно бешено застучало. Некстати в памяти всплыли недавние слова палатина, а может, как раз и потому, что всплыли, папа вдруг запнулся на пороге. Прав ли он, настаивая на выборе места для ночлега? Сейчас он уже не был уверен в этом, какой-то неизвестный страх из разряда интуитивных против воли посетил душу Иоанна.

Папа переступил порог, закрыл за собой дверь и прижался к двери спиной, обозревая спальню. Мало-помалу волнение в его душе улеглось, в спальне его не встретило ничего сверхъестественного. Комната была для этого замка просторна, аккуратно обставлена, слуги убирали ее регулярно, пыли нигде видно не было. К одной из стен спальни, рассекая помещение пополам, примыкала широкая с балдахином кровать. И сам балдахин, и покрывало были из красного шелка с вышитыми вензелями Рима и Византии. Рядом с кроватью стоял комод с оловянным зеркалом. Иоанн осторожно открыл один из ящиков комода, по дну ящика тут же шумно покатились какие-то пузырьки, и папа почувствовал сладкий аромат восточных масел. Папа несколько мгновений наслаждался этим запахом, пока сознание его не предупредило о возможной опасности этих благовоний, мало ли какие яды припасла для врагов его нонна! Иоанн быстренько захлопнул ящик.

Ну ладно, решил он, у него еще будет время изучить спальню своей бабки. Иоанн пригласил к себе слуг и потребовал кувшин вина.

— Здесь душно и жарко, — пояснил он.

Получив вино и оставшись наедине, он с вновь забившимся сердцем достал из личного багажа склянку, подаренную ему Мароцией. Ему потребовалось долгое время и невероятное усилие для того, чтобы вылить содержимое склянки в кувшин. Все-таки одно дело — совершать преступление чужими руками, и совсем другое — вершить темное зло самому. Но все получилось, зелье пролилось в кувшин, растворилось в вине, а заодно растворило надежды Иоанна Двенадцатого однажды увидеть райские кущи. Пряча склянку в багаже, ему в какой-то момент послышался то ли шорох, то ли вздох, идущий из-за штор балдахина. Он испуганно оглянулся. Никого не было. Иоанн осмотрел постель. Все в порядке, никого.

Настала пора посетить спальню герцога. К тому моменту мессера Тео уже уложили в постель, и слуги заканчивали приготовления, убирая разбросанные одежды господина. За всем процессом внимательно наблюдала Алоара, в ее взгляде на мужа отчетливо читалось презрение. Зато приход папы она приветствовала широкой улыбкой.

— Благодарю вас, дети мои, за ваше усердие и почтение, проявленное к мессеру Теобальду. Однако вы забыли оставить ему питье, а ведь после такого пира поутру он непременно будет страдать от жажды.

Один из слуг вызвался сходить во двор за вином, но папа остановил его.

— Не надо идти так далеко, сын мой. В моей спальне, прямо у входа, стоит кувшин вина, приготовленного для меня. Принесите этот кувшин сюда, мне он не потребуется, я держу сегодня пост.

Слуга исчез в коридорах замка. Папа встретился взглядом с лукавыми глазами Алоары.

— Какая восхитительная забота о ближнем! Благодарю вас, Ваше Святейшество, мой супруг будет вам очень благодарен, когда проспится.

— Я забочусь равно обо всех своих гостях. Позабочусь и о вас, дочь моя, я помню свое обещание.

Папа не дал повода усомниться в правдивости собственных слов. Он тут же посетил спальню Алоары и остался доволен старанием слуг, а напоследок утащил один из ключей от ее двери. После этого он приказал слугам спуститься на нижний ярус и, под страхом наказания, запретил свите до утра подниматься к ним и тревожить их сон, если только господа сами не позовут их. Еще долгое время в главной башне замка продолжались шум и возня, затихающие с каждой минутой, пока наконец в старой крепости не воцарилась тишина, прерываемая только редкой перекличкой охраны, находившейся на сторожевых башнях замка.

Папа все это время провел с Деодатом, ведя отстраненную от главных тем последнего времени и потому лишенную большого смысла беседу. Заодно папа время от времени прислушивался к затихающим звукам извне. Попрощавшись с Деодатом и держа в руках блюдо с плавающей там свечой, он бесстрашно исследовал коридоры замка и убедился, что слуги беспрекословно выполнили его приказ.

Затем он, с удовлетворением и гордостью подмечая, как быстро ему удалось сориентироваться в непростом устройстве коридоров крепости, подошел к двери спальни, которая соседствовала с покоями герцога.

Дверной замок был послушен, дверь отворилась. В спальне горел свет. Возле комода с зеркалом, схожего с комодом Мароции, но уступая последнему в размерах, сидела Алоара. Она уже распустила волосы, огненной лавой вновь упавшие ей на конопатые плечи, и в момент, когда папа вошел, как раз отстегивала последнюю стяжку ее нижней юбки. Юбка сей же час сползла на пол, обнажив взору Его Святейшества длинные белоснежные ножки герцогини.

— Ах! — фальшиво воскликнула Алоара.

— Можно подумать, что вы меня прямо совсем не ожидали.

— Почему же? Конечно ожидала, но я уже решила, что вы все-таки не придете.

— И вы ждали меня, готовясь исповедаться?

— Ну разумеется. Грехи мои множатся с каждым часом и с каждым днем, вы сами давеча об этом говорили. Сегодня, например, я была чрезмерно любопытна и непочтительна по отношению к вам.

— В чем же это проявилось? Не понимаю.

— Я заметила, как вы украли ключ от моей спальни, и в душу мою закралось нелепое подозрение, что верховный иерарх Святой церкви замыслил недоброе.

— Почему же вы не остановили меня?

— Потому что я вовремя одернула себя, недостойную, посмевшую подумать дурно о преемнике Апостола Петра.

— И потому вы встретили меня абсолютно голой?

— Опять же, я ведь и в мыслях не могла…

— И до сих пор не можете, иначе поспешили бы прикрыться.

— Ох, простите меня ради всего святого! Но почти всю одежду я оставила на кровати. Вы позволите мне ее взять? Я подберу, я тотчас ее подберу! — Алоара улыбнулась всепонимающей улыбкой.

— Сидите! Не вставайте! Я сам принесу вам ваши одежды, — воскликнул Иоанн, чувствуя, как желание громит в его душе остатки смирения, боязни и совести.

— Простите, я вас так смутила, — рассмеялась Алоара, и Иоанн, уже собравший было ее юбки, раскиданные по кровати, бросил их обратно.

— Я передумал, — ответил он, — я дам вам свои одежды.

И он начал раздеваться. Алоара хихикнула, повернулась к нему вполоборота на стуле и уперлась подбородком в спинку.

— Что же ты замерла? Одевайся, не смущай меня!

— Надеть их? Надеть?..

— И паллий, не забудь про паллий!

— Как?..

В душе даже безнадежно закоснелой грешницы существует некий порог допустимого грехопадения, за который не дозволено переступать. Алоара смутилась.

— Это же святотатство! — пролепетала она.

— Да неужто? То есть искушать священника и вертеть перед ним голым задом — это не святотатство, а вот надеть его одежды, сшитые руками смертных и имеющие еще большую тленность, чем тело, — это святотатство. Надевай же, я жду, ты смущаешь меня.

Алоара, все так же похихикивая, начала натягивать на себя папское облачение.

— Какая жалость, что я не прихватил сюда тиару, — произнес Иоанн.

Алоара же, надев последним шерстяной паллий, подошла к зеркалу и с усмешкой оглядела себя.

— Похожа я на папессу Иоанну? — спросила она.

Папа к тому моменту, напротив, избавился от последних элементов одежды. Он подошел к ней сзади и обнял ее, с наслаждением ощущая, как трепещет от его ласк тело Алоары.

— Ты Сатана, — прошептала герцогиня.

— Никому не говори о своей догадке, — ответил Октавиан.

Через час с небольшим Его Святейшество, совместив приятное с полезным, а также многажды утяжелив собственные грехи, засобирался к себе.

— Скоро проснутся слуги, и кто-нибудь может подняться проведать сон господ, — объяснил он погрустневшей Алоаре. — Ни в моих, ни в твоих интересах, чтобы нас случайно увидели вместе.

Папа вернулся в покои Мароции. Пока все шло по плану, и даже его грешное свидание было частью этого плана. Нет, разумеется, здесь было и желание, и всепоглощающая страсть, и Иоанн сейчас испытывал вполне понятную мужскую гордость от одержанной победы, но так уж сошлись звезды, что грехопадение явилось одним из важных и необходимых элементов задуманного.

Иоанн быстро разделся, задул свечи и юркнул под шелковое покрывало. Необходимо было поспать хоть немного, день предстоял еще более хлопотный, чем ночь, но сон, как назло, упорно не приходил. Прогнав воспоминания о прелестях герцогини, выставив вон рассуждения о том, попадется ли в силки сполетский герцог, Иоанн, освоившись в темноте, начал с любопытством разглядывать интерьер спальни, где когда-то жила, веселилась и предавалась утехам его великая бабка. Когда-то именно здесь, в этих покоях, вершились судьбы Рима и католической Церкви. Когда-то она, быть может так же, как он сейчас, закутавшись в это алое покрывало, отдавала приказы тем жалким понтификам, что пресмыкались у ее ног. Здесь она повелевала маркизом Тосканским, здесь ее рабом, что бы он ни говорил впоследствии, навеки стал беспокойный король Гуго, здесь она назначала новых понтификов: Льва, Стефана, Иоанна Одиннадцатого. Папа лежал недвижно на ее постели, будто желал впитать в себя всю энергетику и величие этого места. От этих стен, видевших ее силуэт, эхом отражавших ее голос, Иоанн-Октавиан сегодня ждал помощи себе, как единственному достойному наследнику.

Струя свежего воздуха ворвалась в пространство под балдахином. Папа шумно втянул его в легкие, ощущать эту внезапную прохладу посреди жаркой июньской ночи было несказанно приятно. За первым порывом свежего воздуха последовал второй, и папа, удивившись, даже вылез из-под балдахина, проверяя, закрыты ли окна. Так и есть, окна оказались распахнуты, а на улице, верно, похолодало. Иоанн подошел к окнам и хотел было закрыть их, но в недоумении остановился — воздух за пределами башни был, как и положено в Риме летом, жарким и густым. Едва успев обвинить в прохладе старые стены замка, Иоанн вдруг явственно услышал тихий шелест, раздавшийся возле входной двери. Возможно, то были всего лишь мыши, но в душу понтифика вдруг, как и прошлым вечером, проник необъяснимый страх.

В углу возле входной двери оставалась догорать единственная свеча. Можно было бы попытаться взять свечу и осмотреть с ее помощью все закоулки спальни. Но Иоанн вдруг почувствовал, что ни за какие блага мира не решится пересечь эту дьявольскую спальню, чтобы добраться до свечи. Шелест раздался вновь, и этот кто-то, неуловимый, но осязаемый, предусмотрительно занял стратегически выгодную позицию между папой и входной дверью. Иоанн уже был готов позвать на помощь, но кто-то смелый и невероятно рассудительный в его сознании шепнул, что тогда все последние старания понтифика пойдут прахом. В самом деле, что за вздор, мало ли какие шорохи раздаются в старом доме по ночам? Неужели храбрый воитель и победитель Сената испугался сейчас какой-нибудь случайно залетевшей бабочки или вышедшей на ночную разведку мыши?

Одна из ставен окна за спиной папы вдруг стукнулась о стену, и этого оказалось достаточно, чтобы Иоанн испуганным зайцем бросился к балдахину и, как ребенок, зарылся с головой под покрывало. Весь мир вокруг него исчез, он слышал только бешеный стук собственного сердца, и ему жутко хотелось как-то, каким-то образом приглушить этот стук, чтобы не привлечь к себе внимание, чтобы о нем забыли. Но время шло. А ничего ужасного не происходило. Выпростав голову из-под покрывала, папа напряженно прислушивался, кляня себя за свои недавние опасные воспоминания, быть может привлекшие сюда неупокоенный дух его преступной бабки. Какая слава, какое величие? Нет ни славы, ни величия в этих мрачных стенах, и вовсе не творение великой Истории видели эти камни, а лишь постыдные сцены утех новоявленной вавилонской блудницы, чье имя не может без содрогания и брезгливости произнести ни один достойный христианин!

Как бы в ответ на мысли Иоанна по спальне пролетел чей-то ироничный смешок. Нет-нет, папа не мог ошибиться, это не мышиный бег, не стрекот крыльев насекомых, не забавы римского ветра, это смех, чей-то издевательский, дьявольский смех! В следующую минуту папа, цепенея от ужаса, отчетливо услышал неспешную легкую поступь. Кто-то передвигался по спальне, легко ориентируясь в ней. Внезапно в спальне стемнело, перестала гореть последняя свеча, и папа был готов поклясться жизнью, что свеча не догорела до конца.

Иоанн снова пришел к мысли позвать слуг, но язык его нелепым беспомощным комком застрял в горле. Он попробовал поднять руку, это также закончилось неудачей. Между тем шаги по комнате на какое-то время прекратились, кто-то будто бы раздумывал, что ему теперь предпринять. Иоанн, не в силах сдерживать себя более, шумно выдохнул, и неведомый гость, услышав его, медленно направился к балдахину.

Страх совершенно парализовал волю понтифика, даже спрятаться под покрывало уже не представлялось возможным. Иоанн только смотрел в сторону неумолимо приближающихся шагов, и с каждым шагом невидимого призрака глаза Иоанна раскрывались все шире, а рот его растягивался в безобразной гримасе предсмертного ужаса.

Вот еще шаг, вот еще, еще… Все ближе и ближе. В лицо Иоанну вновь ударил холодный воздух, как будто рядом со спальней вдруг разверзлись двери потайного склепа. Следующие шаги оказались уже прямо за балдахином, и шелковые шторки затрепетали от чьего-то прикосновения. В этот момент несчастному преступнику пришли на помощь силы, про которые тот самоуверенно и глупо забыл. Отчаянное усилие воли — Иоанну даже показалось, что кто-то сторонний, а не он сам руководит его телом, — и папа схватился правой рукой за нательный крест. И тут же громкий вопль Иоанна потряс всю спальню.

Этот крик разрушил все оцепенение, наведенное на папу ужасным призраком. Иоанн пулей вылетел из постели и, по пути схватив, что удалось схватить из одежды, кинулся по коридору замка. Сознание его начало быстро приходить в себя. Он нисколько не сомневался в том, кто именно приходил к нему этой ночью, но ему были совершенно непонятны цели этого визита. Теперь он уже слал проклятия по адресу своей бабки и корил себя за то, что поддался дьявольским козням и прибыл в этот богом забытый замок. Место, которое проклято навеки, место, где даже иконы грешны, ибо стали молчаливыми свидетелями неслыханных преступлений и кощунства.

«Преступлений!» Еще одно такое преступление должно было свершиться этой ночью, и Иоанн, продолжая сжимать в руке нательный крест, вдруг озарился желанием спасти несчастного Теобальда. Да, он должен немедленно отправиться к нему и вылить или разбить кувшин с ядом Мароции. Только бы Тео не успел выпить вина раньше!

Оказавшись перед дверью герцога, он некоторое время простоял в раздумье. Ключа от этой спальни у него не было, а звать слуг ему по-прежнему не хотелось. Оставалось только попытаться разбудить Теобальда и под каким-нибудь предлогом забрать кувшин. Папа еще некоторое время не мог решиться, но затем, не видя иного исхода, толкнул дверь. Дверь неожиданно поддалась, она почему-то оказалась незапертой. Папа осторожно заглянул внутрь.

В спальне горело несколько свечей. Герцог лежал на кровати навзничь, скрестив руки и поджав колени. Папа подошел к нему. Глаза Тео удивленно-печально смотрели в потолок, лицо его было сведено гримасой и в отблесках свечей казалось темно-синим. Иоанн отшатнулся и закрыл лицо руками. «Трус! — кто-то крикнул ему в ухо. — Трус! А как ты хотел чего-то добиться в жизни? Или ты думал, иначе творится История мира?»

Папа отнял от лица руки и бессильно опустил их вниз. В правой руке у него осталось зажато что-то, папа раскрыл ладонь и увидел сорванный с шеи и сломанный пополам нательный крест. «Все кончено, все уже произошло, — думал он, притворяя за собой дверь и медленно бредя по коридору. — Назад уже пути нет, я грешник, я убийца. Бедный Тео! И бедный я, навсегда пропащий я. Гиблое место, оно уничтожило меня...»

«Что теперь? Только вперед, доделать то, что ты сделал. Если тебя уже не ждут в лучшем мире, постарайся с комфортом обустроиться в худшем. Если уже нипочем не спасти твою душу, возлюби свое тело, доставь ему все земные удовольствия, пусть время их скоротечно, а наказание будет ужасным. Однако ужасней, чем теперь, уже навряд ли будет. Так пользуйся моментом, не пропадать же попусту так дорого обошедшейся тебе выгоде!»

И для начала надо где-то скоротать оставшееся до утра время. Менее всего он хотел возвращаться в спальню Мароции, а потому, в отсутствие вариантов, ноги сами привели его к дверям покоев Деодата.

Деодат, вне всякого сомнения, этой ночью был самым счастливым среди обитателей замка. К моменту, когда к его двери подкрался Иоанн, Деодат уже видел десятый сон, ему снилась удивительной красоты женщина с черными волосами, которая водила его по зеленым садам, поила вином и ласкала как ребенка. Он даже не подозревал, какие страсти кипят по соседству с ним, и был сильно раздосадован тем, что его разбудили. Иоанн с трудом растормошил его и непривычно жалобным тоном попросил разрешения остаться в его спальне до утра. В другое время Деодат незамедлительно подшутил бы над бравым венценосным племянником, но ему безумно хотелось спать и еще сильнее хотелось вновь увидеть эту черноволосую красавицу. В итоге Деодат покорно сполз со своей постели, вполне удовлетворившись жесткой скамьей, стоящей у двери. Едва он закрыл глаза, красавица явилась перед ним совершенно обнаженной. Поманив его пальцем, она обвила руками его шею, и последним воспоминанием Деодата об этом сне стали ее удивительно черные, затягивающие омутом, глаза.

Эпизод 11. 1710-й год с даты основания Рима, 44-й (а фактически 12-й) год правления базилевса Константина Седьмого Порфирогенета (июнь 956 года от Рождества Христова).

— Мессер Деодат, проснитесь! Ответьте, ради Бога! Беда! Беда! Ужасные вести! Этой ночью нас посетил сам Сатана!

От таких слов проснулся бы кто угодно. Деодат вскочил на ноги, но еще несколько мгновений его сознанию потребовалось, чтобы понять, где он находится, и вспомнить подробности беспокойной ночи. Он с недоумением оглядел неудобную и жесткую лавку, на которую его отправил спать сам папа, размял затекшие руки и ноги и заглянул за балдахин кровати. На постели, развалясь, дремал Иоанн, только под утро сумевший забыться неровным, скомканным сном.

Стук в дверь меж тем не прекращался, а крики слуг за дверью уже напоминали волчьи стенания. Деодат поспешил отворить засов. На порог, мешая друг другу, протиснулись сразу несколько человек из папской и сполетской свиты.

— Аллилуйя, мессер Деодат! Хотя бы вас нечистый пощадил в эту страшную ночь!

— В чем дело, любезные? — крайне недовольным тоном заговорил глава римской милиции.

Слуги заголосили фальцетом. Деодат приложил палец к губам.

— Тише! Вы что, ополоумели? Мессер палатин, расскажите, что произошло, а все остальные пусть замолчат.

— Горе! Горе немыслимое, мессер Деодат! — запричитал Бернард, обхватив руками голову и раскачиваясь из стороны в сторону.

— Это я уже слышал, — хладнокровно заметил Деодат, — что еще?

— Нельзя было вам приходить в это проклятое место! Я же вам говорил, я же вас предупреждал! Этим замком владеет дьявол, мне ли не знать об этом?

— Все это очень интересно, мессер Бернард, но мне до сих пор непонятно, что заставило вас разбудить меня.

— Его Святейшество папа Иоанн пропал этой ночью! Пропал бесследно! Видно, нечестивый сразился с ним и, будучи не в силах справиться с ангельской душой его, забрал его тело.

— Не несите чепухи, мессер Бернард. Никто нашего папу не забирал. Там он, на кровати, и душа, и тело. Всю эту ночь он провел в моей спальне и по сию пору спит без задних ног, даже ваши визги не разбудили его. Тише, тише, это что еще такое?! — Деодат возмущенно замахал руками в ответ на радостные восклицания слуг. — Вы разбудите его, глупцы!

— Что случилось, Деодат? Кто там пришел? — послышался сонный голос из недр спальни.

— Осанна тебе, Господи! Уберег и отвадил! — восторг слуг остановить было невозможно, — Осанна тебе! Осанна!

Первым опомнился комит Бернард. Лицо его почему-то вновь приобрело удрученный вид.

— Однако Господь, защитив преемника Апостола, не уберег этой ночью герцога Теобальда.

— Ну а с ним что? — спросил Деодат.

— Его милость мессер Теобальд сегодня утром был найден мертвым в своей спальне.

— Не может быть! — изумился Деодат.

— О том свидетельствую лично. Извольте увидеть сами, благородный мессер, герцог по-прежнему лежит в спальне. Я не позволил слугам трогать тело.

— Ваше Святейшество, вы слышали, что произошло? — обратился Деодат к папе.

— Слышу и уже встаю.

— Требуется ли вам слуга, чтобы одеться, Ваше Святейшество? — спросил Бернард.

— Нет, благодарю вас, сын мой. Скажите лучше, где герцогиня Алоара?

— Рядом с телом мужа, — ответил комит.

— Ведите же нас, мессер, — занавеска балдахина отодвинулась в сторону, и Иоанн Двенадцатый, в несколько помятых и неполных одеждах, явил себя свите.

Войдя в покои герцога, папа с удовлетворением отметил, что слуги замка образцово отнеслись к приказам комита. В комнате все оставалось на своих местах, труп герцога также никто не потревожил, он лежал на кровати все в той же позе, в какой последний раз его видел папа. На стуле рядом с Теобальдом сидела Алоара и шмыгала носом, однако глаза ее были абсолютно сухи. При появлении Иоанна она встала и учтиво поклонилась. Лицо герцогини казалось спокойным, но частое дыхание и подрагивание рук говорили, что она достойно справляется с очень сильным волнением.

Прежде всего папа прочел короткую молитву об упокоении души Теобальда. Далее к делу приступил палатин замка, начав исследовать спальню покойного и тут же делясь с присутствующими выводами и предположениями. Для начала он хладнокровно снял все одежды с трупа и долго, по-собачьи, осматривал и обнюхивал его. Никто, в том числе и Алоара, не возмутился происходящему, а подоспевший по приказу папы лекарь даже поблагодарил Бернарда за расторопность и знание дела. Один лишь Деодат, наблюдая за палатином, испытывал жгучее желание пошутить и поинтересоваться, не было ли в роду у Бернарда кинокефалов. Однако Деодат сдержал себя, ситуация к шуткам не располагала.

— Лицо герцога чрезвычайно синее, Ваше Святейшество, — доложил папе греческий лекарь.

— Но на теле нет никаких следов стороннего воздействия, Ваше Святейшество, — дополнил лекаря Бернард.

— Запах изо рта мессера Теобальда не дает подозрений на отравление.

— Сильно пахнет вином, но и только, — подтвердил Бернард.

— Этот благородный кир был молодым и с виду крепким мужчиной. Жаловался ли он на какие-нибудь боли, герцогиня? — лекарь обратился к Алоаре, но та отрицательно мотнула головой.

— Много ли он выпил накануне?

— Много, но не более чем обычно на таких празднествах, — ответила Алоара.

— Я не вижу других возможных причин смерти герцога, кроме внезапной апоплексии, Ваше Святейшество, — резюмировал лекарь.

— Но хорошо ли вы осмотрели герцога? — спросил Иоанн.

Врач пожал плечами.

— Господь порой забирает к себе души без причинений болезней телу, Ваше Святейшество. Я еще могу предположить, что смерть мессера Теобальда могла быть вызвана ядом какой-то неизвестной породы, хотя, как мне известно, накануне несчастный молодой человек присутствовал на пиру в вашем дворце, где слуги тщательно проверяют еду.

— Почему вы допускаете отравление?

— Потому, что мессер герцог не производил впечатление человека, имеющего проблемы с сердцем. Потому, что я допускаю существование неизвестных мне ядов, ведь ум мой ограничен, а мир велик. Возможно, я мог бы сказать вам нечто более определенное, Ваше Святейшество, если бы мне дозволили вскрыть тело герцога.

— Вот еще! Я не дам согласия на это, — решительно заявила Алоара. Иоанн мысленно поблагодарил ее.

— Как вам будет угодно, ваша милость, — поклонился врач.

— Помимо еды, на пиру герцог этой ночью пил вино из этого кувшина, — сказал палатин, обнаружив в углу спальни за кроватью кувшин и теперь принюхиваясь к нему. Лекарь также попросил разрешения осмотреть кувшин.

— К сожалению, кувшин пуст. Сохранился лишь аромат вина, но, увы, я допускаю существование ядов без запаха. Был ли там яд или нет, о том теперь ведает только Создатель, — вздохнул лекарь.

— Вообще-то этот кувшин предназначался мне, — сказал папа, и несколько слуг, толпившихся в дверях, подтвердили его слова. — Уж не допускаете ли вы, что кто-то хотел отравить меня, но Божье Провидение направило руку преступника к другой жертве?

— Грешно и страшно даже подумать такое, — сказал лекарь, — но смысл выяснить, кто принес вино и откуда взял, безусловно, имеется.

— Деодат, друг мой, — сказал Иоанн, — я поручаю вам выяснить это. И, ради спокойствия Святого престола и в назидание врагам Его, разрешаю применить пристрастные методы дознания. Заодно узнайте, все ли мои вчерашние гости и слуги, убиравшие стол, живы и здоровы. Прикажите также перенести тело герцога в часовню Архангела Михаила и пригласить туда священника одной из ближайших базилик. Прекрасная герцогиня, — обратился Иоанн к Алоаре, — лью слезы вместе с вами по поводу кончины вашего супруга, который был образцом христианина для всех нас, а мне, ко всему прочему, приходился старинным и верным другом. Полагаю, нам стоит известить о случившемся мессера Тразимунда, а через него все сполетское войско, стоящее сейчас на Лабиканской дороге.

— Мессер Тразимунд не остался в Риме, еще ночью он отправился в сполетский лагерь, — ответила Алоара.

— Да? Вам это известно? Что ж, — задумчиво продолжил папа, — может, это и к лучшему. Тогда, прекрасная герцогиня, прошу вас пройти в мои покои, нам необходимо переговорить наедине.

Иоанн не без смущения вошел в покои Мароции, этой ночью так неприветливо встретившие его. Алоара последовала за ним и по велению папы разместилась в кресле возле комода сенатрисы. Иоанн же подошел к окну и некоторое время простоял перед ним, то есть находясь спиной к Алоаре, собираясь с мыслями и предвидя возможные возражения.

— Мир душе вашего мужа, Алоара. Обстоятельства этой ночи заставляют нас, тебя и меня, хранить в тайне все, что случилось в этих стенах. Надеюсь, ты это прекрасно понимаешь.

— Понимаю, Ваше Святейшество.

— Разрывая сердце на части от любви к тебе и необходимости следовать своему долгу, я не могу остаться в стороне от возможных последствий смерти Тео.

— Благодарю вас, Ваше Святейшество.

— Чем я могу еще утешить и отблагодарить тебя, как только оставить за тобой герцогство Сполетское и для этого приложить все имеющиеся силы и возможности?

— У нас с Тео не было детей. Первым наследником умершего мужа является вдова.

— Я бы не спорил с тобой, душа моя, если бы герцогство не являлось королевским бенефицием. К сожалению, на Сполето не распространяется Керсийский капитулярий Карла Лысого, а значит, со смертью правителя герцогство возвращается во владение короля.

— Как? — воскликнула Алоара, ее веснушки побледнели так, что сделались большей частью невидимыми, а в голосе ее читались и страх, и досада: «А что же будет со мной?»

— Именно это и беспокоит меня. Ваша судьба окажется в руках короля Беренгария. Могу ошибаться, но у Тео, кажется, сложились с ним не очень теплые отношения.

— Король жаловался, что его принудили признать герцогом Сполето отца Тео. Все эти годы Беренгарий вынашивал планы сделать герцогом собственного сына Адальберта.

— В таком случае, моя милая, вас ждет монастырь.

Папа только сейчас соизволил обернуться к Алоаре, весь этот разговор он вел, оставаясь к герцогине спиной. Так и есть, от последних слов Иоанна фигурка герцогини поникла в широком кресле, даже волосы ее больше не напоминали потоки огненной лавы, а скорее походили на копну печальных осенних листьев.

— Есть способ оставить Сполето за вами, — продолжил папа, приблизился к ней и взял ее за руки.

Алоара подняла на него взгляд. Папа не увидел ожидаемых слез.

— Восьмой и девятый параграфы капитулярия Карла Лысого позволяют Святому престолу, как соседнему государству, взять Сполето под временное управление. Однажды Сполето уже управлялось Римом во времена Иоанна Тоссиньяно. Кроме того, накануне мне весьма кстати напомнили, что в давние времена герцоги Сполето уже просили заступничества Рима и отлагались от лангобардского короля. Но на все это нужно ваше согласие, герцогиня, и ваша воля. И прежде всего согласие назначить управителем, или, как любил говорить старый король Гуго, наместником или сенешалем Сполето лицо, подчиняющееся Святому престолу, то есть мне.

— Кого вы имеете в виду, Ваше Святейшество?

— Моего дядю Сергия, епископа Непи. Это мудрый, степенный человек, герцогиня. При вашей протекции его кандидатура не вызовет недовольства ваших вассалов.

— Я согласна. Я знаю отца Сергия, и ваш выбор нахожу великолепным.

— Прекрасно, моя милая. А как вы относитесь к другому моему дяде, мессеру Деодату? Вчера в танце с ним вы выглядели блестящей парой.

— В качестве кого я должна оценить мессера Деодата?

— В качестве вашего мужа, герцогиня.

Лицо Алоары вспыхнуло огнем.

— Как жаль! — разглагольствовал папа, не обратив внимания на раздражение Алоары. — Жаль, что мне не дано быть на месте Деодата. Подумать только, а ведь менее века тому назад тот же папа Адриан свободно имел жену Стефанию, и никто не упрекал его. У него даже была дочь, на которую польстился некий Элефтерий, сын одного из римских кардиналов. Представь себе, узнав, что папа выдает дочь за богатого римлянина, Элефтерий украл ее, а также ее мать, жену папы. Когда же папа обратился за помощью к императору Людовику и попытался силой отобрать своих родных, Элефтерий заставил дочь папы обвенчаться с собой, а затем убил и ее, и тещу.

— Может, тогда к лучшему, что с тех пор папы соблюдают целибат?

Иоанн даже рассмеялся.

— Это очень хорошо, моя милая, что ты находишь в себе силы шутить.

— Скажите, падре, — неожиданно резким тоном заговорила Алоара, — а мои желания, с кем спать, более не имеют значения?

— Боюсь, что нет, моя милая. Я уже успел убедиться, сколь непрочны и недолговечны союзы с сеньорами Италии. Их слово как выпущенная на волю птица, а пергаменты, на которых они пишут договоры, уже белы как снег от частых выскабливаний. Я же имею намерение взять Сполето не на год и не на два. И видя герцогом Сполето моего друга и родственника, я буду иметь основания считать, что тем самым восстановил справедливость, однажды попранную в отношении к моим предкам.

— Той, что жила когда-то здесь?

— Да, именно.

— Даже она не посмела бы выйти замуж в тот же день, когда умер ее предыдущий муж.

— Тут вы правы, прелестница. Это точно не понравится вашим вассалам. Потому сегодня вы лишь обручитесь с мессером Деодатом и подпишете обязательство вступить с ним в брак не позднее следующей Пасхи. Также сегодня вы подпишете указ о назначении сенешалем Сполето епископа Сергия.

— Я не знаю, что там написано в документах старого короля Карла, но нынешний король Беренгарий сочтет это кражей его имущества.

— Не беспокойтесь, герцогиня. Мне есть что предложить в утешение королю. Но я пока не слышу вашего согласия.

— Скажите, Ваше Святейшество, — впервые за утро лукаво улыбнулась Алоара, — присутствие ваших родственников в Сполето, несомненно, также поможет Вашему Святейшеству время от времени залезать ко мне в постель?

Иоанн отбросил руки герцогини в сторону и вскочил на ноги.

— Только не говорите, Ваше Святейшество, что вы оскорблены!

Иоанн резким жестом поднял ее лицо за подбородок. Алоара бесстрашно взглянула на него и удивилась метаморфозе, произошедшей с Иоанном. Глаза папы сузились до щелочек, внутри них вспыхнул адский огонь.

— Вот что, голубушка, я тебе скажу. Если ты будешь вести себя смирно, как со мной, так и с Деодатом, то до конца собственных дней ты будешь оставаться герцогиней могущественного государства, есть из золота и пить из серебра, и никого не будет волновать, перед кем ты однажды раздвигала ноги. Но если тебе вдруг захочется поиграть со мной в кошки-мышки, обмануть или, того хлеще, начать интриговать против меня, то в этом случае я не могу обещать тебе даже сонных стен самого захолустного монастыря. Ты сегодня либо подпишешь все, что от тебя требуется, либо уже вечером будешь объяснять своим вассалам, почему в ночь, когда умер твой муж, ты была с мессером Деодатом и почему этот мессер знает о родинке под твоей левой грудью и следе от ожога на левом же бедре. Кстати, не расскажешь, как ты его получила?

Алоара закрыла лицо ладонями.

— Я даже не понимаю твоего глупого упорства, — закончил папа, — выбор у тебя небольшой и очевидный. Думай!

— Тут думать нечего, — прошептала Алоара, и папа, удовлетворенный исходом разговора, потрепал ее за золотистые волосы и провел рукой по груди. Алоара вздрогнула, и папа тотчас отнял руку.

Следующий разговор у Иоанна был, естественно, с Деодатом. Тот только подивился тому, насколько основательно и прочно колесо Фортуны застряло, обратившись в его сторону. Папа, конечно же, не стал посвящать родственника во все детали случившегося, зато провел экскурс по истории Сполето и особенностям Керсийского капитулярия. Еще меньшими подробностями папа поделился с дядей Сергием, ограничившись лишь объявлением собственной воли и воли герцогини Сполетской. В довесок Сергий получил наказ провести обручение Алоары и Деодата в капелле Архангела Михаила при двух-трех свидетелях из числа проверенных и неболтливых слуг. На возражения Сергия о невозможности проведения обряда в капелле папа ответил, что выдаст тому специальное разрешение. Сам же неугомонный понтифик дневные часы провел за сочинением двух документов — указа и брачного обязательства, с которых потом были сняты копии. После этого Иоанн пригласил к себе обрученных, и герцогиня Сполетская скрепила все представленные пергаменты подписью и печатью Теобальда.

Одновременно с этим в пределах Замка Ангела готовился небольшой поезд. Возглавили его печальные дроги, на которые было возложено тело покойного герцога — Теобальд покидал замок в том же горизонтальном положении, как и въезжал в него. За дрогами следовали носилки герцогини и епископа Сергия, глава же римской милиции пожелал ехать конным. К слову, Деодат должен был проводить Алоару до войска и засвидетельствовать надлежащее выполнение той всех принятых обязательств, а именно признание Сполето вассалом Святого престола и назначение местным управляющим епископа Сергия. После этого Деодат должен был вернуться в Рим.

Процессия добралась до сполетского лагеря уже незадолго перед закатом солнца. Вопреки обыкновению, в лагере царил абсолютный порядок, к моменту приезда герцогини все дружины местных баронов выстроились в цепи и печально склонили штандарты перед бездыханным телом господина. Приглашенные из римских монастырей по такому случаю монахи запели жалобные псалмы, и все сполетцы, вместе с прибывшими, опустились на одно колено, чтобы почтить память Теобальда Второго Сполетского.

К делегации из Рима подошел граф Тразимунд, известный своей храбростью воин, примерный, как уже не без яда успела отметить Алоара, супруг и любящий отец четверых детей. Граф зычным голосом ответствовал герцогине о покорности и верности собранного войска. Рядом с ним находился Амедей, королевский посол и советник, чье присутствие сразу насторожило проницательного епископа Непи.

Тело сполетского сеньора было помещено в главном шатре, а граф Тразимунд пригласил герцогиню и римлян в соседний шатер, принадлежащий ему. У входа их всех приветствовали восемь стражников, выстроившихся по периметру шатра.

— Восхищен дисциплиной ваших дружин, — искренне произнес Сергий перед входом в шатер. Польщенный Тразимунд поклонился священнику и откинул перед ним полог шатра. Сам он зашел в шатер последним.

Далее случилось неожиданное. Едва полог шатра опустился за графом, как Алоара, миновав всех прочих, подбежала к Тразимунду и, коротко, по-кошачьи, пискнув, повисла у него на шее. Граф, облапив здоровыми ручищами хрупкий стан герцогини, наградил Алоару сочным поцелуем, после чего повернулся вполоборота к остолбеневшим гостям.

— Я так понимаю, все у нас получилось, — произнес Амедей.

— Получилось! — воскликнула Алоара. — Спасибо этим сеньорам, но еще большая благодарность их святейшему хозяину. Он все сделал за нас и все грехи взвалил на себя.

— Что здесь происходит? — спросил, насупившись, Деодат.

— Кажется, кто-то кого-то обманул и торжествует, — ответил ему Сергий.

— Не кого-то, а того, кто считал себя умнее и хитрее всех, — сказал Амедей. — Присаживайтесь, мессеры, отведайте вина. Я думаю, вы уже поняли, что ваши миссии закончились, так толком и не начавшись. Здесь никто не держит на вас зла, и если вы будете благоразумны, ваши римские постели сегодня непременно вас дождутся.

— Благоразумие заключается в добровольном отказе от всего того, на что согласилась герцогиня Сполетская? — спросил Сергий. Большой жизненный опыт позволял ему в данной ситуации не терять хладнокровия, и это вызвало заметное уважение среди сполетцев.

— Именно так, ваше преподобие. Впрочем, если вы пожелаете, вы можете последовать за герцогиней. Сан советника вам, конечно, никто не предлагает, но достойный пост для такого мудрого человека, как вы, определенно найдется. Не хмурьте брови, ваше преподобие, я прекрасно понимаю, что вы в итоге предпочтете Рим.

— Который вряд ли будет доволен, узнав о предательстве герцогини. А хозяин Рима, уверен, такой вариант тоже просчитывал, и я сомневаюсь, что герцогиня дешево отделается.

— А что именно вы здесь считаете предательством, милейший пастор? Может быть, ее любовь к графу Тразимунду? Такое бывает, все мы грешны, но грех греху рознь, и разве герцогиня этой ночью отправила на тот свет бедного герцога Теобальда?

— Вы обвиняете в этом епископа Рима?

— Только, если вы будете настойчивы в ваших упреках.

— Какие у вас основания для подобного немыслимого обвинения?

— Я мог бы сослаться на беседу с Его Святейшеством, которую я имел накануне. Однако все это слова, а лучше всяких слов о том говорят документы, которые вы привезли с собой. Несчастная вдова не преминет обнародовать их, равно как и обстоятельства последней ночи.

— Я расскажу все и в подтверждение слов готова буду поклясться на Распятии, — встряла Алоара.

— Однако документы подписаны, скреплены печатями, а их копии находятся в Риме.

— Полагаю, что Его Святейшеству хватит ума никогда более не заикаться о них. Какая дата стоит на этих документах, прелестная герцогиня?

— Сегодняшняя, разумеется.

— Прекрасно! То есть когда несчастного герцога Тео уже не было в живых. Большую ли ценность имеют печати мертвого сеньора и подпись той, которая не уполномочена такие документы подписывать?

— Это вопрос спорный. На сегодня Сполето не имеет наместника, назначенного королем.

— Вы очень мудры, святой отец, но сейчас вы снова ошиблись. У Сполето уже есть наместник. Вот, извольте.

Амедей протянул Сергию пергамент, унизанный королевскими печатями.

— «Волею Господа нашего Иисуса Христа, я, Беренгарий Второй, король лангобардов, маркиз Ивреи, Турина и Вероны, следуя священным законам предков и пользуясь правом, этими законами предоставленным, назначаю с даты подписания сего указа королевским наместником Сполетского дуката и Камеринской марки, всех относящихся к ним земель, рек, городов и селений, всех относящихся к ним вассалов, рабов и скота слугу Божьего и вассала моего Тразимунда, комита Ассизи, христианина благочестивого и смиренного. Сим приказываем слуге Божьему и моему вассалу Тразимунду до праздника Святых Апостолов Петра и Павла прибыть к королевскому двору в Тицинум для принятия положенных законом коммендаций».

— Здесь даты вообще нет, мессер Амедей, — заметил Сергий.

— Хвала вашей наблюдательности, ваше преподобие. Даты действительно нет, ибо король, подписывая данный указ, не мог знать, когда Его Святейшество захочет оказать ему неоценимую услугу. Однако, поскольку указ составлялся мною, не станет большой проблемой его дописать, — с этими словами Амедей выхватил у Сергия пергамент и подошел к столу, на котором стояла чернильница и было разбросано несколько перьев. На глазах у всех королевский посол твердой рукой внес в текст указа недостающую дату и вновь предъявил указ римлянам.

— Таким образом, ваше преподобие, если вы пожелаете предъявить сполетским вассалам указ Его Святейшества, я немедленно предъявлю указ короля, настоящего сюзерена Сполето.

В разговор вмешался Деодат.

— А как быть с обручением, которым герцогиня Сполетская связала свое будущее со мной, как с супругом?

Амедей и Тразимунд удивленно воскликнули.

— О! О! У вас даже до этого дело дошло? Благородный мессер Деодат, искренне надеюсь, что сердце ваше не будет разбито! Однако обстоятельства этой ночью сложились столь причудливо, что о вашем обручении я также советую вам забыть навсегда, как его преподобию об указе назначения его наместником. По крайней мере, никогда не упоминать об этом в обществе сполетцев. А для того чтобы у вас не возникало лишних соблазнов, вы вернетесь в Рим без ущерба для себя, только если отдадите нам все документы, которые нашей славной герцогине навязал ваш хитроумный папа.

— У него остались копии, — заметил Сергий.

— Пусть хранит их на здоровье, путь даже время от времени перечитывает их в те дни, когда его вновь обуяет непомерная гордость. Однако, полагаю, в ближайшее время ему станет не до чтения архивов.

— Такой поворот дел и вашему королю не обещает бенефиций. Пусть ваш сюзерен теперь даже не мечтает о короне Великого Карла.

— У меня нет желания спорить с вами, ваше преподобие. Очень скоро вы убедитесь в обратном.

— Пора перейти к делу, мессеры, — пробасил Тразимунд, Алоара по-прежнему не слезала с его шеи. — Я не столь красноречив, как мессер Амедей, а потому спрашиваю в лоб: продолжаете ли вы отстаивать позиции вашего святого господина и я тогда вывожу вас лицом к лицу со сполетскими вассалами, жаждущими объяснения причин внезапной смерти герцога Тео? Или вы отдаете все бумаги и мы с почестями провожаем вас до римских ворот?

Деодат и Сергий растерянно переглянулись. Безусловно, Иоанн допустил серьезную оплошность, раскрыв перед родственниками лишь часть плана и посвятив их только в отдельные фрагменты прошедших событий. Тому же Сергию сейчас элементарно не хватало информации, чтобы аргументированно противостоять Амедею, который, вообще говоря, представал сегодня чуть ли не главным архитектором удавшейся авантюры. С другой стороны, разве мог папа раскрыть перед ними все карты?

— У меня только один вопрос к вам, мессер Тразимунд, — сказал Деодат, очевидно сильнее задетый совсем другой стороной дела, нежели Сергий, — знаете ли вы, что в эту ночь ваша любовница делила ложе с другим мужчиной?

Тразимунд и Алоара расхохотались Деодату в лицо. Трудно сказать, кто из них смеялся заливистей, неунывающая ни при каких обстоятельствах вдова или же отец четверых детей.

— Я даже знаю, что это был за мужчина, — продолжал смеяться Тразимунд, из его глаз брызнули слезы, и он начал вытирать их ладонью, не удосужившись снять перчатки. — Но вы не беспокойтесь, мессер Деодат, передайте этому мужчине, что мне это даже льстит. Я и Алоара считаем это высшим благословением.

— Даже так?

— Мы рады были бы избежать подобной чести, но понимали, что по-другому у нас вряд ли что получилось бы.

— Считайте меня кем угодно, мессер Деодат, — добавила Алоара, — простите, что наше обручение оказалось столько коротким. И передайте этому мужчине, так подробно запомнившему особенности моего тела, что в ту ночь изучением занимался не он один. При случае и при желании мы можем обменяться воспоминаниями, но для этого я приглашу к себе в свидетели как можно больше людей.

Деодат готов был вскипеть на погибель себе и брату, но Сергий перевел разговор в деловое русло.

— У меня также есть вопрос, мессеры. Точнее, просьба, нижайшая просьба.

— Говорите, ваше преподобие, — ответил Амедей.

Сергий достал пергаменты, подписанные этим утром.

— Разрешите мне не передавать их вам, а уничтожить при свидетелях.

Тразимунд и Амедей обменялись взглядами.

— Не имеем возражений, ваше преподобие, — сказал Амедей, — вы можете это сделать сами, а я буду вашим свидетелем, — и, подойдя к выходу из шатра, королевский посол любезно откинул полог.

Хозяева и их римские гости покинули шатер. Солнце уже садилось, и, как на городских стенах, так и в сполетском лагере, густо зажглись сигнальные костры. Подойдя к одному из них, епископ кинул по очереди в огонь несколько документов. Он не отошел от костра и еще долго продолжал смотреть, как безжалостное пламя сворачивает в черные трубочки пергамент, прожигает насквозь витиеватую латынь и уничтожает навеки все надежды тускулумской семьи вернуть себе когда-нибудь герцогство Сполето.

Эпизод 12. 1710-й год с даты основания Рима, 44-й (а фактически 12-й) год правления базилевса Константина Седьмого Порфирогенета (август 956 года от Рождества Христова).

Когда хитроумный посол Амедей в зале королевского дворца в Павии доложил своему господину результаты недавней миссии в Риме, последний разразился приступом безудержного и почти нескончаемого хохота, по истечении которого, утирая слезы с глаз, король Беренгарий воскликнул:

— «Camelus desiderans cornua, etiam aures perdidit» !

Королевской остроте суждено было обрасти невидимыми крыльями и в считаные дни облететь площади, рынки и таверны италийских городов. Мало кто из остряков, повторявших слова Беренгария, хотя бы приблизительно понимал весь скрытый смысл фразы, но никто не сомневался в том, кому эта фраза адресовалась. Старые стены Рима оказались слабой помехой на пути распространения этой насмешки и вскоре достигли ушей Его Святейшества. Гнев не самое достойное проявление эмоций для истинного христианина, но в отношении молодой, самолюбивой и импульсивной натуры вполне объясним и, быть может, в какой-то мере простителен. Иоанн и без того остро переживал свою неудачу со сполетской авантюрой, ставшую уже второй с начала его понтификата и намного более чувствительной, чем первая, где устранение Кресченция послужило папе достойной компенсацией. Снова молодому политику, решившему поиграть во взрослые игры и одурачить с виду непритязательных визави, утерли нос, причем если весной это сделали жадные и, как считалось, недалекие лангобардские князья, то на сей раз это удалось легкомысленной вертихвостке из Сполето и ее любовнику. Жулик за карточным столом наткнулся на куда более искушенных жуликов, но последним выигрыша оказалось мало, хозяин казино еще позволил себе прилюдно посмеяться над неудачником и продемонстрировать, что все случилось с его разрешения и при его помощи.

Несколько дней Иоанн провел в крайне возбужденном состоянии, вечерами под воздействием лишнего вина принимаясь собственноручно строчить гневные, бессвязные и — чего уж скрывать! — довольно глупые письма в Павию и Сполето. Чувствуя в себе потенциал для более масштабных свершений, папа вскоре обратил внимание на заальпийские государства и принялся составлять послания всем франкским правителям и, разумеется, базилевсу. Пергаменты Иоанна дышали ненавистью, неровные буквы, казалось, были написаны не чернилами, а взбаламученной желчью, а в содержании обязательно находилось место для яростного обличения пороков короля Беренгария и для клеветнических измышлений насчет якобы реального отношения короля к адресатам папы. В пример приводились обидные фразы, будто бы когда-то произнесенные королем о базилевсе, Бургундии или короле Оттоне, на свет Божий извлекались неблаговидные поступки предков Беренгария как свидетельство изначальной порочности его рода. Иоанн всеми силами пытался раздразнить соседей короля и раздуть пожар в его владениях. Неизвестно, к чему бы все это в итоге привело, ибо личные мотивы и намерения папы слишком отчетливо прослеживались во всех его памфлетах и больше могли навредить самому автору. Хорошо, что дядя Сергий все эти дни оставался в Риме и, получая на руки очередной шедевр эпистолярного творчества племянника, не спешил седлать коней для папских гонцов. Письма копились в папских архивах, но ни одному из них не был дан ход, и европейские государи не узнали раньше времени о том, что за человек ныне занял Святой престол.

Муза и энергия начали покидать Иоанна где-то к исходу второй недели со дня озарения. Напоследок ему пришла в голову мысль подвергнуть Беренгария, Амедея, Алоару и Тразимунда отлучению. Вдохновленный новой идеей, он поделился ею с Сергием.

— Чтобы наложить на них интердикт, Ваше Святейшество, должна быть причина. В чем вы их намерены обвинить?

Этот вопрос отрезвил Иоанна. На следующий день епископ Сергий был приглашен к папе. Там уже с самого утра находился Деодат. Сергий нашел Иоанна на редкость смущенным.

— Есть ли ответы на мои последние письма? — вопросил он, пряча взгляд.

— Пока нет, Ваше Святейшество.

— Как вы думаете, — запинаясь, проговорил папа, — каковы будут их ответы?

— Полагаю, христианские короли будут возмущены поведением Беренгария.

— Вы думаете? — папа поднял испытующий взгляд на Сергия. — Вы всерьез так думаете?

Поскольку Сергий медлил с ответом, в разговор вмешался Деодат.

— Полно, брат мой, говорите, что думаете. Даже я считаю, что эти письма к добру не приведут.

— Письма уже написаны, — сказал Сергий.

Иоанн тяжело вздохнул.

— Распорядитесь принести копии всех писем из скриния, — сказал Иоанн, — я хочу, чтобы мы все вместе перечитали их и поняли бы, к чему готовиться.

Епископ Сергий вернулся к родственникам где-то через час и с поклоном выложил на стол в папском кабинете дюжину пергаментов. Иоанн взял первый попавшийся и замер в недоумении.

— А где печати? — произнес он.

Сергий не ответил.

— Это же письма, написанные мной. А где копии? Вы отправили копии?

— Нет, Ваше Святейшество.

— Ничего не понимаю… Вы что… Вы не отправили их?

Сергий отвесил поклон. Лицо Иоанна посветлело от догадки.

— Ваше преподобие! Милый мой, мудрый дядюшка! Как же я благодарен тебе! Неужели ни одно из этих писем не было отправлено?

— Я решил дождаться дополнительного подтверждения от вас, Ваше Святейшество.

Иоанн бросился на шею дяде и жарко расцеловал его в щеки.

— Аллилуйя! Хвала тебе, Господи, что уберег меня от очередной глупости! Эти письма Бог знает что могли натворить.

— Хотя бы потому, что большинство из них наверняка было бы перехвачено Беренгарием, — добавил Деодат.

Лицо папы вновь омрачилось от одного только упоминания имени врага.

— Письма мои глупы, каюсь, но намерения мои остались прежними. Покуда на моем пальце Кольцо Рыбака, союз Рима и Беренгария невозможен. Я буду приветствовать всякое несчастье в роду этого человека и считать это Божьим наказанием за немыслимые грехи его.

Которые, видимо, заключались в том, что папе, отправившему к праотцам сполетского герцога, помешали прибрать к рукам наследство покойного.

— Все нити судеб в руках Создателя, Ваше Святейшество, — заметил Сергий. — Да не замедлит Отец Небесный с решением своим! Нам же, однако, стоит готовиться к скорому нападению на Рим. Помощи ждать неоткуда, мы теперь в кольце врагов.

Оговорка «теперь» заставила Иоанна отчетливо скрипнуть зубами. Даже во времена войны Альбериха с Гуго ситуация не складывалась для Рима столь драматически. Тот же Беренгарий тогда умело сдерживал напор Гуго на Вечный город, да и лангобардские князья не заставляли римлян опасаться за южные границы владений. Всего за год понтификата Иоанн Двенадцатый умудрился испортить отношения со всеми итальянскими сеньорами и собственными руками извел тех, кто мог бы сейчас оказать ему трудно переоценимую помощь. Каким таким дьявольским искушением его враги заставили Иоанна избавиться от Теобальда Сполетского?! Даже о смерти Кресченция папа в эти дни начинал порой жалеть.

— В самом Риме тоже неспокойно, — вернулся в разговор Деодат, — несколько бывших сенаторов не пожелали работать в городском консилиуме, однако, пользуясь авторитетом в Риме и сохраняя за собой полномочия светских судей, мутят народ, который, в свою очередь, уже теряется, кому подчиняться и чьи указы слушать.

Иоанн расценил слова Деодата как еще один упрек. Сломать старую конструкцию городского управления, как обычно, оказалось проще, чем отстроить новую. В городе с момента разгона Сената на некоторое время установилось безвластие. Духовенство требовало от Иоанна исполнить обещание восстановить в городе церковное управление, понтифик тоже был не против самой идеи, но только не с теми людьми, кто сейчас вместе с ним занимал высшие посты в иерархии Церкви. В итоге Иоанн вернулся к модели управления городом прошлого века, когда Рим управлялся так называемым консилиумом из числа видных городских фамилий, нотариусов и архидиаконов титульных базилик. Сам папа считал такое положение дел временным и дал себе зарок вернуться к этому вопросу, как только уладит проблемы во внешней политике Рима.

— Никто из живущих не сравнится с вами в мудрости, дядя, — сказал Иоанн, — я молю вас о совете.

— Все когда-нибудь уже случалось в этом мире, — с поклоном ответил Сергий, — История есть кладезь мудрости и опыта человеческого. Изучая Историю, мы находим ответы на любые текущие вопросы. История учит нас, а нежелающего учить ее уроки строго наказывает и обрекает на повторение ошибок прошлого. Глупо стесняться своей Истории, глупо скрывать незавидные факты и деяния, таковые есть в каждом народе и в каждом государстве. Важно извлекать уроки из уже свершившегося, вычленять пользу и обращать внимание на ошибки предков.

— Бывал ли Рим в более тяжелом положении, чем сейчас? — спросил Иоанн.

— В гораздо более тяжелом. Риму приходилось быть преданным императором Гонорием, быть брошенным, и неоднократно, на произвол судьбы базилевсами Константинополя и экзархами Равенны. Рим в одиночку противостоял ордам лангобардов, готов и гуннов и не раз одним лишь Словом Божьим отгонял тех от своих стен.

— Уверен, что Слово Божье с тех пор ничуть не ослабело. Но имелись ли еще способы противостоять частым врагам?

— Рим умел находить союзников. Любой светский правитель, даже самый порочный, благоговеет от одного упоминания Рима и жаждет с ним союза и благословения.

— Беренгарий исключение.

— Напротив, Беренгарий вожделеет Рим сильнее прочих. Но каждый муж выбирает свои пути к сердцу желанной красавицы.

— Пусть так. Его путь красавице не нравится.

— Значит, красавице необходимо искать себе помощи среди тех, кто не пытается завоевать ее насилием, но трепещет от одного ее имени и кому достаточно ее улыбки и прикосновения, чтобы считать себя счастливейшим из смертных.

— Все это красивые слова, ваше преподобие. Вы обещали примеры из истории.

— Извольте. В темные времена Трупного синода, когда дед сегодняшнего тирана в союзе с вашим же дедом Альберихом Сполетским угрожал Риму, ваш прадед по материнской линии, доблестный сенатор Теофилакт, был направлен папой Иоанном Тибуртинцем ко двору бургундского короля Людовика. В обмен на помощь Риму Людовику была обещана императорская корона.

— Плохой пример, брат, — сказал Деодат, — за эту корону Людовик лишился глаз.

— Плохой пример для Людовика, но хороший пример для Рима, — лукаво улыбнулся Сергий. — Рим на долгое время избавился от угрозы со стороны Беренгария Фриульского, а Людовик не причинил много хлопот самому Риму.

Иоанн понимающе ухмыльнулся.

— Согласен с вами, дядя, пример хороший. Вот только нынешний управитель Бургундии не столь амбициозен, как его предок. Даже среди своих подданных он имеет прозвище Тихоня .

— Тогда позвольте предложить вашему вниманию следующий пример из Истории, случившийся чуть ранее, чем первый. Папа Формоз, со всех сторон притесняемый императором Гвидо Сполетским, решился однажды на отчаянный шаг и пригласил в Рим каринтийского бастарда Арнульфа, которого также короновал императором.

— Но уж на сей раз вы не будете спорить, что это плохой пример? — воскликнул Деодат.

— На сей раз нет, — усмехнулся Иоанн. — Это не принесло пользы никому. Ни императорам, ни Риму, ни папе. Ни пользы, ни славы, ни чести.

— Тогда вот вам третий пример, Ваше Святейшество, куда более древний, но, я полагаю, устраивающий более прочих. — И Сергий продолжил: — Два века тому назад, когда рухнул Равеннский экзархат, Рим оказался в сплошном кольце лангобардских правителей, жадно поглядывавших на богатства Вечного города. Их король Айстульф , кстати, еще один выкормыш фриульского гнезда, презрев страх пред Господом, осадил Рим. Помощи от Византии ждать было нечего, тем более что в те годы там правили богоотступники-иконоборцы. Тогдашний папа Стефан, не переставая молить Господа о спасении Божьей столицы, мудрым взором оглядел весь христианский мир в поисках храброго и благочестивого народа, способного и достойного прийти Святому престолу на помощь. Таковыми были признаны франки во главе с их великими королями Пипином и Карлом. Стефан, а впоследствии его преемники Адриан и Лев, воззвали к сердцу и разуму франкских королей…

— Я слышал, что папа Стефан писал письма Пипину якобы от лица самого Апостола Петра, — съязвил Деодат.

— Если мы считаем, что устами понтифика с нами говорит Апостол Петр, то почему Князь Апостолов не может водить рукой понтифика по пергаменту и вкладывать в текст письма свою святую волю первосвященника Церкви? Разве апостольское преемство может ограничиваться только речью?

Против такого неожиданного аргумента со стороны Сергия Иоанну только оставалось восхищенно всплеснуть руками и пообещать самому себе запомнить на всякий случай столь убедительные слова родного дяди.

— Наконец папа Лев решился и выслал королю Карлу золотые ключи от гроба Апостола и знамя Священного Рима, как знаки возлагаемых на великого короля обязательств защиты. Воодушевленный святой миссией, король Карл расправился с лангобардами, подтвердил права Церкви, завещанные ей святым императором Константином, а потому заслуженно принял на свое чело венец Августа.

— Да, этот пример вдохновляет, — продолжал ерничать Деодат, — нам остается только поискать в Европе новых Карлов и не ошибиться с выбором защитника.

Ему не ответили. Иоанн и Сергий молча смотрели друг другу в глаза.

— Который будет не из здешних мест, — добавил уже более серьезным тоном Деодат.

— Это непростое решение, — прервал молчание Иоанн, — Рим заплатил за коронацию франкского короля потерей свободы при выборе нового понтифика. С тех пор выбор Церковью и городом папы должен был получить прежде согласие императора.

— Да, но часто ли Рим выполнял это условие? Уже преемник Льва был избран Римом без согласования с императором.

— Наверное, потому, что императором был уже не Карл. И потом, если наш будущий защитник потребует аналогичного права, вас это в любом случае уже не коснется, — хитро намекнул Сергий.

— Разве вы не заметили, мой дорогой дядя, что я пекусь не только о себе, но и о всей нашей семье? В моих намерениях есть желание с позволения Господа оставить Святой престол потомкам нашим, пока на то будет милость Господня.

Однако! Еще никто до молодого Иоанна Двенадцатого не высказывал столь амбициозных планов сделать Святой престол своей наследственной вотчиной. Сергий поспешил сделать непроницаемое лицо, но внутренне изумился дерзости и хищной отваге племянника.

— И все же, не соглашаясь с моим братом Деодатом, — сказал Сергий, — я поостерегся бы приглашать в дом свой свирепого волка, пока в качестве сторожа не испробованы все окрестные псы. Среди них есть один вполне добротный.

— Кого вы имеете в виду? — спросил папа.

— Того, кому все эти годы удавалось выходить невредимым из всех передряг. Того, чье могущество не сильно уступает могуществу Беренгария, а мудрость его много выше, чем у туринского шакала. Того, кто по рождению своему не может относиться к Беренгарию без неприязни. Пока вы не попробуете договориться с ним, нечего и смотреть за пределы Альпийских гор.

Эпизод 13. 1710-й год с даты основания Рима, 44-й (а фактически 12-й) год правления базилевса Константина Седьмого Порфирогенета (октябрь 956 года от Рождества Христова).

Повинуясь приказу, слуги оставили своих господ, и последние, один в белоснежных одеждах до пят, другой в красных, не спеша направились вдоль парапета крепостных стен. Посты стражи замка при приближении господ по очереди почтительно приветствовали их, а те отвечали легкими наклонами головы. Погода благоприятствовала послеобеденной прогулке, а осенние пейзажи, разворачивающиеся перед глазами собеседников, как нельзя лучше настраивали на разговор неспешный, вдумчивый и где-то даже мечтательный.

— Благословенный край! Вы знаете, дорогой маркиз, я порой немею от восхищения перед красотой и многообразием природы, созданной Всевышним. Два года назад я побывал в Амальфи и полагал, что нет более прекрасного места в мире, чем местный залив. Сегодня, обозревая окрестности Лукки, я в этом уже не столь уверен.

— Вы льстите мне, как хозяину здешних мест, Ваше Святейшество. С красотой амальфитанского залива могут сравниться разве только альпийские предгорья.

— В таком случае мне ничего не остается, кроме как позавидовать королю Беренгарию, который в эти дни охотится недалеко от Сузы.

— А мне кажется, нам следует поблагодарить короля, решившего уехать в Сузу. В противном случае наша встреча навряд ли бы состоялась.

Его Святейшество приостановил шаг и заставил маркиза Умберто оглянуться на него и встретиться взглядом. Тосканскому маркграфу на днях исполнилось тридцать шесть лет. В наследство от матери-наложницы ему достались рыжие волосы, тогда как высокий рост, худощавость и карие глаза перешли к нему от отца, Гуго Арльского. Оставалась непонятной только природа происхождения той поразительной уравновешенности характера и умеренности в поведении, что так разительно отличало маркграфа Умберто не только от родителей, но и от большинства сеньоров Италии тех лет.

Епископ Сергий дал исчерпывающую характеристику деятельности маркграфа. Умберто с ранних лет пришлось окунуться в водоворот страстей, которые так неуемно и подчас на ровном месте создавал его отец. При достижении Умберто восьмилетнего возраста на него уже можно было положиться и оставить ему в управление, конечно же с командой советников, Нижнебургундское королевство. Едва Умберто исполнилось шестнадцать, как ему пришлось принимать бразды правления богатейшей Тосканской маркой, в которой до него несколько лет ураганил его дядя Бозон с жадной и властолюбивой супругой Виллой. Однако дядя предал своего брата, отца Умберто, и в одночасье был лишен владений. Спустя пять лет в немилость Гуго, и тоже в немалой степени из-за прихотей жены, попал уже сполетский герцог Сарлион. За неимением других доверенных слуг, Гуго передал своему бастарду Умберто и этот феод, после чего Умберто стал на Апеннинах едва ли не могущественнее и богаче короля. Однако Гуго вскоре изменила удача, он был изгнан из Италии, а всю власть к рукам прибрал Беренгарий Иврейский, враг Гуго на все времена. В этот момент мало кто поставил бы на сохранение за Умберто его владений. Однако бастард проявил удивительную изворотливость или, если хотите, дипломатический талант. Он безмолвно и без сожаления расстался со Сполето, менее ценным феодом, чем Тоскана, и этим заслужил благоволение Беренгария. Когда последний разделался с законным сыном Гуго, королем Лотарем, и сам нацепил на себя Железную корону лангобардов, Умберто не только остался жив и здоров, не только сохранил за собой самую богатую марку Италии, но даже в отношении Сполето сохранил определенные виды — местным герцогом там стал его тесть, заслуженный воин Бонифаций из рода Хукполдингов.

Все последующие годы, отмеченные возвращением на итальянские земли дружин германских князей, Умберто удавалось воздерживаться от активного участия в какой-либо коалиции. Это привело к заметному охлаждению их отношений с Беренгарием, которому пришлось принять унизительные для себя условия мира с королем Оттоном и уступить саксонцу Верону. Ситуацию спасли ссуды, одолженные Тосканой Беренгарию, и нейтралитет Умберто, когда в Сполето с санкции короля произошла узурпация власти Тразимундом, а Теобальд Сполетский, родственник маркиза, отправился по реке Стикс . На таком фоне вероятное поведение Умберто в ближайшем будущем, его оценка всех недавних событий и действительное, не мнимое, отношение к своему сюзерену и прочим главным действующим лицам Италии представлялись бы загадкой для всех политологов, если бы таковые нашлись в то время в стране.

Вот и последнюю фразу, брошенную Умберто папе Иоанну, можно было трактовать двояко. Что это? Выражение преданности королю или намек на готовность работать на два фронта? А может, простая констатация факта, ведь папа действительно осмелился на поездку в Лукку только тогда, когда получил известия, что король уехал на охоту в северные области королевства, а значит, планы военного похода на Рим Беренгарий отложил как минимум до весны.

— Вы не находите прискорбным такое положение дел, при котором верховный иерарх Церкви лишен возможности передвижений?

— Разве Ваше Святейшество кто-то в чем-то ограничивает?

Иоанн не нашел что ответить. В течение августа, пока Беренгарий находился в Сполето, где он пожаловал титул герцога проходимцу Тразимунду и охотно принимал ответную благодарность новоиспеченного вассала, вся римская милиция была приведена в полную боевую готовность и не смыкала очей на крепостных стенах Рима. Существовала вероятность, что Беренгарий решится развить свой успех с обманом понтифика и попытается взять силой деморализованный в те дни Рим. Однако опасения оказались излишни, король Беренгарий еще менее, чем Гуго Арльский, имел страсть к военным авантюрам, отдавая предпочтения дворцовым интригам, и в течение всего своего довольно долгого правления чудесным способом избежал больших сражений. Даже там и тогда, когда это было жизненно необходимо.

— Начиная с осени Беренгарием перехвачено не менее десятка писем, составленных моими асикритами и защищенных печатью Апостола.

— Очевидно, содержание этих писем Беренгарий посчитал опасным или вредным для себя.

— Они были скреплены печатью Апостола, маркиз!

Умберто равнодушно пожал плечами, а понтифик начал заметно раздражаться.

— Я хотел бы, чтобы случаи вскрытия моих писем больше не повторились. Тоскана может мне в этом помочь?

— Полагаю, да, — после некоторой паузы ответил Умберто, мысленно добавив: «Все равно после Тосканы твои письма не минуют либо Павию, либо Верону, либо Турин».

— В том числе и с дальнейшим перемещением?

— Чтобы король имел повод обвинить Тоскану в сношениях с его врагами? Пожалуй, что нет.

Подавив приступ гнева, свой следующий монолог папа предварил десятком тяжелых вздохов.

— Ох-ох! В мире пишутся законы, которые никто и не думает соблюдать. Ох-ох! Никто не соблюдал Керсийский капитулярий Карла, как только император издал его. И Фриуль, и Сполето, и Тоскана имели тогда сильных правителей. Род Бонифациев, правивших Тосканой, и в мыслях не мог представить, чтобы при передаче наследства испрашивать разрешение лангобардского короля. Сейчас же все встало с ног на голову. Капитулярий Карла с успехом применяется во франкских и бургундских землях, вассалы тамошних королей за верную службу получают в наследственное пользование земли, тогда как здесь некогда всесильные правители Сполето и Тосканы теперь и шагу не могут ступить без разрешения короля. Не потому ли здесь так пышно процветает измена?

— Ростки измены прорастают там, где вассал или король нарушает слово. А также там, где вассал не чувствует в лице сюзерена надежного защитника.

— Да полно, маркиз! — папа резко остановился и вынудил Умберто сделать то же самое. — С чего вы взяли, что Беренгарий надежный защитник? Что он в своей жизни хоть раз защитил?

— Порой неявное действие полезнее явного. Порой отсутствие попыток нападения есть свидетельство надежной защиты. Что так было, есть и будет впредь. Зачем же искать добра от добра? Стоит ли искать сильного защитника, если никто не даст гарантии, что силу свою он не использует для нападения? Для нападения на тех, кто легкомысленно его позвал?

Иоанн продолжал злиться, на сей раз потому, что разумом ощущал всю справедливость слов, сказанных умным графом. Но как часто мы заглушаем голос разума собственными амбициями, антипатиями и капризами!

— Ну хорошо, — нашел решение Иоанн, — а если таковые гарантии будут?

— В наше время слова стоят так дешево.

— Даже если звучат из уст преемника святого Петра?

А вот тут Иоанн ловко поймал Умберто. Разве признаешь открыто, что да, что в том числе и даже в первую очередь?

— Вы готовы поручиться за третье лицо, Ваше Святейшество? Вы уже выбрали его?

— Кого бы я ни выбрал, гарантии вам прозвучат от лица Апостола.

Настал черед задуматься графу Тосканскому. Перед его взором слайдами пронеслись лица соседних с Римом правителей. Большинство образов испарялись мгновенно, их личные таланты или отношения с папой не позволяли Умберто всерьез рассматривать таковых в качестве вероятных в будущем защитников Святого престола. Многие призраки, в основном из западных франкских земель были безлики, поскольку Умберто никогда не встречался с ними в жизни, но премного слышал. Однако и они быстро ушли из поля зрения Умберто, после смерти аквитанского герцога Гуго Белого там также наблюдался дефицит сильных личностей, а потому все воображаемое маркизом пространство в итоге заполнила собой фигура человека с рыжеватыми красивыми волнистыми волосами, правильным лицом, дышащим благородным достоинством и уверенностью в себе. Именно таким Умберто запомнил его, когда пять лет тому назад тот уверенной поступью, как к себе домой, вошел в королевский дворец в Павии.

Маркграф Тосканы настолько увлекся, что не заметил, как папа оставил его наедине с мыслями. Иоанн придержал шаг и теперь шествовал на удалении от Умберто, сверля глазами спину графа. А тот в раздумьях своих устремился в ближайшее будущее, прикидывая самый вероятный сценарий развития событий и собственные шансы удержаться на тосканском троне.

«Все мы видели, что произошло пять лет назад. Все тогда имели возможность сопоставить силу и способности этих королей, местного и пришлого. Если что и изменилось за это время, то только в пользу чужеземца, потому что в Риме больше нет человека, осмелившегося тогда отказать тевтонцу в его желании увидеть Рим. Упокой и утешь, Господь, душу принцепса Альбериха, из-за его позиции италийские земли тогда спаслись от завоевания. Но теперь Рим сам жаждет пригласить тевтонца в гости, и как бы ни старался Беренгарий, рано или поздно тот будет приглашен, воду в решете не удержать. Мой сегодняшний отказ в установлении контакта между Римом и Магдебургом не даст мне ровным счетом ничего, Беренгарий должным образом не оценит, а вот этот лицемерный, легко впадающий в гнев папа, безусловно, запомнит. И что произойдет, когда тевтонец перейдет Альпы? Каждый будет спасаться сам, не верю, что Беренгарий сможет создать сильную лигу против тевтонца. Не лучше ли оказать сейчас малую помощь Риму, чтобы рассчитывать на заступничество этого папы в дальнейшем? Слабая надежда, но это лучше, чем практически гарантированная в случае моей строптивости война».

Только сейчас Умберто заметил, что папа отстал от него. Он оглянулся и заметил на губах папы понимающую улыбку. Маркграф подождал, пока понтифик вновь не приблизится к нему.

— Как верный вассал, я страшусь гнева своего господина и не могу идти наперекор его интересам.

Брови папы удивленно взлетели вверх и тут же спикировали, сложившись к переносице.

— Но как смиренный христианин я не могу не исполнить волю Верховного иерарха Святой Церкви.

— И что же в итоге перевесит? — произнес издевательским тоном папа. Будь на месте Умберто кто-либо другой, он непременно оскорбился бы этими словами.

В разговор бесцеремонно вмешался звон колокола базилики Святого Фредиана, извещавшего о скором начале дневной мессы. Это дало возможность Умберто окончательно собраться с мыслями.

— Я предлагаю вам, Ваше Святейшество, купить у меня корабль с шелками и пряностями, а в придачу умелую команду матросов. Я с готовностью подарил бы Святой Церкви этот корабль, но, страшась Беренгария, предпочитаю, чтобы вы у меня его купили. С другой стороны, обещаю, что все деньги от сделки я передам в распоряжение его преподобия Коррадо, епископа Лукки. Через него вы сможете вернуть эти деньги себе или оставить их нашей епархии.

— В Рим, мессер Умберто. Не себе, но в Рим, — со значением произнес папа.

— Прошу прощения, Ваше Святейшество, за свое косноязычие. Конечно же в Рим.

— Подарок, что и говорить, щедрый. Но… на что он Риму?

— Святой престол снова, спустя семьдесят лет со времен Иоанна Гундо, обзаведется собственным флотом.

— Порты Остии и Порто давно запущены.

— Но еще существует худо-бедно порт в Центумцеллах .

— Хорошо. И все же, на что мне этот корабль? Я не собираюсь, как Иоанн Гундо, воевать с сарацинами и пытаться примерять на себя лавры Агриппы .

— Зато ваш корабль может достичь земель, на которые не распространяется власть нашего короля. То есть сделать то, что не под силу сейчас ни вашим, ни нашим гонцам.

— И повторить то, что сделал мой прадед, сенатор Теофилакт? — добавил папа.

— Склоняю голову перед памятью о вашем великом предке, а заодно и вашей мудростью, Ваше Святейшество. Спешу напомнить, что бургундский король Конрад славится своей приветливостью, а также многочисленными родственными связями во франкских и германских землях.

— Благодарю вас, мессер Умберто. Святая Церковь ликует, видя подобных вам смиренных и храбрых слуг Господа нашего. Не сомневайтесь, Церковь запомнит ваш дар и выступит вашим горячим защитником, буде вам потребуется помощь. Передайте его преподобию отцу Коррадо, что деньги от сделки в его полном распоряжении.

— Вся Тоскана смиренно и благодарно склоняется к ногам Вашего Святейшества.

— Да, но у меня есть одно условие, — произнеся это, папа Иоанн выждал необходимую паузу и с язвительным удовлетворением отметил, как по лицу Умберто пробежала тень досады, — мои люди просят вас организовать им охоту в ваших угодьях. Окрестности Рима не столь живописны и богаты дичью, как тосканские холмы.

— Почту за великую честь, Ваше Святейшество, — ответил Умберто, прикладываясь к холеной руке понтифика, небрежно протянутой ему для поцелуя.

Эпизод 14. 1710-й год с даты основания Рима, 44-й (а фактически 12-й) год правления базилевса Константина Седьмого Порфирогенета (октябрь 956 года от Рождества Христова).

Два дня спустя в Лукку пришла весточка от егерей маркиза Умберто, в которой прилежные слуги приглашали тосканского сеньора и его гостей прибыть к подножию горы Монте-Серры, где ими накануне было выслежено кабанье семейство, а неподалеку от них замечена волчья пара, очевидно преследующая те же, что и егери, цели. Следуя традициям гостеприимства, мессер Умберто засобирался вместе с папской свитой, намереваясь сопроводить их. Однако папа, к удивлению маркиза, начал уговаривать Умберто остаться дома, утверждая, что вполне удовлетворится сопровождением одних лишь егерей. Маркграф сперва сильно удивился и даже в какой-то момент обиделся, но папа оставался непреклонен и повторял, что его слуги не имеют права так злоупотреблять милостью графа. В конце концов Умберто сообразил, что упрямство Иоанна связано с тем, что папа намеревается поохотиться лично сам и что присутствие графской свиты подле него послужит причиной для разных кривотолоков и без того обильно плодящихся вокруг фигуры Его Святейшества. Не хватало еще, чтобы папу обвинили в пристрастии к охоте, занятию праздному, суетному и, хочешь не хочешь, связанному с кровопролитием.

Рассудив так, маркиз Умберто оставил папу в покое, дал необходимые распоряжения егерям и следующим утром мило распрощался с Иоанном, так как тот изъявил желание сразу после охоты, не заезжая в Лукку, направиться по приморской дороге в Рим.

Дорога к подножию Монте-Серры, где в наши дни располагается национальный природный заповедник , заняла не более часа. Вся свита, а также сам Его Святейшество, передвигались верхом, багаж папы также перевозили на лошадях. Иоанн в делах походных был крайне неприхотлив и обычно рассчитывал в дороге, что его милость и благословение для хозяев попутных замков и таверен стоят неизмеримо больше, чем кров и стол, предоставляемые последними. Обычно так и выходило. Хозяева, обомлевшие от появления на пороге их дома преемника Апостола Петра, не могли и помыслить о дерзости спросить с такого гостя плату за ночлег.

На живописной поляне, зажатой между холмами, егеря разбили небольшой лагерь. Здесь, под тканевым навесом, было устроено добротное ложе для Его Святейшества, заготовлены снедь и вино для предстоящего ужина. Но этому еще только предстоит быть, а пока никаких костров и никакого вина гостям: звери близко, и запахи человеческого присутствия не должны долетать до их чувствительного обоняния.

Папа разместился на ложе и оттуда внимательно наблюдал, как егеря развозят по заготовленным местам Деодата и его людей. Спустя полчаса с нескольких сторон, где-то далеко, и возможно, даже за холмами, раздался звук горнов. Вслед за этим папа скоро услыхал и приглушенный собачий лай.

Егерям было только в честь и удовольствие услышать, что папа Иоанн вдруг изъявил желание тоже принять участие в охоте. Не задаваясь вопросом, соответствует ли это занятие сану Верховного иерарха католической церкви, егеря тут же предложили папе преследовать волчью пару, которую они обложили совсем рядом. Однако папе оказалось не в радость гоняться за зверем по крутым холмам сквозь лесные заросли, он попросил поймать волков для него и придержать до его прибытия, оставляя за собой лишь роль палача. Разочарование охотников при этих словах отчетливо читалось на их лицах, но Иоанну Двенадцатому было совершенно недосуг заниматься столь неинтересным чтением. Он вернулся к своему ложу и капризно потребовал вина.

Что ж, визит в Лукку для него можно было считать вполне удавшимся. В блокаде, устроенной Беренгарием, им пробита очевидная брешь — пусть этот хамелеон Умберто у него не вызвал ровным счетом никаких симпатий, но политика Тосканы по принципу «и вашим, и нашим» покамест Рим устраивает. Главное, Тоскана указала путь и дала средство для коммуникации Рима с заальпийскими государствами, а это дорогого стоит, так что, если все сложится как задумывается, папа, так и быть, замолвит словечко за этого скользкого Умберто.

Над тем, кому возглавить его посольство, Иоанн не задумывался ни минуты. Конечно же, с этим самым достойнейшим образом справится его дядя, епископ Сергий. В помощь ему понтифик отрядит Иоанна, диакона церкви Святого Хрисогона, и личного скриниария Аццо, людей молодых, толковых, энергичных. Жаль, что придется теперь ждать весны, когда успокоится море и оттают альпийские тропы, ну так и Беренгарий до того времени навряд ли появится на правой стороне реки По.

От размышлений папу отвлек примчавшийся тосканский егерь, который радостно сообщил, что в миле от лагеря поймана волчица, ожидающая теперь вершителя ее судьбы. Папа лихо оседлал коня и отправился вслед за егерем.

Его Святейшество встретил заполошный собачий лай — егеря, стоя почти замкнутым кругом, едва сдерживали собак. В центре поляны двое охотников здоровенными рогатинами придавили к земле большую старую волчицу. Папа потребовал себе лук с колчаном. Один из охотников осторожно поинтересовался, собирается ли папа бить зверя на ходу и когда в таком случае им отпускать зверя. Однако Иоанн не намеревался давать волчице шанс на спасение, и при его словах один из старых охотников едва заметно, но осуждающе покачал головой.

Наступил любимый для Иоанна миг охоты. Он не спеша прилаживал к луку стрелу, не спуская глаз с жертвы. Волчица же, безошибочно вычислив из этой толпы двуногих врагов своего палача, сверлила папу желтыми глазами, в которых сосредоточилась вся ярость пойманного, но ничуть не побежденного зверя. Волчица страшно щерила пасть, выказывая длинные с темными пятнами клыки, а ее рычание заставляло собачий хор время от времени срываться на нервное и жалобное потявкиванье.

Человек и волк продолжали мерить друг друга взглядом. Против воли дыхание Иоанна также участилось, как будто бы и его сейчас кто-то застал врасплох, как будто бы и его судьба тоже решалась в это мгновение. Он пристально смотрел в глаза живому существу, которому оставалось жить считаные секунды, и ощущал себя богом, ибо в его власти сейчас было сократить или продлить число этих мгновений, и он сожалел только о том, что куда более предпочитает видеть в глазах жертв предсмертные страх и боль, а не отчаянную отвагу и презрение сильного, которому сегодня всего лишь фатально не повезло.

Он отпустил тетиву, и глаза волчицы дернулись от нестерпимой боли. Ее стон был короток, но этого было достаточно, чтобы собаки вокруг вновь зашлись победным лаем. Предприняв неудачную попытку достать языком раненый бок, волчица вновь зарычала, а взгляд ее стал таков, что мог кинуть в дрожь малодушного. Папа выстрелил во второй раз. Волчица завыла и засучила лапами, ее дуэль взглядов с папой закончилась, человек победил, а из глаз волчицы проступили кровавые слезы. Третий выстрел, и папа начал принимать похвалу от льстивых слуг за изрядную меткость: стрела пробила волчице глаз.

Иоанн не стал дожидаться завершения дела, его азарт был удовлетворен, он приказал слуге вести его к лагерю, тогда как Деодат со свитой начали преследовать второго волка. Папа не успел еще толком прилечь на своем ложе, как ему принесли шкуру волчицы и расстелили ее у его ног. Шкуру еще не успели отмыть от крови, но она уже была отделена от тела вместе с черепом. Иоанн снова взглянул в уцелевший и открытый глаз волчицы, он все еще сохранял в себе следы ярости и боли. Почувствовав внезапно приступ раздражения, папа пнул волчий череп и приказал убрать шкуру прочь, а себе принести очередной кубок с вином.

Под бархатными лучами мягкого октябрьского солнца Иоанна вскоре всерьез разморило. Подле него остались только двое телохранителей-венгров, о которых, пока папа Иоанн видит сны, будет самое время рассказать отдельно. Эти два двадцатилетних крепыша, один, высокий с бритой наголо головой, именем Салех, второй, коренастый и чернявый, Цахей, были еще младенцами подарены принцепсом Альберихом едва родившемуся наследнику. Дети язычников росли вместе с будущим папой, играли в общие игры и порой питались с ним с одного стола под зорким присмотром басконки Отсанды, матери Октавиана. Лишь по вечерам их разводили спать в разные постели на разных этажах или зданиях, но утром они вновь встречались за игрой. Волчьи повадки друзей, их взаимная преданность, темперамент и отвага безумно нравились Октавиану, а с течением времени эти качества в глазах папы лишь возросли в цене. Все прочие, не исключая даже Деодата, немного побаивались этих церберов, которым, казалось, достаточно было одного слова их хозяина, одного жеста, чтобы сорваться с цепи и не раздумывая вцепиться в горло хоть скромной вдове, хоть почтенному епископу. Родственники не раз советовали Октавиану-Иоанну для укрощения духа язычников покрестить их, но он, то ли в силу каких-то соображений, то ли из духа противоречия, до сего дня отказывался это сделать. Зато крещение человеческой кровью оба венгра получили во время недавней весенней кампании в Террачине, когда папе понадобились беспрекословные и умелые слуги, чтобы расквитаться с Кресченцием и Масталом Фузулусом. После такой проверки этим парням можно было довериться с закрытыми глазами, и папа сегодняшним собственным примером блестяще эту теорию доказывал.

Сон Его Святейшества был прерван чьим-то громким и бесцеремонным смехом. Папа вскочил на ноги, но оба цербера были рядом и излучали спокойствие, а один из них указал рукой на приближающихся конных людей. Это возвращался со свитой Деодат, молодые люди продолжали громко смеяться и время от времени наклонялись к двум фигурам, идущим посреди них пешими. Присмотревшись, Иоанн увидел двух женщин, тащивших в руках корзинки и пугливо поглядывавших на развеселых охотников.

— Прекрасная замена старым волкам! Его Святейшество сегодня не останется без награды! — донеслись до него хмельные крики.

Иоанн, сперва ухмыльнувшись, затем сурово насупился, все-таки он не у себя дома и подобная фривольность в словах была абсолютно недопустима. Он поспешил навстречу Деодату и его неожиданной добыче.

— Приветствую вас, сестры мои во Христе! Бога ради, не бойтесь, вы под защитой, вам не сделают ничего дурного! А вы, — обратился он к слугам, — прикусите ваши негодные языки, если не хотите, чтобы я покарал вас эпитимьей до следующей Святой Пасхи!

Женщины упали на колени, но Иоанн сделал жест людям быстренько поднять их.

— Не верим своим глазам, не верим своим ушам! Неужели мы в самом деле видим и слышим сейчас преемника Князя Апостолов?

— С вами говорит Иоанн, Верховный иерарх Святой кафолической церкви, верите вы или нет.

— Верим! Верим! — и женщины припали к руке папы. У одной из них из-под капюшона выбился локон желтого цвета. Некоторые в свите громко хмыкнули, но папа строго осудил их взглядом.

— Кто вы, сестры мои? Откуда и куда следуете?

— Мы послушницы монастыря Бычьего пастбища , — заговорила одна из женщин, более старшая, — наши имена Агата и Лусия, и мы….

— Как интересно! — воскликнул папа. Женщина осеклась на полуслове.

— Ваше Святейшество, могут ли люди узнать, что привлекло ваше внимание? — церемонно обратился Деодат.

— Это ваши имена при рождении? — спросил папа, не удостоив ответом Деодата.

— Нет, мы их приняли, когда очутились под кровом монастыря. Матушка-аббатиса велела сменить имена в знак нашего отречения от грешного прошлого.

— По всей видимости, ваша настоятельница обучена грамоте и хорошо знает Жития святых. Вы, часом, не из Сицилии?

Женщины вздрогнули, а папа рассмеялся.

— Его Святейшество знает все, аллилуйя! — воскликнула старшая послушница.

— Их имена неслучайны, Деодат, их дали им в честь сицилианских мучениц, каждой из которых при жизни грозил публичный дом . Разве ты не заметил цвет их волос? — с этими словами папа снял капюшоны с голов послушниц.

Женщины упали на колени, а свита папы загоготала, тем более что послушницы оказались молоды и миловидны.

— Замолчите! Помните слова отшельника Антония: «Не попадет в рай тот, кого не искушали. Отними искушение — и никто не обретет спасения»! — папа рассвирепел так, что немедленно встрепенулись за его спиной венгры-телохранители. — Бедные женщины, никто из присутствующих здесь не осуждает вас, все мы грешны не менее вашего, а в раскаянии своем вы ближе к Господу, чем кто-либо здесь. Расскажите только, что делаете вы в этом лесу, вдали от поселений, ведь солнце скоро перестанет дарить нам свет?

— Мы шли из Лукки, идем с самого утра к себе в обитель, но, поскольку нас отправили впервые без провожатых, мы, видимо, заблудились.

— Далеко ли до вашей обители?

— Боимся, что еще столько же, сколько мы уже прошли.

— Плохо, вы не дойдете засветло. Предлагаю следовать за нами в Кальчи и переночевать там, а утром вместе с нами поискать ваше аббатство.

—Нет, нет, нет! — запричитали послушницы. — Мы не имеем права ночевать вне монастыря, тем более в обществе мужчин. Мы должны идти и молить Господа о милости.

— Ваш монастырь живет по уставу святого Бенедикта? — спросил папа.

— И святой сестры его Схоластики, — добавили послушницы.

— Очень похвально. Кому подчинен ваш монастырь? Я что-то ничего не слыхал о нем.

— Точно об этом знает матушка-аббатиса, мы же можем сказать, что монастырь получает милость от его высокопреподобия отца Коррадо.

— Это дары от него? — спросил папа, указав на корзинки.

— Нет, мы выменяли пищу нашим сестрам в обмен на шерстяные одежды, сотканные монастырем.

— Ого! — несказанно удивился папа. — Откуда же у вас шерсть?

— У нас большая отара овец, которая милостью Божьей дает нам средства на пропитание.

— Но шерсть еще надо спрясть. У вас есть прялки?

— Благодаря матушке-аббатисе.

— Как зовут вашу настоятельницу?

— Мать Агнесса.

— Не удивлен. Еще одна святая со схожей судьбой, — пояснил он свите, — только на сей раз это римская мученица. Ваша матушка родом из Рима?

— Сама она не рассказывала о своем прошлом, но другие сестры говорили, что будто бы да. В миру она жила в вашем святом городе и, даже говорят, была очень богата…

— Вот как! Может быть, я ее знаю? — говоря это, папа обернулся к свите и весело подмигнул ей.

— … но однажды она презрела все соблазны света и предпочла тихую светлую беседу с Господом. Нам неизвестно ее мирское имя, но как-то раз одна из сестер, которая живет в монастыре долее всех и была свидетельницей пострига матушки Агнессы, по секрету сказала нам, что ее звали сенатрисой.

— Что? — сердце Иоанна даже подпрыгнуло в грудной клетке. — Как вы сказали?

— Ее звали сенатрисой... Мы сделали дурное, рассказав чужой секрет?

Не отвечая монахиням, папа быстрым нервным шагом направился прочь от всей компании. Люди свиты удивленно смотрели ему вслед. А тот шел, спотыкаясь о корни деревьев, и бормотал сам себе: «Не может быть! Невероятно! Неужели это она? Не может такого быть!»

Напрягая память, он попытался вспомнить лицо родной тетки. Получилось неважно, в лучшем случае перед глазами всплывала крупная фигура с белыми волосами и толстыми красными руками. И все же он вернулся к послушницам и спросил:

— Как выглядит ваша настоятельница?

Женщины переглянулись, недоумевая.

— Опишите ее внешность.

— Ей очень много лет, ее лицо все в морщинах.

— Нет! Так не получится, — отругал себя папа, — какого цвета ее волосы?

— Белые, не то от прожитых лет, не то от подарка Господа при рождении.

Папа задумался.

— Эй, люди! — обратился он к егерям маркиза Умберто, — знает ли кто из вас, где находится этот монастырь?

Вперед выступил старый егерь, тот самый, кому сегодня не слишком понравились методы папской охоты.

— Далеко ли?

— Примерно шесть лиг , Ваше Святейшество.

— Мессер Деодат, возьмите Салеха и его людей, вы поедете со мной, мы вместе проводим этим смиренных женщин до ворот монастыря и вернемся в Кальчию. Мессер Райнер, — обратился он к личному кубикуларию, — вы с остальными людьми идете в Кальчию и готовите нам всем ночлег. Добрые женщины, к сожалению, у меня нет походных носилок, согласитесь ли вы проделать оставшийся путь верхом с моими людьми?

— Мы не умеем ездить на лошадях.

— К счастью, мои люди умеют. Согласитесь ли вы подсесть к ним спереди?

Женщины в нерешительности переглянулись.

— Обещаю вам, что ваши грешные мысли от соприкосновения в дороге с мужчинами я замолю сам.

Свита едва удержалась от смеха.

— Также обещаю за пару стадий до монастыря спешить вас, чтобы никто из ваших сестер не увидел, что вы возвращались в монастырь не по уставу святого Бенедикта.

Свита продолжала втихомолку давиться.

— Но у меня тоже будет к вам одна большая просьба. Я не желаю оглашать местные окрестности известием о прибытии сюда преемника Князя Апостолов. Напомню вам другие слова святого Антония, которые вы, конечно же, знаете: «О добром деле, которое желаешь сделать, отнюдь не говори, — исполни его, не разгласив о нем предварительно». Я нахожусь в этих местах по приглашению здешнего сеньора, маркиза Умберто, любезно разрешившего моим людям поохотиться. Пусть для всех, кого мы встретим этим вечером, я буду римлянин Иоанн, друг сеньора Умберто.

— И для матушки Агнессы?

— В первую очередь, сестры мои. Деодат, седлай лошадей!

Путь до монастыря занял больше времени, чем ожидалось. Папа и его спутники лишь пару раз сподобились на легкую рысь, тогда как основную часть пути их лошади проделали шагом. Дорога скорее напоминала тропу, и за все время пути римский отряд не встретил ни одного путника. В какой-то момент возникла развилка, но старый егерь уверенно взял влево, тогда как дорога направо, по его словам, вела к Пизе. Жаль, этот путь еще хоть как-то прослеживался, их же тропа уже едва угадывалась. К тому же начало темнеть, и Иоанн предусмотрительно подозвал к себе Салеха.

— Запоминай путь и делай зарубки, нам еще сегодня предстоит выбираться из этого угрюмого царства.

По-прежнему никто не попадался им навстречу. Тропинку со всех сторон теснили мрачные холмы, но на их вершинах, еще подсвечиваемых уходящим солнцем, не было видно ни одного строения, ни одного запоздалого пастуха. Очень скоро вассалы тосканских маркграфов по достоинству оценят это место и вершины холмов густо, как грибы после осеннего дождя, обрастут рыцарскими замками. Но в то время местность до Бычьего пастбища была абсолютно дикой и пустынной, что, впрочем, было весьма характерным пейзажем для европейских ландшафтов тех веков. Наблюдая это запустение, философский склад ума не мог в такой момент не провести параллели между видимым глазу бытовым упадком и погружением в глубокую депрессивную спячку западной цивилизации в целом. Глубокая ночь варварства одела своим мраком разрушенный латинский мир, и в этом мраке не было видно другого света, кроме мерцающего огня свечей в церквах да одинокого света рабочей лампады погруженного в свои думы монаха в монастыре . Образнее и точнее даже не стоит пытаться сказать.

Немного не дойдя до Бычьего пастбища, графский егерь увел свой отряд в сторону Монте-Магно. Дорога резко пошла вверх, обступаемая со всех сторон соснами. Спустя некоторое время егерь деликатно напомнил папе о его обещании, и охранники Иоанна ссадили послушниц с лошадей, а еще несколько минут спустя недавние охотники увидели три ветхих приземистых строения, судя по всему образующих искомый монастырь.

Один из слуг предупредительно протрубил в рог. Послушницы шли впереди всех, папа сотоварищи медленно следовали за ними верхом. Вскоре из дверей одного из убогих строений показались любопытные лица монахинь, пугливо вглядывающихся в приближающийся в темноте вооруженный отряд.

— Как быть? — вопросил Деодат. — Разместиться на ночь здесь не получится, если только эти святые сестры не пустят нас к себе в теплую постельку. Придется возвращаться в полной темноте.

Тем временем Агата и Лусия замахали руками своим соратницам.

— Это мы! Не бойтесь! С нами добрые христиане!

Двери монастырского дома отворились, и навстречу папскому отряду вышли около дюжины женщин. Они тепло приветствовали заблудившихся сестер, а папа в свете факелов успел заметить, что почти все они, так же как Агата и Лусия, молоды и недурны собой.

— Именем Господа, создателя и покровителя всего сущего, приказываю вам остановиться! — прозвенел вдруг резкий голос. Опередив прочих, к папскому отряду решительным шагом вышла пожилая женщина, закутанная в плащ, из под капюшона ее выбились седые длинные волосы. — Если вы действительно добрые христиане, внемлите мне и остановитесь! На монастырскую землю вход разрешен только монахиням, послушницам или имеющим желание принять послушание.

— Может, мы тоже имеем желание, — пошутил Деодат, но папа толкнул его локтем в бок.

— Привет вам во Христе, благочестивые сестры! — мягким тоном ответил Иоанн. — В наших намерениях нет умысла нарушить ваше тихое служение Господу. Но нам по дороге встретились две ваших сестры, очевидно потерявшие дорогу, и мы сочли своим долгом проводить их в столь поздний час до ворот монастыря.

В последней фразе Иоанн отвесил монастырю значительный комплимент. Ворот у монастыря никогда не существовало. Как уже говорилось, все селение состояло из трех домов, в первом жили монахини, во втором, как можно было догадаться по беспрестанному блеянию, находилась овчарня. Третий же домик, самый крохотный и неказистый, вероятно, пустовал, из его дверей навстречу гостям никто не вышел. Возможно, там находилась молельня.

— Да отблагодарит Господь рабов Своих верных и воздаст вам за труды ваши достойную плату. Однако наш монастырь живет по строгим правилам святой Схоластики, в которых ни для кого нет исключения.

Папа поймал взгляд Лучии, та, видимо, была смущена столь холодным приемом того, кого во всех городах и замках приветствуют звоном колоколов. Он жестом приказал ей молчать, а сам спешился и неторопливо подошел к аббатисе.

— Меня зовут Иоанн, я римский квирит, нахожусь здесь по приглашению маркграфа Умберто, да сопутствует ему во всех начинаниях Отец наш Небесный.

— Вы из Рима? — в голосе аббатисы Иоанн явственно услышал волнение.

— Да. Святая матушка, мы не просим ничего иного, кроме воды для наших лошадей и небольшого времени на отдых.

— Я не разрешаю вам остаться здесь на ночь, — строго ответила аббатиса.

— Никто и не просит. Мы только отдохнем немного на этой поляне и повернем назад к Кальчии. Смилуйтесь, добрая матушка, мы этой ночью еще не скоро уснем.

— Хорошо, — согласилась настоятельница, — прошу только располагаться здесь, вода и пища будут вам переданы. И я очень прошу вас не заводить разговоры с сестрами.

— Слышали? — Иоанн громким голосом обратился к свите. — Это приказ хозяйки здешнего монастыря и мой приказ тоже!

Аббатиса довольно кивнула.

— Скажите, матушка, — спросил Иоанн, — вероятно, из-за темноты я не вижу в вашем монастыре ни церкви, ни капеллы. Где же вы просите Господа о прощении и заступничестве?

— Возле Бычьего пастбища есть церковь Иоанна Крестителя , по воскресеньям и праздникам мы все отправляемся туда. Кроме того, у нас есть старая часовня, которую мы все никак не обустроим, — аббатиса жестом указала на запертый приземистый дом.

— Не будете ли вы так добры показать мне ее?

Аббатиса замотала головой.

— Я имею счастье быть знакомым с двором Его Святейшества. При встрече с Его Святейшеством или с его архидиаконами я мог бы попросить Рим о помощи вашему монастырю.

Аббатиса вновь мотнула головой, но уже не столь категорично.

— В течение всего дня ни я, ни мои люди не имели возможности раскаяться в грехах своих. Разрешите хотя бы мне пройти в капеллу и помолиться за себя и моих слуг. И в вашем присутствии.

Настойчивость гостя принесла плоды. Преодолев опасения, аббатиса вздохнула:

— Хорошо. Только вам одному. Следуйте за мной.

Папа и настоятельница направились к капелле.

— Давно ли существует ваш монастырь? — осведомился папа.

— Он возник ранее, чем я появилась на свет, мессер.

— Давно ли община подчиняется вам?

— Семь лет, — в голосе аббатисы папа заметил первые признаки раздражения. Это заставило его отказаться от намерения спросить настоятельницу, откуда та родом.

— Где вы живете в Риме? — аббатиса вдруг сама возобновила разговор.

— На Авентине, — папа с удовлетворением отметил, что настоятельница кивнула головой, как кивают, услышав о хорошо знакомом месте. — Мои родители служили в городском нотариате, я же выбрал службу в милиции и недавно стал декархом Десятого округа.

— Для ваших молодых лет это блестящая карьера, несомненно говорящая о ваших талантах, — ответила аббатиса, и, таким образом, папа удостоверился, что монахиня разбирается в устройстве римского муниципалитета.

По тому, как мать Агнесса, шедшая впереди него, несколько раз внезапно замедляла шаг и даже оборачивалась к нему, Иоанн догадался, что той безумно хочется задать ему еще несколько вопросов о Риме. Сомнения в его душе еще оставались, но таяли с каждым мгновением.

Прежде чем открыть дверь, матушка пошла зажечь пук соломы, другого освещения в монастыре не было. Иоанн удержал ее и не поленился вернуться к своим людям за факелом.

— Так будет лучше, — сказал он и как бы невзначай посветил в лицо монахине. Он успел заметить глубокие морщины на ее лице, пухлые губы и изумрудом сверкнувшие глаза.

— Благодарю вас, сын мой, но я беспокоюсь, хватит ли вам факелов на обратную дорогу.

— Не свет от огня поддерживает нас в пути, добрая матушка, но помощь Господа, всегда отвечающего на искренние молитвы детей Своих.

Аббатиса на сей раз даже слегка улыбнулась.

— Вы обучены грамоте, мессер Иоанн?

— Я же вам говорил, что мой отец служил в нотариате.

Понтифик и монахиня зашли внутрь маленькой ветхой часовни. Иоанн предполагал увидеть убогое убранство дома молитвы, но он жестоко ошибся. Убранства не было никакого. Лишь посередине помещения стоял потемневший от времени внушительного размера деревянный крест. Перед ним на опять-таки деревянном чурбане лежал какой-то пергамент. Папа попытался прочесть его, но текст оказался греческим.

— Кто-то у вас знает язык греков? — удивился Иоанн.

— Да, одна из сестер, — немного смутилась аббатиса, — это «Шестоднев» старца Василия . Точнее, только малая часть «Шестоднева».

— Я распоряжусь, чтобы вам выслали все девять бесед старца Василия.

— «Распоряжусь»? — удивилась аббатиса, и Его Святейшество прикусил язык.

— Да, у меня есть друзья-монахи в папской библиотеке, — нашелся Иоанн.

— Благословенны мои сестры Агата и Лучия! Неспроста Господь наш, всем Свет подающий, закрыл им сегодня глаза и запутал дорогу, чтобы они смогли встретить вас, защитника и покровителя нашего.

— Благословенно Царство Отца и Сына и Святого Духа, ныне и присно и во веки веков! — в тон ей воскликнул Иоанн, и они вместе опустились на колени перед распятием.

Так они и молились, аббатиса чуть ближе к распятию, папа чуть позади от нее. Увлекшись, настоятельница даже не заметила, что с какого-то момента стала произносить молитвы одна. Иоанн же долго молчал, разглядывая белые волосы ее затылка, набираясь смелости и готовя речь.

— Теодора!

От этих слов, произнесенных шепотом, аббатису передернуло, как от удара током. Она прервала молитву, съежилась и обернулась на гостя. Ее глаза расширились от испуга, дыхание стало шумным, руки затряслись.

— Кто вы?

— Стало быть, вы действительно Теодора, — сказал папа, поднимаясь с колен. Монахиня также начала приподниматься. — Великая грешница, собирающая в этом Богом проклятом месте таких же падших, как она сама.

— Один Бог мне судья, но не вы! Ему одному ведомы грехи мои!

— Вы ошибаетесь, люди иногда тоже кое-что знают.

— Прошу вас немедленно уйти прочь!

— Я проделал к вам слишком длинный путь, Теодора, чтобы позволить оборвать меня на полуслове. Я могу доказать вам, что тайное становится явным не только перед Господом, но и перед слугами Его. Вы всем известная великая распутница Теодора, впускавшая к себе множество мужчин и тем самым губившая им души!

— За то несу строгий пост и покаяние. И молю Господа о прощении.

— А чем вы искупаете предательство своей сестры, Теодора? Той, чьими руками Господь давал вам и сладкое вино, и свежий хлеб, и чистое масло? Той, которая верила вам и надеялась на вас?

— Она так же использовала меня как слугу для своих интриг. Но… послушайте, кто вы такой, чтобы я перед вами оправдывалась?

— Я тот, кто знает самый большой ваш грех, Теодора.

Монахиня задрожала еще отчетливей, глаза ее забегали под тяжелым взглядом Иоанна.

— Может, вы сами расскажете мне о нем? — поинтересовался Иоанн.

— Я не знаю, что вы имеете в виду, но, ради всего святого, прошу вас, уходите!

— Вы лжете, Теодора. Лжете в святых стенах, перед Распятием Спасителя нашего, пострадавшего за грехи мира.

По лицу монахини покатились слезы, оставляя на не слишком чистом лице ее серые борозды.

— Я не желаю говорить с вами! Уходите!

— Я знаю, что вы убили…

— Ради всего святого, замолчите!

— Вы убили свою мать!

Теодора рухнула на пол. Иоанн сперва подумал, что с ней случился обморок, но Теодора начала кататься по полу и рвать на себе волосы.

— Я не хотела! Меня заставили! Заставила та, о которой вы так хлопочете!

— Лжете, Теодора! Снова лжете. Я знаю, ради чего вы пошли на это.

— О, Святый Боже! Настал миг расплаты! — запричитала Теодора, но вдруг осеклась и внезапно твердым смелым голосом спросила: — Кто же вы, ответьте? Что вам от меня надо?

— Мне надо было убедиться, что ваша душа еще далека от раскаяния. Мне надо было убедиться, что, надев на лицо маску смирения и благочестия, изучая «Шестоднев», вы по-прежнему в молитвах своих пытаетесь обелить себя и очернить родную сестру. Итак, мне известен самый большой грех ваш, но скажете ли вы мне, ради чего вы пошли на это?

— Ради… диадемы… императрицы, — выдавила из себя Теодора, ощущая себя в этот момент самым нелепым, убогим, грешным и глупым существом в мире.

— Как? А разве не из-за этого? — и, порывшись в напоясном кошеле, Иоанн извлек склянку с зеленой жидкостью, которая произвела на Теодору столь же сильное воздействие, как вид Содома на супругу праведника.

— Боже Святый! Откуда это у вас? Она… Она дала вам его? Значит, она еще жива?

— Уже нет.

— Нет… Ее больше нет… И вам известно даже это. Ах! — воскликнула она, оглушенная догадкой. — Да ведь вы… Вы Октавиан!

— Нет, я Иоанн, так же как и вы теперь Агнесса. Да, я был у моей нонны в тот день, когда она умерла.

— И она рассказала вам все?

— Теперь вы поняли, какой предстали передо мной?

— Король Гуго, пресытившись издевательствами надо мной, отпустил меня, но я не пожелала возвращаться в Рим. Я намеренно ушла в эти леса, чтобы скрыться от тех, кто видел мои грехи. Я дала себе обет помогать таким же падшим, как я. Я стала есть корни и ягоды вместо мяса и пить дождевую воду вместо вина, но, Господь свидетель, даже самый тяжелый день, проведенный здесь, мне был в большую радость, чем самый развеселый римский пир в пору моей грешной молодости. Я прожила счастливо на этой горе тринадцать лет, но плата за грехи сегодня все равно настигла меня.

— То есть, если бы я сейчас предложил вам вернуться со мной в Рим, вы бы отказались?

— Да, — твердо ответила Теодора, — я бы отказалась.

— Из-за чего же? Я мог бы вернуть вам ваши владения в Тускулуме, вернуть титул сенатрисы. Рим подчиняется мне полностью.

— Мои годы вы тоже сможете вернуть?

— Я — нет. Но вот это сможет, — папа протянул ей склянку.

— Глупости, — хмыкнула Теодора, — ничто не замедлит бег времени.

— Я видел вашу сестру в день смерти. Я один, страже было запрещено видеть ее. Как вы думаете, почему? Потому что ваш супруг, сенатор Кресченций, боялся, что она соблазнит их. А вы сейчас можете кого-то соблазнить?

Теодора снова невесело хмыкнула в ответ.

— Жив ли мой супруг? До меня доходили грустные слухи.

— Нет. Он погиб с мечом в руке.

— Покоя душе его! Живы ли мои дети?

— Да, все здравствуют. Недавно я пожаловал им земли в Террачине.

— Благодарю вас. Вы заняли пост отца? Я слышала, Альберих умер.

Вместо ответа Иоанн протянул ей руку с кольцом Рыбака. Теодора, разглядев перстень, снова ахнула.

— Господи, как ты допустил такое?

— Когда мой дядя Иоанн, ваш племянник, стал папой, вы так же горячо этому удивлялись и противились?

— И вы, являясь главой христианского мира, проводником истин Господних, принимаете дары чародейки и предлагаете другим воспользоваться ими?

— Чародейством можно назвать всякое, что неподвластно уму обывателя. Ваша сестра, подобно Клеопатре , имела страсть к изучению наук.

— О нет! Я видела эти страшные книги, которые она привезла с собой из Сполето. Я слышала, как она читала при мне заклинания, где упоминался Сатана и его слуги. Это зелье она неспроста дала вам, выбросьте его, равно как и другие ее подарки. Это дары от темной души.

— Ранее вы принимали ее дары охотно.

— В чем и раскаиваюсь. Что еще, кроме этого проклятого зелья, она подарила вам?

Иоанн начал расхаживать вокруг нее и Распятия.

— Она подарила мне свечи, пропитанные странным составом, от их запаха кружится голова и человек впадает в блаженство и томление плоти. Она подарила мне ядовитое распятие и еще один яд, который действует только вместе с вином.

— Яд и обольщение! Типичные подарки бабушки любимому внуку!

— Эти подарки уже помогли мне.

— В самом деле? И вы этим гордитесь? А что вы приготовили для меня?

Теодора явно перешла в контратаку. Иоанн смутился и, как обычно в таких случаях, начал понемногу закипать.

— Я вам уже показал.

— Увы, эта штука на меня не подействовала. Хотя, быть может, Мароция и не стремилась тогда помочь мне замедлить приход старости. Я подозревала, что эликсиры для меня и для нее могли быть внешне одинаковы, но иметь разные составы. Что, если вам она дала настоящий?

— Нельзя выпить вино, не откупорив бутылку.

— Предлагаете испытать его на мне? Впрочем, верно, вы еще слишком молоды, вам оно пока ни к чему. Но даже если это зелье настоящее, его действие станет заметно спустя несколько седмиц.

— Я не тороплюсь. Я оставлю часть зелья вам и вернусь весной. Тогда я снова приглашу вас возвратиться в Рим.

— Для чего я вам нужна?

— Я хочу, чтобы Теофилакты и Кресченции забыли про ненужную вражду, которая вредит и ослабляет оба родственных семейства. Без вас мне с этим не справиться.

— А в Сенате у вас появится еще один послушный голос, не так ли?

— Сената в Риме более не существует.

Теодора задумалась и наконец решилась.

— Дайте мне его, Иоанн.

Она взяла в руки склянку и начала пристально рассматривать ее содержимое, густой серо-зеленый крем.

— Его тонким слоем наносят на лицо, шею и руки, держат полчаса и потом смывают, — прошептала Теодора, — его нельзя использовать с другими мазями, иначе кожа может покрыться язвами. Его нельзя наносить на волосы, те могут легко выпасть. Странная-престранная вещь! Мароция говорила мне, что рецепт этого зелья она нашла в скринии Агельтруды Сполетской, известной чародейки прошлого.

— Сколько вам потребуется зелья до весны?

— О, немного, совсем немного, — она подошла к факелу, оставленному Иоанном в специальной нише при входе в капеллу, — здесь у вас зелья лет на пять, не меньше.

«В конце концов, пусть старуха действительно испытает это на себе. Хуже не будет. А уж брать или не брать ее в Рим — дело десятое». Едва в голове Иоанна пролетела эта мысль, как Теодора внезапно ударила склянку со всей силы о стену. Сосуд разбился, старуха бросила на пол остатки склянки и проворно поднесла к вытекшей жидкости факел.

— Что ты делаешь, ведьма? — закричал понтифик.

— То, что должен сделать любой слуга Божий, любящий Господа своего! Дар Сатаны должен быть уничтожен, и пусть простит мне Господь гордость мою, но я горжусь, что это чародейское зелье благодаря мне больше не будет служить обольщению человеческих душ!

Иоанн кинулся к осколкам склянки, но прежде оттолкнул Теодору. Та отскочила к Распятию и громко расхохоталась, видя, как Иоанн пытается собрать растекшуюся жидкость и оглядывается по сторонам в поисках подходящего сосуда.

— Оставь это, внучек! Пустое! Зелье уже смешалось с грязью пола, обожглось огнем, и пользы от него теперь не больше, чем от коровьего навоза.

Она продолжала хохотать, когда обозленный Иоанн подскочил к ней и толкнул свою двоюродную бабку двумя руками в грудь. Теодора покачнулась, сделала назад шаг, другой, третий и, оступившись, рухнула навзничь. Падая, она задела головой чурбан с поучениями старца Василия, чурбан же, в свою очередь опрокинувшись, подломил трухлявый крест, и Распятие накрыло собой Теодору так, что сам Иоанн едва успел отскочить.

— Старая зловонная ведьма! Будь ты проклята! — прокричал Иоанн.

Теодора не отвечала. Подойдя к ней, Иоанн убрал разломившееся в нескольких частях Распятие и увидел, что из головы старухи медленно вытекает черная густая кровь.

— О Боже! Нонна Теодора, дорогая нонна! О Господи, что я натворил! — закричал Иоанн, опускаясь на колени перед убитой. — Она мертва. Господи, она мертва!

Схватившись за голову руками, глава христианской Церкви еще долго твердил себе под нос: «Она мертва. Мертва!», прежде чем кто-то невидимый, но трезвый рассудком вопросил у него в голове: «И что ты теперь предпримешь дальше?»

«В самом деле! Что дальше? О Небо, сюда могут войти в любой момент! И никто, никто не поверит, что Теодора упала случайно. Да, я толкнул ее, но, видит Бог, я не хотел ее смерти. Бог-то видит, но люди не поверят. Никто не поверит. Что же делать то, а? Нет-нет, только не это! Разве можно злодейство случайное прятать за злодейством намеренным? А что еще остается, когда обратного пути больше нет и старуху к жизни теперь не вернуть? Как хорошо, что со мной только проверенная и нещепетильная свита. Деодат и мои венгры будут держать язык за зубами, в них-то я уверен, но здесь еще эти монахини и этот чертов егерь. Они должны быть уничтожены, весь этот монастырь должен быть уничтожен! Сожжен! Нет, даже в таком медвежьем месте пожар будет виден за много лиг. Оставить все как есть, убить только людей! Убить и спрятать тела, их хватятся не ранее весны. Но их же пятнадцать человек, не меньше! Пятнадцать горемычных душ! Да? И что из того? Что даст мне это трусливое милосердие, когда завтра эти горемычные на всю Италию раструбят, что Раб рабов Божьих, преемник Святого Апостола совершил убийство? Здесь даже не обо мне речь, не столько о себе пекусь, но какую позорную тень я брошу на вечносверкающий Святой престол Церкви!»

Иоанн вышел из дверей капеллы и, немного отдышавшись, дребезжащим голосом позвал Деодата. Тот находился неподалеку и быстрым шагом подошел к папе.

— Зайдем в капеллу, мой друг. Нам нужно подумать, что предпринять.

Деодат лихо присвистнул при виде мертвой аббатисы. Иоанн коротко рассказал о случившемся, но по лицу Деодата было видно, что тот не слишком поверил господину. Иоанн обреченно вздохнул.

— Если уж ты не веришь мне, мой друг, как я могу заставить поверить других?

— Да, дело скверное, — согласился Деодат и изложил собственное решение проблемы, которое папа в близких чертах уже набросал в своем сознании, а потому немедля одобрил.

— Разберись первым делом с егерем.

— Он же слуга тосканского графа!

— Мы напишем графу письмо о покупке слуги. Тогда его не будут искать.

— Чтобы Умберто не вздумал роптать, придется заплатить за старого пса как за двух молодых.

— Пусть так, разберись с егерем и иди сюда. Потом я позову монахинь.

Деодат оказался скор на руку и уже через пять минут вновь оказался на пороге капеллы.

— Порядок, — доложил он.

Иоанну не пришлось сильно напрягаться, чтобы вызвать к себе монахинь. Те в полном составе давно располагались возле капеллы, но стеснительность и боязнь гнева аббатисы не позволяли им войти внутрь, хотя уже давно пришло время вечерни.

— Эй, люди! Сестры этого монастыря и мои верные слуги! Всем подойти сюда! Внемлите мне, ибо страшное открылось мне ранее, а вам предстоит открыть сейчас. Мы чаяли найти в стенах этого монастыря приют, но вы все слышали, как нам дерзко было в этом отказано. Мы просили дозволить нам совершить молитву, но только мне было разрешено войти в пределы этих стен. И я понял причину их дерзости по отношению к добрым христианам, я увидел, что это дом не кротких сестер Господа, а логово фурий Сатаны. Загляните каждый внутрь этого проклятого дома. Что видите вы? Изрубленный на части Святой Крест Господа! Вот над чем потешаются обитатели этого дома! Вот над чем совершают они черные мессы! Слуги мои, хватайте этих дочерей Сатаны, пусть ни одна не уйдет поздорову из этого проклятого места! Я разрешаю вам стать их судьей и палачом!

Эта ночь над монастырем Бычьего пастбища выдалась самой черной. Ничто, ни луна, ни звезды не согласились даже мельком взглянуть на то, что начало твориться после слов Раба Рабов Божьих. «Добрые христиане» изголодавшимися воющими гиенами кинулись на «дочерей Сатаны», надеявшихся, и как оказалось, тщетно, в этом укрытом от мирских соблазнов месте очиститься от грехов прошлого. А потом полилась кровь. И еще полночи насильники и убийцы ковыряли землю в окрестностях монастыря, пряча следы своих преступлений и закидывая могилы опавшей листвой. В общей сложности семнадцать человек было убито в эту ночь ради сохранения пресловутого авторитета и белоснежной репутации очередного хозяина Святого престола. Впрочем, окидывая беглым взором страницы Истории, озаренные пламенем костров и озвученные криками вздернутых на дыбе, впору задаться вопросом, не является ли эта плата одной из самых мизерных за две с лишним тысячи лет?

Эпизод 15. 1710-й год с даты основания Рима, 44-й (а фактически 13-й) год правления базилевса Константина Седьмого Порфирогенета (апрель 957 года от Рождества Христова).

Во второй раз в нашем длинном повествовании мы покидаем райские ландшафты Апеннинского сапожка и на сей раз углубляемся в густые леса саксонских земель, чтобы отыскать посреди их безбрежного зеленого океана небольшой и совсем недавно оголившийся островок, тут же обросший каменными стенами и с недавних пор приглянувшийся местному королю. Мы спешим в город Магдебург, в триклиний нового монастыря Святого Маврикия, где сорокапятилетний широколицый король Оттон, одной рукой теребя золотистую бороду, а в широкую ладонь второй помещая обе ручки своей очаровательной жены Аделаиды, внимает цветистой речи Лиутпранда Кремонского, увлекательно повествующего о своей недавней поездке в Константинополь.

— …В Константинополе есть зал, примыкающий к дворцу, поразительно величественный и прекрасный, который греки называют Магнавра . И вот его Константин приказал приготовить для приема испанских, недавно туда прибывших, послов и для нас с Лиутфридом следующим образом. Перед троном императора стояло бронзовое, но все позолоченное дерево, ветви которого заполняли птицы разных пород, тоже из бронзы с позолотой, соответственно своей птичьей породе певшие на разные голоса. А трон императора был так искусно построен, что одно мгновение он казался низким, в следующее — повыше, а вслед за тем возвышенным. Этот трон как бы охраняли необыкновенной величины львы, не знаю, из бронзы или из дерева, но позолоченные. Хвостами они били по полу и, разинув пасть, подвижными языками издавали рычание. И вот в этот зал в сопровождении двух евнухов я был приведен пред лик императора. Когда при моем появлении зарычали львы, защебетали птицы, каждая на свой лад, я не испытал никакого страха, никакого изумления, потому что обо всем этом был осведомлен теми, кто это хорошо знал. Но вот когда, склонившись пред императором, я в третий раз отвешивал поклон, то, подняв голову, увидел его, кого только что видел сидящим на небольшом возвышении, сидящим теперь чуть ли не под потолком зала и одетым в другие одежды. Как это случилось, я не в состоянии был понять, разве что, пожалуй, поднят он был тем же способом, каким поднимают вал давильного пресса. Сам император не произнес ни слова (да если б и захотел, то это было бы неудобно из-за большого отдаления от меня), но через логофета он осведомился о жизни и здоровье Беренгария. Ответив ему подобающим образом, я по знаку переводчика вышел и вскоре был препровожден в предоставленную мне гостиницу .

Зачарованный речью посла Оттон мечтательно поднял глаза к высоченным потолкам триклиния. Король обладал весьма живым воображением и потому был не менее Лиутпранда поражен столь ярким свидетельством многовекового величия Аргосской империи, по—прежнему возвышающейся исполином посреди всех государств и народностей, несмотря на все апокалептические потрясения последних пяти веков. Какой же жалкой, нежизнеспособной и хилой, в сравнении с империей ромеев, казалась теперь Оттону империя Карла Великого, просуществовавшая чуть более ста двадцати лет, в течение которых подлинная власть императора ощущалась в полной мере лишь в первой трети отведенного ей Богом времени.

И ведь не сказать, чтобы правители Византии за эти же самые обозреваемые Оттоном годы как-то выгодно отличались от наследников Карла, огонь страстей на берегах Босфора не затихал ни в те времена, ни ранее, ни позже. Чего стоила хотя бы недавно окончившаяся свара между многочисленным семейством Лакапинов, когда отец и двое сыновей не смогли разделить между собой пирог власти, доставшийся им даром, вопреки их происхождению и благодаря мягкотелости законного наследника. А едва только Константин избавился от назойливой армянской родни, как уже новая напасть возникла на пороге его дома в лице низкородной потаскухи Феофано , которую его сын Роман приволок из заурядной таверны недалеко от Элефтерия . Теперь же эта гетера распоряжается Романом как послушным рабом и, нимало не смущаясь, настраивает того против родителей и главных советников трона. Однако какая-то неведомая сила почему-то оставляет непоколебимыми столпы древней Восточной империи, тогда как новая Западная уже тридцать три года безмолвно покоится в безымянной могиле Истории, и даже близко не видно того, кому по плечу было бы ее воскресить.

Да полно, неужто в самом деле никого? Два года тому назад, сразу после окончания битвы с венграми на реке Лех, его воодушевленные победой воины подняли Оттона на свои щиты и пронесли сквозь ряды победителей и побежденных, словно античного триумфатора. В тот день нашлись отчаянные головы, крикнувшие ему вслед: «Слава Оттону, нашему владыке и августу!» Эти слова еще долго отдавались эхом в голове саксонского короля, и он подолгу раздумывал над тем, есть ли сейчас среди христиан правитель, который мог бы удостоиться столь соблазнительной похвалы. Кто еще, кроме него, может похвалиться таким же числом одержанных побед над мятежниками и язычниками? Кто еще столь изворотлив, умен и хитер? Да, внешность его недостаточно ярка, ей далеко до Геракла или же Антиноя, но разве не его любит самая прекрасная женщина подлунного мира, а уж такие выбирать умеют? Да, мускулы его не повергают в трепет врагов, глаза не мечут молний, но разве для овладения короной Карла нужен сказочный великан, одним ударом палицы обращающий в бегство тысячи иноверцев? Разве похожи были на писаных властелинов мира лысоватый Цезарь, тщедушный Октавиан, болезненный Константин?

Оттон на мгновение отвлекся от размышлений, уведших его чрезвычайно далеко, и только сейчас заметил, что сотни глаз в зале смотрят на него с ожиданием каких-то действий. Он сообразил, что Лиутпранд уже закончил рассказ и теперь необходимо старательно напрячь память, чтобы восстановить последние фрагменты речи посла. Как всегда, его выручила Аделаида, догадавшаяся, что супруг ее в последние минуты мыслями был где-то далеко. Она наклонилась к нему и сделала драгоценную подсказку, причем ту, которая была нужна ей. Оттон приободрился, сама Аделаида незаметно усмехнулась.

— Отчего же, досточтимый мессер Лиутпранд, ваше сердце теперь охладело к королю Беренгарию?

— Ваше высочество, славный и милосердный король саксов, франков и тевтонцев, сердце каждого христианина Италии кровоточит и ноет от созерцания великих гнусностей и преступлений, чинимых нынешним правителем Павии.

Уста многих присутствующих в этот момент тронула усмешка. Тех, кто знал, что уход Лиутпранда с королевской службы объяснялся тем, что апокрисиарию выплатили за его миссию гораздо менее обещанного.

— Вы не одиноки в своих обидах на короля, мой дорогой Лиутпранд. Не далее как вчера я услышал жалобы от самого папы Иоанна, которые мне передал присутствующий здесь отец Сергий, епископ города Непи.

Все взгляды тут же устремились на Сергия, стоявшего в окружении небольшой свиты, заметно выделяющейся богатством и покроем одежд среди прочих гостей короля.

— Мой король, это только доказывает правоту моих слов, сказанных ранее, — произнес Лиутпранд.

— Его преподобие отец Сергий немало претерпел, чтобы добраться сюда, — при словах Оттона, адресованных ему, итальянский епископ замер в поклоне. — Хвала Всевышнему, успокоившему море для его кораблей, честь и слава вашему брату Конраду Бургундскому, душа моя, встретившего его преподобие как дорогого и желанного гостя.

Последние слова адресовались Аделаиде. Белокурая красавица в благодарность за похвалу ее любимому брату одарила короля и всех присутствующих чарующей улыбкой. Многим показалось, что в мрачной монастырской зале заметно посветлело.

— Честь и слава Конраду, королю Бургундии, приветившему нас и давшему нам сопровождение вплоть до саксонских земель. Благодаря славному королю мы ни в чем не нуждались и ничего не страшились, — умело подхватил волну епископ Сергий и с удовлетворением отметил новый прилив радости на лице королевы.

Однако Оттону слова епископа показались неуместными, поскольку не было разрешения говорить, и чрезмерно льстивыми, преследующими цель дешево заручиться поддержкой Аделаиды. Он поднял руку, требуя тишины.

— Из сообщений Его Святейшества, — заговорил Оттон, — следует, что нам необходимо срочно вмешаться в беззаконие, творимое королем Италии, и защитить Святой престол, раз других защитников не наблюдается. Говорить о беззаконии является моим правом, поскольку король Италии получил Железную корону лангобардов с моего разрешения и по моей протекции, а при своей коронации произнес клятву справедливого правителя и доброго христианина. Надеюсь, что за время вашего пути, отец Сергий, в Риме не произошло ничего дурного и нам не придется горевать об упущенном времени.

— Об этом можно было бы не так сильно беспокоиться, отец, если бы мы встретили его преподобие в Регенсбурге, — заявил Людольф , старший сын Оттона от его первый жены Эдит Английской .

Отец холодно оглядел сына. Людольфу шел двадцать седьмой год, его чернобородое румяное лицо совсем не походило на бледно-рыжеватые лица Людольфингов . Но еще более сын с отцом отличались характерами.

— На торжественных приемах послов из чужих земель ко мне следует обращаться «мой король», и в данном требовании ни для кого не может быть исключений. — Чтобы понять тон, которым произнес эти слова повелитель саксов, представьте себе вдруг заговоривший арктический айсберг.

Людольф покраснел, выступил вперед и покраснел еще более, согнувшись в поспешном и неуклюжем поклоне.

— К тому же разве вы не хотели, сын мой, посетить прах вашей достославной матери, нашедший покой в этих стенах?

При словах короля ожидаемо ревниво заерзала Аделаида. Оттон умиротворяюще улыбнулся ей и наклонил к ней свою голову, так что их короны звучно соприкоснулись. Теперь настал черед Людольфа корчить недовольную гримасу. Само возникновение монастыря Святого Маврикия, равно как и рост значимости Магдебурга в германских делах, начался с захоронения здесь более десяти лет назад королевы Эдит, первой супруги Оттона, матери Людольфа. С тех пор каждый визит сюда неизменно сопровождался сценами ревности, попеременно устраиваемыми королю то Аделаидой, то, и причем намного чаще, его заносчивым первенцем. Тем не менее Оттон приезжал сюда все охотнее, здесь он чувствовал себя не в пример спокойнее, чем в Регенсбурге, старой столице вечных конкурентов их династии из числа франконских правителей.

За мимикой местных господ наблюдало немало заинтересованных лиц. Первые годы правления Оттона прошли в нескончаемых войнах с ближайшими родственниками, отголоски которых раздавались и по сию пору. Сразу после коронации Оттона против него выступила франконская знать, все предыдущие пятнадцать лет чувствовавшая себя ущемленной в своих правах саксами, неведомым способом подобравшими ключики к старому королю Конраду Франконскому и заставившими последнего признать наследником саксонца Птицелова, отца нынешнего короля. Юный Оттон, несмотря на частые капризы Фортуны, справился с мятежом двух Эберхардов, затем расправился со сводным братом Танкмаром, после чего дошла очередь уже и до брата родного. Оттон с детства был привязан к младшему брату Генриху, и по всей видимости, именно сентиментальные детские воспоминания не позволили ему наказать Генриха, как тот того заслуживал. Генрих обладал немалыми качествами, среди которых, к сожалению, отсутствовали верность и стойкость к соблазнам. Принц не единожды клялся в верности старшему брату Оттону, однако не единожды велся на посулы очередных мятежников, не единожды попадался и снова каялся. Последний раз с пути истинного его пытался сбить Конрад Рыжий Лотарингский , который, похоронив жену Лиутарду, родную сестру Людольфа, посчитал себя свободным от обязательств перед Оттоном. Однако Генрих, не то из-за приобретенного сколь богатого, столь и печального опыта, не то чувствуя приближение смерти, на сей раз отказался от участия в мятеже, который закончился тем же, что и все предыдущие. Основные мятежники — рыжий Конрад и Людольф (да-да, все тот же строптивый сын Оттона!) — были прощены, Конрад вскоре из-за собственного легкомыслия дал себя убить венграм в уже выигранной германцами битве на реке Лех, и, таким образом, из всей когда-то многочисленной мятежной родни ныне подле Оттона остался только старший сын.

Подобным всепрощенчеством короля, помимо Людольфа и Генриха, еще не так давно пользовался Фридрих , архиепископ Майнца и долгое время королевский «министр иностранных дел». Сей славный пастор поучаствовал во всех интригах против Оттона, а заодно завалил его посольские миссии в Рим. Справедливости ради стоит отметить, что в те годы любые послы Оттона были обречены вернуться из Рима несолоно хлебавши, поскольку Святой престол тогда был полностью подчинен железной воле принцепса Альбериха, а тот, естественно, даже в самом хмельном пиру не сподобился бы на идею пригласить Оттона в Рим. Тем не менее Оттон обвинил в неудаче именно Фридриха и в который уже раз сослал того в монастырь.

Два года тому назад Фридриха не стало. Однако свято место пусто не бывает, тем более не бывает долго. И место архиепископа Майнца на посту главного советника короля очень скоро занял другой епископ, Бруно, самый младший брат короля . Когда Бруно был еще ребенком, его начитанность и усердие изумляли всех — по свидетельству придворных, Бруно «носился со своей библиотекой, как Израиль с ковчегом». Проявив таланты в образовании, он уже в пятнадцать лет возглавил канцелярию Оттона, а четыре года тому назад был возведен в сан архиепископа Кельна. Бруно получил митру в тот самый момент, когда взбунтовался Конрад Рыжий, и по итогам конфликта Бруно собственной персоной заменил Конрада в сане герцога Лотарингии, объединив тем самым в своем лице церковную и светскую власть в отдельно взятом регионе. На тот момент только еще один человек в мире обладал подобной монополией — Его Святейшество Иоанн Двенадцатый, да и то лишь в пределах одного Рима. Но даже после этого Фортуна не решилась взять передышку в отношении отца Бруно. В Западном королевстве франков очень скоро ушли друг за другом юридический и фактический правители — Людовик Заморский и герцог Гуго Великий. Невероятной игрой случая образованный и энергичный Бруно стал опекуном обоих наследников правителей — нового короля Лотаря и нового герцога Гуго Капета . Таким образом, Бруно стал фактическим протектором всего Западного королевства франков, а также в его руках оказались судьбы двух королевских династий — умирающей династии франкских Каролингов и только-только зарождающейся династии Капетингов. Уникальный случай в истории, который не снился даже графу Уорику —«создателю королей» . Причем стоит заметить, что роль главного менеджера в ключевом повороте истории будущей Франции исполнил человек едва ли не самый замечательный и достойный для своего времени. Не зря впоследствии епископ Бруно получит право именоваться Великим и будет причислен к лику святых. Ну а пока, на сегодняшний день, он все еще возглавляет по старой памяти канцелярию короля и группу советников из числа епископов второстепенных германских епархий.

Так уж сложилась судьба всех Оттонов, что, убедившись не единожды в лицемерии и неверности светской знати, они предпочли со временем опереться на поддержку отцов поместных церквей. Надо сказать, что церковь внакладе не осталась, и лавры епископа Бруно в дальнейшем примерили многие, став в различных провинциях королевства владыками и света, и клира. Из их числа со временем вылупятся совершенно исключительные епископы, такие, к примеру, как Кристиан фон Бух , ставший для своего века одним из самых талантливых полководцев. Возглавляемые же такими личностями епархии станут равновеликими по своей мощи старым германским княжествам, что, таким образом, обусловит при возникновении института курфюрстов смешанный состав императорских выборщиков.

Осознанная опора на епископов очень скоро даст свои плоды и в отношениях Оттона с Римом. Впрочем, уже сегодня Оттон Первый благодушно внимал словам епископа Сергия, чьи мудрость и хладнокровие подкупали короля, особенно в сравнении с неукротимой и вздорной светской родней, ведь тот же Людольф после отцовских нравоучений сейчас напоминал разозленного, изогнувшего спину кота и готов был принять в штыки любую инициативу родителя.

— Мой король, до нас доходят странные слухи о Его Святейшестве, — произнес Бруно.

Сергий было вновь выступил вперед, готовясь дать отповедь, но Оттон жестом запретил тому говорить. Всему свое время, нечего превращать королевский прием в базарную площадь.

— Что это за слухи, брат мой? — осведомился Оттон.

— Две седмицы тому назад я беседовал с неким Амедеем, доверенным лицом короля Беренгария. Его рассказы о характере папы Иоанна изумляют. Пусть Амедей не принадлежит к числу друзей Его Святейшества, но человеку, заботящемуся о душе, негоже так даже думать о пастыре христианского мира и преемнике святого Петра. Не то что злословить.

— Видел я этого Амедея, — ответил король, — помню его козни еще против покойного баламута Гуго.

— Редкостный мерзавец этот ваш Амедей! — вдруг громко воскликнула Аделаида.

Амедей неоднократно посещал ее в дни заточения в замке на озере Гарда и безуспешно пытался добиться согласия Аделаиды на брак с Адальбертом, сыном Беренгария. Обычно после его визитов стол королевы внезапно оскудевал, а прогулки на свежем воздухе отчего-то на некоторое время прекращались.

Оттон успокоил супругу добродушным, с легкой укоризной, взглядом. Сергий, услышав реплику королевы, пришел к выводу, что путь через сердце королевы к разуму короля, вероятно, будет наикратчайшим для римского посольства. Епископ поднял руку, снова прося разрешения говорить. Король на сей раз любезно кивнул.

— Великий король! Недосказанное слово словно яд на дне кубка. Не виден, но отравляет все содержимое. Можем ли мы все, присутствующие здесь, услышать, в чем именно обвиняли Его Святейшество, дабы я, и также при многочисленных свидетелях, смог опровергнуть клевету?

Оттон нашел слова Сергия мудрыми. Епископ Бруно слегка смутился и мысленно отругал себя за опрометчивое высказывание.

— Мой король, призываю в свидетели всюду проникающий Дух Святой, и да удержит он меня от слов, не соответствующих тем, что я слышал, но вышеозначенный посол говорил, что Его Святейшество слаб в постные дни, неумерен в питье в дни праздные, замечен в упоминании имен языческих богов, а прошлой осенью охотился в лесах маркграфа Умберто Тосканского.

Оттон при последних словах не смог сдержать снисходительной улыбки. Мало кто в те годы по страсти к охоте мог сравниться с Оттоном Великим, а потому последний укор Иоанну Двенадцатому был прощен королем незамедлительно.

— Великий король! Многие люди свиты Его Святейшества готовы подтвердить вам, что в Тоскане охотился мессер Деодат, глава римской милиции, тогда как Его Святейшество часы той охоты провел в молитвах о спасении грешного мира. Римлянину по рождению невозможно также не помнить и не чтить историю великого города, а стало быть, сложно обойтись без упоминания его знаменитых предков и богов, которым они поклонялись. В клевете Амедео ведь не значится ничего, кроме упоминания этих имен как таковых?

— Ничего, ваше высокопреподобие, — подтвердил Бруно.

— Я заступаюсь также за Его Святейшество против озвученного обвинения в нарушении поста. Я не утверждаю, что подобного не происходило, но прошу принять во внимание, что папа Иоанн держит в своих руках управление самим Римом, а суетная жизнь любого города, тем более такого как Рим, не замирает, к сожалению, даже в постные дни и подчас требует мгновенного вмешательства и прискорбных или суровых решений.

Оттон наклонил голову в знак согласия с аргументами итальянского епископа.

— Ну а как быть с неумеренностью в питие? — съехидничал Людольф. При этих словах недовольно засопела Аделаида, оскорбленная столь непочтительным отношением к фигуре наместника Апостола.

— Безгрешен в сем мире лишь Сын Человеческий, пострадавший за нас всех. Папа Иоанн еще слишком молод, сердце его горячо, а разум пока неопытен, и уж слишком тяжелый и ответственный груз лег на его еще не окрепшие плечи. Глупо было бы отрицать, что на пути своем он не встречает искушений и соблазнов, эти искушения преследуют всякую душу живую, и ни одна еще не похвалилась тем, что всегда успешно сопротивлялась им. Но в отношении Его Святейшества также чрезмерно глупо и немыслимо преступно было бы предполагать, что и любое искушение одерживает над ним верх.

Король, епископ Бруно и все прочие в зале отдали должное изворотливой речи посла.

— По собаке судят о хозяине. По слуге судят о господине. Снедаемый страстями глупый господин не может иметь такого степенного и мудрого слугу, каким предстаете вы, ваше высокопреподобие.

Сергию не сказать чтобы сильно понравился комплимент короля в части сравнения с собакой. Он списал это на варварство северного народа и плохой перевод. В любом случае он должен был поспешить натрудить позвоночник. Его поклон королю был глубок и долог.

— Его Святейшество, великий Рим и его ничтожный слуга, стоящий перед вами, просят о помощи и ждут вашего решения, великий король.

Оттон отпустил на волю руки Аделаиды и предался размышлениям. Епископ Бруно сделал шаг к королю, стремясь быть рядом, если Оттону вдруг потребуется быстрый совет. Аделаида молитвенно сложила руки, ее губы зашевелились, королева молила Бога подсказать ее супругу верное решение.

Оттон ни капли не сомневался, что в противостоянии с Беренгарием один на один он одержит победу. В прошлый раз даже противостояния-то толком не вышло и пусть слухи доносят ему, что старший сын туринца вырос в неплохого воина, навряд ли он сможет устоять перед его войском, с которым не справились даже венгры. Опасности могут подстерегать германцев далее, когда они устремятся вглубь Апеннин. Как поведут себя правители Тосканы и Сполето? Как поведут себя вассалы Византии и сама империя ромеев? Как поведет себя, наконец, сам Рим? Оттон еще много лет назад поручил своей канцелярии подобрать ему материалы по истории взаимоотношений Карла Великого с итальянскими государствами, справедливо полагая, что в прошлом содержатся многие ответы о будущем. Он внимательно изучил эти старые манускрипты, сформировал определенное мнение о характере людей по южную сторону Альп, а потому не мог быть до конца уверен в успехе задуманного предприятия.

До сего дня он еще ни разу по-крупному не ошибался. Бывали, конечно, неудачные стычки с мятежниками, но все кампании он так или иначе выигрывал. Приобретенный им опыт приучил Оттона воздерживаться от авантюр как таковых и вступать в игру там, где есть осязаемые и превалирующие шансы на успех, а предстоящие соперники хорошо изучены. Возможная осечка в Италии, стране пестрой и непонятной, сейчас могла дорого ему стоить, врагов возле его трона изрядно поуменьшилось, но они все еще есть, и они спят и видят, как избавиться от него, для чего готовы использовать малейший повод. Тот же старший сын ведь ничуть не оставил своих мятежных мыслей, он всегда и во всем конкурирует с отцом, даже в мелочах, порой на подсознательном уровне. Так, стоило только Оттону начать активно застраивать Магдебург монастырями, как его сын в швабских землях выстроил коннозаводческую ферму, которой суждено будет через многие века превратиться в резиденцию одной из ведущих автомобильных марок мира .

К тому же не следует забывать, что основная борьба на Апеннинах может развернуться не только на полях сражений. И даже если Оттону удастся склонить к копытам его коня головы Беренгария, Тразимунда и Умберто, то как ему совладать с римским папой, если последний вдруг откажется от своих сегодняшних просьб? Витиеватость фраз, которыми сейчас столь искусно сыплет папский посол, всегда почему-то пугала Оттона, подобная витиеватость, по его мнению, говорит о неуверенности или коварстве автора, который впоследствии столь же витиевато может уйти от ответственности и представить все так, будто бы его неправильно поняли.

...Днем ранее король беседовал с Сергием с глазу на глаз. Тот очень долго повествовал Оттону о том, как франкские короли однажды спасли Святой престол от поползновений лангобардов. Устав от пустословий и прервав посла на полуслове, Оттон прямо спросил:

— Ваше преподобие, Его Святейшеству угодно будет видеть меня в Риме?

— Как любого доброго христианина, великий король.

— Прежние папы отказывали мне по причине того, что я не был добрым христианином?

— Разумеется, нет. Но прежние папы видели только ваше желание брать и не видели желания жертвовать.

— Передайте Его Святейшеству, что теперь желание дать появилось. Но я боюсь прослыть скупым или глупым, боюсь не угодить Святому престолу принесенной жертвой. Я прошу, чтобы Святой престол сам или устами апокрисиария указал мне свое пожелание.

— Святой престол прежде всего просит восстановить справедливость и вернуть себе земли, принадлежащие ему согласно дарам августа Константина и великих королей Пипина и Карла.

— Дар святого августа никем оспорен быть не может. Но мне кажется или я услышал слово «прежде»? Стало быть, это еще не все пожелания?

— Его Святейшество просит вас вернуть знатной римской семье, взрастившей его, герцогство Сполето. Права этой древней семьи я готов подтвердить лично, ибо сам принадлежу к ней.

Вечером того же дня король позвал к себе епископа Бруно. На кратком совете братья пришли к выводу, что Рим выставляет совершенно непомерные требования, прибегая, быть может, к известной тактике негоциантов просить заведомо большее, чтобы в процессе торга опуститься до вполне приемлемого. Бруно, вообще говоря, скептически отозвался о перспективах итальянского похода, однако Оттон увидел в скепсисе брата прежде всего отсутствие у того личных перспектив. Бруно действительно не мог рассчитывать ни на новые высокие светские титулы, ни на новые епархии, ибо Оттон и папа готовились проглотить апеннинский пирог, поделив это аппетитное блюдо исключительно между собой…

Срочно возвращаемся в день сегодняшний! Прекрасное решение приходит в мозг порой ударом молнии.

— Святой престол и великий Рим получат нашу помощь, — изрек наконец Оттон.

— Хвала Господу за великие блага, отпущенные городу апостола Его! — воскликнул Сергий. — Осанна тебе, великий король!

— Осанна тебе, супруг мой! — подхватила почин Сергия Аделаида.

— Осанна тебе, великий король! — повторили все присутствующие так, что завибрировали стены монастыря.

— Сын мой, прошу вас подойти ко мне, — сказал Оттон, обращаясь к Людольфу с лукавой улыбкой. — Я поручаю вам, именно вам, возлюбленному сыну моему, подготовить и возглавить дружину в тысячу копий, для того чтобы не позже дня Вознесения Господа нашего достичь Вероны, а затем Павии, чтобы действиями своими предостеречь моего вассала Беренгария от необдуманных и возмутительных действий. По достижении Павии прошу вас оставаться там и нести долг служения вашему королю и отцу столь же преданно и отважно, как было доныне.

— Клянусь, мой король! — ответил с поклоном Людольф, но в голосе сына Оттон не услышал большого энтузиазма от возлагаемой на того миссии.

Многие присутствующие, в том числе Бруно и Сергий, оценили все изящество королевского решения. Не Оттон покидает германские земли, наивно надеясь на верность вассалов, а, напротив, самый опасный конкурент короля удаляется прочь, подальше от трона, и будет в поте лица отстаивать этого трона интересы.

Королевское решение дало исчерпывающий ответ и на запросы Рима. Предложение Святого престола было сочтено неприемлемым, и от слуха Сергия не ускользнул намек на ограниченность действий и полномочий Людольфа в Италии. Магдебург в отношении с Вечным городом открыл торг и отныне будет использовать Беренгария в качестве пугала для Рима, дабы последний умерил свои аппетиты. Вполне вероятно, что Оттон теперь даже будет рад новому обострению отношений между Беренгарием и папой, мало того, будет сознательно провоцировать Беренгария на опрометчивые поступки, чтобы Святой престол стал сговорчивее и, наконец, покорно принял неизбежную «помощь».

Само Провидение летом и осенью 957 года выступило на стороне Оттона Великого. Людольф выполнил наставления отца и в конце мая вошел в Верону. Это вынудило Беренгария, засевшего в те дни в Сполето и развлекавшегося милым шантажом папы Иоанна, поспешить на север. Итальянский король, впрочем, и не подумал оказывать сопротивление германцам и в который раз выказал себя трусом, спрятавшись в хорошо укрепленной Равенне и безропотно сдав Павию. Людольф, предварительно навестив в Милане епископа Вальперта, давнего германского резидента, затем удобно обосновался в лангобардской столице в ожидании дальнейших распоряжений Оттона и переправляя отцу письма Беренгария, в которых тот заискивающим тоном уверял Оттона в собственной верности и неукоснительном следовании прежним договоренностям. Папа Иоанн от таких маневров европейских государей всю осень испытывал двойственные чувства: с одной стороны, удовлетворение от ухода Беренгария из римских предместий, а с другой — разочарование и тревогу по поводу половинчатых решений Оттона. К концу ноября чувство тревоги в душе папы возобладало: в Новаре неожиданно для всех скончался Людольф. Даже и не вспомнить другого такого случая, когда смерть принца оказалась столь приятным сюрпризом для всех действующих лиц апеннинского драматического театра тех лет. В том числе и для собственного отца.

Эпизод 16. 1714-й год с даты основания Рима, 1-й год правления базилевса Романа Второго Младшего (май 960 года от Рождества Христова).

Второе за последние десять лет появление германцев в Северной Италии имело более короткий эффект и менее значимые последствия, чем первое. Возможно, это объяснялось тем, что на сей раз германские дружины возглавлял не сам грозный Оттон, а лишь его старший и не слишком любимый сын. И если появление Оттона на добрых шесть лет отвадило Беренгария Иврейского от вздорных и малозаслуженных поползновений на корону Карла Великого, то второго явления германцев на Апеннины хватило лишь на два года. Пусть Беренгарию определенно не хватало качеств воина, в талантах плетения интриг ему, особенно после смерти Гуго Арльского, равных на италийской земле точно не было. Хитрый лис благоразумно сменил тактику и отказался от прямого давления на Рим в виде периодической вольтижировки его армии в прямой видимости от городских стен. Вместо этого он постарался навести мосты в отношениях с теми, кого папа римский считал, точнее должен был считать, безусловными и всегда преданными вассалами.

Речь идет о шести епископах римских пригородов-субурбикарий, чьи ступени в иерархической церковной лестнице тех лет следовали сразу за папским пьедесталом. Как уже отмечалось, все эти епископы одновременно имели приходы в титульных базиликах Рима и потому часто именовались кардиналами-епископами. После того как папа Иоанн продекларировал возврат Рима к традициям и устоям церковного города, каковым Рим являлся двести-триста лет назад, влияние кардиналов-епископов начало резко возрастать, ибо Риму предстояло вернуться к прежнему делению на семь церковных округов, главами которых все видели пригородных епископов. Иоанн почти сразу понял, что поспешными словами, продиктованными острым моментом его борьбы с Кресченцием, он сам подготовил себе ловушку. В судорожных попытках пресечь разгулявшиеся аппетиты пригородных епископов понтифик по совету дяди Сергия провозгласил главами новых округов диаконов титульных базилик, то есть служителей более низкого чина, чем кардиналы-епископы, но зато напрямую подчинив тех Святому престолу и наградив уже забытым на тот момент саном архидиаконов. Под это решение Иоанн, знаниями и устами Сергия, подвел широкую теоретическую базу, апеллируя как к первым семи диаконам, избранным еще апостолами для ведения суетно-административных дел зарождающейся Веры, так и к сравнительно недавней истории Рима времен Стефана Третьего, когда влияние архидиаконов впервые вознеслось к вершинам Альп. Во времена Мароции и Альбериха значение архидиаконов упало одновременно и столь же масштабно, как само влияние Святого престола на дела Вечного города, однако наследник светских тиранов априори был обречен на слом политики своих великих предшественников.

Инициативу Святого престола епископы субурбикарий ожидаемо приняли в штыки. В их глазах папа Иоанн все еще казался неопытным и взбалмошным юнцом, плохо знающим Святое Писание, но с удовольствием предающимся соблазнам плоти и потому не слишком уважаемым значительной долей римских граждан из числа ее наиболее благочестивых прихожан. Пять из шести епископов, за исключением портуеннского епископа Константина, сменившего три года тому назад усопшего отца Хрисогона, прекрасно помнили, каким именно способом у них вырвали согласие на избрание папой Иоанна. И пусть все свидетельства их сговора были уничтожены, тем не менее они считали себя вправе не гнуть спины перед сыном тирана и продолжали рассчитывать на взаимную признательность Иоанна до конца земных дней обеих сторон. А посему указ об их фактическом подчинении в делах светских архидиаконам, до сего дня прислуживавшим им во время совершения таинств и мессы, епископами был воспринят как обман и нарушение прежних договоренностей. Добавьте к сказанному то, что епископы выгодно отличались от папы в части своего поведения и исполнения непосредственных функций, а также тот факт, что причудливыми решениями прежних отцов Церкви пригородные епископы имели владения в черте самого Рима. К примеру, остров Тиберия, что в самом сердце Вечного города, издревле считался и до наших дней считается владением епархии Порто, а часть квартала Трастевере с незапамятных времен принадлежала несубурбикарной епархии Сельва Кандида. Резюмируя все вышесказанное, можно прийти к выводу, что появление фронды Святому престолу, фронды широкой и возникшей непосредственно в Риме, было только делом времени, а с учетом характера Иоанна Двенадцатого — делом недолгого времени. Чем и воспользовался Беренгарий.

В начале 960 года папе через шпионов-монахов и сплетников-пилигримов стало известно об участившихся контактах между королевским двором в Равенне и канцеляриями пригородных епархий. Слухи доносили до ушей папы крайне неутешительные вещи: король обещал субурбикарным прелатам земли соседей и золото Рима, выдвигал неприглядные версии событий прошлых лет, в частности неизвестные широкой публике подробности папского похода в Греческую Лангобардию и смены власти в Сполето, а главное, стращал епископов возможным приходом северных варваров, которые, безусловно, пожелают сместить епископов с насиженных кафедр в угоду невежественным священникам-землякам, из которых мало кто имеет понятие об истинной Вере.

На беду себе Иоанн сам незадолго до этого, на рождественских праздниках в Риме, объявил собравшимся епископам, что видит необходимость в наличии подле Святого престола сильного защитника и что считает недопустимым столь долгое отсутствие в Европе императора, грозящее вновь отправить в небытие саму империю Запада на радость восточным ортодоксам, для которых каждый год без наследника Карла Великого представлялся еще одним мощным доказательством нелегитимности и эфемерности государства, возникшего полторы сотни лет назад, но претендовавшего на наследство античной империи наравне с Византией.

Кстати о Византии. Незадолго до Рождества в Рим прибыло посольство нового августа. 9 ноября 959 года в возрасте пятидесяти четырех лет скончался Константин Седьмой Порфирогенет, образованнейший человек своего века, сумевший сохранить власть, несмотря на невиданный водоворот интриг, раскрученный пригретым им семейством Лакапинов. Корона восточных базилевсов легла на голову Романа, сына Константина, в пятилетнем возрасте обвенчанного с Бертой, дочерью Мароции и Гуго. Однако Провидение, однажды не допустившее до императорского венца родителей царевны, отнюдь не собиралось сменить свой гнев на милость в отношении их детей. Милая, уравновешенная и умная Берта внезапно умерла в шестнадцатилетнем возрасте, не дожив до вожделенной коронации десяти лет, и теперь по левую руку от Романа на троне восседала пронзительно прекрасная и неистово порочная Феофано, дочь шинкаря, в юности заработавшая первые деньги собственными выдающимися прелестями. Ох и гораздо Провидение на подобные трюки, ох не раз еще смех Великого режиссера будет раздаваться в стенах босфорского дворца! Греческая знать возмущенно пыхтела, лицезрея в Магнавре дочь римской блудницы? Так начинайте наслаждаться нравом доморощенной, правильно крещенной и «добродетельно» неостриженной! Покамест Феофано в первые месяцы воцарения сподобилась только на то, чтобы бесхребетный Роман согласился выгнать из Константинополя собственных сестер и заключить тех в монастырь. Ничего, пройдет совсем немного времени, и она отравит Романа ради возвышения любовника, а потом удавит и самого любовника , польстившись на доблести нового самца , и лично будет наблюдать, как тот выдирает старой опостылевшей пассии бороду и выбивает ему рукоятью меча зубы. Любопытно, что особый успех эта редкостная стерва будет иметь среди незаурядных и честолюбивых полководцев.

Ну да Бог с ней, с Феофано. Папа Иоанн лишь мимоходом упомянул Константинополь для придания веса собственным словам. Свою же пространную речь понтифик подытожил тем, что на европейских лесистых просторах в настоящий момент он не видит другого достойного защитника Святого престола, кроме саксонского короля Оттона. Не заикаясь пока что о приглашении короля, папа пожелал услышать мнение епископов субурбикарий о далеком северном владыке. Те же, будучи известными мастерами словоблудия, в тот вечер не преминули эти таланты продемонстрировать. Иоанну тогда так и не удалось добиться от них внятного ответа.

Ludex per opera, non per verba . Разъехавшись после праздников по своим епархиям, епископы вскоре прибегли к тактике тихого саботажа решений папы и откровенного избегания встреч с верховным иерархом. Однако бесконечно это продолжаться не могло, и на Пасху Иоанну вторично удалось собрать всех в Риме. На следующий день после Святого Воскресения самый старший и по возрасту, и по чину остийский епископ Бениньо, опережая Иоанна, объявил тому, что, по общему мнению глав субурбикарных церквей, приглашение Оттона в Рим им видится нежелательным, опасным и грозящим бедствиями как Святому престолу, так и светскому Риму.

— Тевтонский король не является потомком Великого Карла, и будет узурпацией отдать корону ему, когда еще здравствуют законные наследники императора и в доблестях своих вполне достойны, — вынося вердикт, отец Бениньо смотрел на Иоанна смело и с вызовом.

Понтифик в тот день оказался не готов противостоять демаршу епископов. Спустя некоторое время папа вновь затребовал пригородных епископов в Рим, а заодно пригласил к себе глав окрестных церквей, исторически не относящихся к категории субурбикарных. Были приглашены епископы Ардеи, Ананьи, Сельвы Кандиды, Сутри, Чере и, разумеется, Непи в лице дяди Сергия. Все эти прелаты были назначены недавно самим Иоанном, и потому были без исключения лояльны Риму, что и доказали скорым и дружным прибытием. А вот из субурбикарных епархий к Ватиканскому дворцу в означенный час прибыл только один епископ. Таковым оказался самый покладистый и бесхребетный из них — пренестинец Феофило. В тот день ему было отчего-то крайне неловко и стыдно, не то за своих коллег, проявивших неуважение к папе римскому, не то за себя лично, исполнившего роль штрейкбрехера.

Иоанн взял эту пренестинскую крепость коварным фортификационным подкопом. Неделей раньше отец Феофило был приглашен на приватный обед к папе, который тот устроил почему-то не у себя во дворце Леонины, а в Замке Святого Ангела. Было дружелюбно и уютно, вино в кубки подливалось безостановочно, а странные свечи, зажженные лично понтификом, источали сладкий чарующий аромат. Епископ Пренесте сам не помнил, как потерял над собой контроль. Проснулся он около полудня, в компании двух томных и мясистых девах, и первым делом его глаза встретили кроткий, но укоризненный взор Его Святейшества, как раз пришедшего в сопровождении нескольких слуг пожелать ему доброго утра. Иоанн в тот день был настроен милостиво и был готов простить своего оплошавшего коллегу и не оповещать о случившемся церковный суд, но только при условии, если отец Феофило с этого дня будет послушным проводником политики папы.

Никто не удивился, что Иоанн открыл сегодняшнее собрание крайне раздраженным тоном. Тому причиной были как демарш субурбикарий, принявший открытые формы, так и очередная бессонная ночь, проведенная за игрой в кости в компании Деодата и его собутыльников. Руки Иоанна сегодня слегка подрагивали, волосы были растрепаны, а зрачки зеленых глаз скрывались за синеватыми, внушительного размера мешками. Ко всему прочему невозможно было скрыть и соответствующий запах, исходящий от преемника Святого Петра. Запах мало сравнимый с фимиамом, но столь же густо и активно распространяющийся.

— В моих намерениях отныне собрать широкий собор кафолической церкви, на котором необходимо поставить вопрос о лишении сана епископов глав Остии, Порто, Альбано, Веллетри и Сабины.

— Надеемся, собор не Вселенский? — сострил Антоний, молодой епископ Сутри, известный насмешник, все утро до прихода понтифика развлекавший коллег байками на грани пристойности.

Иоанн обжег шутника испепеляющим взглядом. На помощь Антонию пришел Сергий, заодно поймавший момент лишний раз блеснуть эрудицией.

— Вселенские соборы не собирались уже сто семьдесят лет . Правда, были потом еще два собора в Константинополе, противников и сторонников Фотия, но решения первого до сих пор не признает местный патриарх, а решения второго — Святой престол .

— Ну вот поэтому и оставим в покое патриарха Полиевкта . Нам только его интриг здесь не хватало. Достаточно того, что тот порядком попортил крови покойному императору Константину, а теперь всячески дерзит и его сыну, — проворчал папа.

— Вот что бывает, если вознести к вершинам церкви невежественного монаха! — воскликнул пренестинский епископ.

— Осмелюсь возразить, ваше высокопреподобие, — вступился за патриарха Антоний, — сей монах, а ныне глава церкви Константинополя, весьма учен и, говорят, красноречив. Не в пример его предшественнику Феофилакту, который за всю жизнь научился только верховой езде, и то, как оказалось, паршиво и себе на беду .

— Давайте от обсуждения наших далеких братьев вернемся к собственным проблемам, — сказал папа, — а от грез о Вселенских соборах опустимся к соборам поместным и попытаемся собрать глав епархий, расположенных на землях Святого престола.

— Какие обвинения, Ваше Святейшество, вы намерены предъявить низлагаемым прелатам, чтобы их лишил сана Святой синод, где большинство епископов будут из земель Равенны и Пентаполиса, то есть из земель, ныне находящихся под властью Беренгария? — спросил Сергий.

— За тем я и собрал вас, считая своими друзьями и соратниками, чтобы услышать ваш совет, — отрезал с раздражением Иоанн.

Епископы переглянулись между собой, тогда как Иоанн, насупившись, уперся взглядом в стол.

— Я жду, — такие слова не произносят вкрадчивым тоном.

Присутствующие перевели умоляющие взгляды на Сергия. Кому как не ему предстоит сейчас проявить инициативу в деле, которое уже многие посчитали находящимся за рамками церковных правил.

— Посвящение этих людей произошло в полном соответствии с канонами Церкви, существенных жалоб на них канцелярия Святого престола не получала, их деяния служат примером благочестия и смирения, — тоном полным сомнений произнес Сергий и воровски, исподлобья глянул на племянника.

— Их отсутствие здесь говорит о неповиновении верховному иерарху, — заметил Иоанн.

— Да, но мы не знаем причин их отсутствия. Они могут сказаться больными, они могут быть заняты делами вверенных им епархий. Так или иначе, все это несущественно для лишения сана, а Синод, буде таковой состоится, повторюсь, в большинстве своем будет настроен против Рима. Помимо короля Беренгария, епископы Пентаполиса сейчас полностью под влиянием крепкой, несмотря на почтенный возраст, руки Петра Равеннского, а тот уже давно конфликтует со Святым престолом и имеет дерзость не исполнять волю преемника Апостола . Проще добиться большинства в Малом синоде, из епископов тех земель, которые непосредственно подчиняются вам.

— Распорядитесь принести вина, — неожиданно для всех сказал папа, очевидно устав тяготиться последствиями вчерашнего вечера.

Позвонили в колокольчик. На зов прибыл папский пинкерний и оперативно исполнил приказ. Кубки поставили перед каждым присутствующим священником, но лишь Иоанн поспешил жадно отведать содержимое.

— В Малом синоде не учитываются ваши голоса, братья, а значит, там мы также не имеем большинства, — сказал папа, приведя себя в тонус под осуждающие взгляды присутствующих.

Малым синодом являлся совет, состоящий из самого понтифика и епископов субурбикарий.

— Да, сейчас соотношение двое против пяти, — сказал Сергий, под вторым голосом подразумевая отца Феофило, который при этих словах взволнованно запыхтел и заерзал на стуле, — но, согласитесь, куда проще склонить на свою сторону еще два лица, чем пытаться договориться с десятками епископов на широком соборе. Каждый из них захочет каких-либо преференций.

По лицам присутствующих можно было заметить, что и собравшиеся не прочь были рассчитывать на нечто подобное.

— Имеет ли Святой престол право собственным решением расширить список субурбикарных епархий? К примеру, включить туда епархии Непи или Сутри?

— Боюсь, что нет, Ваше Святейшество. Такое решение может быть принято только на широком соборе церкви.

— Отчего же?

— Такое устроение имеет своими истоками решения первых отцов христианской церкви. Семь архидиаконов в честь первомученика Стефана и его братьев , семь округов Рима, семь титульных церквей, семь субурбикарных епархий!

Иоанн тяжело вздохнул.

— Понятно, понятно. С кем же из строптивцев — порази их всех небесным копьем Юпитер! — у нас есть возможность договориться?

Несколько прелатов, которым в диковинку было слышать подобное упоминание языческого громовержца из уст главы христианского мира, впали в оцепенение, широко вытараща глаза на Иоанна. Сергий к таковым не относился, он уже начал понемногу привыкать.

— Пойдемте от противного, Ваше Святейшество. Полагаю, что нет смысла тратить время и силы на то, чтобы умаслить отца Иоанна из Сабины. Этот священник предан семье Кресченциев.

— Можно не продолжать. Следующий!

— Стефан из Веллетри, по слухам, жаден, однако те же языки сообщают, что он заимел на вас зуб после того, как вы отказали ему в присоединении к Веллетри епархии Нормы.

— Было дело. С тех пор у его преподобия на наших совместных службах в Риме всегда такой вид, будто он только что попил из коровьей лужи.

— Отец Григорий из Альбано тоже вряд ли. Своего мнения он, как правило, не имеет, но он большой друг сабинского епископа.

— Их так часто видят вместе, что ядовитые сплетники уже отпускают остроты о странностях их дружбы, — добавил Антоний, к возмущению одних и сальным улыбочкам других. Вторые в этом собрании преобладали.

— Что за язык у вас, ваше преподобие! — нахмурился Иоанн, обычно не упускавший подобных шуток. — Пострадаете за него однажды.

— Не в этом мире, так в другом, — с сердитой миной добавил отец Феофило, на что Антоний иронически усмехнулся.

— Таким образом, остаются епископы Остии и Порто, отец Бениньо и отец Константин. В числе голосов Малого синода их голоса по важности следуют за вашим. Без их участия не проходит ни одна коронация, и, что примечательно, их города расположены совсем недалеко друг от друга. Удобно для переговоров.

— Важное замечание, — охотно согласился понтифик, на его губах заиграла хитроватая улыбка, а мысли прекратили хаотическое брожение.

— Однако переговоры будут с ними непросты, ибо они руководствуются не личными обидами или антипатиями, а убежденностью в правоте их действий. Я не представляю, что того же отца Бениньо можно, к примеру, подкупить. Да и чем?

— А напугать? — спросил Иоанн, ничуть не стесняясь присутствующих.

— Это позорным пятном ляжет на всю Римскую церковь, — ответил Сергий.

— Ну да, ну да… А что прикажете тогда делать? Почему глава христианского мира должен учитывать волю священников, чьи епархии занимают территорию не больше моей Леонины? Почему эти семь прелатов…

— Шесть, — брякнул Антоний.

— Почему шесть? — насупился Иоанн, очень недовольный, что его прервали.

— Шесть, Ваше Святейшество. Считайте сами: Остия, Порто, Альбано, Веллетри, Сабина, Пренесте. Шесть.

— Почему же вы, ваше преподобие, — накинулся Иоанн на Сергия, — мне всегда и не далее как сегодня бубнили о семи субурбикариях, семи архидиаконах, семи еще уж не помню чего?

— Потому что у Рима действительно изначально было семь субурбикарных епархий, — приосанившись, ответил Сергий, щеки его тщеславно зарделись, он понимал, что в следующее мгновение вновь окажется в центре внимания и поразит всех собственной ученостью.

— И куда делась седьмая?

— Ее не существует уже двести лет. Это Лабиканская епархия, которая была создана в одно время с остальными. О ней осталось крайне мало свидетельств, последнее упоминание относится к Синоду папы Павла, в котором принял участие лабиканский епископ по имени Петр .

— Почему же она была упразднена?

— На сей счет нет документов.

— Кто же управляет церквями и паствой этой епархии?

— Епископ Веллетри.

— Ага! — воскликнул Иоанн и вновь позвонил в колокольчик пинкернию, явившемуся незамедлительно. — Распорядитесь о вине, сын мой.

Утолив очередной приступ жажды, папа вновь обратился к Сергию. Воодушевление явно вернулось к понтифику.

— Верно ли я понимаю, дядя, что, если нет документов об упразднении, слиянии с соседней епархией и тому подобном, эта епархия имеет право существовать, а кафедра епископа считается вакантной?

— Да, Ваше Святейшество.

— Опровергните меня, но рукоположение в сан епископа субурбикарного диоцеза является прерогативой наместника апостола Петра.

— Совершенно верно, Ваше Святейшество. Ваша мудрость только что прибавила к вашим намерениям еще один согласующий голос.

— Ну еще необходимо определиться с кандидатурой… Я же не могу наградить этой епархией вас или отца Антония.

— Не можете, Ваше Святейшество. Мы епископы своих городов. А объединение епархий возможно, но опять-таки только по решению широкого синода.

— Вот видите, поэтому здесь еще необходимо думать. К тому же это не избавляет меня от необходимости искать согласия у епископов Остии и Порто. Что из того, что нас скоро станет трое, когда против нас по-прежнему пятеро?

Эпизод 17. 1714-й год с даты основания Рима, 1-й год правления базилевса Романа Второго Младшего (май 960 года от Рождества Христова).

Иногда гора все-таки может начать идти к Магомету, причем последнего не обязательно этим обрадует. Лицо епископа Бениньо Остийского скривилось, словно он только что прожевал лимон целиком, когда, по завершении мессы в старой базилике Золотой девочки , слуги передали ему письмо от Его Святейшества, в котором сообщалось, что к вечеру сего дня верховный иерарх христианского мира намерен прибыть в Остию лично. Хорошо, что к тому моменту немногочисленные прихожане и младший клир успели покинуть церковь, почтенный владыка позволил себе прокомментировать новость выражениями, далекими от комплиментарных.

Впрочем, в отличие от Магомета, пятидесятилетнему отцу Бениньо подобного, наверное, стоило все-таки ожидать. Ведь было понятно, что отношения между папой и королем Беренгарием прошли свою точку невозврата и отныне понтифик будет искать помощи за пределами Апеннин. С некоторых пор также стало очевидным, что за оказанную Риму помощь папа готов расплатиться короной Карла Великого и что есть только один кандидат, готовый идти на подобную сделку. Но, чтобы приглашение саксонского короля выглядело не личной инициативой нахрапистого юнца в тиаре, а имело вид взвешенного решения самой Церкви, осененного благостью высших сфер, Иоанну позарез нужно было согласие субурбикарных епархий, и в первую очередь епархии Остии. Рано или поздно папа должен был сорваться с места и положить конец той игре в прятки, которую с этого года затеяли главы пригородных епископств.

Что ж, на подобный сценарий у отца Бениньо и его соседа, епископа Константина Портуеннского, был заранее заготовлен собственный план действий. И епископ Остии незамедлительно направил гонца в Порто с извещением о приезде незваного гостя и просьбе к отцу Константину также приехать к нему этим вечером, чтобы совместными усилиями достойно противостоять напору молодого папы. Кроме того, таким приемом снижалась вероятность сепаратных сговоров папы с каждым епископом по отдельности. Последний довод все прекрасно понимали, но, конечно же, не говорили о нем вслух.

Стоило ли епископу также известить об этом короля? Наверное нет, все равно Беренгарий узнает об этом уже после того, как встреча состоится. Лучше он представит королю подробный и обстоятельный отчет, по итогам которого итальянский монарх лишний раз убедится, что его деньги расходуются не зря и что однажды он сделал правильный выбор. Отец Бениньо, равно как, к слову, и пренестинец Феофило, в свое время стали епископами, пользуясь протекцией Беренгария, — благо обе кафедры освободились аккурат после изгнания из Италии Гуго Арльского, — и в силу того, что на тот момент отношения Беренгария с Римом в лице отца нынешнего понтифика были почти что приятельскими. Договоренность между королем и принцепсом о кандидатурах будущих епископов была достигнута еще за несколько лет до интронизации последних, поскольку их предшественники — епископы Гвидон Остийский и Лев из Пренесте — бесспорно изумили современников своим долголетием, оставив этот мир каждый на девятом десятке, но все последние годы управляли кафедрами чисто номинально. Похожая история приключилась и с портуеннской кафедрой, где долгожительством отметился отец Хрисогон, и с той только разницей, что посвящение в сан епископа отца Константина случилось в первый год понтификата нынешнего папы, то есть в пору неискушенности и травоядности Иоанна Двенадцатого.

Епископ Константин несколько задержался с ответом на письмо отца Бениньо, что немного удивило последнего, ведь Остию и Порто разделяли по прямой всего-то две, а с учетом дороги, три мили. Но еще более его удивило содержание письма. Константин сообщил, что папа направляется вовсе не в Остию, а именно что к нему, чему он совершенно не рад, и что он был бы по гроб жизни признателен отцу Бениньо, если бы тот сей же час приехал в Порто. Очевидно, подумал Бениньо, папа намеренно вносит сумятицу в предстоящую встречу и, разгадав их вероятные противодействия, стремится к тому, чтобы все-таки провести беседу с каждым тет-а-тет. Времени на продолжение взаимных приглашений в гости почти не осталось, отец Бениньо решил больше не мучить курьеров и сделать первый шаг самому.

К концу недолгих приготовлений подоспел новый гонец из Рима. Папа умилительным тоном просил прощения за доставленное беспокойство и сообщил, что изменил свои планы и решил начать с Порто, тем самым подтверждая слова Константина. Ну что ж, тем лучше, подумал отец Бениньо, и, взяв в сопровождение двоих аколитов и пятерых дорифоров, пустил свой кортеж по портуеннской дороге.

Его путь лежал среди развалин, в которые к тому времени превратился некогда славный порт — сателлит Рима. Вся судьба Остии на все времена оказалась завязана с судьбой Вечного города. Процветал Рим — и процветала Остия, в античные времена принимавшая ежедневно десятки кораблей в свою гавань. Разрушался Рим — и Остия также быстро приходила в запустение. Немалую судьбоносную для Остии лепту вносил и своенравный Тибр: река неоднократно меняла русло и, как взбалмошная девица, меняющая женихов, льнула своими водами то к Порто, то к Остии, попеременно делая то один город, то другой основными морскими воротами Рима. В конце концов последнему эти капризы природы надоели, портом Рима навеки стали Центумцеллы, а от Порто и Остии остались лишь величественные и почти безлюдные руины. Все значение этих городов для Рима свелось в итоге к исторически важной роли местных епископов при Святом престоле.

На протяжении всего Средневековья будут возвышаться до уровня римской и спорить с последней епархии многих городов. Одно время будет столицей Равенна и станет в те годы полагать себя не менее важной, чем Рим, будет подниматься Милан и считать себя ни в чем Риму не уступающим. В дальних землях приобретут весомое значение епархии Майнца, Реймса и Кентербери. Но Рим даже во времена авиньонского пленения пап останется Римом, а первыми в иерархическом списке провинциальных епархий после него всегда будут следовать епархии Остии и Порто.

Именно кардинал-епископ Остии с давних времен имел право осуществлять хиротонию папы римского, именно епископ Остийский управлял римской курией в дни, когда Святой престол оставался вакантным. В то же время не кто иной, как епископ Порто, прислуживал остийскому коллеге во время папской хиротонии, и без присутствия обоих почтенных прелатов не проводилась ни одна императорская коронация франкских властителей. Последний фактор, как не сложно догадаться, особо побуждал папу Иоанна к решительным и радикальным действиям.

Кортеж епископа Бениньо очень скоро подошел к тибрской переправе. Этой весной река разлилась особенно широко на радость лодочникам, тут же взвинтившим цены. В месте переправы, как обычно, было многолюдно, шумно и бестолково, между одними купцами не прекращалась перебранка относительно очередности переправы, в то время как другие активно продавали попутный товар. При виде носилок епископа толпа почтительно стихла и расступилась, так что отец Бениньо без помех смог проследовать к лодкам у берега. Он сам и его люди уже начали рассаживаться по двум лодкам, как вдруг внимание епископа привлекла толпа на противоположном берегу. Еще более многочисленная, чем на берегу остийском.

— Сегодня нашей артели оказана великая честь. Сам Его Святейшество недавно прибыл сюда из Рима, — ответил один из лодочников на вопрос епископа.

«Его Святейшество? Уже здесь? Час от часу не легче! Таки этот юнец все же хочет перехватить нас поодиночке. Хитрый лисенок! Но что же мне теперь делать?»

Возможно, мысли и переживания епископа весьма четко отобразились на его лице, так как один из лодочников вдруг заявил:

— Если ваше преподобие не желает случайных встреч, это легко можно устроить.

— Как? — незамедлительно вырвалось у Бениньо. Епископ тут же мысленно отругал себя за неосторожность.

— Можно спуститься вниз по течению и, спрятавшись за Священный остров, высадиться на портуеннском берегу. Крюк выйдет небольшой.

— Да, но где мы там возьмем лошадей? — спросил один из слуг епископа, глава его небольшой стражи.

— Пошлите одну лодку с вашими людьми на портуеннскую переправу, как и хотели ранее, а сами на второй плывите к острову. Когда ваши люди на переправе наймут лошадей, они спустятся по портуеннскому берегу вниз и подадут второй лодке сигнал о готовности.

— Да, это разумно, — согласился стражник. Отец Бениньо кивком головы утвердил предложение лодочника. Епископу ничего не хотелось добавлять вслух, дабы окружающие не заподозрили его в непочтительном отношении к главе католической церкви.

Священный остров Изола-Сакра между городами Порто и Остия возник во времена императора Траяна, чьи инженеры тогда впервые попытались укротить Тибр, загнав того в новый канал с тем расчетом, чтобы он более не уходил далеко от Остии. Идея прожила несколько веков, до тех пор пока руслом реки было кому заниматься. С разрушением античной империи начал разрушаться и канал, вода вновь ушла от Остии, и город обезлюдел. Священный остров пережил их всех — и Траяна, и империю, и Остию, — за две тысячи лет только прибавив в размерах за счет постоянно наносимого Тибром ила. В последние века империи там возникло языческое кладбище, но к середине Десятого века о нем знали куда меньше, чем сейчас, когда до него добрались дотошные археологи.

Лодка епископа стрелой донеслась до берега острова и уткнулась в густую осоку.

— Ваше преподобие, надо отправить кого-то вглубь острова, чтобы он мог видеть противоположный берег и известить вас, когда появятся ваши люди с лошадьми, — сказал лодочник.

Отец Бениньо решил лично понаблюдать за другим берегом. Двум аколитам, оставшимся подле него, он приказал следовать за собой. Едва только епископ и его люди ступили на остров, лодочник проворным движением оттолкнул лодку от берега.

— Что ты делаешь, мошенник? Вернись сейчас же! — крикнул встревоженный епископ, сердцем почуявший подвох.

— Ждите людей, ваше преподобие! — прокричал в ответ лодочник. — За вами скоро придут.

Епископ переглянулся со своими людьми. Вид младших клириков навряд ли мог приободрить кого-либо, они также поняли всю уязвимость их положения.

— Надо ждать нашу охрану, — нарочито решительным тоном произнес Бениньо. — Идемте за мной!

Пересечь остров было минутным делом. На другой стороне острова их поджидал сюрприз. Возле реки сидел человек в монашеском плаще и неотрывно, как им казалось, смотрел на портуеннский берег. Подойдя ближе, они услышали, что человек плачет.

— Мир сердцу твоему, смиренный человек! Блаженны плачущие, ибо они утешатся ! — приветствовал незнакомца Бениньо.

Человек обернулся.

— Ваше преподобие?! Вы? Что с вами случилось? — вскричал Бениньо.

— Вероятно, то же, что и с вами. Точнее, с вами, видимо, это еще должно случиться.

— Не говорите загадками!

— Я оказался слишком слаб. Я поддался!

— Будете еще корить себя и предаваться унынию! Говорите же толком!

В ответ Константин обнажил голову с выстриженной на ней тонзурой.

— Я более не епископ Порто.

Несколько минут отец Бениньо приходил в себя.

— Это Он заставил вас принять постриг?

— Да, и вас заставит также.

—Что за глупости? Где это видано, чтобы насильно постригать епископа субурбикарной церкви? Он будет предан суду!

Константин вновь залился рыданиями, а отца Бениньо дернул за рукав один из слуг.

— Ваше преподобие, к нам плывут люди!

Действительно, с портуеннской переправы к ним стремительно приближались несколько лодок. На носу ведущей лодки стоял человек в белом. Бениньо не надо было напрягать зрение и собственную логику, чтобы понять, кто это. Епископ не стал более донимать расспросами Константина, теперь уже бывшего епископа Порто, через пару минут он все узнает сам.

Иоанн вышел на берег первым и замер в ожидании приветствий. Однако Бениньо и Константин молчали, слуги епископа Остии почтительно поклонились и сделали несколько шагов назад, справедливо полагая, что чем менее заметны они сейчас будут, тем лучше. Иоанн, постояв еще немного и не дождавшись положенных знаков внимания, ядовито ухмыльнулся и направился к ним. За ним следовали Деодат с дюжиной римских стражников.

— Это верно, ваши преподобия. К чему осквернять уста лживыми славословиями, к чему целовать руки, которые в глубине души хочется укусить? Ваше молчание, отец Бениньо, самое искреннее, что я видел от вас за все эти годы.

— Я просто не нахожу слов, чтобы дать оценку насилию, сотворенному над епископом кафолической Церкви и добрым христианином. Так не поступает ни язычник, ни пират!

— А я не собираюсь давать вам отчет о своих действиях. И вообще не собираюсь тратить на вас лишнее время и бросать на ветер лишние слова. Я достаточно побегал за вами в последние месяцы, умоляя и выпрашивая сделать то, что я вправе потребовать.

— Вы не вправе требовать от меня вассальной покорности. По законам Церкви мы на равных ступенях священства.

— Уже даже так?

— Да! Изучите законы Церкви от самых азов, молодой человек! И перестаньте вести себя в делах Церкви как невежественный и самоуверенный сеньор среди холопов!

— Мне интересно, позволяли ли вы себе подобные речи с вашим настоящим хозяином? С Беренгарием.

— Один Бог судья королю, но во вмешательстве в делах Церкви он никогда замечен не был.

— Осада Рима — это ли не вмешательство?

— Он осаждал вас.

— И снова готовится осадить. Могу ли я в такой ситуации, когда враг мой идет на меня войной, терпеть подле себя измену? Не вправе ли я вырвать эту измену с корнем, как того требует война?

— Ваша война к делам Церкви не относится.

— Ошибаетесь, падре! Церковь лишена земель, подаренных ей святым Константином и великим Карлом. Церковь лишена возможности управлять провинциями, и вот уже равеннский епископат заявляет о своей независимости от Рима. Церковь лишена даже возможности отстаивать истинное слово Божье в спорах с восточными еретиками, потому что прервано морское сообщение с Константинополем. Но довольно! Перед вами пример отца Константина. Он принял мое предложение и отныне станет уважаемым монахом в Субиако.

При этих словах бывший епископ Порто съежился в комок.

— Не мне упрекать отца Константина, но я не дам согласия на постриг!

— Выбор у вас невелик. Можете не верить, но возле устья Тибра стоит пиратский корабль. Он ждет только вас, капитан судна примет вас как раба, хотя не ему, а мне пришлось заплатить за вас, ибо польза от такого раба ничтожна. Корабль поплывет к берегам Карфагена, и если вы откажетесь от пострига и добровольного отречения, то о законах церкви уже через несколько дней вы сможете рассказать пунийцам и арабам, а там уж как повезет. И, наконец, чтобы вы соображали скорее, вот еще два пергамента. Один о назначении вашего брата Эверарда главой епархии Ареццо, а второй о лишении его же сана священника церкви Святого Лаврентия. Какому из пергаментов дать ход?

Бениньо сел прямо на сырую землю. Он готов был уже присоединиться к рыданиям Константина. Что же делать? Как поступить?

— И все это ради того, чтобы короновать чужеземца короной великого Карла? — мужественно произнес епископ.

— Нет, разве он мне отец, брат или сын? Все это для того, чтобы противостоять вашему любезному ядовитому хозяину, и ради того, чтобы более никто в Риме не мог перечить моему слову.

— «Перечить моему слову»! Даже апостолы могли спорить с Господом!

— Потому один предал его, другой отрекся, а третий не верил в воскрешение.

— И на все у него есть ответ! Холодный, циничный, вне закона и морали.

— Не вне, а внутри. В самой их сути, ибо я и есть закон и мораль.

— Что вы говорите? Когда мы услышим от вас новые заповеди?

Иоанн яростно запыхтел.

— К дьяволу ваше словоблудие! Я жду от вас решения.

— Мне будет лестно и заслуженно пострадать. Не скажу, что за веру, это слишком гордо. За мои грехи, коих не счесть, но я с радостью и благодарностью приму от Господа это испытание.

— Брат мой! Опомнись! На что ты обрекаешь себя! — взмолился Константин. Признаться, ему было не столь страшно за отца Бениньо, сколь стыдно за себя. — Мы еще не так стары, у нас еще есть силы…

— Меня пережить? — нахмурился Иоанн, и Константин тут же осекся.

— Кем же будем мы после этого? — спросил собрата Бениньо.

Константин поднялся на ноги и сверкнул взглядом на Иоанна.

— Я отказываюсь от пострига и приму ту же меру, что выбрал мой брат.

Иоанн только расхохотался.

— Ну вы-то меня, милый мой, теперь интересуете уже в последнюю очередь. Равно как и ваш выбор. Все, что могли, вы уже подписали, — с этими словами папа достал пергамент об отречении епископа Порто.

— Как это произошло? — спросил Бениньо.

— Я догадывался, что вы струхнете разговаривать со мной по отдельности. Я приехал сюда гораздо раньше, чем вы рассчитывали, и стал свидетелем вашей забавной переписки. Первым в паутину попался наш милейший отец Константин.

— Брат мой, прости меня! — Константин простер руки к Бениньо. Тот взял их в свои ладони и крепко сжал.

— Господь прощает, и мы должны, — ответил Бениньо.

— Это все очень трогательно, — сказал Иоанн, — но нам пора определяться. Итак? — папа подвесил фразу на полуслове.

Несколько минут не было слышно ничего, кроме плеска волн Тибра. Но если бы совесть и страх, боровшиеся сейчас в душе отца Бениньо, могли говорить, их крики заглушили бы собой даже раскаты майского грома. В этой яростной битве победил неожиданно проснувшийся хитрый разум.

— Давайте ваши бумаги, Октавиан. Я подчиняюсь вашей воле.

— Как? — удивился и почему-то обрадовался Константин.

— В этом случае наша служба Господу будет продолжена, а разве не на эту миссию однажды мы себя обрекли? — ответил епископ Остии, и Константин почувствовал в голосе Бениньо намек, что служба будет продолжена не только Создателю мира сего. Иоанн это тоже услышал, но решил на сей раз промолчать, сегодняшняя победа его вполне устраивала, а искать добра от добра есть во все времена дело пустое.

Эпизод 18. 1714-й год с даты основания Рима, 1-й год правления базилевса Романа Второго Младшего (июнь 960 года от Рождества Христова).

Честолюбие все-таки прекраснейшая из страстей человеческих! Пусть оно всегда сопряжено с гордыней, пусть нередко соседствует с жадностью, нетерпением, дерзостью и порой побуждает на грехи, которые принято относить к смертным. Зато именно оно, как ничто иное, толкает вперед скрипучее колесо Цивилизации. За всеми подвигами былинных героев, за войнами и переворотами, за успешными карьерами, научными открытиями, спортивными рекордами так или иначе, зримо или незримо стоит тень великого честолюбия их основных творцов. Они могли быть святыми или грешниками, победителями или проигравшими, преступниками или меценатами, но лишь одно качество всегда было присуще им всем. Честолюбие! Честолюбие расцвечивает яркими звездами небосклон Истории, на который потомки не устают любоваться спустя века и тысячелетия. И упоминание неба как образа здесь более чем уместно. Взгляните на ночное небо — оно точнее всего отражает итог десяти тысяч лет истории человечества. Неисчезающая Луна, как единое божество народов мира, вне зависимости от имени и образа. Видимые глазу звезды — это ведь главные герои ушедших веков, от Цезаря и Гомера до Наполеона и Эйнштейна. Звезды, чье присутствие обнаруживается с помощью телескопа, сродни персонам, известным профессиональным историкам или ученым, они не уступают первым, они существуют в этом мире, но волею судеб их орбиты все дальше и дальше от нас, а многие из них погасли навсегда и стерты из памяти людской. И, наконец, мириады безвестной невидимой космической пыли, которой так и не суждено стать ни яркой звездой, ни темной планетой, — след тех, в ком честолюбие не получило должного развития или же было растеряно и уничтожено в течение недолгого, по меркам Вселенной, и неудачного пути к признанию.

Или же тех, в ком честолюбие отсутствовало и отсутствует напрочь. Такие люди тоже есть, они повсюду, они живут с вами по соседству, они стоят с вами в очереди за хлебом, они радуются своим ничтожным победам, вроде прибавки к жалованью, и седеют от жалких неудач типа проигрыша любимой команды и непроросшей по весне капусты. Но прежде чем одарить их заслуженной порцией презрения от вас, бесспорно неординарной и талантливой личности, примите к сведению, что эти люди, скорее всего, вас счастливее, а кроме того, поднимите-ка еще раз глаза к небу — соотношение видимых звезд к остальному пространству вполне точно обозначает ваши шансы оставить после себя столь же значимый для человечества след.

Третий аббат Клюнийского монастыря, почтенный отец Аймар, принадлежал к числу тех, в ком честолюбия не было с рождения. Да и откуда тому было взяться в семье потомственных кожевников, дни и годы напролет не покидавших склоны холма Фурвьер и без устали выполнявших заказы почтенных отцов Молящегося города ! Соседство с церковным кварталом, похожим, к слову, на Город Льва в Риме, с одной стороны, давало семье Аймара гарантии от голодной смерти, с другой — привязывало кожевников к холму Фурвьер хуже тюремных цепей. Все детство Аймара прошло в бесконечном мытье зловонных шкур, а наступление юности ознаменовалось только тем, что ему было доверено еще более тяжелое и противное мездрение, то есть удаление со шкур жира и остатков мяса.

Неприятные особенности ремесла, как правило, отпугивали от их улицы случайных гостей. Тем удивительнее для Аймара стал визит в их скромное жилище молодого монаха, шедшего из самого Парижа в аббатство Бом, но решившего по пути сделать заметный крюк и наведаться в Молящийся город. В ответ на удивление хозяев монах рассказал им о неизвестном, к их стыду, Корнилии, которому однажды ангел приказал отыскать Святого Петра в доме кожевников . Речь монаха была удивительна, его ученость и знакомство с Ремигием Осерским вызывали в Аймаре благоговение, граничащее со страхом, тем более что весь багаж гостя состоял из мелких коровьих шкурок, испещренных загадочными письменами. Родители поручили Аймару сопровождать гостя в течение тех двух дней, которые тот провел в Лионе, и это время показалось пятнадцатилетнему подмастерью, избавленному наконец от чистки шкур, пребыванием в раю. В ночь накануне ухода гостя он, набравшись смелости, упал к ногам монаха.

— Святой отец, умоляю тебя так, как только могу и умею, разреши мне последовать за тобой!

Монах, выслушавший его сбивчивые трепетные мольбы, заявил следующее:

— Я не имею права отбирать из семьи будущего кормильца, но также не имею права отказывать просящему. Я буду ждать тебя завтра на дижонской дороге, ровно до полудня. Думай и решай сам!

Это был первый выигрышный лотерейный билет, доставшийся простаку Аймару. Наутро он, воспользовавшись разрешением ненадолго отлучиться, навсегда покинул родной дом. В тот день сердце едва не разорвало ему грудную клетку, но не от горечи расставания с родными, а от одной только мысли, что ученый монах вдруг решит не дожидаться его. К тому же он до тошноты боялся опоздать, ведь ему пришлось бежать наугад и, к стыду своему, он на тот момент не представлял, какая из выходящих за город дорог ведет к Дижону, а спросить кого-то он боялся. Увидев монаха, сидевшего возле дороги прямо на самой земле, Аймар упал перед ним от изнеможения и великой радости, подогнувшей ему колени. Монах, в свою очередь, удивился тому, что на плечах Аймара висело несколько тяжеленных коровьих шкур.

— А это зачем? — спросил он.

Аймар, смутившись, пояснил, что взял их с собой, чтобы было что на первых порах обменять на пропитание. Монах в ответ прочел тому известную проповедь о птицах небесных, которых за одно существование в этом мире одаривает Господь, но про себя отметил житейскую мудрость Аймара. Через несколько дней они достигли аббатства Бом, где их встретил настоятель, отец Бернон, под суровым взглядом которого Аймар почувствовал себя крайне неуютно.

— Обучен ли он грамоте, брат Одон? — спросил аббат молодого монаха и недовольно нахмурился, услышав, что нет. — Как же он будет помогать тебе в библиотеке?

Тем не менее Одону удалось настоять на том, чтобы Аймар остался при нем, а не был отправлен на строительство очередной капеллы, которые отец Бернон в те годы активно штамповал, словно куличи в песочнице, в бургундских и аквитанских землях. Следующие месяцы Аймар, за исключением совместных с братией молитв, провел в стенах монастырской библиотеки, среди множества приятно пахнущих крученых пергаментов. Он и не подозревал, что коровьи шкурки могут пахнуть так хорошо! В первый же день Одон усадил его за стол, сунул ему под нос склянку чернил и пучок острых стилосов и попросил скопировать письмена с одного пергамента на другой.

— Хотя ты не умеешь читать, все же постарайся в точности перерисовать их. Или же отправляйся к плотникам отца Бернона.

Стимул был выбран удачно, и пусть упрямые пальцы отказывались гнуться как следует, пусть от напряжения к вечеру заслезились глаза, а на тех же загрубелых пальцах от непривычной работы обильно проступили волдыри, но пергамент был скопирован с исключительной точностью. Как и с десяток других, в тот день ему подсунутых.

— Ты остаешься при мне, — ответил Одон, и Аймар во второй раз в жизни выиграл в лотерею.

Работа в монастырской библиотеке стала для Аймара временем почти ежедневных открытий, в течение которого его сознанию стала постепенно открываться суть исполняемого: странные значки, старательно выводимые им, сначала обрели звучание, затем стали складываться в слова и далее во фразы, за которыми уже постепенно проступал силуэт излагаемой мысли. Мало-помалу в душе бывшего кожевника пропал страх быть прогнанным за ненадобностью из монастыря и даже казавшийся вечным страх подвести своего благодетеля, к которому Аймар продолжал относиться с благоговением. Надо сказать, что его признательность к брату Одону однажды чуть не довела Аймара до непристойной драки, когда он случайно услышал, как братия монастыря втихаря называет Одона «могильщиком» за его вечно потупленный взор. Таким образом, оставался только один ничем не истребимый страх — страх перед суровым отцом Берноном, а потому Аймар воспринял с удвоенной радостью предложение Одона последовать за ним в Орильяк, где недавно скончался и оставил бесхозным местное аббатство благочестивый граф Геральд .

— Нет, брат Одон, усердие брата Аймара будет нам более полезно при строительстве нового монастыря в Клюни на месте замка герцога Гильома, нашего благословенного Господом покровителя, — ответил Бернон и тем самым поверг Аймара в глубокую печаль. Его дороги с ангелом-хранителем, каковым для Аймара являлся брат Одон, разошлись на несколько лет.

В числе двенадцати монахов, по шесть из монастырей Бома и Жиньи, брат Аймар прибыл в старый охотничий замок аквитанских герцогов. Переписывание старинных рукописей было надолго забыто, теперь промежутки между молитвами были заполнены исключительно строительными работами. Аймар таскал тяжелые камни, строгал доски и втихомолку куксился, не подозревая, что столь непростым образом зарабатывал себе на третий и самый главный выигрыш в лотерее, розыгрыш которой состоялся тридцать лет спустя.

За это время построенный двенадцатью монахами монастырь стал известен всему христианскому миру, к его стенам начали стекаться ищущие спасения, приюта и доброго слова люди из всех франкских королевств, а имена первых настоятелей аббатства, Бернона и Одона, заняли почетное место вровень с именем святого Бенедикта, чей устав они неукоснительно практиковали. Сам Аймар все эти годы провел почти безвылазно в Клюни, в отличие от своих учителей, благодаря усилиям которых клюнийская конгрегация начала распространяться по всей Бургундии, проникла в Италию и достигла самого Рима. После завершения строительства первых сооружений монастыря Аймар вновь вернулся к работе в библиотеке и, под диктовку брата Одона, в компании еще нескольких братьев, добросовестно написал для своего патрона биографию Геральда Орильякского.

Однако ход времени неумолим, и однажды новому монастырю настала пора проститься с его основателями. В 927 году Господь призвал к себе отца Бернона, спустя пятнадцать лет опустились и уже более не поднялись веки Одона Клюнийского. Монастырская братия встала перед непростым выбором нового настоятеля. Будучи не в состоянии определить среди себя самой наиболее благочестивого и смиренного, главным критерием она в итоге выбрала «стаж» деятельности в стенах Клюни. На тот момент единственным живущим среди двенадцати основателей клюнийского монастыря оставался лишь почтенный отец Аймар. Дополнительным аргументом в пользу бывшего кожевника стало покровительство, которое ему не раз оказывал великий предшественник Одон Клюнийский.

Выбор монашеской братии поверг Аймара в состояние близкое к панике. Скромный и тихий служитель Божий, абсолютно лишенный личных амбиций и устремлений, всю жизнь боявшийся лишнего внимания, вдруг оказался подхвачен стремительным течением капризной реки по имени История, ни с того ни с сего обратившей на него внимание и вынесенный ею на поверхность против его воли, талантов и желания. Вдруг откуда ни возьмись в душе Аймара вновь возродились страхи о собственной недостойности и неспособности занимать столь ответственный пост, а также боязнь разрушить своими неумелыми действиями ту великую конструкцию, что воздвигли его учителя. На фоне столь масштабных фигур, каковыми являлись первые аббаты Клюни, новый настоятель смотрелся невзрачно и даже жалко, что навевало мысли о скором и преждевременном закате так много обещавшего предприятия.

Так думали многие, и так считал сам Аймар. И ему потребовалось немало времени, чтобы привыкнуть к новому для себя положению, научиться премудростям управления, вместо того чтобы пытаться сделать все самому, научиться держать дистанцию с людьми, вникнуть в потребности братии и начать планировать деятельность аббатства на долгие годы вперед. В период его настоятельства аббатство прекратило расширение своей конгрегации и значительно снизило дипломатическую активность, поскольку сам Аймар не отваживался покидать Клюни, а достойных послов, в его понимании, также не находилось. Но нет худа без добра, как раз, может, именно такая пауза и необходима была монастырю, который под управлением Аймара поправил собственное хозяйство и за календарный год собирал теперь пожертвований порой втрое больше, чем при Одоне.

В один из хмурых осенних дней, где-то в конце первого года настоятельства отца Аймара, в двери монастыря постучался человек в возрасте Иисуса Христа, чьи невзрачные одежды, однако, не смогли ввести в заблуждение относительно благородства и учености их владельца. Таковым оказался Майоль ди Валенсоль, виконт Фрежюса и Систерона. Его отец, граф Фулькерий, потерпел поражение в междоусобных войнах, и в возрасте семи лет Майоля спрятали от житейских бурь в Молящемся городе. Мальчик не затерялся в церковном квартале Лиона и очень рано получил признание среди местного духовенства. В восемнадцать лет он стал архидиаконом собора в Маконе, а спустя пару лет ему была предложена митра епископа в самом Безонтионе. Несмотря на то что в те годы интронизация безусых юнцов была в моде во всех главных епархиях мира, о чем не дадут соврать ни папа Иоанн Одиннадцатый, ни патриарх Феофилакт Лакапин, двадцатилетний Майоль, ко всеобщему изумлению, отказался от столь лестного предложения и предпочел митре десять лет учебы и странствий, которые в итоге привели его к стенам Клюни.

Такие таланты не каждый день приходят за спасением, и Майолю была с ходу доверена монастырская библиотека. Затем последовала должность аркария, а вскоре он стал правой рукой отца Аймара. Не проходило и дня, чтобы старый аббат не возносил Господу хвалебные гимны за ниспослание ему столь мудрого советника, тем более что очень скоро отца Аймара посетила болезнь, в то время частенько приходящая к монашеской братии, занятой усердным переписыванием священных текстов при дрожащем свете одинокой свечи.

Аймар поначалу не придал никакого значения черной точке, однажды появившейся перед его взором. Однако точка со временем начала расширяться, превратилась в расползающуюся по краям полосу, и в один печальный день для третьего аббата знаменитого монастыря не осталось в мире больше цветов, кроме серого и черного. К тому моменту Аймар успел назначить Майоля своим заместителем, а в день, когда свет перед его глазами окончательно погас, собрал всю монашескую братию и объявил о собственном низложении. Все аббатство пропело благодарную молитву в его честь и еще до захода солнца выбрало новым настоятелем брата Майоля .

Аймар планировал остаток дней провести в Клюни за тихой молитвой, иного конца жизни он себе не представлял и ни к чему более не стремился. Но он не мог отказать новому аббату в его просьбе, и, кроме того, Аймару было невероятно приятно осознавать, что он еще может быть нужен, когда Майоль предложил ему отправиться послом в Рим. Пусть он не увидит своими глазами могилы апостолов, благость святого города для его души ничуть не убавится, а беседы с мудрым папой Агапитом и несомненные почет и забота, которыми тот окружит Аймара, станут лучшей наградой бывшему аббату за годы примерной службы во славу Господа и Церкви Его. Благодарными слезами Аймара, исторгнутыми в тот день из его невидящих глаз, можно было сделать протекающий рядом Гросн соленым как море.

Пока шли сборы и пересуды, пока Аймар пересекал Альпы и Апеннины, в Риме сменился понтифик, и вместо старых сухих рук Агапита Аймару пришлось лобызать мягкие и нежные, точно девичьи, пальцы Октавиана-Иоанна. Лично Аймар от такой перемены только выиграл: Иоанн быстро уяснил себе, что заступничество бывшего аббата весомо, тогда как сам по себе Аймар является фигурой абсолютно безобидной и посольский пост для него является не более чем почетной синекурой. В связи с этим к старику необходимо было отнестись с тем же почетом и любовью, с каким относятся к рождественской елке — в означенное время его извлекали на свет Божий и делали чуть ли не главным атрибутом каких-либо празднеств или помпезных соборов, он с важным видом внимал здравицам в его честь, хмурился, если слышал, что кто-то перечит мнению папы, и неизменно добавлял свой голос в поддержку решениям Иоанна. Все же прочие дни Аймар безмятежно проживал в тепле и сытости в одной из келий Ватиканского квартала — словом, вел примерно ту же самую жизнь и исполнял те же самые роли, что сегодня подчас ведут заслуженные спортсмены или списанные в тираж звезды кино в государственных департаментах псевдодемократических стран.

В один из майских вечеров 960 года отец Аймар получил очередное приглашение в папский дворец. Повод для аудиенции был, видимо, серьезный, такой вывод Аймар сделал исходя из того, что папа прислал для него специальных провожатых, а его личному поводырю было велено остаться дома. К тому же папа спешил, провожатые пару раз и не слишком обходительно попросили Аймара поторопиться, из-за чего старик только еще более засуетился и взволновался. До папского дворца было пять минут пешком, эту дорогу Аймар успел выучить наизусть и не раз проходил ее без поводыря, но на сей раз ему было предложено сесть в носилки. Удивительно, но бывшему аббату показалось, что носилки добирались до дворца намного дольше, нежели он шел бы самостоятельно. Свои мысли он высказал вслух.

— Ничего удивительного, папа пожелал принять вас в Замке Святого Ангела, — ответил один из проводников.

Аймара провели в папские комнаты на верхнем ярусе замка. Как у многих людей, лишенных зрения, все прочие органы и в первую очередь слух были у него чрезвычайно обострены. Подходя к дверям покоев, Аймар явственно услышал шум, характерный для разудалой попойки. Однако как только мажордом анонсировал появление бывшего аббата, шум мгновенно стих. В следующую минуту Аймар переступил порог, и его обоняние подтвердило первоначальную догадку — в покоях пахло вином и испарениями мужских и женских, Аймар мог отчетливо это различить, тел.

— Приветствуем вас, святой отец, в нашей скромной обители, приветствуем и шлем наше благословение святому Клюнийскому монастырю, чьим достойнейшим представителем вы являетесь, и просим вашего мудрого совета и помощи в решении трудностей, возникших перед Святым престолом. — Аймар особенно выделял голос Его Святейшества, он всегда звучал столь звонко и уверенно, что в воображении бывшего аббата папа представлялся ему человеком очень высокого роста с гордой осанкой и пронзительно чистыми голубыми глазами, каковые бывают только у исключительно праведных людей.

— Смиренный слуга Господа и ваш смиренный слуга боится неразумности и никчемности своей и просит заранее простить его, если совет покажется бесполезным или глупым.

Аймара усадили на скамью и предложили вина. Тот отказался.

— Близится время мессы, — пояснил он.

— Отец Аймар подает всем нам пример чистоты и рвения, — ответил Иоанн, его свита коротко зашушукалась, — а также укрепляет Святой престол во мнении, что на помощь отца Аймара мы всегда сможем положиться.

— Я исполню все для меня возможное и все от меня зависящее.

— Это мы сейчас проверим, святой отец. Нам действительно нужна помощь мудрого. Вы знаете, что в решениях своих я всегда ищу опору среди епископов римских субурбикарий.

— Да будут благословенны их деяния, да возрадуется паства их и да спасется под их чутким покровительством!

— Вот именно. Ибо паства без пастыря все равно что слепой без поводыря, идущий по краю бездны. Его шансы на спасение ничтожны!

— Мне ли не знать об этом! — вздохнул Аймар.

— Отсутствие зрения есть испытание для одних или наказание другим, но к душе это не имеет никакого отношения. Как часто именно глаза наши соблазняют нас! Именно глазами мы видим чье-то богатство, и потому пробуждается зависть. Именно глазами мы видим прелести дев, и в душе рождается похоть. Именно через глаза мы видим слабость ближнего и решаемся на воровство или убийство. Ваши глаза погибли, отец Аймар, но путь души вашей к спасению теперь видится более легким, чем наш.

Честно говоря, Аймар предпочел бы более трудный путь. Он не знал, как ответить на слова Его Святейшества.

— Не буду упражняться в многословии, отец Аймар, тем более что в богословских спорах с вами не сравнятся даже византийские мудрецы, — Иоанн не боялся пересластить речь, Аймару с годами лесть нравилась все более. — Одна из древних субурбикарных епархий в настоящее время не имеет пастыря. И я не вижу более достойного лица, чем вас, способного занять епископский престол.

Снова раздалось шушуканье из всех углов покоев. Оглушенный предложением Аймар на сей раз пропустил это мимо ушей.

— Вы ошибаетесь, я не достоин, — тихо произнес старик.

— Дозвольте мне, верховному иерарху кафолической церкви, давать оценку людям, окружающим меня и служащим мне. Да простит мне Господь дерзость судить людей, но сейчас я не сужу грехи ваши, а воздаю должное вашим добродетелям. И я повторяю, что не вижу в сане епископа древнего Лабикана более смиренного, благочестивого и несуетного лица, чем вы, святой отец!

— Лабикан, Лабикан… Я даже не знаю, где это.

— Древняя славная земля к юго-востоку от Рима. Земля доблестного Тускулума, откуда родом мои предки. Теперь вы понимаете мою особенную заботу о людях, населяющих эту землю?

— Да, конечно, но… я же простой монах.

— Не заставляйте меня повторять о ваших добродетелях, многие подумают, что вам приятно слушать лесть, пусть она тысячу раз заслуженная. Если же вы имеете в виду, что не имеете священнического сана, то это дело поправимое, ведь вы разговариваете с епископом епископов!

— Не только сана священника, а вообще никакого.

— Это задержит нас не более, чем один танец танцовщицы. Ш-ш-ш! — шикнул Иоанн в ответ на раздавшиеся из темноты смешки.

— Простите, я вас не понимаю.

— Вижу вашу растерянность, но все же жду от вас ответа. Люди Тускулума без пастыря обречены на муки ада, и чем дольше престол местного епископа будет оставаться вакантным, тем более будет навеки загубленных душ. Отвечайте же, готовы ли повести бедный народ Тускулума к спасению?

— Я же ничего не вижу, а правила Церкви меж тем…

— Но вы же различаете какие-то тени? Вы умеете отличить день от ночи?

— Да, но…

— А значит, зрение вас окончательно не покинуло. Почти не значит полностью, а в правилах Церкви прямо говорится о запрещении посвящать в сан лиц, лишенных зрения. Слышите, лишенных, уже лишенных, но не лишающихся!

— Я плохо знаю Писание. Я не знаю порядка ведения служб. Я…

— Для начала позвольте мне не поверить тому, что библиотекарь Клюни знает Писание хуже, чем константинопольский патриарх Феофилакт, мир его грешному праху! Я также не верю, что вам, не пропускающему ни мессу, ни часовые службы, по сию пору неведом их порядок, который выучили даже приблудившиеся к церкви собаки. Кажется, вы ищете оправдание, лишь бы не взваливать на себя немалую ответственность. Вы хотите передать ваш крест другому, в отличие от Господа нашего, смело и с любовью тащившего свой крест к Голгофе!

Папа палил из всех орудий по самым болевым точкам Аймара, и ни один снаряд не пропал даром. Аймар смутился, съежился, со времен отца Бернона он не чувствовал себя настолько жалко. Он понял, что не в его силах отказать этой настойчивой просьбе папы, но земля уходила из-под ног бывшего аббата, стоило ему только подумать, какой груз может лечь ему на плечи. Как так получается, что Господь время от времени подкидывает ему дары поистине вселенского значения? Ему, никогда ни к чему особо не стремившемуся и вообще попросившему в своей жизни лишь один раз у гостившего в его доме монаха!

— В Лабиканскую епархию архидиаконом мной назначен известный вам отец Сергий, пастырь Непи. Он будет вашим коадъютором . Таким образом, мы заранее сгладим, в чьих-то излишне суровых глазах, нарушение, по их мнению, правил Церкви, запрещающих полагать в епископы лиц, лишенных зрения.

Ох, слава Богу! При этих словах груз ответственности, уже почти осязаемо лежащий на плечах Аймара, был сброшен. С таким мудрым и энергичным помощником можно было ринуться и в огонь и в воду.

— Смиренно склоняю голову в знак готовности принять предложение преемника Апостола, но прошу еще раз подумать о более достойной кандидатуре.

— Считайте, что уже подумал и вновь не нашел. Hosanna in excelsis! Теперь я спокоен за людей Тускулума!

— Что за люди здесь помимо нас? — озабоченно спросил Аймар, вновь заслышав смешки.

— Нетерпеливые гордецы и насмешники, которые давно не получали эпитимью, — раздраженно ответил Иоанн, и смешки тут же прекратились. — Не будем же терять времени, отец Аймар. Я предлагаю вам проследовать в церковь…

— Святого Буцефала ! — крикнул кто-то из свиты.

— Да, Святого Буцефала! Ш-ш-ш, негодники! — воскликнул Иоанн. — Начинается месса, а вы своими остротами можете испортить все дело!

С этими словами папа со своими приближенными поспешил во двор. Аймара усадили в папские носилки, сам Иоанн взял его за руку и в течение всей недолгой дороги не выпускал ее из плена. Возможно, для того, чтобы лишний раз подчеркнуть свое уважение к Аймару, а может, для того, чтобы тот в последний момент не передумал или, хуже того, не сбежал.

Войдя в храм, Аймар потянул носом воздух, удивился и возмутился. Нет, в те времена визитами домашних животных даже в Латеран или собор Святого Петра никого удивить было нельзя, кошки мерно посапывали под пение монахов, собаки с удовольствием слушали литургию и иногда даже пытались подпевать, также часто в пределы храма забредали лошади или ослы, которых путники небрежно привязывали возле входа. Но в данном случае в храме Буцефала творилось форменное безобразие, конским навозом пахло слишком сильно, а за лошадьми никто не удосуживался присматривать, и Аймар отчетливо слышал, что в церкви присутствует сразу несколько этих глупых животных.

— Непременно укажу отцу Бениньо, что в его базилике творится Бог знает что, — опережая Аймара, рассердился Иоанн.

— Может, нам стоит посетить другую церковь? — спросил Аймар.

— Стоило бы, но время мессы уже подошло, а перед мессой я еще должен исповедовать вас. Нам ничего не остается, как потерпеть эту грязь возле себя, она не должна нас отвлекать от служения Господу.

Аймар восхитился простоте, нетщеславию и стойкости молодого папы. Иоанн к тому же сам начал службу. Возле них в церкви находилось еще несколько человек, которые неразборчиво бормотали молитвы вместе с ними. Очень скоро папа добрался до Евхаристии. Вручив пастве Кровь и Плоть Христову, он вновь взял за руку Аймара.

— Господи, Царь Небесный, Дух истины и душа души моей, поклоняюсь Тебе и молю Тебя: наставь меня и укрепи меня, будь моим руководителем и учителем, научи меня тому, что мне следует делать!

Аймар опустился на колени перед папой и публично исповедался в грехах.

— Сим представляю на публичное суждение слугу Божьего Аймара, готовящегося принять сан субдиакона церкви Святого Буцефала! Пусть каждый несогласный с его намерениями подаст голос свой и укажет на существующие к тому препятствия, согласный же с ним останется безмолвным.

Судя по следующим минутам, против Аймара голос подали только две лошади, но суть их возражений так и осталась собранию непонятой.

— Сим поставляю тебя в сан субдиакона, — торжественно обьявил Иоанн и вложил в руки Аймара потир и патену, а папские слуги облачили Аймара в тунику и надели ему на левую руку манипул.

— Слава и почет субдиакону Аймару! Слава и почет Его Святейшеству и всему Риму! — раздалось несколько молодых голосов, и в воздухе явно запахло вином.

После минутной паузы Иоанн вновь провозгласил:

— Сим представляю на публичное суждение слугу Божьего Аймара, готовящегося принять сан диакона церкви Святого Буцефала. Пусть каждый несогласный с его намерениями подаст голос свой и укажет на существующие к тому препятствия, согласный же с ним останется безмолвным.

Эта традиция представления кандидата на повышение сана в церковной иерархии зародилась с первых лет воцарения христианства в античной империи и просуществовала примерно до середины Девятого века. Одобрение народом требовалось не только при выборе папы, но и при рукоположении священников и даже диаконов. Народ обычно весьма активно участвовал в этих процедурах, и частенько его голос расходился с мнением высшего клира. Неудивительно, что с усилением папской власти и превращением пап в светских государей такая традиция оказалась обреченной на исчезновение.

Иоанн возложил на Аймара правую руку и прочел префацию .

— Прими Духа Святого! — закончил он, и Аймар сменил тунику на диаконскую далматику.

— Слава и почет диакону Аймару! Укрепленный благодатью таинства, служи народу Божьему! Слава и почет Его Святейшеству и всему Риму! — вновь раздались веселые голоса в церкви, и — странное дело! — вновь запахло вином.

На сей раз папе потребовался более длительный отдых, но вскоре он вернулся к Аймару и заставил того простереться ниц. Но прежде чем опуститься на землю, старый монах вдруг пробормотал:

— Ваше Святейшество, рукоположение в священники, в отличие от диаконов, осуществляется ведь до Святой Евхаристии, а не после!

Иоанн сегодня был в ударе и на такое замечание моментально нашел блестящий ответ:

— «Тогда пришли к Господу ученики Иоанновы и говорят: почему ученики Иоанновы и фарисейские постятся, а Твои ученики не постятся? И сказал им Иисус: могут ли поститься сыны чертога брачного, когда с ними жених?» Так вот здесь и сейчас я тот самый жених, а рукоположение ваше как свадьба, и кому, как не жениху и устроителю, здесь и сейчас устанавливать собственные правила?

Ошеломленный Аймар, не говоря ни слова, покорно уткнулся носом в пахучую землю. Вскоре над ним раздался бодрый голос Его Святейшества:

— Господи, исполни даром Духа Святого того, кого Ты удостоил возвышения в священническое достоинство, чтобы он был достоин безупречно предстоять у Твоего престола, возвещать Евангелие Царства Твоего, совершать служение Твоего слова истины, приносить Тебе духовные дары и жертвы, обновлять Твой народ купелью возрождения; так, чтобы сам он шел навстречу нашему великому Богу и Спасителю Иисусу Христу, Твоему единому Сыну, в день Его второго пришествия, и чтобы он получил от Твоей безмерной благости награду за верное исполнение своего священства .

Третий акт переодевания, и на Аймара надели столу и казулу. И в третий раз воздух наполнился винными парами, а славословия стали еще более цветистыми, но менее стройными. Кого-то в церкви вдруг пробрал демонический смех, но грешника быстро вывели на воздух и, вероятно, примерно наказали.

— Дай, Отче, ведающий сердца, слуге Твоему, Тобою избранному для епископства, стать пастырем святого Твоего стада и исполнять по отношению к Тебе безупречно высшее священство, служа Тебе днем и ночью; без устали испрашивать Твою милость и приносить дары святой Твоей Церкви; иметь силою духа высшего священства власть отпускать грехи, согласно Твоей заповеди, распределять должности согласно Твоему повелению, разрешать всякие узы силою власти, данной Тобою апостолам; быть благоугодным Тебе своей кротостью и чистым сердцем, вознося Тебе благоухание через Твоего Сына Иисуса Христа .

Иоанн возложил на Аймара обе руки, а кто-то из папской свиты раскрыл над посвящающимся Евангелие.

— Accipe Spiritum Sanctum!

На сей раз Аймару вручили епископский жезл, перстень и то самое Евангелие, что минуту назад раскрывалось над его головой. После этого бывшему аббату на голову сразу водрузили епископскую митру, миропомазание в те годы еще не осуществлялось. Новоиспеченному епископу теперь надлежало принести клятву кандидата, однако папа любезно разрешил заменить ее на «Символ Веры», после чего все присутствующие воодушевленно пропели Veni Creator Spiritus , во многих церквях мира на тот момент еще совсем незнакомый.

Финальным актом кощунственной трагикомедии, состоявшейся летом 960 года в конюшне папского дворца в Ватикане, стало подписание и оглашение указа Его Святейшества папы Иоанна Двенадцатого о назначении Аймара, бывшего аббата Клюнийского монастыря, главой возрожденной Лабиканской епархии. Епархия просуществует еще четверть тысячелетия, но сгинет вместе с Тускулумом и c его одиозно безнравственными хозяевами, а здравствующий на тот момент папа особо позаботится тщательно затереть и это оскорбительное пятно на белоснежных одеждах католической церкви. Церковная власть в этих землях, равно как и светская, перейдет к Фраскати и в таком виде сохранится до наших дней.

Эпизод 19. 1714-й год с даты основания Рима, 1-й год правления базилевса Романа Второго Младшего (август 960 года от Рождества Христова).

Жестоко просчитались те нерадивые слуги, которые рассчитывали провести этот жаркий августовский день в тени пиний Тускулума с кувшином охлажденного вина. Бедолаги, они еще просто не все узнали об их новом хозяине, отце Сергии, епископе Непи и с недавних пор коадъюторе епископа Лабиканы. Этим утром почтенный прелат велел готовить себе носилки, намереваясь к полудню достичь Непи. Слугам непонятны были ни спешка епископа, ни его безразличие к той удушающей жаре, которая воцарилась этим летом во всей Кампанье. На самом деле все объяснялось достаточно просто, Сергий только накануне избавился от назойливого и приставучего лабиканского коллеги Аймара, найдя тому дело в Риме, и теперь спешил в Непи, где сегодня местное население собиралось чествовать знаменитых земляков и покровителей города, святых мучеников Толомео и Романа. Разумеется, главный городской праздник не мог состояться без присутствия епископа, с которым у местных жителей уже давно установились взаимная симпатия и уважение.

Сразу после терции в часовне усадьбы, построенной Теодорой Младшей, епископ покинул Тускулум. Его поезд двигался весьма бодро, правда время от времени приходилось останавливаться, чтобы напоить людей и коней. Мажордом епископа полагал, что хозяин проследует транзитом через Рим, однако Сергий приказал идти в обход города. Слуги вновь списали это на непонятную спешку, но на сей раз их умозаключения произвели на свет ложный диагноз, на самом деле Сергий просто не хотел ехать сквозь Рим, поскольку не желал встречи с собственным племянником, папой Иоанном Двенадцатым.

Увы, в казавшейся бездонной чаше терпения Сергия уже больше не осталось места. Верой и правдой он долгие годы служил и отцу Иоанна, и самому понтифику, но всему же есть предел. Интересы их семьи Сергий всегда ставил выше прочих, включая собственные, но к сегодняшнему дню оказалось, что эти интересы уже перестают уживаться с постулатами исповедуемой им Веры, а в глазах окружающих именно он невольно становился апологетом того странного порядка и той странной политики, которой с некоторого момента предался Святой престол.

Нет, он не осуждал папу-племянника за его заигрывание с Оттоном, хотя ему ближе была бескомпромиссная линия поведения, в былые годы выбранная Альберихом, и потому он находил эти заигрывания опасными. Несколько раз он осмеливался заговорить об этом с Иоанном, но тот находил достаточно серьезные аргументы в пользу германского выбора Святого престола. Что ж, Его Святейшество человек неглупый и уже достаточно поднаторевший в дипломатии. Сергий принял его точку зрения и, как верный слуга, последовательно отстаивал ее в частых посольских миссиях в Равенну, Лукку и Магдебург. Готов он отстаивать ее и сейчас, вот только встречные претензии к Святому престолу со стороны светских владык все меньше имеют отношение к политическим интригам и все более касаются личных качеств понтифика. И их все сложнее Сергию опровергать.

Вот зачем, скажите, понадобилось папе устраивать эту комедию с Лабиканской епархией? Ведь шила в мешке не утаишь, а слуги у мессера Деодата, да и он сам, не блещут ни интеллектом, ни деликатностью. Подробности посвящения епископа в конюшне благодаря этим длинным и глупым языкам очень скоро всплыли в римских тавернах и, естественно, не добавили вистов папе в его дипломатической игре. И ладно, если бы создание Лабиканской епархии оказало решающий вклад в исход борьбы папы с субурбикарными епископами. Но нет, к тому моменту папа уже победил, и это посвящение выглядело только намеренным оскорблением католической Церкви. Примерно также, если не хлеще, куражился, только уже над православной Церковью, сто лет тому назад базилевс Михаил, когда заставлял своего слугу Грилла, известного талантом испускать зловонные газы невиданной силы, облачаться в одежды патриарха и причащать горожан уксусом и горчицей .

О низложении епископов Порто и Остии тоже ходили странные слухи. Но здесь, по мнению Сергия, Иоанн хотя бы поступил в стиле отца, принцепса Альбериха, и можно было бы сколько угодно ханжески закатывать глаза при рассказе о насильном пострижении епископов, но другого пути сломить оппозицию в собственной Церкви у Иоанна не было. Иоанн действовал решительно и быстро, и не успел он еще вернуться в Рим, как на освободившиеся кафедры были назначены новые епископы. Ими стали смиренные отцы Чикконе и Бенедикт, долгие годы служившие в среднем церковном чине в римских базиликах, но недавно получившие титулы кардиналов-диаконов. Больших талантов Сергий за новоиспеченными епископами никогда не отмечал, а тот единственный талант, который за ними имелся, мог легко угадать всякий, кто даже с этими священниками совершенно не был знаком, но когда-либо держал в доме своем собаку.

Далее Иоанн направил гонцов к епископам Альбано и Веллетри, которым сообщил, что также намерен посетить их епархии. Понтифик при этом, однако, не сдвинулся с места и в своих расчетах оказался прав. Оба епископа сами приехали к нему в Рим и, не меняя потных дорожных одежд, наперегонки друг с другом заявили о своей полной поддержке всех решений Иоанна, настоящих и будущих. Понтифик любезно оставил их на кафедрах, но не в силу милосердия и всепрощенчества, а потому что тем самым нанес попутно серьезный удар по последнему оппозиционеру в Риме, сабинскому епископу Иоанну, которому прелаты Альбано и Веллетри до сего дня приходились личными друзьями, но теперь эта дружба была принесена в жертву.

Сергий присутствовал при этом разговоре папы с епископами. Он видел, сколь жалко они выглядели, как угодливо улыбались хозяину, как с согбенными спинами пятились к двери по окончании аудиенции. Сергий смотрел на них и видел в них… себя. Вот так же и он сам почти двадцать лет тому назад предавал даже не друга, а брата, своего брата Константина, с которым с рождения делил поровну и дары Господа, и испытания Его. Ехидство, в те минуты отобразившееся на лице Его Святейшества, Сергий воспринял как напоминание о том давнем, но от этого не менее страшном, грехе. И Сергий не выдержал.

— Не кажется ли Вашему Святейшеству, что стоит удовлетвориться радостью победителя и не прибегать к дополнительному унижению лиц, так же как и вы принявших Дух Святой для совершения великих таинств? — спросил Сергий, как только рабски склоненные силуэты епископов исчезли за проемами папских дверей.

Искусный тиран, как правило, хороший психолог. Удивление на лице Иоанна задержалось не более чем на мгновение и вскоре вновь уступило место всепонимающему ехидству.

— Жалость к предателям есть глупость, — изрек понтифик, — единожды предавший предаст вновь. А предателей никто не любит, в том числе и те, ради которых он предает. Не так ли?

Это уже не было даже намеком. Сергий стушевался, отвесил поспешный поклон племяннику и направился вон. Он не слышал, как Деодат, наклонившись к Иоанну, что-то прошептал вслед епископу Непи. Но Сергий хорошо услышал ответ племянника, тот и не подумал снижать голос:

— Собака, которой некуда идти, всегда возвращается.

«Собака!» Вот и найдена достойная оценка его многолетним трудам. «Собака!» — заявил ему развращенный юнец, опьяневший от собственной безнаказанности, уверенный, что может безответственно сеять вокруг себя зло и что люди будут продолжать пресмыкаться возле него из-за одного его положения, которое ему когда-то вытребовал его великий отец. При воспоминании об Альберихе у Сергия даже подступил ком к горлу. Да, его брат мог быть суров и безжалостен, но никогда, никогда он не позволял себе опускаться до личных оскорблений. Тем более в отношении своих добросовестных слуг.

Вот потому теперь епископ Непи не поленился сделать крюк и обойти стороной Рим. С тех самых пор, с того самого разговора он не виделся с Иоанном, а тот, как любой недалекий, но занимающий более высокое положение человек, не спешил извиниться за свои слова и лишь однажды направил дяде богатые подарки, полагая, что достойно возместил тому моральный ущерб. Сергий подарки принял и отправил Иоанну милое благодарственное письмо, но царапина на его сердце ныла по-прежнему. Не взыщи теперь, мой дорогой племянник, но отныне тебе придется поискать другого советника, мне же разреши довольствоваться теми благами, которыми меня окружает мой крохотный, невзрачный, но такой милый Непи!

«Невзрачный» Непи меж тем появился на Апеннинском сапоге на полтысячи лет ранее самого Рима. Он стал свидетелем, как спорили между собой Ромул и Рем, определяя границы нового города, как те ссорились и пытались для разрешения спора прибегнуть к помощи высших сил. Все тщетно — одному удачу предсказали шесть появившихся в небе коршунов, другому сразу двенадцать. Наконец Ромул от слов перешел к делу и начал копать ров будущей столицы мира, а другой брат в издевку стал перепрыгивать через этот ров туда-сюда. И брат убил брата, и родился город, равного которому нет в этом мире, и Непи наблюдал, как этот город рос, набирал силу и однажды подмял более старший город под себя. Все это Непи пережил с достоинством и только постарался быть в чем-то полезным своему южному соседу, став в Средние века заметным форпостом на пути из Равенны в Рим, связующим звеном от экзарха к папе. Ну в точности как сам Сергий попытался быть полезным своему неблагодарному племяннику!

Солнце меж тем обжигало беспощадно, но человек привыкает ко всему, и его преподобие по дороге слегка задремал. Он проснулся где-то на полпути, где-то недалеко от Орты. Длинные равнины уступили место небольшому леску, на недолгое время подарившие епископу и его людям драгоценную прохладу. Сергий, выглядывая из носилок, вдруг увидел женщину в красном, бежавшую за его поездом. Он высунул голову из носилок, женщина не отставала и отчаянно махала рукой, призывая остановиться или же повернуть обратно. Споткнувшись и упав на выщербленные камни старой дороги, она в отчаянии заколотила по ним руками и ногами.

— Стой! — крикнул епископ слугам.

Носилки остановились. Епископ выскочил из них, но на дороге уже никого не было, а слуги начали недоуменно переглядываться между собой.

— Мне показалось, что кто-то звал на помощь, — смущенно пояснил Сергий.

— Ваше преподобие, мы здесь одни, и никто из нас не слышал голосов, — сказал мажордом, а прочие слуги подтвердили его слова. Сергий еще более смутился, махнул рукой, влез в носилки и приказал продолжить ход.

В полдень кортеж епископа въехал в Непи и направился к базилике святого Бьяджо, мученика, который никогда не жил в Италии, но мощи его в период иконоборчества разошлись чуть ли не по всем итальянским городам. Так, Каразино достался кусок языка святого, Пенне — череп, Абруццо — рука, а Ветрано кусок гортани, ибо святой был непревзойденным мастером излечения проглотивших кости. Непи же любил святого абсолютно бескорыстно, церковь, названная в его честь, не обладала мощами армянского мученика, но сегодня все внимание и любовь прихожан адресовались другим святым, мученикам Толомео и Роману, родившимся здесь.

Сергий, не ведая устали, сразу с дороги принялся за подготовку к мессе. Казалось, что сама земля Непи вдохнула в него новые силы, а благожелательность горожан заставила епископа забыть о его недавних злоключениях. Началась месса, и Сергий, ведя ее, с умилением вглядывался в лица непетинцев, которых он знал наперечет и был полностью в курсе их страстей и искушений. Вот все они, все такие родные добрые лица, выстроились теперь в очередь за Святым Причастием! Вот Мария, вдова винодела и мать сразу семерых детей, сегодня, верно, будет просить пристроить младшего аколитом. Вот Энрико, у него давний спор с соседом из-за границ земельного участка, а вот и сам сосед Паоло. Никому не известно, в том числе и самому Сергию, кто их них прав, но он сегодня выслушает жалобы от обоих и обоим даст совет уступить и примириться. А вот красавица Роза, почтенные горожанки сердито ворчат ей вслед, но Сергий-то знает, что душа ее чиста и что дело тут более в неуспокоенности самих горожанок. Ну а теперь, раскрыв рот, принимает плоть Христову Фабио, известный в Непи плут и любитель присваивать чужое добро, это знает всякий, и Сергий знает, но разве можно даже такому отказывать в причащении? Нет, и каждому из них, помимо освященных Даров, Сергий даст мудрое наставление, каждого успокоит, урезонит и приголубит и от каждого услышит в свой адрес похвалу. Она так нужна ему сегодня!

Даже жаль, что заканчивается месса, что их городок так мал и что ему осталось-то всего-навсего благословить только что причащенных, которые собрались теперь за дверями базилики святого Бьяджо. Он вышел к ним на небольшую площадь и развел руки в стороны, пытаясь угомонить восторги влюбленных в него горожан. В этот момент к площади подъехало около десятка всадников. Ого, сегодня в городе гости! Что ж, это прекрасно, пусть гости и опоздали к мессе. Прибывшие, видимо, сами поняли, что опоздали, часть из них осталась возле лошадей, а вторая половина, человек пять-шесть, коротко посовещавшись, направились к нему. Что ты тут будешь делать? Месса закончилась, и Сергий теперь мог только благословить их, но без всякого причастия.

— Мир вам, дети Христа! — кротко произнес епископ, осеняя окруживших его людей знамением.

Гости неожиданно для всех повернули от него прочь и еще более быстрым шагом направились к лошадям. Взоры удивленной толпы устремились на своего пастора, на белоснежных одеждах которого вдруг проступили сразу несколько алых пятен.

— Слава королю Беренгарию! Славьте короля Беренгария! — прокричали незнакомцы и, пользуясь всеобщим замешательством, пришпорили лошадей по направлению к Виа Америно, той самой дороге, которая связывала Рим и Равенну.

Убийцы устремились на север. Толпа, опомнившись, коротко ахнула и запоздало кинула в ускользающих преступников несколько камней, ни один из которых не достиг цели. В следующую минуту паства плотным кольцом окружила своего епископа. Сергий лежал на крыльце церкви, его глаза были устремлены в небо, с губ умирающего срывались негромко дребезжащие слова:

— Господи! Прости! Меня…. его… их! Помоги ему, верни его на путь истинный! Помоги тем неизвестным, ибо они суть несчастнее Каина и душе их угрожает гибель! Помоги людям города сего, избери им пастора достойнее меня, подари им спасение Твое! О, я вижу Тебя, Господи! Я иду к Тебе! Прими же меня, Отче! Не откажи!

Имена убийц епископа так и остались неизвестны, равно как и заказчики злодеяния. С одной стороны, все в Непи слышали, как преступники пели здравицы королю Беренгарию, и это вроде как безальтернативно указывало на главного режиссера драмы. С другой стороны, упоминание имени короля очень сильно походило на провокацию, убийство священника во все времена не было поводом гордиться, и вряд ли король это преступление мог бы когда-нибудь записать себе в актив. С третьей, нарочитая топорность в действиях преступников и их намеренное бравирование именем возможного господина опять могла бы указывать на короля, рассчитывавшего, что эту топорность подметят все и от него тем самым будут отведены все подозрения, а смерть Сергия, безусловно, ослабляла Рим и была выгодна королю. Другим вероятным заказчиком убийства думающие люди склонны были называть самого Оттона, ведь провокация с убийством практически не оставляла других вариантов Святому престолу, как, зажмурившись, упасть в объятия саксонского короля. И, наконец, еще одна версия уходила следами в сам Рим. Да, Сергий был самым мудрым советником папы, но к тому моменту отношения дяди с племянником уже порядком испортились, а Иоанн более не находил аргументов выманить Оттона из-за Альп к себе на защиту и, возможно, посчитал дядю весомой разменной монетой для своей хитрой игры. Так или иначе, убийство епископа Непи, по своим мотивам стоящее в одном ряду с убийством эрцгерцога Фердинанда или же царя Филиппа Македонского , стало тем самым поворотным моментом в итальянской Истории, после которого появление германцев на Апеннинах стало делом практически решенным.

Эпизод 20. 1715-й год с даты основания Рима, 2-й год правления базилевса Романа Второго Младшего (май 961 года от Рождества Христова).

В мае 961 года все дороги тех, кто имел счастье родиться в междуречье Эльбы и Рейна и причислял себя к благородному сословию, вели исключительно в Вормс. В этом городе, где пятью веками ранее за право первой войти в церковь вдрызг рассорились Кримхильда с Брунгильдой , а двумя веками позже папа и император придут к компромиссу в вопросах инвеституры , король Оттон этой весной решил созвать ассамблею германского рыцарства и епископата. В отличие от многих подобных собраний прошлых лет, на сей раз никто не осмелился манкировать королевским приглашением. Четверть века потратил Оттон на истребление оппозиции в разных уголках Восточно-Франкского королевства и сегодня мог позволить себе полновластным хозяином расположиться в городе, еще недавно служившим, наравне с Регенсбургом, главным оплотом его самым серьезным конкурентам из числа франконской знати.

К означенному дню ворота Вормса пропустили внутрь города около двухсот рыцарей разного достоинства, два десятка германских епископов и еще два десятка послов из разных земель. Все эти гости проследовали в сопровождении слуг или личной охраны, так что население Вормса в эти дни выросло не менее чем на две тысячи человек. Подавляющее большинство гостей не имело даже приблизительного понятия о намерениях их сюзерена, а тот не спешил прежде времени раскрывать карты. Несколько дней прошли в различного рода увеселениях, но что за пиршественным столом, что во время охоты, что на скамьях вокруг рыцарских ристалищ среди приглашенных не прекращал стелиться шепот осторожных прогнозов, логически выстроенных предположений или просто досужих и невесть откуда взявшихся сплетен на предмет того, зачем их всех собрали в одном месте.

— Вы заметили, что вчера на охоте Его Высочество предпочитал бить исключительно волчиц? Говорят, его егери получили приказ выгонять к нему только волчиц, а всех остальных зверей отводить гостям?

— Что из того?

— Как? Вы не понимаете? — делал круглые глаза рассказчик. — Разве вы не помните, чьим символом является волчица?

— А днем ранее Его Высочество устраивал соколиную охоту, — пожимал плечами скептически настроенный собеседник, — но это же не дает повода думать, что он замыслил поход на венгров .

В это же время в другом месте:

— Вы видели? Из Парижа приехал брат короля, его высокопреподобие отец Бруно!

Я слышал, что их сестры, Герберга и Гедвига , зовут Его Высочество в земли западных франков и сулят ему корону Хлодвига , ибо смиренно считают, что для их сыновей эта корона слишком широка.

— Неудивительно, что все христиане тянутся к сильной руке нашего благословенного владыки!

— Ну, положим, не все. Вы уже встречались с Амедеем, апокрисиарием италийского короля? Обратили внимание, с какой мрачной миной он присутствует на всех званых обедах? Ни вино, ни музыка не могут вызвать на его лице даже подобия улыбки.

— Слуги обычно во всем походят на хозяев. Я слышал, этот король Беренгарий сам по себе весьма мрачная личность.

— Да разве может быть счастлив и светел душой тот, кто осмелился бросить вызов самому святейшему папе?! Разве Сатана не входит в такой момент в сердце строптивца? Господи прости за упоминание имени падшего!

— Господи прости за то, что мог не слышать, но услышал!

И так далее, и все в таком духе. Сплетни множились, причудливо переплетались и все более теряли связь с реальностью, а король Оттон будто бы находил особое удовольствие в том, чтобы подольше потомить верноподанных в неизвестности. Так продолжалось до самого праздника Вознесения Господня . В этот день на торжественной мессе в тесной церкви Святого Мартина Милостивого собрались все приглашенные в Вормс. Службу вел дуэт епископов — местный отец Ханно, родом из Гессена, и отец Бруно, епископ Кельна и брат короля. Допустив к Телу Христову Оттона и Аделаиду, епископ Бруно громко благословил причастившихся, решивших, по его словам, «отправиться в далекие земли, движимые Духом Святым и отвечая милосердно на призыв святой и страждущий». Кем был тот «страждущий», епископ не назвал, чем вызвал сильное волнение среди собравшихся и последний всплеск сиюминутных предположений. Собрание успокоил сам Оттон, выступив в центр трансепта церкви:

— Долг христианина зовет меня, друзья и слуги мои, идти в святой город Рим, где милостью Господа я надеюсь положить длани свои на могилы апостолов и испросить у отцов кафолической церкви заступничества и благословения за все мною совершенное и за то, чему еще надлежит совершиться. Все тяготы дальнего пути решила разделить и возлюбленная жена моя, с коей мы намереваемся идти в Рим как простые паломники, ибо так шли туда апостолы Петр и Павел и, не имея корон земных, обрели венец небесный!

Легковерная часть публики моментально зашлась в приступе умиленного восторга. Не поверила своим ушам и также поддалась первоначальному порыву даже мудрая герцогиня Юдифь, правительница Баварии, последние годы страдавшая бессонницей от одной мысли, что Оттон, воспользовавшись малолетством ее сына, заберет себе под крыло Баварию, так же как двадцатью годами ранее он забрал себе Франконию. Неужто грозный Оттон решил взять пример с Карломана , старшего сына знаменитого Карла Мартелла , который вот так же, в самом зените славы и в шаге от франкского трона, вдруг постригся в монахи Монте-Кассино? Неужто влияние на Оттона его добродетельной Аделаиды стало уже совсем безграничным?

Пока общество приходило в себя, слово взял Бруно Кельнский.

— Как заботливый отец не может покинуть и обречь на голод и рознь собственных детей, так и мудрый государь не может оставить вверенную ему Господом власть над народом и землями, не сделав соответствующих распоряжений.

Оттон охотно кивнул и жестом пригласил подойти к себе шестилетнего мальчугана с огненно-рыжей копной волос.

— Нечего даже пытаться оспорить столь мудрого мужа, каковым всегда предстает перед нами брат мой возлюбленный! И ныне, стоя перед вами, друзья и слуги мои, я смиренно призываю вас, ради сохранения спокойствия на землях наших, достигнутого немалой ценой, избрать себе нового короля и на ваш суд и согласие для столь ответственной и тяжелой миссии предлагаю сына моего, Оттона! Если вам этот выбор по сердцу, то поднимите правую руку к небу!

Вверх взметнулись десятки рук, и снова раздались ликующие крики, большей частью со стороны саксонских и швабских рыцарей, тогда как лица баварцев, включая герцогиню, заметно поскучнели. Маркграф Герман Биллунг, королевский наместник Саксонии, с тремя бравыми рыцарями подошел к обоим Оттонам, положил перед сыном широкий щит, тот вступил на него, и в следующее мгновение младший Оттон был поднят на щите над всеми собравшимися согласно старым германским обычаям.

— Слава королю Оттону! Слава королю Оттону Младшему! — раздавалось со всех сторон, в то время как рыжий мальчик с трудом сохранял равновесие на качающемся щите, руки его то и дело ловили пустоту, а колени так и норовили опасливо подогнуться, но выпрямлялись тотчас, едва ребенок встречался с сердитым взглядом отца.

Одного из воинов, несших на щите рыжего мальчика, проворно вызвался сменить Бурхард, герцог Швабии, сын того самого Бурхарда, что сгинул четверть века тому назад в Италии по вине собственного зятя, бургундского короля Рудольфа, и его любовницы. Младший Бурхард не был ни инициативным льстецом, ни дальновидным правителем, скорее напротив, и его порыв объяснялся оперативным внушением, последовавшим от его очаровательной племянницы Аделаиды. Оставшихся воинов тоже быстро сменили — одного — и весьма охотно — сам епископ Бруно, второго — по приказу герцогини Юдифи — Бертольд Швейнфуртский, младший брат мгновенно сориентировавшейся герцогини. Таким символичным образом юного Оттона признали все четыре существовавших на тот момент княжества Германии — Саксония, Швабия, Бавария и Лотарингия, — ведь не стоит забывать, что Бруно Кельнский, помимо епископской митры, в скоромные дни носил корону лотарингского герцога.

Довольный представлением Оттон-отец вновь обратился к подданным:

— Видя милость Господа и слыша волеизъявление народа моего, призываю всех присутствующих явиться в канун Пятидесятницы в святой город Ахен, где, согласно обычаям предков, состоится коронация сына моего возлюбленного. Да будет его правление долгим и справедливым, во благо народов, подчиненных ему, и во славу Господа нашего, благословляющего его устами Церкви Святой!

Собрание дружно и мужественно грянуло: «Аминь!» Оттон милостиво разрешил епископам закончить мессу, и присутствующие выстроились в очередь за причастием. Первым подошедшим к потиру оказался Готфрид, граф Эно. Он подал всем прочим пример для подражания: приняв Святые Дары, граф опустился на колени перед продолжавшим стоять на щите юным Оттоном, трижды перекрестился, поднялся и поцеловал край щита. Получилось красиво, и всем прочим ничего не оставалось, как повторить этот маневр.

Пока шло причастие, возле Оттона засуетились мистики, подкладывая государю то один, то другой манускрипт. Король хмурился, вчитываясь в написанное, просил что-то разъяснить, ибо с латынью был на «вы», и время от времени менял очередность рукописей. Конечно же, все присутствующие заметили хлопоты короля, и посему никто, приняв Святые Дары и присягнув младшему Оттону, не спешил покидать церковь.

Такая наблюдательность вскоре принесла плоды. Дождавшись завершения присяги, король вновь обратился к присутствующим:

— Ввиду малолетства сына моего было бы неразумно покидать земли мои, не назначив им достойного управителя, покуда мой сын набирается сил, мудрости и опыта. Сим указом, — Оттон поднял вверх один из пергаментов, — назначаю таковым брата моего Бруно, епископа города Кельна и герцога Великой Лотарингии.

Его высокопреподобие отец Бруно почтительно поклонился. Все прочие только втихомолку подивились масштабам владений, переходящих под управление епископа. С учетом его регентских функций во франкских землях, это уже было что-то сопоставимое с владениями Карла Великого!

— Мой благодетель, мой господин и брат мой! — ответствовал королю Бруно. — Не отринь же и ты ответных даров моих. Как родной брат твой я не могу не печься о здоровье твоем, как слуга твой я не могу не печься о защите твоей, как велико одаряемый тобой я не могу не ответить тебе взаимностью. Ты великий щит и меч земли сей и слугам своим, но разреши укрепить этот меч и щит дополнительно на страх врагам нашим и на прославление имени Господа! С тобой я отправляю пять сотен верных слуг моих под началом мессера Готфрида Эно, а в возмещение затрат его отдаю под управление ему и отчет перед тобой и мной земли к северу от Камбре и Кельна.

Граф Готфрид вновь оказался в центре внимания. Представ перед Оттоном-старшим, он опустился на колени и протянул ему свой меч, держа его двумя руками. Король любезно принял оружие графа.

— Также я отправляю еще пять сотен верных слуг под началом мессера Ферри, графа Меца, и льщу себя надеждой, что второй дар моему брату и господину ждет та же участь, что и первый. В возмещение же затрат графа Ферри я отдаю под управление ему и отчет перед тобой и мной все прочие земли герцогства Лотарингского.

Каждое слово герцога-епископа приводило в движение ворох пергаментов, сложенных возле короля, и на глазах изумленной публики за считаные минуты произошел фактический раздел некогда великого герцогства, наследия императора Лотаря. Любопытно, что в подобных действиях Оттон выступил вполне себе в духе так им нелюбимого и вздорного Гуго Арльского. Тот также перед началом своей итальянской авантюры произвел глобальные изменения на карте средневековой Европы, с той только разницей, что Гуго, напротив, слил бургундские королевства в единое целое.

Также на глазах у всех собравшихся мирное паломничество Оттона начало перерастать в полноценный военный поход, и только самая простецкая душа могла продолжать верить, что все это происходило стихийно, под влиянием эмоций и от прилива великодушия. Вслед за лотарингским епископом-герцогом озабоченность по поводу судьбы «одинокого» монарха в далекой стране высказали и другие германские князья. В результате число желающих сопровождать Оттона к римским святыням выросло до двух тысяч человек, причем многие бароны взяли на себя дополнительные обязательства увеличить свои дружины еще не менее чем вдвое за счет собственных вассалов. Веское слово добавили германские епископы, пообещав финансовое сопровождение паломничеству и, что, безусловно, важнее всего, ежедневные молебны за успех короля во всех церквях Германии. И все эти клятвы, обещания, посулы раздавались сегодня в церкви Святого Мартина Турского, славного тем, что однажды он, римский центурион, отказался брать в руки меч перед битвой с… тевтонами, намереваясь с тех пор взывать к разуму язычников исключительно Словом Господним.

Следующее выступление епископа Бруно удивило многих.

— Льщу себя надеждой, что мой господин и брат мой не отринет также ту незначительную помощь в предстоящих дорожных тяготах, которую я готов оказать ему лично, подставив хилое плечо или дав робкий совет. В свете этого не будет ущерба для сына твоего, если он советником своим, а ты подотчетным управителем оставляемого королевства изберете его высокопреподобие Вильгельма, епископа славного Майнца!

Минута почестей выпала теперь на голову статного тридцатитрехлетнего священника с удивительно светлым лицом и голубыми глазами. Германский двор приветствовал возвышение незаконнорожденного сына Оттона, плода первой любви их нынешнего короля и пленной славянки, доставшейся ему в качестве военного трофея, добытого в войне Генриха Птицелова против гаволян. Еще большие почести были оказаны самому Бруно, чье великодушие, самопожертвование и презрение к мирской власти поражали воображение и воодушевляли на аналогичные подвиги.

Со всех сторон к ушам Оттона неслись вулканически жаркие потоки клятв верности, обещаний разного рода помощи и просто сочная хвала. Градус всеобщего энтузиазма охладил сам король. Он развел руки в стороны, и толпа притихла. Прямо перед Оттоном внезапно появился человек, одетый во все черное. Немногие заметили, откуда он взялся.

— Говорите же, мессер Амедей, — произнес Оттон.

— Великий король! Для сопровождения вас и вашей супруги в паломничество готовится выступить целое войско.

— Я их не звал, но и отвергнуть помощь моих друзей и братьев я не в силах.

— Все так, — ухмыльнулся Амедей, — и я восхищен благородством ваших друзей и братьев. Но, ответствуя перед вашими глазами в качестве апокрисиария лангобардского короля, я не могу не побеспокоиться об интересах собственного господина и его владений.

— Вашему господину и его законным владениям ничего не угрожает.

— Хвала вам, великий король! Но проход столь многочисленного войска требует разрешения господина земель, через которые это войско проходит, с обещанием компенсации ему всех возможных затрат, возникающих при военном походе.

— Такие разрешения получены, и с нашей стороны на сей случай также предоставлен письменный… э-э-э… warjand. Ученый брат мой, — обратился король к Бруно, — как сие будет на латыни?

— Obligatio, — пришел на выручку епископ, — обязательство.

— В таком случае, — смутившись и спешно поклонившись, ответил Амедей, — приношу извинения великому королю, ибо до сего момента мне почему-то об этом было неведомо.

— Мне известно, что ваш король Беренгарий не слишком доверяет на слово. И, видимо, слуг себе подбирает под стать и характер. Поэтому, дабы успокоить вас окончательно, я попрошу моего, э-э-э… асикрита — так, кажется, называют писаря в Италии и в Аргосе — зачитать упомянутые обязательства и сделать для вас копии. Отец Видукинд, не сочтите за труд!

Худощавый, болезненного вида монах Корвейского монастыря без труда разыскал подле короля нужные пергаменты.

— «…Сим приветствую великого короля саксов и тевтонов в его благочестивом и смиренном шествии, обещаю защиту, пищу и кров ему самому и всем, с кем он прийти пожелает, и в любой нужде его, буде таковая возникнет, обещаю со своей стороны всяческую посильную помощь и пожертвование. Верховный понтифик и Раб рабов Божьих Иоанн, принцепс и сенатор Священного Рима Октавиан Теофилакт».

Монах закончил чтение, и Оттон, зажав бороду в кулак, уставился на посла в ожидании его реакции. Амедей же, услышав заключительную фразу, кивнул головой, как будто ожидал услышать нечто подобное. Он тут же потупил взор, ища ответа. И потому не заметил, как Оттон сделал знак нескольким людям из дальней свиты выдвинуться вперед.

— Я услышал приглашение от Его Святейшества, великий король. Но ваш путь будет идти через владения моего хозяина, короля Беренгария. Давал ли он вам на то свое разрешение?

— Мой путь не затронет владения короля Беренгария.

— Как? Вы намерены отправиться в Рим морем?

— Ничуть. В моих намерениях посетить Тренто, Верону, а затем Равенну, Перуджу и только потом Священный Рим. Какие из упомянутых мной городов принадлежат Беренгарию?

— Равенна и Перуджа, великий король.

— Давно ли? По какому праву? Брат мой, — Оттон вновь обратился к Бруно, — не дарованы ли были эти города Святому престолу франкскими королями Пипином и Карлом Магнусом ?

— Именно так, мой господин, — ответил Бруно, — и это право подтверждалось всякий раз, когда новый император получал помазание в Риме.

— Так почему король Беренгарий решил, что он выше закона?

Оттон при последней фразе намеренно возвысил голос, и собравшиеся в церкви, отгадав настрой их господина, поддержали его своим ропотом. Наверное, было бы лучше, если бы Амедей оставил слова короля без ответа и поспешил бы бесследно утонуть в толпе. Но инстинкт сохранения, невероятно развитый у Амедея и не раз выручавший его в подобных скользких ситуациях, сегодня, как на грех, беспробудно заснул.

— Мой господин простер руку над этими городами и прилегающими землями, поскольку те нуждались в управлении, какового не было.

— Отчего же? Разве Святой престол какое-то время был вакантным?

— Нет, великий король. Но лицо, занимавшее и по сию пору занимающее Святой престол, неспособно управлять как этими городами, так и прочими, включая сам Рим.

— На чем основан такой серьезный вывод?

— На личном знакомстве с тем, кто называет себя папой. На сведениях…

— Минуточку! — воскликнул Оттон. — Вы сказали «занимает»? Не избран по воле Отца всюдупроникновенного и вездесущего, не принят гражданами Рима, не коронован в соответствии с законами Церкви? Может, и я, по-вашему, лишь занимаю трон саксонских и тевтонских королей?

— Вовсе нет, великий король, — голос Амедея дрогнул под выпадом короля, и посол от греха подальше поспешил преклонить побыстрее колено. Получилось неуклюже, нечто похожее на женский книксен . — Я нисколько не подвергаю сомнению ни его коронацию, ни тем более вашу.

— Ну слава Богу, — насмешливо выдохнул Оттон, и челядь охотно посмеялась над струсившим послом.

— Коронация папы прошла по канонам Церкви, и Отец Вседержитель благосклонно принял выбор Рима. Но священное помазание есть великий дар и промысел Божий, и мало только получить его, им надо еще достойно распорядиться...

— И чего же недостойного совершает Его Святейшество? Сразу скажу, дорогой посол, что рассказы о его любви к охоте и вину меня не очень впечатляют. Грешен в том сам и потому не могу судить других.

— А как насчет соблюдения целибата? Известна ли вам история о совращении им сполетской герцогини Алоары?

— Во избежание кривотолков надеюсь узнать эту историю от нее самой, — быстро парировал король.

— Знаете ли вы, ваше высочество, что в замок Святого Ангела на потеху Его Святейшеству привозят девиц со всего Рима? Из числа тех, на кого укажет папа во время своих шествий по городу или церковных служб.

В ответ Оттон потребовал внимания всех присутствующих.

— Здесь есть гости из Рима? Слышали ли вы это тяжелое обвинение? Подтверждаете ли вы его?

Из одного угла базилики проступили тени двух послов, священника Иоанна и скриниария Аццо, которые стали завсегдатаями двора Оттона еще со времен миссий епископа Сергия.

— Это страшная ложь, великий король! Ложь, порожденная гнилыми языками! Пусть этот человек назовет имя хоть одной жертвы, имена ее родителей и место проживания. Мы обещаем, что, если таковая существует, мы найдем ее и представим на суд твой.

— Какие еще обвинения в сторону Его Святейшества вы можете предъявить, мессер Амедей? — строго вопросил король. Посол растерялся, ничего, кроме набора все тех же необеспеченных ничем слухов, он привести не мог.

— Молчите? Ну тогда послушаем обвинения в адрес вашего господина. Вы верный и мужественный слуга его, но сможете ли вы опровергнуть то, что сейчас здесь услышите? Начнем с вас, маркиз Отберт!

Перед королем и послом предстал истрийский маркграф Отберт, поведавший печальную историю о захвате его марки Адальбертом, сыном короля Беренгария.

— …И вот я перед вами, великий король, прошу заступничества и крова, ибо мне некого более просить, и сам Господь Всеведущий, знающий, что будет и что не будет, подсказал мне дорогу сюда. А за истинность моих слов я готов ответствовать на Божьем суде и вызвать на поединок всякого, кто заявит мне, что я лгу!

— Готовы ли вы, мессер Амедей, вызвать на поединок присутствующего здесь маркиза Отберта, обвиняющего вашего господина в вероломстве и грабеже?

— Нет, ваше высочество.

— И это похвально, мессер Амедей, ибо историю о захвате и разграблении Истрии здесь знает всякий, включая меня.

После маркиза Истрийского перед глазами Оттона и Амедея возникли согбенные фигуры двух престарелых епископов. Это были Ратхерий Веронский и Вальперт Миланский. За обоих рассказывал Ратхерий. И как рассказывал! Его преподобие был известным острословом своего века, за что ему вечно попадало, начиная от Гуго Арльского и кончая паствой вверенных ему городов. Нигде этот талантливый, но чрезвычайно едкий на язык падре не задерживался надолго, хотя судьба дарила ему митры Вероны, Комо, Льежа, аббатства Ольна и Лоббеса. Два-три года максимум, и поначалу восхищенная красноречием священника паства воспламенялась гневом, когда Ратхерий в остротах заходил за некие местные флажки, и остряку в очередной раз приходилось прятаться под крылом более-менее либерального феодала. Сегодня его покровителем являлся сам Оттон, и Ратхерий усердно оплачивал долги, клеймя на чем свет стоит «бесстыдного узурпатора, богомерзкого тирана и христопродавца» Беренгария, заставляя слышащих его поминутно ханжески охать и… на всякий жизненный случай запоминать наиболее цветистые выражения. Авось пригодятся!

Надо сказать, что ситуация вокруг епископских кафедр этих двух славнейших городов, Милана и Вероны, в середине Десятого века напоминала головокружительный водевиль, тем более яркий, поскольку происходил на фоне полусонной ауры, окружавшей Святой престол эпохи Альбериха. И одним из главных закоперщиков этой мыльной оперы являлся наш старый знакомец, епископ Манассия.

Как известно, вовремя предать — это не предать, а предвидеть. Каким-то шестым чувством весной 945 года их высокопреподобие отец Манассия вдруг почувствовал, что звезда его дяди — короля Гуго Арльского — безвозвратно уходит за горизонт. Как епископ и правитель Тренто, Манассия мог воспрепятствовать возвращению Беренгария в Италию, однако чуть ли не первым поспешил присягнуть ему, страшась его германского покровителя. Аналогично власть Беренгария признали Верона и Мантуя, чьи паствы на тот момент также окормлял Манассия. Наградой за предательство стала миланская кафедра, которую Манассия занял спустя три года после смерти епископа Ардериха. Но это оказалось последней удачей прохиндея. Не прошло и года, как для кого-то вздорные, а для кого-то вольнолюбивые миланцы вручили митру епископа своему земляку Адельману Менклоцци, и Манассии на такой произвол даже некому было пожаловаться, так как его назначение, равно как и смещение, произошло без благословения Святого престола, с чьим мнением мало кто в те годы считался. Через три года обжоре-епископу пришлось расстаться с епископскими сутанами Тренто и Вероны — первую отобрал Людольф, сын Оттона, а вторую Мило Веронский, но не для того, чтобы вернуть ее Ратхерию, а ради возвышения собственного родственника и тезки. С учетом еще более ранней потери Мантуанской епархии, Манассии более нечего было делать на Апеннинах, и он на несколько лет вернулся в Арль. Лучом надежды на склоне его бурной жизни послужил внезапный вызов от Беренгария: король отчего-то решил еще раз разыграть старую карту и пообещал Манассии вернуть ему Милан и Верону. Однако для короля это стало большой ошибкой, тучная фигура Манассии ныне уже не имела былого авторитета, а скорее могла только навредить тому, чьи интересы представлял отставной епископ. Но еще, видимо, была способна напугать оппонентов, вот почему отцы Ратхерий и Вальперт сегодня оказались подле трона короля саксов.

Жалобы епископов вызвали возмущение среди присутствующих, но сам король остался невозмутим, поскольку эти жалобы он слышал уже не в первый раз. Оттон лишь поинтересовался у Амедея наличием у того возражений. Ответ у посла получился не слишком убедительным, тем более что Оттон, прервав на полуслове скомканный монолог Амедея, предъявил миру письма из Рима, в которых Его Святейшество подтвердил, что считает отцов Ратхерия и Вальперта законными пасторами ранее вверенных им епархий, а всех прочих лиц, оспаривающих их права, готов подвергнуть интердикту. Оба епископа после таких слов не остались в долгу и в ответ живописали непревзойденные добродетели Его Святейшества. Амедею оставалось только всплеснуть от бессилия руками.

— Cum autem beneficium est magis carus quam veritatem, nigrum potest esse declaravit albus!

Королю срочно понадобилась помощь переводчика, каковым вызвался стать Бруно. Уяснив смысл брошенных слов, Оттон метнул на Амедея огненный взор.

— И в чем вы видите лично мою выгоду, мессер Амедей? — в лоб спросил Оттон, и посол съежился под его взглядом, словно пергамент, тронутый языком пламени.

— Каков негодяй! Что за дерзость! — вскричали вассалы Оттона, и многие из них начали угрожающе обступать посла.

— Мой король, дозволь мне бросить вызов этому нахалу! Да, вызов! Вызов! Дозволь мне, мой господин, вступиться за тебя! Пусть этот нахал заплатит кровью!

— Тише, люди, тише! — серебряным колокольчиком прозвенел голос королевы Аделаиды. — Не забывайте, что вы в храме Божьем!

— И не забывайте, что посланник чужеземного короля лицо неприкосновенное, — веско добавил Оттон, чем немало успокоил Амедея.

— Посланник проявил неслыханную дерзость, мой господин, — сказал Бруно, — я бы даже сказал, непростительную дерзость. Его слова слышали все, и он даже постарался, чтобы это услышали все, ибо сalumniare audacter, semper aliquid haeret .

— Однако audiatur et altera pars, — с заметным удовольствием произнес Оттон, это была одна из немногих твердо выученных им фраз на латыни, которую ему частенько приходилось говорить во время судебных разбирательств. — Мессер королевский апокрисиарий узрел, что в моем отношении к Его Святейшеству есть нечто помимо трепетного преклонения и благоговения, каковые испытывает любой христианин к преемнику Апостола Петра. Нет-нет, мессер Амедей, вы сказали именно это! Простите гнев слуг моих, слуги всегда готовы заступиться за оскорбленного господина. Но будьте так терпеливы и любезны выслушать лицо, как мне кажется, совсем не связанное ни с Римом, ни с Павией, ни с Магдебургом. Отец Дунстан, не откажите мне в просьбе рассказать вкратце о вашем путешествии в Рим и вашем общении с Его Святейшеством.

На первый план среди присутствующих выступил священник с длинными белоснежными волосами. Его латынь была резко непривычна даже для германского уха и часто перемежалась громоздкими словами на неизвестном диалекте. Тем не менее смысл его монолога был понятен, а его восхищение молодым папой Иоанном выглядело вполне искренним. Годом ранее отец Дунстан, епископ Лондона, Вустера и Кентербери, посетил Рим. Хитрый папа Иоанн когда надо мог быть неотразимо обаятельным, и даже столь мудрый и воздержанный от суеты пастор, как Дунстан Кентерберийский , который, по легенде, однажды схватил кузнечными клещами за нос самого Сатану, остался очарован манерами и благочестием Иоанна Двенадцатого. Ради такого гостя Иоанн на две недели превратился в образцового христианина, мудрого судью и политика, а также расточительного мецената, в связи с чем Дунстан до самого своего возвращения на Альбион не испытывал нужды.

— Что вы теперь скажете, мессер обличитель чужих пороков? — спросил Оттон Амедея, как только отец Дунстан закончил говорить.

— Aliena vitia in oculis habemus, a tergo nostra sunt, — резюмировал отец Дунстан вместо Амедея и, поклонившись королю, растворился в толпе.

— Прекрасно сказано, святой отец. Не находите, мессер апокрисиарий?

— Нахожу, великий король, — Амедей постарался изобразить смиренность.

— Желаете ли вы заслушать письмо от отца Майоля, аббата святого монастыря Клюни, где тот также живописует пороки вашего сюзерена и призывает помочь Его Святейшеству?

Амедей поднял глаза на Оттона и увидел, что тот уже держит наготове в руке какой-то пергамент.

— Нет, великий король, но дошли ли до вас слухи, как Его Святейшество не в святом храме, а в грязной конюшне положил в сан епископа прежнего аббата Клюни, слепого старца Аймара?

— Вы сами назвали это слухами, милейший посол. К старцу же был приставлен коадъютором весьма мудрый и достойный муж, которого я знал лично и которого убили люди, воздавшие хвалу вашему господину сразу после совершенного злодейства.

— Мой король, здесь присутствует отец Роман, диакон непетинской церкви Святого Бьяджо, — напомнил о себе епископ Бруно, — я намеренно попросил его задержаться при королевском дворе, дабы широкое собрание могло услышать живое свидетельство о том, что случилось в Непи.

— Прекрасно, брат мой! Желает ли господин посол услышать свидетельство отца Романа?

— Нет, великий король. Мне известно, что убийцы выкликали имя моего господина, но были ли они в тот момент честны и не направляли ли желающих узнать истину по ложному следу?

— Видите, мой дорогой посол, вы сами не принимаете на веру даже живые свидетельства, но от меня почему-то требуете верить простым слухам. Что до отца Аймара, то он ведь продолжает служить в епископском сане, не так ли?

— Да, великий король.

— То есть он служит мессы и совершает все священные таинства?

— Да, великий король.

— Тогда ответьте, может ли это делать человек, на которого не снизошла благодать Духа Святого во время посвящения в епископы? А если нет, то признайте эту благодать на челе отца Аймара и признайте змееустами тех, кто судачит о том, каким именно образом эта благодать на епископа снизошла.

Даже на лице видавшего виды епископа Бруно отразилось изумление от такой находчивости короля. Что уж говорить об остальных.

— Но вернемся к вашим обвинениям, милейший посол. Есть ли у вас свидетели или иные доказательства сказанному вами?

Посрамленный Амедей опустился на колени.

— Я в вашей власти, великий король.

— Quod gratis asseritur, gratis negatur , — Оттон извлек из собственного арсенала еще одну заученную фразу.

Амедей склонил голову в знак окончательной капитуляции. В этот момент почувствовала, что настал ее черед, королева Аделаида. Поднявшись с кресла и даже задрожав от гневного возбуждения, она продолжила вечер латыни, бросив в лицо вконец зашуганному послу:

— Et memento quod pulvis es!

Многим в этот момент выпад королевы уже показался излишним. Многим, но не ей самой. Амедей был одним из ее тюремщиков в замке Гарда. Пусть заточение Аделаиды не сопровождалось какими-либо жестокими испытаниями для ее духа или тела, серьезными ограничениями в быту или конкретно в еде, заточение остается заточением. И именно Амедею, а не кому-либо еще король Беренгарий повелел тогда сломить дух юной красавицы, чтобы принудить ту пойти под венец с его сыном.

— Мой король, супруг мой, много ли стоит честь вашей супруги в глазах ваших? — вопросила Аделаида, не отрывая обжигающего взгляда от вновь почувствовавшего себя крайне неважно Амедея.

— Казны всего королевства не хватит возместить и сотой доли ущерба вашей чести, душа моя, — ответил Оттон. — Но разве вы в чем-то и когда-то понесли ущерб?

— Когда еще не была супругой вашей, но подвергалась истязаниям и лишениям, дабы принудить меня стать женой сына убийцы моего первого мужа.

— Мы все знаем эту историю, свидетельствующую о вашей смелости и крепости духа, душа моя, и тот же король Беренгарий покаялся однажды перед нами за содеянное.

— Покаялся господин, но не покаялся раб, выполнявший его указания. Раб, который сейчас стоит перед вами.

Со всех сторон поднялась вторая волна возмущения. Многие рыцари наперебой изъявляли желание вступиться за честь королевы и вызвать дерзкого итальянца на поединок.

— Что поделать, если этот раб ныне королевский посланник и лицо неприкосновенное? — вновь остудил их гнев Оттон. — Подите же скорее прочь, лжец и клеветник! Дорогу, дайте ему дорогу! Пусть никто под страхом смерти не преследует его, но с этого дня, мессер Амедей, остерегитесь еще раз попасться мне на глаза. Клянусь, что тот день станет для вас последним!

Амедей зловещей тенью выскользнул из церкви, успев в дверях подарить на прощание Оттону, Аделаиде и всему германскому двору, неотрывно следящему за ним, ядовитую и многообещающую ухмылку.

Оттон поднялся со своего кресла. В церкви смолкли все голоса.

— Я прошу слуг моих внести сюда Священное Копье, пронзившее однажды Тело Спасителя, дабы все присутствующие здесь еще раз, стоя на коленях перед великой святыней, подтвердили намерения свои, обещания свои и обеты, с которыми мы, Саксония и Тевтония, Бавария и Лотарингия, Швабия и Франкония, идем в город великих Апостолов, чтобы восстановить в былом блеске разрушенное, вернуть упущенное, получить заслуженное и по воле Господа и слуги Его, преемника Апостола, дарованное. Аминь!

Эпизод 21. 1715-й год с даты основания Рима, 3-й год правления базилевса Романа Второго Младшего (январь 962 года от Рождества Христова).

В конце лета, перейдя Альпы через Бреннерский перевал, или, как тогда его называли, Норикас, шеститысячная армия Оттона Великого вторглась в пределы Лангобардского королевства. Никто не оказал ни малейшего сопротивления. Через три дня Оттон уже был в Вероне и первым делом сместил с тамошней кафедры епископа Мило и восстановил в сане Ратхерия. Далее путь короля лежал в Милан, где местная кафедра предусмотрительно опустела ранее, чем Оттон вошел в город, при этом на туринской дороге все еще никак не могли осесть клубы пыли, поднятые улепетывающим со всех ног Манассией. Пользуясь случаем, засим простимся здесь с этим славным прохиндеем-пастором, так часто упоминавшимся на страницах нашего повествования и представавшим в самых различных ипостасях, от мудреца до сластолюбца. Волею Господа он доберется до родного Арля, но лишь затем, чтобы через пару месяцев отойти в мир иной и быть похороненным рядом с могилой своего дяди, Гуго Арльского, который его так любил и которому он ответил предательством. Вслед за Манассией мы навсегда также забудем и про беспокойный бургундский дом, его влияние на дела Италии с этого момента полностью прекращается.

В октябре германцам без боя сдалась Павия. Оттон с Аделаидой не поленились лишний раз подчеркнуть всю иллюзорность власти Беренгария и не поскупились на повторную коронацию Железной короной, которой их удостоил местный епископ Литифред. За все это время не произошло ни одной мало-мальски достойной упоминания стычки со сторонниками Беренгария, сам король с семьей затаился в Равенне, и только его старший сын Адальберт неутомимо колесил по сполетским, тосканским и беневентским дорогам, тщетно призывая местных баронов на борьбу с чужеземцем. Не забывал Адальберт и про Рим: зажимая в кулак собственную гордость, он стоически выслушивал насмешки и укоры папы, всерьез обиженного на Беренгария и не желавшего теперь ничего слышать о примирении. В ноябре Оттон и папа обменялись письмами. Как водится в подобных случаях, стороны раздавали щедрые авансы. Саксонский король, в частности, обещал Иоанну следующее:

«Обещаю тебе, что, когда вступлю в Рим, сделаю все от меня зависящее для твоего и Римской церкви благополучия. Обещаю, что никогда не буду покушаться на жизнь и здоровье папы и не позволю другим, насколько это в моей власти, причинить ему какой-либо вред. Находясь в Риме, не буду ни проводить собраний, ни издавать постановлений по делам, относящимся к папе и населению города без твоего, святейший отец, согласия. И все, что перейдет ко мне из собственности Римской церкви, возвращу обратно. Моих заместителей, назначаемых для управления Итальянским королевством, заставлю присягнуть, что они будут твоими помощниками и защитниками вотчины святого Петра».

Получив ответное послание от Его Святейшества, саксонский король со свитой незамедлительно отправился на торжественную мессу в базилику Петра в Золотом Небе — Иоанн Двенадцатый письменно подтвердил приглашение Оттона в Рим и свою готовность исполнить сокровенную мечту сына Птицелова!

Не страшась испортившейся погоды, сразу после Рождества Христова войско Оттона, поредевшее наполовину за счет гарнизонов, оставленных в занятых городах, выступило в направлении Рима. Король намеревался пройти по византийскому коридору, минуя земли сполетских и тосканских правителей, которые до сей поры сохраняли двусмысленный, а потому весьма зыбкий нейтралитет, не отказываясь от сюзеренитета Беренгария, но и не предпринимая враждебных действий к германцам. Во многом поэтому дружина короля двигалась осторожно. Оттон медленно пробирался вглубь Италии, опасаясь внезапных ударов и со стороны Лукки, и со стороны Сполето, а также все время оглядываясь назад, где оставалась Равенна, сохранившая верность королю. Пройдя Болонью, Оттон получил сведения, что Беренгарий покинул Равенну. Радость от того, что итальянский король допустил стратегическую ошибку и облегчил заботу германцев за свой тыл, была недолгой: вслед за этим Оттон узнал, что дипломатические усилия Адальберта принесли наконец плоды и отец с сыном собирают своих сторонников где-то возле Перуджи. Медлить было нельзя, Оттон решил скорее атаковать неприятеля, пока тому не удалось собрать все свои силы.

Проследовав по городам Пентаполиса и всюду провозглашая возвращение этих городов под управление Рима, 10 января 962 года дружина Оттона подошла к Кальи, ключевому городу византийского коридора, к самому входу в апеннинский лабиринт. И остановилась, поскольку здесь взорам непрошеных гостей предстало значительное войско. По всей видимости, король Беренгарий собрался-таки с духом и готовился защитить свои владения с оружием в руках. Оглядывая особенности ландшафта и подсчитывая численность неприятеля, Оттон поневоле приходил к малорадостному выводу, что за дальнейший путь по византийскому коридору ему придется дорого заплатить.

Двое воинов вошли в шатер германского короля. Вошли, не снимая вендельских шлемов, и Оттон на всякий случай быстренько обыскал их взглядом, страшась нерадивости собственных слуг. Но опасения были напрасны, слуги отобрали у воинов все оружие, а едва войдя в шатер, гости преклонили колена и обнажили головы. Первым это сделал молодой светло-русый рыцарь приятной мужественной наружности, которую слегка портили чуть вислые щеки. Второй воин был заметно старше своего товарища, лицо его было темным от загара, а черты хранили на себе следы еще большей отваги — два фиолетовых шрама, на подбородке и скуле, придавали рыцарю вид суровый и даже жестокий. Тем удивительнее себя повела королева Аделаида, когда второй рыцарь снял свой шлем. Красавица громко ахнула, вскочила с места, но вовремя поостереглась реакции короля и только простерла к старому рыцарю руки.

— Ах! Супруг мой! Какое счастье нам дарит Господь, ведь перед нами граф Аццо из Каноссы, тот самый, что приютил меня после бегства от Беренгара!

Старый рыцарь вновь опустился на одно колено и ответил королеве, стараясь по возможности смягчать рычащие нотки собственного голоса:

— Благодарение Небу, дозволившему мне еще раз увидеть прекраснейшую и добродетельнейшую из женщин!

— Мы рады видеть вас в добром здравии, граф, — голос Оттона почему-то звучал не слишком приветливо, — и я спешу запоздало выразить вам благодарность за добрые деяния прошлых лет. Однако время неумолимо меняет все и меняет нас, ибо ныне вы, как я вижу, находитесь в стане моих врагов и готовитесь противостоять мне.

— Это не так, великий король. Войско, которое сейчас стоит у Кальи, считает вас своим союзником и, мало того, готово исполнять ваши приказы.

— Как? — настала очередь Оттону восклицать от радости. — Что же это за войско?

— Позвольте мне сначала представить вам моего спутника, после чего вам многое станет ясно. К вашей руке готов со смирением припасть благородный мессер Кресченций, сын римского сенатора Кресченция по прозвищу Мраморная Лошадь.

— Что я слышу? Его Святейшество оказался настолько любезен и прозорлив, что прислал мне на выручку столь сильную дружину?

— Не приписывайте Его Святейшеству несуществующих добродетелей, великий король, — заговорил Кресченций, — Святой престол и не думал посылать вам войско навстречу. Но мессер Аццо, который был дружен с моим покойным отцом и потому перенес часть своего расположения на меня, был весьма обеспокоен тем, что по дороге в Рим вы встретите серьезное сопротивление. Король Беренгар возле Перуджи собирал своих людей, и мы вместе с графом Аццо и Серджио Онешти решили расстроить их планы и атаковали первыми. Произошел бой, в результате которого король бежал в числе первых…

Кресченций подождал несколько мгновений, дав Оттону возможность вдоволь посмеяться. Паузу постаралась заполнить Аделаида.

— Твоя речь, римлянин, безусловно нравится супругу моему, но она дерзка и непочтительна по отношению к Его Святейшеству!

— Простите, великая королева, возможную грубость моей речи, но я сказал сущую правду. Также правдой будет объяснить бегство Беренгара не трусостью короля, а тем, что наших людей было больше и мы атаковали внезапно.

— Не много же Беренгарию удалось собрать людей, — заметил Оттон.

— Людей было достаточно, чтобы оказать вам достойное сопротивление, и могло быть еще больше, если бы к ним присоединились сполетцы.

— А сполетцы, значит, не присоединились?

— Они шли к Перудже, но их намерения вдруг изменились.

— Из-за чего же?

Кресченций и Аццо обменялись лукавыми улыбками.

— Потому что они встретили нас, и мы убедили их, что служба королю Оттону принесет герцогу Сполето куда больше пользы.

— Хвала вам, благородные мессеры! Хвала Господу за столь благие вести! Но почему тогда герцога Сполето нет сейчас с вами?

— Он у входа в ваш шатер, великий король. Герцог Тразимунд стоит на коленях, страшась вашего гнева, ведь до сего дня он держал руку Беренгария. Он покорно ждет изъявления королевской воли.

— Сегодняшний день уже много что поменял. Люди! Пригласите сюда благородного Тразимунда Сполетского!

Слуги привели герцога, и тот повалился Оттону в ноги, протягивая саксонскому королю свой меч. Король принял оружие, поднял герцога на ноги и подставил ему руки ладонями вверх. Тразимунд вложил руки в ладони Оттона и тем совершил присягу верности.

— Где же сейчас король Беренгарий? — спросил Оттон.

Ему ответил Кресченций:

— Король Беренгарий спрятался в замке Сан-Леон, это в тридцати милях отсюда. Он проскользнул у вас прямо перед носом.

— Полагаю, нам необходимо, прежде чем продолжать идти к Риму, покончить с этим Беренгаром, — сказал епископ Бруно, также присутствовавший при этом разговоре.

— Согласен, — ответил Оттон.

— Ваше решение мудро, великий король, — продолжал Кресченций, — но я должен предостеречь вас. Замок Сан-Леон хорошо укреплен и считается неприступным, под началом Беренгария осталось не менее трехсот воинов. Вы заплатите высокую цену за голову короля.

— Может быть, но еще более легкомысленным представляется отпустить его с миром.

— Безусловно, но в настоящий момент он полностью блокирован в этом замке дружиной герцога Тразимунда, и вырваться из замка ему будет ничуть не дешевле, чем вам взять его.

Оттон перевел взгляд на Сполетского герцога. Тот поспешил выказать собачью преданность и вновь рухнул на колени. Оттон немного поморщился, как человек, отведавший нечто чересчур сладкое.

— Мой приход сюда имеет собой целью посетить Рим, а не наказать Беренгария. Если мое паломничество в Рим удастся, наше соперничество уже будет выглядеть не войной монархов, а мятежом вздорного вассала против законного сюзерена. Соглашусь с вами, мессер Кресченций, мы продолжим наш путь в святой Рим, а с Беренгарием, загнавшим самого себя в западню, разберемся после. Полагаю, нам стоит поблагодарить мессера Тразимунда, а также вас, мессер Аццо и мессер Кресченций, за великие дары, что вы бросили сегодня к моим ногам.

— Это еще не все дары, великий король, — усмехнулся граф Аццо и попросил разрешения ненадолго покинуть шатер.

Спустя пару минут он вернулся еще с одним воином, с которым они на пару приволокли какого-то человека и бросили того под ноги Оттона.

— Ба! Доброго здравия вам, мессер Амедей! Недолго же нас обоих мучила разлука! Надеюсь, вы помните, как я предупреждал не попадаться мне более на глаза. Тогда вас защищала ваша посольская миссия, но уж теперь-то мне ничто не помешает призвать вас к ответу за хулу на Его Святейшество и Божьим судом наказать лжеца.

Кресченций попросил слова.

— Великий король, вы намереваетесь вызвать этого гнусного человека на Божий поединок?

— Да, ангелы небесные!

— Можно ли узнать, что говорил проходимец о римском епископе?

— Что молодой папа Иоанн суетен и похотлив, что в его замке возле могил Апостолов он держит наложниц, которых выбирает на улицах Рима, что он пьет без меры вино, играет в кости и клянется именами языческих богов.

— Остерегитесь тогда, великий король, ибо Господь выступит не на вашей стороне!

Оттон ненадолго потерял дар речи. По лицу Амедея, подсвеченному парой свежих синяков, пробежала недобрая ухмылка. Король заметил это и, подойдя вплотную к Амедею, начал вышагивать вокруг него.

— Мессер Тразимунд, а что скажете вы? Даже до Магдебурга долетели слухи о невероятной истории, связанной с папой, вашей женой и вашим предшественником на сполетском троне.

— Я присоединяюсь к опасениям мессера Кресченция. Господь не допустит победы лжи над правдой, а правдой в данном случае — увы, как Небо допустило такое?! — является то, что вам нашептал этот змееныш.

— Благодаря этому змеенышу ты, Тразимунд, и твоя рыжая шлюха получили Сполето, — осмелился подать голос Амедей.

— Скажи спасибо мессерам Аццо и Серджио Онешти, что сохранили тебе жизнь, — зарычал в ответ Тразимунд, — и ты по сию пору брызжешь ядом даже в присутствии великого короля!

— Тогда почему бы вам, мессер Тразимунд, — задумчиво произнес Оттон, — именно вам не вызвать мессера Амедея на поединок? Все мы только что слышали оскорбления в адрес вас и вашей жены. Серьезные оскорбления.

При этих словах Оттона смутились оба, и Амедей, и Тразимунд. Первого напугали известные воинские таланты соперника, второго привела в замешательство мысль, что король ради подтверждения верности себе теперь требует пролить кровь, которая практически не оставляет герцогу Сполето шансов на возможное примирение в будущем с Беренгарием. А ведь такой вариант развития событий постоянно надо было держать в уме, ибо Оттон однажды уже появлялся на Апеннинах, но как появился, так и ушел, и никто не даст гарантии, что подобная история не повторится. И что изворотливый Беренгарий в очередной раз не выйдет сухим из воды и не припомнит грехи всем тем, кто от него отложился.

— Я вижу, вы колеблетесь, — заметил Оттон.

— Я полагаю, герцогу славного Сполето не прибавит чести поединок с низкородным слугой, — нашелся Тразимунд.

Оттон только усмехнулся.

— Не могу вас неволить. Раз герцогу это не составит чести, тогда, быть может, это составит честь королю. Душа моя, вы ведь не простили вашего тюремщика? — заключительная фраза адресовалась Аделаиде.

— Простила давно, ибо прощать врагов наших заповедовал всем нам Спаситель, — лицемерно вздохнула красавица и подарила выразительный, лучистый, но одновременно и приказной взгляд графу Аццо. Она даже кивнула ему. Чуть-чуть.

— Великий король, ваша супруга есть средоточие всех известных мне добродетелей, — сказал Аццо, — но ваш покорный слуга не из таких, и я считаю, что страдания супруги вашей все еще требуют надлежащего возмездия. Великий король, прости дерзость мою, но я, как никто другой из присутствующих здесь, даже включая тебя, наслышан о тяготах твоей нынешней супруги, претерпевшей их в замке Гарда от человека, стоящего сейчас рядом со мной. Я призываю в свидетели обвинения моего самого Господа Бога, знающего все о нас нынешних и прошлых, призываю в свидетели благодетельную жену короля саксов и тевтонов и вызываю тебя, гнусный Амедей, на поединок, где твоя душа ответит за причиненные тяготы той, перед кем благоговеют сердца христиан от одного лицезрения лица ее, красота которого равна красоте ее души!

Щеки Аделаиды залил яркий румянец. Ах, какой понятливый и любезный оказался этот граф Каноссы!

— Вы невежливо опередили меня, граф Аццо, — заметил Оттон, и лица королевы и графа Каноссы вытянулись от неприятного удивления, — я ведь тоже озвучил намерение покарать обидчика моей жены. В то же время я признаю за вами право первому бросить вызов этому Амедею, ибо обида, нанесенная моей жене этим человеком, случилась ранее, чем Господь освятил наш брак. Предлагаю нам всем заключить mutsuhne , я разрешу вам поединок немедля, а вы на нем выступите как мой представитель.

— Ни о чем ином не смею и просить, великий король. Это большая честь для меня, — ответил Аццо.

— Какой же вид Божьего суда вы изберете нам, великий король? — осведомился криво ухмыляющийся Амедей. — Не выберете же вы и ваша святая жена убийство, ведь именно таковым будет считаться поединок мирного советника против опытного и отважного милеса, каковым всем известен граф Аццо?

— Вы что-то предлагаете, милейший?

— Во времена великого короля Карла, по чьим следам вы теперь намерены пойти, практиковался милосердный обычай выявлять истину испытанием разведенных в сторону рук. Два участника суда, стоя напротив друг друга, разводили в сторону руки, и истина признавалась за тем, кто не опустит руки первым.

— Этот спор достоин монахов, а не воинов! — воскликнул Аццо.

— Согласен с графом Каноссы, — ответил Оттон, — тем более что я не смею идти по следам великого франка, а намерен проложить пусть скромные, но собственные. Обвинение против вас, мессер Амедей, слишком серьезное, касается лиц королевской крови, и правом, данным мне Господом, выбираю поединок на мечах! Надеюсь, мессеры Тразимунд и Кресченций будут так любезны, что проследят за ходом поединка, дабы никто впоследствии не обвинил нас всех в нечестности или, хуже того, в убийстве.

— Ваше высочество, вы не намерены присутствовать на поединке и быть главным судьей спорящих? — удивился Бруно.

— Брат мой, вам ли не знать, кто для нас всех единственный и высший Судья? Не поставлю на успех этого проходимца Амедея ни одного ржавого денария, но если, паче чаяния, Господь рассудит иначе, мессер Амедей должен быть отпущен на все четыре стороны, в том оставляю залогом слово мое и честь! Прощайте же, мессер Амедей, да простит вам Господь прегрешения ваши! Приготовьте теплое местечко своему сюзерену! Обещаю, что вам не придется долго ждать!

Королевский шатер опустел, подле короля остались только Аделаида и Бруно. Все трое еще долго прислушивались к шумным приготовлениям к поединку.

— Меня, каюсь, распирает любопытство, — признался Бруно.

— Меня тоже, — рассмеялся Оттон, — и тем не менее я намеренно попросил вас остаться со мной здесь.

— Вас что-то тревожит, господин?

— Однажды в детстве, когда мне было лет шесть-семь, я заблудился в диком лесу. Это было во время охоты, которую затеял отец, и я нарочно отстал от егерей, поскольку считал их опеку обременительной, а себя достаточно смелым и ловким, чтобы самому подстеречь дичь. Я хорошо запомнил тот страх, что непрошено проник мне в душу, едва я остался один. От моей первоначальной и глупой храбрости очень скоро не осталось и следа. Казалось, все вокруг меня шевелилось, ползало, шипело и пыхтело и за мной пристально смотрели десятки глаз каких-то существ. В какой-то момент я понял, что за мной действительно следят и медленно обступают — обступают, чтобы напасть, и тогда вопль ужаса против воли вырвался из моей глотки. Но этот трусливый вопль, позорный вопль на самом деле оказался самым разумным моим поступком в тот день, егеря услышали меня, и я был скоро обнаружен. И вот сейчас, продвигаясь вглубь этой страны, я внезапно ощутил схожие чувства. Все вокруг меня движется, следит, одновременно и боится, и желает напасть. Меня зовет к себе и манит обещаниями человек, чья душа определенно должна быть чище всех прочих, а между тем многие, даже в его родном городе, кличут его едва ли не Антихристом. Только за сегодняшний день я встретил двух людей, которые ранее были уличены в предательстве, а ныне они готовятся присягнуть мне на верность. Как я могу верить этому Тразимунду, который, по слухам, то ли убил, то ли воспользовался убийством своего предшественника, женился на его вдове и тут же присягнул на верность Беренгарию, которого теперь предал? Как я могу верить этому Кресченцию, его наветам на самого преемника святого апостола, в то время как отец его был верным советником отцу папы Иоанна, а затем и самому папе? Чего мне ожидать от тосканского маркиза Умберто, чьи разъезды мы постоянно видим на пути нашей дружины? Признаюсь, лучше было бы мне иметь дело с одними лишь Беренгарием и Адальбертом, с ними все проще, понятнее и честнее. А тут не знаешь, чего ожидать. Бесспорно, Италия прекрасная страна, но сколько благородных людей пало от ее коварной красоты! Здесь укоротил свои дни каринтиец Арнульф, здесь сгинул Бурхард Швабский, и даже мой бесстрашный отец ни за какие блага мира не решался сунуться сюда. Не самонадеян ли я, что пренебрег печальными примерами великих предков? Не ошибаюсь ли?

— Мне кажется, мой господин, что вам сейчас, как и тогда, просто надо вовремя и не стесняясь звать егерей и ни в коем случае не расставаться с ними. Таковыми для вас сегодня являются все те, кто вместе с вами перешел через Альпы.

— И ближайшие и самые верные средь них вы, друзья мои.

Непрерывный гул голосов за шатром на мгновение внезапно смолк, но только для того, чтобы секундой спустя разразиться еще более мощными и бравурными возгласами.

— Похоже, дело завершено, — заметил Бруно.

Кто-то предупредительно ударил по щиту на входе в королевский шатер. Откинулся полог, и вошел граф Аццо, держа в правой руке отрубленную голову врага.

— Ах! — воскликнула Аделаида и закрыла лицо руками.

— Это уже было излишне, граф Аццо, — спокойным голосом произнес Оттон, — я уж не говорю о том, что вы испачкали мне этим ковер. Поглядите-ка, друзья мои, — король пригляделся к голове Амедея, — он ухмыляется даже после смерти!

— Однако он христианин, и его требуется похоронить на кладбище Кальи, — сказал Бруно.

— У меня другое предложение, — возразил король саксов и тевтонов. — Кажется, вы упоминали, дорогой граф, что вами захвачены в плен еще пять комитов Беренгария? Зашейте голову этого змееуста в винные меха, а в другие налейте самого лучшего вина, что есть в моем обозе. Передайте эти меха пленникам и отпустите их с миром, но прежде испросите клятву, что они поспешат прибыть к своему сюзерену и вручат ему эти подарки от меня в назидание и устрашение. Надеюсь, мой намек ему будет более чем понятен. Нам же надлежит продолжить наш путь, зовите мессера Готфрида, мессера Ферри, пусть поднимают людей. Рим зовет нас, и дорога к нему теперь открыта!

Эпизод 22. 1715-й год с даты основания Рима, 3-й год правления базилевса Романа Второго Младшего (январь 962 года от Рождества Христова).

В покоях Его Святейшества полным ходом шли приготовления ко сну их единственного обитателя. Сам понтифик со скучающим видом расположился в кресле, откуда он уже более четверти часа наблюдал за тем, как его кубикуларии тщательнейшим образом исследуют постель на предмет возможного наличия заползших туда непочтительных насекомых, взбивают тюфяки и встряхивают покрывала, водят по постели грелку с углями, заправляют новые свечи и обновляют фрукты и вино на ночном столике. Перед лицом хозяина слуги старались выказать чудеса добросовестности, а сам господин, напротив, пытался поторопить челядь и нарочито громко позевывал, всем видом показывая, что он чертовски устал. Наконец этот своеобразный конфликт интересов разрешился в пользу папы, Иоанн позволил себя раздеть и накрыть одеялом, но едва только за слугами закрылась дверь, он проворно выскочил из постели и поспешил задвинуть крепкий дверной засов.

Вместе со слугами пропал и сон, одолевавший господина. Иоанн, мурлыча себе под нос веселенький мотивчик, надел рубаху, штаны и короткую куртку, которые он держал в одном гардеробе с одеждами первосвященника. Подойдя к тусклому оловянному зеркалу и придвинув к зеркалу пару свечей, верховный иерарх христианского мира оглядел себя и в целом остался доволен. В целом, потому что с некоторых пор Иоанн заметил, что лысеет, непозволительно рано лысеет, и это открытие, надо признать, серьезно огорчало его.

Накрывшись плащом и внешне окончательно превратившись тем самым в зажиточного гуляку-римлянина, Иоанн проследовал в дальний и неосвещаемый угол спальни, где обнаружилась еще одна дверь. Открыв ее ключом, Иоанн спустился в крипту папского дворца и пошел далее по узкому коридору, чьи потолки подпирались массивными деревянными балками.

Всякий раз, шествуя по этому подземному переходу, он добрым словом поминал бабку, ведь это Мароции пришла в голову идея прорыть туннель от папского дворца до Замка Святого Ангела. Иоанну было неизвестно, что этот туннель уже не единожды менял историю Рима, и пока он находил это сооружение византийских инженеров просто очень удобным и полезным. Сегодня оно вновь пригодилось ему, в который уже раз, ведь весь святой Ватиканский квартал этой ночью будет пребывать в уверенности, что папа спит и во сне общается с ангелами.

Право слово, потом даже будет смешно слышать, как щепетильные отцы Ватикана спустя день-два начнут возмущаться новой волне слухов об очередной вакханалии в Замке Святого Ангела, в которой якобы был замечен и Раб рабов Божьих. Узнать бы еще, кто сливает эти слухи Риму! Скорее всего, это делает кто-то из челяди, прислуживающей им за столом, и вряд ли распускает язык тот, кто вместе с папой сам предается соблазнам мира сего. Хотя… кто знает?

А сегодня Его Святейшество и его друзей ждет новая порция этих соблазнов. Отворив еще одну дверь, папа очутился в подвале замка, и первым же делом его приветствовал Деодат.

— Доброй ночи, друг!

— Доброй ночи, Ваше…

— Язык отрежу, — папа, смеясь, оборвал Деодата. — Здесь мое имя Октавиан.

Друзья начали медленно подниматься по пологому винтовому коридору вверх. Для такого посетителя, как папа, коридор был предусмотрительно освобожден от посторонних.

— Все ли готово, мой друг?

— Вино откупорено, сыры раскрыты, ягнята будут поданы к вашему приходу.

— А другие овечки… что на двух ножках?

— О-о-о, — рассмеялся Деодат, — сегодня мы вас удивим!

— Тебе удалось разыскать тех двух сестричек, что исповедовались мне накануне?

— Нет, мне кажется, удалось заполучить нечто лучшее. Намного лучшее. Представьте себе, я целый день потратил, чтобы отыскать этих двух плутовок, которых указали вы, но они словно провалились под землю. Никто ни у сторожевых башен, ни на рынках не видел их, и я уже было подумывал, что на сей раз придется пригласить тех, кого мы держим в замке…

— Признаться, они уже поднадоели.

— …Как вдруг ко мне привели слепого и дряхлого, как столетний пень, старика. Он прошамкал мне, что у него в подчинении находятся шесть девиц, прекрасных как сама жизнь, и он готов продать их. Я спустился вместе с ним к воротам Марка, возле которых стояло шесть белых носилок, а в них сидели такие прелестницы, что у меня перехватило дух.

— Да? Они так хороши?

— Все как вы любите.

— Под настроение я люблю разных.

Деодат понимающе кивнул. В самом деле, друзья папы уже давно подметили странные перемены вкусов, иногда находившие на понтифика, когда тот вместо юных свежих нимфеток порой заказывал себе на утеху вконец опустившуюся шлюху, от которой уже воротили нос даже ее собутыльники по таверне. Такое падшее существо Иоанн непременно отводил в купальню, где собственными руками отмывал ее, заботливо заглядывая ей в глаза, а потом спаивал до полусмерти. Любовное свидание в таких случаях обычно заканчивалось садистской оргией, после чего несчастная жертва возвращалась туда, откуда ее взяли, но с парой денариев в дрожащей ладони.

— Шесть! Как раз каждому из нас! Дорого ли запросил старик?

— В том-то и дело, что пока не запросил. Когда у меня уже ручьем потекли слюни и я спросил цену, эта старая ворона вдруг заявила, что будет говорить о цене только с хозяином замка. Прошу прощения, мне пришлось солгать, что я и есть хозяин, на что старик ухмыльнулся и повторил, что намерен говорить только с настоящим хозяином.

— Ты же говорил, что он слепой.

— Так и есть, но только он чудной какой-то.

— Ну так чем кончилось дело?

— Пока ничем. Старик и его овечки ждут у ворот Марка.

Папа недовольно фыркнул.

— Ты предлагаешь договариваться мне самому? Вот уж действительно приятно удивил! Нет уж, пусть проваливает!

— Ты не знаешь, от чего ты отказываешься, Октавиан, — перешел на шепот и на «ты» Деодат, — видел бы ты их личики. Кроме того, они… невинны.

— Ты их проверял, что ли? Или их проверял этот слепой? Вот что я тебе скажу, сходи к нему еще раз, предложи за каждую по десять солидов.

— Десять солидов! Да за такие деньги можно приобрести лошадь!

— Да, что это я? Пять солидов… Нет, раз уж они так хороши, путь все-таки будет десять солидов, на сегодняшних гостей нельзя скупиться, но если этот старик вновь откажется, гони все это поганое семейство немедля прочь! А я пока встречу наших гостей.

С этими словами Иоанн отворил дверь в небольшую пиршественную залу на верхнем этаже замка. За дощатым столом сидели четверо мужчин. Двое из них, римляне Роффред и Деметрий, сын бывшего сенатора Мелиоза, были завсегдатаями папских вечеринок и потому фамильярно приветствовали приход понтифика. Двое других почтительно опустились каждый на одно колено, но Иоанн незамедлительно поднял их на ноги.

— Сегодня для вас я Октавиан, граф Тускулумский и ваш друг, — заявил папа.

Двумя чужеземцами были родные братья, князь Беневента Ландульф Третий и князь Капуи Пандульф по прозвищу Железная Голова. Прошлым летом скончался их отец, Ландульф Второй, наказав сыновьям перед смертью сохранить Капую и Беневент как единый феод и править совместно, как в свое время он управлял им с братом Атенульфом. Однако, проводив папашу в могилу, сыновья решили, что проще, понятнее и безопаснее им будет все-таки разделить наследство родителя. Вместе со смертью старого Ландульфа ушло также препятствие для возобновления добрых отношений южных князей со Святым престолом, и, как мы видим, престол Петра поспешил ответить им взаимностью и первым предложил перевести эти отношения в неформальную плоскость.

«Милые мои, железноголовые, где же вы были раньше? Почему ваш отец не догадался умереть чуточку раньше, хотя бы прошлой весной? С вашей помощью мне не был бы уже так страшен Беренгарий, и уж точно я не позвал бы сюда саксонского короля», — думал Иоанн, поднимая с гостями первый кубок во славу Господа.

Да, Иоанн уже временами жалел о приглашении Оттона. Кто знает, как поведет себя этот чужеземец с ним? Правда ли, что он так набожен, как это описывают? Не станет ли он вести себя в Риме как захватчик, опираясь на копья германских дорифоров? Да, власти Беренгария на Апеннинах придет конец, уже пришел, если верить последним донесениям, что итальянский король заперт в Сан-Леоне. Да, Оттон всюду провозглашает возвращение земель Равенны и Пентаполиса под власть папы. Но куда деть интуицию, те смутные нехорошие предчувствия, что с некоторых пор одолевают душу Иоанна? Вот почему папа спешно пригласил в Рим южнолангобардских князей, видя в них дополнительный козырь и вероятное убежище, и сегодня готов был ублажать их, невзирая на собственную репутацию в их глазах, поить, кормить и дарить им золотые кубки и ласки римских дев.

Кстати, как там с последним? Едва осушив вторые кубки, на сей раз за процветание Священного Рима, в дверях залы показался Деодат. Вид у главы милиции был несколько смущенным и даже испуганным. Пробормотав извинения гостям, Деодат отвел папу в сторону.

— Я так понимаю, в цене вы не сошлись, — заметил Иоанн.

— Да, но…

— Ну и гнал бы его прочь, а сюда пригласил бы Джемму, Ричильду и прочих. Время-то идет!

— Да, но…

— Говори толком! Прекрати мычать.

— Этот старик вновь сказал, что хочет говорить с настоящим хозяином замка. Я уже было хотел выгнать его, как вдруг он спросил, желаю ли я узнать, как появился на свет? И он рассказал мне такое, отчего у меня волосы на голове встали дыбом. По его словам, моей матерью является великая сенатриса Мароция и я появился на свет в результате насилия, совершенного над ней в годы ее заключения, тогда как я всегда считал себя…

— Зови этого старика! Зови немедленно. Мне нужно увидеть его. — Деодат удивился тому, насколько изменилось лицо Иоанна.

Вернувшись к гостям, Иоанн погрузился в размышления и потому перестал обращать внимание на присутствующих, разговоры среди которых также неловко смолкли. Иоанн до сего дня считал себя единственным, кого Альберих посвятил в подробности рождения Деодата, и потому выглядело удивительным, что в мире есть кто-то еще, кто также знает эту тайну. Кресченции? Да, они тоже могли знать, и, наверное, это их отец или мать плохо держали секреты.

Спустя четверть часа перед ликом Его Святейшества возник старик в белых одеждах с пурпурной каймой. Несмотря на почтенный возраст, а с виду ему было глубоко за семьдесят, старик гордо опирался на посох и беспрестанно шарил по зале выцветшими зрачками глаз. Иоанн не стал разговаривать с ним при всех и вывел старика в коридор, оставив Деодата развлекать гостей. Держа старика за сухой локоть, он подвел его к покоям Мароции, единственным покоям, от которых у папы были собственные ключи. Отворив дверь, он впустил старика вперед себя.

— Благодарю, что вы привели меня именно сюда, — первым делом сказал старик.

— Так вы не слепой? — спросил папа.

— Увы, я почти ничего не вижу, различаю только тени при хорошем свете. Но у человека помимо глаз есть другие органы, которыми он воспринимает действительность.

— Вы бывали здесь? — у папы родилась другая догадка.

— Нет, мы встречались с Ней только у меня. Но я чувствую здесь Ее присутствие.

— Кто вы?

— У меня нет имени.

— Что вы хотите? Откуда у вас эти женщины?

— Какая вам разница, откуда они? Они прекрасны и чисты, но ради вас они готовы прекратить свою миссию, которой они посвятили годы. Прекратить навсегда… И вместе с ними я.

— Помилуйте, какие жертвы! — усмехнулся папа. — И что же вы хотите взамен?

— Вы должны запретить Оттону войти в Рим.

Громкий взрыв хохота был ответом старику.

— Боже правый! Да вы сумасшедший! Как я сразу не понял!

— Октавиан, вы должны закрыть перед Оттоном ворота Рима.

Смех папы тут же прекратился.

— Вы знаете, с кем говорите?

— Ваш отец, ваш великий отец дал вам это имя по моему совету.

Иоанн замер и более не перебивал старика.

— Очень хорошо, что вы замолчали. Я стар, мне осталось жить считаные дни. И я молю богов ускорить мою смерть, лишь бы не стать свидетелем предначертанного. Я решил предпринять последнюю попытку, и мне нечего предложить вам, кроме шести служанок Весты. Они все здесь, подле ворот замка, и священный очаг сейчас никто не охраняет. Все готовы пожертвовать собой, но остановить грядущую и окончательную погибель нашей веры.

— Вы язычники?

— По вашим понятиям, да. Мы же считаем себя последними представителями той веры, что принесла славу Рима в глазах всех народов мира. Мы возлагали большие надежды на вашу бабку, на вашего отца. И на вас. Но, кажется, мы ошиблись.

— Я разочаровал вас тем, что принял тиару?

— О, нисколько. Мы не обращаем внимание на ритуалы и обряды христиан. Но мы не оценили верно всю угрозу от той силы, что идет сейчас на Рим. Мы ошиблись в своих предсказаниях, и измена Тразимунда Сполетского королю Беренгару стала для нас тяжким ударом. Сила, которая сейчас подступает к Риму, ввергнет земли италиков в войны, которые продлятся тысячу лет, а сам Рим очень скоро истечет собственной кровью, и улица будет воевать с улицей, а квартал с кварталом. Даже в вашем главном храме прольется кровь, а чужеземцы лошадьми будут топтать кости ваших святых.

— Вы переживаете за веру христиан?

— Напротив, от всей души желаю ее падения и возрождения той веры, с которой Рим знал победы, богатство, могущество и вселял липкий страх соседним народам. Приход чужеземцев окончательно добьет наши надежды, и, к великому горю, только их. Идущие сюда не несут вреда самой вере христиан, хотя очень скоро они накинут крепкую узду на ваш так называемый Святой престол и очень скоро на трон этого вашего Рыбака посадят уроженца их земель. И вера во Христа даже обретет дополнительный импульс, настолько сильный, что таким, как мы, в городе не будет места, зато самим последователям этой веры понадобится плыть за море и тысячами умирать за чей-то гроб. Меж тем Рим, сам Рим, изойдя кровью жителей, начнет хиреть и пустеть, и настанет день, когда ваш преемник захочет покинуть его и перенести трон Рыбака в новый Вавилон, где ежедневно люди в рясах и сутанах будут предаваться тому же, чему вы желаете посвятить сегодняшнюю ночь. Но мне нет до них никакого дела, мое сердце ноет от одной мысли, что случится с моим Римом.

— Вы из волхвов?

— Пусть так, мне нет времени рассказывать вам историю великого Рима, и можно только пожалеть, что вы сами не нашли в себе желания и времени изучить ее самостоятельно.

Дерзкие речи старика не понравились Иоанну, но папу, человека не лишенного ни любопытства, ни суеверий, охватила страсть узнать будущее.

— На меня произвели впечатления ваши слова, сказанные моему слуге.

— Вашему дяде. Вы почти ровесники, но он вам дядя.

— Пусть так, — усмехнулся Иоанн, — полагаю, что вам это известно благодаря вашим гаданиям, а не потому, что вам кто-то это рассказал.

— Мне точно никто не рассказывал.

— Верю, верю. А что вам известно обо мне? Нет, лучше скажите, что ждет меня.

— Гибель. Вас ждет гибель, если пустите сюда Оттона.

Иоанн надолго замолчал, но и старик не стал развивать сказанное.

— А если я приму ваш дар и отзову приглашение Оттона, я спасусь?

— Нет, вы уже обречены на гибель. Тем, что совершили и совершаете, тем образом жизни, какой вы предпочли вести. Мы надеялись на вас и поначалу даже радовались, что ваша плоть не угнетаема духом так, как это часто случается со многими жрецами вашей веры. Но мы не ожидали, что ваша плоть станет для вас всем, что ублажение ее станет единственным смыслом вашей жизни. Но за все в этом мире приходится платить. Месяцем раньше, месяцем позже, но смерть уже идет по вашему следу. Вы знаете это, дыхание смерти уже сказалось на ваших волосах, на вашем лице и голосе.

Иоанн невольно содрогнулся.

— Какой смысл тогда в вашем подарке?

— Разве он не отвечает вашим представлениям о приятном времяпрепровождении? Мои сестры развеют печаль ваших последних дней, а каждый день пребывания Оттона вне стен Рима немного, но увеличивает шансы на то, что гроза в очередной раз обойдет великий город стороной. Оттон ни за что не найдет себе друзей здесь, а потомки его никогда не будут чувствовать себя в Риме спокойно и все как один будут ненавидеть мой любимый город и топить его в крови.

Слова старика о Риме мало трогали понтифика. Но Иоанн погрузился в понятную каждому печаль, услышав пророчества о собственной скорой смерти.

— А есть ли у меня возможность продлить дни свои?

— Только если вы преобразитесь подобно вашему Савлу . Но я боюсь, что даже в этом случае будет поздно, ибо вы уже открыли ящик Пандоры и призвали к воротам Рима их древнего врага. Потому я молю богов лишь о чуде, ибо только чудо теперь остановит тевтонского короля. Или хотя бы о минимальной задержке. Чтобы я успел умереть.

— Для этого есть другие способы.

— Да, Октавиан, вы в этом стали большим мастером. Ваша двоюродная бабка, веронский граф и герцог Сполетский не дадут соврать.

Старик произнес эти слова совершенно невозмутимым голосом, тогда как Иоанн весь вспыхнул, прыгнул к двери, отворил ее и проверил, не подслушивают ли их. Немного успокоившись, он вернулся к старику, недобро улыбаясь.

— Пожалуй, я приму ваш подарок и остановлю Оттона.

Случилось неожиданное — старик мигом упал Иоанну в ноги и стал целовать его башмаки.

— Благодарю вас! — прошептал он. — Мне более ничего не надо в этой жизни.

Засим Иоанн отвел старика в пиршественную залу, где их встретила компания гостей. Судя по их лицам, все разговоры за столом касались вновь пришедших.

— Деодат, я принял предложение этого старика. Дай ему слугу, чтобы он вернулся и привел сюда своих пташек. Отведи гостей наверх, на смотровую площадку, пусть подышат свежим воздухом, и ты вместе с ними. Я же встречу старика здесь, — и в довершение сказанного папа шепнул Деодату еще несколько слов, которые услышал только глава римской милиции.

На четверть часа Иоанн остался в зале в одиночестве. Он еще раз прокрутил в памяти слова старика, вспомнил его дерзости, опасные намеки всезнайки — и окончательно утвердился в решении.

Раздался стук в дверь. Иоанн разрешил войти, и в залу впорхнули шесть восхитительных созданий, шесть пятнадцатилетних девочек в белых одеждах. За ними шествовал, ковыляя, их странный хозяин, а местному слуге, сопровождавшему его, было немедленно приказано закрыть с другой стороны дверь. Девицы выстроились в круг, потупив глазки, а Иоанн стал расхаживать вокруг них, чувствуя, как все сильнее бьется сердце и пересыхают губы.

— Боже правый! Какая красота! Какая восхитительная, нетронутая, нежная красота! — приговаривал он.

— Ваше Святейшество, прикажите написать письмо королю, — напомнил ему старик.

— Ах да! — спохватился Иоанн и чуть ли не бегом поднялся к смотровой площадке. — Деодат, сюда! Они все здесь!

В залу вошел Деодат, а за ним еще семь стражников. Услышав звон кольчуг, старик понял все, он охнул и затрепетал. Иоанн подошел к нему.

— Если бы ты был действительно хорошим прорицателем, старик, то ты никогда не пришел бы туда, где тебя ждет скорая и бесславная смерть. Если бы твои пташки были настоящими весталками, они не покинули бы священный огонь Весты и не обменяли бы девственность на посулы христианского пастора. Вы все жалкие жонглеры, комедианты, и с вами поступят так, как во все времена поступали с вашим братом. Но ты, старик, взялся еще дерзить и угрожать мне, за что твой язык сегодня же ночью будет выброшен собакам. Деодат, взять эту старую плесень, хорошенько выпороть, лишить языка и вышвырнуть вон!

Никто не оказал сопротивления. Семь стражников повели прочь старика, который отправился на экзекуцию все с той же высоко поднятой головой. Весталки за все это время не проронили ни слова, не допустили ни жеста, лишь их прелестные лица стали бледнее, чем были.

— Ай, умницы! Ай, прелестницы! — вновь замяукал и заходил вокруг них котом Иоанн, срывая с них белоснежные покрывала. Ни одна из весталок даже не пошевелилась.

— Наши гости будут довольны, — сказал, широко улыбаясь от пробудившегося аппетита, Деодат.

— Я тебе скажу, что не только гости. Проводи этих пташек небесных в смежную комнату и запри, а я приведу сюда наших лангобардских друзей. То-то они восхитятся!

Иоанн вскоре вернулся в залу с гостями, по пути намекнув им о сюрпризе, на что успевшие захмелеть гости ответили гоготом, способным вновь спасти Рим от Бренна . Присутствие в зале одного лишь Деодата поначалу разочаровало гостей, но тот сперва разлил вино по кубкам, а затем игриво предложил гостям освободиться от одежд, подмигивая глазом в сторону двери в смежную комнату.

— Давайте удивим их тоже! — хохотнул он.

Друзья с пьяным энтузиазмом поддержали идею, и через пару минут зала замка, которая знавала приемы важных гостей со всех концов света, стала напоминать мужской предбанник. Деодат предусмотрительно раздобыл еще шесть кубков к уже имеющимся и вновь исполнил роль виночерпия. В центр залы выступил Иоанн и воздел к небу руки:

— Сегодня с нами Юпитер, сотрясающий небо копьем! И Венера, которой мы песню споем!

Славные братья-лангобарды только изумленно и весело перемигнулись, все прочие присоединились к Иоанну, обняли друг друга за плечи и, синхронно подпрыгивая вверх, начали петь:

Ave formosissima                 Славься, славься, впредь и ныне,

Gemma pretiosa,                 Лучезарная богиня,

Ave decus virginum,            Уз любовных королева,

Virgo gloriosa.                        О прекраснейшая дева!

Ave mundi luminar,             Роза мира, свет Вселенной,

Ave mundi rosa,                     Ирменгарда и Елена,

Ermengarda et Helena,     Пусть к тебе не сникнет вера,

Venus generosa.                     О прекрасная Венера!

Ближе к окончанию песни к пляшущим римлянам присоединились и два гостя. Повторив эту песенку еще пару раз, раскрасневшийся Иоанн подскочил к двери, распахнул ее и провозгласил:

— Венера, яви нам прекраснейших дочерей своих!

Вопль пьяной компании был на удивление скоротечен, недружен и оборвался на полпути. Бражники вдруг замерли, глаза их испуганно расширились, и Иоанн обернулся к комнате. Внутри нее, почти полностью лишенной мебели, на каменном полу вповалку лежали шесть неподвижных тел.

— Боже правый! — ошеломленно зашептали и закрестились мужчины. Словно повинуясь чьей-то негласной команде, они кинулись к своим одеждам и начали неуклюже натягивать их на себя, косясь на страшную комнату. Один лишь Иоанн нашел в себе смелость переступить порог и рассмотреть искаженные предсмертными судорогами, но все еще прекрасные лица юных весталок.

Он вернулся в залу не поднимая глаз. Кто-то, скорее всего Деодат, протянул ему штаны и рубаху. Иоанн начал послушно одеваться.

— Вечер окончен, друзья мои, — едва различимо проговорил он, — Роффред, проводи мессеров Пандульфа и Ландульфа в мой дом на виа Лата. Увидимся завтра, мессеры, я полагаю, что в наших общих интересах молчать о том, что здесь произошло.

— Конечно, конечно, — забормотали мигом протрезвевшие бражники и поспешили к выходу.

— Не вздумайте звать сюда слуг! — крикнул им вдогонку Иоанн.

Они остались вдвоем с Деодатом.

— Позови сюда Цахея и Салеха, — сказал Иоанн, — они единственные, на кого мы точно можем положиться. Они здесь или остались в Городе Льва?

— Они всегда подле вас, Ваше…

— Тсс! Я все еще Октавиан.

Вскоре в зале появились двое самых преданных слуг понтифика и исполнители его самых щекотливых поручений.

— Салех, друг мой, — сказал Иоанн, — нам необходимо избавиться от этого, — он указал перстом на трупы в смежной комнате, — и так, чтобы никто в замке не уличил вас. Как это можно сделать?

Высокий и крепко сбитый мадьяр Салех вместо ответа подкинул в воздух свой увесистый топор и ловко поймал его. Затем он указал на окно, за которым сердито шумел Тибр.

— Да, но здесь тогда будет море крови, — возразил Деодат, — а утром в зале будут убираться слуги. Нужна комната, от которой у слуг нет ключей.

— Точно! — догадался папа. — И такая комната есть!

И он дал Салеху ключи от спальни Мароции. Затем они все, вчетвером, перетащили трупы весталок в спальню и оставили папских слуг заметать следы сегодняшней страшной кутежки. Первым из спальни бабки выскочил Иоанн, все это время испытывавший странные чувства от мысли, что эта вселявшая в него безотчетный ужас комната теперь станет свидетелем еще одного чудовищного преступления. После этого Иоанн с Деодатом начали спускаться к двери, ведущей в папские покои.

— Как ты думаешь, они знали, на что шли? — спросил Иоанн.

— Судя по тому, что у каждой был припасен яд, — видимо, да.

— Боже правый! Как тяжело на душе! Еще один смертный грех, который повис на мне. Как и тогда, когда смерть забрала ту аббатису из Тосканы. Помнишь? Ведь тогда, как и сейчас, все произошло по воле Провидения, я их и пальцем не трогал. Ведь так?

— Да, конечно, — охотно поддакнул Деодат.

— А муки совести такие, как будто лично я им всем шестерым свернул шеи.

— Мы все свидетели, что вы здесь ни при чем. К тому же вы забыли, что вы сейчас спите, спите сном праведника в ваших покоях Ватиканского дворца.

— Но Он-то не спит! — сердито произнес Иоанн, тыча пальцем в ночное небо Рима.

Уже прощаясь в дверях, Иоанн дал последнее напутствие Деодату:

— Проследи за Салехом, чтобы он все убрал за собой. Затем собери пару сотен лучших и верных воинов, возьми казну муниципалитета и направляйся в Тускулум. Оставайся там до моего распоряжения, но не теряй даром время и подготовь Тускулум к возможной осаде. Я буду встречать наших северных друзей без тебя.

— Это опасно, Ваше Святейшество. Вы окажетесь целиком в их власти. Кто защитит вас?

— Не кто, а что. Меня лучше прочего и даже лучше тебя защищает древняя тиара и кольцо Рыбака. Нестрашно наполовину уменьшить наш римский гарнизон и ослабить контроль в городе, пусть теперь порядком на улицах занимаются слуги Оттона, пусть саксонец распылит свои силы. Мне же будет больше простора для действий, когда я буду знать, что неподалеку находится место, способное надежно защитить меня. Оттон, конечно, будет этим недоволен, потому что не сможет нас взять полностью под контроль, ну да переживет. Начинается опасная игра, и я не уверен, что в этой партии я самая сильная фигура.

— Которая сознательно оставляет себя без свиты.

— Не оставляет, а хочет сохранить ее, сохранить верной себе и в качестве засадной дружины. Но на всякий случай — ты в чем-то прав — найди еще полсотню верных слуг и размести их в Замке Ангела под началом Роффреда. Да! Чуть не забыл! Не забудь перед дорогой в Тускулум взять с собой всех наложниц, что живут в замке. Выдай их за служанок, это нетрудно.

— Зачем?

— Затем, мой дорогой Деодат, что, как только Оттон войдет в Рим, мои недруги тут же обнаружат себя и попытаются очернить меня в глазах короля. Они уже сейчас вьются вокруг саксонца. Если мне не врут, подле него с некоторых пор находятся наши старые друзья Кресченции, так что будь уверен, уши короля уже пылают от их нашептываний. Но что в действительности, помимо пустых слов, они могут предъявить мне? Только мою якобы распущенность, и эти наложницы, оставаясь здесь, послужат им красноречивым подтверждением.

— Не проще ли было бы их тогда…

— Побойся Бога, Деодат! Хватит с меня грехов на сегодня. К тому же разве они не помогут тебе прогонять скуку, когда ты будешь торчать в Тускулуме? Один Бог знает, сколь долго ты там пробудешь. Разрешаю тебе пользоваться ими, как своими собственными. Мне же на ближайшие седмицы полезны будут смиренность и воздержание.

Эпизод 23. 1715-й год с даты основания Рима, 3-й год правления базилевса Романа Второго Младшего (2 февраля 962 года от Рождества Христова).

Человек разумный, много тысяч лет назад придумавший счет и календарь, с течением времени сам не заметил, как в значительной степени его личность, его быт, его поведение и нравы общества, им созданные, попали под влияние цифр и дат, которые изначально должны были лишь способствовать упорядочению его хозяйственных дел, как то: расчет запасов продовольствия и определение времени сева и сбора урожая. Дальнейшая систематизация счета и календаря только усугубляла зависимость человечества от изобретенных им чисел и в итоге привела сначала к особому вниманию, а затем и к приданию отдельным цифрам и датам некой сакральности, и уже далее, как следствие, всамделишному суеверию. Можно понять чувства ребенка, который каждый Новый год ждет чуда, но ведь признайтесь, такие чувства сохраняет в глубине души даже взрослый, сформировавшийся циник, и он смотрит на циферблат часов, где стрелки отсчитывают последние секунды уходящего года, все с тем же ощущением, будто бы сейчас, в полночь, вдруг что-то изменится за окном его дома, что все отныне пойдет совершенно по-другому, что небо из синего вдруг станет зеленым. И такие чувства только обостряются, если новый, наступающий, человеком же придуманный временной период, имеет «особое» и опять-таки человеком же выделенное число. Известно, как христиане не любят число 13, а китайцы панически избегают числа 4. Известно, с каким ужасом христианский мир ожидал конца света сначала в 666 году от Рождества Христова, затем отчего-то в 1000-м, потом в 1666 году. И ничто, никакое развитие цивилизации, ни расцвет философской мысли, ни начало освоения космоса не повлияло на этот непонятный страх людей перед созданным их же руками летоисчислением, и совсем недавний 2000-й год человечество, казалось бы давно преодолевшее морок средневековья, вновь встречало с суеверной дрожью.

Другим следствием такого преклонения перед магией памятных дат — оставим здесь магию цифр в удел алхимикам, эзотерикам и каббалистам — стало насыщение подобных дат особым символизмом и изощренным мифотворчеством. Человек, изучающий историю собственных обществ и территориальных образований, питает страсть к выделению особых, переломных точек развития цивилизации. Отдадим должное человеку, к таковым он относит прежде всего даты рождения и подвигов основателей христианства и мусульманства, но за этими датами, и это примечательно, у человечества в приоритете даты своих массовых вымираний в результате сражений за чьи-то интересы, даты правлений наиболее примечательных тиранов, даты переворотов, за которыми следовали глобальные трансформации общества. Школьник, заучивая даты рождения Христа и Магомета, даты падения Западной и Византийской империй, дату краха самодержавной России, битв под Ватерлоо, Геттисбергом и Сталинградом, видит эти события под многократным преломлением общественной оценки этих событий, меняющейся с течением времени, а также в рассеянном ореоле света, а точнее, подсветки событий со стороны множества миражей, мифов, легенд, которых подобные события притягивают к себе сильнее черной дыры.

В самом деле, разве принятие Римом христианства могло случиться бюрократически тихо, лишь благодаря сугубо меркантильным рассуждениям императора Константина? Разве трехсотлетняя монархия Романовых, рассыпавшаяся в прах вследствие долгого коррупционного гниения, деградации правящей элиты и катастрофы в Первой мировой войне, могла скончаться буднично и уныло, как сгнивший от сифилиса бродяга? Нет-нет, император Константин перед решающей схваткой непременно должен был увидеть в небе крест, а падение царизма и начало «светлой» советской эры обязательно должно было пройти через лжепророка Распутина и выстрел «Авроры». Символы, пророчества, странные видения, по мысли человечества, всегда должны сопровождать веховые даты цивилизации, и чем значимее событие, тем больше символов и пророчеств оно должно иметь. Немыслимым кощунством оказалось бы предположение, что казнь Христа прошла незамеченной для большинства жителей Иерусалима, где подобные казни были столь же обыденны, как закат солнца. Мало ли каких бродяг распинал до и после этого дня Пилат, мало ли что этот несчастный, не сумевший защитить самого себя и в канун Пасхи казненный, лопотал перед смертью, а потому срочно потребовалась страшная гроза, чтобы хоть как-то выделить день, быть может самый великий за всю историю человечества.

А между тем, и скорее всего, рядовой житель Иерусалима весь этот день провел в никчемной суете за хлеб насущный и, равнодушно зевая перед сном, услышал от болтушки-жены, что сегодня на Масличной горе распяли двух бандитов и того, смешного, в котором местные сумасшедшие видели Мессию, а при аресте первыми же потребовали его казни. И житель Петербурга, октябрьской ночью заслышав шум за окном, быть может, только сердито задернул шторы, чтобы не слышать вопли разгулявшейся черни, ну в крайнем случае проверил надежность квартирных замков. И даже Одоакр, отсылая в Константинополь императорские регалии, ни сном ни духом не ведал, что тем самым заканчивает целый период Истории, названный античным. Ни для кого из них в тот день мир не перевернулся, тот день был одним из множества тех, что уже были, и тех, что, даст Бог, еще будут. И наверняка будут поинтереснее.

Вот так же ни у кого из тех, кто стал свидетелем императорской коронации Оттона Саксонского, состоявшейся 2 февраля 962 года, думается, не возникла мысль о том, что этот день станет эпохальным событием во Всемирной Истории. Да, этот день был примечателен для самого Оттона и для его жены Адельгейды, но даже они не догадывались, что сегодня их усилиями и усилиями папы Иоанна Двенадцатого рождается империя, которая просуществует восемь с половиной веков. Ни о какой «Священной Римской империи» никто в тот день и не помышлял, само это название в отношении государства, образованного Оттоном, начнет применяться лишь спустя триста лет, а принадлежность к германской нации появится еще через двести, когда империя уже пройдет свой зенит. Возлагая корону на рыжеватые кудри Оттона, Рим и Святой престол подразумевали этим восстановление империи Карла Великого, империи римлян и франков, но не создание чего-то принципиального нового. В честь этого события будут впоследствии отлиты золотые монеты с изображением Оттона и надписью Renovatio imperii Romanorum , а затем этот девиз будет изображен на императорской печати Оттона Третьего, что красноречиво укажет на то, кем именно считали себя пришлые германские короли и какое государство обустраивали.

Быть может, поэтому в этот день не трубили в трубы небесные ангелы, не свершались знамения и не провозглашались пророчества. Даже погода в этот день не преподнесла сюрприза, никаких штормов не было, было пасмурно, прохладно и временами покрапывал дождик. Помимо самих римлян и германской дружины, гостей из других городов прибыло сравнительно немного, виной тому стала не слишком удачно выбранная дата для коронации и, как следствие, раскисшие дороги. Происходи коронация в апреле, нет сомнения, что Рим испытал бы не меньший наплыв чужеземцев, чем тот, что случился при коронации Беренгария Фриульского или свадьбы Мароции и Гуго, когда город и днем и ночью напоминал собой огромный неутихающий муравейник. Но основные действующие лица сегодня не были заинтересованы в заискивании перед плебсом, мало того, при меньшем стечении народа им было гораздо спокойнее.

Как и в отсутствии нескольких персонажей, способных внести в предстоящий церемониал ненужные страсти. Так, Оттон поспешил уважить интересы Его Святейшества и настоял, чтобы Тразимунд Сполетский с супругой, вокруг которой витали разные липкие толки, этот день провел вдалеке от Рима, а именно — сторожа Беренгария в замке Сан-Леон. В ответ папа придержал рвавшихся за римский пиршественный стол южных князей Пандульфа и Ландульфа, парней невоздержанных ни на желудок, ни на язык. Не было в Риме и тосканского маркиза Умберто. Рискнем предположить, что сам маркиз этим ничуть не оскорбился.

Почти семьдесят лет, со времен Трупного синода, Вечный город не видел внутри своих стен германских дружин. Не видел и точно не скучал по ним. Во многом потому, что другие претенденты на сердце Рима в последние годы — бургундцы — оставили после себя неважную память. Римляне встретили Оттона и его свиту молчаливыми и тревожно насупленными лицами. Попытки глашатаев и подкупленных крикунов расшевелить толпу особого успеха не имели. Прочувствовав настроения горожан, Оттон в какой-то момент даже обратился к своему оруженосцу, Ансфриду фон Левену:

— «Когда я преклоню сегодня колена у гроба апостола, охраняй меня мечом; я хорошо помню, как часто мои предки были жертвой вероломства римлян. Мудрый предупреждает беду осмотрительностью; помолиться же ты можешь, сколько хочешь, тогда, когда мы вернемся».

Не слишком приветливо встретила Оттона и знать Рима. Оттону, как и предполагал папа, крайне не понравился внезапный уход части городской милиции в Тускулум, а потому на переговорах об условиях проживания германцев в Риме король и его свита были настроены крайне резко. Среди римского муниципалитета не нашлось новых Альберихов, способных отстоять интересы города, и кислые физиономии Деодата и его окружения стали единственным ответом королю. В результате, в отличие от сватовства Гуго Арльского и в нарушение былых традиций, иностранному войску на сей раз было позволено войти в Рим полностью, и оно разместилось в садах Лукулла.

Иногда случается, что стороны, вроде бы уже договорившись о сделке, вдруг охладевают к ней, интуитивно предчувствуя недоброе, но уже не могут ее остановить. Нечто подобное происходило и в эти дни. Даже окружение Оттона, вступая в город чуть ли не на правах победителя, вело себя настороженно. Что касается самого Рима, то город шестым чувством предвидел надвигающуюся беду, но не имел возможности и смелости оспорить решение своего господина и надеялся, что страхи, закравшиеся в его душу, окажутся напрасными и развеются так же, как сегодняшние облака, чуть только придет март.

А может, все не так уж и плохо? Новые гости, во всяком случае, поспешили показать, что они люди щедрые. И среди толпы, запрудившей таки в этот день площадь перед собором Святого Петра, вдруг прошелестели слухи о столах с невиданно богатой снедью, накрываемых между правым берегом Тибра и стенами Города Льва. Следом кто-то тут же пробросил в толпу слух о милостынях, которые иноземные гости якобы будут раздавать в течение следующих трех дней возле Латеранской базилики. И после всего вышесказанного, квириты Рима, вглядитесь теперь получше в лица саксонских правителей, оцените, какое благородство излучает лицо короля, какой божественной красотой награждено Творцом лицо королевы!

Много ли надо непритязательной черни, чтобы сменить гнев на милость, а настороженность и неприязнь на симпатию? Воодушевленная скорым и бесплатным угощением, а точнее, одними обещаниями оного, римская толпа наконец-то загудела более приветливо. Настроения подогревали также байки о том, какие грандиозные пиршества устраивались в Риме в те дни, когда мир получал нового императора. Байки эти, по обычаю своему, были в достаточной степени приукрашены и гиперболизированы, поскольку навряд ли среди толпы находились люди, кто помнил бы здраво обстоятельства последней императорской коронации, ведь с тех пор минуло аж сорок шесть лет, тогда как средняя продолжительность жизни в те годы не дотягивала и до сорока.

Среди знати и высшего духовенства таких долгожителей точно не обнаружилось. И это принесло дополнительные хлопоты папе Иоанну и королю Оттону, поскольку вдруг оказались утраченными сведения о самом церемониале императорской коронации. Папские мистики перерыли все библиотеки Латерана и Ватикана, но нашли только обрывочные и скудные воспоминания. Папе и королю пришлось даже срочно созывать совет, чтобы найти выход из затруднительного положения. Весьма дельную мысль при этом высказал рассудительный епископ Бруно, посоветовавший сторонам не усложнять без нужды дело и предположивший, что императорская коронация в основе своей не должна сильно отличаться от королевской. Лично для папы даже этот совет имел мало пользы, поскольку ему были неизвестны подробности и королевской коронации, но немецкие епископы Оттона предложили провести ее в соответствии с саксонскими традициями, на что папа после некоторых колебаний все-таки дал свое согласие, но, прихоти и гордыни ради вставил несколько изобретательных новшеств.

В итоге папе Иоанну не пришлось в этот день одиноко сидеть на стульчике возле лестницы, ведущей к собору Святого Петра, и терпеливо ждать, когда король приблизится к нему на белом коне, спешится и падет ниц. Напротив, это королю пришлось на своих двоих приветствовать папу, сидящего верхом на коне, и, прежде чем понтифик спешится, придержать тому стремя и поцеловать белую папскую туфлю. Традиции, заложенные Иоанном-Октавианом и Оттоном Великим, сохранятся на несколько веков, и в связи с ними однажды разразится настоящий кризис, когда спустя двести лет гордый Фридрих Барбаросса посчитает для себя унизительными некоторые элементы ставшей к тому дню уже древней церемонии. Думаете, его покоробил обычай целовать папские туфли? Отнюдь, против этого он как раз не протестовал, зато наотрез отказывался держать стремя папского коня. «Конфликт у лошадиной морды», как назвали историки события лета 1155 года, тогда едва не привел к срыву императорской коронации и серьезной ссоре между Барбароссой и папой Адрианом Четвертым . Папа из того конфликта неожиданно вышел победителем — быть может, сказалось его происхождение и ему помогли природное упрямство и нордическая выдержка англосаксов.

Обменявшись приветственными поцелуями, Иоанн под гимн «Вот я посылаю Ангела Моего…» повел Оттона сначала в маленькую базилику Санта-Мария-ин-Турри, где короля посвятили в каноники, и только затем в собор Святого Петра, благо эти два храма располагались по соседству. Следующая остановка их ждала у дверей великой базилики, где епископ Альбано произнес короткую молитву за будущего императора:

— Услышь моление раба Твоего и народа Твоего, когда они будут молиться на месте сем; услышь на месте обитания Твоего, на небесах, услышь и помилуй!

Далее властелины остановились у круглого порфирового камня, возле которого, по легенде, принял корону Карл Великий. Этот камень, известный как rota porphyretica, в те годы был много шире, чем сейчас, и располагался не в дверях базилики, а в самом центре главного нефа. Стоя на коленях возле камня, Оттон произнес «Символ Веры», а епископ Порто сотворил вторую молитву. После этого Оттона переодели в священнические одежды и повели к алтарю святого Маврикия, в этот момент к нему присоединилась Аделаида. У алтаря епископ Остии помазал миром правую руку и затылок Оттона, а Аделаиде чуть ниже шеи, и в третий раз в храме прозвучала ветхозаветная молитва. Далее уже сам Иоанн преподнес Оттону меч и лично опоясал им короля.

— Прими меч империи для защиты от зла!

К этому моменту Оттон поймал взглядом и уже не мог смотреть ни на что иное, кроме как на корону Карла Великого, покоящуюся перед алтарем. Он почти не слышал пение молитв, рассеянно и не с первого раза подчинялся требованиям священников и не видел, что происходит с Аделаидой. Все его существо и разум, словно сильнейшим магнитом, захватила эта драгоценная диадема, «венец всех самых честолюбивых человеческих помыслов», но, говоря отстраненно, несколько аляповатое и не самое изящное ювелирное произведение в мире. И вот эта корона приподнялась с бархатной подушки — сама ли, под влиянием высших сил или руками молодого и грешного понтифика — и зависла над ним.

— «Во имя Отца и Сына и Святого Духа, прими, — провозгласил папа, — этот знак славы, диадему королевства, корону империи; отрекись от дьявола и всех его грехов; будь справедлив, милосерд и богобоязнен, и со временем на лоне праведных ты получишь вечный венец от Господа нашего Иисуса Христа»!

Диадема коснулась головы Оттона. Кто-то подал сигнал, и на площади ревом тысячи слонов разразились бюзины герольдов.

— Да здравствует император, честь и победа ему и римскому, и германскому воинствам!

Впоследствии коронационный церемониал будет только усложняться и дополняться. Помимо меча папа будет дарить будущему августу золотое кольцо, а в какой-то момент в него включат диалоги между папой и кандидатом в императоры, так называемый scrutinium , один из этапов посвящения, принятый еще у древнегерманских королей. Бруно предлагал эти диалоги о вере и чести провести уже сегодня, но Иоанн закапризничал, Оттон поддержал, и предложение не прошло.

Если с ритуальными действиями наши герои, проявив неплохую фантазию, худо-бедно в этот день справились, то одного и весьма существенного огреха избежать все-таки не удалось. По счастью, опять-таки вряд ли кто из присутствующих мог с видом знатока попенять на это обоим властелинам. Уже после того как Иоанн принял исповедь Оттона, а затем с его же помощью, как рядового каноника, отслужил мессу, настал момент для обеих сторон произнести клятву верности. С составлением текста клятвы особых проблем также не возникло, разве что Оттон настоял, чтобы текст содержал в себе отказ в любой помощи Беренгарию и Адальберту. Но вот далее новоиспеченный император должен был озвучить привилегии, даруемые им католической Церкви, тот самый пресловутый «Константинов дар», а вот с этим возникли большие проблемы. В папской библиотеке текст «дара» найти не удалось, возможно, что сей важный документ был умышленно уничтожен по приказу Альбериха. Составить же новый текст привилегий папе и императору оказалось не под силу, первая же попытка самостоятельно сделать это очень скоро зашла в тупик, и было решено срочно направить гонцов в Равенну, где, по слухам, могла находиться копия указа, составленного в свое время Гвидо Сполетским для короновавшегося там императором Ламберта, сына Гвидо. В итоге на самой коронации привилегии Церкви провозглашены не были, и к этому вопросу, по обоюдному согласию Иоанна и Оттона, было решено вернуться позднее.

Теперь самое время поведать об отношениях, установившихся между папой и новым императором. Первые впечатление не всегда верные, но всегда самые сильные. И папа Иоанн, заключая в объятия чужеземного короля и награждая того поцелуем мира, не мог не почувствовать силу характера и твердость воли Оттона. За манерами, речью и поведением саксонца легко угадывался немалый масштаб личности, и это несказанно пугало молодого понтифика, в их отношениях мгновенно обозначились роли ведущего и ведомого, и Иоанн пуще прежнего теперь жалел о приглашении Оттона в Рим. С другой стороны, сам саксонец не мог не отдать должного обаянию юного преемника Святого Петра; сын Альбериха и внук Мароции по определению не мог быть слабоумным, но за подчеркнутой вежливостью и предупредительностью Иоанна, его смиренной готовностью выступать главным поборником интересов католической Церкви проницательный глаз Оттона увидел… не то чтобы двойное дно, но то, что эти вежливость и смирение папа выносит тяжело и едва не переступает грани собственного терпения. «Он не тот, кем хочет предстать в моих глазах», — заключил Оттон и, как это обычно бывало в королевской семье, поделился впечатлениями с супругой Аделаидой.

Та же целиком попала под обаяние миловидного понтифика и уже несколько дней не выходила из состояния возбужденного восхищения от созерцания святых реликвий Рима. Иоанн мгновенно определил Аделаиду как верное и самое короткое средство воздействия на грозного Оттона, а потому составил для королевы масштабную паломническую программу по всем основным религиозным достопримечательностям Рима. Очень важно было склонить королеву на свою сторону и, главное, заткнуть уши саксонских правителей от неминуемой волны клеветнических слухов о второй жизни верховного иерарха католической церкви. С этой целью папа решил окружить королеву свитой, целиком состоящей из монахинь аббатства Святой Марии, отличающихся особой смиренностью и нетерпимостью к земным порокам. Для этого ему пришлось прийти на поклон к суровой настоятельнице монастыря.

Каковой являлась его собственная тетка Берта, дочь Мароции и Гвидо Тосканского, сестра Альбериха. На тот момент аббатиса уже достигла возраста Христа, но своим саном она нисколько не была обязана ни брату, ни тем более племяннику. Печальные события, приключившиеся с Бертой почти двадцать лет тому назад, произвели над ней необратимые изменения и в первую очередь уничтожили дотла ее природную красоту. Глубокие морщины, идущие от уголков губ к подбородку, испортили лицо нестарой еще аббатисы и придали ему вид жесткий, упрямый и решительный. Но ее все же нельзя было назвать озлобившейся на мир, она была очень требовательна ко всем, но еще более к самой себе, и каждый вечер в капелле монастыря она последней заканчивала покаянные молитвы и еще долго не засыпала, давясь слезами от горьких воспоминаний. Никто не знал секрет строгой аббатисы, даже сам папа, а единственный, кто был посвящен в трагедию ее жизни, ныне жил в сытости и благополучии в собственном замке возле Бергамо и если и вспоминал Берту, то непременно с усмешкой хищника-победителя, успешно сделавшего карьеру ценой поломанной чужой судьбы.

Иоанну не пришлось долго упрашивать тетю Берту, он справедливо решил, что проще и надежнее будет преподнести сопровождение чужеземной королевы не как личную просьбу, но как поручение от Римской Церкви. Поручение было принято к исполнению, и с первых же минут знакомства с аббатисой и ее сестрами Аделаида была изумлена строгостью и благочестием монахинь Святой Марии. По мнению королевы, эти добродетели должны были в миниатюре являться точной проекцией нравственного портрета всего римского духовенства. Глубокое впечатление на Аделаиду произвели те непримиримость и возмущение, с которыми аббатиса комментировала праздность, воровство и прелюбодеяние, оказывается еще имевшие место в святом Риме. Особенно доставалось от нее куртизанкам, ведь получив под управление монастырь, Берта с тех пор принципиально перестала принимать под крыло монастыря беспутных женщин. Королева была покорена, и именно на такое впечатление рассчитывал хитрый понтифик, а их близкое родство с аббатисой только увеличивало его личный профит.

Заключительная фаза императорской коронации прошла без новаторских импровизаций со стороны основных действующих лиц. Перед глазами папы и императорской четы, а Аделаида, к слову, также была коронована императрицей, предстала длинная живая лента, состоявшая из вассалов, отцов Церкви, значимых гостей и знатных римских фамилий. Герольды представляли каждого, представавшего перед глазами властелинов мира сего, и каждый представляемый кланялся Оттону и Адельгейде и целовал папское Кольцо Рыбака. Каждый из государей дополнительно представлял своих земляков и комментировал их основные заслуги и добродетели. Поскольку Оттон неважно знал латынь, у его уха занял важную стратегическую позицию отец Бруно. В противовес ему у папского уха разместился Деодат, но только не в качестве переводчика, а скорее в роли язвительного шута, дающего собственную оценку каждой персоне, возникавшей перед их глазами. Наблюдательный Иоанн с помощью Деодата в итоге не мог не отметить, что основу императорской свиты парадоксальным образом составляют не герцоги и графы германских земель, а почтенные епископы. Оттон же, в свою очередь, подметил весьма юный возраст у большинства представителей римской знати и местного духовенства.

— Что же тут удивительного? Каждый из вас приветил тех, кто проявил преданность, и удалил прочь тех, кто был строптив. И каждый очистил вокруг себя именно ту сферу деятельности, которую возглавляет, — епископу Бруно в нескольких словах удалось емко описать историю итальянских и германских земель за последние восемь лет.

Как раз в этот момент мимо новоявленных императоров продефилировали главы субурбикарных епархий. Еще до коронации Оттону были представлены главы церквей Порто и Остии, их высокопреподобия отцы Бенедикт и Чикконе, еще год назад служившие диаконами в титульных базиликах Рима, но волею верховного иерарха, сломившего бунт в высших эшелонах духовенства, сегодня помогавшие папе провести церемониал. Вслед за ними шествовали епископы Альбано, Пренесте и Лабикана, последнего из них, почтенного слепца Аймара, быстренько провели мимо короля двое остиариев, дабы бывший аббат Клюни не наговорил лишнего. Также быстро, но уже по собственной инициативе, прошмыгнул веллетрийский епископ Стефан, боясь столкнуться взглядом с понтификом, не забывшим о двуличной позиции Стефана во время мятежа субурбикарий. Последним из пригородных епископов шел мужественный и сухопарый сабинский епископ Иоанн. Этот не отвел глаз от своего тезки на Святом престоле, и Оттон с удовлетворением отметил, как на мгновение понтифик поддался эмоциям и наградил мятежного епископа взглядом, полным жгучей ненависти. Тот, впрочем, ответил ему тем же.

Второй прокол преемник Святого Петра допустил спустя несколько минут, когда перед глазами правителей предстал старший из Кресченциев. Оттон нарочно отпустил несколько увесистых комплиментов молодому римлянину, отметив его заслуги в ключевой момент похода германской дружины к Риму. Скулы и губы папы немедленно пришли в движение, а ногти его рук довольно звучно царапнули подлокотник Святого престола. Сам Кресченций весьма дерзко оглядел Иоанна, как оглядывают слуги господина, чье правление закончилось накануне.

Итак, возвращение Кресченциев в Рим состоялось, и еще одной проблемой, большой проблемой, у Иоанна стало больше. Но папа ценой невероятных усилий натянул на лицо прежнюю улыбку и уже не дал слабины, когда за старшим Кресченцием последовал его младший брат Иоанн.

— Великий август, любите ли вы песни? — обратился папа к Оттону. — Непременно попросите спеть отца Иоанна. Уверен, вы никогда не слыхали более глубокого и сильного голоса. Еще ребенком Иоанн был взят в певческую школу Латерана и вскоре стал главным голосом в хоре.

Оттон изумился столь странному и неожиданному комплименту, а его супруга немедленно проявила живейший интерес к брату Кресченция. Отец Иоанн, невысокий, с завидной грудной клеткой молодой человек, в свою очередь покраснел от похвалы понтифика. Момент примирения испортил старший Кресченций.

— Сильный голос не единственная добродетель моего брата. Куда большего внимания заслуживают образованность Иоанна, его знание Священного Писания, которым даже здесь и сейчас, в храме Святого Петра, владеют немногие.

— Отсутствие голоса и знаний прискорбно, но не является нарушением заповедей Моисеевых, полученных им от Отца Небесного на Синайской горе, — завуалированно ответил папа на дерзкое обвинение Кресченция в незнании святых текстов.

— Конечно, Ваше Святейшество, ведь это не грех прелюбодеяния, поклонения другим богам и желания имущества ближнего своего, — от этих слов Кресченция, произнесенных в такую минуту, не по себе стало даже Оттону.

— Равно как и девятая заповедь о ложном свидетельстве, — в тон обвинителю ответил Иоанн. Признаться, Оттон в этот момент восхитился выдержке понтифика и с уважением взглянул на невозмутимого с виду папу. Кресченций же капитулировал, вдвоем с младшим братом они поклонились властелинам и отошли прочь.

— Дева Мароция, дочь сенатора Кресченция по прозвищу Мраморная Лошадь и сенатрисы Теодоры! — провозгласил глашатай, и головы всех присутствующих при церемониале, даже тех, кто уже давно увлекся приватными разговорами и не следил за происходящим, как по команде развернулись в сторону новой персоны.

Бросил преследовать взглядом дерзких Кресченциев и сам папа. Увы, в следующую минуту им овладело горькое разочарование. Двадцатидвухлетняя Мароция, с каштановыми волосами и светло-карими глазами, была хороша собой и бойка по характеру, но не имела ничего общего с той, кого видел и навсегда запомнил Октавиан Тусколо. Он даже удивился комплиментарному шепоту, распространившемуся среди собравшихся, и только потом сообразил, что он, скорее всего, единственный в этом зале, кто видел живьем и вблизи ту самую, настоящую римскую Маруччу, одно имя которой до сих пор производило на публику магическое воздействие.

— Какова чертовка! — услышал он над ухом восхищенный шепот Деодата, но, к удивлению последнего, папа только досадливо толкнул его локтем в бок.

— Дева Стефания, дочь сенатора Кресченция по прозвищу Мраморная Лошадь и сенатрисы Теодоры!

«Еще один птенец поганого гнезда!» — успел подумать папа. И остолбенел. Остолбенел на несколько мгновений под взглядом жгуче-черных глаз, пристально смотрящих на него. Вырвавшись из их плена, он зачарованным взглядом скользнул по аспидному морю волос Стефании, окружавшему чуть смуглое личико с выразительно яркими и пухлыми губами, спустился вниз к аппетитно рельефной груди и точеной талии, поймал взглядом ее руки с крохотными, тонкими, чуть ли не светящимися, пальцами и даже попытался под складками блио угадать контуры ног.

— Что скажешь, Деодат? — шепнул он своему ближайшему другу.

Деодат не знал, что и говорить. Получать второй раз локтем ему не хотелось, а потому появление старшей сестры Кресченция он встретил без комментария.

— Что же ты молчишь? — спросил папа, и только тогда Деодат издал мычащий звук, должный, по его мнению, стать свидетельством его крайнего восхищения.

«Они же не понимают, на кого похожа дочь этого Кресченция! Они же никогда не видели Ее!» — вновь одернул себя папа, но, будучи не в силах более притворяться, не смог вымолвить ни слова в адрес Стефании, а только неотрывно следил за ней, уходящей в толпу гостей, к своим братьям и младшей сестре, к слову, непочтительно выскочившей вперед нее при совершении церемониала. Реакция папы была немедленно «запротоколирована» императорской семьей — Аделаида неприятно удивилась, Оттон же мысленно посмеялся над оплошавшим понтификом.

Сценарий финальной стадии императорской коронации серьезных напряжений фантазии ни у кого не вызвал. Коронацию венчал торжественный ужин знати в папском дворце Ватикана, дополнительные столы были также накрыты в нескольких римских монастырях и, как того жаждал плебс, вдоль правого берега Тибра. За отдельный стол, где главными фигурами являлись папа римский и императорская чета, приглашение разделить с ними трапезу получили епископы субурбикарий, мессер Деодат, апокрисиарий базилевса, епископы Кельна и Майнца, Аццо, граф Каноссы, а также братья и сестры Кресченции. Приглашение последних дало многим тему для жарких обсуждений за праздничным столом. Большинство склонялось к мнению, что сегодняшний день стал днем примирения для давно конфликтующих сторон, некоторые находили, что это приглашение не что иное, как элемент папских интриг, но никто, ни одна живая душа в этот момент не подумала, что это стало следствием безумной страсти, внезапно охватившей в этот день того, кто несколько недель подряд нещадно дрессировал свое тело и дух, лишь бы предстать перед чужеземным правителем образцом душевной стойкости, целомудрия и смирения. Кто бы мог подумать, что верховный иерарх христианского мира этот вечер провел в ужасном томлении духа, пожирая глазами черноволосую обольстительную сестру своих врагов и гадая, откуда, какими сверхъестественными силами в мире сем вновь возродилась эта чарующая, пронзительно порочная и сводящая с ума красота. И при этом за весь долгий вечер, наполненный тостами, хвалебными псалмами, странной музыкой Десятого века и сдержанными развлечениями, Иоанну Двенадцатому ни разу не пришла в голову мысль, что именно сегодня и благодаря ему, разнузданному потомку Мароции и Альбериха, положено начало величайшему государству средневековой Европы, и сегодняшний день является первым из трехсот тысяч дней жизни, отведенных Историей этому государству, которое впоследствии с чьей-то нелегкой руки будет именоваться Первым рейхом.

Эпизод 24. 1715-й год с даты основания Рима, 1-й год правления императора Запада Оттона Первого, 3-й год правления базилевса Романа Второго Младшего (6–13 февраля 962 года от Рождества Христова).

Программа коронационных торжеств, состоявшая в основном из посещений римских святынь днем и разудалых ужинов вечером, оказалась нарушенной спустя три дня после коронации Оттона. В этот день в Рим прибыла делегация из Равенны. Папский посол, протоскриниарий Лев, и императорский посланник Гатто, аббат Фульдского монастыря, преподнесли, всяк своему господину, по копии, списанной с кодексов привилегий императора Гвидо Сполетского, дарованных тем Римско-католической церкви в далеком 892 году. Каждый из послов, вручая манускрипты, принес клятву в том, что данные копии изготавливались на его глазах и им самим были лично проверены на наличие несоответствий оригиналу.

Занятно, что ни Оттон, ни Иоанн не решились немедленно и прилюдно огласить текст документа. Каждый из правителей, щедро наградив слуг за усердие, пожелал изучить содержимое документа отдельно друг от друга и по возможности без лишних свидетелей. Еще один штрих, подчеркивающий, сколь мало властелины мира сего доверяли друг другу.

Иоанн в целом остался доволен документом и не преминул через гонца сообщить об этом Оттону, который на тот момент оставался в собственном лагере, разбитом в римских садах Лукулла. Оттон еще до заката солнца ответил папе, что суетные дела, коим они на пару предались, не должны замещать собой дела, неразрывно связанные с вечностью, а посему, прежде чем вернуться к согласованию спорного документа, император намерен продолжить свой паломнический тур по Риму и, в частности, завтра посетить базилику Святого Павла За Городскими Стенами. Иоанн при этой вести только от души посмеялся.

На самом деле, вечером того же дня Оттон наспех пригласил в королевский шатер двух главных советников — епископов Бруно Кельнского и Вильгельма Майнцского. Помимо них при разговоре молчаливо присутствовала только Аделаида, искренне не понимавшая всю сложность момента, возникшего между ее супругом и преемником Святого Петра.

Усадив друзей на дорогие ковры — трофеи, доставшиеся германцам после победы над венграми на реке Лех, — Оттон долго молчал, не зная, с чего начать. Эмоции сами нашли выход, император ни с того ни с сего возопил так, что его услышали стражники, стоявшие снаружи.

— Нечего сказать, очень щедры были эти самые короли древности! Безумно щедры! Непотребно щедры!

Вопль короля еще долго оставался единственной фразой, прозвучавшей в шатре. Тяжелое молчание нарушил епископ Вильгельм.

— Сомнений в подлинности равеннского документа быть не может. Отказаться от исполнения клятв прежних августов никак нельзя. Лучше бы этот документ не искали вовсе.

— Да, лучше бы не искали, — ворчливо поддакнул Оттон, — неужели придется исполнять все то, что там указано?

— Заметьте, великий август, что в тексте упоминаются земли, которыми папы фактически никогда не владели. Неаполь, Гаэта, Беневент, даже Сицилия… И Сполето упоминается в тексте как папский, а не королевский патримоний. То есть все это подарить на словах и пергаменте можно, только наберись смелости и отними их у тех, кто ими сейчас владеет, — заметил Вильгельм.

— Предыдущие августы не смели отказаться от клятв Константина, Пипина и Гвидо. Другое дело, что они не торопились их исполнять, — добавил Бруно.

Оттон на это замечание довольно кивнул, наличие прецедента неисполнения всегда существенно облегчает душу тому, кто тоже собирается пообещать и не исполнить. Однако вскоре новая тень печали легла на лицо императора.

— В те времена папы менялись по несколько раз за год. Иоанн же нас всех переживет.

— Кто кого переживет, знает лишь один Господь, великий август, — возразил Оттону Вильгельм.

— Я о том не забываю. Как и о том, что Иоанн моложе меня на целых четверть века.

— Если великий август не желает исполнять кабальный договор, но не имеет возможности полностью от него отступиться, значит нужно сделать так, чтобы договор нарушила противоположная сторона, — заявил Бруно.

— Как же это сделать, если Иоанн уже поспешил сообщить, что у него нет замечаний по равеннским документам?

— Заметьте, великий август, что ранее ни король Пипин, ни император Гвидо не выдвигали Святому престолу никаких серьезных встречных требований.

— Кстати, почему?

— Потому что и у одного, и у второго тогдашние папы находились в их плотно сжатом кулаке. Потому-то Гвидо и его сын Ламберт столь болезненно восприняли измену им папы Формоза, пригласившего в Рим каринтийского Арнульфа.

— Надеюсь, что в наших отношениях с Его Святейшеством подобное исключено.

— Мы все на это надеемся, — с хитринкой ответил Бруно, — Его Святейшество, безусловно, захочет отблагодарить освободителя земель Церкви от гнета Беренгария. Его самого и его людей.

— Должен захотеть, — подпел коллеге Вильгельм.

На следующий день Оттон в окружении многочисленной свиты отправился к базилике Сан-Паоло Фуори ле Мура. Иоанн не сопровождал императора, отрядив тому в помощь скриниария Аццо, хорошо знакомого Оттону, так как тот несколько раз участвовал в посольских миссиях папы в Регенсбург и Магдебург. Папа сознательно решил не выходить на прямую связь с Оттоном, прежде чем тот не согласится принять текст «Константинова дара» без поправок и оговорок. Быть может, это была ошибка со стороны понтифика, причем, как показали дальнейшие события, Иоанн ошибся не только с выбранной линией поведения, но и с кандидатурой своего соглядатая.

Вечером Ватикан получил очередное послание от императора. Письмо явно было составлено с помощью германских епископов и виртуозов словесности из числа оттоновской канцелярии. Оттон в письме не пожалел чернил и елея при описании охватившего его на пару с Аделаидой благоговения от посещения храма Апостола Павла. Религиозный экстаз императорской четы оказался настолько высок, что Оттон решил приобщить к нему как можно больше своих земляков и в эпилоге письма поставил папу в известность о намерении остановиться лагерем возле святыни. Окрестности же святыни, надо напомнить, уже почти век были окружены крепостными стенами Иоаннополиса. И, наконец, речь о свертывании лагеря — того, что в садах Лукулла, — в письме не шла.

Вместе с Оттоном в Иоаннополисе осталось около пятисот человек, примерно четверть германского войска, и потому папе, мало впечатленному набожно-выспренным тоном императорского письма, было сложно отделаться от ощущения, что на глазах всего Рима германцы сегодня захватили одну из ключевых городских фортификаций. Мало того, при неблагоприятном развитии событий Оттон теперь мог легко оборвать любую коммуникацию папы с тускулумским гарнизоном Деодата.

Надо признать, что на тот момент Оттон все еще не рассматривал подобный сценарий в качестве самого вероятного. Но папа и Деодат совершили странные маневры с передислокацией верных им людей первыми, и Оттон не мог не предпринять ответных мер. Кроме того, императором также двигало желание обезопасить своих людей и одновременно успокоить римских граждан, которые уже начали тяготиться присутствием в Риме чужестранцев.

На следующий день, 7 февраля, Оттон прибыл с визитом к папе. Совершив необходимый приветственный ритуал, он по-отечески взял Иоанна за локоть и, с теплой лаской заглядывая тому в глаза, сообщил, что готов обсудить с ним текст привилегий, но будет верным для начала переговорить с понтификом, как сказали бы в наши дни, тет-а-тет.

— Предлагаю вам, Ваше Святейшество, взять в советники лишь одного-двух мудрецов. Не более. Со мной же будет только его высокопреподобие отец Бруно.

В словах императора содержалась немалая доля издевки. Оттон уже успел оценить интеллектуальный уровень многих сановников папской свиты. «Одного-двух мудрецов»! Да где только их взять? И папе оставалось лишь сокрушенно вздыхать и пускать в душе своей слезу по преждевременной смерти дяди Сергия, епископа Непи. Вот бы кто действительно сейчас пригодился, чей совет был бы сегодня на вес золота! А ведь разговор предстоял судьбоносный, и папа, проведя встречный анализ, уже успел убедиться как в остроте ума самого Оттона, так и в примечательной мудрости его младшего брата. Советника такого уровня у Иоанна в последние годы и близко не было — были удалые воины, еще более удалые бражники, были хитрецы и интриганы, вот только дальновидные советники и дипломаты при его дворе отчего-то не прижились.

В итоге пришлось, за неимением лучшего, довольствоваться услугами протоскриниария Льва. Выбор был не ахти какой, но даже сегодня не самый лучший, хотя бы потому, что можно было бы, например, прибегнуть к помощи Бенедикта Грамматика, ученого диакона, в последние годы привлекшего к себе определенное внимание взыскательной римской паствы. Но Иоанн сознательно игнорировал этого начитанного мужа, ибо до него уже доходили кляузы о критических проповедях Бенедикта относительно верховного иерарха. Нет, этого нахватавшегося вредных мыслей умника никак нельзя было допускать к Оттону. Уж лучше Лев — этот, во всяком случае, хотя бы верный.

Дождавшись запыхавшегося папского протоскриниария, Оттон и Иоанн выпроводили вон всех остальных слуг. Еще не успела за ними толком закрыться дверь, как Оттон сообщил понтифику, что императора устраивает исходный текст привилегий. Не давая папе возможности полностью насладиться бравурной музыкой, заигравшей в душе понтифика, Оттон заявил в качестве встречного требования безусловное, необходимое и решающее право императора согласовывать кандидатуры будущих пап. Услышав это, Иоанн недовольно передернул плечами, на что Бруно со всей невозмутимостью заметил:

— Это требование было внесено еще в текст клятвы, приносимой Римом великому Карлу. Если мы готовы покорно принять текст привилегий императора Гвидо, то каковы мотивы Вашего Святейшества отказаться от соблюдения еще более древних обычаев?

Иоанн только скрипнул зубами от досады. В самом деле, мотивов не существовало и не могло существовать. Что ж, смалодушничал папа, в конце концов подобное обременение его лично уж никак не коснется, ну а талантливые потомки что-нибудь да придумают, чтобы отвертеться от этой клятвы. Будь по-вашему, август Оттон, эти поправки принимаются.

Достигнув первой победы, Оттон и Бруно поспешили развить успех. Иоанн оппонировал вяло, без внятной аргументации, не по инерции даже, а лишь бы обозначить хоть какое-то сопротивление. Очень скоро понтифик дал согласие на создание архиепископства в Магдебурге и епископства в Мерзебурге; к слову, в данном вопросе союзником ему вполне мог стать епископ Вильгельм Майнцский, открыто возражавший против таких идей Оттона и потому расчетливо не приглашенный на встречу. Далее Оттон перенес «театр военных действий» на Апеннинский полуостров. Папе пришлось согласиться на предоставление Кремонской епархии хитрому германскому послу Лиутпранду и одобрить предоставление митры Пармской епархии Хукберту, другому придворному оттоновской канцелярии. Моральной компенсацией за это стало расширение епархии Модены, но не потому, что местный епископ Гвидо был другом папы, а потому, что присоединяемые к Моденской епархии земли до сего дня принадлежали Иврейской марке, то бишь семье Беренгария. Согласование интронизаций неких Эверарда и Альберта, соответственно в епархиях Ареццо и Болоньи, со стороны папы задержалось ровно настолько, сколько требуется человеку для осушения винного кубка. Если бы Иоанн ясно представлял себе карту Италии, он наверняка уловил бы потаенный смысл оттоновских перемен — император подобными назначениями уверенно прорубил себе коридор сквозь недружественные ему заросли местных феодов. Коридор, из земель Северной Италии ведущий строго к Риму.

Вода точит камень. Третья порция просьб Оттона изначально имела мало шансов понравиться папе, уже с трудом справлявшемуся с раздражением.

— Ваше Святейшество! Возложив по милости Господа на мою грешную голову корону великого Карла, не оставьте без достойной награды и низших слуг наших, ведь именно их усилиями пал горделивый король Беренгар!

Пусть до окончательного падения гордеца Беренгария было еще достаточно далеко, у папы в очередной раз не нашлось аргументов протестовать. И тут же Оттон, не давая опомниться, запросил для графа Аццо из Каноссы несколько бенефиций Равеннской епархии, граничащей с землями Реджиума и Модены. Упреждая возражения папы — а понтифик в возмущении уже успел широко открыть рот — император самым невинным тоном сообщил, что уже пожаловал Аццо в графы Модены. Неужели другой бенефициар подвигов графа Каноссы окажется скупым?

— Помилуйте, Ваше Святейшество, граф Аццо на моем пути в Рим не раз проливал кровь ради интересов Святого престола и являлся моим и вашим карающим мечом и надежным щитом! А разве не обязана ему жизнью и сохраненной честью моя супруга Адельгейда, которую вы зовете волшебным именем Аделаида?

Оттону пришлось еще несколько раз повторить этот страстный монолог, допуская лишь небольшие творческие отступления. Всякий раз рот понтифика при этом, словно ржавый мост на въезде в замок, закрывался на какую-то часть. Где-то после четвертого раза рот закрылся окончательно, крепость по имени Иоанн выкинула белый флаг.

— Будь по-твоему, август, — выдохнул Иоанн, мысленно пообещав не допустить более никаких уступок нахрапистому саксонцу.

Однако следующее ходатайство Оттона касалось Тразимунда Сполетского. Описав решающий вклад сполетца в исход противостояния Оттона с Беренгарием, император попросил Рим отказаться от своих прав в особых случаях принимать Сполето под свое покровительство, каковое ему давал один из пунктов Керсийского капитулярия Карла Лысого. А также дать право герцогам избирать епископа для местной паствы. Это уже была серьезная корректива «Константинова дара», ранее отдававшего Сполето под сень Святого престола, но Иоанн, недолго покряхтев, вновь согласился. Дело, за которое долго и неудачно боролись его отец и бабка, было проиграно Тускулумской семьей окончательно.

Но даже после этого Оттон не успокоился.

— Есть еще один верный слуга ваш, — продолжал император, — слуга, склонивший на нашу сторону вышеупомянутого герцога Тразимунда, а затем мужественно удерживающий Беренгара в плену стен Сан-Леона!

Имя «героя» уже можно было не называть. Иоанну до сего момента еще удавалось кое-как справляться с эмоциями; быть может, лишь выдвинутая вперед нижняя челюсть понтифика позволяла Оттону догадываться о магнитуде колебаний, происходящих в душе собеседника. Но на сей раз папа порывисто вскочил с кресла, и секундантам властелинов, Бруно и Льву, в какой-то момент показалось, что Иоанн набросится на Оттона с кулаками. Император же словно не заметил горячности понтифика и абсолютно спокойным голосом продолжил:

— Да, я имею в виду мессера Кресченция, а также его брата Иоанна, сыновей покойного сенатора Рима и большого друга вашего батюшки.

Папа следующие слова скорее не проговаривал, а выплевывал, настолько сильна была его ярость.

— Вы… Вы просите! Вы просите за граждан Рима! По какому праву? Почему те достойные сыновья не обратятся напрямую ко мне? Почему за них хлопочете именно вы?

— Во-первых, сядьте, Ваше Святейшество, — Оттон подарил Иоанну взгляд, которым ранее одаривал только брата Генриха и сына Людольфа. Папа тут же безвольно плюхнулся обратно в кресло. — Не скрою, братья Кресченции расстроены ссылкой в Террачину и желали бы поскорее вернуться в Рим.

— Они уже вернулись в Рим. Вместе с вами. И никто не чинил им препятствий. Напротив, напомню вам, что вся их семья в день коронации удостоилась чести быть приглашенной за наш стол.

— Яства вашего стола чудесная, но несоразмерная награда их деяниям, — поддержал Оттона Бруно.

— Какая же награда станет для них соразмерной? Может, земли Пентаполиса? Равенну вы уже обкорнали.

— Странные слова вы отпускаете, Ваше Святейшество, — заметил Бруно. Оттон лишь невесело улыбнулся.

— Полагаю, что Кресченции вознесут молитвы за ваше здравие, если их семье вернут лишь титул сенатора, — сказал император.

Иоанн громко хмыкнул. Оттон и Бруно с некоторым удивлением взглянули на него. Так хмыкают те, кто ожидал явно худшего.

— Сената в Риме более не существует, — пояснил папа.

— За тысячелетнюю историю Рима Сенат часто лишали реальной силы, — начал рассуждать Бруно, — но во все времена люди, носившие тогу сенатора, пользовались особым уважением в городе. Вот и дети Кресченция хотят лишь вернуть уважение к своей семье. Уважение! Это же такая необременительная уступка!

— Мы прекрасно знаем, что управление Римом осуществляется декархами, назначаемыми вами, — сказал Оттон. — Уважение уважением, но я, например, считаю, что мессер Кресченций достоин титула главы городской милиции.

— Этого не будет. — На сей раз папа удержал себя от нового прыжка с кресла, но голос его прозвучал удивительно жестко. Предельно жестко.

— Понимаю, — после некоторой паузы ответил Оттон, — но вот беда, мы имели глупость пообещать ему хотя бы должность декарха одного из округов.

— И этого не будет, — не менее резко, чем в первый раз, ответил Иоанн, — и я прошу впредь ничего из имущества Рима и Церкви наперед никому не обещать.

— Напрасно вы столь враждебно настроены к мессеру Кресченцию, — встрял Бруно, — при разумном ведении дел он мог бы стать вашим мудрейшим советником, в точности как его отец служил вашему. Видели бы вы, в каком порядке он держит гарнизон в Иоаннополисе, а ведь там полтысячи крепких мечей, готовых последовать за ним и в огонь и в воду.

— Это угроза, ваше высокопреподобие?

— Где вы это услышали, Ваше Святейшество?

— Хорошо, — дружелюбно, как ему самому казалось, улыбнулся Оттон. — Но ничем не обеспеченный титул сенатора вы ему хотя бы согласны вернуть?

Иоанн ответил не сразу. Он уже был в достаточной степени взвинчен, но с другой стороны, также давно заметил, что и собеседники глядят на него все более колюче. В какой-то момент он даже успел удивиться происходящей на его глазах метаморфозе, когда стороны, совершив глобальное дело, начинают вдруг ссориться из-за второстепенных проблем. Неужели интересы этого проклятого Кресченция так важны императору? Ах, ну почему Господь так рано призвал к себе дядю Сергия? Что же делать? Закрыв глаза, довериться? Вдруг это их последняя прихоть? Тогда упираться действительно нет смысла. Или же стоять на своем вплоть до битья в римский набат?

— Я слишком ценю наш союз, чтобы подобный вопрос хотя бы даже в сотой доле способен был его ослабить, — сказал Иоанн прежним, чуть отрешенным, голосом. — Я верну семье Кресченциев титул сенатора. Мало того, я восстановлю справедливость и верну сенаторский титул не только сыну советника моего отца, но и дочери, так как эта семья во времена отца моего и бабки моей имела в Сенате два голоса.

— Склоняю голову перед мудростью и великодушием вашим, — сказал вновь слегка удивленный Оттон.

— Воля Господа и ваша воля, я допущу обоих сенаторов в городской консилиум, где помимо меня в управлении Римом участвуют глава городской милиции, примицерий нотариусов, главный судья и декархи округов. Брат Кресченция Иоанн получит священническую хиротонию в одну из титульных базилик Рима, в какую точно — пока сказать не могу.

— Всего лишь священническую? — улыбнулся с хитрым прищуром Бруно.

— Извините, Святой престол еще пока занят.

Оттон добродушно рассмеялся. Иоанн даже не улыбнулся.

— Теперь, после всего сказанного, видятся ли вам награды Святого престола, оказанные этой семье, достойными их деяний?

— Да, Ваше Святейшество, — ответили Оттон и Бруно, успев за время папского монолога не раз обменяться удивленными взглядами.

Увы, порой то, что со стороны видится мудростью, благоразумием и готовностью к великим компромиссам, на поверку оказывается следствием самых нелепых и опасных страстей, обусловленных животными инстинктами или капризными порывами. Уже несколько дней Его Святейшество грешно раздумывал о кратчайших путях к сердцу, разуму и лону прекрасной Стефании, в одночасье вскружившей голову сладострастному понтифику. В голову папе лавиной приходили разной степени бредовости мысли вплоть до похищения Стефании, даром что та была родом из сабинских лесов . Однако обычно такие мысли донимали мозг папы в минуту досуга, за трапезным столом или перед уходом ко сну. Но сегодня они появились в самый неподходящий момент. Возможно, серьезность сегодняшней беседы и невероятное напряжение мозговой деятельности потребовало от папы немедленного переключения внимания на посторонние темы, а тут же появившийся перед глазами чарующий образ привел мысли папы к простому и эффективному решению. Не касающемуся, правда, интересов Рима и Церкви, но зато касающемуся его самого. Иоанн придумал способ регулярно видеться со Стефанией, и ради этого он пошел на соглашение с нахальными чужеземцами на возвращение в Рим врагов собственной семьи, на прямой ущерб вверенных ему городу и институту. Впрочем, не стоит забывать, что речь идет о двадцатипятилетнем молодом человеке, родившемся с золотой ложкой во рту, рано познавшем все пороки ничем не ограниченной власти. Многие ли из достигших такого возраста успешно преодолевают искушения мира сего? Не забывайте в максимализме и поспешном осуждении своем о падении античного мудреца Аристотеля, которому однажды вздумалось поговорить «по душам» с некой гетерой Кампасмой, вот так же затуманившей мозги будущему покорителю мира македонскому Александру. Беседа эта закончилась тем, что Кампасма спустя всего час оседлала беднягу философа, словно лошадь, чему последний был только по-ребячески рад. «Представляешь, куда может завести тебя женщина, если она смогла такое сотворить со мной!» — воскликнул тогда оседланный гигант античной мысли. А папа Иоанн, как и мы с вами, был далеко не Аристотель. Конечно, понтифик еще не раз впоследствии пожалеет о допущенной им мягкотелости и глупости, которые дороже всего обойдутся лично ему и его родному городу, но многие ли из нас не жалеют сейчас о тех роковых ошибках, что были допущены нами в молодости?

13 февраля 962 года на площади Святого Петра, в присутствии римской и германской знати, римского плебса и духовенства, глашатаями Его Святейшества был зачитан пространный документ, вошедший в историю как «Оттоновы привилегии». Приведем же его полностью, ибо что еще может так осязаемо передать дух, традиции и язык той эпохи?

«Во имя всемогущего Господа Бога, Отца, Сына и Святого Духа. Я, Оттон, милостью Божьей августейший император, вместе с Оттоном, всеуправляющей Божественной волею славным королем, нашим сыном, торжественно клянемся и обещаем с помощью этого договора, что мы подтверждаем тебе, блаженному Петру, главе апостолов и хранителю ключей от Царствия Небесного, и через тебя наместнику твоему господину Иоанну, верховному понтифику Вселенской церкви, подобно тому как предшественникам вашим вплоть до настоящих времен подтверждалось, что в вашей власти вы держите:

1) Город Рим с одноименным герцогством и его пригороды и все его деревни, его территории, горные и морские, побережья и гавани.

2) И все города, замки, укрепления и деревни в границах Тусции, а это: Порто, Центумцеллы, Чере, Бледа, Мартуриан, Сутрия, Непи, замки Галлис, Орта, Полимарций, Америя, Туда, Перузия с тремя их островами, которые маленькие и большие: Пульвензий, Нарния и Утрикул, со всеми областями и территориями, относящимися к вышеназванным городам.

3) А также Равеннский экзархат в совокупности с городами, замками и укреплениями, которые блаженной памяти господин Пипин и господин Карл, великолепнейшие императоры, предшественники наши, блаженному апостолу Петру и вашим предшественникам уже внесли в список дарений, а это: города Равенна и Эмилия, Бобий, Цезена, Форумпопули, Форумливи, Фавенция, Имола, Бонония, Феррара, Комийакул и Адрианис, а также Габелл, со всеми областями, территориями и островами, землей и морем, к вышеназванным городам относящимися.

4) Вместе с Пентаполисом, а также Аримином, Пензауром, Фаном, Сеногаллией, Анконай, Аузимом, Гуманам, Гезом, Форумсимпронии, Монтемфелтри, Урбаном и территориями Балнензи, Калли, Луциоли и Эугубии со всеми областями и территориями, к этим городам относящимися.

5) Таким же образом территорию Сабинии, которая господином императором Карлом, предшественником нашим, блаженному апостолу Петру через список дарований была отдана вся.

6) Также в границах Тусции лангобардов замок Фелицита, бывший Урб, Балней короля, Ференци, Витербий, Орх, Марку, Тускану, Суану, Пополоний, Розеллий со всеми пригородами и деревнями, территориями и приморскими областями, укреплениями, деревнями и всеми областями.

7) Также от Луны с островом Корсика до Суриана, до горы Бардон, до Берцета, до Пармы, до Регии, до Мантуи, до горы Силиции, Венецианской провинции, Истрии, а также целиком герцогства Сполето и Беневент вместе с церковью Святой Кристины, расположенной вблизи Палии, от Падуи четыре мили.

8) Также в границах Кампании Сору, Арк, Аквин, Арбин, Цеан и Капую.

9) А также патримонии, относящиеся к вашим владениям и управлению, а это Беневентская и Неаполитанская патримонии, а также патримонии Калабрии, Верхней и Нижней; из городов — Неаполь с его замками, территориями, областями и островами, к нему относящимися и видными с берега; а также патримонию Сицилии, если Господь наш ее предаст в наши руки.

10) Таким же образом города Гаэту и Фунд со всем к ним относящимся.

11) Сверх того мы жертвуем тебе, блаженному апостолу Петру и твоему наместнику господину папе Иоанну, и наследникам его ради спасения нашей души и душ нашего сына и наших родителей из владений нашего королевства города и замки с их рыбными лавками, а это: Реат, Амитерн, Фуркон, Нурсия, Балва, Марс и город Терамн, со всем относящимся к ним.

12) Эти все вышеназванные провинции, города, замки, укрепления, деревни, территории, равно как и патримонии, ради спасения нашей души и душ нашего сына, наших родителей и наших наследников и ради всего Богом хранимого Франкского народа теперь названной церкви твоей, блаженному апостолу Петру и через тебя наместнику твоему, нашему духовному отцу, господину Иоанну, верховному понтифику, главе Вселенской церкви и его преемникам вплоть до конца мира таким образом подтверждаем, чтобы держали их в своем верховном праве и владении.

13) Таким образом, посредством этого нашего соглашения мы подтверждаем дарения, которые блаженной памяти господин король Пипин и затем господин Карл, великолепнейший император, блаженному апостолу Петру по собственной воле предоставили, в том числе ценз и pensio, и другие сборы, которые ежегодно во дворец короля Лангобардов обычно приносились — и из Тусции, и из герцогства Сполето, как было решено в соответствии с вышеназванным дарением между святой памяти папой Адрианом и господином императором Карлом, а поскольку этот понтифик их от вышеназванных герцогств, т. е. Тусканы и Сполето, подтвердил принадлежность к своей власти, а именно таким образом, чтобы ежегодно названный ценз церкви блаженного апостола Петра был бы уплачен, то воистину над этими герцогствами наше и нашего сынам правление.

14) Также мы постановляем, чтобы все вышеназванное к вам через это наше соглашение подтверждения перешло, и гарантируем, чтобы у вас остались верховная юрисдикция и управление, и никоим образом ни нами, ни нашими наследниками ни под каким предлогом или уловкой в каком-либо отношении ваша власть не была бы ущемлена или у вас что-либо из вышеназванных провинций, городов, укреплений, замков, деревень, островов, территорий и патримоний не было бы отнято, ни pensio или ценз, так чтобы мы это не намеревались совершить, мы соглашаемся, но всему лучшему, что выше упомянуто, т. е. провинциям, городам, укреплениям, замкам, территориям, патримониям, островам, цензу и pensio в пользу церкви блаженного апостола Петра и понтификов на Святом престоле находящихся мы, чем можем, будем защитниками, чтобы это в их распоряжении для пользования твердо было получено.

15) Могуществом нашим и сына нашего и потомков наших в соответствии с тем, что заключено в договоре, постановлении и твердом обещании понтифика Евгения и его преемников, постановляем, чтобы весь клир и знать всего римского народа по причине противоречивых потребностей и неразумности понтификов обязались через клятву умерить жестокость по отношению к подчиненному им народу. Поэтому будущие выборы понтификов, так как всякое было в прошлом, будут проведены в соответствии с каноном и правом, и тот, кто будет избран на святой апостольский трон, пусть никем не будет посвящен в понтифики, прежде чем в присутствии наших послов или послов нашего сына или на всеобщем собрании для всеобщего удовлетворения и перед посвящением не даст такое же обещание, которое добровольно господину Карлу дал господин и наш почитаемый духовный отец Лев.

16) И поскольку мы предвидим возможность другой угрозы этому делу, то мы постановляем, чтобы ни свободный, ни раб не осмеливались бы приходить на выборы заранее и не чинили бы никаких препятствий тем Римлянам, которые допущены на выборы в соответствии с постановлениями святых отцов и обычаем, а если кто-либо осмелится выступить против этого нашего постановления, то пусть будет изгнан. Кроме того, мы постановляем, чтобы никто из наших послов не осмеливался бы чинить какие-нибудь помехи в введении агитации перед выборами.

17) И действительно, нам угодно всеми этими способами установить, чтобы те, которые однажды под нашу специальную защиту или защиту апостольского престола были приняты, то пусть полученной защитой пользуются по справедливости, т. е. если кто-нибудь из них, кто ее заслужил, осмелится чинить насилие, то пусть знает, что его следует подвергнуть лишению жизни.

18) Также мы постановляем, чтобы они во всем соблюдали покорность апостольскому престолу, своим герцогам и судьям для осуществления правосудия.

19) Действительно, считаем необходимым связать себя таким образом действия, чтобы послы апостольского престола или наши послы всегда были бы назначены, которые ежегодно нам или нашему сыну делали бы отчеты, чтобы каждый герцог и судья вершил правосудия, тщательно сохраняя это императорское постановление, а также постановляем, чтобы послы сначала все жалобы, возникшие из-за нерадивости герцога или судьи, направляли бы для уведомления апостольскому престолу, а сам пусть выбирает одно из двух: или твердо через этих послов уладят проблемы, или — после того, как наши послы нас уведомят, — нашими послами, туда направленными, будут приведены к послушанию.

20) Это соглашение, чтобы твердо уверить всех наших верных и верных Святой церкви Господа, заверил своей собственной подписью и подписью нижеперечисленных знатнейших наших нобилей и приказал сделать оттиск нашей печати.

Подпись господина Оттона, наияснейшего императора, а также его епископов, аббатов и графов.

Подпись Адальдага, архиепископа Гамбургской церкви. Подпись Гартберта, епископа Курской церкви. Подпись Друго, епископа церкви Оснабрюкка. Подпись Вото, епископа Аргентенской церкви. Подпись Оттуина, епископа Гитлинземской церкви. Подпись Ландуарта, епископа Миндонской церкви. Подпись Отгера, епископа Неметинской церкви. Подпись Гецо, епископа Тортонской церкви. Подпись Хукберта, епископа Парманской церкви. Подпись Гвидо, епископа Моденской церкви. Подпись Гатто, аббата Фульдского монастыря. Подпись Гунтара, аббата Герольфесфельдского монастыря. Подпись графа Эбергарта. Подпись графа Гунтара. Подпись графа Бургхарта. Подпись графа Уто. Подпись графа Квонрата. Подпись Эрнуста. Подпись Тьетера, Рикдага, Люпена, Гартуига, Арнолюя, Ингилтия, Буркхарта, Ретинга.

В год после Рождения Господа 962-й, в 5-й год индикта, в феврале месяце, в 13-й день этого месяца, в год правления непобедимейшего императора Оттона 27-й заключено это соглашение».

Эпизод 25. 1716-й год с даты основания Рима, 1-й год правления императора Запада Оттона Первого, 3-й год правления базилевса Романа Второго Младшего (май 962 года от Рождества Христова).

Во все времена, в период самых жестоких войн, эпидемий и голода обязательно находятся рассудительные и предприимчивые люди, способные из любой беды человеческой извлекать прибыль. Известно утверждение, с которым сложно не согласиться, что большинство мировых капиталов происхождением своим имеют заработок на крови или лишениях. Когда одни грызут глотки другим за веру, за землю, за собственного господина, всегда вокруг схватки объявляется некто, кто охотно и зачастую обеим враждующим сторонам продает средства для продолжения войн, бесстыдно задирая цены и втайне молясь на то, чтобы война шла как можно дольше. Когда распространяется слух о найденных где-нибудь золотых копях и туда немедленно устремляется горный поток из соискателей счастья, неизменно при этом в золотой лихорадке более прочих наживается тот, кто обслуживает всю эту оборванную, с блестящими от страстей глазами ораву кладоискателей дешевым вином и доступными женщинами. И наконец, в неурожайные годы обязательно находятся такие прозорливые, кто из простых наблюдений за погодными аномалиями делает далеко идущие выводы и потому не спешит с распродажей зерна из собственных закромов, рассчитывая, что зимой это зерно будет уходить за две-три нынешних цены, и при этом еще ты сможешь прослыть благодетелем.

В начале мая 962 года Умберто, маркграф Тосканы, разослал по всей Италии приглашения на рыцарский турнир. Маркиз здраво рассудил, что эта идея будет иметь успех, так как с начала года в страну пришло достаточное количество мужественных и небедных людей, имеющих оружие, но до настоящего момента все еще не нашедших ему должного применения. Война между новым императором и прежним королем все еще находилась в стадии кратковременных стычек, мужчины скучали, сталь ржавела в ножнах, а деньги меж тем продолжали греметь в кошелях, не видя для себя достойного применения. Кроме того, представлялось неплохой идеей для правителя Тосканы пригласить в Лукку новоиспеченного августа и нехитрым сочетанием хлеба и зрелищ заполучить расположение Оттона.

Весть о турнире дошла и до Рима, где была с энтузиазмом встречена главой местной милиции, изнывавшим от скуки. Деодату пришлось, правда, долго уламывать Его Святейшество, чтобы он отпустил его и графа Роффреда на несколько дней в Лукку. Иоанн упирался с капризностью ребенка, ему было просто завидно, что друзья нашли себе на это лето развлечение, тогда как ему, в силу его сана, поездка в Лукку была заказана. Но чем он мог их удержать возле себя? В Риме было относительно спокойно, а предлагаемые родным городом удовольствия не будоражили у молодых людей кровь так, как это все еще новое зрелище, пришедшее к ним из Бургундии, но уже успевшее стать популярным как в Западной, так и в Восточной Франкиях. Разговор с папой закончился тем, что Иоанн раздраженно махнул на Деодата и Роффреда рукой, обиженно отвернулся и, в качестве благословения, велел им проваливать на все четыре стороны, что те, ухмыльнувшись меж собой, поспешили исполнить.

Тремя днями после Деодат и Роффред в сопровождении двух десятков слуг прибыли в Лукку. К их досаде оказалось, что турнир идет уже второй день и сегодня все гости и сам граф Умберто уже собрались в старом амфитеатре, точнее, на месте старого амфитеатра, ибо за прошедшие полвека со времен первого турнира в Лукке камни амфитеатра пошли на ремонт и строительство многих местных домов и церквей. Вместо каменных руин по приказу Умберто были спешно возведены две деревянные трибуны, одна из которых предназначалась для маркиза и самых знатных гостей, а вторая, побольше, для зажиточных, но неблагородных горожан, имевших возможность заплатить за вход. На отдалении от ристалища нашлось место и для черни, никаких трибун для нее не возводилось, а пределы распространения толпы ограничивались лишь живой цепью стражников.

Прибыв в Лукку, Деодат и Роффред не испытали желания самим принять участие в турнире, в поездке ими больше двигало простое любопытство, желание сменить обстановку и оценить красоту местных дев. Дай им волю, они бы с большей охотой разместились на большой трибуне для горожан; с первых же минут появления в амфитеатре им было видно, что на той трибуне публика ведет себя гораздо свободнее и, судя по ноткам доносившихся до них голосов, женщин там было не меньше, чем мужчин. Но им пришлось идти в ложу почетных и чопорных гостей и, прежде чем занять места, долго раскланиваться с маркизом и его гостями.

Вопреки многочисленным ожиданиям, Оттон отказался от приглашения в Лукку. Среди толпы шелестели ехидные намеки, что грозному августу запретила появляться на «богопротивном» зрелище его ханжа Аделаида. Вместе с тем германская речь на трибунах встречалась довольно часто, во всяком случае чаще, чем бургундская, и намного чаще, чем греческая, от которой на Апеннинах, по крайней мере к северу от Рима, уже начали отвыкать.

Граф Умберто поинтересовался у молодых римлян, не желают ли те все-таки принять участие в турнире. Оказалось, что находчивый тосканец сделал участие платным, и любой, кто вознамерился участвовать, должен был уплатить два солида в графскую казну. Тем самым граф изящно и необидно отсек от участия в турнире значительную массу молодых, но неблагородных и потому небогатых воинов. Те сдались не сразу и ради того чтобы попасть на арену амфитеатра, накануне азартно играли в кости и карты меж собой, пытаясь таким образом добыть заветные деньги и все же попасть на турнир. Помимо самолюбия, на такие подвиги юных рыцарей влекло и еще одно немаловажное обстоятельство: тосканский граф, предприимчиво опережая собственный век, из четверти взносов сформировал призовой фонд, и двум победителям турнира, в пешем и конном бою, полагалось по сто золотых монет. Чем не стимул?

Усевшись на жесткие скамьи самого верхнего ряда, молодые римляне первые минуты провели в созерцании схваток, развернувшихся на их глазах. Бои шли попеременно то между всадниками с тупыми копьями, то между пешими воинами, сражавшимися облегченными мечами. Перед началом поединков герольды долго и нудно провозглашали имена участников и либо их титулы, либо страну происхождения. По приветственным крикам с трибун, следовавшим за объявлениями, можно было безошибочно угадать, в каком месте арены разместились бургундцы, а где собрались швабы или лангобарды. Уже с первых минут друзья подметили, что в конных состязаниях велико преимущество бургундских всадников, тогда как в пешем бою мастеровитее выглядели гости из германских земель.

Довольно скоро зрелище наскучило Деодату, и тот уже не столь внимательно смотрел на ристалище, а чаще пытался разглядеть соседей по трибуне. Многие лица ему были незнакомы, некоторых он видел в Риме, но не успел сойтись с ними настолько, чтобы запомнить их имена и титулы, а значит, возможные панибратские отношения стоит отложить до вечера, когда маркиз соберет их всех за пиршественным столом. Вытянув шею и приподнявшись с места, он начал рассматривать сидящих в первых рядах и вдруг обнаружил две очаровательные головки, нарочито небрежно спрятанные под шелковыми мафориями, из-под которых выбивались лавины черных и каштановых волос.

— Хотел бы я знать, кто это, — подмигнул он Роффреду, и они оба стали внимательно наблюдать за единственными девицами, находящимися на их трибуне. Любопытство их понемногу распалялось, тем более что с высоты им было видно совсем немногое; пару раз эти девицы синхронно вскочили в решающие моменты поединков, но большей частью их головы послушно следовали за перемещениями воинов. И они ни разу не оглянулись, как бы настойчиво их в мыслях ни призывали двое римлян.

— Эй, любезный, не хочешь ли заработать денарий? — Деодату пришла в голову мысль обратиться за помощью к слугам, шныряющим между рядами и исполняющим прихоти гостей, будь то кубок с вином или опахало. — Можешь ли ты узнать имена двух дев, сидящих на первом ряду?

Слуга охотно принял монету и поклонился.

— Чего же ты стоишь, дурень? Иди узнай!

— Того не надобно, синьоры, — ответил слуга, — я слышал их имена, когда они утром представлялись графу Умберто. Поскольку они единственные женщины здесь, я хорошо запомнил, как их зовут.

— И как же?

— Это благородные девы, и им может не понравиться, что их имена разглашают без их разрешения. — Ушлый слуга кланялся и кланялся, как китайский болванчик.

— Вот ведь плут! — рассмеялся Деодат. — Достойный слуга своего господина! На, вот тебе еще денарий! Ну что, теперь расскажешь?

— Это римлянки, синьор. Благородные римлянки. Сенатриса Стефания и ее сестра Мароция.

— Да неужто? — вскричал Деодат и, вскочив с места, снова впился глазами в макушки девиц.

— Помнится, они очень недурны собой, — флегматично заметил Роффред.

— «Недурны»! — передразнил его Деодат. — Они прекрасны как Юнона и Венера!

— Не знаю таких, — ответил Роффред, удалой малый, но, к сожалению, не посчитавший нужным растратить драгоценную молодость на постижение таинств чтения и письма.

Деодат же потерял покой. Турнирные баталии больше не интересовали его, он не отрывал глаз от сестер Кресченция и только раздумывал, как бы подсесть к ним.

— Хорошо, что Наше Святейшество не знал ничего об их поездке. Он либо не пустил бы нас, либо кинулся вперед наших лошадей, — пошутил Деодат.

— Да? Октавиану они тоже приглянулись?

— Еще бы! Я даже удивляюсь тебе!

— Да ну! — скептически отмахнулся Роффред. — Чего они умеют такого, чего не умеют простые трактирщицы? Скорей наоборот, с ними скучно, и к тому же надо выбирать слова.

— Хорошее вино тоже не пьют из бурдюков, а пьют из дорогих кубков. Не знаешь почему?

Роффред недоуменно подвигал косматыми бровями.

— Пьянит-то одинаково.

— Может, еще скажешь, что и голова поутру болит одинаково?

Роффред поднял обе руки, капитулируя в споре.

— Однако ж как к ним подобраться? — вопросил Деодат.

— Так ведь они наверняка будут на ужине у графа, — ответил Роффред, и Деодат хлопнул себя по лбу. Бог ты мой, это ведь очевидно, как он сразу не догадался!

Еще до начала ужина Деодат отыскал мажордома тосканского двора.

— Послушай, любезный, среди гостей у твоего господина сегодня будут две девы из Рима. Им будет неловко и даже неспокойно, если вокруг них будут люди из далеких земель. Мы же с ними знакомы, мы с ними равного положения и уже пообещали им, что будем охранять их покой и честь. При размещении гостей за столами расположи наши места по соседству.

— Я испрошу на то разрешения его милости графа Умберто.

— Ну разумеется.

Деодат с Роффредом прибыли на пир, умышленно немного опоздав. Мажордом представил их Умберто Тосканскому, после чего повел за стол, стоявший по правую руку от графского стола и ступенькой ниже. Этот стол был предназначен для гостей весьма почетных, но не самых благородных. Тогда как за центральным столом расположились сам граф с семьей, Ротильда, сводная сестра Умберто, ее муж Бернард, граф Павии, епископ Лукки и два неразлучных брата-лангобарда, Пандульф и Ландульф, князья Капуи и Беневента соответственно.

— Его милость исполнил вашу просьбу, — шепнул по пути мажордом Деодату.

Стефания и Мароция уже сидели за столом, места напротив них пустовали. И если младшая Мароция приветливо улыбнулась подошедшим землякам, то Стефания, напротив, заметно помрачнела и, буркнув что-то якобы приветственное, уткнулась взглядом в собственный поднос. В это время всеобщего внимания попросил маркиз Умберто. Все гости поднялись с кубками в руках, и последний остававшийся на ту пору в живых сын Гуго Арльского провозгласил тост — благодарственную молитву Господу.

— Laudamus te! Benedicimus te! Adoramus te! — закончил он, и по широкой зале лукканского дворца пронеслось стоголосое эхо, гости с воодушевлением повторили слова хозяина.

После чего приезжие господа с энтузиазмом принялись за трапезу. Деодат поднялся с места и вместо стольников со знанием дела начал сам отрезать лакомые куски от лежащего между ними и девицами барашка. Поддев мясо ножом, он протянул его Стефании, но та не приняла во внимание его любезность, а жестом приказала слуге дать ей мясо от другого барана. Мароция же не стала ломаться и отказываться от услуги Деодата, а вновь наградила главу римской милиции солнечной улыбкой.

— Стоило ехать за полторы сотни лиг от Рима, чтобы встретить все те же лица, — сказала она.

— Надеюсь, не опостылевшие лица, — ответил Деодат и поймал на себе взгляд Стефании, взгляд, переводящий эту надежду в разряд призрачных.

— Странно, что Его Святейшество отпустил вас от себя. — Тот, кто может представить себе, чтобы райские птички вдруг заговорили с холодной язвительностью и высокомерием, тот очень точно поймет тембр голоса Стефании.

— Это было явно не сложнее сделать, чем отпроситься у своих родных братьев, — ответил Деодат.

— Наши братья посчитали, что в Лукке мы будем в большей безопасности, чем в Риме.

— Странное предположение.

— Да, странное, хотя до сего вечера я считала, что они правы.

Первая стычка обернулась для Деодата полным поражением. Он сокрушенно сел на место, бросив напрасные потуги галантного кавалера. Роффред сочувственно хлопнул его по плечу и налил другу вина, но Деодат отказался, продолжая пускать в сторону Стефании стрелы обиженных взглядов. Та под этими стрелами клюнула пару-тройку раз снедь, после чего предложила сестре уйти с ужина, ссылаясь на недомогание.

— Как? Уже? — расстроилась Мароция. — Еще же совсем рано! А скоро будут танцы!

— Обязательно будут, прекрасная Мароция! — за спиной Деодата раздался голос графа Умберто, учтиво обходившего все гостевые столы и следившего, чтобы гости не скучали. — Да будут танцы!

Музыканты по приказу графа начали играть сиртос. Гости стали подниматься с мест и охотно выстраиваться в танцующую цепь, которая вскоре поползла между столов вдоль стен приемной залы. Гостей увлекал за собой сам маркиз Умберто. Деодат с легкостью перепрыгнул через трапезный стол и протянул руки обеим римлянкам, приглашая танцевать. Его руку подхватила только Мароция, и спустя мгновение они уже оказались в середине развеселой цепочки танцующих. Стефания осталась сидеть за столом с каменным выражением лица.

— Ваша сестра всегда такая бука? — крикнул Деодат, оглядываясь на Мароцию. У той счастливая улыбка уже не сходила с лица.

— Что вы! Напротив, она в нашем доме завсегда главная выдумщица. Я сама удивляюсь, отчего она сегодня злится.

Сиртос закончился под громкие рукоплескания и приветственные крики. Умберто сделал музыкантам новый знак, и после энергичного сиртоса гостям была предложена медленная, но куда менее целомудренная соуста , пожалуй единственный на то время танец, во время которого мужчины и женщины не только танцевали парами, но и могли касаться друг друга руками и плечами. Деодат предпринял еще один решительный штурм римской крепости, но эта атака закончилась еще более сокрушительным поражением, чем первая.

— Вы, мессер Деодат, сейчас похожи на охотника, пустившегося за двумя зайцами. Погнавшись за вторым, вы упустили первого, который уже почти был в ваших руках, — ехидно заметила Стефания и взглядом указала Деодату на центр залы.

А там Мароцию уже подхватил широкоплечий и приземистый Пандульф по прозвищу Железная Голова. Он кружил Мароцию вокруг себя, залихватски пускался с ней в «ручеек», что-то ворковал ей, а та весело ему отвечала. Танец закончился, но Пандульф уже не отпускал от себя добычу, да та и не сопротивлялась. За первым танцем последовал другой, затем третий, и Деодату ничего не оставалась, как, терзаясь ревностью и досадой на собственную глупость, наблюдать за этой парочкой, сидя на своем месте. А напротив него по-прежнему оставалась сидеть Стефания — обернувшись на нее, он заметил как усмешку на ее губах, так и некую тень сочувствия к нему. Не на шутку разозлившись, Деодат быстрым шагом пересек дворцовую залу и вышел на открытую площадку, немедленно подарившую ему всю прелесть ароматной майской ночи.

Внизу площадки из главного входа дворца понемногу выходили люди. Многие, перебрав вина, шли в сопровождении слуг. Несколько сеньоров, окончательно обессилев, лежали вповалку на дворцовой лужайке, никто не хлопотал вокруг них, графская челядь, видимо, решила, что свежий воздух сам сделает всю оздоравливающую работу. Деодат, приглядевшись, с ядовитой усмешкой заметил среди полегших бражников оттоновского оруженосца фон Левена. Другой, еще более драгоценной находкой стало обнаружение обездвиженного тела Ландульфа, младшего брата Железной Головы, и разум Деодата озарила коварная и опасная идея.

Спустившись вниз, он подошел к Ландульфу, осмотрел его, а затем, для начала оглянувшись по сторонам, отвязал от его пояса меч и кошель и забросил их в соседние кусты. Вернувшись в залу дворца, он стал высматривать графских слуг, ища того, что побойчее. На его счастье, ему подвернулся слуга, с которым он днем разговаривал на турнире.

— Эге, знакомец! Не хочешь ли заработать еще один денарий?

— Весь день воздаю вам хвалу, синьор.

— Там внизу, — сказал Деодат, указывая на лужайку с павшими на винном фронте бойцами, — кто-то ограбил беневентского князя Ландульфа.

— Не может быть!

— Может, может, я видел сам только что, как кто-то отвязал у него меч и кошель и убежал. Может, это кто-то из слуг, а может, кто-то из города, я не знаю. Так вот об этом надо немедленно сообщить брату мессера Ландульфа, ты знаешь его?

— Да, вот он! — сказал слуга, указывая на танцующих в зале. — Вот он с синьорой Мароцией!

— Скажи ему о брате, но только так, чтобы никто другой не слышал. И не называй моего имени, скажи, что видел это собственными глазами! И вот тебе денарий за труды!

— Мессер, а почему вы сами не скажете об этом мессеру Пандульфу?

— Видишь ли, милый, мы не в ладах с ним. Мало ли что он подумает, вдруг решит, что это я ограбил его брата?

— Он так же может подумать и относительно меня. Боязно как-то, мессер.

— Уговорил, вот тебе второй денарий. Этак ты разоришь меня, четвертый денарий за день! Ну а чтобы ты был совсем спокоен, вы найдете меч и кошель Ландульфа в ближайших кустах. Только быстро не находи, понял? Тогда, быть может, и от Пандульфа тебе что-нибудь перепадет.

Последние слова были излишни, загоревшиеся алчным блеском глаза слуги давали понять, что Железной Голове неминуемо придется потратиться. Деодат издали наблюдал, как слуга аккуратно нарушил танец Пандульфа с Мароцией, что-то шепнул ему на ухо, после чего Пандульф, скоро поклонившись, почти бегом покинул дворцовую залу. Мароция недолго пробыла в растерянности, озираясь по сторонам залы. Деодат немедленно возник перед ней, и улыбка вернулась на лицо римлянки.

Следующие два танца молодые люди провели, не расцепляя рук и оживленно болтая о всякой чепухе. Затем графский мажордом пригласил гостей к столам, ибо маркиз готовился произнести еще один тост. Мароция плюхнулась на скамью и, наклонившись к уху сестры, начала ей что-то жарко шептать. По тому, как Стефания зыркнула на него пару раз, Деодат понял, что речь идет о нем, причем главе милиции показалось, что к исходу монолога Мароции взгляд Стефании немного смягчился.

— Прекрасная Мароция, простите, что мне пришлось спешно покинуть вас. Клянусь, до конца вечера я более не отпущу вас от себя, что бы ни случилось, — за спиной Деодата возникла коренастая фигура Железной Головы.

— А куда вы так внезапно пропали, мессер? — осведомилась Стефания.

— Слуги сказали, что какие-то мерзавцы ограбили моего брата Ландульфа.

— Как? Здесь?

— Дело в том, — замямлил смущенный Пандульф, — что мой брат напился до поросячьего визга, так что это оказалось делом несложным.

Стефания и Мароция не смогли сдержать смех. Сенатриса при этом еще раз, уже совсем весело, зыркнула на Деодата.

— Много ли украли эти бродяги? — спросила Стефания.

— Кошель. А сколько было в кошеле монет, узнаем только поутру, когда Ландульф проспится. С него также сняли меч, но один из слуг нашел его в кустах.

«А кошель не нашел. Вот слуга-то прохиндей! Теперь уже и мне любопытно, сколько там было монет», — подумал Деодат.

— Увы, мессер Пандульф, — сказал Деодат, — сочувствую вашему брату. Но еще более вам, ибо дева Мароция обещала танцевать со мной до конца пира.

— Что такое? — немедленно взъярился Пандульф. — Я слышал от вас, прелестная дева, такое же обещание мне.

— Мессер Пандульф, я очень виновата, — залепетала Мароция, — я действительно обещала вам, но я… я ведь не знала, что вы вдруг покинете меня. Что я должна была в тот момент подумать? Может, вы ушли насовсем? А тут мессер Деодат… Благородный мессер Деодат…

— Мессер Деодат, благородная дева подтвердила, что давала такое обещание мне, — Железная Голова положил свою увесистую лапу на плечо Деодату.

— И подтвердила, что ее обещание перестало действовать, поскольку вы сами покинули ее, ни о чем не предупредив, — Деодат достаточно спокойно снял руку лангобарда с плеча и встал со скамьи, развернувшись к Пандульфу лицом.

— Мессер Деодат, а не желаете ли принять участие в завтрашнем турнире? — спросил, недобро щурясь, Пандульф.

— Ну что, доигралась, свистунья? — прошипела Стефания на ухо Мароции. Сенатриса поднялась с места и обратилась к уже по-петушиному взъерошенным кавалерам: — Благородные мессеры, я имею намерение предотвратить эту безобразную ссору между столь уважаемыми людьми и, прежде всего, прошу прощения за легкомыслие моей младшей сестры. Мессер Пандульф, вы получите танец с Мароцией, как вам было обещано. Вам же, мессер Деодат, я предлагаю следующий танец провести со мной. Помнится, в начале сегодняшнего пира вы изъявляли такое желание. И еще. Сразу после этого танца мы с сестрой покинем дворец графа Умберто, и заранее прошу никого из вас не набиваться к нам в сопровождающие. У нас есть достаточно слуг, которые проводят нас до наших покоев.

— Всего лишь один танец? — жалобно пискнула Мароция.

— Угомонись, моя милая, если не хочешь, чтобы сегодняшний пир закончился поединком.

Пандульфа устроило предложение Стефании, пусть маленькую, но все же победу над Деодатом он одержал. Очень вовремя раздались звуки очередной соусты, и Железная Голова повел Мароцию в центр зала, горделиво улыбаясь, ведь очень многие слышали их спор с Деодатом. Сам же Деодат взял за руку Стефанию и первым делом поспешил выразить восхищение ее рассудительностью и находчивостью.

— В плане находчивости мне далеко до вас, мессер Деодат, — в первый раз за вечер очаровательно улыбнулась Стефания, — я оценила ваш трюк с пьяным братцем этого лангобардского князя.

— Да? Вы догадались? Хотите знать, как было на самом деле? А то мне становится неловко от мысли, что вы можете меня принять за вора.

Услышав подробный рассказ, Стефания вновь улыбнулась так, что у Деодата перехватило дыхание.

— Я понял, почему вы были столь мрачны весь этот вечер, — сказал он, — ваша улыбка сражает наповал любого, а потому ей, как опасным оружием, надлежит пользоваться только в исключительных случаях.

— А вы опытный ухажер, — заметила Стефания, — чувствуется школа Его Святейшества.

При упоминании папы помрачнели и на некоторое время замолчали оба.

— Его Святейшество жаждет вашего внимания, — признался Деодат.

— Я знаю, я это хорошо вижу.

— Его раздражает, что и на заседания Сената, и на личные приемы в папском дворце вы неизменно приходите с вашими братьями.

— Вы не хуже меня знаете, что может быть со мной, если я приду к Его Святейшеству одна.

— Вы так верите слухам?

Стефания остановила танец.

— Можете ли вы мне поклясться на Священном Писании, мессер Деодат, что все это только слухи? Можете ли вы немедленно покляться мне в этом?

— Клясться грех.

— Не несите чепухи! Ответьте мне, и я немедленно прикажу слугам принести вам Библию.

— Уместно ли это делать посреди пира?

— Довольно, мессер Деодат. Проводите меня до стола.

Тяжело вздохнув, Деодат поплелся вслед за Стефанией. Отчаянная мысль пришла вдруг ему в голову.

— Сенатриса, а хотите узнать, почему Его Святейшество воспылал к вам столь неуемной страстью?

Какой женщине не захотелось бы узнать подобное? Стефания не стала исключением.

— Сделайте одолжение.

— Вернемся же к танцующим. Я прошу вас.

— Уязвлена ваша мужская гордость, мессер Деодат? Ну что ж, извольте.

— Восемь лет назад, — продолжил Деодат, когда они возобновили танец, — когда Его Святейшество еще не был папой, а Римом короткое время управлял ваш отец, Кресченций Мраморная Лошадь, мы небольшой компанией отправились к амальфитанскому заливу. Там Его Святейшество, а тогда он носил имя Октавиан, приказал нам найти лодку до острова Искья. На этом острове мы посетили замок, где содержался всего один узник. Точнее, узница. Октавиан стал единственным, кто осмелился встретиться с ней. Вернувшись оттуда сам не свой, он этот день провел так, словно в него вселились бесы. До того дня я никогда не видел его пьяным, в этот день он напился до рвоты. До того дня он трепетно хранил целибат, но этим вечером он был в компании таких женщин, которыми побрезгует даже бродяга. Лишь много времени спустя он признался мне, кем была та узница. Он должен был сказать мне об этом, потому что это была… моя мать. И… его бабка.

Стефания даже не сразу поняла, о ком идет речь. Деодат же только много позже сообразит, какое страшное оружие он передал в этот день врагам папы. Его обеляет только то, что он руководствовался благими намерениями. Но ведь известен конечный пункт дороги, которую мостят подобными желаниями.

— Это была покойная сенатриса Мароция?

— Да.

— Получается, что вы сводный брат Альбериха. Получается, что вы также мой кузен.

— Да, и вражда между нашими семьями очень удручает меня.

— Но погодите-ка, сколько вам тогда лет?

— Да, она родила меня уже в заточении. А умерла в тот же день, когда Октавиан виделся с ней.

— Пусть так, но какое это имеет отношение ко мне?

— Он сказал, что у вас Ее глаза. Глаза, которые сводят с ума всякого, кто хоть раз увидит их. Перед тем как прибыть на остров, мы услышали множество легенд, как эта узница губила людей, даже будучи в заточении. Октавиан заглянул ей в глаза, остался жив, но — Богом клянусь! — изменился навсегда. Вы же вновь заставили его потерять покой.

И страшно, и лестно было в этот момент Стефании. Страшно из-за суеверного воспитания и впечатлительной натуры сенатрисы, из-за того замысловатого клубка легенд, которым обросла история великой Мароции. И как же лестно было слышать, что она имеет в себе ту же самую силу, которая однажды помогла ее предшественнице встать, по сути, во главе всего христианского мира. Ей вдруг нестерпимо захотелось встретиться с тем, кто до сего дня только пугал ее и вызывал в ней отвращение, увидеться с Его Святейшеством и не откладывая, немедленно испытать на нем свою природную силу. Да, но вдруг это все легенда, чтобы смутить ее и разжечь в ней ответный интерес?

Стефания пресекла собственные фантазии и сдержанно поблагодарила Деодата за танец. После этого она схватила за руку младшую сестру, до последнего надеявшуюся, что Стефания смилуется и останется на пиру, и поволокла к главному пиршественному столу, где в учтивых манерах раскланялась с хозяином замка.

На следующий день Деодат проснулся, когда время уже шло к полудню. Все тело гудело и ныло после неимоверных нагрузок, перенесенных накануне. Менее всего хотелось тащиться сейчас к амфитеатру и наблюдать, как благородные рыцари, глотая пыль, упражняются в воинских доблестях. Спустившись в пиршественную залу, он не застал там никого, кроме нескольких слуг, которым Умберто предусмотрительно поручил организацию завтрака для подгулявших накануне господ. Уныло ковыряя завтрак, Деодат осведомился о маркизе, оказалось, что граф утро провел в высшей степени праведно, посетив все службы, а сейчас уже наблюдает за ходом турнира. Затем Деодат спросил о графе Роффреде, которого под конец предыдущего дня он просто потерял. Роффред оказался верен себе и, не преуспев в охоте за знатными сеньорами, к полуночи направился в одну из городских таверен, где за умеренную плату нашел чем, а точнее кем, утолить жажду. Далее Деодат на правах земляка расспросил о римских дамах. Ответ слуг удивил его.

— Сразу после утренней мессы они уехали в Рим.

Деодат с досады даже хватил кулаком по столу. Все оказалось напрасным, даже его дурацкое откровенничанье на этих танцах, пропади они пропадом. Чего ради он вздумал, что расшевелит сердце этой холодной мегеры? Да и не для себя ведь старался, а для своего друга, который еще не факт, что оценит его старания. Почему он не остался возле ее младшей сестры, с той хотя бы весело и беззаботно? Получается, прав Роффред, тысячу раз прав!

— Они уехали одни? — уже скорее по инерции продолжал он расспрашивать слуг.

— Да, но спустя время о них, так же как и вы, мессер, спросил князь Пандульф. Услышав, что те покинули Рим, он вместе с братом устремился за ними, чтобы сопроводить.

— Сопроводить?

При сестрах было достаточно слуг, чтобы относительно спокойно добраться до Рима. Но Пандульф вознамерился сопроводить их. А что, если… Пандульфу вчера эта болтушка Мароция могла наобещать невесть чего и вскружить тому голову, даром что железную. Деодат почувствовал себя крайне беспокойно. Он вдруг представил, как этот детина Пандульф тащит младшую сестру к себе в шатер, а едва опохмелившийся Ландульф забавляется со старшей. Послушайте! Но ведь представляется великолепная возможность ему, Деодату, совершить подвиг и не просто спасти Стефании и Мароции честь, но и восстановить наконец мир между семьями Теофилактов и Кресченциев. И ведь это может сделать он, последний бастард Мароции, о подробностях рождения которого лучше не вспоминать. И не является ли это наградой Спасителя, возвышающего таким образом последних вперед первых?

Он приказал срочно разыскать Роффреда и подготовить отъезд. Граф Роффред остался, конечно, очень недовольным суетливостью друга, но нехотя согласился с его рыцарскими порывами. Спустя час еще один римский кортеж покинул Лукку. Возможно, граф Умберто впоследствии немного оскорбился внезапным отъездом папских гостей, но никому в тот день не было дела до этикета. Деодат и его люди пустились быстрой рысью по дороге, ведущей к Пизе. Однако очень скоро им пришлось менять направление; расспрашивая в местных тавернах, Деодат получил сведения о проезде этим утром большого отряда лангобардов, но никто не видел всадников, сопровождающих богатых сеньор. Посоветовавшись с Роффредом, они приняли решение объехать Пизанские горы с востока и пустили лошадей по дороге, ведущей в Травальду .

Стоило довериться Роффреду, он был известный охотник и в мастерстве следопыта не уступал даже королевским егерям. Очень скоро граф заверил Деодата, что на дороге видит свежие следы множества копыт и колею повозок. Деодат приободрился, правда его смущало, что лангобардов видели на пизанской дороге, а значит, вероятность совершить подвиг несколько уменьшается, хотя, с другой стороны, также снижается риск опоздать. Беглянки навряд ли могли ехать очень быстро, и по всем расчетам они должны были их нагнать в течение ближайшего часа-двух. Но что это? Граф Роффред в какой-то миг внезапно закрутился на своей лошади волчком, затем спешился и начал внимательно разглядывать дорогу, приказав всем прочим остановиться.

— Следы потерялись, — пояснил он тут же встревожившемуся Деодату.

Спешились все. Некоторые из слуг вызвались помочь Роффреду, но тот цыкнул на них и потребовал, чтобы они не топтались вокруг. Он, словно опытная гончая, обрыскал все окрестности и, не найдя ничего интересного, повернул обратно, в сторону Лукки. Вскоре Деодат услышал его радостный клич.

— Сюда! Вот они!

В самом деле, следы вели от дороги в поле, где одиноким оазисом стояли с десяток пиний, а за ними поблескивала гладь небольшого озера.

— Наши нимфы, возможно, решили искупаться, — смеясь, сказал он.

Косвенным подтверждением его слов стал лагерь, который слуги римлянок разбили поодаль от озера, чтобы не видеть своих сеньор во всей их прелести. Деодат с Роффредом, немного пошушукавшись, приказали слугам спешиться и подобраться к лагерю незаметно. Их атака была молниеносной и успешной. И бескровной, ведь Деодат замыслил всего лишь проказу, но никак не преступление, а потому слугам римлянок просто велено было молчать.

Далее они с Роффредом направились к озеру. Возле берега стояло несколько служанок, а их хозяйки увлеченно плескались в воде, заливисто хохоча.

— Вот чертовки! — рассмеялся Роффред.

— Ну что ж, пора обнаруживать себя, — ответил Деодат.

Внезапное появление всадников навело шороху среди купальщиц и их прислуги. Служанки, каждая визжа как дюжина свиней, разбежались по зарослям. Молодые госпожи, напротив, кинулись вглубь озера, но скоро остановились, застигнутые врасплох.

— Не холодна ли водичка, милейшая сенатриса? — засмеялся Деодат.

— А, это вы, мессер Деодат! И вы, мессер Роффред? Нет от вас покоя ни днем, ни ночью. Вы уже достаточно посмеялись? Тогда дайте нам одеться.

— Да, но где ваша охрана, сенатриса?

— Думаю, вы это знаете уже лучше меня. Надеюсь, вы не причинили никому вреда?

— Как можно было подумать такое? Но ваша охрана и ваша прислуга показали себя неважно. А места здесь меж тем опасные, и знаете ли вы, что за вами по пятам скачет Пандульф с братом? Утверждает, что вы все-таки задолжали им с танцами.

— Даже если вы не шутите, мессер Деодат, я прошу вас отойти на достаточное расстояние, чтобы дать нам с сестрой одеться.

— Нет уж, милейшая сенатриса, наш долг отныне и до того момента, пока вы не вступите в Рим, охранять вас и не отходить ни на шаг. Верно, Роффред?

— Именно так, — захохотал граф.

— Да что с ними разговаривать, сестра! — вдруг заявила Мароция и начала бесстрашно выходить из воды.

Проказники с каждым шагом Мароции смеялись все громче. Вот она уже вышла по грудь, вот по пояс…

— А что же вы, сенатриса? — сквозь хохот крикнул Деодат.

— Да я лучше окоченею, но не доставлю вам такого удовольствия, — зло отвечала Стефания, стуча зубами.

— Придется тогда и нам нести вечную охрану возле этого озера.

— А вот вам и награда за вашу службу! — крикнула уже по колено вышедшая из воды Мароция и, зачерпнув озерной глины, запустила ей в Деодата.

Выстрел был исключительно метким. Но с лошади свалился не Деодат, а Роффред. Граф упал на прибрежный песок и стал кататься по нему, уже не хохоча, а буквально хрюкая от смеха.

— Клянусь, я сохраню вашу плату до конца моих дней, — сказал Деодат, утирая с лица глину. — Граф, ничего не остается, давай уважим красоток, отойдем.

— А как же вторая?

— Вторая умрет, но не вылезет. Я это уже понял, — сказал Деодат. — Простите же нас, милые девы! Сейчас мы вернем всех ваших слуг и все-таки сопроводим вас, ибо мои слова про Пандульфа сущая правда. Обещаю вам, что до самого Рима мы будем вести себя благороднее Роланда.

— Не знаю такого, — фыркнул Роффред.

Эпизод 26. 1716-й год с даты основания Рима, 1-й год правления императора Запада Оттона Первого, 3-й год правления базилевса Романа Второго Младшего (май 962 года от Рождества Христова).

Короткая ожесточенная схватка между тремя десятками людей близилась к концу. Угрожающие и храбрые крики, еще недавно раздававшиеся с обеих сторон, сменились для одних на торжествующие, а для других на крики предсмертного ужаса и мольбы о пощаде. Уже не так звучно и часто лязгали мечи, уже почти перестали трещать деревянные щиты от вгрызающегося в них железа, уже реже было слышно ржание испуганных лошадей, а большая часть животных к тому моменту лишилась своих седоков и спешила прочь от этого страшного места. Их же недавние хозяева либо продолжали бой пешими, либо, стеная, неуклюже копошились на разбитой копытами земле, либо удивленно таращились в яркое итальянское небо и словно вопрошали: «Неужели это все? Неужели именно сегодня Ты решил забрать меня, Господи?» Доведись последним от каких-нибудь прорицателей узнать заранее о своих последних минутах, большинство бы сочло такой финал жалким и нелепым, достойным разве что тварей бессловесных. Их гибель сегодня стала не результатом страстной борьбы за поруганную веру или попранные интересы отечества, даже не за честь их собственного господина. Нет, сегодня все они сложили головы в животной борьбе за… воду.

Пока воины кромсали друг друга мечами, несколько слуг спешно черпали воду из небольшой речки, одного из притоков Ариминуса , наполняя ей кувшины и несколько небольших пузатых бочонков. Слуги то и дело оглядывались на сражающихся, страшась победы защитников воды. Но сегодня Господь оказался на стороне жаждавших, и в какой-то момент их оставшиеся в живых враги убежали с поля битвы, громко проклиная победителей и призывая подмогу.

Воины поспешили помочь слугам с пополнением запасов драгоценной жидкости, продолжая тревожно прислушиваться. Но вот все сосуды, привезенные ими, оказались заполненными, а речка при этом уже порядком взбаламучена. Слуги быстренько запечатали крышки бочонков и горлышки кувшинов глиной и погрузили их на две телеги, воины вскочили на лошадей, а слуги побежали рядом с ними, держась за стремена всадников.

Спустя четверть часа место битвы посетили новые люди. Бормоча ругательства, они осмотрели окрестности, вместо воды погрузили на свои телеги тела убитых товарищей, а тела врагов обыскали на предмет наличия ценных или хотя бы полезных вещей. Вновь пришедшим оружие, монеты и добротные одежды были куда дороже воды, на последнюю они вообще не обратили внимания.

Такие стычки в непосредственной близости от крепости Сан-Леон происходили теперь почти ежедневно. Схватки продолжались с переменным успехом, иной раз стоили обеим сторонам по десятку погибших и день ото дня становились все ожесточеннее. Осада замка Сан-Леон шла уже четвертый месяц, впрочем, осадой это было назвать сложно, скорее блокадой, ибо дружины сполетского герцога Тразимунда, при поддержке небольших римских и германских дружин, даже не мечтали взять крепость приступом. Возведенный еще римлянами и затем укрепленный византийцами и лангобардами замок, одиноко стоящий на крутой скале Монс-Феретри, являл собой почти идеально защищенную цитадель. Но любому живому существу, даже самому неприхотливому или самому зубастому, требуется еда и питье для поддержания сил. И если с первым у защитников Сан-Леона дела обстояли пока более-менее сносно, выручали запасы соленого мяса и зерна, заготовленные предусмотрительным хозяином, то с водой ситуация очень скоро стала аховой. Вот почему, отпуская комплимент о неприступности этого замка, пришлось допустить оговорку «почти». Пополнить запасы воды можно было либо в Ариминусе и его притоках, либо в Маццокко, но обе эти реки отстояли от крепости не менее чем на пять миль, и потому сторонникам осажденного короля ничего не оставалось, как начать совершать вылазки к рекам, каждый раз платя за это человеческими жизнями.

Осаждающие замок также скоро распознали ахиллесову пяту крепости Сан-Леон и выставили вдоль русла рек множество пикетов. Обособленность замка на вершине холма и единственная доступная дорога к нему, факторы так помогавшие его защитникам вовремя заметить опасность, теперь играли против них: днем осаждавшие так же легко могли заранее увидеть готовящуюся вылазку, а потому битвы за воду шли исключительно ночью. Ввиду увеличивающихся потерь Беренгарий вскоре сменил тактику. С некоторых пор воду к замку подвозили на мулах удалые купцы, причем подвозили к неприступной, почти отвесной стороне скалы замка, куда им сбрасывали канаты, к которым привязывались драгоценные кувшины с водой. Сторонники короля уповали на внезапность своих операций и протяженность местных рек, не позволявшие врагам полностью контролировать подходы к ним, а вода действительно шла по цене золота, купцы за немалый риск получали невиданный барыш. Если, конечно, им удавалось успешно миновать заставы осаждающих.

Вот и сегодня фортуна поначалу благоволила сторонникам короля. Им удалось добыть воду и отразить первую атаку противника. Очень скоро весть о новой стычке достигла шатров сполетского войска. Тразимунда и Кресченция будить не пришлось, с некоторых пор они перешли на ночной образ жизни. В итоге за сторонниками короля была спешно выслана погоня, и этой ночью кровь пролилась еще раз. Люди короля на сей раз бежали, бросив обоз, и разозленные победители в гневе разбили все сосуды с водой.

Однако радость Кресченция от победы оказалась быстро омрачена. Почти одновременно с победной реляцией он получил новость о прорыве блокады другой группой всадников, спустившихся от замка в долину по единственной дороге. Этих вода не интересовала — перебив заставу, они скрылись по дороге к Римини.

Вылазка к воде теперь, очевидно, представлялась отвлекающим маневром осажденных. Но кто был в числе вырвавшихся на свободу? Был ли там сам король Беренгарий? Имеет ли тогда смысл продолжать осаду? На чью помощь рассчитывают беглецы? Не стоит ли теперь почаще поглядывать на свой тыл?

Вполне возможно, что именно Беренгарий бросил последних соратников. Во-первых, это было бы вполне в духе короля, а во-вторых, Беренгарий мог получить сведения, что к замку приближается Оттон с главной германской дружиной и очень скоро шансы отстоять Сан-Леон начнут уверенно снижаться к нулю.

Оттон в самом деле прибыл к замку через неделю. Осмотрев окрестности, император был сильно впечатлен уже одним расположением замка, гордо возвышавшимся над долиной Вальмареккья. Такие пейзажи с тех пор и по сей день стали отличительной чертой Италии, где на вершинах одиноких скал возводились, словно орлиные гнезда, либо крепости, либо монастыри, доступ к которым был до неимоверности затруднен. К концу дня настроение Оттона серьезно ухудшилось, он понял, что без больших потерь замком не овладеть, тем более что под рукой не было осадных орудий, а даже если бы и были, разместить их для удобного поражения крепости практически не представлялось возможным, подходящие места для установки были слишком далеко от стен.

Оттону было доложено о недавнем бегстве из замка трех десятков всадников. Хитрый Бруно подсказал императору идею послать в замок письмо за подписью Оттона с требованием сдаться и обещанием сохранности жизни и имущества, а после посмотреть, кем ответ будет подписан. Следующим днем так и поступили, ответ пришел уже вечером. На отказном письме стояла подпись Беренгария и висела королевская печать.

— Может быть, из замка ушел Адальберт или же, наоборот, Адальберт отвечает именем отца? — предположил Бруно.

— На письме стоит подпись Беренгария, его подпись. Легче предположить, что среди ушедших был Адальберт, — ответил присутствовавший при разговоре Кресченций.

— Адальберт храбрый и умный воин. В отличие от отца. Сложно поверить, что Беренгарий сознательно пошел на ослабление крепости, — возразил Оттон.

Нам будет неизмеримо проще, чем Оттону и его свите, выяснить, кто был в числе беглецов и каковы были их цели. Для этого нам достаточно будет перенестись на несколько дней ранее и, проскользнув невидимкой меж сторожевых постов крепости, проникнуть в одну из башен замка, из которой открывался чудесный вид на Вальмареккью.

Король поднялся сюда вместе со старшим сыном Адальбертом. Последнему пришлось почтительно выждать, пока отец справится с одышкой — король к шестидесяти годам, несмотря на в целом нормальное телосложение, обзавелся на закате жизни приличного вида животом вследствие странного пристрастия Его высочества к пиву, в то время как большинство итальянской знати к этому напитку простонародья относилось с брезгливостью.

— Вы полагаете, отец, что эти слухи верны? — спросил Адальберт сразу после того, как пыхтение короля слегка убавило частоту и амплитуду.

— Нет оснований не доверять этим монахам, сын мой. Оттон идет сюда, и у нас всего несколько дней на решение.

— Я даю слово, что замок будет защищать вас до последнего человека.

— Мне не нужны эти клятвы, Адальберт. Эта верность похвальна, но разница между ней и неверностью всего лишь несколько седмиц, от силы два-три месяца. Оттон все равно возьмет замок, и наша семья погибнет.

— Я не оставлю вас, отец!

— Это трогательно и… глупо, Адальберт. Что мне будет за радость, если вы разделите со мной заточение в какой-нибудь германской тюрьме? Уверяю тебя, мне куда спокойнее и радостнее будет знать, что и супруга моя, и ты, и Гвидо, и Конрад на свободе. Пока ты будешь свободным, я буду верить, что наше дело еще не проиграно полностью.

Современники-летописцы Беренгария рисовали образ итальянского короля, как правило, в черно-серых тонах, но даже они, наподобие Лиутпранда имевшие личные счеты, никогда не отказывали Беренгарию в остром уме. Адальберт слушал наставления отца, печально глядя в сторону, на окрестности долины. Отцу во время речи приходилось то и дело мягко брать сына за руку, когда Беренгарий видел загоравшиеся от гнева или азарта глаза сына. Сыну Беренгария шел тридцатый год от роду. Характера он был весьма деятельного и не в пример отцу действительно отважного, но, как это часто бывает, порой эмоции у него опережали разум. В ту же породу пошел и второй сын Беренгария Гвидо, зато Конрад, третий сын, был точной копией отца, и был юношей скрытным и весьма желчным. В настоящий момент подле короля находилось двое сыновей, тогда как Конрад остался в Иврее управлять феодом семьи.

— Почему бы не уйти отсюда вам, отец, а мне с мессером Робертом Брейзахским не остаться защищать замок?

— Видишь ли, Оттону необходимо взять в плен именно меня, и потому он будет гоняться за мной до конца. Если ты останешься здесь, он бросит осаду Сан-Леона и будет ловить меня по всей Италии.

Беренгарий не привел еще один довод, самый главный. Адальберт за свою жизнь еще не успел наплодить столько врагов, как его отец. Король, как ранее его предшественник Гуго Арльский, потерпев крах в личном противостоянии с оппонентами, рассчитывал, что к его сыну врагами будет проявлено снисхождение и за последним будет сохранено большинство отцовских регалий. Ведь именно так когда-то поступил сам Беренгарий, согласившийся на коронацию Лотаря, сына Гуго. Быть может, и Оттон будет милостив к Адальберту?

— Где же мне искать подмоги, отец? У тосканского маркиза Умберто?

— Умберто заперся в своей Лукке, как улитка в раковину, в надежде, что гроза пройдет стороной. Маркиз умен и осторожен, но на сей раз он проявляет наивность. Впрочем, мы все проявили глупую наивность, допустив на наши земли чужестранцев. Умберто может выступить на нашей стороне, но только тогда, когда увидит осязаемые шансы на победу над саксонцем, иными словами, если против саксонца будет создана сильная лига.

— Кто же тогда может помочь нам?

— В первую очередь Его Святейшество папа.

Адальберт был изумлен. Как же так? Еще недавно Беренгарий к титулу папы неизменно добавлял «так называемый», сейчас же не только обошлось без этого издевательского дополнения, но, оказывается, его отец отныне хочет союза с Римом.

— Как может нам помочь тот, кто призвал сюда Оттона и стал источником всех наших бед? Как можно заключить союз с тем, у кого мы отобрали земли и кто до сего дня проклинал нас и едва не подверг отлучению?

— Так и было, но время все меняет. То, что вчера казалось немыслимым, сегодня становится жизненно необходимым. У меня есть сведения, что между папой и саксонцем определенно пробежала кошка. Иоанн надеялся, что от одного вида его тиары и Кольца Рыбака саксонец в благоговейном экстазе упадет перед ним на колени и будет лобызать ему одежду с непросохшими пятнами от вина и «святейшего» семени. Он не понимал, да и мы все, признаться, не понимали, что Оттон пришел сюда как завоеватель и теперь так просто не уйдет. Саксонец заставил папу назначить епископами своих земляков, а также одарить тех, кого папа еще недавно ссылал прочь из Рима. Я имею в виду Кресченциев. Наше Святейшество пробовал протестовать, но саксонец быстренько заткнул ему рот, заняв одну из римских крепостей и разместившись там лагерем.

— Пусть так и папа обижен на Оттона, но мы-то для него по-прежнему смертельные враги.

— Я, сын мой. Я. Но не вы. Вот потому я и отпускаю вас. Любым способом, но попадите в Рим и добейтесь встречи с нашим недоделанным Октавианом. Хорошенько подготовьтесь к этой встрече, он не клюнет на пустые слова, а потому сначала заручитесь поддержкой союзников рангом пониже, чтобы к моменту вашей встречи с наместником Апостола вам уже был понятен расклад сил и настроений в Италии. Говорите с папой только от своего имени, обещайте ему только от себя, не упоминайте обо мне совсем.

— Что же можно обещать, отец мой?

— Все что угодно, лишь бы восстановить его против Оттона. Он хочет Пентаполис? Он его получит, но получит от вас. Он мечтает о Сполето? С большим удовольствием понаблюдаю, как ты вместе с Иоанном свернешь шею этому негодяю Тразимунду, предавшему меня. Просите Его Святейшество призвать на борьбу с Оттоном капуанских князей, с последними он немало ночей провел под трапезным столом, пуская пьяные слюни и обнимая продажных девок. Если вашу миссию по воле Господа будет ждать успех, Умберто Тосканского также не придется долго уговаривать, и деньги Тосканы нам будут очень кстати.

— Разрешите неприятный вопрос, отец?

Король кивнул. Слова Адальберта не стали для него сюрпризом. Начиная с прошлой зимы этим упреком он прижигал себе душу почти каждый день.

— Господин мой, отец мой, отчего мы не искали согласия с Римом раньше?

— Глупость и жадность страшные враги, Адальберт. Я не боюсь тебе признаться, что был глуп и жаден. И до последнего дня не верил, что этот тупица Октавиан сделает то, от чего предостерегал его отец. Он открыл двери нашего общего дома грабителям, надеясь, что те удовольствуются грабежом соседа и уйдут. Глупец! Эти грабители не уйдут, пока не ограбят весь дом или же не выгонят на улицу всех его прежних жильцов. В том числе и того, кто их призвал. Пока еще есть шансы остановить саксонца, беги, сын мой, зови людей на помощь и не заботься обо мне. Найди слова для каждого в Италии, кто способен держать меч. Мне остается лишь просить Господа отвести беду от тебя, от себя, от всех нас!

Адальберт бросился на колени перед отцом, ловя его руку. Беренгарий, никогда в жизни не ронявший слез, внезапно почувствовал, как перед глазами расстилается непонятная мутная пелена и отчего-то становится трудно дышать.

Эпизод 27. 1717-й год с даты основания Рима, 2-й год правления императора Запада Оттона Первого, 1-й год правления базилевса Василия Второго (июнь 962 — июнь 963 года от Рождества Христова).

Через несколько дней тайное стало явным уже для всех — из всей королевской семьи в замке Сан-Леон остался один Беренгарий. Следы его жены Виллы вели на север, к сыну Конраду в Иврею, наследственное владение этой семьи. Второй сын Беренгария, Гвидо, обнаружился в замке Гарда, том самом, где двенадцать лет назад томилась Аделаида. А вот старший сын Адальберт, коронованный вместе с отцом Железной короной, пропал без вести, поступавшие к Оттону слухи о его местонахождении долгое время оставались лишь сплетнями желавших перед ним выслужиться. Пробыв подле Сан-Леона две недели, Оттон решил идти к Павии, поручив стеречь Беренгария Тразимунду Сполетскому. Новоиспеченный император за все это время даже не предпринял попытки штурма, он вполне резонно посчитал, что штурм такой укрепленной крепости ничего, кроме лишних потерь и позора на всю Италию, ему не принесет. В то же время Тразимунду он наказал не обходиться одной лишь блокадой, а таки предпринять способы взять крепость до конца лета.

— Это в ваших же интересах покончить с Беренгаром как можно быстрее, — заявил он на прощание Тразимунду, из-за чего последний удрученно уяснил для себя, что его хлопоты германской стороной оплачены не будут и что он будет нести все тяготы осады лишь затем, чтобы сохранить за собой корону сполетского герцога.

В Павии Оттон также пробыл недолго. Он отдал распоряжения начать реконструкцию королевского дворца, этой зимой и незадолго до его прихода мстительно разрушенного Беренгарием. С основной дружиной император продолжил путь на север, дабы захватить Виллу и Конрада. Вилла, не ожидавшая от встречи с Оттоном ничего хорошего, спряталась в местечке Сан-Джулия, живописном острове посреди озера Орта, в тридцати пяти милях к северо-западу от Ивреи. Конрад же нашел в себе мужество остаться в Иврее, но не нашел сил организовать оборону. В итоге в первый день июня младший сын Беренгария сидел в полном одиночестве на троне маркизов Ивреи и с позорной икотой, вызванной страхом, смотрел, как к нему приближается повелитель саксов, тевтонов, лангобардов и римлян.

Однако Оттон в этот день был настроен милостиво. Он верно рассчитал, что лишняя жестокость может только испугать и отвратить от него сердца местного населения, что будет глупо из трусливого юноши делать мученика. Напротив, он постарался задобрить Конрада, дабы сей случай заронил сомнения в души остальных отпрысков Беренгария в необходимости сопротивляться. А потому не только оставил Конрада управителем в Иврее, но и подарил лично ему из королевской казны, то есть, по сути, из казны отца Конрада, земли неподалеку от Милана.

Воодушевленный легкой и бескровной победой, Оттон с тем же самым настроением подступил к замку на озере Гарда. Однако в ответ на предложение сдаться миром и получить в награду какие-нибудь бенефиции Гвидо ответил дождем стрел. Оттон немедленно рассвирепел, причем на пару с Аделаидой, у которой очаровательный ландшафт озера всколыхнул ностальгические воспоминания и вместе с тем пробудил мстительные настроения. С огромным трудом епископы Бруно и Вильгельм уговорили императора отложить штурм замка и посоветовали дождаться осадных орудий из Германии.

— В начале этого года, могущественный август, у вас было шесть тысяч копий, — увещевал Оттона Бруно, — в Рим вместе с вами пришло две тысячи, а сейчас подле вас осталось лишь семь сотен. Между тем враги ваши никуда не делись и в какой-то момент могут посчитать, что ваша дружина ослабла настолько, что ее можно атаковать.

Его преподобие был, как обычно, прав. В течение полугода императорская дружина сильно поредела, но не из-за военных потерь, которых едва набралось на двести человек, а по причине распыления сил. Во многих захваченных замках и городах приходилось оставлять гарнизоны, один только Рим забрал из войска Оттона пятьсот копий. Плюс теперь добавились осады Беренгария и его родни. В первый момент весть, что семья итальянского короля разбежалась в разные стороны, вызвала у Оттона приступ презрительного хохота, но сейчас ему уже было не до смеха: случайно или сознательно, но Беренгарий сделал сильный ход, истощающий его врагу и без того ограниченные силы.

Заблокировав замок Гарда, Оттон вернулся в Павию. Здесь он услышал первую достоверную весть об Адальберте: беглого короля видели в Лукке на приеме у маркграфа Умберто. Результаты их встречи остались неизвестны, и Оттон обратился за помощью к советникам.

— Стоит ли сейчас идти в Тоскану, чтобы местного правителя лишить желания интриговать против меня?

— Нам неизвестно, договорились ли они о чем. Пассивность Умберто пока говорит только в его пользу, — ответил Бруно.

— Тоскана среди итальянских государств является самым сильным. Поход на Лукку может ослабить нас даже более, чем три осады, ведущиеся одновременно, — добавил Вильгельм.

К середине июля альпийский хребет перевалили осадные орудия, изготовленные для Оттона в Ульме. Император приказал, ради экономии времени и средств, первым делом везти их к озеру Орта. Две недели дождей, то из подожженного хвороста, то из камней, сломили сопротивление защитников острова Сан-Джулия. После очередного камнепада от острова отплыла большая ладья, на которой уцелевшие защитники привезли связанной и абсолютно голой королеву Виллу, а также двух ее дочерей.

Видно, на роду было написано потомкам первого короля Верхней Бургундии по женской линии, носящим имя Виллы, время от времени представать перед широкой общественностью в чем мать родила. Этой участи не избежала ни бабка нынешней королевы, умершая во время любовного экстаза под Гуго Арльским, ни мать, представшая перед тем же Гуго голой из-за подозрения в воровстве. Однако Оттон не оценил рвения вероломных слуг королевы, то ли по причине присутствия рядом возмущенной Аделаиды, то ли по причине того, что королеве уже было под пятьдесят. Ретивые слуги в качестве награды получили плетьми, Вилле немедленно вернули одежду, и этим же вечером в Иврее за пиршественным столом она вместе с дочерьми и Конрадом сидела по левую руку от императора.

— Я намерен удовлетворить любое ваше желание, королева, относительно вашего пребывания, — сказал за ужином Оттон.

Алчная, похотливая самка, которую ненавидела вся Северная Италия, в этот момент показала себя истинной королевой и преданной супругой.

— Я прошу вас, могущественный повелитель, доставить меня и моих дочек в замок Сан-Леон.

Восхищенная таким благородством Аделаида предложила Вилле свою опеку над дочерьми.

— Осада — дело мужчин. Защитники замка претерпевают серьезные лишения, и ежедневно им грозит смерть. Оставьте их при моем дворе, благородная Вилла, я клянусь на Священном Писании, что буду защищать их, как родных детей.

— Благодарю вас, великая августа, но прошу всех нас доставить к моему супругу и королю.

Оттон исполнил просьбу. Спустя пару недель граф Готфрид Эно доставил в замок Сан-Леон лучшую половину семьи Беренгария. Вместе с женщинами великодушный император передал осажденным щедрый запас вина, рассчитывая на ответную благодарность короля. Однако ворота замка вновь наглухо закрылись, сторонники короля утолили жажду и вновь отклонили требование Оттона сдаться.

— Нельзя рассчитывать на доброту змеи, сыта или голодна она, — горестно заключил он.

— Мой повелитель, есть идея, — внезапно предложил граф Готфрид.

Во время разгрузки обоза он узнал в одном из обороняющихся швабского комита Роберта, родом из Брейзаха. Это был опытный воин, с некоторых пор находящийся на службе короля и одаренный последним землями графства Асти. Граф Эно вызвался установить контакт с мессером Робертом и предложить ему сдать крепость. Особый упор был сделан на происхождение комита, который волею судеб оказался по другую сторону баррикад относительно земляков. Оттон, как водится, не поскупился на вознаграждение, однако Роберт отказался от заманчивого предложения предать. Можно, конечно, списать этот поступок на только-только начинающийся процесс национальной самоидентификации и все еще зачаточное состояние национального самосознания, помешавшее найти общий язык двум представителям германских народов, но можно и восхититься благородством очередной «белой вороны», для которой присяга не была пустым звуком. Оттон, к слову, выбрал второе.

Император вновь не стал задерживаться возле Сан-Леона, тем более что пришли ободряющие новости с озера Гарда. Перед отъездом у Оттона случился первый скандал с Тразимундом. Сполетский герцог не выдержал и открыто возмутился тем, что воюет за спасибо.

— Я могу вас избавить от хлопот только вместе с вашей короной герцога, мессер Тразимунд, — император решил не тратить силы на дипломатические выверты.

Вечером того же дня Бруно решил напомнить Оттону об этом конфликте.

— Не опасно ли делать такие заявления, август? Вы прямо толкаете Тразимунда в объятия Беренгария.

— Я бы очень хотел посмотреть, как эти два шакала будут восстанавливать между собой отношения. Каждый из них уже по разу предавал другого. А мне же нужен только повод, чтобы в Сполето посадить человека, который будет мне верен и честен.

— В какой-то момент я уже полагал, что вы намерены отдать Сполето Святому престолу. Как компенсацию за принуждение согласиться с посвящением Кресченция-младшего в епископы Нарни.

— Его Святейшество явно не подходит под критерии герцога Сполетского, которые я только что озвучил. И компенсация, которую ты видишь в моем предложении, брат мой, явно несоразмерна. Иоанн Кресченций получил то малое, что безусловно заслужил, хочет того его тезка в тиаре или нет. Но ты подсказал мне, что представляется удобный случай поиграть с Его Святейшеством в кошки-мышки, пусть смену герцога Сполето в будущем он воспримет как мою услугу ему, как ту же компенсацию за наше давление с назначениями нужных нам людей, а мы не будем торопиться с утверждением нового герцога.

Этот диалог достаточно красноречиво описал всю динамику отношений между императором и папой на протяжении года после коронации. Не раз и не два к ногам Оттона за это время бросались с жалобами на понтифика. Как правило, за челобитьем прослеживался вполне меркантильный интерес или меркантильные же обиды на Иоанна, но почти все как один жалобы предварялись красочным описанием пороков молодого папы, среди которых на первом месте с большим отрывом от прочих помещалось сладострастие. По ходу этих жалоб у человека с менее критическим типом мышления могло сложиться впечатление, что в папской постели побывало никак не менее половины римлянок, Оттону уже приходилось с трудом сдерживать улыбку при повествовании об очередных «подвигах» Иоанна, и он уже давно заучил наизусть ту единственную фразу, которую он снисходительно отпускал после окончания подобной повести:

— Он еще мальчик и легко исправится, беря пример с добрых мужей. Надеюсь, что он легко вынырнет из этой бездны зла посредством благонамеренного порицания и искреннего убеждения, и мы скажем вместе с пророком: «Это изменение десницы Всевышнего».

Все же Оттон не мог совсем уж без внимания оставить весь этот поток жалоб на Иоанна. В какой-то момент он попросил Его Святейшество пояснить, с чем связаны все обвинения в его адрес. Иоанн же, мимоходом признав, что натура его далека от образцов христианской смиренности, использовал переписку как повод упрекнуть Оттона в медлительности в части выполнения взятых на себя обязательств, а именно возвращения Риму земель Равенны и Пентаполиса. Император на этот упрек ответил следующим:

— За исправление и улучшение нравов, которое обещает Его Святейшество, благодарю. Что же касается нарушения мною обещаний, в чем он меня обвиняет, судите сами, так ли это. Всю землю святого Петра, какая только окажется в нашей власти, мы обещали вернуть. Именно по этой причине стараемся мы изгнать Беренгара со всей его челядью из этого укрепления. Каким образом мы могли бы вернуть ему эту землю, если бы прежде не подчинили ее нашей власти, вырвав из рук разбойников?

Между тем процесс изгнания «Беренгара с его челядью» определенно затягивался. Тразимунд, не чуя опасности, стал явно саботировать распоряжения Оттона, и защитники Сан-Леона все чаще беспрепятственно пополняли запасы воды и продовольствия. В итоге блокада замка к весне 963 года стала уже чистой фикцией. А вот замок Гарда действительно сдался, еще осенью Оттон ласково принял пришедшего с повинной Гвидо и отпустил того в Иврею. Но дурное семя никогда не даст хорошие плоды. Встреча в Иврее братьев Гвидо и Конрада вскоре привела к тому, что, утерев юношеские слезы, оба брата спрятались на острове Комачина, полностью проигнорировав как приказы Оттона, так и печальный опыт собственной матери. Слугам императора пришлось перетаскивать тяжелые баллисты к озеру Комо и снова выкуривать родственников Беренгария из облюбованного гнезда. Император на сей раз не стал скрывать обиду, не стал миндальничать и заточил обоих братьев в замок на острове Гарда, раз одному из них он так понравился.

Весной 963 года вместе с осадными орудиями дружина императора получила небольшое, но долгожданное подкрепление из родных мест. Наместник Оттона в его отсутствие, Герман Биллунг, с горделивой радостью докладывал, что графы Саксонии успешно отразили набег лехитского князя Мешко , который в итоге признал себя вассалом Оттона и готов был принять над землями его племен руку Святой католической церкви. В Западном королевстве франков подросли и оперились бывшие воспитанники Бруно Кельнского, король Лотарь и Гуго Капет. Как водится, созревание молодых людей, облеченных властью, ознаменовалось войной, которую те решили развязать против нормандского герцога Ричарда Бесстрашного, из прозвища которого можно догадаться, чем эта война для юных монархов закончилась. Наконец, важные и, без сомнения, самые будоражащие новости пришли из Константинополя. Там скончался базилевс Роман, первой женой которого недолго была Берта Римская, дочь Гуго и Мароции. Вся власть в Восточной империи перешла к вдове базилевса, замечательной стерве Феофано, бывшей придорожной проститутке и дочери шинкаря. Она стала регентшей при ее с Романом двоих малолетних сыновьях, Василии и Константине , и как это часто бывало в подобных случаях в Византии, вокруг порфирного трона, занимаемого детьми, тут же начали кружить грозного вида стервятники из числа полководцев умершего царя.

Однако лично для Оттона главной за эти дни стала весть о беглеце Адальберте, следы которого неожиданно отыскались в Капуе, где он был принят местным князем Пандульфом по прозвищу Железная Голова. По свидетельству очевидцев той встречи, следующим пунктом назначения у неосторожно, а может быть, намеренно болтливого Адальберта значился Рим.

Эпизод 28. 1717-й год с даты основания Рима, 2-й год правления императора Запада Оттона Первого, 1-й год правления базилевса Никифора Второго Фоки (август 963 года от Рождества Христова).

Почти за сто лет до описываемых событий, в последние годы понтификата великого папы Николая, к Латеранскому дворцу с богатыми дарами явилась причудливая делегация болгарского князя Бориса. Годом ранее болгарский правитель принял крещение по греческому обряду, но, в силу беспрестанных войн с Византией и по причине патриаршества в те годы своенравного Фотия, Борис обратился к папе с просьбой принять его подданных под крыло Римской церкви. Николай, разумеется, не мог не воспользоваться таким прекрасным поводом еще разок пребольно уколоть Фотия, которого он отлучил от церкви тремя годами ранее. Немедленно было снаряжено ответное посольство, которое возглавили два высокопреподобия, епископ Популонии Павел и печально знаменитый Формоз, на тот момент епископ Порто. Вся делегация насчитывала около тридцати человек, в числе которых нашлось место молодому писарю по имени Орсо , чья внешность весьма точно соответствовала имени, но никак не роду деятельности.

Миссия в Болгарию имела грандиозный успех, пусть, как потом выяснилось, весьма скоротечный. Константинополь брызгал слюной и желчью, патриарх Фотий в бессильной ярости ответно отлучил папу Николая от церкви, в то время как воинственные болгары толпами принимали крещение из рук Павла и Формоза, а сам князь Борис и его вельможи не скупились на подарки Святому престолу и лично его легатам. Кому-то необходимо было поручить вести реестр принимаемых даров, и выбор Формоза пал на толкового писаря.

Спустя год делегация вернулась в Рим, но Орсо остался при Формозе, став его личным секретарем и, вероятно, доверенным казначеем. Злопыхатели епископа, коих он за свою жизнь наплодил великое множество, утверждали, что Формоз присвоил себе немалую долю даров болгарского монарха, и именно этим объясняли вдруг возросшие амбиции епископа Порто, возле которого начала собираться настоящая партия из числа духовенства, недовольного политикой Иоанна Восьмого Гундо, к тому времени сменившего на Святом престоле Николая и его преемника Адриана Второго. В этом противостоянии с Римом Формоз, как и Фотий, также доигрался до отлучения и тем не менее сумел сохранить и свой авторитет, и своих сторонников, в чем злые языки немедленно увидели влияние болгарского золота. Нам недосуг спорить, являлось ли это истиной или клеветой, ибо в данном случае более интересным представляется биография его секретаря, который к тому моменту, не оставляя до конца двор Формоза, занялся приобретением в Риме торговых лавок и школ. Вполне возможно, что коммерческие успехи пронырливого Орсо пришлись весьма кстати Формозу при его восхождении на Святой престол, состоявшемся в октябре 891 года. Не исключено, что падение Формоза спустя пять лет было во многом обусловлено преждевременной кончиной его бывшего секретаря, вместе с чем прекратилась и финансовая подпитка.

Взросление Орсо Второго, старшего сына папского секретаря, пришлось на те беспокойные годы, когда папы сменялись по несколько раз в году. С завершением этой чехарды на Святом престоле наблюдательный глаз Орсо подметил тенденцию к ослаблению греческого влияния в Риме, и ему в голову пришла идея купить и отремонтировать два жалких римских корабля, что без дела барахтались в Центумцеллах. Вскоре обновленная «флотилия» Орсо приняла первые торговые заказы, поступившие, естественно, от Святого престола, на котором в то время восседал предприимчивый Сергий Третий. Корабли Орсо начали регулярно выходить в Срединное море, а расширение торговли при папе Иоанне Тоссиньяно и папах Мароции позволили Орсо увеличить свой флот до шести кораблей. Один из них, к слову, частенько заруливал в порт Александрии, куда его направляла за чудесными травами великая римская сенатриса. Главным же образом корабли негоцианта везли на Восток оружие и меха, а обратно ткани, краски, пряности и фрукты.

Дела у Орсо Второго шли в гору ровно до того момента, пока в один злосчастный день часть его флотилии не нарвалась на арабских пиратов. Два корабля были потоплены, третий был взят на абордаж и уведен в Магриб. В другое время талантливый негоциант нордически отнесся бы к подобного рода потерям, но Орсо Второй уже был стар и все более мечтал о покое, да к тому же Рим к тому моменту перешел на почти постоянное осадное положение: воцарившийся в Риме Альберих испортил отношения как с итальянским королем, так и с базилевсом, и римские корабли перестали быть желанным гостем во многих торговых портах. Последней удачей старого Орсо стала продажа остатков его флота пизанским купцам.

Третий Орсо из этого рода, помимо тщеславия, ничем не отличался от достойных предков. Располагая накопленным капиталом и оглядевшись по сторонам, он предпринял маневр, частенько выполняемый как до так и после него удачливыми, но низкородными торговцами. Новому Орсо захотелось признания его римским обществом, признания, которого его семья уже давно заслужила. Но как обратить на себя внимание этой чванливой, хотя и часто щеголяющей в рваной одежде, этой высокомерной, но неграмотной знати, кичащейся принадлежностью к фамилиям, составившим честь и славу античного Рима? Как заставить их хотя бы пустить к себе на порог их обветшалых домов? И Орсо Третий начал потихоньку ссуживать знатным римлянам деньги. Те охотно откликнулись на его оферты, ибо постоянно испытывали муки совести, обращаясь к потомкам распявших Христа, монополизировавших в Риме ростовщичество, а тут деньги выдавал как-никак их соратник по Вере. Орсо гибко и хитро подходил к каждому клиенту, в связи с чем более знатный римский квирит получал более низкий процент или более продолжительную рассрочку, а в отдельных случаях даже выдавалась беспроцентная ссуда. Имя Орсо замелькало в римских домах и вскорости дошло до самых влиятельных в Риме лиц, то есть сенаторов.

Редкое строительство в любые времена обходится без превышения первоначальной сметы. Не обошла доля сия и строительство замка в Тускулуме, которое вели сенатор Кресченций по прозвищу Мраморная Лошадь и его супруга сенатриса Теодора. Кресченцию в трудный момент порекомендовали Орсо, и сенатор оказался впечатлен услужливостью этого протобанкира. Ссуда, естественно, оказалась беспроцентной, строительство было доведено до конца, а в качестве вознаграждения Кресченций взял в свою личную охрану сыновей ростовщика — старшего Орсо и младшего Бенедетто. Таким образом, семья Орсо полноправно вошла в число римских нобилей , и, как следствие, их род получил право обзавестись фамилией Орсини.

В те годы среди римского патрициата, видимо в силу республиканских античных традиций, возрождаемых и насаждаемых Мароцией и Альберихом, возникла мода присваивать своим фамилиям родство с самыми великими героями в истории их славного города. Никаких исследований на эту тему не проводилось да и не могло проводиться по причине отсутствия ведения архивов на протяжении нескольких веков. Присвоение древних имен велось либо на основании сходства в звучании, либо, что чаще, на основании проживания в их домах или по соседству. Дополнительный импульс к поиску знаменитых предков придала интронизация папы Агапита, который принадлежал к роду Анициев, пожалуй единственной фамилии, сохранившейся с античных времен, чье генеалогическое древо худо-бедно еще можно было проследить. Эта мода распространилась вплоть до самых высших эшелонов римской власти. Сколь безапелляционно, столь и бездоказательно род Мароции, Альбериха и их потомков, Тускулумских графов и Колонна, стал вестись от Октавия Мамилия , древнего правителя Тускулума и союзника последнего римского царя. Кресченции не остались в долгу и в качестве основателя их рода извлекли на свет Божий некоего Крискента из рода Элиев , по древности равнозначного Мамилию. Менее влиятельные лица должны были искать предков не так глубоко, и во времена Альбериха в Риме вновь воскресли из небытия фамилии Корнелиев, Лукрециев, Валериев. Семья же Орсини, например, скромно выбрала в качестве первоисточника род Юлиев — Клавдиев, то есть своим предком указала ни много ни мало самого Цезаря. Как, отчего, на каком основании — спросите у их нынешних потомков, ведь таково предание этой семьи. Справедливости ради стоит отметить, что эта легенда стала активно эксплуатироваться семьей Орсини много позже Десятого века, в годы, когда она действительно стала одной из могущественных семей Рима. Может, к тому моменту у них уже просто не было выбора, а на род Юлиев — Клавдиев просто не нашлось смельчака покуситься?

Последние годы правления Альбериха и интронизация Иоанна Двенадцатого нанесли только-только вставшей на ноги семье Орсини тяжелые удары, отбросившие эту семью обратно на римские задворки. Сначала умер Орсо Третий, еще в расцвете сил его подстерегла неизвестная болезнь. Вместе с ним завершилась и часть истории рода, связанная с купечеством. Затем погиб Орсо Четвертый, он разделил участь своего господина, сенатора Кресченция, при неизвестных обстоятельствах убитого во время папского похода в Греческую Лангобардию. Оставшийся в живых мессер Бенедетто Орсини еще до этих печальных событий был назначен охранником сыновей сенатора, тогда он воспринял это назначение с нескрываемой горечью, но на самом деле оно, вероятно, спасло ему жизнь и не позволило пресечься славной истории рода Орсини в самом зародыше. Как верный слуга и смелый, сильный, как все его «медвежьи» родственники, воин, он готов был последовать за младшим Кресченцием, его братом и сестрами в ссылку в Террачину, но Кресченций дальновидно оставил Бенедетто в Риме, рассчитывая на его преданность и ум. В последующие годы карьера Бенедетто Орсини развивалась медленно, но к моменту прихода Оттона он все-таки успел дослужиться до декарха Alta semita, шестого римского округа, или третьего церковного округа согласно новым-старым уложениям папы Иоанна.

В ведении мессера Бенедетто были ночное патрулирование округа, с юга и запада ограниченного Квиринальским, Виминальским и Эсквилинским холмами, и контроль человеческих и товарных потоков через Пинчианские, Саларские и Номентанские ворота. Это были основные людские и материальные потоки, питающие Рим, через ворота этого округа проходило людей больше, чем через все остальные ворота Рима вместе взятые, но право слово, то были далеко не самые желаемые гости Рима. Знать с севера предпочитала для въезда, как правило, ворота Фламиния, знать с юга — Остийские ворота или ворота Святого Себастьяна. А через ворота шестого округа густым потоком, перемешивающимся и переругивающимся, туда и обратно шныряло простонародье и паломники, даже купцы с их обозами предпочитали сделать лишние несколько миль в объезд, лишь бы не застрять в этом людском водовороте.

Последним, кстати, согласно указам префекта приходилось вносить плату за проезд, что приятно разнообразило жизнь стражникам соседних округов. Бенедетто же и его людям целыми днями приходилось иметь дело с голодранцами, и потому последний из Орсини страшно завидовал своим коллегам, декархам соседних округов, которым приходится иметь дело с более деликатной и благодарной публикой, причем за то же, что у Бенедетто, жалованье. Перед его же глазами весь день мельтешили изможденные оборванцы с неизменной сказкой о своем трепетном желании увидеть могилы апостолов, либо люди с опасным блеском в глазах и опять все с той же сказкой на устах. От всех них Бенедетто требовал какого-либо документа. Иной раз ему совали письмо от какого-то безвестного аббата из безвестного монастыря, но еще чаще приходилось выслушивать скулеж о неизвестной, но благодатной силе, однажды приказавшей очередному оборванцу идти в Рим за спасением своей никчемной души. Еще недавно приходилось пускать в Рим практически всех подряд, таково было распоряжение милосердных пап наподобие Бенедикта Четвертого или Льва Пятого, но уже начиная с Сергия Третьего со всех, даже самых убедительно и фанатично выглядевших паломников, приказано было брать по денарию и записывать адрес их предстоящего местожительства в Риме. Первая часть указа выполнялась с энтузиазмом и неукоснительно, со вторым постоянно возникали сложности, ибо подавляющее большинство приезжих понятия не имело, где им предстоит жить, и простодушно отвечало, что рассчитывает на милость Божью.

Монотонное течение будней декарха шестого округа было нарушено с приходом Оттона, точнее, с возвращением в Рим Кресченциев. Старший сын не забыл о своем охраннике, разыскал его, выслушал все его жалобы на жизнь, после чего мягко отказал ему в возвращении в свиту, пообещав скорое избавление от рутинной службы и предложив еще немного потерпеть. Вскоре Кресченций уехал из Рима на войну с Беренгарием, а у мессера Бенедетто, чей возраст подходил к тридцатилетнему рубежу, пределу большинства юношеских мечтаний и амбиций, начался период жесткой депрессии.

В начале июня 963 года декарх получил письмо от недавнего господина. Кресченций давал ему поручение, полностью входящее в профессиональные обязанности Бенедетто. О содержании письма Бенедетто поведал нескольким доверенным людям из числа стражи вверенных ему ворот. После чего декарх и его люди принялись неусыпно дежурить у сторожевых башен Рима и пропускать через себя весь входящий людской поток. В рвении своем они стали похожи на намывателей золота, дни напролет стоявших с ситом возле бурной реки, но покуда ловивших исключительно порожняк.

Следуя рекомендациям Кресченция, декарх также усилил контроль за записями всех людей, и его требования начали приводить к постоянным скандалам, связанным с отказом во въезде подозрительным гостям. Получая весть о новом скандале, Бенедетто выезжал на место, внимательно рассматривал рассерженных гостей Рима и… как правило, допускал их в город.

Вот и сегодня возник новый конфликт у Номентанских ворот, куда прибыла большая группа паломников якобы из Фриули. Возглавлял группу мелкий монашек, злобно щурившийся на римскую стражу и обещая муки ада тем, кто задерживает смиренных людей на пути к спасению.

— Что за люди с вами? — перебил его проклятия Бенедетто, внимательно окидывая взглядом около трех десятков человеческих столбиков, смиренно или скрытно погрузивших лица внутрь своих капюшонов.

— Двадцать семь добрых, но тяготящихся грехами душ родом из славного Фриули, — отвечал монах.

— Свободные ли это люди?

— Да, и у всех есть разрешительное письмо от их господина, его высокопреподобия отца Энгельфреда . С благословением.

— Очень хорошо, — сказал Бенедетто и обернулся к начальнику стражи ворот. Тот увидел на лице начальника признательную улыбку. В самом деле, причина для подозрений у его помощника, безусловно, была. Нечасто приходилось видеть идеально выправленные документы у лиц, проходящих через Номентанские ворота. Еще реже встречались паломники с такой добротной одеждой и, главное, обувью, — у паломников обувь зачастую отсутствовала напрочь. Фигурами же пришедшие были слишком крепки и скорее похожи на воинов, чем на постящихся много дней. Почему же вы не пришли к Фламиниевым воротам, гости дорогие? Не затем ли, чтобы попробовать затеряться в толпе?

— Покажите ваши лица, — приказал Бенедетто, и от его глаз не укрылось, с какой растерянностью оглянулся на своих собратьев монах и что все гости скинули свои капюшоны только после того, как это сделал один из них.

— Есть ли при вас оружие?

Несколько монахов, человек пять-шесть, вытащили кинжалы и положили их перед декархом. Бенедетто оценил хорошее качество оружия.

— Могу я взглянуть на письмо от патриарха Аквилеи?

Монах с готовностью протянул ему пергамент, хороший пергамент. Бенедетто сделал вид, что читает, на самом деле он лихорадочно соображал, что ему предпринять. В Рим собирается войти достаточно многочисленный отряд, пусть и вооруженный всего лишь кинжалами. В городе, если у тебя есть деньги, можно купить любого рода оружие, и при одном взгляде на этих паломников несложно было догадаться, что деньги у прибывших имеются. Как слуге римской милиции и верному солдату папы, хозяина Рима, у него имелись основания для задержания и допроса гостей, но его предыдущий хозяин, молодой Кресченций, предупреждал о подобном и просил поступить иначе.

— Где вы намерены остановиться в Риме? — спросил Бенедетто.

— В монастыре Святых Бонифация и Алексея на Авентинском холме, — старательно выпалил монах, пожалуй слишком старательно, чтобы спрашивающий с пристрастием не заподозрил бы его в заучивании.

«И хорошо знают Рим, однако!» — продолжал мучиться с решением декарх Бенедетто. Он протомил паломников еще несколько минут, пока те не начали в недоумении переглядываться между собой. Спокойствие сохранял только один из них, молодой человек с аккуратно стриженной черной бородкой и взглядом, в котором смирения было столь же мало, сколь в статуе Марка Аврелия. На недавнюю просьбу Бенедетто открыть лица он откликнулся первым.

— Romae excipit hospites, ut amicis ! — наконец произнес Бенедетто. — Проходите, гости Рима, пользуйтесь благами священного города, трепещите от величия и истории его! Сим городом управляет иерарх мира, наместник апостола, добрый брат и слуга ваш!

Проводив паломников взглядом, декарх обратился к помощнику:

— Проводи их и обрати внимание на того, кто заплатит пошлину за въезд. И купят ли они городской план.

Через короткое время помощник вернулся к Бенедетто с отчетом. Декарх не ошибся, заплатил именно тот человек с бородкой. А вот карту Рима, предтечу Mirabilia Urbis Romae , примечательное новшество, введенное Альберихом, на пергаменте которой были нанесены ориентиры для поиска основных христианских достопримечательностей города, псевдопаломники брать отказались.

— Воздай хвалу Господу, мой друг Андреа, ты заслужил награду. Но я попрошу тебя еще об одной услуге. На несколько дней я освобожу тебя от службы, жалованье твое тебе будет возмещено за эти дни втрое. Бери двух помощников и немедленно скачи в Нарни, к мессеру Кресченцию, он гостит в доме местного епископа, его родного брата Иоанна. Сообщи, что человек, похожий по описанию на того, кто указан был в его письме, этим днем вошел в Рим.

Эпизод 29. 1717-й год с даты основания Рима, 2-й год правления императора Запада Оттона Первого, 1-й год правления базилевса Никифора Второго Фоки (август 963 года от Рождества Христова).

Каждый день, кроме воскресенья и за исключением крупных церковных праздников, требующих шествий по Риму, время после полудня и до оффиция девятого часа отводилось Его Святейшеством на прием посетителей. Как уже однажды отмечалось, в незапамятные времена было принято считать, что двери верховного иерарха должны быть открыты всем жаждущим спасения в любой день и в любое время. Однако благодаря понтификам, реально смотревшим на жизнь, пастве не так давно было предложено потерпеть со спасением до определенных папской канцелярией часов. Иоанн Двенадцатый в своем расписании выделил для приема середину дня, посчитав этот временной интервал для докучливых посетителей самым неудобным, особенно в летнее время, когда приходилось ждать аудиенции на солнцепеке перед папскими палатами. Однако оказалось, что ради спасения подавляющее большинство визитеров было согласно потерпеть и самое жестокое солнце. Тогда предприимчивый Иоанн придумал новый ход — раз никоим образом не удается отвертеться от назойливой паствы, то пусть тогда она хоть приносит доход. И папский препозит Кастельман, человек, которого даже в папской свите не уважал никто, потихоньку начал собирать с посетителей мзду за право попасть на порог кабинета Его Святейшества. Разумеется, это преподносилось только как инициатива самого Кастельмана, однако никакие жалобы в высшие инстанции не помогали, и всем скрягам приходилось изо дня в день томиться возле папского дворца и всякий раз слышать, как препозит упражняется в изобретательности, придумывая тысячу и одну причину, почему Раб рабов Божьих сегодня не принимает. Как правило, клиент рано или поздно, сопя и чертыхаясь, лез за монетой и платил денарий за вход. Плата вполне себе щадящая, тем более когда речь идет о вечном спасении, не правда ли? И избави вас Господь обвинять папу Иоанна в мелочности. Папа получал от препозита половину денария за каждого визитера, в день набегал целый солид, а за солид уже можно было купить сносного раба. Недельный заработок позволял приобрести корову, а за месяц-полтора можно было наскрести или на лошаденку, или на полное рыцарское вооружение, или даже на небольшое поместье. Поди плохо, да?

Сегодня первой в списке посетителей значилась некая двадцатипятилетняя Анса Раньеро, и при упоминании ее папа Иоанн приятно потянулся в своем кресле и покрутил для разминки ступнями. Неделю назад эта дама уже была у него и разыграла в общем-то нехитрую и часто разыгрываемую сцену. Ее муж, славный мессер Раньеро, римский vigiles , в прошлом месяце погиб в результате стычки с ночными грабителями. На попечении вдовы остался семилетний ребенок, в силу возраста еще не способный приносить в семью кусок хлеба, но эти куски, в случае появления их в доме, легко и в большом количестве уже уминающий. Сеньора Анса умоляла пристроить иждивенца в какой-нибудь монастырь, чтобы у нее оказались развязаны руки и она могла устроиться на какую-нибудь работу. Папа обещал похлопотать, а сам на протяжении всей ее торопливой и потому немного сбивчивой речи рассматривал подробности ее фигуры, среди которых особым образом выделил ее грудь и губы, одинаково пухлые и трепетные.

— Чем же вы предполагаете заниматься в будущем, дочь моя? — спросил он тогда синьору Раньеро.

— Мой сосед Клаудио предлагал торговать рыбой. На Бычьем рынке ему принадлежит целый ряд.

— Помилуйте, дочь моя! Вам — и торговать рыбой? К лицу ли это будет молодой, прекрасной женщине, если она насквозь пропахнет рыбной гнилью, а к рукам ее навечно прилипнет рыбья чешуя? Нет-нет-нет, ни в коем случае! Считайте, что я вам это запретил. Скажите лучше, умеете ли вы что делать по хозяйству?

Анса патетически всплеснула руками. Да как не уметь-то!

— И все-таки, например?

— Я стираю белье для всей улицы, где живу. Мой сосед Клаудио говорит, что…

— Это прекрасно, дочь моя! Я мог бы вас взять в мою прислугу. Если, конечно, ваш сосед Клаудио не будет возражать.

Анса тут же кинулась целовать подол папского платья. Иоанн ласково поднял ее, ощущая сдобную мягкость ее тела, и на мгновение встретился с ее глазами. Глазами цвета крепко заваренного чая.

— Вы рано благодарите меня, дочь моя. Чтобы работать при папском дворе, нужно соответствовать определенным требованиям. Вот вы сегодня пришли ко мне простоволосая, глаза ваши воспалены, а на руках видны следы грязи. Вы рассчитываете с такими руками работать у меня прачкой?

Анса выглядела как человек напрочь не угадавший со ставкой. Она-то, идя в Ватикан, рассчитывала своим видом как раз таки вызвать дополнительную жалость, нарочно растрепав волосы и натерев перед аудиенцией глаза луком. Выходит, не угадала.

— Я... я…

— Приходите ко мне в следующую седмицу. Я обещаю к тому моменту заняться судьбой вашего сына, а вы… Вы приведите себя в порядок и покажите, что заслуживаете чести работать при дворе Святого престола.

И вот сегодня синьора Анса вновь пожаловала в папский дворец, пожертвовав, таким образом, из скудных семейных финансов уже второй по счету денарий. Иоанн, увидев ее, не смог сдержать улыбки и с нарочито фальшивой театральностью воскликнул:

— Кто вы, дочь моя? Вы вдова мессера Раньеро? Да быть того не может! Я видел бедную вдову на прошлой седмице, то была милая несчастная замарашка, вам же без спроса откроют двери в любом знатном доме Рима!

Анса вся зарделась от похвалы и игриво поиграла плечиками. Семейный бюджет ее на этой неделе похудел куда больше, чем на два денария. Пришлось потратиться и на новое греческое платье с открытой шеей, и на яркий мафорий, и на ароматное масло.

— Скажите, святой отец, я уже могу воздать Господу благодарные молитвы за милость Его и вашу? За вас. призревших несчастное чадо мое?

— Благодарные молитвы Господу надо воздавать каждый день, и не в ответ на Его очевидную милость. Великой милостью Его уже является каждый день, подаренный всем нам!

— Простите, святой отец, я так глупа…

Иоанн обаятельно усмехнулся.

— Я вижу, дочь моя, что к моим словам на прошлой нашей встрече вы отнеслись с должным вниманием. Да, вас уже можно подпустить к чужому белью.

Он взял ее за руку. Она была чуть влажная от волнения.

— Признаться, нечасто приходится встречать дочерей Евы с такой белизною рук. Но, — вдруг изменил интонацию Иоанн и отпустил ее руку, — вы не будете возражать, дочь моя, если я вам устрою несколько испытаний? Вон там, — он указал на дверь, ведущую в папскую спальню, — расположены мои покои. С момента пробуждения я занят делами Церкви, и потому вы первая, кто сегодня пришел сюда. А постель меж тем не убрана с самого утра.

С этими словами он подвел ее к высокой и просторной папской кровати с балдахином. Постель и в самом деле была смята, но совсем немного. Кубикуларии, естественно, уже убирали ее, но Иоанну перед самым приходом Ансы вздумалось поваляться на ней, чтобы подкопить силы для муторного приема посетителей.

— Управитесь?

Анса с энтузиазмом приступила к делу. А Иоанн вернулся в кабинет и неспешно наполнил вином два серебряных кубка.

— Готово, Ваше Святейшество! — услышал он звонкий голос из спальни.

Иоанн заставил себя остановиться на пороге спальни, держа в руках по кубку, и восхищенным звуком гортани оценить работу Ансы. А та стояла с возбужденно заблестевшими глазами, как будто в чай кто-то вдруг бросил кубик льда. Нечасто ей приходилось выполнять столь непыльную работу!

Папа поставил кубки на столик возле кровати и обошел кровать со всех сторон, то откидывая полог, то проверяя мягкость подушек. Одну из них даже понюхал.

— О-о-о, я чувствую запах ваших рук, — сказал понтифик, — теперь я всегда буду знать, вы ли мне убирали сегодня кровать или нет.

Анса чувствовала себя на седьмом небе.

— Но позвольте, — вдруг приземлил ее папа, — свободных-то мест при моем дворе сейчас нет. И если я возьму вас, значит мне придется лишить работы кого-то другого.

Анса растерялась. Счастье было так близко!

— Умеете ли вы что-нибудь еще? Есть ли у вас таланты, выделяющие вас среди прочих?

— Я умею готовить, — упавшим голосом произнесла Анса.

— Мало, — оборвал ее папа, — те, кто уже работают на этом месте, также умеют готовить. Думайте!

Анса готова была разреветься. На ум от волнения ничего не приходило.

— Выпейте вина, дочь моя, — папа протянул ей кубок.

Она судорожно начала пить вино, задыхаясь от его крепости и от отчаяния, охватившего ее. Папа меж тем оказался у нее за спиной.

— Неужели у вас нет других примечательных талантов? Не верю! — почти шепотом произнес Иоанн у самого ее уха, и Анса, обомлев, почувствовала горячую ладонь понтифика на своем бедре.

Внезапно раздался резкий стук посоха препозита у входной двери в кабинет.

— Вот дьявол! — в сердцах бросил папа, и от его ругани Анса обомлела даже больше, чем от прикосновения.

Иоанн порывисто бросился из спальни в кабинет. Вовремя! Дверь уже приоткрылась, и в проем просунулось лицо Кастельмана, на котором в тот же миг отразился испуг при виде разъяренного понтифика, стремительно приближающегося к нему.

— Ваше Святейшество! Ваше Святейшество! Простите великодушно, но я посчитал нужным…

— Ах, ты посчитал нужным! Ты уже за меня считаешь, что нужно, а что нет?! Да разорви меня Юпитер на тысячу частей, если ты сейчас же не выскочишь из Рима быстрее зайца!

— Ваше Святейшество, только взгляните!

— Взглянуть на что?

— Вот! Вот! Мне просил передать это человек, который ждет разрешения встретиться с вами. Человек благородный, очень благородный! Он... — тут Кастельман понизил голос до шепота, — он заплатил втрое за вход, он говорил, что обязательно должен увидеть вас. И что вы, увидев это, тоже немедленно захотите этой встречи.

Мажордом протянул папе тяжелую болванку печати. Папа подошел к окну, чтобы лучше рассмотреть ее, и его возглас удивления выглядел куда естественней, чем давеча при оценке работы Ансы.

— Да? В самом деле? Тебе он, конечно, своего имени не назвал?

— Нет, Ваше Святейшество.

— Ну, конечно. Пожалуй, проси, проси его немедленно, но только его одного, никаких провожатых, слуг и прочего. И хорошенько обыщи его. Будет оскорбляться — тем хуже для него. Говори, что это я приказал обыскать его, а если ему что-то не нравится, то двери в Риме для выходящих всегда открыты.

— Слушаюсь, Ваше Святейшество. Только вот…

— Что еще?

— Ваша посетительница, — Кастельман указал глазами на спальню.

— Ах, да! — смутился Иоанн. — А ведь мы не договорили даже. А он уже здесь?

— Он у входа.

— Ах ты, дьявол! Ну ладно, пусть она побудет у меня в спальне, я же приму его в кабинете. Но только сначала хорошенько его обыщи! — крикнул он слуге напоследок.

Почти так же стремительно Иоанн вернулся в спальню, где Анса уже несколько минут не знала, куда себя деть и что предпринять.

— Вот что, моя милая, — без обиняков заявил Иоанн, — не знаю, что вы там себе вообразили, но я придумал для вас настоящее испытание. Пройдете — считайте, что ваши с сыном судьбы устроены так, что сам архангел Михаил не смог бы сделать лучше.

Минут через десять в папский кабинет вошел молодой человек. В кабинете никого не было, а из приоткрытой двери, ведущей из кабинета куда-то еще, раздавались тихие шорохи и звуки передвигаемых предметов. Гость еще некоторое время постоял в нерешительности, переминаясь с ноги на ногу, но постепенно стал наполняться гневливым нетерпением и начал выразительно и с каждым разом все громче покашливать, напоминая о своем присутствии.

— Чего вы там кряхтите, ваше высочество? Идите уже сюда!

Гость, мысленно выругавшись, подошел к двери. Порог спальни, очевидно, в этот день обладал какой-то магнетической способностью, уже второй человек сегодня замирал на нем в полном изумлении.

На широкой папской постели полулежал-полусидел на многочисленных подушках молодой понтифик. На нем была одна нижняя камиза, а ноги его были абсолютно голыми. Возле ног хлопотала девица с пышным бюстом и округлыми бедрами, девица умащивала ноги понтифика каким-то маслом и даже не обернулась на вошедшего.

— Что замерли, благородный мессер? Разве не так ваши гастальды и их слуги на рыночных площадях Равенны и Павии описывали меня?

— Глаза мои говорят мне, что они были не так уж и неправы.

— Глаза могут обманывать так же легко, как и другие человеческие органы. Благодарю вас, дочь моя, вы можете идти. Не корите себя ни в чем. В том, что вы сейчас сделали, греха нет. А если есть, то я его охотно приму на себя. Ступайте и закройте за собой дверь.

Анса удалилась, не смея поднять глаза на присутствующих мужчин.

— Глаза также могут обманывать, мессер Адальберт, — повторил папа, поднимаясь с постели. Вы увидели разврат там, где его не было. Клянусь всем, что дорого мне, я не трогал эту девицу. А вы, уверен, в последние дни не раз лгали языком, самым лживым из органов людских. Признавайтесь, кем вы назвались, чтобы попасть в Рим?

— Вам это важно знать?

— Нет, не важно. Я только привел пример, когда лгущий вдруг укоряет нелгущего. Давайте же и впредь не утомлять друг друга лишними и, быть может, неверными упреками. Это только крадет время и портит отношения. Говорите, с чем вас послал ваш отец?

— Если вы требуете не лгать попусту, то для начала скажу вам, что действую только от своего имени.

— Позвольте вам не поверить.

— Тогда изучите этот пергамент, — Адальберт протянул папе свиток.

Это был указ Беренгария о собственном низложении и передаче всех земель и титулов старшему сыну.

— Ловко! Весьма ловко! Выходит, наш саксонец уже второй год кружит возле Сан-Леона, тратит на него уйму нервов и сил, чтобы пленить короля, который таковым уже не является.

— Заметьте, Ваше Святейшество, что тринадцать лет назад я был коронован вместе с отцом в Павии в полном соответствии с обычаями предков и с согласия Святого престола. На моей голове тоже лежала Железная корона лангобардов, а мои виски также были помазаны священным елеем.

— Ваши права, ваше высочество, никто не оспаривает.

— Не оспаривал. До последнего времени, — поправил Иоанна Адальберт, — сейчас никто в Италии не может чувствовать, что его права священны и неприкосновенны.

Иоанн хмыкнул.

— Вы смеетесь? Мы тоже смеялись, когда нам сообщали о приготовлениях Оттона. Мы тоже были уверены, что наши права священны, тем более что сам Оттон не раз и прилюдно гарантировал их.

— Ваш отец пострадал за свою жадность и угрозы Святому престолу.

— Да, и он признает это. Во время нашей последней встречи он покаялся, назвав свое поведение в последние годы жадным и глупым. Жадным и глупым, это были его собственные слова, клянусь вам на Святом Писании! Он уже расплатился за это короной, но всем нам еще только предстоит заплатить. Если мы будем так же глупы, как он…

— Пренебрегать опасностью действительно глупо, ум же заключается в точном выборе сильной стороны.

— Это не выбор, это подчинение. Ваш союз неравноценен, признайте это. И рано или поздно сильный сожрет слабого.

— Вы считаете слабым меня? — Иоанн закусил губу.

— Да, Ваше Святейшество. Вы сейчас неизмеримо сильнее меня, сильнее многих сеньоров в Италии, но не сильнее Умберто Тосканского, не сильнее Тразимунда Сполетского, а все вы поодиночке много слабее Оттона. А сильный сожрет слабого. По очереди, постепенно, одного за другим. И еще с помощью других жертв, которые будут наивно думать, что их саксонец не коснется, а за помощь в погибели других отблагодарит. Именно так Оттон поступал со славянскими варварами, так он поступит и с нами.

— И спасение вы видите в создании лиги?

— Да, пока еще есть возможность.

— И с этой целью вы объехали всю Италию? Говорят, вы были даже на Корсике?

— Да, я только что оттуда.

— Вы пытались установить контакт с бургундцами?

— Нет, это бесполезно. Местный король Конрад послушный вассал Оттона, он всем обязан ему, в том числе сохранением короны и выдворением из Прованса ненавистного Гуго Арльского.

— Тогда с кем?

— С маврами Фраксинета и Сицилии.

Лицо папы вытянулось от удивления.

— И как успехи?

— Я встретил понимание, — хладнокровно солгал Адальберт. Его миссия, увы, провалилась. Фраксинет доживал последние годы, а сицилианские пираты только дали гарантии Адальберту, что не тронут его корабли. Точнее, корабль, на больший флот денег у беглого короля Италии не нашлось.

— Я также встречался с герцогиней Сполето, — продолжал Адальберт.

— И что вам сказала эта рыжая бестия?

— Она дала понять, что они с Тразимундом недовольны той ролью, что им отводит Оттон. Сполетцы сейчас осаждают Сан-Леон, германцев и лангобардов там почти нет. Причем Тразимунд несет все расходы по осаде, а в награду ему не обещано ничего. Ни-че-го! Лишь сохранение того, что ему и так принадлежало.

— Я этому только рад, — заметил папа.

— Эта радость, уж извините, Ваше Святейшество, глупа и ущербна. Сегодня обижен Сполетский герцог, завтра саксонец обидит вас. Подскажите, Пентаполис уже начал платить налоги в папскую казну?

Иоанна аж передернуло. В самом деле, прошло уже полтора года, как Оттон на соборной площади поклялся вернуть Риму Пентаполис, но до сего дня эти земли оставались либо под управлением германских ставленников, либо под уцелевшими в силу собственной невзрачности мелких лангобардских вассалов Беренгария.

— Такое не происходит за один день, — попробовал возразить папа.

— Как мы видим, такое не происходит и за один год.

— В этом виноват ваш отец. Если бы он исполнил обещание и отдал земли, никакого саксонца здесь бы не было.

— Мой отец не клялся передать вам эти земли, они ему достались от Гуго Арльского, который в свою очередь отобрал их у вашего отца за то, что тот лишил его императорской короны. Давайте не будем углубляться далее, этак мы дойдем с вами до Ромула и Рема. Но мой отец не клятвопреступник, отдать Пентаполис он вам точно не обещал.

Строго говоря, Адальберт был прав.

— А я вам обещаю. И клянусь, — добавил беглый король.

— Слова сотрясают лишь воздух.

— Я знал, что вы так скажете. Ознакомьтесь. — Адальберт протянул папе свиток на сей раз с собственным указом о возвращении земель Пентаполиса в лоно католической Церкви. Документ датировался июлем этого года.

— Такую бы бумагу да пятью годами ранее, — вздохнул папа.

— Согласен, Ваше Святейшество. Но сейчас мы имеем то, что имеем. Давайте смотреть в будущее с надеждой и верой в милость Господа. Смогли же наши предки отделаться и от Арнульфа Каринтийского, и от того же Гуго!

— Вы знаете, что в Риме сейчас стоит германский гарнизон?

— Да, как и то, что он занял Иоаннополис с церковью Апостола Павла. Как и то, что при вашем дворе уже вовсю орудуют германские священники, а целым рядом епархий управляют оттоновские слуги. Если текущий ход событий продолжится, в один прекрасный день вы окажетесь Оттону бесполезны и неопасны, и Святой престол займет варвар из каких-нибудь тюрингских или франконских лесов.

Подождите. Десять лет срок совсем небольшой .

— Ну хорошо. Допустим. Скажите, с кем вы встречались еще?

— Надеюсь, вы спрашиваете не для того, чтобы выслужиться затем перед Оттоном. Но даже если так, мне от этого ни тепло ни холодно. Я встречался с его преподобием Сигульфом, епископом Пьяченцы , и склонил его на свою сторону. Я встречался с лангобардскими правителями Капуи и Беневента, с Пандульфом и Ландульфом, и встретил с их стороны безусловную поддержку.

Бывает так, что истинные результаты предприятия видны лишь с течением времени. То, что Адальберт выдал за успех, на самом деле обернулось роковым провалом. Герцог Пандульф по прозвищу Железная Голова только с виду казался звероподобным недотепой. Он первым смекнул, в ответ на нижеследующие посулы Адальберта, что надежней и безопасней ему будет поступить с точностью до наоборот.

— Настроения южных князей переменчивей ветра, — Иоанн не понаслышке знал о «верности» лангобардских братьев.

— Возможно. Но только если не пообещать им Камеринскую марку.

Иоанн даже расхохотался.

— Так-так! Часть Сполето! А Тразимунду и его шалаве что обещано?

— Перуджа и земли графа Каноссы.

— Вы щедрее Оттона. Но я закончу разговор с вами немедленно, если мы не достигнем понимания, что в случае, если милостью Господа и силой оружия удастся изгнать Оттона с Апеннин, трон Сполетских герцогов должен занять более достойный человек.

— Вас устроит, если этот человек будет из вашей семьи?

Иоанн с интересом осмотрел Адальберта. Как легко и просто сейчас кроить карту Италии, отнимать и дарить необозримые глазом земли, но сколько крови и пота потребуют впоследствии эти размашистые росчерки пера по карте! Как приятно договариваться сейчас, возле теплого камина, прихлебывая вино и произнося цветистые тосты о дружбе во веки веков! Как тяжело потом будет выполнять обещанное!

— Вы не могли не побывать в Лукке, — сказал папа.

— Ну, мы все прекрасно знаем и любим нашего изворотливого маркиза Умберто. Он прекрасно оценивает обстановку вокруг Тосканы, понимает, что взят в кольцо и германские дружины в Лукке лишь вопрос времени. Он не отлагался от нашей семьи, и Оттон помнит это. Это может стать поводом для вторжения. Но, с другой стороны, маркиз слишком осторожен, он не высказал мне безусловной поддержки, однако намекнул, что поможет, если мне удастся сколотить лигу с вашим участием.

— Все это очень ненадежно, — сказал папа, — эта ненадежность звучит даже из ваших уст. Слышите ли вы это?

— Боюсь, вы правы, Ваше Святейшество. И потому за поддержкой я думаю также обратиться к соседям саксонцев.

— К кому? — спросил папа с нескрываемым скептицизмом. — Про бургундов мы уже говорили, а у франков местный король Лотарь лишь слабый подголосок Бруно, брата нашего саксонца.

— У саксов есть соседи, не исповедующие Веру Христову.

— Ах, вот вы о чем! Что, — тут папа сделал максимально ехидную гримасу, — родная кровь дает о себе знать? Я имею в виду вашего деда Беренгария, в трудный момент призвавшего на италийские земли венгров.

— Мой дед добился своего.

— Но какой ценой! Пол-Италии было сожжено, да и сам ваш дед не вкусил в полной мере плоды триумфа, получив копьем в спину. Хотя, — Иоанн сделал небольшую паузу, задумавшись, — венгры сейчас обозлены поражением в битве на реке Лех и потерей дани от германских земель. Если эти язычники, мечтающие о возмездии, займут альпийские перевалы, Оттон окажется отрезан от родных земель. Без подмоги, окруженный врагами со всех сторон, даже Ганнибал в Италии недолго протянул.

— Вот именно! Но есть одна проблема. Дело в том, что я никогда не имел контактов с венгерским князем Такшонем , и здесь я рассчитываю на вашу помощь.

— Чтобы глава христианского мира призывал на земли Италии безбожников? Адальберт, вы в своем уме? Исключено.

— Вы можете предложить что-то иное?

Иоанн надолго задумался. Адальберт смотрел, как папа расхаживает по своей спальне, и понимал, что его миссия уже успешна. Святой престол не отмел с самого порога и с негодованием его предложение, Святой престол всерьез имеет зуб на Оттона, а значит, у него и отца еще есть шанс.

— Письмо венгерскому князю со всеми обещаниями пойдет от вас, мой дорогой Адальберт, и только от вас. Я обеспечу саму миссию, выделю верных людей, а делегацию возглавит венгерский священник, недавно посвященный мною. Представляете, Адальберт, слово Божье начало проникать даже в сердца этих язычников!

— Это деяние сравнимо с деяниями великих миссионеров-евангелистов и святого Ульфилы !

— Как видите, я могу не только девиц щупать, — съехидничал папа.

— Простите…

— Прощаю. Но не кажется ли вам, что ради полной гарантии нашей победы стоит позвать еще одну силу? Старую могущественную силу, весьма недовольную недавней коронацией Оттона и не замедлившую мне об этом объявить?

— Вы имеете в виду Константинополь? На него мало надежды. Вся власть там принадлежит Феофано, бывшей придорожной потаскухе, которую на беду всем вытащил из грязи ныне покойный базилевс Роман. Бог весть сколь продлится власть этой шлюхи, пройдет лет пятнадцать, прежде чем дети Романа, базилевсы Василий и Константин, почувствуют в руках силу.

— Ваши сведения устарели, Адальберт. Как и ваша оценка этой Феофано. Власть в Новом Риме с ее позволения захватил Никифор Фока, освободитель Крита. Это властный и жесткий правитель, и его письмо, недавно пришедшее в Рим, было буквально пропитано гневом. Он укорял Рим и лично меня за то, что если ранее мы короновали августом хотя бы потомков великого Карла, с чем им приходилось скрепя сердце мириться, то теперь мы возложили святую корону императоров на варвара, не знающего латынь, на дитя леса .

— Ему, пожалуй, трудно возразить.

— Да я и не пытаюсь. Я только предлагаю привлечь греков на нашу сторону. Пусть обеспечат хотя бы наш тыл, сговорчивость южных князей и морскую блокаду Венеции, Равенны и Генуи, где Оттон может получить поддержку.

— Означают ли ваши слова, Ваше Святейшество, что лично мы с вами договорились?

Папа взял очередную паузу.

— Завтра пришлите доверенного человека. Пусть при нем вновь будет ваша печать, она поможет ему встретиться со мной. А вы сюда более не приходите, вас может кто-нибудь узнать, и все наши планы пойдут прахом. Ваш человек получит письма к венгерскому князю, которые подпишете вы, и письма к базилевсу. Жаль, — вслух пожалел Иоанн, — но письмо Никифору будет иметь достаточный вес, только если оно будет от меня. От вас же я прошу те документы, которые вы мне сегодня показали, они должны остаться у меня. Да, Адальберт, — папа заметил недовольный жест беглого короля, — у меня. Завтра же с вашим человеком вы передадите королевский указ о передаче Святому престолу Сполетского герцогства.

— Всего?

— Камеринскую марку, так и быть, оставьте Пандульфу. Я не хочу с ним ссориться. Да-да-да, Адальберт, а как вы хотели? Мы начинаем опасную игру, и плата за риск должна быть соразмерной. Вам, в отличие от нас всех, уже нечего больше терять.

Адальберту пришлось проглотить эту горькую пилюлю.

— А послезавтра пусть ваш человек приходит снова. Если с документами все будет в порядке, к нему присоединятся люди, которых я направлю к венграм и грекам. Возможно, я все-таки напишу письмо князю Такшоню, но оно будет касаться исключительно вопросов Веры, так же как и все посольство, направляемое из Рима, которое пройдет под видом христианского миссионерства. Однако для пущей безопасности надо придумать, как доставить моих послов в Паннонию и в Аргос. Дороги Италии что на север, что на юг небезопасны, а документы, перевозимые моими людьми, слишком щекотливы.

— На сей счет есть соображения, Ваше Святейшество, — ответил Адальберт и указал рукой в направлении моря.

Папа догадливо и одобрительно кивнул и первым протянул королю руку. Молодые люди обменялись крепким рукопожатием.

— Cujusvis hominis est errare; nullius, nisi insipientis in errore perseverare , — сказал Его Святейшество Иоанн Двенадцатый.

— Воистину так! — ответствовал король Италии Адальберт Первый.

«Nemo potest scire, cum praesidio contra quod periculum» — глубокомысленно подытожим мы.

Папа вывел Адальберта из спальни, провел через кабинет и, не говоря ни слова, лично закрыл за гостем дверь. Кастельман осторожно постучал снаружи и напомнил папе о следующих посетителях, но Его Святейшество заявил, что сегодня никого более не примет. Иоанн подошел к столику с вином, наполнил кубок и начал пить. В размышлениях он унесся настолько далеко, что в первый момент даже не отреагировал на внезапное появление из-за спинки дивана настойчивой вдовы Раньеро, но затем от испуга чуть не поперхнулся вином.

— Ты? Откуда? Ты что, была здесь все это время? — зашипел он, косясь на дверь в спальню и пытаясь вспомнить, была ли она тщательно заперта во время его разговора с Адальбертом.

— Простите, Ваше Святейшество, — простодушно ответила Анса, — но ведь вы так ничего и не решили по моей просьбе.

— Какой просьбе? Ах, насчет вас и вашего сына? — Иоанн был немало раздражен, что вслед за великими разделами Италии теперь снова предстоит заниматься земной мелочью. — Кстати, вы видели ранее этого сеньора? Знакомы ли вы с ним?

— Нет, не знакома и никогда не видела раньше.

— Странно, а ведь мы разговаривали с ним… о вас.

— Обо мне?

— Да, он расспрашивал о вас. Разве вы ничего не слышали?

— Дверь в вашу спальню была заперта.

— Он хотел нанять вас в прислугу. В отличие от моего двора, у него есть вакантные места. Вам это может быть интересно?

— Отчего же, конечно мне это интересно.

— Он предлагает вам работу прачки и постельничей, то есть ровно то, что вы просили у меня.

— Господи, благодарю!

— Он готов платить вам по денарию в день.

— Господи, благодарю!

— Но в эту плату будет входить и еще кое-что.

Анса насторожилась.

— Право слово, в своем желании видеть вас у себя при дворе этот сеньор зашел слишком далеко и потому не постеснялся мне — мне, наместнику апостола! — поведать, что желал бы видеть вас своей наложницей. Грешный человек! Что вы на это скажете?

Анса растерянно хлопала глазами.

— Я рассердился на него и поспешил закончить этот суетный разговор, сказав, что лишения, преследующие вас в последнее время, не заставят поступиться честью.

Анса потупила взор.

— Дайте мне адрес этого сеньора, Ваше Святейшество!

— Что я слышу?

— Дайте мне его адрес. Неужели вы не понимаете, что мне все равно уготована эта участь? Неужели вы не понимаете, что торговец, обещавший допустить меня в рыбный ряд, поставил такое же условие? Неужели вы думаете, что такого же не запросят мой домовладелец, пекарь, продающий хлеб, капеллан, присматривающий за моим сыном? Но лучше уж я однажды поступлюсь честью и буду постоянно давать себя одному богатому сеньору, чем сто раз поступаться и раздавать честь по частям и каждому.

Иоанн покачал головой.

— Я не могу судить вас, дочь моя. Но я уже слышал подобные исповеди и знаю, что в споре между очищением нуждой и гибелью души второе выбирают те, кто уже однажды согрешил или, по крайней мере, уже соблазняется в мыслях.

— Ах, если бы вы знали, что значит испытание нуждой!

— Душа моя рыдает от каждого вашего слова, несчастное дитя. Рыдает и требует помочь.

— Помогите же мне, Ваше Святейшество. Дайте адрес.

— Чтобы я стал тем, кто толкнул вас к смертному греху?

— Пусть это будете вы, чем это сделает кто-нибудь другой в этом мире. А я буду просить Господа не упрекать вас в этом.

— Нет, — вдруг резко ответил папа и приблизился к ней, — я не могу так с вами поступить. Я все-таки возьму вас к себе. Я сам буду платить вам восемь денариев в седмицу.

— О, Господь всеблагой! Ты услышал меня!

— Вас услышал не Он, а я, — ответил папа, пристально глядя ей в глаза.

— Но ведь все в мире совершается по милости Его.

— Вряд ли то, что я вам предлагаю, идет от Его милости.

— Что же я должна буду делать, падре?

— То же, что вы готовы были сделать моему гостю.

И в следующее мгновение Его Святейшество огромной пиявкой прильнул к ее пухлым губам, успевшим только удивленно приоткрыться. Горя от вожделения, он подхватил Ансу на руки и потащил в спальню, обнаружив в себе недюжинную силу. Еще до того как упасть на папскую постель, вдова Раньеро, тяжело и с присвистом дыша, успела расшнуровать свое платье и первым делом выпустила на свободу грудь, от вида которой Его Святейшество лишился последних остатков разума и совести.

Эпизод 30. 1717-й год с даты основания Рима, 2-й год правления императора Запада Оттона Первого, 1-й год правления базилевса Никифора Второго Фоки (август 963 года от Рождества Христова).

Уже битый час Кресченций и Бенедетто Орсини наблюдали из бойницы сторожевой башни Номентанских ворот за встречными потоками людской массы, входящей и выходящей за пределы Рима.

— Пустое это дело, — вздохнул Кресченций, — с чего ему покидать Рим тем же путем? К его услугам пятнадцать городских ворот.

— И выход из каждых свободен, — поддакнул Бенедетто.

— Тем более. А ведь сегодня, если все верно расслышала наша безутешная вдова, люди короля должны встретиться с венгерским посольством папы.

— И уже сегодня все они могут покинуть Рим.

— Да, но на что рассчитывает Октавиан? Он не может не понимать, что затеял слишком опасную игру. Если его люди попадутся нам или саксам, Его Святейшество может попрощаться со Святым престолом.

— И ради чего?

— Вот именно. Поэтому, если Иоанн не затеял еще что-либо хитрющее, а их семейка на такое всегда была способна, он должен устранить риск по максимуму. Я еще понимаю, что можно рискнуть направить гонцов к базилевсу, дороги к Бари нами полностью не контролируются, но осмелиться направить послов к венграм?

— Анса сказала, что это будет христианская миссия.

— Хотелось бы мне прочитать его послание к этим язычникам. Куда больше, чем послание апостола Павла к каким-нибудь коринфянам.

— Апостол тоже обращался к язычникам.

— Да вы ученый человек, мессер Бенедетто! Вы в самом деле уже засиделись на одном месте. Подскажите лучше, мессер ученый, как нам выследить папских послов.

— В Риме, полагаю, никак. Надо понять, как они будут добираться в Паннонию, когда их дороги неминуемо пройдут по землям, занимаемым ныне германцами. Возможно, два посольства, отправляемых папой, попытаются вместе добраться до Бари, а там наймут два корабля, один до Константинополя, второй до Истрии.

— Да, я уже думал о такой возможности и потому выставил заставы на южных дорогах. Вчера какие-то люди папы были замечены в Капуе, но венгров среди них не было.

— Вы арестовали их?

— Нет, я дал команду пропустить. Их задержание могло стать известно папе, и это изменило бы его планы. К тому же перехваченное письмо папы к базилевсу, конечно, не понравилось бы Оттону, но, боюсь, не до такой степени, как призыв Его Святейшества к язычникам.

— Да, но они с Адальбертом договаривались, что послание венграм будет идти от короля.

— По моим сведениям, папа тоже написал письмо князю Такшоню.

— Отчаянный человек наш Октавиан.

— Скорее глупый и жадный. Но мы с тобой, два таких умных и храбрых милеса, вот уже полдня таращимся на снующую туда-сюда чернь, в то время как послы глупого папы, быть может, в это самое время преспокойно выходят из каких-нибудь Ослиных ворот и делают ослами нас.

— Увы, я могу рассчитывать только на стражу своего округа и только трое ворот из пятнадцати могу проконтролировать.

— Разве я упрекаю вас? Я злюсь на себя, ибо упускаю такой прекрасный шанс внести разлад между папой и императором. Вспомните еще раз, мессер Бенедетто, все, что вам пересказала вдова Раньеро. Все с самого начала.

Орсини, закатив глаза, начал вспоминать. Кресченций сокрушенно качал головой, пока Бенедетто не дошел до упоминания о поездке Адальберта на Корсику.

— Корсика! Он прибыл в Рим прямо оттуда! Значит, у короля есть корабль. А корабль может, обогнув Италию, доставить венгерское посольство на истрийское побережье.

— Пожалуй, да.

— Вспомни, Адальберт договаривался с арабами Сицилии о беспрепятственном проходе его корабля.

— Точно! Но тогда Адальберт или будет плыть с ними, или рискует остаться без корабля в полностью враждебных ему землях.

— Возможно, у него есть еще корабли. Возможно, папа даст ему свой корабль, который он недавно купил у тосканского графа. В любом случае Его Святейшеству вполне могла прийти в голову идея не рисковать и не отправлять венгров в Бари посуху.

— Тогда почему он и Адальберт не отправили сразу оба посольства морем? Это ведь еще более безопасно.

— Мм-м... Значит, у Адальберта других кораблей нет. Или есть еще один, предназначенный для него лично. Или те люди в Капуе вообще отвлекающий внимание ход. Так или иначе, но наша задача упрощается. Вместо пятнадцати римских ворот нам надо угадать порт, где сейчас могут стоять корабли Адальберта. А это может быть либо Амальфи, либо Остия, либо…

— Центумцеллы! Центумцеллы, мессер! В Остии порт разрушен, Амальфи же, во-первых, расположен достаточно далеко, а во-вторых, о входе в порт Адальберту пришлось бы договариваться с местным герцогом Сергием.

— Да! К счастью или к несчастью, но этот герцог более не считает Амальфи слугой Рима и в прошлом году с почестями встретил Отгара, шпейерского епископа, Оттонова слугу, который ныне командует гарнизоном Иоаннополиса.

— Центумцеллы, мессер Кресченций!

— Похоже. Не уверен однозначно, но попробовать стоит. Сколько у нас людей сейчас под рукой?

— К вечеру можно набрать сотню как минимум.

— К вечеру?! У нас нет столько времени. Никто не поручится, что посольство уже сейчас во весь опор не скачет в Центумцеллы, и в самом лучшем случае мы увидим, как они, смеясь, помашут нам платочком с палубы корабля. Мы должны выступить прямо сейчас, немедленно!

— Но я не могу оставить службу, не дав распоряжений.

— К черту распоряжения! Что случится с Римом за полдня вашего отсутствия? Что, возле Рима стоят сарацины, греки, бургундцы? В путь, не мешкая!

Присутствовал еще один деликатный момент в предстоящей погоне. Преследователям, чтобы не вызвать бешеной скачкой по римским улицам лишних подозрений со стороны милиции, проще и безопаснее было бы выехать сейчас же из Номентанских ворот. Однако впоследствии им пришлось бы сделать приличный крюк и переплывать буйный Тибр, чтобы попасть на дорогу, ведущую к Чере и Центумцеллам. Кресченций решился пойти ва-банк, будь что будет, пусть папа и Деодат скоро узнают о его стремительном перемещении сквозь город, пусть даже догадаются, с чем это связано, другого такого шанса дискредитировать папу, возможно, больше не представится, а времени терять нельзя. И кавалькада всадников в количестве двух дюжин человек в следующие полчаса вихрем пролетела по римским улицам, расталкивая и даже калеча зазевавшихся горожан, и вырвалась в итоге сквозь ворота Святого Панкратия на Аврелиеву дорогу.

Скачка предстояла не на один час. Отстоящий от Рима на пятьдесят миль к северо-западу древний город Центумцеллы, что в переводе означает «сто комнат», еще в античный период приобрел статус северных морских ворот Вечного города. Основанный во времена Траяна, город долгое время принадлежал грекам, а под сень Святого престола перешел в период понтификата Григория Второго. В 828 году сарацины разорили город, и целых шестьдесят лет в Центумцеллах никто не жил. По легенде, потомки жителей собрались под старым дубом, чтобы решить, возвращаться им на руины Центумцелл или нет. Все решил голос старого матроса Леандро, который еще застал город цветущим. Жители вернули город к жизни, переименовали его в Чивита Ветула, то есть Старый Город, а на городском гербе в память о тех событиях появилось изображение того самого раскидистого дуба и аббревиатура ОС, что означает Ottimo сonsiglio, или «Отличный совет».

В Чере преследователи поменяли лошадей и продолжили путь. На их расспросы в местных тавернах, проезжали ли сегодня через их город какие-нибудь богатые или странно одетые сеньоры, население Чере дало ответы невнятные и противоречивые. Кресченций даже слегка приуныл: по всей видимости, его решение погнать свою маленькую дружину в Чивита Ветула, или Центумцеллы, как город по-прежнему называли в Италии, не шло ни в какое сравнение с дельным советом матроса Леандро. Но отступать было некуда, надо было добраться до Центумцелл в любом случае, тем более что, утешал себя Кресченций, он запросто мог опередить папское посольство, и в этом случае его позиция станет даже более выигрышной.

Преследователи все нетерпеливей вглядывались вдаль, уже горя желанием увидеть очертания морского порта, когда вместо крепостных стен заметили облако дорожной пыли, поднимаемое какой-то значительной группой всадников, скачущей впереди них.

— Это они! Клянусь небом, это они! Пришпорить лошадей! — крикнул враз взбодрившийся Кресченций.

Это было достаточно рискованно, большинство лошадей уже исходили мылом, но близость добычи дополнительно разогрела кровь охотникам. Однако потенциальная добыча вскоре показала зубы, несколько человек из преследуемых, вероятно заметив погоню, развернули лошадей к людям Кресченция и бросились им навстречу. Вынырнув из клуба пыли, они внезапно выпустили несколько стрел, и двое слуг Кресченция упали с лошадей замертво.

— Венгры! Венгры, дьявол их забери!

Венгры не приняли боя. Они вновь развернули лошадей и стали догонять две повозки, шедшие впереди. Кресченций и его люди, не давая своим коням шанса выжить, еще сильнее ударили шпорами им в бока. Понемногу римляне настигли врагов, Кресченций несся впереди всех, держа в одной руке копье. Из пылевого облака перед ним в какой-то момент возник чужой всадник, всадник обернулся и по-волчьи оскалил черные зубы.

— Получай, сатана! — крикнул Кресченций и всадил венгру копье меж лопаток. Тот, издав громкий вопль, упал с лошади и утонул в море пыли.

Истошное ржание лошадей подсказало Кресченцию, что венгры осадили лошадей и на сей раз решились на схватку. Из пыли вновь возник чей-то силуэт, и вражеский меч просвистел над самым ухом Кресченция. В следующее мгновение новый противник обозначился с другой стороны, его удар пришелся по конской гриве, лошадь поднялась на дыбы, и Кресченций вложил всю силу в удар своего меча. Сверху вниз, по чьей-то несчастливой голове. И еще один воин упал в пылевое море.

— Кто-нибудь! За повозками! Задержите повозки! — прокричал Кресченций, отмахиваясь от еще одного противника.

Большинство сражающихся спешилось, пыль начала понемногу рассеиваться, и то здесь, то там стихийно возникали поединки. Кресченций наконец смог сориентироваться в ситуации. Они нагнали две повозки, охраняемые двумя десятками человек, половина из которых были венграми. Повозки остановил Бенедетто, оттуда также выскочили какие-то люди с оружием в руках, причем один из них был облачен в одежды священника.

— Это Цахей! Взять его живым! Обязательно живым! — крикнул Кресченций Бенедетто.

Над схваткой раздался звук горна, потом еще и еще. Кто-то из преследуемых звал на помощь. Вероятно, из Центумцелл, до которых они не доехали совсем чуть-чуть.

— Заткните ему глотку! — командовал Кресченций.

Горниста окружили сразу несколько слуг и образцово исполнили приказ господина. Схватка очевидно заканчивалась победой, некоторым венграм и их соратникам удалось сбежать, но семь человек остались лежать в пыли. Победа Кресченцию также обошлась недешево, его отряд потерял пять человек; кроме того, несладко приходилось мессеру Бенедетто, чьих людей активно теснили венгры, среди которых, помимо священника Цахея, выделялся еще один рослый язычник с бритой наголо головой и в прекрасной кольчужной защите, которую носят только весьма богатые сеньоры.

— Салех, сатанинская душа, любимец Люцифера! Ты узнаешь меня? Люди, посторонитесь, я сражусь с ним сам!

— Я узнал тебя, крестоносец, поклоняющийся раскрашенным доскам и истлевшим мертвецам, и славлю богов за столь ценный подарок, который я преподнесу моему господину!

Салех, доверенное лицо папы и командир его личной охраны, угрожающе размахивал топором. У ног его уже лежали трое сраженных им римлян.

— Мессер Бенедетто, позаботьтесь о смиренном падре, — сказал Кресченций Орсини, который и без того уже обменивался многообещающими взглядами с Цахеем, еще одним венгром, который недавно принял сан христианского священника и указом Его Святейшества был назначен главой этого посольства.

— Не играйте в благородство, мессер Кресченций, вы не на рыцарском турнире, — ответил Орсини, — к тому же они успели позвать на помощь и, возможно, у нас мало времени.

— И то правда, — согласился Кресченций. — Слуги, ату! За Господа, Рим и Сабину!

Слуги вместе с сеньорами накинулись на двух уцелевших венгров, как свора собак на медведей. Венгры защищались отчаянно, но сначала пал оглушенный дубиной Цахей, а затем сломался меч у Салеха, и Кресченций, оказавшись прямо напротив него, могучим ударом отсек врагу правую руку по самый локоть. Над полем раздался рык, сопоставимый разве что с ревом раненого медведя.

— Связать их! Этому черту замотать руку, чтобы он не сдох от потери крови, — приказал Кресченций. Сам же он вместе с Бенедетто направился к повозкам.

Внутри одной из них оказались знакомые лица. Стуча от страха зубами, на свет Божий вылезли протоскриниарий Лев, кардинал-диакон Иоанн и Деметрий, сын богатого римлянина Мелиоза, в этом посольстве, очевидно, должный представлять своей особой знать Рима. Первым проявил чудеса сообразительности Иоанн, он упал в ноги Кресченция и стал горячо благодарить его за спасение.

— Нас обманом и силой похитили эти безбожные язычники, славнейший мессер Кресченций! Даже не представляем, куда они везли нас и на какую смерть мы обречены были!

— Ваши россказни приберегите для императора Оттона, возможно, он оценит их. Так же как эти письма, которые находились подле вас, — ответил Кресченций, обыскав повозки и найдя два сундучка с пергаментами.

После таких слов кинулись Кресченцию в ноги и Лев с Деметрием. Кресченций никогда не видел, чтобы из глаз с таким напором и так обильно изливались слезы.

— Мы расскажем все, мессер Кресченций! Мы подпишем все признания! Только отпустите нас!

— Мне кажется, это будет невежливо по отношению к августу Оттону, — на все их мольбы холодно отвечал римлянин.

Новый звук рога раздался со стороны Центумцелл. Со стороны города шла запоздалая подмога.

— Спасибо, что заранее предупредили о себе, — усмехнулся Кресченций.

— Возможно, там король Адальберт, — заметил Орсини.

— Да-да, там король! — подсуетился кардинал Иоанн.

— Стало быть, ваше преподобие, вы прекрасно знали, куда вас везут, — поймал священника на лжи Кресченций. — Вот и славненько! Скажите, много ли у него людей?

— Я… я не знаю, благородный мессер, — замотал головой кардинал.

— Добыча сама идет к нам в руки, — сказал Орсини.

— Как бы этой добычей, мой друг, не стали мы с вами. И не испортили бы себе столь прекрасно сложившийся день. Откуда ты знаешь, сколько людей сейчас у Адальберта? С ним только в Рим вошли тридцать человек. Не будем же искушать Господа, даровавшего нам сегодня великие победы. Живо на-конь, заберите лошадей у язычников, они более свежие, чем наши, пленных положить поперек, ничего, их преподобия потерпят. Они всю жизнь учили других смирению, настал и их черед пройти это испытание с честью! В Нарни, мессеры! Господи, благослови!

Спустя десять дней Кресченций вместе с драгоценным грузом прибыл в Павию. Во дворце лангобардских королей под ноги Оттону были брошены двое связанных язычников, тогда как кардинал, протоскриниарий и квирит Деметрий упали сами без помощи извне, а самое уважительное отношение при дворе императора было оказано двум сундучкам, в чреве которых покоились письма Его Святейшества и его высочества с постыдными мольбами и изменническими призывами к языческому князю и императору восточных еретиков. Оттон терпеливо выслушал содержание всех писем и прежде всего обратился к Кресченцию.

— Благородный мессер, верно ли, что у вас прозвище Мраморная Лошадь?

Кресченций ждал какого угодно вопроса, только не этого, и на какой-то момент даже растерялся.

— Да, могущественный август, это прозвище получил мой отец. Оно появилось благодаря лошади мраморного окраса, спасшей ему жизнь. В Риме есть традиция, что прозвища закрепляются за семьей. В моем случае это было тем более уместно, потому что перед нашим домом стоят древние скульптуры лошадей. Говорят, их приказал изготовить еще языческий император Тиберий, живший во времена Господа нашего.

— Все это достойно восхищения, мессер, но новые подвиги требуют новых памятников. Пусть прозвище Мраморная Лошадь навеки будет принадлежать вашему отцу, пусть, когда вспоминают о вашем отце, всегда вспоминают и это прозвище. Но ваши подвиги не менее выдающиеся и требуют соответствующей награды.

— Тогда, наверное, pulvis bellator, — пошутил Кресченций. Оттону перевели фразу, и он рассмеялся вместе со всеми.

— Воин пыли? Ну нет, ваш славный подвиг заслуживает иного.

— Вы сами подсказали, о цезарь, — пискнул кардинал-диакон Иоанн, заискивающе и испуганно заглядываясь на Оттона. Его и прочих пленных римлян освободили и дали место среди собравшихся.

— О чем лепечет этот достойный слуга Святого престола? — спросил Оттон с нескрываемым сарказмом.

— Вы оценили подвиг мессера Кресченция как славный и выдающийся, цезарь, — ответил за кардинала Бруно, — на латыни это звучит одинаково. Illustrissimus! Славнейший!

— Да будет так, славнейший мессер Кресченций! Но не думайте, что ваш август так скуп, что дарит верным слугам своим лишь новые имена. Да услышат меня все присутствующие и вслед за мной воздадут похвалу мессеру Кресченцию, как римскому дуксу и новому главе римской милиции!

— Слава могущественному августу! Почет мессеру Кресченцию Славнейшему! — раздались поздравления со всех уголков приемной залы. Кардинал Иоанн и протоскриниарий Лев старались каждый за четверых.

— Что теперь стоит предпринять, мой август? — обратился к Оттону Бруно, пока зал захлебывался в славословиях.

— По-моему, все сложилось более чем удачно. Болтун соблазнил глупца, и теперь тот… Как это там про него говорили?

— Camelus desiderans cornua, etiam aures perdidit .

Оттон от души расхохотался, хотя уже в сотый раз слышал эту старую остроту в адрес папы, разошедшуюся по Италии с легкой руки не кого-нибудь, а самого Беренгария.

— Считаете ли вы отныне, что папа нарушил клятву, данную им при вашей коронации, август? Или вы желаете допросить с пристрастием этих двух язычников?

— Нет, свидетельств клятвопреступления уже достаточно. Я здесь судья, и мне все ясно. Пусть о язычниках теперь хлопочет Сатана, прости Господи грешные уста мои.

— Один из них священник.

— Да мало ли кого и где посвящает в священники наш милый папа! Помнится, еще пройдоха Амедей нам рассказывал, что лабиканский епископ получил от Его Святейшества рукоположение в конюшне.

— Эту историю, кстати, готов подтвердить присутствующий здесь Деметрий Мелиоз. Оказывается, он был при этом свидетелем. Я думаю, что нам будут полезны эти римляне, которых пленил наш Славнейший, — сказал Бруно.

Оттон одобрительно кивнул. Указав перстом на продолжающую гудеть толпу царедворцев, император добавил:

— У меня нет желания произносить сейчас громкие речи. Готовьте наших людей, брат, дайте все необходимые распоряжения. Причина, зовущая нас вновь идти походом на Рим, печальна и постыдна для всех христиан. Святым престолом управляет грешный безумец, его понтификат позор всем нам. Мы по милосердию нашему предоставили ему возможность повзрослеть и исправиться, он воспринял это как наше согласие на продолжение его греховной жизни. Миру нужен новый папа, и мы, давшие клятву быть защитником не Иоанну-Октавиану, но Святому престолу Апостола, считаем долгом своим этот престол от скверны избавить!

Эпизод 31. 1717-й год с даты основания Рима, 2-й год правления императора Запада Оттона Первого, 1-й год правления базилевса Никифора Второго Фоки (29 октября 963 года от Рождества Христова).

«Из всех городов, которые только освещаются солнцем, Рим самый великий и самый знаменитый город. Он построен могуществом не одного какого-нибудь человека, и не в короткое время этот город достиг своего величия и красоты. Чтобы создать и собрать все, что есть в Риме, нужны были заботы многих императоров, общие усилия выдающихся людей и художников всей земли, целые столетия и неисчислимые богатства. Только мало-помалу, как ты видишь, создавали люди этот город и оставили его потомству, как памятник доблестей мира; а потому разрушение такого памятника величия мира будет поистине неслыханным оскорблением человечества всех времен. Если окажешься победителем ты, достойный муж, то, разрушив Рим, ты лишишь себя только своего собственного города; сохранив же Рим и обладая им во всем его великолепии, как легко ты обогащаешь себя! Но если в будущем ждет тебя худший жребий, то сохранением Рима ты можешь возбудить в победителе милость к себе, тогда как разрушение Рима лишит тебя всякого права на пощаду и не принесет тебе никакой выгоды. Приговора мира ты не можешь миновать, и этот приговор будет произнесен сообразно тому, как ты поступишь. Королям создают имя только их деяния».    

Безвестный отшельник, переписывая для потомков холодным октябрьским утром 963 года письмо Велизария неумолимому Тотиле, время от времени бросал взгляд на расстилающуюся под горой Соракта широкую равнину. Там, внизу, у подошвы горы, уже долгое время в сторону города Апостолов Петра и Павла ползла стальная лента чужеземных войск, ощетинившаяся копьями и поющая бравые гимны. Подобную картину за последние тридцать с небольшим лет он видел уже в шестой раз, но именно сегодня это зрелище почему-то больно саднило сердце. Охваченный тяжелым предчувствием, озаренный страшным пророчеством, вдруг заслонившим перед его глазами осязаемую картину воинского похода, монах в какой-то момент бросил работу и упал на колени, весь оставшийся день умоляя Небо отвести надвигающуюся беду.

Сенатор Кресченций Illustrissimus, по своему обыкновению, завтракал в полном одиночестве. Его младший брат Иоанн, как положено доброму священнику, поднимался ни свет ни заря, а сестры, напротив, редко когда вставали до полудня. Неизвестно, чего было больше в поведении сестер, завидного хладнокровия ли или женского легкомыслия, но сенатор сегодня откровенно позавидовал им. Он бы и сам рад был поступить по примеру Мароции и Стефании, тем более что страдал бессонницей от нервного напряжения недавних дней. Но какой тут может быть сон, когда — он весьма ясно чувствовал это — наступает поворотный миг в его судьбе, в судьбе его родного города, а может быть и всей страны. Полдела им, конечно, уже было сделано, в отношения между папой и императором благодаря его усилиям вбит здоровенный клин, но надо иметь определенный опыт участия в интригах сильных мира сего, чтобы подобными успехами не слишком обольщаться. Высокие ставки в играх властелинов частенько подобные клины превращали в досадные занозы, а крайними оставались те, кто такие занозы бередил. Вот и накануне папа, собрав городской совет из числа сенаторов, декархов и архидиаконов, был настроен весьма миролюбиво. Его Святейшество продемонстрировал письмо от Оттона, в котором тот был готов путем ордалии отстаивать обвинения в свой адрес относительно задержки в передаче Святому престолу земель Пентаполиса. Папа говорил, что снимет с императора подобные обвинения, а во время их грядущей личной встречи предложит тому воспользоваться помощью римской милиции, дабы поскорее сломить сопротивление Беренгария. Совещание в Ватикане сильно испортило настроение Кресченцию и на полночи лишило сна.

Сегодняшнее утро словно вняло пацифистским настроениям хозяина Рима. До слуха Кресченция не доносилось ничего, кроме шелеста опадающих листьев. Его двухэтажный дом, стоявший на Квиринальском холме недалеко от развалин терм Константина, был стар, но еще крепок, благодаря фундаменту, заложенному античными строителями. А главное, дом прекрасно держал тепло внутренних каминов, и потому зимой в нем было уютно не только в спальнях и специальной зимней комнате, но практически во всех помещениях. Строения дома вместе составляли собой прямоугольник с внутренним двором посередине, снаружи к строениям дома примыкали жилища слуг, конюшни и подсобные помещения, а также собственная домовая капелла.

Кресченций, окончив завтрак, вышел во двор с кубком горячего вина. Несколько минут он по-хозяйски оглядывал строения дома, как вдруг услышал шаги нескольких человек, направлявшихся к нему во двор. Странно, мажордом не объявлял ни о чьем приходе, характер шагов выдавал четкую воинскую походку незваных гостей, а потому Кресченций вернулся в обеденную залу, где возле его кресла остался лежать меч.

В дверях залы показался человек, его спутники, видимо, остались во дворе. Заметив хозяина, гость поспешил снять шлем, и Кресченций с облегчением опознал в вошедшем Бенедетто Орсини.

— Уф-ф, это вы, мессер Бенедетто? Ну и задам я трепку моему мажордому. Он что, не встретил вас?

— Встретил, мессер Кресченций, но не смог воспрепятствовать нам.

— Вот как! Стало быть, срочная новость.

— Увы, — вздохнул Бенедетто, — моя служба в милиции Рима, видимо, окончена.

— Что так? Что вы такого натворили, мой друг?

— Еще пока ничего. Но собираюсь. Собираюсь нарушить приказ, отданный мне его милостью мессером Деодатом.

— Что за приказ?

— Приказ арестовать вас, мессер.

Кресченций жестом пригласил Бенедетто сесть за трапезный стол.

— Странно… очень странно, — начал рассуждать Кресченций, — Его Святейшество мог легко и просто арестовать меня накануне. Но вчера вечером он был весьма любезен и без конца таращился на мою сестру Стефанию. Значит, случилось что-то, что изменило настроение нашего «святейшего».

— Да, мой сеньор. Ранним утром в Рим прибыл Деметрий Мелиоз. Саксонский август милостиво отпустил его из плена, оставив в нем только протоскриниария Льва и священника Иоанна. Деметрий же поспешил рассказать папе, благодаря кому его миссия в Паннонию и Константинополь оказалась провалена, а послы схвачены. Его Святейшество приказал немедленно арестовать вас и закрыть все ворота Рима.

— Ага! Стало быть, наш «святейший» понял, что Оттон идет сюда не просто договариваться о новых сроках передачи земель.

— Да. Говорят, при Деметрии было письмо Оттона, в котором тот укорял папу в сладострастии, поклонении языческим богам и сношениях с врагами Христа.

— Укорял или обвинял?

— Мне сие неизвестно. Я говорю с чужих слов.

— Видимо, обвинял, раз папа приказал тут же закрыть ворота.

— Стража Номентанских ворот подчиняется мне лично, и потому она пропустит нас. Говорю «нас», ибо надеюсь, что мой господин не оставит в беде слугу, нарушившего ради вас присягу Риму.

— Как ты можешь сомневаться в этом, мой славный Бенедетто? Однако мне опять странно, что этот приказ получил ты. Ни сам «святейший», ни его подручный пес Деодат не соизволили сделать это собственноручно. Даже как-то обидно получается.

— Его Святейшество и глава милиции действительно собирались арестовать вас лично, но какая-то новая весть помешала им. В итоге мессер Деодат передал исполнить приказ декарху округа, где вы живете, то есть мне. Ничего странного. Другое дело, что этот Мелиоз, рассказавший о вашей роли в поимке папских послов, почему-то ничего не сказал обо мне. Вот это действительно странно.

— Omnis quaestio habet responsum , мой друг, — с многозначительной миной ответил Кресченций. Затем сенатор хлопнул себя руками по ляжкам и резво вскочил. — Сколько у нас времени на сборы?

— Его, считайте, уже нет.

Сенатор вышел во двор и позвонил в колокольчик. Тут же явился смущенный мажордом. Не давая тому возможности оправдаться за беспрепятственное проникновение во двор отряда римской милиции, Кресченций приказал немедленно разыскать его брата Иоанна, епископа Нарни, а также разбудить сестер. Мажордом всплеснул руками.

— Их милости юные госпожи уехали сегодня рано утром в город, взяв с собой, помимо носильщиков, лишь четверых палатинов и пару служанок.

— Проклятье! Куда они собирались?

— Мне ничего не известно. Могу лишь предположить, что они поехали к форуму Траяна. Только местный рынок тканей и красивых безделушек мог заставить их подняться раньше вас.

— Вот ведь нашли время! Что же делать?

В трапезную вплыл с умиротворенным выражением лица после только что совершенной службы епископ Иоанн. Елей с лица мгновенно испарился, как только ему рассказали о приказе папы и о необходимости немедленно бежать.

— Нельзя оставить сестер одних, — возразил епископ. — Бог знает, что этот Сатана в тиаре может с ними удумать.

— Не спорю, — мрачно ответил Кресченций, — но что тогда делать?

— Я останусь здесь. Митра епископа защищает лучше щита. Ею я прикрою и себя, и их, когда они вернутся домой.

— Имея дело с нашим «святейшим», я не был бы так уверен.

— Лучше, если ваши сестры вообще сегодня не возвращались бы домой, а переночевали в каком-нибудь монастыре, — заметил Бенедетто.

— Верно, — согласился Кресченций, — значит, их надо предупредить. Я поручу мажордому отыскать их.

— Искать человека в Риме сродни поиску иглы в стоге сена, — заметил младший брат.

— Я бы добавил еще кое-что… — сказал Бенедетто, требуя внимания к себе. — Перед входом в ваш дом я заметил на улице человека из личной охраны папы. Мне кажется, что за вашим домом следят.

— И уже давно, — подтвердил Кресченций. Сенатор вдруг откинулся на спинку дивана и в задумчивости прикрыл глаза.

— Мессер Кресченций, — взмолился Бенедетто, — время!

— Еще минутку, — не открывая глаз, пробормотал Кресченций.

— Торопитесь, мессер!

— Терпение, мой друг!

— Нам с вами точно надо уходить, и как можно скорее!

— Да, надо. Мне. Но не вам.

— Без меня вас не пропустят через Номентанские ворота.

— И не надо. Мой брат подсказал мне идею. Я выскользну из дома вместе с людьми, которых мой мажордом Витторио отправит на поиски сестер. Я переоденусь в простолюдина и постараюсь найти приют на ночь, на две в одном из римских монастырей. Вы же, мессер Бенедетто, останетесь здесь и будете сторожить моего брата. Вы нисколько не нарушите присяги, вы всего лишь опоздаете задержать меня, но в остальном ваша репутация верного воина Рима не пострадает. До поры до времени не пострадает. Впрочем, это будет проблема не для Рима, а для кое-кого, возомнившего себя Римом. Кроме того, мне будет спокойнее, если в доме, помимо моего брата-епископа, останутся люди, преданные нам с Иоанном.

— И госпоже Стефании! — с жаром воскликнул Бенедетто.

— Осторожнее, мой друг, — с улыбкой ответил Кресченций, — у вас за сердце моей сестры слишком серьезный соперник.

Кресченций напрасно обижался на пренебрежение к нему и отсутствие должного внимания со стороны Его Святейшества. Папа, едва услышав донос от Мелиоза, пришел в неистовство, велел кликнуть к нему Деодата, а сам начал спешно скидывать с себя одеяние понтифика. Когда Деодат вошел в покои папы, тот уже успел облачиться в кольчугу, и, надо признаться, в воинском одеянии Иоанн Двенадцатый смотрелся намного естественней, чем в белоснежной сутане. Увидев на пороге главу городской милиции, папа, на ходу приторачивая меч, выпалил тому последние новости. Деодат сперва в недоумении пожал плечами.

— Мы ведь и без Мелиоза знали об измене Кресченция.

— Да, но у нас теперь есть обвинитель, готовый свидетельствовать на Священном Писании. Кроме того, Мелиоз доставил мне новое письмо от саксонца, и тот, похоже, готов силой отобрать у меня тиару. Тон письма и обвинения, звучавшие в нем, почти не оставляют сомнений. Поэтому надо немедленно запереть все ворота Рима, в первую очередь южные ворота, чтобы отрезать от Рима Иоаннополис, где епископ Отгар собрал всех наших врагов.

— Давно пора было это сделать.

— Но ведь мы не могли так сделать. Мы все время лелеяли нашу дружбу с саксонцем, забыв, что с хищником дружба коротка, а с голодным еще короче. Поэтому, мой друг, готовимся к осаде, но прежде нам нужно вырвать с корнем все сорняки, проросшие внутри нашего огорода, то бишь устранить измену внутри Рима. Довольно мы развели змей внутри римских стен. И начнем с этого поганого семейства!

Раздался стук посоха папского препозита.

— Кто там, Кастельман? — недовольным тоном спросил папа.

— Гонец из монастыря Святой Марии со срочной вестью!

— Что там еще? Обыщи и впусти!

В папские покои вошел низкорослый, печального вида капеллан, на лице которого немедленно отразилось изумление от облачения верховного иерарха христианского мира. Викария Христа он до сего дня явно представлял себе как-то иначе.

— Мир тебе во Христе, брат мой! Говори скорее!

— Матушка Берта, аббатиса монастыря Святой Марии, отходит и умоляет вас посетить ее!

— Что? Ближе, чем на Ватиканском холме, не нашлось священника, способного дать ей виатикум?

— У нее уже был священник. Теперь же она умоляет именно вас прийти к ней. Говорит, что дело касается вашей семьи, в частности вашего покойного батюшки.

Иоанн опустошенно сел на кровать.

— Вот дьявол! — сказал он, сердито разглядывая разбросанное по спальне папское облачение. — Снова напяливать на себя все это?

Капеллан даже ущипнул себя, чтобы удостовериться, что он не спит, не бредит, а действительно слышит эти слова, слетающие с уст понтифика.

— Нет, — решительно ответил самому себе папа, — враг у ворот города, и у нас нет времени на эти бессмысленные переодевания. Едем же, Деодат! Но сперва распорядитесь исполнить мой первый приказ! Передайте приказ к исполнению Империоле.

Петр Империола, высокий сухопарый римлянин тридцати пяти лет от роду, был заместителем Деодата и супрефектом города. Расторопность и нещепетильность Империолы получили с недавних пор признательность Святого престола, а его резкий взлет к вершинам городской власти заставил некоторых из муниципалитета почувствовать себя неудобно. В том числе самого Деодата, которого Империола весьма успешно подменял, пока Деодат приказом папы был откомандирован в Тускулум.

Несмотря на спешку и понукания папы, кортеж понтифика прибыл на Широкую улицу, где располагался монастырь Святой Марии, не раньше чем через час. Папские слуги остались во дворе монастыря, исключение было сделано только для Его Святейшества, но даже вопреки настойчивым и страстным увещеваниям последнего в святую обитель не смог проникнуть Деодат.

Берта лежала в собственной тесной келье, запретив сестрам переносить ее в более просторные помещения. При взгляде на нее могло показаться, что она уже не в мире сем, глаза ее были черны и как будто провалены внутрь. Аббатиса сильно исхудала за последние дни, исхудала настолько, что по ней можно было с легкостью изучать анатомию человеческого лица. Помимо нее в келье находился еще молодой аколит лет двадцати, с тем ясным и простым взором, что даже в наши суетные дни еще можно встретить у некоторых священников, особенно из провинциальных церквей. Юноша стоял на коленях у изголовья постели аббатисы, губы его шевелились беззвучным произношением молитвы, а из глаз катились крупные и блестящие слезы.

Его Святейшество, войдя в келью, первым делом указал молодому человеку на дверь. Однако Берта поймала за руку юного аколита, начавшего послушно подниматься с колен, и удержала его при себе.

— Это касается всех вас, кто сейчас подле меня, — прохрипела она, и на ее синеватых губах тут же показалась кровь.

Клирик немедленно промокнул губы аббатисы полотенцем.

— Мне очень тяжело говорить. Я благодарю вас, Ваше Святейшество, что вы пришли ко мне. Значит, я нашла для вас верные слова. Я никогда ни о чем вас не просила, но сейчас я умоляю вас исполнить мою просьбу. Первую и последнюю. Как мать, как сестра вашего великого отца, я прошу, я умоляю исполнить ее. Этого мальчика зовут Бенедикт, он мой сын и, значит, кузен ваш, и я умоляю не оставить его без помощи вашей.

Иоанн мельком взглянул на аколита, а сам в душе усмехнулся разоблачению всегда такой праведной и строгой тетушки Берты.

— Он плод моей любви, оказавшейся на поверку смертным грехом, из-за которого я теперь и страдаю. Я хотела ему дать имя Георгис, но потом это имя для меня стало страшнее имени Сатаны. Все это время он жил в монастыре Святых Андрея и Григория, но тайну его рождения я открыла ему лишь сегодня. Теперь эту тайну знаете и вы.

Аббатисе вновь потребовалась помощь сына. На полу кельи уже валялось несколько полотенец, пропитанных кровью умирающей.

— Позаботьтесь о нем, Ваше Святейшество. Он обучен грамоте и может быть полезен вам. Но… но я вас обманула, Ваше Святейшество. У меня к вам есть еще одна… дополнительная просьба.

Как кряхтенье умирающей папа воспринял смех, впервые за двадцать лет слетевший с губ аббатисы.

— Я прошу, чтобы тайна его рождения оставалась тайной. Но помните, что в его жилах, как и в ваших, также течет кровь Мароции.

Иоанн вздрогнул.

— Если мои мольбы не дойдут до слуха вашего, если слова Господа о любви к ближнему не дойдут до разума, то может хоть это, зов родной крови, дойдет до вашего сердца. Скажите же хоть слово, викарий Иисуса Христа!

— Уверен, что мое обещание молиться за вас вам ни к чему. Уверен, что Господь примет душу вашу, а мои ходатайства могут вам лишь навредить. Но я обещаю, что ваш сын не останется в этом мире без помощи моей и тайна его рождения будет сохранена, — сказал Иоанн и с этим словами направился к выходу, не видя смысла оставаться здесь более.

— Благодарю тебя, Господи! Ты позволил мне найти для него нужные слова, — услышал он, уже закрывая за собой дверь.

Возле ворот монастыря папа подозвал к себе скучающего Деодата и рассказал о признании Берты. Однако не стоит спешить с обвинением папы в том, что тайна сына аббатисы не продержалась и пятнадцати минут. Иоанн взял аналогичную клятву молчать с Деодата и перепоручил юного Бенедикта заботам главы городской милиции, которому Бенедикт, как и сам папа, приходился племянником. Дальше Деодата эта тайна уже в самом деле никуда не пойдет, а развитие отношений между опекуном и опекаемым в дальнейшем послужит сильно обеляющим душу аргументом для одного и счастливым лотерейным билетом для другого. Билетом, который однажды приведет сначала к епископской митре в Сутри, а затем к трону Святого Петра и самому мирному понтификату второй половины Десятого века.

Вернувшись в Ватикан, папа распорядился насчет обеда и поинтересовался судьбой Кресченция. Вызванный в папский триклиний Петр Империола сообщил, что некоторое время назад прибыл гонец от декарха шестого округа и сообщил, что самого Кресченция обнаружить не удалось, но под стражу взят его брат и по сию пору декарх остается в доме сенатора. Итогом и следствием доклада стал мощный удар по столу, нанесенный святейшей дланью понтифика, и разлившийся на скатерть кубок с вином.

— Силы ада! — закричал Иоанн. — Как ему удалось улизнуть? Почему молчали ваши соглядатаи, Деодат?

— Они сообщили, что все Кресченции эту ночь провели под одной крышей.

— Почему же тогда арестован лишь епископ, с которым нам при всем желании не удастся расправиться так, как он того заслуживает? Где сестры этого мерзавца?

— Не знаю, Ваше Святейшество, — смиренно отвечал Деодат.

— Кстати, мессер Петр, почему донесения о несостоявшемся аресте приходят сюда от какого-то декарха? Я же поручил исполнить приказ именно вам.

— Никакого приказа от Вашего Святейшества мне передано не было, — ответил Петр Империола и с интересом взглянул на Деодата.

— В чем дело, Деодат?

— Мы слишком спешили в монастырь Святой Марии, Ваше Святейшество, — ответил несколько испуганным голосом Деодат, — я не нашел быстро мессера Империолу и потому поручил исполнить приказ непосредственному подчиненному.

— Черт бы побрал эту старую ведьму, мою тетушку, — пробормотал папа, — из-за нее все пошло наперекосяк. Кастельман, где наконец обед? Несите скорее, а вас, мессеры, прошу разделить со мной трапезу, после чего мы таки навестим это поганое гнездо вместе.

Часа через полтора два десятка всадников поднялись на вершину Квиринала. Его Святейшество все это время по-прежнему оставался в военных одеждах, которые, очевидно, воодушевляли его и придавали дополнительной отваги. Подходя к дому Кресченция, он без устали раздавал распоряжения Деодату и Империоле относительно предстоящей осады и постоянно обращался к памяти отца, когда-то трижды отразившего набеги Гуго Арльского на Рим.

Прежде чем переступить порог, к папе был вызван командир небольшого отряда соглядатаев, с некоторых пор следящих за домом Кресченциев. Тот подтвердил, что все члены фамилии эту ночь провели в доме, а рано утром дом покинули сестры сенатора, но их сопровождение явно указывало на то, что эта поездка не является дальней. Сам же Кресченций из дома не выходил.

— Не могли ваши люди его проспать или прозевать? — спросил Иоанн.

— Вряд ли. Возле каждого выхода дежурят по трое наших людей. За весь день, помимо двух сеньор, выходили лишь шестеро пеших слуг, разошедшихся в разных направлениях. Мы не стали их преследовать.

— Может быть, напрасно. Когда это случилось?

— Около полудня.

— К тому времени ворота Рима уже должны были закрыться, — подсказал папе Деодат.

— Ну что ж, самое время заглянуть в это логово змей.

В трапезной дома папу со свитой встретили Бенедетто и епископ Иоанн. Понтифик отмахнулся от попытки епископа Нарни велеречиво приветствовать его, а декарх повторил свой доклад. Папа хмуро выслушал его и в заключение спросил:

— Где юные госпожи Мароция и Стефания?

— Мне ничего об этом не известно, — ответил декарх.

— А вы что скажете, ваше преподобие?

— Мне непонятно, почему вы интересуетесь ими, Ваше Святейшество.

— Ясно. Деодат, обыскать дом. Империола, найди здешнего мажордома, всыпь ему плетей и задай три вопроса: где его хозяин? где его госпожи? кто и зачем около полудня вышел из этого дома? Шевелитесь!

— Ваше Святейшество! — пролепетал епископ Нарни.

— Молчать! — рявкнул папа. — Декарх, вы остаетесь при его преподобии. Вы, быть может, оказались не слишком расторопны, но в остальном действовали правильно.

Бенедетто поклонился понтифику.

— Ваше Святейшество, я хотел бы сказать вам одну вещь… — Петр Империола попросил папу выйти во двор. Оставшись наедине, супрефект прошептал: — Знаете ли вы, что декарх Орсини долгое время служил в этом доме и прислуживал братьям, когда они еще были в отрочестве?

— Как? — ахнул папа. — И он до сих пор декарх Рима? Ну погоди, Деодат, ты мне ответишь за это!

— Мессер Бенедетто Орсини славный воин и никаких нареканий по службе никогда не имел. Это тоже следует признать.

— Ну что ж, проверим. А сейчас займись дворецким. Вытряси из него все, если хочешь стать главой римской милиции.

Понтифик выбрал наиболее удачный стимул для супрефекта. Очень скоро над двором дома Кресченциев раздались душераздирающие вопли, люди Империолы не только нещадно высекли несчастного Витторио, но и принялись поджаривать ему пятки. Присутствующие в триклинии сидели молча, каждый из них прислушивался к стонам, доносящимся со двора, — кто с содроганием и сочувствием, кто с удовлетворением от добросовестно выполняемой работы. Наконец в триклиний вошел Империола.

— Этот пес говорит о том, что его хозяин выскользнул около полудня вместе со слугами. Он был без коня и, видимо, рассчитывает спрятаться в Риме. Сестры хозяина уехали в Рим утром за покупками, и слуги были посланы епископом за тем, чтобы найти их и сказать, чтобы они также растворились в городе и не возвращались сюда. С вашего разрешения я задал этому псу еще один вопрос — разговаривал ли хозяин с мессером Орсини. Дворецкий ответил, что точно не видел, хотя когда мессер декарх вошел в этот дом, его хозяин был еще здесь.

— Благодарю за отменную работу, мессер Империола. Ну а я хочу сам спросить моего верного декарха, разговаривал ли он с хозяином дома.

— Нет, Ваше Святейшество. Я разговаривал только с его преподобием. Однако могу сказать, что его преподобие не раз покидал меня, ссылаясь на необходимость вести службы.

— Иными словами, в эти моменты его преподобие мог разговаривать с братом и договариваться о плане их действий.

— Так и было, Ваше Святейшество, — ответил, гордо выпрямившись, епископ Нарни. — Я в чем-то виноват?

— Понимаю, что митра придает вам смелости, ваше преподобие. Но уверяю, что дело нескольких часов — лишить вас сана и сослать в монастырь. Спросите у бывших епископов Порто и Остии. Ну а пока я намерен оставить вам в компаньоны на сегодняшний вечер мессера Бенедетто, а вас, мессер, обязываю немедленно известить меня, если прекрасные фурии этого жилища вдруг заявятся сюда. Я намерен заночевать в старом доме моего отца на Широкой улице, а до наступления ночи я буду ждать от вас новостей в соседнем монастыре Марии Минервы.

— Что вам до наших сестер, Ваше Святейшество? — зло спросил епископ Нарни.

— Одна из них сенатриса Рима, лицо влиятельное в нашем городе. Но, как показали события последних дней, ведущее Рим к гибели. Она так же подлежит аресту, как и ваш брат. Доброй ночи, ваше преподобие! Не могу отблагодарить вас за стол, которым вы поскупились встретить Раба рабов Божьих, хотя, с другой стороны, я бы сам отказался от любого угощения в вашем доме.

— Стоит ли еще раз довериться этому Орсини? — прошептал Империола, когда папа со свитой уже покинули дом Кресченциев.

— Я бы сказал, не «довериться», а «проверить», мой дорогой Империола. А проверить действительно стоит. Расположите наших людей вокруг дома, сами же мы действительно воспользуемся гостеприимством монастыря Святой Марии. Интересно, кто первый, Бенедетто или ваша охрана, сообщит мне о приезде этих девиц?

— А если слуги найдут их в Риме?

— Будет печально. Тогда все наши хлопоты окажутся пустыми. Но я не могу упустить подобного шанса.

— Шанса на что?

— Неважно, мессер супрефект, — нахмурился папа. — Деодат, седлайте коней, мы возвращаемся в монастырь.

В монастыре Святой Марии приезд папы стряхнул печальное уныние с его обитателей. В районе трех часов дня преставилась аббатиса Берта, и все сестры монастыря оставшийся день собирались провести в молитвах. Однако отказать просьбам папы в ужине для него самого и его людей монахини, естественно, не посмели, тем более что сам понтифик обычное человеческое желание подкрепиться и отдохнуть в подходящем для этого месте замаскировал под необходимость отдать последний долг родной тете. Сын аббатисы, по-прежнему остававшийся подле нее, даже разрыдался от такой широты души папы Иоанна, на что тот быстренько отфутболил его к Деодату, отныне становившемуся его опекуном. Деодат дал молодому человеку место за трапезным столом рядом с собой, то есть в непосредственной близости от понтифика, и Бенедикт остался весьма удивлен тем, что папа приступил к трапезе, не воздав хвалы Господу, пославшему тому сегодня очередной хлеб насущный.

Однако в дальнейшем папа вел себя очень строго. Он сурово пресек попытку свиты подпеть голосам монахинь, начавшим в церкви монастыря очередную службу, и все время в нетерпении поглядывал на ворота аббатства. В этот момент он более всего был похож на рыбака, запустившего на ночь донку и теперь ожидавшего с минуты на минуту вожделенного звона колокольчика.

Колокольчик прозвенел, когда уже порядком стемнело. В ворота монастыря застучали, и вскоре перед папой предстал соглядатай, докладывавший ему сегодня перед входом в дом Кресченциев.

— Приехали обе госпожи, Ваше Святейшество!

— Ха! — воскликнул папа и в восторге даже крутнулся на пятках вокруг своей оси. — Попалась рыбка! Едем, немедленно.

— Заметьте, Ваше Святейшество, мессер Бенедетто Орсини молчит, — вкрадчиво подлил яда Империола.

— С этим лжецом мы разберемся после. Вперед, мессеры, нас ждут два сладких подарка!

Через четверть часа люди папы вновь оцепили дом Кресченциев. В комнатах горели огни, мелькали чьи-то тени, во всем доме чувствовалось немалое оживление. На сей раз понтифика никто не встретил, а ворота оказались закрыты и для верности подперты чем-то изнутри. Папа приказал протрубить в рог, но к ним никто не вышел, а суматоха в доме заметно усилилась.

— Мессер Орсини, ау! Вас взяли в плен две милые сестренки? Что же вы молчите, почему не отвечаете своему господину? Люди, рубите ворота! Не видите, нам не открывают?

Пока папские слуги рубили ворота сенаторской усадьбы, в соседних домах начали зажигаться огни, их обитатели боязливо вглядывались в быстро сгущающуюся темноту и пытались понять, представляет ли этот шум угрозу лично для них. Вскоре эти огни стали так же стремительно гаснуть, обыватели, как обычно, предпочли не вмешиваться, хотя из соседнего дома вскоре раздались истошные крики:

— Нападение, нападение! Пожар, помогите! Нападение!

Разломав ворота, папские опричники хлынули во двор. Никто не оказывал сопротивления, дом горел огнями, но на первом этаже уже никого не было, местная дворня, видимо повинуясь какому-то приказу, по неизвестным коридорам бежала из дома. Только на втором этаже нападавшие заметили чьи-то тени.

— Туда! — скомандовал папа и сам в числе первых бросился наверх, предвкушая скорую и унизительную расплату своим давним врагам.

Прямо перед ним торопливо закрылись двери в одну из спален. Папа не сумел удержать дьявольского хохота и, выхватив у одного из слуг топор, принялся лично рубить дубовую дверь. Девичьи жалобные крики, доносившиеся из спальни, только раззадоривали его.

— Сейчас, сейчас, мои курочки! Потерпите еще немного! — кричал он.

Наконец и эти двери разлетелись в щепки. В спальне оказались две насмерть перепуганные служанки. Папа поднес к лицу каждой факел, чтобы хорошенько рассмотреть их, и выругался от досады.

— Нет-нет, здесь есть еще кое-кто! — подбодрил его Империола. Он заглянул под кровати и из-под ложа одной из них вытащил за ногу остервенело завизжавшую Мароцию.

— Перевернуть все вверх дном! Здесь есть и вторая. Милая Стефания, где ты прячешься, ответь! Ну ответь же, прелестная сучка! Империола, ломай шкафы!

Империола бросился исполнять приказ, а Мароцию, упавшую в обморок, подхватил Деодат с отчего-то мертвенно побледневшим лицом. Еще более бледное лицо было у юного Бенедикта, которого Деодат за каким-то чертом взял с собой. Аколит, видя разворачивающееся на его глазах чудовищное преступление, был сам близок к обмороку.

— Здесь нет никого, — подытожил обыск Империола.

Папа подошел к бесчувственной Мароции, висевшей на руках у Деодата, и отвесил ей пару пощечин. Девушка пришла в себя, и насильник в тиаре разорвал ей на груди платье и влил ей в рот полный кубок вина, так что та поперхнулась.

— Где твоя сестра? — спросил он и еще раз ударил Мароцию по щеке.

— Она в капелле! Смилуйтесь! — пискнула одна из служанок.

Папа швырнул Мароцию на постель, но тут его за руку схватил Деодат.

— Ваше Святейшество! Брат Октавиан! Подарите ее мне!

— Ты сегодня наделал кучу глупостей, Деодат, но разве я могу забыть, кто мы друг другу? Я помню, как она понравилась тебе еще на коронации Оттона. Забирай, но если вдруг ее сестра все-таки сбежала, я вернусь к вам, и, уж не взыщи, мы позабавимся втроем. Империола, срочно всех людей в капеллу! А ты, мой милый, что застыл в дверях? — увидел он вдруг кузена Бенедикта и, поглядев туда, куда были устремлены округлившиеся глаза аколита, расхохотался. — Оставайся, здесь есть еще служанки, одна из них вроде недурна.

Уходя по коридору прочь, папа услышал, как в спальне вновь дико закричала Мароция.

— Молодец, Деодат! Этим ремеслом ты владеешь отменно, — усмехнулся понтифик.

Капелла примыкала к дому Кресченциев снаружи, и чтобы попасть в нее, надо было пройти по узкому и неприметному глазу коридору. Возле капеллы находилась небольшая площадь — не площадь, а скорее поляна с плотно утрамбованной людскими ногами землей. К удивлению и досаде папы, возле капеллы скопилось несколько десятков людей — по всей видимости, слуги Кресченциев. Появление непрошеных гостей паства встретила глухим ропотом, но никто не посмел обороняться.

— Где сенатриса Стефания? — громко вопросил папа, обводя толпу взглядом, в котором никто бы не заподозрил благословения собравшимся.

— В капелле, — сдался самый малодушный из дворни.

Папа, Империола и несколько слуг, распихивая людей в стороны, протиснулись в небольшую капеллу. У алтаря стоял его преподобие епископ Нарни. Увидев понтифика, епископ немного съежился, но тем не менее продолжил службу негромким, слегка треснувшим от испуга голосом. Папа со свитой приближались к нему, внимательно оглядывая присутствующих, в такой тесноте немудрено было спрятаться.

— Пришли ли вы в храм добровольно и является ли ваше желание вступить в законный брак искренним и свободным? — услышал папа голос епископа.

— Стойте, остановитесь! Я приказываю прекратить таинство! — крикнул папа, но в ответ услышал лишь угрожающий ропот со всех сторон, а слуги заметно сомкнули пространство перед ним.

— Готовы ли вы хранить верность друг другу в болезни и здравии, в счастье и в несчастии, до конца своей жизни?

Папа уже обо всем догадался. Он увяз в толпе на самом подступе к новобрачным и сейчас только отчаянно тянул вперед руку, пытаясь добраться до невесты, чья голова была скрыта мафорием.

— Имеете ли вы намерение с любовью и благодарностью принимать детей, которых пошлет вам Бог, и воспитывать их согласно учению церкви?

Сейчас понтифик даже услышал утвердительный ответ от обоих новобрачных. Он совершил еще одно усилие и таки сорвал мафорий с головы невесты. В ответ на него блеснули черные бездонные глаза.

— Будь ты проклята! Будь ты навеки проклята! — благословил брачующихся верховный иерарх католического мира.

Путь вон из капеллы оказался намного проще. Толпа расступилась перед главой Церкви, словно перед хищным зверем, боясь встретиться с ним взглядом. Уже на самом пороге папа обернулся и крикнул Стефании:

— Кто твой избранник, сенатриса? Пусть наберется смелости и откроет лицо!

Жених Стефании обернулся на эти слова.

— Поздравляю вас, мессер декарх! Поздравляю вас, сенатриса! — язвительно ответил папа. — Я позабочусь, чтобы свадебный подарок от Святого престола вы запомнили на всю жизнь.

Выйдя на площадь перед капеллой, он первым делом подозвал Петра Империолу.

— Как жаль, что я не послушал тебя сразу насчет этого Орсини. Впрочем, она бы все равно нашла с кем обвенчаться. Даже с бродягой, лишь бы не достаться мне.

— Что теперь делать, Ваше Святейшество?

— Подождем, когда бывший епископ закончит обряд над бывшей сенатрисой и бывшим декархом. Затем всю эту святую троицу препроводить в замок Ангела. Сенатриса и декарх арестованы за измену Риму, их вина очевидна, а для епископа обвинение придумаю чуть позже. Где Деодат?

— Как «где»? Милуется наверху, — усмехнулся Империола.

— А, ну да, я и забыл. Однако наш Деодат очень удачлив сегодня. Куда более удачлив, чем я. Это нехорошо.

Папа говорил короткими фразами, только сейчас он почувствовал смертельную усталость. Усталость особенно тяжело ощущается в те дни, когда вожделенная цель так и остается недосягаемой. Перед понтификом положили на землю конское седло, и папа камнем плюхнулся на него.

— С завтрашнего дня ты глава римской милиции, Империола, — проговорил папа, с опустошенным взглядом смотря себе под ноги, — а завтра уже вот-вот начнется.

Послышался звук рога. В дом Кресченция, очевидно, прибыл новый гость.

— А это еще кто? Я смотрю, гости в эту милую обитель являются и днем, и ночью.

Однако папа ошибся. Очень скоро он услышал, как зовут его самого.

— Ваше Святейшество! Где Его Святейшество?

Перед ним возник запыхавшийся римский стражник.

— Говори скорее, что случилось?

— Беда! Измена! В Рим вошли дружины Оттона!

— Как! Откуда? Мне говорили, что он в трех днях пути от Рима.

— Может, это воины епископа Отгара? — спросил Петр Империола.

— Не могу сказать, — выдыхал слова гонец, — только знаю, что Номентанская стража открыла ворота и германцы уже в городе.

— Я бы сказал, не просто в городе, они в десяти минутах езды от нас, — заметил Империола.

— Силы ада! — воскликнул папа и с безумной яростью оглядел людей, все так же плотно стоявших у капеллы. Его настроение прочувствовал Империола и начал шептать ему на ухо:

— Будьте благоразумны, Ваше Святейшество. В любую минуту германцы могут быть здесь. Нас предали, и этот декарх один из главных действующих лиц, ведь стража Номентанских ворот подчиняется непосредственно ему. Не тратьте время на эту женщину, сколь желанна она для вас ни была. Срочно в Город Льва, это теперь единственное место, где вы можете чувствовать себя под защитой.

И, как истый римлянин, новый глава городской милиции не мог не закончить свою речь на патетической ноте:

— Несчастье! Пал великий Рим!

— Ничего не бойтесь, прекрасная дева, я не причиню вам вреда.

Мароция стала медленно приподниматься с постели, на которую ее бросил грозный понтифик. Она не верила своим ушам, по-прежнему затравленно глядела на Деодата и не смогла сдержать нового испуганного вскрика, когда тот неожиданно преклонил колена у ее ложа, едва только папа Иоанн со своими злодеями покинул пределы женской спальни.

— Да благословит вас Господь, благородный милес, — сказала одна из служанок.

— Не приписывайте мне черт, которых у меня никогда не было, верная слуга, — ответил Деодат, — я солгу, если начну уверять, что никогда не брал дев и жен силой. Но сегодня, видит Бог, я готов был сложить голову за вас, прекрасная Мароция, и обнажить свой меч против человека, которому всем обязан, лишь бы честь ваша была сохранена.

— Чем или кому я обязана вашему порыву, мессер Деодат? — Мароция наконец нашла в себе силы говорить.

— Себе, только себе, моя королева! С тех пор как я увидел вас, мое сердце мне не принадлежит. Только вам, только вам, моя королева!

Деодат достал из-за пазухи какой-то комочек.

— Помните, откуда это?

Мароция слабо улыбнулась. Это был комок грязи, которым она прошлой весной «наградила» пошляка Деодата после турнира в Лукке.

— Я храню это как единственный подарок от вас.

— Вы либо чудовищно обманываете меня, либо моя служанка все-таки права.

— Я точно не обманываю вас, и если бы у нас было время, я перецеловал бы все страницы Священного Писания, лишь бы вы поверили мне. Но уходите, скорее уходите, не слушайте меня более, ибо, удерживая вас, я веду вас к погибели. Мессер Бенедикт, — обратился он к своему новому воспитаннику, — ведь мы с вами будем молчать о том, что здесь было и чего не было?

— Я так же, как эта прекрасная дева, восхищен вашим поступком, мессер Деодат, — пылко ответил юный аколит.

— Ни слова более. Прощайте, прекрасная Мароция, и да хранит вас Бог! Скажите только, имею ли я надежду вскоре вас увидеть? Что скажут ваши братья, после всего того, что здесь произошло?

— Я не могу что-то обещать за них, мессер Деодат. Но я до последнего мгновения жизни буду помнить ваш поступок. Прощайте же, славный мессер Деодат, Бог в душе вашей сегодня одолел Левиафана!

Эпизод 32. 1717-й год с даты основания Рима, 2-й год правления императора Запада Оттона Первого, 1-й год правления базилевса Никифора Второго Фоки (30-31 октября 963 года от Рождества Христова).

Утром следующего дня, отставив в сторону все службы, папа с оставшимися ему верными членами римского муниципалитета поспешил на парапет крепостной стены Города Льва. Картина, открывшаяся взору Его Святейшества, вселяла мало оптимизма. Возле ворот Святого Перегрина, северных и главных ворот папской крепости, папа увидел неприятельский лагерь, вставший на Триумфальной дороге. Враг, заранее догадавшийся, что осажденные поутру будут детально изучать его состав и численность, постарался произвести впечатление на наблюдателей, разведя костров явно больше, чем ему требовалось, и воткнув на возвышенностях множество копий со штандартами. В их разноцветье преобладали желтые цвета, перемежаемые вкраплениями черных и красных фигур — гербы Саксонии, Швабии и Лотарингии. Достаточно густо встречались белые полотнища с черными крестами — штандарты Итальянского королевства, а вот кровавые римские знамена попадались глазу сравнительно редко, хотя также были представлены.

Такая же картина открылась на противоположном берегу Тибра, возле моста Элия, ведущего к Замку Cвятого Ангела и одноименным воротам Города Льва. Разве что римских штандартов было видно здесь куда больше, чем иноземных. Для полноты впечатления папа не поленился дойти до южных узких ворот, именуемых, между прочим, Cаксонскими, но не в честь завоевателей, ныне пришедших сюда, а в честь Ины, древнего короля британского Уэссекса . Как уже когда-то отмечалось, британские монархи седьмого-восьмого веков имели прелюбопытную привычку приходить в Рим умирать, и Ина не стал в этом роде исключением, хотя, прежде чем отдать Богу душу, сей доблестный король основал странноприимный дом, привечавший земляков-паломников, а впоследствии превратившийся в целый квартал. Сегодня этот квартал снова наводнился саксами, правда на сей раз потомками тех, кто шесть веков назад предпочел в поисках лучшей доли идти на юг, а не плыть через море на остров.

— Мессер Империола, удалось ли узнать, вошел ли в город сам Оттон или нет?

— По сведениям, ворота Номентана были взяты вчера катафрактами Оттона, которые были высланы им вперед себя. Сам же король вчера прибыл в Фалери , в Риме он может быть не ранее сегодняшнего вечера, а скорее завтрашнего утра.

— Что с остальными воротами города?

— Южные ворота Рима этой ночью взяли под контроль люди шпейерского епископа Отгара, они выступили из Иоаннополиса. Прочие ворота управляются оставшейся милицией Рима, но ими теперь командует Кресченций.

— Будь он проклят вместе со своими сестрами! Есть ли у нас силы совершить вылазку и восстановить контроль над воротами?

— С нами осталось не более трехсот стражников и сотня слуг графа Роффреда. Врагов же навскидку в два раза больше. Мы можем только обороняться.

— Есть другие мнения? — громко вопросил папа, но все прочие лишь подтвердили грустный вывод Империолы.

— С таким числом людей активно обороняться можно только в замке Ангела, — заметил граф Роффред, давний друг папы и Деодата, бровастый низкорослый крепыш.

— Уйти в замок и оставить Святой престол на произвол саксам? Никогда! Они завтра же изберут себе папу из числа германцев, — горячо возразил Деметрий Мелиоз, и папа согласился с доводом римлянина.

— Мессер Империола, подтверждаю мое утреннее распоряжение и вам, как новому главе милиции Рима, поручаю двести человек и охрану западных стен крепости и главных ворот. Определите мессеру Мелиозу пятьдесят человек милиции и Саксонские ворота. Сто дорифоров, замок Святого Ангела и ворота возле него за вами, граф Роффред. Вы же, Деодат, останетесь подле меня, с этого дня вы комит моих китонитов.

Большинство расценило последние слова папы как скорый вывод по итогам предыдущего дня, то есть как однозначную опалу для Деодата, и были удивлены той стойкостью, с которой бывший глава римской милиции выслушал этот приказ. Однако еще утром Его Святейшество попробовал объяснить тому, что это ничуть не опала, а, напротив, проявление высшего доверия, ведь этим решением папа вверял Деодату ни много ни мало, а свою собственную драгоценную персону. Деодат, разумеется, все равно остался недоволен, но, во всяком случае, к моменту прилюдного объявления высочайшего решения успел сжечь внутри себя все первоначальные эмоции.

— И вот вам мое первое поручение, Деодат. Пригласите ко мне Грамматика, и немедленно. Всех остальных прошу оставаться подле своих постов, на вечерние службы идти в близлежащую церковь, тем более что здесь они на каждом шагу. Вечером всех жду к себе на ужин, если, конечно, не случится атаки. До вечера, друзья мои.

По приезде в папский дворец Иоанна уже поджидало послание от Оттона, которое привез Ландвард, епископ Миндена. Прочтя письмо, понтифик нахохлился, но не проронил ни слова, а только с еще большим нетерпением потребовал найти наконец Грамматика. Уходя в свои покои, папа ничуть не позаботился о том, чтобы его высокопреподобию отцу Ландварду были оказаны услуги, достойные столь высокого гостя.

Кардинал-диакон Бенедикт, библиотекарь папского двора, был ученейшим мужем канцелярии Иоанна Двенадцатого. За свои знания он уже давно удостоился от римлян прозвища Грамматик, под которым мы постараемся его именовать впредь, ибо число Бенедиктов в последних главах заметно, но не по нашей вине, возросло. Сорокалетний, быстроглазый, с аккуратно подстриженной бородкой, Грамматик очень скоро предстал перед очами Его Святейшества и замер в подобострастном поклоне, пытаясь предугадать причины внезапного интереса понтифика к делам его ведомства. Разговор между прелатами происходил в таблинуме папского дворца.

— Как вы уже знаете, наш ученый муж и святой отец, этой ночью Рим атакован ордами саксонского короля, мечом ответившего нам на милость в виде короны Карла Великого.

Грамматик склонился еще ниже в знак осведомленности о печальных событиях.

— Не в силах дать отпор врагу его же оружием, я хотел бы узнать, есть ли методы воздействия на подобного преступника со стороны Римской церкви?

От удивления Грамматик даже непочтительно выпрямился.

— Конечно есть, Ваше Святейшество. Отлучение!

— Я уже давно слышал об этом, святой отец. Слышал, что одна угроза отлучения приводит преступника в трепет и скорое раскаяние. Слышал, что отлученный лишается права на причастие, посещение церкви и даже погребение, что в глазах других он перестает быть христианином, и его душа, таким образом, отрезана церковью от спасения. Вот почему я хочу знать все подробности этого… мм-м… обряда. Кто последний раз и кого отлучал от церкви?

— Последние случаи произошли в эпоху великого папы Николая, когда тот отлучал от Церкви и Святых Даров еретика Фотия, мерзкую Вальдраду и ее священников-покровителей.

— Ни один из этих случаев не подходит для сегодняшней ситуации. Оттон ни еретик, ни блудница.

— Можно вспомнить отлучение Формоза папой Иоанном Гундо за попытку заговора против понтифика.

— Так-так! Уже интереснее!

— Формоза обвинили в том, что он вступил в сговор с магометанами, но никаких доказательств приведено не было, и следующий папа, папа Марин, это отлучение снял.

— Пусть так, главное, что в истории уже был случай отлучения за преступления против понтифика. У меня, в отличие от Иоанна Гундо, обвинения куда более аргументированные, эти аргументы в большом количестве стоят по ту сторону крепостных стен Леонины.

— Есть одна помеха, Ваше Святейшество…

— ??? — Иоанн воззрился на ученого библиотекаря.

— Решение об отлучении принимает не сам понтифик, а Синод под его руководством.

— Пф-ф-ф! — Иоанн разочарованно выдохнул, его плечи сокрушенно опустились. — Как жаль, что эта мысль не пришла мне в голову хотя бы пять дней назад.

— Значит, нам надо продержаться хотя бы еще пять дней, — заметил присутствовавший при разговоре Деодат.

— Да! — воскликнул приободрившийся Иоанн. — За это время нам надо постараться пригласить в Леонину всех пригородных епископов…

— И хотя бы кардиналов титульных базилик, — добавил Грамматик.

— Да, но как это теперь сделать, находясь в осаде? — остудил пыл собеседников Деодат.

— Составить приглашение епископам и кардиналам ко дворцу Его Святейшества и разослать. Полагаю, что германские стражники не будут чинить препятствия гонцам самого папы, тем более если им будет дозволено прочитать тексты писем, а в них не будет ничего, кроме приглашения на праздник Всех Святых, который очень кстати состоится послезавтра.

— Вы дьявольски хитры, отец Бенедикт! — радостно воскликнул папа, а Грамматик не знал, как воспринять эти слова, слетевшие из уст викария Христа. Вроде бы комплимент, вот только форма странновата и отталкивающа…

— Не сочтите за труд, святой отец, и дайте совет, как мне поступить с этим, — папа указал на сегодняшнее письмо Оттона.

Грамматик прочел письмо и пожал плечами.

— Тон письма достаточно мирный. Может, тогда не стоит доводить дело до крайностей? Отлучение — крайняя мера, Святой престол не пользовался ей уже почти сто лет и никогда не подвергал отлучению коронованных особ.

Да подождите немного, до «хождения в Каноссу» осталось всего-то чуть больше века. А потом папы и вовсе войдут во вкус и начнут подвергать интердикту целые города и области. Даже Иерусалим не избегнет подобной участи , а еще ранее отлучению подвергнется сам Вечный город, причем наказание будет вынесено в пасхальную неделю и только ради того, чтобы заставить Рим предать на смерть одного из лучших сынов Италии .

— В письме Оттон предлагает ордалией снять с себя обвинения в захвате папских земель и приведению к оммажу вассалов Святого престола, — сказал папа. — Интересно, как он себе это представляет? Он всерьез считает, что имеет право скрестить мечи со мной?

— Речь, конечно, будет вестись о представителях с обеих сторон, — ответил Деодат.

— О нет! С моей стороны никаких представителей не будет. Я выступлю сам, — отважно заявил Иоанн, — мне очень хочется посмотреть, кто из этих варваров осмелится обнажить меч против преемника Апостола.

— Учитывая, что одной из сторон спора является Церковь, резонно будет выбрать бескровный способ разрешения спора.

— Сразу скажу, что у меня нет желания ходить по углям или доставать кольцо из кипящего котла, — заявил папа, на что Грамматик хитро усмехнулся.

— Это вовсе не обязательно. Карл Великий для разрешения территориальных споров, а наш случай как раз из этой категории, предлагал спорящим простоять возле креста с поднятыми руками, и истина признавалась за тем, кто удержит руки дольше. Другой способ — съесть каждому из спорящих освященную гостию .

— И что? Прав будет тот, кто ее быстрее переварит? — засмеялся папа.

— Нет, считается, что клеветник никогда не переварит ее. Тот же король Лотарь, съевший гостию ради отречения от блудницы Вальдрады, вскоре вновь нарушил обет и тут же умер от болей в животе — и что, как не святой хлеб во чреве грешника, стало причиной его смерти?

— В самом деле? — переспросил сразу изменившийся в лице папа.

— А совсем недавно, уже в наши дни, — продолжал увлекшийся Грамматик, — состоялась ордалия в одном из бургундских монастырей. Так вот монах-клеветник, съевший гостию, скоро исторг ее из чрева своего и покаялся во лжи. Говорят, эта гостия вышла у него прямо из пупка, белая и чистая, как прежде .

Его Святейшество озабоченно нахмурился.

— Стоит ли викарию Господа нашего и апостола Его вообще принимать подобный вызов? — спросил папа. Деодат отвернулся от него, чтобы скрыть усмешку.

— Полагаю, пребывание в подобном сане уже является свидетельством высшей милости Господней, — ответил Грамматик.

— Вот именно.

— Тогда воспользуйтесь письмом как средством потянуть время. Согласитесь на ордалию, быть может даже назначьте дату ее. На следующий день после дня Всех Святых. Этим вы обезопасите себя от штурма в ближайшие два дня.

— Прекрасная мысль, святой отец! — воодушевился папа. — Знаете что? Я попрошу именно вас организовать завтрашний собор. Моя канцелярия сейчас срочно засядет за составление писем священникам, а вы получите пропуск для выезда в Латеран и уже оттуда разошлете приглашения.

Не сказать, что поручение папы сильно обрадовало Грамматика, но инициатива, как известно, бывает наказуема, и сегодня этот постулат прекрасно сработал. Спустя пару часов папа наблюдал, как кортеж Грамматика проследовал по мосту Элия, увозя с собой письма папы с приглашением в собор Святого Петра на значимый христианский праздник всех высших чинов духовенства. На том берегу кортеж был остановлен стражей епископа Отгара, но после недолгой заминки продолжил путь вглубь римских кварталов. В этот момент папа всерьез поверил в возможность победы над вероломным императором. Настолько, что вечер этого дня был проведен Его Святейшеством в густых винных парах, а ночные часы ему розовым светом своей груди подсветила никогда не унывающая вдова Райнара, главная кастелянша папского дворца.

Утро следующего дня, несмотря на головную боль, папа вновь начал с обхода крепостных стен. Значимых перемен подмечено не было, неприятельские лагеря у трех ворот Города Льва никуда не исчезли, но и в численности своей и настроениях не изменились. А где-то с полудня в Леонину начали прибывать кардиналы титульных базилик. Кортеж каждого священника тщательно досматривался людьми Отгара и Кресченция, но поводов для отказа в проезде ни разу не возникло. Каждого священника, переступавшего порог Города Льва, встречал лично сам папа и целовал с такой радостью, будто наступила Пасха. К трем часам дня прибыли вместе епископы Порто и Остии — отцы Бенедикт и Чикконе. Папа радостно потирал руки, пасьянс начал благоприятно складываться, с учетом находившегося безвылазно в стенах Леонины Аймара, епископа Лабикана, в его распоряжении находились уже трое из семи пригородных епископов.

Однако с приездом следующих прелатов возникла затыка. Кортеж епископа Альбано, появившийся на противоположном берегу, был остановлен и повернут обратно, та же история спустя час произошла с епископом Веллетри.

— В чем дело? — недоумевал Иоанн, когда папе докладывали об этом. Никто не смог внятно ответить ему.

Следующий случай с запретом проезда, на сей раз епископа Пренесте, произошел уже на глазах понтифика. По всей видимости, враг начал догадываться о намерениях Святого престола и принял немного запоздалые, но все еще эффективные меры. Папа остановился перед дилеммой, заставлять ли уже прибывших к нему священников спешно принять решение об отлучении Оттона и закрыть глаза на отсутствие у собора необходимого кворума, либо попытаться еще раз связаться с императором и упросить того пропустить таки на праздник хотя бы пригородных епископов. За советом папа обратился к ближайшим соратникам, хотя, к сожалению для него, в их числе теперь отсутствовал Грамматик, со вчерашнего дня запертый в Латеранском дворце.

— У нас ведь в запасе есть еще один день, — подсказал ему решение Деметрий Мелиоз, и уже спустя час к императору направился папский гонец со слезной просьбой от Его Святейшества.

Император ответил еще до заката. Оттон извинялся за свою непочтительную челядь и обещал, что завтра утром все священники смогут попасть в Рим, и даже предлагал использовать это письмо в качестве пропуска. Сам же он между делом сообщал, что прибудет в Рим лишь третьего числа, ко времени дневной мессы, после которой он готов будет Божьим судом снять с себя обвинения Святого престола.

Уверен, что каждому приходилось сталкиваться с ситуацией, когда внутренняя интуиция, в силу только ей известных причин, не дает расслабиться даже при внешне благожелательном и безопасном фоне. Какой-то червячок сомнения, проснувшийся ближе к вечеру в душе Его Святейшества, не давал понтифику провести этот вечер так же, как предыдущий. Вино не горячило кровь, а про амурные утехи вообще не вспоминалось. Папа, в отличие от соратников, вновь собравшихся за ужином в папском триклинии, был невесел, он невпопад и раздраженно отвечал на шутки друзей и только рыскал встревоженным взглядом по их беззаботным лицам. Вероятно, похожие чувства спустя века испытывал русский царь Павел в свой прощальный ужин; возможно, нечто подобное висело когда-то камнем на душе — прости Господи за такое сравнение! — у главного лица Тайной Вечери.

Ужин в триклинии закончился рано, друзья разошлись в направлении вверенных им служб, а сам папа попытался заснуть. Добрых два часа он безрезультатно мял постель, переворачиваясь с боку на бок, но сон наотрез отказывался его навестить. В какой-то момент, отчаявшись заснуть, он подошел к окну и распахнул ставни, жадно вдыхая свежесть осенней римской ночи. Он пытался прислушаться, но вокруг папского дворца царила ее величество тишина, на дворе не было ни души, ни стражника, ни бродячей собаки. Безмолвие, абсолютное безмолвие, какое может быть только поздней осенью. Иоанн поискал в темноте силуэт Замка Ангела и вздрогнул: на верхнем этаже горел свет. Казалось бы, что из того? Возможно, не спят стражники Роффреда — и, кстати, правильно делают. Но папа окончательно потерял покой, он почему-то сразу уверился, что свет горит именно в Ее спальне.

Схватив блюдо с плавающей в нем свечой, он вышел в вестибул. На низком диване там мирно похрапывал Деодат, сложив возле ног меч и кольчужную куртку. Иоанн в этот миг даже позавидовал ему. Надо же, в такие дни сохранять столь завидное самообладание!

— Вставайте, мой друг. Не сочтите за самодурство, но я прошу сопроводить меня. Я хочу обойти крепость.

— Что случилось? — зажмурившись и потягиваясь, спросил Деодат. — Если обходить всю крепость, мы вернемся сюда уже только к восходу.

— Нестрашно, — ответил папа, — но я хочу сам увериться, что все в порядке. У меня как-то неспокойно на душе.

— Да, душе надо доверять, — согласился Деодат. — Сколько слуг брать с собой?

— Нисколько, мы пойдем вдвоем.

— Вот те раз! На душе неспокойно, чтобы заснуть, но не настолько, чтобы не побояться в одиночку шляться по ночной крепости.

— Я хочу проверить, как мои архонты несут службу. В одиночку здесь можно увидеть больше, чем во главе процессии. Сама же крепость безопасна, не забывай, что здесь живут лишь монахи и священники.

Первым пунктом назначения этой ночной прогулки стали ворота Замка Ангела. Иоанн и Деодат пешком протопали до ворот, были встречены недремлющей и удивленной стражей Роффреда во главе с самим графом, после чего папа и его телохранитель поднялись на парапет крепости. Внизу плескался и ворчал Тибр, а на противоположном берегу мерно гудел нищенский микрогород, разбитый на Марсовом поле. В конце моста Элия можно было разглядеть неприятельскую заставу, там тоже не спали. Папа перевел взгляд на Замок Ангела, на верхнюю часть башни — и в ужасе схватился за руку Деодата.

— Смотри, смотри! Кто там?

— Там никого нет, — флегматично отвечал Деодат, скользнув взглядом по замку.

— На верхней площадке горит свет.

— Он всегда там горит. Охрана держит зажженные факелы в замке и днем, и ночью.

Папа сконфуженно запыхтел. Сказать или нет своему другу, что он только что видел чью-то фигуру на смотровой площадке башни? Тот же, конечно, ответит, что это один из стражников, и про себя еще посмеется над струсившим понтификом. А ведь Иоанн готов был биться об заклад, что это была фигура женщины.

— Здесь все в порядке, Ваше Святейшество. Куда пойдем далее? — прервал его мысли Деодат.

Они спустились на площадь и повернули к северной стене, в направлении главных ворот. Здесь папа и телохранитель были встречены стражей Империолы. Самого Петра меж ними не было, один из стражников сказал, что некоторое время назад их комит получил какое-то сообщение от Деметрия Мелиоза и отправился в сторону Саксонских ворот. Папа немедленно встревожился и, бегло проведя рекогносцировку местности у ворот Святого Перегрина, также поспешил к южной стене крепости, увлекая за собой Деодата.

— Если бы произошло что-то серьезное, Империола в первую очередь дал бы знать нам, — заметил, задыхаясь от быстрой ходьбы, Деодат.

— Тш-ш-ш! А это что такое?

В этот момент они проходили возле собора Святого Петра, когда папа заметил двух лошадей, привязанных у крыльца соседней церкви Санта-Мария-ин-Турри. Никого возле лошадей не было, а внутри базилики еле-еле поблескивал свет.

— Это кони Империолы и Мелиоза, — сказал Деодат и протянул уже руку к двери, но папа удержал его.

— Попробуем подслушать, о чем они говорят, — сказал Иоанн и указал на небольшое светящееся окошко.

Еще только подкрадываясь к окну, до слуха Иоанна донесся голос Мелиоза:

— …неужели вы не понимаете, что защищаете Антихриста? Ведь это же выродок, сущий выродок сидит на Святом престоле.

— Но пока этот выродок сидит на престоле, Рим принадлежит римлянам, — отвечал Империола.

На сей раз уже Деодат благоразумно удержал папу от яростного порыва.

— Не обнаруживай себя раньше времени, Октавиан! Надо узнать, сколько их и что они задумали.

Папа осторожно заглянул внутрь церкви. Вокруг алтаря стояли Мелиоз, Империола, два их оруженосца, а также епископы Порто и Остии с парочкой служек. Помещение робко освещалось двумя слабыми свечами, из-за чего лица заговорщиков выглядели особенно мрачно и решительно.

— Кто вам сказал, что Октавиан заботится о Риме больше, чем вы, я или Кресченции? — продолжал Мелиоз. — Оттону придется прислушиваться к голосу Рима, но пусть это будет голос сильных и смелых людей, а не голос сластолюбца и истерика.

— Отчего вы полагаете, что Оттон не отнесется к Риму как к добыче?

— Император дал гарантии, что выбор папы пройдет в полном соответствии с традициями Рима. Он не собирается вмешиваться в ход выборов и не намерен предлагать на трон Святого Петра кандидата из германских земель.

— Все это слова, Деметрий. Я верю вам, но не верю чужеземцам. Вспомните, сколько их приходило к стенам нашего города.

— Нисколько не отрицаю, друг Петр. Я только говорю, что, избавив город и Святой престол от опьяненного безнаказанностью тирана, позиция Рима в отношениях с императором только выиграет.

— Этот тиран сын великого римлянина!

— Нет, он внук грязной блудницы. Неужели вы этого не понимаете? Неужели не понимаете, что, пленив его сейчас, мы поможем Риму избежать кровавой бойни, к которой нас ведет этот мерзавец? Ведь завтра он готовится отлучить Оттона от церкви, и у саксонца не будет никаких моральных препон, чтобы предать огню весь Город Льва, а там и весь Рим.

— Это вам сказал Кресченций?

— Подумайте сами, Петр.

— А ваш Кресченций не сказал, что сделает со мной, когда дорвется до власти? Третьего дня я участвовал в нападении на его дом.

— Вот потому-то, мой друг, я и позвал вас этой ночью сюда. Мои люди получили приказ открыть Саксонские ворота до начала лауд. К этому времени к Городу Льва обещает прибыть сам император. Как хорошо, что наш змееныш открыто пренебрегает церковными службами ради своего пьяного сна.

Иоанн и Деодат ошарашенно переглянулись.

— Арестуем же змееныша сами и сейчас, пока он спит, и преподнесем его в качестве искупительного подарка Оттону и Кресченцию. В этом случае Кресченцию придется простить вас. А мы с вами спасем десятки римских жизней.

Папа дернул за рукав Деодата и знаком приказал ему следовать за ним. Возле дверей Деодат схватил Иоанна за руки.

— Не делай глупостей, Октавиан! Ты же не хочешь упростить им задачу и самому явиться сейчас перед ними? Их там десятеро, и двое из них отличные воины. Бежим отсюда немедленно, у нас почти не осталось времени!

— Мелиоз! Иуда!

— Да, иуда, да, его, вероятно, подкупил Оттон, когда попал к нему в плен из-за Кресченция. Потом, потом, Октавиан. Пока мы живы, мы еще можем отомстить. Мертвые же отомстить не могут. Беги, беги без оглядки!

И оба потомка Мароции что есть мочи припустили к папскому дворцу. Во дворце Иоанн разыскал Кастельмана и приказал немедля доставить в кабинет папскую казну, четыре увесистых сундука. Затем Его Святейшество, Деодат, Кастельман и еще восемь слуг из числа венгров проследовали в папскую спальню. Остановившись на мгновение, Иоанн полез к себе за пазуху и, вопреки ожиданиям многих, достал не распятие, а здоровенный ключ от потайного хода.

— Быть может, моя бабка была великой блудницей, но она точно не была дурой, — мрачно заметил он.

Полмили под землей — и беглый понтифик оказался в пределах замка Ангела. Наткнувшись на первого из стражников, он велел тому немедля вызвать графа Роффреда.

— Прикажете оставаться мне здесь и защищать замок, Ваше Святейшество? — первым делом спросил граф.

Папа с уважением посмотрел на него. Таких людей в его распоряжении осталось совсем мало.

— Мессер Роффред, отправьте своих людей обрушить подземный ход. Где-то на подступах к замку есть специальное место, где земля держится лишь на нескольких деревянных подпорках. Я не хочу, чтобы этим ходом пользовались впредь мои враги.

Граф поклонился.

— Далее я прошу вас присоединиться к моей свите и прошу оказать преемнику Апостола гостеприимство вашего Тибуртинского дома.

— Почту за великую честь, Ваше Святейшество!

— Граф, возможно, вы последний, кто так величает меня.

— Зато я не буду первым, кто так назовет антипапу, собирающегося занять Святой престол вместо вас.

Перед рассветом папа в сопровождении тридцати всадников покинул Вечный город. Он не увидел, как Саксонские ворота Города Льва подобострастно распахнулись перед чужеземцем-императором, как перед тщеславным властелином били поклоны исполненные мстительной радости сенатор Кресченций и предатель Деметрий Мелиоз, как пал на колени полный самых дурных предчувствий Империола, как враги ворошили папскую постель и мебель в поисках спрятавшегося понтифика, как Кресченций, наконец, вспомнил легенду о потайном ходе, но посланные им люди нашли тоннель обрушенным на полпути. На протяжении этого времени папа несся на коне по тибуртинской дороге, щеки его пылали от колючего ноябрьского ветра, но еще более от самого факта позорного улепетывания Верховного иерарха Церкви из вверенного ему Богом и Апостолом города.

«Никогда! Никогда преемник Петра так постыдно не покидал Рим. Я опозорил себя, имя семьи, сам престол Апостола таким бегством».

Все когда-то происходит впервые. Все когда-то кажется удивительным, невероятным, ломающим прежние устои, чтобы затем превратиться в нечто обыденное. Настанут, и очень скоро, времена, когда папа станет редким гостем Рима, а если и будет возвращаться в город, то лишь затем, чтобы напоить город соленой кровью его жителей. И в этом ему будут помогать то временные друзья с севера, в лице наследников Оттона, то сиюминутные друзья с юга, в лице норманнских князей. Пройдет еще пара веков, и папы вообще надолго забудут дорогу сюда, сделавшись добросовестными придворными слабохарактерных французских королей. И немногие из них будут сотворять клятвы, подобные тем, какие этим утром, скача в бешеном галопе, давал лично себе Иоанн Двенадцатый.

«Но я вернусь! Не Богом, так чертом клянусь, что вернусь. И отомщу!»

Эпизод 33. 1717-й год с даты основания Рима, 2-й год правления императора Запада Оттона Первого, 1-й год правления базилевса Никифора Второго Фоки (6 ноября 963 года от Рождества Христова).

3 ноября в Рим вошла трехтысячная армия Оттона Великого. А спустя еще три дня в храме Святого Петра собрались высшие чины итальянских и германских церквей, а также представители знати Рима и возрожденной империи. На соборе присутствовали в полном составе не только епископы субурбикарных епархий, но и прелаты дальних итальянских городов, таких как Парма, Флоренция, Кремона. Даже из Милана и Равенны, в последнее время подчеркивавших свою независимость от Рима, прибыли уполномоченные местными церквями лица. Даже от аквилейского патриарха Энгельфреда явился отдельный делегат. Также на соборе нашлось место трем прелатам из германских земель: архиепископу Адальдагу Гамбургскому, епископам Миндена и Шпейера. В то же время отсутствовали отцы Бруно и Вильгельм, дела паствы потребовали от них срочного возвращения соответственно в Кельн и Майнц. Тем не менее участие в соборе приняли более сорока епископов, чего не случалось со времен печальной памяти Трупного синода и равеннской ассамблеи 898 года. Добавьте еще римскую знать, где стоит выделить Кресченция Славнейшего, прекрасную сенатрису Стефанию, Деметрия Мелиоза и прощенного и даже сохранившего пост супрефекта Петра Империолу. Добавьте канцелярию Святого престола в лице протоскриниария Льва, Бенедикта Грамматика и целой кучи примицериев, секундоцериев и сакеллариев. И на десерт не упустите императорскую чету и их свиту, и тогда на подмостках вашего воображения предстанут полторы сотни разряженных кто в сутаны, кто в кольчуги людей, а ваш чуткий слух, быть может, даже уловит их разгоряченное дыхание, с шумом поднимающееся к высоким потолкам древней церкви.

Оттон, с высоты соборной кафедры и с превеликим удовлетворением оглядывая острые вершины епископских митр, начал собрание с шутки:

— Пожалуй, нам стоит поблагодарить Его Святейшество Иоанна за помощь в приглашении столь великого числа глав христианских церквей. Будь у него в запасе еще пара дней, наш собор мог претендовать бы на право называться Вселенским.

Над толпой поднялась рука Кресченция. Сенатор выступил вперед:

— Прибытие сюда многих отцов церквей скорее свидетельствует о том гневе, которым переполнили их души деяния Октавиана, сына Альбериха, лукавством и подкупом завладевшего троном святого Петра.

Оттон кивнул и продолжил:

— Как было бы прилично, если бы господин папа Иоанн присутствовал на столь славном и святом собрании. О том же, почему его здесь нет, мы спрашиваем вас, о святые отцы, кто вместе с ним жил и вел общие дела.

На это ответствовал кардинал-диакон Иоанн, тот самый неудачливый посол Его Святейшества, что попал к Оттону в плен возле Центумцелл:

— Нас удивляет, что Ваша святая милость спрашивает нас о том, что не является тайной даже для жителей Иберии, Вавилона и Индии. Ведь этот папа даже не из тех, которые приходят в овечьих шкурах, внутри же суть волки хищные. Ведь он так открыто свирепствует, так явно вершит дьявольские дела, что и не пытается их скрывать.

Слова кардинала-диакона были поддержаны одобрительным гулом собрания. Некоторые, не то особенно настрадавшиеся, не то торопившиеся выслужиться, начали выкрикивать обвинения в адрес папы. Аделаида тронула за рукав супруга, и Оттон, и без того недовольно нахмурившись, поднял руку, пресекая волну праведного гнева, стихийно поднявшегося в святых стенах великого храма.

— Нам кажется справедливым поименно указать обвинения, а затем сообща обсудить, как следует поступить.

Один за другим собравшиеся начали выступать вперед и произносить обвинения папе Иоанну. В числе первых прозвучало рукоположение в сан лабиканского епископа слепого отца Аймара, которое папа намеренно и оскорбительно совершил в конюшне. При этом обвинении тоненько ахнула императрица Аделаида и закрыла белоснежными пальчиками лицо. Далее один из кардиналов заявил, что видел, как папа вел мессу не причастившись. Нашлись свидетели, уверившие высокое собрание, что папа продавал церковные титулы за деньги. Епископ Роман Сполетский, большой приятель герцогини Алоары, обвинил папу в том, что он утвердил главой соседней епархии Тоди десятилетнего мальчика по имени Григорий. Далее посыпались обвинения в неуемном сладострастии папы, и ахи императрицы стали многочисленнее и звонче. Глазам собравшихся предстала Анса, вдова Райнара, охотно поведавшая о своем на пару с папой грехопадении и в подтверждение слов облобызавшая Священное Писание. После объявилась еще одна вдова, чья речь была настолько сбивчива и невнятна, что от нее поспешили поскорее избавиться. Более женщин на авансцену не выпускали, и уже сами римляне и священники охотно делились рассказами о похождениях похотливого папы, для убедительности все время упоминая происхождение понтифика от потаскух Мароции и Теодоры. Кресченцию даже пришлось в какой-то момент вносить пояснения, чтобы никто не подумал, что речь ведется о его матери, а не о бабке, Теодоре-старшей. Один из рассказчиков уверял, что в Риме есть несколько женщин, родивших от папы детей, правда всякий раз ребенок рождался мертвым. Другой упомянул, что в Замке Ангела содержались не менее дюжины наложниц. Третий заявил, что папа имел связь с сестрами, и Кресченций вновь оказался в щекотливом положении, поскольку иных сестер, кроме его родных и, соответственно, двоюродных для папы, у Его Святейшества не имелось. Глаза многих присутствующих уже с интересом устремились к Стефании, и побагровевшему от такой клеветы сенатору вновь пришлось брать слово и поправлять рассказчика. Запал собравшихся во многом иссяк на перечислении амурных похождений понтифика, заключительные обвинения в незнании папой Священного Писания, воззваниях к языческим богам, пристрастии к охоте, вину, картам, к ношению военной одежды и оружия уже звучали как-то по инерции и даже в страстном сердце впечатлительной императрицы не находили должного отклика.

Оттон же весь этот поток хулы на верховного иерарха христианства выдержал молча, откинувшись на спинку высокого кресла и только скользя наблюдательным взором по искаженному лицу очередного обвинителя. «Где вы были все это время, все вы, столь ярые сейчас обличители? Что заставляло вас молчать? Что разговорило вас теперь? Кто вы, сегодняшние ревнители морали? Как мерзко выглядите вы по сравнению с теми, кто когда-то шел ради Веры на арену Колизея. Говоря по совести, большинство ваших обвинений голословны или же простительны. Никаких наложниц в Замке Ангела обнаружено не было, ругань именем Юпитера смешна, как и ношение кольчуги, эти нелепые вдовы глупы и убоги, одна из них к тому же сознательно легла под Иоанна, чтобы стать шпионом его врагов. Епископская кафедра в Тоди до сих пор вакантна, был ли этот мальчик Григорий и куда он делся — неизвестно. Даже посвящение епископа в конюшне — ну да, глупо, если не вспоминать, что сам Спаситель родился в овечьих яслях и при жизни переступал порог дома блудницы. А если принять во внимание, что хотя бы половина этих обвинений есть правда, то в каком тогда виде предстаю я? Получается, что нас с Аделаидой короновал сам Антихрист, и насколько законна тогда моя коронация? И ведь со дня коронации не прошло еще двух лет, а здесь припоминаются грехи куда более давние. Не пора ли прекратить этот поток разоблачений со стороны этих разбушевавшихся праведников, в котором стремления к очищению Святого престола настолько же ничтожны, насколько запоздалы?»

Дождавшись, когда очередной кандидат в папские прокуроры закончит речь, а в ней Иоанн обвинялся в том, что не всегда осенял себя крестным знамением, Оттон поднялся с места и потребовал внимания собрания.

— Часто случается, и мы верим этому, исходя из нашего собственного опыта, что завистники клевещут на людей, занимающих высокие посты; добрый человек не угоден злым, равно как и злой добрым. И это причина, почему данное обвинение против папы, которое только что зачитал его преподобие, выдвинув его вместе с вами, нам представляется спорным, и мы пока еще не знаем, сделано ли оно из стремления к справедливости или из нечестивой зависти. А потому я, в силу вверенных мне, недостойному, полномочий, клянусь всем вам перед Богом, которого никто, даже если бы и хотел, не сможет обмануть, перед Его Матерью, непорочной Девой Марией, и перед тем драгоценнейшим телом Князя апостолов, на котором зиждется эта церковь, что ни одно преступление не будет вменено господину папе, которое бы он не совершил и которое бы не было засвидетельствовано честнейшими мужами.

В ответ поднялся Иоанн, епископ Нарни, брат Кресченция:

— Да не разрешит нас от груза грехов наших блаженнейший Петр, князь апостолов, который словом закрывает небо недостойным и открывает праведным, если недостойный папа Иоанн не совершал тех преступлений, которые были зачитаны только что, и еще более гнусных и постыдных им предшествующих; и да будем мы преданы анафеме и поставлены в день новейший по левую сторону, рядом с теми, которые говорили Господу Богу: «Отойди от нас, не хотим мы знать путей твоих». Если ты не веришь нам, то должен поверить по крайней мере войску своему, навстречу которому пять дней назад названный папа вышел, препоясанный мечом, со щитом, в шлеме и кольчуге; только Тибр, отделявший его от войска, помешал последнему схватить его.

Оттон примиряюще кивнул.

— Свидетелей этого дела столько, сколько воинов в нашем войске.

И чтобы перехватить инициативу у собравшихся и сбить со всех обличительный тон, в свете которого он сам начинал выглядеть неприглядно, Оттон подал знак секретарю, а собору объявил следующее:

— Нами было направлено два письма господину папе. Письма были одного настроения и содержания, и я хочу, чтобы о тексте писем узнало великое собрание.

Секретарь передал глашатаю манускрипт, и тот, пробежав глазами для старта начальную фразу и приосанившись, начал громко читать:

— «Верховному понтифику и вселенскому папе господину Иоанну от Оттона, из уважения к милости Божьей императора августа, а также от архиепископов и епископов Лигурии, Тосканы, Саксонии и Франконии, во имя Господа привет! Когда мы, придя ради службы Божьей в Рим, спросили сынов Ваших, а именно римских епископов, кардиналов, священников и диаконов, а кроме них также весь простой народ о Вашем отсутствии и о том, какова причина того, что Вы не желаете видеть нас, защитников Вашей церкви и Вас самих, они нам сообщили о Вас такое и столь непристойное, что мы сгорели бы от стыда, если бы подобное было рассказано об актерах. Дабы все это не было скрыто от Вашего величия, мы вкратце приведем здесь некоторые из этих обвинений; ибо, хоть мы и хотели бы изложить их все по отдельности, на это нам не хватило бы и дня. Так вот, знайте, что Вы обвиняетесь не отдельными какими-то, но всеми людьми, как из нашего, так и из другого сословия, в убийстве, вероломстве, святотатстве и кровосмесительной связи как с собственными родственницами, так и с двумя сестрами. Говорят также, о чем и слышать-то страшно, что Вы пили вино из любви к дьяволу, во время игры в кости просили помощи у Юпитера, Венеры и прочих демонов. Так вот, мы настоятельно умоляем Вас, святой отец, не скрываясь, прийти в Рим и очиститься от всего этого. Если же Вы боитесь насилия со стороны безрассудной толпы, мы под присягой заверяем Вас, что с Вами не случится ничего иного, кроме того, что предусмотрено положениями святых канонов».

Кресченций, услышав очередную клевету о кровосмесительстве, отчетливо заскрежетал зубами, а его сестра Стефания удостоила брата взором, ярость которого была сродни термоядерному взрыву. Бенедикт Грамматик мысленно отметил, что в письме отмечались обвинения, которые сегодня якобы были озвучены впервые, а на самом деле, оказывается, были известны Оттону много ранее.

— Был ли ответ от папы? — выкрикнул кто-то из толпы.

— Да, — ответил Оттон, заметно ухмыльнувшись. — Его Святейшество, правда, не удостоил нас многословным посланием.

С этими словами Оттон сделал новый знак секретарю, и в руки глашатая проследовал еще один документ.

— «Иоанн епископ, Раб рабов Божьих, всем епископам. Мы слышали, что говорят, будто вы хотите избрать другого папу; если вы это сделаете, я во имя всемогущего Бога отлучаю вас от церкви, дабы не имели вы права ни посвящать в сан, ни служить мессу».

Из толпы послышались язвительные смешки.

— Это лишь подтверждает то, что папа темен!

— Он не знает латынь, откуда ему знать Священное Писание?!

— Однако какой слог!

— Он сам теперь пишет письма, не доверяясь мистикам!

— Да их у него просто нет!

Оттону вновь пришлось успокаивать раздухарившихся священников.

— Что бы ни было в письме Его Святейшества, нам необходимо направить ему ответ. Этим мы в третий раз призовем папу Иоанна на наш суд и, таким образом, выполним все требования законов франков и римлян. Если же господин папа и на сей раз откажет нам в радости видеть его, собранию Римской Церкви не останется иного выбора, как низвергнуть из сана Иоанна, сына Альбериха, и выбрать нового иерарха согласно законам Церкви Господа нашего и великого Рима.

Спустя пару недель в соборе Святого Петра состоялось второе заседание собора. Состав епископов на нем даже увеличился за счет прибывших в Рим епископов из Модены, Тортоны, Пьяченцы и лотарингского Трира. К тому моменту Оттон уже получил сведения, что беглый понтифик сначала объявился в Тибуре, а затем, увеличив свою дружину, окопался в Тускулуме, вотчине предков, заняв местный замок, построенный Теодорой-младшей. Надо признать, что Оттон в глубине души до последнего надеялся на примирение с папой, от которого он получил корону Карла Великого, поскольку обличение папы в мыслимых и немыслимых грехах рикошетом било по нему и ставило под сомнение легитимность императорской коронации. Однако Иоанн, судя по всему, закусил удила и теперь лишь грозил повелителю саксов, франков и римлян неминуемым отлучением. В итоге император отдал на откуп священникам составление ответа понтифику, а те, воодушевленные доверием и возможностью лишний раз пнуть гонимого папу, совместными усилиями родили пространное и довольно издевательское письмо, уничтожающее последние шансы на примирение сторон.

«Верховному понтифику и вселенскому папе господину Иоанну от Оттона, из уважения к Божьей милости императора августа, а также от святого синода, собравшегося в Риме ради службы Божьей, во имя Господа привет! На предыдущем синоде, состоявшемся 6 ноября, мы … просили Ваше величие, как того требует справедливость, прийти в Рим и очистить себя от обвинений. Мы также получили от Вас письмо, которое ничего не говорит о сущности дела, но доказывает лишь ничтожество писавших его безрассудных людей. Вы должны были представить более разумные основания своей неявки на синод. Или хотя бы должны были присутствовать послы Вашего величия, которые бы оправдали Вашу неявку на святой синод или болезнью, или какой-то иной уважительной причиной. В Вашем письме написано также нечто, что уместно было бы написать невежественному мальчишке, но уже никак не епископу. Ведь получается, что фактически Вы отлучаете всех, чтобы они «имели право служить мессу и рукополагать в церковные должности, если мы поставим кого-либо епископом римского престола». Ибо там написано: «Чтобы не имели права никого рукополагать». До сих пор мы считали, вернее были убеждены, что два отрицания дают в итоге одно утверждение , если только Ваше величие не отменило правил древних авторов. Однако ж ответим не Вашим потугам, но Вашим словам. Если Вы не замедлите прийти на синод и очиститься от обвинений, мы без колебаний подчинимся Вашей власти. Но если, да не будет того, Вы не удосужитесь прийти и очиститься от тех уголовных преступлений, в которых Вас обвиняют, особенно когда ничто не мешает Вам прийти — ни путешествие по морю, ни телесная немощь, ни длительность пути, — то мы оставим без внимания Ваше отлучение, более того, обратим его против Вас самих, ибо имеем на то полное право. Иуда, который предал, вернее продал Господа нашего Иисуса Христа, получил прежде от учителя наряду с прочими учениками власть вязать и разрешать в таких словах: «Истинно говорю вам: что вы свяжете на земле, то будет связано на небе; и что разрешите на земле, то будет разрешено на небе». Ведь пока Иуда был добрым наряду с прочими учениками, он имел власть вязать и разрешать; однако позже, став из-за жадности убийцей, он хотел погубить жизни всех людей; так кого из связанных мог он тогда разрешать, кого из разрешенных вязать, кроме себя самого, кого и удушил в проклятой петле? Дано 22 ноября и отправлено с кардиналом-священником Адрианом и кардиналом-диаконом Бенедиктом».

Как и следовало ожидать, ответа на второе письмо не последовало. 6 декабря, ровно через месяц после первого синода, высшие сановники света и клира собрались в третий раз. Оттон в тот день был уже заметно раздражен, он начинал тяготиться своим присутствием в Риме. И город тоже начинал отвечать ему взаимностью. Медлить более было нельзя, но и ломать Римскую церковь через колено император еще не был настроен. Проведя предварительные совещания с субурбикарными епископами и явными союзниками, наподобие архиепископа Миланского и Кресченция Славнейшего, Оттон ко дню собора уже имел на руках готовое решение, которое оставалось только озвучить. Но для начала необходимо было соблюсти необходимые процедуры. Император говорил усталым голосом, с изредка прорывавшимися нотками раздражения и презрения к глупо упорствующему Иоанну:

— Мы ожидали прихода Его Святейшества, дабы в его присутствии изложить все обиды, которые он нам причинил; но поскольку мы точно знаем, что он не придет, то еще и еще раз просим вас внимательно выслушать, как гнусно он поступил с нами. Да будет известно вам, архиепископам, епископам, священникам, диаконам и прочему духовенству, а также графам, судьям и всему народу Рима, что этот папа Иоанн, теснимый восставшими против нас Беренгаром и Адальбертом, отправил к нам в Саксонию послов, прося нас ради любви к Богу прийти в Италию и освободить церковь Святого Петра и его самого из их пасти. Не нужно говорить о том, что мы с помощью Божьей сделали; вы и сами прекрасно это видите. Вырванный моими стараниями из их рук и восстановленный в надлежащем достоинстве, он, забыв и о клятве, и о верности, которую мне обещал над телом святого Петра, велел этому Адальберту прийти в Рим, защищал его против меня, учинил мятеж и, как то видели наши воины, словно полководец, облачался в шлем и кольчугу. Пусть святой синод объявит, что он думает по этому поводу.

Брат Кресченция, епископ Нарни, ответил императору за всех присутствующих затверженной накануне речью:

— Неслыханная язва должна быть выжжена неслыханными средствами. Если бы он своими скверными нравами вредил только себе, а не всем, его следовало бы терпеть. Но сколько чистых стало уже в подражание ему нечестивцами? Сколько честных людей по примеру его образа жизни стали негодяями? Поэтому мы просим величие Вашей власти изгнать из святой Римской церкви это чудовище, чьи пороки не искупаются ни одной добродетелью, и поставить на его место другого, который примером своего доброго образа жизни мог бы принести нам пользу и соответственно руководить нами, который сам бы жил праведно и нам бы давал пример праведной жизни.

Оценив реакцию собравшихся, а те горячо поддержали нарнийского епископа, Оттон, для порядка вздохнув и сотворя короткую молитву, резюмировал:

— Мы согласны с тем, что вы говорите, и нет ничего приятнее, чем найти такого, кто занял бы Святой и вселенский престол.

Наступил кульминационный момент разыгрываемого представления. Вперед на сей раз выступил кардинал-диакон Иоанн, недавний папский посол к германскому двору, и провозгласил:

— Мы избираем себе в пастыри, верховным и вселенским папой святой Римской церкви Льва, почтенного протоскриниария святой Римской церкви, мужа испытанного и достойного звания верховного архипастыря, а нечестивого Иоанна низлагаем за его безбожные нравы!

Кардинал-диакон говорил за весь Рим, но под сводами собора Святого Петра не нашлось никого, кто попенял бы ему и его хозяину. Присутствующим еще дважды провозгласили имя протоскриниария Льва, и те всякий раз дружно отвечали «Eligimus!» Нет-нет, недовольные, конечно, были, но в этот день они вынуждены были держать свое мнение при себе. И смиренно наблюдать, как ради того чтобы посвятить нужного кандидата в папы, а такого среди многочисленных служителей Церкви Оттоном, очевидно, не наблюдалось, мирянина Льва, точь-в-точь как слепого старца Аймара, пришлось быстренько протащить через все ступени священства и посвятить того, усилиями быстрого на руку Чикконе Остийского, сначала в остиарии, затем в иподиаконы, затем в диаконы, затем в священники, затем в кардиналы и только потом водрузить на его вспотевшее от таких испытаний чело тиару святого Петра. При этом забыв испросить согласие римского плебса, но кому до него в этот день было дело?

Эпизод 34. 1717-й год с даты основания Рима, 2-й год правления императора Запада Оттона Первого, 1-й год правления базилевса Никифора Второго Фоки (3 января 964 года от Рождества Христова).

Зря. Зря Оттон столь презрительно отнесся к гражданам Рима. И сто раз зря, что его наследники будут так же относиться к ним в последующие не годы, но века. Расплата для большинства германских коронованных потомков, вздумавших захомутать Вечный город, будет высокой, а их жестокость станет свидетельством лишь животного испуга и бессильной ярости неудачливых ковбоев. Да, некоторым из них удастся утопить Рим в крови, но победить не доведется никому. Даже Генриху Пятому, сломившему дух тогдашнего папы Пасхалия, но воровато и наспех короновавшемуся за закрытыми воротами Леонины, дабы не видеть и не слышать глас возмущенного Рима. Даже Фридриху Барбароссе, который после семи дней своего кровавого пребывания в городе будет улепетывать из Рима со скоростью зайца, на ходу теряя людей из собственной свиты. И что из того, что это станет следствием стремительно распространяющейся чумы? Наказание гордым и жестоким захватчикам может принимать самые причудливые формы, а странная избирательность обычно всепожирающей чумы, случившейся в начале августа 1165 года, дает право отнести ее к тому же разряду, в котором находятся десять «казней египетских» .

Любому народу присуща черта быстро создавать ореол мученика слетевшему с олимпийских высот небожителю и потом превозносить его. Подчас даже тому, над кем он еще за день до этого подтрунивал и чьим поведением оскорблялся. Иоанн Двенадцатый никогда не пользовался большим уважением в городе, его сибаритские наклонности на все лады осмеивались в римских тавернах и на рыночных площадях, также охотно папе припоминалась его дурная наследственность. Но стоило только высокомерному чужеземцу сместить, не спросясь у Рима, его епископа, а затем, опять же не спросясь, усадить на Святой престол другого, как город тут же переметнулся в своих симпатиях. На протяжении долгих веков городской плебс последовательно отодвигали от управления основными процессами в Риме, в том числе в части выборов папы. Когда-то именно плебс мощью глоток провозглашал, кому сидеть на троне святого Петра, но затем его роль свелась к совещательному голосу, все более по пути формализуясь. И вот настал миг, когда римское простонародье не спросили вообще. Быть может, если бы так поступил, к примеру, их земляк Альберих, реакция Рима не была бы столь болезненной. Но даже всесильный принцепс не позволял себе такого, и личное решение относительно кандидатур понтифика обязательно, пусть и формально, согласовывал с плебсом, чем придавал необходимую легитимность новому преемнику святого Петра.

Дым народного гнева взвился на римских улицах сразу после вести об интронизации Льва Восьмого. Но дым над поленьями еще долго мог кружить без надежды превратиться в пламя, если бы не нашлась заботливая рука, которая начала умело подливать масло на зашипевшие угли. Масло же, как известно, стоит денег, а стало быть, эта рука была рукой небедной. Иоанну Двенадцатому во время его бегства из Леонины удалось сохранить ясность рассудка и, в частности, прихватить с собой папскую казну. Обосновавшись в Тускулуме и отдышавшись, низложенный понтифик вновь воспрял духом, когда услышал о первых недовольствах в Риме. С помощью оставшихся подле него друзей, Деодата и Роффреда, с помощью чудом удержавшегося на посту двуличного супрефекта Петра Империолы, за которого перед Оттоном поручились Мелиоз и Кресченций, папа разработал план ответных действий. И вот в Рим потекли денежные ручейки из папской казны, потекли неспешно, умело, к тем людям, которые благодаря прежнему папе поднялись над болотом римской черни, а также к тем, кто успел пострадать от действий новых властей, — к декархам, отставленным и удержавшимся, к священникам, к монахам, к нотариям, к видным негоциантам, даже к хозяевам таверен и странноприимных домов.

И случилось чудо. Отношение римлян к беглому папе на глазах сменилось сначала на уважительное, затем на сострадальческое, а там и до пресмыкания дело дошло. Еще немного, и распутного Октавиана народ, глядишь, вознес бы до уровня святого. Анекдоты про него самого и его предков сменились на столь же нелепые легенды о достоинствах отставного понтифика и добродетельной семье его, с начала века управлявшей Римом и не допускавшей даже близко к стенам города жадных и наглых чужеземцев. Люди зрелого возраста с ностальгией в голосе рассказывали детям о мудром правителе Альберихе, старики, прижмурив черепашьи веки, вспоминали о невиданной красоте бабки несчастного Иоанна, а рыночные музыканты сочиняли баллады наподобие нижеследующей, которой будет суждено за тысячу лет претерпеть тысячу трансформаций, но дожить до наших дней:

Епископ властью от Бога данною

Печаткой-перстнем скрепил решенье

Предать блудливую деву Маруччу

Огню святому на очищенье.

За то, что блудливая красотою

Мужчин смущала, валила с ног сразу.

Они, увидев чудо такое,

Роняли честь, теряли разум.

А в казематах, на дальнем острове,

Куда заточили эту красотку,

Нечистая сила неоднократно

Ломала засовы, замки и решетки.

Ну а что же Оттон и новый папа? Разумеется, до них не могли не дойти слухи о волнениях в Риме. Уже первый выезд из Леонины в Латеран довел до слез робкого и впечатлительного Льва Восьмого, когда вместо славословий он услышал в свой адрес оскорбления и насмешки. Эти насмешки повторялись с каждым последующим выездом папы, все более ожесточаясь и множась. Лев был бы рад вовсе не покидать пределы Леонины, но как тут спрячешься, когда наступили рождественские праздники? Оттону и Кресченцию пришлось выделять для папской процессии все больше копьеносцев, но напряжение между папой и римлянами только возросло, когда последние увидели, что власть понтифика опирается на германское оружие. Да, для римлян Десятого века такое было в оскорбительную диковинку, а вот их потомкам уже не так удивительно будет встречать подле папы то норманнских наемников, с легкостью пускавших Риму кровь, то швейцарских гвардейцев. Быть чужим в родном городе, быть врагом как минимум половине римлян отныне новая отличительная черта бытия римских пап, черта, которая не переведется еще многие века.

Как любая бомба имеет незаметный глазу запал, а динамит невзрачный фитиль, так и самая масштабная революция начинается с ничем не примечательного и зачастую бытового конфликта. Безраздельная власть Мароции закончилась с пощечиной Гуго Арльского ее сыну, Сицилийская вечерня началась с домогательств рядового воина к замужней сицилианке. Мятеж, вспыхнувший в Риме в канун нового 964 года, также произошел после бытовой драки в одной из римских таверен. И опять не обошлось без женщины. История не сохранила имя той красотки — как и то, была ли она красоткой в самом деле, — за которую вступились несколько горожан, в порыве праведной ярости заколовшие вертелом пьяного вояку-чужеземца. Проходивший рядом патруль, в довершение всех бед, состоял не из римлян, но опять-таки из дружинников Оттона. Стража встала на сторону убитого и выволокла всех пьянчуг из таверны, после чего произвела тщательный обыск. Говорят, германские стражники особенно дотошно обыскивали женщин и так рьяно ощупывали им груди, что это снова разъярило их друзей. Шум на улице привлек внимание завсегдатаев соседних таверен, патруль тоже позвал на помощь, и рядовая драка превратилось в массовое побоище, стоившее жизни пяти германцам, а разгоряченные победители оставшееся ночное время провели в поисках чужеземцев в других тавернах Рима.

Наутро город закипел. Папская процессия, вышедшая из Леонины по случаю чествования Девы Марии и праздника Обрезания Господня, не смогла еще толком пересечь Тибр, как была закидана камнями. Увещевания понтифика не помогли, мало кому из святых отцов доводилось слышать столь изощренную ругань в свой адрес, каковой удостоился Лев. Естественно, что он был обвинен толпой в узурпации, понятно, что увесистым обвинением послужило то, что на момент интронизации он был мирским человеком. Итогом прений понтифика с горожанами снова стали камни, полетевшие в адрес преемника Святого Петра. И вполне возможно, что Лев на сто восемьдесят лет опередил бы судьбу

Люция Второго , убитого камнем во время римских междоусобиц, если бы не палатины Оттона, своевременно закрывшие понтифика щитами.

Папа в тот день так и не добрался до Латерана. Вечером Оттон спешно вызвал Кресченция и в резком тоне высказал тому претензии по поводу необеспечения порядка в Риме. Сенатор защищался как мог, все эти дни он добросовестно пытался потушить пожар, вспыхивающий то в одном римском квартале, то в другом. На его стороне было немало соратников до сего дня пользовавшихся авторитетом в Риме, но теперь волнения в городе начали принимать характер массового психоза, и сторонники Кресченция готовы были рассматриваться разгневанными римлянами уже как предатели, принявшие сторону чужеземцев. Хитрющий сенатор вовремя разглядел надвигающуюся опасность, в конце концов Оттон сегодня здесь, а завтра там, а ему, Кресченцию, в этом городе еще жить. Кресченций стоически выдержал все нападки Оттона и обтекаемо пообещал предпринять все от него зависящее. Однако той же ночью он собрал верных ему людей и приказал им по возможности соблюдать нейтралитет и не ввязываться в городские конфликты.

На следующий день ситуация усугубилась. Вылазку из стен Леонины на сей раз предпринял епископ Отгар. С полсотней всадников он проследовал под градом камней от Саксонских ворот крепости до Остийских ворот города и восстановил контроль над Иоаннополисом, которым управлял последние два года. Вероятно, уже в этот момент у Оттона возникла мысль покинуть Рим — мысль, быть может, не слишком достойная для претендента на управление половиной мира, но вполне объяснимая для живого существа с обостренным чувством самосохранения. Оттон рассудил, что не в его власти принудить к повиновению весь Рим, но вполне по силам сохранить за собой две самые укрепленные цитадели в городе, Иоаннополис и Леонину, а вместе с последней и Святой престол. Конечно, было бы идеально для полноты власти прибрать к рукам и Латеранский дворец, но это уже выглядело утопией. Латеран в эти дни стал средоточием всех оппозиционных Оттону сил.

А силы эти в основном стекались в Латеран под влиянием магнетических проповедей Бенедикта Грамматика. Сложно сказать, разыгрывал ли библиотекарь собственную комбинацию или в самом деле выступал за восстановление попранных прав Иоанна Двенадцатого, но только именно он стал неформальным лидером римского мятежа. Ученый кардинал в дни самых главных, не считая Пасхи, христианских праздников оказался единственным из видных отцов Церкви, чьи службы были доступны большинству горожан, тогда как в храмы Петра и Павла доступ закрыли германцы. Поэтому отцу Бенедикту волей-неволей пришлось выслушивать всю словесную лавину простонародных жалоб на бесчинства пришлых, отвечать на вопросы, касающиеся легитимности нового папы, и урезонивать паству от новых расправ. С последним у него получалось хуже всего, вечером 2 января перед всеми дорогами, ведущими в Город Льва, возникли стихийные баррикады, также были перекрыты все римские мосты и обновлена стража у большинства городских ворот. Оглядывая многочисленные костры, раскинутые на противоположном берегу Тибра, могущественный император испытал всю ту же гамму чувств, которая всего лишь два месяца тому назад посещала папу Иоанна. Осаждающий сам не заметил, как стал осажденным, император не привык к таким быстрым сменам декораций, а потому чем дольше он вглядывался в толпы возбужденных римлян, тем сильнее его охватывала ярость.

— Через четыре дня праздник Крещения Господа. Раб рабов Божьих обязан в этот день провести службу в Латеране, — пискнул за спиной императора папа Лев, и его жалоба стала последним аргументом в размышлениях Оттона касательно завтрашнего дня.

На следующий день император со свитой степенно отстоял около полудня мессу в соборе Святого Петра, неторопливо облачился в кольчугу и шлем и пешком направился к воротам Святого Ангела. Возле ворот построилась в колонну по два сотня германских всадников, на стенах крепости поднявшегося туда императора приветствовали Петр Империола и сенатор Кресченций.

— Есть ли новости за ночь? — спросил Оттон.

— Нет, всю ночь Рим пьянствовал и горланил песни, — ответил супрефект.

Оттон осмотрел левый берег Тибра. Баррикада на мосту Элия сохранилась, за ней наблюдалось броуновское движение мятежников. Появления императора на парапете стены никто из них не заметил.

— Ну что же, попробовать еще раз уладить все миром и выпустить вперед Его Святейшество папу Льва? — скорее не соратникам, а самому себе задал вопрос Оттон.

— Полагаю, что даже самым отъявленным негодяям надо давать шанс исправиться, — ответил Кресченций.

— В случае же, если Рим не образумился, никто впоследствии не обвинит вас, август, что вы начали первым, — добавил Империола.

— Готов ли Его Святейшество?

— Он ждет ваших указаний, август, и жаждет посетить Латеран.

— Прямо-таки «жаждет»?

— Во всяком случае, не протестует.

Всадники Оттона спешились и пропустили вперед себя церковную процессию, состоящую в авангарде и арьергарде из монахов, с копьеносцами по всему периметру колонны и с носилками папы, епископов Сабины, Порто и Остии внутри. Едва только ворота крепости начали открываться, как монахи запели традиционное «Te Deum». Ответом с другого берега Тибра стал рык толпы, в котором невозможно было услышать отдельные выкрики, но легко улавливалась интонация.

— Продолжать? — спросил Оттона Кресченций. Император молча кивнул.

Процессия боязливо вступила на мост. Эту боязливость немедленно прочувствовала толпа, ее рык стал еще громче, а из-за баррикады вперед начали выпрыгивать первые смельчаки. Еще секунда, и камни, пущенные ими, гулко застучали по настилу моста. Процессия остановилась. Людей перед баррикадой становилось все больше, и в какой-то момент часть толпы рванула навстречу дружно ойкнувшим от ужаса монахам.

— Закрыть ворота! — крикнул Кресченций и тут же осекся, ведь он отдал команду, не спрашивая императора. Сенатор опасливо оглянулся на Оттона.

— Вы все правильно сказали, сенатор, но больше так не делайте, — хладнокровно заметил Оттон и дал сигнал комиту всадников.

Церковная процессия успела спрятаться за воротами крепости, и Его Святейшество приказал всему незадачливому духовенству уходить к собору Святого Петра. Между тем толпа римлян достигла крепостных стен, и Оттон с брезгливым содроганием наблюдал перекошенные от ненависти лица горожан, потрясающих в его адрес крепкими смуглыми кулаками. И очень хорошо, что император плохо знал латынь, его непременно огорчило бы мнение римлян о нем самом и его жене.

Внезапно для нападавших ворота крепости вновь начали открываться. Толпа возбужденно загудела, но вскоре среди первых рядов ее послышали вопли страха. Из ворот железной лавиной на римлян обрушилась конная колонна германцев. Копьями они опрокинули первых попавших им под руки, а затем, достав огромные мечи, начали рубить ими налево и направо. Отпор римлян был жалок, к тому же все запасы камней они оставили по другую сторону баррикады. Схватка очень быстро превратилась в беспощадное истребление черни, самым прытким удалось убежать по мосту Элия или броситься без оглядки в Тибр, большинство же бежало вдоль узкой косы между крепостью и рекой. Всадники Оттона неотступно следовали за ними, устилая их телами все побережье, только крики и мольбы о пощаде теперь слышал жестокий император.

— Довольно, август, остановите ваших людей! — взмолился Кресченций, подбородок его заметно дрожал, прямо под их ногами, внизу у стены, германцы беспощадно уничтожали остатки мятежников.

— Когда человек болен, эскулапы пускают ему кровь. Рим тот же человек, и он болен, кровопускание ему полезно, — ледяным тоном ответил тиран, и Кресченций схватился за голову.

— Выпустить дорифоров! — приказал Оттон.

Германские копьеносцы бегом преодолели мост Элия и напали на защитников баррикады. К тому моменту дух большинства мятежников был уже сломлен, и чужеземцы легко расправились с римлянами, после чего начали разбирать баррикады. Как только освободился проезд для лошадей, на противоположный берег устремились всадники императора. Резня возобновилась с новой силой, горожане бросились врассыпную, и счастье их, что германцев оказалось не столь много, чтобы устремиться в погоню за всеми и перебить их всех.

Вечером император устроил пир в честь своих воинов, показавших в этот непростой день всю свою удаль, итогом которой стало четыре тысячи римских смертей. За соседним столом сидели Кресченций и Империола, в течение ужина не проронив ни слова и не смея поднять глаза друг на друга. Затравленным выглядел и Его Святейшество папа Лев. Оттон же был на редкость весел, быть может даже вызывающе весел, таким истерично веселым бывает человек, который только что избавился от липкого страха. С улыбкой выслушивая сегодняшние подвиги от своих рыцарей, Оттон вдруг заявил, что следующим днем он покидает Рим.

— Как покидаете? — папа Лев, побелев от ужаса, даже подскочил с места от этих слов и всем присутствующим показалось, что он вот—вот упадет в обморок, — и вы… вы не возьмете меня с собой?

— Священный Рим — город Апостола и наместника его, — ответил Оттон, — видано ли, чтобы преемник Князя Апостолов жил вне Рима?

Такое очень скоро станет привычным. Папы двух будущих веков как огня будут бояться поездок в Рим и предпочтут жить где угодно, только не возле могил Апостолов, и вести службы где угодно, только не в стенах Латерана и Ватикана. А потом настанут времена еще горше, и на долгие семьдесят лет папы станут приживалками французских королей.

— Мне же надлежит вернуться в столицу королевства, — заявил Оттон.

— Как же это возможно? — голос Льва тонул в подступающих рыданиях. — Разве вы не понимаете, что меня тут… Разве вы не понимаете, что вы оставляете Святой престол без защиты?

— Ни один человек в мире, будь то король или император, не может покуситься на жизнь наместника Святого Петра, — сказал Оттон. — Подле вас остается все римское духовенство, короновавшее вас и являющееся свидетелем, что избрание ваше прошло в полном соответствии с законами Церкви. Подле вас остаются наши верные слуги, мессеры Кресченций и Империола, со своими людьми. В Риме также остается его преподобие Отгар с гарнизоном в Иоаннополисе. Вам нечего бояться, завтра вы можете спокойно проследовать в Латеран, римская чернь еще не скоро осмелится вылезти из нор.

Оттон и Лев смотрели в глаза друг другу. Страх папы был очевиден и понятен всем, сколь бы ни уверял того император, что Рим вернулся под контроль германских сил. Страх императора не виден был никому, но о нем знал сам Оттон, и этого было достаточно. В эти дни он ясно узрел, что Рим представляет собой одну огромную позолоченную мышеловку, а жалкой ничтожной мышью является не кто иной, как он сам, мнящий себя властителем мира. И его счастье, что ему удалось на мгновение приоткрыть в ней дверцу. Бежать, бежать отсюда немедленно, изо всех сил, покуда римская гидра не отрастила себе новых голов и не набрала нового яда, бежать и по возможности здесь никогда не появляться!

Впрочем… Была еще одна причина, заставившая Оттона 4 января 964 года с торопливостью нашкодившего труса покинуть окровавленный Рим. В тот самый злополучный день, когда он топил Вечный город в крови, император получил сведения о том, что Тразимунд Сполетский за его спиной вступил в переговоры с королем Беренгарием, а в самом Сполето видели беглого Адальберта. Медлить было нельзя: мышеловка, на мгновение приоткрытая им, начала закрываться обратно.

Скрежет металла и хор голосов, раздавшийся у подножия горы Соракта, заставил отшельника прервать очередную покаянную молитву. Он покинул пещеру, служившую ему и храмом, и домом, и Голгофой. Перед его глазами предстала почти та же самая картина, что он видел чуть более двух месяцев тому назад, с той только разницей, что железная лента теперь отползала от Рима. Отползала, как насытившаяся пиявка, как объевшийся удав, оставляя за собой длинный кровавый след, который святой старец отчетливо видел на Фламиниевой дороге. Отшельник долго смотрел вслед этой ленте, сотрясаясь от душивших его слез. Почувствовав в себе неподобающие гнев и жажду мщения, он бросился к своей пещере и стал истово просить Бога о возмездии, а затем, опомнившись и устыдившись, о прощении, но пробудившиеся бесы никак не успокаивались. Тогда он схватил старый пергамент и, второпях ломая стилус, излил всю свою ярость и горе на клочке телячьей кожи. Только после этого бесы отпустили отшельника, и он забылся тяжелым сном, в пелене которого он увидел все, что только что испытал Рим.

«Горе тебе, Рим! Сколько народов угнетает и топчет тебя. Король саксов также покорил тебя; меч поразил твой народ, и твоя сила уничтожена. Их мешки наполнены твоим золотом и твоим серебром. Прежде ты был матерью, теперь ты стал дочерью. То, чем ты владел, утрачено; ты лишен своей первой юности; при папе Льве ты был попран первым Юлием. На вершине своего могущества ты торжествовал над народами, поверг мир в прах и раздавил земных царей. В своих руках ты держал скипетр и великую власть. Теперь тебя совершенно ограбил и разорил король саксов. То же, что говорится о некоторых мудрецах, будет написано и о тебе: некогда ты покорил чужеземные народы и овладел всем миром от севера и до юга. Теперь ты под властью народа галлов; ты был слишком прекрасен. Все твои стены с башнями и зубцами останутся такими, какими они были: у тебя были 381 башня, 46 замков, 6800 зубцов и 15 ворот. Горе тебе, Город Льва, уже давно ты взят, но теперь король саксов осудил тебя на забвение».

Эпизод 35. 1717-й год с даты основания Рима, 2-й год правления императора Запада Оттона Первого, 1-й год правления базилевса Никифора Второго Фоки (10 января 964 года от Рождества Христова).

Вот уж действительно никогда не стоит зарекаться от чего-либо. Мы вроде бы уже давно простились с грозным сполетским замком, который частенько навещали в прошлом. Но течение событий вновь гонит нас от Рима на север, в Умбрийскую долину, мимо древнего аббатства Меж Виноградников, в город Сполето, а там вправо и круто вверх, на самую вершину холма Элиа, где с незапамятных времен селились местные правители. Вот уже семь лет хозяева тут старый воин Тразимунд и неотразимая рыжеволосая красавица Алоара, но сегодня дома лишь хозяйка, супруг весь последний год куда больше времени проводил возле замка Сан-Леон, променяв, против собственного желания, широкое ложе сполетских герцогов на продуваемый всеми ветрами воинский шатер и малоперспективную роль сторожа итальянского короля.

Час тому назад в замок прибыли гости, кавалькада из двух десятков всадников, среди которых выделялся одеянием, статью и массивной головой рыцарь лет тридцати. Гость оставил свиту во дворе, проследовал в сопровождении мажордома в приемную залу, где его, блестя изумрудными глазами, с поклоном встретила герцогиня и, ничуть не смущаясь, с ходу пригласила в личный кабинет, приказав подать туда необходимые угощения. Едва только приказ Алоары был исполнен, герцогиня лично захлопнула перед мажордомом двери, и верный слуга услышал, как заскрипел старый засов, — хозяйка и гость позаботились о том, чтобы их встрече никто не помешал.

Мажордом Донато получил эту высокую должность с воцарением в Сполето Алоары. Вот уже несколько поколений его предков служили в замке, а деду Донато полвека тому назад, во времена грозного Альбериха Первого, также довелось побыть некоторое время управляющим двором, или препозитом, как тогда на греческий манер называли мажордома. Увы, с уменьшением греческого влияния, таянием подвластных базилевсу территорий на Апеннинах, неумолимо отмирали и старые византийские термины и разговорные обороты, так что теперь препозитом продолжали называть лишь управляющего папского двора. Но, как ни называй сейчас должность Донато, перечень основных требований, предъявляемых господином к первому среди слуг, ничуть не изменился, и главным среди них являлась верность. И потому верный слуга остался подле запертой двери, волей-неволей прислушиваясь к звукам, исходящим из кабинета, и чем дальше, тем больше сердце его наполнялось самыми дурными подозрениями. Кабинет герцогини был, как это часто устраивали в то время, преддверием спальни, и это давало лишний повод к фантазиям. К тому же время, прошедшее с момента уединения господ, уже давно исчерпало регламентные рамки делового визита, если, конечно, там за дверью хозяйка и ее гость не задались целью прочесть от корки до корки Новый Завет.

Сколько ни ждал Донато момента, когда откроется дверь, он вздрогнул, услышав вновь скрип засова. В проеме двери показалась Алоара, и наблюдательный глаз Донато тут же выхватил и растрепанность ее рыжих волос, и нездоровый румянец на щеках, и не до конца, наспех застегнутую рубаху. Хозяйка приказала подать обед себе и гостю в кабинет.

— Будут ли распоряжения, синьора, относительно размещения слуг вашего гостя?

— Да, найдите им места для ночлега и проследите за их лошадьми.

— Прикажете подготовить покои и для синьора?

— Нет! — отрезала Алоара и захлопнула дверь, оставив Донато с раскрытым от изумления ртом.

Ну что тут будешь делать? С одной стороны, крайне опасно соваться в личные отношения между господ, разотрут они твою судьбу, как пшеничное зерно два мельничных жернова, разотрут и не заметят. Тем более что хозяин далеко, а хозяйка-то вот она, рядом, и лишиться должности за длинный язык он может по одному мановению ее конопатой ручки. Да и не станет ли это черной неблагодарностью той, что однажды приметила его среди всей дворни и возвысила над всеми? Его ли, мажордома, дело, что госпожа герцогиня потеряла всякую совесть и открыто наставляет рога мужу, ныне зябнущему подле замка Сан-Леон? Но с другой-то стороны, кому как не главному и верному слуге оповестить господина о беде, пришедшей в его дом? Разве не так должен поступать добросовестный раб, призванный оберегать имущество хозяина, а ведь жена, почитай, то же имущество? Ведь если бы у герцога, к примеру, заболел его любимый конь, не было бы возмутительной халатностью мажордома не оповестить хозяина об этом? И, наконец, он, Донато, не единственный слуга в доме, кто видит явный блуд, совершающийся на глазах у всех. Что, если кто-нибудь из слуг опередит его и поспешит поставить в известность старого герцога? А ведь так и будет, как пить дать будет! Что тогда верный Донато ответит разъяренному мессеру Тразимунду? Почему молчал?

Последний аргумент, приведенный Донато самому себе, стал решающим. Он поспешил во двор замка, уже холодея от мысли, что какой-нибудь ретивый слуга, видя нерешительность мажордома, на свой страх и риск мог ради такого перспективного дела покинуть без разрешения замок и отправиться к герцогу с великой выгодой для себя и позорным известием для господина. И первым делом мажордом кинулся к стражникам ворот с вопросом, не выезжал ли кто из замка за последние два часа.

А в спальне сполетских герцогов, в тех самых покоях, где старая Агельтруда строила козни всей Италии, а Мароция Римская познала сначала самое горькое унижение, а затем самую великую страсть в своей жизни, изголодавшаяся по ласкам Алоара неутомимо терзала распростертое тело Пандульфа Капуанского по прозвищу Железная Голова. Время от времени в приступе очередного пароксизма от жесткой любовной игры Пандульф перехватывал инициативу, и тогда Алоаре приходилось тяжко, но она не сдавалась.

— Еще! Еще! — требовала она. — Возьми меня, как шлюху!

— Ты и есть шлюха, — ревел Пандульф, награждая герцогиню хлесткими пощечинами и сдавливая ей горло до клекота.

Первым сдался Пандульф. Он упал навзничь и уже не сопротивлялся герцогине, только охая и урча в ответ на ее маневры. Наконец обессилела и Алоара, и она распласталась рядом с капуанцем, влюбленно и признательно глядя ему в глаза.

— Кто знает, чем для нас закончится этот день! — сказала она.

— Минуту назад ты ни о чем не жалела.

— Я и сейчас не жалею. Либо — либо, пусть! Либо Тразимунд снесет мне голову, либо Сполето сегодня безраздельно станет моим!

— «Безраздельно»?

— Прости, мой милый, конечно же на пару с тобой. И земли Сполето и Капуи навек объединятся. И это сделаем мы с тобой, мы осуществим давнюю мечту властителей наших земель. Они веками лили столько крови!

— А надо было пролить лишь немного семени, — засмеялся Пандульф.

— Увы, не все даже сегодня зависит от нас. — Алоара села на постель, подогнув колени и обняв их руками. — Ты уверен, что твой германец не выкинет с нами злой шутки?

— А какой ему смысл? Он хочет наказать Тразимунда за измену, но не знает как, ведь сполетская дружина вкупе с дружиной Беренгария составляет теперь сильное войско, и даже если германец сокрушит их, его собственное войско ослабнет настолько, что власть Оттона в Италии повсеместно рухнет. Мы же предлагаем ему простой и легкий способ избавиться от изменника и поставить над Сполето верного ему человека.

— То есть тебя. А что будет со мной?

— Я предвидел твои сомнения, моя хитрая лисичка, и потому уговорил Оттона оставить тебя наместницей Сполето до заключения между нами брака. Не бойся, тебя никто не обманет. Ты даже не представляешь, насколько этот саксонец предусмотрителен. Ты сама сможешь убедиться в этом, если сегодня дело дойдет до ордалии.

— Интересно, а что говорит по нашему поводу его бледная ханжа Аделаида?

— Да не все ли равно, что она говорит? Тем более если она ханжа? Пусть охает и закатывает глазки, главное, что сам Оттон понимает, сколь выгодно ему наше предложение. И я не сомневаюсь, что он поспешит сюда и перехватит Тразимунда по дороге. Главное, чтобы твой муж не почувствовал подвоха.

— Ему сообщит о моей измене верный ему человек. Думаю, что таковым будет сын моего мажордома. За ним с самого утра следят мои люди.

— Почему ты думаешь, что это будет сын мажордома?

— Потому что столь щекотливую весть не поручишь абы кому. Потому что некому написать письмо моему мужу, ибо наш славный Донато не обучен грамоте. А местные монахи еще уговаривали меня обучить слуг письму и чтению! Нет уж, темный слуга более надежен!

— Не окажется ли Тразимунд в Сполето раньше германца?

— Надеюсь, что нет. Дорога в Витербо, где остановился Оттон, вдвое короче, чем до замка Сан-Леон.

— Когда Тразимунд окажется в Сполето?

— Думаю, что на рассвете, в надежде застать нас заспанными и обессиленными.

— Его надеждам я постараюсь угодить.

— Да уж, постарайся, я все еще не наигралась.

Едва возобновившуюся игру прервал стук в дверь. Алоара накинула на себя рубаху и вышла в кабинет. Спустя пару минут она вернулась в спальню с сияющим видом.

— Ну? Кто из нас умница? Мой слуга доложил мне, что Донато только что отправил своего сына якобы в Терни, якобы за вином для господ.

— Прекрасно! Ты так светишься от счастья, что мне даже становится жутковато. Ведь ты делила ложе с Тразимундом более семи лет!

— Ну, из этих семи лет выкинь последние полтора года, что он отсутствовал на ложе. Из оставшегося выкинь еще не менее половины, ибо Тразимунд более храбр на поле битвы, нежели в постели. Но я была бы слишком глупа, если бы ставила в вину ему только его плотскую слабость.

— А что же еще?

— Как только Тразимунд, с моей помощью и помощью плута Амедея, получил титул герцога Сполетского, в него словно вселилась та самая ханжа Аделаида. Он вдруг проникся такой заботой о своих детях от первого брака, что начал им раздавать налево и направо сполетские поместья. А сыновей у него, между прочим, четверо. Помимо этого, он не забыл об их матери, унылой Сихельгарде, и также подарил ей земли южнее Перуджи. Но даже этого ему показалось мало. Движимый, вероятно, чувством какой-то, одной ему понятной, вины, он разыскал Ричильду, первую жену моего первого мужа Теобальда, и тоже поделился с ней землями моего герцогства.

— А имел ли он право так распоряжаться сполетскими владениями?

— Разумеется нет. На такие сделки должно было быть разрешение короля Беренгария, ведь Сполето не является феодом. Но кто сейчас слушается короля?

— В таком случае, как же он сейчас договорился о союзе с Беренгарием?

— Ну, самому Беренгарию сейчас явно не до сделок со сполетскими землями. Продай Тразимунд Сполето хоть полностью — со мной, слугами, со всеми потрохами какому-нибудь сарацинскому князю — Беренгарий все равно бы согласился, лишь бы этот князь примкнул к нему в его борьбе против Оттона. Ну а самому Тразимунду спустя полтора года наконец надоело бесплатно стеречь Беренгария в расчете только на то, что Оттон оставит за ним герцогство.

— Саксонец, надо сказать, неплохо запугал вашего мужа.

— Да, и неизвестно, сколько бы такой шантаж продлился, если бы не я. Как в Византии подливают неугодному яд в его кубок, капля за каплей, за каждой трапезой, так и я медленно и терпеливо капала ему на мозги, что его используют, что его водят за нос, и вот наконец это подействовало. Я даже уговорила его встретиться в Сполето с Адальбертом, сыном короля, причем не здесь, в замке, а в церкви Сан-Сальваторе, где их проще было бы заметить случайному глазу.

— И такой глаз оказался у местного капеллана.

— Которого Адальберт к тому же за какую-то провинность приказал высечь плетьми. Себе на беду.

— После такого пропадает сон от ободранной кожи на спине и желания отомстить. Зато улучшается зрение и слух.

— И распускается язык. Ходят разговоры, что после свидания с моим лопоухим мужем оба короля, отец и сын, вновь призвали присоединиться к их союзу Умберто Тосканского. Если эти слухи верны, против Оттона впервые поднимется великая сила.

— Не всем слухам можно верить. И в слухи верит тот, кому хочется верить.

— Ты о чем?

— Весть о том, что Тразимунд вступил в переговоры с Беренгарием, верна только наполовину.

— Неужто? На какую половину?

— Переговоры действительно были. И после переговоров Беренгарий тайком выбирался в Равенну и Венецию, где пытался склонить на свою сторону обоих Пьетро, епископа и дожа. Другое дело, что король ни с кем ни о чем не договорился. В том числе и с вашим мужем.

— Откуда же взялись обвинения в измене?

— Я же говорил, что человек верит тому, чему хочется верить. Даже если этот человек император. Мои люди известили Оттона о встречах Беренгария и о появлении Адальберта в Сполето. Оттон проверил слухи, убедился в их правдивости, а в результатах переговоров он уже убедил себя сам.

Алоара звонко рассмеялась. Во время смеха она так притягательно показывала розовый язык и запрокидывала назад золотые кудри, что Пандульф немедленно скрутил ее волосы в пучок на своей руке и наградил ее губы долгим сочным поцелуем.

— Ты готов еще? — зазывно улыбаясь, прошептала она.

Но тот отпустил ее гриву на волю.