VladimirStreltsov — Кирие Элейсон. Книга 6. Его высочество Буриданов осел.

Пролог

Лязг отворяемых железных засовов — и пребывавший в сонном оцепенении узник проворно вскочил на ноги и тревожно уставился на дверь. Слишком много дней провел он в этой темнице, слишком выверенными были действия его стражи все это время, чтобы теперь оставаться спокойным. Его посещали лишь один раз в день, ровно в полдень, чтобы принести скудную, всегда одинаковую тюремную трапезу в сопровождении кувшина сильно разбавленного кислого вина. Свою еду он делил на две порции, первую часть съедал немедленно, вторую тревожил не ранее, чем зайдет солнце и его темница погрузится в долгий непроницаемый мрак. Но сегодня солнце еще не зашло, его ужин дожидался своей участи на приземистом и трухлявом от времени и сырости столе, а дверь в его узилище открывалась уже второй раз за сутки. Чем иным, кроме как чрезвычайными для него обстоятельствами, это могло быть еще вызвано?

Возможно, сегодня его ужин так и останется нетронутым, узник даже с каким-то сожалением бросил взгляд на разломанную краюху хлеба и опорожненный наполовину кувшин. Кто знает, увидит ли он новый день? А вдруг сегодня его участь, напротив, изменится к лучшему? И он будет прощен, освобожден и не далее как уже этим вечером, обозревая красоту заходящего солнца, с наслаждением, медленно и смакуя, начнет расправляться с куском жареного мяса с кровью, запивая его терпким поличиано. И с гордостью вспоминать о мужестве, с которым он проводил свои долгие дни в заточении. О, сколько было этих дней! Едва оказавшись здесь, он начал вести им счет, царапая найденным камнем стену под узким окном, и десятки раз за день пересчитывал число этих самых царапин. Поняв, что прогулки ему не будут позволены, он заставлял бодриться свое тело, по нескольку десятков раз спускаясь и поднимаясь по лестнице, которая вела от входа в темницу до его ложа. Еще он взял себе за правило в день читать не менее пяти глав Священной Библии, причем старался запоминать наиболее яркие фрагменты, тем самым тренируя мозг, параллельно с очищением души. В стараниях своих он дошел уже до книг пророков и теперь, слыша шум отворяемых дверей, печально и искренне недоумевал, отчего Господь не пожелал дать ему время постичь истину Евангелия?

Естественно, что по сотне раз в день он мысленно прокручивал время назад и до боли в голове пытался понять причины и истоки своего крушения. Почти каждую ночь сны возвращали его в то блаженное время, когда он был повелителем многих судеб людских и много что было подвластно его деснице. Читал ли он в то время Библию? Отнюдь. В гордыне своей он насмехался над монахами с их наивными взываниями к справедливости и охотно находил жизненные опровержения приводимым библейским наказам. Вкушая хлеб и вино на господском столе, понимал ли он тогда настоящую им цену? Смешно, конем своим в запале охоты он не единожды и не раздумывая давил урожай презренных колонов и лил вино, словно воду, на головы блудниц, деливших с ним ложе. Ценил ли он время свое? Снова нет. За круговертью дней не находилось места размышлениям о спасении души: жажда новой власти, новых земель, больших денег затмевала в его разуме все и заставляла его продолжать эту бессмысленную гонку стяжательства и честолюбия среди узкого круга сильных мира сего, к которому он когда-то принадлежал.

Но где теперь вся сверкающая мишура этого мира? Где все эти шумные пиры, где лживые ласки продажных прелестниц, на что ему теперь без устали чеканящееся по всему свету золото, к чему привели его все эти хитроумные интриги за земли и короны? Вот уже несколько месяцев, как он тщетно пытался понять, где именно находится его бренное тело, в чьих неведомых руках судьба его, заложником чьих дьявольских страстей он стал, и эти размышления для него стали важнее всех прочих. В первые дни заточения он настойчиво пытался добиться хоть слова от тюремщиков, приносивших пищу, но те исполняли свои обязанности слишком ответственно и не вступали с ним в беседу, а одежда их никоим образом не выдавала их принадлежности ни к их конкретному хозяину, ни к местности. Разум узника подсказывал ему версии вероятные и не слишком, а окно располагалось слишком высоко, чтобы увидеть краем глаза окружающий его мир. На несколько часов, бывало, он замирал, боясь за биением своего сердца не услышать редкие звуки, раздававшиеся снаружи стен. Иногда он слышал колокольный звон церквей, но разве этот сладостный звук мог подсказать, хотя бы приблизительно, где он?

Сегодня он узнает все. Пасьянс всех его размышлений будет разложен. Он понял это, увидев, что к нему направляется целая группа людей с факелами в руках, а в центре группы шел человек в богатом платье. Первоначальное чувство острого страха, от которого подгибаются ноги и туманится сознание, постепенно исчезало, узник с радостью отметил про себя отсутствие у вошедших оружия. Все свое внимание он сосредоточил теперь на высоком госте и ждал, когда лицо визитера попадет в солнечный лучик, падавший на лестницу из окошка. Вот лицо вошедшего озарилось светом, и несчастный узник, издав страдальческий и в то же время торжествующий стон, бросился к нему и, растолкав безучастную стражу, шедшую впереди, упал к ногам посетителя:

— Ты? Ты! Аллилуйя, аллилуйя, слава тебе, Боже! Это ты!

Эпизод 1. 1688-й год с даты основания Рима, 14-й год правления базилевса Романа Лакапина

(июнь 934 года от Рождества Христова)

— «Благородному киру и славному милесу Альбериху, сыну Мароции, именующему себя принцепсом римлян, а также всем жителям богоспасаемой древней столицы Империи, где святые апостолы Петр и Павел завершили свой земной путь, всем мирянам и клирикам императоры Константинополя желают здравия и мира. Во имя Господа нашего Иисуса Христа и Отца Его и Святого Духа.

Мудрый сын радует отца, и нежно любящий отец восхищается разумом сына, ибо Господь дарует ум, когда настает пора говорить, и добавляет слух, чтобы слышать. От него сокровище мудрости, и от него обретается всякий дар совершенный. Он возводит на трон базилевсов и вручает им власть надо всем. Да пребудет Господь наш, чье царство вечно и несокрушимо, указующим путь для избранных Тобой повелителям народов Твоих, и да будет блюстительство лика Твоего на них, а слух Твой да будет склонен к их молитвам. Пусть охраняет их рука Твоя, и пусть они царствуют ради истины, и пусть ведет их десница Твоя. Пусть направляются пути их пред Тобою, дабы сохранять заповеди Твои. Да будет осенен корень рода их кроной плодородия, и тень плодов их пусть покроет царские горы, так как благодаря Тебе царствуют базилевсы, славя Тебя в веках .

В заботах о сохранении рода нашего, о приумножении чести и славы престола Ромейской империи, о благоденствии народов, подвластных Константинополю, мы, волею Господа истинные самодержцы и благочестивые базилевсы, проводим без устали дни свои и с пристрастием внимаем всем прошениям от добрых христианских владык, соседствующих с нами в этом мире. Будь уверен, принцепс Рима, твое предложение взять в жены нашу любимую дочь Агафью мы приняли со всем достоинством, которого ты заслуживаешь. Услышав о последних событиях, случившихся в ставшей тебе подвластной столице, о судьбе твоей матери — да будет Господь ей один строгий судия! — о коварстве римлян, о стеснениях, претерпеваемых теперь епископом Рима, мы осознаем, сколь зыбка твоя власть, сколь много в ней от козней врагов христианских, сколь тяжела будет ноша на плечах нашей любимой дочери, если на твое прошение мы решимся ответить согласием. Уверься, однако, в том, что не возможные испытания на жизненном пути нашей дочери определили наше решение, но наше обещание ее руки Аргиру , достославному эпарху нашей богоохраняемой столицы, которое мы предали оглашению ранее, чем прибыли к нам твои слуги.

Прими послание наше, как безусловное свидетельство нашей любви и покровительства тебе, сенатор и принцепс, как уверение в бесконечных молитвах наших пред Господом за судьбу священного Рима, за души христиан, нашедших в граде сем свой кров и пищу. В духе евангельской любви, смирения и разумения, сохраняя верность догматам и канонам, с взаимным уважением, Роман, благоверный император и правитель ромеев, порфирородный император Константин, симбазилевсы Стефан и Константин. Среда, второго числа, месяца Юноны , седьмого индикта , год от сотворения мира сего 6442-й ».

Римский посол Бенедикт, румяный и добродушный толстяк, закончив чтение, отступил на шаг от кресла принцепса и втянул голову в плечи, опасаясь яростной вспышки гнева своего повелителя. Но ее не последовало, взгляд принцепса скользил поверх головы Бенедикта, устремляясь через окна дворца в сияющее небесное море, туда, где за морями и горами скрывался высокомерный Константинополь.

— Сын Мароции… Наверное, я обречен до конца дней своих слышать это, — тихо проговорил себе под нос Альберих. Его слова услышал только Кресченций, сидевший по правую руку от принцепса.

— Может быть, мы были неправы в своем выборе, когда предпочли Агафью Софье, вдове симбазилевса Христофора? Понятно, что Софья уже немолода, но…

— Дело не в возрасте, мой друг. Одно дело жениться на родной дочери императора Романа, за кем власть и кто даже законного базилевса Константина Порфирогенета теперь, как видишь, упоминает в документах на ступень ниже себя. И совсем другое дело жениться на его снохе, дочери какого-то Никиты-славянина . Какая будет польза Риму от этого брака?

— Тогда, быть может, имеет смысл вернуться к прежнему варианту брака. Тому самому…

— Который устраивала моя мать. Ты говоришь со мной как с ребенком, Кресченций. Все уже свершилось, и прошлого не вернуть. Как не вернуть идею моей матери о браке Константина Лакапина на моей сестре Берте.

— Отчего же?

Альберих недовольно фыркнул.

— Похоже, вы спали во время речи посла, Кресченций. За всем этим пустым многословием разве укрылись от вас перемены в отношении Константинополя к нам?

Кресченций выпрямился в своем кресле. Еще не ясно, как изменился Константинополь по отношению к Риму, а вот характер Альбериха за полтора года действительно приобрел новые черты.

— Скажите, отец Бенедикт, по-вашему, с чем связано такое решение базилевса?

— О, благородный и могущественный принцепс Рима, смею ли я, ничтожный червь, высказывать свое мнение о делах и настроениях великих владык?

— Не только смеете, но и должны, если считаете себя верным слугой моим и рассчитываете впредь на мое покровительство.

Бенедикт, монах одного из монастырей в Кампанье, на мгновение задумался, но только лишь затем, чтобы придать будущей речи своей изящную, насколько возможно, форму. Причины произошедшего ему были предельно ясны. Больше года он провел в Константинополе и стал свидетелем занятной метаморфозы, приключившейся в политике византийского двора. Все начиналось на высокой ноте, император Роман с великой радостью принял благословение от юного папы Иоанна, брата Альбериха, на утверждение патриархом Константинопольским еще более юного, чем папа, Феофилакта Лакапина, младшего сына не в меру плодовитого базилевса. Само собой разумеется, что матримониальные планы Рима также получили высочайшее встречное одобрение, никаких Аргиров на босфорских просторах и близко тогда не возникало. Бенедикт слал в Рим письма об успехах своей миссии, и Альберих уже начал готовить к приезду невесты свой дом возле церкви Апостолов на Широкой улице, как вдруг…

— Этой весной, незадолго до моего отъезда в Рим, ко двору базилевса Романа прибыло посольство лангобардского короля Гуго…

— Довольно! Можете далее не продолжать, отец Бенедикт. Я так и думал.

— Но чем послы Гуго смогли привлечь на свою сторону базилевса? — спросил Кресченций. — Золотом вряд ли, после его похода на Рим прошлым летом он до сих пор, по слухам, не рассчитался с наемниками. Может быть, он предложил базилевсу брачный союз Агафьи со своим сыном Лотарем?

— Этого не было, сенатор, — скромно и тихо заметил Бенедикт.

— Тогда чем же?

— Клятвенным обещанием разделаться с узурпатором Рима и заставить Его Святейшество короновать себя императором, — за Бенедикта ответил сам Альберих.

— Да, принцепс. Ваша мудрость…

— Сейчас не до этого, отец Бенедикт. Скажите лучше, давал ли Гуго через своих послов какие-либо обещания по срокам?

— Мне об этом неизвестно, принцепс. Но зато мне известно, что Константинополь обещал королю Гуго помощь своим флотом и войском, и это должно вселять в сердце короля большую надежду.

Альберих и Кресченций переглянулись меж собой. Степень новой угрозы, поднимавшейся над Римом, трудно было переоценить. На долгое время в приемной зале воцарилась тишина, никто не смел нарушить размышления принцепса. Никто, кроме одного…

— Брат мой, как же теперь быть с приготовлениями вашего дворца? — раздался голос слева от Альбериха.

— Ваше Святейшество, — в голосе Альбериха ясно чувствовалось раздражение и сарказм, — предстоящая осада Рима и все проблемы, связанные с ней, мне представляются куда более насущными, чем вопросы убранства спальни и зимней комнаты невесты. Впрочем, возможно, на сей счет есть другие мнения?

— Вы полагаете, мой брат, что прошлогоднее поражение короля не остудило его пыла?

Прошлой весной, едва просохли дороги, ведущие в Рим, Гуго, истомленный жаждой мести и до зубного скрипа алчущий императорской короны, вновь объявился под стенами Рима. Атака его воинов была стремительной, Гуго кощунственно атаковал Рим в том самом неохраняемом месте крепостной стены, возле ворот Пинчио, где защищать город обещал сам апостол Петр. Эту легенду Гуго услышал во время своего предыдущего, столь плачевно закончившегося, визита в Рим, и он, прожженный циник, понадеялся на набожную легковерность римлян. Однако Альберих выказал себя в тот день не меньшим прагматиком. Не осмелясь тревожить апостола своими мольбами о заступничестве и отвлекать его тем самым от приема в рай новых христианских душ, Альберих ответил внезапной контратакой, колонны его милиции выскочили за пределы крепости еще до того, как к ним приблизились верные Гуго войска. В отличие от своего короля, лангобарды и бургундцы с трепетом пали ниц перед римским воинством и впоследствии уверяли, что ясно видели впереди колонн противника апостола на белом коне. Не добившись успеха в молниеносном штурме, Гуго перешел, как водится, к долгой, нудной и неумело организованной осаде. Просидев под стенами Рима все лето, попробовав на зуб крепость Фламиниевых, Соляных и Тибуртинских ворот, загубив несколько сотен чужих жизней и в очередной раз истощив казну, Гуго убрался в Павию, черный от горечи и гнева. Не в силах отомстить самому Вечному городу, он этой весной хищническим образом прибрал к рукам древние папские владения, заняв Равенну и Пентаполис.

— Мне лично непонятна настойчивость короля. Неужели он рассчитывает, что может принудить меня… Святую кафолическую церковь короновать его императором после всего того, что он сделал?

Альберих не удостоил ответом своего тиароносного брата. Причина настойчивости Гуго была ему слишком хорошо известна. Но только ему, Кресченцию и тетке Теодоре. Только эти четверо, включая короля, знали, что Мароция все еще жива.

— Как сможет он теперь стоять передо мной, смотреть в глаза сына той женщины, которую он убил, и еще при этом требовать что-то? — папа Иоанн меж тем ударился в пространные рассуждения. — Да разве сын, любящий свою мать, посмеет что-либо сделать для ее убийцы? Даже если ему будут угрожать смертью! Да разве любящий сын посмеет каким-либо образом причинить зло своей матери, причинить зло самой памяти о ней?

Альберих резко вскочил со своего кресла и стремительно подошел к окну. Все присутствующие с удивлением посмотрели вслед принцепсу. Все, кроме Кресченция, взгляд которого в сторону Альбериха был сочувственно-встревоженный. Он понимал, что слова Иоанна разбередили плохо заживающие раны на сердце Альбериха.

— Полноте, Ваше Святейшество, — Кресченций пришел на помощь своему другу, — или вы забыли, что Гуго, стремясь попасть в Рим, пошел на оговор своей собственной матери, публично признав ее детей от брака с Адальбертом Тосканским незаконнорожденными и нагулянными где-то на стороне? Не всем дано иметь такое широкое сердце, как у вас, Святейший.

Альберих вернулся на место, совладав с эмоциями и вновь настроив себя на деловую волну. Первым же распоряжением он приказал придворным оставить его наедине с папой и своим ближайшим соратником. Едва слуги закрыли за собой дверь, Альберих не терпящим возражений тоном приказал Его Святейшеству проследовать в свои покои, размещавшиеся по соседству с приемной. Папа Иоанн безропотно повиновался.

— Нет, в нем совсем ничего нет от Теофилактов, — неосторожно брякнул Кресченций, глядя вслед удаляющемуся понтифику. Румянец на щеках Альбериха мгновенно вспыхнул.

— Уничижительно говоря о моих родственниках и предках, вы на самом деле и в первую очередь оскорбляете меня, мессер.

— О, простите меня, мой принцепс. На самом деле я хотел сказать…

— Давайте оставим эту тему, Кресченций. Вернемся к делам нашим. Какие меры нам следует предпринять, чтобы ослабить врага своего? Можем ли мы отозвать благословение Святого престола на патриаршество юного Феофилакта Лакапина?

— Даже если это возможно — в чем я лично сомневаюсь, ибо на руках базилевса есть отныне папское бреве, — но даже если такую возможность предположить, все это будет чревато слишком серьезным конфликтом с Константинополем, — ответил Кресченций, — боюсь, что тогда мы не можем рассчитывать на какие-либо альянсы с греками. Хотя, с другой стороны, вероятность подобного хода событий, считаю, надо оставлять в поле зрения базилевса, он должен знать, что в худшем случае мы вольны будем поступить именно так.

— Мой друг, как всегда, дает Риму мудрый совет.

— Благодарю вас, мой принцепс. Что касается Гуго, то как иначе еще можно нанести вред своему врагу, как не с помощью других его недругов? На наше счастье, у Гуго таковые не переводятся.

— Да, римские уроки его ничему не научили, на его надменность и высокомерие жалуется даже его свита.

— Полагаю, что только своим детям, Лотарю и Умберто, да еще этой жабе Манассии король может по-настоящему доверять. Даже его родной брат Бозон теперь имеет на него зуб за отобранную Тоскану.

— И это прекрасно, Кресченций. Но все же главными врагами для Гуго являются король Птицелов и Беренгарий Иврейский.

— Навряд ли последний сейчас будет предпринимать что-либо против Гуго. Он ведь теперь женат на Вилле, племяннице короля.

— И дочери того же Бозона. Так что едва ли Беренгарий считает себя связанным с королем какими-то узами семейственности. Другое дело, что для открытого противостояния с Гуго он действительно не готов. Пока не готов.

— На то, что Беренгарий призывает на голову Гуго все казни египетские, я готов поставить золотой солид.

— Я не приму вашу ставку, Кресченций, но я готов ее поднять, по меньшей мере, в сотню раз.

— Значит, остается тевтонец Генрих. Но и ему нужен повод для действий.

После некоторого раздумья Альберих возобновил беседу.

— Полагаю, что нам следует организовать посольскую миссию как ко двору Беренгария, так и ко двору Птицелова. Беренгарий обрадуется лишней возможности исподтишка насолить королю. А к Генриху Птицелову мы доставим письмо от нашего Святейшества, — Кресченций при этих словах ехидно улыбнулся, — в котором основной темой прозвучит наша просьба о защите прав веронского епископа Ратхерия, которого Гуго лишил митры в угоду своему племяннику Манассии. В то же время в письме — нет, лучше на словах! — мы озвучим желание Церкви увидеть Генриха в качестве паломника в Риме и допустим намек о возможном более тесном общении с королем тевтонцев. Намек, не более того, ибо я десять раз предпочту иметь дело с Гуго, нежели однажды встретиться на бранном поле с германцами. Прошлой весной Птицелов в Тюрингии наголову разбил полчища венгерских язычников , и до нас дошли слухи о великой доблести, проявленной его воинами, а о настроениях, царящих при его дворе, красноречивее прочего говорит тот факт, что сразу после битвы германские кнехты подняли своего короля на щит и провозгласили отцом и императором германцев.

— Это же ничего не значит.

— Это говорит о настроениях в Кведлинбурге, о мыслях самого Птицелова.

— Хорошо. Но почему вы выбрали именно Верону?

— Потому что лишенный митры Ратхерий по-прежнему обласкан признанием местных горожан за бойкий и дерзкий слог. Потому что светский сеньор Вероны, граф Мило, по старой памяти предан Беренгарию Иврейскому, внуку своего дражайшего сюзерена, и чувствует свой долг перед ним, так как однажды не смог защитить его деда. А это значит, что у Беренгария будет сильное искушение исподволь поддержать мятеж в Вероне. С другой стороны, влияние маркиза Иврейского сдержит аппетиты германцев и не позволит им пойти дальше границ Веронской марки.

— Прекрасный ход, Альберих. Признаться, последний раз столь хитро и умело закрученные интриги я наблюдал только в исполнении…

— Я понял тебя, Кресченций, ни слова более.

— Кого вы предполагаете направить с посольством?

— Полагаю, отец Бенедикт достойно справился со своей миссией в Константинополе, его рассудительность и осторожность будут как нельзя кстати при дворе Беренгария Иврейского.

— Отчего же вы не направите сего достойного монаха в Кведлинбург?

— Туда мы направим еще одного достойного представителя бенедиктинской братии. Отец Лев будет нам исключительно полезен, ведь он давно ведет дружескую переписку с неким Фридрихом , а тот, в свою очередь, является правой рукой Хильберта, архиепископа Майнца. Отцу Льву будет оказана соответствующая протекция.

— Что сделаем мы, если Господь не услышит наши молитвы и миссии святых отцов не увенчаются успехом? Как мы поступим, если Гуго окажут помощь греки?

Альберих ответил после долгой паузы. Надо сказать, что он сознательно взял себе за правило говорить медленно, заранее обдумывая свои фразы. Ни одно слово, в его понимании, не должно быть лишним, ни одна фраза не должна быть пустой. Даже в приватной беседе с преданным другом.

— Я думаю, мы найдем чем занять греков. А заодно свяжем руки еще одному бастарду Гуго, чтобы у того и в мыслях не было кроме как защищать свой воровски украденный бенефиций.

— Кого вы имеете в виду, принцепс?

— Мессера Теобальда Сполетского.

Все имеет свое начало — мелкое и масштабное, великое и позорное. Сдвиг маленькой снежинки порой приводит к горной лавине, сметающей все на своем пути. И необъятная Вселенная, говорят, когда-то имела пространство меньше, чем точка в конце этого предложения. И ведь надо же было кому-то эту точку потревожить! Разговор, состоявшийся жарким июньским днем 934 года в стенах дворца на Ватиканском холме и преследовавший цель разбудить интриги против своего конкретного сиюминутного врага, на самом деле дал ход тектоническим преобразованиям на карте средневековой Европы. И что из того, что сами собеседники и их потомки станут впоследствии основными противниками этого необоримого процесса создания новой великой державы?

Эпизод 2. 1688-й год с даты основания Рима, 14-й год правления базилевса Романа Лакапина

(июнь 934 года от Рождества Христова)

Наши современники наверняка посчитали бы Альбериха-младшего слабым управленцем, узнав, сколь много рутинных дел он замыкал на собственной персоне, не доверяя своему окружению. Однако в данном случае поведение молодого государя было полностью оправданным. Важность предстоящих миссий ко дворам северных государей была такова, что их детализацию невозможно было поручить кому-то постороннему. Альберих со всей тщательностью подошел к составлению писем Беренгарию Иврейскому и Генриху Птицелову, а своих послов без преувеличения десятки раз заставил слово в слово повторить те фразы, места которым, в связи с их деликатностью, в письмах не нашлось.

В том, что его послы будут допущены к приватной беседе с Беренгарием и Генрихом, он ни минуты не сомневался. Монахи и пилигримы, колесившие между городами и уделявшие особое внимание Риму, сообщали, с каким нескрываемым злорадством европейские монархи встречали весть о крушении надежд короля Гуго. История о его бегстве из Рима очень быстро превратилась в анекдот, и не один властитель, услышав, как именно заносчивый Гуго потерял корону Великого Карла, покатывался от хохота и пел здравицы новому римскому правителю. Но одно дело — поднять соседнему самодержцу настроение, и совсем другое — заставить его предпринять нужные Риму действия. И при всем этом постараться не обременить себя чрезмерными обещаниями им; джинн алчности этих государей, однажды выпущенный на волю, потом обычно крайне неохотно возвращается в кувшин.

Обозначив основные векторы римской политики на севере Италии, Альберих в скором времени переключился на южные области Апеннин. Здесь предстояла не менее сложная задача: разбудить аппетиты и мятежные настроения среди лангобардских вассалов Византии, правителей Беневента, Капуи и Салерно. Проводником политики Рима, по замыслу Альбериха, должен был стать Мастал Фузулус, граф Амальфи. С некоторых пор этот граф стал одним из самых желанных гостей Вечного города. Выгодно сдав Риму в аренду Обезьяний остров вместе с полуразрушенным замком, этот граф проявил себя завидным дипломатом, за все время ни разу не поинтересовавшись о целях Альбериха в отношении этого острова и все личные рассуждения на эту тему оставляя при себе. С графом Масталом, далеким предтечей флорентийских банкиров, можно было иметь любое сложное дело, в своих переговорах с лангобардскими князьями он скажет ровно то, что нужно.

Мессер Мастал Фузулус, правитель вольного города Амальфи, был старшим сыном Манзуса Фузулуса, с началом правления которого маленький город на добрых двести лет стал, пожалуй, чуть ли не крупнейшим портом Италии, прежде чем сдался под напором хищных конкурентов из Генуи и Венеции. Достаточно сказать, что еще задолго до венецианцев Амальфи имел свои торговые колонии не только в Константинополе и Антиохии, но также в портах Магриба и мавританской Испании. Глухие упреки со стороны церкви и христианских владык в торговле с неверными амальфитанские правители обычно пропускали мимо ушей, прекрасно понимая все лицемерие подобных порицаний. Близость к Сицилии, где арабы хозяйничали уже почти полвека, позволяла Амальфи оперативно, насколько позволяли тогдашние морские пути, насыщать итальянские рынки товарами с Востока. В этом плане они раз за разом оставляли с носом своих главных конкурентов, византийцев из Бари, которые вели торговлю с арабами исключительно транзитом через Константинополь. Их товары доставлялись в Италию дольше и стоили дороже, вследствие чего амальфитанские негоцианты не испытывали недостатка в заказах.

Пройдет еще полвека, и быстро усилившаяся и агрессивно ведущая свою политику Венеция нанесет Амальфи серьезнейший удар, добившись от Византии особых привилегий для собственных купцов. От этого удара, сопровождаемого вторжением в Южную Италию норманнов и новым витком ослабления ромейской державы, Амальфи так до конца и не оправится.

Ну а пока граф Амальфи, сорокалетний мужчина с редкими для того времени приятными манерами и предупредительным поведением, мог на равных разговаривать с принцепсом Рима и выторговывать будущие дивиденды для себя лично и для своего города. Готов ли Рим и Святой престол предоставить для Амальфи особые привилегии торговли? Прекрасно. А готов ли Вечный город закрыть свои рынки для пизанцев и венецианцев? Еще лучше. А для Лукки? Совсем хорошо. Что может обещать принцепс южным князьям за старания? Земли Сабины, сейчас принадлежащие Теобальду Сполетскому? Ой, простите, мы помним, что вы имеете на них полное право и, стало быть, вольны распоряжаться ими. И вы хотите, чтобы князья в итоге стали буфером в ваших возможных конфликтах с североитальянскими феодами? Ах, как это мудро, принцепс.

— Полагаю, что предложение Рима будет с благосклонностью принято славными братьями Ландульфом и Атенульфом. Сможет ли к их союзу присоединиться достопочтенный герцог Гваямар?

— Если воинственный дух князей Капуи и Беневента, героев Гарильянской битвы, со временем никуда не испарился, то насчет Гваямара Горбатого ничего обещать не могу, принцепс. Сей герцог устал от войн и не так давно заключил мир с греками, отказавшись от своих претензий в Апулии.

— Может, это и к лучшему, достопочтенный граф Мастал. Ввязывать в эти дела Константинополь мне совсем не хочется.

«Пока еще есть возможность с ними договориться», — мысленно добавил Альберих. Итог его переговоров с графом Амальфи его полностью устроил, но существовала еще одна тема, самая деликатная, которую Альберих оставил под занавес.

— Мессер Мастал, как обстоят дела с нашей арендой острова Искья? Все ли в порядке, вовремя ли вам платят мои люди?

— Хвала Господу, у нас нет претензий по сделке. Но у меня есть письмо к вам от вашего слуги, брата Маттео.

Альберих нахмурился, это было явное нарушение предписаний, выданных им доверенному монаху Маттео: никаких передач писем с посторонними людьми, кем бы они ни были, все новости с Обезьяньего острова Маттео должен докладывать лично. Проницательный глаз графа Амальфи подметил недовольство властителя Рима.

— Вам не на что гневаться, принцепс. В этом письме брат Маттео сообщает о своей болезни. Опасаясь скорой воли Господа, он просит прислать ему замену.

Альберих прочитал письмо и погрузился в размышления. Легко сказать — замену! Где найти такого слугу, которому можно было бы доверить свою самую страшную тайну, которого нельзя было бы ни подкупить, ни разговорить, ни запугать, ни соблазнить?

— Последний раз я видел брата Маттео прошлым летом. Странно, он ни словом не обмолвился о своих проблемах, вид у него был самый что ни на есть цветущий.

…Прошлым летом брат Маттео приехал в Рим, сопровождаемый усиленной стражей. Альберих встретил его возле монастыря Святой Марии, расположенного совсем рядом с его домом. Вместе с Альберихом была только Теодора, его тетка и супруга его ближайшего соратника. Принцепс Рима заглянул внутрь носилок, где сидела испуганная кормилица с младенцем на руках. Откинув ткань пеленок, он долго рассматривал личико ребенка с прилипшими ко лбу черными колечками волос.

— Когда она повзрослеет, ее лицо выдаст нас, — Теодора, стоявшая рядом и также разглядывавшая ребенка, озвучила вслух то, что Альберих сказал уже про себя.

— На все воля Господа, моя донна. Вас же я попрошу, чтобы сестра моя в стенах монастыря была окружена заботой и занята обучением, — Альберих постарался сделать особый акцент на словах «сестра моя».

Обернувшись к монаху Маттео, он спросил:

— Пожелала ли Она дать имя ребенку?

— Да, мой кир. Она попросила назвать ее Бертой.

Теодора громко хмыкнула за спиной принцепса.

— У нее уже есть Берта, — сказала она.

— Но у них разные отцы, — ответил Альберих.

— Зато бабки одни и те же, — съязвила Теодора. Альберих даже не улыбнулся, и Теодора поспешила убрать со своего лица саркастическое выражение.

— Такова Ее воля, и я намерен исполнить ее. Не раскрывая родства, пусть старшая Берта приглядывает за младшей, пусть они растут вместе.

— Так проще будет и наблюдать за ними, — поддакнула Теодора и снова осеклась, так как племянник наградил ее суровым взглядом.

Альберих снова повернулся к брату Маттео.

— Правильно ли мы сделали, забрав у нее ребенка?

— Уж и не знаю, ваша милость, — ответствовал монах, — во всяком случае, я лично услышал от нее в свой адрес такое, что не пожелаешь злейшему врагу. Как вы думаете, способен ли Его Святейшество снять с меня проклятие, учитывая то, что он приходится…

— Если только не называя имен, брат Маттео. А лучше всего всегда и обо всем просить Господа лично.

— Но ведь отцы церкви на то и поставлены, чтобы быть перед нами заступниками и посредниками в общении нас, рабов сирых, с Небесным Отцом нашим.

— Мысли отцов церкви порой заняты чем угодно, только не заботой о душах ваших. Отчего вы полагаете, что ваша собственная молитва не будет услышана Господом лучше, быстрее и без искажений?

— Наш разум скуден знаниями.

— Здесь знаний не нужно, брат Маттео, ибо Отец наш Небесный наперед нас знает наши чаяния и нужды и знает лучше нас самих, сколь сильно наше раскаяние в грехах и насколько наши просьбы нам действительно необходимы…

И вот теперь, Альберих, вспоминая прошлогодний разговор, мысленно укорял себя за то, что не позволил брату Маттео должным образом очистить тогда свою душу от проклятия. По всему выходило, что молитвы монаха услышаны почему-то не были — без надлежащего заступничества церкви проклятие продолжило свое действие и теперь грозило отправить верного монаха на тот свет.

Альберих снова вздохнул. В ответ на это граф Амальфи расшаркался в поклоне. Принцепс Рима вздрогнул, он за время своих размышлений совсем позабыл о присутствии гостя.

— Да, да, благородный мессер Мастал, прошу меня извинить…

— Сенатору и принцепсу римлян не за что извиняться. Скорее я должен просить прощения у вас, отняв столько драгоценного времени. Прошу разрешить мне удалиться, но прежде у меня к вам один маленький, совсем ничего не значащий вопрос.

Альберих с любопытством и некоторой тревогой поднял на него глаза.

— Ваши просьбы относительно наших дел в Сабине могут иметь больше шансов на успех, если будут подкреплены усилиями с моря. Как посмотрит Рим, если порты лангобардского короля будут атакованы кораблями без присутствия на них Священного Распятия?

Первый раз за всю аудиенцию легкая тень улыбки пробежала по лицу Альбериха.

— Рим расценит это как кару небесную королю, уличенному в лжесвидетельстве, прелюбодеянии и непочтительности к престолу Апостола Господня. Народы же тех городов пусть восполнят свои возможные потери, пригласив в порты свои негоциантов трудолюбивых, неалчных и потому куда более заслуженных.

Мастал Фузулус вложил в новый поклон всю свою благодарность, подобострастие и удовлетворение от совершенной сделки.

— С моей стороны было бы крайне непочтительно, отняв у вас время и озадачив проблемами, не предложить в качестве компенсации небольшой дар от благодарного города Амальфи.

Альберих на сей раз улыбнулся почти беззаботно.

— В сицилийском порту у неверных мои люди выкупили совершенно восхитительное дитя баскского народа. Ей всего пятнадцать лет. Уверен, она послужит на благо вашему дому и на усладу вашему телу.

Альберих поморщился.

— Не беспокойтесь, принцепс. Этот цветок еще никто не потревожил, мои служанки проверили ее, а я бы никогда не предложил вам использованный товар. И в вашей воле отныне использовать ее таланты по своему разумению.

Ну что же, подарок во все времена отменный, а значит, настала очередь уже римского принцепса благодарно склонить голову. Светлые волосы Альбериха упали ему на глаза, сквозь их пелену он видел удаляющуюся спину амальфитанского графа. Дело сделано, маховик интриг благополучно запустился, берегись теперь самодовольный бургундец!

Эпизод 3. 1689-й год с даты основания Рима, 15-й год правления базилевса Романа Лакапина

(935 год от Рождества Христова).

«Не буди лихо, пока оно тихо»… Королю Италии Гуго Арльскому навряд ли была известна сия поговорка, но события, очень скоро воспоследовавшие за инициативами Альбериха, имели такой масштаб, что наш бургундский герой вполне мог бы сам для себя эту поговорку придумать. С момента своего воцарения в Павии и почти до самого конца 934 года, то есть в течение восьми лет, у Гуго не было серьезных оснований беспокоиться за свою корону и сохранность владений. Да, на это время пришлась его римская катастрофа с Мароцией, но даже эта досадная, как он думал, случайность разрушила только его воздушные мечты и планы, но не поколебала уже однажды достигнутое. Все враги его были приструнены, кто дипломатией, кто золотом, и даже в отношении Альбериха Гуго взял определенный реванш, расстроив матримониальные планы Рима и Константинополя.

Однако с наступлением зимы 934-935 годов, когда вечно бурлящий котел интриг в христианских государствах имел обыкновение ненадолго замереть в преддверии рождественских праздников, итальянское королевство внезапно затрясло сразу в нескольких местах, и так, что обычно безотказные интуиция и ум Гуго не скоро подсказали их хозяину имя творца обрушившейся на него стихии.

Началось все с внезапного нападения сарацин на Геную. Город с начала века опекался заботливыми руками местных епископов, благодаря которым наконец-то начал использовать все преимущества своего приморского расположения. Благочестие и красноречие епископов Савватино и Рамперта утихомирили даже мусульман соседнего Фраксинета и позволили установить с ними тесные торговые связи. Негласный союз этот казался столь крепким, что еще доверчивые по тому времени генуэзцы не удосужились должным образом укрепить свой город. Даже на предупреждение свыше они не отреагировали, а между тем, как сообщали тогдашние хронисты, весной того года рядом с городом внезапно забил кровавый источник, не обещавший местными жителям ничего хорошего .

В результате в декабре 934 года фонтаном полилась кровь уже на улицах самой Генуи. Арабский флот под предводительством Якуба бен Изака, презрев возможные погодные катаклизмы, вошел в порт Генуи и учинил грабеж и резню. Никто не пришел генуэзцам на помощь, королевское войско Гуго к зиме расползлось по замкам его феодалов, а состояние королевской казны после римских вояжей по-прежнему характеризовалось как полуобморочное, так что о скорой мобилизации не было и речи.

Раненый буйвол — легкая добыча для хищников, даже если до этого они целой стаей боялись к нему подойти. И вот уже сарацины Фраксинета, видя очевидную беспомощность христиан, вслед за своими собратьями из Сицилии предприняли на сей раз уже сухопутный рейд по владениям лангобардского короля. Прямо во время мессы в павийской базилике Петра в Золотом Небе, когда Гуго был полностью в плену своих благонравных мыслей, король получил сведения о взятии сарацинами Акв . Ему пришлось спешно покинуть церковь, невзирая на укоризненный взгляд священников. Гуго было от чего тревожиться: Аквы располагались от Павии всего в пятидесяти милях, так что в любой момент можно было ожидать сарацин у стен самой королевской столицы.

Но, видимо, мусульмане вполне удовлетворились захваченной добычей в Аквах и Генуе, так как быстренько убрались восвояси, хотя их никто не преследовал. Но не успел король Гуго перевести дух, как новые, еще более печальные вести последовали с северо-восточных границ королевства. Там появилось воинство, от которого наивно было надеяться откупиться золотом и шелками. Впервые за почти сорок лет на земли Италии спустились с Альп дружины германских князей.

Как и сорок лет назад, их вел Арнульф, на сей раз, правда, не Каринтийский, а Баварский. Пятидесятилетний герцог, сын первого герцога Баварии Лиутпольда и Кунигунды Швабской , послушно исполнял волю своего могущественного сюзерена Птицелова. Сам Генрих был озабочен насильственным крещением норманнов в Ютландии, кроме того, будучи умным и осторожным политиком, саксонец не решался сломя голову кинуться в водоворот итальянских страстей. Похвальное качество, которое впоследствии частенько будет в дефиците у его наследников! Выслушав предварительно епископа Хильберта о прибытии к тому римских послов, он дал аудиенцию священнику Льву, во время которой не проронил ни слова, внимательно изучая мимику посла и анализируя интонацию его слов. Да, сладко и заманчиво пел этот апокрисиарий, да, умело вворачивал в свои фразы соблазнительные намеки на союз Восточно-Франкского королевства с Римом, да, красиво живописал безбожие и высокомерие Гуго, на которого Генрих и без того уже давно собирал основательное досье. И все же, решил Птицелов, без разведки боем здесь не обойтись.

Ну а поручить миссию разведывательного десанта предстояло этому самому Арнульфу, который в свое время немало досаждал Генриху, пока наконец Птицелов силой не привел его к повиновению. Поводом к вторжению саксонцев в Баварию послужили многочисленные жалобы священников на Арнульфа, который в то лихое время распоряжался церковными землями по своему усмотрению и даже самостоятельно назначал епископов. Вот и сейчас Генрих использовал для итальянской авантюры уже испытанный повод — дружины Арнульфа Баварского вступали на по-осеннему многоцветные поля Италии под предлогом защиты попранных прав епископа Вероны.

Арнульф в свои пятьдесят, естественно, также был слишком опытен и осторожен, чтобы просто по мановению руки хозяина решиться пересечь Альпы. Конечно, Генрих пообещал ему бенефиции по ту сторону хребта, но еще более его воодушевляла помощь, обещанная со стороны Мило Веронского. Тот, в свою очередь, сдался и решился предать короля Гуго не из одного только уважения к отставленному епископу Ратхерию. Граф Мило уже очень давно вел тайную переписку как со своим соседом Арнульфом, так и с Беренгарием Иврейским. С некоторых пор тон обеих переписок стал удивительно схожим, оба влиятельных сеньора сулили Мило золотые горы, не уставали пополнять список черт Гуго новыми пороками, а Беренгарий к тому же настойчиво напоминал графу Мило о судьбе своего деда. Сомнительно, что все решили остатки былой сентиментальности, сохранившиеся в характере Мило, более вероятным представляется, что на итоговое решение графа повлияли миражи грядущих перспектив и отталкивающее поведение Гуго.

Верона открыла свои ворота баварским дружинам в первый день нового 935 года. Ратхерию вернули митру епископа, тем более что королевский ставленник Манассия заблаговременно укрылся под крылом Гуго и повторной интронизации Ратхерия никто не мешал. Первый шаг по избавлению Италии от Гуго был сделан, все пировавшие в Вероне посчитали этот шаг успешным, и герцог Арнульф уже провозгласил Павию следующей целью своих воинов.

Однако все закончилось быстрее и на дальних подступах к лангобардской столице. В местечке Буссоленго баварский лагерь был молниеносно перевернут вверх дном бургундскими катафрактами Гуго. Можно было сколько угодно упрекать Гуго в высокомерии и чванстве, но никогда этому королю нельзя было отказать в расчетливости и выдержке. Облегченно выдохнув вслед арабским кораблям, без малейшего сопротивления разорившим Геную, он не мог рассчитывать отделаться малой кровью при вести о мятеже Вероны. А значит, надлежало стремительно действовать! Прежде всего из опалы был возвращен его брат Бозон, далее Гуго пришлось заставить притихнуть свое эго и лично встретиться с весьма неприятным для него Беренгарием Иврейским. Здесь Гуго поймал наконец удачу за хвост. Если бы он завел с Беренгарием переписку и начал обмениваться посольствами, тот нашел бы тысячу причин для отказа в помощи или, по крайней мере, растранжирил бы драгоценное для Гуго время. Однако почти в буквальном смысле припертый к стене Беренгарий был вынужден осуществить скорый выбор из предлагаемых ему двух стульев. Разумеется, он выбрал сторону того, кто оказался для него ближе, не по целям и духу, а по физическому соседству, ибо Верона была далеко, а Гуго жарко дышал ему в лицо и требовал решиться. Ко всему прочему, возле туринских стен томились две с лишним сотни королевских вассалов, приведенных сюда Гуго явно не для прогулки. Беренгарий струхнул и заявил о своей поддержке короля, для чего выделил тому еще пару сотен туринцев в подкрепление.

Объединенное итальянское войско своей решительной атакой рассеяло могучих баварцев, как ветер пожухлые листья. Такой прыти от короля никто не ожидал, и ряды бунтовщиков мгновенно начали редеть, причем этот процесс по окончании битвы только приобрел дополнительный импульс. Граф Мило очень вовремя испытал угрызения совести, напомнившей ему, что именно от Гуго он получил в управление Веронскую марку. Вот как душу человека ломают время и обстоятельства! Всего десять лет тому назад он до конца отстаивал жизнь и честь императора Беренгария Фриульского, оставшись чуть ли не единственным верным ему. Десять лет поэты и музыканты того времени слагали баллады о подвиге графа Мило, приводя его мужество и доблесть в образцы для подражания. Но Мило взял и собственноручно пустил всю свою репутацию под откос. Не успел еще стихнуть звон мечей под Буссоленго, как он открыто заявил о своем раскаянии и переходе под руку короля. Разгневанный Арнульф пытался заставить графа кровью заплатить за измену, спустя пару дней кровавая стычка между недавними соратниками произошла в пределах самой Вероны, но граф Мило, заняв крепость на левом берегу Адидже, ту самую, где его Беренгарий пережил часы своего взлета и падения, отбился-таки от баварских дружин. Королевские войска тем временем подступили к самой Вероне, и Арнульфу ничего не оставалось, как, собрав остатки своего войска, кинуться к спасительным отрогам Альп. Его никто уже более не преследовал.

2 февраля 935 года Гуго вошел в Верону. Не так часто в его биографии случались воинские триумфы, чтобы отказаться от соблазна побаловать свое тщеславие. С видом Пилата, отпускающего Варавву , он помиловал валявшегося у него в ногах графа Мило, тем более что граф успел преподнести королю правильную версию своей схватки с Арнульфом. Но наказать кого-то было надо, и потому все шишки посыпались на бедного епископа Ратхерия. Именно его веронцы сделали крайним, а распространенные по городу едкие памфлеты против короля за авторством Ратхерия довели разум Гуго до нужного градуса. Лишь благодаря заступничеству Альдуина, архиепископа Миланского, не произошло кровавой расправы. Ратхерий вновь был лишен митры и препровожден в Павию, где его заточили в башню, успевшую к тому времени получить имя Вальперта, в память о недавнем печальном событии. Гуго же ничего не делал просто так: в этой башне, по его словам, отныне всегда будут находиться те, кто однажды отступился от своего короля.

Пока Гуго отмечал в Вероне победу над врагами, а его племянник Манассия устраивал чистку рядов в возвращенной ему епархии, подоспела новая беда. В пределы вассального герцогства Сполето, где всем заправлял другой племянник короля, вторглись лихие банды южноитальянских князей. У Гуго пошла кругом голова.

— Такое ощущение, что все силы ада сговорились между собой, — в сердцах заявил он как-то раз среди приближенных.

— А вы не думаете, мой король, что это и в самом деле так, что без сговора тут не обошлось? — ответил ему Манассия, и слова верного племянника заставили короля крепко задуматься.

Действительно, целых восемь лет на границах его королевства было спокойно, так что даже венгры обходили его владения стороной. А тут за три месяца сразу три военных кампании! С другой стороны, если в союз арабов и южных князей он гипотетически еще мог поверить, то со вторжением Арнульфа Баварского логической связи никак не просматривалось.

— Ну, полноте, мой король. Ни Беренгарий Иврейский, ни ваш сосед Рудольф, ни даже Генрих не способны организовать в кратчайший срок сразу три вторжения на ваши земли. Такое под силу только тому, кто имеет постоянных послов при всех королевских дворах. Тому, кто может мутить воду, не рискуя при этом жизнью своих подданных и обещая вашим врагам земли друг друга.

— И призывая неверных?

— Для этого ему вовсе не обязательно действовать самому. Те же капуанцы охотно торгуют с пунами и не видят в этом оскорбления веры Христовой.

— И конечно, это не могло обойтись без интересов в Сполето! Ведь этот щенок все никак не может забыть, что он когда-то имел на него право!

— Вот видите, государь. Силы ада порой могут быть призваны из мест, претендующих на святость.

Да, но как противостоять им? Король не мог бросить едва повиновавшуюся Верону и ринуться усмирять юг страны, на это не было ни сил, ни средств. Однако помог его величество случай. Южноитальянских князей подвела их собственная жадность и горделивая глупость. Не встречая препятствий, они установили власть почти во всем Сполето, за исключением крупных крепостей, где укрылись сторонники короля и герцога Теобальда. Но этого капуанцам и беневентцам показалось мало, и они устремили свой алчный взгляд на Калабрию и Апулию. Гуго поспешил воспользоваться ошибкой врагов, и его константинопольское посольство во главе с Лиутфридом Кремонским и его пасынком получило исчерпывающие инструкции.

В мае 935 года в порту Бари бросила якорь целая эскадра греческих кораблей во главе с протоспафарием Епифанием. Это стоило Гуго целой россыпи подарков как семьям базилевсов, так и шести архиереям ромейских церквей. Но в данном случае Гуго абсолютно не прогадал, и даром не пропало ни одного милиарисия. Все лето этого года греки успешно гоняли по Южной Италии своих строптивых вассалов, в том числе заставив их уйти и со сполетских земель.

Гуго очень хотел удержать византийскую эскадру в Бари до следующего года, чтобы по весне с помощью греков раз и навсегда покончить с Альберихом, но все, как всегда, упиралось в деньги. Впрочем, он понимал, что не сможет заставить базилевса пойти войском на Рим, но хотел использовать присутствие византийцев для дополнительного давления и устрашения Рима, а также для защиты от новых атак союзников Альбериха. Изменяя самому себе, он даже предложил Епифанию совместный поход на Фраксинет, осыпая того пригоршнями цветистых слов о долге каждого христианина защищать своих единоверцев, испытывающих притеснения со стороны неверных. Епифаний был немногословен, сославшись на волю божественного базилевса и усталость своих людей. И осенью 935 года его корабли подняли паруса в направлении Босфора.

Тем не менее Гуго уже знал, что надо делать. Успешно отразив все наскоки противников, он сам теперь решил перейти в контратаку. Беренгарий Иврейский оказался под бдительным оком Бозона, которому Гуго вновь доверился, помня, как славно тот в свое время расправился с тосканскими маркизами. Мило Веронский покаялся и, в качестве искупления вины, прекрасно исполнил миссию ко двору венецианского дожа Кандиани, где последний дал гарантии предоставления займа для королевского войска на следующий год. Братцы Атенульф и Ландульф, получив по ушам от греков, попрятались по своим пещерам в Капуе и Беневенте, и были достаточные основания полагать, что в следующий раз на божий свет они выползут не скоро. Дипломаты Гуго на Рождество побывали даже в Кведлинбурге, где Генрих Птицелов, не удосужившись извиниться за своего вассала, поспешил выставить все как одно большое недоразумение и личную авантюру Арнульфа Баварского. Посольство в Саксонию, быть может, трудно было бы назвать успешным и оправданным, если бы его не осуществлял епископ Манассия. Зоркий глаз королевского племянника подметил резко ухудшившееся состояние здоровья грозного Генриха. Дополнительные осторожные расспросы слуг только подтвердили первоначальные наблюдения: король саксонцев и тевтонцев болен, серьезно болен, а значит, Гуго может спать спокойно, с севера беды ждать в ближайшее время не придется.

Итак, Гуго вновь был готов бросить вызов Альбериху. Но не одними мечами готовился он проложить себе дорогу к императорскому трону. Нет, на сей раз он будет действовать хитрее, главной задачей теперь стало просто попасть в Рим, а уж там, не беспокойтесь, его высочество найдет возможность вытрясти из ублюдков Мароции все, что ему требуется.

Эпизод 4. 1689-й год с даты основания Рима, 16-й год правления базилевса Романа Лакапина

( 27-29 декабря 935 года от Рождества Христова).

Угасал очередной день, незаметно пролетевший за безостановочной круговертью рутинных забот. Наконец-то появилась возможность перевести дух и дать оценку своим сегодняшним свершениям. С одной стороны, человеку трудолюбивому и амбициозному исполнение колоссального объема дел могло доставить немалый повод гордиться собой. С другой стороны, в душе человека впечатлительного непременно могло найтись место отчаянию от одной только мысли, что завтра весь этот бесконечный марафон неумолимо возобновится и за этой гонкой так мало останется места и времени, чтобы подумать о себе. Меланхолик и пессимист, что и говорить, в таких рассуждениях мог бы зайти еще дальше и признать завершающий день абсолютно никчемным, ведь он, по его мнению, был прожит исключительно в суете. Твоя душа, сказал бы он, ни на йоту не стала чище, а значит этот день преступным образом тобой потерян, ты лишь сделал очередной шаг к тому печальному моменту, наступление которого неотвратимо, а о сроках его ведает лишь Создатель мира сего.

Натура Альбериха предполагала порой к подобным философски-печальным размышлениям, с которыми он, правда, никогда ни с кем не делился, боясь обнародования своих слабостей. Но сегодня он просто устал, смертельно устал. Груз усталости неимоверно вырос за предыдущие дни и за время краткого сна не давал принцепсу набраться новых сил. Сегодня он почувствовал себя обессиленным и вымотанным едва только открыл глаза после пробуждения, а после обеда наивно молил Господа ускорить наступление заката. Однако вечером предстоял еще один торжественный ужин, на котором собралась вся знать Рима и несколько десятков важных гостей Вечного города, прибывших в Рим по случаю Рождества.

Но разве мог он кому-нибудь доверить свои дела, пускай всего на пару дней? Разве есть кто-нибудь в мире, способный справиться со всеми этими волнами просьб, жалоб, доносов, кляуз и склок лучше, быстрее и справедливее его? Разве может он, даже на краткое мгновение, отнять свою руку от пульса Рима, перестать ощущать все явные и скрытые мысли, интриги и соблазны этого хитрого города? Нет, однажды придя к власти с помощью интриг, ты лучше прочих будешь знать, как легко это власть теряется, стоит лишь довериться кому-то больше, чем нужно, и расслабиться чуть дольше, чем следовало.    

С первых же дней своего воцарения в Риме Альберих пытался сконцентрировать в своих руках все нити управления городом. Он фактически ликвидировал Сенат, посчитав его существование в прежнем виде ненужным и опасным для своей власти. В то же время сами звания сенаторов еще сохранялись за ним самим, Кресченцием и Теодорой. Это лишний раз подчеркивало характер новой власти, установившейся в Риме, по большому счету это была диктатура одной фамилии. Городское управление Рима осуществлялось теперь Альберихом через декархов римских округов, а чтобы среди декархов не оказалось посторонних лиц, принцепс Рима реформировал границы округов, сократив их количество с четырнадцати до тринадцати. Видимых причин, кроме вышеупомянутых, для подобных преобразований не было, зато теперь во главе каждого округа стояли люди полностью зависевшие от воли принцепса и во всем ему обязанные.

Таким образом, знаменитый Сенат, ненадолго реанимированный в начале этого века папой Бенедиктом Четвертым и Людовиком Слепым, вновь начал растворяться в тумане римских холмов. Зато усилилась роль декархов милиции, а также городских судей, отбор которых Альберих осуществил не менее ревностно. Кроме того, судебная система при Альберихе стала двухпалатной, то есть была приведена в соответствии с франкским судопроизводством, введенным Карлом Великим. Помимо судей из состава канцелярии принцепса, отвечавших за собственно судебный процесс, Альберихом был сформирован институт скабинов , куда вошли представители городской знати, что, по мысли принцепса, должно было стать для последних компенсацией за потерю значимости сенаторского титула. Надо сказать, что ответная благодарность со стороны римских фамилий была весьма кислой, многие наследники Пробов и Симмахов находили судейские обязанности для себя весьма обременительными и пускали в ход всю свою фантазию, чтобы от их исполнения увильнуть. Но до прямых возражений решениям принцепса ни у кого из бывших сенаторов мужества не хватило.

Однако в Риме оставалась еще одна сила, самая упорная, самая могучая, которую еще никому на свете не удавалось себе надолго подчинить. Сила, которая уже несколько веков составляла собой саму суть существования Рима, его силу и значение. Церковь!

Почти тысяча лет миновала в истории Римско-католической церкви к моменту описываемых событий и больше тысячи лет прошли с тех самых пор. Рим видел разных иерархов — некоторые из них стали гордостью Человечества, многие, безотносительно их нравственных принципов, были выдающимися личностями своего времени. Как применительно к любому чину и званию, посредственности здесь также находилось место, но нередки были случаи, когда персонаж с тиарой на голове представлялся, напротив, чрезмерно уникальным для надлежащего исполнения своей миссии. Тиаре за это время довелось опуститься и на голову женщины, и на голову двенадцатилетнего ребенка (догадайтесь, чьим потомком он был?), и даже на просоленную голову морского пирата .

Да, среди верховных иерархов было немало лиц, для этой роли абсолютно неподходящих, либо по причине несоответствия своей биографии нравственным критериям христианства, либо по причине отсутствия необходимых личностных качеств, способных вести за собой многомиллионную паству. Эти отцы принимали ключи Петра в результате каких-то невероятных изворотов истории или же по воле своих могущественных покровителей. Но даже на фоне таковых персона Иоанна Одиннадцатого в истории Церкви стоит особняком.

Удивительные сюрпризы все-таки иногда преподносит генетика, развитие потомства порой идет по каким-то своим замысловатым и неподдающейся логике извилинам. Ведь по всем параметрам характер Иоанна должен был представлять собой исключительно гремучую и ядовитую для окружающих смесь, соединив в себе гены великой Мароции Теофилакт и хитрющего лиса Сергия Третьего. Остается только предположить, что в яростной борьбе между собой хромосомы этих двух незаурядных личностей уничтожили друг друга. Минус на минус в итоге дал плюс, если, конечно, кто-то может увидеть в характере папы Иоанна какие-то положительные моменты.

Нет, папе, конечно, нельзя было отказать в мягкости и доброте, но достоинства эти были абсолютно бесполезными для всех и в первую очередь для него самого. Никто и никогда, занимая такое положение в мире, не позволял помыкать собой как несчастный Иоанн Теофилакт, по сути он был самой настоящей домашней болонкой в руках своего младшего брата. Но даже комнатной собачонке оставляют право на собственное пространство и иногда оставляют наедине с собой. Папа Иоанн не имел даже этого. В его покоях во время сна, трапезы и даже отправления естественных нужд всегда находились слуги, как минимум трое, ибо Альберих здраво рассудил, что на одного слугу целиком полагаться нельзя, двое всегда смогут договориться, а вот среди троих непременно найдется желающий выслужиться стукач. Папа, по негласному распоряжению Альбериха, не имел возможности встречаться с кем-либо с глазу на глаз. Даже во время исповеди возле папы, как в раннехристианские времена, присутствовала на небольшом расстоянии стража, а грехи самого понтифика выслушивал исключительно отец Лев, священник церкви Святого Сикста. Прошлым летом Лев долго отсутствовал, исполняя поручение Альбериха в германских землях, но даже ради такого случая жестокий принцепс не сделал для своего брата исключение и последний несколько месяцев копил грехи без всякой надежды на заступничество и прощение.

Не будет удивительным сказать, что фактический арест папы римского его брат на людях объяснял заботой о жизни и здоровье преемника Святого Петра, напоминая всем сомневающимся о судьбах нескольких предшественников Иоанна. Доводы были слишком убедительны, чтобы не поверить в искренность Альбериха, если бы не одно «но». Вещая о своем беспокойстве за состояние здоровья понтифика, Альберих одновременно поощрял Иоанна в его единственной свободе и единственном грехе, которому тот отдавался со всем нерастраченным азартом и энергией. Папа Иоанн предавался греху чревоугодия столь самозабвенно, регулярно и с такой страстью, что рано или поздно даже очень здоровый человек надорвался бы. К своим двадцати пяти годам понтифик помимо обильных размеров уже приобрел одышку, сердечную аритмию и даже подагру.

Можно было только посочувствовать слугам носившим паланкин понтифика в эти рождественские дни. А ведь Иоанн непременно должен был побывать во всех титульных церквях Рима и благословить тысячи горожан и гостей города, прибывавших на торжественные службы. Ко всему прочему, должно было также найтись время для приветствия важных делегаций из других городов и стран. Вот и сегодня слуги весь день попеременно меняли друг друга, новая смена со стоном опускала на свои плечи носилки, тогда как временно освободившиеся занимались растиранием заслуженных за день кровоподтеков. Папские же носилки всю первую половину дня колесили по Трастевере, а к вечеру вернулись в Город Льва для приема гостей из франкских и фризских земель.

Гостей братья Теофилакты принимали вместе. Папа произносил выученное наизусть короткое приветственное слово, после чего послы или глашатаи переходили к сути дела. В делах светских папа Иоанн, как правило, участия не принимал, молча и с долей восхищения поглядывая на своего брата, ловко расправлявшегося с очередным гостем, давая ход его прошению или, напротив, разоблачая корыстные замыслы. В конце каждой аудиенции понтифик с умиленным взором и любопытством взирал на целую коллегию асикритов, скрипящих стилусами по пергаментам и внимавших каждому слову принцепса, выносящему свое решение.

Когда же дело касалось вопросов Церкви в слух уже превращался сам Иоанн, уже ему надлежало слушать тихий голос своего брата, который во время таких приемов сидел по правую руку от него и принимал на себя обязанности суфлера. Очень, кстати говоря, сердитого суфлера. Альберих на корню пресекал любые словесные импровизации папы Иоанна и не стеснялся в таких случаях больно толкать его ногой.

Невероятно, но именно на время тусклого понтификата Иоанна Одиннадцатого пришлось судьбоносное в истории взаимоотношений Церкви и светской власти событие, во многом предопределившее сценарий последующих веков. Речь идет о знаменитой клюнийской реформе, которой папа Иоанн дал свое благословение, хотя, понятное дело, что он просто озвучил решение своего брата. Рим объявил о переходе клюнийских монастырей в свое прямое подчинение, выведя их из-под юрисдикции местных епископов и сделав их на многие века проводниками своей политики. Строгое благочестие клюнийцев привлекло на их сторону всех тех, кто желал отдать себя чистому служению Господу и кого коробила суетная светскость монастырей старого типа, где аббаты охотно совмещали в себе функции негоцианта и мелкого князька, а местные епископы их в этом только поощряли, так как имели с их хлопот долю. И немалую.

    Одон Клюнийский стал частым и желанным гостем Рима. Вот и сегодня под конец дня он получил от Альбериха, — ой, простите, от папы Иоанна, конечно же, — разрешение на подчинение клюнийскому уставу аббатства Святого Павла, дурная слава о котором давно бросала тень на сам Святой Престол, ибо тамошние монахи неоднократно были уличаемы в пьянстве и даже разврате. Одон взялся восстановить как реноме аббатства, так и сами здания монастыря, нуждавшиеся в срочном ремонте. Чувствуя в своем сердце благодарность к братьям Теофилакт, отец Одон под занавес разговора поведал, что королю Гуго стали известны истинные причины недавних бед его королевства.

— Умоляю вас, Ваше Святейшество и вы, благородный принцепс священного Рима, найти мир в ваших взаимоотношениях с королем. Этого мира ждут все люди, живущие на Апеннинах и исповедующие Веру Христа.

— Его высочество сам пожелал прошлым летом испытать на прочность римские стены. Мы его не звали и на то не провоцировали, — отвечал Альберих.

— Но Рим ответил ему спустя год и ответил, прибегнув к помощи врагов Христа.

— Рим не будет обсуждать домыслы короля. А Гуго должен понять, что, поднимая волны интриг, он рискует однажды сам захлебнуться в них.

— Насколько самостоятелен в своих действиях был Арнульф Баварский?

— Этот вопрос, святой отец, надлежит задать лишь самому мессеру Арнульфу либо его могущественному сюзерену.

— Перед вторжением Арнульфа папский апокрисиарий посетил двор короля Генриха.

— Политика Рима заключается в том, чтобы установить прочные и, заметьте, постоянные связи со всеми христианскими королевскими дворами. Кведлинбург здесь не исключение. В то же время Рим, устанавливая подобные контакты, рассчитывает в будущем, что христианские короли придут на помощь городу Апостола буде последнему потребуется защита, — с этими словами Альберих задержал свой взгляд на Одоне дольше обычного. Впрочем, отец Одон тугодумием никогда не страдал.

— Молюсь и надеюсь, что Господь защитит Рим. В ближайшее время …. и в будущем, — по мгновенному взмаху длинных ресниц Альбериха, Одон понял, что его фраза истолкована верно.

— Пусть страх перед гневом Господа послужит всем заблуждающимся главным предостережением, — пискнул папа Иоанн, получив предварительно в бок локтем от Альбериха. Это была традиционная фраза подводящая итог папской аудиенции.

Дальше еще был торжественный и многолюдный ужин, в ходе которого папа Иоанн получил свою вожделенную свободу в действиях, а Альберих долго секретничал о чем-то с Кресченцием, единственным в мире человеком, которому принцепс мог доверить на время часть своих забот и полномочий. Наконец и этот ужин подошел к концу, папа и принцепс проследовали в свои, соседствующие друг с другом, покои и Альберих отдал последние распоряжения папским слугам.

И вот только сейчас властный принцепс Рима наконец-то мог позволить себе расслабиться. Прочь все дела, немедленно закрыть двери, не видеть никого и скорее упасть и растянуться, не снимая одежд, на своих тюфяках. И лежать, не двигаясь, как можно дольше, пусть весь мир в этот момент летит в тартарары. Пять минут, десять, пятнадцать…

Альберих рывком вскочил на край постели. Нет, и сегодня эти проклятые дела не оставят его душу, память раз за разом прокручивала эпизоды сегодняшних дел, особо останавливаясь на аудиенции Одона. Ну никак не угомонится этот проклятый бургундец Гуго, из-за которого Альберих вот уже три года носит тяжелейший камень на своем сердце.

Мысли о матери, влачащей свои дни на крохотном острове, частенько посещали Альбериха в такие минуты. Одному Создателю известно, какой величины были те когти, что терзали душу римского тирана. Альберих гнал эти мысли прочь, находя себе утешение в том, что губя свою душу как христианин, он в то же время поступает праведно, как владыка. Он пожелал поскорее забыться сном, но дрема также боялась подступиться к нему, в точности как его брат, трусивший лишний раз попросить о чем-либо. Повалявшись в постели и исследовав ее с края до края, он встал и подошел к дверям.

— Константина ко мне, — заявил он страже.

Очень скоро в дверях очутился его сводный брат, шестнадцатилетний Константин, отчаянный пройдоха, которого Альберих недавно сделал препозитом своего двора. Дерзкий Константин приветствовал брата нахальной улыбкой догадавшегося, что именно принцепсу понадобилось на ночь глядя.

— Отсанду, — коротко бросил Альберих и отвернулся, чтобы не видеть, как улыбка Константина станет еще шире.

В конце концов, плевать ему на ухмылки этого жуликоватого недоделка, ведь всем, что на данный момент тот имеет, он обязан исключительно Альбериху и во власти принцепса в любой момент вернуть его туда, откуда Константина, предварительно отмыв, в свое время забрали. Сейчас же ему нужна была Отсанда, только на ее чудодейственную помощь рассчитывал принцепс.

Она впорхнула в его покои, как свежий весенний ветер врывается в задохнувшийся дом, переживший долгую зимнюю спячку. Прекрасный, изумительный подарок амальфитанского графа! Высокая, грациозная как лань, с выразительными черными глазами, она с первой же встречи и первым же штурмом покорила грозного властителя Рима. Не он взял эту крепость, а с превеликим удовольствием сам капитулировал перед этой темпераментной дочерью Пиренейских гор, прекрасно оправдывающей свое имя и органично совмещающей природные гордость и независимость с жертвенной преданностью волчицы .

Настоящей страсти слова не нужны, они ей только мешают. За целый год Отсанда выучила только несколько фраз на латыни, хотя Альберих подозревал с ее стороны некоторое притворство, она явно понимала больше, чем демонстрировала. Он любил слушать ее песни на родной ей эускаре , неведомые слова и незнакомые мотивы чарующе звучали в насквозь пропитанных латынью стенах. Ей было всего шестнадцать, но ростом она уже почти не уступала своему господину, а длинные руки и ноги ее обещали, что она вырастет более. Принцепса это, кстати, вполне устроило бы, поскольку укоротило бы злые языки, которые во внешности наложницы повелителя Рима готовы были увидеть признаки наличия комплекса Эдипа.

— Я ждал тебя, Отсанда. День был слишком долгим и тяжелым, чтобы я не мог не вспомнить о тебе.

Красавица-басконка улыбнулась Альбериху, в то же время деловито обставляя сладостями и вином столик, размещенный возле постели.

— Это вино моего дома? — на всякий случай спросил Альберих. Эту фразу басконка выучила прежде слова «любовь».

Отсанда кивнула головой, все проверено, бояться нечего. Даже самому одиозному деспоту никогда не обойтись без толики доверия своему окружению, даже самый кровожадный тиран, держащий в страхе своих подданных, имеет слабости присущие заурядному человеческому индивидууму. Альберих с наслаждением выпил протянутый ему кубок, а Отсанда макнула свой длинный пальчик в мед, кокетливо провела его по своим губам, и спустя мгновение Альберих вслед за терпким вкусом тосканского вина ощутил цветочный аромат лигурийских пасек.

Шорох, раздавшийся в коридоре, ведущем к покоям папы и Альбериха, заставил молодых людей прекратить едва начавшуюся игру. Подозрительные звуки не замолкали, до встревоженного уха Альбериха донеслись шаги нескольких людей и приглушенные голоса. Печальный жизненный опыт научил его всегда опасаться подобных звуков посреди ночи. Накинув на себя простыню и взяв в руки гладиус, он вышел в прокойтон своей спальни, за ним тенью последовала Отсанда, ее кисть крепко сжимала маленький кинжал, а сама она в этот момент напоминала вышедшую на охоту пантеру.

В сенях бодрствовали пятеро добросовестных слуг. Свита Альбериха почтительно склонилась перед господином.

— Что там за шум? — спросил Альберих.

— Слуги идут к Его Святейшеству, мой кир, — ответствовал старший охраны.

Альберих выглянул в коридор. Действительно, там царило совсем неуместное для глубокой ночи оживление, слуги спешили, кто к покоям папы, кто прочь от них. Из дверей папских покоев показался Феликс, общий лекарь братьев Теофилакт.

— Не беспокойтесь, принцепс. Его Святейшество страдает после обильного ужина перед сном. Я дал ему все необходимое для очищения, скоро ему станет лучше, — предупреждая вопрос Альбериха, сказал Феликс.

«Опять объелся, совсем перестал знать меру», — с досадой подумал Альберих и вернулся в спальню. Какая, однако, сегодня беспокойная ночь!

Отсанда вновь принялась за дело, Альберих охотно уступил ей инициативу в любовных играх. Каждый день он только и занимался тем, что навязывал свою волю другим, так пусть в этом мире будет хоть кто-то, кому и он подчинится с готовностью.

Пик наслаждения был уже пройден и утомленный принцепс начал проваливаться в долгожданный сон как вдруг пронзительный, животный, до мурашек пробирающий крик, сотряс стены папского дворца. Альберих вскочил и кинулся к дверям, в коридоре уже снова раздавался топот бегущих ног. Он открыл дверь, люди бежали к покоям папы.

— Нет, не дадут мне сегодня заснуть, — пожаловался вслух самому себе Альберих и готов был уже вернуться в спальню когда новый крик Иоанна, такой же леденящий сердце, что и в первый раз, заставил его пойти навестить брата.

В покоях Иоанна уже царила суета, подогреваемая большим количеством людей, которым там в принципе нечего было делать. Помимо охраны, слуг и врачей в покои набились дьяконы и монахи, пытавшиеся организовать слаженную совместную молитву об исцелении своего владыки от внезапного недуга. Появление Альбериха внесло дополнительную сумятицу, большинство слуг не знали, чем им в первую очередь следует заняться, уходом ли за больным понтификом или проявлением своей почтительности к настоящему хозяину Рима.

Сам папа лежал на своей постели, слуги полностью сняли с него одежды и, повинуясь совету одного из ученых лекарей, положили ему на шею папирус с магическим заклинанием от всех болезней «sator arepo tenet opera rotas» . Подойдя к брату, Альберих с брезгливостью разглядел непомерно и непропорционально распухший живот Иоанна. Вокруг папы колдовал Феликс, он осторожно мял тому живот и принюхивался к дыханию Иоанна.

— Что? Вы полагаете отравление? — встревоженно спросил Альберих. При его словах Иоанн отчаянно завопил:

— Господи! Да за что мне такие муки?

Феликс, не прекращая массировать живот понтифика, покачал головой.

— Вы же принимаете пищу с одного стола, мой кир, — ответил он и Альберих согласно кивнул.

Иоанн снова издал невероятный крик. Альберих вздрогнул. Все присутствующие испуганно закрестились, молитва монахов потеряла стройность, и потребовалось несколько мгновений, чтобы божьи слуги вновь забормотали в унисон.

— Мама! Матушка! Спаси меня! — вдруг закричал несчастный Иоанн.

Его стон заставил принцепса задрожать как атакованный ветром парус. Крик Иоанна вылетел за пределы ватиканского дворца, прошил насквозь стены Рима и черной птицей полетел на юг, чтобы пересечь море и страшным вестником ворваться в пределы печальной темницы посреди моря. Неизвестная сила подняла в этот момент с постели его мать, с трепещущим от предчувствия горя сердцем она бросилась к окну своей тюрьмы, но увидела внизу лишь все то же равнодушное ко всему море. Ее сердце, сердце матери, кричало ей, что произошло нечто непоправимое. Пройдет, однако, еще не менее двух недель, прежде чем ей сообщат о событиях в Риме, и она кинется грызть решетки своей темницы, задыхаясь от постигшего ее горя.

Но может еще все обойдется к лучшему? Иоанн, справившись с приступом боли, открыл глаза и сообщил Феликсу, что ему стало лучше. Услышавшие это монахи со всех сторон заголосили осанну. Иоанн приподнялся с постели и даже попросил вина. Феликс разрешил поднести папе кубок, но сам продолжал исследовать живот понтифика, заставляя того морщиться. Наблюдательный глаз Альбериха подметил, что даже сам живот папы вроде бы перестал быть таким чудовищно раздутым.

Снова успокоившись и мысленно наградив Иоанна парой нелестных эпитетов, Альберих направился к своим покоям. Слуги расступались перед ним, не забывая отдавать поклон. Уже в коридоре принцепса догнал Феликс. Его лицо было бледно, на лбу густо выступила испарина.

— Мой кир, нам следует вызвать епископа Остии.

— Для чего?

— Для исполнения обязанностей, предусмотренных правилами Церкви, возлагаемых на епископа Остийской епархии.

— В чем дело? По-моему, Его Святейшеству стало заметно лучше.

— Это краткое облегчение. Его Святейшеству теперь может помочь только Господь и, скорее всего, только тем, если смилуется и сократит время его мучений. Ему осталось жить не более трех дней. У папы разрыв кишки и скоро начнется заражение.

Альберих оторопел и не нашелся что сказать.

— Поспешите же вызвать епископа Остии, — взмолился верный врач.

Альберих, приказав направить гонцов к епископу Гвидону Остийскому и сенатору Кресченцию, пробыл в покоях папы до самого утра. Страдания Иоанна возобновились на рассвете. Он периодически извивался от острой боли в кишечнике, после чего наступали долгие приступы тошноты. Работы слугам находилось предостаточно, а всех монахов Альберих поспешил выставить за дверь. Никогда не любивший и откровенно презиравший своего брата Альберих, теперь, глядя на умирающего от перитонита Иоанна, едва справлялся с рыданиями, удушающими волнами подкатывающими к горлу. Он пытался взять руку понтифика, но всякий раз Иоанн с гневом отдергивал ее.

— Мама! Матушка! — время от времени стонал папа римский, и от этого крика не по себе становилось всем, кто его в это время слышал, но более прочих сенатору и принцепсу всех римлян.

Престарелый кардинал-епископ Гвидон прибыл к концу дня, и его появление вдохнуло новую жизнь в парализованный ужасом и бездействием римский клир. Чего нельзя было сказать о бедном Иоанне, к этому моменту понтифика уже колотила лихорадка и начали один за другим сдаваться пораженные инфекцией органы. Его высокопреподобие в итоге совершал виатикум над уже бессознательным и начинающим заживо гнить телом. В течение всех последних минут Иоанна в этом мире подле него находился его младший брат, великий принцепс тряс его за руку и тщетно пытался добиться для себя прощения.

Эпизод 5. 1690-й год с даты основания Рима, 16-й год правления базилевса Романа Лакапина ( июнь 936 года от Рождества Христова).

Когда римские сенаторы Альберих и Кресченций поднялись на парапет Фламиниевых стен и обозрели подступающее к городу чужеземное воинство, в их свите, помимо воли, раздался ехидный смех. Что, король в самом деле рассчитывает взять древний город столь малой кровью? Уж не сошел ли он с ума? Уж не возомнил ли он свою персону равной Велизарию или Нарзесу, после того как прошлым летом одолел баварцев? Уж не заручился ли он поддержкой темных сил, а потому невидимых, и не стоит ли нашему новому папе Льву сотворить крестное знамение, чтобы обнаружить их?

Пока свита упражнялась в остроумии, сенаторы тихо переговаривались между собой, не отрывая взгляда от обустраивающего свой лагерь неприятеля. Действительно, королевское войско на сей раз составляло по беглым расчетам не более пяти сотен, среди колышащихся штандартов преобладали желто-красные и желто-синие сочетания, указывающие на принадлежность их хозяев к бургундскому рыцарству. Сколь не присматривались римляне, они не увидели в королевском войске ни одного осадного орудия и ничего не указывало на то, что эти орудия враг намерен здесь собрать по частям. В самом деле, на что же тогда рассчитывает король?

Кресченций, прервав игривое настроение свиты, дал распоряжение всем декархам римских округов усилить беспрерывное наблюдение за окрестностями Рима, возможно враг решил на сей раз совершить обходной маневр и попытаться взять Рим с юга или со стороны Яникула . Альберих же направил своего сводного брата Сергия к папскому двору. Сергий, не по годам рассудительный юноша, успешно начавший свою церковную карьеру, повез поручение папе Льву Седьмому установить на ближайшее время постоянную связь Рима с епископами субурбикарных церквей, а также направить доверенных людей под монашеской рясой, но с разведывательными целями в епархии Северной Италии.

Папа Лев исполнил приказ принцепса безукоризненно, также как он исполнял волю Альбериха еще в те времена, когда был пресвитером церкви Святого Сикста. Нюансы миссии ему также не надо было объяснять, еще недавно он сам подобным образом путешествовал по дворам приальпийских монархов, добывая нужную для Рима информацию и вникая в хитросплетения местных интриг. Именно в расчете на исполнительность и аккуратность Льва Альберих, при выборе кандидатуры понтифика, в итоге предпочел его Стефану, священнику церкви Святых Сильвестра и Мартина. Всего четыре дня тогда оставался вакантным Святой престол. Третьего января 936 года тиара была возложена на голову Льва, а сама коронация запомнилась только почти полным отсутствием высших чинов католической церкви. По официальной версии римской курии, трон Апостола не мог ждать, покуда в Риме соберутся епископы дальних епархий, занятые к тому же сейчас рождественскими праздниками. Для независимого взгляда столь поспешная папская коронация стала свидетельством сохраняющегося диктата Альбериха над папским двором. Рупором такой версии стал, по слухам, глубоко оскорбленный в своих надеждах священник Стефан, еще недавно полагавший, что его собачья преданность Альбериху станет в борьбе за тиару решающим фактором.

Отправляя своих шпионов, Альберих рассчитывал в течение двух последующих недель собрать максимальную информацию по маневрам своих недругов. Конечно, подобная информация поступала к нему всю эту весну. Негоцианты и монахи неоднократно сообщали, что король Гуго готовится к походу на Рим, что все итальянские вассалы и бургундские наемники получили заманчивые обещания от короля, заручившегося, по слухам, поддержкой как Византии, так и Венеции, в будущем двух непримиримых соперников, но сейчас еще способных на альянс. Однако сейчас король предстал перед Римом со столь малым войском, что поневоле заставляло искать подвох с его стороны.

На следующий день после появления бургундцев под Римом, незадолго до полудня, к Фламиниевым воротам подъехала небольшая делегация, среди которых выдающимся лиловым пятном своей далматики выделялся епископ Манассия. Альберих после недолгого размышления не стал тревожить папу Льва и отвлекать того от богослужений ради встречи с тем, чьи светские устремления были известны всем гораздо лучше, чем клерикальные. Посоветовавшись с Кресченцием, принцепс и вовсе решил продемонстрировать посланнику Гуго всю жесткость своего к нему отношения. Епископ Вероны, Мантуи и Тренто не был препровожден ни в Ватикан, ни ко дворцу принцепса, его поезд был остановлен сразу после въезда во Фламиниевы ворота и приветственную речь свою епископ был вынужден вести на площади, впоследствии получившей название Народной , и примерно в том самом месте, куда папа Сикст Пятый через шесть с половиной веков перетащит из Цирка Максимуса обелиск фараона Рамзеса.

— Священному Риму, городу Апостолов Петра и Павла, его Сенату, его мирянам и клирикам, Гуго, сын Теобальда, король бургундов и лангобардов, желает процветания и мира! — с достоинством начал Манассия, стойко выдержав оскорбительный прием властей города.

— Бургундов? — насмешливо переспросил Кресченций, — Вот как! Король Гуго по-прежнему считает Бургундию своим владением?

— Несчастный король Рудольф! Похоже, его опять обманули, — в тон ему подхватила стоявшая рядом Теодора. Альберих также улыбнулся.

Манассия затряс своими бульдожьими брылами, затрудняясь найти выход.

— Вы напрасно ерничаете над христианнейшим королем, его преподобие же сказал нам сущую правду. Взгляните на его лагерь, бургундских баннеров там значительно больше, чем лангобардских, — Альберих присоединился к хору насмешников.

— Это потому, что король родом из бургундских земель, он по-прежнему является владельцем обширных бенефиций в Провансе, чьим сюзереном, вы правы, с некоторых пор стал его высочество Рудольф, — епископ все-таки нашелся с ответом.

— Разве король не уступил своих бенефиций другому вашему дяде, своему брату Бозону? — Кресченций намеренно не давал Манассии продолжить свою речь, заставляя того нелепо оправдываться и не давая перейти к сути дела.

— Король их в свое время подарил графу Бозону …

— Но тот не оправдал его надежд, не так ли?

Подбородки Манассии вибрировали все сильнее, с них начал капать пот.

— Всем нам заповедано прощать врагов наших, а братьям заповедано тем более. Граф искренне раскаялся перед королем и тот, будучи христианином не на словах, а по вере, смягчил свое сердце и вновь приблизил его.

— Но Тоскану ему так и не вернул, судя по тому, что там теперь заправляет бастард Умберто, а ваш родной брат Теобальд возвращен в Сполето.

— Господа сенаторы, я прибыл сюда не для того, чтобы обсуждать решения своего короля, — насмешки римлян понемногу вывели из себя даже такого опытного и невозмутимого дипломата, как Манассия.

— Как? Неужели для того, чтобы облобызать римские святыни? — Кресченций постепенно входил в раж. Альберих, видя, что лицо Манассии приобрело оттенки августовского помидора, сделал Кресченцию знак попридержать язык.

— Говорите же, ваше преподобие. Только не утомляйте Рим многословным вступлением, любовь короля к нам слишком хорошо известна, а судьба епископа Ратхерия не оставляет даже малейших сомнений в благоговении короля перед кафолической церковью и достославными отцами ее. Итак, чего хочет король Гуго?

— Его высочество выражает желание заключить мир со священным городом Рима, его принцепсом, его Сенатом, его жителями. Его высочество горит желанием пасть ниц перед преемником Святого Апостола и дать клятву быть заступником престола его. В подтверждение сердечности своих намерений и дабы закрепить будущий союз Павии и Рима, король Гуго обращается к тебе, благородный Альберих, принцепс и сенатор римлян, с предложением руки своей дочери, благородной и чистой девы Хильды.

Насмешники замолчали, Манассия получил возможность перевести дух и попросить у своих слуг платок, чтобы вытереть лицо. Знатные горожане города с любопытством поглядывали на Альбериха, погрузившегося в раздумья.

— Теперь понятно, почему Гуго пришел сюда со столь малой свитой. Оказывается это не воины, а свадебные гости, — заметил Кресченций.

— Это лестное предложение, Альберих, — прокомментировала услышанное Теодора.

— Consilia omnia verbis prius experiri, quam armis sapientem decet , — веско добавил пресвитер Стефан, стоявший за спиной Альбериха. Блеснувший эрудицией прелат мигом сообразил все выгоды настоящего момента, когда судьба предоставляет шанс заработать дополнительные очки не только в субъективном рейтинге принцепса, но и в глазах его вероятного тестя. Епископ Манассия благодарно закивал Стефану, тот же мог поздравить себя с тем, что королевский племянник теперь непременно доложит своему сюзерену об оказанной его посольству поддержке.

— Я бы хотел увидеть портрет мой возможной невесты, — наконец заявил Альберих.

— Ооооо, благородный принцепс, — растекшаяся по лицу Манасии улыбка зрительно увеличивала количество подбородков епископа, — с превеликой радостью вам таковой предоставляю.

Он хлопнул в ладоши и слуги быстренько поднесли принцепсу портрет Хильды, выполненный, без сомнения, классическим мастером того времени. С полотна на Альбериха осоловелыми глазами равнодушно взглянуло существо неопределенного пола с кислой физиономией, непропорционально длинной шеей и руками-граблями. Альберих отдал портрет слугам — вообще-то своей уловкой и отсылкой к традициям сватовства он лишь хотел выиграть время для решения.

— Принцепс, если того пожелает, может увидеть деву Хильду воочию, ибо она находится в лагере короля. Бездушный портрет никогда не заменит живого впечатления от встречи.

Еще бы. Особенно портрет десятого века.

— Передайте благородному королю Гуго, повелителю лангобардов, всю мою признательность за столь лестное предложение. Прежде чем увидеть его дочь, я прошу дать мне время на размышление. Я прошу короля Гуго за эту отсрочку не таить на меня обиду, поскольку в настоящий момент я обдумываю аналогичное предложение, поступившее ко мне от базилевса ромеев. Склоняясь перед величием обоих государей, я нахожу их предложения одинаково лестными для меня, поскольку обоих вышеназванных государей признаю равными, — свой монолог Альберих закончил на абсолютно фальшивой, но зато весьма лестной для Гуго, ноте. Хорошо, что в тот день подле принцепса не было греческих послов, они неминуемо оскорбились бы.    

На другой исход Манассия сегодня и не рассчитывал. Добрым знаком и для себя, и для своей миссии он посчитал приглашение немедленно посетить оффиций шестого часа в базилике Санта-Мария-ин-виа-Лата, не так давно, кстати сказать, закончившей строительство своего второго этажа.

— Veritas odium parit, obsequium amicos , — вновь изрек за спиной Альбериха любитель античных драматургов, за что удостоился от принцепса испепеляющего взгляда.

Эпизод 6. 1690-й год с даты основания Рима, 16-й год правления базилевса Романа Лакапина

( июнь 936 года от Рождества Христова)

— Моя бабка, всем вам хорошо известная сенатриса Теодора, однажды прочла мне старую греческую сказку. Когда-то греки очень долго осаждали и не могли взять одну грозную крепость. Тогда их архонт приказал сделать огромного деревянного коня, которого греки поднесли этой крепости в дар, а сами будто бы готовы были удалиться с миром. Радостные и гордые своей победой защитники крепости приволокли это коня к себе на площадь, не подозревая, что внутри подарка прячется отборный отряд греческих воинов. Ночью воины вышли из этого коня и открыли ворота, тем самым, великая крепость пала. Так вот, зная короля Гуго, считаю его предложение весьма схожим, пусть не по форме, но по мотивам и содержанию.

Своим монологом принцепс Альберих открыл заседание малого совета, на котором помимо него присутствовали Его Святейшество Лев Седьмой, сенаторы Кресченций и Теодора, а также священники Стефан, Марин и Агапит. Последний в одном лице представлял собой как клир, так и городскую знать, будучи потомком славного рода Анициев.

— Каким же образом вам может навредить его дочь, Альберих? Если только спустя время родит вам наследника, который будет больше любить своего деда? — тема с деторождением с недавних пор перестала быть неприятной Теодоре, тогда как еще три года назад она заходилась желчью, как только кто-нибудь в ее окружении заговаривал о детях. Позапрошлым летом она, наконец, подарила себе, мужу и миру первенца. Ее супруг Кресченций к тому моменту уже, грешным делом, подумывал спровадить Теодору в монастырь, имея основания подозревать ее в бесплодии. Он даже пару раз заговаривал на эту тему с Альберихом, оба при этом испытывали крайнюю неловкость, так как Теодора могла устроить им грандиозный скандал с далеко идущими последствиями. Однако, все обошлось как нельзя лучше, со здоровьем у Теодоры оказалась все в порядке, и к исходу четвертого десятка лет ее пашня, почти как у знаменитой флорентийки Екатерины Медичи , вдруг начала обильно плодоносить. Кресченций жарко при этом благодарил Небеса, а Теодора отдавала должное своей выдержке и предусмотрительности, не позволившие ей в свое время расправиться со столь полезной, даже в своем заточении, старшей сестрой.

— Главной целью греков было попасть внутрь крепости. Вот и главной целью Гуго является сейчас проникнуть в пределы Рима.

— Однажды ему это удалось, вот только не помню, чтобы это доставило ему много удовольствия, — насмешливо возразил пресвитер Стефан.

— Ваше преподобие просто не владеет всем тем, что стало нам известно, — за принцепса ответил Кресченций. Он взглянул на Альбериха и тот взмахом ресниц разрешил ему озвучить все собранные за последнее время сведения.

— Месяц тому назад в Бари прибыла греческая флотилия. Как и в прошлом году возглавляемая Епифанием.

— Епископ Иоанн Беневентский, в своем письме ко Святому престолу, пишет, что греки ведут себя миролюбиво, — заметил Его Святейшество.

— Возможно, их присутствие призвано утихомирить капуанских князей, не более, — ответил Кресченций.

— Согласен с вами, сенатор, — Альберих подвел черту краткому спору, — продолжайте.

— Нами также получены данные о том, что в Терни находится трехтысячное войско, состоящее, в основном, из дружин сполетских и тосканских баронов. Ими руководит Теобальд, племянник Гуго, узурпатор Сполето, — Кресченций умел следить за своим языком, поэтому не мог допустить присвоение Теобальду титула герцога Сполетского.

— Королю удалось невероятное, примирить сполетцев с тосканцами! — воскликнул папа.

— Лишив и тех и других их законных сюзеренов, — интонации в голосе принцепса не позволили шутке папы далеко распространиться.

— Подождите, Ваше Святейшество, это еще не самое удивительное. Еще далее, возле Флоренции, стоит почти такое же по численности войско Беренгария Иврейского.

— Как? Беренгарий помогает королю? — изумился папа Лев.

— Уже не в первый раз, Ваше Святейшество.

— У Беренгария, конечно, свои планы, — заметил Альберих, — поэтому я вас поправлю, сенатор. Пусть в этой дружине большинство составляют туринцы и вассалы Бозона, королевского брата, общее руководство возложено на Лотаря, единственного законнорожденного наследника Гуго.

— Не считая вашей невесты Хильды, принцепс, — усмехнулся Стефан.

— Она пока мне не невеста, ваше преподобие. И неизвестно станет ли.

— Таким образом, Гуго в качестве приданого для Рима припас шесть тысяч копий, — отметил Кресченций.

— Хорошее приданое. Такое трудновато будет вернуть обратно.

— И все же, в чем коварство предложения короля? Не кажется ли вам, Альберих, что, женившись на Хильде, перед вами и вашими потомками откроются дворы всех королевств франков? — Теодора искренне не понимала упрямство и трусость принцепса.

— На это Гуго, боюсь, и рассчитывает. Что блеск корон застит нам глаза, и мы откроем двери Рима, поддавшись на их обманчивый блеск. К тому же не забывайте, что в этих дворах и так уже не продохнуть от претендентов, начиная от многочисленных бастардов короля и заканчивая нашим противоречивым другом Беренгарием.

— Возможно, Гуго рассчитывает на мир с вами, принцепс. Ведь того же Беренгария ему удалось приручить, как только тот женился на племяннице Гуго Вилле, дочери Бозона, — папа Лев в своих размышлениях был настроен воистину пацифистски.

— Да, да, — задумчиво ответил Альберих, как будто соглашаясь с папой.

— Навряд ли бы королю удалось легко приручить Беренгария, если бы перед этим он убил бы его мать, — фраза Стефана резко прозвучала в ушах Альбериха. Принцепс скрипнул зубами. Кресченций постарался успокоить его взглядом.

— Кстати, вы заметили, что король больше не бросается тяжелыми обвинениями в ваш адрес, принцепс? — спросил папа. До этого он осуждающим взглядом наградил отца Стефана за бестактную фразу.

С момента бегства из Рима и по сию пору Гуго на всех перекрестках и при каждом удобном случае, словно буддистский монах мантру, твердил о том, что именно Альберих убил свою мать, чтобы дорваться до власти. Кое на кого эти слова действительно подействовали, послы Гуго в Константинополе отличались умением выстраивать логически выверенные версии.

— Еще бы он продолжал делать это, одновременно ведя свою Хильду к венцу, — возразил Его Святейшеству Кресченций.

— Как вы думаете, сенатор, сколько времени понадобилось бы дружинам в Терни и Флоренции чтобы при случае достичь Рима maximus cito ?

— Сполетцы здесь были бы уже на третий день, туринцы с павийцами — не ранее чем через неделю. Но это если брать в расчет ланциариев. При желании катафракты из Терни здесь могут быть уже через четыре часа после приказа выступать. Или даже раньше.

— А ведь такой приказ, благодные мессеры и святые отцы, они могут получить лишь при одном известии, что короля впустили в город, — сказал Альберих, обводя взглядом присутствующих, — таким образом, королю Гуго нужно будет продержаться в Риме всего несколько часов, чтобы решить исход компании в свою пользу. Разумеется, если мы окажемся такими наивными и откроем ему ворота.

— Да, принцепс, силы римской милиции не хватит на открытое противостояние с дружиной Терни, — признался Кресченций.

— Ну а флорентийский легион подойдет к Риму либо когда уже все решится, либо когда обе стороны будут изнурены долгим сражением, — сказал папа, а сидевший рядом с ним Стефан продолжил:

— И одному Господу известно, что тогда предпримет Беренгарий, выступит ли он на чьей-нибудь стороне или же навяжет всем выжившим свои интересы. Так или иначе, но Риму несдобровать.

— Вот именно, святой отец, — согласился Альберих, — потому-то Беренгарий тоже здесь.

— И византийцы в Апулии.

— И королевский братец Бозон, лишенный феодов.

— Однако, — заметил Кресченций, — быть может, когда вокруг столь много хищников, жаждущих поживы, у потенциальной жертвы, напротив, есть шанс выжить, стравив их между собой?

Альберих не ответил, священники же закивали головами, соглашаясь с подобным тезисом, но не представляя каким именно образом эту истину можно претворить в жизнь.

— Сенатор, попрошу вас уведомить короля Гуго о нашем желании встретиться с его дочерью.

Слова принцепса огорошили всех. Битый час говорить о коварстве короля, приводить в пример античные истории, пугать грозными армиями, подкрадывающимися к Риму, и вдруг согласиться на предложение Гуго?!

Альберих невесело улыбнулся, видя такую реакцию своего окружения.

— Должен же я увидеть, кого мне прочат в жены? Может это новая Вальдрада или Мароция? Может у нее такая грудь, что вы все упадете? Ну простите великодушно, Ваше Святейшество, вы, конечно, выше всего этого, вы устоите. По крайней мере, кто-нибудь хоть знает, сколько ей лет?

Эпизод 7. 1690-й год с даты основания Рима, 16-й год правления базилевса Романа Лакапина

(июнь 936 года от Рождества Христова).

Прежде чем принцепс Альберих встретился со своей невестой, в Риме произошло еще одно событие, напрямую повлиявшее на общий настрой принцепса и его окончательное решение. На следующий день после совета в Ватикане, в районе трех часов дня, когда принцепс, отобедав в одиночестве, улучил часок для отдыха перед вечерним визитом к северным стенам Рима, его потревожил препозит Константин, доложивший о приезде бенедиктинского монаха Панталеона.

Альберих тут же стряхнул с себя сонное оцепенение, что мигом подметил лисий глаз его препозита. Брат Панталеон прошлой осенью сменил на ответственном посту своего соратника Маттео, скончавшегося на острове Искья. Альбериху потребовалось определенное время, чтобы среди сонма достойных кандидатов остановить свой выбор на Панталеоне, особую роль здесь сыграли набожность и ответственность монаха, а также то, что в Монте-Кассино он прибыл уже после переворота в Риме, проведя свои первые тридцать лет жизни в стенах Студийского монастыря и получив благословение на поездку в Италию от самого настоятеля Антония .

Альберих приказал немедленно позвать к себе этого Панталеона и препозит про себя удивился такому вниманию правителя к безвестному монаху. Впустив брата Панталеона к себе, Альберих лично закрыл двери в свой таблинум . Как только он сделал это, Панталеон рухнул на колени и с гулом ударился головой об пол.

— Прости, принцепс, недостойного слугу своего! Не доглядел я и должен быть тобой наказан!

Сердце Альбериха сжалось в комок.

— Что случилось? Говорите скорее!

— Клянусь всеми святыми, я не мог увидеть это и не мог даже догадываться! Я увидел, когда все уже случилось!

— Да что случилось?! Отвечайте немедленно, оставьте ваши причитания!

— Любое ваше наказание я восприму как милость вашу!

— Эта милость будет вам оказана немедленно, если вы тотчас не заговорите!

— Беда случилась еще до моего прибытия на остров.

— Что вы там бубните? Встаньте и расскажите же все, что произошло!

Монах тяжело приподнялся на колени, но Альберих силой заставил его окончательно встать и сильно тряхнул за плечи.

— Все произошло почти сразу после смерти брата Маттео, да пригреют его душу ангелы на Небесах. Охранники узницы, по своему положению мало чем отличавшиеся от нее, ибо со всех сторон были заперты морем, истомили души свои, сделав их, тем самым, подвластными самым гнусным искушениям. Свое дело сделало и вино, доставленное к ним слугами сенатрисы Теодоры.

— Когда на остров приплывали слуги сенатрисы?

— В начале сентября. Мне сказали, что они всегда приплывают на остров в это время, чтобы что-то передать и забрать у заключенной.

— Так-так, интересно.

— Охранники узницы, дорвавшись до вина, вняли нашептыванию диавола и случилось страшное. В один из вечеров пятеро самых отчаянных зашли к ней и взяли ее силой. Они заходили к ней еще несколько дней, пока на остров не прибыл ваш покорный слуга.

Альберих задохнулся от ярости. Он схватил монаха за капюшон и зашипел ему в лицо:

— Какого дьявола ты тут стоишь и сообщаешь мне то, что случилось чуть ли не год назад. Отчего ты не сообщил мне и не явился ко двору немедленно?

— Клянусь Священным Писанием, всеми патриархами и пророками, упомянутыми в нем, что я ничего не знал, а она пожелала сохранить все в тайне. Но еще в Святом Евангелии сказано, что все тайное становится явным. Все открылось, когда она уже не могла скрыть последствия содеянного.

Альберих ошибся, когда мгновением ранее подумал, что произошло самое страшное, что только могло быть.

— Я узнал обо всем, когда у нее начались схватки. Она рассказала мне все.

— Ребенок родился?

— Да, принцепс. Она сама все сделала для себя, как волчица, я ей помог, но совсем немного.

— Кто родился?

— Мальчик.

— Ребенок должен быть доставлен сюда.

— Это уже сделано, принцепс. Он прибыл со мной и сейчас вместе с кормилицей находится внутри носилок у входа в Город Льва.

Альберих с уважением взглянул на монаха.

— Хвала вам, брат Пантелеон. Вы все сделали правильно, и я награжу вас.

— О, могу ли я сам выбрать себе награду?

В любой другой момент Альберих непременно бы отпустил по этому поводу шутку. Но сейчас ему было не до того.

— Я вас прошу, принцепс, нет, я умоляю вас замолвить обо мне слово перед преемником Святого Петра, викарием нашего Господа, чтобы тот выслушал исповедь мою! Ибо тяжелой ценой мне обошлась ваша служба. Если бы вы только знали, каких слов удостоился я от этой женщины, когда забирал у нее ребенка, если бы вы только слышали, какие проклятия неслись мне вслед, какие страшные заклинания твердили уста ее! Мне, моей душе необходима помощь, очищение и защита и кто, как не святейший епископ Рима, мне лучше всего в этом может помочь?!

Альберих, не говоря ни слова, отошел прочь от монаха, а тот снова опустился на колени, в ожидании воли хозяина. Альберих долго стоял у окна таблинума, невидящими глазами скользя по окрестностям папского дворца. Первой же его реакцией на просьбу монаха стало желание навсегда распроститься с ним. Но, помимо тяжести предстоящего преступления, другой серьезной проблемой становился поиск нового слуги, достойного нести деликатную миссию на удаленном от всех острове. Однажды ему уже крупно повезло, когда среди бестолковой челяди он встретил брата Панталеона, разумного, расторопного и сдержанного на язык! Но ведь, если выполнить просьбу монаха, на свете появится еще один человек, посвященный в тайну судьбы его матери. Таким образом, епископ Рима будет владеть серьезным оружием против него самого.

— Назвала ли она имена своих насильников? — Альберих говорил, стоя спиной к монаху и продолжая смотреть в окно.

— Да. После того как ее тайна стала мне очевидной, она указала мне на пятерых людей стражи.

— Это люди графа Фузулуса?

— Нет, это слуги сенатора Кресченция, — ответил верный Панталеон. Альберих при его словах с хрустом сжал кулаки и сокрушенно покачал головой.

— Как только вы вернетесь на остров, прикажите страже графа Фузулуса схватить этих людей и казнить их. Соответствующий приказ за моей подписью будет вам выдан.

— Это уже сделано, принцепс.

Альберих в изумлении обернулся к монаху.

— Как? Вы осмелились самолично осудить их?

— Нет-нет, они живы, но находятся в заточении и их охраняют люди графа Амальфи.

Альберих одобрительно кивнул головой. Добрый малый этот монах. Нет, ну после этого брат Пантелеон точно заслуживает не только жизни, но и щедрой награды.

— Вы прекрасно потрудились, брат Пантелеон.

— Благодарю вас, принцепс.

— Расскажите, чем она занималась все это время? Что о ней говорят стражники?

— Она много читает и молится, но стражники между собой шепчут, что просит она не у Господа.

— Откуда такое мнение? Разве они общаются с ней?

— Нет, стража, за время моего пребывания на острове, неукоснительно выполняла все приказы в отношении нее. Никто не разговаривает с ней, кроме меня. Раз в день ее выводят на прогулку, но прежде обязательно закрывают ей лицо. Таков приказ, но однажды увидев ее, я понимаю, что этот приказ оправдан.

— Почему?

— Я никогда в своей жизни не видел лица столь же прекрасного, сколь и порочного. Меня всякий раз сотрясает судорога, когда я вспоминаю ее глаза, и только страстная молитва позволяет мне избавиться от наваждения. Это существо не от Господа.

Альберих поспешил закончить разговор.

— Я думаю, вы преувеличиваете, брат Пантелеон. Вы под впечатлением от вашей последней с ней встречи. Потом не вам и не мне судить прочие души человеческие, которые все, абсолютно все, созданы нашим Отцом Небесным. Но довольно об этом, я хотел бы увидеть этого ребенка, а в начале …

Принцепс позвонил в колокольчик. В дверях показался Константин.

— Живо ко мне сенаторов Кресченция и Теодору Теофилакт!

— Не уверен, что сенатриса сможет срочно явиться по вашему зову. В ее положении сборы навряд ли будут быстрыми.

— Ты прав, Константин, но Кресченция я хочу увидеть как можно скорее. Подготовь также мою стражу и сам будь подле меня, нам предстоит небольшая прогулка.

Константин был скор на руку и уже спустя несколько минут Альберих, в окружении восьми дорифоров, своего препозита и славного брата Пантелеона вышел за пределы своего дворца и пешком направился к саксонским воротам Города Льва, через которые обычно следовали жители квартала Трастевере или гости с юга. В этот час ворота были и вовсе закрыты. Альберих мысленно еще раз похвалил монаха, на этот раз за выбор подходящего места для остановки своего деликатного поезда.

Кресченций подоспел к носилкам монаха одновременно с принцепсом. Холодно поприветствовав его, Альберих приказал ему следовать за собой, а всем прочим оставаться возле ворот. Подойдя к носилкам, он сам открыл занавески. Сидящая в носилках кормилица испуганно вскрикнула, она как раз кормила ребенка.

— Не бойся женщина, тебя никто не тронет, — успокоил ее принцепс.

— Кто это? — спросил Кресченций. Альберих обернулся к нему, и сенатор ужаснулся гримасе, которая исказила лицо его друга.

— «Кто?». Я тебе сейчас объясню, кто это. Вам с Теодорой предстоит нелегкая задача убедить меня в том, что это было сделано не по вашему приказу, и если вы не постараетесь, вы … вы …. вы навсегда будете изгнаны из Рима и я не посмотрю, что ты был моим лучшим другом. Кресченций, Кресченций, как мог ты так поступить со мной, я же просил, я же умолял тебя не трогать ее! — железный принцепс не договорил и отвернулся, боясь разрыдаться на людях.

Потрясенный Кресченций силой развернул Альбериха к себе. Препозит, наблюдая за этой сценой, с тревогой окликнул хозяина.

— Все в порядке, Константин, — успокоил того принцепс.

— Я тебе клянусь, Альберих, клянусь всем, что у меня есть, клянусь своим ребенком, рожденным и нерожденным, что я не отдавал относительно Нее никакого приказа. Это что, Ее ребенок?

Альберих кивнул головой.

— Неужели Святой дух недавно посещал Обезьяний остров? — не удержался Кресченций и в ту же секунду пальцы Альбериха впились ему в горло.

— Я убью тебя, если ты еще хоть раз что-то подобное скажешь о ней! Ты понял меня?

Кресченций без видимых усилий оторвал от себя руки принцепса и сложил их ему по швам.

— Возьмите себя в руки, принцепс Великого Рима, и когда в следующий раз вздумаете угрожать мне, для начала посчитайте верных людей подле вас. Поверьте, их не так уж много… Тебе же твой господин сказал, что все в порядке, прочь отсюда!

Последние слова Кресченция были адресованы Константину, который, видя их перепалку, решил все-таки приблизиться к спорившим. Альберих знаком вернул препозита на место.

— Прости меня …. друг мой. Быть может, ты поймешь, что я испытал, узнав об этом в подробностях.

Альберих рассказал обо всем случившемся на острове. Кресченций припал перед ним на одно колено.

— Ты волен наказать меня, принцепс.

Константин разглядывал согбенную фигуру Кресченция с явным удовлетворением. К Альбериху вернулось его привычное самообладание.

— Эти люди будут казнены, Кресченций. Я выплачу тебе их стоимость, но отныне твои люди не должны появляться на острове, твоя стража больше не будет охранять Ее. Я поручу охрану людям Фузулуса, тем более, что мы с самого начала намеревались сделать так, но ты настоял на том, что твои люди необходимы.

— Насколько это будет безопасно, принцепс?

— На самом острове находится многочисленная дружина амальфитанцев, и за все это время у нас не было жалоб на них. Твои же люди находились подле Нее в замке и несли охрану только Ее темницы. Плохо несли.

— Как вам будет угодно, принцепс.

— Поручите кормилицу и ребенка Теодоре, пусть распорядится устроить его в монастырь Святых Андрея и Григория.

— Туда, где воспитывались ее предыдущие бастарды?

— Аббатство известно своим благочестием и вниманием к наукам. Я хочу, чтобы этот ребенок стал служителем Церкви и своей деятельностью вымаливал прощение у Господа и за себя, и за нее, и за всех нас.

— У него уже есть имя?

Альберих еще раз откинул занавески и взгляделся в сморщенное лицо младенца, активно добывавшего себе пропитание из белого сочного плода. Принцепс смотрел, как тот сосет молоко и острейшая боль, как от холодной стали кинжала вдруг пронзила его сердце. Он явственно ощутил свою связь с этим только что родившимся существом. Первый раз он взглянул на младенца с немалой долей брезгливости, но теперь смотрел на него и видел в нем самого себя. Ведь когда-то и он появился на свет в результате такого же преступления, когда-то и он также беспомощно взирал на Свет Божий, не понимая в чем он виноват, отчего мать так холодна с ним, отчего незнакомые люди, которым он не причинил зла, пускают за его спиной грязные издевки. Нет, он не даст этому человеку, своему брату, сгинуть в этом мире, он получит блестящее образование и настанет, обязательно настанет день, когда Рим будет гордиться им и славить его самого или его потомков.

Альберих сдержит свое слово, но также последовательны в своем отношении к ребенку и его потомкам будут наследники Кресченция.

— Его будут звать Деодат.

— «Божий дар»?

— Да, именно так. Именно таким для всех он явился на этот свет.

Кресченций поклонился, подчиняясь воле принцепса.

— У меня есть еще один вопрос, сенатор, — сказал Альберих и рассказал Кресченцию о просьбе брата Пантелеона.

— Надо найти предлог отказать ему в исповеди, — сказал Кресченций.

— Тогда он будет волен исповедаться любому священнику. Наше счастье, что он заявил нам о своих намерениях.

— Значит, на остров он более не должен вернуться, — твердо заявил Кресченций и выразительно взглянул на Альбериха. Тот смешался и потупил взор.

— Ты можешь сделать это?

Кресченций отступил на шаг от Альбериха и взглянул на него с усмешкой.

— То есть мои люди не достойны нести охрану преступницы, но вполне достойны убить невинного монаха? Не слишком ли ты низко оцениваешь меня, Альберих? Не достаточно ли того, что по твоей воле были когда-то казнены наложницы Гуго и добрейшая служанка Ксения?

— Все это было сделано во имя наших целей … мой друг.

— Как сейчас оказывается, это были больше твои цели, мой друг. Ваша милость, дозвольте мне на сей раз уклониться от заманчивой перспективы утяжелить свою душу новыми грехами. А меня ждет милиция Рима, в лагере Гуго сегодня с самого утра бьется активная жизнь. Не то готовятся к штурму, не то к свадебному пиру.

— Прежде чем вернуться к Фламиниевым стенам, приказываю вам, сенатор, забрать кормилицу с ребенком, взять с собой брата Пантелеона и передать их на попечение Теодоры. Монах передаст Теодоре мою просьбу о судьбе этого ребенка.

— Ваша воля будет исполнена, принцепс, — Кресченций сухо поклонился Альбериху. Трещина в отношениях, не так давно возникшая между давними друзьями, сегодня заметно увеличилась в размерах. Нет, Кресченций исправно выполнит высочайший приказ, но он и его дети впоследствии всегда будут испытывать глухую неприязнь к Деодату и его сыну, которые, стараниями Альбериха и графов Тускуланских, действительно однажды возвысятся над Римом .

Альберих вернулся к своей свите, отдал распоряжения монаху и попрощался с ним, попутно вспомнив о просьбе Пантелеона.

— Я полагаю, Его Святейшество примет вас. Вы это заслужили.

Проводив монаха взглядом, принцепс обратился к своему препозиту:

— Константин, брат мой, у меня к вам есть ответственное поручение и только вам по силам его исполнить…

Эпизод 8. 1690-й год с даты основания Рима, 16-й год правления базилевса Романа Лакапина

(1-9 июля 936 года от Рождества Христова).

Король Гуго никогда не отличался терпением, за что ему частенько попадало от судьбы. Не дождавшись от Альбериха ответа, король, уже начиная со следующего дня, начал осыпать принцепса словами, на которые вряд ли сподобится уважающий своего будущего зятя тесть. Поскольку объект его нападок никак не мог услышать и прочувствовать всю глубину гнева итальянского самодержца, Гуго свою ярость постепенно перевел на головы окружающих. Один только невозмутимый епископ Манассия, получавший в собственный адрес ругательств не меньше, чем прочие, тем не менее пытался хоть как-то урезонить своего коронованного дядю. Поначалу его преподобие убеждал Гуго, что Альбериху требуется время на размышления, затем, что Альберих, быть может, наводит справки о внешности и здоровье королевской дочки. Наконец, к исходу недели стояния под Римом, епископ частично признал правоту возмущения Гуго, но уверял при этом, что это связано с язвительно мерзким характером принцепса, который своим молчанием умышленно выводил короля из равновесия.

Когда уже все доводы епископа иссякли, а сам королевский лай в сторону Рима начал более походить на дежурное подтявкиванье, прибыл посланник от Альбериха. Римский правитель при составлении письма призвал на помощь самых искусных писцов, которые витиеватым тоном пропели гимн добродетелям Гуго, гимн настолько приторный в своей хвалебности, что поневоле можно было заподозрить издевку. Однако главное, что Альберих благосклонно отнесся к предложению Гуго, но, правда, выдвигал при этом несколько условий.

Итак, принцепс Рима, прежде чем взять в жены юную Хильду хотел бы увидеть ее лично и самостоятельно оценить внешние данные потенциальной невесты. Просьба была вполне понятна, но принцепс изъявил желание переговорить с Хильдой с глазу на глаз, при минимальном числе стражи, не более пяти человек с каждой стороны. И вне пределов Рима, что привело Гуго к новому приступу бешенства. Далее в письме следовали условия о вечном мире между Римом и королем, для чего последний обязывался признать будущих детей Альбериха и Хильды своими наследниками, а в качестве сладкой приманки к письму Альбериха прилагалось письмо от папы Льва Седьмого, в котором понтифик, действующий якобы свободно и независимо, всячески восхвалял короля и желал видеть того подле своего трона, чтобы «потомку Великого Карла и престолу Святого Апостола Петра в духе евангельской любви и с взаимным уважением найти мирное разрешение проблемы».

Ну что же, решил Гуго, на ерничанье Альбериха до поры до времени можно закрыть глаза. Не совсем, конечно, забыть, нет, придет время и этот недоносок с лихвой заплатит по королевским счетам. А пока Гуго приказал срочно вызвать в Рим Хильду, поскольку та находилась в Терни, чтобы не быть стесненной неудобствами походного военного лагеря. Кандидатура сопровождающего Хильду на переговорах с Альберихом также не вызывала сомнений, никто не справится с этой ролью лучше, чем его племянник-епископ. Однако сам же Манассия внезапно взбудоражил сознание короля, когда, в ответ на его распоряжения, вдруг заметил:

— А что, если Альберих решит взять Хильду в заложники?

Рука короля, уже собиравшаяся пренебрежительно махнуть в сторону вечно ворчащего племянника, так и застыла в воздухе. Ах, черт возьми, ведь в самом деле Альберих, диктуя условия своей встречи с невестой, может преследовать цель пленить Хильду и получить, таким образом, достаточно весомый козырь, способный заставить Гуго прекратить военную кампанию. В итоге, пока свита принцессы собирала Хильду в дорогу, Гуго начал неприятный для себя торг с Альберихом относительно условий встречи. Но, как и четыре года назад, перед свадьбой Гуго с Мароцией, Альберих был неумолим. Гуго сколь угодно мог швырять кубки в своих слуг и переворачивать несчастный обеденный столик, условия принцепса либо будут удовлетворены, либо брак не состоится.

В результате Гуго был вынужден отказаться от идеи отправить Манассию в составе маленькой свиты своей Хильды, при таком раскладе римские воины сразу бы получали перевес в возможном столкновении. Кроме того, заложником в этом случае мог стать и сам Манассия, а потерю своего главного советника королю было бы трудно переоценить. Послать с Хильдой Теобальда Сполетского Гуго тоже отказался — Тибо был славным воином, но совершенно дремучим в вопросах дипломатии и политических интриг. Ничего не попишешь, единственным вариантом для Гуго, единственной кандидатурой, умело совмещавшей в себе воинские таланты с трезвым, рассудительным рассудком являлся его брат Бозон.

Все готово было для встречи, но Альберих продолжал испытывать терпение короля. Сначала со стороны Рима последовало требование отвести лагерь Гуго на правый берег Тибра, на Нероново поле, подальше от Фламиниевых ворот, с тем, чтобы самому принцепсу встретиться с Хильдой на мосту Мульвия. Однако не успел еще король прийти в себя и отдать приказ Теобальду Сполетскому сворачивать лагерь, как из Рима прибыл новый гонец с просьбой оставаться на месте. При этом само место встречи не менялось, только на сей раз со стороны Неронова поля предполагал явиться уже сам Альберих. Стало ясно, что последний всерьез опасается возможной засады, которую Гуго вполне мог устроить в зарослях Монте Париоли, тогда как Нероново поле отлично просматривалось со всех сторон. Гуго яростно топтал ногами прекрасный арабский ковер в своем шатре, пока его не успокоил Теобальд:

— Мой кир, к чему такие чувства? Все к лучшему, если мы попадем в город, то нам будет дорога каждая минута, а отсюда атаковать Рим много сподручнее, чем с отстоящего на две мили Неронова поля.

Гуго согласился с герцогом Сполетским, успокоился, а в заключение переговоров сумел даже выторговать у Рима единственную и мало значащую уступку. Когда речь зашла о времени встречи, Альберих предложил встретиться на закате дня, ссылаясь на нестерпимую жару, но тут уже заупрямился сам Гуго, опасаясь, что в сумерках римлянам будет сподручнее похитить его дочь. Альберих в ответ пожал плечами — если королю угодно поджарить свою Хильду на римском солнце то пожалуйста, он хотел как лучше.

Сватовство, а точнее смотрины, состоялись 9 июля 936 года, сразу после оффиция третьего часа . Юную принцессу заставили сесть на лошадь, опять-таки исходя из соображений, что носилки тихоходны и займут лишние руки. Помимо Бозона с Хильдой следовали четверо бургундских рыцарей, специально отобранных королем по их воинским заслугам. Из Города Льва почти одновременно с королевской делегацией также выехали пятеро вооруженных людей. Поминутно оглядывая окрестности, они неспешно двигались в направлении Неронова поля, зажатого между Тибром и Монте Марио, к тому самому месту, где ровно тысячу лет спустя другой диктатор воздвигнет новый Итальянский форум . В то время здесь еще почти не было построек и само поле казалось безжизненным, тем не менее Альберих и его свита поминутно оглядывали окрестности и не спускали глаз с людей Хильды, двигавшихся параллельным курсом. Подле принцепса не было на сей раз Кресченция, сенатор остался на Фламиниевых стенах, получив перед этим исчерпывающие инструкции на случай вероломства Гуго. Что же касается самого короля, то он, с двумя десятками всадников, расположился в миле от моста Мульвия и в течение всей встречи был самым внимательным ее наблюдателем.

Противники, намеревающиеся в скором времени породниться, остановились возле моста, каждый отряд на своем берегу. На сам знаменитый мост, помнивший судьбоносную схватку Константина с Максенцием, вступили только Альберих и Бозон. После обмена приветствиями Бозон уже хотел пригласить на мост Хильду, но Альберих жестом остановил его. Принцепс спешился так, что оказался между конями собеседников, Бозону пришлось проделать тот же маневр. Таким образом, оба во многом скрылись из виду наблюдающих и Гуго немедленно чертыхнулся.

— Благородный граф, у нас крайне мало времени, но, прежде чем я увижу деву Хильду, мне хотелось бы сказать вам пару слов.

— Я весь во внимании, принцепс.

— Буду краток. Каково бы ни было мое решение относительно Хильды, вашему Гуго не бывать в пределах Рима.

Бозон промолчал.

— Мне понятны намерения вашего короля. Мне хорошо известно о войске возле Терни. Мне также хорошо известно о дружинах Беренгария Иврейского и ваших вассалов возле Флоренции.

— Зачем вам тогда понадобилась встреча?

— Я нахожу предложение короля интересным для себя и Рима. Но только до той поры, пока на римском горизонте не появится более выгодный союз.

— Вы все еще рассчитываете на Византию?

— Отнюдь. Ваш брат, боюсь, надолго расстроил отношения между ромейскими столицами. Что-что, а разрушать у него получается славно.

— Беренгарий?

— Уже теплее, граф. Вы ведь не из тех простаков, которые всерьез считают, что Беренгарий Иврейский искренне помогает Гуго, а не ведет собственную игру? Гуго считает, что он сейчас прямо-таки окружил Рим железным кольцом, а на самом деле он сейчас в шаге от того, чтобы угодить в охотничью яму, которую сам же себе вырыл.

— Отчего вы так думаете?

— От того, что значительная часть войска во Флоренции подчиняется не Лотарю, сыну Гуго, а вам и Беренгарию. Маркиз Иврейский в любой момент может пленить Лотаря и, развернув свою армию, уйти с ним на север и войти в Павию. Помешать ему в этом можете только вы, Бозон.

Брат короля в ответ только шмыгнул носом.

— Чего вы добьетесь, граф, если выполните приказ Гуго? Все хлебные места в Италии уже заняты его отпрысками: Лотарь в Павии, Умберто в Тоскане, Теобальд в моем Сполето. Другое дело, если вы будете иметь дело с Беренгарием. Он ваш зять, вы можете вместе с ним собрать в одно целое земли Тосканы, Ивреи, Ломбардии, ваши феоды в Авиньоне и в Арле и, кто знает, может быть прибрать к рукам Прованс и Бургундию, учитывая всем известное безволие местного короля Рудольфа.

— Этому не позволит свершиться Генрих-тевтонец.

— А, так вы не слышали еще главной новости, граф?! Выходит папские курьеры резвее королевских. Да будет вам известно, что тевтонский король Генрих Птицелов скончался в прошлую седмицу в своем пфальце в Мемлебене , так что в ближайшее время его наследники будут заняты чем угодно, только не вмешательством в бургундские и итальянские дела. Такого благоприятного расклада для принятия единственно верного решения еще долго не будет.

Ответа от Бозона не было.

— Вы знаете, граф, что случилось в Риме четыре года назад. Вы понимаете, что пока я жив, Гуго не видать короны Великого Карла. Другое дело Беренгарий, с которым у меня давний союз. Или вы, с которым я тоже не ссорился.

— Нам надо заканчивать разговор, принцепс.

— Согласен, тем более, что сказано почти все. Я передам вам письмо для Беренгария Иврейского. Доставить ли это письмо адресату или же рассказать о нем Гуго в вашей полной воле, граф.

Альберих протянул Бозону скрученный папирус, именно для этого момента он постарался спрятаться за лошадьми во время разговора.

— А теперь прошу подвести мне деву Хильду.

Бозон пешком дошел до начала моста и под уздцы подвел к Альбериху лошадь, на котором восседала, а точнее судорожно держалась за седло, обомлевшая от страха светловолосая девочка. Бозон помог своей племяннице спешиться.

— Приветствую вас, благородная дева Хильда, и спешу воздать восхищение Создателю всего сущего за еще одно прекрасное творение рук его!

Щупленькая девочка, не красавица и не дурнушка, сероглазый робкий олененок, неловко поклонилась Альбериху.

— Приветствую тебя, принцепс священного Рима, и склоняюсь перед тобой как будущим господином своим, — срывающимся от волнения голосом пролепетала Хильда. По ее неуверенным словам и жестам Альберих живо представил себе, как долго ее отец и слуги дрессировали Хильду для этого торжественного момента.

Он взял ее влажную от волнения руку и отвел в сторону от Бозона, оставшегося держать лошадей.

— Говорили ли тебе, Хильда, о цели нашей встречи? Знаешь ли ты, кто перед тобой?

— Да, мой кир.

— Я еще не твой кир, Хильда, но видит Небо я хотел бы таковым стать. А ты, ты готова к тому, что тебе придется покинуть твой дом, твоего любящего отца, твоих друзей с тем, чтобы обрести все это заново? Новый дом, новых друзей, нового мужчину, которому ты подчинишься навеки?

— О том молю нашего Господа и надеюсь на его милость.

— Твои речи мудры и чисты, Хильда. Скажи, умеешь ли ты читать и писать? Обучалась ли ты каким-нибудь наукам?

— Да, мой кир, мой могущественный отец выписал для моего образования ученых мужей из самого Аргоса. Помимо чтения и писания, я обучена игре на лире и пению.

— Ты не откажешь мне в моей просьбе что-нибудь спеть?

Глаза Хильды расширились от испуга, о таком испытании ее никто не предупрежал. Она втянула головку в плечи и умоляюще взглянула на насмешливого Альбериха.

— Ну же, прекрасная Хильда, прошу вас, не робейте!

Девочка тяжело вздохнула, сосредоточилась, на мгновение ее лицо вспыхнуло радостью от счастливой догадки, и набрав в легкие побольше воздуха, тоненько запищала:

«Глупому, думалось мне, что город, зовущийся Римом,

С нашим схож, Мелибей, куда — пастухи — мы обычно

Из году в год продавать ягнят народившихся носим.

Знал я, что так на собак похожи щенки, а козлята

На матерей, привык, что с большим меньшее схоже.

Но меж других городов он так головою вознесся,

Как над ползучей лозой возносятся ввысь кипарисы».

Альберих абсолютно искренне наградил Хильду аплодисментами. Девочка, что и говорить, за краткие минуты встречи показала наличие у себя и светлого разума, и такта, и дипломатии. Пожалуй, она и в самом деле могла стать достойной спутницей для грозного правителя Рима. Что до остальных качеств, то у Альбериха на сей случай всегда есть Отсанда.

— Еще один вопрос, прекрасная и чистая дева. Скажи, у тебя уже были дни, свидетельствующие о наступлении твоей зрелости?

Еще один вопрос, заставший Хильду врасплох. Она испуганно взглянула снизу вверх на Альбериха. Ее ладонь вновь быстро вспотела.

— Нет, мой кир.

— Сколько тебе лет?

— На Успение матери Господа нашего, пресвятой Девы Марии, будет двенадцать.

— Я благодарю Господа за подаренную мне возможность видеть твой лик, юная чистая дева Хильда! Буду молить Небеса приблизить тот день, когда мы вместе с тобой станем мужем и женой до окончания нашего бренного пути в мире сем. В молитвах своих отныне буду поминать имя твое и ждать шагов твоих к порогу дома моего. Передай своему отцу, благородному королю лангобардов, что ответ свой по его предложению дам не позднее заката солнца. Прощай же, дева Хильда, да сохранит тебя Господь наш!

Альберих поцеловал Хильду в лоб, а та, млея от радости, скорее от радости успешно исполненной роли, чем от скоро исполняющейся судьбы ее, низко склонилась перед ним. Альберих распрощался с Бозоном, подержал лошадь своей невесты, пока Бозон устраивал ее в седле, и в заключение коснулся рукой носка ее башмака.

Вечером, во время походного ужина, Гуго прямо за столом развернул переданный ему свиток папируса:

«Гуго, благородному и могущественному королю италиков и лангобардов! Да защитит тебя и королевство твое сила Креста Святого, да найдут под твоей властной рукой защиту и снисхождение всякий слабый и обиженный. Священный город Рим, город Апостолов Петра и Павла, рад приветствовать тебя, видя в лице твоем благочестивого христианина и своего верного защитника. Божьей милостью посчитал город Рим предложение твое о брачном союзе между дочерью твоей, прекрасной и благородной девой Хильдой, и Альберихом, принцепсом и сенатором нашим. Всяк живущий по милости Отца Всемогущего печется о доме своем, видит в детях своих награду Господа и усладу на старости лет. Всяк же облеченный по милости Господа властью над прочими должен, помимо сказанного, заботиться о том, чтобы с угасанием сил его подданные и слуги не теряли бы для себя защиту и покровительство. Бесплодный владыка подобен дереву без кроны, никому оно уже не приносит радости существованием своим и никто уже не укроется под его ветвями от дождя и ветра. Памятуя об этом, всячески приветствуя и поддерживая этот союз, принцепс Альберих извещает тебя, великий король, о своем намерении дожидаться того благословенного момента, когда созреет и готова будет к браку дева Хильда. В этот день твое предложение будет с великой благодарностью нами принято».

Других писем в этот день король Гуго не получил.

Эпизод 9. 1690-й год с даты основания Рима, 16-й год правления базилевса Романа Лакапина

(15 июля 936 года от Рождества Христова).

Флоренция, Флоренция! Почти невозможно говорить о Флоренции, претендуя в своей речи на какую-нибудь оригинальность. Что можно сказать такого, что еще не воспето до тебя искусными мастерами пера, кисти и лиры? И разве можно обойтись без приветственного слова, когда эта тосканская красавица, словно принцесса на балу, появляется на страницах данного романа? Но, как бы ни начинал ты говорить о Флоренции, как нудный эксперт, якобы видавший города поинтереснее, как опытный ловелас, изливающий лаву огненных, но дежурных комплиментов, или как робкий подросток, стесняющийся собственных чувств, невозможно в своих эмоциях от свидания с этим городом не присоединиться, в конце концов, к великому множеству хвалебных гимнов и признаний в любви к тосканской столице. Флоренция! Ведь ты единственная смогла сочетать в себе величественные памятники старины и гениальные сооружения Возрождения, какими гордятся Рим и Милан, с романтически волшебной атмосферой, свойственной Вероне или Венеции. Если Рим без сомнения является сердцем Италии, если Милан с Турином — ее разум и руки, а Венеция — драгоценное украшение, венчающее ее очаровательную головку, то Флоренция ее душа, ее самые нежные мечты и самые высокие порывы.    

Флоренцию в десятом веке, по ее состоянию, вполне можно было бы сравнить с принцессой Хильдой, начинающей уже выходить в свет, но еще не готовой к замужеству. Цветущий город тогда еще пока уступал и по своему размеру, и по своему значению Лукке, старой столице тосканских графов. Увы, но практически ничего во Флоренции не дожило до наших дней в том виде, в котором ее застали Бозон Арльский и Беренгарий Иврейский. Даже знаменитый мост Понте-Веккьо был несколько раз снесен впоследствии разливом Арно, даже базилика Сан-Лоренцо сто лет спустя подверглась перестройке, тогда как в десятом веке еще сохраняла очертания раннехристианских базилик. Ну а на месте нынешнего, узнаваемого во всем мире собора Санта-Мария-дель-Фьоре, своеобразной визитной карточки Флоренции, в десятом веке располагалась церковь Святой Репараты, двенадцатилетней мученицы, Божьим промыслом выжившей в огненной печи, но все же казненной своими палачами.    

Благодаря удачному расположению на стыке дорог и умелой экономической политики своих хозяев из рода Бонифациев, среди которых заслуги Адальберта Второго и его жены Берты Лотарингской выделим особо, Флоренция в эти годы медленно начала свое восхождение. По ее мостовым не стучали еще каблуки гениев Данте и Леонардо, труды Макиавелли не дразнили мир, но правнуки рыцаря Аверардо уже жили в пригороде, хотя и не подозревали, сколь блестящая судьба ждет их потомков . Город еще умел ладить со всеми, а успешно пополнявшаяся казна позволила епископу Рамбальду , к слову протеже Гуго, начать реконструкцию обветшалых городских стен, возведенных византийцами аж четыре века тому назад. Город и в этот раз наверняка обошелся бы без ремонта крепости и нашел бы деньгам лучшее применение, если бы не венгерская угроза.

Работы по возведению крепостных стен еще были далеки до завершения, а потому приход трехтысячной дружины вассалов Иврейской марки, бургундских и провансальских рыцарей, горожане восприняли скорее позитивно. Скорее, потому что во все времена и во всех концах света слет в одном месте и на долгое время мужественных людей, не знающих куда себя деть и чем развлечь, обещал миролюбивому городу беспокойные ночи и определенные перестройки в привычном ритме жизни. Зато, пока возле тебя столь бравые воины, можно было быть уверенным, что никакие венгры этим летом сюда не сунутся, да и изрядная денежка от небедных чужеземных рыцарей, капавшая в карманы негоциантов и мастеров, позволяла с более умиротворенным сознанием взирать на шалости пришельцев.

Согласно всем тогдашним обычаям, основная часть войска разместилась вне пределов крепостных стен, разбив свой шумный лагерь на дороге, ведущей к Ареццо и далее в Рим. Предводители же этого славного воинства, в лице Беренгария Иврейского и Лотаря, нашли себе приют в монастыре Святого Михаила Архангела, где простодушные монахи при встрече подарили им добротные рубахи из шерсти и льна, вытканные их собратьями из Нонантолы.

Лотарю, единственному законнорожденному сыну Гуго, шел одиннадцатый год, он был на год младше своей сестры Хильды, сватающейся ныне в Рим. Тем не менее, вот уже пять лет как он, вместе с отцом, носил Железную корону лангобардов, так как предусмотрительный Гуго, во время своих брачных танцев с ядовитой Мароцией, постарался однажды максимально защитить права своих отпрысков и обеспечить им будущее. Несмотря на то, что мальчик оказался чрезмерно рано, даже по тогдашним меркам, вовлечен во взрослые игры, характер его оставался мягким и доверчивым. Генетику предков, конечно, никуда не деть, Лотарю, к примеру, очень льстило предупредительное отношение к нему, как к состоявшемуся взрослому, со стороны Беренгария Иврейского. Ему нравилось, что тот всегда, на людях и приватно, обращался с ним, как со своим господином. Ему нравилось, что во время похода и на всех советах, благородные рыцари приветствовали прежде всего его, усаживали на главное место и оставляли ему право последнего слова и окончательного решения. Другое дело, что он выносил свой вердикт по уже сформированному результату совета, но ведь всему свое время!

Сегодняшнее утро для Лотаря протекало по уже привычному руслу. После утренней мессы они с Беренгарием проследовали в триклиний монастыря, где им был предложен обычный завтрак. Монахи уже все разошлись по своим делам, большая часть из них, кстати, ушла на работы по строительству стен. День снова обещал быть жарким, вообще это лето в Италии выдалось на редкость засушливым и знойным.

Трапезу господ нарушил их общий на время похода препозит, сообщивший о визите Анскария, сводного брата Беренгария Иврейского. Маркиз взглядом перевел вопрос к Лотарю и мальчик, вновь приятно ущипленный за свое тщеславие, милостиво разрешил непрошеному гостю появиться подле стола.

Висконт Анскарий был единственным сыном прелестницы Ирменгарды, то есть сводным родственником обоим присутствующим в трапезной. Ему было около восемнадцати лет, Ирменгарда родила его за пару лет до того как оба хозяина Иврейского дома, она и маркиз Адальберт, ударились во все тяжкие в погоне за лангобардской короной. Обоим это стоило преждевременного ухода из мира сего, а обстоятельства интриг вроде бы должны были гарантировать вражду между сводными братьями. В частности, Ирменгарда под предлогом поручения своему пасынку контроля за воспитанием родного сына, фактически несколько лет держала Беренгария под домашним арестом. Однако, к счастью, сводные братья смогли достойно выдержать все испытания и искушения юности — годы, проведенные вместе, сдружили их и сейчас Анскарий был правой рукой своего старшего брата.

Довершим же краткий анонс нового героя описанием его внешности, ибо та вполне заслуживает этого. Анскарий в этом плане был счастливо награжден генами своих родичей по материнской линии — Ирменгарды, Берты Лотарингской, Вальдрады. Яркие голубые глаза, правильные черты лица, длинные светлые волосы вкупе с удалью и ранней страстью к военным подвигам весьма роднили этого молодого человека с его дядей, Ламбертом Тосканским, предательски ослепленным Гуго и, возможно, и по сей день тыкающимся в тесные стены своей кельи в Новалезском монастыре.

— Ваш внезапный приход, висконт, обещает для его высочества новости, — сказал Беренгарий после того, как его брат поприветствовал своих господ. Приветствие Лотарю было произнесено, естественно, первым.

— Ваше высочество, в лагерь сегодня утром прибыл граф Бозон, брат вашего батюшки.

«Да, брат батюшки это, пожалуй, единственный титул, оставшийся у моего тестя», —язвительно подумал Беренгарий.

— И … все?

— Да, пока все, — ответил, слегка усмехнувшись, Анскарий, — возможно он ожидал увидеть вас, ваше высочество, в лагере.

— И на последнюю лигу у него, видимо, не хватило сил, — Беренгарий хмыкнул, Лотарь поддержал.

— Боюсь предположить, висконт, что он отправил вас к Его высочеству с мыслью, чтобы тот сам приехал в лагерь.

— Возможно.

— Как так? — возмутился Лотарь, — отчего сюзерен должен ехать к вассалу, чтобы узнать у того последние новости?

— Вы совершенно правы, ваше высочество, — Беренгарий поддержал юного короля, — поведение графа Бозона абсолютно недопустимо. Впрочем, иногда за ним такое водилось и ранее.

— За что мой отец его и наказал, — с раздражением в голосе произнес Лотарь.

— Я полагаю, что мне, как зятю графа, надлежит отправиться в лагерь, чтобы узнать о причинах такого поведения и обязать его в кратчайшие сроки явиться к вашему двору, ваше высочество, чтобы, помимо рассказа о сути своего появления, он принес бы вам самые глубокие извинения.

— Это даже слишком, маркиз, — ответил Лотарь, — но, я понимаю, что он отец вашей супруги и вам неприятно его поведение.

— Именно так, мой юный и мудрый господин, — ответил Беренгарий, — пока же отсутствует граф, я со своей стороны прошу у вас прощения за недостойное поведение вашего вассала. Быть может, виной всему дорожные хлопоты и усталость графа Бозона.

— Ну может быть, — охотно согласился Лотарь.

Беренгарий, получив предварительное разрешение юного короля прервать совместную трапезу, вышел с Анскарием во двор монастыря.

— А теперь быстро, брат мой. Новости из Рима?

— Да

— Полагаю, что нашему безмятежному стоянию возле Флоренции приходит конец.

— Да.

— Дьявол, в такую жару! Бозон хотел увидеть меня одного?

И снова короткий утвердительный ответ.

— Возвращайся в лагерь. Скажи Бозону, что я прибуду еще до шестого оффиция . Сам же жди меня в моем шатре, чтобы не произошло.

Маркиз Ивреи был человеком пунктальным. Через час он был в лагере своей дружины. Маркиз Ивреи был еще и человеком наблюдательным. Он сразу заметил оживление в бургундском крыле, людей там стало значительно больше, очевидно Бозон потребовал вызвать всех, кто находится в городе и окрестностях. Все прибывающие в лагерь бургундцы немедленно приступали к походным приготовлениям.

Беренгарий направил своего слугу к шатру Бозона с приглашением к себе.

— Скажи графу, что твой господин сильно устал от жары и дороги, а потому просит к себе, — сказал ему вдогонку Беренгарий, мысленно добавив про себя: «Как бы мне не пришлось сегодня дважды просить извинений перед всеми этими бургундскими петухами».

Спустя четверть часа, граф Бозон радостно приветствовал своего зятя. К слову сказать, Вилла, дочь Бозона и супруга Беренгария, с начала весны оставалась одна в Иврее и самостоятельно заправляла хозяйством обширной марки. Другой ее заботой был уход за их первенцем, родившимся два года тому назад и названным в честь его деда Адальбертом.

— Итак, мой дорогой тесть, я правильно понял, что, несмотря на треклятую жару, мы сворачиваем лагерь?

— Да, мой любезный зять, но прежде чем перейти к деталям похода, я хотел бы переговорить с вами с глазу на глаз.

Беренгарий отдал приказ слугам и, для общего спокойства и уверенности, самолично обошел все комнаты шатра, разделенные между собой восточными коврами.

— У меня есть письмо для вас, Беренгарий.

— И, судя по тому, что мы избавились от лишних глаз и ушей, письмо не от вашего брата.

— Вы правы, — ответил слегка смущенный Бозон, — письмо от Альбериха.

Бозон протянул свиток Беренгарию и стал наблюдать за его мимикой во время чтения.

— Письмо не запечатано, — заметил Беренгарий.

— Письмо доставлено в неизменном виде. Альберих умышленно не запечатывал его.

— Но вы его читали?

— Да, маркиз, прочел.

— Я спрашиваю вас, мой тесть, не для того, чтобы упрекнуть вас в чем-то, а чтобы понять, нужно ли тратить время на разъяснения вам.

— Мне все понятно.

— И ….. ваше мнение?

Бозон мысленно проклял все силы ада за то, что не успел первым задать этот вопрос.

— Одно ясно, лагерь действительно нужно сворачить, — медленно начал он, — у нас два выбора, вести войска на юг или на север. Идти на север нам советует Альберих, идти на юг нам приказывает наш король.

— Так-так, продолжайте, — не пожелал выпускать инициативу в разговоре Беренгарий.

— Выполнив приказ короля, мы вступим в войну с Римом. При благоприятном исходе, а наши силы серьезно помогут Гуго, мой брат сможет низвергнуть Альбериха и заставить папу короновать себя императором.

— Прекрасные перспективы, не находите? Буду рад за вашего брата. А какие перспективы лично у вас?

Бозон вздохнул.

— Вы все сами знаете и понимаете, маркиз. К чему все эти разговоры?

— Как к чему? — удивился Беренгарий, — я жду вашего решения. Или вам непонятно объяснил Альберих, что может ждать вас, если мы сейчас с вами повернем на север? Или вы до сих пор не знаете, что короля-птицелова больше нет, да смилуются над ним черти в аду, да остудят ненадолго масло в его котле.

Оба рыцаря язвительно ухмыльнулись.

— Еще до вашего решения, Бозон, я позволю себе сразу уведомить вас о своем убеждении, что коронация внука великого императора Беренгария всеми королевскими дворами Европы и Римом будет воспринята с большим пониманием, чем коронация брата низложенного короля.

Беренгарий умел быть при случае и прямым, и агрессивным. Ему необходимо было заранее принудить своего тестя отказаться от личных фантазий насчет разного достоинства корон.

— Нет возражений, мой зять. Но что будет ждать лично меня, в случае нашего союза?

— Хм, мне кажется наши дома в союзе уже несколько лет, с тех самых пор как я женат на вашей дочери, Бозон. Мне кажется вам, как главе вашего рода, ветви Каролингов, будет лестно, если ваши потомки вернут себе королевское, а там, как знать, и императорское достоинство. Объединение земель моей Ивреи, провансальских феодов вашей второй дочери Берты и Лангобардии заставит многих заговорить о возрождении Срединного королевства Великого Лотаря. Но вас, как я вижу, более заботит день сегодняшний, а потому могу обещать лично вам, в случае успеха нашей компании, земли, которые вам уже когда-то принадлежали и по личной прихоти Гуго были отобраны. Это земли, которые мы видим сейчас вокруг себя. Полагаю, что вы хотели бы еще присоединить к ним и земли Сполето, но на них есть другой претендент и он всем нам хорошо известен.

И Беренгарий тряхнул свитком папируса перед носом Бозона.

— Мы идем на Павию, маркиз, — ответил на монолог своего зятя Бозон. Беренгарий улыбнулся и протянул ему руку.

— Союз и до победы?

— Союз! До победы либо смерти, — Бозон ответил на рукопожатие, скрепив сим жестом свершившееся предательство своего родного брата.

— Ну что же, первым делом, и здесь я полностью согласен с Альберихом, нам нужно пленить Лотаря, взять его в заложники и с его помощью открыть ворота Павии. Далее следует провести ассамблею лангобардских баронов, на которой следует добиться низложения короля Гуго и моей коронации. Если Господь даст нам свое благословение, а мы будем быстры и успешны, то очень скоро Гуго станет королем без королевства, как в свое время его приятель и сосед Рудольф. Уверен, что с этого момента его войско начнет таять также быстро, как снег по весне.

— Одно изменение в наши планы я все же хотел бы внести, маркиз. Прошу вас мне и моим людям прежде Павии занять Лукку, вернув, тем самым, не на словах, а на деле графскую корону Тосканы. К тому же, мое появление там заставит многих вассалов бросить бастарда Умберто и перейти под мой сюзеренитет.

Жадность …. Отчего-то этому пороку уделяется всегда меньше внимания, отчего-то его считают менее опасным, менее отталкивающим и даже иногда достойным снисхождения. А ведь в корне многих преступлений и грехов лежит эта самая элементарная человеческая жадность. Жадность к золоту, успеху, власти, признанию. Это она приводит к коррозии душ, это она мать доносов и предательств, это она заставляет хвататься за нож и выходить на ночную дорогу. Не все ее дети, быть может, так уродливы, но даже азарт и честолюбие, также порожденные из ее чресел, загубили и продолжают губить души с эффективностью средневековых эпидемий.

Беренгарий на предложение Бозона ответил не сразу. Несколько минут в шатре царила полная тишина.

— А почему вы не спрашиваете о возможной судьбе своего брата, Бозон?

Тот явно не ожидал такого вопроса, но довольно быстро собрался с мыслями.

— Над ним было совершено священное миропомазание, поэтому его нельзя лишить жизни. Но оставлять на свободе еще более нельзя. Король и его сын должны быть обречены на заключение до конца дней своих.

— Ничего нового здесь выдумывать не стоит. Мой дед в свое время навсегда отучил тогдашнего сюзерена Гуго, короля Людовика, разевать пасть на италийские земли. Нам следует поступить точно также. То есть ослепить, — Беренгарий говорил, а сам пытливо изучал лицо тестя. Но Бозон уже все для себя решил. И, что мешало, безжалостно отрезал.

— Да, история наша служит нам для того, чтобы мы в ней искали решение своих сегодняшних проблем.

— Аминь. После службы прошу вас с вашими людьми отправиться во Флоренцию и взять под стражу Лотаря. Сейчас он тоже в церкви, сами понимаете, лишний шум нам не нужен. Прошу обращаться с собственным племянником хорошо, кто знает, как еще пойдут наши с вами дела.

С этими словами Беренгарий выставил тестя за порог. В следующее мгновение полог одной из комнат шатра приподнялся и к Беренгарию шмыгнул его младший сводный брат.

— Ты все слышал, Анскарий?

Тот сокрушенно покачал головой.

— Ты знаешь брат, я понимаю, что союз с Бозоном тебе жизненно необходим, я радуюсь, что он теперь с нами, но, признаться, мне немного не по себе. Ведь всему на свете он был обязан своему брату. Авель и Каин, вечная тема!

— Ну не знаю, брат, где ты здесь Авеля узрел, но сегодняшнее лицедейство тебе точно будет полезно. Скажи мне….. знаешь, что....

Беренгарий еще ненадолго задумался.

— Есть ли у тебя на примете какой-нибудь местный монах или негоциант, исполнительный, но не шибко умный, чтобы выполнил приказ за награду от сих до сих и не более?

Анскарий рассмеялся.

— Есть! Ошивается тут в лагере капеллан, некий Доминик, мечтает, чтобы мы его взяли с собой. Тупой, но послушный, как собака.

— Прекрасно! Мы исполним его мечту.

— Мой кир, видели бы вы его рожу! Ей только детей пугать!

— Да что мне с его рожи, целоваться мне с ним что ли? Напротив, если он так уродлив, его, небось, знает вся Флоренция.

— Включая всех наших людей, мой кир. А что будет за поручение?

— Пусть немедленно скачет к монастырю Архангела Михаила и предупредит юного Лотаря, что его дядя приедет к нему не с извинениями, а с намерением пленить. Пусть немедленно, не собирая вещей, а бросив все, бежит в Павию и запрется там на все двери. Прости, но я буду вынужден перед Бозоном обвинить именно тебя в болтливости и даже примерно наказать, но не держи зла, я возмещу все твои потери. Быть может, король Гуго в свое время также наградит тебя, хотя, зная короля, я бы на это всерьез не рассчитывал.

«Как же ты становишься похожим на свою мать, когда забываешь от удивления закрыть рот» — напоследок подумал Беренгарий, выпроваживая из шатра брата. Собственная мысль ему так понравилась, что он даже немедля записал ее на пергаменте, чтобы эти обидные слова бросить завтра в лицо Анскарию Иврейскому и, тем самым, снять возможные подозрения со стороны своего нового союзника. Неплохо придумано, правда?

Эпизод 10. 1690-й год с даты основания Рима, 16-й год правления базилевса Романа Лакапина

( 27-30 июля 936 года от Рождества Христова).

«Ой-ей, сейчас что-то будет», — такие мысли пролетели в голове его преподобия Манассии, когда гонец из Павии закончил читать свое письмо. Схожие мысли овладели умами многих других, собравшихся подле короля и также потрясенных сообщением об измене графа Бозона и Беренгария Иврейского.

Секунды шли, а привычного всплеска ярости с последующим метанием всего, что попадется под руку, не начиналось. Лицо короля было бледно, дыхание часто, длинные его пальцы лихорадочно били по подлокотнику кресла, а глаза были плотно закрыты. Манассия на свой страх и риск взял на себя инициативу и энергичными взмахами рук удалил с глаз долой всех, кроме Теобальда Сполетского и молодого правителя Тосканы Умберто, сына Гуго от наложницы Вандельмоды.

Когда полог шатра окончательно опустился, Гуго наконец открыл глаза и на его щеки предательски упали две крупные капли.

— Ах, братец, братец ….. А я ведь знал, что однажды ты предашь меня. Всегда знал, но продолжал верить тебе и держать подле себя. От кого ты больше получил в этой жизни, чем от меня?

Манассия укоризненно покачал головой.

— Да знаю, мой дорогой племянник, знаю, что все наши дары суть дары Господа. И, тем не менее, все свои титулы, земли и рабов Бозон получил из моих рук и не из чьих других. Всюду я таскал его за собой, видя в нем свою главную опору и рассчитывая на его верный меч и здравый разум. Нет, никогда не держите при себе людей чересчур умных, ибо ум есть великий лабиринт, в закоулках которого может вдруг встретиться сущий демон, о существовании которого даже сам создатель лабиринта может не знать.

— Amicus certus in re incerta cernitur , — вздохнул Манассия. Король согласно кивнул.

— Я думаю, мой король, он не простил вам, что вы лишили его Тосканской марки, — сказал Умберто.

— Не простил. И затаил обиду, — согласился король, — вот вам всем наглядный урок, дети мои, добро порой воспринимается теми, кому мы его дарим, за вседозволенность. У Бозона было все, он подбирал за мной каждый титул, становившийся мне ненужным или обременительным. Но даже этого ему оказалось мало, он полез в казну Церкви и, скажите пожалуйста, разве мог я тогда спустить ему это с рук? Да, он был наказан, но оставлен при мне и я ждал только повода, только верных действий от него, чтобы с процентами восполнить ему былые потери.

— Может быть его поставил перед выбором Беренгарий? И Бозон делал выбор между старой и новой семьями?

— Мне от этого не легче, ваше преподобие. Выбор в итоге оказался не в мою пользу.

— Как теперь изменятся наши планы? — спросил молчавший доселе Теобальд. Король нашел этот вопрос заданным весьма вовремя. Текущее состояние дел не позволяло тратить много времени на бесполезные стенания.

Десять дней назад к королевскому лагерю подле Рима подошли дружины Теобальда и Умберто. С тех пор король и его люди были заняты подготовкой к штурму города. Перед глазами римлян пришлое войско все эти дни деловито собирало все необходимое для осады. К сегодняшнему дню были собраны почти все привезенные из Терни катапульты и баллисты, а также сколочены сразу четыре осадные башни. За строительством наблюдали трое греческих инженеров, выписанных Гуго из Византии. На сей раз король решил подойти к осаде Рима со всей тщательностью, весной он даже направлял своих послов с золотом в Константинополь за греческим огнем, однако базилевс, в виду слухов о скором набеге русов, ему отказал. Приход дружин Беренгария и Бозона должен был обеспечить значительный перевес в живой силе, но ….., как известно, человек предполагает, а Бог располагает.

Теперь три с половиной тысячи человек, а с ними около пятисот лошадей плюс скот и птица для пропитания, начинали бесцельно жариться на смертоносном римском солнце. Очень скоро лагерь ощутил острую нехватку воды, близлежащие речки значительно обмелели и даже Тибр с каждым днем открывал постороннему глазу все новые подробности своих глубин. Ничего удивительного, что вслед за нехваткой воды и снижением ее чистоты, в королевском лагере, и у людей, и у животных, начались проблемы со здоровьем.

До сего дня король еще тешил себя мыслью о том, что Бозон с Беренгарием просто опаздывают. Сегодня все разъяснилось и ситуация требовала срочного реагирования.

— Лотарь сказал, что его попытались схватить еще двенадцать дней назад. Что же он так промедлил с письмом?

— Ваше высочество, Лотарю требовалось время самому добраться до спасительной Павии, он бежал в сопровождении всего четырех слуг. Затем гонец сказал, что был вынужден скакать по приморской дороге, так как по основной дороге его неминуемо схватили бы мятежники, идущие как раз навстречу. Приморская же дорога и длиннее, и опаснее, — Манассия, как всегда, дал обстоятельный ответ.

— Меня интересует и смущает одна подробность. Кто предупредил Лотаря о погоне?

— Лотарь пишет, что его предупредил какой-то безвестный флорентийский капеллан.

— Странно, не находите, ваше преподобие? Конечно, это может быть игрой промысла Божьего.

— Везде и во всем промысл Божий.

— Ну да, ну да. Но я не об этом. Не кажется ли вам странным, что этот безвестный флорентиец, рискуя своей жизнью, сообщает Лотарю об опасности и исчезает, не запросив награды и даже не назвав имени своего?

— Возможно, сам ангел небесный был послан к невинному чаду во спасение. На что же ангелу награды земные?

— Ну если так, то не спорю. В противном случае этот капеллан просто исполнил волю своего хозяина, который предпочел остаться в тени.

Гуго хлопнул себя ладонью по колену и резко встал. За ним спешно поднялась свита.

— Кто бы ни был этот хозяин, но это свидетельствует только об одном — каждый из этих милых молодых людей, из Рима, Ивреи или же Прованса, ведут собственную игру. И дай Господь им подольше и повитиеватее плести свои паутины, сами же в них попадетесь, голуби мои!

— Каковы будут ваши приказы, мой кир? — Теобальд вновь вернул короля к сегодняшней повестки дня.

— Как вы полагаете, мой дорогой племянник Тео, хватит ли наших теперешних сил, чтобы рассчитывать на победу?

— В свое время, мой кир, Арнульф Каринтийский вошел в Рим благодаря зайцу, за которым погнались его воины.

— Мои вассалы сожрали уже всех зайцев и бобров, мессер Тео, и скоро перейдут на крыс и червей, если мы здесь постоим еще недельку. Они уже дерутся за утреннюю росу и готовы утолять жажду из сточных канав.

Гуго, если и преувеличивал, то не так уж и сильно.

— Чтобы быть уверенным в успехе, наш перевес не совсем достаточен. Нам противостоит примерно две тысячи копий римской милиции. Не исключено, что Альберих еще сформировал ополчение из горожан.

— Разве это не низкий поступок с его стороны? Разве они достойны биться с благородными воинами?

На реплику шестнадцатилетнего Умберто взрослые ответили снисходительными улыбками.

— Не забудьте еще, ваше высочество, — продолжал Теобальд, — что, преодолев стены Фламиния или Пинчио, нам далее придется брать Город Льва, куда наверняка спрячутся ваши враги.

— Может тогда имеет смысл переместить наш лагерь на Нероново поле с тем, чтобы оттуда сразу идти на Город Льва? — спросил король.

— Тогда мы не сможем рассчитывать на наши гелеполы . Мы их можем подкатить только к Замку Святого Ангела, а это самое укрепленное место. В других местах Леонины нет ровных площадок, в свое время у папы Льва были прекрасные советники, построившие ему эту крепость.

— Иными словами, штурм города не может обещать нам победу, но может твердо гарантировать наши людские потери?

— Да, мой король.

— Но ведь с другой стороны, ваше высочество, это может обещать снижение долгов королевской казны на выплаты вассалам и наемникам, — заявил Умберто. Шестнадцатилетний возраст в то время был вполне достаточен для формирования в душе богатого юнца здоровой доли цинизма.

— С вассалами сэкономить не получится, — возразил Теобальд.

— Послушайте, дети мои, какая к черту экономия? Вы верно считали ворон все это время, когда гонец читал письмо от Лотаря. Нам теперь дорого каждое копье, каждый дорифор, поскольку нам теперь предстоит разбираться с мятежниками на севере, а их войско вполне сопоставимо с моим.

— Вы правы, мой король, — подытожил Манассия, — штурм Рима теперь стал невозможен. Никто не даст залога на то, что, даже овладев Римом, мы в скором времени не окажемся здесь запертыми армией мятежников, которая после штурма города уже точно окажется больше нашей. Бозон и Беренгарий, при вести о штурме Рима, вполне могут осмелиться двинуть свои дружины сюда.

— Все это верно, — согласился Теобальд, — но, черт побери, как же это позорно!

— Братец, — упрекнул его Манассия.

— Да все правильно сказал мой Тео, — никто из присутствующих не мог тягаться с Гуго в честолюбии. По мере приобретения жизненного опыта, он, конечно, научился кое-как и редко одергивать себя, но, как правило, это были эпизодические победы.

— Вы решитесь на штурм, Гуго? — Манассия от удивления даже забыл об этикете. Впрочем, Гуго ему прощал многое, если не все.

— Не знаю, — пожевал губами король, — мне надо подумать.

В итоге королевский лагерь остался ожидать решения короля, в котором разум и честолюбие еще целый день с переменным успехом сражались друг с другом. И если разум периодически применял в этой борьбе то одно, то другое оружие, то есть приводил разной степени убедительности аргументы, то честолюбие сражалось одной-единственной дубиной, крепость которой равнялась силе ненависти короля к римскому принцепсу.

Следующий день выступил на стороне разума. Утром на совет не явился герцог Теобальд, у которого ночью скрутило живот, герцог накануне неосмотрительно помылся вместе со свитой в одной из речек. Таким образом, герцог пополнил собой с каждым днем разбухающий от подобных бед лазарет лагеря. Строить планы и вести разговоры о военном деле Гуго было попросту не с кем. Честолюбие, наконец, выбросило белый флаг, и вечером Гуго объявил о решении следующим утром свернуть свой лагерь.

Однако ночью у честолюбия возник железный повод взять полноценный реванш. Сразу после полуночи в королевский лагерь ворвались порядка двадцати конных римлян. Их вел в атаку Константин Теофилакт, которому уже успела наскучить монотонная должность препозита. Римляне успели перевернуть вверх дном походные котлы противника, а также поджечь несколько баллист и одну осадную башню. Воспользовавшись тем, что в стане врага воцарилась сумятица, Константин попытался даже достичь королевского шатра. Однако стража короля, в отличие от подавляющей части воинства, проявила бдительность и стойкость. Видя со всех сторон подлетающих к нему врагов, видя, как просыпается и приходит в себя лагерь в целом, Константин дал команду отходить. Римляне скрылись, не потеряв ни одного человека и лишив жизни около десятка королевских дорифоров.

Вот здесь Гуго овладела привычная для него ярость. Он мысленно уже почти простил нашкодившего поганца Альбериха и готов был с деланным чувством достоинства удалиться, как тот нахально снова дернул его за бороду. Всему войску было объявлено, что при следующем закате солнца, его высочество намерен атаковать Рим, вероломным образом прервавшим ход мирных матримониальных переговоров.

Поутру пыл короля начал угасать, разум вновь подсказывал, что штурм Рима ни к чему, кроме ослабления его армии не приведет, но, с другой стороны, должен же он как-то ответить на оскорбление. Король честно пытался найти выход из создавшегося положения, он рад был бы отменить штурм, но не видел повода, чтобы это сделать.

А повод, между тем, к нему направлялся со всей скоростью, какую только может развить приземистый крепкий мул. В полдень король воскликнул: «Аллилуйя», увидев, что в лагерь на рыжем муле въехал в сопровождении небольшой монашеской свиты Одон Клюнийский.

Аббату прославленного монастыря было уже под шестьдесят лет. Время не щадит никого, даже столь выдающихся личностей, дороги и хлопоты иссушили его лицо и фигуру, ежедневное чтение книг сломало зрение, а пение монахов и любовь к органной музыке подпортило слух. Но благословенный огонь в душе этого старца еще не иссяк, он не уставал колесить по европейским дворам, просто все чаще ему теперь требовалась помощь посторонних.

Король с аббатом, по обоюдному согласию, не стали прибегать к напыщенным словам приветствий, а вместо это просто дружески обнялись, ведь они знали друг друга уже более двадцати лет. В память о встрече в похожей ситуации Гуго предложил монаху сыграть в шатрандж, однако святой отец отказался.

— Увы, ваше высочество, мои глаза уже напустили в себя слишком много тумана, чтобы я мог разглядеть фигуры. К тому же, вы теперь, я полагаю, настолько искусный игрок, что вам будет неинтересно одерживать верх над немощным стариком.

Гуго от души рассмеялся и повел Одона к себе в шатер. Там, в присутствии ближайшей свиты, он в красках и, конечно, со своей позиции, поведал аббату о последних событиях. В его изложении Альберих предстал перед Одоном в образе хитрого демона, требующего продолжения войны, а поступок своего брата совсем немного уступал по своей мерзости предательству Иуды. Сам же Гуго, по его собственным словам, в данной ситуации являлся не более чем жертвой, обманутой всеми, и несчастным отцом отвергнутой невесты.

— А эти башни, которые я — благодарение Богу! — еще могу разглядеть, являются приданым для вашей дочери, не так ли? — сухой смех монаха походил на треск маленьких сучьев, сгорающих в огне.

— Ну, а как я должен был еще ответить на вылазку Альбериха, стоившую жизни сотне моих дорифоров? — Гуго, для придания вопросу надлежащей глубины, намеренно завысил свои ночные потери.

— Ну да, и все эти орудия смерти вы нашли сегодня поутру, на берегу Тибра, а не тащили за собой из Терни, — Одон вновь рассмеялся, — Не старайтесь, ваше высочество, я же иду с севера и по пути мне встретились дружины вашего брата и Беренгария. Дополнив их рассказ вашей версией, я теперь достаточно ясно представляю, что произошло этим летом в Италии. Для полноты картины мне не хватает только рассказа Альбериха, но я надеюсь этот пробел восполнить уже завтра.

— И каким вам видится состояние дел?

Одон горестно вздохнул и заломил ввысь руки.

— Суета, Гуго, одна суета. Не мне и никому кроме Господа не дано право оценивать поступки человеческие. Печаль овладевает мое сердце всякий раз, когда я вижу, что достойный христианин меняет свою бессмертную душу на тлен этого мира — на золото, на женщин, на власть. Все это преходяще — золото тратится, женщины стареют, а власть отнимается более сильным. Душа же ваша вечна, так зачем вы обрекаете ее на вечные муки своими сиюминутными слабостями?

— У каждого из нас есть дети, которым мы передаем добытое в мире сем.

— Старания похвальны, если они не оборачиваются попранием прав и угнетением жизни других детей. А разве бывает иначе?

У Гуго кончились аргументы и он произнес спасительное «Аминь». Одон удовлетворенно кивнул.

— Хвалю Господа за то, что вы, ваше высочество, пришли к решению прекратить с Римом бесполезную войну. Ведь вы хотите ее прекратить?

Гуго улыбнулся.

— Да, святой отец и на коленях перед вами прошу вас помочь мне в этом.

Король опустился на колени перед монахом. Умберто не смог сдержать удивленного вздоха.

— Меч ничто перед словом Божьим, дети мои, а значит слава и сила короля ничто перед тем, кто истинно служит Христу и Вере Его, — с достоинством ответил король. Слова Гуго явно пришлись Одону по вкусу, но он потребовал, чтобы король немедленно встал. Тот еще для верности немного поупирался, но затем смиренно подчинился воле монаха.

— А что, Альберих, несчастный сын, ибо сын блудницы, готов последовать вашему примеру?

— Я не могу ответствовать за него, святой отец.

— Но вы можете проявить инициативу.

— Каким образом?

— Уходите завтра, а мне передайте ваше письмо, в котором будет отражена вся ваша неизбывная любовь к своему христианнейшему пасынку. К тому же, Альберих ведь не ответил вам отказом на предложение руки вашей дочери, почему же вы не стали ждать, почему вы так возмутились?

У Гуго не было ответа, он просто развел руки в стороны.

— Эхех, ему не понравилось ваше приданое, — и Одон рассмеялся в третий раз за сегодняшнюю встречу.

— А каковы ваши цели в Риме, святой отец?

— Склониться в молитве перед могилой апостолов Петра и Павла, ваше высочество. Посетить Его Святейшество папу, с которым я, конечно, был знаком ранее, но тогда еще не предполагал, что на его долю выпадет столь ответственная и почетная миссия. Мое сердце полно радости от того, что по воле Господа Рим сделал такой верный выбор. Также думаю навестить моих братьев в монастыре Святого Павла, я привез им кое-что из своей библиотеки и библиотеки аквитанских герцогов, которые по старой памяти по-прежнему поддерживают наше аббатство.

— Альберих также помогает вам?

— Нам помогают все, кто с трепетом произносит имя Господа.

Гуго улыбнулся и попросил вызвать к себе казначея.

— Я постараюсь не выпасть из их числа, святой отец, — сказал король, заканчивая аудиенцию.

Вечером асикриты короля подготовили письмо к римскому принцепсу, в котором Гуго, наступая на горло собственной песне, велел открыть все шлюзы в хранилищах своего елея. В состав хвалебных эпитетов, в частности, попала не слишком удачная фраза «fili mi posterum », а, в дополнение к этому, римский принцепс, по мнению Гуго, предстал еще «безупречнейшим радетелем Святого Престола» и даже «величайшим милесом со времен Великого Карла». Лесть Гуго была карикатурно чудовищной, но всю ее карикатурность мог в полной мере прочувствовать только сам адресат письма. Все прочие, включая Одона, нашли письмо весьма точно отражающим миролюбивые настроения короля. Особенно аббат оценил решение Гуго оставить свое устрашающее «приданое» в подарок Риму. На деле же, все эти дорогостоящие орудия, грозно возвышавшиеся посреди лагеря, теперь вязали короля по рукам и ногам. Приходилось принести их в жертву, чтобы поскорей убраться с этого гиблого места, где инфекционные болезни пугали всех с каждым днем все сильнее. Да и в предстоящей погоне за мятежниками эти орудия вряд ли теперь понадобятся.

На следующий день второй воинский поход Гуго на Рим завершился. С тем же результатом, что и первый, благополучно для одной стороны и бесславно для другой. Альберих с Кресченцием, стоя на парапете Фламиниевой стены, с усмешкой наблюдали, как великое воинство короля печально собирает свой скарб, увозя на своих телегах непригодившееся оружие, остатки провианта, измученного диареей Теобальда Сполетского, еще три десятка таких же больных, и в очередной раз порушенные мечты короля. Уже к вечеру только бытовой хлам и отходы жизнедеятельности, а также сваленные в кучу трупы дохлого скота, напоминали принцепсу Рима о недавнем визите его коварного отчима.

В теплых лучах уходящего июльского солнца, как в лучах славы, в клуатре папского дворца в тот вечер нежился и щупленький, как вяленая рыбка, отец Одон. Он был поистине счастлив, он так любил этот прекрасный древний город, у него так славно здесь все всегда получалось.

Эпизод 11. 1690-й год с даты основания Рима, 16-й год правления базилевса Романа Лакапина

( август-декабрь 936 года от Рождества Христова).

Нет ничего страшнее для льва, обессиленного от ран или от груза прожитых лет, чем попасться на зубок стае гиен. Всю свою жизнь царь зверей, пока был в силе, успешно гонял по степям этих падальщиков, не считая их ровней себе и ломая хребет каждой неосторожно ему подвернувшейся твари. Но вот лев ослаб, это тонко прочувствовали его враги, и постепенно безжалостная стая вокруг льва начинает расти, леденя его сердце своим воем, звучащим как приговор. И настает момент, когда самая смелая из гиен решается на атаку, но лев еще может отвечать и дальше первого укуса и первой крови дело пока не идет. Но сам вид крови, брызнувшей из царственных жил, раззадоривает охотников, за первой атакой следует вторая, за второй третья. Лев огрызается, любая нерасчетливость со стороны атакующих может стоить гиене жизни, но с течением времени все множатся раны на теле льва и все яростнее атаки его врагов. Лев бежит, даже его сердце способно испытывать страх, он непрестанно оглядывается по сторонам, куда же подевался весь его прайд, который он столько лет возглавлял?

Для личности Гуго Арльского сравнение со львом, вероятно, будет очень большим комплиментом, но сам характер компаний, предпринятых против него после его крушения в Риме, весьма напоминал охоту гиен за львом. Долго таились его враги, некоторым из них он даже доверчиво давал приют и защиту, однако вот теперь они все повылезали из своих пещер, и некоторые уже сподобились на атаку.

Но король Гуго, несмотря на полсотни прожитых лет, еще сохранял в себе завидные жизненные силы. Его непомерное честолюбие, отмеченное всеми хронистами того времени, не давало ни душе, ни телу соблазнов расслабиться и удовлетвориться немалым достигнутым. Очень скоро его враги убедились, что лев еще способен нагнать на них страху. Приняв решение снять осаду Рима, Гуго первым делом, разузнав о диспозиции мятежников, отправился со своей дружиной в Лукку. Недолго его брат Бозон нежился в постелях тосканских маркизов! Узнав о приближении короля, граф потерял всю свою воинственность, тем более что, вопреки его собственным прогнозам, занятие им Лукки не привело к отложению вассалов от законно назначенного королем маркиза Умберто. Напротив, как только Гуго вошел во Флоренцию, дружина Бозона начала быстро редеть. Не дожидаясь ее окончательного распада и не надеясь на крепость городских стен Лукки, Бозон, не принимая боя, с остатками своей дружины бросился бежать на север.

Тут его постигло новое разочарование. Вопреки их совместным с Беренгарием планам, последний вовсе не осадил Павию, а тихо-мирно разбил свой лагерь подле Пьяченцы и неутомимо гонял своих соглядатаев по дорогам Сполето и Тосканы. В ответ на претензии графа Беренгарий сослался на отсутствие у него осадных орудий и необходимость сохранения войска, чем Бозон как раз к тому времени похвастаться не мог. На том претензии графа и завершились.

Объединив свои дружины, Беренгарий и Бозон проследовали далее на север. Юный король Лотарь с парапета павийской стены с тихим сожалением наблюдал, как мимо города дефилируют рыцари, которыми месяц назад он вроде бы как пытался управлять. А спустя три недели щеки Лотаря уже колол своей черной бородой радостный отец. Прижимаясь к его груди, мальчик, едва сдерживая слезы, поведал об обстоятельствах своего спасения во Флоренции и о своих злоключениях в дороге, где ему приходилось порой обедать и спать в тавернах, кишащих зловонным простонародьем.

Король, обосновавшись в Павии, устроил здесь себе и войску месячный отдых. Он рассчитывал, что в скором времени к нему присоединится Теобальд Сполетский, но тот все еще мучился животом и не покидал пределы своего замка. Впрочем, король без дела не маялся, по приезде его уже поджидала горестная весть о кончине Альдуина, архиепископа Миланского, своего давнего соратника еще с бургундских времен. В отличие от событий пятилетней давности, когда Гуго на выборах епископа согласовывал его кандидатуру с мнением папы Иоанна, то бишь Мароции, сегодня никакой Рим королю был уже не указ. Под давлением короля миланское духовенство и знать выбрало своим епископом Ардериха , еще одного священника десять лет назад привезенного Гуго из Бургундии.

За делами Церкви пошли дела светские. Король в эти дни серьезно занялся реформацией своего двора. В итоге почетную отставку получил в виду своих преклонных лет архиканцлер Беато, его сменил Герланд, аббат монастыря Боббио, так славно однажды выведший на чистую воду жуликоватого епископа Гвидолина. Помимо этого королевским камерарием стал некий местный по имени Джованни, а вакантную с некоторых пор должность графа дворца получил очередной бургундец, декарх его войска Сарлион, неоднократно в положительном плане отмеченный королем во время летнего похода на Рим. Окончательно склонить короля на свою сторону Сарлиону удалось, когда, во время одного из пиров в Павии, он напомнил королю о существовании графа Бонифация, старого героя битвы при Фьоренцуоле. Граф, на склоне лет получивший за свои заслуги в управление Бергамо, мог стать достойной заменой на посту стратига Тибо Сполетскому, затянувшему со своим лечением.

Гуго за рутинным исполнением дел, разумеется, ни на минуту не забывал о мятежниках. Новая королевская канцелярия получала задания от короля почти ежедневно. Вся переписка короля шла в адрес Беренгария Иврейского, Гуго теперь намеренно игнорировал своего брата. В своих письмах король упрекал мятежных вассалов в предательстве, требовал их немедленного повиновения, роспуска дружин и выдачи Бозона Тосканского. Беренгарий в ответ, что называется, «включил дурака» и в своих письмах недоумевал о причинах королевского гнева, а также акцентированно подчеркивал собственную неизменную преданность сюзерену. Ну да, он не пришел по зову короля к Риму, но ведь их войско внезапно и по ему только ведомым причинам покинул его юный господин Лотарь. Ну да, Беренгарий увел свою дружину на север, но ведь ни один его воин не пустил ни одну стрелу в сторону Павии, хотя в его, Беренгария, власти было осадить город. Граф Бозон, читавший всю переписку, на сей раз только умилялся дальновидности своего зятя, отказавшегося ранее от штурма лангобардской столицы.

Каждая из противоборствующих сторон попыталась втянуть в орбиту своих интересов Мило Веронского. Король взывал к графу Мило на основании вассальной присяги, мятежники играли на чувствах графа, имевшего недавний военный конфликт с Гуго. Но веронский граф на сей раз проявил сдержанность. Приглашение мятежников примкнуть к заговору он категорически отверг, однако и в помощи королю им было также отказано. Аргумент при этом был совершенно неотразимым — почти все это лето граф Мило провел в седле, то тут то сям реагируя на появление возле границ своей марки венгерских банд.

Видя такое трусливое настроение бунтовщиков, Гуго в какой-то момент решил, что на сей раз он может справиться и без опытного военного советника. Получив вежливый отказ от Бонифация (граф сослался на старческую немощь) и не дождавшись письма от племянника Тибо, Гуго в начале октября двинул свои войска к границам Иврейской марки. В Тортоне он решил задержаться на целых пять дней, так как не мог не ответить на гостеприимство местного епископа Беато, его бывшего канцлера. К тому же короля распирало похвальное любопытство — однажды граф Сансон, известный охотник за христианскими реликвиями, поведал королю о том, что в этом городе, а именно в базилике Святого Маттео, по легенде находится сам Святой Грааль . Его преподобие, впрочем, своим ответом быстро разочаровал короля и тот вынужден был удовлетвориться вполне светскими развлечениями. Однако и эти развлечения, которыми угощал Беато короля, пришлось внезапно свернуть. Черный гонец с юга принес весть, от которой земля ушла из под ног Гуго — в Сполето от дизентерии скончался его племянник Теобальд.

Да, дорогой ценой обошлась Гуго его новая римская авантюра! Не достигнув в ней цели, не снискав воинской славы, спровоцировав мятеж родного брата и потеряв того, кого мог смело именовать своей правой рукой, королю Италии впору было впасть в отчаяние. Мало того, что его дружина лишилась грамотного военачальника, так теперь один из его главных вассальных феодов остался без надзора. Тот самый феод, из-за которого Гуго, по сути, лишился в свое время императорской короны!

Медлить было никак нельзя. Гуго понимал, что Альберих уже мыслями видит себя на троне родового замка. Король сорвал свое войско из Тортоны и быстро повел его на юг, по той же самой дороге, по которой они возвращались еще два месяца назад. Три недели понадобилось королю, чтобы достичь Сполето. Город был уже занят римской милицией под командованием Кресченция, и только в сильно укрепленном замке герцогов оставались верные королевской короне. Появление короля сняло осаду, Креченций не стал принимать бой в виду численного превосходства королевских войск и с минимальными потерями быстро удалился. Через пару дней Гуго королевским указом назначил наместником Сполето своего сына Умберто, другим указом он признал ничтожным все законотворчество своего брата Бозона в период краткого его пребывания у власти в Лукке этим летом и еще раз подтвердил, что только Умберто является законным маркизом Тосканским. Таким образом, последний соединил под своим началом две самые могущественные и непримиримые в отношении друг друга марки Италии последних лет. Такое ранее удалось однажды сделать Мароции, но ее власть в обоих владениях была недолгой и чисто номинальной.

Оставив Умберто в Сполето, обновив местный гастальдат, и укрепив своими воинами местный и луккианский гарнизоны, Гуго во второй половине ноябре 936 года возвратился в Павию. Он уже отбросил мысль о том, чтобы до конца года разобраться с Беренгарием и Бозоном — старый лев устал и ему надо отдохнуть, тем более что все гиены вроде как забились обратно по своим щелям. О возмездии брату-предателю можно было подумать по весне, а пока куда приятнее, с пользой для души и тела, встретить Рождество в своей собственной столице!

Однако новые и опять скорбные вести заставили короля встрепенуться. Для начала он узнал о том, что овдовела его племянница Берта, дочка Бозона. Под управлением ее мужа, которого — о, Господи, не запутаться бы! — тоже звали Бозон, находились земли в Арле, Авиньоне и Витри, когда-то принадлежавшие Гуго, а затем великодушно отданные им брату-Иуде. Естественно, что теперь пост управителя этих земель становился вакантным и решение этого вопроса было во власти бургундского короля Рудольфа. Также естественно, что его вероломный братец будет одним из первых, кто попытается теперь получить эти бенефиции себе. Что ж, в этой связи король тогда поступит также предельно естественным образом, он постарается всячески неверному брату помешать, для него самого эти земли вновь также стали родными.

Несмотря на осень, Гуго быстро снарядил морскую экспедицию в Арль, ко двору своего вечного конкурента Рудольфа. Иного пути в Арль не было, сухопутные дороги в Бургундию закрывала мятежная Иврея. Испытать все муки морской болезни отважно вызвался Сарлион, граф королевского дворца. Все приготовления прошли быстро, в том числе на славу постаралась и канцелярия Гуго. Джованни и его аскириты, при составлении высокого монаршьего письма, задействовали в себе все явные и скрытые таланты, чтобы убедить короля Рудольфа прислушаться к мнению Гуго и не портить с ним отношений.

Первые же вести от своего верного царедворца лишили Гуго остатков благочинного предрождественского настроения. В забрызганном морской водой письме граф Сарлион известил Гуго о том, что вопрос с его бывшими землями неожиданно подвис и на неопределенный срок. И это случилось не по прихоти вздорного Рудольфа, отнюдь, бургундскому королю сейчас просто не до того. Как и до всего прочего в этом мире, ибо отныне сам король Рудольф Второй Бургундский отчаянно сражается за свою жизнь, а его верные, но болтливые лекари находят болезнь короля внезапной, острой, им самим неизвестной, а посему не дают гарантий на излечение.

Гуго, безмолвно внимавшего чтецу, еще до окончания речи последнего забило в лихорадке прямо на павийском троне. Новый мираж возник перед сознанием алчного короля и разве возможно было отказаться от попытки последовать за этим миражом и проверить того на осязаемость? Перед буридановым ослом десятого века вновь возник второй стог сена, не менее пышный и соблазнительный, чем первый.

Эпизод 12. 1691-й год с даты основания Рима, 17-й год правления базилевса Романа Лакапина

( май 937 года от Рождества Христова).

Препозит объявил о приходе высокого гостя, двери распахнулись и в просторную залу дворца маркизов Ивреи лиловым бильярдным шаром вкатился его высокопреподобие епископ Манассия. Зал приемов был полон слуг, пчелами кружащихся вокруг сеньоров, сидевших за единым столом, слегка возвышавшимся над всеми.

Визит епископа в Турин стал логическим эпизодом, завершающим период странных лениво-трусливых маневров, предпринятых противоборствующими сторонами в течение всей зимы 937 года. Рождественские праздники каждый из противников встретил в своем уютном гнездышке, в котором оставался пребывать еще очень долгое время. Но едва улучшилась погода и подсохли дороги, как граф Бозон предпринял рискованную поездку в Арль, где за словами утешения своей овдовевшей дочери, провел первую рекогносцировку. Долгой она не получилась. Граф Сарлион, все это время находившийся подле короля Рудольфа в качестве апокрисиария Гуго, немедленно, насколько позволяли тогдашние коммуникации, с помощью пары добрых негоциантов известил своего патрона о приезде его брата. Королю ничего не оставалось как выступить с изрядно поредевшей за зиму дружиной в Тортону. Расчет Гуго оказался верным — Бозон не смог усидеть в Арле, слишком велик был его страх перед вероятностью сепаратных, как сказали бы сейчас, переговоров Гуго и Беренгария у него за спиной. Бозон вернулся к своему зятю и, таким образом, итоги его деятельности в Провансе не возымели должного действия ни на умирающего Рудольфа, ни на его жену Берту Швабскую, ни на местных феодалов.

Бозон успел как раз вовремя. Гуго к этому моменту уже успел осесть в Тортоне и сегодняшний визит Манассии ко двору Беренгария был первым в этом году.

— Рад видеть в своем городе великого поборника христианской Веры, каковым, без сомнения, является ваше высокопреподобие, — медово и певуче приветствовал Манассию Беренгарий.

Епископ громко пыхтя изобразил подобие поклона.

— Весьма польщен, что король уже второй раз за короткое время посещает мои скромные владения. С чем связан его нынешний визит?

— Его высочество просит вас пропустить его самого и его войско в Бургундию, маркиз.

— О! — все современники находили, что у Беренгария была не самая приятная улыбка, — короля мучает тоска по родным местам?

— Мне кажется, что прием короля и его дружины, сопровождение его особы в пределах вверенных ему территорий является обязанностью каждого вассала лангобардской короны.

— Увы, но прошлой осенью его высочество проявил явно враждебные действия против меня самого и моего графства, в связи с чем я имею право сейчас спросить о целях короля.

— Его высочество пришел сюда со своим войском постольку-поскольку преследовал мятежников.

— Сказал тогда и говорю сейчас: мне неведомо, каких мятежников ищет в Иврее король Гуго. Ни я сам, ни графство Иврейское не отлагались от его короны.

Беренгарий оказался мастером словоблудия. Манассия немного занервничал.

— Итак, каковы же цели короля?

— Вернуть под свой контроль земли Арля и Авиньона, когда-то принадлежавшие ему, — решился пойти в открытую епископ.

— Эти земли были подарены королем мне, а мной переданы моей дочери, — в разговор вмешался Бозон.

— Эти земли являются бенефициями, но не феодом. Король отдал вам их за заслуги и верную службу, граф, которые впоследствии вы перечеркнули своими поступками, — Манассия хотел добавить «и предательством», но не решился.

— Эти земли Гуго так или иначе уже не принадлежат. Сюзереном тех земель является король Рудольф, — возразил Бозон.

— Сей славный король серьезно болен, а посему эти земли остались без сеньора, — хитрить Манассии было уже явно ни к чему.

— Король Гуго оказался от земель Бургундии и Прованса пять лет тому назад. На сей счет есть договор, скрепленный печатями обоих государей и засвидетельствованный святым отцом Одоном Клюнийским.

Последний аргумент Бозона остался без ответа. Манассия резко повернулся к Беренгарию и льстиво поклонился.

— Ваша милость, могу ли я просить вас продолжить разговор без посторонних глаз и ушей?

Беренгарий охотно распорядился. Его люди поспешно удалились, но подле маркиза все равно остались его жена Вилла, его тесть Бозон и его сводный брат Анскарий.

— У меня нет тайн от своей семьи, — издевательски улыбаясь заявил Беренгарий.

— Но я, ваша милость, просил бы остаться с вами наедине.

— Здесь все моя семья. И если один из семьи имеет свои тайны и мнения, расходящиеся с мнением других, разве здорова такая семья? Даже если я останусь с вами наедине, я тут же оглашу все подробности нашего разговора всем тем, кого вы подле меня видите.

Все присутствующие поклонились епископу. Манассия заметил довольную ухмылку на лице Бозона.

— Воздаю хвалу вашей семье, мессер, — Манассия в этот момент перехлестнулся взглядами с Бозоном и тот не выдержал, потупил взор, — я спрошу теперь иначе, существуют ли условия, при которых король Гуго мог бы получить гарантии своего беспрепятственного прохождения через ваши земли и на возвращение обратно?

Важное дополнение! В те времена частенько прибегали к подобного рода уловкам, скрывая в тексте своих клятв «билет в один конец». Не на том ли когда-то погорел граф Майнфред Миланский, доверившись проходимцу-монаху?! Вот и сейчас Гуго жизненно важны были гарантии на свой обратный путь, намного важнее, чем пропуск «туда».

— Таких условий нет, — категорично возразил Бозон, но маркиз мягко коснулся его плеча рукой.

— Обо всем на свете можно договориться, если стороны того пожелают, — уклончиво ответил тот.

— Король может снять с вас всяческие обвинения в прошлогоднем мятеже и не преследовать вас за это.

Бозон и его дочь Вилла на это только зло рассмеялись.

— Поскольку я по-прежнему считают себя верным королю и мне непонятны его последние обвинения, ваше предложение для меня имеет цену, равную цене пустоты. Цели же вашего короля вредят моему тестю и я не вижу, чтобы король стремился восполнить его возможные потери.

— В таком случае, могущественный граф, я передам ваши слова его высочеству и, возможно, он предложит вам нечто более весомое.

— Буду ждать с нетерпением, — ответил Беренгарий. Сидевший рядом с ним Бозон недовольно поморщился, — а пока прошу вас сегодня вечером быть за моим столом. Сегодняшний пир будет в вашу честь.

Манассия уже хотел было отказаться, но передумал, посчитав, что на пиру, в развязной обстановке, у него будет достаточно интересных объектов для наблюдения и, быть может, все-таки удастся перекинуться с Беренгарием парой приватных слов.

Пир мало чем отличался от застолий, частенько устраиваемых Гуго, разве что был менее шумный и более приличный под занавес. Поначалу Беренгарий хотел усадить Манассию по правую руку от себя, а место слева отдать Бозону. Однако последний экстренно вмешался и между епископом и маркизом вклинилась Вилла. Еще одно место за королевским столом досталось Анскарию.

Вечером следующего дня епископ Манассия возвратился в Тортону, где его уже с нетерпением ожидали Гуго со своим сыном Лотарем. Доложив по, так сказать, официальной повестке, епископ студнем растекся в кресле, постанывая от усталости. Лицо же короля выражало полнейшее разочарование.

— Ну же, мой кир, не стоит отчаиваться, — подбодрил его епископ, — в конце концов, чего вы от них ожидали? Что они расступятся перед вами с поклоном и дадут впридачу свежих лошадей?

— Неужели, мой дорогой племянник, вы не нашли никаких возможностей подступиться к этим предателям?

— Отчего же, мой кир, поездка моя была вовсе не пустой. Во-первых, я отметил, что Беренгарий в целом не прочь с вами торговаться. В отличие от Бозона и его жены, а, следовательно, чтобы Беренгарий не говорил, в целях и желаниях своих они не столь едины. Интересным персонажем здесь мне представляется также молодой Анскарий.

— Сын Ирменгарды? Мой племянник?

— Да, Гуго, если вы все-таки считаете Ирменгарду своей родней. Этот юноша уже вошел в тот возраст, когда честолюбие требует признаний. Я, кстати, немало удивлен, что у Беренгария с ним вроде бы как неплохие отношения. И это после того, как последний фактически убил его мать!

— Прекрасно, ваше высокопреподобие, прекрасно. Ни один ум в мире не сравнится с вашим по хитрости и наблюдательности.

— Это еще не все, мой кир, но я спешу прежде склониться в поклоне в ответ на вашу похвалу, пусть и явно преувеличенную в адрес вашего ничтожного слуги.

— Не трудитесь, мой племянник. И не вставайте со своего кресла. Будем считать, что вы уже поклонились. Лучше продолжайте.

— Благодарю, мой кир. Так вот, рядом со мной сидела жена Беренгария Вилла.

— Говорят весьма недурна собой, но сущая стерва, как и ее матушка, — прокомментировал Гуго.

— Ну матушка ее, после позорного случая, приключившегося с ней в Риме, теперь ведет себя тише воды и Бозон редко выводит ее в люди. А дочь действительно имеет большое влияние на Беренгария. Так вот, в течение всего застолья за ней ухаживал ее слуга по имени Доменик. И я бьюсь об заклад, что это тот самый флорентиец, который предупредил вашего Лотаря.

— Ух ты! — радостно воскликнул Лотарь.

— С чего вы взяли, Манассия?

— У того флорентийца, ваш сын подтвердит мои слова, была весьма своеобразная внешность. Многие говорили о нем, что не видели более безобразного существа. Ровно это же я могу сказать о слуге Виллы, а уж я, мой кир, довольно повидал на своем веку. Честно говоря, мне было не по себе, когда эта образина просто приближалась к столу, хотя она не трогала моей снеди. Но этой Вилле было будто все равно, она допускала даже, чтобы это существо что-то шептало ей на ухо. Этот Доменик высок, но сутул, чуть ли не горбат, руки, как у обезьяны, почти до пола. Безмерно волосат, хотя на голове волосы растут какими-то отдельными пегими клочками. Массивный череп, массивные челюсти, желтые, хорошо прореженные зубы.

— Писаный красавец, — усмехнулся Гуго, а Лотарь в ответ на словесный портрет Доминика утвердительно закивал головой.

— Да! Да, это он!

— Если это так, — задумался Гуго, — то, что получается в итоге? Моего сына об опасности предупредили люди Беренгария? Тогда это лишний раз говорит о том, что Беренгарий здесь выступает сам по себе.

— Вот именно, мой кир, — согласился Манассия.

— Уже что-то, мой дорогой, мой самый дорогой племянник. Осталось только продумать, как к этому Беренгарию подступиться и что ему такое предложить, чтобы его цели с целями моего брата навсегда разошлись.

На эти размышления Гуго убил целую ночь. Утром, обдав всех придворных волной своего плохого настроения, он быстро позавтракал и погнал свою лошадь по новарской дороге, надеясь, что быстрый галоп и свежий ветер надуют ему в голову спасительное решение. Однако, голова трещала, глаза слезились, а повода кричать «Эврика!», подобно ученому греку, все никак не находилось. Гуго вернулся в замок, рыкнул на челядь и осушил сразу три кубка подряд.

Непостижимым образом он вскоре вдруг очутился посередине бескрайнего поля. Куда ни кинь глаз, всюду расстилалась гладкая, как стол, степь, поросшая низкой и удивительно однородной, как будто стриженой, травой. Внезапно пошел обильными хлопьями снег, что еще более изумило Гуго. Снег повалил стеной, но ему не было холодно. Он поймал на ладонь огромную мохнатую снежинку и с удивлением отметил, что она не тает, будто это не снежинка вовсе, а лебяжий пух. Внезапно в пелене падающего снега проступило маленькое пятнышко, красное, как кровь. Пятно увеличивалось, действительно словно кровавая рана, и вдруг превратилось в идущую к нему навстречу женщину. Ему не надо было долго гадать, кто это.

— Ты! Откуда ты? Ты все-таки жива!

— Неужели ты мог подумать, что мой сын был способен убить меня?

— Что ты здесь делаешь? И где мы?

— Ты задаешь совершенно никчемные вопросы. Ты же хотел, чтобы я помогла тебе. Так не теряй же времени!

— Да! Да! Милая…

— Я тотчас же уйду, если услышу от тебя еще раз подобное…

— Ты знаешь, что мне сейчас надо делать?

— Ты все верно делаешь, Гуго. Но зря.

— Отчего же?

— Ты делаешь это не для меня.

— Я дважды пытался освободить тебя.

— Ты врешь, ты дважды пытался добыть корону себе.

— И тебе!

— Второй раз соврал. Когда ты это сделаешь третий раз, я уйду.

— Нет! Не уходи, прошу тебя! Скажи … чем можно купить Беренгария?

— Тем, что более не принадлежит ни тебе, ни мне, ни моему сыну.

— Что это?

— Я сказала достаточно. Ты ведь никогда не был дураком, Гуго. Подумай. Другой вопрос — зачем ты рвешься туда?

— Чтобы прирастить и укрепить свое королевство. Наше с тобой королевство.

— Прощай. Ты соврал в третий раз.

Призрак в красном исчез. Вслед за ним тут же перестал идти пушистый снег. Стало темно, как будто кто-то мгновенно задул все невидимые факелы. Гуго вздрогнул, открыл глаза и увидел вокруг себя участливые лица слуг, собравшихся подле его скамьи в триклинии, на которой он имел неосторожность заснуть.

Эпизод 13. 1691-й год с даты основания Рима, 17-й год правления базилевса Романа Лакапина

(май 937 года от Рождества Христова).

Начало данного эпизода можно было бы целиком и полностью позаимствовать из пролога предыдущего. Снова Турин, снова дворец местных маркграфов и снова его приемная зала, точно бильярдная луза, впустила в себя лиловый шар, прячущий под своей далматикой славного епископа Вероны, Мантуи и Тренто. Шар подкатился к самому возвышению, на котором восседала в полном составе семья маркиза Ивреи, и, слегка отдышавшись и нисколько не смутившись от насмешливых взглядов хозяев дворца, открыл второй раунд переговоров.

Устами своего епископа на сей раз король Гуго предложил Беренгарию, в обмен на пропуск своих войск, управление землями Тортонской епархии. Улыбки маркиза и его свиты по окончании монолога Манассии стали только много шире.

— Полноте, мессеры, мне в принципе нравится ход мыслей короля. Ваш сюзерен, доложу я вам, движется в верном направлении. Но пока предлагаемое нам явно несопоставимо с тем, что Гуго намеревается приобрести в Бургундии.

— Какой смысл тогда будет в действиях короля, если он вам предложит сопоставимое?

— Вы правы, ваше преподобие, я неверно выразился. Предлагаемые Гуго земли несопоставимы с тем, что потеряет от будущих действий короля мой тесть, присутствующий здесь благородный мессер Бозон.

— Признаться, даже я не в курсе полных намерений короля в Бургундии, поэтому мне не вполне понятно, что именно вы сопоставляете. Но, так или иначе, надо отметить, что ваш тесть рассматривается королем как мятежник, чье поведение требует наказания. Вы же, мессер маркиз, как минимум покрываете бунтовщика.

— Увы, но король сам поставил меня перед сложным выбором. Чьи интересы для меня важнее и ближе: моего разгневанного невесть на что сюзерена или моей семьи, к коей, безусловно, относится мессер Бозон? Я не Авраам, а Гуго, тем более не Верховный Создатель, чтобы требовать от меня принести в жертву родную кровь . Надеюсь, я понятно изложил свою позицию, ваше преподобие? Вот и славно, уверен, что король, если вы верно донесете до него мои слова, поймет мое поведение и примет мой выбор с пониманием и присущим ему достоинством.

Манассия опять потерпел поражение, его преподобие выглядел настолько сконфуженным, что Беренгарий вновь снисходительно пригласил епископа задержаться в его дворце до следующего дня. В течение ужина, который на сей раз был сравнительно коротким и скучным, Манассия не спускал глаз с молодого висконта Анскария и утраивал свою внимательность, когда к тому обращались либо Беренгарий, либо Бозон. Разговор, в основном, касался последних новостей с тевтонских земель, где с лета прошлого года Оттон, коронованный наследник Генриха Птицелова, успешно восстанавливал власть сюзерена во вверенных ему землях.

Когда ужин очевидно подходил к концу, разговор перетек на тему странных народностей, живущих к северу и к востоку от Италии. Манассия тут же поспешил войти в беседу, поскольку тема была для него знакомой, а, кроме того, она вызвала жгучий интерес у висконта Анскария.

Беренгарий с Виллой высказали желание удалиться. Все прочие также поднялись из-за стола, намереваясь разойтись по своим покоям. Но Манассия уже не слезал с Анскария, отцепить его было не проще, чем гепарда, успевшего вонзить зубы в ляжку буйвола. Они рука об руку покинули триклиний, а епископ все говорил и говорил:

— …К северу от Истра, как греки еще называют Дунай, живут воинственные племена моравов и русов. Русы-язычники, а моравы совсем недавно приняли Веру Христа, но в том понимании, в каком ее проповедуют в Константинополе, а разве может быть верным их учение? Оба народа славятся своими воинами, но они совсем нетрудолюбивы и завистливы к чужому богатству. Прошлой весной король Гуго отправлял послов к базилевсу, чтобы купить у того огонь Каллиника. Но базилевс отказал ему, так как получил ранее сведения, что русы готовят поход на его столицу. И как вы думаете, кто предупредил базилевса? Конечно, моравы….

За разговором они подошли к крылу дворца, в котором размещались спальни высокопоставленных гостей. Анскарий мягко намекнул Манассии, что тот уже почти добрался до своих покоев, на Манассия махнул на это рукой, будучи увлеченным собственным монологом.

— …Еще дальше, к северу, на берегу Норманнского моря, живут мелкие и разнообразные языческие племена. Нам о них мало что известно, поскольку их численность мала и они сильно разобщены, чтобы представлять собой серьезную угрозу своим соседям. Говорят, они едят одну сырую рыбу, а их язык таков, что одно селение не понимает другое, хотя между ними может быть всего несколько лиг. Им совершенно неведомо слово Христово …

Анскарий, который уже был сам не рад, что затеял этот разговор, отчаянно пытался спастись. Но епископ все не унимался и висконт пришел к выводу, что только порог собственной спальни перекроет этот горный поток географических и исторических сведений, обрушившийся на него.

— Ваше преподобие, позвольте выразить все мое восхищение перед вашими знаниями. Благодарю также, что проводили меня.

— Это ваш кубикулум , мессер? — спросил епископ.

— Да, ваше преподобие. Прошу меня извинить, но мне завтра предстоит дежурный выезд в Сузу.

— Как, опять? Такое ощущение, что вы ездите туда каждый день!

— Нет, только каждый третий. Но даже такие поездки отнимают у меня немало сил.

— Ох, как жаль, как жаль, мессер Анскарий! Мне так нравятся любознательные юноши, это так редко в наше время. Как же жаль, что я не успел вам рассказать о людях, живущих с другой стороны Норманнского моря. Что, если я украду у вас еще немного времени? Только давайте не будем оставаться в коридоре, мои ноги не могут долго носить мое тучное тело. И что, если …

— В этом случае, рекомендую вашим ногам скорее донести ваше тучное тело до своей спальни, мой дорогой племянник, — за спиной Анскария возник граф Бозон. Он с тревогой осмотрел собеседников и попросил Анскария следовать за ним.

Манассия поспешно удалился. Попытка переговорить с Анскарием тет-а-тет оказалась неудачной. Вне всякого сомнения, что Бозон сейчас проведет для Анскария лекцию об опасности уединенного общения с епископом. Ну и пусть, зато Манассия теперь знает где находится спальня висконта. Епископ решил этой же ночью пробраться к нему и заставить себя выслушать. Конечно, не на тему северных народностей.

Манассия не вернулся к себе. Для начала он проследовал в базилику Сан Маттео, где совместно с местными монахами отслужил комплеторий . Затем он долго слонялся по двору, объясняя вопрошающим его слугам, что привык перед сном много гулять и в мыслях своих беседовать с древними пророками и первыми отцами христианской Церкви. Слуги склонялись перед ним в восхищении, а некоторые из них даже начали прикрикивать на своих собратьев по ремеслу с тем, чтобы те более не докучали его преподобию и не препятствовали, тем самым, его высокой беседе.

Епископ же, изрядно утомившись, все чаще бросал взгляды на окна графских спален. Не в силах более бродить по двору, он уселся на сеновал, чем вызвал удивление местных конюхов. Их назойливые вопросы также на корню были пресечены прочими слугами, которые были в курсе размышлений Манассии.

Ну наконец-то свет в спальнях начал один за другим меркнуть, и Манассия тяжело приподнялся со своего места. В какой-то момент он уже засомневался в своих силах, настолько он устал за сегодняшний день. Но что поделать, высокая миссия обязывает! И отважный епископ пустился в новый поход, временами останавливаясь и присаживаясь уже на что попало.

Хозяева, как водится, жили на самом высоком, третьем этаже и от епископа потребовалось совершить новый подвиг. Добравшись до верхнего этажа, он обессиленно завалился прямо на пол, в проем коридора. До вожделенной спальни Анскария оставалось совсем чуть-чуть, какое счастье, что его покои были первыми по ходу движения.

Минуты отдыха мужественный советник Гуго постарался провести с пользой для себя. Пока тело отдыхало, мозг раз за разом прокручивал сценарий предстоящей беседы. Еще немного, и пора будет подниматься.

Но, что это? Легкий шорох привлек его внимание. Из глубины крыла, навстречу ему, по коридору кто-то шел быстрой и мягкой походкой.

«Кому-то из хозяев также не спится в эту ночь», — подумал он, — «Любопытно».

Тень скользнула мимо него, прошедший человек почти полностью закрывал пологом блио свечу, тлевшую в масляном сосуде. Блио с капюшоном полностью скрыло от Манассии и личность прохожего, но предательский шлейф аромата восточных масел не оставлял сомнений, он вдыхал этот аромат в течение всего сегодняшнего ужина. Это была младшая Вилла.

Манассия оказался перед непростым выбором. Его сегодняшней целью был Анскарий, но уж больно интересно было проследить за ночными похождениями маркизы Иврейской. В конце концов, с Анскарием можно будет поговорить следующей ночью, Беренгарий же не будет против, если епископ побудет у него еще денек? Меньше будет подозрений и у Бозона, если выяснится, что Анскарию после ужина более никто ничем не досаждал. И епископ, почувствовав в себе новый прилив сил, очевидно порожденных любопытством, ринулся за Виллой.

Та спустилась вниз и пошла по направлению к жилищам придворных, маленьким каменным строениям, выстроенным по периметру графского дворца и на некотором удалении от оного. По тому, как она шла, как прикрывала свечу, как поминутно оглядывалась, Манассия пришел к выводу, что Вилла не хочет и даже боится быть замеченной. Любопытство епископа разгоралось все сильнее, он почти успел забыть об Анскарии.

Вилла кралась вдоль стен дворца, но все внимание ее было обращено на противоположную сторону двора, где тянулись кузни, конюшни, кухни, а также спальни слуг. В большинстве своем окна в домах были темны, во дворе также никого не было, тишину только изредка нарушал храп лошадей.

Маркиза остановилась. Епископ догадался, что она почти пришла и готовится к тому, чтобы пересечь пространство, разделяющее графский дом с жилищами слуг. Поэтому он живо спрятался за выступами здания, полностью потеряв ее из виду. Но Вилла появилась в поле зрения уже в следующий миг, ее серая фигурка подбежала к одному из одинаковых невзрачных зданий, в котором еще горел свет. Еще раз оглянувшись, она постучала в дверь семь раз, характер ее стука отметил и запомнил епископ.

Отворилась массивная дверь, блеснул луч света и Вилла мышкой скользнула внутрь каморки. Тут же окна закрылись на ставни и только подойдя к ним вплотную можно было заметить продолжавший гореть свет внутри. Манассия так и сделал, он подошел к таинственному домику, но, сколь ни силился, не мог найти ни в окнах, ни в двери достаточной щели, чтобы что-то рассмотреть.

Но ночью гораздо вернее человеку служат не глаза, а уши. Спустя время епископ услышал характерные звуки, не оставляющие сомнений о сути общения внутри каморки. До того момента, когда вновь отворилась дверь и Вилла заспешила к себе, Манассия успел уже тысячу раз поздравить себя как с правильным выбором объекта ночной охоты, так и с тем, что его физические резервы оказались куда значительнее, чем он сам предполагал.

Однако дело надо было довести до конца. Епископ не стал преследовать Виллу, гораздо больший интерес таила теперь фигура ее любовника. В том, что это далеко не первое их свидание, епископ ни капельки не сомневался. Но кто это? Манассия решил еще раз поймать удачу, ожидая и моля, чтобы эта дверь открылась снова, обнаруживая своего хозяина. Была мысль постучаться с невинным вопросом самому, была мысль даже постучать семикратно, однако он убоялся неожиданного сюрприза по ту сторону порога этого дома. Очень вероятно, что наша разлюбезная Вилла якшается с холопами, ведь благородный человек, однажды использовав эту лачугу как дом свиданий, сейчас бы тоже покинул ее. Но даже если так, то что скажет он, священник, и как будут разворачиваться дальнейшие события, если дверь вдруг откроет какой-нибудь здоровенный и не особо отягощенный моралью кузнец?

Свет в домике погас, госпожа удача на сей раз решила, что с Манассии на сегодня хватит. Дожидаться рассвета? Чтобы поутру его тут обнаружили? Ну уж нет, епископ решил действовать иначе. Подойдя к двери, он опустился на колени и, достав кинжал, нацарапал на нижней доске крест. Этим же утром загадка окончательно разрешится.

На следующий день, после полудня, когда графский двор разбрелся по своим делам, епископ вышел на поиски. Методично обходя каждое жилище прислуги, он первым делом смотрел на низ двери. Слуги с почтением приветствовали его, предлагали свою помощь. Он же благодарно отказывался, шел далее, а слуги начинали вновь судачить о странностях приезжего епископа.

Удача, как это часто бывает с теми, кто играет в угадайку, улыбнулась ему лишь под самый занавес, когда епископ обследовал три четверти двора. К этому моменту у него даже появилось опасение, что внимательный хозяин мог затереть отметку. Но нет, вот она, эта дверь, вот этот крест, который он вырезал прошлой ночью! Он постучался в дверь, ответа не было. Постучался снова и снова, а затем в отчаянии хлопнул по двери ладонью. Дверь была заперта, внутри никого. Что же теперь делать?

— Ваше преподобие, вам нужен Доминик? — раздался голос сзади. Изумленный разгадкой больше, чем своей удачей, Манассия обернулся. Перед ним стоял один из конюхов графа, который тут же вежливо поклонился святому отцу.

— Нет, мне нужен кто-нибудь из кузнецов. С одной из телег моего обоза случилась беда. А это разве дом Доминика, слуги сиятельнейшей маркизы?

— Да, его сейчас нет, он сопровождает свою хозяйку, то есть нашу хозяйку. А дом кузнеца Джильберто находится вон там, вы немного не дошли. Это лучший кузнец нашего господина.

— О, благодарю вас, сын мой. Скажи мне имя свое, я обязательно похвально упомяну тебя перед твоими сеньорами.

— Меня зовут Симеоне, святой отец. Осанна Господу нашему, направившего вас в наш город! Любой бы другой на вашем месте, даже если бы был всего лишь священником, не занимался бы подобными вещами, а прислал бы слуг. Но в вашей церкви, падре, видимо еще сохранились старые отношения, где каждый брат каждому.

В планы Манассии не входили длительные беседы с простолюдинами. Потому епископ, быстренько замылив тему, поспешил к себе, а слугам велел собирать поезд. К королю, немедленно к королю! К черту усталость, скорей бы сообщить Гуго ошеломительную новость! Кажется, у неприступной крепости имени маркиза Иврейского зияет брешь величиной с Норманнское море, причем даже сам коварный и предусмотрительный маркиз до сего дня об этом не ведает.

Эпизод 14. 1691-й год с даты основания Рима, 17-й год правления базилевса Романа Лакапина

(май 937 года от Рождества Христова).

«Алиллуйя, алиллуйя» — по несколько раз на дню слышал эти приветственные крики древний замок Суза, основанный таинственными друидами за добрых пять веков до рождения Христа. Еще бы, всякий путник, преодолев Альпы и избежав тысячу угроз, начиная с хищных зверей и кончая еще более хищными арабами Фраксинета, мог, войдя в Сузу, впервые за долгое время облегченно вздохнуть. Отнюдь неслучайно, что западные ворота Сузы назывались тогда Райскими — любой, переступивший их порог, мог считать себя в безопасности и в определенном смысле достигшим своей цели. Во всяком случае, самый тяжелый этап его пути в Италию в этот момент заканчивался.

«Ганнибалова дорога», ведущая через Сузу в Турин считалась в то время самым коротким, но и самым опасным путем на Апеннины. Куда более спокойной была «дорога франков», шедшая через Иврею, и во многом, кстати, обеспечившая возвышение этого города. Тем не менее, недостатка в смельчаках, выбиравших в итоге маршрут пунийского полководца, также не наблюдалось. Редкий день в Сузе обходился без прибытия купеческого обоза или группы набожных пилигримов, спешащих в Рим. В основном, это были путешественники из Иберии, Прованса или Аквитании, но иногда сюда заносило и людей из северных земль. Как правило, это были воодушевленные своими целями паломники. Они специально выбирали себе путь, полный опасностей и стеснений, дабы, прежде чем добраться до обетованного Рима, испытать в полной мере крепость собственного духа. Неудивительно, что доля пилигримов в общем потоке гостей Сузы особенно возрастала в зимний период.    

Отдельного признания и доброго слова заслуживают негоцианты. Благодаря их усилиям не переставал биться слабый пульс экономики средневековой Европы и не пересыхали окончательно ручейки коммуникативных связей европейских государств. Сбиваясь в артели и нанимая охрану, заальпийские купцы, рискуя жизнью и кошельком, прорывались в Италию и везли свои обозы далее на юг, туда, где по слухам, растут цветущие богатые города византийского базилевса, в порты Пизы, Амальфи и Бари, где, как им говорили, всегда можно найти волшебные товары загадочного арабского Востока.

Сами северяне ехали туда тоже не с пустыми руками. В основном, везли железные изделия, как то: оружие и снаряжение, а также строительный лес, лошадей и серебро. Все это ими предполагалось обменять в южных итальянских городах или же на ярмарках в Павии и в Лукке на золото, ткани из льна и хлопка, восточные благовония и сладости, оливковое масло, краски и фрукты. Ах да, и на священные реликвии, как же можно было об этом забыть!

В связи с такой структурой товарного обмена местным властям гораздо логичнее было бы взимать с купцов выходные пошлины, так как вывозимый ими товар, как правило, был много богаче и разнообразней. Однако, экономические отношения в десятом веке все еще находились на довольно примитивной стадии. Пошлины с купцов до последнего времени брались за вход, от двух до десяти процентов от оценочной стоимости привозимых ими товаров. При этом пилигримы, как правило, не облагались налогами вовсе, если только при них не было сопроводительного письма их местного священника или аббата, а количество их вещей оказывалось при этом много выше, чем необходимо для личного потребления.

Однако, именно в эти годы ситуация с налогообложением купцов начала стремительно меняться. Острый дефицит золота, в виду многочисленных военных компаний, междоусобиц и авантюр, заставил европейских владык лихорадочно искать способы пополнения своей казны. Гуго Арльский был в этом плане одним из первых. До выездных пошлин в то время еще никто, включая Гуго, не додумался, но безыскусный ум правителей той эпохи произвел на свет целый ряд странных и причудливых налогов. Так, до времен Гуго, власти Павии и Пьяченцы взимали так называемый ripaticum — пошлину с купцов, плывших вдоль По и пристававших к портам этим городов, налог вполне себе разумный и справедливый. Однако наш король, поиздержавшись в войнах с Римом, решил, что следует также облагать налогом купеческие корабли даже просто проплывающие мимо. С легкой руки Гуго, его коронованные соседи также начали проявлять изобретательность, причем их новаторство распространялось среди господских дворов гораздо быстрее, чем учения тогдашних богословов. И вот уже вслед за старым и широко распространенным налогом pontaticum, предусматривающим взимание платы с купца, пересекающего входной городской мост, возник такой удивительный сбор, как mansionaticum, обязывающий купца платить за освобождение от постоя. Пройдет еще немного времени и чья-то светлая голова озарится мыслью брать pulveraticum — налог на пыль, поднимаемую купеческими возами! И все это будет идти на обеспечение прихотей сеньора, удовлетворение его амбиций, компенсацию его потерь от неудачных интриг, замаливание грехов и одаривание тех, с кем он вновь согрешил.

Почти до конца девятого века что Суза, что Иврея носили роль сугубо военно-сторожевых городов. Купцы следовали мимо них и вплоть до Милана или Павии, владений лангобардского короля, никто не требовал от них поделиться. Однако с воцарением в Иврее маркграфа Анскария Первого, по времени совпавшее с начавшейся чехардой королей на лангобардском троне, местные правители пришли к разумному выводу подобрать то, что плохо лежит. Пока Павия, Сполето и Фриуль выясняли, кто из их владык более достоин Железной короны лангобардов, маркграфство Иврейское добросовестно взвалило на свои плечи нелегкую повинность по сбору пошлин с купцов. Гуго Арльский, приняв бразды правления Италией в свои руки, пытался вернуть ситуацию под собственный контроль, однако маркиз Беренгарий и в данном вопросе проявил строптивость. Он с самым невинным выражением лица недоумевал, отчего король хочет направить в Сузу и в его столицу своих аркариев, когда его люди прекрасно справляются сами. Король же скрежетал зубами, понимая, что до его казны доходят далеко не все деньги, отчисляемые негоциантами при въезде в Сузу и Иврею.

Таким образом, замок Суза в десятом веке представлял собой уже самый настоящий таможенный пост, который в значительной мере обеспечивал благоденствие маркграфов Иврейских. Понятно, что деятельность слуг надо было также тщательно контролировать и вот почему на висконта Анскария выпала нелегкая миссия раз в три дня появляться в пределах этого города. Впрочем, молодой висконт ничуть не жалился на свою судьбу, находя в этой деятельности достаточную пищу для ума и наблюдений. А также для частичного удовлетворения своего честолюбия, ведь в Сузе он мог чувствовать себя абсолютным властелином.

Перейдя двадцатилетний порог, Анскарий уже понемногу начал задумываться над своими перспективами и их соответствию его знаниям и амбициям. Картина вырисовывалась не самая оптимистичная. Он целиком и полностью был под влиянием сводного брата, диктат Беренгария был абсолютен вплоть до того, что тот женил его пять лет назад на дочери мелкого бургундского барона Амадея и, тем самым, существенно сузил для Анскария возможности продвижения по иерархической лестнице. По всему выходило, что он так и останется в тени Беренгария, а скоро его влияние вообще будет сведено к нулю, когда у брата подрастут сыновья Адальберт и Гвидо.

Его бы воля, он бывал бы в Сузе каждый день, он остался бы тут навсегда, ведь только здесь он повелевает всеми. Только здесь, на площади Августа, склоняют перед ним головы горожане и пришлые гости, только тут ловят его слово и восхищаются его образованностью, особенно в те моменты, когда висконт сам, вперед асикритов, безошибочно подсчитывал стоимость ввозимых товаров и определял пошлину. Да что там пошлина, за это время он научился раскрывать нехитрые приемы купцов, которые, ради снижения налогов, то прятали часть своих товаров в лесу, то раздавали группе паломников, которые были свободны от поборов, то выдавали себя за англосаксов, которым по воле короля были определены существенные льготы.

Висконт со смехом выводил купцов на чистую воду, а после определения цены и осуществления соответствующих записей в реестрах, любил поговорить с гостями об их родине. За крайне редким исключением, даже среди самых чужедальних пришельцев находился хотя бы один, знающий латынь. Как правило, это был служитель Церкви, которого купцы брали с собой, полагаясь на его заступнические молитвы перед Господом, а также видя в нем переводчика на все случаи жизни. Спустя века люди будут пытаться изобретать новое, забыв о старом, о том, что когда-то имели! Все потуги с внедрением искусственного эсперанто закончатся полной неудачей, а ведь более полутора тысяч лет таким универсальным языком свободного общения на обширнейшей территории цивилизации являлась благословенная латынь!

Сегодняшний день приезда висконта в Сузу начинался по уже проторенной колее. Графский аркарий и асикириты подали ему реестры за три дня, а затем повели висконта к площади Августа, туда, где в наши дни разбит уютный парк. Там к этому часу собирались представители купеческих артелей, монахи и паломники. В основном, это были люди из Бургундии и Прованса и лишь один купеческий обоз оказался из фризских земель, что, естественно, вызвало наибольший интерес у Анскария.

При знакомстве с фризским дьяконом, выяснилось, что значительный крюк ими был предпринят дабы избежать налогов при прохождении многочисленных городов, расположенных на «дороге франков». Объяснение было более чем убедительным, споров по поводу пошлины не возникло, и Анскарий великодушно пригласил дьякона отобедать вместе с ним, а за трапезой рассказать ему поподробнее о красотах своей далекой страны.

Однако планы Анскария внезапно были разрушены. Со стороны ворот Меркурия, чье название лишний раз подчеркивает характер местных путей сообщения , послышался звук бюзин. Трубы протрубили еще несколько раз и вскоре к площади Августа приблизилась кавалькада из примерно двадцати всадников. Поначалу Анскарий подумал, что это либо его брат, либо граф Бозон вознамерились совершить прогулку в Сузу, однако поднятые над кавалькадой павийские кресты заставили графа не на шутку встревожиться. Король? Или его слуги? Каким ветром? Что следует ему предпринять, памятуя о сложных отношениях между Павией и Ивреей?

Толпа на площади расступилась перед прибывшими, как Красное море перед Моисеем. Всадники спешились. Самый высокий из них, мужчина с длинными, черными волосами и, несмотря на почтенный возраст, удивительно поджарый, уверенной поступью властелина подошел к нему. Анскарий никогда ранее не видел короля, но сразу понял кто перед ним. Висконт склонился в поклоне и произнес приветственные слова.

— Приветствую тебя, мой племянник, — ответил Гуго, внимательно рассматривая смущенного висконта, — да-да, я узнал бы тебя среди тысячной толпы. Благодарение святому воинству, кровь великой Вальдрады жива и по сей день.

— Что заставило вас, мой кир, предпринять поезду в этот скромный замок?

— Желание видеть вас, мой дорогой племянник, ведь ваш брат по сию пору не удостаивал меня подобного счастья. Я хотел бы немного прогуляться с вами, висконт. Надеюсь, вы не будете против?

— Где? Здесь?

— О нет, оставим этим милым людям возможность самостоятельно подсчитать свои барыши и убытки. Давайте пустим нашей коней по дороге к Альпам, я хочу вам там кое-что показать.

Анскарий заколебался. Конфликт короля с маркграфом Ивреи не позволял ему хладнокровно воспринимать подобные предложения Гуго.

— Возьмите с собой пятерых слуг. Я возьму столько же, если вам так спокойнее, — разгадал его мысли король.

Анскарий принял предложение и вскоре они с королем оставили за спиной Райские ворота. Перед ними зазмеилась невероятно живописная тропа. Буйная весенняя зелень со всех сторон вела наступление на эту дорогу, делая ее зрительно очень узкой и местами полностью защищенной от света. От красот альпийских предгорий могло перехватить дыхание, но всадники были слишком увлечены своими мыслями, чтобы просто радоваться сумасшедшей итальянской весне.

Гуго вел за собой остальных, Анскарий за его спиной только удивлялся смелости короля, так как на данной дороге слишком часто устраивали засады либо сарацины Фраксинета, либо разбойники с распятьем на шее. Наивному висконту было невдомек, что предусмотрительный Гуго чуть ранее, еще до своего въезда в Сузу, пустил на эту дорогу два десятка своих людей с целью избежать подобных сюрпризов. Гуго гнал своих спутников, частенько переходя с рыси на галоп, однако вскоре поумерил пыл и начал внимательно вглядываться в проплывающие мимо пейзажи, чтобы выбрать достойный для его цели.

Осенью это не заняло бы у него много времени, ибо в этот период «Ганнибалова дорога» приобретала на редкость угрюмый вид. Но сейчас озорная весна перекрасила все вокруг и то, что казалось мрачным и гнетущим, сейчас выглядело по-девичьи легкомысленным. Королю же, словно профессиональному кинорежиссеру, требовался соответствующий антураж и он гнал и гнал свою лошадь дальше. На его счастье перед его глазами вдруг появился старый, отживший свое, дуб, который уродливыми корявыми сучьями вцепился мертвой хваткой в своих потомков, разросшихся по обеим сторонам дороги. Зелень здесь особо густо покрывала дорогу и потому, несмотря на середину дня, здесь было прохладно и даже сумрачно.

Гуго спешился, подошел к дубу и опустился перед ним на колено. Все прочие, и в их числе Анскарий, последовали его примеру. Спустя мгновение все услышали, как корочь читает молитву. Закончив ее, он обернулся к висконту.

— Это случилось здесь, — сказал Гуго.

— Что случилось, мой кир?

— Понятно, что тебе никто не говорил об этом месте. Месте, где погибла твоя мать.

Анскарий вздрогнул от неожиданности.

— Она была оставлена в лесу. И никто не знает, что случилось с ней далее. Может она по сию пору жива, — сказал он.

— Это тебе сказал Беренгарий?

— Да, мой кир. Также как и…..

— Говорите, висконт. Не бойтесь.

— Он мне сказал, что она была брошена по вашему приказу, мой кир.

Гуго изобразил высшую степень негодования. Он вскочил на ноги и быстро зашагал вперед-назад по дороге.

— Подумать только! Подумать только! — запричитал он.

— Вы хотите сказать, что все было иначе?

— Ну разумеется, мой милый племянник, разумеется иначе. Мой слуга, граф Сансон, должен был привезти вашу мать ко мне в Павию, где мы намеревались обвенчаться. Однако по пути его атаковал ваш брат. Он отбил Ирменгарду у моих слуг, при этом серьезно был ранен один из моих верных людей, граф Вальперт. Ну а после этого он совершил над ней суд, жестокий и несправедливый.

— Он не предал ее смерти.

— О да, разумеется, он поступил с ней намного добрее. Даже не хочу думать, что с вашей матерью было дальше, ибо сердце мое по-прежнему привязано к ней. Господь свидетель, мой дорогой висконт, я не видел за свою жизнь красивее женщины, чем ваша мать! Никого я так не любил больше, как Ирменгарду! Чтобы обладать ею, мы решили взять грех на душу и сговорились с ней, что она объявит себя рожденной не от Адальберта Богатого, тогда Церковь согласилась бы благословить наш брак. Мы так были близки к своему счастью!

На висконта Анскария патетический монолог Гуго не произвел ровным счетом никакого впечатления. Дождавшись паузы, висконт произнес:

— Мой брат рассказывал, что признание моей матери было вытянуто у нее обманом. Таким образом, вы стремились к браку с римской блудницей Мароцией, чтобы та сделала вас императором. До той поры вы не могли жениться на ней, ибо она была вдовой вашего и Ирменгарды брата.

Гуго сокрушенно развел руки в стороны и огляделся на слуг, будто призывая их в свидетели. Затем он опустил голову вниз и надолго задумался. Никто не посмел потревожить короля.

— Знаете, висконт, наверное, я не смогу переубедить вас. Каждый верит в то, что хочет верить. Верится вам, что я мог такое сделать — Бог вам судья. Не хотите поверить в то, что Беренгарий стремился избавиться от мачехи и завладеть маркой — ваше право. Я не буду касаться более этой темы, скажу только, что я действительно испытываю невероятно гнетущее чувство вины перед Ирменгардой. И я хотел бы хоть как-то, хоть в самой незначительной мере ослабить это чувство, воздав должное ей в вашем лице.

— Благодарю вас, мой кир. Признаться, я ни в коей мере не ….

— Если бы Ирменгарда была жива, вы сейчас бы управляли маркграфством, а ваш брат, в лучшем случае, заместо вас рассчитывал бы купцов. Но волей Господа все вышло иначе и мы только благодарим его за испытания, которые он посылает нам, ибо чем иным, как не испытаниями и искушениями, закаляется душа наша? Вот и сейчас мое войско и войско вашего брата стоят друг напротив друга и никто не желает уступить и, тем самым, сохранить жизни сотен христиан, ибо каждая сторона снедаема искушениями. Но кто-то ведь должен сделать первый шаг и не допустить братоубийственного кровопролития? Как можно из-за одной нелепой прихоти местных владык оставлять вдовами жен и сиротами детей? Моей главной мечтой с некоторых пор является скорейшее окончание этого вздорного конфликта, и я прибыл сюда, ибо с вашей помощью рассчитываю положить ссоре предел.

О том, что никто не звал его самого в Иврею, король, конечно же, не упомянул. Как и о том, что самым простым способом разрешения конфликта стало бы возвращение короля восвояси. Да, как часто из уст политиков и власть предержащих мы слышим преступные и лицемерные призывы идти к миру через войну, фальшивые и циничные лозунги о «силовом восстановлении правопорядка» и даже о «принуждении к миру»! Какой тиран любой эпохи перед объявлением войны не заявлял о своем миролюбии? Какой агрессор не лгал на весь мир, что он захватывает, чтобы защитить?

— Хвала Господу, что он смягчил сердце ваше, — сказал Анскарий.

— Да, я всей душой пытаюсь уладить нелепый конфликт между мной и вашим братом. И верю, что вы сможете помочь мне в этом. Простите, помочь не мне, а всем нам и вверенным нам поданным!

— Скажите каким образом, мой кир, и верьте, что я приложу для этого все мыслимые усилия свои.

— Нисколько не сомневаюсь в этом, висконт. Мне необходимо встретиться с вашим братом. Один на один.

Анскарий горестно вздохнул.

— Позиция Беренгария заключается в признании подобной встречи невозможной. Это я знаю точно. В этом его целиком и полностью поддерживает граф Бозон.

— Мне нет дела до того, что там поддерживает Бозон. Мне нужно встретиться с Беренгарием без посторонних. Только так мы сможем достичь соглашения. Вы мне поможете в этом. В награду я назначу вас наместником Сполето.

— Что?

Большие голубые глаза висконта стали еще шире. Молодой человек не верил своим ушам. Перед глазами его один за другим поплыли картины его невероятного скорого возвышения. Вот он в родовом замке сполетских герцогов, вот его принимает Рим, вот он принимает подарки от послов базилевса, вот он объявляет войну ….

— Что вы сказали, мой кир?

— Ровно то, что вы сейчас услышали, висконт. И это ровно то, что вы передадите своему брату. Надеюсь, теперь он не окажется от встречи.

— Верю, что нет! Но, … но почему я?

— Потому, что вы окажете мне эту услугу. Потому, что я собрал о вас достаточно сведений, видел вас сегодня в деле и знаю, что из вас получится толковый управитель. Потому, что я виноват перед вашей матерью, висконт, хотя вы мне не верите.

— О, простите великодушно, мой кир! Я даже не знаю, что и говорить, не знаю, что мне сделать, чтобы вы почувствовали мою благодарность вам. О, Господь наш всемогущий, славлю тебя за милость твою!

— Сделайте то, что от вас просят. И обязательно передайте Беренгарию, что я даю вашей семье Сполето взамен на пропуск моих войск. По-моему, недурная сделка, а? Вот только помимо вас и Беренгария об этом никто не должен знать.

Настал черед Анскария задуматься.

— Что такое? — с недовольством в голосе спросил Гуго.

— Видите ли, мой кир, граф Бозон, и это известно многим, старается всюду сопровождать моего брата. Но это еще полбеды. Хуже всего, что Беренгарий во всем советуется с женой Виллой, а та мало того, что исповедует волю своего отца, графа Бозона, так и исподволь ненавидит меня. Таким образом, ваше предложение навряд ли придется ей по сердцу.

Гуго неожиданно рассмеялся и по своему обыкновению, как он привык частенько делать в беседах с холопами, панибратски хлопнул Анскария по плечу.

— А вот о вашей очаровательной и необыкновенной невестке стоит поговорить особо. Вы знаете, я вам сейчас даже завидую, точнее, завидую не вам, а делу, которое вам предстоит исполнить. Итак, слушайте меня, будущий герцог Сполетский, и запоминайте все, что я вам сейчас скажу,    …….

Эпизод 15. 1691-й год с даты основания Рима, 17-й год правления базилевса Романа Лакапина

( май 937 года от Рождества Христова).

Ночные охотники терпеливо дождались, когда выслеживаемая ими дичь со всей присущей ей безоглядной жадностью предастся плотским утехам, и оповестили о своем появлении семью короткими ударами в дверь. Ответом на это стал короткий, непроизвольно вырвавшийся и тут же заглушенный, женский вскрик, подтверждавший, что дичь поймана и охота удалась.

Перед скромным жилищем графского слуги стояли висконт Анскарий и епископ Манассия, прибывший в туринский замок два дня тому назад. Переговоры между королем и маркизом Ивреи вяло продолжались и создавалось впечатление, что обе стороны уже утратили интерес к теме пропуска королевских войск к альпийским перевалам и продолжают спор уже из соображений приличия и неутихающей гордости. Но для кого-то затянувшиеся перевогоры несли в себе немалые плюсы, как, например, для епископа Манассии, который за время своих многочисленных визитов неплохо освоился во дворце маркизов Ивреи и за ним даже закрепили отдельные покои, как за членом графской семьи. Этой ночью епископ с Анскарием вышли на охоту уже второй раз. И если вчерашнее ночное бдение не принесло им ровным счетом ничего, если не считать головной боли поутру, то сегодня их старания увенчались полным успехом.

Епископ стучал в дверь все настойчивее. Наконец за дверью послышалось чье-то тяжелое дыхание.

— Кто там? Кого черти принесли?

— Черти принесут тебе мучительную погибель, мой милый Доминик, если ты тотчас не откроешь дверь своему господину, висконту Анскарию.

После некоторого сопенья, Доминик ответил:

— Простите, мой кир, я не одет….. мне нужно время, чтобы одеться и достойно встретить вас.

— Если вы не откроете мне тотчас я буду стучать сильнее, а вас звать громче. Я не думаю, что в ваших интересах и в интересах вашей гостьи присутствие и внимание большого количества разбуженного народа.

Доминик как будто отошел от двери. Вероятно, он уходил за советом.

— Последний раз прошу тебя миром, Доминик! Отворяй!

Слуга начал возиться с засовом, продолжая сопеть и тянуть время. На несколько мгновений все стихло, возможно Доминик вновь куда-то уходил. Когда Анскарий уже начал терять терпение, возня с замком возобновилась и дверь подалась внутрь.

На пороге стоял слуга маркизы, из белья на нем присутствовала лишь не первой свежести простыня, спешно намотанная вокруг чресел. Внутри лачуги было темно и Анскарий потребовал от слуги зажечь факелы.

— У меня их нет, мессер, — отвечал Доминик.

— Ну да, а воздух в твой берлоге прокоптился, видимо, от одного твоего медвежьего дыхания, — произнес Манассия, — не утруждайтесь, висконт, и не пытайтесь искать. Лучше возьмем их у наших людей.

За дверьми лакейского домика висконт с епископом оставили пятерых слуг на случай, если Доминик проявит нелояльность.

— Мессер висконт, ваше преподобие, но чем я обязан ночному визиту столь благородных людей в мою скромную обитель?

— Вот это уже достойно похвалы, Доминик, действительно, к чему все эти лишние расспросы? Спасибо, дети мои, — епископ поблагодарил своих услуг, принесших в дом факелы, — ожидайте нас снаружи. Так вот, Доминик, соблаговолите предъявить нам вашу гостью.

Шерсть на спине слуги встала дыбом. Она росла у него повсюду, но крайне неравномерно, саванны и редколесья здесь перемежались с локальными непроходимыми джунглями.

— У меня никого нет, мессеры. Я живу один. Вы ошиблись.

— Вы расстроили меня, Доминик, я думал, что мы уже почти подружились. Что ж, тогда мы осмотрим ваш дом.

Сказав это, епископ, тем не менее, опустился на табуретку, которая, если не считать низкого стола, была единственной мебелью в доме. Спальное ложе слуги при этом было выложено камнем в углублении стены, поверх него были накинуты несколько тюфяков и одеял. Анскарий первым делом подошел к ложу и осторожно потыкал в него мечом.

— Никого, — разочарованно заметил он.

А других мест спрятаться, на первый взгляд, и не было! Однако Анскарий, взяв один из факелов, наткнулся в углу дальней стены на запертую дверь.

— А это что?

— Даже и не знаю, мессеры, — замотал головой Доминик, — я никогда не открывал ее. У меня и ключей-то нет.

— Разве вы не любите раскрывать тайны, Доминик? — насмешливо спросил Манассия, — Вдруг за дверью клад, оставленный кем-то в незапамятные времена? Или сам Святой Грааль? Будьте так добры, висконт, возьмите у моих людей топор, примите во внимание мою усталость.

Анскарий сходил за топором, закрепил возле таинственной двери факел, и ударил топором в дверь. За дверью вновь кто-то испуганно пискнул.

— Должно быть, мыши, — заметил епископ и кивнул головой, — продолжайте, висконт!

Еще три–четыре расчетливых удара и дверь распахнулась. За дверью оказалась тесная кладовая, где на полу была свалена куча какого-то тряпья. Анскарий запустил вглубь кучи руку и, нащупав что-то, обернулся и улыбнулся епископу.

— Попалась, птичка! — и с этими словами Анскарий извлек на свет Божий полностью нагую Виллу, держа ту за волосы. Та успела схватить только какую-то тряпку, чтобы прикрыть срамоту, одеться ранее ей не хватило времени и сноровки, ведь процесс одевания женского платья десятого века не терпел суеты и спешки, зато требовал грамотной прислуги.

— Что? Что вам надо висконт? Что вы здесь делаете епископ? По какому праву вы вторгаетесь в дом моего слуги?

— Вы еще позовите на помощь, маркиза, — ухмыльнулся епископ, бесстыдно разглядывая ее, — мда, маркиза, возможно на вашей семье лежит какое-то проклятье.

— Что еще за проклятье?

— Что все девы в вашем роду однажды будут являться перед широким собранием в чем мать родила и обвиняться при этом в преступлении. Наш король рассказывал мне, как в Риме вашу матушку раздели донага и осматривали тело ее в поисках одной драгоценной вещи. Грешно вспоминать, где эту вещь в тот день нашли. Тогда ваш отец дорого поплатился за свою жену-воровку. Но червивое семя никогда не родит прекрасный плод, вы теперь также стоите перед нами без одежды, будучи застигнутой за грехом прелюбодеяния.

— О чем вы, ваша милость? Какой грех, помилуйте? — Вилла только сейчас начала понимать весь ужас своего положения, ее подбородок предательски затрясся, а глаза начали быстро наполняться слезами.

— Ну а что может еще делать голая женщина в доме ее слуги?

Лицо Виллы озарилось наивной версией.

— А это он! — вскричала она, указывая на Доминика, — это он, он, злодей, приволок меня в свой грязный дом, чтобы надругаться над своей госпожой!.

— И при этом он волочил вас через весь графский двор, а несчастная жертва даже и не подумала позвать на помощь.

— Нет, я зашла к нему дать поручение, а он напал на меня. Это все он!

— Бесполезно, маркиза, давайте не будем тратить время. Помимо нас здесь еще пятеро наших слуг. Все мы вместе подтвердим, что вы пришли сюда много позже комплетория, пришли одна, а мы подле ваших дверей еще долго ждали, когда вы предадитесь страсти. И потом, … разве вам не хочется, чтобы о том, что вы здесь были, не узнал более никто и никогда?

Хорошенькое, но глуповатое лицо Виллы посветлело.

— Правда? Конечно, хочу! Благодарю вас, ваше преподобие и вас, висконт, за милость и снисхождение, проявленное к моей грешной душе. Я вам клянусь, что подобного более не повторится, я сегодня же прогоню прочь это грязное животное, нет, я предам его смерти!

Обезьянье лицо Доминика при этих словах своей «возлюбленной» заметно вытянулось. Его желтые глаза тревожно и злобно оглядели присутствующих.

— Нет, наш славный Доминик, — заметил его взгляд висконт, — вам, право слово, нечего бояться. Вы нам нужны живым и невредимым, в том мое слово. А вам, разудалая невестка, пора уже понять, что наше молчание будет дорого вам стоить.

Вилле потребовалось время, чтобы понять, что ей ставят условие.

— Да, конечно, я непременно сегодня же пожертвую вашим епархиям, святой отец, двадцать, нет, тридцать солидов. А вам, Анскарий, ….., вас тоже будет ждать подарок, хороший богатый подарок, я еще точно не решила какой.

— Мы можем вам подсказать, маркиза, — улыбнулся ей Манассия. Пустоголовая, развратная Вилла поняла эту улыбку по-своему. Она улыбнулась, сначала ехидно, а затем кокетливо, опустила от груди скрещенные доселе руки и задышала так, что вызвала сильнейший шторм на своем теле.

— Я поняла вас, мессеры. Вас, ваше преподобие, это тоже устроит более, чем пожертвования, да? Что ж, я готова, вы хотите меня здесь и сейчас, или же укажите мне время и место?    

Преподобного епископа охватило сильнейшее волнение. Неизвестно как там Анскарий, а он точно захотел, захотел настолько страстно, что мысли в его голове начали путаться. Да и как тут было устоять перед широкобедрой двадцатипятилетней сочной красавицей с томной поволокой в серых глазах!

— Ваше предложение, невестка, конечно, заманчиво, но нас интересует совсем другое, — с этими словами Анскарий, человек-кремень, накинул на Виллу свой плащ, — все очень просто. Король хочет встретиться с вашим мужем с глазу на глаз, и вы не должны этому помешать. Мало того, вы этой встрече должны помочь.

Вилла хмыкнула.

— Мой отец предупреждал меня, что эту встречу нельзя допустить.

— А знаете почему? Потому что ваш муж и ваш отец не верят друг другу.

— Я не пойду против воли своего отца.

— Тогда ваш муж узнает о ваших милых ночных шалостях. Узнает от вашего слуги Доминика и от нас.

— Доминик ничего не скажет.

— Доминик, если захочет жить, скажет все. Сегодня ночью мы вывезем его из Турина, охрана, как вам известно, пропускает меня в любое время суток. Ваш слуга будет находиться в распоряжении его преподобия и короля, пока король и ваш муж не встретятся и не договорятся. Если вы будете себя хорошо вести и не расскажете о наших планах никому, даю вам слово, что я верну вам вашего слугу целым и невредимым и мне будет абсолютно все равно, как вы с ним поступите далее. Можете даже продолжать с ним встречаться, раз он вам так …. по сердцу.

— Да, маркиза, таково наше требование, — добавил, справившийся, наконец, с приступом вожделения, епископ, — я присоединяюсь к словам висконта и к его клятве добавлю свое собственное заверение. Если же вы не дадите сейчас свое согласие, то, прежде чем рассветет, ваш муж узнает все. На всякий случай, висконт, стоит запомнить, что у нашей очаровательцы есть заметные родинки под левой грудью и пупком, Беренгарию будет интересно узнать, откуда у нас столь ценные сведения. В лучшем случае, вас будет ждать пожизненный монастырь, а худший случай зависит только от того, насколько страшен в своем гневе маркиз Беренгарий.

Вилла, за неимением выбора, села на стол и закрыла лицо руками. Горизонта ее мышления не хватало на то, чтобы понять, какую угрозу для ее отца может таить ее согласие. Она думала только о том, как нелепо она попалась и может ли она как-то впоследствии отомстить своему родственнику и этому хитрому борову-епископу. Вилла даже начала наивно молиться, прося Господа, чтобы тот каким-нибудь волшебным образом переместил ее сейчас в графскую спальню или чтобы незваные гости как-нибудь сами собой растворились, пропали, сгинули во веки веков. Время шло, Вилла шептала молитвы, периодически сквозь пальцы поглядывая на Анскария и Манассию, но те решительно не желали исчезать.

— Я согласна, мессеры. Я сделаю все, что вы хотите, — сказала она, не отнимая от лица рук.

— Вот и славно, А теперь, маркиза, будьте так добры, вернитесь в кладовую. Мы сейчас позовем наших слуг и им совсем необязательно видеть вас, даже если бы при вас были одежды. А, кстати, где, они?

— Под тюфяками, — ответила Вилла.

— Ну и славно, пусть они пока там полежат. Висконт, зовите людей!

Слуги вошли в лачугу Доминика. Манассия выпростал из-под полы своего блио руку и указал им на хозяина дома.

— Возьмите этого молодца, свяжите по рукам и ногам, заткните ему пасть и отнесите в одну из телег вашего обоза. Далее следуйте за этим господином, — указательный палец Манассии переместился в направлении Анскария, — выполняйте все его приказы, как мои. Выйдя за пределы города, следуйте без остановок в Тортону. Пленника кормить, поить, не обижать.

Слуги рьяно взялись за дело, благо любовник графини сопротивления не оказал. Справившись с ним, слуги покинули дом, взвалив тушу Доминика себе на плечи. Вместе с ними ушел Анскарий, ему предстояло вывезти людей епископа за пределы Турина.

Дождавшись, когда стихнут шаги, епископ быстренько закрыл входную дверь, а затем еще раз проверил крепость ставен. После этого он подошел к двери кладовой и постучал в нее.

— Выходите, мое милое дитя, никого нет.

Вилла вышла из кладовой, огляделась, улыбнулась Манассии и направилась к ложу за одеждой. Манассия засеменил вслед за ней, не спуская сального взгляда с ее бедер и лихорадочно снимая с жирной шеи нательный крест.

— Ничего не бойтесь, дитя мое. Все будет хорошо, все будет очень хорошо….

— Ваше преподобие …. Что вы делаете?

— А что я делаю, очаровательное создание? Разве вы не готовы были принести тело в свое в дар нам? Разве вы достаточно насытились этой ночью? Разве я хуже вашего ужасного возлюбленного?

— Но вы обещали мне совсем другое…. Ваше преподобие! ….. Вы не обманете меня, так как обманываете сейчас?

— Никто не обманывает вас, моя милая. Но за минутные слабости мы порой рассчитываемся всю свою жизнь!

— Что вы хотите сказать? Ваше преподобие, ваше преподобие…. Я теперь должна буду одаривать вас собой всякий раз, когда вам только вздумается?

— Да, отныне, моя юная любительница грязных слуг, ты будешь делать все, что я от тебя потребую… Да! Ты будешь, будешь, будешь! Будешь все делать, сука, будешь!

Спустя полчаса, массивная цепь нательного креста была возвращена на привычное ей место, за время ее отсутствия успевшее обильно вспотеть и покраснеть. Епископ снял со стены один из факелов и засобирался к двери. Он оглянулся на Виллу, она лежала на ложе, подогнув колени и периодически покачивая ляжками из стороны в сторону. Глупое, распутное, несчастное существо.

— Скоро начнет светать, милочка. Вам необходимо тотчас уходить к себе. Нельзя, чтобы вас видели.

— Так проводи меня.

— Еще хуже, если нас увидят вместе. Нет, мы уйдем порознь. Во всей твоей истории мне не дает покоя только одно. Я могу понять многое, но почему из всего легиона твоих слуг, среди которых немало красивых и здоровых мужчин, ты выбрала в любовники этого урода?

Вилла повернула к нему свое лицо, измятое ласками священника, и слабо улыбнулась:

— Никто не сравнится с ним, — ответила она и отвернулась к стене.

Манассия удивленно пожал плечами и вышел вон.

Эпизод 16. 1691-й год с даты основания Рима, 17-й год правления базилевса Романа Лакапина

(май 937 года от Рождества Христова).

Беренгарий Иврейский никогда и никем не считался наивным простачком, за спиной которого можно было бы беспрепятственно сплести паутину интриг. Он не строил иллюзий относительно участившихся визитов Манассии в Турин, его глаз уже давно подметил через кого епископ и король пытаются подбить к нему клинья. Но он предпочел активному вмешательству внимательное созерцание, резонно полагая, что в данной партии тот, кто сделает первый шаг, заплатит вдвойне. Этот довод он приводил всякий раз, когда к нему со своими страхами и подозрениями обращался его тесть Бозон. Того же частые наезды некогда любимого племянника теперь постоянно лишали покоя. Шла большая игра и Бозон на данной шахматной доске пусть не был явной пешкой, но столь же явно не считался ни ферзем, ни королем.

Итак, маркграф Ивреи ждал активных ходов и жертв от своего соперника по партии, внешне демонстрируя всем, что эта игра ему совершенно неинтересна и он продолжает ее лишь потому, что соперник настаивает. Такая тактика со временем станет излюбленным приемом Беренгария и не один его разъяренный противник окажется укрощенным, услышав в ответ на свои претензии невинно-трогательное: «Да разве я против? Я с самого начала поддерживал вас! С чего вы взяли, что я против вас что-то имею?»

Когда Анскарий завел-таки с ним беседу о необходимости встречи с королем, Беренгарий лишь снисходительно улыбнулся, он давно этого ждал и посредник встречи с некоторых пор был ему известен. В тоже время, услышав о предложении короля дать Анскарию титул герцога Сполето, он на некоторое время оторопел и даже стал искать скрытый подвох. Но по всему выходило, что король решился пожертвовать очень крупную фигуру, чтобы быстрее закончить их партию и начать другую, по ту сторону Альп. По всей видимости, там король видел для себя куда бОльшие перспективы, раз решился расстаться с одной из главных своих бенефиций.

Деталей назначения Анскария король через своих посредников не привел, все тонкости они должны были обсудить с маркизом вместе. Очень хорошо, Беренгарий продумает все возможные последствия от королевского подарка с тем, чтобы, помимо удаления Анскария из Ивреи, приобрести дополнительные преференции лично себе. Ну а пока надо продумать, как организовать саму встречу, поскольку Бозон следует за ним по пятам, как собачонка и, в крайнем случае, оставляет вместо себя в качестве соглядатая либо дочь, либо жену.

Второй сюрприз за день маркиза ждал в спальне. Его неугомонная в любовных играх жена, ласково дуя графу на разгоряченный и взмокший лоб, неожиданно произнесла:

— Душа моя, король Гуго очень хочет встретиться с вами, и я считаю, что вы должны это сделать.

Изумленный Беренгарий поинтересовался, отчего его супруга желает этой встречи. Та пришла в немалое смущение, брякнула наугад и удачно попала в самое «яблочко»:

— Король щедр, он готовит вам невероятный по своему богатству подарок.

Вот как! Получается, домыслил за нее Беренгарий, что его супруга в курсе предложения короля. На вопрос, получила ли она данную информацию от Манассии или Анскария, та, слегка помявшись, подтвердила, что да. Беренгарию хотелось задать ей еще один вопрос, насчет ее отца, но он счастливо отказался от этой идеи.

Спустя день король получил от своего племянника предложение Беренгария встретиться завтра, сразу после ноны , в Верчелли, в базилике Святого Эусебио . Место встречи подобрано было со вкусом, Верчелли отстоял на равное расстояние от Турина и Тортоны, где король разбил свой лагерь. При этом путь из Турина до Верчелли в самом своем начале проходил по дороге, ведущей в Иврею, куда Беренгарий время от времени наведывался. Наконец, нейтральной, но важной стороной при встрече мог стать местный епископ, уважаемый паствой за свою набожность и ученость Аттон Верчеллийский.

Этим же днем маркиз Беренгарий известил двор о намерении посетить столицу своей марки. Любимому тестю он поручил управление Турина до его возвращения. Граф Бозон не испытал от слов маркиза ни радости, ни тревоги. Еще накануне Беренгарий отослал в Сузу Анскария с наказом пробыть там в течение седмицы, в виду слухов о появлении в горах сарацин. Вдобавок маркиз брал с собой супругу, дочь Бозона, так что последнему не о чем было волноваться.

Ранним утром, взяв первоначально курс на Иврею, графская кавалькада спустя некоторое время свернула вправо. Никто по этому поводу не протестовал, никто не удивлялся. На дорогу ушло в общей сложности часов пять, резвые всадники Беренгария были вынуждены считаться с медленным ходом повозки графини.

В означенный час, в старой базилике покровителя Верчелли, седой, румяный и потому чрезвычайно обаятельный отец Аттон уже держал за руки двух властителей здешних земель, решивших наконец помириться. Те заверили епископа в своих неизменных теплых чувствах друг к другу и посетовали, что порой несовершенный человек сам не понимает, откуда в душе его берется строптивость, зависть и злость. Отец Аттон готов был удариться в пространные рассуждения на сей счет, но Гуго и Беренгарий вовремя заметили угрозу и пожелали остаться наедине.

Первым делом Беренгарий заверил короля в своей преданности, Гуго охотно кивнул. Затем маркиз Ивреи спросил короля, верно ли он понял его предложение, не исказили ли его слова их бестолковые слуги? Король подтвердил, что за беспрепятственный проход своего войска в Бургундию и обратно, он отдаст в управление Анскарию герцогство Сполетское.

Маркиз шумно возблагодарил Небо и короля за такую милость к его «любимому брату», тот в ответ вновь посетовал на свое чувство вины за случившееся с Ирменгардой. Гуго хотел этим лишь уколоть оппонента и поначалу это ему вполне удалось. Беренгарий при упоминании мачехи заметно скривился, но блистательно использовал неосторожную фразу короля, чтобы попросить особым образом в королевском указе о Сполето упомянуть покойного графа Адальберта, отца Беренгария и Анскария.

— Восхищен вашей любовью к отцу, маркиз, но зачем вам это нужно? — спросил Гуго.

— Граф Анскарий молод и не успел еще заслужить столь необыкновенную награду, мой кир. Не заслужил ее и я. Пусть ваш дар, ваше высочество, станет знаком признательности за великие деяния, совершенные нашим с Анскарием отцом, покойным графом Адальбертом, да согреют его своим пением ангелы Господни.

Гуго сколь не силился, не мог вспомнить за старым графом сколь какие-нибудь значимые деяния. Не считать же таковыми постоянные заговоры графа против своего сюзерена и тестя, старого Беренгария Фриульского! Но расчет внука императора прослеживался четко, это Гуго уловил в момент.

— Вы хотите затвердить в указе наследственные права на Сполето не со стороны потомков Анскария, а забирая чуть выше, со стороны всех потомков вашего батюшки, да угостят его райским вином херувимы ?!

Беренгарий ничего не сказал, но головой совершил замысловатый финт, в целом подтверждающий догадку короля.

— Полноте, маркиз, вы начинаете требовать от меня невозможное. Сполето не феод, Сполето является бенефицией.

— В ваших силах это поправить.

— Да, но не в моих желаниях. Анскарий получит титул герцога Сполетского, далее все будет зависеть от талантов и преданности, его, его родных и его потомков. И сразу хочу сказать, что сейчас он будет назначен лишь временным управителем, герцогом Сполето он станет, когда я и мои люди вернутся из Бургундии.

Беренгарий криво ухмыльнулся.

— Похоже, мы не договоримся, Гуго. Какой тебе будет смысл исполнять сейчас обещанное, после того как ты все получишь в своем Арле?

Они были одни в абсиде этого древнего храма. Беренгарий сбросил маску первым и даже не считал нужным соблюдать субординацию. Гуго мысленно пообещал при случае припомнить тому его хамство.

— Ваши опасения, маркиз понятны. Чтобы вы были спокойны, на время моего отсутствия подле вас останется мой сын, король Лотарь.

Беренгарий ошибся, полагая, что он лучше сыграет свою партию. Гуго оказался куда более подготовлен, чем он думал. Предложенный королем залог был более чем отменным, с лихвой перекрывая все возможные риски маркиза.

— Кажется, вы успели подружиться с ним, маркиз? Кстати, я благодарен, что вы помогли ему спастись во Флоренции.

Понятно, как король догадался об этом. Беренгарий намеренно включил в свой двор этого страшилу Доминика, он был уверен, что яркая внешность слуги без сомнения будет замечена королевскими шпионами и приведет Гуго к правильной версии случившегося прошлым летом.

Что же касается отказа короля от оформления наследственных прав Иврейской династии на Сполето, то здесь трудно было рассчитывать, что Гуго проявит такую легкомысленную щедрость. С другой стороны, предложение короля все равно оставалось фантастически заманчивым, ведь Беренгарий в этом случае приобретал сильнейший форпост своих интересов в центральной Италии и устанавливал прямой контакт с Римом. И такой подарок падал к его ногам фактически безо всяких усилий!

— Я преклоняю колено перед милостью вашей, мой кир.

«Так-то лучше, дружок!» — подумал Гуго. Но разговор был еще не закончен. Как полагалось тогда, в знак заключения соглашения, он принял в свои ладони жилистые руки Беренгария и, крепко стиснув их, произнес:

— Есть еще одно условие, маркиз.

Беренгарий встрепенулся, полный самых худших ожиданий.

— Граф Бозон должен быть немедленно выдан мне. Завтра же выдан. В этом же самом месте.

Это условие не было сюрпризом. Это ожидалось. Еще тогда, во Флоренции, Беренгарий предвидел подобный ход событий. Но необходимо было выдержать достаточно продолжительную паузу, подразумевающую под собой эпическую внутреннюю борьбу чувств.

— Я исполню вашу волю, мой кир.

Следующим днем графские и королевские делегации встретились уже перед входом в главный городской собор Верчелли. По сравнению с предшествующим днем, обе свиты заметно увеличились. Сразу после обмена приветствиями Беренгарий пригласил короля проехаться за город, к Туринским воротам. За пределами крепостных стен, под надзором доверенных графских слуг, стояла одинокая повозка, а в ней на копне сена лежал человек, связанный по рукам и ногам, с кляпом во рту и повязкой на глазах. Гуго, конечно, было что сказать при встрече родному брату, но менее всего ему хотелось, чтобы свидетелем их разговора был этот Беренгарий. Поэтому, не проронив ни слова, король отвернулся от повозки, позвал своих людей и приказал увезти плененного Бозона Тосканского в павийскую тюрьму.

После этого король с маркизом вернулись в город, и королевский глашатай зачитал указ о назначении висконта Анскария наместником Сполето, после чего последний на некоторое время стал главным действующим лицом в Верчелли, ибо всякий спешил засвидетельствовать свое почтение молодому человеку, которому неожиданно и так широко улыбнулась судьба. Ну а вечером состоялся еще один обмен, рангом несколько ниже. Во время ужина в доме епископа, к Вилле, уже начавшей подозревать, что ее жестоко обманули, притиснулся епископ Манассия.

— Прошу вас, ваша милость, следовать за мной. Вы выполнили свое обещание и получите обратно то, что потеряли.

Никто не обратил на них никакого внимания. Епископ взгромоздился на коренастого осла, маркизе подвели носилки. За городом, почти в том же самом месте, где Беренгарий передал королю на расправу его брата-предателя, стояла еще одна повозка, точнее грубая крестьянская телега. Возле нее находилось пятеро слуг епископа.

— Извольте видеть маркиза, вот ваш Доминик.

Слуга, как и Бозон, также был весь обмотан ремнями, его рот был также забит тряпкой. При виде маркизы, Доминик радостно загугукал, как младенец, и завертелся червяком. Вилла жестом приказала ему заткнуться и повернулась к епископу.

— Я могу вас просить об одолжении, ваше преподобие?

— Кто же как не вы имеет право на это, очаровательная Вилла? — умильно улыбаясь, сказал Манассия и противно облизнулся.

Вилла нахмурилась, но продолжила:

— Прикажите вашим слугам оскопить его и вырвать ему язык!

Манассия с превеликим интересом взглянул на графиню.

— Вы просите об этом служителя Церкви?

— Я прошу того, для кого целибат не более чем пустой звук.

Взгляд епископа из ухмыляющегося стал презрительным.

— Это говорите мне вы? Вы, которая из-за своего неуемного сладострастия готова отдаться и слугам, и их коням?

— Зато я не давала никаких клятв. Ни Господу, ни людям.

Глупышка глупышкой, а она внезапно одержала победу в споре с хитрющим и циничнейшим Манассией. Жаль только, что никто не стал свидетелем ее виктории. Епископом овладел гнев, он придвинулся к ней ближе и прошипел:

— Мои люди это сделают только за награду. Эту награду ты очень хорошо знаешь. Деньги им не нужны.

— Тогда я тотчас возвращаюсь в город и расскажу обо всем Анскарию. Он благородный человек, он дал мне слово вернуть мне моего слугу.

— И он его сдержал. Вот ваш слуга, берите. Какие у вас претензии?

Возвращать слугу к себе во двор было слишком опасно, тем более, когда он услышал ее намерения относительно себя. Собственных палачей у нее также не было. И Вилла сдалась. Она села прямо на обочину дороги и расплакалась. Манассия вышагивал вокруг нее с видом успешного рабовладельца, только что приобретшего новую душу. Устав ждать, он дернул ее за руку.

— Идем, — коротко бросил он ей, и та покорно поднялась и последовала за ним.

Получив от нее аванс, Манассия отдал страшные распоряжения своим слугам. Вилла во время всей экзекуции сидела на земле возле своих носилок и продолжала время от времени всхлипывать. В момент, когда расторопные слуги епископа сняли с бедного Доминика штаны и исподнее, с их стороны послышались громкие возгласы удивления и неприличные комментарии. Любознательный епископ поспешил к ним, чтобы узнать причину. Вскоре он вернулся к Вилле, на его шарообразном лице вновь играла сальная улыбочка.

— Да, теперь я понимаю, что вы в нем нашли, — беззвучный смех Манассии скорее напоминал кряхтенье.

Вилла ответила много позже, только тогда, когда Доминик навсегда стал бессловесным и неопасным для всех. Слуги епископа в этот момент продолжали суетиться возле него, пытаясь заглушить его страдальческие вопли.

— Тогда вы понимаете, ваше высо-о-о-копреподобие, что я могла чувствовать с вами после него. Ей-богу, случайно залетевшая муха доставила бы мне большее удовольствие.

Эпизод 17. 1691-й год с даты основания Рима, 17-й год правления базилевса Романа Лакапина

( июнь 937 года от Рождества Христова).

Лето 937 года римский принцепс Альберих встречал в состоянии редкого умиротворения. Где-то далеко, на севере, вовсю полыхали страсти, брат предавал брата, а дочь отца, но здесь в Риме с прошлого года царил полный штиль. Все люди Рима, от пафосного патриция до последнего плебея, знали, что мир в их домах стал возможен благодаря искусной дипломатии их принцепса, отвадившего врага от соблазна испытать на прочность древние стены города. Уход чужеземных войск без попытки штурма поднял авторитет молодого принцепса выше ледников Монблана, много выше того, если бы Альберих добыл бы счастье и почет Риму путем смерти нескольких сотен его подданных на поле боя. Нельзя сказать, что сын Мароции упивался своей славой, но совершенно точно наслаждался.

Порой он даже сам удивлялся, как ловко ему удалось подчинить своей воле огромный старый город. Будучи вознесен волной римского гнева на самую вершину власти, он сумел удержаться на ней и закрепить достигнутый успех. Еще в юности, наблюдая за матерью, за тем, как она ведет дела города и строит политику Рима в отношении соседей, Альберих пришел к выводу, что жесткость, строгость и трезвый расчет приносят здесь гораздо большую пользу, чем сентиментальность и сострадание. Сострадание, увидел он, позволительно делать выборочным и так, чтобы это мгновенно получало бы широкую огласку, но жесткость и холодность должны окружать фигуру правителя всегда. Толпа всегда воспринимает жесткость за силу власти, жестокость за торжество закона, а ее память имеет примечательное свойство крепко-накрепко запоминать редкие популистские действия своего властелина. Пройдут годы и одна-единственная милостыня принцепса, брошенная нищему на улицах Рима, всегда будет приводиться неубиваемым аргументом тем, кто поспешит обвинить бывшего правителя в масштабной тирании.

Тисками своей власти Альберих намертво сдавил и Святой престол. Конечно, папа Лев Седьмой не подвергался тотальной и унизительной слежке, как его предшественник. Однако, люди принцепса были расставлены на самых ответственных постах в канцелярии понтифика и в его прислуге. Сам папа Лев за время своего правления не подписал ни одной, даже самой ничтожной бумаги, не показав ее предварительно принцепсу. В память о его правлении нам остались лишь только льстивые слова марионетки в адрес своего кукловода, которого папа величал не иначе как «возлюбленным духовным сыном своим». Далеко в тумане прошлых лет остались те времена, когда папы наподобие Иоанна Тоссиньяно или Формоза переворачивали вверх дном политические расклады в Европе. Где вы теперь папы-хозяйственники навроде Сергия Третьего, которые к исходу своего понтификата делали Святой престол самым могущественным финансовым магнатом Италии? Безликость — именно так, одним словом, можно точно и емко характеризовать всех пап, носивших перстень Рыбака после Иоанна Тоссиньяно и до наступления последнего понтификата периода порнократии.

Единственным примечательным деянием папы Льва Седьмого стала его обширная переписка с отцом Фридрихом из Майнца, с которым Лев подружился во время своей посольской миссии ко двору Генриха Птицелова. 31 мая 937 года скончался епископ Майнца Хильберт, духовный отец и покровитель Фридриха, и нет ничего удивительного, что последний вскорости примерил на себе далматику самого влиятельного иерарха германской церкви. Семена переписки, затеянной между епископами Рима и Майнца, в свое время дадут благодатные и неожиданные всходы, ну а пока папа любезно дал согласие на просьбу Фридриха изгнать из Восточно-Франкского королевства всех иудеев. Истории неизвестно, какая душевная или бытовая травма, а может быть труды Иоанна Златоуста сподобили на такой поступок благонравного отца Фридриха, ведь до эры крестовых походов случаи антисемитизма были чрезвычайно редки, а в самом Риме были целые кварталы, где потомки Давида ни в чем в своих правах не ущемлялись.

Со смешанным чувствами следил Альберих за новостями, поступающими из германских земель. С одной стороны его радовало, что ставка на молодого короля Оттона себя оправдала, второй сын Птицелова быстро расправился со своими недругами. С другой стороны, оставалось место для неизбывной тревоги, Альберих понимал, что сильный государь Германии всегда будет проблемой для итальянских городов. Пройдет совсем немного времени прежде чем эта мысль принцепса Рима превратится в историческую аксиому.

Что же касается новостей из Ивреи и Бургундии, то они почти всегда вызывали у Альбериха презрительную улыбку. Да, его, скользкий как уж, отчим и в этот раз успешно выбрался из всех капканов, но какой невероятно высокой ценой ему это далось! И ради чего? Альберих, наблюдая за потугами итальянского короля, все чаще приходил к выводу, что Гуго более не страшен Риму.

Ну а раз так, раз старые враги посрамлены, а у новых клыки еще не успели до конца прорезаться, можно воздать благодарение Господу за мирные, теплые денечки на берегу говорливого Тибра. Вот и сегодняшний день, уже начавший клониться к закату, умилял своей безмятежностью, лучи, падавшие с ватиканского холма, золотым светом подсвечивали город, а мерное жужжанье торгового и любопытствующего люда за пределами стен Леонины усыпляло не хуже колыбельной песни матери. Все мы люди, все мы слабы, вот и железный принцепс, сидя на подоконнике своего кабинета, не заметил как под воркование Рима его голова бессильно упала на грудь.

Стук в дверь испортил Альбериху сразу и сон, и настроение. В дверях появился его брат Константин, препозит дворца. Альберих все никак не решался сделать брата главой городской милиции, поскольку против этого категорически выступал Кресченций. Самого же Константина такая проволочка тоже обижала, он рассчитывал, что после его славной ночной атаки на королевский лагерь, сводный брат даст ему пост попышнее и поответственней.

— Вашего внимания, принцепс, просит римский квирит по имени Аркан.

— Кто он? И с чего он решил, что он достоин внимания?

— Точно сказать не могу, но я видел его несколько раз на городских собраниях, причем он беседовал порой со знатными людьми и вел себя с ними, как им равный. Имя у него странное, не уверен, что настоящее. Аркан! Так станешь называть себя, только если пытаешься остаться невидимкой .

— Тем более такой человек внушает подозрение.

— И я никогда не решился бы представить его вам, принцепс, если бы он не заявил, что пять лет назад получил от нашей с вами матушки, да приголубят ее ангелы небесные, некий заказ, который исполнил и хочет передать его вам, как наследнику.

— Ага! Стало быть, он пришел за деньгами.

— Вероятно, но я обратил внимание, что руки его ничем не обременены. Я к тому, что либо этот заказ сейчас не при нем, либо он передается устно.

— Обыщи его хорошенько и, чтобы ни нашел, обязательно отбери. Не согласится — немедленно под стражу и в квиринальскую тюрьму. Если все будет в порядке, впусти его ко мне.

Спустя несколько минут перед Альберихом предстал пожилой мужчина шестидесяти лет, очень высокого роста и с длинными седыми волосами, развевающимися при каждом легком ветерке. Он вошел в кабинет Альбериха уверенной поступью свободного человека и в его поклоне доля холопского подобострастия была ничтожно мала.

— Приветствую вас, могущественный правитель священного Рима, и падаю ниц перед вашим величием и мудростью! Отрадно видеть, что недавний сон вдохнул в вас новые силы и прояснил ваш взор, перед которым трепещут все враги нашего древнего города.

«Наблюдательный малый», — подумал Альберих.

— Ваши речи удивительны, квирит Аркан. Как удивительно и имя ваше.

— Потому что оно мне не принадлежит, мудрый принцепс. Своему господину, единственному господину в мире сем, я признаюсь, что этим именем я пользуюсь лишь для притворства.

— Как интересно! Вы откроете мне настоящее имя?

— Я его не имею, принцепс.

— Еще интереснее! Но как вас зовут близкие вам?

— Авгур.

Альберих поднялся со своего места и кругом обошел своего визитера, не спуская с него удивленных глаз.

— Такие как вы еще существуют? И моя мать общалась с вами?

— На оба ваши вопроса я отвечаю утвердительно, принцепс. И спешу передать вам, что в вашем лице мы видим достойного продолжателя дела сенатрисы Мароции.

— Какого дела?

— Возвращения Риму утраченного статуса центра мироздания, принцепс. Утраченного по причине принятия чуждой ему Веры, которая, как болезнь, разъела его тело изнутри.

— То есть вы хотите сказать, что моя матушка, чей старший сын и мой брат являлся главой христианского мира, общалась с язычниками и исповедовала волю их?

— Я был бы счастлив и на сей вопрос ответить утвердительно, принцепс. Но это не так, увы. Но мы, я и мои люди, судим прочих по делам их, а не по тому, что висит у них на шее и в храмы каких богов они приносят свои жертвы. Мы не требовали от нее каких-то громких ритуальных действий, все это не более чем дорожная пыль, но мы горячо одобряли все ее свершения. Как сейчас одобряем ваши.

— Что более прочего заслуживает одобрения с вашей стороны?

— Вашими усилиями обуздана алчность и властолюбие местного епископа, его стремление подчинить своей воли сознание римлян. Вы сохранили за Римом его древние земли от поползновений лицемерных врагов. Вы поощряете развитие торговли и наук — и то, и другое приносит Риму материальное и духовное богатство. Даже несмотря на то, что науки преподаются в христианских монастырях, ведь я уже говорил, что мы отдаем приоритет содержанию перед его формой.

— И ваше общество тайно существует в Риме уже несколько веков?

— Нет, принцепс. После того как погас огонь в храме Весты и мои братья были либо уничтожены, либо рассеяны по миру, прошло немало времени, прежде чем хранители традиций Великого Рима смогли организовать общество. Впоследствии оно не раз распадалось, ибо сильно и всепоглощающе было учение иудеев. Сейчас мы снова вместе и мы видим возможность для восстановления в городе своих позиций с тем, чтобы вскоре у римских квиритов была возможность выбора богов.

— Вы полагаете это осуществимо? Не получится ли так, что ваша Вера, получив господство над умами большинства, не потребует возмездия у христиан за годы проведенные в изгнании и унижении?

— Как показывает история, мудрый принцепс, так происходит всегда. Любая религия, дорвавшаяся до власти, требует впоследствии тотального подчинения себе и смертельного преследования проигравших инаковерующих. Но это свидетельство ее неуверенности и внутренней слабости, принцепс, стремление уничтожить еретиков всегда говорит о том, что господствующая религия не уверена в своих силах. Это, если хотите, болезнь роста.

— Вы не ответили на мой вопрос, авгур. Если вы — избави Бог! — вернете себе господство, что будет ждать несчастных христиан?

— Мирное соседство с нами и свободный выбор храма за каждым римским квиритом. Мы не стремимся стать господствующей религией Рима, мы лишь хотим избавить город от всепоглощающего влияния кафолической церкви, которая пагубно сказывается на состоянии дел и мысли в городе. И в этом плане мы приветствуем ваши деяния в сане принцепса, мы безмерно благодарны вам уже за одно возвращения этот титула в Рим.

— Не уверен, что ваши мечты осуществимы, авгур. Я с большим почтением отношусь к великой истории Рима и не скрою, что в свободное время даже изучаю книги тех лет. И, тем не менее, я не буду проводником ваших идей, ибо я полагаю себя рабом Господа нашего и в том при вас целую Крест Святой и Животворящий.

Альберих поцеловал свой нательный крестик. Авгур взирал на это с абсолютным спокойствием.

— Не смею вас ни упрекать, ни убеждать, ни ограничивать в вере вашей, принцепс. Вода точит камень, мы достаточно удовлетворяемся тем, что видим вокруг себя и благодаря вам. И в этот день я пришел к вам не за тем, чтобы поколебать вашу Веру.

— Ах да! Мой препозит сказал мне, что вы выполнили некий заказ, который получили от моей матери.

Авгур на секунду замер с насмешливой улыбкой. Затем, осмеясь, произнес:

— Христиане обычно при упоминании усопшего желают тому благ рая. Почему вы не последовали их традиции, принцепс?

Альберих вспыхнул.

— Кто вы такой, чтобы я вам отдавал отчет в собственных словах?

— Не сердитесь, принцепс, и великодушно простите меня. Ваша матушка пять лет назад попросила с помощью старых римских знаний оракулов и гаруспиков, а также прибегнув к помощи мудрецов далеких земель, приоткрыть завесу тайны над будущим своих потомков.

— Я не разделяю подобных интересов моей покойной матушки. Еще менее их разделяет папа Лев.

— О! Его яростные проповеди против волхвов и гадалок известны всему Риму. Итак, вы не хотите услышать результаты моих трудов?

Да уж, найдите, если сумеете, такого человека, который, вне зависимости от вида, характера и собственного отношения к вероисповеданию, отказался бы хотя бы одним глазком заглянуть в свое собственное будущее. Альберих к таковым, конечно же, не принадлежал, хотя и постарался придать своему лицу максимально безучастное выражение. Авгур на это только еле заметно усмехнулся.

— Величие вашего рода простирается на все подвластное обзору время. Ваши потомки будут править в Риме веками, то теряя власть, то вновь возвращая ее себе. Символом успеха вашего рода станет колонна великого августа Траяна. Усилиями вашего рода Рим станет тем, к чему мы все стремимся, он вновь станет центром Вселенной.

— И Вера Христова падет?

Авгур вздохнул с отчетливой печалью.

— Нет, принцепс, все ваши царственные потомки носят корону викария вашего Господа. И корона эта будет только прирастать.

Альберих хотел съязвить на эту тему, но воздержался.

— И, тем не менее, мне отрадно видеть пророчества сии, ибо они обещают возрождение нашего города, а это уже само по себе немало. У вашего рода будет множество врагов, …

— Ну в этом сложно усомниться.

— … но более прочих вам будут противостоять два рода. Один грозен и далек, другой не менее опасен и много ближе, чем вы думаете.

— Более подробных сведений о них нет? Я не говорю про имена, но хотя бы название земель, откуда они родом.

— Я свел воедино все пророчества и сообщаю вам только то, в чем они едины. Дополнительные знания только собьют вас с толка.

— Но эти сведения слишком общие и цена им невысока.

— А я и не прошу у вас награды, принцепс. И вообще я пришел не за этим.

Альберих изумился.

— Вот как! Что ж, чужое имя, взятое вами, однако подходит вам как родное. Продолжайте удивлять нас.

— У вас скоро родится ребенок, принцепс.

Альберих вновь вскочил со своего места. Ведь он так старался сохранить до последнего в тайне роды Отсанды, ведь он окружил ее исключительно проверенными слугами! Почти столь же тщательно отобранными, как слуги графа Амальфи на острове Искья. Принцепс подошел вплотную к авгуру и зашипел ему в лицо, как разъяренный кот.

— Кто вам это сказал? Кто вам это сказал?

Авгур стоически пережил атаку Альбериха и продолжил как ни в чем не бывало.

— Родится мальчик. На все воля ваша, но я прошу вас об одном. Дайте ему имя достойное священного Рима!

— И вы знаете какое?

— Вы принцепс Рима, Альберих. Повторю, что с огромной радостью мои братья восприняли возвращение этого титула в Рим. Если вы хотите, чтобы ваш сын достойно принял и продолжил ваши деяния, его должно звать Октавианом.

Альберих хмыкнул. Авгур с сожалением взглянул на него.

— Вы придаете столь большое значение имени?

— Безусловно, принцепс. Имя есть печать судьбы, которую мы накладываем при рождении. Я не преувеличиваю значение имени, но не могу не отметить, что давая его, мы уже направляем судьбу своего дитя по определенному набору путей и наделяем своего ребенка определенным набором качеств.

— Хм, — Альберих попытался перевести все в шутку, — вот у короля Гуго есть племянник Манассия . Похоже, его родители особо не задумывались, выбирая тому имя. Однако, он до сих пор является верным слугой своему дяде.

— Это не обещает сохранения верности в дальнейшем, принцепс. Всему свое время.

— Я могу вам привести и другие примеры.

— Частности не отменяют общего. Запомните мои слова, принцепс. На этом не смею более отнимать у вас время. Скажу только, что Октавиан получит власть над Римом не ранее, чем получит благословение от вашей матери и своей бабки.

— То есть как?

— Я все сказал, принцепс. Прощайте.

Авгур развернулся к выходу, но Альберих догнал его и развернул к себе.

— Нет, ты не уйдешь, пока не объяснишь слова свои!

— Вы все поняли, принцепс. В моих словах нет укора вам. В вашей воле жизнь моя, но помните все мной сегодня сказанное.

И авгур, решительно отстранившись и сняв руку Альбериха со своего плеча, исчез в проеме двери. Оттуда выглянул встревоженный Константин.

— Все в порядке, брат мой, все в полном порядке, — успокоил его Альберих и сам закрыл двери в кабинет.

Оставшись один, он мысленно прокручивал разговор с авгуром. Что это было, откуда взялся этот человек и откуда он знает его самые сокровенные мысли и тайны? С особым удовольствием мозг принцепса возвращался к пророчествам авгура. Можно сколь угодно не верить в подобные прорицания, но сложно отказать себе в соблазне посмаковать исключительно приятные и компиментарные для слуха обещания грандиозного будущего. Дойдя до слов авгура о врагах семейства Теофилактов, будущих графов Тускуланских, принцепс перешел к построению всевозможных версий.

«Один враг грозен и далек … Гуго? Но я не далее как сегодня пришел к выводу, что бургундец, закопавшись в паутине собственных интриг, навряд ли теперь опасен Риму. Конечно, у него есть крысиное умение выживать даже в самой трудной ситуации, но с каждым разом это дается ему все большей ценой. Беренгарий? Тот потихоньку набирает силу, вот уже, к примеру, его братец воцарился в моем Сполето. Но не слишком Беренгарий подходит для дальнего врага, напротив он теперь уже у меня под боком. Нет, скорее всего и самое печальное, что этот враг находится по другую сторону Альп. Кто же это, как не потомки Птицелова? Благодаря папе Формозу, тень германцев уже почти полвека простирается над Италией, и один Господь знает, сколь долго эта тень провиснет!

Враг ближний … Ближе, чем я полагаю. Такие враги бывают пострашнее дальних. Оружие дальних врагов — всем видимый меч, оружие ближних — измена и коварство. Ближе, чем я полагаю…..Поиском таких врагов надо заняться в первую очередь, пока они не нанесли мне опережающий удар в спину. Итак, кто бы это мог быть?»

— Сенатор Кресченций, принцепс, — раздался голос Константина и Альберих вздрогнул.

В кабинет шагнул Кресченций, сенатор Рима и закадычный друг Альбериха. Лицо сенатора излучало ослепительную радость полководца, одержавшего блистательную победу.

— Друг мой, поздравьте меня. У меня родился сын! Представь себе, у меня теперь целых два наследника!

Альберих нашел нужные слова для надлежащего поздравления, но его монолог получился достаточно скомканным. В мозгу продолжали колоколами звенеть и пророчества авгура, и страшное совпадение его мыслей с приветствием препозита, прозвучавшего как ответ.

— Как себя чувствует ваша супруга? — спросил Альберих.

— О, благодарю вас, мой друг, роды прошли спокойно. Мы с Теодорой решили назвать мальчика Иоанном и просим вас дать свое согласие на это славное имя.

— Отчего вы просите меня об этом? В ваше воле дать ему любое понравившееся вам имя.

— Потому, что вы наш кир и благодетель, принцепс. И мои потомки также будут рассчитывать на расположение к себе потомков ваших.

Слова Кресченция были совершенно искренни, но прозвучали в самый неподходящий момент. Опять это упоминание о потомках, какие-то фальшиво звучащие слова о верности, нелепая просьба дать согласие на имя… Имя! Не слишком ли часто за короткий промежуток времени он слышит о необходимости дать надлежащее имя?

С грехом пополам выслушав все оды радости Кресченция, Альберих с большим трудом, сославшись на дела, избавился от ошалелого друга и, выждав достаточно продолжительную паузу, направился к Замку Святого Ангела. Он пожелал, чтобы его никто не сопровождал.

В отличие от своей матери, Альберих никогда не любил этот замок, слишком тяжелые воспоминания навевали на него круглые стены его главной башни. Он старался никогда не подниматься на ее верхние этажи и смотровую площадку, с которой имела обыкновение любоваться городом его мать. Но в одной из комнат второго этажа с некоторых пор обосновалась Отсанда, Альберих уговорил ее переехать сюда, чтобы скрыть беременность наложницы от досужих сплетен.

Отсанда встретила его лежа в постели. Принцепс уговорил ее не вставать, роды у басконки должны были начаться через две-три недели. Отсанда была смущена своим видом, но принцепс, напротив, ласково попросил ее показать ему свой надувшийся, как перевернутая литавра, живот. Прижавшись к нему ухом, он явственно услышал биение новой жизни. В следующий момент ребенок лягнулся ножкой ровно в то место, куда прильнул принцепс. Альберих и его наложница дружно рассмеялись.

— Октавиан? — спросил Альберих Отсанду. Та не поняла вопроса, подернула плечами и на всякий случай послушно кивнула головой.

— Что ж! Если Рим от этого станет хоть на капельку сильнее, я не против.    

Эпизод 18. 1691-й год с даты основания Рима, 17-й год правления базилевса Романа Лакапина

( июль-октябрь 937 года от Рождества Христова).

Вознесясь над всеми вершинами мира, над придонной суетностью бытия, окружив себя лишь тремя верными дочерьми, высоко-высоко на облаках сидит Ананке — богиня неизбежности. Ничто не возмущает ее слух, ничто не тревожит ее зрения, она сидит здесь вне времени и пространства, крутя в руках своих веретено Мира. Крутится веретено, вьется нить человеческой жизни, выпускаемая быстрыми пальчиками ее младшей дочери Клото, бесстрастно бормочет под нос жребий каждому средняя дочь Лахесис, и время от времени ее старшая и вечно печальная дочь Атропос острым лезвием отсекает нить.

Все постоянно для матери и ее дочерей, нет места ни чувствам, ни эмоциям. Нет ни боли, ни мечты, ни страданий, ни радости. Разве можете вы представить себе, что тонкая нить в ваших руках может чувствовать боль? Разве вы допускаете мысль, что грубая веревка может о чем-то мечтать?

Пройдут года, пролетит тысячелетие, канут в Лету и вознесутся вновь великие империи человечества, но все так же деловито и равнодушно будет крутиться веретено у спящей Ананке, и нет такой силы, чтобы пробудить ее ото сна. Все в этом мире предопределено ею и ее дочерьми. Предопределенность же рождает равнодушие, равнодушие потворствует греху, а грех — беззаконию, но на то и нужна безжалостная Атропос, чтобы в нужное время любому началу на грешной Земле, и хорошему и плохому, положить предел.

Так уж получилось, что только сейчас настало время для представления той, которая более прочих подходит на роль богини Ананке десятого века. Ее имя на страницах настоящего романа появилось очень давно, но своей созерцательной безучастностью к водоворотам событий, бесконечно возникающим возле нее, она только сейчас дала повод дать ей слово и описать ее внешность. Когда вокруг нее рождались и гибли амбиции монархов, создавались и разрушались союзы, лязгали сталью мечи и истово шептались проклятья и молитвы, она крутила свое веретено и с равнодушной миной разглядывала очередного страстотерпца подле своей персоны. Минует немало лет, но про эти годы люди потом будут вспоминать не как о времени, когда король Гуго гонялся за коронами, не о веке измен и растления, не о безвременье между эпохой Каролингов и началом Священной Римский империи германской нации, но как о годах, «когда королева Берта пряла свою пряжу».

Да-да, речь о Берте Швабской, дочери герцога Бурхарда и супруге легкомысленного Рудольфа Второго Бургундского. Эта королева невозмутимо пряла свою пряжу, когда ее благоверного соблазняла красотка Ирменгарда, когда от цепи предательств погиб, пронзенный дюжиной копий, ее отец. Она пряла, когда на ее лоб одна за другой нанизывались и снимались бургундские и итальянские короны. Она не изменила себе даже тогда, когда 11 июля 937 года, не дожив до сорока лет, от кишечных инфекций умер ее ветреный муж Рудольф и вокруг ее веретена тут же вьюном закрутился Гуго Арльский.

Нет, ничуть, Берта Швабская не была ни глупой, ни слабой, ни бесхарактерной. Выдержка и терпение, привитые ей любимым ремеслом, были основными чертами ее характера и разве являются таковые чертами глупого и слабого человека? Все, рано или поздно, в Бургундии ли, в Швабии и даже в Италии заканчивалось именно так, как того желала безмолвная королева Берта. Да, она не была красавицей, но всякий раз заставляла своих супругов возвращаться к семейному очагу с покорно поникшей головой. Да, она не блистала декламацией и напором, но все ее вассалы внимали ей с подобострастием, а вверенные ей территории со временем превращались в крепкие, зажиточные хозяйства, богатству которых завидовали взбалмошные и при каждом случае хватающиеся за меч и огонь соседи.

Она замечательно выдрессировала короля Рудольфа, да так, что тот до самого конца своей недолгой жизни не замечал, что веретено в руках королевы имеет больше свободы в своих действиях, чем он сам. Рудольф на благо семьи и королевству вовремя отказался от безумных амбиций юности, с удовольствием разменяв свой меч и священное копье Лонгина на изобилие королевского стола и благодарность подданных. К исходу его правления Арелат, как стали именовать объединенное Бургундское королевство, стал поистине благословенным краем, тем более по сравнению с издерганным государством лангобардов. Достойный для подражания пример тем державам, чьи лидеры ошибочно и преступно считают критерием величия страны ее размеры или способность угрожать своим несчастным соседям. Такие страны, как Швеция, Голландия или Австрия, одно время являвшиеся центрами грозных монархий, навряд ли что-либо потеряли в глазах своих граждан, сумев обуздать хищные имперские амбиции — неважно, сами ли или с чьей-то «помощью». Химеры ложного величия более не преследуют эти народы, но никто не скажет, что самолюбие граждан этих стран навеки уязвлено или что шведы или австрийцы с тех пор имеют в менталитете своем какие-либо комплексы неполноценности. Взаимоуважение государства и гражданина, их обоюдная ответственность и равенство перед законом — вот единственные критерии настоящего величия государства, залог его процветания на долгие годы вперед и в этом плане Швеция с Голландией и Австрией, безусловно, являются сейчас ведущими державами мира.

Неслучайно, что главный кандидат в наследники Карла Великого последних лет с превеликим рвением кинулся к ногам королевы Арелата — государства, корону которого он всего лишь четыре года тому назад с поспешной легкостью обменял на призрак императорского венца. Конечно, свою роль сыграли и бургундские корни Гуго. Из всех соседних правителей, вздумавших сейчас поживиться наследством Рудольфа, Гуго, разумеется, обладал самыми обширными связями среди местных баронов. Смелость и надежды Гуго подпитывались также теми обстоятельствами, что наследнику престола Конраду шел всего двенадцатый год, ну и, конечно, стереотипами, сложившимися вокруг образа пучеглазой Берты Швабской.

Гуго объявился в Арле буквально через неделю после смерти Рудольфа. В городе никого из королевской семьи не было, поскольку Берта распорядилась похоронить своего супруга в Сансе. Незадолго до печальной развязки королева предприняла последнюю попытку спасти мужа, уговорив его отправиться в далекое паломничество в Санс к Святой деве Колумбе . Долгая летняя дорога лишила короля остатков сил, и он умер, так и не увидев гробницу той, кого однажды дикая медведица, исполняя Высшую волю, спасла от поругания. Возвращаться по жаре с трупом представлялось крайне плохой затеей и поэтому Рудольф нашел свое последнее земное прибежище в паре сотен миль от родных мест.

В Арль же Гуго впустили по протекции другой Берты — его племянницы и дочери предавшего его Бозона Тосканского. Эта Берта в визите своего могущественного дяди видела скорую помощь в оформлении наследственных прав на арльские земли. Годом ранее у нее также скончался супруг, но проблемы в бургундской королевской семье затянули решение ее вопроса. Гуго, вдоволь помяв в объятиях пышнотелую двадцатипятилетнюю племянницу, таковую поддержку ей пообещал, но не забыл при этом выдвинуть встречное условие.

— В свою очередь, я прошу вас, моя милейшая Берта, во всем мне повиноваться, во всех вопросах блюсти мои интересы. Когда-то эти земли я оставил в управление вашему батюшке, но он не оценил мою щедрость. Я надеюсь, вы окажетесь более благоразумной, тем более, что Арльское графство по праву бенефиции принадлежит мне и даже наш юный король не вправе им распоряжаться.

Со стороны Гуго это был лживый блеф, но на его счастье племянница оказалась и сообразительна, и покладиста. Когда королева Берта вернулась в свою столицу, она обнаружила бывшего соседа вольготно расположившимся лагерем не где-нибудь, а в стенах античного амфитеатра Арля. Этот амфитеатр в ряду себе подобных, пожалуй, лучше других сохранился до наших дней, в связи с чем подданных Гуго можно даже похвалить за трепет, с которым они отнеслись к прекрасным древним стенам. Тем не менее, о подспудных настроениях Гуго и его двора вторжение пятисотенного отряда в пределы бургундской столицы говорило весьма красноречиво.

Едва освоившись в городе, наш неутомимый прохиндей приступил к планомерной осаде королевской семьи. Берте Швабской во всех подробностях, с применением эффектов гиперболизации, была описана вся тяжесть положения, в котором внезапно очутилась Бургундия.

— Мне, как недавнему сюзерену здешних земель, до боли в сердце грустно видеть грядущее разрушение достославного здания, которое мы выстроили с вашим покойным мужем, благороднейшим королем Рудольфом, пред чьей кротостью и разумом я всегда благоговел. Соседние владыки, пользуясь юностью и неопытностью вашего сына и подвергая сомнению наш договор с Рудольфом, теперь спят и видят, как бы отторгнуть спорные вассальные территории вашего королевства. Могущественный граф Вермандуа вновь подстрекает своего сына Эда вернуть себе вьеннские земли. В пику ему тевтонский король Оттон подогревает амбиции Карла-Константина, бастарда Людовика Слепого, и, уж поверьте, наверняка советует тому одними вьеннскими землями не удовлетворяться. И обе эти стороны откровенно игнорируют Арль, то есть вас, королева. Они открыто и дерзко говорят, что короля в Бургундии больше нет, и выражают сомнения, что ваш сын Конрад имеет право стать таковым.

Берта слушала его с непроницаемым лицом, крутила веретено, а сказанное двуличным соседом рассматривала исключительно через призму своей недюжинной бытовой мудрости. И делала выводы. Спустя пару недель королева изъявила желание вместе с детьми навестить Вьенн. Гуго решил не сопровождать ее в поездке, вцепившись в Арль хуже майского клеща и резонно полагая, что, находясь в столице Арелата, имеет лишние козыри влиять на ситуацию. Однако в данном случае он ошибся и ошибся сильно. Берта с детьми вернулась в конце августа, вся семья выглядела отдохнувшей и посвежевший, но бодрее прочих смотрелся Конрад, на голове которого при въезде в Арль Гуго заприметил строгий ободок бургундской короны. Гуго оставалось только взять себя в руки, сдержанно поздравить новоиспеченного монарха и поинтересоваться подробностями случившегося. Из скупых слов королевы что-либо понять было решительно невозможно, однако, по счастью, слуги королевы были куда более словоохотливы. В итоге выяснилось, что королева уже давно обо всем договорилась с давним другом верхнебургундской семьи, безонтионским епископом Гонтье, и только появление Гуго заставило Берту слегка подкорректировать планы. Отец Гонтье вынужден был отказаться от идеи короновать Конрада в Арле, поскольку Гуго мог запросто устроить скандал и в случае чего даже задействовать свой, скучающий в амфитеатре, гарнизон. К тому же взбунтоваться могли и местные священники, подчиняющиеся Манассии, все еще действующему епископу Арля, но сейчас находящемуся на Апеннинах. Все эти соображения привели Берту к решению поехать во Вьенн, где она незамедлительно разрешила спор баронов в пользу Карла-Константина, а тот отплатил ей поддержкой местной знати, провозгласивших своим королем юного Конрада. Надо отметить, что Карл-Константин, незаконнорожденный сын Людовика Слепого, был, по всей видимости, человеком весьма здравого рассудка или же умел справляться с собственным честолюбием. Он самолично, вместе с отцом Гонтье, водрузил корону на голову Конрада в том самом соборе Сен-Морис, где был похоронен его дед, знаменитый Бозон Вьеннский, первый король Нижней Бургундии.

Произошедшее во Вьенне, как сами события, так и форма их подачи, заставило Гуго изменить свое поведение и, в первую очередь, по-иному взглянуть на королеву Берту. Вы думаете, он посчитал ее особу серьезной фигурой на политическом поле и ровней самому себе? Отнюдь, не таков был Гуго Арльский. Даже позорное изгнание из Рима не изменило короля. В случившейся наспех коронации он был склонен видеть происки ряда баронов, испугавшихся его появления, а также козни германских соседей. Именно швабская родня королевы, по мнению Гуго, заставила эту бессловесную овцу с выпуклыми глазами поддержать, назло его интересам, жалкого Карла-Константина. Однако совсем уж не считаться с этой «овцой», как он действовал сразу по прибытию в Арль, оказалось тоже в корне неверным.

Первым делом, решил Гуго, ни в коем случае нельзя демонстрировать, что он уязвлен или обижен. Права мессера Конрада на корону никто не оспаривает и с этого дня Конрад — уж так и быть! — единственный и законный хозяин Бургундии. Хочется местным сеньорам видеть своим господином робкого недоделка — пожалуйста, ваши стремления понятны, я не собираюсь вам мешать! Мало того, я даже стану первым и самым покорным слугой молодого монарха и в речах своих постараюсь быть находчивей и велеречивей вас, юным душам признание их тайных и несуществующих способностей завсегда слышать приятно. Ну а паралелльно с этим я еще займусь обработкой вашей королевы и найду для ее постного лица и сутулой фигуры комплименты, которые она в своей жизни отродясь не слыхивала. Четверть века тому назад я не побрезговал жениться на матери вашего глупого Рудольфа, старой одержимой нимфоманке, тем более не остановлюсь сейчас перед его вдовой!

И, априори посчитав всех женщин, окружавших покойного короля, недалекими и втайне страждущими, наш самовлюбленный самец одним прекрасным августовским вечером пошел на приступ новой твердыни. Артподготовка, по всем законам жанра, заключалась в предварительном обильном обстреле комплиментами. В отличие от Конрада, королева восприняла их с некоторым недоумением, хотя пару раз веретено в ее руках действительно сбилось с ритма. Затем Гуго повел печальный рассказ о собственных неудачах на личном фронте. С его слов выходило, что за свой век он ни разу не был по-настоящему влюблен и до последнего времени следовал за ложными критериями женской красоты. Что поделать, говорил он, мужчина любит глазами и потому так падок на внешние соблазны, не задумываясь об их настоящем содержимом. Но, вдохновенно продолжал Гуго, по мере своего взросления и разумения физиологическая женская красота в его предпочтениях теперь все сильнее уступает чистоте души. Далее Гуго посетовал на неустроенность собственного дома, о своих мечтах бросить к чертям (тут Берта вздрогнула) суетные дела мира и даже отречься от множества корон в пользу мирных теплых вечеров у семейного очага. Одна беда — по словам короля, на подобный шаг он, увы, не может решиться тотчас, в виду малолетства наследников. В противном случае, он уже давно удалился бы в какой-нибудь милый замок на пару с той, с которой он тихо и благочестиво скоротал бы оставшиеся ему Господом дни. Его напичканный романтическими идиллиями монолог был прерван внезапным вопросом успевшей-таки удивиться и расчувствоваться Берты:

— Но, мессер Гуго, у вас ведь есть жена. Вы же сами всех нас уверяли в том, что ее сын держит свою мать где-то взаперти.

Ах ты, Господи! Гуго, переключившись с одного объекта на другой, уже и думать забыл, что он по-прежнему связан браком. В тот день он по инерции еще поплакался Берте на судьбинушку, но концовка монолога получилась скомканной и неубедительной. Вернувшись в свои покои, а в Арле он жил в графском доме племянницы, Гуго до глубокой ночи раздумывал, как ему следует поступить. Нужно ли продолжать гоняться за этим призрачным римским журавлем, когда в его руках вот-вот окажется эта невзрачная синица, стоит ему только быть с ней чуть понастойчивей и послаще? Есть ли он вообще этот журавль? Забавно, что после второго своего похода на Рим Гуго перестал обвинять Альбериха в убийстве своей матери, в виду того, что последний согласился стать его зятем. В итоге из палача римский принцепс, устами Гуго и его «пропагандистов» срочно перешел в разряд «тюремщиков» Мароции. Теперь же, по всему, стоило вернуться к прежнему репертуару.

Два дня он никак не мог решиться, но на третий день, как по заказу, пришли новости из Рима. У Альбериха родился сын, которого назвали Октавианом. Гуго при этих подробностях презрительно скривился — по его мнению, это стало ярчайшим свидетельством глубокого вырождения Рима, раз имя его первого императора отныне носит бастард бастарда. Вместе с тем, становилось очевидным, что Альберих теперь будет вести свою политику с акцентом на придание его личной власти в Риме характера наследственности, тем более что другие отпрыски Мароции также нашли в Вечном городе успешное применение собственным талантам. Это снижало и без того невеликие шансы Гуго в его римских интригах. Корона Карла Великого уходила от него все дальше, тускуланская семья пустила в столице мира слишком глубокие и ветвистые корни, чтобы надеяться на внезапное угасание этого зловредного, с точки зрения короля, растения.

В начале сентября, на мессе в соборе Святого Креста, который находился тогда на территории аббатства Сан-Сезар, Гуго Арльский, призвав в свидетели всех прихожан,    признался в том, что его жена, Мароция Теофилакт, графиня Тусколо и сенатриса Рима, погибла пять лет назад во время мятежа в Вечном городе. Виновником ее гибели Гуго объявил, разумеется, Альбериха. Свою клятву итальянский король потвердил прикосновением к реликварию древней королевы Радегонды , в которой уже несколько веков хранились частички Святого Распятия. Непонятно, отчего подобное грехопадение монарха Всевидящее Небо оставило без немедленного наказания, ибо Гуго в этот день совершил сразу несколько лжесвидетельств. Зато другая сторона сущего напомнила о себе королю в ту же ночь — на рассвете ему приснилась Мароция. В компании пьяных и развязных жонглеров с козлиными бородами, она несколько раз крикнула ему в лицо весело и беззлобно:

— Старый мим обманул! Старый мим вновь наврал!

Посвятив всю следующую неделю заглаживанию своей вины перед реликвиями собора Святого Креста, а заодно выждав для верности и политеса некоторое время, король Гуго вновь пошел в атаку на сердце королевы Берты. На сей раз он начал с комплиментов ее сыну Конраду, который делал первые робкие шаги в управлении страной. Вместе с тем, воздыхатель королевы почти искренне сокрушался, что подле юного короля его опытный взгляд не находит мудрых советников. В пространных рассуждениях он не поленился обратиться к примерам недавнего прошлого, приводя факты разумных или опрометчивых решений известных Бургундии монархов. При этом как-то само собой выходило так, что география неудачных примеров простиралась от франкских до византийских границ, тогда как мудрые решения на протяжении последних двух-трех десятков лет неизменно принимались в Цизальпинской Бургундии, когда там правил сами понимаете кто.

Шло время, Гуго начал потихоньку терять силы и терпение, видя как Берта, несмотря на все океанические приливы велеречий, продолжает меланхолично крутить веретено. Пойти на решительный штурм очертя голову Гуго все не решался, взгляд водянисто-серых глаз Берты губил все поползновения Гуго в самом зародыше. Поневоле Гуго пришлось прийти к выводу, что Берта Швабская совсем не похожа на свою, вечно неудовлетворенную, свекровь. В себе-то он сомневаться не мог, также недопустима была мысль о том, что нашего самца просто имели наглость не желать, а потому Берте был вскорости вынесен безапелляционный диагноз о ее несомненной фригидности. Диагноз, естественно, широко неозвученный.

Осенью 937 года мир, конечно, не сошелся клином на одних бургундских вдовцах, волею судеб очутившихся под одной крышей. Король Конрад, действительно, на поверку оказался слишком робким и предупредительным в своих действиях, чтобы спесивые вассалы не посчитали это слабостью и поводом для разрешения заплесневелых, но не забытых споров. На севере королевства, как уже отмечалось, Карл-Константин сумел отстоять свои земли, в чем все усмотрели не столько влияние заступничества Берты Швабской, сколько авторитет и силу тевтонского короля Оттона. Но едва только на севере королевства вышло замирение, как во владениях бургундских правителей вновь потянуло дымом.

О новой опасности Гуго узнал раньше Берты. Еще в сентябре Лиутфред, епископ Аосты, сообщил Гуго, что в окрестностях города и на «дороге франков» объявились венгерские разъезды. Венгры не появлялись в этих местах четыре года, после того, как в 933 году они потерпели серьезное поражение от дружин старого короля Птицелова. Со слов епископа выходило, что говорить о серьезном набеге потомков Аттилы преждевременно, банды венгров были малочисленны и разрозненны и, по всей видимости, преследовали цель мелкого грабежа. Однако вскоре королева Берта получила сообщение из Безонтиона от его высокопреподобия отца Гонтье. Местный падре, очевидно, обладал богатым воображением, а также имел склонность лишний раз перестраховаться. Королева Берта слушала его гонца раскрыв рот и с замиравшим периодически сердцем, а посланник епископа с каким-то странным воодушевлением вещал ей о бедах постигших франкские и бургундские земли:

— Можно только сокрушаться о беспечности и самонадеянности христианских владык, когда сам Господь не единожды предупреждал нас о грядущих несчастьях! Вашему высочеству ведомо, что еще в начале года небо над Альпами пылало огнем и о чем еще, как не о предстоящей беде свидетельствовало это знамение! И вот орды язычников вновь пришли напомнить нам о грехах наших и многие из верующих во Христа, но согрешивших, пали от их карающей длани, тогда как церкви Господа остались нетронутыми. Велика была ярость безбожников, но еще более великим был ужас, обуявший их черные сердца, когда они увидели, что не могут ни в чем нанести ущерба храмам Отца Небесного. Так, вознамерившись предать огню церковь Святой Магры , они не смогли разжечь пламя вокруг обители мученицы, сколь ни кидали к ее стенам свои адские факелы. А в церкви Святого Базола дерзкий венгр, осмелившийся дотронуться до алтаря, так и пристал своей рукой к святому камню и никакая сила не могла освободить ему руку, пока его собратья не вырубили из алтаря и саму руку, и огромный алтарный камень, который отыне этот безбожник будет носить с собой до скончания века своего ….

Король Гуго охотно подыгрывал разгорающимся страхам королевы, громко сопереживая вместе с ней, а в душе своей вознося хвалу и трусоватому епископу Гонтье, и даже самим язычникам, так вовремя появившимся на окраинах бургундских земель. Он прекрасно знал, что основной удар венгерской стихии пришелся на земли в окрестностях Реймса, но ведь, как известно, у страха глаза велики. Исподволь поглядывая на Берту, он лишний раз убеждался, что его хитрость работает — королева забросила, наконец, свое веретено и пребывала в состоянии редкого для нее возбуждения. Едва дотерпев до конца подробнейшего монолога епископского апокрисиария, королева Берта обернулась к Гуго и взмолилась о помощи.

Ага! Гуго Арльский при виде испуганных глаз Берты испытал радость, сравнимую с радостью полководца, увидевшего, что пала часть стен осаждаемой им крепости. Но Гуго уже было не провести. Он с самым равнодушным видом, только что не взяв в руки упавшее веретено, выслушал причитания королевы и заявил:

— Ваше высочество, как можно требовать от меня каких-то действий против врагов ваших, если я нахожусь здесь только по приглашению моей племянницы? Я не имею в Буругундском королевстве ни земель, ни титулов, ни королевских должностей, чтобы обнажать здесь меч и жертвовать жизнями своих подданных.

И тут уже Берта понесла откровенную и выспренную чепуху о каких-то чувствах смиренного слуги Христова, о том, что это враги не ее королевства, но самого Господа et cetera . Гуго еще раз мысленно поблагодарил весь дикий венгерский народ, спокойно дождался окончания бертиных стенаний и вновь повторил сказанное им ранее. По окончании его речи мать и сын беспомощно переглянулись между собой. Жалобное переглядывание только раззадорило Гуго и ему в голову пришла идея, как побыстрее и повесомее подтолкнуть королевскую семью к единственно правильному и нужному для него решению. Поэтому свой разговор с Бертой и Конрадом он постарался завершить на высокой ноте. Обнаружив и выпятив перед ними свою обиду на его отстраненность от бургундских дел, он затем примерил на себя личину добропорядочного христианина и пообещал немедленно выступить в поход против «несметных венгерских орд, уповая не на силу своего меча, но на всепобеждающее Слово Господне».

Эпизод 19. 1691-й год с даты основания Рима, 17-й год правления базилевса Романа Лакапина

(октябрь 937 года от Рождества Христова).

Волею судеб, впервые за все время нашего повествования, мы покидаем пределы бургундских и итальянских государств. Однако наш путь будет лежать не на север, где Гуго Арльский в октябре 937 года страшным коршуном накинулся на одиночные венгерские банды и выгнал их прочь из владений королевы Берты. Дорога поведет нас на запад, вдоль побережья Срединного моря, в земли когда-то отданные Октавианом Августом своему победоносному Седьмому легиону и оттого получившие название Септимании.

По быстроте процесса и степени раздробленности, по накалу междоусобных страстей, по эфемерности королевской власти, средневековые государства, располагавшиеся на юге современной Франции, вполне могут составить достойную конкуренцию своим бургундским и итальянским соседям. Границы феодальных владений здесь перекраивались ежеминутно еще со времен Западной Римской империи и перед тем, кто попытается хотя бы вкратце описать ход здешних событий со времени возникновения первого готского королевства в Тулузе и до начала десятого века, необходимо будет снять шляпу и, возможно, почтительно преклонить колено. Даже во времена Карла Великого местные князья жили своей собственной, независимой жизнью, а распад империи Каролингов затем шел здесь едва ли не стремительнее, чем в Срединном королевстве Лотаря. Звон мечей и свист стрел в долине Роны и на хребте Севеннских гор практически не затихал, а о власти короля здесь вспоминали только в тот момент, когда надо было оправдать свои собственные грабительские действия.

Несмотря на всю эту фантасмагорическую картину, со времен Хлодвига самым сильным феодальным доменом в этом регионе оставалось Аквитанское герцогство, одно время даже приобретавшее статус королевства. Среди сонма правителей, сменявших друг друга и деливших между собой куски, крохи и ошметки власти, стоит отметить аквитанского герцога Гильома Благочестивого, который в конце девятого века объединил под своей рукой обширные земли, включая ряд бургундских графств. Сей герцог стал к тому же первым меценатом Клюнийского аббатства, по сути его создателем наряду со святыми отцами Берноном и Одоном. Однако со смертью герцога Гильома тотчас рухнуло и созданное им государство, чему поспособствовала распря, начавшаяся между французскими королями Карлом Простоватым и Раулем Бургундским. Аквитанское герцогство лишилось своих бургундских владений, часть из них, к слову, своевременно подобрал находчивый Гуго Арльский. Аквитания также потеряла и септиманские земли, которые победившим Раулем были отданы в пользу Тулузского дома и в ущерб графам Пуатье, чьим покровителем был простоватый Карл. Владельцем основных «выпавших феодов» — графства Тулузы, Оверни и Готской марки — стал тулузец Раймунд Понс . В 932 году ему удалось заполучить и все Аквитанское герцогство. Далее последовали четыре года относительного спокойствия, после чего старому Раймунду пришлось принять нелегкое для себя решение. Годы брали свое, десятилетний наследник Раймунда Понса, разумеется, еще не был готов достойно перехватить власть, а хищники, в лице графов Пуатье, кружили неподалеку. Скрепя сердце, выпросив заранее кучу клятв и обетов о признании впоследствии за своим сыном наследственных прав, старый герцог в 936 году передал почти все феоды, за исключением графства Тулузского, но включая герцогство Аквитания, в управление своему племяннику, Раймунду Руэргскому.

Граф Руэрга, по своему складу характера и образу жизни, был лангедокской копией Гуго Арльского. Честолюбие его также не знало пределов, подарок от дяди был им воспринят, как свидетельство слабости последнего. Малолетние родственники вызывали в нем, как и в Гуго, одинаково жгучее презрение, а супружеской постели Раймунд Руэргский до сорока лет предпочитал ласки многочисленных наложниц. Неслучайно, что граф Раймунд и Гуго Арльский с юношеских лет поддерживали тесные и дружеские отношения. Неслучайно, что именно в родезский замок графства Руэрг сегодня пожаловал мессер Сарлион, граф дворца Его высочества короля Гуго.

Графа Сарлиона, между прочим, также можно было бы считать своеобразной копией, ухудшенной копией графа Сансона, положившего свою жизнь за короля во время мятежа в Риме. Ничего удивительного в этом нет — всякий хозяин, лишившийся своего доброго слуги, затем, в поисках замены, выдвигает для кандидата именно те критерии, которыми выгодно отличался ушедший. Но такие пройдохи, как Сансон, встречаются крайне редко, поэтому мессер Сарлион владел мечом чуть похуже, расторопен был чуть менее, а сообразителен еще менее, чем предыдущий граф дворца, не говоря уже о том, что Сарлион был абсолютно равнодушен к христианским реликвиям, как в плане поклонения, так и в плане торговле ими. Подобные мелкие огрехи Сарлион зато пытался компенсировать исключительной исполнительностью и готовностью на все ради интересов хозяина, справедливо видя только в нем одном залог благополучия своего небогатого рода. Новое поручение Гуго он воспринял с редким энтузиазмом. Несмотря на все, подстерегающие на этом пути, опасности, успех его миссии резко поднимал цену графа дворца в глазах хозяина и открывал перед усердным слугой завораживающие перспективы при бургундско-лангобардском дворе.

— Его высочество Гуго, король лангобардов, италиков и римлян, шлет привет во Христе своему брату, могущественному соседу и доброму другу Раймунду, сыну Эрменгола, герцогу Аквитанскому, графу Руэрга, графу Керси, графу Оверни и маркизу Готии! — каждый упомянутый послом титул Раймунд встречал одобрительным кивком головы со все возрастающей амплитудой. Несмотря на схожесть характеров, внешне от Гуго Арльского он отличался разительно и был очень похож на английского бульдога своей приземистостью и мощными, неправильно сросшимися челюстями.

— Счастлив слышать приветственную речь славного апокрисария моего старого и верного друга, — ответствовал Раймунд, забыв, а может быть нарочно проигнорировав необходимость вежливого перечисления регалий Гуго. Сарлион на подобное не отреагировал, а, напротив, поспешил использовать фамильярность Раймунда в своих целях.

— Вести от вашего друга, граф Раймунд, требуют исключительного к себе и предельно сокровенного внимания.

Раймунду не требовалось время, чтобы понять намек. Нетерпеливый жест рукой — и вся челядь герцога Аквитании покинула приемную залу.

— Прежде всего, граф Раймунд, ваш покорный слуга в сей день оказался перед вашими очами исключительно по собственному желанию и не подчиняясь воле своего сюзерена. Именно таковым я должен предстать впоследствии перед вашим двором.

— Чтобы в случае провала вашей миссии это не связали бы с моим добрым другом Гуго, не так ли?

— И в случае провала, и в случае огласки тех событий, которые воспоследуют, если вы примете мое, исключительно мое предложение.

— Я слушаю ваше исключительное предложение, — с улыбкой сказал граф Руэрга.

— Господь, подающий божественный Свет всем нам, с недавних пор руками безропотных слуг своих одаривает вас, мессер герцог, прежде прочих, видя ваши несомненные доблести христианина.

— В том возношу молитву Господу и подношу дары церквям Его.

— Об этих дарах молва распространяется повсюду, да так, что о них с некоторых пор стали мечтать часовни и базилики славных городов Арля и Авиньона.

— Такие мечты они могут адресовать своему правителю.

— Увы, но вот уже больше года у них нет правителя. Когда-то они принадлежали моему хозяину и им тогда не о чем было мечтать, но он, по доброте сердца своего, отдал их недостойному брату, а тот — своей дочери, которая стала вдовицей и мечтает о дарах другого рода, но не менее сильно, чем построенные в ее владениях церкви.

До графа Руэрга постепенно стал доходить смысл миссии Сарлиона. Раймунд нетерпеливо облизнулся, мысленно уже присоединив к своим владениям Арль и Авиньон.

— Разрешит ли исполниться мечтам вдовицы ее сюзерен, наш юный и славный король Конрад?

— Наш благородный молодой монарх прежде всего уважительно относится к мнению своего советника, вашего друга, лангобардского короля. Это мнение сейчас ценится выше, чем чье бы то ни было, особенно после блистательной победы короля над полчищами свирепых язычников.

— Я бы даже сказал «несметными полчищами», — съязвил Раймунд.

— Все мы наслышаны, что победа ваших воинов в этом году устрашила венгров еще более, — вовремя подольстился Сарлион. Действительно, этой осенью Раймунд Руэргский не пустил венгров в Аквитанию, разбив поодиночке сразу несколько их банд. Медовые слова Сарлиона пришлись по сердцу Раймунду — его косматые, кремового оттенка, брови, будучи самым честным индикатором настроения своего хозяина, удовлетворенно задвигались вверх-вниз.

— Наших врагов повергает в бегство гнев Спасителя, а не сила меча мирских владык. Но вернемся лучше к мечтам арльских графинь и базилик.

— Все они горят желанием перейти под сильную руку властителя. И разве может найтись рука достойнее той, что остановила врагов Христа?

— К подобного рода предложению не может оставаться безучастной и королева Берта, известная своим благочестием далеко за пределами Арелата. Королеве же, по моим последним сведениям, советники по-прежнему не нужны.

— Человек ошибается, полагая себя самым мудрым среди прочих. Если королеве не нужен советник сегодня, то завтра он может стать необходим. Человек смиряет свою гордыню и просит совета, когда Господь посылает ему трудное испытание.

— Потеря супруга, безусловно, относится к таковым, но покамест королева достойно несет крест свой.

— Просто ей до сего дня не приходилось справляться с мятежами внутри владений своих.

— А таковые могут возникнуть?

— Споры вассалов дело такое же обыденное, как восход солнца. Идут войны, пресекаются древние фамилии, от сиюминутной страсти рождаются алчные бастарды. Порой из небытия на свет выплывают интереснейшие свидетельства. Мой хозяин, во время недавнего обеда, обронил как-то, что графы Руэрга имеют право претендовать на земли вокруг Араузиона. Вы, например, знаете об этом?

— Да неужто?! — вскричал по-настоящему удивленный Раймунд.

— Да, представьте себе, подобный манускрипт о ваших правах король Гуго отыскал в своей арльской скринии. Он сказал, что сей документ хранится в одном-единственном экземпляре, подписанным им в бытность графом Арльским. Графу Руэрга незачем искать копию в его личной канцелярии, но если граф Руэрга придет заявить о своих правах, король Гуго может представить доказательство его прав перед королевой Бертой.

Итак, все постепенно прояснялось. Сегодня открывалась еще одна сторона многогранного таланта Гуго Арльского. Итальянский король был готов пойти на прямой подлог, чтобы отторгнуть земли у бургундской семьи. Но зачем?

— Зачем? — подобным вопросом озадачился и граф Руэрга, — зачем ему все это надо?

— Чтобы объяснить ваше внезапное и воинственное появление в Бургундии. Чтобы наградить вас за вашу услугу рукой и землями своей племянницы. Чтобы стать управителем Арелата, склонив вас к повиновению перед глазами королевы. Чтобы стать бургундским королем.

На лице графа Раймунда отразилось неподдельное восхищение.

— Ваш хозяин играет по-крупному. Черт побери, мне нравятся его идеи. Это в Риме его научили подобным штукам?

— Если вы не хотите вызвать гнев короля, не упоминайте при нем о Риме.

— Благодарю за совет.

— Я не услышал вашего решения, граф.

Граф Раймунд на некоторое время задумался, затем подошел к дверям и отдал слугам какое-то распоряжение. Сарлион с тревожным недоумением наблюдал за ним. Увидя его лицо, граф расхохотался.

— Сейчас вы услышите ответ, мессер Сарлион. Он будет вам дан в таком же духе, в каком вы сделали мне предложение. Но прежде скажите, какова собой вдовица Берта?

— Та, что королева?

— Про нее вы услышите тоже. Но меня сейчас интересует графиня Арльская. За столько лет близкого соседства мне так и не довелось увидеть ее.

— Вам повезет гораздо больше, граф Раймунд, — с саркастической ухмылкой угодливо ответил Сарлион, чем вызвал новый взрыв хохота графа Руэрга.

В залу меж тем вошел придворный музыкант графа, чернявый кастильский цыган, держа в руках мавританскую ситару.

— Мой любимый стих, дружок, — повелел граф Раймунд и подмигнул Сарлиону, — а вы слушайте, мессер, мне не сказать полнее и лучше.

Музыкант поклонился, приладил ситару и запел, с каждым словом поднимаясь все выше, будто карабкаясь на Монте-Лозер :

— Что ни день, то и меньше в красавице видно ущерба:

Где и казался изъян, глядь, а его уж и нет.

Для непривычных ноздрей отвратительны шкуры воловьи,

А как привыкнет чутье — сколько угодно дыши.

Скрасить изъян помогут слова. Каштановой станет

Та, что чернее была, чем иллирийская смоль;

Если косит, то Венерой зови; светлоглаза — Минервой;

А исхудала вконец — значит, легка и стройна;

Хрупкой назвать не ленись коротышку, а полной — толстушку,

И недостаток одень в смежную с ним красоту.

Сколько ей лет, при каких рождена она консулах,— это

Строгий должен считать цензор, а вовсе не ты;

И уж особенно — если она далеко не в расцвете

И вырывает порой по волоску седину.

Но и такою порой и порой еще более поздней

Вы не гнушайтесь, юнцы: щедры и эти поля !

Эпизод 20. 1691-й год с даты основания Рима, 17-й год правления базилевса Романа Лакапина

( 05-06 декабря 937 года от Рождества Христова).

Раздавшийся за окном стук грубых башмаков подвел итог очередному трудовому дню королевы Берты. Монахи аббатства Сен-Сезар завершили комплеторий и спешили разойтись по своим кельям, чтобы успеть вздремнуть хотя бы пару часов, прежде чем matutinum соберет их вновь. Берта в тысячный раз мысленно восхитилась благочестием монахов, не знающим ни покоя, ни отдыха, а заодно дежурно упрекнула себя за леность и сластолюбие собственного тела, неспособного обойтись без долгого сна и скоромной пищи. Она поднялась со своего места, отложила в сторону веретено и сердечно поблагодарила четверых служанок, разделивших с ней сегодняшний вечер. Двум служанкам королева повелела проследовать в свою спальню с тем, чтобы подготовить себе ложе. Двум оставшимся Берта приказала следовать за собой и освещать ей путь.

Коридоры королевского дворца встретили свою хозяйку неприветливо. После жарко натопленного кабинета было не слишком приятно со всех сторон ощущать ледяное дыхание каменных стен. По ходу движения королева по-хозяйски проверила запоры на всех оконных ставнях — за окном безобразничал обычный для этого сезона мистраль и одно-единственное незакрытое по чьей-то неряшливости окно могло очень быстро выхолодить все здание.

Берта спешила навестить перед сном своих детей — спальни их и игровая комната находились на верхнем этаже левого крыла дворца, тогда как королевские спальни располагались в правом крыле. Чтобы не случилось и каким бы сложным или, напротив, легкомысленным не выдался бы день, королева никогда не позволяла себе закончить его, не пожелав прежде своим детям доброй ночи. В первую очередь она ощущала себя матерью, чем королевой, ее забота о своих чадах была трогательной, тотальной и потому быть может даже чрезмерной. Хуже всего обстояло дело, когда кто-то из ее детей заболевал, Берта в этот момент зачастую полностью лишалась способности думать еще о чем-то, кроме как о выздоровлении собственного ребенка. Измену мужа в прошлые годы она перенесла не в пример легче, чем смерть в младенчестве своих первых детей, Юдит и Людовика.

Первым делом королева Берта навестила младшего Рудольфа, которому еще не было и года. В покоях мальчика ее встретила кормилица, которая дала подробный отчет хозяйке о прошедшем дне, начиная от поведения и игр принца и заканчивая его меню и состоянием желудка. После этого королева попросила оставить их наедине, прочла над спящим мальчиком страстную молитву и, по обычаю, зашлась слезами, когда в мыслях добралась до воспоминаний о единственной встречи ребенка со своим отцом. Долгое время после родов лекари не рекомендовали Берте чтобы король виделся со своим младшим сыном, поскольку опасались, что неизвестная болезнь, подкосившая старшего Рудольфа, может заразить младенца. Лишь перед самым отъездом в Санс королю было дозволено взять ребенка на руки и коротко благословить его.    

Прежде чем уйти Берта вновь вызвала кормилицу и дала ей наказ на следующий день, ничем не отличающийся от тех, что она произносила той каждый вечер. Далее путь королевы следовал к покоям шестилетней Аделаиды. Берта слегка расстроилась, что девочка к моменту ее прихода успела заснуть. Она вновь пожелала остаться со своим дитем одна, без слуг, и, как только за ними закрылась дверь, начала читать охраняющую от бед молитву матери.

Прошептав заключительные слова, она с умилением стала разглядывать спящую дочь. Аделаида была ее тайной гордостью, ее ответом всем тем, кто по-змеиному упрекал королевскую семью Арелата в заурядной внешности. Уже сейчас глаза гостей Арля восхищенно вспыхивали при виде этого необыкновенного создания Господа, обещавшего со временем расширить до бескрайности пределы представлений о женской красоте. На счастье королевы Берты в те времена не было никаких понятий о телегонии, иначе злые души даже тут нашли бы повод излить свою природную желчь. В самом деле, у кого еще недавно можно было бы видеть эти дивные, белокурые с золотом, волосы, эти озера глаз цвета альпийского неба накануне трамонтаны, эту гордую высокую шею и так рано обозначившийся женский стан? Да, у ней, у той, кто принесла Берте в свое время столько слез, одурачив ее недалекого мужа. Но, — тссс! — это всего лишь игра природы, Высшая воля, и, в конце концов, проявление наших тайных мечтаний, если нам чудится, что образ маленькой, дивной Аделаиды так похож на образ Ирменгарды Иврейской.

Следующим на очереди у королевы Берты был ее десятилетний сын Бушар. В нем королева также утоляла свое тайное тщеславие и находила повод для гордости. Увы, но на сей раз дело касалось не внешности ее ребенка. Напротив, Бушар был очень похож на нее саму, а значит к ряду красавцев причислен быть никак не мог. Зато мальчик с ранних лет отличался удивительной рассудительностью и тягой к учебе. Его родителям не пришлось ломать себе голову в выборе призвания своему сыну. Церковь, в пору признания инициировавшая разрушение многих античных наук, к исходу Темных веков стала средоточием их остатков, на сохранившемся фундаменте которых спустя века цивилизация возродится вновь. Именно в стенах церковных храмов находили применение своим талантам самые образованные люди того времени. Бушар намеревался последовать по их пути.

Ну а заканчивала свой семейный ритуал королева Берта, естественно, на старшем сыне Конраде. Пусть ее сын уже носит корону могущественного королевства, для нее он прежде всего и навсегда ее первенец. Конрад внешне являл собой совместный портрет обоих родителей, лицо его носило черты, как матери, так и отца, а по характеру своему, как и все дети Берты, он был спокойным и трезвомыслящим человеком, за что и получил впоследствии от своих подданных прозвище Тихий. Большинству современников Конрада виделось, что из всех детей бургундского дома он обладал, пожалуй, самыми посредственными способностями, но нам, с высоты прожитых веков, его правление представляется как одно из самых благополучных в Десятом веке. Иногда такое случается, и благополучное правление действительно порой никак не связано с личными качествами правителя. Примеров тому несть числа, в любые времена, включая наше.

Мать застала сына мечтательно развалившимся, не сняв верхних одежд, прямо на собственной постели. Конрад изучал потолок своей спальни и чему-то втайне улыбался. Возможно, своей, так удачно складывающейся судьбе. При появлении Берты он немедленно поднялся и подставил свою белобрысую макушку под материнский поцелуй.

— Сын мой, я надеялась застать вас за чтением, — укоризненно сказала Берта, указав на ворох пергаментов, небрежно сваленных юным королем возле кровати.

— У меня в темноте от чтения начинают болеть глаза, — попробовал оправдаться Конрад, — я читаю днем.

— И где вы сейчас, сын мой?

Конрад слегка замялся.

— На второй книге Царств, матушка.

— Ваш брат Бушар уже читает откровения пророков.

— Но моему брату не приходится тратить полдня на разбирательства дел Церкви и королевства.

Берта, удовлетворившись находчивостью сына, снисходительно кивнула.

— Я знаю как вам помочь, сын мой, догнать вашего ученого брата. У меня к вам серьезный разговор.

Сын выжидательно уставился на мать. Та, вздохнув, начала:

— Мне кажется, нам надо согласиться поручить управление королевством нашему доброму соседу, мессеру Гуго и наградить его титулом сенешаля .

Конрад ничего не сказал, но на его лице отразилось удивление.

— Посудите сами, сын мой. Только за первые месяцы вашего правления королевство Арелат трижды сотрясали войны. Наши соседи и враги пользуются вашей неопытностью и юностью. Вам нужен человек, одно имя которого будет останавливать ваших недоброжелателей в их корыстных намерениях. Я с этим, как видно, не справляюсь.

— Но мы ведь назначили мессера Гуго нашим советником.

Берта вновь вздохнула.

— Этого мало, сын мой. Мессер Гуго помогает нам по зову своего доброго сердца, а также в силу того, что не так давно он был хозяином здешних земель. Пойми, такие правители, как он, желают достойной награды своим делам.

— Но, матушка, как далеко мессер Гуго может зайти в своих желаниях? Не слишком ли это опасно для нас?

— Если бы у него было темное желание против вас, сын мой, он уже давно осуществил бы его. Его дружина уже несколько месяцев находится в Арле, но ни разу его воины не выказали враждебных намерений к нам. Вместо этого Гуго и его воины только помогают нашему королевству. Они разбили язычников…

— Я получил письмо от графа Алерама, в котором он сообщил, что в рассказах мессера Гуго похвалы себе гораздо больше, чем числа поверженных врагов.

— Отчего же граф Алерам не справился с ними сам? Попрекать других много проще, сын мой, чем что-то сделать самому. Кроме того, не забывай, что, помимо венгров, Гуго утихомирил тяжбу между Карлом-Константином и Эдом Вексеном, а вот теперь помог успокоить Раймунда Руэргского.

— Но он же не прогнал графа Руэрга прочь!

— Потому что, не все нужно решать мечом, сын мой. Притязания графа Руэрга на земли Араузиона были законны, я сама видела манускрипт, подтверждающий его права. Я благодарна мессеру Гуго, что он нашел выход из опасного конфликта, в котором наше королевство могло быть вовлечено в войну с самим аквитанским герцогством.

— Граф Раймунд захватил Араузион и теперь сидит там, как будто это его владение.

— Он уйдет оттуда и откажется от своих требований, как только будет заключен брак с племянницей мессера Гуго и как только вы, ваше высочество, примите от него вассальную присягу верности, как от графа Арльского.

— И когда это все произойдет?

— Как только вы, ваше высочество, вместе со мной прибудете в Араузион. Я получила сегодня письмо от мессера Гуго и графа Раймунда с просьбой об этом.

Оскорбленный Конрад даже вскочил с постели.

— То есть как? Вассал приказывает сюзерену прибыть к нему?

— Не приказывает, а просит.

— Сути это не меняет. Сюзерен не может приехать по прихоти вассала, каким бы заслуженным или оскорбленным тот не был.

Берта ничего не сказала. В душе она была со своим сыном согласна.

— Отчего, матушка, мои вассалы не могут сами приехать в Арль?

— Мессер Гуго объясняет это тем, что до сего дня граф Раймунд в ваших глазах продолжает оставаться сеньором, вторгшимся на ваши земли. А, стало быть, пребывающим с вами в состоянии войны.

— То есть граф Раймунд боится приехать в Арль, а нам с вами нечего бояться, если мы поедем в Араузион?

Берта мысленно восхитилась разумом сына.

— Вы совершенно правы, сын мой. Но графа Раймунда успокоит ваш указ о возведении его в сан графа Арльского.

На лицо Конрада легла тень упрямства. Сейчас он был очень похож на своего отца.

— Этот титул он получит, когда совершит оммаж в Арле. И никак иначе.

У Берты не было аргументов сломить волю короля. Она, собственно, и не стремилась их искать.

— А как быть с браком графа Раймунда и графини Арльской? — осведомилась она.

— Ну этому мы помешать не в силах. Даже если бы хотели.

— Они прислали нам приглашение почтить вниманием их свадьбу. На нашем приезде настаивает и мессер Гуго. Таинство освящения брака состоится в это воскресенье, в Соборе Богоматери из Назарета.

Но Конрад уже был полностью во власти собственного упрямства.

— У меня нет желания присутствовать при этом. Я не хочу их всех видеть.

— Смилуйтесь, сын мой. У меня нет возможности отказать мессеру Гуго в его просьбе. Наша семья слишком многим обязана ему.

— Что ж, тогда поезжайте без меня. А мне будет спокойнее в Арле, когда подле меня моя охрана, мессер Ардуин Глабер и его люди.

Берта в который уже раз тяжело вздохнула. Признаться, она также не испытывала желания ехать в Араузион. И дело даже не в испортившейся декабрьской погоде. Как-то само собой выходило, что она с каждым днем становилась все более должна этому Гуго, что она должна как-то соответствующим образом привечать все заботы и старания последнего, даже если интуитивно, наощупь, чувствовала в этих заботах клейкую вязь искусно свитой паутины. Может и к лучшему, если ее сын останется в столице, ведь действительно настойчивость Гуго и этого, неожиданно свалившегося на них, графа Раймунда выглядит очень странно и подозрительно. Пусть Гуго до сегодняшнего дня ничем не заслужил упреков, не стоит забывать всю предысторию взаимоотношений бывших соседей.

— Я так понимаю, сын мой, что мое предложение о передаче управления делами королевства мессеру Гуго также будет вами отклонено?

— А вы, матушка, действительно хотите, чтобы мессер Гуго распоряжался бы здесь всем? И чтобы я поступил так, как в моем возрасте базилевс Константин, отдавший власть своему тестю Роману?

И вновь ее сын был абсолютно прав. Такого желания у королевы не было и быть не могло.

— Пример Константина показывает, что куда проще передать власть, чем потом вернуть ее себе по достижении необходимого возраста. Августу Константину уже далеко за тридцать, но всем в Константинополе по-прежнему заправляет Роман Лакапин.

— Вот видите! — торжествующе воскликнул Конрад.

— Да, и во всех императорских указах имя Константина следует за именем его тестя, правда перед именами многочисленных отпрысков Романа.

— Слабое утешение. Меня бы оно не устроило.

— Но, с другой стороны, Роман правит так твердо и мудро, что от этого выигрывает и сама империя греков и даже сам Август. Будучи надолго освобожденным от рутины государственных дел, он потратил это время с пользой для себя и, говорят, изрядно поднаторел в постижении наук. Хороший управитель никогда не помешает даже опытному владыке, сын мой. А юного отрока, взявшего корону, предупредит о многих ошибках.

— Если только он сам в этих ошибках не заинтересован.

Мать одарила сына взглядом неподдельного восхищения. Ее Конрад стал совсем взрослым.

— Вы будете великим правителем, мой сын.

— Только, если вы научтите меня вашей мудрости, матушка. Никому иному, кроме вас, я не доверю своих земель и подданных.

Спустя пять дней Гуго Арльский и граф Раймунд с трудом сдержали свое разочарование, когда в ответ на их приветствия королевскому кортежу, прибывшему в Араузион, поклоном их удостоила одна лишь королева Берта. Лицо графа Руэргского немедленно залила краска гнева и он, рыча изголодавшимся шакалом у которого из пасти вырывают мясо, потребовал немедленных объяснений от Гуго. Тот, внешне стараясь сохранить хладнокровие, вымолил у Раймунда согласие перенести непростой разговор на вечер, а сам немедленно потребовал к себе графа Сарлиона. События пошли по незапланированному сценарию, но Гуго Арльский не был бы Гуго Арльским, если бы у него не было варианта про запас.

Эпизод 21. 1691-й год с даты основания Рима, 17-й год правления базилевса Романа Лакапина

( 10 декабря 937 года от Рождества Христова).

Порой не нужно ни слов, ни мимики, ни жестов, чтобы ощутить царящие настроения в обществе, в которое ты попал. Королева Берта, едва ступив на городскую площадь Араузиона, буквально кожей почувствовала предгрозовую атмосферу среди приветствовавших ее вассалов. Граф Раймунд Руэргский таковым для нее еще не стал, а посему тем более не стал обременять свою особу излишне галантными поклонами. Сгладить общее гнетущее впечатление постарался Гуго Арльский, но своей чрезмерной назойливостью и угодливостью сделал только хуже — Берта еще более напряглась от обилия непривычных для нее комплиментов и только лишний раз порадовалась за детей, оставшихся в Арле.

Ничто в городе не указывало на предстоящую завтра свадьбу, разве что лицо будущей невесты, особо ярко контрастирующее с угрюмой физиономией жениха. Улицы древнего города были все также малолюдны, поскольку сеньоры, как обычно, разместили личные дружины за его пределами, но зато, в обход традиций, крайне ограничили передвижение своих людей вне собственного лагеря. Это лишний раз подчеркивало напряжение и недоверие между основными действующими лицами предстоящих событий. Три сотни аквитанцев графа Раймунда разбили свой лагерь на севере за юрким Мейном, королевская стража и люди Гуго Арльского, общим числом около пяти сотен, нашли приют к югу от холма Святого Евтропия, на котором в то время стоял замок Аурасик. В стенах самого замка поселились хозяева здешних земель.

Сам город уже долгое время пребывал в летаргическом сне, в который его погрузила история руками безжалостных готов. Давно прошли уже славные времена, когда население города, составлявшее порой более ста тысяч человек, заполняло собой грандиозный амфитеатр. Это античное сооружение прекрасно сохранилось и до наших дней, чего не скажешь о населении, численность которого даже сегодня оставляет только треть от тогдашней величины. Пройдет еще немало веков, прежде чем город, в результате топонимических пертурбаций ставший Оранжем, подарит миру правителей Англии и Голландии в лице принцев Оранских. Ну а пока самым знаменитым жителем города в десятом веке считался двоюродный брат Карла Великого, будущий святой Гильом Желонский . По всей видимости, именно в те времена местными жонглерами начали слагаться песни о подвигах кузена великого короля — о том, как он увел из под венца и женил на себе пунийскую принцессу Орабль и как, словно персонаж сказок Шехерезады, взял Ним, притворившись купцом и провезя в пределы города своих воинов, спрятавшихся в бочках из-под вина.

Другой гордостью города тех веков считался святой Флорентий. Спустя четыре века в его честь воздвигнут базилику , куда и перенесут мощи благочестивого и ученого епископа Араузиона. Ну а пока они находились в крипте кафедрального собора, известного нам сейчас как Собор Богоматери из Назарета, и от тех времен сохранившего нам на память лишь фундамент. Именно сюда по приезде королевы устремилась вся бургундская знать, ибо стремительно приближалось время Торжественной мессы и здравствующий епископ Боннарик уже грозно хмурился на опаздывающих, с трудом удерживая себя от соблазна воскликнуть:

— Oremus !

Будь королева Берта одна, она и не подумала бы протискиваться сквозь присутствующих к трансепту храма. Однако подле нее находились сиятельные сеньоры, требующие почтения к себе, собственным или доставшимся по наследству заслугам и регалиям, даже в стенах святых церквей. Гуго сделал рукой жест входящего в зацветший пруд и разгребающего перед собой тину — его свита тут же освободила место перед алтарем от легкомысленных прихожан, нахально вообразивших себе, что они имеют право на преимущественное внимание евангельским проповедям и первоочередное принятие Даров транссубстанциации . При виде этой картины, отец Боннарик нахмурился еще сильнее, правда для всех осталось тайной, что более прочего возмутило почтенного епископа — дерзость ли прихожан или высокомерие сеньора.

Началась служба, и Берта с досадой поймала себя на мысли, что ее мольбы Создателю сегодня идут на редкость сбивчивыми и неискренними. В том она корила только себя, хотя справедливости ради стоит заметить, что вряд ли кто на ее месте смог бы оказаться благочестивее, когда над одним ухом ее беспрестанно раздавалось недовольное сопение графа Раймунда, очевидно молящегося в мыслях, а над другим издевался Гуго Арльский. Итальянский король неважно знал тексты церковных гимнов, но восполнял пробелы неутомимым усердием и звучностью голоса, в забытых местах песнопений бесстрашно переходя на мычание, а крестился король так истово, что пальцами выбивал пыль из своего дорожного плаща. Гуго очень старался произвести впечатление своей набожностью на Берту и, надо сказать, в каком-то плане это ему удалось.

Затем последовал обед, но поданные слугами яства и питие не смогли устранить настороженные отношения между сторонами. В какой-то момент умолк даже Гуго, до этого охотно снабжавший своих сотрапезников последними новостями из чужедальних земель. Этим тут же воспользовался граф Раймунд. Устремив холодный взор на королеву и воинственно шевеля мохнатыми бровями, он поинтересовался:

— Ваше высочество, отчего нас не почтил своим присутствием король Конрад?

Берта спокойно подняла на него свои водянисто-серые глаза.

— Король предпочел остаться в Арле. Дела королевства не оставили моему сыну времени на беспечный досуг.

— Король уже настолько самостоятелен в своих решениях, что ему не надобен советник?

— Хороший совет ценен в любом возрасте и в любом положении.

— Значит кто-то ему посоветовал, что лучше запереться в своем дворце, чем принять решение о передаче арльских бенефиций?

«Король награждает бенефициями вассала за верную и доблестную службу, что в Арелате, что в королевстве франков. За какие такие заслуги мой сын должен одаривать вас, невежа?» — подумала Берта, и уже было собралась с духом бросить это в лицо зарвавшемуся графу, но Гуго Арльский, видимо, интуитивно почувствоваший для себя беду, опередил королеву:

— Казните меня, граф. Эту идею подсказал нашему королю я!

Королева сидела в центре стола, между Гуго и Раймундом, а потому им обоим пришлось податься заметно вперед, чтобы взглянуть в глаза друг другу.

— Король благодарен вам за совет, ваше высочество, — с достоинством сказала Берта.

— Рад всегда помочь вашему сыну.

— Тем более, что тому оно ничего не стоит, — брякнул насупившийся Раймунд. Берта смолчала, а Гуго обжег графа взглядом полным огненной ярости, на что тот, впрочем, только хмыкнул.

Сразу после обеда, не дав Раймунду толком покинуть триклиний, Гуго атаковал его:

— Черт вас возьми, Раймунд, что вы делаете?! Я же просил вас набраться терпения до вечера!

Однако граф Руэрга, в силу своего характера и сложившихся обстоятельств, оказался чужд всякой дипломатии. Он фамильярно водрузил на плечо Гуго свою лапищу, густо покрытую рыжими волосками, и задышал тому прямо в лицо:

— Нет, это вы послушайте, ваше лангобардское высочество. Мы все здесь оказались по причине ваших козней и не знаю, как эта лупоглазая королева, но я без возмещения моих затрат теперь отсюда не уйду. Либо я получу Арль от нее, либо Араузион от вас, иначе вам придется рассказать королеве о совершенном вами подлоге.

Гуго игру Раймунда и его козыри просчитал и без слов графа. Королю Италии нечего было возразить и граф Раймунд, криво ухмыльнувшись ему напоследок, безнаказанно удалился в направлении своих покоев. Гуго в этот момент всерьез пожалел, что затеял эту авантюру.

Но отступать было поздно и некуда. Гуго ничего не оставалось как потревожить послеобеденный досуг королевы.

— Ваше высочество, боюсь, что Арелат находится в шаге от войны с королевством франков, — произнес он сразу после приветственного поклона.

— Графу Руэрга не понравился сегодняшний обед? — из уст Берты редко слетала шутка, поэтому Гуго на какой-то момент даже опешил.

— Ваше самообладание поразительно, моя королева.

— Я не ваша королева.

— Но мне приятно вас так называть. Прошу разрешить мне эту малость.

— Так что граф Руэрг и королевство франков?

— Раймунд заявил, что разрывает все договоренности с нами. Свадьба с моей племянницей не состоится, но это меня меньше всего тревожит. Куда серьезнее то, что граф Руэрга требует земли, на которых вы в данный момент находитесь, а значит вы, моя королева, в любой момент из гостей можете превратиться в пленницу.

В глазах Берты зарницей пробежал страх.

— Подле нас наши воины, Гуго.

— Ваша дружина находится по другую сторону холма Святого Евтропия. А здесь в замке рядом с вами не более двадцати слуг, половину которых составляют аркарии, мистики и кубикуларии.

Берта была женщиной наблюдательной и от нее не укрылось, что Гуго говорит только о ее людях.

— Правильно ли я понимаю, мессер, что я не могу рассчитывать на вашу помощь?

Гуго выдержал нужную паузу.

— Можете, Берта, но только если она будет достойно оплачена.

На тот момент королеве показалось, что маски сброшены окончательно. На сей раз она очень сильно ошибалась.

— Поздравляю вас. Гуго. Вы заманили меня в западню. Я знала, что рано или поздно этим все кончится.

— Вы не правы, Берта, и своими словами оскорбляете меня. Скажите, неужели мои старания за последние полгода не нашли отклика в вашем сердце?

— Видит Бог, Гуго, я предложила моему сыну возвести вас в сан королевского сенешаля Арелата. За все то, что вы делали для нас за последнее время.

— Благодарю вас, моя королева. Сан сенешаля до сего дня я принял бы из ваших благочестивых рук с величайшей признательностью. Но события сегодняшнего дня требуют дополнительной награды.

— Что может быть выше титула сенешаля?

— С вашего позволения, моя королева, титул Subregulus или, если обратиться к памяти наших великих предков, титул майордома .

Берта отвела взгляд в сторону. Отчаяние волнами накатывало на ее душу, она ощущала себя раненой львицей, вынужденной защищать своих беспомощных детенышей, вокруг которых все ближе и смелее кружат гиены. Гиены знают, что вожак прайда умер, что сейчас их время, что очень скоро подросшие львята погонят их прочь, а потому начинают торопиться. Сегодня они загнали ее, львицу, в западню, но какое счастье, что они не могут добраться до детей. Какой же все-таки умница ее Конрад, что не пожелал приехать сюда! Как все-таки примечательно, что лучше прочих феодальную междоусобицу тех веков описывают характерные сцены из жизни львов и гиен!

Берта нашла в себе силы взглянуть на Гуго. Подбородок ее дрожал, глаза блестели, а голос предательски срывался. И, тем не менее, она договорила до конца:

— Мои подданные, мои дети, мой покойный супруг никогда не простят мне, если я уступлю вашим требованиям, мессер. Если я могу еще приказывать вам, то требую немедленно покинуть мои покои. Я возвращаюсь в Арль.

Она повернулась к Гуго спиной, а тот, поразмыслив немного, решил, что все необходимое на данный случай уже сказано, а оставшиеся козыри лучше приберечь для новой раздачи. Что ж, если эта упрямица не хочет по-хорошему, ему ничего не остается делать, как попытаться ударить ее в самое уязвимое место.

* * * * *

Никто из героев этого эпизода в следующую ночь не сомкнул глаз. Не спала королева, вскоре после разговора с Гуго обнаружившая, что ее охрану сменили собой люди итальянского короля. Ее приказ собрать поезд в Арль был проигнорирован, и Берта всю ночь простояла у окна, глядя в направление столицы пока еще своего королевства и беззвучно шепча молитвы за детей. Не спал и сам Гуго — король в этот вечер получил от своего гонца из Арля не вожделенные известия, а новые встречные требования, которые от безысходности пришлось удовлетворять. Не спал также граф Раймунд Руэргский, устроивший форменную истерику Гуго, когда тот вечером попросил его отложить развязку дела до утра. Даже Берта Арльская, племянница Гуго, и та не спала, обильно орошая свою подушку слезами несостоявшейся невесты. Утро нового дня все достославные сеньоры встретили с красными глазами, опухшими лицами и трепыхающимися от перенапряжения сердцами.

Эпизод 22. 1691-й год с даты основания Рима, 17-й год правления базилевса Романа Лакапина

(11 декабря 937 года от Рождества Христова).

Враги и недоброжелатели итальянского короля Гуго, коих тот за свою жизнь наплодил немало, с некоторых пор, строя изобретательные козни и заговоры, не могли рассчитывать по крайней мере на то, что им удастся застать короля врасплох во время его сна. Отдых Его высочества всегда охранял отборный отряд дорифоров в количестве не менее тридцати, вторую возможную линию обороны при случае могли оказать еще придворные слуги: кубикуларии, остиарии и даже смотрители павлинов — павонарии. Все эти достойные люди тщательно отбирались королем, помимо прямых обязанностей обучались военному делу, и время от времени даже ненавязчиво проверялись на преданность. В любом городке и в любом замке, где изволил остановиться Гуго, королевская свита размещалась подле хозяина таким образом, что никто не мог потревожить короля не пройдя эти два заслона. Как правило, слуги занимали либо смежные с королевской спальней покои, либо просто располагались в коридоре перед входом в опочивальню. И только единственному среди них совсем недавно была оказана высочайшая милость и доверие спать в одном помещении со своим королем. Такая честь выпала на долю тринадцатилетнего пажа по имени Ланфранк, что в переводе со старогерманского означает «свободный землепашец», но, применительно к его судьбе, более подходяще выглядело бы интерпетрировать его имя, как «свободный человек земли».

Ланфранк с рождения не знал своих родителей и воспитывался монахами одного из монастырей неподалеку от Бергамо. Спустя несколько лет один из учителей как-то поведал ему историю его появления в святой обители, что однажды корзина с младенцем была подброшена к стенам монастыря безвестной и, по всей видимости, сильно согрешившей женщиной. История вполне себе рядовая для того времени, и мальчик рос не стесняясь ни своего происхождения, ни своего имени. Визит короля Гуго в бергамский монастырь стал для Ланфранка выигрышем в жестокой лотерее жизни, королю — известному ценителю музыки — приглянулось пение ребенка, и властелин захотел сделать широкий жест перед богобоязненной публикой, приказав включить Ланфранка в свою свиту. Улыбаясь в ответ на славословия монахов, он поинтересовался возрастом своего будущего пажа. Мальчик, потупив глазки, скромно ответил:

— Я родился в год, когда сей мир покинул последний император Беренгар.

С этого дня у Ланфранка началась новая жизнь. Мальчик получил достойное образование, его научили играть на флейте и ситаре, а его сметливость и наблюдательность со временем заслужили большое признание при дворе. К тому же он обладал поистине собачьей преданностью, в самом лучшем понимании этого слова. Никто лучше, чем Ланфранк, не заботился о короле во время и после его пьяных и амурных загулов, никто не проверял так тщательно постель и яства короля, как этот быстроглазый подросток, по иронии судьбы имевший оснований ненавидеть Гуго более, чем кто-либо иной в этом мире. Но до конца своей жизни Ланфранк так и не узнает, что его родителями являлись граф Гизельберт и несчастная королевская наложница Роза, которой его обожаемый хозяин из личной прихоти поломал судьбу.

Утро же сегодняшнего дня Ланфранк встретил как обычно, растянувшись, словно верный пес, у дверей королевской опочивальни. Всю ночь его хозяин ворочался в своей постели, вздыхал и то требовал пить, то просил подбросить дров в камин. Только под утро король наконец угомонился и дал им обоим краткий отдых, который предстояло теперь срочно заканчивать, ибо чуткое ухо пажа уже уловило подозрительное оживление в вестибуле. Кто-то настойчиво пытался потревожить короля.

Выскочив в вестибул, он увидел приоткрытую дверь в коридор. Королевский кубикуларий, не уставая кланяться и принимая на свою голову тонны оскорблений, мужественно защищал вход в вестибул от невежливого вторжения графа Раймунда Руэргского.

С каждым мгновением возле королевского слуги и аквитанского сеньора собиралось все больше людей. Граф Руэрга изначально пришел не один, с ним была дюжина слуг, которая теперь находилась в коридоре вперемешку с охранниками Гуго. Ситуация все больше напоминала давку на рынке и появление еще одного нового лица все только усугубило.

— Доброго утра, благородные мессеры! Доброго утра, граф Раймунд! Доброго утра всем вам, верные слуги его высочества, — голос королевы Берты приятно выделялся на фоне хриплой брани бургундской и аквитанской челяди.

Граф Раймунд на мгновение оставил в покое королевского кубикулария, изобразил подобие поклона королеве и вновь развернулся, чтобы пойти на штурм королевской спальни.

— Сообщите его высочеству, что с ним желает разговаривать Раймунд, герцог Аквитании, маркиз Готии, граф Руэрга и Керси!

— Я передам, передам, ваша милость, только прошу вас оставаться в коридоре. Его высочество еще спит, — судя по жалобному тону постельничего, он это уже говорил далеко не единожды.

— Передайте его высочеству, что его также хочет видеть королева Арелата, — Берта едва признесла эти слова, как граф Раймунд вновь удостоил ее вниманием. Он с подозрением оглядел королеву, а в это время кубикуларий успел шепнуть пару слов Ланфранку.

— Что передать королю, могущественная королева Арелата? — звонким голоском спросил Ланфранк, в отличие от Раймунда даже в такой ситуации четко соблюдавший придворный этикет и субординацию.

Берта на секунду замешкалась. Она шла к Гуго, чтобы окончательно прояснить свое положение в этом замке, в котором со вчерашнего дня начала ощущала себя пленницей. Но графу Раймунду цель ее утреннего визита знать было совершенно необязательно.

— Я хотела напомнить Его высочеству, что приближается время мессы, на которой я хотела бы присутствовать вместе с ним.

— Ваш вопрос, великолепная королева, будет тотчас передан королю. А с какой целью явились вы, благородный мессер Раймунд? Что мне передать от вас его высочеству?

Невероятно смело говорил этот низкородный мальчишка в присутствии королевы и могущественного сеньора!

— Его высочество приглашал меня в этот час на беседу, цели которой ему очень хорошо известны, — хмуро заявил граф Раймунд.

— Ваша просьба, благородный мессер, также будет передана Его высочеству. Прошу вас дождаться ответа, — и, невзирая на шипение графа Раймунда, юный Ланфранк степенно, с достоинством, направился к спальне короля.

Возня в вестибуле к тому моменту уже успела разбудить и Гуго. Он догадывался, что за гости явились к нему ни свет, ни заря. Но, во-первых, ему до сих пор нечего было им толком ответить, а, кроме того, было просто противно вылезать из теплой постели и подставлять свою особу под колючие струйки декабрьского ветра, прорывавшиеся сквозь деревянные ставни окон и за ночь основательно выхолодившие спальню. В ответ на страсти, кипевшие за дверью, Гуго натянул одеяло на себя и зарылся поглубже в тюфяки, оставив снаружи только глаза, с любопытством уставившиеся на двери.

Вошедший Ланфранк доложил требования сеньоров.

— Нет ли гонца из Арля? — только это могло заставить Гуго сию же минуту покинуть свое ложе.

— Нет, мой кир.

— Тогда передай обоим страждущим, что твой хозяин все еще спит, а их настойчивость нас оскорбляет, — и Гуго сладко потянулся в постели, — так прямо и передай.

Через пару минут Ланфранк объявился в спальне снова и поведал королю о словах, которые ему посчастливилось услышать только что от графа Раймунда, прежде чем тот с шумом покинул пределы королевских покоев. Король при этой вести только расплылся в улыбке.

— А что Берта?

— Королева по-прежнему дожидается в вестибуле. Она желает посетить мессу.

«Ну нет, голубушка, — подумал Гуго, — тебя опасно пускать туда, где слишком много посторонних глаз и ушей. Чего доброго, ты призовешь своих слуг и чернь к себе на помощь!»

— С королевой моя стража?

— Да, ваше высочество.

— Тогда она вольна находиться там, где пожелает. А пожелать она может либо вестибул моих покоев, либо свою собственную спальню. Другого покамест не дано. И прикажи кубикуларию подать одежду. Сатана их всех забери, не дали таки поспать!

Король оделся быстро и самостоятельно, до абсурдных многочасовых процессий одевания времен Людовика Четырнадцатого оставалась целая вечность. После этого Гуго проследовал в триклиний, попутно приказав слугам пригласить на аристон королеву. Но та, успевшая вернуться в свои покои, от такой милости ожидаемо отказалась. Гуго не расстроился и с видимым энтузиазмом приступил к трапезе.

Раздавшийся во дворе замка цокот копыт прервал королевский завтрак. Гуго сам подскочил к окну и не удержался от ликующего возгласа. Во дворе спешивался сам граф Сарлион, правая рука короля. Гуго поспешил тому навстречу и нетерпеливо потащил того за руку в кабинет. Спустя пять минут он вышел оттуда с лицом триумфатора.

— Я не останусь в долгу перед тобой, мой верный Сарлион, — только эти слова мог услышать тот, кто захотел бы разузнать секреты короля.

— Вам надлежит срочно успокоить графа Раймунда, мой кир. Я видел вокруг замка его людей, и мне показалось, что их намерения не слишком дружелюбны.

— Да, каким-то жутким психом оказался этот аквитанец, как я погляжу, — сказал Гуго, но в этот момент уже новая идея постучалась в двери его сознания, — Однако, его горячность может быть даже кстати, — поспешил добавить король.

— Не перестараться бы, мой кир.

— Перестараться можешь ты, Сарлион, если продолжишь давать мне советы в том, в чем не разумеешь.

Граф дворца поспешил немедленно поклониться.

— Так-то лучше, мой друг. Оставайся здесь, можешь располагать моим столом. Спасибо, люди, я закончил, — Гуго объявил своим слугам об окончании аристона и выразил желание посетить королеву.

Уже находясь перед дверьми спальни Берты король остановился, чтобы еще раз мысленно прокрутить в голове сценарий предстоящего разговора. После этого король самолично распахнул дверь и еще несколько мгновений потратил на ехидное разглядывание Берты, успевшей взяться за веретено. Гуго никогда не отказывал себе в удовольствии устроить из предстоящей экзекуции небольшой театральный спектакль.

— Прошу простить меня, моя королева, что я не смог принять вас нынче утром.

— Я не ваша королева, Гуго.

— Благодарю, что не устаете напоминать мне об этом. Слыхали ли вы последние новости?

— О чем вы? — Гуго отчетливо увидел, как съежилась и насторожилась королева.

— Наш неутомимый друг, граф Раймунд, похоже, оставил свои мысли об Арле и прелестях моей племянницы. Вместо этого он решил добиваться Араузиона, где он считает себя хозяином …… А нас с вами, стало быть, гостями.

— И что из этого?

— Гостями непрошеными и оттого нежелательными. А также гостями, которые попытались хозяина обмануть.

— Его никто не обманывал.

— Но он-то считает по-другому. И потому наш замок с полудня окружен его людьми. Убедитесь в этом сами, — сказа Гуго и отворил ставни окна. В спальне тотчас резко посвежело. Королева подошла к окну и Гуго начал указывать ей на небольшие группки вооруженных людей расставленных вдоль стен крепости.

— Граф Раймунд поступает не слишком разумно. Наших людей здесь не меньше, чем его, — сказала Берта и Гуго тут же ядовито улыбнулся.

— Моих не меньше, насчет ваших сомневаюсь.

— Иными словами, вы не намерены меня защищать? Вы собираетесь уйти и оставить меня пленницей графа?

— Все зависит от вашего решения.

Берта усмехнулась.

— Вы предлагаете мне выбрать, кто из вас будет моим тюремщиком? Так вот я выбираю графа Раймунда, мой хитрый и двуличный сосед. В отличие от вас, он хотя бы не изображает преданность и не называет меня своей королевой.

— Потому, что не имеет права.

Берту редко посещала ярость, но в этот момент его выпуклые глаза заискрились гневом.

— Какое же право имеете вы?

— Если вы будете по-прежнему неблагоразумны, то об этом узнаете очень скоро, моя королева, моя глупая, унылая и никчемная королева!

Берта пережила оскорбления с редким достоинством.

— Я рада, что вы, наконец, со мной откровенны.

— Ты имеешь талант вывести из себя любого, кто находится подле тебя. Неужели ты полагаешь, что я мог потратить на тебя столько своих сил, времени, жизней моих подданных из-за одного так называемого бескорыстного долга христианина? Неужели ты всерьез полагала, что я не потребую соответствующей награды?

— Вы? Вы конечно не могли. Но вы повторяетесь, Гуго, я вам все на сей счет сказала накануне. Вы можете держать меня своей пленницей, но мой сын никогда не допустит вас до управления Арелатом.

Гуго нарочито громко и долго рассмеялся.

— Начинайте считать до десяти, Берта, Прежде чем вы закончите отсчет, вы дадите мне все, чего я потребовал от вас. А может и больше. Ну же, начинай, лупоглазая курица!

Берта гордо вскинула голову.

— Ваша злость и оскорбления только говорят о том, что я и мой сын в своих действиях полностью правы.

— Ваши действия только привели к тому, что вы сейчас с вашим сыночком в одинаковом положении. Этой ночью все ваши дети в Арле взяты под стражу моими людьми и отныне вся ваша семья в моей власти.

Берта отшатнулась от него и замотала головой.

— Это неправда! Этого не может быть! Мессер Глабер ….

— Вам наука, моя дражайшая королева, что своих цепных псов надо хорошо кормить, если вы рассчитываете и впредь на их верность. Мессер Ардуин Глабер отныне граф Ауриате, он благородный мессер и, соответственно, мой вассал!

Берта сделала шаг навстречу королю, но запнулась. Глаза ее вдруг начали закатываться, а сама она оседать на пол. Гуго успел подхватить ее.

— Вот ведь черт! — пробормотал он, волоча ее к постели.

Уложив кое-как Берту на ложе, Гуго оглядел ее и нехорошая улыбка тронула его губы. В этот момент ему пришла в голову ужасная мысль воспользоваться положением и дополнительно унизить королеву. Однажды он уже имел удовольствие разделить постель с матерью Рудольфа, теперь представлялась возможность познать его жену. По счастью сластолюбец победил в нем насильника, правда сам он себе нашел оправдание, что отказался от Берты только в силу ее дурной внешности, не вызвавшей в нем, известном эксперте женской красоты, никакого желания.

Он несколько раз ударил королеву по щекам. Берта пришла в себя и теперь со страхом глядела на Гуго.

— Ну? — только и сказал тот.

— Я вам не верю. Вы лжете, Я не верю, что христианин может так поступить.

Гуго подошел к столу, на котором лежал маленький тканевый мешочек. Он вернулся к королеве и высыпал содержимое мешка прямо на Берту. Та взвизгнула и зашлась в рыданиях.

— Хорошо, что на сей раз обошлось без обмороков. Мои слуги не зря едят свой хлеб. Они уверили меня, что любая мать опознает локоны своих детей.

— Где сейчас мои дети?

— Там же где и раньше, с той только разницей, что сейчас подле них мои люди.

— Осталась ли кормилица при моем младшем сыне?

— Спешу вас заверить, что да. У меня нет намерений вредить им, ведь я уверен, что мы договоримся.

— Что вы хотите от нас, Гуго? — прошептала Берта. Опытному негодяю было достаточно заглянуть ей в глаза, чтобы понять, что он одержал победу.

— Титула вице-короля, моя душечка.

— Пусть будет по-вашему.

— Титула графа Арльского для моего друга Раймунда.

— Пусть.

На какое-то время в спальне воцарилась тишина. Гуго был мастер театральных пауз, их режиссер и единственный благодарный зритель.

— Завтра вы объявите о помолвке вашей дочери Аделаиды и моего сына Лотаря.

Удивление промелькнуло в глазах Берты, но королева умела мыслить логически и эту самую логику в действиях короля, без сомнения, быстро усмотрела.

— И …..

— И что? Что-то еще?

— Вы станете моей женой.

Ох, какое неописуемое удовольствие испытал король Гуго от наблюдения в глазах Берты такой бури эмоций, которую Вселенная не видела со времен Большого взрыва. Королева приподнялась с постели, ее выпуклые глаза грозили вывалиться из глазниц.

— О, Господь, Отец наш Небесный! Что я слышу? Да ни за что в жизни!

— Это не слова любящей матери.

Берта очнулась, сжала ладонями виски, а затем встала с постели и медленно опустилась перед Гуго на колени.

— Я прошу, я умоляю тебя, смилуйся, оставь нас в покое! Ты победил, ты получишь все. Но зачем тебе это? Зачем тебе я?

— Да уж не затем, чтобы делить с тобой ложе. Неужели ты думаешь, что ты можешь мне быть интересна?

— Тогда зачем ты это требуешь?

— Странное дело. «Зачем?» Затем, чтобы меня не обманули, когда я выпущу все ваше семейство на волю. Затем, чтобы ваш сыночек, войдя в возраст, не лишил меня власти, как это сделал однажды ваш покойный муженек. По части этого — хвала Небесам! — у меня уже такой опыт, что трижды наивен тот, кто попытается меня здесь обмануть.

— А брак Аделаиды и Лотаря закрепит вашу сегодняшнюю победу и придаст вам и вашим потомкам право претендовать на наследство моей семьи?

— Ваш разум не столь уродлив, как ваше лицо, Берта.

— Вы всего добились Гуго. Вам доставляет удовольствие меня унижать?

Что-то шевельнулось в душе мерзавца.

— Простите, Берта. Этого более не повторится. Обещаю вам, — и он поднял с колен королеву. Та тут же брезгливо одернула руки и опустила голову, стараясь не глядеть на Гуго.

— Могу я вас о чем-нибудь спросить, Гуго?

— Я весь во внимании, королева Берта.

— Когда я увижу своих детей?

— Прежде всего, прошу вас не переживать за них, Берта. Мои люди их теперь будут охранять гораздо тщательнее, чем было до сей поры, ведь я сам как никто заинтересован в их целости и сохранности.

Гуго сделал паузу, надеясь услышать слова благодарности, но Берта стояла все также отвернувшись от него.

— Вы увидите их на следующий день после того как церковь освятит наш брак, объявит о помолвке наших детей и вы подпишите все наши договоренности. Ведь мы договорились?

Берта молчала, Гуго выжидал.

— Могу я увидеть хотя бы одного из них?

Неправда ли, их разговор стал напоминать торг между оплошавшими властями и террористами, захватившими заложников?

— Можете, Берта. В знак моего расположения к вам и верности своим обещаниям, вы увидите одного из них уже завтра, еще до свадьбы.

— Рудольфа, прикажите привезти Рудольфа!

— Нет, моя хитрая королева. Ваш малолетний Рудольф представляется мне не менее ценным пленником, чем Конрад, ведь у вас такое горячее материнское сердце. Не рассчитывайте увидеть скоро и Аделаиду. Помолвка не требует присутствия будущих супругов, а в случае обмана я смогу вывезти ее в Лангобардию. Но не отчаивайтесь, я зато не вижу препятствий увидеть вам вашего любознательного не по годам Бушара. Итак, мы все-таки договорились?

Берта поникла, сжалась, ее голова невыразимо болела от бесчисленных попыток найти спасение, а сердце ныло от тщетности этих метаний.

— Не слышу! — раздался над ней голос ее палача.

Тело королевы затряслось в лихорадке отчаяния. Она обхватила себя за вздрагивающие плечи. Он схватил ее пальцами за подбородок и вздернул ей голову вверх.

— Бери все, я на все согласна. Только не трогай меня никогда!

Вряд ли в этом мире есть что-то более отталкивающе, чем смех торжествующего Зла.

— Это с моей стороны небольшая жертва, — прошипело оно над ухом королевы.

Эпизод 23. 1691-й год с даты основания Рима, 18-й год правления базилевса Романа Лакапина

( 12 декабря 937 года — 20 января 938 года от Рождества Христова).

Выходя из покоев королевы, воодушевленный своим триумфом и грядущими великим перспективами, Гуго Арльский не смог сдержать смех при виде подкараулившего его у дверей Раймунда Руэргского в компании десятка, таких же насупленных и сосредоточенных как их сеньор, септиманских баронов. Тот, в свою очередь, тоже не ожидал такой реакции от бургундского авантюриста — мгновением раньше Раймунд был готов пустить в дело даже сталь клинка, если вновь услышит от того что-то лисье и туманное, теперь же оторопевший Раймунд позволил Гуго беспрепятственно и фамильярно себя приобнять.

— Мой дорогой друг, до каких пор вы намерены держать мою племянницу в тяжелом томлении тела?

Граф Раймунд пришел в себя и вырвался из этих липких объятий.

— Хватит морочить мне голову, Гуго! Когда я получу от вас обещанное?

— Когда вы принесете коммендации своему сеньору.

— Дьявол вас забери с собой! Вы добились от королевы согласия на приезд Конрада?

— Нет. Конрад останется в Арле.

— Я должен буду принести присягу королеве?

— Снова нет.

Раймунд отступил назад и рука его легла на рукоятку меча.

— Вы удивительно догадливы, мой горячий Раймунд. Но нет-нет, не сейчас, я хочу, чтобы вы сделали это при стечении подданных.

— Что сделал?

— Чтобы вы преподнесли мне свой меч и склонились бы в поклоне, как верный и отважный вассал. Но если вы торопитесь, то так и быть, я могу принять от вас коммендации прямо сейчас.

— Вам не кажется, что выбранный вами тон в вашем положении не слишком уместен?

— Нисколько, Раймунд. Поздравьте меня — я, как и вы, принял решение жениться, но, в отличие от вас, не намерен томить мою будущую супругу долгим ожиданием на ложе.

— Поздравляю, вы нашли самое подходящее для этого место и время, — угрюмо процедил Раймунд.

— Очень точно подмечено, мой дорогой граф. Самое подходящее место и время! Возрадуйтесь же, граф Раймунд, и приготовьте для своего друга и сеньора щедрые подарки, ибо завтра он станет мужем несравненной и чистой королевы Берты!

Массивная челюсть графа Руэрга безвольно упала вниз.

— Так что не забудьте про коммендации, Раймунд, — и дружески потрепав онемевшего от изумления графа по плечу, Гуго проследовал к своим людям.

Неожиданная весть электрическим разрядом молнии разлетелась по кривым улочкам Араузиона. Все без исключения, вплоть до последнего нищего, поначалу восприняли ее как несусветную нелепицу, затем, в виду множества последовавших подтверждений, к коим прежде всего стоит причислить сообщения глашатаев, наступила всеобщая стадия принятия и осознания будущих последствий. Вечно пустые желудки горожан радостно заурчали от предвкушения будущих празднеств, но еще более раздразнились языки, с разной степенью виртуозности и бытовой сочности до поздней ночи составлявшие в тавернах Араузиона нравственные портреты своих властителей. К сожалению, несчастной королеве от простолюдинов досталось в этот вечер гораздо больше, чем ее жениху, собравшемуся под венец уже в четвертый раз.

12 декабря в строгом кафедральном соборе Нотр-Дам-де-Назарет почтенный епископ Боннарик соединил перед лицом Господа узами брака людей удивительным образом несоответствующих друг другу ни своими моральными принципами, ни характером, ни образом жизни и темпераментом. Королева Берта была бледна как смерть, и только отцу Боннарику довелось услышать от нее слова согласия. Левой рукой королева крепко сжимала ладошку своего сына Бушара — Гуго сдержал обещание и этим утром ее сын прибыл к матери из Арля. Бушар, по мнению Гуго, был наименее ценным из всех детей королевы, зато он мог глазами очевидца и жертвы самостоятельно, со всей подробностью и особенностями детского восприятия, описать упрямой матери все обстоятельства последних дней. Со слов Бушара выходило, что никаких столкновений в Арле не происходило, их арест произошел быстро и бескровно, новая стража с королевскими детьми ведет себя внимательно и обходительно, и что мессер Ардуин Глабер, начальник их бывшей охраны, жив-здоров и пользуется во дворце прежним почтением.

Выслушав сына, Берте оставалось только с обреченностью вздохнуть. Нет, она ни в коей мере не рассчитывала на чью-то внезапную отвагу и благородство. Гуго Арльский еще пять лет назад был хозяином здешних мест и в сознании многих до сих пор таковым оставался. В своих стремлениях выжить и преуспеть в водовороте средневековых страстей тогдашние феодалы придерживались политики рыб-прилипал, ища прежде всего сильную руку и в гораздо меньшей степени рассматривая юридическую и политическую обоснованность амбиций своего покровителя. К тому же, не стоит забывать о тогдашней размытости права, слабой власти королей и дремучего сознания мелких баронов, имевших весьма смутные понятия о законе, чести и справедливости. И совсем смешными бы выглядели попытки апеллировать к их национальному самосознанию, которое формировалось попутно со становлением государственности. Ощущение своей сопричастности к великой нации и ее истории могли испытывать в десятом веке разве что византийцы и жители Рима — только их в то время, да и то с оговорками, мог серьезно оскорбить бесцеремонный захват власти пришлыми чужаками. Для всех остальных, и в этом плане Арелат исключением не был, очередной переворот был скорее возможностью выделиться перед новым хозяином и открывал перспективы быстренько поднять что-нибудь из благ, разлетающихся с шаткого королевского стола.

Граф Раймунд Руэргский стал в этом плане одним из самых прытких и удачливых. Уже на следующий день после королевской свадьбы неутомимый отец Боннарик приветствовал новую пару, спешащих сплести свои судьбы. В отличие от вчерашних молодоженов, лица Раймунда и Берты Арльской горели от переполнявших их счастья и вожделения, тем более что позади них слуги графа держали в руках кодекс о сохранении за Бертой ее арльских бенефиций. Сразу после окончания службы граф Раймунд принес вассальную присягу верности перед Гуго и Бертой Швабской и, таким образом, к длинному списку своих титулов добавил еще один.

Араузион готов был уже перевести дух после буйных празднеств, но на третий день глашатаи сотрясли его стены новой вестью, на сей раз о помолвке детей Гуго и Берты — одиннадцатилетнего Лотаря и шестилетней Аделаиды. Хмурые супруги вновь предстали перед отцом Боннариком, поскольку Лотарь в этот момент испытывал гостеприимство Беренгария Иврейского, а Аделаида все еще оставалась в Арле. Если у кого-то и могли в этот момент возникнуть какие-то вопросы по поводу доброй воли супругов, то следующими указами Гуго Арльский постарался их заблаговременно снять — на Берту Швабскую и ее дочь пролился ливень благ от итало-бургундского короля.

Помимо драгоценных безделушек и массы святых реликвий, из которых можно было бы спокойно составить пару полноценных скелетов, королеве Берте были отданы земли, на которые еще недавно претендовал граф Раймунд. Площадь земель составила две с половиной тысячи мансов по двенадцать югеров каждый, а за один югер тогда принималась пашня, которую могла за день вспахать пара здоровых волов. В пересчете на современные меры площадей, Берта в этот день стала обладательницей лишних семи с половиной тысяч гектаров. Еще большие земли отошли к будущей снохе Гуго, маленькой Аделаиде. Принцессе были подарены тосканские и туринские земли, в числе которых оказались земли Маренго, где нашел свою смерть император Ламберт. Общая площадь подаренных земель составила более четырех с половиной тысяч мансов. Нетрудно подметить одну деталь, весьма характерно свидетельствующую о предусмотрительности Гуго — если королеве были подарены по сути ее собственные земли, то принцесса Аделаида могла воспользоваться своим подарком только в случае ее брака с Лотарем, ибо ей были обещаны земли лангобардского королевства.

Целую неделю Араузион мог чувствовать себя центром Вселенной. Пока сеньоры деловито оформляли все сопутствующие документы и выверяли каждый свой шаг, амфитеатр города, как в былые славные времена, вновь наполнялся публикой, стремящейся увидеть мимов и жонглеров. А вечером на улицах города, несмотря на декабрь, становилось жарковато, но не от обилия факелов — отнюдь, здесь никто не собирался на этом роскошествовать, — а от исторического умения провансальцев веселиться горячо и пронзительно.

Гуго также всегда любил устраивать себе праздники души и тела. И чем печальнее выглядела королева, тем развязнее вел себя король. Нет, все-таки не вышел из Гуго круглый отличник школы жизни, не во всех дисциплинах, преподаваемых этой школой, он преуспел. Все свои главные катастрофы примечательный герой этого времени потерпел из-за своей несдержанности и пренебрежительно-презрительного отношения к отпрыскам собственных жен. Первое свое крушение, когда он женился на матери Рудольфа, женщине постбальзаковского возраста и нерастраченного пыла, еще можно было бы списать на тогдашнюю молодость и неопытность Гуго. Но вот его отношение к Альбериху уже навряд ли можно было бы считать поведением умного человека, тем более, что его вынудили оказаться во враждебной обстановке, где одно чувство самосохранения должно было подсказать ему вести себя осторожнее. Представьте себе, что и этот урок для Гуго остался невыученным.

Полностью решив все деловые вопросы, хорошенько отгулявшись и, при этом — охохо! — познакомив супругу со своим новым гаремом, наш герой, наконец, внял ежедневным мольбам Берты и решил вернуться в Арль. Перед этим он не поленился самостоятельно добраться до столицы и убедиться, что дети Берты, в первую очередь Конрад, ведут себя смирно и с достоинством приняли выбор матери. Заодно Гуго тепло принял вассальную присягу верности от нового подлеца, пополнившего его двор — Ардуин Глабер, по прозвищу Безбородый, стал полноправным хозяином графства Ауриате, владений, находившихся на территории современной провинции Кунео и недолгое время принадлежавших его отцу Руджеро. Во время церемонии присутствовал и король Конрад, но все его участие одним присутствием и ограничилось — Гуго не отказал себе в удовольствии продемонстрировать всем, кто отныне принимает решения в Арелате.

На следующий день королева Берта вернулась в Арль. В Араузионе остался только ее сын Бушар. Гуго недолго позволил королевской семье тискать друг друга в объятиях и расходовать попусту запасы слез, очень скоро Берта и ее дети поняли, что ничего в их жизни после этой встречи по сути не поменялось. Королевская семья по-прежнему не была вольна в своих передвижениях по Арелату, к каждому из них были приставлены верные Гуго люди и только вечера вице-король любезно позволял своей новой родне проводить вместе и без посторонних. Он с усмешкой представлял себе, как в конце каждого дня дети Берты, прижавшись к своей матери, скулят и жалуются на него друг другу.

Между тем приближалось Рождество, приготовления к праздникам добавляли хлопот и, хочешь — не хочешь, а, наверное, ослабляли бдительность Гуго. С другой стороны, разве он, в своей кипучей деятельности упустил что-либо серьезное? Разве кто-то в пределах его нового-старого королевства способен бросить вызов его власти? Разве не прикрывает его теперь с севера могущественный герцог Аквитании, маркиз Готии и прочая, и прочая Раймунд? Нет, конечно. А потому Гуго Арльский не стал утруждать себя выяснением причин внезапного исчезновения из Араузиона второго сына плененной им королевы. Какой вред ему мог принести этот щенок, даже, если его приютит какой-нибудь обиженный и недовольный? Ведь так?

Так, да не так.

«Щенок» королевы в день Рождества прибыл в Лион, где перед ним действительно распахнул свои объятия один из давних недругов Гуго, граф Алерам, младший брат казненного Вальперта. Бушар вдоволь наплакался до глубины души возмутившемуся Алераму, но стенания ребенка не имели бы ровным счетом никаких последствий, если бы королева, накануне своего отъезда в Арль, не передала бы ему несколько пергаментов, написанных ей и скрепленных печатями Арелата.

Через неделю, в первый день нового года, эти пергаменты пришли, наконец, к тому, кому они действительно предназначались. Каждая буква письма Берты взывала и умоляла о помощи, каждое слово приводило читающего это письмо в негодование при виде открывшегося всему миру обмана, постыдного принуждения к браку и неподобающего отношения с его коронованными родственниками. Письмо призывало к немедленному действию и, разумеется, нашло живой отклик у адресата. Тем более, что тому уже давно был нужен только повод разобраться с возмущающим пол-Европы интриганом и подлецом.

20 января 938 года Черные ворота Безонтиона, недавней столицы Верхнебургундского королевства, почтительно приветствовали грозное пятитысячное войско, которое вел за собой Оттон, сын Генриха Птицелова, король Германии и герцог Саксонии. От одной этой новости блистательный король Лангобардии и вице-король Арелата завертелся как флюгер при мистрале, его доблестная свита начала стремительно редеть, а среди наиболее проницательных и дальновидных баронов раздались первые возгласы возмущения от постыдной свадьбы, состоявшейся в Араузионе.

Эпизод 24. 1691-й год с даты основания Рима, 18-й год правления базилевса Романа Лакапина

(февраль 938 года от Рождества Христова).

Защищенный горами и реками, и даже избравший эту природную защиту в качестве своего девиза, небольшой замок Систерон в десятом веке выглядел не менее живописно, чем сейчас. Всякий путник, оказывающийся в этих местах, вне зависимости от цели своей миссии, невольно начинал терять счет времени, стремясь как можно дольше усладить взор свой созерцанием редкого творения рукодельницы-природы. Время здесь идет по своим законам, величественно и неторопливо, и отследить его возможно только благодаря гигантским нерукотворным «песочным» часам, колбами которого служат Северный и Южный Прованс, а песком — воды Дюренции, как тогда называли Дюранс, ведущий себя в этом месте тихо-претихо. Сам же Систерон находится точно в горловине этих часов, зажимая реку двумя холмами, долгое время остававшимися безымянными, пока один из них, — тот что со следами глубоких царапин на своем теле, нанесенных как будто каким-то исполинским котом, а может и самим Прародителем Зла, — не получил имя савойского епископа .

Именно сюда, в начале февраля 938 года, устремился Гуго Арльский со своей новой бургундской семьей. Менее двух недель ему потребовалось на то, чтобы понять всю никчемность своих попыток оказать сопротивление тевтонскому королю, вошедшему в Арелат как к себе домой. Поначалу Гуго еще хорохорился, рассчитывая на прежнюю верность своих вассалов, на свои связи и союзы прошлых лет. Однако сметливые бароны очень быстро и недвусмысленно дали понять, что их вассальные присяги стали ничтожными сразу после того, как Гуго пять лет назад уступил бургундские владения Рудольфу и теперь своим сюзереном они считают только сына покойного короля, которого с каждым днем все больше жалели, а на свет Божий постепенно выплывали неприглядные подробности того, каким именно способом Гуго вновь утвердился в Провансе.

Помимо Гуго, не меньше, а то и больше упреков прилетало в сторону Берты. Никому из сплетников даже не приходило в голову, что судьба несчастной королевы все эти дни висела на волоске, ибо Гуго вскоре узнал, каким именно способом был поставлен в известность о событиях в Арелате король Оттон. Страшные угрозы расправиться с ней и с ее детьми королева слышала от своего мужа ежедневно и по несколько раз, но, несмотря на весь этот отчаянный лай, Берта смогла сохранить самообладание. В минуты редкой тишины она однажды сообразила, что ее суженый на самом деле весьма здраво понимает, что королевская семья отныне является для Гуго самой надежной защитой. В ее положении оставалось только бояться непредсказуемых пьяных выходок, на которые был горазд ее супруг.

Большая ставка была сделана Гуго и на Раймунда Руэргского, точнее на покровителей последнего из Тулузы и Парижа. Пыл Оттона, по мнению Гуго, должен был начать стихать по мере того, как в конфликт начнут ввязываться могущественные персоны Западного королевства франков. Возможно, так бы оно и случилось, если бы в самом Западном королевстве сохранялся прежний баланс сил. Однако два года тому назад, в Осере, от инфекции, весьма схожей с той, что унесла жизнь Рудольфа Бургундского, скончался французский король Рауль. Влиятельные магнаты, что нередко бывало в истории в случаях, когда меньшим злом для всех признавалось приглашение к власти человека внешне слабого и управляемого, спустя полгода короновали Людовика Заморского , сына Карла Простоватого. В свое время малолетний Людовик со своей матерью бежали в Англию, спасаясь от преследований Герберта Вермандуа, который теперь был одним из инициаторов его коронации. Двумя другими влиятельными вельможами, приведшими Людовика в Реймс, были два Гуго — Гуго Белый и Гуго Черный . Впоследствии все эти уважаемые сеньоры вместе с королем затеят не одну войну между собой и не раз возьмут в плен один другого. Главное, что по состоянию на февраль 938 года Гуго Черный являлся врагом для всех вышеупомянутых, а также для короля Оттона и даже для нашего юного Конрада, права которого он отказался признавать. Единственную поддержку Гуго Черный, брат усопшего короля Рауля, имел в лице нашего Гуго Арльского, но такой расклад приводил лишь к тому, что все просьбы о помощи со стороны Раймунда Руэргского Парижем были категорически отвергнуты.

Ничем не помогла графу Раймунду и Тулуза. Его дядя и покровитель по жизни, граф Раймунд Понс, очевидно относился к редкой для той поры и только зарождающейся породе местных сеньоров, для которых служба королю не являлась пустым звуком, а сама персона монарха обладала ореолом Великого и Святого выбора. В ответ на мольбы племянника, граф Тулузы пригрозил тому отнять все подаренные ему ранее титулы, если тот дерзнет выступить против своих сюзеренов, будь то из Парижа или из Арля, и останется на стороне узурпатора, соблазнившего легкомысленную и, как теперь оказывается, развратную королеву Берту.

Услышав такую отповедь, граф Руэрга и Керси безнадежно скис. Графу, вообще говоря, было свойственно в эмоциях своих кидаться из одной крайности в другую — он то преисполнялся детским умилением и чуть ли не боготворил хитроумного и изворотливого Гуго Арльского, то им вдруг овладевали подозрения в жульничестве со стороны все того же Гуго и он открыто грозился поднять мятеж. С каждым днем Раймунд все больше жалел, что поддался на авантюры Гуго, которые теперь могли закончиться для герцога Аквитании и графа Руэрга очень скверно. Улучив момент, Раймунд со своей дружиной переместился в родной Ним, якобы для мобилизации своих вассалов. Здесь он расположился лагерем и с начала февраля упорно отказывался отвечать на письма Гуго, приходящие из Арля, в которых его союзник предлагал объединить войска для отпора непрошеным тевтонцам.

Трусость Раймунда предопределила решение Гуго. Видя, как быстро редеют ряды его сторонников, видя малодушие еще верных ему, понимая, что с каждым днем возрастает вероятность измены в ближайшем его окружении, а также, что Берта и Конрад с каждым днем будут вести себя все наглее, он решился покинуть Арль и по древней Домициевой дороге вернуться туда, где власть его подразумевалась без всяких оговорок. Шестого февраля он прибыл в благословенный Систерон и только здесь красоты здешнего края позволили ему на какой-то миг перевести дух. Послав разведку на противоположный берег, он убедился, что по ту сторону Ворот Прованса, как еще называли тогда Систерон, его никто не ждет и дорога свободна. Заметно приободрившись, он закончил этот день весьма плотным ужином, в частности, отдав должное нежнейшей ягнятине, искусством приготовления которой уже тогда славился Систерон. Уходя же ко сну, Гуго не забыл, по обычаю последних дней, нанести визиты своей супруге и старшему пасынку, угостив их перед сном парочкой оскорбительных комплиментов по отношению к ним самим, а также к безвременно ушедшему прежнему главе бургундского семейства.

Подле Гуго в этот день в древней цитадели Систерона тесно расположились не более трех сотен воинов. Возглавляли его дружину люди, которые видели в Гуго единственно возможный источник своего благосостояния, а также те, которым в результате всей эпопеи последнего времени уже нечего было терять. К таковым, в первую очередь, относился Ардуин Глабер, променявший совесть на титул графа Ауриате, рыжий проныра Сарлион, граф королевского дворца и единственный, кто в эту ночь не сомкнул глаз, а также юный Ланфранк, по обычаю сладко растянувшийся возле двери королевской опочивальни.

Визг Ланфранка, на которого в предрассветной темноте наступил неосторожный Сарлион, рывком поднял короля с постели. За окном едва занималось утро, раньше полудня его люди не планировали сворачивать лагерь, и потому сердце Гуго ощутимо заметалось в его грудной клетке, предчувствуя недоброе.

— Кир, государь мой, похоже за нами погоня. Со стороны Маноска к нам идет неизвестная дружина. Кто, чего — пока непонятно, трудно разглядеть.

— Ланфранк, одежду! — крикнул Гуго, лицо его было серым, как начинающееся в Систероне февральское утро, — со стороны Маноска, говоришь? Странно. Могут ли это быть тевтонцы?

— Вчера вы получили известие, что король Оттон по сию пору находится в Валансе. Хотя, конечно, король ведь мог выслать вперед себя передовую дружину. Еще пока темно, но по ощущениям приближающееся войско не больше нашего.

— Конная, пешая?

— Конная, мой кир.

— Черт, они скоро будут здесь.

Король с Сарлионом и Ланфранком поднялись на парапет крепостной стены цитадели. Солнечные лучи постепенно начали захватывать долину Дюренции, и неизвестный отряд был теперь виден полностью.

— Да, их примерно три сотни, — сказал король, — но мне необходимо сохранить людей до границ Иврейской марки.

— Если бы было немного времени, можно было бы переправиться на тот берег и попытаться разрушить старый мост, — сказал Сарлион.

Речь шла о древнем римском мосте, построенным Домицием и служившим перемычкой в горловине «песочных часов» Прованса.

— Если Господом мне суждено будет вернуться в Лангобардию, не пожалею никаких денег, чтобы купить у ромеев огонь Каллиника. Как бы он сейчас пригодился!

— Быть может нам все-таки уйти на тот берег? На узком мосту задерживать неприятеля можно сколь угодно долго. Я берусь задержать их, кто бы это ни был, а в это время вы с мессером Глабером сможете уйти.

Гуго с редкой для него признательностью взглянул на верного слугу. Как мало у него осталось таких!

— Мессер, а у кого на штандартах есть лев на красном поле? — размышления короля с его слугой вдруг прервал зоркий Ланфранк, до того несколько минут впивавшийся глазами в приближающееся войско в надежде углядеть хоть какой-нибудь отличительный знак.

Король с Сарлионом тут же присоединились к изучению незваных чужаков.

— Не знаю, как насчет льва, но я точно не вижу желто-черных цветов, которые указывали бы на швабов или саксов, — сказал король.

— Это Раймунд, ваше высочество! — воскликнул Сарлион, — у него, у него же лев на красном поле . Раймунд решил присоединиться к нам, какое счастье!

— И оставить свои земли на угощение тевтонцам? — поумерил радость своего придворного Гуго, — Не уверен.

— Но что еще может означать его приход?

— Очень скоро мы это узнаем. Ланфранк, прикажи подавать аристон, а вас, граф, прошу проследить за приближением дружины Раймунда, я не люблю неожиданные визиты на рассвете.

Король еще не успел закончить завтрак, как Сарлион вновь поднялся к нему. На лице графа отсутствовали намеки на радостные известия.

— Мой кир, мне не нравится поведение людей Раймунда. Первым делом они установили контроль над мостом.

— И вы дали им это сделать? Черт вас забери вместе с потрохами, Сарлион! А где Глабер?

— Находится рядом с ними, недалеко от моста.

— Немедленно замените его. Пусть граф Ауриате будет подле своего короля.

Сарлион поклонился, пряча всепонимающую улыбку. Между ним и Ардуином Глабером уже давно тлел огонек соперничества за признание короля. Сегодня за явным преимуществом Сарлион одерживал верх.

Рокировка слуг состоялась безболезненно. Безбородый и лысый, несмотря на свои двадцать семь лет, плотного сложения и на редкость молчаливый мессер Глабер очень скоро предстал перед очами Гуго.

— Мессер Раймунд, герцог Аквитании, маркиз Го…

— Да-да, мы уже поняли кто это, мессер Глабер. Что ему надо?

— Он шлет вам привет как своему брату во Христе и жаждет переговорить с вами наедине.

— Прекрасно. Шлите ему ответное приветствие и просите сюда подняться.

— Он просит, чтобы вы спустились к нему и переговорили у старого моста.

Гуго Арльский внезапно оказался в положении своего пасынка Конрада, совсем недавно также тщетно дожидавшегося приезда своего вассала для принесения оммажа. Гуго тут же вспылил, но сумел совладать с нервами, сообразив, что сейчас не время и не место для ссор. Вместе с тем он не отказал себе в удовольствии потомить графа Руэрсгкого в ожидании на февральском ветре. За это время Гуго успел навестить своих новых домочадцев, в глазах которых он заметил радость и надежду — семья Берты уже была в курсе утренних новостей.

Когда Гуго соизволил-таки спуститься к графу Раймунду, тот уже порядком продрог и приказал своим слугам развести костер. Граф Раймунд был хмур, его квадратная челюсть многообещающе выползла вперед.

— Доброго дня, благородный Раймунд! Вы впервые в Систероне? Неправда ли, чудесное место для добрых христиан? Как поживает моя племянница?

Граф Раймунд долго мычал, подбирая слова. Гуго продолжил балагурить как ни в чем не бывало.

— Понравились ли красоты Прованса нашему непрошеному гостю из северных земель? На мой взгляд, он уже злоупотребляет нашим гостеприимством. Бургундия никому не позволяла помыкать собой, и я безмерно рад, что вы решили присоединиться к моему войску, чтобы дать отпор зарвавшемуся тевтонцу.

— Я здесь не для этого.

Гуго с насмешкой взглянул на Раймунда, но на душе у него отчаянно заскребли кошки.

— Я прибыл сюда, следуя своему долгу вассала перед сюзереном. Я прибыл для защиты короля Конрада, да сохранит его пуще наших мечей Отец наш Небесный.

— Хвала вашей доблести, граф. Король Конрад будет рад слышать это.

— Я здесь, чтобы сопроводить своего короля в Арль.

— И тем оставить его беззащитным перед лицом врага?

— В Арле королю Конраду ничто не угрожает. Не угрожает ему и король тевтонцев, напротив, король Оттон пришел сюда помочь своему родственнику и законному хозяину этих мест. А враг короля Конрада все это время находился рядом с ним.

Гуго, услышав это, тут же перешел на злобный шепот.

— Правильно я ли вас понял, мой дорогой Раймунд, что, лишившись поддержки вашего хозяина в Тулузе, вы теперь решили выслужиться перед тевтонцем предав меня и, тем самым, заработав прощение у желторотого недоумка Конрада?

Раймунд тоже ответил шепотом.

— А правильно ли я понял тебя, Гуго, что ты оказался здесь не ради красот Систерона, а для того, чтобы убежать в свою Лангобардию, бросив вассалов и слуг на произвол судьбы и на милость короля Оттона?

— И что, ты теперь встанешь у меня на пути?

— Да, таковой будет моя плата королю Оттону. Твоя дружина немногим больше моей и, даже если ты одержишь верх, тебе не удастся быстро уйти на ту сторону реки, а потери твои будут таковы, что найдется немало твоих бывших вассалов, пожелающих предъявить тебе счет за былое. А за Альпами тебя будет поджидать Беренгарий.

«Ловко все рассчитал, собака!» — подумал Гуго и на какое-то время отдался невеселым размышлениям. Но он был человек на редкость находчивый.

— Все так, мой милый, но в этом случае королева Берта и король Конрад узнают, что ты заявился в их владениях по подложному требованию, состряпанному мною. Мне абсолютно наплевать, что обо мне теперь подумают моя жена и пасынок, а вот тебя тогда точно лишат всех земель, которые ты от меня получил.

Граф Раймунд осквернил это ангельское место самыми грязными ругательствами.

— Пусть так. Мне будет уроком, как пытаться украсть лишнее у соседа своего, — махнув рукой, согласился с таким раскладом Раймунд.

— Но ведь об этом может никто и не узнать, — перехватил инициативу Гуго. Раймунд мрачно взглянул на него.

— Ты дозволишь мне уйти, Раймунд. Мне и моим людям. Я же оставлю тебе Конрада, пусть он возблагодарит тебя достойною мерой.

— Ты оставишь мне всю семью.

Гуго ответил не сразу, просчитывая в уме все варианты. Младенец Рудольф его стеснял и был ему абсолютно не нужен. Аделаиду тоже можно было безболезненно оставить здесь, помолвка все равно состоялась, а в глазах современников десятого века обязательства, принятые во время помолвки, считались ничуть не менее крепкими и строгими, чем заключенные во время освящения брака.

— Хорошо, — согласился он, — ты получишь их всех. Но королева Берта последует за мной.

— Пусть она объявит мне лично о своем решении.

— Королева Берта последует за мной не как королева Арелата, а как моя супруга. Никто, даже тевтонец Оттон, даже папа Лев не может мне в этом воспрепятствовать.

На такой аргумент возражений найтись не могло. Тем более у такого тугодума, как Раймунд.

— Пусть будет по-вашему, мессер.

Вернувшись в крепость, Гуго отдал необходимые распоряжения Сарлиону и его людям, краем глаза приглядывая за септиманцами Раймунда. А те заняли пространство по обоим берегам Дюренции и на самом мосту, так что пытаться обмануть их было бы делом пустым и опасным. Но Гуго и не собирался более хитрить. Все мысли его были заняты предстоящим разговором с Бертой.

Войдя к ней, он застал королеву за привычным занятием. Ее хладнокровие незамедлительно взбесило Гуго, но он, гася эмоции, зашагал вокруг нее, шумно дыша и говоря непривычно отрывисто:

— Собирайся. Живо собирайся. С любезного разрешения Раймунда мы едем дальше. Я договорился.

Берта ничего не отвечала, а смотрела на него спокойно и с презрением.

— Все твои …. дети останутся здесь…. На какое-то время.

— Я никуда не поеду, — твердо заявила Берта. Гуго резко остановился перед ней.

— Поедешь. Еще как поедешь. Собирай свое барахло, чертова ведьма, не забудь и это, — с этими словами он выбил у нее из рук веретено

— Я никуда не поеду, — повторила королева.

— Тогда я выволоку тебя силой.

— Ты побоишься это сделать. Ты в Арелате уже боишься собственной тени.

На мгновение у Гуго всерьез мелькнула мысль задушить ее. Но он сдержался.

— Если ты подешь со мной, ты по-прежнему будешь королевой. Если ты останешься, тевтонец лишит тебя всего.

— Король Оттон пришел сюда по моей просьбе, он не сделает ничего плохого для нашей семьи, но, если даже ты вдруг окажешься прав, я восприму это как великую милость Господа, воздавшего мне за грехи мои.

— Ты — моя жена, и ты должна следовать за мной. Никто не волен противиться этому.

Берта подняла на него взгляд.

— Я не жена тебе, Гуго.

Гуго ухмыльнулся.

— То есть, ты предашь огласке тот факт, что у нас не было близости? Других доводов признать наш брак недействительным у тебя быть не может. Но знаешь, всякий при виде тебя поймет мои чувства и сильно не осудит.

Берта терпела и не такие «комплименты». Гуго же распалялся все более.

— Хорошо, ты сама напросилась. Придется-таки один раз воспользоваться тобой. Надеюсь, что меня не стошнит, — с этими словами он начал расшнуровывать свои штаны, готовясь и в самом деле воспользоваться правами супруга.

— Что вы делаете, мессер?! — первый раз за этот день Гуго удалось напугать королеву. Она вскочила, пятясь к окну.

— Что делаю? Нарушаю свое обещание, данное тебе, жаба! Кричи громче, чтобы все вокруг услышали, что я воспылал к тебе страстью. Здесь тебе никто не поможет, а у меня теперь будет куча свидетелей того, что супружеский долг я исполнял достойно.

— Я не жена вам, Гуго, но вовсе не из-за этого.

— А отчего же? — ухмыляясь продолжал он, успев к тому времени сбросить половину одежд.

Берта торопливо заговорила, пока на Гуго еще оставалось хоть что-то и пока он имел возможность ее слышать:

— На прошлой седмице, еще в Арле я беседовала с Леоном Простаком, другом нашего святого отца Одона. Он только что прибыл из Рима, где провел целых два года. Так вот однажды, в беседе с супругой вашего брата, маркизой Тосканской, та, преследуя цель заслужить доверие клюнийского аббатства а заодно загладить вину за свое известное сребролюбие, поведала ему одну тайну римского принцепса.

— Альбериха? И что ему сказала эта любительница плохо охраняемых реликвий? Однако, каков мой братец, не перестаю ему удивляться!

— Она сказала, что в монастыре Святой Марии, что рядом с домом правителя Рима, растут и воспитываются две девицы. Старшей, которую все зовут Берта, идет десятый год и она дочь вашего сводного брата и вашей жены.

— Дочь Гвидо! Тоже мне новость!

— Но вторую девочку тоже зовут Берта. Не знаю, каким образом и от кого маркиза Вилла получила эти сведения, но с ее слов выходит, что вторая Берта тоже дочь Мароции и ей нет еще и пяти лет. Что это означает, по-вашему?

— Что Мароция осталась жива после тех событий в Риме, — криво усмехнулся Гуго, — я всегда это знал.

— Не только. Это ваша дочь. Дочь короля и сенатрисы Рима.

Язвительная улыбка замерла на лице Гуго. К такому повороту событий он был не готов. С быстротой июньских зарниц по его лицу пробежали отблески новых перспектив, словно свет бриллиантов лежавших в сундуке, приоткрывшемся, как ключом, нежданной вестью. Перед буридановым ослом вдруг вновь возник прежний соблазн, на который он уже было однажды махнул рукой. Но теперь! Теперь он мыслями вдруг разом перенес себя в Рим и уже видел свою маленькую дочь, Мароцию в миниатюре, важно восседавшую одесную его на троне.

Голос Берты Швабской вернул его в грубую бургундскую действительность. Гуго опомнился.

— Что было четыре-пять лет назад сейчас ничего не значит. За это время Мароция могла сто раз умереть.

— Но вы-то говорили, что она была убита своим собственным сыном в Риме, пять лет тому назад! И клялись в том на Священном писании.

К ужасу Берты, Гуго в ответ только пожал плечами. Мало ли что он говорил, мало ли на чем клялся!

— Вы несчастный, съедаемый страстями и потерявшийся в этом мире человек, Гуго. Возвращайтесь и разыщите свою жену, она жена вам не только по закону, но и по духу. Если же вы будете настаивать, чтобы я ехала с вами, я при людях расскажу все, о чем поведала вам только что. Вы не имели права жениться на мне. Я страшно согрешила, согласившись стать вашей супругой. Чтобы ни случилось, но я не поеду с вами и не вернусь в Арль. Я уже решила посвятить остаток дней своих служению Господу и в попытках заслужить себе прощение за грех, к которому вы вынудили меня. У меня нет для себя оправданий, я буду молиться за себя и своих детей, которых вы сделали заложниками ваших сатанинских прихотей. Подле Пайерна святые братья из Клюни собираются строить новый монастырь, и я уже решила отдать все свое имущество на строительство святой обители. Несмотря на великое зло, причиненное вами мне, я буду также просить Господа за вас.

Гуго уже не слушал ее. Скорее он отреагировал на ту тишину, которая воцарилась в келье королевы после того как она окончила свой темпераментный монолог. Кинув на нее прощальный взор, он кивнул, до его сознания донеслись обрывки ее речи:

— Благодарю вас, — сухо сказал он своей супруге и затворил за собой дверь.

Всего лишь через час королеве Берте уже ничто более не напоминало о присутствии в ее жизни столь странного супруга. Гуго скрылся за «расцарапанной» скалой, спасаясь от преследований тевтонского короля и рассказав напоследок юному Конраду — вот ведь человек! — о подложном манускрипте, приманившим Раймунда Руэргского. Сам граф Раймунд быстренько собрал королевскую семью в обратную дорогу, неуклюже заискивая перед Конрадом и всячески подчеркивая свои сегодняшние заслуги. Берта же сдержала свое слово, она, не стесняясь громких рыданий, трогательно простилась с семьей, передав напоследок благодарственное письмо королю Оттону с наказом и далее быть храбрым защитником ее дома. Впереди у этой удивительно прекрасной женщины будут еще долгие годы спокойной и счастливой жизни, она построит клюнийский монастырь, заслужит признание современников и потомков, а в первые дни нового 966 года с неизменным веретеном в руках завершит эпоху «temps que la reine Berthe filait» , оставив после себя множество сказок о «хорошей королеве Берте».

Эпизод 25. 1692-й год с даты основания Рима, 18-й год правления базилевса Романа Лакапина

(август 938 года от Рождества Христова).

— Ты? Ты! Аллилуйя, аллилуйя, слава тебе, Боже! Это ты!

Узник стоял на коленях перед пришедшим к нему и обнимал его ноги. Тот, в свою очередь, внимательно изучал заросшее волосами и изможденное неволей лицо заключенного.

— Кирие Элейсон! Ты пришел ко мне. Я спасен, спасен!

— Смотря, что вы подразумеваете под своим спасением, брат мой. Спасение тела не есть спасение души, а на душе вашей с некоторых пор лежит тяжкий груз совершенного предательства.

Растолковав слова гостя по-своему и увидя в них для себя явственный добрый знак, узник еще сильнее стиснул ноги покровителя и, не в силах полнее передать свои чувства, зашелся в неистово быстром шепоте, повторяя одно лишь «Прости!».

— Простить? — произнес очевидный хозяин судьбы узника. При этих словах несчастный заключенный замер, ожидая вынесения окончательного вердикта.

— Что может быть страшнее греха предательства? Разве не из него проистекают другие грехи? То же лжесвидетельство, например? Разве не является оно следствием предательства, ведь, лжесвидетельствуя, мы на самом деле предаем истину? Разве не является предательством прелюбодеяние или отсутствие почтения к родителям своим? Разве, сотворив себе иного кумира, мы не предаем, тем самым, Отца Небесного? И не от предательства ли более всего пострадал Сын Его, придя в мир наш?

— Сын Человеческий был предан всеми окружавшими его. Но большинство из них стали затем проповедниками истины и даже Иуда был прощен Господом.

— Но не прощен людьми. А знаете почему? Потому что мы все Иуды, предавшие и предающие Христа, ибо мы всегда готовы променять или продать истину ради сиюминутного благополучия, соблазна или даже иллюзии покоя. Потому так ненавидят Иуду, ибо в нем каждый видит себя, вспоминает грехи свои и корит себя самого за собственную слабость.

— Да я Иуда, я предал вас и молю вас о прощении, находясь целиком в вашей власти.

Хозяин освободился от объятий узника, подошел к его низкому столу, повертел в руках черствую горбушку хлеба. Узник, все также оставаясь в коленопреклоненном положении, с надеждой смотрел ему в спину. В темноте тюремной камеры спрятались несколько охранников, напоминая о своем присутствии едва различимыми тенями.

— Вот ведь дело. Иуда своим предательством так или иначе, но помог Иисусу выполнить миссию, отведенную ему Создателем. Без этого предательства не случилось бы Голгофы, это предательство должно было произойти, неважно, через Иуду или кого-нибудь другого, но оно должно было случиться. Корни же вашей измены кроятся только в ваших пороках и нигде иначе, последствия вашей измены не спасли мир, не сделали его даже на каплю лучше, но погубили мои, лично мои надежды.

Хозяин обернулся, но узник уже не смотрел на него, голова его покорно поникла долу.

— Ваш поход в Арль завершился неудачей?

— Странный был этот поход. С одной стороны, я добился всего, чего хотел. Представьте себе, я вернул себе власть в Бургундии и даже женился на этой дурнушке Берте.

При этих словах узник вскинул голову, во взгляде его читалось изумление.

— Невероятно!

Гуго невесело улыбнулся.

— Представьте себе, брат. В этом мне немало помогла ваша дочь, королева не спешила сохранить за ней арльские земли, но я сделал так, что швабская овца затем буквально умоляла меня подарить ей когда-то нашу с вами бывшую бенефицию.

Бозон изобразил на своем лице восхищение и признательность. Возможно, в этом он несколько переиграл, во всяком случае Гуго, при взгляде на брата, отчего-то нахмурился.

— Я женил вашу дочь на графе Раймунде Руэргском. Этому графу, как мне казалось, благоволило само Небо, ибо феоды падали к его ногам сами, словно яблоки осенью. Вы должно быть помните, что он получил в дар обширные владения от своего дядюшки, в том числе целую Аквитанию.

— Конечно, конечно. Я помню графа Раймунда, — радостно заговорил Бозон, ему было несказанно приятно вновь вести разговоры на подобные темы, в этот момент ему казалось, что разум его просыпается после долгой спячки, а перед глазами замелькали радужные картинки, где он вновь становился вершителем иных судеб.

— В его лице я, однако, получил весьма странного и ненадежного союзника. Он метался между мной и моими врагами словно бес, изгоняемый святым Далмацием . В конце концов его постигла примерно такая же участь. Вы знаете эту историю, брат?

Заросшее бородой лицо Бозона впервые за множество дней озарилось улыбкой. Он снова посчитал для себя хорошим знаком желание брата рассказать очередной исторический анекдот. Ранее это всегда говорило о том, что его высочество Гуго пребывает в превосходном настроении.

— Однажды, во время странствий Святого Далмация по Аквитании к нему во время мессы подвели одержимую. Злой дух, находящийся внутри нее, ее устами спросил святого: «Скажи мне, Далмаций, так как теперь я не могу здесь оставаться из-за твоих пыток, из какой части тела, в котором я мучаюсь, позволено мне будет выйти?» Услышавший это, почтенный Далмаций предложил местному аббату Венериану подойти к девушке. Венериан, призвав в свидетели Бога, первым делом окрестил ее глаза, так как испугался, что поскольку в этом теле жестокий враг уже оставаться больше не может, то попробует выйти. И как бы он при этом не порвал сосуд, в котором находился, а глаза наши едва ли не самые ценные в том сосуде. Затем этот демон пригрозил, что выйдет через уши. Аббат тут же перекрестил оба уха. После того как жестокий враг теперь не мог найти никакого прохода для выхода в верхней части тела, он был вытеснен к заднему проходу — самому достойному выходу для себя, откуда и вышел. И такой вонью наполнил то место, где проводились священные церемонии Господу, что это ничего другого не значило, кроме указания на то, что оттуда появился сам дьявол. А тело девицы осталось нетронутым, что явилось свидетельством общепризнанной славы святого Далмация. Спустя время, возвращаясь той же дорогой через эти места, Святой Далмаций увидел храм с высокой кровлей, воздвигнутый благодарными жителями этой местности за его доброе дело .

— И что для графа Раймунда явилось задним проходом? — Бозон рассмеялся уже совсем беззаботно.

— Он мог бы выйти из глаз, если бы сразу отказался от соблазна присвоить арльские земли. Он мог бы выйти из ушей, если бы до конца поддерживал меня, но он меня предал и даже пытался захватить в плен. Когда же пришел тевтонский король, графу Раймунду ничего не оставалось как улепетывать через задний проход. Тевтонцу от короля Конрада, а тому от меня, стало известно, каким образом граф Раймунд объявился в Провансе, что все его претензии основаны на подлоге. Граф Раймунд лишился Арльского графства, сбежал в свой Родез, а теперь, по слухам, оскорбленный его поведением дядюшка хочет отобрать у него Готию и Аквитанию.

— Достойное наказание.

— Да, достойное наказание за предательство, — сказал Гуго и Бозон тут же помрачнел.

— Таковым же я признаю и ваше решение, мой кир, лишить меня графства Тосканского. Я готов служить вам простым слугой и о другой награде, кроме прощения вашего, не помышляю.

— И вы клянетесь мне, что не умышляете сейчас и не будет умышлять впредь против господина своего?

— Клянусь, мой кир! Клянусь своей жизнью, своей бессмертной душой! Клянусь всем, что у меня осталось.

— И ваше сердце после вашей клятвы более не будет хранить тайн и станет чистым для меня?

— Как небо Италии в августе!

Взгляд Гуго в этот момент напоминал взгляд матадора перед решающим ударом.

— Очень образно. Но сегодня, вообразите себе, небо Италии как раз закрыто тучами. Как сердце ваше, ибо оно упорно отказывается рассказать мне о моей дочери, живущей в Риме.

Бозон закрыл лицо руками.

— Я бы легко списал это на вашу забывчивость Бозон, но я слишом хорошо знаю вас и знаю, что подобное вы забыть не могли. Как вы получили сведения о моей дочери?

— Об этом узнала моя супруга. Ей, в свою очередь, разболтала секрет Теодора, сестра Мароции.

— Верю, верю! Давненько я не слыхал ничего от этой курицы. А ей-то какой интерес был сплетничать?

— Теодора с моей Виллой с некоторых пор находятся в дружбе.

— Две курицы нашли общий язык. Не удивлен, — сказал Гуго, Бозон же никак не отреагировал на оскорбление своей жены.

— Теодора даже продала Вилле какое-то снадобье ….

— Каковое, по ее словам, делает сама Мароция, находясь в заточении, и каковое продлевает женщине молодость и красоту, — докончил за брата Гуго, и Бозон вновь в удивлении воззрился на него.

— Откуда вы это знаете, брат?

— От вашей же языкастой Виллы. Мои люди быстро нашли способ разговорить ее.

Бозон вздрогнул и, пряча чувства, сжался в комок.

— К сожалению, эта стерва не знает, где находится Мароция. Как мы ни старались, она все переводила на эту Теодору. Придется с этой дурой вновь установить контакт. Говорят, после четырех родов ее разнесло как арбуз по осени, так что ее супруг теперь воротит от нее нос. Все-таки зелье Мароции оказалось не всесильным.

— Тем более, что Кресченций запретил Теодоре навещать свою сестру.

— Вот! — Гуго поднял вверх указательный палец, — Наконец-то! В первый раз за весь день я    слышу от своего брата действительно полезную новость. Пожалуй, на этом можно попытаться сыграть.

— Если вам нужны еще союзники в Риме, то могу порекомендовать вам отца Стефана, священника церкви святых Мартина и Сильвестра. Он имеет авторитет в Риме, сравнимый с авторитетом папы Льва, но многие утверждают, что у него натянутые отношения с Альберихом.

Гуго с интересом выслушал новую информацию, но постарался не подать о том вида.

— Эти сплетни недорого стоят. Мне они известны, — сказал он и про себя усмехнулся, заметив разочарование на лице пытавшегося выслужиться перед ним брата.

Неловкую паузу в разговоре Бозон прервал новой попыткой угодить.

— Вы, брат, намереваетесь вновь попытать счастья в Риме? Для этого вам нужны верные люди и мудрые советники.

Бозон заслужил только ироничный взгляд в награду.

— А что, таковые есть у меня? Да, безусловно, наш с вами племянник Манассия к таковым относится, на него я всегда могу положиться. А кто кроме? В тылу у меня ваш прелестный зять Беренгарий, обменявший вас на Сполето для своего Анскария.

— Силы Небесные!

— Да-да, мой милый брат. Мне, чтобы пробраться через Альпы, еще пришлось оставить у него в залоге моего Лотаря. Возвращаясь из Прованса, я благополучно забрал у него свой залог. Надо отдать должное этой гиене, вашему зятю, когда надо он умеет быть обольстительным. Проведя в Турине целый год, мой Лотарь теперь чуть ли не захлебывается от похвалы в адрес Беренгария, настолько ему понравились местные увеселения, которыми потчевал его фактический тюремщик. Но мой сын еще юн, он не понимает, чего это мне стоило, что я теперь зажат между двумя жерновами — между Ивреей и Сполето, между Беренгарием и Анскарием. А вы говорите «идти на Рим»!

— Это была большая жертва — отдать Анскарию Сполето.

— Да? Может вы напомните кто меня к тому вынудил? Кто вообще заставил меня в прошлый раз снять осаду с Рима?

— Я в тысячный раз прошу у вас прощения, брат мой.

— Что мне с ваших извинений, Бозон? Я не Господь всесильный и всевидящий, я вижу только то, что доступно глазам моим. А глаза мои говорят мне, что я окружен врагами со всех сторон и все по вашей милости. А ваша милость к тому же до последнего держит секреты от меня, надеясь обратить их в свою пользу. На кого я отныне могу надеяться? Даже мои бургундские вассалы, все в этом мире получившие от меня, теперь с покорной готовностью склонили свои головы перед тевтонцем.

— Оттон установил свою власть в Арелате?

— Нет, он гораздо хитрее, чем мы все думаем. Все в Арелате им осуществлялось под флагом возвращения власти юному Конраду…. И избавления от узурпатора, …. вашего покорного слуги. Но не беспокойтесь, я нашел ему способ отомстить, мой племянник недаром ест свой хлеб.

— Что сделал Манассия?

— Благодаря усилиям его и моих апокрисиариев, Танкмар , сын старого греховодника Птицелова от его первого брака с Хатебургой, воззвал к справедливости и призвал баварских баронов вступиться за его попранные наследственные права. К мятежу очень скоро примкнули оба Эберхарда, герцоги Баварии и Франконии . Последний был особо обижен на тевтонца, так как тот не дал ему устроить суд над собственными вассалами. А в наказание за ослушание повелел Эберхарду Франконскому и прочим мятежникам прийти каждому в Магдебург, держа в руках по собаке. Я думаю тебе понятно, что семена, богато разбросанные Манассией среди германских князей, в итоге упали на благодатную почву. Мятежникам удалось даже захватить младшего брата Оттона, но лучше бы они этого не делали. Рассвирепевший Оттон напал на Танкмара в Хересбурге и тот, будучи как любой ослабевший владыка преданный всеми, укрылся в церкви крепости, в базилике Святого Петра. В знак своей покорности старший сын Птицелова положил на алтарь церкви свое оружие и королевскую цепь, но, утратив в святых стенах всякую осторожность, подошел слишком близко к окну, так что один из всадников Оттона, по имени Магинцо, убил его длинным копьем. Убийца не понес наказания, тем самым брат благословил смерть брата за предательство.

Последние слова как током ударили Бозона. Он вновь съежился, он слишком хорошо знал, что значат в исполнении его брата такие перемены тона. А Гуго тоже надолго замолчал, предоставляя Бозону право первому начать эндшпиль.

— Где сейчас моя супруга, брат?

Тот привычно-издевательски усмехнулся.

— Я долго думал, как ее примерно наказать за ваши грехи, — начал он, следя за реакцией бывшего маркиза Тосканского, — но постепенно пришел к выводу, что лучшим наказанием грешника является лишение того возможности испытывать его главную страсть. А страстью же вашей жены, от которой она теряет последние мозги, является ее необоримая похоть. Странное дело, на моем веку мне попадались три Виллы и все они отличались невероятной телесной слабостью. Что старая гусыня, мать дохлого Рудольфа и бабка сопляка Конрада, что ваша жена и дочь, Бозон.

Сумрак, царящий в темнице, позволял хорошо прятать чувства. Бозон видимо не повел и бровью на новое оскорбление, но кровь закипела в каждой артерии его тела.

— Я посчитал, что стены монастыря, унылого и заброшенного, сильнее всего будут терзать тело вашей супруги, Бозон. Представляю, как очень скоро она будет метаться в своей келье, ища выход черной страсти. Но на первое время ее душа будет спокойна, ибо я на прощание дал ей свое благословение. Примерно также, накануне вашего ареста, вашу дочь благословил мой племянник.

Бозон начал медленно пониматься с колен. Гуго на всякий случай поискал глазами свою стражу.

— Но все же судьба вашей жены оказалась куда более завидной, чем участь вашего сына, Бозон.

— Что? Что случилось с Ротбальдом? Что ты с ним сделал? — только такой хладнокровный по природе человек, как Бозон, мог в данной ситуации еще найти в себе силы задавать вопросы.

— Поставь себя на мое место, Бозон, и сам ответь, что я с ним мог сделать? Разумеется, я не мог оставить ваши земли под его управлением, это было бы крайне неразумно, пример франконского Эберхарда тому подтверждение. Разумеется, я не мог после этого оставить Ротбальда и на свободе — тот же Оттон, отобрав мерзебургские земли у Танкмара, но оставив его на свободе, заимел себе злейшего врага, вольного в своих действиях и способного смущать сердца других людей. Но, даже держа твоего сына в заключении, я не избавил бы себя полностью от угроз измены, ее щупальца повсюду и в любой момент ваш сын мог быть освобождён для мести. Оставляя его в мире сем, я кроме того подверг бы своего собственного сына возможным будущим потрясениям, а мне так хочется передать ему мои владения при полном согласии вассалов и отсутствии претензий с чьей-либо стороны. Ваш сын убит, убит на прошлой седмице и по моему приказу. Я рассудил, что только в этом случае дерево измены, произрастающее в нашей семье, никогда не даст новые побеги.

Раздавленный горем Бозон пошатнулся и схватился за край стола. Гуго сделал опасливый знак рукой, и из глубин темницы призраками выступила стража. Но у Бозона уже не было сил решиться на последний отчаянный поступок, он зашёлся долгим кашлем, время от времени срываясь на хриплый стон. Отдышавшись, он поднял на своего брата глаза. Ярость, полыхавшая в них, казалось, могла осветить стены его темницы.

— Будь ты проклят, пес! За все то горе, что ты сеешь вокруг себя. За десятки поломанных тобой судеб, за осквернение памяти нашей матери, за надругательства над благородными девами, за разрушение и смерть нашей семьи. Будь ты проклят, Левиафан! Ты убил всех своих сводных братьев, ты уничтожил свою сводную сестру, вдоволь попользовавшись ею. Там где ты, там слезы и разрушение, интриги и смерть. Будь ты проклят, лукавый и бессердечный Сатана, в погоне за коронами ты растоптал мою семью, будь ты проклят, будь ты навсегда проклят!

Страстный монолог Бозона прервался его рыданиями. Гуго, оценив состояние брата, сделал знак своим людям исчезнуть и зашипел язвительно, как умел только он один:

— Блестящая речь, Бозон! Блестящая! Наконец-то ты открылся! Но что мы услышали? Допустим, я Левиафан, но ты тогда кто? Как будто все сказанное тобой я творил без всякого твоего участия. Как будто это не ты отравил нашего брата Гвидо, как будто не ты подстроил западню для Ламберта. Напомни мне, может я забыл, протестовал ли ты против объявления бастардами всех детей нашей матери от ее брака с Адальбертом? Ты всюду следовал за мной и всегда получал от меня награды за все то, в чем сейчас упрекаешь меня. В одном только ты упрекнуть меня не можешь. А я могу. Какой бы я ни был, но я всюду поддерживал вас, таскал вас за собой и одаривал вас всем, чем владел. Откуда у тебя появилось графство Арльское? Кто тебе подарил графство Тосканское? И вот что я скажу тебе, Бозон — нашему Господу всевидящему проще оценивать нас, ибо он видит сокровенные помыслы наши. Но я не Господь, мне неведомо, что в мыслях у тебя, но видя твои поступки и слыша твои слова, я не могу быть уверенным, что в один несчастный день ты не нанесёшь мне удар в спину. Я проверял тебя, Бозон, и ты этой проверки не выдержал. Твой сын еще жив, но своими словами, которые в кои-то веки искренне прорвались из души твоей, ты сам вынес приговор и себе, и своему Ротбальду. Прощай! У меня слишком много врагов, чтобы иметь подле себя ненадежных друзей.

С этими словами Гуго действительно направился к выходу, приказав своим людям выступить из тюремного небытия и осветить ему дорогу.

— Каин! Каин имя твоё! — отчаянно прокричал вслед ему Бозон. Гуго на секунду обернулся, неизменная улыбка заплясала на его губах:

— Может быть я Каин. Может быть. Только ты не Авель.

Эпизод 26. 1693-й год с даты основания Рима, 19-й год правления базилевса Романа Лакапина

(939 год от Рождества Христова).

Весь 939 год от Воплощения Господа нашего и добрую часть года следующего Гуго Арльский провел почти не покидая пределов Павии. Со стороны людей, плохо знающих короля, а также со стороны тех недругов, что спешили выдать желаемое за действительное, могло показаться, что Гуго после множества неудач забился в свою нору, опасаясь возмездия со стороны все более крепнущих и множащихся врагов. Имелось также на сей счет мнение, что Гуго, утомившись от собственных авантюр, все чаще задумывается о передаче своих регалий сыну Лотарю, что к такому решению его все сильнее подталкивает очевидный дисбаланс между его сюзниками и противниками, где в ряду последних находилось немало тех, в ком его сын еще не вызывал к себе однозначного отторжения. Скажем так, почва для подобных рассуждений, безусловно, имелась, но этой почве еще было далеко до обильных всходов. Гуго, перешагнув пятидесятилетний рубеж, еще не утратил прежней веры в себя и в свою звезду, но накопленный им немалый опыт интриг заставлял отнестить к новой планируемой кампании с максимально возможной тщательностью и необходимостью. И, прежде всего, надлежало обезопасить тылы и отвлечь внимание своих наиболее опасных врагов.

Дипломатическая служба короля Гуго в десятом веке справедливо считалась лучшей в Европе, уступая разве что папской. Конечно, речь здесь не ведется о службе как о специализированном департаменте, таковой в ту эпоху нигде не существовал, просто сами личности королевских послов свидетельствовали о незаурядном уме и хитрости их владыки, а также о его умении выбирать. В течении 939 года королем были организованы три широких посольства в Рим, Константинополь и Майнц, и таковыми действиями король, как ни странно, добился для себя куда больших успехов нежели когда сам со свитой блуждал по землям Южной Европы, вызывая своими действиями откровенное раздражение коронованных соседей.

Первые плоды упали к ногам короля очень скоро. 13 июля 939 года в результате сердечного приступа скончался папа Лев Седьмой. Хотелось бы по этому случаю к сухому факту печального события присовокупить по возможности лестную характеристику скончавшемуся понтифику, но крайняя скудость фактов о его деяниях позволяет предположить, что папа Лев, по всей видимости, был человеком тихим и безобидным, и в самостоятельности своей ничуть не отличался от своего предшественника, Иоанна Двенадцатого Тусколо, которого его родной брат Альберих содержал под фактическим домашним арестом. Все три с половиной года понтификата Льва прошли под знаком его безмолвного подчинения воле молодого принцепса, за все это время ни один документ из папской канцелярии не увидел свет без одобрения «славного принца всех римлян», как подобострастно величал диктатора папа. Да-да-да, вздох сожаления здесь будет вполне уместен, своим властным управлением Мароция и Альберих надолго избавили трон Святого Петра от ярких персонажей, поочередно усаживая на нем своих тряпичных безликих кукол. Но зло, как и добро, не бывает абсолютным, и с высоты минувших веков сейчас представляется, что пребывание во главе христианского мира таких бессловесных овец, как Лев Седьмой, для пикирующего в те годы вниз авторитета Римской Церкви послужило скорее благом, своего рода передышкой между чересчур яркими предшественниками и последователями, на века опозорившими своей «яркостью» Латеранский и Ватиканский холмы.

Удача же короля Гуго заключалась в том, что на вакантный престол взобрался сорокашестилетний отец Стефан, священник прихода святых Сильвестра и Мартина. Не сказать, что подобный выбор пришелся целиком по сердцу принцепсу Альбериху, Стефан казался ему слишком строптивым и амбициозным. Однако таковой оказалась плата за сознательное удаление из высших сфер Церкви сколь-либо авторитетных фигур, предпринятое Альберихом после его воцарения в Риме. Принцепсу пришлось выбирать между Стефаном и еще более независимо держащимся кардиналом Агапитом, за которым шла немалая часть римского плебса, либо принять на себя смелость поставить во главе Церкви лицо лично ему послушное, но городу малознакомое. Может быть, Альберих так бы и поступил, если бы не язвительные смешки, распространившиеся по городу и обвинявшие покойного папу в содомии, во время которой он будто бы и умер. В итоге принцепс склонился к мнению аббата Одона, который в свои шестьдесят с лишним лет все еще неутомимо курсировал между франкскими и итальянскими землями. В очередной раз удачно по времени посетив Рим, прославленный старец убедил Альбериха в достоинствах Стефана и, тем самым, с блеском выполнил еще одну миссию своего главного покровителя, итальянского короля.

Задержавшись в Риме на несколько дней, отец Одон оказал еще одну услугу Альбериху, поучаствовав в успокоении расшатавшихся нервов горожан при виде полного солнечного затмения случившегося 19 июля. Многие римляне готовы были видеть в сем грозном знамении грядущие беды, вызванные неудачным выбором папы. Были и те, кто утверждал, что Солнце погасло по причине мести гадалок и колдунов, которые покойным папой и с негласной санкции Альбериха этой весной подверглись преследованиям и изгнанию. Отец Одон, собрав граждан на площади перед собором Святого Петра и призвав на помощь все свое красноречие и весь свой авторитет, как водится, перевел внимание римлян на их собственные грехи и на неумолимо приближающийся Страшный суд. Новоиспеченный папа в благодарность за это передал в распоряжение клюнийского аббатства монастырь Святого Илии в Тоскане. Не будем приписывать новому папе чужие заслуги, а также мнимую самостоятельность — накануне подписания папского бреве, преемник Апостола Петра и викарий Господа был вызван во дворец Альбериха, где принцепс, пристально глядя в глаза смущенному таким обхождением папе Стефану, продиктовал тому свою волю.

Следующим успехом Гуго и успехом для всех, кроме него, оставшимся незамеченным, стала женитьба его верного слуги Сарлиона на Ирине, вдове Теобальда Сполетского, дочери одного из комитов Калабрии. Но великие события начинаются частенько с вещей неприметных и обыденных, навряд ли весть об этой свадьбе в тот день нарушила привычный ритм жизни тогдашнего правителя Сполето, герцога Анскария, и уж тем более его сводного брата Беренгария Иврейского.

Главные же новости для Гуго подоспели к лету 940 года. Но о них лучше всех расскажут сами апокрисиарии итальянского короля….

Эпизод 27. 1694-й год с даты основания Рима, 20-й год правления базилевса Романа Лакапина

(июнь 940 года от Рождества Христова).

Рыжебородый крепыш Сарлион, граф дворца его королевского высочества, сделал знак препозиту, и тот уже было раскрыл рот для представления нового гостя, как вдруг король, презрев этикет, вскочил с кресла и простер свои объятия вплывающему в приемную залу епископу.

— К дьяволу все ваши условности, милейший Сарлион! Приберегите все свое велеречие для греческих послов. Какие тут могут быть правила и традиции, когда ко мне наконец-то возвращается мой любимый племянник, мой мудрый племянник, мой верный Манассия!

Король постарался схватить в охапку его высокопреподобие, получилось не более чем наполовину. Со стороны могло показаться, что ловкий кот поймал катящийся клубок шерсти.

— Мой язык не может описать тебе всю радость, переполняющую меня от счастья видеть тебя! — Даже во время любовного флирта от короля не часто можно было услышать столь цветистые комплименты. — Сколь же времени я тебя не видел?

— Три года с лишним, мой кир, — пролепетал Манассия, заметно смущенный таким приемом. Зная короля лучше прочих и сожалея о судьбе своего другого дяди, которого уважал не менее короля, Манассия даже слегка испугался, не разыгрывает ли король перед ним одну из своих коварных театральных сцен? Но Гуго как никогда был в этот момент искренен.

— Три года! Силы небесные, три года! — Гуго на мгновение отпустил свою жертву, чтобы патетически всплеснуть руками. — Ну нет, больше на такой срок я тебя ни за что не отпущу.

— Я выполнял ваше поручение, мой кир, и представлял в далеких землях вашу особу, стремясь донести до тамошних властителей все христианские добродетели ваши.

— Не смей оправдываться передо мной, племянник! Кому, как не мне, ведомы твои славные дела в тевтонских землях.

— Мой кир, новости таковы, что…

— Понял, понял тебя! Мессер Сарлион, потрудитесь продолжить прием моих гостей, нам с моим верным племянником необходимо переговорить с глазу на глаз.

Сарлион торжественно поклонился, он обожал такие моменты, сердце его сейчас млело от признательности за королевское доверие. Король же потащил Манассию в свой таблинум, потеряв всякий интерес к тому, что продолжалось в приемной его дворца. На протяжении всего пути в кабинет Гуго продолжал тискать своего пухлого родственника, испытывая, по всей видимости, при этом то же удовольствие, которое испытывает кот, переминая мягкую подушку.

В королевском таблинуме, положив ноги на стол, на котором ворохом громоздились какие-то манускрипты, хозяином расположился Ланфранк. При виде вошедших он стремительно спрыгнул на пол, но бдительный Манассия успел заметить, что невинный отрок до их прихода упражнялся в письме на одном из пергаментов. Ко всеобщему ужасу, епископ поинтересовался творчеством пажа и обнаружил, что тот дополнял своими собственными иллюстрациями страницы Священного Писания. Епископ немедленно наградил дерзкого подростка звонкой затрещиной, однако король здесь выступил адвокатом и, пообещав Манассии примерно наказать сорванца, в заключение попросил Ланфранка обеспечить им с епископом покой и конфиденциальность предстоящего разговора. Служка, почесывая горящий затылок, повиновался.

— Каков нахал! — продолжал кипятиться Манассия, однако Гуго снисходительно фыркнул:

— Да полно вам, племянник. Он, конечно, тот еще проныра, но это мой проныра, один из немногих, которые служат мне не только за деньги. В конце концов, это всего лишь кусок пергамента. Давайте лучше перейдем к делу. Итак, как там поживает наш славный саксонец?

— Чтобы не утомлять вас ожиданием, мой кир, ибо рассказ мне предстоит длинный, скажу сразу, что потомок Карла Великого в ближайшее время может не бояться препон со стороны потомка Видукинда .

Гуго с восторгом хлопнул себя по ляжке и весело рассмеялся.

— Такое ощущение, племянничек, что ты только что прибыл из Константинополя. Неужели при дворе потомка Видукинда также научились говорить столь витиевато, как во дворце базилевса?

— Нет, мой кир. Там принято говорить коротко и ясно. Их язык не столь изощрен, как греческий, но их разум так же подвержен искушениям и склонен к коварству.

— Ну, я не думаю, что в последнем ты им уступаешь. Твои вести достойны благодарственного молебна в базилике Чель Доро . Горю и весь чешусь от нетерпения узнать подробности.

— В своем последнем отчете, мой кир, я говорил вам, что король саксов и тевтонов благополучно справился с мятежом обоих Эберхардов. Их ставленник Танкмар был злодейски убит в стенах святой церкви, однако тевтонец, на словах пожурив его убийцу, на деле наградил того, став тем самым братоубийцей…

Гуго при этих словах нахмурился, ибо аналогии напрашивались.

— Затем пришел черед Эберхарда Баварского. Оттон сместил его и заключил в монастырь, а герцогом Баварии сделал дядю Эберхарда, Бертольда Каринтийского, но с условием, что за саксонцем останется право назначения комитов и епископов. Другой же Эберхард, правитель франконский, как вы знаете, еще до этих событий сумел захватить в плен брата короля и с тех пор прикрывался им как щитом, зная, как горячо любит саксонец своего Генриха.

Гуго насупился еще более.

— Даже не представляю, ваше преподобие, как подобный поток вестей, может послужить мне на обещанное вами благо.

— Терпение, мой кир. Ad primos ictus non corruit ardua quercus . Поскольку король желал уладить дело миром, он отправил к Эберхарду епископа Фридриха, но бунтовщик, посчитав миролюбие короля за слабость, выдвинул совершенно неприемлемые условия, и в частности, требование вернуть Баварию другому Эберхарду. Однако король заподозрил, что епископ Майеннский намеренно провалил переговоры с мятежниками. Епископ при всем дворе был подвергнут немыслимым оскорблениям, и, если бы не мои утешения, был близок к тому, чтобы постричься в монахи.

— Так, так, — радостно захихикал Гуго, потирая руки. Манассия сдержанно улыбнулся и продолжил.

— Фридрих вновь поехал к мятежному Эберхарду, где при встрече излил тому всю накопленную им обиду на короля и предложил свои услуги. Вместе герцог и епископ сумели привлечь на свою сторону плененного ими брата короля…

— Будь я проклят, если не вы подсказали им это!

— Вы не будете прокляты, мой кир, но я всего лишь напомнил его высокопреподобию, что Оттон увидел свет за седмицу до того, как его отец Птицелов стал герцогом Саксонии, тогда как Генрих был рожден уже в королевской колыбели, и стало быть, его рождение освящено благостью мира, а значит…

— Он имеет больше прав на корону.

— Именно. Но все эти слова предназначались, конечно, для ушей самого Генриха. Я нисколько не сомневаюсь, что Эберхард Франконский, брат предшественника Птицелова, не кого иного, как себя, видел в той самой короне.

— Вне всяких сомнений.

— Генрих славный малый, но, как известно, nemo sine vitiis est . Его преподобие всегда умел подобрать нужные слова, а его милость мессер Эберхард умел изобразить преданность. Колебания совести были Генрихом успешно преодолены в тот день, когда к мятежникам прибыл Гизельберт, герцог Лотарингии, чей род уже давно лавирует между правителями франков и тевтонов, как лодка Одиссея между Сциллой и Харибдой .

— Понятия не имею о том, с чем вы сравниваете, ваше преподобие, но звучит красиво, — прокомментировал Гуго слова своего ученого племянника. Тот учтиво поклонился, но Гуго нетерпеливо замахал на него руками, требуя продолжения.

— В один несчастный для себя день король Оттон вдруг обнаружил, что против него поднялось сильное войско, что его вассалы и священники бегут к принцу Генриху. Ситуация не изменилась, даже когда при Биртене король разбил мятежников, ибо многие видели в этом не правду короля, но силу всепобеждающего священного копья, уж слишком чудесна была та победа, в которой Оттон не потерял ни одного из своего войска. Напротив, стараниями его преподобия Фридриха вскоре подле короля осталась лишь малая часть двора, из сильных властителей его руку поддержал только Герман Швабский .

— Не удивлен. Ведь он отчим моей обворожительной жены Берты, да не стошнит меня при воспоминании о ее прелестях.

— В то же время он приходился кузеном франконскому Эберхарду и, оказавшись перед непростым выбором, тем не менее сохранил верность королю. Герман направил свою дружину на соединение с королевским войском, которое осаждало замок Брейзах в Эльзасе. По пути, переправляясь через Рейн возле Антуннакума , 2 сентября прошлого года Герман и его люди случайно наткнулись на лагерь мятежников. Те пребывали в полном бездействии и праздности, не ожидая нападения. Несмотря на то что дружина Германа была раза в три меньше числом, чем мятежники, швабы решились на смелую атаку. Зов рога застал Эберхарда и Гизельберта за игрой в дьявольские кости…

— Интересно, кто выиграл? — брякнул Гуго.

— Выиграли Герман и Оттон, мой кир. Мятежники вновь бежали, опережая собственные тени. Старый Эберхард встретил свою смерть в лесу, Гизельберт же не смог выпить всю воду из Рейна.

— Так, стало быть, мятеж подавлен?

— Отнюдь, мой кир. На свободе и в силе остается принц Генрих, а с ним вместе и епископ Фридрих. Пусть от их прежней смелости не осталось и следа, страх перед наказанием не дает им духу прийти к королю с повинной. Предстоит решающая схватка, обе стороны копят силы, и саксонцу в связи с этим нет никакого дела до наших итальянских интриг.

— Вот и славно! Пожелаем же королевскому братцу сил и мужества держаться подольше.

— Сами понимаете, мой кир, что исход битвы за тевтонский трон я предпочел наблюдать со стороны, оставаться в Магдебурге уже было просто опасно.

— Вне всяких сомнений это было разумно и дальновидно с вашей стороны, Манассия. Я вас нисколько не виню, ваша миссия заслуживает щедрой награды.

— Что может быть лучшей наградой, чем доброе слово моего покровителя? — лицемерно вздохнул епископ.

— Ну, разве что какая-нибудь милая бесхозная епархия, — рассмеялся Гуго.

— Разве таковая имеется?

Лицо Гуго сделалось серьезным.

— Поверьте, возлюбленный племянник мой, я не задумываясь рекомендовал бы вас Риму кандидатом на Святой престол. Я просто убежден, что мир получил бы тогда самого достойного пастора, каковой только может быть в наше суетное время. Но что поделать, я лишен такой власти, пока в Риме сидит этот змееныш Альберих.

— Самое время перейти к делам вашего королевства, мой кир, — сказа Манассия и тут же мысленно сам себя отругал, поскольку привлекательная, но недосказанная тема «милой бесхозной епархии» невольно уплыла из повестки дня.

— Да, и в этом плане вы, дорогой мой, прибыли исключительно вовремя. Через два-три дня я жду возвращения своего апокрисиария Лиутфрида из Константинополя, мне уже доложили, что он достиг Вероны. Я надеюсь, он также привезет мне благую весть.

— О чем, мой кир?

Гуго шутливо погрозил епископу пальцем.

— Не торопите события, племянник. Я страсть как люблю устраивать всем сюрпризы.

Спустя три дня король со своим племянником все в той же приемной зале павийского дворца с почетом встречали почтенного посла Лиутфрида, уже далеко не в первый раз возвращавшегося с берегов Босфора. Надо сказать, что уровень деловых отношений между Павией и Константинополем в то время по степени интенсивности сравнялся с перепиской между папой и патриархом, а по уровню доверия между сторонами и фактическому влиянию на ход политических событий намного превысил ее. Византия, по сути, уже несколько лет была единственным мощным союзником Гуго, и последний всерьез считал, что поддержка греков стоит много больше, чем добрые отношения со своими непосредственными соседями.

За пятидесятилетним Лиутфридом, седовласым мужчиной со спокойным вдумчивым взглядом, следовал его семнадцатилетний пасынок Лиутпранд, ни на секунду не расстававшийся с кипой пергаментов под мышкой и предусмотрительно держа за обоими ушами по стилусу. После представления своей особы препозитом дворца Лиутфрид совершил пол-оборота к своему пасынку, и тот услужливо подсунул ему необходимый документ. Развернув пергамент, Лиутфрид принялся за чтение письма базилевса. Король при первых фразах вздохнул и откинулся на спинку кресла, всем своим видом демонстрируя мужественную готовность пройти через неизбежное, но малополезное испытание византийской словесностью:

— «…Владыка Господи Иисусе Христе, светоначальная Премудрость безначального Отца, Свет Живой неприступный, сказавший из тьмы воссиять свету, сказавший: «Да будет свет», и стал свет! Господи, Податель света, изведший нас из тьмы заблуждения и введший в дивный свет Твоего познания! Благодарим Тебя, потому что благочестивою верою Ты привел нас от тьмы к свету, и мы стали чадами света через святое крещение, узрев славу Твою, которая исполнена благодати и истины. Но Господи, подающий свет! Ты, Который есть Свет великий, сказавший: «Народ, сидящий во тьме»! Владыка Господи, Свет истинный, просвещающий всякого человека, грядущего в мир! Единый Свет мира и Свет жизни человеческой, Чьей славы исполнено все, ибо Ты, Свет, пришел в мир через пришествие Твое во плоти, хотя и возлюбили люди больше тьму, нежели свет!..»

— Я нахожу, что базилевс Роман по-прежнему полон сил и годы над ним не властны, — прокомментировал Гуго пролог письма базилевса. Манассия поспешил спрятать улыбку, опустив вниз голову.

— «…А потому празднуя с радостным сердцем и духовным весельем в сию преблагословенную субботу спасительные Твои таинства, боголепно совершенные Тобою на земли и под землею, и воспоминая Тебя, истинно радостного и желанного Света, Который божественно озарил преисподнюю и боголепно воссиял из гроба, — мы совершаем светоявление, изображая этим Твое милостивое к нам богоявление… »

— Что за люди! — тихо проворчал Гуго и заерзал в кресле, мобилизуя остаток сил.

Развязка наступила внезапно и оказалась на редкость скоротечной. Многостраничное послание базилевса несло в себе смысл в пожелании королю итальянскому доброго здравия и благости во Христе. Побагровевший от натуги мессер Лиутфрид повернулся к пасынку и потребовал другой документ. Король, увидев это, издал страдальческий стон, однако базилевс оказался милостив, и во втором документе лишь перечислялись дары, которые тот направил своему брату-королю. Первым по списку значились труды Софрония Палестинского , его учителя Иоанна Мосха и в том числе знаменитый «Луг духовный» .

— Отец Софроний был патриархом Иерусалима и почитаем церковью Аргоса за его усилия по преодолению ереси монофелитства, — Манассия пояснил королю ценность приобретаемой реликвии. Тот в ответ лишь пожал плечами.

— Монофелиты, монофизиты … Если бы десятую часть той энергии, которую восточные отцы церкви тратят на богословские споры, передать их воинам, святой град Иерусалим вновь бы стал христианским.

За древними рукописями последовали церковная утварь, а далее совсем уже мирские вещи наподобие ковров, шелков и благовоний. Венчали список три сифона и две дюжины бочонков греческого огня.

— Ну наконец-то! — радостно воскликнул король, хотя подаренного арсенала достаточно было лишь для однократного устрашения своего вероятного противника. Когда на смену восторгу пришло разочарование, посол Лиутфрид невозмутимо ответствовал:

— Базилевс сожалеет, что не может передать вашему высочеству больше огня Каллиника, поскольку империи предстоит серьезная война против арабов, а на границах государства замечены дружины русов. В то же время, в дополнение к самому оружию, к вам на службу поступает греческая декархия, специально обученная им управлять.

На том торжественный прием посла и завершился. Оповестив двор о предстоящем ужине в честь мессера Лиутфрида, король с послом и епископом Манассией уединились в королевском таблинуме. Ланфранк, как и в прошлый раз, остался подле дверей следить, чтобы предстоящий разговор не стал достоянием посторонних ушей.

— Ваше высочество, могущественный базилевс сообщает вам, что ваше предложение им с радостью принимается, — первым делом сообщил Лиутфрид, как только закрылись двери королевского кабинета.

— Аллилуйя! — воскликнул король и тут же добавил несовместимое с ранее сказанным: — Я слышу, как колесо Фортуны вновь оборачивается к нам!

Манассия от таких слов ханжески поморщился. Лиутфрид взглянул на епископа, а затем на короля, молчаливо спрашивая у того разрешения продолжить. История с графом Бозоном заставляла всех в окружении короля предпринимать теперь особую деликатность.

— От его высокопреподобия у меня нет секретов, — сердито заявил король, — прошу вас, мессер Лиутфрид, разъяснить суть моего предложения, не скрывая имен.

— Решением базилевса Романа его внук, носящий с ним одно имя, сын дочери базилевса Елены и симбазилевса Констанина Порфирородного, примет в супруги девицу Берту. С решением Романа согласен и его зять, вышеозначенный Константин.

Манассия с изумлением воззрился на короля. Тот, довольный произведенным эффектом, тихо рассмеялся.

— Это прекрасный ход, мой кир. Хорошо, что греки нетребовательны в вопросах происхождения своих жен, тогда бы мир никогда не узнал ни Феодору, ни Ирину.

— Так было когда-то, ваше преподобие. Сейчас грекам так же сложно угодить, как и франкским королям. Неслучайно все усилия нашего друга Альбериха выдать замуж свою сестру не увенчались успехом. Но теперь мы поможем ему. И ей.

— То есть как? Ничего не понимаю… Берте, дочери Гвидо Тосканского? Вы решили таким способом искать дружбы с принцепсом? Ловко!

— Пусть бесы с ним ищут дружбу. Мы поможем сестре Альбериха. Но другой.

Даже такой незаурядный мозг, как у Манассии, впал в ступор от таких слов. Видя полное замешательство своего племянника, король громко расхохотался.

— Да, сестре Альбериха. Да, Берте. Но другой. Моей дочери.

Глаза Манассии округлились.

— Представьте себе, мой дорогой племянник, что у меня есть дочь. Я сам узнал об этом не очень давно. Наш с вами общий родственник, Бозон, очень долго прятал эту тайну от меня, а ему самому она досталась от его пронырливой жены. С тех пор я проверил этот слух не единожды. Это действительно моя дочь от Мароции.

— Вот оно что! Стало быть, Мароция все еще жива.

— Да, черт побери, я об этом твердил налево и направо. А вы, значит, могли поверить в то, что я убил ее?

— Нет-нет, никогда, мой кир, — испуганно забормотал Манассия, ранее, наедине с собой, допускавший вероятность любых версий относительно тогдашних событий в Риме. Желая подольститься к королю и приятно тронуть его сердце, он спросил: — Пробовали ли вы, мой кир, узнать, где сейчас находится ваша супруга?

Ответ короля был холоден и циничен.

— Мне нет никакого дела до нее, Манассия.

Это было неправдой. Первым желанием Гуго, когда он узнал о своей дочери и о тех, кто охраняет ее тайну, было выведать, хотя бы у той же Теодоры, место заточения Мароции. В эти минуты он в мечтах своих мало чем отличался от рыцарей, воспетых в средневековых балладах и грезящих об освобождении плененной драконом принцессы. Но верно было и то, что циник в Гуго давно убил романтика. Он здраво посчитал, что вызволение из темницы Мароции и даже обнародование слухов, что она все еще жива, в первую очередь повредит самому Гуго. Хотя бы тем, что это сделает недействительным его брак с Бертой Швабской, и тогда прощайте навсегда бургундские земли! А ведь наш буриданов осел все еще на что-то надеялся…

— Все мои мысли теперь связаны исключительно с правами моей дочери. А ее, как мне удалось узнать, держат в монастыре под охраной слуг Альбериха, и дочь Гвидо является для нее главной тюремщицей. Альбериху невыгодно, чтобы слухи о Берте проникли в Рим. Город пережил несколько неурожайных лет, и плебс по-прежнему живет легендами о своей доброй правительнице Маручче.

— Как же вы намерены выдать свою дочь за внука базилевса?

— А вот в этом я полагаюсь на вас и вашу хитрость, Манассия. Мне надо будет попасть в город. Для этого я намереваюсь напомнить Альбериху о его помолвке с Хильдой.

— Все будет как в прошлый раз, мой кир. В лучшем случае Альберих согласится впустить вас в город в сопровождении крайне малочисленной стражи, и вы сами тогда станете заложником его помыслов и настроений.

— И все же это единственный шанс.

— Не забывайте, мой кир, и о других бедах, что постигли вас во время предыдущего похода. На сей раз с вами не будет такого храброго милеса, каковым был мой кузен Теобальд Сполетский, да пропоют ему осанну ангелы небесные, — зато за это время никуда не делся Беренгарий, и тень измены всегда будет висеть у вас за спиной. Да что там! Теперь дела обстоят много хуже, теперь во время похода на Рим вам каждое мгновение стоит опасаться неверных сполетцев, которые подвластны брату Беренгария. Они в любой момент могут ударить вам в тыл.

— Все это верно, мой племянник, все это правильно. Мессер Лиутфрид, — король повернулся к своему послу, который все это время оставался молчаливым, но внимательным свидетелем их диалога, — нужно ли напоминать вам, что все услышанное здесь должно остаться при вас?

— В том порукой слово мое и многие годы моей верной службы вам, — с поклоном ответил слуга.

— Расскажите, как себя чувствует базилевс Роман? Крепка ли его власть? Как он уживается со своим зятем, Порфирогенетом?

— Хвала Создателю, власть Романа в Аргосе не ослабевает. Во всяком случае, пока.

— Вот как! Существенная поправка! — Гуго внимательно посмотрел в глаза Лиутфриду, нетрудно было заметить, что тот держит при себе свои собственные наблюдения. — Поведайте же мне, мой верный Лиутфрид, о тех подводных камнях в Босфорском проливе, что видны лишь вашему опытному взору.

Лиутфрид был весьма польщен королевской похвалой.

— Осанна вашей наблюдательности, ваше высочество. В самом деле, есть моменты, которые тревожат прославленного августа. У Романа подросли сыновья, но они не радуют отца своей строптивостью, гордыней и склонностью к интригам. В минуту печали Роман даже поведал мне как-то, что добродетели Порфирогенета затмевают славу его сыновей и это не может не огорчать любящего отца. Его опасения не так давно привели к тому, что Роман издал специальный аргировул, в котором предал будущей анафеме всех тех, кто покусится на его власть.

Лиутфрид поднялся со своего места и зажмурил глаза, припоминая текст императорского указа:

— «Каждому, кто осмелится затевать заговор или бунт, провозглашаю анафему. Всякому, кто будет их помощниками и соучастниками в их отступничестве,— анафема. Всем, кто будет их советниками и возбудителем, — анафема. Всем, кто будет идти под их знаменами, — анафема. Священникам, если они примут кого-либо из таких на исповедь, не заставив их покаяться и отказаться от их отступничества,— тоже анафема ».

— Да, такое издашь, только если в самом деле серьезно переживаешь за будущее, — заметил Манассия.

— Наивно, племянничек, такие указы воздействуют лишь на плебс. Я могу завтра же издать такой же, но навряд ли он остановит в своих намерениях Беренгария или Оттона. Продолжайте, мессер Лиутфрид.

— Что же касается Константина Порфирогенета, то он вполне созрел для единоличного правления. Его мудрость поистине удивительна, его имя славят как в стенах древних церквей, так и на улицах городов. Он принял меня в отдельной торжественной зале, изобилующей разными чудесными механизмами, и вел себя словно великий Юстиниан.

— Да, впечатляет. Теперь понятно, почему Роман оказался вдруг столь покладист в вопросе брака его двухлетнего внука, это органично вошло в план по укреплению власти его рода. Кстати, мой племянник очень вовремя напомнил мне о попытках сватовства Альбериха к базилевсу Роману. Август тогда отверг все его мольбы, но сейчас переменился в своем решении. Было ли его прежнее поведение обусловлено личным неприятием Альбериха или есть иные мотивы?

— Полагаю, что да, ваше высочество. Константинополь и тогда, и сейчас весьма недоволен тем, что принцепс, внук бывших подданных Аргоса, во всех своих действиях исповедует собственную волю. Забыв свое происхождение, он до минимума сократил влияние греков в городе.

— Ну, зная его настоящее происхождение, как раз этому я не слишком удивлен. Но вы до сих пор не сказали, требует ли базилевс что-то от меня?

— И вновь вы правы, ваше высочество, базилевс всегда и во всем выдвигает встречные требования. Роман хочет восстановления греческого влияния в Риме, Роман хочет прежнего подчинения Аргосу княжеств Южной Италии. Наконец, он просит вашего участия в его грядущей кампании против арабов. Ему сильно досаждает Фраксинет. В случае вашего согласия он готов выполнить вашу вторую просьбу и выделить вам шесть сотен своих дорифоров для улаживания ваших проблем в Сполето.

— Ага! — Гуго победоносно оглядел вторично удивленного Манассию. — Не упрекайте же меня, мой милый племянник, что я слишком легкомысленно подхожу к новой кампании против Рима.

— Что вы, мой кир! — искренне восхитился Манассия. — Но ведь Беренгарий не оставит без помощи своего брата в случае вашей войны против Сполето.

— А кто вам сказал, мой милый племянник, что именно я собираюсь там воевать?

Манассия только развел руки в стороны. Со времени их предыдущей встречи король очевидно поднаторел в умении интриговать.

— Разве для того чтобы устранить неугодного, мы всегда достаем кинжал сами? Куда лучше, полезнее и добродетельнее в глазах общественного мнения оставаться якобы в неведении, а еще лучше вовремя присоединяться к гневному обличению всех тех, кто действует по вашему тайному приказу и за свою роль берет повышенную награду. Я буду даже очень обижен на Беренгария, если тот посмеет меня обвинить в грядущих бедах Сполетского герцогства.

— А для Альбериха будущую кампанию можно будет представить в качестве его вероятного приданого…

— Изумительно, Манассия! Что за ум у моего племянника! Вы прекрасно вошли в курс дела.

— Боюсь, что это не так, мой кир. Я до сих пор не понимаю, как вам сладить с принцепсом.

— Только потому, мой дорогой, что вы не знаете, какие влиятельные союзники у меня объявились в Риме.

Эпизод 28. 1694-й год с даты основания Рима, 20-й год правления базилевса Романа Лакапина

(август 940 года от Рождества Христова).

Как же все-таки хорошо, что матушка Пелагия, аббатиса монастыря Святой Марии, разрешает воспитанницам начинать свой день только с примы ! Они с маленькой Бертой ни за какие богатства суетного и вечного миров не согласились бы променять эти два лишних часа благословенного сна! И наверняка были бы в том не одиноки. Для этого достаточно было только взглянуть на опухшие лица других сестер, стоящих сегодня вместе с ними на службе, на их красные, слезящиеся глаза, на их то тут то сям дрожащие челюсти, пытающиеся одновременно удержаться от кощунственного зевка и не сбиться при исполнении очередного антифона . Одной только госпоже аббатисе каким-то непостижимым образом, не иначе как при поддержке высших сил, удается каждый день и уже на приме выглядеть бодрой и деятельной. Просто невероятная женщина! Юная Берта всегда преклонялась перед ней и, что скрывать, немного побаивалась.

Было от чего! Невоздержанные на язык сестры рассказывали про суровую аббатису легенды, одна страшнее другой. Некоторые говорили, что аббатисе уже больше ста лет и она управляет монастырем с тех самых пор, когда Святой престол передал территорию монастыря василианским переселенцам . Другие, не опровергая, а дополняя первых, пугали юных сестер тем, что их монастырь основан на месте храма богини Минервы и каждую ночь аббатиса спускается в подземелье, чтобы принести дары своей тайной покровительнице, которая взамен наделяет матушку Пелагию столь необычайной выносливостью и долголетием. Третьи уверяли, что никакого жертвенника языческой богини нет, но сами стены подземелья действительно имеют свойство исцелять от многих болезней, важно только уметь найти нужный тебе камень, иначе есть риск самому стать рабом этих камней. Занятно, что при всей нелепости последней версии, она тем не менее отлично объясняет, почему спустя семь столетий именно в стенах Святой Марии отречется от своих взглядов великий Галилей.

Окончив службу, юные воспитанницы вместе с монахинями прошли в трапезную, где на скорую руку организовали сами себе весьма скудный и примитивный завтрак из бобов и разбавленного вина. Далее они проследовали унылой вереницей на улицу, где матушка Пелагия дежурно начала определять для каждой из своих подопечных занятие на сегодняшний день. В целом начинался обычный безликий день, от которого ни Берта, ни прочие не ожидали грандиозных событий.

Однако все они на сей раз ошиблись. Мать Пелагия, сделав торжественное и таинственное лицо, поведала своим сестрам, что часть из них сегодня будут приглашены во дворец Его Святейшества. Накануне к папе Стефану прибыл какой-то важный священник из далеких земель и, будучи завзятым любителем пения, возжелал послушать именно их хор. Среди сестер немедленно раздались ликующие вскрики, шутка ли — сегодняшний вечер они проведут, ублажая слух самого папы и его дорогого гостя, который, возможно, не поскупится на какие-нибудь подарки. Да и прогулка по Риму к Леонине выглядела уже сама по себе неплохим подарком.

Сестра Берта не разделила радости подруг. Она даже расстроилась, услышав эту новость. По какой-то одной только аббатисе известной причине ее никогда не брали на подобные мероприятия. Странно, ведь голос у нее всегда приятно выделялся в хоре, и почему-то в стенах монастыря матушка частенько поручала ей пение псалмов, но всякий раз, отбирая сестер для торжественного выступления, будто бы забывала о ее существовании. Может быть, сегодня она наконец-то вспомнит о ней?

Но нет, аббатиса осталась верной себе и отрядила Берту вместе с пятью монашками на рынок за продуктами. Берта печально вздохнула, что ж, все-таки какое ни на есть, но тоже развлечение, куда лучше, чем муторная стирка или совершенно бессмысленная работа по поддержанию убогого монастырского хозяйства на его, опять же вечно убогом, уровне. Ввиду того что аббатиса со своими сестрами сегодня вернется поздно, всем прочим обитательницам монастыря стали известны поручения на следующий день. Берте выпало идти на Марсово поле одаривать всех тамошних нищих и калек нехитрыми дарами монастыря. Берта снова вздохнула: уж лучше бы ей досталась стирка.

Юной воспитаннице было позволено перед походом на рынок ненадолго вернуться в свою келью. Туда она пошла одна, ее младшую сестру вместе с другими детьми забрали монахини для проведения учебных занятий и кратковременных игр. Берта мысленно позавидовала сестре, в свое время ей не очень нравились все эти монотонные чтения Священного Писания и особенно заучивание вслух Псалтыря, но как только ей исполнилось тринадцать, ее учеба закончилась, а взрослая жизнь оказалась куда скучнее, чем она думала.

Неужели ей суждено всю жизнь провести в этих стенах? Время от времени их монастырь принимал новых сестер, и на короткое время те становились объектом всеобщего внимания. Они рассказывали невероятные, как ей, во всяком случае, казалось, истории, при них всегда были удивительные и необычные вещи и одеяния, и ей все время мучительно хотелось задать один и тот же вопрос: почему они решили изменить свою яркую и свободную жизнь, заперевшись в серых стенах милого, но невероятного скучного монастыря? Как-то раз она осмелилась спросить об этом у матушки аббатисы и в ответ услышала, что страсти, переживавшиеся этими людьми, были на самом деле страшным грехом, что душа их, напротив, требовала очистительного спокойствия и покаяния, каковое есть высшее счастье и каковое можно найти только в стенах храмов и монастырей. Берта согласилась с доводами аббатисы, но, случайно или нет, после того разговора она заметила, что ее стараются в одиночестве больше не оставлять. Поэтому сейчас она, сидя у окна и аккуратно расчесывая свои черные волосы деревянным гребнем, не спешила спуститься к сестрам, дорожа каждой секундой своего уединения.

Ни у кого из ее подруг не было зеркала, поэтому вечерами они любили, собравшись в укромном уголке монастыря, описывать внешность друг друга. Никто из них не хотел обижать другого, поэтому все воспитанницы монастыря на словах оказывались неземными красавицами. Часто после этого она слышала, как острые на язычок сверстницы выносили уже совсем другие оценки недавно обсуждаемой. С этими оценками она, как правило, мысленно соглашалась, но при этом всегда мучилась сомнениями, а не обсуждают ли за глаза подобным образом и ее саму? Однажды она попросила своих подруг поклясться на Библии, что те, говоря о ее внешности, искренни в своих словах, и ее начали горячо уверять, что таких красивых волос нет ни у кого в монастыре, что ее серые, как будто со льдинкой внутри, сверкающие глаза способны очаровать даже благородного сеньора, что ее зубы не смогла повредить даже отвратительная монастырская пища. Сразу после этих хвалебных гимнов другая девочка также попросила сестер принести подобную клятву, но те, захихикав, отказались. Отказалась и Берта, отчего эта девочка убежала в слезах, и вскоре матушке Пелагии стали известны подробности вечерних посиделок ее воспитанниц. Последовали строгие проповеди насчет красоты души и греховности тела, невинные посиделки прекратились, а дети на долгое время рассорились.

Время от времени их с младшей сестрой навещали взрослые. Как правило, приезжала грузная женщина со светлыми волосами, которую настоятельница называла сенатрисой, а их с сестрой просила называть тетей. Тетя всегда привозила с собой подарки и сладости, которые аббатиса потом забирала себе и выдавала всем воспитанницам поровну и только на Пасху или Рождество. Тетя-сенатриса спрашивала их о здоровье, не обижают ли их в монастыре, отличаются ли они прилежанием. За спиной тети при этом вечно маячила сутулая фигура матушки, а потому с прилежанием все всегда было в порядке, а обиды отсутствовали.

Помимо тети, раза три-четыре за это время к ним в монастырь наведывался, вопреки правилам, мужчина средних лет со светлыми волосами и мягкой бородкой. Своим появлением он обычно вносил жуткий переполох в монастырскую жизнь, так что Берта со временем по суматохе во дворе их святого жилища уже заранее начала предугадывать их скорую встречу. Мужчина разговаривал с ней и с сестрой, при этом был необыкновенно ласков и спокоен, и сестры его уже начали принимать за доброго ангела, время от времени спускавшегося к ним с Небес, пока он сам на одной из последних встреч не сказал, что приходится им братом.

Братом! Как только Берта услышала это, ее первым желанием было просить брата разрешить ей покинуть монастырь. Она тогда воздержалась из робости перед ним, затем ей в голову пришли здравые мысли, что, покинув монастырь, она вынуждена будет как-то добывать себе пищу и кров. Возможно, не только для себя, но и для младшей сестры. А как? Может, брат подскажет ей и поможет? Она твердо решила задать ему этот вопрос при их следующем свидании, и пусть потом мать-настоятельница заставит ее за эту дерзость часами стоять на коленях в покаянной молитве. Пусть!

Их следующая встреча, и пока последняя, состоялась прошлым летом. Но Берта не смогла задать ему желанного вопроса, ее «ангел» на сей раз был сердит и встревожен и раз десять заставил ее рассказать в подробностях о событиях, произошедших накануне. Масла в огонь подливала и мать Пелагия, уже пообещавшая ей суровое наказание, как только за братом закроется дверь.

Берта покорно кивала своей головкой, но на деле не понимала, в чем серьезность ее проступка. Накануне она, вместе со всей монастырской семьей и под предводительством аббатисы, присутствовала на коронации нового папы. Было нестерпимо жарко и душно, Берта никогда не видела такого количества людей, все они колыхались, толкались и гудели одной серой массой. Где-то внутри этого людского моря уже бессмертный, по мнению многих, Гвидон, епископ Остии, проводил торжественную церемонию посвящения, но Берте решительно ничего не было ни видно, ни слышно, а все ее попытки прорваться поближе пресекались либо локтями впереди стоящих, либо грозными окриками всевидящей матушки. В отчаянии девушка взглянула вверх, будто небесное воинство могло помочь ей и поднять ее в воздух над всеми, и вдруг в этот момент услышала:

— Руку! Дай руку! Здесь видно все!

Кудрявый парень лет пятнадцати с бесстрашными карими глазами протягивал ей руку, а сам висел, обхватив другой рукой ствол колонны, поддерживающей свод одной из трибун для благородных гостей. Ногами он упирался в небольшой пьедестал, такой узкий, что вряд ли кто, кроме ловких подростков, мог еще оседлать колонну. Берта испуганно оглянулась на аббатису, но та в этот момент куда-то пропала, будучи, по всей видимости, кем-то отвлеченной. Соблазн был велик, и Берта недолго ему сопротивлялась.

— Давай же!

Подросток втащил ее на пьедестал колонны и обнял. Перед глазами Берты открылась площадь базилики Святого Петра, ряды конной и пешей знати, от многоцветья одеяний которых с непривычки рябило в глазах, а в центре согбенная, дрожащая от немощи фигурка его высокопреподобия Гвидона заканчивала последние приготовления перед торжественной церемонией, которую епископ Остии совершал в своей жизни уже в рекордный двенадцатый раз! Забегая вперед, скажем — не в последний.

Редкое великое событие, очевидцем которого она неожиданно стала, должно было заставить юную воспитанницу рядового римского монастыря запечатлеть в памяти каждое мгновение папской коронации с фотографической точностью. Пройдут года, пройдет вся ее жизнь, и на склоне немалого числа лет она сможет с гордостью рассказывать всем прочим смертным, что однажды была живой свидетельницей посвящения папы Стефана VIII, что она видела так же ясно, как всех вокруг нее собравшихся, и нового папу, и грозного принцепса Рима, и легендарного епископа Гвидона, и посла базилевса, и еще многих-многих гостей из далеких стран.

Ее глаза скользили по всей этой почтенной публике и… не видели ничего. Ее сердце трепетало, но отнюдь не от сопричастности к творимой на ее глазах Истории. Она только чувствовала на своей талии сильную руку державшего ее юноши, его дыхание волшебно овевало ей волосы, и более всего на свете сейчас ей хотелось обернуться, чтобы еще раз увидеть его лицо.

Ее желание быстро исполнилось, но не так, как она хотела.

— Пресвятая Дева! Берта! — раздался крик откуда-то из суровой, добропорядочной преисподни. Преисподня, представьте себе, тоже может быть добропорядочной.

По глади людских волн грозным ледоколом к ней протискивалась матушка Пелагия. Берта испуганно обернулась к державшему ее юноше, но тот только весело улыбнулся ей:

— Зато я знаю теперь твое имя!

И он осторожно начал опускать Берту вниз.

Строгая аббатиса первым делом оторвала руку подростка от талии Берты. Все звуки мира, даже нескончаемое пение монахов, в ушах Берты сменились на строгое шипение рассерженной матушки. Берта, подталкиваемая аббатисой в спину, еще дважды нашла в себе смелость оглянуться, неизвестный сорванец все так же улыбался ей вслед и махал рукой. Шипение над ухом меж тем все усиливалось, поток нравоучений становился все более громким, а грядущие кары Небесные все более страшными. Вот бы удивилась святая матушка, если бы ей в эти минуты кто-нибудь сказал, что Берта совершенно не слышит ее, но по-прежнему ощущает на талии руку первого мужчины, прикоснувшегося к ней.

После совершения коронации, зачитывания новых привилегий, среди которых действительно новых практически не было, принятия взаимных присяг, приветствий и даров, подписания необходимых документов, в числе которых был и список запрещенных церковью еретических трудов, настало время приветствий нового папы со стороны граждан Рима. К руке понтифика были допущены в том числе и юные воспитанницы монастыря Святой Марии. Берта опять-таки плохо запомнила этот момент, поскольку в память врезалось другое. Когда новый папа протянул ей красную и влажную от жары и предыдущих лобзаний ладонь, Берта робко подняла глаза вверх и вдруг увидела стоящего подле папы брата.

— Вы?! — изумилась Берта. Его Святейшество вздрогнул и как-то обиженно оглянулся назад. Стоявший за ним Альберих милостиво улыбнулся сестре и знаком указал ей на протянутую руку понтифика, продолжавшую сиротливо висеть в воздухе.

Ах, какой сегодня счастливый день! Как жаль, что непрерывный людской поток к Святому престолу не позволил ей задержаться подле него дольше, чем пару мгновений. Ей так захотелось, чтобы весь Рим, и в первую очередь строгая матушка, увидели, что это ее — ее! — брат. Дети бывают очень наблюдательными, Берта интуитивно почувствовала, что загадочный брат здесь, на площади Ватикана, является фигурой не менее важной, чем сам папа.

Но вечером тучи над Бертой начали сгущаться. Для начала девочка стала центром всеобщего внимания монастырской семьи, как наиболее среди них согрешившая за сегодняшний день. День завершился стоянием на коленях, а ночью аббатиса потребовала участия Берты в утрене и лаудах . Утром экзекуции продолжились. Измученная бессонной ночью Берта, возмущенная несоразмерностью своего поступка и последовавшего наказания, в какой-то момент сорвалась:

— Мой брат — правитель Рима! Как смеете вы указывать мне?! Я все расскажу ему!

Мать Пелагия более не сказала ей ни слова. Но вечером в монастырь пожаловал Альберих и, вопреки ожиданиям Берты, не только подтвердил справедливость ее осуждения и наказания, но и сурово отчитал ее, словно имел на это право. Берта от неожиданности бурно разрыдалась, в ее сознании образ брата-защитника разрушился в прах, а на его место встал образ тюремщика, который к тому же настойчиво пытался выведать, кто был тот самый нахальный сорванец. Но Берта клялась, что не знает его имени и что сегодня видела его первый и последний раз жизни. Концом испытаний стала для нее клятва на Святом Распятии в часовне монастыря. Прикоснувшись губами к священному дереву, Берта повторила, что не знает имени юноши и не встречалась с ним ранее.

Об одном только умолчала девушка. В день коронации, возвращаясь вместе с сестрами домой, она подметила у ворот монастыря своего сегодняшнего знакомца: очевидно, тот проследил за ней. Берта все следующие дни страстно ждала благословенного момента, когда ей поручат какое-нибудь дело за пределами монастырских стен. Такой момент однажды настал, но ее постигло горькое разочарование: там, за стенами, никто более не ждал ее. Это повторилось и снова, и опять, надежда постепенно покидала ее, но даже спустя год не угасла совсем, и сегодня, собираясь на рынок, она вновь вспоминала подробности той встречи, фантазировала насчет возможного имени юноши и молила Господа снова свести их.

Пять спутниц с корзинками в руках уже поджидали Берту у ворот монастыря, старшая их группы не преминула проворчать, что Берта заставляет всех ждать, а теперь уже и торопиться, ибо аббатиса наказывала вернуться до оффиция девятого часа. Выйдя за пределы монастыря, Берта по привычке огляделась по сторонам, но вокруг снова никого не было, если не считать трех-четырех нищенок, ожидавших подаяния. Монашки уселись на небольшую повозку, которой управлял старый глухонемой раб, единственный мирской мужчина, которому было позволено вступать в пределы монастыря. Ну, если не считать Альбериха и стражи у ворот.

Дом принцепса, кстати, располагался совсем рядом с монастырем. Берта уже давно задавалась вопросом относительно хозяина этого великолепного здания, а теперь всякий раз, проходя или проезжая мимо него, размышляла, почему ее брат не берет их с сестрой к себе жить. В этом доме наверняка есть мягкие постели, зимой там тепло, как летом, а на обед подают что угодно, но только не опостылевшие бобы. В этом доме живет ее брат, у него, верно, есть жена, есть слуги и охрана, но неужели в таком большом доме не найдется комнатка для них с младшей Бертой? Ведь он же брат их…

В то время взрослели чрезвычайно рано, и Берта понимала, что такое родной брат и брат сводный, и подозревала, что общий родитель с Альберихом у них мог быть только один. Так же, как и у нее с маленькой Бертой. Она ничего не знала об отце, а о матери у нее осталось только яркое цветное воспоминание, как об ангеле небесном, никогда и ни у кого она не видела столь прекрасного лица. Но, может, это лишь игра воображения, может, это ее воображение доработало и усовершенствовало образ матери? Ведь для каждого ребенка его мать априори прекраснее всех на свете.

Торговые рынки Рима в эпоху раннего Средневековья оставались в большинстве своем на месте античных форумов. Изменения претерпел, пожалуй, только рыбный рынок, который переместили под бок бычьему, почти к самому мосту на остров Тиберия. Здесь же рядом располагался овощной рынок и квартал, где разрешено было селиться евреям. Дорога сюда заняла у Берты и ее товарок не более получаса, при этом в стороне остался самый вожделенный для монашек форум Траяна, где продавались ткани и ювелирные украшения и куда монашки наведывались крайне редко.

Берта упросила старшую монахиню избавить ее от посещения рыбного рынка с его нестерпимыми запахами, прилипчивой чешуей и вечной грязью. Та была женщиной ворчливой, но доброй, ее ворчание в стенах монастыря могло испугать только новеньких. В итоге Берту с двумя подругами направили на овощной рынок, где помимо овощей продавались также фрукты, сладости, ну и всего понемножку. В какой-то момент их компания распалась, одна остановилась у продавца бобов, вторую заинтересовала капуста, и Берта, к ее неописуемому счастью, оказалась предоставленной самой себе.

Берта начала не спеша прохаживаться вдоль рядов, мурлыча незатейливую городскую песенку и ожидая, когда подругам понадобится ее помощь. Денег при ней не было, полномочия покупать ей также никто не давал, и она лишь устраивала пир своим глазам, любуясь то на яркие пушистые персики, то на пузатые груши. Некоторые фрукты и овощи она видела в первый раз, у таких она оставалась подольше, принюхиваясь к ним и пытаясь понять, вкусны ли. Более прочих ее заинтриговали продолговатые, сросшиеся между собой плоды, по форме напоминавшие огурцы, но обладавшие абсолютно гладкой и золотой кожей. Негоциант, торговавший ими, сказал, что это арабский муз , и уверил, что вкус их не уступит ни одной ягоде рая. Его слова Берте проверить не удалось, попробовать муз, по причине его дороговизны и невозможности отрезать кусочек, так и осталось мечтой. С обычными фруктами все обстояло гораздо проще: торговцы в основной массе своей при виде миловидной монашки расплывались в улыбках, и на дне ее корзинки уже перекатывались по паре персиков, яблок, цитронов, а также горсточка лесных орехов.

В хождениях своих она дошла до рядов, где торговали евреи. Здесь было не так многолюдно, ибо прежний папа Лев, не исключено, что с подачи влиятельных городских торговцев, задался целью выжить евреев из Рима, для чего последним были подняты торговые и въездные пошлины, а с амвонов римских базилик раздались проповеди о неблаговидной роли этого народа в судьбе Господа. В итоге многие добропорядочные христиане на какое-то время отказались от покупок у торговцев из Палестины. История, в которой нет ничего нового и для нашего времени.

Очередной удивительный то ли овощ, то ли фрукт возник перед ее глазами. Она остановилась перед лавкой, в которой, помимо чужедальних сладостей, уже привлекавших внимание и возбуждавших аппетит, лежали несколько больших косматых шаров. Берта инстинктивно протянула к ним руку, чтобы погладить их, но тут же отдернула руку прочь, заметив язвительный, с прищуром, взгляд продавца, старого еврея с большим, классическим для представителей этого народа носом и лопухами волосатых ушей.

— Что, дочка? Видишь такое первый раз? Уж не знаю, красавица, разрешают ли вам есть их в ваших святых стенах. Это плоды далеких индийских пальм, великие орехи Индии, как называл их Косма Индикоплевст , и стоят они по солиду за штуку, но ты можешь потрогать их совершенно бесплатно.

По целому солиду! Берта уважительно погладила кокосовые орехи и, набравшись смелости, приподняла один из них.

— Что, в самом деле можешь купить? За твои серые глазки я, пожалуй, сброшу тебе полденария.

Берта положила кокос на место и извиняющимся взглядом одарила продавца. Тот в ответ только усмехнулся.

— Сколько стоит это невиданное лакомство? — раздался у нее за спиной звонкий голос.

— Солид за штуку, юный мессер, — ответствовал продавец.

— Дайте мне вон тот, самый крупный.

«Берет за целый солид, и не торгуясь!» — восхитилась Берта и, оглянувшись, оторопела еще более. Ведь это был ее прошлогодний знакомец!

Парень, не сказав ей ни слова приветствия, деловито расплачивался с продавцом. Удивленная и обиженная Берта даже дернула его за рукав, и только тогда он улыбнулся ей:

— Ну разумеется, я тебя узнал. Держи, это тебе, — сказал он, протягивая ей орех.

Берта взяла кокос, но тут же попыталась его вернуть.

— Я не могу это принять. Матушка Пелагия накажет меня, такие подарки нам не могут дарить. И она все равно его отберет.

— Однако какая у вас строгая аббатиса! Тогда я предлагаю съесть его немедля. А ну-ка, любезный, есть ли у вас, чем разбить его?

Спустя минуту двое молодых людей, расколов орех одолженным молотом, сидели в тени невысокой пинии и грызли кокосовую мякоть. Берта даже не вспомнила, что ее могут искать.

— Как твое имя? Откуда ты? — спросила она.

— Я Георгис, слуга одного навклира из Неаполя. Мой хозяин прибыл в Рим по своим торговым делам и отпустил меня до вечера. Само провидение помогло мне отыскать тебя.

Берта внимательно взглянула на него и недоверчиво хихикнула.

— А по-моему, ты врешь!

— Отчего же? — удивился и даже почему-то испугался Георгис.

— Оттого, что все южные лангобарды невежественны, а у тебя из кошеля торчит пергамент с письменами, и это не латынь.

— Верно. Это греческий язык.

— Ты знаешь греческий?

— Ну да, что в этом удивительного? Я родился в Коринфе, а в Неаполе оказался лишь три года тому назад.

— Откуда у тебя такие большие деньги?

— Навклир человек небедный.

— В прошлый раз вы приезжали посмотреть коронацию папы?

— Он — да. А я приехал, чтобы встретить тебя.

Берта мило улыбнулась. Разговор не очень клеился, девочка не знала, как следует себя вести в подобной ситуации, а мальчик не торопил события, довольный произведенным эффектом.

— Где ты живешь в Риме?

— На Авентине. В одной из тамошних вилл.

— Это далеко от нашего монастыря, — вздохнула Берта. — А вы долго намерены здесь быть?

— Через день мы возвращаемся в Неаполь.

— Уже через день! — воскликнула Берта. Ей вдруг стало нестерпимо грустно, она готова была расплакаться.

— Ты хотела бы встретиться вновь?

— Конечно! Ой, — осеклась она от собственной самоуверенности, — а ты тоже хочешь?

— Ха! Разве я стал бы тогда тебя спрашивать? Что ты будешь делать завтра?

— Я завтра иду с сестрами на Марсово поле, матушка-аббатиса посылает нас передать помощь монастыря местным нищим.

— Это, конечно, прекрасно, но не хотела бы ты встретиться без участия ваших сестер и матушки-аббатисы?

— Как же это возможно, если нас отпускают в город не каждый день и никогда поодиночке?

— Зато к нашим услугам ночь…

Берта вздрогнула и строго взглянула на ушлого подростка. Но тот говорил серьезно, и в глазах его Берта увидела не меньшее отчаяние.

— Как сильно охраняется ваш монастырь?

— Очень сильно, сильнее прочих. У главных ворот всегда дежурит дюжина дорифоров.

— Ого!

— Наверное, все это из-за близости дома принцепса.

— Да, это возможно. Но ты сказала «у главных ворот». Значит, есть и не главные?

— Есть еще ворота для загона скота, они редко когда открываются, их охраняют пятеро дорифоров. И есть вход для просящих приюта, совсем маленькая калитка, но и там есть стража.

— Такая же сильная?

— Нет, там всего пара сторожей. Но и этого достаточно.

— А забор высок, — полувопросительно, полуутвердительно сказал Георгис.

— Да, высок.

— Что же нам делать? Неужели нам никто не поможет?

Берта задумалась. Одна мысль пришла ей в голову, отчаянная мысль, но прежде надлежало все разузнать самой.

— Похоже, тебя ищут, — сказал Георгис, указав Берте на двух сестер, отчаянно жестикулирующих и шарящих глазами по торговым рядам.

— Да, это за мной, мне надо идти.

— Постой, — Георгис схватил Берту за руку и прижал ее руку к своему сердцу, — я буду ждать тебя этой ночью. Я найду вход для просящих приюта и всю ночь проведу возле него. Если ты сможешь выйти ко мне, мне нечего будет желать. Поверь, я не сделаю ничего против твоей воли.

Берта также хотела сказать ему на прощание что-нибудь волнительно-ласковое, но до ее уха донеслись истошные вопли сестер, и она в ответ смогла подарить Георгису лишь свою яркую улыбку. Когда она подошла к сестрам и обернулась, под пинией уже никого не было. Выслушав все, что о ней думают смиренные монахини аббатства Святой Марии, она покорно нагрузила себя дополнительными корзинами и поплелась к ожидающей их на берегу Тибра повозке. Ей определенно сегодня повезло с попутчицами, они пообещали не рассказывать матушке Пелагии про ее внезапное исчезновение и малую помощь в работе.

Как только Берта с товарками вернулась в монастырь, она тут же справилась у сестер, оставшихся в тот день на хозяйственной работе, где сейчас сестра Мелина. На ее счастье оказалось, что эта самодовольная лентяйка только что пошла в свой дормиторий и до сих пор не вернулась. Медлить было нельзя. Берта с грехом пополам доставила продукты на кухню и стремглав побежала к монастырским кельям. Ей важно было застать сестру Мелину одну.

Год назад монастырь принял в свою семью эту двадцатилетнюю веснушчатую красотку с пышными рыжими волосами и глазами цвета изумруда. С первых же дней сестра Мелина повела себя строптиво и доставляла матушке Пелагии куда больше хлопот, чем все остальные воспитанницы вместе взятые. В частности, она отказалась состригать свои волосы, на работах выказывала леность и часто пропускала службы, ссылаясь на приступы гемикрании . Непонятно, с чем было связано такое долготерпение аббатисы, возможно, кто-то хорошо заплатил за то, чтобы на какое-то время спрятать эту рыжую бестию от мира. Пожалуй, никого из семьи монастыря не окружало столько сплетен, подозрений и откровенной хулы, как сестру Мелину, некоторые даже уверяли, что она умеет летать и, естественно, что отнюдь не силы Небесные даровали ей такую способность. Сторонники же этих сплетен аргументировали свой вывод тем, что у сестры Мелины порой обнаруживались такие странные вещи, которые можно было приобрести, только самостоятельно посещая город. Понятно, что юным воспитанницам монастыря не рекомендовалось вступать лишний раз в разговоры с сестрой Мелиной, а уж тем более навещать ее келью. В этом плане легко понять, сколь удивилась сестра Мелина, услышав стук в дверь, и сколь робка и смущена оказалась ее гостья.

— Чего тебе надо, милая? — проворковала Мелина, впустив Берту за порог. — Тебя прислала наша святая Пелагия?

Берта отрицательно мотнула головой. Мелина удивилась еще более, а затем, проследив за направлением взгляда Берты, расхохоталась. Взгляд Берты уперся в сладости, разложенные на столе монахини.

— Хочешь мед или орехи? Нет? А что же ты тогда хочешь?

Берта шевелила губами, вся покраснела, но не могла выдавить из себя ни слова.

— Может, ты хочешь что-нибудь из этого?

Глаза Берты расширились от удивления, а лицо покраснело еще более. Сестра-искусительница достала из-под своего дощатого ложа небольшой сундучок. В нем оказались румяна, благовония и все прочее, что во все времена смущало женскую натуру.

— Ну уж не знаю, что тебе еще предложить, — сказала Мелина, и ее красивое лицо вдруг нехорошо исказилось, — разве что вот это…

И она извлекла из тайника выточенное из дерева мужское достоинство. Берта в ужасе отпрянула к двери.

— Тогда пошла прочь! И не смей рассказать аббатисе, я голову тебе оторву! — последние слова полетели Берте уже в спину. Она сбежала к себе в келью, дрожа от потрясения увиденным.

Мало-помалу Берта успокоилась, и на место страха пришла досада за свое малодушие, что она вела себя с этой Мелиной как полоумная дурочка. И что теперь прикажете делать? Вновь идти к рыжей Мелине и набираться греха? Глупее не придумаешь, но ничего другого совсем не остается.

Стук в дверь прервал ее мысли. Она решила, что с занятий вернулась ее младшая сестра, однако, отворив дверь, она обомлела. Сестра Мелина, не спрашивая у нее разрешения, бесцеремонно пересекла порог.

— Может быть, сейчас ты скажешь, что тебе было надо?

— Мне надо покинуть монастырь этой ночью, — решилась Берта.

— Отчего ты решила, что я тебе могу в этом помочь? Оттого, что я умею летать?

— А это правда?

— Вот ведь дурочка, конечно нет! И что же ты хотела сделать, выйдя из монастыря? Бежать?

— Нет, что вы, сестра!

— Называй меня Мелиной, твоя сестра спит по ночам рядом с тобой. Славная ты девочка! А можно я угадаю, что тебе надо? У тебя ведь, верно, свидание?

Берта смущенно кивнула головой.

— Чего же тут постыдного? Стыдно в твоем возрасте — не влюбляться, еще стыднее — не быть любимой. Я очень рада за тебя. Он ведь славный парнишка?

— Да, сестра.

— Понятно, по имени ты называть людей не привыкла. А что, твой воздыхатель — сын богатых родителей?

— Да… Мелина, — сказала Берта, опустив глаза. С одной стороны, это была явная ложь, ведь Георгис был слугой какого-то господина, но с другой стороны, лишь отчаянный богач мог позволить себе купить орех, пусть даже такой огромный, за целый золотой солид.

— Вот и умница! Передай своему возлюбленному, что, если он захочет увидеть тебя этой ночью, он должен будет заплатить два денария охране. Я помогу тебе договориться.

Берта упала на колени перед Мелиной.

— О, как я благодарна тебе, сестра! Но… Но я не увижу его сегодня более, а у меня с собой нет денег.

— Увы, моя милая, но в кредит они не дают. Подумай, как тебе быть. Тем более что… есть еще одно условие, чтобы выйти из этих стен.

Странный тон голоса Мелины заставил Берту подняться с колен и вопросительно уставиться на рыжую мошенницу.

— Стража выпустит тебе за два денария, но ты должна будешь один раз дать им себя.

— Как это?

— Судя по тому, как ты резво убежала, завидя фаллос, тебе не нужно объяснять, как это. А ты что думала? Мужчины любят не только деньги.

— Это невозможно, сестра!

— Да? Значит, ты не так сильно хочешь увидеть своего милого.

— Но ведь не такой ценой! Что будет стоить моя любовь к Георгису в тот момент, когда я увижу его после того… как…

— Георгис? Интересное имя!

— Он из греческой Лангобардии.

— Очень хорошо. Люди, приезжающие в Рим с юга, обычно не скупятся. Хотя о греках из самого Аргоса такого не скажешь. Итак, что же ты решила?

Берта закрыла лицо руками, плечи ее затряслись.

— Нет, я не смогу, я не должна так поступать, — всхлипнула она. Мелина оглядела ее, сначала презрительно, затем с печалью.

— Ну хорошо, — произнесла распутница, — я помогу тебе. Но это будет стоить тебе не два, а четыре денария. Два ты отдашь страже, а два мне. За то, что я заменю тебя собой.

— Ты пойдешь на это ради меня? — изумилась Берта.

— Не ради тебя, глупая, а ради двух денариев, — усмехнулась Мелина, — и не делай вид, что переживаешь за мою душу, на ней уже столько подобных грехов, что еще один не сильно утяжелит ей ношу. Подумай лучше, как получить деньги со своего любимого. Надеюсь, он стоит твоей любви, вот заодно ты его лишний раз и проверишь!

Эпизод 29. 1694-й год с даты основания Рима, 20-й год правления базилевса Романа Лакапина

(август 940 года от Рождества Христова).

В эту ночь увидеться влюбленным, конечно, не удалось. Оставалась надежда встретить Георгиса и сообщить ему условия встречи поутру, когда она вместе с монастырской семьей пойдет к Марсову полю. Однако, выйдя за ворота, Берта никого не увидела. Разочарованию ее не было предела, и ее печальное личико в этот момент отвечало всем канонам благочестия и смиренности, предписываемым матушкой Пелагией своим подопечным.

На Марсовом поле, как уже не раз отмечалось, в то время селились нищие, пилигримы и маргиналы, со всех концов мира пришедшие за подаянием и очищением в Рим и не допущенные в пределы Леонины по причине своего излишне вызывающего вида. С противоположного берега Тибра на грязно-серую толпу оборванцев сердито взирал Замок Святого Ангела, и казалось, сторожевой пес папского квартала предупреждающе порыкивал на копошащуюся чернь. А за спиной замка виднелись стены Города Льва и купол базилики Святого Петра, где каждого страждущего ожидало прощение и исполнение скромных надежд.

Из всех прогулок по Риму визит милосердия на Марсово поле представлялся Берте самым неприятным. Ей было нестерпимо жалко и противно видеть лица этих несчастных, то жалобно скулящих им вслед, то мгновенно озаряемых ненавистью и завистью, если их расчеты не оправдались. А как жутко выглядят женщины, особенно беременные или только что родившие, они, казалось, нарочно выставляют все биологические подробности своего быта! Или их дети, негласно считающие, что их положение дает им право вести себя сколь угодно нахально. И просто невыносимо было ощущать весь этот смрад, плотным облаком стоявший на Марсовом поле, некогда средоточии воинской славы Рима. А также непросыхающую даже летом грязь. И мусор, из года в год наслаивавшийся под ногами. Но что поделать, благотворительность во все времена была одной из основных миссий монашества, и сестры аббатства Святой Марии появлялись на Марсовом поле не реже, чем раз в седмицу.

Сестры, придя на Марсово поле, растворились на улицах этого стихийного и буйного мини-городка. У каждой из монахинь и воспитанниц в руках была небольшая корзинка с продуктами, закупленными накануне. Во избежание возможных проблем в общении с несчастной, но своенравной чернью, сестры разделились на группы, по пять человек в каждой. Берта с самого начала предпочла по возможности держаться в центре своей группы, брезгливо выглядывая из-за спин своих товарок и, чего греха таить, высматривая себе объект для благотворительности, который выглядел бы более-менее сносно.

Внезапно ее дернули за ногу, какой-то калека в измызганной грязью и навозом дерюге подполз к ней слишком близко и требовал к себе участия. Берта быстренько кинула ему горбушку хлеба, тот схватил хлеб и поднял голову. Это был Георгис.

— Ах, это ты!? — Берта с трудом удержала себя, чтобы не захохотать и тем самым привлечь к себе лишнее внимание. — Фу-у-у-у! Как тебе не противно в такую жару сидеть на этой грязи под этой, даже не знаю как назвать ее… одеждой?

— Я надеюсь хорошенько отмыться к сегодняшней ночи, — смеясь, ответил Георгис, — на какие только глупости и грехи не пойдешь, когда любишь!

— Это точно, — вздохнула Берта и, опустившись к нему и сев на корточки, рассказала о своем разговоре с Мелиной.

— Что ж, я предполагал, что деньги понадобятся. Однако ваша стража непомерно жадна.

— Не только она. — И Берта дополнила свой рассказ о втором условии их встречи.

— Не казни себя, эта женщина знает, на что идет, и она права, ей не столько интересны мы, сколько обещанные ей деньги. Кстати, возьми их и немедленно спрячь.

И нищий калека быстренько сунул Берте четыре серебряные монеты.

— Однако какова ваша аббатиса! Она что-то заметила и идет сюда. На вот, возьми это, передашь ей как дар церкви, — Георгис проворно снял с шеи нательный крест и передал его Берте, — ночью я буду ждать тебя там же, и да поможет нам Бог!

С этим словами Георгис отполз от нее и растворился в толпе нищих. Те охотно приняли его в свои ряды и начали обступать Берту, видя ее сострадание к им подобным. Но аббатиса разрушила все их планы, грозной тучей повиснув над Бертой.

— С кем это ты сейчас разговаривала, дочь моя?

— Я не знаю, матушка. Какой-то несчастный из греческих земель. Говорил, что грешен и увечен. Просил молиться за него.

— Из греческих земель? Как же ты понимала его?

— Он говорил на латыни.

— Я видела, что он передал тебе что-то.

— Да, он передал мне свой крест и сказал, что это дар церкви, — Берта разжала ладонь и показала немалой величины золотой крест с разорванным наспех шнурком.

— Крест не греческий, а скорее бургундский, — с видом знатока оценила дар аббатиса, — прекрасная вещица, давай его сюда. Надеюсь, он сказал тебе свое имя, чтобы ты молилась за него?

— Да, — слегка запинаясь, ответила Берта и не придумала ничего лучше: — Его зовут Горацио.

— Имя римское, крест бургундский, а сам из Аргоса. Каких только путаников не приносит Господь к священным стенам Рима! Надеюсь, его грехи простительны и дар его Господь наш примет. Следуйте за мной, дочь моя, вы непозволительно долго общались с одним грешником, тогда как вокруг нас еще сотни страждущих!

Часы до заката солнца текли для Берты нестерпимо долго. Солнце все никак не желало заходить за горизонт, а вечерняя служба растянулась на целую вечность. Уложив спать младшую сестру и проследив, что та действительно заснула, Берта выскользнула в коридор и мышкой проскочила к Мелине. Та тоже зря времени не теряла, и Берта застала эту самку полностью подготовленной к предстоящей охоте: лицо Мелины из-за наложенных белил соперничало по отраженному свету с Луной, глаза и губы были резко очерчены, а все тело благоухало неземным ароматом.

— Ну, как я тебе? — вопросила она Берту. Та вынуждена была согласиться, что впечатляюще.

— Не говори ни слова при страже. И накинь на себя блио, чтобы они тебя потом не узнали.

Она долго рылась в своем гардеробе, бормоча под нос:

— Нет, это тебе не годится… Это яркое, с ним ты наживешь себе проблем… Вот, наверное, вот это!

Берта накинула на себя плащ и закрыла лицо. Мелина обошла и оглядела ее со всех сторон.

— Денежки давай, — удовлетворенно закончила она.

Во дворе монастыря царила полная тишина, только в яслях был временами слышен лошадиный храп. Две женские фигуры проследовали к узкой калитке, расположенной в углу монастырских стен. Возле калитки стояла небольшая деревянная пристройка, из маленького окошка пробивался тусклый свет зажженной свечи.

— Стой здесь и жди меня, — шепнула Берте Мелина и постучалась в дверь пристройки.

Мелина быстро исчезла в проеме двери, и до чуткого слуха Берты вскоре донеслись приглушенные смешки, низкий мужской рокот и жеманное хихиканье Мелины. Далее Берте пришлось заткнуть уши, чтобы не слышать других подробностей пребывания ее новой подруги в доме стражников. Она села на землю и на какое-то время крепко задумалась, представляя себе свое сегодняшнее свидание. Из мира грез ее извлекла опять-таки Мелина, дернув за руку.

— Идем, путь свободен.

Стражники с любопытством оглядывали спутницу Мелины, но не сказали ни слова. Дверь отворилась, и сердце Берты запрыгало от страха в ее грудной клетке. Впервые в жизни она без разрешения покидает монастырь!

— Ну, и где твой воздыхатель? — спросила Мелина.

В самом деле, где? Берта растерянно оглянулась по сторонам, улица была пуста. Обе проказницы продолжали стоять, одна в смятении, другая начиная раздражаться. Легкий свист приободрил их обеих. От одной из пиний отделилась чья-то тень и вновь свистом позвала их к себе. Спустя мгновение Берта уже утонула в объятиях Георгиса, а ее губы впервые изведали сладость жаркого поцелуя.

— Я ненадолго прерву вас, котятки, — произнесла Мелина, — напомню тебе, милая, что нам необходимо вернуться до лауд, иначе нас обнаружат. Давай договоримся перед рассветом встретиться здесь же, без меня обратно тебя не пустят.

— Мы так благодарны вам, сестра! — воскликнула Берта.

— Тише, милая, любая благодарность имеет цену. И ты, красавчик, надеюсь, также по достоинству оценишь, на что пошла ради тебя твоя возлюбленная. Приятной ночи, мои котятки, не знаю ваши планы, но убереги вас Господь в этот час соваться на Марсово поле. Живыми и невредимыми вы оттуда не уйдете.

               Берта и Георгис остались одни. Георгис действовал все смелее, а Берте было и страшно и счастливо одновременно.

— Куда же мы пойдем? — Берта ненадолго выскользнула из рук соблазнителя.

— Ты провела в Риме всю свою жизнь, я бываю здесь только раз в году, но сегодня я покажу тебе Рим, который ты еще никогда не видела.

Георгис сдержал слово. Он вообще здорово подготовился к этой ночи. Они счастливо миновали ночные патрули городской милиции и постучались в двери одной из тайных таверен, жизнь в которой начинала биться после захода солнца. Мозг Берты жадно впитывал увиденные подробности потайной римской жизни. В эту ночь она впервые попробовала пиво, в эту ночь она впервые увидела пьяные драки, услышала оскорбительные для слуха песни и даже непристойные предложения, обращенные к ней лично. Все это пугало, удивляло и как-то странно приятно томило душу. Вопрос одного из пьянчуг таверны к Георгису, за сколько он продаст свою подругу, не возмутил ее ни капли, а только рассмешил и добавил самооценки. Георгис же шел по заранее спланированному маршруту и, показав первый этаж таверны, потянул Берту за руку по лестнице, идущей вверх. Туда, где их никто не потревожит.

Спустя пару часов влюбленные вернулись к стенам монастыря. Они шли молча, прижимаясь друг к другу и уже заранее начиная оплакивать предстоящую разлуку. Усевшись под деревом напротив монастырской калитки и еще крепче сцепившись в объятия, молодые люди стали дожидаться Мелины, словно приговоренные к казни — прихода палачей.

— Ты можешь задержать солнце? — спросила Берта, ее серые глаза блестели сильнее обычного из-за переполнявших слез.

— Нет, но я могу увезти тебя с собой.

— Правда?! — воскликнула Берта и тут же осеклась. — А как же моя сестра?

— У тебя есть сестра?

— Да, ее тоже зовут Берта.

— Вы, значит, сводные сестры?

— Да. Ей всего семь лет.

— Может, у тебя и брат имеется?

— И ты даже не представляешь, какой это влиятельный человек!

— Не называй мне имен, Берта. Я не хочу, чтобы ты впредь думала, что ты интересна мне только из-за своей богатой родни. Я полюбил тебя как простую воспитанницу монастыря и хочу увезти туда, где тебя не найдет ни брат, ни аббатиса, ни сам папа римский! Хочешь?

— Но…

— А о твоей сестре по-прежнему будет заботиться монастырь. Ведь заботился же он о ней до сего дня? И ведь не из-за того, что ты с ней рядом?

— Постой! А как же ты? Ведь ты не бросишь своего господина? На что же мы будем жить? А выйдя замуж за несвободного, я сама стану несвободной.

Георгис взглянул на нее тем взглядом, с которым обычно смотрят на человека, оказавшимся гораздо умнее, чем предполагалось. На некоторое время он замолчал.

— Да, ты права, бежать сейчас просто глупо. Но выслушай меня! Мой господин за мою усердную службу обещал к следующей Светлой Пасхе дать мне вольную и оставить при дворе, чтобы я работал на него уже за деньги. Ты видишь, он прекрасно ко мне относится и позволяет мне многие вольности. Сразу после Пасхи я вернусь к тебе и, клянусь всем воинством Небесным, вытащу тебя отсюда. Согласна ли ты ждать меня почти год?

— Я согласна ждать тебя целую вечность, — прошептала Берта.

Сестра Мелина застала их во время очередного чувственного поцелуя.

— Вижу, что вы не скучали, котятки. Но всему приходит конец. Прощайся со своим милым, Берта, и поспешим, солнце уже встает. Ой-ой, как трогательно, — завистливо прокомментировала Мелина их прощальный поцелуй.

Подтащив упирающуюся и оглядывающуюся назад Берту к самой калитке, Мелина требовательно постучала. Дверь отворилась, стража вновь начала внимательно изучать фигуру Берты, в то время как Мелина вступила в новые переговоры.

— Подожди меня здесь, — приказала она Берте и зашла за порог монастыря.

Та осталась на улице одна. Но ей совершенно не было страшно за завесой печали, накрывшей ее душу. Все это время она считала дни, оставшиеся до Светлой Пасхи.

Калитка вновь отворилась, и к ней подошла Мелина. Лицо распутницы было сосредоточено и раздражено, как у человека принесшего дурную весть.

— Представляешь, эти мерзавцы требуют доплаты. Видите ли, договариваясь со мной, они имели в виду меня одну.

— Это нечестно!

— Пойди и скажи им это. Они же теперь грозятся оповестить аббатису.

— У меня нет денег!

— Помимо денег их устроит другое…

— Нет!

— Не кричи, дура! Лучше беги скорее к своему милому.

— Он уже ушел, — зарыдала Берта, — что же мне делать?

— М-да, можно подумать, что в эту ночь вы посещали одни лишь базилики, — съязвила Мелина, — ну ладно, помогу тебе еще раз. Беги!

— Куда?

— К себе, в келью, пока еще не проснулась наша мать-аббатиса!

— А как же?..

— Должна мне будешь, — предвосхитила ее вопрос Мелина, открывая двери сторожки. Довольный гогот, раздавшийся вскоре внутри, подтвердил согласие всех сторон на сделку.

Берта что есть духу припустила к зданию монастыря. Она очутилась в своей келье в момент, когда первые лучи солнца уже осторожно ощупывали монастырский двор. Сев на свое ложе, она пыталась перевести дух после бешеного бега и всех перипетий сегодняшней ночи, в течение которой она повзрослела на несколько лет.

Младшая Берта поднялась с постели и с любопытством уставилась на сестру черными заспанными глазенками.

— А где ты была?

— Нигде, я отошла ненадолго.

— Неправда! Тебя не было всю ночь!

— Я… я молилась, молилась в часовне монастыря.

— Зачем? Разве ты согрешила?

— Я молилась за нас с тобой. Молилась святому… Георгису!

— Опять неправда! Нет такого святого.

— Есть… Точно есть, — сказала Берта, и в голосе ее зазвучала страсть навсегда влюбленной, — смотри, что он подарил мне в ответ на мои молитвы!

Она протянула сестре медовую палочку, купленную Георгисом этой ночью в злачной таверне.

— С этого дня я тоже буду молиться святому Георгису, — заявила младшая Берта, вылезая из постели и с готовностью принимая сладкий подарок.

Эпизод 30. 1694-й год с даты основания Рима, 20-й год правления базилевса Романа Лакапина

(август 940 года от Рождества Христова).

— Ну и что ты обо всем этом думаешь, мой друг? — с такими словами обратился к римскому сенатору Кресченцию принцепс Альберих, как только двери приемной залы скрыли от них объемистую фигуру его преподобия Манассии.

— Я полагаю, что время не властно над тремя вещами в этом мире: над славой Христа, над пирамидами Египта и над страстью короля Гуго к интригам.

— Да, наш бургундский друг все так же бодр и деятелен. Но как нам быть с его новым предложением?

— В таких случаях я всегда исхожу из того утверждения, что король Гуго является врагом Рима, а потому, идя наперекор его планам, мы будем всегда выступать в интересах и на пользу вверенного нам Господом города.

— В любом правиле бывают исключения, мой друг.

— Вы полагаете, что сегодня именно тот случай?

— Полагаю, да. Но прежде чем объясниться, позволь мне дать указание моим людям.

Альберих вызвал слуг и потребовал к себе немедленно Константина, своего брата и главу городской милиции. Тот явился к принцепсу, по ходу нацепив на лицо выражение человека гордого, самостоятельного и без которого решительно никому невозможно обойтись. Маска сползла с его лица при виде Кресченция, который на дух не переносил Константина, нутром чуя в нем конкурента. Окончательно Константина добил сам Альберих, в присутствии посторонних всегда общавшийся с родственниками подчеркнуто холодно, строго и требовательно.

— Его преподобие епископ Манассия отправился сей же час к Его Святейшеству. Я прошу вас, брат мой, при этой встрече быть не отлучаясь и все подробности данной встречи в своей памяти по возможности сохранить. Предупредите Его Святейшество, чтобы не вздумал наперед давать какие-либо письменные обязательства, не поставив прежде меня в известность.

— Мне известно, что Его Святейшество пригласил сестер монастыря Святой Марии, дабы те усладили слух папского гостя своим пением.

— Вы знаете, как поступать, что вы все время спрашиваете одно и то же? Проследите, чтобы в хоре не оказалось известной вам особы. Действуйте, как вам велят!

Отдав этот короткий приказ, весьма выпукло свидетельствующий о характере взаимоотношений между светской и церковной властью во времена римской республики Альбериха, принцепс и сенатор вернулись к первоначальной теме разговора.

— Я не могу с тобой согласиться, Альберих. Принимая предложение Гуго, мы навредим нашим союзникам, а бургундцу вновь поможем усилиться. Кроме того, мне сильно не нравится его стремление использовать свою дочь в качестве тарана для открытия ворот Рима. Я об этом тебе говорил и четыре года назад, повторю и сейчас. Женитьба на его дочери не даст тебе ничего, кроме проблем. Добро бы она на лицо была привлекательна, а то…

И Кресченций сделал в воздухе неопределенный жест рукой и сотворил на лице гримасу, долженствующую наглядно изобразить невысокую оценку миловидности возможной невесты.

— Досточтимый сенатор, потрудитесь высказывать свое мнение только о том, о чем вас просят.

Кресченций после этих слов незамедлительно привстал со своего кресла и изобразил подчеркнуто усердный поклон.

— Прошу прощения и жду ваших указаний, могущественный принцепс!

— Ну что ты за человек? — вздохнул Альберих. — Когда-то ты сам учил меня мудрости и взвешенности в своих поступках, а сейчас уже ты ведешь себя как едва оперившийся птенец. В своей ненависти к бургундцу ты уже стократно превзошел меня, хотя у меня на то куда более оснований. Эту свою ненависть ты уже переложил на всю родню Гуго, хотя я лично нахожу, что его отпрыски достойны уважения, а его дочь — симпатии.

— Они все игрушки в руках одного кукловода, — буркнул Кресченций.

— Однако со временем они заменят собой этого кукловода, хочет он того или нет. Умберто уже сейчас неплохо правит Тосканой, во всяком случае лучше, чем этот жулик Бозон. Лотарь, по сообщению Беренгария, у которого он пробыл в гостях около года, вполне себе еще неиспорченный молодой человек, — Альберих сделал паузу перед тем, как произнести главные слова. — И мое решение взять себе в жены Хильду окончательное.

— Вы вольны поступать, как вам заблагорассудится, Альберих. Но разрешите и мне оставаться при своем мнении.

— Но только не насчет внешности моей будущей супруги, Кресченций!

Кресченций вновь поднялся со своего кресла. Встал и Альберих. Что поделать — время, власть, золото и жены не всегда лучшие сопровождающие мужской дружбы.

— Я неправ, — сдался Кресценций после пятиминутного обмена молчаливыми упреками, — объясните же мне, если имеете желание, ваши мотивы.

Альберих смягчился во взгляде и жестом вновь усадил Кресченция в кресло.

— Давай представим себе, что нас будет ждать в случае, если мы примем или не примем предложение короля. Допустим, мы последуем твоему правилу и оповестим Беренгария, что за всеми будущими событиями в Сполето стоит наш сердечный друг. В этом случае, равеннские земли и весь доход с них по-прежнему будет идти в пользу Гуго, минуя Рим, нам не в силах держать эти земли под контролем. А вступится ли Беренгарий за своего брата или нет, еще вопрос. И к чему приведет эта война — непонятно. При любом исходе Рим мало что выиграет, помимо бесплатной благодарности Беренгария, а в войне итальянских государств победителем будет только тевтонский король. По слухам, приходящим в Рим, он успешно справляется с мятежом своего брата Генриха.

— Я сомневаюсь, что Беренгарий полезет в конфликт с Гуго. Анскарий ему не родной брат, а сводный. И Гуго в своих действиях опирается на союз не с кем-нибудь, а с базилевсом.

— Тем более. Тем более, — повторил Альберих, — тогда какой нам смысл из-за одних союзнических отношений с Беренгарием по-юношески себя вести и подставляться? Гуго предлагает взамен нашего молчаливого невмешательства в дела Сполето вернуть Риму управление землями Равенны и Пентаполиса. А что нам может предложить Беренгарий? Не удивлюсь, что нашу позицию он даже примет как довод к тому, чтобы не обнажать свой трусливый меч, и вздохнет с облегчением. Да, он потеряет в лице Анскария хорошего союзника на юге, зато избавит себя от вероятного претендента на корону собственной Иврейской марки.

— Может, имеет смысл все-таки поторговаться и напомнить королю, что вы тоже имеете право на Сполето?

Альберих сокрушенно махнул головой.

— Можно, конечно, но в сие не очень-то верится. Давай отложим этот вопрос до лучших времен, Божий промысел всех нас может вынести куда угодно. Мы же покамест подберемся к владениям Гуго с другой стороны, и мой брак с Хильдой станет в этом плане одной из кратчайших тропинок. Как и дорожкой к восстановлению добрых отношений с Византией.

— И вхождению в число лиц королевской крови, — добавил Кресченций. Альберих усмехнулся.

— Пусть так. Это плохо?

— Это мудро, принцепс.

— Не «друг»?

— Это мудро, мой друг, — подчеркнуто произнес Кресченций, — у меня только к тебе последний вопрос: ты позволишь ему войти в Рим вместе со всем его войском?

— Вовсе нет. Мне ли не знать моего будущего тестя!

Эпизод 31. 1694-й год с даты основания Рима, 20-й год правления базилевса Романа Лакапина

(август 940 года от Рождества Христова)

               Его Святейшество Стефан Восьмой, презрев все тяготы римской жары и нимало не смущаясь своего сана, долженствующего являться образцом смиренности и несуетности, с самого утра неутомимо курсировал между алтарем храма Святого Петра и папской кухней. И если в регулярных визитах папы в главную ватиканскую базилику для проведения мессы или часовой службы никто не находил ничего противоестественного, то для большей части двора тайные пристрастия Стефана к кулинарному ремеслу сегодня стали откровением. Мало кто из его челяди знал, что в юности будущий папа долгое время работал поваром у одного из богатых римлян и даже спустя годы, уже будучи священником церкви Святых Сильвестра и Мартина, весьма трепетно следил за качеством пищи, приготовляемой для нужд своего клира и местного прихода. Таланты Стефана не остались незамеченными со стороны тогдашнего папы, юного Иоанна Одиннадцатого, как известно, знавшего толк в доброй еде, и поспособствовали продвижению искусного кулинара к высшим сферам римского духовенства. Заняв Святой престол прошлым летом, Стефан чуть ли не первым делом произвел ревизию папской библиотеки и, как священные реликвии, с трепетом и осанной Небу, вынес из ее закромов едва сохранившиеся книги Марка Апиция , на долгое время ставшие единственным источником сведений об античной кулинарии.

            Сегодняшний гость, по мнению Стефана, заслуживал к себе не меньшего почтения, чем покойный обжора Иоанн, и папа всерьез рассчитывал на хорошие дивиденды от этого визита. А посему, зная не понаслышке об аппетитах своего гостя, Его Святейшество не мог доверить столь важное дело, как приготовление своего вечернего стола, абы кому. Повара папской кухни были ребятами усердными, но и только, и винить их было совершенно не за что, поскольку само кулинарное дело в раннем Средневековье, как и прочие сферы жизни, пребывало в полуобморочном состоянии. Пиры Лукулла, как и прочие атрибуты языческого бытия, как и все, что касалось удовлетворения тела человеческого, были решительно осуждены церковью, а разрушение торговых связей и запустение городов привели к тому, что население в десятом веке в основной массе своей продолжало потреблять в пищу только то, что растет и движется строго в черте их обитания.

Рим в этом плане, по счастью, был приятным исключением. Возвышение города в новом статусе, как столицы христианского мира, позволило Риму еще при Карле Великом очнуться от летаргического сна. Пробуждение здесь шло быстрее, чем в других городах Европы, благодаря восстановлению торговых путей и притоку населения, в чем приходится в первую голову благодарить набожных пилигримов. К тому же здесь проходила одна из линий прямого соприкосновения цивилизации Западной Европы с исламскими государствами, со всеми нюансами их культуры и быта.

Стефану, в бытность поваренком, довелось работать с несколькими кулинарами, выписанными его хозяином из Сицилии. Приготовляемые ими диковинные блюда не прошли мимо внимания пытливого подростка, и, прежде чем быть обученным грамоте, он пытался удержать в памяти рецепты их приготовления и каждый вечер перед сном зачитывал их наизусть вместе с ночной молитвой. То-то бы удивился тот, кто подслушал бы его в эти минуты, когда сразу после латыни он начинал шептать фразы на арабском. Ей-богу, его заподозрили бы в одновременном поклонении Иисусу и Магомету! На самом же деле он просто повторял арабские наименования продуктов, перемежая их своими собственными наблюдениями, как, например, число повторений молитвы «Отче наш», которая служила для него единицей измерения времени при приготовлении того или иного яства. Неудивительно, что, едва научившись писать, он первым делом перенес ценные сведения на пергамент. Не будь его понтификат столь кратким и печальным, не будь его досужие пристрастия столь ничтожны в глазах современников, быть может, кулинарные записи папы Стефана Восьмого дожили бы до наших дней и являлись бы сейчас ярчайшим свидетельством быта раннего Средневековья.

           Итак, папа Стефан сегодня лез из кожи вон, дабы сладко попотчевать своего гостя. Он распорядился накрыть стол не в излишне просторном триклинии дворца, а в более уютной трапезной подле спальни, в свое время обустроенной все тем же ненасытным Иоанном Одиннадцатым. Пусть это помещение было совсем небольшим, зато более прочих располагало к долгой и уединенной беседе, которая, даже по мнению папы-кулинара, сегодня будет много важнее принесенных сюда изысканных яств.

Первые распоряжения Стефана относительно убранства своего стола касались вин. Конечно, трудно было удивить сегодняшнего гостя винами из Тосканы, но ведь лучшую лозу Господь даровал именно этим землям, так зачем же искать добра от добра? И глиняные бутылки с поличиано, тосканским треббьяно и вин санто первыми взгромоздились на деревянную гладь стола. В качестве экзотики компанию им составили несколько бутылок греческого и армянского вина, не столь изысканного, но зато крепкого и согревающего. Пусть на дворе благословенный август, камни ватиканского дворца при долгом нахождении внутри помещений рано или поздно пробирали до дрожи любого толстяка. Далее после вин состоялось масштабное вторжение разных блюд из мяса и дичи, различавшихся между собой приправами и соусами из черного перца, шафрана, рогатого корня , уксуса и миндального молока. Блюда были приготовлены исключительно из парного мяса, ради дорогого гостя папа пошел на большие траты, но наотрез отказался от солонины и вяленых продуктов, которые служили повседневной пищей его двора. Зато нашлось место для рыбы, нечастой гостьи на столах знати, однако Стефан подошел к этому вопросу предельно придирчиво, лично продегустировав итог усилий папских поваров и не допустив на стол половину рыбных блюд. Остаток стола заполнили оливковое масло, сыры и пшеничный хлеб. Увидев забитый до отказа стол, папа сердито нахмурился и приказал внести еще один столик, поменьше и пониже. Его гость был известный сладкоежка, а главное кулинарное чудо папы Стефана касалось именно десерта.

Второй столик недолго оставался пустым. На нем вскоре появились мед, орехи и фрукты. Большую проблему доставили сегодня всему папскому двору кокосы, купленные в еврейском квартале. Слуги очень долго не могли сообразить, что надлежит с ними делать, кокосы мыли, оттирали от кожуры и даже пытались разгрызть. Помимо этой невероятной диковины, на столе присутствовали как традиционные яблоки, сливы и персики, так и редко появлявшиеся на римских рынках финики и муз. Заполнив и второй столик, папа Стефан, отступив в угол трапезной, несколько минут оглядывал кулинарное ристалище. Оставшись довольным увиденным, он распорядился внести свое главное оружие, коим этим вечером намеревался окончательно добить взыскательного визитера.

Оружие представляло собой круглое блюдо из теста, изрядно смоченного в соке фруктов, прослоенного сывороточным сыром и украшенного вялеными фруктами. Рецепт этого блюда был одним из первых, каковые Стефан подсмотрел у своих бывших коллег-мавров. В то время блюдо не имело собственного названия, сам папа его именовал, как «сладкое чудо», а в наши дни этот десерт в различных вариациях нам известен как сицилийская кассата.

Будущая жертва этого блюда не заставила себя долго ждать. Папа не успел толком перевести дух и сполна насладиться аппетитным зрелищем переполненной яствами трапезной, как препозит дворца объявил о грядущем появлении в этих стенах его высокопреподобия Манассии, епископа Арля, Вероны, Мантуи и Тренто, главного советника и, по совместительству, племянника итальянского короля.

Еще до приветственных слов и братских лобзаний, приличествующих встрече двух видных священников католической церкви, оба прелата успели обменяться многозначительными взглядами. В глазах Манассии явственно просматривались досада и смущение от того, что встреча, видимо, состоится не совсем так, как они со Стефаном изначально рассчитывали. Взгляд папы был спокоен и философски-насмешлив, другого он и не ожидал, ибо за королевским советником тенью следовал Константин, глава римской милиции и сводный брат принцепса.

— Благородный мессер Константин проявил поистине евангельскую заботу обо мне, простом служителе нашей святой церкви, вызвавшись сопроводить меня сюда и быть моим защитником на случай всяческих напастей, — извиняющимся тоном сказал Манассия.

— Как славно, что у нашего принцепса есть такие верные и исполнительные слуги, — не без яда ответствовал Стефан, тут же бросив молниеносный взгляд на Константина и с удовлетворением отметив ревнивую гримасу, на мгновение отразившуюся на его лице.

— Богатые угощения вашего стола в первую голову свидетельствуют нам о многообразии и красоте нашего мира, сотворенного Промыслителем вселенной, Отцом всего сущего, а также о Его благосклонности к землям сим и хозяину их, — Манассия с хищным удовлетворением оглядел трапезные столы. Папа сел во главу стола и жестом пригласил епископа последовать его примеру. Константин, напротив, сделал шаг в сторону, не считая для себя возможным стать полноправным участником предстоящего ужина. Оба прелата, словно сговорившись, шумно и синхронно запротестовали.

— Мессер Константин, мы сполна оценили вашу учтивость и скромность, но сейчас они явно излишни. Мы не начнем трапезы, пока вы не окажете честь и похвалу присоединиться к нам, — сказал папа.

— Разве приличествует гостям Рима насыщать свое тело, когда хозяин города остается голодным? — добавил Манассия.

Константин поблагодарил отцов церкви и с почтением расположился на дальнем конце стола. Присутствующие вознесли благодарную молитву Господу и не спеша приступили к ужину. Константин при этом вызвался быть стольником, дабы лишний раз не вызывать в рефекторий слуг и не прерывать тем самым беседу священников. Те охотно поддержали его инициативу и в разговоре между собой то и дело бросали на главу римской милиции зондирующие взгляды. В довершение ко всему, с подачи папы Стефана сотрапезники сделали сегодня выбор в пользу крепкого греческого вина, причем Константину, как храброму, сильному воину, любезно позволили наполнять свой кубок полностью, тогда как себе ограничивались половиной.

Константину не так давно исполнилось двадцать лет. Это был довольно высокий и отлично сложенный молодой человек с черными волосами и карими, слегка беспокойными глазами, указывающими на неуравновешенность и амбициозность натуры. Не так давно он принял решение отрастить бороду, чтобы придать своему лицу дополнительную мужественность. Волосы вняли призыву хозяина не слишком синхронно, кто-то задержался на старте, кто-то рванул изо всех сил вперед, и покамест лицо Константина выглядело скорее комично, чем грозно. Жульнические повадки, так рано обнаружившиеся во внебрачном сыне Мароции, никуда не делись и с годами лишь утратили ребяческую наивность и масштаб. Однако это не помешало Альбериху не так давно назначить своего сводного брата фактически вторым лицом в Риме, предпочтя его Кресченцию. Тем самым принцепс окончательно сформировал главное противостояние в своем ближайшем окружении, но такое положение дел абсолютно соответствовало намерениям и политике Альбериха.

За время ужина прелаты успели обменяться новостями со всех концов подлунного мира, воздать хвалу всем светским владыкам и искренне восхититься подвигами миссионеров в языческих землях. Но это восхищение не могло сравниться с восторгом Манассии, отведавшим под занавес трапезы сицилийскую кассату.

— Кушанье архангелов небесных! — несколько раз воскликнул главный гурман своего века.

— Должен вас предупредить, однако, что данное угощение пришло в Рим от арабов Сицилии, — заметил папа. Но Манассию это нисколько не смутило.

— Да, эти неверные умеют доставить радость телу своему. Божественная сладость! Сладость, которая может смутить некрепких духом и прельстить таковых другими соблазнами суетного мира. И только помнящий страдания Христа и имеющий в сердце своем твердую веру способен противостоять такому искушению, — последняя фраза была произнесена Манассией сразу после того, как со стола исчезли последние напоминания о кассате.

— А вы что думаете об этой сласти, сын мой? — обратился папа к Константину.

— Я не умею говорить столь красиво и многословно, как его высокопреподобие. Я только всецело соглашусь с ним, — ответил Константин, и искренне польщенный Стефан не смог удержать свои губы от широченной улыбки.

— Говорят, ваша матушка была большой ценительницей восточных угощений? — с самым невинным видом заметил Манассия. Константин вздрогнул.

— Возможно. Вам лучше знать, — ответил он, заметно помрачнев. Стефан предостерегающе взглянул на Манассию, тот едва заметно улыбнулся, он лишь только проверил состояние души главы римской милиции.

— Великая встреча, великая беседа, славный ужин требуют и соответствующих подарков, — сказал Манассия. Он попросил Константина принести к столу небольшой сундучок, оставленный им в дверях. Папа при этом на минутку заглянул к себе в таблинум, очевидно намереваясь не задержаться в долгу.

— Преемнику святого апостола, викарию Господа нашего, а в его лице всему Священному Риму, отданному по воле Господа вам в наставничество, а людям его во спасение, со смирением и почтением я передаю сей скромный труд, — Манассия поклонился и тут же громко запыхтел от совершенного над своим телом насилия.

Папа с благоговением принял из рук Константина несколько пергаментных свитков.

— Здесь труд Гинкмара, епископа Реймса, о защите церковных свобод. «Pro ecclesiae libertatum defensione», — торжественно провозгласил Манассия.

— Признаться, я недолюбливаю этого Гинкмара. Он посмел критиковать писания Исидора Севильского, — поморщился папа.

— В труде, который я вам преподношу, отец Гинкмар обращается к своему покровителю, королю Карлу Лысому. Сам труд крайне любопытен, в нем содержатся справедливые требования к светским владыкам уважать права церкви.

— Ах, вот как!

— Далее, — воодушевленно возвысил голос Манассия, — я думаю, что следующее сочинение вам более придется по сердцу. Это Ратрамн Корвейский и его «Contra Graecorum opposite Romanam ecclesiam infamantium libri quatuor».

— Аллилуйя! — воскликнул папа. — Вы исполнили мою мечту. Я давно хотел заполучить эту книгу в библиотеку Леонины. Наконец-то у меня будет оружие против этих греческих словоблудов!

Манассия и Константин от души посмеялись над восторгом понтифика.

— Зная вашу тактичность и предусмотрительность, ваше преподобие, не сомневаюсь, что принцепс Рима тоже получил от вас в подарок труды мудрых людей минувших лет. Интересно, что вы ему подарили?

— От вас, Ваше Святейшество, ничего не утаишь. Я подарил его милости другую рукопись Гинкмара Реймского. Его труд «De cavendiis vitiis et virtutibus exercendio» .

— В самом деле? Надеюсь, защитник римлян не принял это на свой счет?

— Его милость обладает неплохим чувством юмора. Он признал невероятную полезность этой книги для себя, а взамен рассказал, как на одном из пиров славный король Карл Лысый спросил своего советника, злоязычного Эриугену, правда ли, что между скоттами и пьяницами нет никакой разницы. В ответ дерзкий скотт-еретик, сидевший как раз напротив короля, ответил, что их разделяет всего лишь трапезный стол.

Константин не выдержал и громко прыснул. Оба прелата поддержали его в этом. Смех, как ничто иное, способствует установлению доверительной обстановки.

— В благодарность за верный щит и сыновнюю заботу вы, мессер Константин, сегодня также не останетесь без подарка, — заявил Манассия и передал Константину еще один пергамент. Сердца magister militum сей дар не тронул, но он постарался отразить на своем лице высшую степень благодарности.

— Это саксонская легенда о Гелианде, так на языке саксов зовется Спаситель, — пояснил Манассия.

— Увы, но я не знаю языка варваров, — ответил Константин. Честно говоря, он и в латыни был не очень.

— Я думаю, что в Риме найдется человек, способный перевести текст этого сказания. Уверен, что эта книга понравится вам, ибо она создана для чести и прославления мужественных воинов, к коим вы, безусловно, относитесь. Она несколько вольно трактует Евангелие, трактует его так, как если бы священную благовесть взялся написать мужественный саксонский милес. В ней Господь предстает в образе предводителя дружины, его апостолы — простые копьеносцы, беззаветно преданные своему архонту. Господь щедро награждет служащих Ему, и на Его сторону однажды переходит доблестный милес Матфей, дотоле служивший менее достойному господину, который держал его при себе в качестве цепного пса.

Быстрый перемиг между священниками, и Манассия продолжил как ни в чем не бывало. Встав из-за стола, придав своей тучной фигуре величественность и прижмурив на мгновение глаза, припоминая текст, он продекламировал:

Тогда Господь Бог даровал силу

Римскому роду, весьма великому

И ко господству сердца укрепил им.

Они подчинили себе все народы

Из дальнего Рима владык покорили

Шлемоносящих воеводителей по Вселенной вселили

Людей подчинили иноязычных…

— Да, когда-то было так, — вздохнул папа, — а ныне Рим владеет только тем, что находится внутри стен Аврелия. Куда все подевалось?

— Юные римляне, как наш благородный мессер Константин, наверное, и не представляют себе мир иначе. Но мы-то с вами помним, что еще совсем недавно владения пап простирались на север до самой Равенны!

— И кто же тот злодей, что покусился на земли преемника апостола? — съехидничал Константин. Но Манассию этим было не смутить.

— Да-да, сын мой, ваши насмешки справедливы. Но ведь корень случившегося уходит куда глубже, чем вы себе представляете. Виной всему распря между светскими владыками Рима и Лангобардии. Не будь ее, разве король Гуго завладел бы Равенной? Ни один владыка света не осмеливается покуситься на власть и владения папы, дарованные ему Господом и императором, носящим одинаковое с вами имя. Также и король Гуго не воюет со святой церковью, и наша встреча тому лишнее подтверждение.

— Я тоже свидетельствую о справедливости слов, сказанных только что, — папа подвел черту под монологом Манассии.

— Ну а чтобы не выглядеть голословным перед вами, мессер Константин, его высочество посредством моих уст передает вам свое намерение напомнить могущественному принцепсу Рима о брачных договоренностях, достигнутых сторонами четыре года назад.

— Принцепс будет извещен об этом, — сказал глава римской милиции.

— Намерения принцепса вам известны, мессер Константин?

— Об этом вам надо осведомиться у него.

Манассия огорченно развел руками.

— Принцепс не верит никому, — в голосе епископа сосредоточилась вся печаль мира, — ни будущему тестю, ни пастору Вселенской церкви, ни даже брату! Много ли выиграл принцепс от такого недоверия?

— Принцепс владеет Римом, — заметил Константин.

— И только. Тогда как тот, кто наладит отношения с королем, вернет Его Святейшеству Равенну и Пентаполис.

— Вы полагаете, что, женившись на дочери короля, принцепс не наладит с ним отношения?

— А вы сами верите своим словам? В прошлый раз будущего тестя не пустили на порог Рима.

— В прошлый раз подле вашего короля было немало тех, кто желал Риму зла.

— Как и в ваших рядах тех, кто желал зла королю. Разве с того времени что-то могло измениться?

— Могло, — ответил Константин, и Манассия от этих слов даже приосанился. Любой сделавший удачный выбор на его месте вел бы себя также.

Небольшую паузу прервал папа. Он вовремя вспомнил, что задержался с ответными дарами.

— Мудрейшему советнику короля Лангобардии и Арелата, его высокопреподобию пастору Арля, Мантуи, Вероны и Тренто великий Рим преподносит в дар декреталии смиреннейшего и благочестивого Исидора Гиспальского . Не удивляйтесь свежему письму, список с рукописей я приказал своей канцелярии сделать специально к вашему приезду.

— Это великий труд, Ваше Святейшество, — с поклоном ответствовал Манассия, принимая в свои руки самую грандиозную мистификацию в истории человечества.

— Великий труд сотворил старец Исидор по благоволению Господа нашего! Сколь безграничным разумом наделил Создатель епископа готов, который оставил в наследство потомкам свои работы по истории, а также устроению мира не только подлунного, но и небесного . И не возвеличивайте излишне труд моих слуг, ваше высокопреподобие, они успели сделать список лишь с тех документов, что касаются Константинова дара.

— Благословенно имя величайшего из августов! Как жаль, что мы, слабые и ничтожные грешники, не смогли сохранить его священного дара. Господь не оставит без наказания всех тех, кто посягает на владения церкви и священников ее!

— Не завидую вашему королю, — усмехнулся Константин.

— Его высочество оставит земли Равенны и Пентаполиса в тот самый день, когда поймет, что этими землями будет распоряжаться единственно наместник апостола и никто иной. Этими землями не должен владеть светский правитель. Если в Риме считают иначе, то неудивительно, что они сейчас не владеют ими. Не король италиков мешает им управлять Пентаполисом, но сам Царь Небесный, ибо это против законов Его!

После некоторой паузы Константин, пригубив немного из своего кубка, произнес:

— Ну а какой смысл светскому владыке идти на сближение с королем, если он и в Риме утратит власть и Пентаполис не ему достанется?

Это было уже заметно теплее. Папа отдал инициативу в разговоре Манассии, а сам только внимательно вслушивался в интонации собеседников.

— Разумеется, что такой светский владыка, который вернет Князю апостолов все, что ему принадлежит по священному древнему праву, не должен оставаться без награды. Высшая награда ждет его от Творца всего сущего, но также и земные блага упадут к его ногам после того, как слава Римской церкви засияет в прежнем блеске и силе.

— От сказанного вами захватывает дух, но хотелось бы слышать что-то более определенное.

— Скоро вы услышите новости. Они придут к вам из Сполето. После смерти герцога Тибо, да угостят его сейчас ангелы рая добрым кубком вина, коварный Анскарий, сын Адальберта, выгнал из Сполето Ирину, безутешную вдову моего несчастного племянника.

— Вот как! По-моему, это произошло по воле короля!

— Все, что совершается в мире сем, происходит ни по воле короля, ни по воле цезаря, ни по воле нашей, сын мой, — назидательно произнес Стефан, — лишь воля Господа, Подателя Света, царствует здесь!

— Король Гуго действительно был вынужден дать титул наместника, а затем и герцога вышеназванному Анскарию. Но сделал он это исключительно по принуждению Беренгария, гнусного брата этого Анскария.

— А теперь король решил передумать?

— Отнюдь, сын мой. Ближайшие события, которые последуют в Сполето, произойдут по воле Господа, как справедливо заметил Его Святейшество, и руками графа Сарлиона, женившегося на Ирине и теперь решившего отстаивать ее права. Вы же не будете отрицать, что Ирина имеет право претендовать на герцогский трон? Когда-то именно так же, но только в отношении себя считала не кто-нибудь, а ваша матушка после смерти ее первого супруга, Альбериха-старшего.

Константин вновь переменился в лице.

— Ваше преподобие, почему вы все время вспоминаете мою мать?

— Потому, что король не забыл ее. Король ее хочет вернуть.

— Вы так говорите, будто думаете, что она жива.

— Она жива, — ответил Манассия, и Константина на какое-то время полностью покинул хмель. Епископ не сказал ему ничего нового, но такая осведомленность постороннего в делах Рима не могла не тревожить нового главу городской милиции.

— Повторите, что вы сейчас сказали! — Констатин вскочил со своего места и подошел к епископу. Тот невозмутимо чистил ножом яблоко.

— Ваша мать жива. И вы знаете об этом не хуже меня. Не верю, что принцепс не поставил вас в известность.

— Вы верите в римские легенды?

— Нисколько. Я доверяюсь своему разуму. Вы же доверяете словам вашего брата.

— Вы знаете, где она?

— Не совсем, но мы ведем поиски.

— Чтобы освободить ее?

Манассия отвлекся от яблока и, прищурясь, оценил состояние Константина.

— Ваша мать законная супруга короля Гуго.

— Он стал мужем Бер…

— Потому что на тот момент, как и вы, был в неведении относительно судьбы сенатрисы Мароции. Брак короля с Бертой Швабской ничтожен.

— Это решение может идти только от епископа Рима.

— Совершенно верно. Поэтому до недавнего времени на это глупо было надеяться.

— А сейчас нет? — Константин изучающе оглядел папу Стефана. Тот под этим взглядом пережил дурные мгновения.

— Сейчас появилась надежда. Но мне кажется, что вы хотели узнать подробности о Сполето.

— Да, продолжайте, ваше преподобие, — Константин плюхнулся на скамью рядом с епископом.

— В предстоящем споре Сарлиона и Анскария король Гуго не выступит ни на чьей стороне. Он даже предлагал обоим благородным мессерам ордалию, чтобы не лить попусту кровь христиан. Но благородные мессеры, кажется, предпочли разрешить спор мечом и огнем. По слухам, на днях в Тарренте высадилась сильная дружина греческих дорифоров, оплаченных Сарлионом, а Анскарий призвал своих вассалов исполнить гоминиум. Я не удивляюсь такому поведению Анскария, но строптивость Сарлиона меня удивила, возмутила и огорчила. Король как мог уговаривал своего храброго слугу от кровопролития, но если уж Господь лишает людей разума, то… — лицемерный политикан вновь развел в стороны руки.

— Так вот, — продолжил Манассия, когда по его просьбе Константин разлил по кубкам еще одну бутыль греческого, — упрямство Сарлиона отвратило от него сердце короля. Его высочество, будучи до крайности раздражен, как-то признался мне, что хочет устранить великую несправедливость, допущенную им однажды по отношению к отпрыскам его законной супруги, великой сенатрисы Священного Рима. А именно — отдать Сполето сыну Мароции.

— Как жаль, что принцепс столь же строптив и гневлив, как неразумный вассал Сарлион! Несчастное Сполето, как долго оно еще будет жить без хозяина?! — поддакнул Манассии папа, и после его слов в трапезной воцарилась тишина.

Молчание было прервано стуком посоха мажордома, раздавшегося возле дверей. Спустя мгновение препозит торжественно вошел в рефекторий и, поклонившись присутствующим и еще раз ударив посохом в пол, сообщил, что прибыла аббатиса Пелагия со своими сестрами. Новость заставила засуетиться всех, сотрапезники наспех омыли руки водой и поспешили в базилику Святого Петра, дабы после желудка в полной мере усладить и слух свой ангельским монастырским пением.

Константин, чувствуя коварную слабость в ногах, но помня наставления принцепса, прямо перед дверями базилики остановил важно шествующих прелатов и бесцеремонно приказал тем дожидаться разрешения войти. Сам же он юркнул в пределы храма.

На лице Манассии отразилось удивление.

— Что бы ни являлось причиной его поведения, он оставил нас наедине, — заметил папа.

— Как вы думаете, он может быть нам полезен?

— Без него у нас ничего не получится.

— Но он не слишком умен.

— Так ведь это прекрасно!

Двери базилики распахнулись, и Константин приветствовал обоих священников.

— Прошу вас, Ваше Святейшество. И вас прошу, ваше высокопреподобие.

В трансепте базилики уже выстроились полукругом две дюжины юных воспитанниц монастыря. Мать Пелагия негромко кашлянула, и все сестры тут же преклонили колена. Папа Стефан благословил пришедших и дал разрешение начать импровизированный концерт. Стены базилики тут же заполнились тонким девичьим антифоном. Первым гимном, исполненным сестрами монастыря Святой Марии, стало сочинение Феоктиста Студита :

Иисус, имя превыше всякого имени,

Иисус, лучший и дражайший,

Иисус, источник совершенной любви,

Святейший, нежнейший, ближайший,

Иисус, полнейший источник благодати,

Иисус самый истинный, Иисус самый нежный,

Иисус, кладезь Божьей силы,

Сотвори меня, сохрани меня, запечатлей меня как Твоего!

После греческого последовали гимны на латыни. Более прочих воспитанницам удалось творение Рабана Мавра о Святом Духе:

Veni, creator Spiritus,                                             Приди, Дух животворящий,

Mentes tuorum visita,                                            И души верных посети,

Imple superna gratia,                                             Дай смертным неба благодать,

Quae tu creasti, pectora.                                     Чтоб сотворенное спасти.

Папа слушал пение монашек, полузакрыв глаза и получая истинное наслаждение. Со стороны могло показаться, что и Манассия полностью проникся чарующими звуками священных гимнов, но на самом деле он пытливо изучал лица воспитанниц, пытаясь определить их возраст и тем самым вычислить нужную ему персону. Константин же на дух не переносил пение, и сейчас его затуманенное вином сознание сквозь атакующие децибелы пыталось осмыслить услышанное и уловить суть сделанного ему предложения, а также оценить все сопутствующие выгоды и риски.

Закончив петь, воспитанницы, повинуясь своей настоятельнице, вновь опустились на пол базилики. Папа очнулся от полузабытья, а его преподобие разразился лавиной похвал, уверяя всех, что никогда и нигде он не слышал столь волшебных голосов. Его восторг был сравним разве что с дегустацией кассаты. В порыве чувств Манассия выразил желание принять исповедь у монашек, дабы впоследствии свидетельствовать пред Господом об искреннем раскаянии последних.

— Но ведь их более двадцати! — изумился папа.

— Надеюсь, Ваше Святейшество поможет мне, и мы разделим между собой этот одновременно тяжелый и благостный труд, — потупив глаза долу, смиренно ответил Манассия.

Епископ направился к воспитанницам и часть из них попросил следовать за собой в сакристию. Надо сказать, что Манассия продемонстрировал при этом определенную избирательность, отобранные им для исповеди девочки оказались примерно одного возраста, тринадцати-четырнадцати лет. Константин, подметив это, громко фыркнул, заподозрив святого отца в недобрых пристрастиях. Однако затем, под влиянием недавнего разговора ему пришло в голову едва ли не более тяжелое подозрение, и молодой magister militum на время отложил свои размышления относительно предстоящего выбора.

Его опасения оправдались. Епископ, не в пример папе, быстренько расправился с каявшимися воспитанницами и, выходя из сакристия, не успел вовремя стереть со своего лица гримасу разочарования. Поскольку папа оставался занятым в соседней исповедальне, Констатин решился на атаку.

— Я так понимаю, что грехи воспитанниц оказались не слишком многочисленны. Вам не потребовалось много времени выслушать их.

— Ангельские души, неиспорченные души, сын мой!

— В монастыре остались и другие воспитанницы, которые не менее этих желали бы раскаяться в своих грехах служителю церкви.

Манассия улыбнулся, рассматривая Константина.

— Почему же их не взяли сюда?

— Потому что существует приказ исповедаться им в грехах своих исключительно в церкви аббатства.

— Их грехи столь велики?

— Не их самих, но их родителей.

— Кто же может принять их раскаяние ответственней, чем Его Святейшество или епископ главных италийских городов?

— Стало быть, вы хотели бы их видеть?

— А в ваших силах их привести?

— Вы всегда отвечаете вопросом на вопрос?

— Только тому, в ком до конца не уверен.

— Надеюсь, что я развею ваши сомнения вскоре после того, как Его Святейшество завершит свою часть дела. Но мне также нужна конфирмация вашим словам и обещаниям.

— Вы получите ее, услышав новости из Сполето. Все, что произойдет там в ближайшие месяцы, будет сделано для вашего блага.

— В таком случае на ваш вопрос, могу ли я представить вам для сокровенной беседы недостающих здесь воспитанниц, я готов ответить утвердительно.

— Прекрасно, в свое время я попрошу вас об этой милости. А сейчас мне достаточно будет, если вы пообещаете мне, точнее моему господину, что отныне станете тем девам самым бдительным слугой и сделаете все от вас зависящее, чтобы эти особы пребывали в здравии. Мне кажется, именно так должен вести себя любящий брат.

— У меня достаточно родственников, к которым я отношусь не менее трепетно. И, раз уж мы заговорили о них, хотел бы получить от вас и Его Святейшества протекцию брату моему Сергию, который по сию пору служит скромным остиарием в церкви Святой Девы Марии в Трастевере.

— Охотно вам это обещаю, мне всегда отрадно видеть настоящую братскую любовь. Замечу, что с возвращением вашей матушки, о чем мы с вами с сегодняшнего дня будем неистово просить Господа, ваш брат может не страшиться потеряться на задворках церковной иерархии. Если уж она однажды водрузила тиару на одного из своих сыновей, также начинавшего когда-то остиарием в этой благословенной трастеверинской базилике, что помешает ей сделать это еще раз? Тем более что никто не будет против. Почти никто.

— Поверьте, мой брат Сергий вполне заслуживает это своей ученостью и смирением.

— Наслышан, наслышан. Но в хлопотах своих не забудьте и о вашей тетушке. Кстати, как ее здоровье?

— Признаться, я давно не разговаривал с нею. Она теперь чаще бывает на своей вилле в Тускулуме, чем в Риме.

— Навещает ли ее благородный сенатор Кресченций? Хотя, — сам себе ответил Манассия, расставив очередные нехитрые силки Константину, — вам, верно, это неведомо.

— Отчего же? Мне ведомо многое, что происходит в Риме. Мессера Кресченция от визитов за город удерживает невероятное количество римских дел и ласки наложниц.

— Да, — понимающе закивал епископ, — мало кто в этом мире предпочтет скисший уксус доброму вину. Сделайте приятное вашей тетушке, навестите ее.

Константин усмехнулся.

— Вы предлагаете мне выбрать скисший уксус?

— Всякая вещь в мире нашем имеет свое предназначение и несет полезные функции. Скисший уксус тоже может быть нам полезен. Хотя бы тем, что был свидетелем событий восьмилетней давности и потому знает, где томится ее сестра. Или же тем, что и по сию пору является членом римского сената. И уксус может быть очень недоволен, что хозяин отныне отказывается его пить.

— Я понял вас, ваше высокопреподобие. Ваш совет мудр, я поступлю согласно вашему совету.

Тем временем двери соседнего сакристия выпустили последнюю воспитанницу, вслед за которой на пороге появился сам папа Стефан, немало утомившийся, выслушивая чужие грехи. После этого священники тепло попрощались с аббатисой и ее подопечными и медленно побрели к трапезной, где они начинали сей вечер. Вновь, как и давеча перед храмом, Константин остановил их перед самым входом.

— Я исполню то, что обещал вам, ваше высокопреподобие. Теперь очередь за вами. Ну а пока, святые отцы, насладитесь беседой друг с другом. До самого комплетория я не нарушу вашего уединения. Рассчитываю, что отныне вы будете доверять мне не менее, чем сегодня я доверился вам.

Эпизод 32. 1694-й год с даты основания Рима, 20-й год правления базилевса Романа Лакапина

(сентябрь 940 года от Рождества Христова).

Вассалы герцога Анскария Сполетского, те немногие, кто за последний месяц не изменил ранее данной ими присяге, терпеливо ожидали распоряжений своего молодого властелина. Герцог некоторое время тому назад позвал их к себе в личный таблинум, но с тех пор не проронил ни слова и даже не повернулся к ним лицом. Все внимание герцога было приковано к тому, что он наблюдал из окна замка. Там, внизу, за стенами его последнего оплота, в самом городе Сполето коварный враг устанавливал свою власть. Анскарий видел, как передовая дружина узурпатора Сарлиона преспокойно вошла в город, как, без малейшего сопротивления, сменила заставы герцога на свои, как заискивающе чернь встретила нового хозяина. До уха герцога донеслись обрывки ее восторженно-лицемерных воплей, а приветственный звон колокольни базилики Сан-Сальваторе свидетельствовал, что ее пастор оказался столь же слаб духом, как и его паства. Со стороны можно было подивиться мужеству, с которым герцог Сполетский внешне переживал свое крушение, но одному только Господу в этот момент было известно, какой ураган свирепствовал сейчас в душе Анскария, и более прочего тому способствовало осознание своего собственного и полного бессилия.

Месяц тому назад в замок сполетских герцогов явился слуга графа Сарлиона. От имени господина, а также его новоиспеченной жены и вдовы предшественника Анскария, он предъявил молодому герцогу требование немедленно покинуть Сполето и уступить его «законным хозяевам». Анскарий воспринял эту угрозу абсолютно спокойно, непозволительно спокойно. И наивно. Он, дабы решить вопрос быстро и бескровно, послал Сарлиону предложение пройти совместно с ним ордалию, причем выбор Божьего суда оставлял за своим соперником. Ответа ждать пришлось долго, и за это время к Сарлиону подошло сильное подкрепление из византийского Таррента, официально оплаченное казной его жены, а неофициально из закромов итальянского короля. Чаша весов весьма ощутимо качнулась в пользу претендента, и лагерь сторонников Анскария начал быстро пустеть.

При этом нельзя сказать, что благородный и смелый Анскарий до сего момента не пользовался уважением в Сполето. Как правитель за эти три года он показал себя куда с лучшей стороны, чем его предшественники Теобальд и Альберих-старший. В управлении обширным герцогством начала наконец появляться некая система, баронская вольница была быстро прижата к ногтю, а в сполетскую казну перестали соваться, как в свою собственную, слуги короля. Однако враги Анскария на удивление легко и быстро перевернули с ног на голову мнение сполетских подданных об их правителе. В своей пропаганде они не придумали ничего уникального, такими методами очернения пользуются и в наши якобы просвещенные дни. Дело в том, что, на беду Анскария, вся Италия, не исключая Сполето, переживала уже третье засушливое лето подряд. Предстоящая зима грозила тысячам людей голодной смертью, и ловким плутам — не важно, в сутане или в кольчуге — оказалось совсем не сложно представить проделки небесной канцелярии как наказание грозного Судии за то, что сполетские подданные допустили власть над собой чужеземца в ущерб «несчастной вдовицы покойного герцога Тибо». Бароны на местах охотно воспользовались шансом отомстить герцогу за недавние ограничения их прав и не только не пресекли вольные речи, но оказались первыми заинтересованными лицами в их повсеместном распространении. На рынках Терни, Камерино и Нарни полились умильные слюни по поводу вдруг обнаруженных достоинств вдовицы Ирины, но с еще большим удовольствием чернь открыла сточные шлюзы в отношении своего нынешнего правителя. Будучи не в состоянии без откровенной и всем видимой лжи очернить самого Анскария, враги герцога пустились во все тяжкие относительно его происхождения. Оставайся к тому моменту в числе живых мать Анскария, красавица Ирменгарда, десятой части эпитетов, звучавших в эти дни в сполетских городах, хватило бы на то, чтобы между двумя славными итальянскими государствами — Сполетским герцогством и Иврейской маркой — разразилась бы полноценная кровавая война.

Но Иврея осталась безучастной к событиям в Сполето. Напрасно Анскарий, опомнившись, забрасывал своему брату запоздалые письма о помощи. Беренгарий, конечно, не преминул обратиться к королю за разъяснениями, но тот выставил все как спор двух равных претендентов, которым он не может отдать предпочтение. Последовавшее со стороны Беренгария напоминание, что Анскарий был назначен герцогом Сполето королевским указом, Гуго изящно парировал своей невероятной забывчивостью, позволившей ему обойти вниманием вдову своего самого любимого-прелюбимого племянника. Обеим сторонам в отношении друг друга было все предельно понятно, один пытался оправдать ложью коварство, другому же был нужен повод не вмешиваться, поскольку воевать с королем за своего сводного брата у Беренгария не было ни желания, ни возможности. В итоге Анскарий получил из Ивреи лишь сигналы моральной поддержки и советы положиться на волю Господню. Аналогичные по своему характеру отписки герцог еще ранее получил также из Рима.

В итоге к концу сентября подле Анскария осталось не более сотни преданных ему людей, запертых, как и он, в замке сполетских герцогов. Половиной его дружины, набранной в основном из местных, командовал мессер Аркод, уважаемый сполетский барон, еще помнивший пирушки Альбериха-старшего. Другой половиной, пришедшей большей частью из Ивреи, руководил молодой бургундец Викберт. Их обоих жестом подозвал к себе Анскарий, когда закончил свои печальные наблюдения из окна замка.

— В городе расположились не менее трехсот мятежников во главе с самим Сарлионом, — сказал герцог.

— Мои люди, вернувшиеся недавно из города, подтверждают ваши слова, мессер, — с поклоном ответил Аркод.

— Я полагаю, что мне необходимо послать Сарлиону новый вызов на Божий суд.

— Ваш вызов постигнет та же участь, что и прежние. Сарлион отделается молчанием. И он прав, в поединке с вами у него шансы малы. Всем известна ваша воинская доблесть.

— В ордалии побеждает не доблесть, а правда, — возразил герцог. После такого аргумента Аркоду осталось только еще раз поклониться.

— Это лишний повод Сарлиону не отвечать, — вступил в разговор Викберт.

— Он же выставит себя трусом перед всеми.

— Лучше быть живым трусом, чем мертвым храбрецом, — ответил Викберт, и стоявший рядом Аркод при таких словах презрительно хмыкнул.

— Хорошо, я предложу ему ордалию, которую поощрял даже сам Карл Великий, христианнейший государь, не желавший проливать ни капли лишней крови.

— Вы имеете в виду испытание крестом? Когда спорщики стоят перед Святым Распятием, разведя руки в стороны, и побеждает тот, кто дольше удержит их на весу?

— Именно так, раз этот трус так печется о собственной шкуре.

— Не думаю, мой кир, что Сарлион согласится даже на такой вид Божьего суда. К чему ему высший суд, когда он неправдой имеет сейчас над вами преимущество? Но не печальтесь, кир, это преимущество не так велико, Сарлиону не под силу будет взять ваш замок. С сотней верных вам людей, с Божьей помощью и крепостью здешних стен вы отстоите вашу жизнь, даже если число мятежников увеличится втрое.

— А оно может увеличиться, и не только втрое, мессер, — возразил Аркод, — к тому же в стенах крепости мало провизии. Нам не выдержать долгой осады.

— Сарлион за последние дни заметно распылил свои силы, поскольку вынужден держать в захваченных городах преданные ему дружины. Заметьте, в войске, занявшем сегодня Сполето, отсутствуют греки.

— Действительно, — согласился Анскарий.

— Не буду спорить, — ответил Аркод, — я только склоняюсь к мнению, что нам необходимо атаковать их первыми.

— Одной сотней против трех? Безумие! — воскликнул Викберт.

— Храбрость перечеркивает преимущество в количестве. А внезапность нашего нападения уже даст преимущество нам. Я предлагаю сделать вылазку этой ночью.

— Если она окажется неудачной, мы потеряем все. Вы, мессер Анскарий, потеряете все.

— Мессер герцог вернее потеряет все, если запрется в этих стенах. В глазах своих подданных их правитель выставит себя неспособным защититься и даст пищу для размышлений, на его ли стороне правда. Время работает против вас, мессер герцог. Скоро зима, амбары замка пусты, ваши люди начнут тайком покидать крепость, а Сарлион, напротив, к зиме может подтянуть сюда новые силы. Голод и позорная сдача будут ждать нас тогда.

— Похоже, вы правы, мессер Аркод, — сказал Анскарий. Но Викберт не сдавался.

— Содержать наемное войско стоит дорого, мессер Аркод. Сарлион к зиме скорее распустит своих людей, нежели привлечет новых. К тому же обратите внимание, мой кир, его люди в Сполето расположились так, что в случае нашей атаки в тылу у нас окажется римская дорога. Я думаю, он подозревает, что мы можем решиться на ночную вылазку, и не исключено, что оставил на римской дороге засаду.

— Я могу послать своих людей, чтобы они проверили это, мессер Викберт.

— Да, это необходимо сделать, мессер Аркод, — вновь согласился со своим вассалом Анскарий, — к тому же, мессеры, я не собираюсь нападать на мятежников тайком. Когда за тобой правда, негоже привлекать к себе в союзники ложь. Я пошлю Сарлиону вызов на бой. Раз уж он сам не отваживается сразиться со мной очно, пусть это сделают наши дружины, а вина за пролитую кровь целиком ляжет на его душу.

— Что ж, — нашел еще один аргумент в свою пользу Аркод, — при дневном свете мы, кстати, сможем быстрее заметить и все хитрости, если к ним прибегнет враг. В том числе и засаду.

— Ваше решение, мой кир, я принимаю с покорностью, — выступил вперед Викберт, — но отмечу, что оно, безусловно храброе и благородное, приведет к еще большим потерям в вашем войске.

Странное дело — обычно безрассудная отвага присуща молодости, тогда как осмотрительность есть качество, приобретаемое опытом. Но в данном случае все обстояло с точностью до наоборот.

— Победа над мятежниками смутит прочие нестойкие сердца, — ответил Аркод, — ваши вассалы увидят, что на вашей стороне Господь, что ваши враги повержены, и вместо одного павшего под ваши баннеры придут пятеро. Считаю, что это надо было сделать много раньше, но вы, мессер герцог, предпочитали слушать советы людей, в жизни своей никогда не слышавших лязга сотни мечей.

Анскарий при этих словах смутился, а Викберт вспыхнул как сухая пакля.

— Благодаря этим советам мессер герцог все еще мессер герцог! — заявил он.

— Только на пергаменте королевского указа, — парировал Аркод.

— Вы слышали это, мессер? Это слова не вашего вассала!

— Это слова того, кто сражался с сарацинами под Гарильяно, того, чье лицо, в отличие от вашего, украшено следами доблести поверженных мной врагов. Это слова сполетца, которым, в отличие от бургундцев, неизвестны страх и трусость!

— И мозги! — выпалил Викберт, и руки обоих баронов потянулись к своим притороченным к талии мечам.

— Хватит! Вы договорились до ссоры! — вскричал герцог. — Как вы собираетесь выдерживать долгую осаду, мессер Викберт, если уже в первый день вы готовы вцепиться друг в друга? Крикните мистиков, пусть принесут пергамент и чернила, я принял решение завтра в полдень атаковать мессера Сарлиона и его лживое войско, а до той поры буду молить Господа присоединить силу и гнев Свой к силе и гневу моему, дабы вместе мы сокрушили мятежников и призвали к порядку прочих. Мессер Аркод, распорядитесь проверить римскую дорогу на предмет засады. Мессер Викберт, благодарю вас за ваши мудрые и рассудительные слова. Да не постигнет вас печаль от того, что я прислушался к совету другого.

На сей раз Сарлион не задержался с ответом, еще до заката солнца Анскарий получил письмо о том, что его вызов принят. Герцог лишь саркастически усмехнулся, когда гонец, зачитывая ответ Сарлиона, дошел до того места, где узурпатор сокрушался, признавая невозможность решить исход дела, не проливая кровь.

Утро следующего дня выдалось в Сполето невероятно прекрасным, слишком прекрасным, чтобы умирать. Однако незадолго до полудня все Сполето услышало скрип открывающихся дверей замка и топот копыт сотни лошадей, чьи всадники решили-таки поставить на кон свои жизни. Внизу, у подножия горы, их поджидали еще три сотни разгоряченных мужчин, которые, в отличие от своих оппонентов, предпочли в основном спешиться.

Дружина герцога стальной лавиной спустилась с горы. С обеих сторон тут же раздалось многоголосое «Кирие Элейсон!», которое было быстро заглушено звоном мечей, свистом стрел, дикими криками победы и стонами первых сраженных. Анскарий, находясь во главе своего войска, словно стальным наконечником копья вонзился в каре сторонников Сарлиона и, рубя мечом налево и направо, не выпускал из поля зрения своего главного противника, пытаясь приблизиться к нему наикратчайшим путем. В какой-то момент Сарлион не совладал со страхом, сорвал и бросил наземь свой пышный и выделяющийся среди прочих шлем и уже в следующий миг растворился в толпе подданных. Анскарий подоспел только к его оруженосцу, который остался стоять с баннером своего хозяина и онемело смотрел на надвигающегося герцога.

— Где твой господин?! — вскричал Анскарий и, не дожидаясь ответа, снес пажу голову.

Только после этого герцог осадил коня и осмотрелся вокруг. Его люди, очевидно, везде брали верх. Сторонники Сарлиона разбежались по городу, и сражение превратилось в то там то сям спорадически возникающие короткие стычки. К герцогу подскочил Викберт.

— Слава Господу, враг разбит! — сказал Анскарий. — Где Аркод и его люди?

— Не знаю, мой господин. Все они сейчас рассеяны по городу. Мне кажется, надо собрать людей в одном месте и выставить заставы на дорогах.

— Согласен. Еще бы найти Сарлиона, и можно было бы возвратиться в замок.

Над городом прозвенел звук горна. Спустя несколько мгновений ему ответил другой, много тише и, очевидно, находящийся в отдалении.

— Что это? — вздрогнул Анскарий.

— Это рог Аркода. Но кто ответил ему?

Замешательство герцога длилось не более секунды.

— Скорее к римской дороге! Собирайте людей! — крикнул он.

Но было уже поздно. По римской дороге к Сполето неслась конная колонна всадников, за которыми бодро поспешали копьеносцы.

— Они таки устроили засаду, мой кир, — сказал Викберт.

— Но ведь Аркод… — начал было герцог и осекся, на мгновение в ужасе закрыв лицо руками. — О небо! Верно ли то, что видит глаз мой?

— Ваш глаз верен вам, мой кир, в отличие от Аркода.

— Предатель! Подлый предатель!

— Пока не поздно, отступим в замок, мой кир.

— Никогда! — воскликнул Анскарий и пришпорил лошадь навстречу конной лавине.

— Викберт! Викберт! — услышал молодой бургундец зов своего господина. Викберт вытащил из-за пазухи нательный крест, поцеловал его, запихнул обратно под рубаху и, решившись, отчаянно последовал за Анскарием. К ним присоединились еще три-четыре десятка человек, которым в этот день уже нечего было терять.

Контратака сторонников герцога была восхитительна в своей отваге обреченных. Всадники изменника Аркода рассеялись еще до начала боя, а сам предатель бежал одним из первых. Но за ними в бой вошли греческие дорифоры, и воздух завибрировал от десятков дротиков, взлетевших в небо. Вскоре завязалась новая схватка, и Аркод со своими людьми, воспользовавшись тем, что дружина герцога увязла с греками в клинче, снова ударила в тыл. Аркод налетел на Викберта и несколькими мощными ударами меча поверг бургундца наземь.

— Будь ты проклят, иуда! — успел воскликнуть Викберт, прежде чем подоспевшие к упавшему слуги Аркода перерезали бургундцу горло.

— Будь ты проклят! — повторил за своим верным вассалом Анскарий, но в ответ услышал лишь громкий смех предателя.

Снова, как в битве против Сарлиона, герцог начал протискиваться к главарю мятежников, уже не рассчитывая на общую победу и мечтая лишь прихватить с собой на тот свет подлого изменника. Анскарий сразил двух человек на пути к Аркоду, но прекратившийся в какой-то момент издевательский смех вдруг разразился над полем схватки громче прежнего. Третий слуга, схлестнувшийся с герцогом, отразил удар его копья топором и отсек копью наконечник. Между герцогом и предателем оставалось еще несколько метров и человек пять слуг, что дало повод Аркоду еще раз хорошенько проветрить свою глотку, исторгнув из нее новый залп дьявольского смеха.

— Ты, который, презрев клятву, лживо данную во имя Бога на кресте и мощах святых, покинул своего господина! Получай же мзду свою! — крикнул Анскарий и, собрав воедино все свое отчаяние, весь свой гнев, всю свою ненависть, остервенело метнул обрубок копья. Древко вошло точно в глазницу предателю, оросив всех вокруг вылетевшими на свободу мозгами.

Враги, ахнув, отпрянули от Анскария. Но в следующий миг кто-то из них, первый совладавший со страхом, крикнул, что герцог совсем безоружен. Вы видели когда-нибудь, как стая гиен добивает смертельно раненного льва? Тогда вы предельно ясно можете представить себе последние секунды жизни герцога Анскария Сполетского. Срезанный с его головы белокурый локон, в точности как тот локон, что был сострижен с головы его матери более десяти лет назад, этим же вечером преподнесли в дар новому хозяину Сполето. Рыжебородый Сарлион, деловито осматривавший спальни Альбериха и Мароции, рассчитывал провести здесь долгие и сытые дни. Кто хочет может пожелать ему в этом удачи!

Эпизод 33. 1694-й год с даты основания Рима, 21-й год правления базилевса Романа Лакапина

(март 941 года от Рождества Христова).

Священный Рим во все времена, как мало кто другой из городов подлунного мира, отличался редкой мстительностью и злопамятством. В древние века это более прочих на себе прочувствовал Карфаген, подвергшийся полному уничтожению в момент, когда уже очевидно не представлял собой серьезной угрозы могуществу Вечного города. Но слишком свежи были в памяти римлян воспоминания об их недавних воинских унижениях, слишком многое претерпели они за те годы, когда Ганнибал Барка барином прохаживался вдоль Апеннинского хребта, чтобы примириться с самим фактом существования ненавистного Карфагена. Рупором тех, кому претил один гордый вид стен Бирсы , был римский цензор и консул Марк Порций Катон, чьи пламенные речи неизменно заканчивались всем известным выражением, вошедшим во все хрестоматии мира .

То-то бы удивился прославленный римский цензор, если бы однажды, в момент его пылких декламаций, нашелся какой-нибудь оракул, который поведал бы ему, что однажды настанет день, когда Рим со столь же неукротимой яростью будет требовать полного уничтожения города, в котором консул Катон впервые увидел божий свет. И причины этой ненависти будут во многом схожи с теми, что привели в итоге к исчезновению грозной столицы пунов, — позор поражений на поле брани и долгий период пресмыкания великого Рима перед удачливым конкурентом. Период, который, в отличие от Ганнибалова похода, растянется на двести с лишним лет. Забавно, что об этом времени обыватель знает куда менее, чем о том, как быстро отомстил античный Рим своему смертельному врагу.

Судьба города Тускула, или Тускулума, основанного, по легенде, отцеубийцей Телегоном , долгое время рука об руку шла с судьбой самого Рима. Здесь, на Альбанских холмах, родились Ромул и Рем, здесь создавался Латинский союз , сюда за помощью к своему зятю Оттавио бежал последний римский царь Тарквиний Гордый . Наказанный за неуемную похоть Тарквиний впервые обратил Тускулум против своего соседа. Эпическая битва у Регильского озера, в которой на стороне римлян приняли участие Кастор и Поллукс, завершилась тем, что Тускулум на долгие полторы тысячи лет согласился на роль римской тени, став излюбленным местом для строительства загородных вилл процветающих римских фамилий.

Фитиль нового противостояния двух древних городов был зажжен в тот момент, когда папа Иоанн Девятый подарил Тускул сенатору Теофилакту, обеспечившему Иоанну победу на папских выборах в смутные годы Трупного синода. Для семьи сенатора Тускул поначалу служил лишь фетишем, уравнивавшим их с патрициями Рима. Сам Теофилакт и его дочь, несравненная Мароция, редко появлялись здесь, боясь надолго оставлять вздорный Рим без своего попечительства. Однако уже внуки старого Теофилакта сделали Тускул своей главной резиденцией. Именно с высоты его стен они в течение следующих двухсот лет повелевали Римом, направляя к нему из числа своей многочисленной родни то свежеиспеченных демагогов-сенаторов, то преемников святого Петра, как один отличавшихся деспотическими замашками и вызывающей порочностью. Помимо «славных» пап периода порнократии, Тускулум, в частности, делегировал Риму первого открытого покупателя папской тиары Иоанна Девятнадцатого , не стеснявшегося впоследствии брать взятки у патриарха Константинопольского за признание прав последнего. Ему наследовал еще один талантливый тускуланец, одиознейший папа Бенедикт Девятый, поведший христианский мир к спасению, будучи двенадцати лет от роду и в течение своего понтификата распоряжавшийся тиарой словно биржевой спекулянт акциями, попеременно покупая и продавая ее. Стоит также упомянуть антипап Бенедикта и Виктора, также снизошедших в свое время с Альбанских гор . Последний, не иначе как под влиянием дурной наследственности своих предков, отличился тем, что во время коронации папы Александра Третьего , пытался сорвать с него праздничное облачение. Новому папе с помощью множества слуг удалось отстоять свои одежды, но упорный потомок Мароции раздобыл у свиты запасной комплект, однако, впопыхах и чрезвычайно взволновавшись, надел его задом наперед. Антипапу Виктора в миру звали Оттавио ди Монтичелли, и это имя, если обратиться к древней истории Тускулума, свидетельствовало о раздувшемся пузырем честолюбии тогдашних властелинов Альбанских холмов. Им уже было мало родства с Мароцией, они считали, что их род ведет свою историю от древних римских царей!

И долгие двести лет Рим вынужден был терпеть над собой диктат этих развращенных тускуланских графов, участвовать в их кровавых разборках с родственниками из побочной ветви Кресченциев, поклоняться одиозным фигурам на Святом престоле, которых неутомимо подкидывали плодовитые тускуланские жены. Сюжет противостояний был бы, в принципе, достаточно банален для итальянских городов Средневековья, если бы жгучей остроты соперничеству не придавал особый статус Рима как столицы католического христианства и как места коронации императоров Запада. В Рим все чаще и с каждым разом все более хозяйски начали наведываться германские короли, умело стравливая римлян между собой и узурпировав их право выбора своего епископа. Вечный город моментально почувствовал бульдожью хватку северных гостей, тогда как силы римских противоборствующих родов, в том числе и тускуланской семьи, заметно пошли на убыль. В один прекрасный день тускуланские графы были навсегда изгнаны из Рима, а их обанкротившийся потомок заложил тогда добрую часть фамильных имений Святому престолу.

Однако коварный Тускул еще был способен на последний смертельный выпад. Его он нанес Риму 29 мая 1167 года в битве у Монте Порчи, почти в том самом месте, где некогда Оттавио и Тарквиний окончательно потеряли свою власть. В этот день Райнон, граф Тусколо, один из последних прямых потомков Мароции, с отрядом в несколько сот тускуланцев и германцев воина-епископа Кристиана фон Буха в пух и прах разбили двадцатикратно превосходящих по численности римлян. Катастрофа при Монте Порчи по своему резонансу не уступила тогда крушению римлян при Каннах и в Тевтобургском лесу , а по последствиям намного превзошла результаты тех былинных битв. Весть о массовой резне под стенами Тускула, стоившей жизни десяти тысячам римлян, в считаные часы волной докатилась до улиц христианской столицы и подготовила почву для въезда в Рим нового рыжебородого тирана из германских земель. Сам папа Александр III вынужден был бежать из Рима и долгое время прятаться на гаэтанском берегу, в то время как Фридрих Барбаросса , на ступенях забрызганной кровью лестницы базилики Святого Петра и при гробовой тишине униженных римлян, вторично принимал императорскую корону из рук наспех выбранного папой Пасхалия. Кто мог в этот момент прийти на помощь раздавленному Риму? Только Тот, Кому подвластно все существующее в мире сем, только Тот, Чьи апостолы нашли в стенах Рима смерть и бессмертие! Три дня пропировал Фридрих со своей свитой на костях и крови римлян, после чего ему самому довелось испытать всю ярость высочайшего гнева. Чума подстерегла его армию, как волк овечью отару. По словам хронистов, германские всадники уже на четвертый день начали падать замертво прямо во время праздничных процессий своего господина, за короткие часы король потерял ряд своих самых доблестных рыцарей и родственников, и можно понять, какой ужас обуял чужеземное войско, не знавшее дотоле, что такое страх. Фридрих очертя голову кинулся прочь из Рима, город вновь вздохнул спокойно, возблагодарил небесных защитников своих, после чего первым же возгласом, раздавшимся из груди обитателей Семи холмов, стала отнюдь не просьба вернуть им их епископа. Рим гневно потребовал стереть с лица земли предательский Тускул!

Соседний город простоит еще четверть века. За это время воин-епископ Кристиан Майнцский еще пару раз прогонит римлян от его стен, а папа Александр успеет принять Тускул в свои владения, а со стороны римлян познать как страстную любовь, так и пламенную ненависть. Новая война в Вечном городе уже разразится между сторонниками папы и сената. Обе стороны — хвала небесам! — придут к компромиссу, подпишут мирный договор, но одним из пунктов его — и папа на это даст свое высочайшее разрешение — будет полное уничтожение Тускула.

Тускул исчезнет с лица Италии 17 апреля 1191 года. Ускользнувшие от мести римлян жители найдут прибежище в соседнем Фраскати, развалины Тускула быстро зарастут травой и к наступлению наших с вами дней станут желанной добычей дотошных археологов. Всем же прочим сегодня только в некоторой степени, и то при наличии богатого воображения, возможно представить себе этот акт жестокого исторического возмездия Тускулу за причиненное зло своему грозному великому соседу.

Уф-ф! Переведем немного дух, в запале своем мы забежали заметно вперед, а посему отмотаем пленку времени обратно, всего-то на четверть тысячелетия, к тому моменту, когда Тускул только-только начал подниматься к вершинам своей славы. С тех пор как город был подарен Теофилактам, его первой полноценной хозяйкой и постоянным обитателем главной виллы стала Теодора, сестра Мароции. Сюда она переместилась спустя пять лет после переворота, устроенного в Риме Альберихом и ее мужем, сенатором Кресченцием. Сама Теодора, как мы помним, сыграла также заметную роль в низложении своей сестры, но волею судеб, среди которых воля ее супруга превалировала над всеми прочими, она была мягко и ненавязчиво отстранена от дел, творимых в Вечном городе. Аргументы к тому Кресченций нашел предельно веские.

Придя к власти в Риме, Альберих и Кресченций первым делом перетряхнули все высшие слои римского муниципалитета, поставив во главу угла лояльность местных чиновников к новым молодым хозяевам. Естественно, что, когда вдруг зашатались кресла под тучей сенаторов, декархов округов, судей, нотариев и даже священников, каждый из них попробовал найти свой рецепт удержаться на нагретом месте. Многие из них, держа в памяти реалии недавнего прошлого, кинулись за защитой к Теодоре. Та, упиваясь кратковременным исполнением роли всемогущей феи, легкомысленно нараздавала страждущим кучу ничем не обеспеченных словесных гарантий. Так продолжалось до тех пор, пока на пороге ее спальни не возник сердитый силуэт мужа. Кресченций в самом резком тоне отчитал свою половину, фея, как водится, надула губки и не нашла ничего лучшего, чем проигнорировать следующие заседания сената, рассчитывая отсутствием своим внести вселенскую скорбь в сердца отцов города от такой невосполнимой потери. Расчет ожидаемо не оправдался, напротив, сенаторы и сам Кресченций нашли немало позитивного в том, что им более не докучает своими капризами и всякой чепухой сестра их бывшей госпожи.

Ограничение роли женщины тремя ипостасями — киндер, кюхе, кирхен — существовало задолго до кайзера Вильгельма, которому приписывают авторство данной аллитерации. Кресченций, доведись ему услышать это утверждение, подписался бы под каждой его буквой, а потому в отношении своей жены он очень скоро и достаточно целенаправленно повел политику «одомашнивания» супруги. Киндер, кюхе, кирхен — вот чем теперь отныне будет заниматься его жена, а ее сенаторским креслом Кресченций распорядится практично и разумно, то есть сохранит его пустующим, но отнюдь не вакантным, а всегда готовым отдать голос за кого или за что потребуется. Теодора вяло сопротивлялась диктату мужа и только хныкала, что походы в «кирхен» у нее энтузиазма не вызывают, «кюхе» ее интересует, но только с позиции активного потребителя, а что касается «киндер», то эта тема была настолько болезненной для их семьи, что ее лишний раз старались не бередить.

Теодоре тогда было уже под сорок, и она к тому моменту почти простилась с мыслью заиметь когда-нибудь детей. Отсутствие детей от ее первого брака с квиритом Грацианом она легко списала на мужа, за которого пошла без желания и расчета, повинуясь интригам своей матери. Но ее брак с Кресченцием долгое время тоже не давал ожидаемых результатов, и на сей раз свалить вину уже было не на кого. Очевидно, что Господь воздавал Теодоре за всю ее разгульную молодость и теперь отказывал в милости. Кресченций переживал не меньше ее и, надо отдать ему должное, в те годы, видимо, сильно любил ее, иначе, учитывая нравы того времени, Теодора уже давно угодила бы в монастырь за свою бесплодность. И вот когда, казалось, растаяли уже последние надежды Кресченция увидеть наследника и мысли о втором браке начали все чаще и назойливее посещать бессонные ночи сенатора, небеса внезапно смилостивились, и выжженная целина вдруг начала активно плодоносить.

Кресченций обезумел от свалившегося на них счастья. Есть такая порода мужчин, буквально помешанных на идее сохранения своего рода и с прямолинейностью фанатика требующих от жен и матери-природы непременно подарить ему наследника. Кресченций как раз относился к таковым, и летом 934 года райские кущи приветствовали его, когда он воспарил к ним от одного прикосновения к своему первому сыну, получившему — что за вопрос! — имя отца. Обычно суровый и скупой на эмоции сенатор носился по улицам Рима и захлебывающимся от восторга голосом сообщал почти каждому встречному, будь то другу или старому врагу, как он неописуемо счастлив. Теодора и маленький Кресченций были немедленно окружены многослойным уровнем заботливых слуг, нянек и кормилиц. Надо сказать, что сам принцепс Рима в эти дни завидовал дому Кресченциев, тем более что у самого Альбериха дела на этом фронте все никак не складывались.

Но на место любому волнительному шторму судьбы, будь то триумфальному взлету или отчаянному падению в бездну, рано или поздно приходят серые, ничем не примечательные будни, и наступает затишье, позволяющее человеку успокоиться и начать искать новые цели и приоритеты в жизни. Рождение второго сына, Иоанна, Кресченций встретил уже куда менее эмоционально. Согласно традициям того времени, младшего сына чаще всего отдавали на служение церкви, и Кресченций, держа младенца на руках, не мог отделаться от странного ощущения, что держит нечто уже ему не принадлежащее.

Далее последовали еще две дочери, к рождению которых Кресченций отнесся уже с арктическим равнодушием, тем более что к тому моменту Теодора была выслана в Тускулум и супруг навещал ее все реже и реже. И если при родах старшей дочери, Стефании, он еще пожелал присутствовать, то вторую дочь Теодора рожала в полном одиночестве, если не считать, конечно, сонма придворных слуг, копошившихся подле. Это было жестоко и обидно, и Теодора нашла способ отомстить в характерной для себя манере. Когда месяц спустя Кресченций нашел для себя возможность и желание посетить Тускул, он был поставлен перед фактом, что его вторая дочь уже крещена под именем… Мароции. Кресченций, услышав это, наградил жену презрительным взглядом и, не говоря ни слова, сей же час укатил обратно в Рим. При этом он не забыл прихватить с собой старшего сына, которому уже шел седьмой год.

Таким образом, Теодора осталась запертой в Тускуле и с тех пор была обречена заниматься исключительно воспитанием своих детей. Оглядывая их вокруг себя, она с недоумением вспоминала, как еще совсем недавно они с мужем разбивали в кровь лбы, прося у Господа чуда. В самом деле, непросто объяснить, с чем связаны были столь внезапные перемены в ее здоровье. Хотите верьте, хотите нет, но по всему выходило, что милость небес дождем пролилась на их семью после непростого паломничества, предпринятого Теодорой несколько лет назад в Калабрию, к почтенному старцу Элии Спелеоте . Встреча эта, кстати, имела далекие последствия для обеих сторон и спустя полвека привела к тому, что один из учеников отшельника, Нил из Россано , основал на земле, подаренной ему графом Тускулумским, знаменитый монастырь Гроттаферрата, здравствующий и поныне .

Впрочем, возвращаясь к чудесам в славном семействе Кресченциев, но не расставаясь полностью с мистицизмом, есть также основания полагать, что волшебный бальзам Мароции, который до поры до времени получала Теодора, отнюдь не ограничивался чисто косметическим и омолаживающим эффектом. Ведь не стоит забывать, что и сама Мароция, пусть без всякого на то с ее стороны стремления, родила в те годы своего последнего ребенка, а ей, на минуточку, тогда было уже сорок три года. Даже в наше время рождение детей в таком возрасте считается сродни подвигу, чего уж там говорить о десятом веке, когда почиталось за счастье и удачу до сорока просто дотянуть.

Но у всякой медали есть оборотная сторона. Множественные роды не прошли даром для Теодоры, сказалась также ее природная конституция и привычка, если не сказать страсть, хорошо покушать. Опять же стоит добавить, что, возможно, свою роль сыграл и подоспевший к тому времени запрет от ее мужа на посещение Обезьяньего острова, лишивший Теодору волшебного снадобья ее сестры. Теодора уже после первых родов начала быстро набирать вес, и надо ли говорить о том, что сей факт послужил еще одним мотивом к охлаждению их отношений с Кресченцием!

Спустя недолгое время у Теодоры забрали и второго сына. Как уже говорилось чуть выше, у маленького Иоанна Кресченция не было иных вариантов для карьеры, кроме церковной. Ему не исполнилось еще четыре года, как родители отдали его на воспитание монахам аббатства Святых Андрея и Григория, вырастивших в свое время внебрачных детей Мароции. Необыкновенно сильный для ребенка и пронзительно высокий голос очень скоро привлек к нему внимание приора Schola cantorum, первой католической музыкальной школы Италии, и Иоанн переселился поближе к Латерану. Так началась карьера будущего папы Иоанна Тринадцатого.

Грусть матери от разлуки с сыновьями была недолгой и неразрушительной. Она не сильно расстроилась бы, если кто-нибудь сердобольный взял бы к себе на воспитание и ее дочерей. Все эти бытовые и семейные хлопоты были ей абсолютно чужды, и с Бертой Швабской она никогда не нашла бы общего языка. Детьми целыми днями занимались няньки, а она тратила свое время на пустое созерцание окрестностей, беспрестанное и безрезультатное гадание, на банальное чревоугодие и еще на воспоминания о былых подвигах, совершенных ею на пару с сестрой. Лень — страшное дело, она подкрадывается к своей жертве совершенно незаметно, она не терзает и не рвет, а бережно укутывает своим душным одеялом, притупляющим все чувства и желания, и бывает трудно, невероятно трудно вырваться из ее теплого плена. Начиная с какого-то момента Теодоре стало лень делать решительно все, лень заниматься какими-то суетными делами, лень интересоваться чем-либо, даже лень ухаживать за собой, тем более когда понемногу начинаешь забывать внешность мужа, а слуги и без того почтут за милость оказать великие услуги своей госпоже, если ей вдруг захочется сладкого. Как видим, Теодора с годами так и не смогла избавиться от вредной склонности иметь среди своей дворни любовников, и только этой склонности время от времени лень давала возможность ненадолго себя победить.

Дорога от Тускулума до Рима на носилках занимала не более трех часов, но для разленившейся Теодоры это теперь представлялось непреодолимым препятствием. К тому же она начала понемногу стыдиться своей внешности, а в городе меж тем еще жили мужчины, помнившие совсем другую Теодору. Время от времени она получала приглашение от видных семейств Рима стать почетной гостьей на каком-нибудь торжестве, но всякий раз отказывалась, указывая в числе причин недомогание или же необходимость заниматься строительством замка, которое действительно велось, но только не ею, а ее мужем.

Даже с родственниками отношения Теодорой поддерживались на едва тлеющем уровне. Альберих был с ней очень холоден и немногословен, и каждый из них, случайно встретившись взглядом, спешил поскорее отвести глаза. Каждый в этот момент мысленно упрекал другого, но еще более стыдился себя самого за совершенное однажды предательство, кто своей матери, кто своей сестры. Поэтому неудивительно, что Альберих и Теодора избегали лишних встреч.

Остальных же отпрысков сестры Теодора держала за полуродню. Весьма неохотно она в свое время, исполняя поручение принцепса, наведывалась в монастырь Святой Марии, где воспитывались две Берты, ее племянницы, и потому в своей ссылке в Тускул она даже обнаружила приятные для себя моменты. Во всяком случае, теперь у нее был железный повод перестать появляться в том монастыре и разыгрывать из себя заботливую и любящую тетю. Аналогичные чувства у нее вызывали и племянники, а те, повзрослев, платили ей той же монетой. Поэтому Теодора была несказанно удивлена, когда одним мартовским утром в ворота ее виллы постучался Константин, глава городской милиции.

При вести о его визите сенатриса недовольно погримасничала. Верно, он появился в ее доме для того, чтобы заставить ее подписать какие-нибудь скучные пергаменты, подготовленные либо принцепсом, либо сенатом, что, впрочем, было без разницы. Право слово, она давно бы отказалась от этого хлопотного титула сенатрисы, если бы не подспудное желание знать римские сплетни и если бы не просьбы Альбериха, которому был вовсе не лишним ее всегда согласный голос в сенате. Теодора на мгновение замешкалась, размышляя, стоит ли угостить племянника остатками своего аристона, но потом пришла к резонному выводу, что с того будет достаточно чести, если она примет его в летней комнате.

Константин начал беседу издалека и в речи своей старался не смотреть на хозяйку дома, скользя взглядом по массивному потолку гостиной, по камину, который не чистили с зимы, по массивным ставням окон, за которыми виднелись все чудеса расцветающей итальянской весны. Теодора также не утруждала себя излишним изучением мимики непрошеного гостя и мысленно подгоняла того перейти побыстрее к цели визита да и поскорее откланяться.

Первым сдался Константин. Затронув все последние римские новости, включая погоду и здоровье папы, и не добившись от флегматичной хозяйки сколь-либо заметной реакции, он от артобстрела перешел к лобовой атаке.

— В середине июня Рим ожидает прибытия итальянского короля Гуго.

Ноль реакции.

— Наш принцепс объявил-таки о своем согласии на брак с Хильдой, дочерью короля.

Лицо Теодоры слегка вытянулось, но только для того, чтобы удержать челюсть и скрыть невежливый зевок.

— Принцепс просит всех сенаторов Рима, все благородные римские фамилии прибыть в июне в Рим.

Это уже было кое-что. Последними словами Константин вызвал на лице Теодоры страдальческую гримасу. Так вот зачем он прибыл сюда!

— Альбериху мало присутствия в Риме моего мужа?

— Если бы вы были просто супругой Кресченция, то присутствия последнего принцепсу было бы достаточно. Но вы, донна, сами по себе являетесь римской сенатрисой.

Константин пытался сделать комплимент, но Теодоре слышать напоминание о ее должностных обязанностях было скорее неприятно и докучливо.

— До июня еще уйма времени.

— Но вы же знаете своего племянника. Он любит все предусмотреть заранее.

Теодора тяжко вздохнула. Тащиться в Рим? Лет десять назад она бы козочкой скакала от восторга при мысли о готовящихся в Риме торжествах. Но сейчас… Она украдкой разглядела свои полные руки и приподняла подол платья, оголив розовую мясистую щиколотку. На что она может рассчитывать в Риме? Кому она там может такой показаться? А ведь в Рим прибудет тот, на кого она когда-то строила свои планы! Пусть это были планы не ее, пусть это вовсе были не планы, а обман, но кто об этом сейчас помнит?

— К тому же принцепс по-прежнему боится козней короля. Женится на его дочери и все равно боится. Но вы же знаете своего племянника… Вот потому он требует, чтобы все знатные римляне в эти дни были подле него.

Теодора в словах Константина уловила только одно — остаться в Тускулуме по причине мнимой болезни ей вряд ли удастся. Ведь она действительно неплохо знала своего племянника.

— Я, признаться, разделяю страхи принцепса. Король не оставил в покое идею освободить мою мать и вашу сестру. Он знает, что она жива.

«Да Бог с ним, с королем! В июне бывает такая жуткая жара, что можно будет утонуть в собственном поту, прежде чем доберешься из Тускулума в Рим. Что? Ты знаешь, что твоя мать жива? Ну знаешь и знаешь, главе городской милиции положено знать. Судя по тому, что ты еще не схватил своего сводного брата за горло, тебя это вполне устраивает. Меня, кстати, тоже».

— На сей раз Альберих не сможет не пустить короля в Рим. А тот, не сомневаюсь, будет искать. Быть может, он уже ищет.

«Кто-то кого-то ищет. Кто-то все никак не угомонится. ЧуднО!»

— Я иногда думаю: что случилось бы, если бы моя мать в самом деле вернулась в Рим?

Теодора хмыкнула.

— Точно ничего хорошего для меня, моего мужа и вашего брата. Не уверена, что и вы, мой дорогой племянник, удержались бы на своем посту.

— Насчет Альбериха и Кресченция не спорю. А чем могли моей матери насолить вы, милая донна?

Слова Константина погрузили Теодору с головой в воспоминания. Она нырнула в них с удовольствием, ибо этим занималась почти каждый день с момента своего добровольного заточения в Тускулуме. Эти воспоминания пришли к ней как-то сами собой, она не спеша отворила им дверь, но после… После она им предавалась все сильнее, глубже, увлеченнее. Не о романтических встречах с Кресченцием грустила она, сидя вечером на балконе своего роскошного дома. И не о времени своего торжества в Риме, когда сам папа не мог сравниться с ней по влиятельности и степени уважения горожан. Нет, она вспоминала веселые, разгульные дни безвозвратно ушедшей молодости, когда каждый добропорядочный римлянин за версту обходил замок Святого Ангела, она смаковала мельчайшие подробности буйных оргий, устраиваемых ее неистощимой на выдумки сестрой. Ах, что за славные были денечки! Как же римляне любили ее, Теодору, как беззаботно и сладко проносились дни! Неужто нет способа хотя бы на мгновение вернуться в то время? Погодите, погодите! Что сейчас сказал этот Константин?

— Полагаю, что любого, кто вернет мою мать в Рим, будет ждать прощение с ее стороны и великое возвышение во власти. Думаю, что король при этом будет не менее щедр.

Нет-нет, вовсе не обещанные дары короля помогли Теодоре сбросить с себя путы меланхоличной лени. Прощение. Она ведь действительно заслужит прощение сестры, если поможет ей вырваться на волю. Как эта мысль не пришла ей в голову раньше? Такая простая, легкая, лежащая на поверхности мысль! Ведь, получив прощение, она сможет превратить свои бесплотные ностальгические воспоминания в реальность, а кроме того, вновь начать получать то, что поможет ей хоть в какой-то степени сопротивляться неумолимому бегу лет. Простит ли ее Мароция? Вне всякого сомнения, простит! Да, но что на это скажет муж?

— Ни Альберих, ни Кресченций не нуждаются в прощении Мароции и в дарах короля, — заявила Теодора. Константин не преминул отметить, что себя она в числе ни в чем не нуждающихся не назвала.

— Это понятно, дорогая донна. Но в своем возвышении могут быть заинтересованы те, кто недоволен своим положением в Риме.

— Таковые есть? И кто же это?

Константин выдержал значительную паузу, обдумывая все ходы.

— Например, вы.

От удивления Теодора заметно колыхнулась в кресле.

— Что за чушь вы несете?

— Ну почему чушь? Вы, некогда обладая всей полнотой власти в Риме, — Константин тут решил, что нет смысла экономить елей, — сейчас сосланы в пригород, отстранены от дел. Вы некогда были правой рукой моей матери, вы имели обширную переписку с королем и до сих пор обладаете авторитетом в Риме. Вы можете быть опасны.

— Кто так считает?

— Я стал свидетелем подобного разговора между вашим супругом и принцепсом. Они склоняются к тому, что было бы спокойнее для всех, если бы вы оказались в монастыре.

Посыл Константина строился не только на доверчивости Теодоры. От нее, быть может, действительно не следовало ожидать логики шахматиста, но также нечего было рассчитывать задешево купить. Другое дело, что угроза быть сосланной в монастырь еще была свежа в ее памяти, и, учитывая ее нынешнее положение, представлялось достаточно вероятным, что Кресченций мог решиться эту идею возродить. Сенатриса шумно задышала и обиженно зашмыгала носом.

— И они послали вас сообщить мне об этом?

— Не совсем. Но вы будете скоро извещены. Впрочем, вряд ли вы услышите это из первых уст, я думаю, вашему супругу будет неловко говорить об этом с вами.

Теодора вскочила со своего места и зашагала вдоль кабинета. Дыхание ее становилось все громче, но она никак не могла остановиться.

— Но! Но я… Я не хочу! — наконец выпалила она.

— Это не слишком убедительный повод, чтобы ваш муж отказался от своих намерений. К тому же вы знаете, он неплохо проводит время.

Теодора кивнула головой. Да, черт побери, она наслышана, что у Кресченция имеются приятные знакомства в Риме и несколько наложниц в их бывшем доме. И если существование наложниц ей было только неприятно, но не более, то шашни супруга со знатными римлянками увеличивало Теодоре количество бессонных ночей.

— Что же мне делать? — голос сенатрисы прозвучал настолько жалобно, что удивил даже Константина.

— Или защищаться, или покорно принять волю своего супруга.

— Защищаться? Как?

— Не знаю, милая донна, не знаю. Мне очень жаль вас, я с детства восхищался вами, мать мне много рассказывала про вас и всегда говорила с такой неподдельной любовью. Да, конечно, если бы она продолжала править в Риме, подобных бед с вами никак не могло бы приключиться.

Константин готов был продолжать дальше, но осекся, так как Теодора вдруг пристально уставилась на него.

— Мне кажется, мой любезный племянник, или вы меня к чему-то склоняете?

Константин нашел в себе силы усмехнуться. Вот он, его Рубикон!

— Не кажется, моя донна, не кажется. Представьте себе, я хочу освободить мою мать из заточения. Вы находите это желание сына странным?

— Долгое время пребывание вашей матери в тюрьме вас устраивало.

— Как и вас. Но времена меняются, то, что вчера казалось истинным или полезным, сегодня несет в себе вред и видится ложью. И потом, кем я был до недавнего времени? Мальчиком на побегушках у своего брата, почти шутом. Но даже тогда я считал, что с моей матерью поступили несправедливо.

— Почему вы решили, что я помогу вам?

— Потому, что вы тогда поможете сами себе. Что у вас есть сейчас? Где вы сейчас оказались и где окажетесь завтра? Что изменится, если вы сообщите о моих намерениях вашему супругу? И что изменится, если вы поможете ей? Как наградит она вас? Какие дары кинет к вашим ногам король, когда вы вернете ему надежду на императорскую корону?

Теодора задумалась. Не о дарах и коронах, а все о том же. Силы небесные, а ведь он прав!

— Это очень трудно осуществить.

— Вы знаете, где она находится?

— Да, но что толку? Чтобы ее освободить, надо иметь большую дружину или море золота. А лучше и то и другое.

— Большую дружину — это сколько?

— Не менее пяти сотен человек.

— Ого!

— Можно меньше, может быть, достаточно сотни, но тогда нужно иметь еще больше золота, чтобы именно золото, а не мечи отворили двери ее темницы. И оно же понадобится для аренды кораблей.

— Вот как! Стало быть, моя мать находится где-то за морем? В Аргосе? Нет, Альберих испортил все отношения с греками. С Венецией договориться было бы крайне неудобно, с пунами просто невероятно, стало быть, остается Амальфи и мессер Фузулус, не так ли?

Испуганный взгляд Теодоры подтвердил Константину, что его версия верна. Сам он слегка усмехнулся, ибо всю зиму убил на то, что постоянно таскал на изучение своему брату Сергию документы римского архива, и от их внимания не ускользнули крупные суммы, ежегодно выплачиваемые городом в пользу Амальфи, без обоснования затрат.

— Снаряжение большого отряда невозможно без одобрения принцепса. И совсем невероятно собрать дружину втайне от него, — заметил Константин.

— И где вы найдете золото? Граф Амальфи получает от Рима пять тысяч солидов в год на охрану острова, — брякнула Теодора и тут же схватилась за сердце, разболтав тайну. Лицо ее густо покраснело.

— Вот я и узнал все, что нам надо. Да, именно, пять тысяч солидов, тогда как Рим при Альберихе испытывает вечную нужду. Я слышал, что только на одном амальфитанском острове есть хорошо укрепленная крепость. На острове Искья, — сказал Константин. Теодора схватила его за руку.

— Милый Константин, вы же не расскажете об этом моему мужу?

Тот только от души рассмеялся.

— Если я в чем-то и сомневался, то ваш испуг, донна, развеял последние сомнения. Нет, не беспокойтесь, я ничего никому не расскажу. С какой стати? Я же вам ясно заявил о моих намерениях, я приехал сюда не угрожать вам, а напротив, предупредить о грозящем вам монастыре и пути спасения. И потому единственным человеком, кому я поведаю о вашей помощи, будет моя мать и ваша сестра. Уверен, она по достоинству оценит, что вы в нужный момент помогли ей. Будьте уверены, я найду людей и деньги, а потому прошу вас оставаться в Тускулуме этим летом. Отсюда в условленный день мы вместе с вами отправимся на остров Искья.

— Вы действительно собираетесь ее освободить? — Теодора все сильнее стискивала Константину руку, у нее вдруг жутко разболелась голова, она не знала уже, что надо и что не надо говорить, на чьей она уже стороне. Ей одновременно хотелось, чтобы заговорщики смогли одержать верх, и не меньше ее страшила мысль, что это им удастся. Она хотела отомстить за свои обиды мужу и, с другой стороны, понимала, что иной опоры, кроме Кресченция, у нее в этом мире нет и быть не может. Разве только Она. Если простит.

— Как я уже говорил, в Риме зреет и ширится недовольство. Многим не нравится и кажется богопротивным, что Святой престол полностью подчинен воле принцепса. Многие сожалеют об утрате Римом владений в Пентаполисе, из-за чего в городе теперь каждую весну голод. Многие рассчитывают, что король смилостивится, но трезвые головы понимают, что Гуго отдаст Пентаполис только в обмен на свою императорскую коронацию. Нам приятно и лестно, что отныне вы в наших рядах. В наших многочисленных и крепких рядах.

По лицу Теодоры было сложно понять, в чьих она сейчас рядах, и безапелляционные слова Константина заставили ее вздрогнуть. «Боже милосердный! Что я натворила? А вдруг об этом узнает Кресченций? Нет-нет, даже если узнает, я все буду отрицать. В конце концов, Константин сам обо всем догадался. А вдруг у них получится? О, как бы я хотела этого! Но что тогда будет с моим мужем? Она же казнит его в первый же день, как вернется! Нет, я брошусь к ее ногам, я вымолю у нее прощение и для себя, и для него! Пусть он до конца жизни будет знать, кому обязан своим спасением!»

Поток бессвязных мыслей, перескакивающих с темы на тему, мучил Теодору еще несколько следующих дней и ночей подряд. Константин же в тот день очень скоро раскланялся с обомлевшей хозяйкой, так и не удосужившейся угостить его на дорожку добрым кубком вина. Пустив своего коня шагом в направлении Рима и склонив голову, глава городской милиции обдумывал следующие действия.

«Страшно? Нет, не страшно. Разве будет у меня еще когда-нибудь такой шанс оказаться у власти? Но ведь теперь меня может предать моя тетушка? Не-е-ет, не думаю, что эта раздобревшая свиноматка проболтается, этим она только приблизит свою поездку в монастырь. Она будет молчать и ждать, как сложится, как раз то что надо. Итак, я знаю, где моя мать, но что дальше? Ни воинов, ни денег мне в Риме не собрать, это факт, это перед тетушкой я могу храбриться, на самом-то деле мои возможности здесь сильно ограничены. Но деньги и воинов мне может дать Гуго. Для такой цели пять тысяч для него не должны стать проблемой, а с теми молодцами, что прибрали к его рукам прошлым летом Сполето, можно горы свернуть. Да, но что будет после? И какая от этого польза будет мне, если Гуго сам освободит мою мать? Боюсь, что никакой, все сведется к выяснению его отношений с Альберихом. Нет, здесь надо действовать хитрее. Что там сегодня лепетала эта свинка? Можно меньше людей, но тогда больше золота. Надо сделать так, чтобы король на это дело раскошелился как следует, но отправляться на остров Искья мне нужно будет только с верными мне римлянами, пару дюжин я смогу набрать. И если все сложится удачно, то не спешить возвращать мою мать королю. Пусть сначала исполнит свое обещание насчет Сполето, пусть все успешно пройдет в Риме, а до той поры мою мать нужно будет держать в надежном месте, куда не дотянется ни король, ни мой братец. Если последний вдруг уцелеет, это к тому же станет залогом сохранения жизни лично мне, любимому. И где ты спрячешь мать? Не в Риме же, в самом деле? Не в Риме. Конечно, можно было бы попробовать отдать ее под защиту папе, но боюсь, что после этого защита понадобится папе самому. Тогда куда? Сполето отпадает, там люди короля. Грекам? Они теперь друзья короля. Оставить в Амальфи? Исключено, мессер Фузулус родную мать продаст за лишние сто солидов. Греческая Лангобардия? Боюсь, те потребуют сполетские земли, да и вряд ли проявят твердость, если на них начнут нажимать Гуго и Альберих. Может, доплыть до Бургундии? Там сейчас у власти люди, прогнавшие Гуго. Нет, я же не ставлю целью навредить королю, а бургундцы ни за что потом не отдадут мою мать обратно. И что же тогда остается?»

Спасительная мысль пришла в голову как раз в тот момент, когда на горизонте показались пузатенькие башни Ослиных ворот.

«Да! Аллилуйя! Благодарю тебя, Господи! Вразумил! Да, только он приютит мою мать со всеми надлежащими почестями и извлечет из нашей затеи пользу и для себя, и для меня, и для папы, и для Рима. Решено, с острова Искья я направлю наш корабль в Геную, уверен, Беренгарий Иврейский окажет моей матери достойный прием! Ну а там мы посмотрим, чья рука окажется щедрее и расторопнее!»

Эпизод 34. 1695-й год с даты основания Рима, 21-й год правления базилевса Романа Лакапина

(апрель 941 года от Рождества Христова)

Стон разрезаемого сталью воздуха — и тяжелый меч с остервенением вгрызся в грубое дерево старого щита. Снова стон, и уже другой щит, такой же потрепанный, как и первый, разве что чуть больше того и подряхлее, со старческим вздохом отразил новую атаку. Еще удар, и еще… Шестеро дюжих воинов в кольчугах, но без шлемов кольцом обступили высокого сухопарого рыцаря, лишенного щита, но, очевидно, невероятно смелого либо обреченного быть взятым в плен невредимым, так как только этот рыцарь попеременно совершал отчаянные выпады, в то время как его противники помышляли исключительно об обороне. Силы рыцаря уже начали заметно таять, удары наносились все слабее, реже и истеричнее, но по-прежнему никто из окружающих его не решался напасть в ответ.

Наконец рыцарь окончательно обессилел и опустил меч. Его противники с почтением поклонились ему, в свою очередь опустили щиты и принялись снимать с рыцаря железные наручи .

— Ланфранк, вина! — властно потребовал рыцарь.

Вместе с пажом к рыцарю подошел епископ, тучность и одеяние которого делали его похожим на гигантского размера черничную ягоду.

— Я вижу, мой повелитель готовит себя ко всем возможным исходам его новой римской кампании.

— Ну а как иначе? Когда имеешь дело с Римом, надо быть готовым ко всему. Этой зимой у меня гостил один ирландский монах, возвращавшийся из паломничества со Святой земли. Я не запомнил его имени, имена у кельтов настолько сложны, что, произнося их, ты рискуешь вызвать демонов. На своем веку этот монах побывал почти во всех крупнейших городах мира. Так вот, каждый большой город, по его словам, похож по своему поведению, образу жизни, следованию своим же собственным законам на какого-нибудь зверя. Есть города что собаки, послушные и верные, а есть такие, что хуже гиены. Понятно, что последних этот монах встретил намного больше. От его острого языка досталось даже Константинополю: город, по мнению монаха, похож на элефанта — такой же большой, неповоротливый, ленивый и в то же время на редкость злопамятный.

— К сожалению, пути, которыми меня награждал до сей поры Господь, еще ни разу не приводили в гости к базилевсу. Я не могу ни согласиться с этим монахом, ни оспорить его остроты.

— Как и я, но на мое счастье при нашей беседе присутствовал мой апокрисиарий Лиутфрид, и ему остроты монаха пришлись по сердцу.

— Какого же зверя монаху напомнил Рим?

— Крокодила. В египетских землях течет великая река, в которой обитает эта безжалостная тварь. Горе тому, кто не успеет увернуться от его пасти. Вонзив свои огромные зубы в жертву, он упорно тянет ее под воду, и даже если жертве удастся каким-либо образом избежать гибели, память от ее схватки с крокодилом останется с ней навеки, ибо укус его зубов наносит незаживающую, гнилую и рваную рану. Но главное, что крокодил расчетлив и хладнокровен, он всегда ждет, когда жертва потеряет бдительность, а та зачастую с легкомыслием относится к безмятежно лежащему в воде чудищу и даже может принять его за обычное бревно.

Гуго постарался за время своего монолога выдать на лице целую серию гримас, долженствующих отразить весь ужас и омерзение от существования в божьем мире таких дьявольских отродий. Манассия же героически удержал уголки своих губ в неподвижном состоянии.

— И тем не менее вы, мой кир, вновь собираетесь этого крокодила попробовать приручить?

Гуго развел руки в стороны.

— Этого зверя приручить, говорят, невозможно. Даже элефанта можно заставить себе служить, даже лев спустя время может мирно лежать у твоих ног. Но не крокодил. Он ждет, но он всегда воюет. Нет такого хозяина, способного ему угодить, и он обязательно нанесет тому удар, когда жертва менее всего будет к этому готова.

Тем временем слуги короля закончили его разоблачение. Королю даже заменили нижние одежды, причем Гуго переоделся на глазах всего двора. Отсутствие эмоций у всех свидетелей процесса, включая деловито снующих по двору служанок, объяснило бы случайному очевидцу, что для павийского двора это было в порядке вещей.

— Помяни мое слово, племянник, ни один чужеземный правитель не проведет в этом городе ни одной спокойной ночи без китонитов у постели, без отведывателей своей пищи, без дорифоров за спиной во время молитв в церкви. И, слыша хвалебные гимны во время завтрака, никто из держащих корону не может быть уверен, что римляне повторят их ему на ужин!

Даже тому, кому вовсе не свойственен дар прорицателя, иногда удается сделать редкий по своей точности прогноз. На момент произнесения Гуго Арльским этих слов в Риме уже родилось поколение тех, кто в скором времени перегородит город на множество неприступных замков, кто пойдет бесконечной войной кварталом на квартал, кто наплодит по городу одновременно сразу нескольких преемников святого Петра, а кровь горожан в стенах базилик будет литься столь же привычно и обильно, словно священный елей. И действительно, ни железные короли саксов, ни бесстрашные князья норманнов не рискнут в те дни задерживаться в Риме больше недели, поскольку не в силах будут справиться с непредсказуемой в своих настроениях столицей христианского мира, титулом и положением своим предписывающей являться средоточием кротости и евангельской любви.

— Тогда есть ли смысл вновь заигрывать с Римом? Я полагал, что вы все-таки надеетесь с помощью вашей дочери, ангелочка Хильды, подобраться к сердцу этого зверя.

— У него нет сердца, мой дорогой племянник. И потом, мы с тобой говорим о звере как о Риме, тогда как брак моей Хильды позволит обуздать лишь привратника зверя.

— И если на то Господь окажет нам благоволение, найти зверю другого привратника. — Манассия склонился в поклоне и заодно пострелял глазами в стороны, пытаясь по лицам слуг уловить, слышал ли их кто-нибудь и понял ли смысл сказанного.

— Вот мы и добрались до сути дела. Поведайте мне, племянник, как прошла ваша поездка в Рим. Ланфранк, проследи, чтобы никто не потревожил нас!

Молодой слуга исполнил приказ короля в высшей степени добросовестно. Епископ с молчаливым одобрением наблюдал, как тот в считаные мгновения сделал королевский двор абсолютно безлюдным. Гуго с племянником проследовали под навес и уселись за стол, за которым обычно трапезничали простолюдины. Манассия при виде извиняющегося жеста Гуго отчаянно и смешно замахал ручками, демонстрируя готовность следовать за царственным дядей куда угодно, хоть в городскую клоаку, хоть в преисподнюю. Ланфранк, разогнав дворню, не зашел под навес, а уселся прямо на землю, обхватив руками колени и подставив лицо приветливому мартовскому солнцу.

— За вашего слугу можно не беспокоиться. Это единственная сторона дела, за которую вы можете быть спокойны.

Король кивнул и знаком разрешил Манассии начать пространный рассказ о его последних беседах с Его Святейшеством, с главой римской милиции, с сенаторами Рима и рядом видных священников. Епископ все всегда делал образцово-показательно, даже когда просто докладывал своему господину. Его преподобие с механической точностью, до мельчайших деталей воспроизвел самые важные фрагменты встреч с заговорщиками, не опуская даже интонации и случайные жесты собеседников, в которых могли найти отражение скрытые мысли и переживания последних.

— Удалось ли вам встретиться с Теодорой? — по завершении монолога осведомился король.

— Осмелюсь сказать, что я посчитал опасной такую встречу. Кроме того, у меня возникли кое-какие мысли на ее счет. Дозволите?

— Что за вопрос?!

Манассия понизил свой голос до шепота, так что даже Ланфранк, находившийся в пяти шагах от них, не мог при желании услышать ни слова. Впрочем, тот, похоже, не стремился вслушиваться. Сидя на песке, он время от времени открывал прижмуренные на солнце глаза и тогда начинал гневно махать руками в сторону слуг, неосторожно приблизившихся во время хозяйственной суеты, и даже кидал в них мелкие камешки.

— Быть может, ты прав, Манассия. Мы еще подумаем об этом. Скажи, насколько влиятельны в Риме эти сенаторы, готовые поддержать нас, Бенедикт и Марий?

— Это известные фамилии Рима, и слово их весомо. Их сыновья являются декархами римских округов Квиринал и Трастевере.

— Отчего Его Святейшество так мало помогает нам? Он считает свои молитвы Всевышнему достаточным вкладом для успеха нашего дела?

— Предположу, что из соображений осторожности, так как любой понтифик со времен брата Альбериха находится под негласным надзором принцепса. Я уже сообщал вам, что папе не дозволено ни с кем общаться без свидетелей и доверенных лиц Альбериха, что святой отец не в силах самостоятельно издать ни один документ, не получив предварительного разрешения от вашего будущего зятя. Поэтому, общаясь с отцами церкви, мы вынуждены большей частью действовать через Сергия, брата Альбериха.

— Не выкинет ли Его Святейшество нам какое-нибудь коленце, если все сложится удачно? Я беседовал с ним несколько раз, когда он еще был на подступах к Святому престолу, и тогда он показался мне хитрющей лисой.

— Согласитесь, что лиса лучше крокодила?

Гуго от души расхохотался.

— Что собой представляет этот Сергий, брат принцепса? Помилуй Бог, снова брат идет против брата! — лицемерно воскликнул король.

«Только в данном случае мы всецело на стороне предателя», — подумал Манассия, но удержал свои мысли при себе и только не менее лицемерно вздохнул.

Дворня, услышав вопль короля, на мгновение осеклась, прекратив свои хлопоты и жужжащие мушиным роем разговоры. Ланфранк недовольно прикрикнул на слуг, и те вернулись к прежним занятиям.

— Этого Сергия немного извиняет то, что Константин, с которым они росли вместе с рождения, ему неизмеримо ближе, чем обласканный славой принцепс.

— Слава славой, но из твоих слов я понял, что наш милый ублюдок постепенно обрастает в Риме врагами.

— Увы, таков удел многих владык, когда с течением времени люди начинают оценивать своего властелина не по обещаниям, данным им при вступлении на трон, а по реальным делам.

— При чем здесь дела? Интриганов и завистников всегда будет в избытке, даже если на трон сядет сам Иисус. Мало того, иной раз добродетельный владыка вызывает к себе неприятие куда больше, чем вздорный тиран, держащий собственное окружение на короткой цепи и строго распределяющий среди челяди объедки своего стола.

— Это зависит от самоуважения и развития того, кого держат на цепи. Предпочитает ли он цепи и объедки свободе.

— Хватит об этом и вернемся к Альбериху. Враги вокруг него множатся, но, опять же по твоим словам, их ненависть к принцепсу стихийная, во многом личная, а интересы разобщены.

— Все так, но сложно сказать, на пользу нам это или во вред. Каждый из них, кто принял нашу сторону, действует поодиночке, связи между ними непрочны, и при изменившихся обстоятельствах каждый из них предаст другого, разве что Сергий с Константином выступают сообща.

— Вот интересно, что было бы с ними, если бы мы сейчас не собирались в Рим? Есть ли среди них тот, кто способен на настоящий поступок? Как тот же Альберих, например, как ни сложно для меня сейчас это признать.

Последние слова вызвали у обоих собеседников ироничные улыбки.

— Скорее всего, все наши нынешние союзники в этом случае продолжали бы терпеть власть принцепса и находили бы утешение в том, что строили бы козни друг против друга.

Гуго усмехнулся с видом человека, сделавшего правильный прогноз. Он встал из-за стола и повернулся лицом к югу, к цели своего будущего похода. Вслед за ним вскочили с мест епископ и паж, а вся дворня замерла в ожидании королевских приказов. Но Гуго надолго замолчал, продолжая скользить взглядом по вершинам апеннинской гряды, заслонявшим от короля ненавистный ему город, которого он так боялся и желал, желал и боялся.

— Давай представим себе, — нарушил молчание король, — что Господь услышал наши молитвы, мы благополучно вошли в Рим, а власть принцепса пала. Что нам следует ожидать?

— Ваше имя будут славить на всех городских площадях, мой кир!

— Я не об этом. Как будут вести себя наши нынешние союзники?

— Каждый из них, не исключая папу, поспешит к вам, чтобы возвысить свою роль в свершившихся событиях.

— И не об этом. Что захотят они?

— Его Святейшество попросит вернуть Римской церкви Равенну и Пентаполис.

— Вот! Вот-вот-вот! И если я вдруг заартачусь, то наш Раб рабов запросто откажет мне в императорской коронации.

— Бенедикт и Марий будут просить должности префекта и главы городской милиции, а уж кто — чего, точно не могу подсказать.

— И не важно. Важно то, что в случае если они не получат желаемого, вне зависимости, заслужили они того или нет, эти благородные сеньоры способны растормошить Рим, и мы увидим оскал римского крокодила во всех его ужасающих подробностях.

— Сергий потребует кардинальскую сутану с дальним прицелом на Святой престол.

— Без сомнения. Кровь его чудесной мамочки будет звать на подвиги.

— Ну а Константин потребует Сполето!

— Ага-ага!

— И он уже требует. Из всех заговорщиков этот Константин наиболее смел, деятелен и опасен. При встрече со мной он заявил, что ему стало известно место заключения Мароции. Он даже готов освободить ее своими силами, но для этого ему нужно золото.

— Ну так значит, не своими силами, раз золота у него нет.

— Да, он предлагает вам дать ему десять тысяч солидов, чтобы заплатить тюремщикам и спрятать свою мать в месте, где Альберих не сможет до нее добраться. В этом случае, говорит он, у нас, то есть у заговорщиков, появится мощный рычаг воздействия на принцепса.

Гуго жестом остановил речь епископа и погрузился в очередные размышления. Подведя им черту, он с усмешкой покачал головой.

— Боюсь, что это будет рычаг воздействия не только на Альбериха, но и на меня, в зависимости от того, выгорит ли дело. Однако каков прохиндей! Сызмальства таким был! Забрав в свои руки и за мой счет Мароцию, он будет в силах потребовать что угодно с Альбериха или с меня. Ха! Мальчик пытается усидеть на двух стульях. Смотри, как бы тебе не отбить зад о каменный пол!

— Свои действия он объясняет заботой о матери.

— Ну конечно, чем же еще? Смотри, Манассия, с кем приходится иметь дело! Ведь он все эти годы не пил, не ел, а только и думал что о ней. Решился вот, правда, только сейчас и за чужой счет. И за награду в виде сполетской короны герцога.

— Кстати, он хочет видеть наши шаги в данном направлении до вашего появления у Фламиниевых ворот.

— А то что? Сыновняя любовь вдруг иссякнет?

— Он, видимо, боится обмана.

— И потому готов обмануть первым! Его что, не устроило смещение Анскария?

— Да, но вы назначили герцогом вашего слугу Сарлиона.

— Ох, Сарлион, Сарлион, — Гуго вернулся под навес и плюхнулся на скамью, сокрушенно вздыхая, — вот тоже ведь теперь проблема! Мой пес, взлелеянный мной, получив волю, говорят, начал забывать, кому он в этом мире всем обязан.

— Мы всем обязаны в этом мире Создателю нашему.

— Да-да, я грешу, мой милый племянник, грешу, забывая о Нем. Одергивай меня и впредь, прошу тебя.

Манассия слегка удивился, услышав от короля подобную просьбу.

— Верные мне люди подтверждают, что Сарлион, видимо под влиянием своей супруги, в последнее время снюхался с лангобардскими князьями и греками. Вам должно быть известно, что он продал земли Фермо византийцам.

Манассия изобразил на лице удивление.

— Представь себе, без моего ведома и разрешения! Якобы в качестве платы за их помощь при свержении Анскария. Причем я узнал об этом от третьих лиц, с продажи получил какие-то жалкие крохи и, разумеется, не собираюсь теперь спускать ему это дело с рук.

— Значит, просьба Константина будет вами удовлетворена?

— Дьявол его забери, придется! Как ты думаешь, от кого этот Константин узнал о месте заключения Мароции?

— Уверен, что от Теодоры, ваше высочество. И это доказывает, что Теодора, по крайней мере косвенно, но участвует в заговоре.

— Ты поступил верно, не встретившись с ней.

— Но я мог бы также выудить из нее то, что удалось Константину.

— Место заключения Мароции меня не интересует, — отчеканил Гуго, — разве тебе надо пояснять, что, в случае ее возвращения в свет, мой брак со швабским пугалом будет признан ничтожным и я навсегда потеряю Бургундию?

— Вы поступаете мудро, мой король. Я просто полагал, что…

— Что ты полагал? — король исподлобья взглянул на епископа. — Ну, говори же, раз начал.

— Иной раз, мой кир, сердце бывает сильнее разума.

Гуго встрепенулся, как закоснелый грешник при звуке архангельской трубы.

— Что ты говоришь такое? Ты ли это? Да что у меня, наложницы перевелись, что я по-прежнему мечтаю об этой престарелой шлюхе?

Ланфранк с интересом глянул на своего сюзерена, а епископ втянул голову в плечи. Гуго торопливо продолжил, ему показалось, что он достойно справился с собой, вот только пальцы его забарабанили по столу, что всегда являлось признаком королевского волнения.

— Сказал ведь тоже! К тому же, ты сам знаешь, я теперь решил подобраться к короне августа по-другому и с разных сторон. Либо сам, либо… И знаешь, что я думаю теперь, после всего услышанного?

Манассия встал со скамьи и склонил голову, готовясь услышать вердикт. Решение уже давно зрело в сознании короля, но епископ был слишком опытным царедворцем, чтобы спешить озвучить это решение самому.

— Я думаю, что лучше иметь дело с настоящим врагом, чем с мнимыми друзьями. Врагу противостоять намного проще, во всяком случае, ты знаешь, чего от него ждать.

— Например, то, что он снова откажет вам во въезде в Рим, либо разрешит вам войти с такой ограниченной свитой, что уже вы окажетесь в зависимости от его слова. А вам жизненно важно войти в Рим. — Для непосвященных реплика Манассии выглядела дерзко, но на самом деле хитрющий епископ своими словами придал мыслям короля дополнительное ускорение.

— И только в одном случае у Альбериха не будет оснований закрыть передо мной ворота. Если я…

— Да, государь! — не вытерпел Манассия, а Гуго, по своему обыкновению раскатившись громким смехом, признательно потрепал епископа за его свисающие бульдожьи щеки.

— Со времен Гундахара земля Бургундии не рождала столь мудрого правителя! Иными словами, вы, мой кир, готовы предложить Альбериху открытую сделку? Я думаю, он не будет против, а его тщеславие будет удовлетворено не меньше вашего. Его собственные потуги в этом вопросе закончились неудачей.

— Да, для чего мы все немного однажды постарались. Но тебе легко рассуждать об открытой сделке, племянник. Ты же не метался, как загнанный зверь, по крыше Замка Святого Ангела в поисках пути спасения, не сползал по веревке с его проклятых стен, не плыл в вонючей лодке с пьяной чернью, в любой момент готовой тебя либо предать, либо ударить по голове веслом. Нет уж, твое преподобие, открытой сделки не будет, мой счет к Альбериху еще не погашен, и я по-прежнему намереваюсь взыскать с этого ублюдка не только долг, но и проценты!

Эпизод 35. 1695-й год с даты основания Рима, 21-й год правления базилевса Романа Лакапина

(1 июня 941 года от Рождества Христова)

Кто знает, быть может, что в последний раз в нашем повествовании заглядываем в достославный замок сполетских герцогов, чтобы увидеть, как рыжебородый его хозяин, герцог Сарлион, спешит навстречу своему сюзерену и покровителю, королю Гуго, а тот с широченной улыбкой и заметной барской снисходительностью в жестах отвечает на подобострастное приветствие своего бывшего графа дворца и умильно раскланивается с его супругой, обычно всегда такой неприветливой и надменной гречанкой Ириной.

1 июня 941 года Гуго со свитой покинул Павию, получив за неделю до этого окончательное согласие из Рима на брак своей дочери. Но прежде чем в четвертый раз в своей жизни увидеть стены Вечного города и, быть может, во второй раз попытать счастья проникнуть в их пределы, Гуго решил заглянуть в Сполето. Маневр Гуго выглядел со стороны действием рачительного и предусмотрительного хозяина: с одной стороны, король проверял тем самым, достойно ли несет Сарлион бремя возложенного на него высокого герцогского титула, а кроме того, Гуго, очевидно, намеревался пополнить свою дружину сполетской милицией.

Помня о результатах предыдущего посещения Сполето и выявленном легкомыслии тогдашнего правителя, мессера Теобальда, Гуго первым делом осведомился о состоянии казны герцогства и учете вверенного Сарлиону хозяйства. Герцог при этих словах перевел взгляд на супругу, а та, с видимой иронией от того, что король не нашел в их краях для себя более интересного занятия, распорядилась принести книгу записей за последний год.

— Велись ли подобные записи вашими предшественниками? — спросил Гуго.

Сарлион вновь обратился взглядом к жене. Ирина, чью южную красоту порядком портил чересчур пронзительный взор и вечно недовольное состояние души, сердито передернула плечами.

— Полиптики Анскария находятся в скринии замка и могут быть представлены вам, кир, если вы того пожелаете. В них немало пробелов, часть которых мои нотарии сумели восполнить. Что касается покойного мессера Теобальда, вашего племянника и моего супруга, тот не утруждал себя и свою свиту подобными занятиями.

Гуго вздохнул.

— Видно, мои слова так и не достучались до его разума, — с горечью произнес он. — Сколь много потратил я времени, сколько совершил ошибок, прежде чем выбрал для Сполето действительно достойного правителя!

Сарлион и Ирина с признательностью поклонились. Год, проведенный вдали от королевского двора, судя по всему, несколько притупил нюх Сарлиону, ему ли не знать, чем чреват был обыкновенно столь елейно-сладкий тон его хозяина.

— Постойте! — воскликнул Гуго и шлепнул себя рукой по лбу. — Милая герцогиня, вы столь тщательно и деловито ведете сейчас дела Сполето, что меня удивляет, отчего вы не отличались тем же, когда были супругой моего неразумного Теобальда?

— Мой супруг был старого воспитания во всем, в том числе в понимании роли женщины в семье и во власти.

— Да, да, Теобальд был таким, — покорно согласился Гуго.

За разговорами хозяева замка ввели меж тем короля и его свиту в пиршественный зал, уже заждавшийся своих избавителей от снеди, альпийскими горами возвышавшейся на его столах. За главным столом, расположенным на своеобразной кафедре и потому стоявшим выше прочих, помимо хозяев и дорогого гостя нашлось место епископу Манассии, а также Гумберту Тосканскому, внебрачному сыну короля.

Гуго по своему обыкновению немедленно возжелал музыки. Сарлион поспешил исполнить прихоть господина, а потому отец Адемар, пресвитер церкви Сан-Сальваторе, поднявшись к тому моменту из-за стола, так и замер столбом, изумленный от открытого пренебрежения королем благодарственной предтрапезной молитвы. Растерявшийся священник поискал взглядом совета у Манассии, но тот уже терзал зубами баранью плоть и посему лишь сердито махнул отцу Адемару ладонью, приказывая сесть и не маячить попусту.

Утолив первоначальный, навеянный дорогой, голод и с улыбкой приняв от хозяев замка заздравный тост в свою честь, Гуго спустя время вновь решил вернуться к дообеденной теме. По всей видимости, сегодня его высочество был настроен на деловую волну.

— Удивительное дело, — заявил он Сарлиону и Ирине, — когда Сполето правил мой безалаберный племянник, я получал от герцогства налогов раза в полтора больше, чем сейчас.

— Этого не может быть, мой кир, — поспешил оправдаться Сарлион.

— Ваше преподобие, — король обратился к Манассии, — напомните мне сведения, полученные накануне от моих аркариев.

«Накануне!» Еще один сигнал местным герцогам! Король ничего не делал и уж тем более не приказывал случайно, и поднятая сегодня тема отнюдь не спонтанно возникла в его сознании.

— Во время правления покойного мессера Тео, ваше высочество, королевская казна получала от Сполето около десяти тысяч солидов в год, при покойном мессере Анскарии восемь с половиной тысяч, а за прошлый год всего около семи.

— Как это объяснить, мессер герцог?

— Помилуйте мессер, прошлым летом был скудный урожай и… — начал было Сарлион, но Ирина перебила его:

— Это произошло как раз потому, что наши предшественники отправляли вам деньги, определяя налог на глаз, тогда как сейчас всем делам герцогства определен строгий учет. Налоги не собираются меньше, ваше высочество, скорее наоборот, но отчисления в Павию идут в соответствии со строгим расчетом и сообразно доле, которую должно отчислять Сполето своему сюзерену.

— Иными словами, вы утверждаете, что Теобальд и Анскарий мне переплачивали?

— Именно так.

Гуго недовольно засопел, и напуганный Сарлион кинулся исправлять ситуацию.

— Мой кир, ведь мы ни в чем не нарушили закон! К тому же неурожай…

— Но действительно ли полны ваши сведения?

— В том мы готовы поручиться, ваше высочество, — ответила Ирина.

— Есть ли там запись относительно продажи грекам земель графства Фермо?

— Да, государь.

— Покажите записи его высокопреподобию.

Ирина с епископом немедленно удалились в скринию. Оставшись один подле короля, Сарлион бросил все свои силы на то, чтобы умилостивить повелителя, очевидно заимевшего против него зуб. Он то поднимал тосты во славу земного владыки в ущерб Владыке Небесному, то приказывал оркестру исполнить любимые королем баллады и под конец, исчерпав прочие ресурсы и неуместно захихикав, начал извиняться перед Гуго, что не в силах доставить в усладу гостю местных красавиц, поскольку Ирина, будучи женщиной строгой, на корню пресекла местные традиции, расцветавшие здесь при Альберихе-старшем.

— Что вы так суетитесь, мессер герцог? — насмешливо спросил король при виде назойливых потуг слуги.

— Я польщен честью принимать в своем доме моего доброго покровителя и потому пытаюсь сделать все от меня зависящее, чтобы ваше пребывание в этих стенах доставило вам максимум удовольствия.

— Счастлив хозяин, имеющий такого слугу! У меня действительно есть к тебе два пожелания.

— Готов служить, мой кир!

— В тюрьме замка находится мессер Винкерий, брат погибшего Викберта, поднявший против тебя оружие во время… недавних событий. Он тоже мой верный слуга и, ко всему прочему, мой земляк, бургундец. Я прошу тебя дать ему свободу немедля.

— Вы могли бы приказать, мой кир.

— Здесь, в Сполето, хозяином является герцог, и я не намерен злоупотреблять своим правом сюзерена.

— Ваш приказ…

— Просьба, мой милый Сарлион, просьба!

— Ваша просьба будет тотчас исполнена. — Сарлион, подобострастно склонившись, отошел от короля, после чего отдал своему двору необходимые распоряжения.

Тем временем вернулись епископ с герцогиней. Лица обоих, ревизора и ревизуемого, излучали улыбки от соответствия обнаруженного и ожидаемого. Такое нечасто приходится видеть.

— Запись о продаже Фермо присутствует, мой кир, — доложил Манассия.

— И какая сумма прописана там?

— Тысяча солидов, мой кир.

— Что?! — Король грозно воззрился на Ирину, но та сохраняла спокойствие. — Дорогая герцогиня, мне докладывали, что графство продано целиком, а судя по вашим записям, вы продали деревню нищих колонов, расположенную не то на болотах, не то на скалах.

— Я могу все объяснить, ваше высочество, — Ирина была по-прежнему невозмутима, разве что уголки ее тонких губ сердито изогнулись вниз, — земли Фермо действительно стоят в десять раз дороже. Но разница в цене пошла в счет оплаты греческих наемников, которых мы наняли прошлым летом. Надо ли говорить для чего?

Ну что тут скажешь? Со стороны все выглядело вполне благопристойно, и подобные вещи широко практиковались, причем порой в зачет принимались и куда более иллюзорные и сомнительные расходные статьи. Например, пару десятилетий спустя сенатриса Стефания, дочь Теодоры и племянница Мароции, будет арендовать сабинские земли по ставке десять солидов в год, то есть по цене, за которую в те годы порой было не купить и стоящей коровы. Арендодателем при этом выступит сам Святой престол, таковым окажется его плата за помощь и поддержку влиятельной римской сенатрисы. Впрочем, можно оставить в покое тени прошлого и оглянуться по сторонам нам, нынешним: примеров продажи или аренды обширных земель за смешные деньги и в ущерб государству в наши дни обнаруживаются с обескураживающей легкостью.

— Нет, не стоит, — король поспешил задобрить герцогиню улыбкой и был немало удивлен, когда та в ответ вскочила со своего места, а ее глаза озарила смертоносная вспышка гнева.

Однако взгляд Ирины был устремлен не на короля, а в сторону противоположного угла пиршественной залы, где появились вместе Сарлион и Винкерий, причем в осанке их и походке не так-то просто было определить, кто из них хозяин здешнего замка, а кто обитатель местной тюрьмы. Сообразив, что Винкерий появился здесь не потехи ради, Ирина обратилась с упреком к королю.

— Вы поощряете мятежника, ваше высочество, — заявила Ирина, услышав от Гуго подтверждение того, что освобождение узника явилось монаршей инициативой.

— Не беспокойтесь, грозная герцогиня. Я намерен взять Винкерия с собой в Рим, так что вам нечего волноваться.

Между тем Сарлион поинтересовался насчет второго желания короля.

— Я хотел бы, чтобы вы уступили мне на ночь вашу спальню, — объявил свою волю Гуго, и Манассия спешно отвернулся, не в силах сдержать улыбку. Он ожидал услышать от Гуго нечто подобное.

С исполнением второго королевского желания проблем, естественно, не возникло. Пир по случаю приезда коронованной особы подошел к концу, король был отведен в герцогский кубикул, ну а поскольку до длительной торжественной церемонии раздевания монарха перед сном в Х веке еще никто не додумался, король очень скоро остался один и дал волю воспоминаниям, с самого утра столпившимся на пороге его сознания.

Десять лет назад в этой самой комнате ему покорилась та, кого он любил и ненавидел более всех в этом мире. С тех самых пор он захватывал королевства, упивался властью, казнил и приближал подданных и приглашал в постель красавиц со всех концов подлунного мира, но никогда он не был так счастлив, как десять лет назад. Возможно ли горячей молитвой Всевышнему вернуть это время? Возможно ли страстной просьбой переместить ее из безвестного заточения на порог этой спальни, чтобы она сию секунду отворила дверь и подняла на него свои черные, затягивающие омутом глаза? Далеко не единожды Гуго переживал подобное состояние души, но этой ночью оно подкреплялось соответствующим окружением, когда каждая вещь в спальне, дыхание ветра за окном и даже запах мебели напоминали ему о тех нескольких часах всамделишного счастья. На какое-то время Гуго перестал быть королем, его мозг с наслаждением освободился от громадья затеваемых планов, интриг и заговоров. К черту, к дьяволу все эти бесконечные заботы и думы о ненадежных союзах, о лживых клятвах, об опасных недругах, жуликоватых слугах и изменчивых друзьях. Он вспоминал ее, разговаривал с ней и, как это уже не раз бывало в минуты меланхолии, давал страстную клятву освободить ее, прекрасно в этот миг понимая, что новое утро прогонит это наваждение прочь и циник в его сознании будет смеяться над ним и упрекать в глупой сентиментальности.

Утро не обмануло ничьих ожиданий, король за аристоном был снова, как по приезде, любезен с хозяевами и расточал комплименты герцогине, несмотря на то, что та внимала им с тем хладнокровием, с каким прибрежная скала ждет надвигающийся шторм. Сарлион гостеприимно поинтересовался планами короля на этот день, а тот, оставаясь на деловой волне, выразил желание изучить на сей раз особенности местного судопроизводства. Сарлиону пришлось вызвать в приемную залу дворца асикритов и приказать им предоставить взору короля текущие разбирательства.

— Я полагаю, мы можем отпустить наших людей, — предложила Ирина, указав рукой на стоявшую по углам зала челядь, с надеждой смотревшую на своих владык.

— Отчего же? — возразил король. — Я желаю, чтобы ведомые дела подлежали огласке, к тому же в зале могут оказаться их участники и нам могут понадобиться их свидетельства.

Слова короля не могли понравиться хозяевам замка, навряд ли они пришлись по сердцу гостям и свите, которые на этот день имели, возможно, свои виды, но перечить Гуго никто не посмел. Выбранный Сарлионом секретарь, молодой аколит с хорошо поставленным голосом, принялся за чтение разных дел, в числе которых были имущественные споры, соседские тяжбы, кляузы, супружеские измены, кражи и прочая бытовая рутина, бессмертная как сама Вселенная.

Король за время долгих разбирательств не произнес ни слова, позволяя герцогу самостоятельно вести ход процесса и выносить решения. По большей части суд вершила Ирина, Сарлион же, как правило, лишь утруждал свою шею, наклоняя ее в знак согласия при оглашении очередного вердикта. В следующее мгновение он бросал испуганный взгляд на Гуго, пытаясь угадать, согласен ли с принятым решением король, но лицо того скрывала абсолютно непроницаемая маска. Внимательный наблюдатель, а Гуго, без сомнения, к таковым относился, мог бы приметить еще одну характерную деталь сполетского правосудия: из всех возможных мер наказания виновных герцогиня предпочитала штрафы, так что практически любое разбирательство, вне зависимости от характера и глубины, так или иначе пополняло сполетскую казну. Чтобы довершить образ примерных хозяев, в зале присутствовал секретарь, который сидел по левую руку от герцога и аккуратно вел своеобразный протокол судебных дел, не забывая при этом вносить в полиптик сумму объявленных штрафов и пошлин. Последняя применялась в том случае, когда речь не шла о нанесенном какой-либо стороне ущербе и возлагалась на всех участников дела.

Размеренный ход процесса, в ходе которого заскучало уже три четверти присутствующих, внезапно был нарушен громким кличем, раздавшимся из глубины зала:

— Защиты и справедливости!

К подножию герцогской кафедры протиснулся барон Винкерий, накануне обретший свободу, а ныне, видно, решивший продолжить ковать железо, покуда оно не успело остыть. Возможно, не без стороннего наущения, ибо прошлый свой вечер барон заканчивал в компании Манассии.

— Защиты и справедливости! — повторил Винкерий, падая ниц перед королем.

— Говори, — голос короля прозвучал весьма буднично.

— Я прошу защиты и справедливости в отношении себя, эквита Винкерия, невинно и злонамеренно осужденного на заключение в тюрьме! Еще более я прошу защиты и справедливости для своего покойного брата, бакалавра Викберта, а более всех для своего сюзерена, покойного герцога Анскария Сполетского, принявшего доблестную смерть в бою с нечестивцами и узурпаторами, забывшими Бога и обманом захватившими власть в благословенном и Богом любимом Сполето! Я обвиняю тебя, Сарлион, что ты, призвав себе в помощники Сатану и соблазнив деньгами греческих еретиков, незванно пришел сюда и силой оружия, поправ законы Божьи, королевские и людские, лишил Сполето его господина, поставленного править этими землями волею Господа и указом нашего короля! За сим я, эквит Винкерий, в подтверждение правдивости слов, сказанных мною только что, целую Святое Распятие и готов отстаивать сказанное в Божьем поединке, вид которого поручаю выбрать своему ответчику!

Лицо короля в течение всего пламенного монолога обличителя сохраняло невозмутимость айсберга. По всему, Гуго куда больше интересовало состояние его ногтей. Вытянув вперед руку, итальянский властелин самым внимательным образом изучал их поверхность.

— Грязный мятежник! Так-то ты благодаришь нас за оказанную тебе милость?! — прошипела Ирина, а Сарлион сделал знак свом дорифорам приблизиться к строптивцу.

Айсберг подал признаки жизни. Остановив жестом шустрых на расправу слуг герцога, Гуго заговорил тоном беспристрастного судьи:

— Не приписывайте себе, величайшая из герцогинь, дел, которые вы не совершали. Мессер Винкерий был освобожден по моей просьбе, но, конечно, благодаря вашей любезности. Что касается слов, произнесенных мессером Винкерием, то обвинение прозвучало, и теперь вам и супругу вашему, как добропорядочным христианам и моим славным верноподданным, надлежит ответствовать, и я молю Бога, чтобы Он в этом сложном и для меня грустном деле даровал мне, как вашему земному судье, мудрость, беспристрастность и терпение. И я прошу вас, мессер герцог, немедля ответствовать брошенному против вас обвинению, как ответствовал бы я сам, если бы кто-нибудь в чем-нибудь обвинил меня.

Гуго не лукавил и не лицемерил. Представьте себе, что в темную и мрачную эпоху угнетенного сознания, которая с высоты пройденных веков нам представляется как время неограниченного произвола властей предержащих, король и в самом деле мог стать ответчиком по жалобе. И требование явиться в суд было для него столь же обязательным, как и для простолюдина. Представили? А теперь снова оглянитесь вокруг. Много ли вы найдете подобных примеров равноправия в наше, казалось бы, демократическое и просвещенное время?

— Согласно кодексу короля Ротари , фигура сюзерена не подвластна обвинению со стороны вассалов! — горячо возразила Ирина, возвращая всех нас к стереотипному представлению о Средневековье.

— Удивительно слышать от вас, дочери Аргоса, ссылки на лангобардское право.

— Сполето — княжество лангобардов!

— И подчинено лангобардскому праву, — добавил Сарлион.

— Они правы, — шепнул на ухо королю Манассия.

Да, такова была еще одна особенность судопроизводства Десятого века. На всем Апеннинском полуострове причудливо сосуществовали тогда три разных юридических права: старое римское право, дополненное кодексом Юстиниана, право лангобардов, определенное королями Ротари и Лиутпрандом , а также имели место нормы «Бургундской правды», особенно распространившиеся с начала этого века благодаря приглашению в Италию бургундских королей. Что ж, государственная раздробленность проявлялась во всем, и судопроизводство не могло в этом плане быть счастливым исключением, оно было не менее раздроблено, непоследовательно и хаотично. Известно, что порой это приводило к абсурдным ситуациям, когда провинившиеся аббаты римских монастырей отказывались являться на суд Рима, мотивируя это тем, что в пределах их аббатства с древних времен действуют нормы лангобардского права, для которого, кстати, так называемые обычаи предков являлись краеугольным камнем. Естественно, что наиболее ушлые и сведущие в тонкостях тогдашней юриспруденции персоны находили себе прибыль, избавление от ответственности и просто удовольствие искусно лавировать между этими законами, применяя удобные им формы судопроизводства и находя причину быть неподсудными прочим. В довершение всего стоит отметить, что именно лангобардское право так охотно применяло штрафы на все виды проступков и преступлений, вплоть до убийства ближнего своего.

— Вопрос, касающийся правомерности нынешнего герцога Сполетского именовать себя таковым, слишком серьезен, чтобы спрятаться от него за старыми законами давно умерших королей. Обычаи, на которые вечно ссылается этот закон, были уместны двести лет назад, но с возрождением Римской империи возродилось и право римлян. Какому же закону людскому, помимо закона Бога всевластного, должен быть послушен верный христианин — закону варваров или закону, установленному благословенным Юстинианом?

— Кодекс Юстиниана возник еще раньше, чем закон Ротари, ваше высочество, а потому ваш упрек в устаревании лангобардского права всех нас удивляет. Империя Запада сейчас не имеет Августа, а вы, ваше высочество, король Лангобардского, замечу, королевства!

Глаза Гуго резко сузились, а сидевший рядом Манассия сокрушенно покачал головой. Ой зря сейчас герцогиня это сказала!

— Сдаюсь, — произнес Гуго, всем своим видом сейчас менее всего похожий на капитулирующего, — я сдаюсь под весом ваших доводов, милейшая Ирина. Герцог Сполето, как хозяин здешних мест и согласно древнему обычаю лангобардов, неподсуден обвинениям вассалов.

Винкерий, все это время продолжая лежать ничком у ног короля, удивленно приподнял голову. Ирина не отводила дерзких глаз от пристального взгляда Гуго, но гнев в ее глазах уступил место торжеству. Манассия также изучал мимику Гуго, пытаясь разгадать хитрость короля и отказываясь верить тому, что король действительно уступит. Ну а Гуго взял паузу в своей речи и только пальцами рук все сильнее барабанил по столу, словно мартовский заяц по оттаявшему пню.

— Да, — нарушил молчание король, — извольте, сюзерен для вассалов неподсуден. Но, помимо Создателя, который над всеми, над каждым из нас есть свой сюзерен. Герцогство Сполетское является вассалом лангобардской короны, как вы правильно заметили, мудрейшая герцогиня. И я, как правитель лангобардов, в таком случае повторяю слова, произнесенные здесь мессером Винкерием, и обвиняю тебя, Сарлион, и тебя, Ирина, в узурпации трона сполетских герцогов!

Шелест от работы шершавых языков распространился по всей зале замка. Вся свита в зале уже после речи Винкерия перестала клевать носом, теперь же весь сполетский двор загудел осиным роем, предчувствуя для себя великие и скорые перемены.

Сарлион шепнул жене успокоиться. Весьма дельный совет, но горячая Ирина только зло пихнула его локтем в бок.

— Разве можно обвинять в узурпации тех, кто в подтверждение своих прав хранит королевский указ, подписанный вами? Указ о возведении супруга моего в титул герцога Сполетского. Распорядиться предъявить его вам, ваше высочество?

— Не стоит. Я не хуже вас, герцогиня, помню, что я ранее подписывал и кого назначал. Другое дело, что Анскарий, будь он жив, предъявил бы вам точно такой же указ, подписанный мной много ранее. Корю себя за то, что год назад поспешил наградить вас, строптивый мой слуга Сарлион, герцогским титулом, не будучи в полной мере извещен на тот момент об обстоятельствах смены здешней власти.

— Да как не был извещен?! — всплеснула руками Ирина.

— Вы хотите сказать, моя милая, что я знал о готовящемся вами нападении на Сполето? Что я знал и не предотвратил наем вами греческих дорифоров? Вы хотите сказать, что я безропотно позволил вам сместить моего герцога, моего верного слугу Анскария, который правдой и во славу служил мне и Господу? А может, вы еще скажете, что я приказал вам это сделать?

Сарлион, не стесняясь присутствующих, снова прилип к уху своей супруги. Он уже давно все понял, он слишком долго служил при дворе короля Гуго и теперь с жаром умолял жену смириться. Король, шептал он, только и ждет их опрометчивых поступков и неосторожных слов, чтобы свершить заранее задуманное. Бог с ним, со Сполето, только не спорь, если не хочешь, чтобы на кон вместо титула были поставлены их собственные жизни!

— Прошу простить мою дерзость, мой кир, вы не так поняли меня, — сказала Ирина, и Сарлион, шумно выдохнув, одобрительно закивал, — мы боимся одной только мысли хоть в чем-то бросить тень на вас, не то что в чем-то упрекнуть. Все, что происходило в Сполето прошлым летом, случилось по воле Господа и согласно действиям, предпринятым исключительно нами.

— Благодарю вас, герцогиня, вы избавили меня от печальной необходимости обвинить вас во лжесвидетельстве, — Гуго вернулся к привычному тону. — Мессер Винкерий, прошу вас, во-первых, подняться, а во-вторых, прошу быть моим представителем в оглашенном мною здесь обвинении. Есть кто-нибудь против того, чтобы рассмотрение этого дела прошло без местных судей и в рамках суда короля?

Снова шелест голосов по зале. Многие из местной знати уже начали упрекать себя, что накануне им изменило чутье и они не поспешили приободрить освобожденного Винкерия двумя-тремя словами ничего не значащей, но дружеской поддержки. А ведь этот барон теперь явно в фаворе у короля. Что, если он уже до заката солнца станет новым герцогом Сполетским?

— Первый вопрос, мессер Сарлион, — заговорил возможный кандидат в герцоги. — По какому праву вы подняли оружие против герцога Анскария, правившего в Сполето согласно указу нашего короля?

Сарлион с Ириной быстро перекинулись парой фраз.

— Я обнажил свой меч в защиту нарушенных прав моей супруги Ирины, присутствующей здесь.

— Что за права имелись у вашей супруги и кто попрал их?

— Права на герцогство Сполетское, как вдовы его предшествующего правителя, герцога Теобальда, сына Бонифация и Теутберги. Попрал же их мессер Анскарий, сын Адальберта и Ирменгарды.

— Каким образом?

— Став наместником Сполето.

— Означенный мессер Анскарий стал наместником благодаря собственным действиям, силой оружия, силой злых чар или по воле третьих лиц?

— Он стал наместником согласно указу нашего христианнейшего владыки, короля Лангобардии и Бургундии Гуго Первого.

— Таким образом, пойдя против Анскария, вы пошли против воли короля.

Снова быстрое перешептывание обвиняемых.

— Я полагал, что короля ввели в заблуждение, и готов был предъявить свидетельства в свою защиту.

— Король перед вами. Предъявите их ему тотчас же!

Сарлион, предварительно получив наставление от Ирины, поднялся со своего места и подошел к королю. Он опустился перед Гуго на колени, зазывно и с собачьей преданностью ловя его взгляд.

— Ваше высочество, клянусь Святым Евангелием и кровью Господа, что все мои действия, совершенные в Сполето, осуществлялись по моей прихоти и из желания защитить наследственные права моей супруги. Я преклоняю перед вами колена, мой господин, и отдаю жизнь свою и жизнь жены моей в распоряжение ваше.

Поскольку Винкерий не знал, как продолжить, Гуго пришел ему на выручку.

— Ваши доводы весьма убедительны, ваше красноречие сродни речам Цицерона, но о каких наследственных правах вы говорите, мессер Сарлион? С каких это пор Сполето стало феодом и передается по наследству его правителями? С каких это пор в сполетских владениях действует Керсийский капитулярий вздорного императора Карла Лысого?

В такие минуты мудрейший епископ Манассия откровенно восхищался своим дядей. В части интриг и судебной казуистики Гуго в то время было мало равных. Сарлион беспомощно оглянулся, ища поддерки у своей жены, но та, судя по ее бегающим глазам, тоже не находила аргументов для продолжения спора. Герцогство Сполетское, так же как и Тосканская марка, юридически являлись бенефициями лангобардского короля и по тогдашнему закону в случае смерти своего правителя возвращались короне. Практика передачи земли в лен, то есть в бессрочное наследственное владение, в ту пору уже начала шагать по Европе, но покамест нашла свое распространение преимущественно во франкских землях, тогда как для Апеннин она еще была в диковинку. Переход от бенефиция к феоду являлся в то время точнейшим индикатором силы королевской власти: там, где власть короля становилсь номинальной, как во Франции, феоды преобладали, и наоборот. Еще недавно и Тоскана, и Сполето даже не задумывались просить одобрения лангобардского короля при смене правителя, но теперь, когда угасли династии соответственно Бонифациев и Гвидонидов, короли Италии вновь вспомнили о своих старых правах.

— Я в вашей власти, государь, — покорно вздохнул Сарлион.

— Я это уже слышал.

Король и опальный слуга обменялись взглядами.

«Ты же не будешь полным дураком, мой Сарлион, и не станешь кричать, как твоя полоумная жена, что исполнял мой приказ?»

«Не буду, не буду, мой кир. Не знаю, чем я заслужил твою немилость, но я ни в чем не упрекну тебя. Только прости и пощади».

— Я готов понести кару за содеянное, — вслух произнес слуга. Он, как преданная собака, ощущал свою вину, не ведая ее истоки, он только видел, что хозяин им недоволен, но, убей Бог, не понимал, в чем он провинился, и ему даже в голову не приходила мысль, что он стал разменной пешкой в многоходовой игре, затеянной его кумиром.

— Ты будешь лишен титула герцога, Сарлион.

Ирина при этих словах ринулась в последнюю атаку. В отличие от своего мужа, она не привыкла пресмыкаться перед кем бы то ни было. В отличие от своего мужа, этот титул не стал для нее нежданным-негаданным подарком судьбы, а потому она не могла так просто от него отказаться.

— Согласно праву лангобардов, чью применимость во владениях Сполето вы подтвердили сами, ваше высочество, за убийство христианина полагается уплата вергельда . Озвучьте же сумму, ваше высочество, и, если у вас нет других обвинений, простите своего слугу, ведь он оступился единожды, тогда как сам Петр отрекался от Господа нашего трижды за одну ночь и был прощен! Лишив власти Анскария, мой супруг стал наместником не ранее, чем получил от вас соответствующий указ, и все это время являлся примерным слугой вашим!

К этому моменту Гуго в самом деле был готов окончательно простить Сарлиона, в его сознании на тот момент уже появилась мысль оставить Сарлиона в Сполето на правах временного наместника и в должном свете преподнести эту новость Риму. В конце концов, где еще найдешь такого верного слугу? Но слова Ирины, сказанные не вовремя, вновь раздразнили короля, и он решил указать этой мегере ее настоящее место.

— Не далее как вчера, мои образцовые слуги, вы заявили, что продали Фермо в десять раз дешевле его настоящей стоимости в силу того, что разница в цене пошла в счет оплаты вашим греческим наемникам?

— Сегодня мы тоже это подтверждаем, ваше высочество, — ответила Ирина.

— А почему, мои образцовые слуги, вы отчислили королевский налог с этой сделки, исходя из фактически полученной суммы, а не из расчета полной цены?

Ирина заметно побледнела и растерялась.

— Ваш черед, племянник, — король наклонился к Манассии.

Епископ поднялся со своего места и развернул пергамент, спешно поданный ему слугой, до того ожидавший только сигнала.

— Здесь письмо от Игнатия, архонта дорифоров нанятых вами, с перечнем всех произведенных расчетов за время похода на Сполето. Всего указана сумма в шесть тысяч триста пятьдесят солидов. Сопоставляя эту сумму и сумму, полученную за Фермо, получается семь тысяч триста пятьдесят солидов. Исходя из примерной стоимости проданной земли, можно говорить утвердительно, что Сполето недосчиталось более двух с половиной тысяч солидов.

— Как все-таки хорошо дружить с греками! — подытожил слова епископа король.

Ирина уже до крови раскусала себе губы.

— Мне сложно поверить, моя милая, что вы, бахвалившаяся своей точностью и дотошностью, могли так продешевить.

— Это поклеп, государь, но, чтобы вы не сомневались в честности ваших слуг, мы готовы доплатить недостающую сумму.

— Прямо сейчас?

— Нет, государь.

— А когда же? Когда вернете их из своего оборота? Я уж не говорю про то, что вы не имели права продавать эти земли без моего ведома. Это мои земли! — Гуго резко возвысил голос. Королевский вопль в долю секунды долетел до закоулков высокого потолка залы и, отразившись от него, оглушающим эхом обрушился на головы присутствующих. Свита вздрогнула и попятилась в стороны, Сарлион, стоявший на коленях, съежился еще сильнее.

— Волею Господа нашего Иисуса Христа, я, Гуго Первый, король Лангобардии и Бургундии, повелеваю лишить силы и действия мой королевский указ о возведении тебя, Сарлион, в титул герцога великого Сполето. Я свидетельствую и подтверждаю справедливость выдвинутых против тебя обвинений, Сарлион, и против твоей супруги в узурпации власти в Сполето, в лишении указанного герцогства его законного правителя, во введение в заблуждение своего короля, в расхищении его имущества и казны. Согласно закону лангобардов, четырнадцатой главе эдикта Ротари, злонамеренный убийца, каковым ты признан, приговаривается к уплате вергельда и лишению всего приобретенного имущества. Чтя истины Евангелия, помня слова Господа нашего о любви к ближним своим и прощении оступившимся, а также принимая во внимание твою преданную многолетнюю службу интересам моей короны и христианскому миру, я определяю в качестве меры наказания твоего перед Господом и передо мной стены монастыря благословенной Фарфы, для чего моему асикриту приказываю подготовить письмо местному аббату, отцу Камио. Твоей супруге определяю ту же долю — стать монахиней в монастыре Коразмус, для чего асикриту приказываю составить письмо благословенной аббатисе Софье с просьбой принять еще одну заблудшую душу, ищущую покой и прощение. В стенах указанных монастырей приказываю вам находиться до той поры, пока Господь наш не смягчит сердце мое, возмущенное вашей ложью, высокомерием и неблагодарностью!

Король не успел договорить, как расторопные слуги уже стащили с кафедры Ирину, сняли с нее корону герцогов и усадили на колени рядом с ее мужем. Сарлион сам снял с себя корону и положил ее под ноги королю.

— Ваше преподобие, — обратился король к епископу, — прикажите асикритам сделать еще одну копию с сегодняшних указов.

— Для Рима?

— Для нашего друга Беренгария, ведь он так переживал за судьбу своего сводного брата, прямо места себе не находил. Пусть знает, что справедливость восстановлена, а его брат отмщен. Ну а мне будет намного спокойнее идти к Риму, зная, что никто более не потревожит мой тыл, не выставив себя при этом клятвопреступником.

— Дивлюсь вашей мудрости, мой кир. Осмелюсь только замолвить слово за нашего пса Сарлиона. Сжальтесь, повелитель, ведь он всегда исполнял лишь вашу волю.

— Я знаю это, Манассия, но также вижу, что, пока рядом с ним эта греческая язва, я не смогу целиком полагаться на него. Я намерен с его помощью навести порядок в Фарфе, в этом святом месте с некоторых пор происходит бог знает что.

— Вы полагаете, что слухи об отравлении Камио своего учителя и предшественника, отца Ратфреда, имеют под собою почву?

— Даже если бы это были лишь досужие сплетни, прочих сведений о жизни местных монахов, полученных мной из разных уст, достаточно, чтобы поверить, что в тех стенах воцарился сам Сатана. Говорят, что Камио и его подручный Гильдебранд имеют жен, а среди тамошней братии процветает каждодневное пьянство. В моих мыслях отправить Гильдебранда в аббатство Фермо, а на его место рекомендовать отцу Камио моего верного, но заблудшего Сарлиона.

— Он до конца дней своих будет благодарить вас за милость.

— Надеюсь.

— Но здесь, в Сполето, остался нерешенным еще один вопрос…

— Да, пора, подай глашатаю знак.

В центр залы вновь выдвинулся уже знакомый собранию аколит. Присутствующие притихли, ибо каждый в этот момент задавал себе один и тот же волнующий вопрос.

— Волею Господа нашего Иисуса Христа, я, Гуго Первый, король Лангобардии и Бургундии, своей властью наделяю правами и обязанностями временного наместника герцогства Сполетского тебя, мой возлюбленный сын Гумберт, маркиз Тосканский!

Двадцатилетний сын Гуго, рожденный им от рыжеволосой конкубины Вандельмоды и сидевший сейчас по правую руку отца, испытал благоговейный трепет, услышав эти слова. Его великодушный родитель уже однажды подарил ему, низкородному бастарду, богатейшую Тосканскую марку, когда из доверия выпал родной брат Гуго. Сейчас история повторилась, и сын Вандельмоды, таким образом, становился владельцем земель, в сумме превышающих отцовские владения. К чести Гумберта необходимо отметить, что юный возраст до сей поры не становился помехой для осторожного и умного управления им отцовскими подарками. С другой стороны, также надо признать, что у Гуго на тот момент просто не было достойного выбора, его законный сын Лотарь был еще младше Гумберта и, увы, пока не баловал отца частыми поводами гордиться собой.

Неоспоримые качества Гумберта, однако, были по большей части не знакомы сполетской знати. По всему периметру залы раздались возмущенные комментарии, часть из которых донеслась до уха короля.

— Как? Нашими хозяевами станут тосканские псы? Что сказала бы великая Агельтруда, услышав такое? Погибло, погибло великое Сполето!

Нет-нет, сполетские бароны в стенаниях своих оказались неправы. Сполетское герцогство просуществует еще долгие века и намного переживет своих заносчивых соседей из Тосканской марки. Одно правда, звезда этого итальянского государства уже никогда более не будет светить столь ярко, как светила она в конце девятого века. В то время два ее герцога, отец Гвидо и сын Ламберт, опускали на свои кудри императорскую корону Великого Карла, их властная рука признавалась на всех отрогах Апеннинского хребта, а их суду подлежали даже умершие папы. Легко впасть в мистицизм при мысли о том, что отправной точкой в гибели династии Гвидонидов и общем закате Сполето мог послужить Трупный синод, чьи инициаторы в большинстве своем не прожили с момента судилища более трех лет. Дела же сполетские с тех пор неудержимо покатились под откос, а окончательно Сполето как независимое государство добило Мантуанское соглашение, заключенное между Гуго Арльским и папой Иоанном Тоссиньяно. События же лета 941 года стали лишь характерной чертой, определяющей отныне место сполетского герцогства в ряду итальянских государств. С тех самых пор правители Сполето назначались исключительно извне, и ими на протяжении последующих веков становились то тосканские маркизы, то южноитальянские или германские князья, а сами земли постепенно растаскивались теми же тосканцами, норманнами и даже папским Римом.

Куда счастливее при этом выглядит дальнейшая судьба соседней Тосканской марки, вечного соперника Сполето. Да, ее путь окажется заметно короче, но при этом на протяжении следующих двух веков Тоскана всегда будет оставаться самым богатым и могущественным государством Италии, а дружбы тосканских маркграфов будут искать и римские папы, и германские императоры. Кончина же Тосканской марки станет уникальным случаем для всей европейской истории. В отличие от Сполето, Тоскану не растерзают враги и не ослабят внутренние дрязги, но она исчезнет с карты Европы на самом пике своего могущества. Таковой окажется воля великой тосканской правительницы, маркизы Матильды , которая, уходя на склоне лет в монастырь, отпишет все свои земли Римской церкви. Стоит ли говорить, что этот самый щедрый подарок в истории до римских пап так и не дойдет?

Эпизод 36. 1695-й год с даты основания Рима, 21-й год правления базилевса Романа Лакапина

(19 июня 941 года от Рождества Христова)

Еще одному дню в Истории подходил срок безвозвратно превратиться в безликую точку на постепенно ветшающем календаре. День уходил, и никто в мире уже не ждал от него чудес и событий, благодаря которым этот день когда-нибудь впоследствии вспомнили бы. Заканчивалась даже та серая и будничная суета, что сопровождает само дневное человеческое существование. Господь уже роздал все хлеба каждому по степени насущности и, наверное, простил уже всем долги в той мере, в какой они были прощены его детьми друг другу. Только упорствующие и гордые, как в столицах европейского христианства, так и в захолустных городах и селах, не желали мириться с гибелью этого дня, продлевая тому жизнь, а себе множа грехи, отдавая в сей час особое предпочтение сладострастию, чревоугодию и воровству.

Великий принцепс и сенатор всех римлян сегодня также решил держаться гордецом. День наконец-то отпустил его из плена суетливых хлопот, вызванных приближением к его городу коварных северных гостей, и Альберих теперь не только сердцем, но и разумом ощутил, что ему просто необходимо отвлечься. К тому же, продолжал твердить ему его собственный рассудок, было бы со всех сторон мудро и дальновидно именно в эту ночь навестить басконскую красавицу Отсанду в преддверии предстоящей женитьбы на дочери короля.

Отсанда жила вместе с Альберихом в его доме на Широкой улице, что по соседству с церковью Святых Апостолов и неподалеку от монастыря Святой Марии. Дом был построен на развалинах римского языческого храма за двести лет до появления в Риме Теофилактов. Это был хороший, добротный, просторный двухэтажный дом и, по свидетельству историков и современников, достаточно скромный как во внешнем, так и во внутреннем убранстве, что свидетельствовало об умеренности Альбериха и его стремлении аккуратно ладить с желчными обитателями Рима. Сейчас от этого дома остались одни лишь воспоминания, а на этом месте отныне красуется палаццо Колонна — дворец, воздвигнутый потомками Мароции, Альбериха и Теодоры, которые посчитали щепетильность своих великих предков излишней и даже смешной.

Сразу после рождения сына Альберих с трудом уговорил Отсанду разрешить присмотр за младенцем штату нянек, но вздорная басконка наотрез отказалась от услуг кормилиц. Вскоре штат нянек также сократился до минимального, мало кто мог угодить этой истеричной мамаше, подозревающей в каждой из служанок потенциальную угрозу своему ребенку. Отсанда за все время пребывания в Риме едва научилась говорить на латыни, мало понимала происходящее вокруг себя, но каким-то звериным чутьем чувствовала черную опасность, исходящую от этого города, и стремилась всячески сократить общение маленького Октавиана с внешним миром. Каждый выезд Октавиана с отцом в город ради необходимости присутствовать при важнейших римских событиях приводил наложницу в состояние непонятной тревоги, каждый раз она прощалась со своим сыном так, будто тот уходил на войну. Конечно, это немало смущало Альбериха, и его свидания с Отсандой после рождения Октавиана стали случаться все реже и реже.

Но сегодня он пришел к ней, после чего отпустил слуг, сопровождавших его до дверей спальни Отсанды, и подошел к уже спящему сыну. Пока Отсанда готовила постель и стол, принцепс с умилением рассматривал Октавиана и шептал горячие клятвы до последних сил своих быть защитником этого маленького ангела и во что бы то ни стало передать строптивый город ему в наследственное подчинение. Да, он откроет ему секреты управления властью, он научит своего сына править твердо, мудро и справедливо, он накажет ему быть сдержанным в эмоциях и неторопливым в решениях. Он расскажет ему о его будущих союзниках и врагах, о том, что главной опорой его власти должен стать сам Рим, а главной помехой в городе всегда будет являться римский папа. Как же помочь обуздать своему наследнику влияние Святого престола так же, как удалось ему самому? Сможет ли сын сохранить силу и авторитет титула принцепса, который вернул из небытия отец?

Отсанда подошла к Альбериху сзади и обняла его. Ее пальцы проворно расшнуровывали одежды принцепса, он же оставался недвижим, отдавая себя на ее волю. Как же верно он сделал, что пришел сюда, к ней! Все заботы, хлопоты и переживания улетели прочь, как осенние листья, гонимые свежим ветром.

Доведя своего господина до пика наслаждения, Отсанда перешла затем к расслабляющему массажу. Альберих же растянулся по всей ширине их ложа и лишь время от времени начинал в шутку и по-кошачьи урчать под нежными, но сильными пальчиками Отсанды. Мысли принцепса носились беспорядочным вихрем где-то под потолками спальни, Альберих сам не давал им собраться во что-то стройное и направленное, боясь, что они неизбежно вернут его в ил вечной суеты и тревог. Поэтому он не сразу сообразил, что происходит, когда его горло что-то сильно укололо.

Альберих открыл глаза. Отсанда возвышалась над ним, и кинжал, приставленный ею к горлу принцепса, в свете луны блеснул куда как менее яростно, чем тот огонь, что зажегся во взоре басконки. В голове принцепса молниеносно сверкнула мысль, что враги подкупили его наложницу и настал его час, но даже в такой момент сама мысль, что Отсанда могла предать его, показалась невероятной.

— Ты что? — прошептал Альберих, стараясь сохранить спокойствие, шепот в данном случае куда надежнее, чем трусливый голос, способный выдать твои чувства с головой.

— Ты проводить в дом другую жену! Ты хотеть прогнать меня и Октавиана!

— Кто тебе это сказал?

— Чужой король стоит у Рима. Его дочь будет тебе женой!

— Да с чего ты взяла? Кто тебе это сказал?

— Ты прогнать меня!

— Так, любовь моя, — спасибо шепоту, Альберих справился с первым потрясением и заговорил негромко и вкрадчиво, — прежде всего послушай и доверься мне. Ты моя жена и мать моего единственного ребенка, как я могу хотеть прогнать вас?

— Не лги!

— Чужой король пришел к Риму с покаянием, он хочет молиться у гроба апостолов, а с Римом подписать мирный договор. Тебя обманули, моя милая Отсанда, моя единственная жена.

Железо возле горла ослабло.

— Ты же знаешь, что кругом враги, ты сама говорила мне об этом. Тебя обманули и попытались стравить нас. Кто тебе сказал, что я собираюсь взять в жены дочь короля?

— Я слышать это от нескольких людей.

— Ну хорошо, а кто все-таки сказал тебе это первым?

— Тот, кто не мог лгать, потому что брат тебе.

— Константин?

— Да, и он брат тебе.

— Охо-хо, — вздохнул Альберих и начал осторожно приподниматься с ложа, косясь на кинжал. Отсанда опустила лезвие, но продолжала сжимать кинжал в ладони, а в глазах ее пожар уступил место тлеющим углям. — Когда-нибудь мой так называемый брат пострадает за свой длинный язык.

— Брат не лжет о брате.

— Охотно верю, что на твоей родине, Отсанда, братья не лгут друг другу. Но ты сейчас в Риме, и ты должна доверять лишь тому, от кого зависит жизнь твоя и Октавиана. Жизнь и достаток.

— Не понимаю.

— Я муж твой, Отсанда, а ты моя жена. Я верю тебе во всем, а ты? Ты веришь мне?

Наложница замялась, не совсем понимая слов принцепса, но потом она вспомнила, что планировала в данном случае, и сняла со стены распятие, висевшее у них над изголовьем.

— Клянись, что ты говорить правду!

«Вот еще беда! — подумал пойманный Альберих. — Какой дьявол заставил меня прийти сегодня к ней? Что бы мне не оставаться этой ночью у себя?»

— Ну! — властно потребовала Отсанда, а глаза ее вспыхнули вновь.

— Не знаю, как там в твоих землях и читала ли ты Священное Писание, Отсанда, но и Господь, и Римская церковь запрещают человеку лишний раз приносить клятвы.

— Почему?

— Потому что человек слаб и не должен приносить обет в том, что он может не исполнить.

До Отсанды не сразу дошел смысл сказанного, но к этому моменту Альберих уже пожалел о своих словах.

— Значит, это все может быть правдой! — прошипела Отсанда и вновь начала с кинжалом в руке надвигаться на принцепса, но тот уже был хозяином положения. Повернувшись к ней спиной, он неторопливо налил себе вина и громко захрустел печеньем, демонстрируя спокойствие, присущее богам Олимпа.

— Скажи, ты и в самом деле убила бы меня, если бы я привел в дом другую жену?

— Тебя, себя и нашего сына!

— Отчего же?

— Потому что ты не заслужить жизнь, а мы не заслужить позор.

— Прекрасные обычаи на земле басков! Знаешь, я даже завидую вам.

— Клянись же! — вновь зашипела Отсанда, догадавшись, что принцепс ее просто убалтывает.

Альберих взял у нее распятие.

— Я клянусь на Священном Распятии, кровью Господа, пролитой на нем, — сказал он, разглядывая выразительно изображенные на кресте страдания Спасителя, — что тебя умышленно натравили на меня, что чужой король пришел в Рим молиться и просить о мире, что у меня будет лишь одна жена, что моя жена и мой сын Октавиан будут окружены моей заботой и защитой, пока у меня хватает сил и пока Господь всемилостивый не призовет меня на суд свой.

Отсанда внимательно слушала его, ее память выхватывала отдельные знакомые слова, а сознание достраивало логическую цепочку.

— Повтори. Повтори трижды, — попросила она.

— Сила клятвенных слов, произнесенных на распятии, не зависит от числа повторений. Однажды сказанное сказано навечно.

— Повтори для меня.

Альберих раздраженно повел плечами.

— Изволь, — сказал он и, напустив на себя сердитый вид, быстро повторил клятву.

Отсанда растерялась. Чутье у нее действительно было развито отменно, оно шептало ей о возможном подвохе, но что поделать, если за восемь лет, проведенных в Риме, она так и не осилила эту проклятую латынь? Ее успокаивало только ясно услышанное ею имя сына.

Альберих заметил остатки недоверия в глазах наложницы и поспешил закрепить успех.

— Завтра в полдень я встречаю чужого короля у Фламиниевых ворот. Мой сын должен быть подле меня. Если хочешь, я возьму тебя с собой, и ты тогда сама услышишь, с какой целью он сюда пожаловал.

Со второго раза Отсанда поняла предложение своего господина и охотно закивала головой. Улыбка впервые за этот вечер тронула ее губы. Альберих улыбнулся ей в ответ и притянул к себе, вновь доверчиво зажмуривая глаза. Принцепс умел неплохо притворяться, на сей раз его мысли вольную не получили.

«Какая нежданная проблема! И ее необходимо срочно решить, срочно, срочно! Оставить все как есть ни в коем случае нельзя, она Бог знает что может натворить со мной, с Хильдой, с Октавианом. Вот что бывает, когда приблизишь к себе женщину сильнее, чем она того заслуживает. Она завладевает уже не только твоей постелью, но и тобой, и считает себя вправе диктовать условия тому, кто поднял ее из праха. Она уже заставляет тебя клясться… Господи, прости меня, но,…, кажется, я не взял на себя лишнего. Однако что теперь с ней делать? Стены монастыря не сдержат ее, а о другом решении даже думать не хочется. Так не поступала даже моя мать».

Эпизод 37. 1695-й год с даты основания Рима, 21-й год правления базилевса Романа Лакапина

(20 июня 941 года от Рождества Христова)

Глашатаи без устали выкликали регалии участников предстоящего рандеву, нетерпеливо переступали и похрапывали лошади, переминалась с ноги на ногу свита и уже в тысячный раз осматривала свое оружие, посылая недвусмысленные намеки противоположной стороне о наличии у себя и бдительности, и отваги, а их господа, не говоря ни слова, изучали лица друг друга, с дотошностью следователя подмечая все перемены во внешности, манерах и настроении оппонента. Каждый старался угадать мысли другого, каждый пытался выбрать для себя наиболее подходящий сейчас стиль поведения и тональность предстоящих слов.

«Что привело тебя сюда вновь, мой будущий скользкий тесть? Неужто только стремление благополучно устроить судьбу своей милой дочери?»

«Ты можешь сколько угодно строить из себя Ахиллеса, мой будущий низкородный зять, но тебе не скрыть от меня твой испуг и тревогу от одного лишь моего появления здесь. За горделивой высокомерной маской твоей я вижу страстное стремление войти в круг людей, избранных Господом и с помощью слуг своих благословленных на власть священным помазанием».

Речь глашатаев оборвалась, причем внезапно. Во всяком случае, так показалось обоим повелителям. Над Нероновым полем воцарилась тишина, изредка нарушаемая весенним пением легкомысленных птиц, вздохами лошадей и тихим позвякиванием металлического снаряжения. Свита начала растерянно переглядываться, никто не знал, чему следует быть далее. Первым очнулся король Гуго, он тронул поводья и подался на лошади вперед своих людей.

— Могущественный принцепс великого Рима! Предлагаю тебе дать своим людям отдых, а нам самим, без третьих лиц, оговорить условия предстоящего пребывания в Риме меня и моего двора.

С этими словами Гуго, демонстративно и нарочно замедляя свои жесты, отстегнул от пояса меч и передал его оруженосцу. Ланфранка подле короля на сей раз не было, король предпочел оставить его в лагере.

— Ваше предложение Священным Римом принято с готовностью и благодарностью. — Альберих, произнеся это, также немедленно разоружился. Свой щит, меч и кинжал он передал Кресченцию и, выдвинувшись вперед, последовал за королем. Они отъехали в сторону от своих людей и поближе к Фламиниевой дороге.

Свиты обоих государей неотрывно глядели в спины удаляющимся, внутренне оставаясь наготове ко всяким сюрпризам. Вскоре правители Рима и Италии отъехали на почтительное расстояние, так что уже никто не мог слышать их речь. Тем не менее они оставались на виду, а контраст в их одеяниях позволял слугам легко следить за собственным хозяином. Надо сказать, что одежда господ и убранство их лошадей весьма красноречиво свидетельствовали об их вкусах и характерах. На Альберихе была тога сенаторов, под которой пряталась кольчуга, а его конь был украшен бордовой попоной с византийскими орлами и вензелем «SPQR». Гуго не преминул взять с собой в поход Железную корону лангобардов, зато на встречу с Альберихом он явился без кольчуги, накинув на камизу яркий желто-синий бургундский плащ. Королевский конь также был под стать своему хозяину, его попона, помимо желто-синих полос, сочетала в себе желто-красные полосы второй половины ныне единого Бургундского королевства, а все это разноцветье разделял, разводя по диагонали, белый павийский крест.

В свитах обоих государей присутствовали женские носилки, которые были опущены на землю еще до начала приветствий. В королевских носилках осталась дожидаться своей участи принцесса Хильда, переживавшая на данный момент в душе некоторую обиду, что имя ее даже не прозвучало во время приветственных речей, и сейчас впервые засомневавшаяся в важности исполняемой ею в этом мире роли. В римских носилках сидела Отсанда со своим сыном. Она также досадовала на то, что из речи глашатаев она не услышала для себя ничего важного. Гуго поначалу удивился этим носилкам в стане Альбериха, но затем посчитал, что они, видимо, принадлежат сенатрисе Теодоре, чье любопытство сегодня — о чудо из чудес! — превозмогло ее лень!

Несколько минут у хозяев здешнего мира ушло на то, чтобы подстроиться удобнее друг под друга, пока наконец Гуго не развернул свою лошадь так, что они с принцепсом оказались лицом к лицу. Оба правителя не торопились начать разговор, снова предавшись физиономистике. Каждый при этом отдал должное целительным свойствам времени, позволившего им теперь без всяких безрассудных поступков оказаться на расстоянии вытянутой руки. Случись подобное девять лет тому назад, они уже в следующий миг катались бы по траве, разрывая друг друга зубами. Лет пять назад поединок был бы также неминуем, но сегодня в сознании каждого ненависть уже сожгла себя саму, оставив на обугленном пепелище только мрачные тени недоверия.

Ситуация заставляла короля открывать свои карты первым, Альбериху совершенно незачем было брать инициативу на себя, ведь это Гуго, а не он прибыл сюда в качестве гостя.

— Отрадно видеть Священный Рим в столь сильных руках!

Реакция Альбериха на ответ была молниеносной.

— Рим целиком в руках Господа, мы всего лишь его послушные слуги.

— Все так, но мне, как отцу невесты, хотелось бы, чтобы дочь моя охранялась от невзгод и потрясений не хуже, чем великий город.

— Поверьте, я сделаю для этого все от меня зависящее.

— Итак, ваши намерения, могущественный принцепс, не изменились и вы согласны взять в жены мою Хильду перед Богом, Римом и людьми?

— Еще раз и лично пред вами, могущественный государь, я подтверждаю это. Особо благодарю, что вы исполнили мою просьбу, переданную вам накануне, и не задали этот вопрос публично с помощью ваших глашатаев.

— Просьба странная. Всякий раз, когда я появляюсь здесь, Рим удивляет меня просьбами, о которых до того умалчивал.

— Рим город особый и требует особого почтения. В противном случае строптивые гости надолго внутри его стен не задерживаются.

Король резко дернул поводья своего коня. Ему жутко не нравился высокомерно-насмешливый тон Альбериха, но — что поделать? — приходилось терпеть.

— Очень хорошо, что мы наконец-то переходим к делу. На каких условиях мне и моим людям будет позволено войти в город?

— Рим тем и силен, что законы его не изменяются веками. Вы вольны разбить военный лагерь на поле Нерона, но в пределы Аврелиановых стен Рим впустит вас и вашу свиту в количестве, не превышающем пятьдесят человек

— Предстоящий брачный союз не уменьшил вашего недоверия, Альберих?

— Рим силен не только соблюдением древних обычаев. Он славен также отменной памятью, Гуго.

Король вспыхнул, но огромным усилием воли заставил себя манерно расхохотаться.

— А вы правы, Альберих! К чему весь этот пафос и титулы? Чего они стоят сейчас, когда нас разделяет меж собой расстояние менее длины копья?

Альберих инстинктивно подался назад и беглым взором осмотрел снаряжение короля. Это было первое очко, выигранное Гуго.

Король поднял вверх обе руки, демонстрируя отсутствие дурных намерений.

— Вы меня неправильно поняли, Альберих. Я имел в виду то, что нас сейчас никто не слышит, а значит, не надо тратить силы на излишнее велеречие.

Принцепс с досадой пожал плечами.

— Пусть так, но Рим своего решения не изменит.

— Я был бы удивлен, если бы вы вдруг сказали мне обратное. Хорошо, настаивать не буду. Однако какие гарантии будут у меня самого и моих людей? Придя в Рим со столь малой свитой, я целиком окажусь в вашей власти. У меня тоже хорошая память, однажды я уже доверился вам, и чем все кончилось?

— Видит Бог, не Рима в том вина!

— Хорошо-хорошо, даже с этим не буду спорить. — При этих словах обычно вздорного и упрямого короля Альберих насторожился пуще прежнего и обвел Гуго взглядом, полным подозрения. — Но как Рим обеспечит сохранность моей жизни? Почему я должен доверять вам более, чем вы мне?

— Я хорошо вас знаю, Гуго, а потому будьте так добры, не тяните время. Я же вижу, у вас имеется готовое предложение.

Гуго вновь рассмеялся, на сей раз менее театрально.

— Конечно есть, мой мудрый и проницательный зять!

— Будущий зять.

— Да-да, будущий зять. Мне будет значительно спокойнее молиться в римских базиликах и целовать подол сутаны Его Святейшества, если на время моего пребывания в Риме рядом с моими людьми в королевском лагере будет находиться ваш сын. Со своей стороны клянусь, что ему не будет отказа ни в яствах, ни в досуге.

Альберих ответил не сразу. Несколько минут у него ушло на то, чтобы осознать отсутствие у себя веских аргументов протестовать. Но, как известно, худа без добра не бывает, и Альберих нашел, как извлечь из данной ситуации практическую пользу для себя.

— Ваши условия принимаются.

— Вот и прекрасно. Со своей стороны и для вашего спокойствия предлагаю принять в гости либо моего сына Гумберта, либо моего племянника, его преподобие Манассию. Кажется, с последним вы отлично знакомы.

— Думаю, Его Святейшеству по вкусу придется компания вашего племянника.

— Как славно, что вы прежде всего печетесь об интересах Его Святейшества. Кстати, мне позволено будет встретиться с ним?

— Разве кто-то может запретить вам это?

— Ну же, мой будущий зять, не притворяйтесь, что вы меня не поняли. Позволено ли мне будет побеседовать с епископом Стефаном наедине?

— Ну, раз вы так хотите взаимной откровенности, то извольте. Конечно же нет. Какие у вас могут быть тайны с Его Святейшеством, не касающиеся интересов Рима?

— Такие, каковы могут быть у любого христианина перед лицом наместника апостола.

— Бросьте, Гуго! Вы же сами просили откровенности — и тут же начинаете лукавить! А если вы так хотите угодить Святому престолу, то верните прежде всего земли Равенны и Пентаполиса, захваченные вами.

— Не захваченные, а взятые под управление. Святой престол не в состоянии владеть ими, а народ без хозяина что овцы без пастуха.

— Суть от подмены слов не меняется. Освободите занимаемые земли, и управитель появится. Как минимум не хуже нынешнего.

— Хорошие управители ныне редки. Я думаю, вы слышали, что земли Сполето нынче также лишены хозяина. Несчастное герцогство! Кто только не пытался в последние годы им управлять!

Альберих замер. А Гуго продолжал увлеченно плести паутину.

— Как вы думаете, мой благородный зять, куда мне надлежит скорее искать правителя для бесхозных сирот? В Пентаполис или в Сполето? Вариант «и туда и сюда» неверен, задавший его прогневит Бога своей жадностью и гордыней. Нет, только что-то одно!

Альберих, один из ярчайших и умелых правителей Рима во все времена, менее всего годился на роль осла, которого повторно пытались соблазнить подвешенной перед его носом морковкой.

— Полагаю, Сполето нуждается больше, — сказал он, но в голосе его купеческого энтузиазма не чувствовалось.

— Я ждал именно этого ответа, мой дорогой зять! Разве после всего сказанного мне не будет дозволено войти в Рим всем двором?

— Законы Рима не меняются из-за событий в Сполето или где бы там ни было.

Король обреченно выдохнул. Ему все менее хотелось переходить к главной теме разговора. Напротив, он сейчас всей душой желал наказать этого дерзкого бастарда, которому так непозволительно странно благоволит Фортуна. Но сегодня король был полноценным хозяином своих чувств, а кроме того, он успокаивал себя тем, что римский выскочка свою мзду от него непременно получит. И очень скоро.

— Хорошо. Хорошо-хорошо-хорошо, мой бдительный зять. Я не стану лишать вас спокойного сна своим присутствием в Риме, а расположу свой двор в монастыре Святой Агнессы вне городских стен. В базилике монастыря я предлагаю освятить ваш союз с Хильдой.

— Я полагал, что вам будет лестно, если брак освятит сам Его Святейшество.

— К чему такие хлопоты, Альберих? К чему такое напряжение сил, взаимная слежка друг за другом и недоверие, которое будет доступно глазу любого простолюдина? Хватит с меня и того, что мне будет дозволено в вашем присутствии поговорить с папой.

— Не кривляйтесь, Гуго. Высокий союз требует высокого освящения. Таинство нашего с Хильдой брака состоится в базилике Святого Петра и совершит его папа Стефан. И вы будете первым и самым желанным гостем.

— Да, но помимо Леонины, «первый и самый желанный гость» хочет посетить и другие папские базилики Рима. Хоть это я могу сделать в вашем городе когда захочу и без назойливой опеки?

— Сенатора Кресченция еще никто и никогда не называл назойливым. Надеюсь, у вас тоже не будет оснований ему в этом пенять.

— Почему Кресченций? И кстати, напрасно вы считаете, что никто его не называл доселе назойливым. Я называл, а потому спрашиваю, почему именно он?

Тирада короля вызвала усмешку на устах Альбериха.

— Он хорошо знает вас, он был у вас при дворе папским апокрисиарием, он знает ваши привычки, интересы и пристрастия. Любому другому будет неимоверно сложно вам угодить.

«Ах ты, наглый щенок. Ну, торжествуй, упивайся! Скоро ты завертишься так, как не вертелся святой Лаврентий на раскаленной решетке!»

— Почту общество сенатора Кресченция за великую честь, оказанную мне святым Римом. Воистину меня трогает ваша забота о моей скромной персоне. Вы так много уделяете внимания моей безопасности, что я не могу не спросить, не идет ли это вразрез с вопросами безопасности лично вашей?

— Ущерба для моей безопасности, спешу вас уверить, не возникнет.

— Кто же будет отвечать за вашу жизнь, Альберих? Или Рим настолько любит вас, что вы позволяете себе обходиться без охраны?

— Не горю желанием кичиться глупой самоуверенностью или же излишней мнительностью. Полагаю, что вы в своей Павии также не шатаетесь в одиночку по ночам.

— Да, но подле меня всегда верные, проверенные мною люди.

— Я подхожу к этому вопросу с неменьшим тщанием.

— Ой ли?

Король перешел в контрнаступление и уже сам награждал сейчас Альбериха презрительно-насмешливыми улыбками.

— Договаривайте, Гуго.

— Против вас готовится заговор, Альберих, и ваши враги много ближе, чем вы себе представляете.

Альберих искоса взглянул на короля. Недоверие в его взгляде никуда не делось, но принцепс за все время правления никогда не оставлял без внимания ни одного, даже самого очевидного в своей нелепости, доноса. В годы его власти городские тюрьмы никогда не пустовали, а римские палачи с усердием штудировали полузабытый опыт своих предшественников и оттачивали мастерство на неиссякаемом «лабораторном материале». Такова была жертва, которую город исправно приносил правителю в обмен на обеспечение порядка внутри своих стен. Обычное дело.

— Откуда вы это знаете, Гуго?

— Я знаю, потому что я сам его организовал.

Принцепс на сей раз взглянул на короля тем взглядом, с каким смотрят на человека, заваривающего совсем уж несусветно крутую кашу.

— И вы мне сейчас про это рассказываете?

— Я говорю это потому, что твердо решил установить с вами мир. Я отдаю вам свою дочь, свою любимую дочь, Альберих. Я возвращаю вам ваши земли. Я готов с раскаянием просить милости к себе апостолов, встав на колени пред их могилами. Я рискую своей жизнью, идя в Рим, потому что не вижу иного пути примириться с вами.

— Все это громкие слова, Гуго. Они звенят в тишине, но польза от них небольшая.

— Извольте, мой милый зять, — Гуго по ходу разговора не единожды искусно менял тон, — здраво подумав, я увидел, что потеряю гораздо больше, помогая вашим врагам, чем если я заключу с вами мир. Некоторое время тому назад вы легко согласились принять Сполето, тогда как ваши враги однозначно потребуют от меня как Сполето, так и Пентаполис в придачу.

— На каком основании?

— На таком, что требовать их будет папа Стефан!

Альберих отвернул своего коня от короля и отъехал в сторону, с головой нырнув в раздумья. Король не торопил, сладко потянувшись, он принялся обозревать римские крепостные стены, краем глаза держа в поле зрения принцепса.

— Его Святейшество знает о заговоре?

— Не только знает, но и принимает непосредственное участие. Насколько ему позволяет ваша стража.

— Его частые встречи с вашим Манассией преследовали именно эту цель?

— Конечно.

— Вот болван! — воскликнул Альберих.

— Если вы о Его Святейшестве, то, помилуйте, отчего же? Он, разумеется, всем вам обязан, в том числе и тиарой, но он всегда придерживался точки зрения великого папы Николая в том, что понтифик выше всех земных государей, а стало быть, Святой престол должен распространить свою власть на все королевские дворы Европы.

— Я не о папе.

— О, тогда позвольте, я угадаю, о ком вы. Верно, речь идет о вашем сводном брате, об отважном милесе Константине?

— Даже если так, то что из того?

— Просто вы снова неправы. Ваш брат кто угодно, но только не болван. Разве болван смог бы выцыганить у меня Сполето в награду за свои старания? Разве болван смог бы добиться от вас титула главы городской милиции? Ведь вы так хорошо разбираетесь в людях. Разве болван смог бы смутить разум другого своего брата, соблазнив его апостольскими миражами? Разве он смог бы совратить еще парочку сенаторов, пообещав тем важные римские должности? Разве такой смог бы разыгрывать из себя бдительного охранника и одновременно позволять папе и моему племяннику договариваться наедине? Нет, этот молодой человек в талантах своим вам не уступит. Во всяком случае, он сам так думает, а потому метит на ваше место.

— Почему я должен вам верить?

— Я не прошу вас верить мне, Альберих. Но и помогать этим милым людям мне также смысла нет, я решил подойти к этому делу практично. Вы же можете узнать у них все сами, я больше слова не скажу.

— А если я… попрошу вас?

— То тут я не посмею отказать, — добродушно рассмеялся Гуго. — К сожалению, детали заговора мне неизвестны. Скажу только, что все это должно случиться в тот день, когда я изъявлю желание посетить папские базилики Рима и попрошу у вас в сопровождение Кресченция. А теперь, как видите, мне даже просить не придется, вы сами решили приставить Кресченция ко мне охранником и соглядатаем.

— Им надо разлучить меня с Кресченцием?

— Ну разумеется. Правда умно? Подле вас тогда останутся только люди этого Константина. Далее Его Святейшество пригласит вас к себе, а вот что будет потом, мне, клянусь небом, неизвестно. Моя миссия на том заканчивается, я в этой охоте на вас всего лишь отвлекающий манок.

— Кто еще знает о заговоре?

— Некие сенаторы Бенедикт и Марий, я их не знаю. А также Сергий, ваш с Константином брат.

— Вот так дела! Господи, ты слышишь это? Правда или ложь то, что мне сейчас сказали?

— Сочувствую, Альберих, я сам пережил нечто подобное. А посему представляете, какой у меня был выбор? Договариваться с этими гнусными крысами или протянуть руку тому, кого я однажды жестоко обидел, за что немедленно понес кару и сейчас нахожу ее справедливой.

В новом взгляде Альбериха на короля появилось нечто похожее на теплые проблески февральского солнца.

— Я благодарю вас, благородный король, за все то, что услышал сегодня. Если ваши слова подтвердятся, я буду считать себя обязанным вам жизнью. Я не могу ради себя изменить интересам Рима, но я разрешу вам и вашей свите передвигаться по городу без всякого сопровождения с моей стороны.

— Не изменяйте себе, Альберих. Не оставляйте меня без присутствия вашего друга, иначе вы можете смутить своих врагов. Пусть мессер Кресченций станет моей тенью в Риме, но в тот день, когда все решится, я, чтобы не волновать вас, отправлюсь к базилике Святого Павла за крепостными стенами. Пусть ваш друг проводит меня до Остийских ворот, а затем немедленно вернется к вам. Я же проведу этот день вне Рима.

Альберих позволил себе улыбнуться королю. Чуть помявшись, он протянул ему руку, которую Гуго с энтузиазмом подхватил. Со стороны обоих лагерей раздались громкие одобрительные восклицания, все это время их свиты не спускали со своих сеньоров глаз, будучи готовы в любой момент ринуться им на помощь.

— С моей стороны тоже будет просьба, ваше высочество, — медленно заговорил принцепс, стыдясь самого себя.

— Рад буду помочь тебе.

— Вместе с моим сыном Октавианом последует моя наложница Отсанда. Она будет ухаживать за ним. Я прошу не делать ей зла, но сына вы мне вернете без нее.

Гуго несказанно удивился, но почел разумным проявить сейчас определенную деликатность.

— Я исполню вашу просьбу. Но… услуга за услугу! Впрочем, это даже не услуга, а всего лишь вопрос. Обещайте ответить на него.

— Она жива. Я ответил?

Вместо ответа король со вполне искренней признательностью склонил голову перед принцепсом и сенатором всех римлян.

Эпизод 38. 1695-й год с даты основания Рима, 21-й год правления базилевса Романа Лакапина

(20–23 июня 941 года от Рождества Христова)

Тысячи людей из обоих противостоящих лагерей видели рукопожатие своих господ. Тысячи людей в тот вечер ложились спать с уверенностью, что завтра римляне хлебом-солью будут приветствовать гостей с севера, хвалясь своим городом и выпавшим им счастьем здесь родиться. Тем удивительнее для всех стали следующие два дня, не принесшие ровным счетом никаких новостей и не нарушившие изначальную диспозицию сторон. Королевский лагерь в эти дни так и не сдвинулся со своего места, а власти Рима так и не распахнули перед ними ворота Фламиния. Люди терялись в догадках о причинах воцарившегося штиля, и наиболее правдоподобной выглядела версия, что принцепс и король, на виду у всех выказав себя мастерами в достижении компромисса, на деле так и не миновали полностью все рифы и отмели, лежащие на пути возглавляемых ими государственных кораблей.

В такой ситуации, казалось бы, больше всего должен был нервничать Гуго, явившийся не ждан, не зван на порог римского дома и теперь топчущийся у его двери. Однако все, кто имел счастье в эти дни лицезреть короля, не могли не отметить его безмятежную уверенность в благополучном для себя исходе. Выбрав и сделав ход из всех возможных комбинаций, он, закинув руки за голову, с расслабленной улыбкой гроссмейстера мог наблюдать за своим соперником-перворазрядником, пришедшим в смятение от открывшейся ему панорамы капканов и ловушек, расставленных вокруг. Гуго прекрасно понимал, почему медлит Альберих, и не торопил его.

От принцепса ждали новостей сразу, как только он вернулся со встречи с королем. Но Альберих, соскочив с коня, оставил всех в полном неведении и с невозмутимым лицом отправился на мессу. До конца дня окружение принцепса пыталось выведать у него результат переговоров, оправдывая свое любопытство необходимостью в составлении плана собственных действий согласно занимаемой зоны ответственности. Однако Альберих отвечал на все общими фразами, в духе нынешней дипломатии: что встреча с королем прошла в мирном ключе при совпадении основных интересов и целей. Со своей стороны, Альберих аккуратно запоминал, кто именно и под каким прикрытием в эти дни проявлял особую заинтересованность и нетерпение, и не мог не отметить, что самым настырным оказался его брат Константин.

Кресченция Альберих также протомил в неведении до конца дня. Сразу по возвращении принцепс, неожиданно для всех, устроил тому прилюдную выволочку по причине отсутствия в Риме сенатрисы Теодоры. Принцепс здраво рассудил, что их быстрая и закрытая от всех лишних ушей встреча может вызвать подозрение у возможных заговорщиков. «Возможных», потому что Альберих не до конца поверил словам Гуго. Он вполне допускал мысль, что король мог намеренно пустить яд интриг в его окружение. Недаром он накануне говорил римской свите, что появление Гуго само по себе уже вызывает смуту, как ветер порождает бурю, а дым — огонь. Его слова подтвердились в первый же день.

— Друг мой, прежде всего прошу меня сердечно простить за сегодняшние резкие слова, — таким образом начал Альберих разговор с Кресченцием, когда вечером они оказались в наиболее подходящем для секретной беседы месте в Риме.

Кресченций, весь день следовавший за принцепсом мрачной тучей, хмуро покосился по сторонам. В ту же секунду ему стала понятна важность предстоящей встречи. Альберих в опасные для себя моменты инстинктивно копировал мать. Для приватной беседы она также не находила в городе лучшего места, чем смотровая площадка замка Ангела. Вот для чего под конец дня Альберих потащил его сюда!

— Ваши упреки были справедливы, принцепс, — все еще хмурясь, отвечал Кресченций.

— Ничуть, мой друг. Мои упреки были пусты и преследовали цель отвлечь враждебные нам уши. Напротив, после сегодняшнего разговора с королем я даже настаиваю, чтобы ваша супруга оставалась в Тускулуме. Помочь нам она вряд ли сможет, а ее присутствие в Риме всех нас только излишне обременило бы, — и вслед за эти словами Альберих поведал Кресченцию о римском заговоре.

Вот что значит заслуженная репутация! Первая реакция сенатора на услышанное оказалась в точности как у его друга.

— Полно, не бургундское ли плутовство все это?

— Сначала я также подумал об этом. Но рассуди сам…

Альберих привел логические доводы, обеляющие короля. Те же самые, о которых говорил сам Гуго.

— Не до конца доверяя, а точнее, совсем не доверяя бургундцу, скажу, что на всякий случай нам стоит быть настороже.

— Гуго уверял, что подробности заговора ему неизвестны.

— Опять же может темнить. В его интересах, чтобы Рим утонул в собственных распрях. Он сейчас сделал все, чтобы при любом исходе остаться в выигрыше. Либо как инициатор и покровитель заговора, либо как из благородства предупредивший.

— Наверняка ты прав. Но допустим, что сказанное им правда, заговор существует и в нем участвуют все те, о ком говорил король.

— Тогда самое интересно будет заключаться в том, как именно ты собираешься выводить их на чистую воду. Придешь к Стефану с распятием и спросишь: «Готовы ли вы, Ваше Святейшество, поклясться, что не злоумышляете против меня?»

Слова Кресченция нехорошо смутили Альбериха. Они заставили вспомнить его последнее свидание с Отсандой и, как следствие, сегодняшнее утро, в конце которого носилки с наложницей и их сыном проследовали в королевский лагерь. Альберих колоссальным усилием воли заставил себя смотреть им вслед, дабы свита его умилилась состраданием отца, тогда как тот, по правде, больше мучился совестью предателя-любовника.

— А может быть, вы спросите своего братца, правда ли, что он возжелал для себя вашего титула и вашей власти?— тем временем продолжал ехидничать Кресченций.

— Да, ты прав, нам следует быть предельно аккуратными.

— Как вы сегодня утром, когда ничем не выдали волнения.

— Сегодня король нам передал в залог своего племянника, который сплел многие нити заговора. Может, как-то узнать через него?

— Ну, мы же не можем предать его пыткам, верно? Если бы Гуго поручил ему быть нашими глазами и ушами в стане заговорщиков, мы бы уже сейчас знали все. Это только лишний раз говорит о коварстве короля.

— Трудно стать глазами и ушами, если тебя держат взаперти в замке Ангела.

— Прекрасная идея, друг мой! Давайте-ка наведаемся к нему, ведь именно с целью навестить его пыхтящее преподобие мы сюда и пришли.

— Да, но знает ли он, что король рассказал нам все? Не выдаст ли нас?

— Ах ты, дьявол, — остановился Альберих, — не знаю, не уверен. По слухам, король доверяет ему абсолютно во всем, но никто не поручится, что на сей раз Гуго не сделал исключения.

— Тогда было бы разумным, — после некоторого размышления предложил Кресченций, — перевести его из замка в Город Льва на попечение папы. В конце концов, этот Манассия — высокое духовное лицо, со всех сторон это будет выглядеть понятно, логично и уважительно. Мы же проследим за этой святой парочкой с помощью наших доверенных людей.

— Троицей! Не парочкой, а троицей! Ты забыл о Константине.

— Тогда уж квадрой. Добавь к ним своего второго брата, Сергия, — рассмеялся Кресченций, и эти слова подсказали Альбериху правильное решение.

Следующий день новостей также не принес. Епископ Манассия сразу после утренней службы сменил каменные палаты Замка Ангела на чуть более удобные и просторные гостевые покои папской резиденции. Вечером в честь высокого гостя папой был устроен ужин, где главным объектом внимания стал не епископ или понтифик, а опять-таки принцепс, от которого присутствующие робко и тщетно пытались добиться хотя бы намеков относительно предстоящих в Риме событий. Альберих во время ужина никому не выказал предпочтения, с Кресченцием вел себя холодно, с Манассией отчужденно. Он покинул Город Льва раньше обычного, первым его желанием было, чтобы его сопровождал один лишь Кресченций, но осторожность охотника даже тут дала себя знать, и он разбавил общество друга обществом брата. При этом определенную свободу общения в этот вечер получили папа и королевский племянник, в конце дня принцепс получил донесение, что оба прелата предоставленной им льготой воспользовались, но тема их разговора, понятное дело, осталась между ними.

Новый день начался так же размеренно и неторопливо, как и предыдущий. Королевский лагерь подле Рима жил своей жизнью, и среди его обитателей разве что будущая невеста находила ситуацию странной и неестественной. Хильда, больше чем когда-либо, ощущала себя бессловесной игрушкой, от которой даже в эти дни мало что зависит, и справедливо опасалась, что в доме своего будущего мужа и во всем этом большом и страшном городе она навряд ли будет пользоваться уважением, раз уже во время ее свадьбы с ней так невежливо поступают. Король же в этот день с самого утра укатил в Сильву Кандиду, воспользовавшись приглашением портуеннского епископа Хрисогона посетить место мученической смерти сестер Руфины и Секонды и, стало быть, заручиться поддержкой последних, ведь Гуго ничего не делал просто так и охотно привечал символичность. Владыка Рима в благочестии постарался не отстать от будущего тестя, отправившись на мессу в базилику Двенадцати Апостолов, благо та размещалась в непосредственной близости от его дворца, а службу там вел второй брат принцепса, священник Сергий.

Среди сонма римских церквей базилика Двенадцати Апостолов выделяется хотя бы тем, что является чуть ли не единственной построенной не на месте сооружений языческого периода. Тем не менее совсем без античного наследия не удалось обойтись и здесь, так как камни для новой церкви были заимствованы из Константиновых терм. Первоначально церковь называлась базиликой Юлия, по имени папы, при понтификате которого она была построена. До наступления десятого века церковь успела подвергнуться глобальной реконструкции во времена Нарзеса, а после завершения эпохи, описываемой на данных страницах, храм переделывался еще дважды, и каждый раз к перестройке храма прикладывал руку один из потомков того, кто сегодня почтительно вошел в ее стены, чтобы раскаяться в совершенных грехах, принять Тело и Кровь Спасителя, а заодно отдать должное талантам своего брата.

Двадцатилетний Сергий был единственным на бренной земле авторитетом для удалого рыцаря Константина, ныне главы римской милиции. Большую часть жизни они, внебрачные дети Мароции, провели, деля одно ложе и питаясь из одной миски. При этом характеры их, как это часто бывает, отличались разительно. Шебутной и непоседливый Константин был совершенно не похож на прилежного и рассудительного Сергия, и несть числа случаям, когда первый, попадая во всякого рода истории, избегал заслуженного наказания благодаря хитрому и мудрому слову второго. Судьба не стала играть с ними в свои дьявольские игры, каждому отрядив заранее просматриваемый путь. Никто из их могущественной родни не удивился, когда всем благам грешного мира юный Сергий предпочел церковную стезю.

Из всех сыновей Мароции Сергий более прочих напоминал своей внешностью мать. Небольшого роста миловидный юноша, уже в двадцать лет надевший казулу священника, воспринимался придирчивой римской паствой куда более благосклонно, чем в свое время его старший брат Иоанн Одиннадцатый, в столь же зеленом возрасте успевший примерить тиару. Черные глаза Сергия, доставшиеся ему в наследство от матери, непостижимым образом излучали доброту и кротость, а проповеди молодого священника были понятны и проникновенны даже для самого дремучего мозга. Неслучайно, что церковь Двенадцати Апостолов в последние годы начала с успехом конкурировать по посещаемости с самыми знаменитыми церквями Рима. Впрочем, еще одной и, пожалуй, главной причиной для этого стало то, что простому горожанину именно здесь чаще и проще всего можно было застать господина города.

Альберих, посещая церковь, старался избегать крайностей в своем поведении с простолюдинами. Последних, по его мнению, не стоило обижать чванством и высокомерием. В то же время панибратство при этом пресекалось на корню. Для Альбериха в трансепте церкви было выделено и огорожено специальное место, по периметру которого стояла охрана. Стоит также отметить, что Альберих в завершающей части мессы обычно терпеливо дожидался причастия прихожан и подходил за Святыми Дарами последним.

На Сергия присутствие в церкви властителя Рима накладывало одну не слишком обременительную обязанность. В такие дни Сергий, заканчивая обязательную программу мессы, в части чтения Евангелия или посланий апостолов, непременно запрашивал у принцепса тему для произвольной ее части, то бишь для проповеди. Как правило, Альберих отдавал этот вопрос на усмотрение самому Сергию, но сегодняшний день преподнес сюрприз.

— Я хотел бы сегодня услышать из ваших уст, святой отец, проповедь об Иосифе и братьях его , об уничтожающих душу ненависти и зависти, о предательстве нас самыми ближними нашими. Да, именно, о предательстве и о наказании предавших!

От зоркого глаза Альбериха не могла укрыться бледность, тут же покрывшая лицо Сергия.

— Я выполню ваше пожелание, брат мой, — нетвердым голосом ответил Сергий.

Священник подошел к амвону, собираясь с мыслями. Принцепс видел, как мелким бесом задрожали руки Сергия; потеряв покой, они перебирали без толку его одежды. В церкви свинцовой тяжестью повисла тишина. Сергий никак не мог начать проповедь, и прихожане уже начали недоуменно шептаться: что за ступор случился с их падре?

Сергию потребовалось несколько долгих минут, чтобы найти спасительное решение. Позвав аколита, он с его помощью развернул свитки Священного Писания и, найдя наконец нужный текст, просто-напросто зачитал несколько глав Книги Бытия, боясь поднять при этом глаза и встретиться взглядом с принцепсом.

После этого настал черед Евхаристии и благословения верных . Завершающая часть мессы оказалась скомканной, и многие из прихожан, особенно те, что пришли сегодня впервые и под влиянием слухов о красноречии местного пастора, теперь едва скрывали разочарование.

Базилика начала быстро пустеть, люди покидали ее, кланяясь в первую очередь Святому Распятию, во вторую сидевшему в отдельной ложе принцепсу и в заключение поникшему головой священнику. Сергий был слишком умен, чтобы истолковать слова брата как простое совпадение, и слишком труслив, чтобы все предшествующие дни не молить Господа отвести от себя надвигающуюся беду. Ведь он же знал, что так и случится, ведь сколько раз он пытался отговорить от авантюры брата Константина!

Альберих встал со своего места и подошел к Сергию, окаменевшему возле алтаря. Оглянувшись, принцепс знаком приказал слугам поторопить мешкающих прихожан поскорее покинуть храм. Сергий вздрогнул, как от удара током, когда Альберих положил ему на плечо свою руку.

— Примите мое раскаяние и исповедь, святой отец, — произнес Альберих, и Сергий, не говоря ни слова, жестом указал на вход в сакристию.

Заперев за собой дверь и выставив возле нее двух слуг, Альберих вновь подошел к брату. Находись в этот момент посторонний, ему было бы непросто определить, кто из братьев сейчас собирается каяться в грехах, а кто читать нравоучения.

— Я грешен, святой отец, я хочу раскаяться в страшном грехе, убивающем мою душу.

— Господь любит вас, сын мой, и ваше чистое раскаяние будет вознаграждено Его прощением, — Сергий нашел в себе силы ответить, но этих сил ему не хватило, чтобы поднять свой взор на принцепса. — Что тяготит вас, сын мой?

— Я думаю плохо о братьях своих.

При этих словах Сергий вздрогнул заметнее, чем прежде.

— Отчего же? — выдавил из себя священник, по щекам его побежал предательский трусливый пот.

— Господь проявил великую милость ко мне и, как Исаак своего сына Иосифа, так и Господь выделил меня среди братьев моих особой одеждой и положением. Но братья мои, как и братья Иосифа, исполнились завистью и злобой, даже несмотря на то, что все блага жизни, дарованные им Создателем, они получали через мои руки.

Сергий закрыл глаза.

— Но всем известно коварство Врага людей. Его соблазны затмевают разум самого мудрого, его язык смущает дух самого стойкого. Что, если я, слабый и глупый, также стал жертвой его наветов и клевещу теперь на братьев моих? Кто мне сейчас скажет, правдивы или ложны мои подозрения?

Сергий залился слезами и упал к ногам принцепса.

— Сила библейских притч в том, что они истинны, пока существует людской род. Минуют века, но для любых грехов мира найдется толкование в Священной Книге Жизни. Вы рассказали сегодня весьма поучительную историю, святой отец. Но кто вы в ней сами? Асир, желающий убить меня? Или Иуда, мечтающий избавиться от меня не менее сильно, но стремящийся не упустить при этом прибыль?

— Рувим! Рувим имя мое ! — закричал Сергий. — Верьте мне, брат мой! Бог свидетель, что я никогда не желал вам зла!

— Отчего же ты пристал к тем, кто для меня сейчас Асир или Иуда?

— Вы сами говорили о коварстве Ангела Тьмы. Он способен приходить к человеку под самыми разными личинами и, зная слабости наши, нападать там, где крепость души менее всего сильна.

— Хвалю вас, брат, что даже в такие минуты вы умеете находить красивые образы. Под какой же личиной Сатана подобрался к вам?

Сергий осекся.

— Что же вы молчите? Как он сумел к вам подобраться? К жадным он подбирается с золотом в руках, к гордецам с короной, к сластолюбцам в образе лукавой распутницы. Допустим, что сенаторов он соблазнил золотом, допустим, что короной он поманил нашего с вами брата Константина. А вы, на что польстились именно вы?

— Я оказался столь же слабым, как Константин.

— Иными словами, вы тоже польстились на корону. Точнее, на тиару, которую тот же Константин пообещал вам. Вопрос только — после или вместо того, кто ей сейчас владеет?

— После, после, разумеется, после, — испугался Сергий.

— То есть из моих рук вы ее получить почему-то не рассчитывали. Интересно, почему?

— Меня смутили тем, что два года тому назад вы предпочли меня Его Святейшеству Стефану, тогда как… — Сергий замялся, и Альберих договорил за него:

— Тогда как вам в ту пору уже было восемнадцать. И добрые люди, конечно же, привели вам в пример нашего покойного брата Иоанна, которого наша мать в свое время не побоялась сделать папой в таком же юном возрасте.

— Да, брат мой.

— Догадываюсь, кто именно вам сказал это, Сергий. Догадываюсь, что ваше согласие участвовать в заговоре против меня обусловлено вашей слепой любовью к нему. И тем, что вы считаете его большим братом, чем меня.

— Альберих!

— Не перебивай меня, святой мой брат Сергий, мой ученый брат Сергий! — Альберих возвысил голос, и Сергий задрожал столь жалко, как дрожит озябший брошенный котенок. — К чему мне причитания твои? Что пользы мне от твоих слез? Думай лучше, как тебе теперь заслужить прощение мое!

— Я покину суетный мир, брат мой. Я недостоин, я… я…

— И чем ты принесешь выгоду мне, уйдя на покаяние? Нет, братец, думай лучше. А о раскаянии своем поведай Господу, мне это слышать неинтересно. Господь оценивает души, а я, суетный, сужу по суетным делам.

Сергий замер.

— Итак, — понуждал грозным голосом Альберих.

— Господи, прости меня, я не знаю, добро или зло я творю сейчас!

— Господь терпелив, а вот я не могу похвастаться тем же!

Сергий громко всхлипнул.

— Я расскажу вам все, что знаю о заговоре против вас.

— Наконец-то! Наконец-то, скинув дырявое покрывало ложного стыда и лицемерных переживаний о двойном предательстве, вы начинаете искупать свою вину перед тем, благодаря которому вам до сего момента так благоволила фортуна и покорялись самые смелые мечты!

— Прежде всего знайте, брат мой, что заговор задуман королем Гуго, дочь которого вы собираетесь ныне взять в жены.

— Отлично, поздравляю, первый шаг на пути исправления вами сделан, — сказал принцепс, а лицо Сергия вытянулось от удивления.

— В заговоре, помимо нас с Константином, участвуют сенаторы Бенедикт и Марий, а также… — Сергий вновь запнулся.

— Смелее, братец! Ну! А также Его Святейшество папа Стефан, правда ведь?

— Откуда вы это знаете, брат мой?

— Не важно. Продолжайте. Меня интересуют не общие слова, а подробности.

— В один из дней, когда королю будет позволено войти в Рим, он попросит разрешения посетить ряд папских базилик. В этом случае предполагалось, что вы непременно отрядите ему в сопровождение мессера Кресченция. Таким образом, вы на какое-то время будете разлучены с вашим верным другом. Во второй половине этого дня Его Святейшество пригласит вас на обед в свой дворец, придумав вескую причину, которая, возможно, будет связана с его гостем, епископом Манассией. Во время обеда ваша охрана останется за дверьми, а по условленному сигналу в триклиний войдут люди, верные главе милиции.

— Через подземный ход от замка Ангела?

— Д-да.

— Кто должен открыть им дверь подземного хода?

Поскольку Сергий немедленно не ответил, Альберих повторил свой вопрос, который постигла та же участь.

— Ясно, это должны будете сделать вы.

Сергий опустил голову.

— Что должно случиться далее?

— Вам будет предложено подписать указ об отречении и своем желании покинуть суетный мир.

— В пользу кого?

— В пользу нашей матушки, мой брат, — Сергий впервые осмелился поднять на принцепса глаза, — которую вы насильно держите в заключении.

Альберих невесело хмыкнул.

— Отчего же вы, падре, не сказали мне, что вами, в числе прочих чувств, движет сыновняя любовь и стремление к торжеству справедливости? Ведь вы тогда предстаете не грязным предателем своего брата-благодетеля, а любящим сыном и ниспровергателем узурпатора? Что же вы вновь молчите, брат мой? Не потому ли, что сами не верите в то, что говорите?

— Так говорил мне наш брат Константин.

— Который одновременно с этим выторговывал у короля Сполетское герцогство.

— Каждый, идя на риск, рассчитывает на достойное вознаграждение.

— И не сомневайтесь, Сергий, что каждый его получит. Отныне, если хотите, чтобы во всей этой истории я продолжал считать вас обманутым Рувимом, вы будете делать только то, что я вам прикажу, и не будет такого секрета в мире, о котором бы знали вы и Константин, а я бы не знал.

— Клянусь бессмертной душой моей! — воскликнул Сергий. — Но я прошу, нет, умоляю вас об одном: пощадите его! Что вы собираетесь с ним сделать?

— Разумеется, наш брат будет наказан. Так же как и вы, не сомневайтесь в этом. Но, в отличие от вашего господина, каковым вы посчитали короля Гуго, я не имею ни малейшего желания попасть в римские летописи как тиран-братоубийца. В том сейчас даю вам слово мое. Мне же от вас сейчас потребуется вдобавок клятва, что наш разговор не откроется никому в этом мире до того момента, пока заговорщики не будут изобличены.

Утром следующего дня Альберих пригласил к себе главу городской милиции и попросил того отправить гонца с письмом в королевский лагерь. Принцепс более не играл в секретность: Констатин первым, еще до короля Гуго, узнал о предложении Альбериха провести обряд освящения брака послезавтра, в церкви монастыря Святой Агнессы. Королю и его людям с этого дня также будет позволено войти в Рим на оговоренных ранее условиях.

Эпизод 39. 1695-й год с даты основания Рима, 21-й год правления базилевса Романа Лакапина

(26 июня 941 года от Рождества Христова)

У сестры Мелины, монахини римского монастыря Святой Марии, на это лето имелись большие планы. Будучи женщиной дальновидной и любознательной, впитывающей жадно все слухи и сплетни, стелющиеся по извилистым римским переулкам, она не могла не понимать, какие выгоды ей сулит предстоящее посещение Рима итальянским королем. Наведя справки об особенностях предыдущего пребывания людей Гуго Арльского в городе, состоявшегося девять лет назад, она составила себе впечатление о будущих гостях как о людях раскованных и умеющих находить компромисс между трепетным чувством христианина и потребностями немощной плоти. Коллеги по цеху рекомендовали ей иметь дело прежде всего с павийцами или миланцами, более охотно раскрывающими свои кошельки по сравнению с бургундцами. В то же время все вышеперечисленные в рейтинге предпочтений котировались много выше греков, которые под конец свиданий частенько предавались терзаниям совести от содеянного в стенах святого города и, осознавая, что пали духом под чарами нечестивого, объясняли этим свое нежелание платить, предпочитая, по крайней мере на словах, сэкономленные таким образом деньги направить на пожертвования святым заступникам.

Решение аббатисы Пелагии запретить своим подопечным выход в город на время пребывания чужеземных гостей стало настоящим шоком для Мелины. Неизвестно, какие опасения сподвигли аббатису на столь бесчеловечный поступок, тем более что обычно сестры монастыря в таких случаях были весьма востребованы Святым престолом, участвуя во всех церковных процессиях и своими соловьиными голосками смягчая самые черствые сердца диких варваров. Теперь же все планы Мелины оказались под угрозой срыва, иных вариантов для пополнения своего бюджета, кроме как ночных рискованных вылазок, не оставалось, но рентабельность подобных прогулок была существенно ниже, так как приходилось делиться барышом с алчными церберами монастырского режима.

Грусть Мелины разделяли все прочие обитатели монастыря. Каждая послушница и монахиня рассчитывала, что свадьба принцепса этим летом хоть как-то разнообразит унылое и монотонное мелькание дней. Но никто не осмелился открыто роптать против решения аббатисы, потому что, во-первых, это было бесполезно, аббатиса никогда не меняла своих решений, и во-вторых, в случае возмущения можно было легко нарваться на разного рода эпитимьи, дефицита которых у матушки Пелагии никогда не наблюдалось.

Существовала слабая надежда на вызов из стен Города Льва. Но вот уже итальянский король оказался подле Рима, вот уже накануне в церкви монастыря Святой Агнессы — везет же некоторым! — состоялось венчание принцепса Рима и принцессы Хильды, а понтифик так и не вспомнил о своих любимых хористках. Неужели в неведении обо всех талантах сестер монастыря останутся и чужеземные северные гости? Этого Мелина допустить никак не могла, и следующей ночью, ощущая личную ответственность за общее реноме римлянок, она решилась на еще один смелый рейд по ночным улицам Вечного города.

Охрана ворот у задворок монастыря — два кряжистых и неопрятных лангобарда — с готовностью приняла денарии из рук предприимчивой монахини, напутствовав ее в дорогу несколькими грязными пожеланиями. Мелина похихикала им в ответ, несмотря на то, что эти пошлости слышала от них уже в сто первый раз, и мысленно пожелала страже подавиться при первой же трапезе. С собой монахиня не взяла ровным счетом никаких вещей, кроме кинжала, спрятанного ею под плащом. Не задумалась она и о смене своей одежды на нечто более светское, рассчитывая, что монашеское одеяние, с одной стороны, отпугнет не совсем еще пропащих для Господа охотников за чужими кошельками, а также, напротив, привлечет тех отчаянных, кому близость с монашкой доставляет острые и незабываемые впечатления, требующие оплаты по особому прейскуранту.

Дорога от монастыря Святой Марии до таверны «Невинная овечка», что возле самого Марсова поля, представлялась самой авантюрной частью ночной вылазки Мелины. Здесь приходилось опасаться любого встречного, будь то городской патруль, который запросто мог упечь ее в каталажку, а наутро известить о ее «подвигах» аббатису, будь то осмелевшие от вина попутные бражники, ну а хуже всего те, в чьих глазах жизнь человеческая не стоит пары медяков. От небольшого ли ума и неуемной извращенности рисковала так собой Мелина? Отнюдь, Мелина не была глупа, но, рано познав изнанку жизни и лицемерие господствующей морали, душа ее не могла не наполниться отвращением и презрением к так называемому целомудренному поведению. Вынужденное пребывание в монастыре и наблюдение за служителями церкви только дополнительно распаляло ее обиды на несовершенный свет. Она видела, с каким алчным огнем в глазах пересчитывала монастырские богатства аббатиса, она не раз давала свое тело тем, кого впоследствии встречала проповедующим с амвона, и уже давно пришла к выводу, что миром сим управляет не крест, но золото, а ложь живучее, гибче и охотнее воспринимается, чем правда.

К тому же монашка была смела и деятельна, и ни одним стенам в мире не под силу было сдержать ее кипучую натуру. Всякий раз, бродя по ночному Риму и счастливо избегая опасных переделок, она испытывала чувства стократ сильнее и острее, чем во время любовных свиданий. Сегодня снова все обошлось благополучно, она подошла к дверям «Овечки», приземистому деревянному зданию, которое в темноте можно было легко принять за незаснувший вопреки времени пчелиный улей из-за непрекращающегося внутри его стен гудения, издаваемого отдыхающими.

Возле дверей таверны, как водится, шатался патруль милиции, успешно зарабатывающий на потребностях прибывающих посетителей и служивший неким предохранительным страховочным элементом на случай вышедших за дозволенные рамки страстей. Такой случай происходил почти каждый день, и хозяину таверны было жизненно необходимо, чтобы пьяные скандалы разнимались от лица властей не абы кем, а людьми проверенными и на сей счет «подмазанными». Поэтому Мелину этот патруль не смутил нисколечко, она обменялась с солдатами приветствиями, причем последние почти дословно повторили ей комплименты, которые она услышала полчаса назад от стражи монастыря. Еще шаг, и она оказалась в кругу тех, с кем можно было уже не притворяться.

«Невинная овечка» всегда была любима римлянами за свою жизнерадостность и свободу изъявления желаний, а потому пустовала только в дни великих постов, да и то не по собственной инициативе, а идя навстречу римским властям, которым волей-неволей приходилось реагировать на жалобы служителей церкви, чьим чувствам существование «Овечки» наносило непоправимый ущерб. Сегодня же день был вполне скоромным, а свадьба принцепса облегчала выбор досуга тем, кому для праздника непременно был нужен веский повод. С окончанием ночных служб таверна быстро наполнилась гостями под завязку, а к моменту прихода Мелины дым шел коромыслом практически от каждого стола заведения.

Появление монашки в своих потных и хмельных рядах «Овечка» встретила восторженным гоготом. Приглашения Мелине посыпались градом, одно заманчивее другого, однако монашка, иронически улыбаясь всем и никому в отдельности, протиснулась к стойке таверны, по пути претерпев пару оскорбительных прикосновений. Но даже на это Мелина не обратила внимания, ее настойчиво звал к себе хозяин таверны, начавший энергично махать ей руками, едва она только появилась на пороге.

— Тебя давно ждут.

Ждут? Прекрасно, такому повороту дел она была завсегда рада. Это означало, что ей не придется садиться за один из этих липких от пролитого вина и пива столов, приподнимать свои одежды и видеть, как текут слюни из гнилых ртов впервые появившихся здесь бражников, а самой жарко молить небо, чтобы новые клиенты оказались и щедрыми, и ласковыми. Ее сегодня ждет тот, кому однажды она уже приглянулась, а значит, этот, еще пока неведомый, благодетель готов будет заплатить лишнюю монету за новое свидание с ней.

Мелина пошла на второй этаж, где были устроены нехитрые номера для особо стеснительных. «Стеснительных» потому, что начиная с определенного момента многие гости таверны подзабывали о всяком сдерживающем начале, в связи с чем не считали нужным прятать от посторонних глаз внезапно пробудившуюся любовь к ближнему своему. Точнее, к ближней, поскольку «Овечка» все-таки считалась в Риме заведением приличным и знающим меру.

               Мелина в таверне пользовалась особым расположением хозяина, вследствие чего у нее была даже собственная комната, очень редко одалживаемая прочим. Это дополнительно свидетельствовало о неоспоримых талантах монахини, которой удалось выделиться в условиях жесточайшей конкуренции. Хозяин, очевидно, знал толк в слабом поле, в стенах его заведения всегда работало порядка трех десятков девиц из разных уголков Средиземноморья, на любой вкус и потребность. Здесь привечали и терпких красавиц Испании, и конопатых смешливых саксонок, и даже загадочных мавританок. Очарованные гости, подогретые вином, увлеченно предавались сравнительному анализу, задирая подолы юбок сначала у худосочных безгрудых бургундок, а уж затем у аппетитных персонажей кустодиевского типа. Особо эстетствующим хозяин таверны завсегда готов был предложить угоститься как едва созревшими созданиями, так и вконец опустившимися женщинами, готовыми отдавать себя за выпивку.

Дверь в комнату Мелины была приоткрыта. Внутри плясал свет от свечи, а на дощатом ложе сидел мужчина, не рискнувший обнажиться раньше времени.

— Ты ждал меня, мой котик? — игриво начала Мелина, в ответ на что ее гость приблизил свечу к своему лицу.

— Как неожиданно! Я рада, — в голосе Мелины прозвучало некоторое разочарование и в то же время заметно улавливались язвительные нотки. — Ты пришел сюда ради моей подруги Берты или ты решил, что она не из тех, кто может доставить тебе настоящее наслаждение?

— Я пришел ради Берты, — сухо ответил Георгис, и Мелина вздохнула уже с нескрываемым разочарованием.

— Видишь ли, мальчик. Я хожу сюда не за острыми ощущениями и не для того, чтобы служить для влюбленных пересыльным их почты. Мне здесь платят деньги, и мое время, которое ты сейчас отнимаешь, дорого стоит.

— О деньгах не беспокойся. Вот три денария, наврядли ты за ночь имеешь здесь больше.

Мелина жадно схватила деньги. Что бы ни воспоследовало дальше, эту ночь уже можно было считать исключительно успешной.

— Следующей ночью я намерен забрать из монастыря Берту и ее младшую сестру. Я прошу тебя нам в этом помочь.

— Что? — Мелина не сразу уяснила смысл слов Георгиса, так как мысленно продолжала сводить баланс этой ночи. «Четверть денария хозяину, денарий страже, а ведь впереди еще целая ночь… Что? Что он сказал?»

Георгис повторил свои слова. Мелина шумно задышала и облизнулась, как рыбак, увидевший, что у него пошел жадный клев.

— Ты понимаешь, насколько это может быть опасно?

— Я не боюсь. Надеюсь, Берта тоже.

— Ты в самом деле намерен взять ее в жены?

— Да.

Мелина хмыкнула. Ревниво и с завистью.

— Ты не слишком торопишься? Что ты нашел в ней? То, что она тебе показала, есть у каждой, я могу тебе это доказать тотчас. В мире тьма девушек богаче, красивее и умелее твоей Берты. Чем она прельстила тебя?

— Давай я не буду исповедоваться перед тобой, священник из тебя неважный. Ты поможешь нам?

— Как интересно! У вас, видите ли, настоящая чистая любовь, но она не может развиться без помощи презренной шлюхи.

— Я разве тебя хоть раз укорил?

— Хорошо. — Мелина, сама не зная почему, уже почти ненавидела эту Берту, никчемную замарашку, которой отчего-то так сказочно и несправедливо везет. — Но, знаешь ли, это будет очень дорого стоить. Солид! — выпалила она. — Целый солид!

— Согласен, — немедленно ответил Георгис, и Мелину горько поразила та легкость, с которой согласился на ее условия юный слуга неведомого торговца. Она продешевила, она точно продешевила! Но блудница сориентировалась чрезвычайно быстро.

— И это только за одну Берту, за старшую. Если ты собираешься выкрасть обеих сестер, цена возрастает вдвое.

Георгис чертыхнулся. Матильда слегка испугалась, что перегнула палку. С другой стороны, ей отчего-то стало радостно, что сделка может вообще сорваться.

— Голубушка, не гневи Бога! За эту цену можно купить дом.

— В этих стенах о Боге не принято говорить.

— Полагаю, что Сатана рассердился бы еще более, если бы ему предложили подобное.

— О нем здесь молчат тоже, он здесь на каждом шагу и в каждой душе.

— Не сомневаюсь.

— Зачем тебе нужна вторая Берта?

— Мою любимую ничто не держит в монастыре, кроме ее младшей сестры. Зачем мне разлучать их?

— Какая забота!

— Вернемся к цене.

Мелина с досадой передернула плечами.

— Ты пойми, мне же надо будет заплатить этим выродкам — охранникам. Они же берут свою таксу, исходя из числа пропущенных. Они и я должны понимать, за что серьезно рискуют, ведь аббатиса обязательно устроит пристрастное дознание, которое неизвестно чем может закончиться. На какое-то время я точно сюда не смогу приходить, а в худшем случае меня вообще выгонят из монастыря.

Георгис восхитился смекалкой куртизанки. До чего ловкая бестия!

— Будь по-твоему, убедила. Согласен.

— И деньги, мальчик, пожалуй-ка вперед!