VladimirStreltsov — Кирие Элейсон. Книга 5. Низвергая сильных и вознося смиренных.

Пролог.

Мантуанское соглашение подарило Италии целых два года безмятежного штиля. Не так уж мало для того беспокойного времени. Целых два года победители продолжали упиваться своим триумфом и строили планы по развитию своего успеха, проигравшие зализывали раны, подсчитывали убытки и потихоньку начинали грезить о реванше. И тем, и другим, при всей невысокой цене их клятв и обещаний, необходим был веский повод для очередного перекраивания итальянской карты. Такой повод появился в середине апреля 928 года, когда в Италию пришла весть о том, что несчастного императора Людовика Слепого сразили пневмония и нефрит, и обратный отсчет его пребыванию в этом мире пошел на дни.

Эпизод 1. 1682-й год с даты основания Рима, 8-й год правления базилевса Романа Лакапина (25 апреля 928 года от Рождества Христова).

Два юных мавра стремительными и ловкими движениями вынесли низкий столик перед бассейном и уставили его кубками с вином, фруктами и медом. Вслед за ними, две почтенные матроны такими же заученными до автоматизма жестами слой за слоем, как с капустных кочанов, сняли многочисленные рубахи с двух своих хозяек и оставили их наедине друг с другом в облачении праматери нашей Евы.

Одна из женщин, высокая, с белоснежной кожей и вечно смеющимися зелеными глазами с наслаждением сиганула в купель с головой.

— Ах, я снова жива! — счастливо воскликнула она.

Вторая, миниатюрная брюнетка с короткими волосами и глубокими черными глазами, села на край купели и с легким насмешливым прищуром следила за своей сестрой.

— Святая Агнесса, окажись сейчас с нами, неминуемо осудила бы меня, — вздохнула кокетливо первая, — рассказывают, что за свою жизнь она будто бы не мылась ни разу.

— Ага, может потому никто и не притронулся к ней, когда префект Семпроний сдал ее в публичный дом?

Смех зеленоглазой блондинки был долгим и заразительным, но ее подруга только скупо улыбнулась.

— А представьте же себе, сестра моя, каково это годами не мыть свое тело? Не знаю, правда это или вымысел насчет Агнессы, но ведь именно такого поведения придерживается большинство теперешней черни и духовенства, считая, что вода непозволительно смывает священный елей, нанесенный им при крещении. Священники утешают всех тем, что, по их мнению, уход за телом есть занятие пустое и греховное, тогда как в чистоте надлежит держать только душу.

— Не понимаю, как можно выдерживать такое в жаркий день? И почему они тогда, позвольте спросить, не опасаются обычного дождя, который ведь также смывает с них крещенский мир?

— Прекрасно, Теодора, насчет дождя вы попали в самую точку. При случае непременно задам такой вопрос отцам церкви и представляю, как они будут смущены.

— А ведь во время Великой империи термы были повсюду. В каждом городе.

— Вы правы, сестрица, но, быть может, именно поэтому Церковь после гибели империи вела такую яростную войну против терм, поскольку видела в них наследие языческих времен. Однако, все меняется, и вот уже наш папа Тоссиньяно построил собственные термы в Леонине, так что только плебсу оставлено это сомнительное удовольствие обходиться всю жизнь без ванн и заботиться исключительно о чистоте души.

— Я поражаюсь, Мароция, с каким хладнокровием ты говоришь о человеке, который отнял у тебя сполетское герцогство. Я бы при каждом упоминании его имени посылала бы в его адрес проклятие.

— А с чего ты взяла, Теодора, что я так не делаю? Просто я не говорю это вслух, но про себя, уж будь уверена, я посылаю его в самую сердцевину преисподней. Что касается сполетского герцогства, то вот уже прошло два года, как они с королем Гуго сговорились оставить меня и моего сына без наследства Альбериха. Я, конечно, не забыла и не простила своим недругам этой кражи, но моя голова занята другим, ибо папа и король не успокаиваются на достигнутом.

— Ой, сестра, а я другого склада. Горечь потерь я замещаю в душе своей сладостью любви. Мне проще забыться в сильных объятиях мужчины, раствориться в его грубых ласках и не думать обо всех этих интригах, на которые я не имею возможности влиять.

— Такой подход вовсе не избавляет, Теодора, от влияния этих интриг на тебя саму. Ты участвуешь в них вне своего желания. И когда я говорю, что папа и король продолжают действовать, я в качестве первых потенциальных жертв их намерений вижу всю нашу семью. Не исключая и тебя.

— Вот как? Каким же образом?

Мароция выдержала паузу, прежде чем ответить. Теодора успела за это время окунуться с головой в купель и подплыла к сестре, поправляя налипшие на свой лоб волосы и восстанавливая дыхание.

— Мне кажется, что ты преувеличиваешь, Мароция. Наша мать не допустит, чтобы ее любовник расправился с нами.

— Да? Тогда может ты расскажешь мне, как наша мать противостояла захвату Сполето? Я еще бы поняла, если бы она помешала лично мне, наши отношения тебе хорошо известны, но ведь она лишила герцогства своего внука. Ради кого? Ради братца любовника! Для своего Тоссиньяно она принесет в жертву кого угодно, надо будет, пожертвует и тобой, дорогая сестрица. Что, я не права?

Теодора испуганно замолчала. Мароция продолжала сидеть на краю купели, нервно болтая ногами и напряженно размышляя о чем-то. Младшая сестра подплыла к ней и нежно погладила ее по ноге.

— Окунитесь, сестрица, вы почувствуете себя лучше. Нельзя вечно жить в страхе и озлоблении. В конце концов, у вас есть Тоскана, есть любящий муж, который за вас будет биться насмерть. А если вы будете в порядке, то буду в порядке и я. Ведь так? — Теодора с любовью посмотрела на свою сестру.

Мароция улыбнулась ей в ответ, но мгновение спустя ее лицо вновь приняло озабоченный вид.

— Ты все говоришь правильно, сестра моя.

— Давай сегодня же позовем к нам кого-нибудь из римлян. Пригласи Льва, он настолько страстен, что я, наблюдая за вами, все время жутко завидую.

— Он на днях стал кардиналом, Теодора.

— Да, и с каких пор тебе это стало мешать?

Мароция с укоризной взглянула на сестру.

— Прости, прости, — заспешила Теодора, — я не хотела тебя обидеть.

— Ты меня вовсе не обидела, сестра, но все же следи за своими словами, ибо подобное легкомыслие может быть использовано против нас. Кого же ты думаешь пригласить к себе? — Мароция перевела разговор в любимое для своей сестры русло.

— Нууу, — Теодора с кокетливой смущенностью повела белоснежными плечиками, — недавно я пригласила к себе некоего Константина, он служит у тебя в Замке Ангела и настолько хорош собой ….

— Дорифора Константина? Что за неуемное влечение у тебя, сестра, ко всяким плебеям?

— В них сила и ярость природы в своем первозданном виде. Им всю жизнь порой приходиться биться за кусок хлеба, тогда как прочим он достается уже при их рождении.

Мароция пожала плечами.

— Теодора, вам уже тридцать лет, пора бы становиться разборчивее.

Теодора обиженно поджала губки. Время от времени ей постоянно приходилось слышать от сестры и матери подобные упреки в легкомыслии. Чтобы скрыть обиду, она вновь с головой опустилась в воду.

— Вам уже тридцать лет и вот уже почти четыре года, как вы вдова несчастного сенатора Грациана, сгубившего себя вином, — услышала она в следующий миг, — и вы с тех пор и по сей день не замужем. Почему? Вы никогда не задумывались об этом? Ведь недостатка в поклонниках у вас нет и не было.

Лицо Теодоры передернуло болезненной гримасой.

— Наши родители настолько увлеклись поиском подходящей для меня партии, что, похоже, перехитрили самих себя.

— Надо принимать более активное участие в своей собственной судьбе, Теодора.

Теодора отплыла на противоположный край купели, вылезла на ее край и зло взглянула на сестру.

— Вам хорошо известно, Мароция, что после смерти Грациана наша мать пыталась устроить мою судьбу при аргосском дворе и вела переговоры с молодыми князьями германских земель.

— Из этого ничего не вышло. Вы были неинтересны им, сестра.

— Мою руку просил комит Александр и барон Кресченций, причем последний аж трижды.

— Их предложения наша мать отвергла. Почему?

— Потому что, по ее мнению, я заслуживала лучшей участи.

— В этом я с ней согласна.

— А я нет. Кресченций оказал нам немалые услуги, он деятелен и храбр.

— И потому он будет надежным и уважаемым вассалом у сильного господина, но самим господином ему быть не суждено.

Теодора в ответ только вздохнула. Мароция умышленно давила на самые больные места.

— А что теперь, сестра?

— А теперь мне уже тридцать и для перспективного брака я опоздала лет на десять, а то и больше.

— А вам не кажется, сестра, что наша мать умышленно препятствует вашему замужеству?

— Почему вы так решили, Мароция? Какой в этом смысл?

— Я высказываю вам свои мысли, появившиеся в моей голове не вчера. Возможности перспективных браков в течение всего этого времени у вас возникали постоянно. Уверена, что ваш брак с любым из беневентских князей, будь то Атенульф или Ландульф, был бы обоюдно интересен и выгоден. Смогла же матушка выдать замуж незаконнорожденную дочь нашего бедного брата Теофило. И как удачно! Ее муж теперь герцог Неаполя .

— Но какой смысл нашей матери оставлять меня в девицах?

— За всем за этим опять-таки может стоять папа. Он боится, что ваш брак с сильным правителем на Апеннинах приведет к возникновению мощного союза против него и коронованного им Гуго. Ведь мы не только сестры, но и самые близкие и верные друзья, не так ли?

Этого хватило, чтобы Теодора вновь вернулась к Мароции и обняла ее ноги.

— Ты знаешь, я никогда не задумывалась об этом, но ты так убедительна, твои доводы так логичны. Неужели это так?

— Да, и наша мать здесь вновь выступает послушной игрушкой в руках своего любовника. Согласиться на твой брак с низкородным вассалом ей не позволяет кровь, а перспективный марьяж пугает ее любовника. В итоге ты довольствуешь ласками простого дорифора, а за душой у тебя только то, что оставил тебе наш отец, упокой, Господи, его душу!

Сестры перекрестились. Мароция исподтишка наблюдала за своей сестрой, лицо которой приняло весьма скорбное выражение.

— Везде и во всем у нас на пути этот Тоссиньяно, — со злостью в голосе подытожила Теодора.

— Да, это действительно проклятье для нашей семьи.

— Ты когда-нибудь говорила об этом с матушкой?

— Да, и результат этих разговоров налицо. А между тем, если бы не Тоссиньяно, наша судьба могла быть иной, а у тебя и вовсе исключительной.

— Да? Как это могло быть?

— Ну, представь, что при нашей власти в Риме у нас был бы другой папа. Папа, который бы служил нашим интересам.

Теодора согласно кивнула.

— Ты знаешь, что после смерти Людовика Слепого, а по слухам ему осталось совсем мало в этом мире, у нашего друга Гуго более не будет препятствий, даже формальных, чтобы стать императором? Ну или точнее, почти не будет.

— Кроме вас, сестра, и вашего мужа, доблестного Гвидо Тосканского.

— Да, именно. Как только наш Гуго узнал, что его недавний покровитель не встает более со своей постели, он не только не поспешил к себе домой, в Бургундию, но, напротив, призвал своих вассалов в Италию и одновременно с этим развил бурную переписку с Тоссиньяно. Моим слугам удалось пару раз перехватить их курьеров и, таким образом, я узнала о безусловной готовности папы короновать Гуго императором в Риме, как только трон станет вакантным.    

— Что же ты тогда будешь делать?

— Увы, но нам с Гвидо не останется ничего иного, как силой тосканских мечей противодействовать этому. При этом мы рискуем быть подвержены интердикту со стороны Рима. Может быть, это не сильно расстроит меня, но для Гвидо, а еще более для его благонравного брата Ламберта, это станет серьезным ударом. А ведь если бы папа был в союзе со мной, Гуго самому бы пришлось искать моей дружбы, чтобы нацепить на себя императорскую корону.

— Конечно, конечно. Он бы сделал все, что ты пожелаешь. И в первую очередь вернул бы тебе Сполето.

— Да, Сполето. Но это были бы не все наши требования.

— Чтобы ты запросила от него еще?

— Ты же слышала, что в начале этого года от очередных родов скончалась жена Гуго, королева Хильда. Моим условием для его коронации в Риме стал бы брак с тобой, моя дорогая сестрица.

Теодора от неожиданности раскрыла рот, а ее глаза расширились и вспыхнули необыкновенным огнем.

— Как? Со мной? Я бы стала королевой?

— И быть может императрицей, сестра моя!

— Императрицей…. Я бы стала императрицей….Я…, — никогда даже в самых смелых мечтах Теодора не возносилась так далеко, ей даже стало трудно дышать от такой внезапно открывшейся перспективы.

— Но все это так и останется мечтой, пока на пути у нас Тоссиньяно, — Мароция нанесла контрольный удар.

Глаза Теодоры сверкнули ярче прежнего.

— Проклятье! Неужели нет никакого способа повлиять на него? Мать, наша матушка, ведь она может обрисовать папе такую возможность!

— Моя милая сестричка, неужели ты думаешь, что наша мудрая и хитрая матушка до сих пор не видит этого? Но все разбивается о Тоссиньяно, который ведет свою игру. Если бы он дал согласие на ваш брак с Гуго, его брат моментально бы лишился Сполето, а он сам превратился в ничего не значащую и ничего не решающую фигуру на Святом Престоле.

— Он остался бы главой Церкви!

— Амбиции папы простираются гораздо дальше, в область светских правителей. Поэтому он никогда не согласится на это. Другое дело, если бы на троне Апостола был бы человек, занимающийся исключительно вопросами Веры.

— А ведь именно в этом и заключается миссия епископа Рима! — воскликнула Теодора.

— Да, если бы на троне сидел человек, избранный Римом и в соответствии с законами Церкви. Но ты ведь знаешь, что Тоссиньяно стал папой, переметнувшись из одного епископского кресла в другое, из Равенны в Рим.

— В последние годы это было не раз.

— И что, разве это хоть в какой-то степени служит ему оправданием? Разве человек, преступивший закон, может требовать снисхождения на том основании, что до него этим законом пренебрегали другие?

— Нисколько.

— А разве можно ожидать, что человек, преступно захвативший власть, будет следовать порядку и закону, а не преследовать цели исключительно корыстные и служащие единственно укреплению его узурпаторской власти?

— Нет, но что делать нам, чтобы получилось все …. о чем ты говорила?

Мароция притянула к себе сестру и прошептала ей на ухо.

— Тоссиньяно должен умереть.

Мароция внимательно взглянула сестре в глаза. Она увидела, что та уже мысленно была готова к ее словам.

— Да, — также шепотом ответила Теодора, — но как это возможно сделать? И кто это может сделать?

— Это сделаешь ты.

Вот этих слов Теодора точно не ожидала и отпрянула от сестры.

— Как я?

— Прежде всего, тише, сестрица. Что тебя удивляет в моих словах? Что для исполнения своей мечты нужно будет что-то предпринять и взять на себя определенные риски? Что русло Истории меняют люди, решающиеся на авантюру и на …грех?

— Грех убийства, сестра!

— Покарать грешника, узурпировавшего Святой Престол, навряд ли заслужит серьезное порицание Небес. Тоссиньяно своим поведением, своим открытым нарушением целибата, своей сугубо светской и посему корыстной деятельностью дискредитирует сам Святой Престол, всю кафолическую Церковь. Вспомни, что он разрешил стать епископом малолетнему сыну франкского графа Вермандуа. Что будет плохого, если Церковь очистит себя от этого человека?

Теодора молчала. В голове ее проносились мириады мыслей, доминирующей среди которых было сожаление, почему для воплощения такой блестящей цели именно ей теперь требуется пройти столь ужасное испытание.

— Впрочем, можно все оставить как есть. Тоссиньяно будет править, я, пока мой муж в силе, сопротивляться интригам папы и короля, а тебе ….. тебе вместо королевских почестей находить утешение в объятиях дорифора, не знающего ни грамоты, ни музыки, зато обладающего большим членом.

Мароция решила свернуть свою военную кампанию, предоставив сестре самостоятельно сделать выбор. Молчание продлилось несколько минут.

— Нет, я не могу этого сделать, — пролепетала Теодора и опустила голову в ожидании новых упреков сестры.

— Как знаешь, — вздохнула Мароция, — твоя судьба в твоих руках.

И она позволила себе также опуститься в прохладный бассейн. Вынырнув, она увидела, что ее сестра в отчаянии кусает себе губы. Мароция подплыла к ней.

— Ты видела, Теодора, у тебя уже появились морщины возле глаз!

Теодора махнула рукой. В любое другое время она непременно отреагировала бы на слова сестры, но сейчас ей было не до того.

— Твоя грудь уже не так высока и упруга, у тебя появился живот, а ведь ты, в отличие от меня, еще не рожала.

Теодора слегка очнулась.

— Ты о чем, сестра?

— О том, что годы берут верх, но есть средство замедлить их силу.

— Как?

— В святой земле есть море, в котором невозможно утонуть. На берегах его есть целебная грязь, и ванны из этой грязи, говорят, принимала еще Клеопатра, черпая из них молодость и силу для своей кожи. Вдоль моря растут волшебные травы, замедляющие для человека бег времен. Все это хорошо известно мне, так как я до последнего времени пользовалась всем этим, а рецепт я случайно нашла в архиве старой герцогини Агельтруды

— Ты пользовалась? Одна? А ведь я, глядя на тебя, уже не раз догадывалась, что секрет твоей стойкой красоты не подарен тебе природой. Я даже думала, что здесь какое-то волшебство. Но почему ты ничего не говорила об этом мне? Как тебе не стыдно, ты пользовалась эликсиром молодости в одиночку?

— Тебе в нем не было необходимости, ты была и без этих трав свежа и прекрасна. Мне же уже тридцать пять, мне эти снадобья уже необходимы, а скоро они понадобятся и тебе.

— Ты дашь их мне?

— Чтобы их получить, необходимо снарядить корабль в Святую землю. В портах, подвластных папе, это сделать с некоторых пор не представляется возможным, тосканские корабли заблокированы флотом Греческой Лангобардии, опять-таки по просьбе епископа Рима.

Мароция лукавила самую малость. Немногочисленные тосканские корабли действительно с весны находились в блокаде, после того как Гвидо преградил своему брату путь на Рим. Эту блокаду папа рассматривал как один из инструментов давления на Тоскану, чье могущество зиждилось исключительно на торговле.

Сестры молчали очень долго. Мароция, потеряв терпение, досадливо отвернулась от Теодоры, уже сожалея о напрасном расходе своего последнего резерва.

— Ты знаешь, как это сделать, сестра? — шепотом спросила Теодора.

— Что?

— Ну …. С Тоссиньяно.

Мароция пробежала взглядом по лицу сестры и удовлетворилась сделанным ей наблюдением.

— Да, разумеется. Я сделала бы это сама и давно, но при виде меня папа проявляет невероятную осторожность. Ты — другое дело. Вас с матерью он часто приглашает к себе. Надеюсь, ты не строишь иллюзий насчет его отношения к тебе, на этих встречах он, скорее всего, использует тебя в качестве информатора о моих делах и намерениях.

— Да, именно в этих целях.

— Накануне вашей новой встречи я передам тебе кувшин вина. Когда папа пригласит вас с матерью, и вы будете исключительно одни, откройте этот кувшин, и пусть каждый выпьет этого вина.

— Каждый?

— Не перебивай. После того, как вы выпьете это вино, пройдет не менее трех часов, прежде чем яд начнет действовать. Твоей задачей будет не позже этого срока, забрав мать, покинуть папские покои и принять противоядие, которое я вам также передам.

— А оно действительно справится с ядом? — в голосе Теодоры послышалось недоверие.

— Если тебя это успокоит, сестра, я выпью вина из этого кувшина первой, у тебя на глазах и до того, как отдам тебе. Будь спокойна, но следи за временем. Запомни, не более трех часов. Речь идет о твоей жизни.

Теодора приблизилась к Мароции и мягко обняла ладонями ее лицо.

— И ты сделаешь меня королевой? Ты не обманешь меня?

— Каким образом, сестрица? Рассуди, сама я замужем за братом короля и в мечтах моих вернуть себе сполетское герцогство. А кто мне это может сделать кроме Гуго …. и тебя?

— Я все сделаю, как ты говоришь, — прошептала Теодора, ее руки обвили шею Мароции и две сестры сплелись в страстном поцелуе.

Потребность в приглашении священника Льва и доблестного дорифора Константина в этот вечер отпала за ненадобностью.

Эпизод 2. 1682-й год с даты основания Рима, 8-й год правления базилевса Романа Лакапина

(01 мая 928 года от Рождества Христова).

Спустя пять дней, теплым вечером первого майского дня, Мароция с замирающим сердцем провожала из ворот Замка Ангела свою младшую сестру, уезжавшую в Леонину на ужин к папе римскому. Теодора, к легкому неудовольствию своей матери, отпросилась у нее на короткую встречу с сестрой, во время которой та передала ей глиняный, в плетенке, кувшин с вином, а также прошлогодний мед, недавно привезенный в Рим из Тосканы. Прежде чем отпустить Теодору, Мароция передала ей кошель, в котором лежали две маленькие скляночки с противоядием, и заставила сестру дважды повторить наизусть надлежащий порядок ее будущих действий.

Едва ворота замка закрылись за носилками сестры, Мароция поднялась на верхнюю террасу главной башни и расположила свое кресло так, чтобы ей была видна вся короткая дорога от Ватикана до ее резиденции. Она проводила на этой площадке почти каждый вечер, любуясь восхитительными видами Вечного города, она полюбила эти виды еще с тех пор, когда, будучи двенадцатилетним подростком, с любопытством и странным бесстрашием наблюдала за неудачным штурмом замка отрядами мятежного папы Христофора. Возможно, тот штурм поселил в нее непоколебимую уверенность, что стены замка дадут ей защиту от любого неприятеля и потому она так настойчиво просила у своего отца отдать этот замок ей в управление. До ее появления здесь, в Замке Ангела находилась городская темница, однако стараниями Мароции тюрьма превратилась в самую настоящую крепость в центре Рима, хотя несколько камер для узников дочь Теофилакта все же дальновидно оставила.

Сидя в своем кресле, Мароция попеременно переводила взгляды с дороги на установленные здесь же, на смотровой площадке, солнечные часы. Она мысленно сопровождала свою сестру в папские покои и режиссировала ход и возможные темы для разговора. Вот, после приветствий и короткой молитвы, младшая Теодора торжественно подносит папе подарки, в числе которых заветный кувшин. Вот завязывается неторопливый разговор, где, после короткого вступления, включающего в себя расспросы о здоровье родных, новостях из-за моря, обсуждения жары, так рано захватившей в этом году Рим, хитрый и, чего уж там, до известной степени обаятельный понтифик осторожно выведывает у Теодоры слухи, касающиеся ее старшей сестры, ее мужа, графа Гвидо, и, возможно, сплетни об их планах и намерениях. Вот во время разговора ее сестра подходит к столику с кувшином и разливает кровавое вино в деревянные резные кубки, смиренный властитель Церкви меж тем бесстыдно разглядывает ее сзади, а вынужденная терпеть подобные вольности мать сидит в стороне, хмуря брови. Разговор продолжается, и собеседники время от времени притрагиваются к кубкам, Теодора ухаживает за своими почтенными собеседниками и подливает в кубки вино. Во второй раз, в третий, слуги зажигают факелы. Стоп!

Мароция, улетев в своих фантазиях выше неба, взглянула на солнечные часы. Уже три часа минуло с тех пор, как она проводила сестру и самое время бы ее носилкам появиться возле замка. Еще некоторое время она себя успокаивала тем, что, возможно, беседа затянулась, что о вине Теодора вспомнила чуть позже, чем надо, но постепенно нервы Мароцию начали подводить. Что, если легкомысленная Теодора потеряла счет времени, заговорившись с папой? От нее этого можно было ожидать, и вообще, правильно ли поступила она, доверив столь ответственное дело своей милой, но недалекой сестре? Что, если наблюдательный глаз матери или хитрое око папы подметило состояние ее сестры, не совладавшей с волнением и поведшей себя как-нибудь неестественно? Что, если уже сейчас папа и его слуги ведут пристрастный допрос Теодоры и в скором времени подле ворот замка появится грозный отряд, присланный арестовать ее?

Впрочем, вероятность последнего сценария ее не очень пугала, она и так уже более десяти лет, находясь в своем любимом городе, была вынуждена проявлять звериную осторожность и уж к чему — к чему, а к штурму своего замка была готова каждые день и ночь. Но что же все-таки случилось, почему эта чертова дура не возвращается с матерью в замок, ведь именно это она должна сделать в заключение продуманного Мароцией плана?

Да, исполнение финальной сцены этой трагедии Мароция оставляла за собой. Она представляла, сколь непростым у нее будет разговор с матерью, когда она объявит той, что отравила ее любовника. Последствия могли быть самыми непредсказуемыми, и оставалось только радоваться, что этот разговор состоится здесь, на ее, Мароции, территории. Но где же, черт возьми, эти две Теодоры?

Мароцию уже начала бить нервная дрожь и даже два кубка с крепким армянским вином не взбодрили ее. Прошло уже более четырех часов, как ее сестра уехала отсюда. Мароция забегала по площадке из угла в угол и молила Небо о прощении и удаче. Она уже была целиком согласна с вариантом событий, при котором ее сестра по каким-то причинам полностью отказалась от исполнения задуманного.

Аллилуйя! Мароция вскрикнула от радости и захлопала в ладоши, когда знакомые носилки показались на дороге. Моментально забыв, как это часто водится с нами, грешными, поблагодарить Всевышнего, Мароция бросилась к лестнице, ведущей во двор замка. Быстрый взгляд, брошенный еще раз на дорогу, убедил ее, что к замку движутся только одни носилки. Ее радость мгновенно сменилась новой тревогой, и она стремглав полетела навстречу сестре, неубедительно успокаивая себе тем, что, возможно, мать с младшей Теодорой едут вместе или же мать, вопреки увещеваниям дочери, кинулась на помощь своему умирающему любовнику.

Ворота распахнулись, и Мароция, не давая носилкам остановиться, прямо на ходу сорвала занавеску. В носилках сидела ее сестра. Одна!

— Где мать? — крикнула она.

Лицо Теодоры, обычно белоснежное с яркими румяными щеками, было землисто-серого цвета.

— Там, — промямлила она, — она осталась там.

— Она пила вино? — благоразумие не изменило Мароции, и она произнесла эти слова шепотом, с трудом подавляя крик.

— Да.

— Вы выпили с ней противоядие?

— Я — да, она — нет.

— Почему?!!! — на этот раз крик бесконтрольно вырвался наружу.

— Она ни на мгновение не расставалась с Тоссиньяно, я не могла разлучить их и передать ей склянку, я не могла при нем ……..

— Что? Почему ты не привела ее сюда? Ты знаешь, чертова кукла, сколько прошло времени?

— Она не хотела ехать, я ее долго уговаривала, но они хотели остаться наедине, они хотели, хотели…

— Молчи, дура! — и Мароция повернулась к слугам, — Коней, люди, коней! Живо! Я с вас кожу сдеру!

Испуганные слуги были проворны, два коня были незамедлительно предоставлены хозяйке замка.

— Ты не одета должным образом, сестра, — боязливо встряла Теодора.

— Заткнись! — ответствовала будущей императрице Мароция, — Люди! Фабиан, быстро мой дорожный кошель и прими меня! Кто-нибудь, примите госпожу Теодору.

Фабиан, коренастый слуга ее двора, оседлал коня и усадил перед собой свою хозяйку. Аналогичная процедура было совершена с Теодорой.

— К епископу, в город Льва, как можно скорее, коня не жалеть! — прокричала Мароция и слуги ее едва успели открыть ворота и отскочить в сторону.

До папского дворца от Замка Ангела всего пару минут галопа. Однако по пути через ворота города Льва вышла неожиданная заминка, туповатая стража остановила Мароцию и запросила разрешение у начальника охраны. Несколько минут, пока ревностные слуги честно исполняли свой долг, им пришлось выслушать в свой адрес целый поток чудовищной брани и богохульств, летевший из уст очаровательной маленькой женщины, въезжавшей в пределы главного града католической Церкви.

Но вот, наконец, и базилика Святого Петра, и папские покои, примыкающие к ней. Едва поднявшись по каменной лестнице к дверям покоев понтифика, Мароция поняла, что она опоздала. Дворец гудел, как разворошенный медведем пчелиный улей, по коридорам бестолково метались слуги с испуганными не то за себя, не то за своих хозяев, лицами. Паломников, посетителей и прочих незваных гостей стража бесцеремонно выталкивала прочь, а многочисленные служители Церкви низших чинов громко и вразнобой молились, что и создавало странный низкий гул, так поразивший Мароцию.

Расталкивая слуг в стороны, сбросив свои сандалии, она бежала в папскую приемную залу. По мере ее движения диаконы прекращали свои молитвы, с любопытством и состраданием глядя ей вслед, папские нотарии подобострастно склоняли свои плешивые головы. Мароция ворвалась в приемную и увидела лежащих прямо на полу и задыхающихся от наступающего паралича дыхательных путей папу Иоанна Десятого и свою мать. Теодора ногтями разрывала на себе рубашки, понтифик невероятным усилием и к неописуемому ужасу очевидцев, порвал массивную цепь своего парадного креста. В приемной было полно народу, обступивших умирающих со всех сторон, в их числе находилось несколько епископов и кардиналов, оказавшихся в этот скорбный час в базилике Святого Петра.

— Все вон! — рявкнула, невзирая на чины и титулы, Мароция, и люди в спешке и сумятице кинулись к дверям.

Закрыв за последним ушедшим, Мароция кинулась к матери, на ходу расстегивая кошель. Она приподняла ей голову, чтобы влить снадобье, но Теодора отстранилась.

— Ему! Сначала ему! — прохрипела она, отталкивая дочь.

— Никогда!

— Ему, иначе я позову слуг!

— Теодора, пей! Спаси себя ради меня, — еще более страшно хрипел Иоанн.

— Молчать! — завизжала Мароция и из ее глаз брызнули слезы.

— Ему! Я прокляну тебя! Ему! Люди! Ты не добьешься ничего!

— Теодора, умоляю тебя, любовь моя, пей!

— Ему!

Мароция повернулась к Иоанну, яростно дернула его за седые волосы, чтобы поднять голову и зло влила ему в рот противоядие. Затем она вернулась к своей матери, и та на сей раз позволила дочери попытаться спасти ее.

— Поздно! Я выпила слишком много, а ты пришла слишком поздно. Дочь, дочь моя, — Теодора, говорила прерывисто, жадно хватая слабеющим горлом воздух, — ты чувствуешь себя победителем?

Мароция молчала.

— Почему ты молчишь? Почему ты не смотришь на меня?

Ответа не было.

— Сильная,…… я всегда гордилась тобой,……всегда,……я знала, ты можешь все………и я оказалась права.

Мароция закрыла лицо руками. Ее мать продолжала говорить, задыхаясь и слабея с каждым вырывающимся у нее из горла словом.

— Я ухожу, я вижу за мной пришли. Они приказывают мне молчать, они хотят, чтобы ты позволила мне уйти без исповеди. Господь знает грехи мои, а их тяжесть такова, что ни один священник не возьмет на себя смелость молить Его за меня. А они, … они покровительствуют тебе. О, какие страшные у тебя покровители!

Мароция с изумлением и ужасом взглянула на мать. Глаза Теодоры были полны крови и совершенно жутким образом выпуклы.

— Пора. Я прощаю тебе смерть мою, но заклинаю, во имя всего Святого, пощадить его!

Как не велики были его мучения, как не трясло его тело все разрастающаяся астма, Иоанн нашел в себе силы отыскать рукой руку своей возлюбленной и крепко сжать ее. Теодора с огромным усилием повернула к нему обезображенное, посиневшее лицо с выкатившимися из орбит глазами.

— Живи, мой друг, — прохрипела она и, еще несколько раз дернувшись в страшной конвульсии, затихла.

Мароция вскрикнула и кинулась к дверям. Приемную в ту же секунду вновь заполнили слуги, несколько человек с претензией на лекарей, папская канцелярия и священники Церкви. Вместе с толпой вошла и младшая Теодора. Увидев иссиня-черное лицо матери, ее до крови разодранную ногтями грудь, ее неестественным образом скрюченные в судорогах пальцы, Теодора лишилась чувств и повисла на руках ловких и сообразительных слуг. Мароция немедленно занялась сестрой и воспользовалась ею как поводом, чтобы побыстрее покинуть место своего чудовищного преступления. В дверях папского дворца ей встретился отец Гвидон, старый епископ Остийской церкви, спешащий исполнить свой долг и принять последнюю исповедь главы Христианского мира.

А тот, с клекочущим, как у подбитой птицы, кашлем, с выпавшим бессильно языком лежал в окружении своей многочисленной и беспомощной челяди, всерьез обсуждавшей, что их господин, по всей видимости, сражается с невидимым Люцифером, часто приходящим к понтификам в их последние минуты бренного существования. Правая рука Иоанна покрывала своего хозяина рассеянным знамением, тогда как левая продолжала гладить и гладить седые волосы его подруги, в последний раз разметавшиеся на полу странной и хищной птицей.

Эпизод 3. 1682-й год с даты основания Рима, 8-й год правления базилевса Романа Лакапина

(16 мая 928 года от Рождества Христова).

— Брат, брат мой, клянусь вам самой страшной клятвой, что при первой же встрече с ней я сверну этой змее ее шею. Как я жалею, что не сделал это раньше, когда у меня была масса возможностей для этого.

— Да, обстоятельства сейчас таковы, что если это не сделаешь ты, то она сделает это сама, с нами обоими, и ничто ее уже не сможет остановить. Я должен был предвидеть, что загнанная в угол римская волчица нападет первой.

Петр Ченчи с силой сжал вялую руку папы Иоанна и едва удержал слезы при виде столь чудовищного разрушения, которому подвергся его старший брат. Некогда сильный и статный мужчина, понтифик в считанные дни превратился в дряхлого с погасшими глазами старца, как рыба постоянно хватающего ртом воздух и говорившего теперь только шепотом.

— Десять дней я боролся со смертью, десять раз я видел на горизонте из окна силуэт нашего Спасителя, ожидавшего меня. Видел его также ясно, как тебя сейчас. Он смотрел на меня, скрестив на груди руки, смотрел с необыкновенной кротостью и как будто ждал меня. Но сегодня утром он не пришел ко мне, и я понял, что буду жить. Зато сегодня ко мне пришел ты и я счастлив, как никогда ранее.

— Я получил твое письмо, брат, — ответил Петр, почтительно поклонившись.

— Да, как только ко мне начали возвращаться силы, я написал тебе и королю. Я должен был это сделать, ибо так я расценил волю Господа, оставившего меня в мире сем вместо того, чтобы доверить трон своей Церкви более сильному. Нам необходимо остановить ее, ибо эта женщина несет в себе смерть и стыд Церкви Христа. Быть может, это сделать теперь даже проще, ибо меня связывала по рукам моя ……. моя…

— … Теодора, брат, нечего стыдиться искренней любви своей.

— Да, Теодора, мать этого существа. Так вот теперь все неизмеримо просто и понятно, либо она нас, либо мы ее. Ты знаешь, что она теперь не только сенатрисса, но и патриция Рима?

— Да, мой брат.

— Пока за мою душу сражались Господь и Враг рода человеческого, эта бестия созвала Сенат Рима и заменила собой убиенную ею же мать. Мы должны считаться с этим, подавляющая часть знати и милиция города в ее руках.

— Но раз ты призвал меня, значит, у тебя созрел план?

— Ты не допускаешь, что мне захотелось просто увидеть единственного человека в этом мире, на чью верность я могу полностью положиться?

Петр смутился.

— Прости, брат мой. Поверь, я также счастлив видеть тебя после стольких месяцев своего заточения в Сполето. Как жаль, что повод для этого выдался столь печальным.

И Петр еще раз горячо сжал руку своего брата.

— Но ты прав, я решился действовать незамедлительно, так как нашу фурию более ничто уже не сдерживает. Она явно рассчитывала, что я отправлюсь вслед за Теодорой, но, благодарение Господу, этого не произошло, и она осталась, как есть, матереубийцей.

— Вы уверены, что это сделала она? Вся ваша курия, как один, уверяет, что она не появлялась в вашем дворце несколько месяцев и прибыла только тогда, когда вам стало плохо.

— Она сделала это руками своей глупой сестры. Но против нее, действительно, нет доказательств и поэтому я не могу в открытую обвинить ее. Но, уверяю тебя, моя Теодора все поняла в тот же миг, и Мароция не опровергала ее обвинения.

— Невероятно. Убить свою мать!

— По всей видимости, в ее планы входила только моя смерть, но Божественное Провидение распорядилось иначе. Есть, есть в свершившемся особый божественный смысл, демонстрирующий всем нам, что греховный поступок есть греховный поступок, какими благими целями он бы не прикрывался.

— А она, думаете, прикрывалась благими целями?

— Безусловно, подавляющее большинство преступников уверяют себя, что творят зло во имя какого-то, иногда выдуманного для собственного оправдания, блага. В действиях своих она наверняка успокаивала себя тем, что устраняет, таким образом, узурпатора Церкви. Вероятно, этим же она мотивировала на преступление и свою сестру.

Приступ кашля прервал речь понтифика. Петр своевременно пододвинул папе сосуд с эфирными маслами, облегчающими дыхание.

— Подумать только, брат мой, справиться со всеми врагами в Италии и пасть в результате собственного легкомыслия от рук блудницы.

— Внутренний враг всегда опасней внешнего.

— Ты прав, брат мой. И свой остаток дней, дарованный мне Господом, я посвящу тому, чтобы отправить эту женщину на Высший суд. Едва ко мне вернулась речь, и боли начали отступать, я приказал курии направить письмо королю Гуго, в котором я, глава Церкви Христа, не просил, но уже умолял прибыть его как можно скорее в Рим. Пусть его сюзерен, император Людовик, доживает свои последние дни, но я уже не мог далее ждать и потому призвал Гуго к себе, пусть он здесь дожидался бы своей коронации.

— Гвидо Тосканский помешал этому.

— Да, король откликнулся на мою просьбу и, не медля ни минуты, направился в Рим, однако тосканцы преградили ему дорогу и в первой же стычке королевский авангард был опрокинут молодым висконтом Ламбертом. Гуго не стал далее искушать судьбу и меряться с Ламбертом воинскими талантами, но, тем не менее, я остался благодарен королю. Отправляя ему письмо, я просчитывал два варианта событий. В лучшем случае Гуго приходил бы в Рим и расправлялся бы со всеми моими врагам. Но случился второй вариант, Гуго в Рим не попал, но зато она, она уехала к своему мужу в Лукку и по сей день пребывает там.

— Что же в этом хорошего, брат мой? В Лукке она под защитой войска, с которым не справился сам король.

— Да, но она сенатрисса и теперь уже патриция Рима, и она не оставит Рим без своего контроля. Рим ее последняя надежда вернуть себе Сполето, а может и не только его. Она вернется в город, вернется без сильного сопровождения, и в этом будет заключаться наш шанс.

— У нее достаточно сторонников в городе, чтобы лишний раз не рисковать самой.

— Женщина, она все же женщина. Свои прелести они часто считают своей силой, но в этом подчас заключается и их слабость. С некоторого времени у нее тесные отношения со Львом, сыном Христофора Сангвина, которого я когда-то, под сильным давлением и против своего желания, согласился сделать кардиналом церкви Святой Сусанны. Не исключаю, что именно его Мароция хочет видеть на апостольском троне в случае своей победы. Так вот, я думаю, что они увидятся и в самом скором времени, ибо это существо старается, чтобы сей священник был не только обязан ей, но и был привязан к ней плотски.

— Вы сможете проследить за ней?

— Дело в том, что все свои оргии Мароция проводит, как правило, теперь вне стен Замка Ангела. Остатки стыда перед сыновьями заставляют эту блудницу встречать алчущих ее в доме своих родителей на Авентине. К тому же ей необходимо сохранять личину лицемерного траура по своей скончавшейся матери. Препозит этого дворца с давних пор является надежным моим осведомителем, и он дал мне знать, что подобное свидание готовится. Сестра Мароции, будучи не менее развратна, чем она сама, к счастью для нас, куда как легкомысленнее.

— Я слушаю вас, брат мой.

— Предлагаю вам немедленно удалиться из Рима, но не уезжать далеко от города. Оставьте при себе человек пятьдесят самых опытных воинов. Не более, иначе присутствие большого отряда станет известно городской милиции, а, стало быть, самой Мароции. В условленный день я направлю вам гонца и буду встречать вас лично у Ослиных ворот возле Латерана.

— Для вас большой риск покидать пределы Города Льва. Тем более, что не до конца побеждена отрава в вашем теле.

— Я должен буду это сделать, чтобы лично дать указание страже пропустить вас через городские ворота. Иначе мне опять же придется запрашивать разрешение милиции, и вся затея потеряет смысл.

— Согласен.

— У вас будет целая ночь, чтобы взять любовников в их постели. Мне безразлична судьба Льва, а также младшей Теодоры, они нам неопасны и я не вижу смысла лишний раз проливать христианскую кровь. Но с ней, с ней я разрешаю вам все, и ваш грех охотно приму на свою душу. Однако, умоляю вас, сколько не было велико искушение, не дайте похоти возобладать над вами, вы дадите этой женщине шанс на спасение.

— Уверяю вас, брат, что я сделаю все, что в моих силах и за каждую каплю яда, введенную в вас, она заплатит целым ксестом своей грязной крови.

— Боюсь, что крови у нее тогда не хватит,— грустно усмехнулся понтифик и зашелся в новом неудержимом приступе кашля.

Эпизод 4. 1682-й год с даты основания Рима, 8-й год правления базилевса Романа Лакапина

(22 мая 928 года от Рождества Христова).

Спустя неделю после разговора двух братьев Тоссиньяно, прекрасным майским днем, клонящимся к закату, когда жар солнца стал постепенно ослабевать, а оркестр цикад, напротив, начинал набирать свою силу, возле ворот роскошного авентинского особняка остановились пять всадников. Стража, после непродолжительной заминки, открыла ворота, и небольшой отряд неторопливо въехал в пределы резиденции Теофилактов. Первый всадник спешился, отдав свою лошадь мажордому дворца и поспешил к парадной дома, где его объятиями и поцелуями встретила миловидная хозяйка.

— Ах, сестрица, я так заждалась тебя! Если бы ты знала, в каком страхе я проводила все эти дни, пока ты была в Тоскане.

— Твои волнения были напрасными, наши враги не имею желания вредить тебе, но планировали использовать тебя в своих целях.

— Пусть так, но мне намного легче, когда ты рядом со мной.

— Скажи, ты распорядилась насчет сегодняшнего вечера?

— Да, приглашены музыканты и жонглеры, закуплены лучшие вина. Но что за гостей ты сегодня ждешь?

— Тех, которых я заждалась уже лет пятнадцать.

— С тобой, я вижу, священник Лев.

— Он нужен мне. Прошу вас всех, в том числе и тебя, моя сестра, повиноваться мне в точности.

Теодора поклонилась. Мароция скинула свой плащ, под которым обнаружилась кольчуга с притороченным к поясу гладиусом. Теодора, увидев кинжал, покачала головой.

— Неужели все так серьезно?

— Все более чем серьезно. Все приличия отброшены в стороны, предстоит решающая схватка, и, видит Небо, я приветствую ее!

За пределами комнаты, в которой разговаривали сестры, раздался не то стук, не то чье-то настойчивое царапанье двери. Мароция открыла дверь. За ней показался ее слуга Фабиан.

— Ваша милость, он отправил человека в Рим.

— Ты видел это сам?

— Как вижу вас сейчас, ваша милость.

Мароция на мгновение задумалась.

— Хорошо, пригласи ко мне препозита Даниила, а также священника Льва, который дожидается меня в гостевой. И сам приходи сюда.

Спустя пару минут в комнату к сестрам вошли мажордом и священник. Мароция первым делом подошла к Даниилу.

— Я не буду терять на тебя время и силы, объясняя вину твою. Ты сделал свой выбор сам. В подвал его! — дала указания она слугам.

Несчастный мажордом даже не успел удивиться и опротестовать решение своей госпожи, как проворные слуги подхватили его за руки и унесли прочь.

— С этой минуты ты препозит сего дома, Фабиан, — Мароция подошла к своему верному слуге, — будь достоин возложенной на тебя миссии, уже сегодня тебе предстоит непростое испытание.

Фабиан пал ниц.

— Прежде всего, проследи, чтобы никто — слышишь, никто! — не покинул пределы нашего дома ранее следующего полудня. Ни болезни, ни смерти родственников не могут являться уважительными причинами, таких причин не должно быть вовсе. Докладывай мне о подобных просьбах, но не выпускай никого, с просившими в сей день мы потом разберемся отдельно. Далее, вооружи слуг. Сколько у нас наберется людей способных поднять меч или копье?

— Человек тридцать, ваша милость.

— Пусть так. Музыканты будут играть всю ночь, так надо. Поэтому пусть люди не доверяют своим ушам, а доверяют глазам. И никакого крепкого вина. От этого зависит моя и ваша жизнь, мое и твое завтрашнее благополучие.

— Все будет исполнено, ваша милость, — Фабиан поклонился и удалился исполнять поручения.

Мароция повернулась ко Льву.

— Милый мой друг, прошу вас немедля одеться в мирское и выехать к Фламиниевым воротам с моим письмом к римской милиции. Как только стемнеет, вы должны обеспечить проход через ворота войска моего супруга, графа Гвидо. До начала штурма обеспечьте ему и его людям стоянку возле греческой церкви Девы Марии, овраг Большого цирка послужит им надежным укрытием.

— Вот как! — воскликнула Теодора.

— Неужели ты думаешь, сестра моя, что я решила стать добровольной жертвой наших равеннских братцев? Разумеется, мой муж подле меня, и тот, кто мыслил себя охотником, устраивающим силки, сегодня сам попадет в западню. Прошу же вас, ваше преподобие, преисполниться смелостью и решительностью, сегодня решится не только моя участь, но и ваша.

Лев так же, как и слуга, поклонился с подобострастием и удалился.

— Жаль, я думала, сегодня будет веселый вечер, — заметила со вздохом Теодора.

— Вечер сегодня будет веселее многих прочих, — ответила Мароция, — вам же, сестра, я советую привести себя в порядок. Ваш будущий муж должен хотеть не только императорскую корону, но и вас саму. Вы же всю себя извели угрызениями совести, вином и связями с собственными слугами.

— Если бы ты знала, Мароция! Мне каждую ночь снится наша мать!

— Прошлого не вернуть, Теодора. Ни ты, ни я не хотели подобного исхода, но лукавый, в обличье старца с тиарой, отвел нам глаза наши. И теперь нам нужно довести начатое до конца и покончить с Тоссиньяно раз и навсегда.

Она позволила себе улыбнуться своей сестре.

— Я думаю, пара кубков вина нам не повредит обоим. Надо же как-то скоротать время. Зови музыкантов, пусть начинают! Любой, проходящий возле нашего дома, должен быть уверенным в том, что у нас сегодня праздник.

Теодора распорядилась и вскоре пространство дома Теофилактов наполнили звуки своеобразной музыки десятого века. Сестры сидели друг напротив друга и медленно тянули вино, практически не поддерживая разговор. В какой-то момент в дверях вновь показался Фабиан.

— Из Рима вернулся слуга, посланный Даниилом, — сообщил он.

— Немедленно сюда!

Спустя пару минут Фабиан втолкнул испуганного слугу пред грозные очи своей госпожи.

— Ты передал поручение, данное тебе Даниилом?

— Да, ваша преблагая милость. Его Святейшество выслушал меня и наградил одним солидом.

— Щедро. Ты сказал ему, что я здесь?

— Именно так, ваша милость. Но я не знаю, в чем вина моя.

— Твоей вины ни в чем нет. Видел ли ты, как повел себя Его Святейшество?

— Он приказал своим слугам готовить носилки для поездки в Латеран.

— Ага! — Мароция узнала все, что ей было нужно, и жестом приказала слуге убраться прочь.

Фабиан получил новые распоряжения.

— Оставь слуг по всему периметру дома, но основные наши силы сосредоточь у центральных ворот и на восточной стене. Нападения с юга и запада нам нечего ожидать. Враги побоятся наступать с этой стороны, чтобы не вызвать тревоги в городе. Поэтому восток, смотрите угрозу с востока!

— Почему ты не просишь помощи у римской милиции, сестра?

— Милиция в основной массе предана мне, но нам достаточно одного предателя, чтобы наш план сорвался. Поэтому только тосканцы, моя любимая сестра, только они, — ответила Мароция и распорядилась налить себе еще вина.

Небо Рима обозначило свою готовность погрузиться в короткий, насколько позволял май, тихий сон. Город засыпал, стихал гомон торговцев, умолкал шум уличных артелей, гасли факелы на узких улицах Великого города и только бессовестные таверны по-прежнему завлекали горожан, маня тех сладостью разного рода грехов. Одновременно с этим сразу двое городских ворот Рима впускали в свои пределы чужие им тосканские и сполетские дружины, повинуясь высочайшим приказам своих властителей, из которых только одному надлежит будет встретить рассвет следующего дня в еще большем сиянии своего великолепия.

Эпизод 5. 1682-й год с даты основания Рима, 8-й год правления базилевса Романа Лакапина

(23 мая 928 года от Рождества Христова).

Его Святейшество, встретив своего брата с отрядом сполетских воинов у Ослиных ворот и лично дав указание страже пропустить пятьдесят всадников, доехал с ними до Латеранского дворца, благо путь был совсем короткий. Здесь он пожелал остаться.

— Я хотел бы встать с тобой плечом к плечу, брат мой, и собственноручно избавить город от этой заразы, но, увы, она успела забрать мою былую силу. Я не могу быть более полезен тебе, я задыхаюсь, ноги отказываются идти далее, и поэтому я буду молиться за тебя здесь.

— Я буду драться за двоих, мой брат, за себя и за тебя тоже. Раньше, чем свет нового дня озарит стены главной базилики мира, ты будешь, подобно Персею, держать ее голову за волосы.

— Того не надобно, брат мой. Мне достаточно будет, чтобы я более не увидел ее.

При папе осталось пятеро слуг и пятеро сполетцев. Петр с оставшимися воинами поспешил на юго-восток от Латерана к Авентинскому холму. Не доехав полмили до усадьбы Теофилактов, около руин Цирка Максимуса, сполетцы спешились, и Петр отправил двух человек в разведку. Заговорщики старались вести себя как можно тише, тем более что на улицах города почти не осталось прохожих. Через полчаса разведка вернулась.

— Вокруг имения все пусто, стража стоит на своих постах, внутри слышна музыка, хозяева принимают гостей.

Петр одобрительно кивнул. Он принял решение спешить большую часть своего отряда, чтобы конским топотом загодя не привлечь внимания стражи. Два десятка человек с тремя лестницами для штурма стен были направлены к восточной стороне усадьбы, оставшиеся, с тараном наперевес, отправились к центральным воротам. Петр и пятеро сполетских баронов оседлали своих лошадей, имея намерения присоединиться к атакующим в тот момент, когда фактор внезапности будет полностью исчерпан.

На какой-то момент пространство вокруг Петра погрузилось в тишину. Меж тем сумерки постепенно овладевали Римом. Лошади всадников уже начали проявлять нетерпение, когда до уха Петра донесся крик потревоженной охраны.

— Нападение! Нападение!

Петр пришпорил коня и обнажил меч. Его чернобородое лицо как будто бы окаменело, настолько брат папы римского проникся неумолимой решимостью. Соратники поспешили за ним.

Спустя пару минут всадники оказались перед воротами дворца Теофилактов. С восточной стороны к стенам были приставлены и уже закреплены лестницы, что было встречено Петром радостным кличем. На стенах уже вовсю шел бой, причем число защитников дворца на сей раз Петра неприятно удивило. Что касается ворот, то они уже трижды испытали на себя мощь ударов массивного дубового ствола обитого железом и, судя по их состоянию, уже рады были сдаться. Следующий удар стал для ворот последним, створки удержались в петлях, но засов, связующий их, разлетелся в клочья. Нападавшие издали победный крик.

Но торжествовать было рано. Едва в воротах образовалась брешь, как оттуда ядовитыми шершнями полетели стрелы. Двое нападавших были сражены, одна из стрел пролетела над самым ухом Петра.

— Черт побери, их слуги, похоже, усердно обучались ратному делу, — пробормотал Петр. В следующее мгновение он бросил клич своим баронам, оставшимся в седле, и первым прыгнул с конем во двор сенаторского дворца.

Слуги Мароции успели пустить еще несколько стрел, но страх их был так велик, что ни одна из стрел не принесла более урона нападавшим. Появление всадников почти деморализовало защитников сенатриссы, лучники побросали оружие и, как цыплята от коршуна, разбежались по укромным уголкам двора. На стенах сполетцы также очевидно стали брать верх. К Петру же успели присоединиться все пешие, штурмовавшие главные ворота.

— Ищите, ищите ее! Нашедшему я плачу двадцать солидов. Не вздумайте, дьявол вас возьми, гоняться за шелками и посудой. Все это будет ваше, так или иначе. Ищите Мароцию, допрашивайте ее слуг, найдите ее сестру! — кричал Петр.

Рев рога внезапно перекрыл его голос. Все, даже те, кто в данный момент сошелся в смертельной схватке, на миг обратили внимание на северную сторону дворца. Рог затрубил еще.

— Что это, черт меня забери? — крикнул Петр.

— Тебе недолго осталось этого ждать, — донесся до него знакомый голос, спокойный и насмешливый.

Петр поднял глаза вверх. В верхнем проеме главной башни дворца он увидел миниатюрный женский силуэт. Тем временем из-за ворот замка послышался конский топот приближающегося внушительного отряда.

«Все пропало», — первым сдался внутренний голос Петра, и мужественные черты лица сполетского герцога исказились отчаянием.

— Ведьма! Будь ты проклята! Сполето, прочь, прочь! Засада, уходим! — крикнул он своим людям и бросился вон из дворца отчаянным галопом. Нападавшие в мгновение ока превратились в преследуемых и поспешили за своим хозяином.

Всадникам повезло больше. Они вырвались в город как раз в тот самый момент, когда передовые воины неведомого воинства уже подходили к центральным воротам. Вслед убегавшим было выпущено несколько стрел. В последний момент Петр бросил взгляд назад и увидел среди преследователей красно-белые штандарты с поднятым на дыбы коронованным львом.

— Чертовы тосканцы! — прорычал он.

Пешим сполетцам повезло много меньше, чем Петру. В считанные мгновения они оказались заперты внутри двора Теофилактов и после первых энергичных действий атаковавших их тосканцев побросали оружие наземь. Из полусотни нападавших было пленено более тридцати человек, шестеро были убиты во время боя, с десяток человек вместе с Петром скрылись в лабиринте римских улиц.

— Немедленно поднимите городскую милицию, пусть усилят охрану всех ворот. В городе грабители и убийцы, ни один из них не должен покинуть пределы Рима, — первым делом распорядилась Мароция. Гвидо встретил ее нежным поцелуем и пришел в умиление от того, что сенатрисса была, как воин, одета в изящную кольчугу, а на ее прелестной голове красовался серебряный шлем с бармицей. Ей так к лицу было военное облачение!

— А мы все отправляемся в Латеран, где завершим начатое, — добавила она.

— Ты думаешь, друг мой, что Петр укроется в Латеране?

— Там его брат. Не знаю, кто из них сейчас служит для другого лучшей защитой, но они там будут вместе. Тем хуже для них. Нам нужно поспешить туда и покончить с ними ранее, прежде чем наступит утро и к Латерану начнут подходить горожане.

Мароция была абсолютно права. Едва покинув Авентин, Петр, с остатком своих людей, устремился к Латеранской базилике, чтобы защитить своего брата и самому найти защиту под сенью святых стен.

Всю ночь Иоанн Десятый провел в молитве у алтаря базилики. Признаться, в отличие от своих предшественников, он недолюбливал это место, уж слишком много мрачных событий произошло здесь в последние годы. Шепча слова молитвы, он время от времени бросал взгляд на правый неф церкви, в Зал Волчицы, как будто там за тридцать с лишним лет так и не вынесли из храма осужденный Церковью труп папы Формоза. Его взгляд скользил и по дверям левого нефа, ведущим в клуатр церкви, в тот самый сад, где неизвестные убили папу Стефана Шестого. Иоанн молился, но мысли его постоянно улетали к событиям тех лет и душа его не чувствовала себя также спокойно и защищенно, как в своей любимой базилике Святого Петра. Именно с Иоанна Десятого храм на ватиканском холме начал постепенно перехватывать пальму первенства у Латерана и даже реконструкция, проведенная в Латеранском соборе Сергием Третьим, а спустя века папой Сикстом Пятым, не нарушила этих тенденций. Впрочем, такое развитие событий можно было бы предвидеть, рост амбиций папских властителей и их стремление управлять светским миром требовало и соответствующей степени защиты, которую Латеранский дворец никак не мог предоставить. Другое дело базилика Святого Петра, которая стараниями папы Льва Четвертого была с середины прошлого века окружена внушительными крепостными стенами Леонины. Если бы не секретный характер операции, боязнь предательства со стороны городской милиции, папа Иоанн и не вздумал бы покидать Ватиканский холм. Быть может, это и в самом деле не следовало делать.

Чуткое ухо папы уловило конский топот, раздавшийся на площади перед Латераном. Спустя мгновения распахнулась одна из дверей, и в притвор базилики вбежал Петр и несколько оставшихся с ним воинов.

— Брат мой! Нас поджидали. Она впустила в Рим своего мужа. Думаю, что через несколько минут они будут здесь.

Иоанн разом оценил свое положение как совершенно безнадежное.

— Быть может, она побоится штурмовать Латеран, ведь это храм Божий! — робко сказал кто-то из небольшой папской свиты, усердно молившийся вместе со своим хозяином всю ночь.

Иоанн скептически усмехнулся.

— Колокол! Надо ударить в набат! Тогда в считанные минуты здесь будет полгорода и жители не дадут свою святыню на поругание, — добавил еще кто-то из диаконов.

А вот эта мысль действительно могла оказаться спасительной. Но она прозвучала уже поздно, на площади вновь послышался конский топот и торопливый бег десятков людей.

— Займите колокольню, не дайте им разбудить город, — прежде всего, скомандовал своим людям Гвидо.

Сполетцы спешно баррикадировались в базилике.

— Что будем делать, друг мой? — спросил Гвидо свою супругу, последовавшую вслед за ним — мы победили, но им удалось спастись. Стены базилики надежнее любого щита.

— Что за вздор! — ответила Мароция, — мы возьмем эту базилику штурмом и немедля.

— Базилику? Главную базилику кафолической церкви?

— В этой базилике судили мертвеца, удушали пап, лишали девственности…

— Кого? — удивился Гвидо.

— Время для исторических изысканий не слишком подходящее, друг мой. Главное, что все это не мои личные фантазии. Сам Господь показал свое отношение к этой базилике, проломив ей кровлю небесным копьем своим. Сейчас там засели люди, нарушившие законы Церкви и законы мира. Неужели мы не должны избавить эту базилику от поместившейся там скверны?

Мароция говорила громко, ибо слова ее предназначались не только для Гвидо, но и для прочего ее воинства, среди которого были четко видны колебания и опасения Господнего гнева.

— Пошли людей войти в базилику со стороны сада. Используйте лестницы, захваченные нами у сполетских предателей, — добавила она с твердой решимостью.

Сама же она бесстрашно подошла к закрытым дверям базилики и громко заговорила.

— Благородные бароны Сполето! С вами говорю я, Мароция, герцогиня Сполетская и маркиза Тосканская, сенатрисса Великого Рима! Я не могу знать ваших имен, но, я уверена, среди вас есть такие, кто знает меня, и, быть может, приносил мне клятву верности, как своему сюзерену. Я не держу на вас зла за то, что вы атаковали меня этой ночью. Я даю вам клятву, что не причиню ущерба ни вам самим, ни вашим феодам, если вы сейчас же сложите свое оружие, как того подобает добрым вассалам. Через минуту я атакую Латеран!

За дверьми вскоре послышалась возня и лязг металла, очевидно там, внутри здания, сцепились между собой решившие сдаться и оставшиеся верными Петру. Мароция махнула рукой и в тот же миг трое дюжих молодцов ударили массивными топорами в черное дерево святых дверей. Легкий вздох удивления пронесся и среди нападавших, и среди защитников базилики, те до последнего не верили, что свершится святотатство.

Штурм был недолог. Почти одновременно с тараном входных дверей последовали крики ворвавшихся в базилику через сад тосканцев, и спустя пять минут сопротивление было сломлено. Двери главной церкви мира распахнулись и всех находившихся в базилике вытащили на площадь и усадили на колени. Несколько сполетских баронов тут же простерли руки к Мароции, умоляя о пощаде.

— Я слово свое помню и сдержу, — отвечала та. Она внимательно следовала вдоль ряда поверженных врагов.

— Есть ли убитые в храме? — спросила она.

— Увы, да, маркиза, — ответил Гвидо, — я потерял двух человек, которых сразил Петр Ченчи.

В это же мгновение Мароция остановилась перед поверженным на колени Петром. Тот поднял на нее взгляд, гордый и презрительный, глаза его сверкали дерзким огнем, на доброй половине лица его набирал свою силу лиловый кровоподтек от удара тупым древком копья кем-то из тосканцев.

— Здравствуй, Петр Ченчи из Тоссиньяно, — насмешливо произнесла Мароция, — ты, кажется, этой ночью страстно желал меня увидеть. Я перед тобой, я слушаю тебя.

— Дьявол защитил тебя сегодня, но так будет не всегда.

— А кто защитит сегодня тебя, Петр?

— Мой Господь, если на то будет угодно ему!

— Где брат твой?

Петр не ответил.

— Его Святейшество находится у алтаря базилики. Он отказывается выходить. Рядом с ним мои люди, — ответил Гвидо.

— Герой Гарильяно уже не так искусно владеет мечом? Признаться, я думала увидеть его в строю нападавших. Это было бы занятно.

— Быть может так бы и случилось, змея, если бы ты силою своего яда не лишила бы его сил, — Петр говорил как человек, которому уже нечего было терять.

— Я думаю, ты довольно наговорил уже слов в этом мире. Закройте ему рот, — приказала Мароция, и слуги затолкали в рот Петру грязную тряпку.

Несколько минут Мароция размышляла, глядя на порубленные двери Латеранской базилики.

— Вот что, друг мой, — сказала она Гвидо, — пора извлечь нам нашего святого старца на свет Божий. Прошу вас сделать это самому с помощью ваших людей. Во избежание громких слов его, способных вселить страх в наших добропорядочных слуг и смутить разум, закройте уши себе, а ему на выходе также закройте рот. Ничего доброго он нам сказать точно не собирается, а значит и нам слышать его не стоит.

Гвидо одобрительно кивнул головой и направился внутрь базилики, захватив с собой двух дюжих молодцов, по всей видимости, не слишком отягощенных совестью, так как четверть часа тому назад они же вдохновенно рубили двери святой церкви. Слуги слепили из листьев затычки себе в уши, граф самонадеянно посчитал это для себя излишним.

Папа Иоанн к тому времени перестал молиться и сидел на ступенях кафедры, наблюдая, как к нему приближаются палачи. «Вот и все, вот и конец моему понтификату, — думал Иоанн, перед глазами которого вдруг встали сцены его коронации, состоявшиеся четырнадцать лет назад». Ах, если бы к нему хотя бы на мгновение вернулись те силы, он незамедлительно бросился бы с мечом в руке навстречу этому надменному тосканскому графу, и мало бы нашлось тех, кто не посочувствовал бы в этот момент самоуверенному тосканцу!

— Граф Гвидо, осознаете ли вы, что сейчас совершаете? — папа удивился собственному голосу. Он вроде бы и не собирался ничего говорить этим людям.

— Я беру под стражу того, кто узурпировал престол Святого Петра и до последнего дня своего вредил кафолической церкви.

— Что вы в этом понимаете, мессер Гвидо? Ваш поступок не останется без наказания со стороны Господина нашего и гнев Его вы почувствуете очень скоро. Быть может, я не увижу уже больше капель очистительного дождя и цветения трав и деревьев, но также и вы не увидите это снова, ибо не доживете до следующей весны и будете призваны Создателем всего сущего, который рассудит нас с вами.

Гвидо вспомнил слова Мароции и мысленно упрекнул себя за опасную глупость. Но было уже поздно. Слова были сказаны, пусть в следующую секунду слуги и запихнули в рот епископу Рима очередной, наспех сделанный, кляп.

Папу вывели на площадь и усадили на камни как рядового пленника. Рядом с ним, по-прежнему на коленях, стоял его брат, других пленных Мароция уже успела отпустить, дав им на прощание несколько наставлений.

Враги встретились взглядами. Столько раз Мароция за все эти годы мысленно рисовала себе сцены мести своему ненавистнику, столько раз она сочиняла полные желчи и победного презрения монологи, адресованные Тоссиньяно, а пришел момент торжества и она, к немалому своему изумлению, вдруг обнаружила, что ей совершенно нечего сказать. Победительница пап чувствовала в душе теперь редкостное опустошение и, — невероятно! — определенную жалость, пусть, скорее, не к поверженному врагу, а к тому, что ее долгое противостояние, полное побед и огорчительных поражений, во многом составлявшее смысл ее существования, сегодня подошло к концу.

— Я знала, что день воздаяния тебе наступит, — прошептала она ему, — вспомни теперь все, что ты причинил мне.

Папа не сделал попытки заговорить. Он смотрел на Мароцию спокойно, без гнева, очевидно чувствуя сейчас свое моральное превосходство над одолевшим его, но не способным на истинное торжество, врагом. Видимо это почувствовала и сама Мароция и, в духе лучших традиций своего противостояния с Иоанном, невероятно разозлилась.

— Иоанна Тоссиньяно накрыть плащом от любопытных глаз и отвести в Замок Ангела, где держать его до суда Церкви над ним. Я над его судьбой более не властна. Но прежде, чем вы уведете Иоанна Тоссиньяно, я подвергну наказанию того, кто украл у меня герцогство Сполето, а сегодня намеревался лишить меня жизни. Заслуживает ли суда тот, кто был пойман на месте преступления и чья вина не требует доказательств? — обратилась она к стоявшим вокруг нее тосканским и кое-где оставшимся сполетским воинам.

— Он в твоей власти, сенатрисса! — послышались голоса.

— Петр Ченчи из Тоссиньяно, я обвиняю тебя в том, что ты обманом завладел герцогством Сполето, обманом, и по наущению брата своего, проник в город Рим, где, нарушив законы города, ночью, как садовый вор, проник в мой дом и посягал на мою жизнь. Рядом с тобой стоят люди, которых ты привел с собой. Ответьте, есть ли в моих словах напраслина?

— Мы подтверждаем твои слова, сенатрисса! — ответили ей несколько человек.

— Что делает хозяин, застигнувший вора в первый раз? Являясь добрым христианином, он не лишает жизни своего заблудшего брата, но в наказание лишает его руки, взявшей чужое, и глаза, соблазнившего его.

Она махнула рукой, и слуги Гвидо совершили страшную экзекуцию над Петром. Стоны несчастного огласили всю площадь, на окраинах ее уже начали появляться первые паломники и, с боязливым любопытством вытягивая шеи, пытались разглядеть и объяснить действия вооруженных людей, стоящих у ступеней Латерана.

— Что делает хозяин, если во второй раз ловит того же человека в своем саду? Опять же он не обязан лишать его жизни, ведь и Святой Петр когда-то за одну ночь трижды отрекался от Спасителя. Но в наказание он лишает его второй руки и второго глаза, дабы более зрение никогда уже не смогло соблазнить его.

Ловкие действия палачей и белый свет померк для Петра навсегда.

— Велики грехи твои, Петр Ченчи, ибо ты не только зрением своим впускаешь в душу свою Искусителя. Ты слушал дурные советы, наущающие тебя греху и клевете на ближнего твоего. Да не услышишь ты более Врага Человеческого!

Садистка махнула рукой, и Петру отсекли оба уха. Толпа, собравшаяся на окраинах Латеранской площади и постепенно приблизившаяся к самому эпицентру событий, с каждой минутой гудела все сильней, вид крови и страдания, как это часто водится, будил у нее низменные инстинкты. Ни слова сострадания, ни слова поддержки не было произнесено, напротив, со всех сторон зазвучали одобрительные голоса своей кровавой госпоже и насмешки над несчастной жертвой. Если среди собравшихся и были недовольные, то их огорчение объяснялось только их личным опозданием к началу жестокого судилища и тем, что стража не дает подойти к месту экзекуции поближе, чтобы понять, кого именно решили столь строго наказать. Если среди возгласов обступивших и звучало удивление, то оно было вызвано тем, что о таком занятном зрелище не было объявлено заблаговременно и время действия, по мнению их, было выбрано не слишком подходящим.

Мароция приказала подвести Петра к остававшемуся на площади Иоанну, дабы насладиться душевной болью епископа при виде своего изувеченного брата. Из глаз Иоанна ручьем текли слезы, стражник, стоявший рядом, позволил папе освободить свою руку и прикоснуться ей к окровавленным щекам Петра. Петр дико завыл, будто его подвергли новым пыткам.

— Что делать с тем, кто упорствует в грехе своем? Разве найдется ему достойное наказание в этом мире? Нет, его тогда судит наш Господь милосердный, Создатель всего сущего и грозный судия нам всем.

Мароция отошла прочь, и Иоанн увидел, как несколько копий пронзили тело его брата, завершив земные страдания Петра. Подоспевшие слуги крючьями подцепили труп и отволокли его в похоронную повозку, предусмотрительно вытребованную сюда Мароцией. Далее настала очередь Иоанна. Епископа усадили в другую повозку, направившуюся к Замку Ангела. Вслед за ней устремились конные всадники, колонну которых возглавили Мароция и Гвидо. Глаза Мароции пылали темным огнем преисподней, ноздри ее раздувались, она взглянула на свой плащ, на котором углядела несколько пятен крови Петра и ее рот хищно оскалился.

— Ты не представляешь, как сильно я хочу тебя, друг мой, — шепнула она Гвидо, и тому на момент показалось, что не женщина, а сама крылатая неотвратимая Немезида из старинных воскресших легенд скачет рядом с ним.

Эпизод 6. 1682-й год с даты основания Рима, 8-й год правления базилевса Романа Лакапина

(23 мая 928 года от Рождества Христова).

Однако времени на утехи в этот день для Мароции не нашлось. Едва ее кортеж, распугивая ранних прохожих, прибыл в Замок Ангела, сенатрисса потребовала немедленно отправить за кардиналом Львом и начальником городской милиции Михаилом, недавно утвержденным Сенатом в своей должности по настоятельному внушению Мароции. Сама же Мароция, сжалившись над валящимся от усталости с ног мужем и разрешив тому короткий сон, поднялась на свою излюбленную смотровую площадку башни и пожелала оставить ее наедине со своими мыслями.

Этой ночью ею была одержана решительная и блестящая победа, она перешла свой Рубикон и выиграла свой Фарсал , впервые обнажив свой меч в Риме, но теперь надлежало извлечь максимальную выгоду из упавших к ее ногам победных плодов, сохраняя по-прежнему лисью осмотрительность и дипломатичность. Прежде всего, надлежало успокоить и обмануть Рим. Пусть папа Иоанн и не пользовался большой симпатией у римлян, в их глазах он все равно оставался наместником Апостола Петра и, стало быть, нельзя было вот так запросто объявить его арестованным. К тому же гипотетически папа мог быть подвергнут только суду Церкви, но идею с организацией собора Мароция отвергла сразу — за годы понтификата Иоанна на церковных кафедрах мира утвердилось множество его креатур, к которым теперь добавились и королевские ставленники, прибывшие из Бургундии, так что созыв собора с большой долей вероятности не только освободит Тоссиньяно из заключения, но и подвергнет интердикту саму Мароцию с Гвидо.

Таким образом, Иоанн должен оставаться пусть и формально, но на воле, а между тем его отсутствие на утренней мессе в скором времени начнет волновать Рим. По городу уже наверняка ползут самые невероятные сплетни о ночных столкновениях и появлении в городе чужеземцев. Возможно, размышляла сенатрисса, именно по пути этих слухов ей и следует идти, развивая легенду о попытке убийства или похищения понтифика неизвестными. В этом случае будет вполне оправданным нахождение Иоанна в Замке Ангела, а она сама в этом случае предстанет верной защитницей Святого престола. Да, решила она, именно в этом ключе для римлян следует представить события этой ночи.

Но кто мог покуситься на главу вселенской Церкви? Списать, как обычно это делалось в предыдущие годы, на сарацин не представляется возможным — именно благодаря усилиям папы ни один африканец не показывался в предместьях Рима на протяжении последних двенадцати лет после сражения у Гарильяно. А кто еще мог оказаться врагом папы? Очевидцы, конечно, заметили на Авентине присутствие тосканцев и сполетцев, но обвинить первых было совершенно нельзя, ибо они ассоциировались сейчас с самой Мароцией, а вторых тем более, поскольку они возглавлялись самим братом папы. Да, черт побери, теперь из этого мерзавца Петра придется сделать героя, мужественно защитившего своего святейшего братца, по-другому не получится. А принадлежность нападавших, их мотивы и организатора нужно искать в другой стороне.

Бургундцы? В этом нет никакой логики, союз папы и короля до последнего времени был крепок и оснований для разрушения не имел. Греки? Папа с Византией поддерживал умеренно-теплые отношения, а в бесконечные теологические споры, так охотно раздуваемые порой Константинополем, он и вовсе предпочитал не вмешиваться, так что никак не мог оскорбить чувства какого-либо фанатичного ортодокса. Нет, надо искать среди тех, с кем папа обошелся в последнее время сурово и несправедливо. Как с ней.

Гвидолин? А что, а вот это мысль! Папа лишил его по сути всего — власти, богатства, сана, а между тем епископ Пьяченцы до последнего времени обладал серьезной армией и сетью активных агентов среди негоциантов, жонглеров, паломников. Этот вполне мог решиться на такой поступок и, захватив папу, потребовать от того восстановления в своих правах. Во всяком случае, никто этому бы не удивился, случись такая авантюра в действительности. Поэтому, решила Мароция, именно эту версию и надо навязать Риму.

Как раз ко времени принятия решения к Замку Святого Ангела прибыли кардинал Лев и магистр Михаил, ее наиболее преданные и влиятельные соратники. Мароция приняла их в зале на втором ярусе главной башни.

— Magister militum, прежде всего, прошу вас незамедлительно взять под арест начальника стражи Ослиных ворот. Того, кто впустил в город чужеземные войска без всякого на то разрешения, — с этого начала Мароция.

— Уже сделано, великая сенатрисса, — отвечал ей Михаил, тридцатилетний, ладно скроенный грек, начинавший свою службу еще в дружине Теофилакта. Будучи однажды прельщенный дочерью своего командира, его карьера впоследствии получила ощутимое ускорение.

Далее Мароция поведала своим друзьям собственную версию произошедшего этой ночью.

— Его Святейшество планировал сегодня ночью встретиться со своим братом Петром, герцогом Сполето. Об этом стало известно сторонникам низвергнутого из сана епископа Пьяченцы Гвидолина, которые вознамерились дерзко похитить понтифика и заставить того вернуть Гвидолину утраченные права. Проникнуть в город им помогла стража Ослиных ворот, начальник которой таким образом совершил измену и будет предан смерти. Между заговорщиками и сполетской охраной произошел бой, в результате которого смертью храброго воина пал Петр Ченчи. Мятежники добились бы успеха, если бы на выручку папе не пришел своевременно тосканский отряд моего мужа, который этой ночью по счастливой случайности — нет, по воле Небесного Провидения! — вошел в Рим и сохранил для нашего города и всего мира главу Святой Церкви. Аминь.

Лев и Михаил поклонились сенатриссе в знак того, что ее версия понята и принята ими. Каждому надлежало теперь довести эту версию до своих помощников, долженствующих распространить этот слух далее по всему городу. Перед уходом кардинал Лев, как непосредственный участник событий этой ночи, не мог не поинтересоваться у Мароции судьбой и состоянием папы. Сенатрисса и на сей счет дала исчерпывающую версию.

— Его Святейшество потрясен событиями этой ночи и опечален смертью любимого брата. Тосканцы, выручив его, доставили Его Святейшество под мою охрану в Замок Ангела, где он и будет пребывать незначительное время, пока не завершится расследование обстоятельств заговора и не восстановится его вновь пошатнувшееся здоровье, ведь не забывайте, что он совсем недавно был сражен таинственным недугом и только по воле Господа, сотворившего чудо из чудес, остался в этом мире. Не исключено, что между его болезнью и сегодняшним нападением есть прямая связь, — добавила она, мысленно порадовавшись на ходу придуманной возможности списать на Гвидолина и еще один, едва ли не более тяжкий, грех.

Лев и Михаил удалились, а их место занял едва выспавшийся Гвидо. Мароция поднялась с ним снова наверх и поведала о своих распоряжениях.

— Все это чрезвычайно разумно, друг мой. Но что нам дальше делать с Иоанном? — спросил, едва сдерживая циничную зевоту, Гвидо.

Да, это был вопрос абсолютно четкий и ясный по своему ответу, но невыразимо тяжелый для человеческой совести, в каком бы подавленном или же зачаточном состоянии она не находилась у этих людей.

Иоанн должен умереть. Возможность компромисса с ним исключена, ни при каких обстоятельствах папа не должен был обрести свободу. На добровольное отречение взамен на жизнь и постриг рассчитывать также не приходилось, тем более что на тот момент подобный прецедент в истории папства случился только с папой Понтианом , сосланным римлянами на рудники, и папой Марцеллином , после того как император Диоклетиан заставил того совершить подношение даров языческим богам Пантеона.

Оставались вопросы времени и средства. Смерть папы не должна произойти в ближайшие дни, чтобы исключить ее связь с заточением в замке. С другой стороны, папа не мог долго оставаться в неволе, рано или поздно папская курия, со своим непрекращающимся делопроизводством, начнет все более удивляться тому, отчего папа предпочитает Замок Ангела стенам Леонины и удобствам своих покоев. Отсюда следовал вывод, что, прежде всего, надлежит убедить горожан и Церковь в добровольном нахождении здесь ее епископа, после чего счет земному существованию Иоанна пойдет уже не на дни, а на часы.

Ну и, наконец, как исполнить задуманное? В пору было вновь огорчиться отсутствием подле Рима африканцев — в прежние годы сарацины, лишенные благоговейного трепета перед отцами Церкви неверных, не раз исполняли подобные щекотливые заказы. Найти же мерзавца, способного на это и при этом носящего под рубахой крест, представлялось делом архисложным. По всей видимости, кинжал как средство отпадал. Оставался яд. Не будет удивительным, если папу Иоанна через несколько дней постигнет новый приступ удушья, который едва не отправил его на тот свет три недели тому назад.

Все эти мысли лавиной пронеслись в сознании Мароции, приведя ее в итоге к единственно правильному решению, которое она, тем не менее, оставила при себе. Гвидо же на свой вопрос ответа не дождался и вновь задремал под лучами утреннего солнца. Мароция, стоя у зубцов башенной стены, еще несколько раз проанализировала свои мысли и альтернативы своим будущим действиям не нашла. Под ее ногами медленно пробуждался город, и людские ручейки засновали уже по обоим берегам Тибра. Сенатрисса позволила себе еще с полчаса понаблюдать за горожанами, прежде чем пришла к выводу, что свой план пора приводить в действие.

Она разбудила недовольного Гвидо и сообщила о намерении посетить папу. Граф крикнул двух слуг и последовал за супругой.

Иоанн был помещен в гостевые, без окон, покои на втором этаже башни, возможно в те же покои, которые спустя шесть веков облюбует для себя Родриго Борджиа . Мароция не рискнула поместить папу в камеру для узников, дабы не смутить, тем самым, свою охрану. Даже здесь, находясь среди верных слуг, повидавших всякое от своей госпожи, ей приходилось выдерживать определенный политес и делать вид, что все совершается только в целях защиты понтифика и с его добровольного согласия. На полпути к папским покоям Мароция вдруг вспомнила об одной очень важной вещи и приказала одному из сопровождающих слуг принести ей эту вещь из своей спальни.

Вошедшие застали папу спящим. С момента своего ареста Иоанн не смыкал глаз, беспрестанно обращаясь к Господу за помощью, оплакивая своего брата и с тревогой прислушиваясь к каждому, доносившемуся к нему из пределов его темницы, звуку. Но время шло, силы Иоанна оказались на исходе и незадолго до прихода своих мучителей папа забылся нервным и рассыпающимся на фрагменты сном. Сон сморил его сидящим за столом, и папа спал, уронив голову на старые деревянные доски стола, будто пьянчужка в кабаке, перебравший накануне вина. Слуги и сам Гвидо остались в дверях, Мароция же, ничуть не стесняясь, подошла к столу и с минуту разглядывала спящего. И вновь, как сегодня ночью на Латеранской площади, она с удивлением обнаружила в себе странное отсутствие былой ненависти к своему самому лютому врагу и с презрительным состраданием разглядывала изъеденное болезнью лицо любовника своей матери. Сама от себя не ожидая такого, она провела рукой ему по голове и папа, мгновенно очнувшись, схватил ее за руку. Он взглянул на нее и, будучи, по всей видимости, еще в плену у своего сна, на несколько сладостных секунд вернувших к жизни его Теодору, он прижал ее руку к своим губам. Безжалостное сознание прогнало остатки сна прочь, и Иоанн с ужасом оттолкнул от себя эту руку и спешно осенил себя спасительным крестом. Следующее мгновение стало еще более страшным для понтифика, он увидел в другой руке Мароции подушку, моментально воскресившую в его сознании события пятнадцатилетней давности. Лицо папы побелело, а губы начали шептать молитву.

— Вижу, память у вас с годами не ослабла, — насмешливо сказала Мароция, тогда как ее сопровождающие склонились в поклоне перед ожившим понтификом.

— Надеюсь, мне будет позволено последнее причастие? — спросил Иоанн, и все поразились тому мужественному спокойствию, с которым были произнесены эти слова.

— О чем вы, Ваше Святейшество? — Мароция выбрала для общения обычный для себя насмешливый тон, — Вы в кругу друзей, и друзья эти приглашают вас на прогулку.

— Что вы задумали, Мароция?

— Вместе с вами полюбоваться красотами Рима с высоты башни Ангела. Для этого сегодня просто восхитительный день. И не забудьте вашу тиару, чтобы все обитатели моего замка на пути вашем оказывали должное вам почтение.

Взглянув на Гвидо, лицо которого не выражало ровным счетом никаких эмоций, и на секунду поколебавшись, Иоанн последовал из своих покоев вон. Мароция взяла было его под руку, чтобы помочь понтифику подниматься по крутым ступеням башни, но Иоанн отстранился от нее и предпочел помощь одного из слуг Гвидо.

Очень давно папа не бывал на верхней террасе башни и вид открывшегося ему жизнерадостного Рима одновременно восхитил и опечалил. Город простирался под его ногами, но теперь казался каким-то далеким и недоступным, а невнятный шум его улиц говорил, что Рим продолжает жить собственной жизнью, немало не обеспокоясь судьбой своего епископа, ничуть не опечалясь от такой потери. Мароция же все спешила к стене башни, слуга тянул папу за собой, и в какой-то миг сознание папы осенила страшная догадка. Он вновь начал читать молитву.

— Полно, Ваше Святейшество, откуда такие страхи? Неужели вы думаете, что мы столкнем вас со стены на глазах у всего Рима?

Логика в этих словах, безусловно, присутствовала, и папа разрешил слуге подвести себя к парапету стены. В то же мгновение послышались многочисленные приветственные крики горожан и паломников, собравшихся подле башни и ведущем к ней мосту Элия. Всех их сегодня растревожили слухи о попытке покушения на римского епископа, и они жаждали увидеть его целым и невредимым под охраной своей благословенной спасительницы.

— Так вот для чего я вам понадобился. Хитро, я всегда знал, что вы хитрая бестия, — сказал папа и уже хотел было спуститься прочь.

— Ваше Святейшество, народ Рима ждет вашего благословения. Наши отношения никуда не денутся, но причем здесь ваша паства, жаждущая благодати от вас? Неужели все эти люди, пришедшие сюда справиться о вашей судьбе, не заслужили подобного?

Иоанн, скрепя сердце, вынужден был согласиться с доводами сенатриссы. Папа трижды осенил толпу крестным знамением и трижды поклонился своей участливой пастве. Новые крики граждан слились в один, неразличимый по содержанию, но явственный в своей радости, гул. Взгляд папы скользил по толпе, по лавкам торговцев-иудеев на мосту Элия, по пролетам самого моста, на котором семь веков спустя будет казнена его дальний потомок, красавица Беатриче , убившая своего родного отца в отместку за собственное изнасилование им. Еще одна невероятная закольцовка фамильной судьбы, на которые так славен Рим!

— А что если я сейчас сделаю шаг вперед? — как бы размышляя сам с собой, вслух произнес вдруг папа.

— Тогда вы станете первым папой-самоубийцей, что не принесет ничего хорошего ни лично вам, ни авторитету Святой Церкви, о котором вы так страстно печетесь. Но на всякий случай, спасибо за предупреждение, отойду-ка я от вас подальше, во избежание нелепых подозрений. Захочется прыгать — прыгайте, я буду вам только благодарна за счастливое разрешение всех проблем.

Если бы не поврежденные связки и астма, папа наверняка попробовал бы крикнуть толпе о том, что находится в неволе. Пусть он, возможно, в тот же миг лишился бы жизни, но участь его убийц стала бы также незавидной. Однако башня была высока и далека от толпы, и даже здоровому человеку навряд ли бы удалось докричаться, тем более что собравшаяся толпа была достаточно занята собой и оживленно комментировала «спасение» своего понтифика. Папа еще раз благословил плебс крестным знамением и спустился на площадку. Мароция приказала своим слугам вести Иоанна в его покои.

— Все ловко придумано, Мароция, но завтра я не доставлю вам подобного удовольствия.

— Напрасно. Свежий воздух для вашего здоровья сейчас просто необходим. Мне же несложно будет найти жонглера или просто слугу, который в ваших одеждах завтра со стен башни благословит от себя народ Рима. На таком расстоянии никто не заметит подмену.

— А что дальше, Мароция? — спросил папа.

— Вы все время куда-то торопитесь, Ваше Святейшество. Это невежливо по отношению ко мне, хозяйке Замка Ангела. Я рассчитываю, что вы задержитесь и погостите у меня.

— Как долго? — папа остановил свой шаг, и глаза его встретились с глазами сенатриссы. Та ответила змеиным шелестом:

— Как только Я захочу.

Эпизод 7. 1682-й год с даты основания Рима, 8-й год правления базилевса Романа Лакапина

(28 мая 928 года от Рождества Христова).

Иоанн сдержал свое слово и в следующие четыре дня отказывался выходить на прогулку. Мароция также сдержала свое слово и четыре дня легковерную толпу, мало-помалу рассеивающуюся возле башни, благословлял, слабо заботящийся о спасении своей души, безвестный слуга, находивший затею своей хозяйки весьма забавной. Агенты кардинала Льва и магистра Михаила работали добросовестно, так что и сам Рим, и Город Льва сохраняли спокойствие относительно судьбы папы Иоанна Десятого. Брат папы Петр в эти дни был торжественно увезен из Рима сполетскими баронами. Так распорядилась сама Мароция, объясняя это тем, что герцог должен быть непременно похоронен в усыпальнице правителей Сполето, возле базилики Сан-Сальваторе. Рим вновь умилился справедливостью и благочестием сенатриссы Маруччи, забывшей о своих распрях с Петром, и не задавал, в связи с этим, лишних вопросов об отказе папы от прощания с останками своего горячо любимого брата.

Сам Иоанн все эти дни не выходил из отведенных ему покоев, размышляя о своей дальнейшей судьбе и не находя в найденных вариантах ничего для себя мало-мальски позитивного. Исходя из этого понтифик даже не стал отказываться от еды, понимая, что если не яд, то голод его, обессиленного, быстро добьет, а его тюремщикам только поможет достичь задуманного без совершения нового греха. Кормили его едой достойной, но весьма скудной, а сама Мароция и граф Гвидо два дня не показывались ему на глаза. Вечером третьего дня, к удивлению понтифика и даже к его досаде, так как он уже готовился ко сну, в его покои осторожно вошли несколько слуг и, проявляя крайнюю почтительность к особе Иоанна, начали заставлять стол в его покоях яствами и вином. Они управились достаточно быстро, после чего в покои папы вошли Мароция и Гвидо и тщательно затворили за собой дверь.

Их появление папа встретил так же, как любой приговоренный к смерти заключенный встречает в своей камере палачей. Сердце Иоанна бешено забилось, и приступ астмы не заставил себя долго ждать. Но Гвидо был без оружия, слуги отсутствовали, и впору было успокоиться. Иоанн вернул себя самообладание и даже с едкой ухмылкой указал на подушку, которую Мароция вновь принесла с собой.

— Вы теперь каждый день будете приносить ее мне?

— Да, она мне очень дорога, так как вызывает воспоминания о моей юности.

— Я бы даже сказал «о вашей бурной юности».

— Оставим дела минувшие в покое до нужного момента. Надеюсь, вы не откажетесь разделить с нами вечернюю трапезу?

Папа оставил ее вопрос без ответа. В размышлениях о своей судьбе и действиях своих палачей он в эти дни пришел в итоге к тем же выводам, что и некогда Мароция. Для осуществления задуманного Гвидо мог прийти и без оружия, и папа взглядом полным тяжелого подозрения смотрел, как граф, добровольно взяв на себя обязанности пинкерния , разливает сейчас красное вино по трем серебряным кубкам с изображением единорогов. Гвидо заметил его взгляд и рассмеялся.

— Полно, Ваше Святейшество, вино взято из одной бутылки и вы вольны выбрать любой кубок из предложенных.

— Вы либо недооцениваете свою супругу, граф, либо лукавите вместе с ней. Месяц назад я уже пил подобное вино.

— О чем вы, Ваше Святейшество? — спросил Гвидо.

Атака-лучшая защита, и Мароция поспешила встрять в разговор.

— Его Святейшество пребывает в уверенности, что я отравила свою мать и его самого с помощью моей сестры Теодоры, которая вместе с ними пила вино за несколько часов до этого.

— Но ведь это вздор!

— Еще бы не вздор. Сестра пила вино вместе с ними и осталась жива и здорова. Да и сам Его Святейшество отчего-то уцелел.

— Уцелел, потому что ты дала мне противоядие! — папа не мог кричать и только хрип начал вырываться у него из горла.

— Дала противоядие вам, но не дала своей матери? Ты веришь в это, Гвидо?

— Все это нелогично, — ответил Гвидо. Папа внимательно взглянул на него, с минуту о чем-то подумал и кивнул головой.

— Я выпью ваше вино, мессер Гвидо.

Папа и его «гости» осушили кубки. Гвидо наполнил их вновь. Мароция неотрывно глядела на Иоанна, а сам папа предпочитал рассматривать Гвидо, чем вверг последнего в немалое смущение. После второго кубка хмель предательски ослабил сознание понтифика, дало себя знать пережитое, а также скудная еда последних дней. На щеках папы заиграл яркий румянец, глаза заблестели отчаянно и неосторожно.

— Моя непростительная ошибка, мессер Гвидо, заключается в том, что все это время я почему-то упускал вас из своего поля зрения. В своем противостоянии с вашей супругой я совершенно непостижимым образом забывал про ваше существование. А ведь, между тем, все, что я слышал о вас, исключительно хорошо вас характеризовало. Справедливый правитель, ревностный христианин, щедрый меценат Церкви, такой же щедрый, как и ваш батюшка, покойный граф Адальберт. Как могло случиться, что вы сейчас стали тюремщиком преемника Князя Апостолов и совершаете преступление, возможно, тягчайшее из существующих в мире?

Мароция с тревогой взглянула мужа.

— Интересам вашего феода ни сейчас, ни ранее с моей стороны ничто не угрожало. Да, император Беренгарий заточил вашу мать, графиню Берту, в тюрьму, …

— С вашей подачи, — вставила Мароция.

— И с вашей, моя милая. Но, тем не менее, вы остались графом Тосканским, а сейчас вам за ваши права ровным счетом нечего опасаться. Отчего же вы обнажили свой меч против короля, своего сводного брата, и викария Иисуса Христа?

— Я защищаю права и честь своей супруги, — ответил не слишком уверенно Гвидо.

Папа театрально округлил глаза.

— «Права и честь»? Права и честь, Кирие Элейсон!

— Права и честь, — повторил Гвидо. Если бы пламя свечей было ярче, он бы обязательно заметил, как напряглась и насупилась его жена.

— Ну что же, — протянул папа и с этими словами осушил третий кубок, — начну по очереди. С прав. Под попранными правами вы, конечно, подразумеваете лишение прав Мароции и ее сына на герцогство Сполето?

— Именно так, — ответил Гвидо.

— Говорю вам сейчас и в словах своих готов присягнуть на Святом Распятии, что ваша супруга и ее сын не имеют никаких прав на титул герцога и герцогини великого Сполето!

Лицо Мароции приняло страшное выражение. Папа успешно будил у нее прежние чувства к себе.

— Начну с того, что ваша супруга, будучи пятнадцати лет от роду, вошла в непозволительную связь с ….. папой Сергием ...

— Что? — воскликнул Гвидо.

— Да-да, тем самым Сергием, судившим в свое время Формоза. Сей папа был очень падок до юных дев. Его понтификат стал серьезным ударом по авторитету Святой Церкви.

— И об этом судите вы? — крикнула Мароция.

— Не горячитесь, моя милая. До себя самого я еще доберусь. Так вот, ваша жена понесла от старого папы и, чтобы скрыть свой позор, она, вместе со своей матерью, да смилостивятся над ней Небеса, обманом заставила взять себя в жены герцога Альбериха. Тот уже несколько лет был проклят герцогиней Агельтрудой, и проклятье той заключалось в лишении герцога его мужской силы. Однако честолюбие все еще оставалось при нем и ваша жена предложила ему, в обмен на замужество, кратчайший путь к сердцу и разуму старого папы, который бы, конечно, не отказал своему сыну и его милым родителям в их претензиях на короны самого разного пошиба. И быть может все у сполетской семейки получилось бы, если бы Сергий не умер спустя всего три месяца после рождения сына. Альбериха по большому счету, конечно, никто не обманывал, но так уж в итоге получилось, так распорядилось Провидение, что он впустил в свой дом чужую жену с ребенком. Взбалмошный и вечно пребывавший под винными парами герцог вообразил, что вся эта эпопея была затеяна с одной лишь целью отобрать у него Сполето. Альберих, желая отомстить обманщице, подверг ее побоям и отдал на потеху своим друзьям, которые забавлялись с ней, как с уличной девкой. Так на свет появился Альберих-младший, и ваша жена, может быть, и окончила бы бесславно свои дни в Сполето, раздвигая ноги перед каждым собутыльником своего мужа, если бы не явился прекрасный, мужественный и наивный спаситель в вашем лице. Ручаюсь, что вам она была представлена несчастной жертвой сполетского чудовища.

Мароция, не говоря ни слова, уже сама налила всем вино в кубки. Все, не сговариваясь и не произнося заздравных тостов, с желчными минами опустошили сосуды.

— Теперь вы понимаете, что права вашей супруги на Сполето абсолютно безосновательны, что висконт Альберих не является сыном герцога, а ваша супруга не была его женой из-за неспособности Альбериха исполнять свой супружеский долг.

— Отчего же вы, Ваше Святейшество, умалчиваете о письме герцога, в котором он признает своим наследником моего Альбериха? — Мароция сверлила папу взглядом полным яростной ненависти.

— Это было письмо, вырванное у герцога шантажом.

Мароция зло и пьяно рассмеялась.

— Во всяком случае, это письмо ведь не делает юного Альбериха действительным сыном от семени герцога? В письме же герцог называет своим наследником сына, которого у него никогда не было, — прервал ее смех папа. Придвинувшись к Гвидо, он продолжил:

— Ну а что касается так называемой чести вашей супруги, то я, конечно, далек от мысли, что вы столь наивны, глухи и слепы, чтобы оставаться в данном вопросе в неведении. Не думаю, что вы не в курсе того, чем занимается ваша жена, когда вы отсутствуете в Риме. Пиры в ее доме подчас напоминают оргии римских язычников. Не думаю также, что вы считаете плодами Духа Святого еще двух, помимо Иоанна и Альбериха, детей, которых она прячет в одном из римских монастырей.

— Я все про это знаю, — нарочито четко и с металлом в голосе произнес Гвидо. Папа отстранился от графа и с сожалением взглянул на него.

— Да-да, мне жаль вас, мессер Гвидо. Вы искренне любите ее и принимаете ее такой, какая она есть. Мне известно подобное, я сам согрешил так же, и я прекрасно понимаю вас. Но! — папа вновь перешел в атаку, — вы несчастный человек, ибо любите существо, не способное ответить вам тем же. В отличие от вас, она никого никогда не любила, никогда и никого не полюбит, ей не дано это в наказание за грехи ее. Именно поэтому у вас, мессер Гвидо, никогда не будет от нее детей.

— Замолчи! — Мароция зашипела на него разъяренной кошкой. Папа наступил на больную мозоль ее мужа.

— Именно потому, что она не способна испытать настоящую любовь, именно поэтому она с такой яростью восприняла искреннее чувство своей матери ко мне. Ее мать, да смилостивится над ней Небо, любила меня всей душой, всем сердцем и ради любви готова была на все. Как и я для нее. Нам были безразличны все осуждающие слова, все препятствия и стены в этом мире, все приличия и обычаи, и ничто, ни митра, ни тиара не помешали мне любить ее так, как только может любить смертный. Осуждайте меня сколько сможете, благородный граф, ответьте мне или хотя бы самому себе честно на один только вопрос, многим ли ваша жена пожертвовала для вас, мессер Гвидо?    

Не дождавшись ответа, папа продолжил.

— Ваше молчание лучше всякого ответа, мессер граф Тосканский. Вы, ослепленные своей любовью, однажды презрели мнение своей матери, но я вас в этом не виню. Отнюдь! Но ваша любовь есть большое несчастье для вашей души, ибо вы влюблены в холодную и расчетливую блудницу, которая никогда не ответит вам взаимностью, ибо душа ее давно продана дьяволу, а дьявол не знает любви, его оружие только похоть и золото.

— Но тогда, святой отец, может вы будете красноречивы и откровенны до конца и расскажете моему мужу, кто более прочих постарался сделать меня такой? — Мароция шипела и надвигалась на Иоанна с перекошенным от ненависти лицом, — Расскажите, что именно вы и ваш брат спровоцировали Альбериха на расправу надо мной с тем, чтобы я, оказавшись в руках своего первого мужа и его дружков, не помешала бы вам в Риме убрать со Святого престола папу Анастасия и самому стать епископом Рима?

Для Гвидо этот вечер обещал все новые и новые открытия. Перед его глазами наружу выворачивалось все грязное белье Рима последних двадцати лет. Он, сам на своем веку насмотревшись всякого, теперь с трудом переваривал услышанное, и чувствовал, как из-под ног уходит такая, казалось бы, твердая земля его прежних мировоззрений.

— Расскажите же моему мужу о том, как вы, в день моей свадьбы с Альберихом, прочли мне длинные монологи о нравственности, сидя возле ложа, на котором ваш брат в этот момент насиловал меня!

— Что я слышу? — настал черед Гвидо своим возгласом сотрясать стены покоев.

— Да, мой сострадательный и набожный супруг, епископ Рима подобным образом наказывал меня за то, что я хотела помешать его шашням с моей матерью, ой, простите, их зарождающейся великой любви! О, какая это была дивная и красноречивая проповедь, какими крепкими и неопровержимыми были его слова, сколь яростно его брат вбивал в меня их смысл! Вот эта самая подушка, которую я держу сейчас в своих руках, осталась мне на память от той, такой преисполненной благоговейной святостью, проповеди! С годами святой старец не утратил таланта в любой ситуации взывать к слову Божьему и использовать его для оправдания своим самых кощунственных и лицемерных дел. Я вижу, Гвидо, что даже на вас произвели впечатления его лживые и лицемерные слова. «Мессер Гвидо, мне жаль вас», умильно глядя вам в глаза, твердит тот, кто накануне проклял вас и пообещал вам скорую смерть!

— Верно! — Гвидо, порядком одурманенный хмелем, энергично встряхнул головой.

— Да я не ангел, да я блудница, но я никогда и не скрывала это и уж тем более не прикрывалась Святым Писанием и сутаной священника. Дьявол тоже знает Писание, но будучи лжив, лживо его толкует, используя для погибели, а не для спасения . Господь будет судить меня и будет страшен суд Его, но я боюсь даже предположить, каким будет Высшее наказание для тех, кто в храме Божьем творил прелюбодейство, не снимая тиары, и величал себя при этом Его Святейшеством! И это ты называешь любовью? — Мароция вплотную приблизилась к Иоанну.

— Пошла прочь, грязная шлюха! — и с этим словами папа Иоанн наотмашь ударил Мароцию по лицу и вскочил на ноги.

Вино сыграло с папой злую шутку. Сладкий яд, затопив мягкой пеной сознание священника, на какой-то момент подсказал папе, как ему показалось, путь к спасению. Бессовестные слуги Бахуса вдруг шепнули Иоанну, что кроме Мароции и Гвидо в покоях папы никого нет, что стоит только справиться с безоружным Гвидо, как пленение его закончится, что маленькая и хрупкая Мароция не окажет ему серьезного сопротивления, а слуги за пределами покоев упадут на колени перед главой Церкви, как только он откроет дверь своей темницы и, грозно сверкнув очами, прикажет им повиноваться. Быть может, план и в самом деле имел бы определенные шансы на воплощение, если бы не подорванные болезнью силы этого некогда крепкого физически и духом человека.

Иоанн просчитался. Он понял этот в тот же самый момент, когда, ударив Мароцию, вскочил из-за стола. Вино обмануло его, на какой-то миг внушив, что к Иоанну вернулись былые силы. Пусть Мароция и отлетела в угол комнаты, гулко ударившись головой о ее каменные стены, но граф Гвидо, стряхнув с себя хмельной плен, был проворен и мощным ударом в челюсть поверг понтифика наземь. В следующее мгновение папа почувствовал, как колено Гвидо безжалостно смяло ему горло, а на лицо его Мароция бросила ту самую злосчастную подушку. Иоанн сопротивлялся отчаянно, пытаясь сбросить с себя Гвидо, и Мароции даже пришлось наступить ему всем своим весом на одну руку, чтобы помочь своему мужу. Свободной рукой папа обреченно пытался отодвинуть от своего лица эту ужасную подушку с ее назойливой, царапающей глаза ненавистной золотой бахромой. В какой-то миг бахрома исчезла, вместо нее перед глазами расплылась кровавая пелена, в пене которой Иоанн вдруг увидел печально-спокойный образ Теодоры и успокоился вслед за ней сам.

Шумно дыша, двое убийц поднялись на ноги.

— Господи! — воскликнул Гвидо, с ужасом глядя на свои пальцы, по-прежнему сведенные судорогой в этой короткой и ужасной схватке, — Господи, что мы наделали!

— Тише, умоляю!

— Господи! — не слыша ее, повторял Гвидо, — я убил папу римского….. я убил епископа….. я убил……

— Возьми себя в руки! Все свершилось!

— Господи! Я погубил себя, погубил свою душу! Навеки! Убил…. УБИЛ….. убил наместника Святого Петра….. Господи!

— Выпей вина, приди же, наконец, в себя !

Гвидо поднял на Мароцию тяжелый взгляд. Та была бледна, черные волосы ее были всклокочены, глаза горели, и она никак не могла унять крупную дрожь, так что была отчетливо слышна страшная дробь ее зубов.

— А ведь это ты! Это ты заставила меня сделать это! Ты заставила убить его! Потому что он …. ведь он говорил правду, что он сказал такого, что было неправдой?

— Он сказал правду про меня, но выгородил и солгал про себя.

— Он сказал правду! Даже ты подтверждаешь это! Господи, что мы наделали! Что теперь будет?

— Прежде всего, ты отнесешь Иоанна в постель, разденешь и накроешь его простыней. Затем мы уйдем. Хвала Небесам, камни башни не пропускают даже звук бюзин, так что никто ничего не мог услышать, да к тому же мы выпроводили всю челядь во двор. Пусть завтра слуги первыми обнаружат, что папа умер. Папа недавно перенес болезнь, и приступы астмы у него продолжались до сего дня, ни для кого эта смерть не явится внезапной. Лекари будут подкуплены мной, а затем я их отправлю следом за Иоанном, все равно от них небольшой прок. Я приглашу кардиналов Льва и Стефана, первому надлежит сразу взять инициативу в свои руки, а благочестие и, связанная с ней, дремучая и дикая нетерпимость Стефана к медицине вообще и омовениям в частности, завтра будут очень кстати, никто не посмеет смывать мир с тела папы и, стало быть, никто из посторонних не увидит следы на его шее. Ну а дальше появится кардинал-епископ Остии и все пойдет по порядку, установленному Церковью в подобных случаях. Мы у цели, друг мой.

— ТЫ у цели, — глухим голосом ответил Гвидо, пряча от нее глаза и дивясь тому, насколько хладнокровно и точно его жена выстроила план дальнейших действий. Так говорить мог только человек, который все продумал заранее, а значит, полагал граф, он только что стал послушным орудием убийства.

    Мароция подошла к нему и хотела взять его за руки, но от отшатнулся от нее, как от прокаженной.

— Завтра я уезжаю в Тоскану, — заявил он.

   Мароция несколько мгновений ошарашенно смотрела на него.

— Ах, вот так, мой милый? Согрешив, бежим в кусты? А что дальше?

— Я более не притронусь к тебе.

Мароция резким порывом подошла к нему и отвесила пощечину.

— Трус! Еще утром в моей постели ты шептал мне сладкие слова, а сейчас воротишь нос? Слизняк! Какой тогда был смысл во всем этом? Или ты думал, что Тоссиньяно добровольно уступит нам Рим и еще растечется в нижайшем поклоне? И будет послушно исполнять наши с тобой капризы? Все уже сделано, и верх глупости теперь остановиться на полпути.

— Он был прав. И мать моя была права относительно тебя, — Гвидо по-прежнему избегал встретиться с Мароцией взглядом.

— Берта разделалась бы с Тоссиньяно в первый же миг, как только бы он оказался в ее руках.

— Не упоминай имени моей матери, ты недостойна ее, — Гвидо вяло сопротивлялся и шаг за шагом приближался к двери.

— Ого! Тебе напомнить, что она в свое время фактически отправила на тот свет твоего отца и своего мужа лишь бы стать женой Беренгария?

— Я более не притронусь к тебе, — повторил Гвидо. С немалым трудом он, ломая ногти, открыл засов и вышел вон. Мароция смотрела ему вслед, чувствуя как все внутри нее, весь ее прежний мир рассыпается на мельчайшие части, и теперь все надо будет начинать сначала. Она до последнего надеялась, что ее муж совладает с собой и останется подле нее. Но этого не произошло.

Ей пришлось в одиночку возиться с Иоанном. Едва превозмогая в себе желание закричать от ужаса и трусливо броситься прочь, она перетащила труп папы в постель, с брезгливой миной сняла одежды и накинула на понтифика спальную простыню.

— Даже после смерти ты умудряешься мне вредить, — ворчливо прошипела Мароция, покидая папские покои, — Можешь радоваться, благодаря твоим стараниям я вновь осталась одна.

Эпизод 8. 1682-й год с даты основания Рима, 8-й год правления базилевса Романа Лакапина

(июнь-июль 928 года от Рождества Христова).

Итак, свершилось, и Рим, гордый Рим, великий, седой Рим, спустя четыреста лет после готской воительницы Амалазунты, вновь пал к ногам женщины! 10 июня 928 года Мароция Теофилакт, в окружении своих сыновей, высшего духовенства и знати Вечного города, с едва заметной ироничной улыбкой, прятавшейся в уголках ее очаровательных губ, взирала на коронацию папской тиарой своего друга и любовника Льва Сангвина, кардинала церкви Святой Сусанны. И среди всей пестрой, разномастной толпы, среди сильных мира сего, облаченных ли в рясу, препоясанных ли мечом, не нашлось ни единого дерзкого, способного оспорить выбор, навязанный целому городу, нет целому народу, да что там целому миру, этой гордой, преступной, такой хрупкой и такой сильной женщины.

Когда ты сделал верный шаг, после которого к твоим ногам с завидным постоянством падают все более драгоценные плоды, поневоле начинаешь верить в справедливое устроение подлунного мира. Примерно по такому живописному руслу, полному молока и меда, текли в этот день мысли новоиспеченного главы христианского мира, вспоминавшего свою нехитрую доселе биографию. Родившись в семье вполне заурядных горожан Рима, будущий папа самостоятельно сделал свой выбор в пользу служения Церкви, прельщенный смиренным бытом святым отцов и их сладкоголосым пением, заставлявшим богобоязненных мирян шире открывать свои кошельки. Впрочем, особой альтернативы его жизненному выбору и не представлялось, поскольку для военной карьеры он был неблагороден, для ремесленного и купеческого дела слишком ленив и брезглив, а работа в римских канцеляриях, где он пошел бы по стопам своего отца, представлялась слишком скучной и неперспективной. Долгое время ступени церковной карьеры также оставались для него слишком крутыми, но все изменилось в тот самый миг, когда в Церкви Святой Сусанны, что на Квиринале, пожелала исповедоваться за свои очередные грешки прекрасная дочка консула Теофилакта. В отличие от своей матери, предпочитавшей мужественных и нахрапистых самцов, Мароция находила особое удовольствие в соблазнении и пробуждении скрытых бесов у мужчин более тонкой душевной организации и, особенно, ограниченных в своих действиях и страстях самостоятельно или сообразно занимаемому сану. Миловидная внешность субдиакона, его волосы цвета легкого пива, его мгновенно вспыхивающие румянцем щеки при каждом оказанном ему знаке внимания, раззадорили бессовестную консульскую дочь, и вскоре молодой клирик совершил непоправимое, после чего начал смиренно готовиться к неминуемому гневу свыше. Однако время шло, Господь, очевидно, медлил, и вскоре Лев с умиротворением в душе начал склоняться к мнению, что Отец Небесный, быть может, с определенным снисхождением относится к подобного рода проступкам. Спустя некоторое время подобная версия получила неоднократные подтверждения, а когда сам Глава церкви рукоположил его в сан диакона, страхи Льва развеялись окончательно. Сегодня же он получил свое последнее и решительное доказательство благосклонного расположения к себе высших сил, ведь в противном случае последние ни в коем разе не допустили бы недостойного человека примерить на себя тиару наместника Святого Петра.

Лев на протяжении всей коронации умильно ловил благодарными глазами свою благодетельницу, но та, будучи преисполненная торжественных забот, большую часть времени рыскала взором по толпе, изучая настроения горожан и прибывших многочисленных гостей. Лишь однажды их взгляды пересеклись на продолжительное время, в тот самый момент, когда Лев проходил унизительную процедуру своей мужской идентификации на Sella Stercoraria. «Я могла бы при желании успокоить Отцов Церкви и развеять все их сомнения, засвидетельствовав лично, что у тебя с этим все в порядке», — яснее ясного говорил ее насмешливый взгляд, и Лев улыбнулся ей в ответ, чем вызвал симпатии толпы, удивленной такой невозмутимостью своего понтифика во время столь деликатного процесса.

Тысячи людей услаждали свой взор, глядя попеременно, то на миловидного, несмотря на свои тридцать с лишним лет, нового епископа, то на красавицу сенатриссу, сидящую в окружении своих сыновей и, таким образом, впервые своей матерью выдвинутых на первый план. По правую руку от Мароции находился ее старший сын Иоанн, добродушный пухлый увалень, стоявший на пороге совершеннолетия, но неделю тому назад уже произведенный, по случаю великого праздника, в остиарии прихода Церкви Святой Марии в Трастевере. По окончании папской коронации юного Иоанна ждал новый сюрприз, когда новый папа вручил ему манипул субдиакона. Таким образом, Лев начал свой понтификат с небольшого нарушения церковных законов, ограничивавших двадцатью годами минимальный возраст лица, получающего сан субдиакона. Впрочем, на фоне недавнего рукоположения в епископы пятилетнего сына графа Вермандуа, все это выглядело довольно-таки простительно.

Слева от Мароции на коронацию папы молчаливо взирал ее второй сын, Альберих, которому не обязательно было дожидаться своего совершеннолетия, чтобы начать получать плоды от блистательного воцарения своей матери в Риме. Несмотря на юный возраст Альбериха, Мароция назначила его главой своей стражи, отдав под его начало полсотни отборных римских воинов. Очередная ухмылка фатума — иногда свое падение мы начинаем в тот самый миг, когда чувствуем себя в зените славы.

Римские сенаторы толпились позади Мароции, и таковой мизансценой всему Риму был дан знак, недвусмысленно указывающий на их настоящее влияние и силу. Злые языки, несомненно, подхватили бы идею об узурпации власти Мароцией, если бы она, исключительно в силу своей скромности и уважения к Риму, не разместила бы еще далее от себя собственного мужа, графа Гвидо Тосканского, и родную сестру Теодору. Граф Тосканский не исполнил своей угрозы и не уехал из Рима, в течение всей торжественной церемонии он был молчалив и бледен, но лишь немногие наблюдательные глаза могли заподозрить в настроении графа что-то неладное.

Однако, такие глаза все же были, и в числе прочих к таковым, несомненно, относились глаза епископа Мантуи и Тренто. Отец Манассия, настоятель двух епархий и обладатель трех подбородков, прибыл в Рим только накануне, представляя в своем лице особу короля Гуго, а заодно его крайне проницательного соглядатая. Новый папа согласился его принять только после коронации, в чем умнейший царедворец немедленно усмотрел поднявшийся ветер перемен для своего хозяина. Стало быть, рассуждал Манассия, отныне королю надо привыкать к новой для себя расстановке сил, а пока, невзирая на эту распродьявольскую — прости Господи! — жару, попробовать понять, сколь монолитны и дружны теперь оппоненты его высочества.

Папская коронация прошла в полном соответствии с процессиями своего времени и отличалась только отсутствием коронованных особ, которое было с лихвой компенсировано заметной многочисленностью собравшейся толпы. В отличие от прежних лет, на рубежах веков, когда папские и императорские коронации следовали чуть ли не ежегодно, интронизация Льва Шестого оказалась первой за последние четырнадцать лет и римляне со своими соседями постарались непременно лицезреть сие действо своими собственными глазами. Надо сказать они нисколечко не пожалели, ибо великолепная сенатрисса Мароция не поскупилась на различные угощения души и тела, и в течение всей, следующей за коронацией, недели Рим на какое-то время вспомнил свои знаменитые оргии имперских времен.

Затратами на расположение к себе римского плебса Мароция не ограничилась и, за счет городской казны, но от имени понтифика, роскошные дары полетели из Рима в разные уголки мира. Почти повсеместно фигура нового понтифика вызвала одобрение у тамошних властителей. С большим удовлетворением, и как явное свидетельство ослабления позиций короля Гуго, встретили весть о новом папе в германских и франкских землях. Еще больший восторг, и опять-таки исключительно в свете своего противостояния с Гуго, проявил при известиях из Рима маркграф Беренгарий Иврейский. Воспрял духом даже бургундский король Рудольф и немедленно направил в Рим письмо и ответные дары Мароции, напоминая ей о былом союзе и намекая на союз в будущем. Радостно потирали руки и в Константинополе, узнав о возвращении к власти византийской партии в Риме, а наиболее отчаянные ромейские головы уже готовы были грезить о возрождении на папских землях Равеннского экзархата.

Там, где не было оснований искать добра от добра, все решили щедрые пожертвования, пришедшие с римских холмов. Добродетельные монахи Клюнийского монастыря, годом ранее простившиеся со своим первым настоятелем, Святым Берноном, трогательно помолились за душу усопшего Иоанна Тоссиньяно, чтобы затем воздать хвалу Господу, явившему им нового владыку христианского мира, который в первые дни своего понтификата не забыл про их смиренные кельи. Отец Одон, ставший новым настоятелем монастыря, получил солидный во всех пониманиях папский кошель и приглашение в Рим от нового папы, где, по словам Льва Шестого, католическая церковь, в его лице, воздаст какие-то, ну совершенно особые, почести святым братьям нового монастыря.

Единственный, кому подарки Рима не улучшили настроение, стал, понятное дело, итальянский король Гуго. Он имел все основания жаловаться на превратности злодейки судьбы, тем более, что в день, когда на пороге его королевского дворца в Павии объявился епископ Манассия с подробнейшим докладом о папской коронации, с другой стороны, по миланской дороге, прибыл запыхавшийся гонец из Прованса. Придворные короля стали свидетелями самой настоящей истерики, приключившейся с Гуго, когда гонец, едва справляясь с рвавшимся наружу дыханием, выпалил:

— Ваше высочество, император Людовик скончался!

Несчастный император Людовик Слепой умер 28 июня 928 года, после двадцати трех лет своего бесцветного, во всех смыслах этого слова, существования. Итальянские авантюры дорого обошлись этому человеку, который на протяжении долгих лет по возвращении из Италии был нелепой куклой в умелых руках своего вассала Гуго, чьими интересами последний всегда прикрывался и который держал его во Вьенне на положении почти что пленника. Долгое козыряние своей усердной службой на благо императору обошлось в итоге против самого Гуго, когда он, став королем Италии, в итоге был вынужден притормозить свое продвижение к императорской короне. И вот, пожалуйста, эта корона освободилась, но в Риме теперь не его компаньон Иоанн Десятый, а непонятный Лев Шестой, и теперь он, Гуго, к короне Карла Великого, пожалуй, находится даже дальше, чем всего месяц тому назад. Ну что ему стоило, как в свое время Арнульфу Каринтийскому, наплевать на все эти никчемные условности и стать императором одновременно с относительно здравствующим предшественником!? Кто посмел бы этому всерьез противостоять?

Так вслух, при своих придворных, Гуго укорял себя за свою излишнюю щепетильность и благородство, как будто не он сам, а кто-то другой пытался усидеть на двух стульях, бургундском и итальянском, как будто кто-то другой, а не он, этой весной пытался идти на Рим. Что-что, а на существование Людовика, на существующие законы и понятия о чести, бургундец наплевал бы легко и непринужденно, если бы возле Перуджи его с мечом в руке не встретил бы сводный брат Ламберт, висконт Тосканский. Здесь-то и обозначилось главное отличие Гуго от воина Арнульфа, который только бы обрадовался перспективе одним махом решить для себя все основные проблемы в Италии. Но Гуго повернул обратно и теперь в бессильной ярости швырял об стены павийского замка золоченые кубки, костеря всеми словами, на всех подвластных ему диалектах, и внезапно скончавшегося папу Иоанна, и, напротив, затянувшего со своей смертью императора Людовика и даже свою мать, наплодившую, по его мнению, излишнюю родню.

Ну а больше всего доставалось, конечно, ей, этой мелкой чернявой интриганке, которая теперь всерьез, как свой собственный экипаж, запрягла Рим, а новый папа у нее теперь не более чем за главного кучера. Дождавшись, когда король пустит в расход в адрес сенатриссы весь арсенал имевшихся у него ругательств и проклятий, к Гуго вновь приблизился его племянник, благообразный, гладковыбритый епископ Манассия, и тоном заботливой матери, успокаивающей капризного ребенка, произнес:

— Есть и хорошие новости, ваше высочество. Нам можно и нужно воспользоваться ими.

Гуго немедленно прогнал прочь от себя всю челядь, оставив только своего родного брата Бозона, который после коронации Гуго взял себе в управление графство Арльское, а также сыновей своей сестры Теутберги, уже упомянутого Манассию и висконта Теобальда.

Граф Бозон был на год младше своего брата и, если исключить из рассмотрения его короткий нос и серо-голубые глаза, в значительной мере походил на Гуго, как внешне (высокий рост, непропорционально удлиненные конечности, вытянутое лицо, черные волосы), так и характером. В ту же породу пошел и второй сын Теутберги, двадцатилетний висконт Теобальд, а в интеллектуальном плане все потомство графини Берты от ее первого брака, вообще говоря, отличалось недюжинным умом, невероятной хитростью и опасным для их окружения коварством. Каждый был себе на уме, но, обладая также звериным чутьем, они до поры до времени гнездились вокруг удачливого Гуго и были дружны и искренни только во вражде к детям от второго брака своей матери (бабки).

Епископ Манассия, будучи талантливым декламатором, начал свой монолог издалека, с описания своей встречи с новым папой, которая произошла в присутствии римской сенатриссы. По образным словам королевского племянника действительно выходило, что путь к императорской короне у Гуго лежит теперь не через Ватикан, а через Замок Святого Ангела. Папа направил королю письмо, которое Гуго прочел еще до известия о смерти императора, и которое не содержало в себе ровным счетом ничего конкретного. Зато сенатрисса велела Манассии передать своему хозяину на словах следующее:

— Верни мне то, что забрал, и припади к моей руке, тогда получишь все, что пожелаешь.

Манассия завершил фразу быстро и с испуганной интонацией, предвидя новые яростные филиппики от короля. Однако, Гуго, к удивлению, только сокрушенно покачал головой, видимо, услышав именно то, что ожидал. Обрадованный епископ перешел к изложению своих наблюдений и слухов, почерпнутых им на улицах и в домах Рима.

— Многочисленные языки, мой господин, свидетельствуют о ссоре сенатриссы с вашим братом. Мессер Гвидо на коронации Его Святейшества сидел поодаль от великой сенатриссы и выглядел мрачнее тучи. На следующий день он сам и его двор покинули Рим, и сенатрисса не провожала графа Гвидо. Тоскана, в перечне феодов упомянутых Его Святейшеством в своей дарственной грамоте, значилась во втором десятке, много ниже сполетской и иврейской марок. Наконец, вернувшись в свой графский замок в Лукке, граф Гвидо немедленно отозвал своего брата Ламберта с его войском из Перуджи. Последнему утверждению я выступаю свидетелем лично, ибо по дороге сюда останавливался в Перудже и общался с местным епископом Ружжерио.

— Значит ли это, что мне открыта дорога на Рим? — спросил оживившийся Гуго.

— Не думаю, брат мой, — вступил в разговор Бозон, — Во-первых, будет защищаться сам Рим и взять штурмом город нашими силами не представляется возможным. Во-вторых, наша тосканская родня может сколь угодно ссориться и мириться с Римом, но в отношении нас всегда будет занимать противную сторону.

— И все же именно сейчас предоставляется возможность испортить нашей милой сенатриссе ее игривое настроение, — продолжал Манассия, — Это даст вам дополнительные и сильные аргументы в дальнейшем, ваше высочество.

— Что вы предлагаете, мой дорогой племянник?

— Прежде всего, ваше высочество, продолжать нашу политику в Тоскане. А также прибрать к своим рукам то, о чем Рим сейчас на время позабыл.

Бургундская родня Гуго совещалась вместе с ним еще добрых два дня, возбуждая любопытство своих слуг. На третий день королевский двор в Павии занялся военными приготовлениями, а еще сутки спустя распахнулись южные ворота города и по старому мосту через Тичино прогрохотал внушительный воинский отряд. А еще через день триста конных рыцарей поднялись по крутому холму к замку в Сполето и замок герцога послушно распахнул перед ними ворота, так как возглавлявший это воинство юный висконт Теобальд держал в своей руке королевский указ о назначении его, Теобальда, наместником здешнего феода.

Манассия был абсолютно прав в своих ожиданиях. Весть о захвате Сполето и появлении новоиспеченного наместника герцогства, стала для Мароции тяжелейшим ударом. Ее положение, казавшееся после папской коронации абсолютно выигрышным, в один миг оказалось абсолютно проигрышным. Гуго сделал ответный ход, и этот ход был чрезвычайно сильным. Еще более Мароцию изумил тот факт, что тосканские графы дали возможность Теобальду беспрепятственно добраться до Сполето. Ее муж, очевидно, в своей обиде зашел слишком далеко, Мароция расценила это как самое настоящее предательство, и весь вечер того дня, когда ей пришло столь печальное известие, она провела в одиночестве в своей башне, заливая горе слезами и вином.

К чести, или, наоборот, к бесчестью ее мужа, стоит отметить, что Гвидо получил известие о продвижении через свое графство бургундских рыцарей слишком поздно. Прибыв в Лукку, он сам впал в жуткую депрессию и, подобно Мароции, компанию в эти дни ему составляли только коварные слуги Вакха. Никогда прежде за Гвидо не замечалось подобного, а потому он болел тяжело и долго. Что касается его младшего брата Ламберта, то его преподобие, отец Манассия, не ради красного словца упомянул о политике Гуго в Тоскане. Ядовитые семена розни, обильно рассеиваемые из Павии, постепенно давали всходы, и висконт Ламберт, получив известие о походе бургундцев, совершенно не воспылал желанием обнажать свой меч ради интересов беспутной жены родного брата. Он только зорко проследил за перемещением чужих войск и с удовлетворением убедился, что владения Тосканы не являются их целью.

Долго оплакивать вновь ускользнувшее от нее Сполето Мароции не представлялось возможным, также как не представлялось возможным ей покинуть сейчас только-только попавший под ее каблук Рим и попытаться вернуть Сполето силой. Она лишь смогла максимально смягчить удар и решила при этом действовать подвластными ей отныне методами. Папа Лев немедленно утвердил в сане епископа Сполето верного ему священника Иоанна и это стало первым шагом папы на пути его противодействия королю. Подобные шаги, по задумке Его Святейшества и Мароции, Святой престол должен был предпринять и в дальнейшем, чтобы уменьшить власть короля и нивелировать последствия решений покойного папы Тоссиньяно, щедро раздарившего епископские митры бургундским священникам.

Но это в дальнейшем, а пока Мароция, оставшись в считанные дни без сполетского герцогства формально и фактически, а без тосканской марки только де-факто, вскоре убедилась, что даже в Риме она не может чувствовать себя полностью защищенной. В один из последних летних дней в ее покои на самом верху башни Ангела бесцеремонно вломилась ее сестра Теодора. Распространяя вокруг себя удушливый смрад перегара, младшая сестра заплетающимся языком потребовала исполнения от Мароции своих обещаний относительно Гуго, сопровождая все это щекотливыми воспоминаниями о печальной судьбе их матери. Мароции, как никогда ранее, жгуче хотелось отхлестать свою сестру по щекам, но, с трудом преодолевая раздражение, она вынуждена была просить ту набраться терпения и подождать. Еле выпроводив Теодору за порог, Мароция с горечью подумала, что перед ней встает новая проблема, которую необходимо как-то решать.

И это проблема, возникшая в ее доме, была не единственной, ибо еще ранее Мароция со смешанным чувством радости и тревоги обнаружила в себе, что предсмертное проклятие папы Иоанна Десятого, не исполнилось. Сомнений не было — у них с Гвидо скоро будет ребенок.

Эпизод 9. 1682-й год с даты основания Рима, 8-й год правления базилевса Романа Лакапина

(октябрь 928 года от Рождества Христова).

Король Гуго снова, в который уже раз, получил повод гордиться собой. Лихим кавалерийским проходом через лесистые холмы Умбрии его люди решили проблему южных границ королевства. Захватив Сполето и утвердив там власть молодого графа Теобальда, Гуго не только нанес серьезный урон своей давней обидчице, но и запер Мароцию в ее любимом Риме. Вторым шагом короля в укрепление собственных позиций стало спешно сформированное посольство к своим тосканским братьям, которое возглавил граф Бозон, брат короля и его правая рука. Тем самым, Гуго демонстрировал Гвидо и Ламберту Тосканским всю миролюбивость своих намерений, наделяя графа Бозона своеобразными, но весьма распространенными для того времени, обязанностями почетного заложника. В тоже время хитроумный граф Бозон, помимо праздной жизни в Лукке с ежедневным участием в богатых трапезах тосканских графов, имел при себе дальновидный план действий, главным объектом которых становился Ламберт.

После всех этих энергичных мер королю теперь надлежало обратить внимание на свои северные границы, но, прежде всего, спешно поднять максимальное число корон, упавших с бессильной головы Людовика Слепого, ведь помимо императорского титула последний являлся также сюзереном Нижнебургундского королевства и королем Прованса. В конце августа Гуго покинул Павию и, вместе со своим восьмилетним сыном Умберто, рожденным от давно пригретой им конкубины Вандельмоды, вместе с Сансоном, графом дворца, и под охраной двух сотен рыцарей отправился на свою родину. К себе в дружину Гуго взял и знакомого нам графа Эверарда, несмотря на ворчание графа Сансона, не приветствовавшего подле короля присутствия наемников из германских земель, тем более когда-то служивших их беспокойному бургундскому соседу.

Путь короля, по обычаю тех лет, лежал в обход захваченного маврами Фраксинета, через Турин и Иврею, где Гуго безо всякого удовольствия пообщался с графом Беренгарием и лишний раз убедился в строптивости и тайных амбициях последнего. Гуго, будучи известным гордецом и честолюбцем, тем не менее, умел, когда надо, проявлять известную дипломатичность, в то же время память его аккуратно фиксировала все случаи неучтивости, проявленной к его персоне, рассчитывая однажды выставить графу Ивреи немалый счет с набежавшими процентами.

Родные земли приняли Гуго весьма холодно и настороженно, как ветреного любовника, решившего вернуться к давно отвергнутой пассии. Немалую роль в таком приеме сыграли коварные хлопоты соседнего короля Рудольфа, неудачливого конкурента Гуго в борьбе за лангобардскую корону. Прошло немало времени, прежде чем Рудольф оправился от позора, понесенного им в Италии. Восстановление своих позиций он начал с примирения со своей женой Бертой и ее швабской родней, перед которой Рудольф прилюдно покаялся за гибель герцога Бурхарда. Король был прощен, его трону в Верхней Бургундии ничто не угрожало, а посему можно было с аппетитом посматривать и ронять слюни на соседские земли, где медленно угасал слепой Людовик. В последние месяцы жизни Людовика Рудольф уже осмелел настолько, что начал откровенно мутить воду среди провансальских баронов, упирая на отсутствие у Людовика законных наследников, ведь не считать же таковым, право слово, восемнадцатилетнего королевского бастарда Карла-Константина ? Но тут вернулся Гуго.

Первым делом итальянский монарх пустил скупую слезу на могиле своего незабвенного патрона, захороненного во вьеннском монастыре Святого Андрея, том самом, где, по легенде, окончил свои дни грешный Понтий Пилат. Стены монастыря он покидал, впившись длинными пальцами в хилые плечи Карла-Константина и жарко нашептывая тому на ухо неоспоримые доказательства своего к нему участия. Затем, собрав собственных вассалов и вассалов Людовика, Гуго очень быстро разбил намечавшуюся «фронду», напомнив многим из баронов их обязательства и, особо, денежные долги перед ним. Для продолжающих сомневаться у Гуго была заготовлена тяжелая артиллерия в лице почтенного Одона Клюнийского, за которым был отправлен внушительный кортеж с обозом, везущим дары смиренным братьям аббатства. Отец Одон был красноречив и искренен в своих речах, преподнеся перед народом Прованса все невероятные достоинства единственного, по его мнению, кандидата в их сюзерены. Карл-Константин все это время, прельщенный обещаниями Гуго подарить ему впоследствии вьеннские земли, тихо и застенчиво сопел в сторонке. В итоге, в конце сентября, в старой вьеннской церкви святых Петра и Павла, Гуго был единогласно коронован нижнебургундской знатью и Рудольфу Второму ничего не оставалось, как направить прыткому соседу сдержанное поздравительное письмо. Во время коронационного пиршества по правую руку от Гуго сидел юный Карл-Константин, продолжавший мечтательно хлопать ресницами. Он не перестал ими хлопать даже тогда, когда во время пира нетерпеливый Гуго широким жестом пожаловал вьеннский феод Эду Вексену , своему старательному и верному вассалу. Как сказали бы сейчас, ничего личного — Гуго просто поспешил на будущее заручиться поддержкой всесильного на французских просторах Герберта Вермандуа, которому Эд приходился сыном.

Сразу после коронации Гуго заторопился обратно в Италию, оставив в качестве формального управителя Нижнебургундского королевства своего малолетнего бастарда Умберто под покровительством графов Раймунда и Бонифация. Первый граф был одним из немногих вассалов, на чью честь и преданность Гуго мог всегда рассчитывать, второй обладал недюжинной дипломатической гибкостью, в свое время обеспечившей Бонифацию хорошие отношения и с Гуго, и с Рудольфом. Оба графа имели высокий авторитет среди всей бургундской знати, и за обоими простирался шлейф славы талантливых полководцев, ведь в свое время именно атака дружины графа Бонифация помогла Рудольфу при Фьоренцуоле переломить в свою пользу неудачно складывающийся ход битвы против императора Беренгария.

Граф Бонифаций проводил своего короля до границ Нижнебургундского королевства и вернулся обратно во Вьенн. Гуго торопил своих людей, так как боялся, что начавшая ухудшаться погода окончательно разобьет дороги. Однако Небо вняло его мольбам, и в первых числах октября поезд Гуго благополучно достиг перевала Мон-Ченизо, где остановился на пару дней в приюте Людовика Благочестивого, а затем продолжил путь.

Узкая дорога, протоптанная многочисленными трудолюбивыми ногами усердных пилигримов, даже омывшись всеми пестрыми красками осени, выглядела довольно мрачно. Как-то само собой в королевском войске стихли разговоры и песни, и все, не исключая самого короля, тревожно оглядывали густые завесы лесов, с обеих сторон грозивших поглотить эту съежившуюся до узкой тропы дорогу. Граф Сансон, руководивший походом королевского войска, без устали направлял вперед и позади кортежа разведку. Та, по счастью, находила в зарослях, как правило, лишь невинных пилигримов или негоциантов, в свою очередь самих испугавшихся приближения значительного вооруженного отряда и норовивших теперь спрятаться в чащобе леса.

В этот день граф Сансон рассчитывал к вечеру достичь замка Суза. Однако король вовремя остановил его людей, готовившихся выехать в Сузу, чтобы оповестить тамошнего хозяина о грядущей для него милости, обещающей с одной стороны почет, а с другой немалые расходы.

— Я имею намерение посетить Новалезский монастырь, — объявил он, и услышавший эти слова граф Эверард заметно встрепенулся.

Королевская свита свернула налево, повинуясь указаниям нанятого накануне проводника, и начала карабкаться на холмы. Теперь пропало даже подобие дороги, а окружающая местность приобрела совсем уже дикий вид. Немало пришлось потрудиться королевским плотникам, конюхам и кучерам, чтобы переправить своего дражайшего монарха с его свитой через норовистую реку Ченичио, после чего двор увидел восхитительную в своей нетронутой красоте одноименную с рекой долину, зажатую альпийскими горами и изобилующую прекраснейшими водопадами. Над всем этим нерукотворным шедевром природы распростерлось удивительной синевы небо, восхищающее любого путешественника и пугающее местных жителей, так как цветом своим обещало скорый приход трамонтаны .

— Это место просто рай для охотников! — воскликнул неизвестно чем воодушевившийся за последние часы граф Эверард. Король неопределенно хмыкнул. Эверард вытянул руку вперед, указывая на низенькие строения, окруженные каменной, полуразрушенной стеной.

— Новалезский монастырь! — торжественно объявил Эверард.

Почти в то же самое мгновение послышался звон монастырского колокола. Очевидно, монахи также заметили приближение военного отряда, и это событие их ничуть не обрадовало. Двадцать лет назад монастырь претерпел налет арабов и мувалладов Фраксинета, забравших с собой почти все имущество монастыря и рассеявших святых братьев по всей долине. Долгие годы монастырь пребывал в полнейшем запустении, пока стараниями вернувшихся монахов, заинтересованных в перевалочном пункте негоциантов и при поддержке казны Адальберта Иврейского не начал приводить себя в порядок. Однако и по сию пору монастырь Новалезе представлял собой легкую добычу для иноверцев, живущие там монахи ежедневно возносили мольбы Господу, чтобы тот отводил глаза бессовестным пунийцам, рыскающим в поисках наживы вдоль дороги, носившей, между прочим, имя их самого знаменитого предка .

Группа наиболее отчаянных монахов, не более десяти человек, вышла за пределы монастыря и жалобно срывающимися голосами запела псалмы, надеясь святыми гимнами отвадить непрошеных гостей. Гуго засмеялся и приказал графу Эверарду направиться к ним навстречу и успокоить их. К моменту приближения государя монахи опустились на колени, но их пение теперь зазвучало куда бодрее и жизнерадостнее прежнего.

— Мир вам во Христе, святые отцы! — приветствовал Гуго согбенных монахов.

В числе прочих, склонившихся перед ним, Гуго увидел старого рыцаря с длинными, совсем седыми волосами.

— Мессер Вальперт, мой благородный слуга, какое счастье видеть вас целым и невредимым! — вскричал Гуго.

— К вашим услугам, ваше высочество, — ответствовал Вальперт.

— До меня доходили слухи, что ты служишь моей сестре, графине Ирменгарде, вопреки обязанностям моего вассала.

— Я принес клятву ее милости, графине Ирменгарде, что буду ей защитой до последних дней своих. Мои вассальные обязанности исполняет перед вами брат мой, граф Алерам.

— Полно, мессер Вальперт. Это не упрек вам, а моя хвала вашей доблести и чести. Я только сожалею, что подле меня не состоит отныне столь славный и благородный рыцарь.

Вальперт молча поклонился. Тем временем неуклюже распахнулись перекошенные ворота, и монастырь любезно принял в свое пространство благородных людей из королевской свиты. Прочим надлежало обустраиваться вне стен. Еще более не повезло нескольким пилигримам, направлявшимся к святым местам в Рим и решившим в неурочный час остановиться здесь на небольшой отдых, им в краткой и доходчивой форме было предложено быстро покинуть стены монастыря и отдохнуть на лоне дикой альпийской природы.

Возле короля торопливо семенил щупленький отец Айкон, демонстрируя небогатые достопримечательности разоренного монастыря и робко, в душе своей, надеясь с приездом высокого гостя на перемены к лучшему. Гуго с сокрушенной миной осмотрел все убогие закоулки аббатства и мысленно подытожил:

«Однако, в какую берлогу угодила наша красавица. Начинаю переживать за ее внешность и рассудок».

Вслух справившись о здоровье Ирменгарды и о причине ее отсутствия, Гуго получил ответ, что Ирменгарда оповещена о приезде брата, но задерживается с выходом, ибо хочет привести себя в порядок. Гуго удовлетворенно кивнул головой и сел в трапезной монастыря наблюдать, как Вальперт и монахи монастыря сбивают себе руки-ноги, дабы устроить гостям по возможности роскошный ужин.

К моменту окончания их хлопот к гостям, наконец, вышла Ирменгарда и грациозно поклонилась своему сводному брату. Одного быстрого, пронизывающего взгляда, устремленного на свою сестру, оказалось достаточно королю для того, чтобы вынести Ирменгарде неутешительный диагноз. Два года, проведенные ею в монастыре, не прошли даром. Грубая монашеская пища, редкие выходы из своих покоев, отсутствие мужского интереса к ней и, как следствие, отпавшая надобность вызывать этот самый интерес, совершили с некогда первой красавицей Италии непоправимое. Нет, голубые глаза ее были по-прежнему прекрасны, лицо по-прежнему сохраняло тонкое благородство своих черт, но само тело ее и волосы, ее роскошные светлые волосы, свидетельствовали о воцарившемся в душе их хозяйки равнодушии к собственной персоне. Вдобавок и само время не жалело Ирменгарду, и перед взыскательными глазами короля предстала уже вошедшая в зрелость женщина с нечеткими следами былой красоты, очень сильно напомнившая ему его мать Берту.

Гуго поспешил стереть со своего лица все возможные следы разочарования и расплылся в галантной улыбке. Он ехал сюда не без задних мыслей, памятуя о пикантных моментах их с Ирменгардой молодости. Но сейчас король был вынужден лгать напропалую и, отвешивая сводной сестре неуклюжие комплименты, он вдруг обнаружил в себе полное отсутствие влечения к ней. Сама же Ирменгарда, словно очнувшись после долгой спячки, напротив, жадно хваталась за каждое похвальное слово короля, ей было крайне важно убедиться, что она по-прежнему очаровательна и желанна.

— Брат мой, представляю твоей милости мою верную слугу Розу, дочь благородного мессера Вальперта.

Гуго повернулся к Розе, чтобы наградить ее казенно-равнодушной полуулыбкой, и в тот же миг замер. Миниатюрная черноволосая девушка, кротко поклонившись ему, смотрела на него глубокими выразительными глазами, вызвав немедленные, разогревающие кровь, ассоциации. Конечно, это не было сходство подобное сходству близнецов. И волосы у Розы вовсе не были коротко пострижены, как у той, которую он так ненавидит прилюдно и так отчаянно вожделеет наедине в своих мыслях. И глаза ее не излучали тех энергетических, полных насмешки, искр, а, напротив, были печальны и задумчивы. Манеры Розы были просты и естественны, ее одежда мало чем отличалась от грубых одеяний местной братии и все же такой опытный ювелир, как Гуго, за грубой оправой увидел близкое подобие того бриллианта, который он страстно пытался заполучить в свою коллекцию.

— Мессер Вальперт, с вашей стороны крайне жестоко обрекать вашу милую дочь на унылое существование среди монастырских развалин, — заявил он, ничуть не смущаясь присутствием Ирменгарды и других обитателей «развалин».

— Она претерпела немало тягот и пребывание в монастыре пошло ей только на пользу, — ответил отец Розы.

Кому что надо, и, в отличие от своей госпожи, спокойная и размеренная жизнь, альпийские красоты, горный воздух и прочее действительно поспособствовали новому распусканию этого маленького цветка.

— Но негоже девице, способной осчастливить своей особой любого из мужескаго рода и стать достойной спутницей благородного рыцаря, пребывать вне нашего суетного мира.

Ирменгарда, сидевшая по правую руку от брата, начала ревниво хмурить брови.

— Государь, она вдова графа Гизельберта из Бергамо.

— Вот как! Да, я помню эту печальную историю. Но ведь жизнь на этом не заканчивается. Что если вам вернуться в свет и начать жить при королевском дворе?

— Государь, я дал слово служить благородной графине. Мне, в том случае, если вы будете настаивать в своем желании, придется расстаться с Розой. Я бы этого не хотел.

Роза испуганно взглянула на отца. Тот взял за руку, чтобы успокоить ее.

— Нет-нет, — пролепетала девушка, и король окатил ее презрительным взглядом, который очень понравился Ирменгарде.

— Ваша воля, красавица, — пожал плечами король, и знаком приказал Вальперту занять свое место возле стола.

Ужин начался. Король милостиво разрешил приглашенным за стол вести себя свободно. Подле него сели его сестра, граф Вальперт с дочерью, графы Сансон и Эверард, доверенное лицо короля священник Альдуин, а также отец Айкон. Между гостями завязалась оживленная беседа.

— Как жаль, что ваши строгие монастырские законы не позволяют пригласить музыкантов! — после третьего кубка заявил расслабившийся на альпийских просторах Гуго.

Отец Айкон испуганно перекрестился. Король махнул на него рукой.

— Как часто братия монастыря имеет такой стол, как сегодня? — королю нравилось смущать почтенного монаха.

— Только сегодня и только по случаю необыкновенной милости, проявленной к нам Вами, ваше высочество.

Гуго засмеялся.

— И все же, как быстро вы смогли убрать стол таким количеством снеди?

— Здешние леса полны добычи, государь, — ответил Вальперт, — И если бы не строгий устав монастыря, который принял законы Святого Бенедикта и заставляет теперь держать строгий пост, местная братия действительно ежедневно подвергалась бы греху чревоугодия.

— Именно это я хотел услышать, мессер Вальперт. Прежде чем покинуть вас и устремиться в дальнейший путь, я буду чрезмерно обязан вам, если вы мне завтра организуете добрую охоту.

— Почту за честь, ваше высочество.

Сидевший по левую руку от короля граф Сансон удивленно поджал губы. Гуго, в отличие от многих знатных людей своего времени, не был большим приверженцем охоты, хотя часто принимал в ней участие, ибо почти каждый вассал норовил угостить останавливающегося в его замке сюзерена именно этим.

Дождавшись момента, когда внимание к королю станет минимальным, а беседа гостей перейдет в одно плохо различимое гудение, за рукав короля осторожно дернула Ирменгарда.

— Брат мой, вы прибыли ко мне, но не говорите со мной, — упрекнула она короля.

— Только потому, сестра, что разговор мой не предназначен для посторонних ушей.

— Нас сейчас никто не слышит.

— Тогда, прежде всего, сестра, позвольте вас просить, не надоело ли вам тут?

Эти слова вдохнули в Ирменгарду колоссальный энергетический импульс. Не надоело ли ей? Конечно, надоело! Ей, которая могла составить счастье любой коронованной особе в Европе, вот уже два года приходится давиться отвратительной монашеской пищей, уныло бродить внутри монастырских стен, не будучи вольной вырваться наружу из-за преследований своего пасынка Беренгария, и разговаривать только со скупым на эмоции Вальпертом и его полоумной дочерью. В потоке радости, захлестнувшей ее, она даже неосторожно упрекнула брата.

— Ты заставил меня так долго ждать этого!

— Вас надлежало проучить, сестра, — ответил Гуго, и глаза Ирменгарды на мгновение погасли, — разве вы не помните, что сюда вы попали исключительно из-за ваших шашней с Рудольфом? Вам захотелось быть королевой, понимаю. Но для этого вы нарушили множество обещаний данных мне, и вот вы здесь, а ваш несостоявшийся муженек вернулся к своей швабской Берте и, по сведениям, очень редко вылезает теперь из-под подола ее туники.

— Я достаточно наказана за свою глупость, — ответила Ирменгарда, старательно напустив в уголки своих глаз сверкающие, как горный хрусталь, слезы.

— Отныне вы во всем должны повиноваться мне, сестра. К тому же вас к этому обязывают ваши коммендации!

— Коммендации приносил вам Беренгарий, а не я!

— Надеюсь их услышать и от вас, сестра, — и этим Гуго вновь поднял Ирменгарде испорченное было настроение.

— Вы поможете мне вернуть Иврейскую марку?

— Непременно, сестра, — и Ирменгарда даже вскрикнула от радости, — Тише, тише, всему свое время. Ваш пасынок мне уже сидит в печенках. Грош цена его коммендациям, когда он перехватывает моих гонцов в Бургундию, ведет переписку с германскими князьями, и во сне и наяву грезит отобрать у меня корону. В последнее время он снюхался даже с вашей любимой подругой Мароцией, которая не может прожить дня, чтобы не причинить мне какую-нибудь пакость. Да, кстати, сестра, вам никого не напоминает эта ваша служанка, как ее, то бишь, Роза?

— Напоминает, конечно, напоминает.

Гуго рассмеялся.

— И вам никогда не хотелось, после воспоминаний обо всех обидах со стороны Мароции, как-нибудь отыграться на ее бледной копии и придушить ее за завтраком?

В первый раз за вечер Ирменгарда громко расхохоталась.

— Да вы волшебник, Гуго! Откуда вы это знаете? Но, во-первых, я это не сделаю, потому что тогда лишусь единственной служанки, ведь сюда женщины заглядывают крайне редко, предпочитая останавливаться в женском монастыре, расположенном неподалеку отсюда. А во-вторых, единожды утолив свой гнев, я лишусь возможности гасить его в дальнейшем.

— Правильно ли я вас понял, сестра, что вы находите удовольствие в мелком, но частом унижении своей служанки?

— От вас ничего не скроешь, Гуго. И самое удивительное, иногда мне кажется, что она сама в этом находит для себя приятное начало. Она никогда ничего не рассказывает своему отцу, я на сей счет уже спокойна, и она с овечьей покорностью исполняет любые мои прихоти.

Гуго внимательно взглянул в смеющиеся глаза Ирменгарды.

— Любые? Не хотите ли вы сказать, сестра, что она….

— Да неужели, братец, я допущу к себе этих грязных монахов или, хуже того, залетных негоциантов и пилигримов? Брррр! Оставь подобных для своей Мароции.

Гуго смехом поддержал сестру. Весь вечер он то и дело пускал шальные взгляды в направлении Розы, а после признаний Ирменгарды, вне зависимости насколько они были правдивы, обстрел усилился. Эти взгляды поймал граф Эверард и, зная короля, заметно встревожился. Он сидел рядом с Розой и старательно ухаживал за ней, насколько мог ухаживать за своей дамой мужчина десятого века, лишенный таких предметов обеденной утвари, как вилка и ложка. Эверард своим огромным кинжалом старательно разрезал тушу кабана, лежавшего перед ним, и беспрестанно выкладывал перед Розой самые лучшие куски мяса. Также старательно он следил за состоянием кубка своей подруги и, подливая рубиновое вино, абсолютно не смущался тем, что кабаньим жиром, стекавшим с его пальцев, добавлял в вино весьма оригинальные оттенки.

Роза отвечала Эверарду теплым и благодарным взглядом. Она мгновенно вспомнила этого рыцаря, восторженно павшего к ее ногам во время осады Павии бургундским войском Рудольфа. Мало кто из мужчин в ее несчастной жизни был столь галантен и учтив при общении с ней. Девушка лепетала благодарности Эверарду всякий раз, когда перед ней ложился очередной кусок кабанятины, и, хотя она уже давно насытилась, Роза просила графа все новые и новые куски только для того, чтобы лишний раз увериться в существовании на этом свете людей, желающих сделать ей приятное. Сам граф также млел от присутствия подле себя столь воздушного создания и уже твердо решил, что завтра, сразу после королевской охоты, будет просить у Вальперта руку Розы. Как жаль, что он лишь недавно, во время сопровождения короля в Прованс, узнал в подробностях, как и куда судьба занесла старого рыцаря и его дочь!

Напротив Розы и Эверарда восседал граф Сансон, весь вечер с улыбкой опытного созерцателя жизни следивший за этими брачными танцами. Граф Сансон был повидавшим виды царедворцем, преуспевшим на торговле святыми реликвиями. Из одной этой фразы можно понять, что граф был человеком холодным, деловым и от сантиментов далеким. Судьба улыбнулась ему всеми тридцатью двумя зубами, когда в Александрии к нему прицепился оборванец, в бытность свою занимавшийся купеческим ремеслом и недавно попавший в рабство. За свою свободу он расплатился с Сансоном обломками Священного копья, которым почти тысячу лет тому назад проткнули во время казни тело Спасителя. Непонятно, было ли это копье действительно тем самым, неизвестно, каким образом копье попало к этому оборванцу, но оно принесло самому Сансону все, чего он мог пожелать в подлунном мире — славу, богатство и дружбу королей. Вернувшись в Бургундию, он поспешил выгодно продать свою бесценную реликвию молодому королю Рудольфу, сопроводив это придуманной им самим легендой о непобедимости обладателя копья на поле брани. Битва при Фьоренцуоле, к счастью для Сансона, и в самом деле закончилась победой Рудольфа, который удостоверился в правдивости его слов. Дальнейшие события для Рудольфа были уже не столь удачны, но лично для Сансона дело оказалось выгоревшим, и он стал видным вельможей при обоих бургундских дворах, со временем благоразумно и постепенно перейдя под сень сильной руки Гуго Арльского.

Именно графа Сансона подозвал к себе Гуго, когда ужин в монастыре подошел к концу. Святые братья разошлись по кельям, удалилась и графиня со своей служанкой. Возле стола остался только один граф Вальперт, которому предстояла бессонная ночь, полная приготовлений к завтрашней охоте.

— Мессер Сансон, прошу вас завтра, когда мы будем на охоте, подготовить весь наш обоз и, не дожидаясь нашего возвращения, покинуть это слишком святое для нас место и направиться в замок Суза.

— Ваша воля, государь.

— Приготовь также дамские носилки, да так, чтобы монахи не увидели это.

— Понимаю, государь, но спешу предупредить и напомнить, что мы находимся во владениях графа Беренгария, а силы наши скудны. Покинув стены монастыря, графиня будет находиться исключительно под нашей защитой. Граф, в гневе от того, что мы выпустили на свободу его мачеху, будет считать себя вправе на своей земле атаковать нас всей имеющейся силой. Стоит ли так рисковать из-за этой женщины, пусть она и ваша сводная сестра?

— А я разве тебе сказал, любезный граф, что речь идет об Ирменгарде?

Эпизод 10. 1682-й год с даты основания Рима, 8-й год правления базилевса Романа Лакапина

(октябрь 928 года от Рождества Христова).

Утро следующего дня принесло почтенному рыцарю Вальперту сплошные разочарования. Он лез из кожи вон, стараясь угодить королю, нанятые им егеря из окрестных деревень попеременно выводили перед светлые очи монарха то секача-одиночку, то лис, а однажды оленя. Все без толку. Король великодушно поручал кому-нибудь из своей свиты поразить следующего зверя, предпочитая оставаться в разбитом слугами лагере и беседуя с кем-нибудь из своих придворных. Лишь однажды охотничий азарт все-таки посетил Гуго, а может он просто из вежливости к потугам Вальперта вознамерился самолично сразить выгоняемую в его сторону лисицу. Однако стрела, пущенная им, благополучно миновала рыжего зверька и со свистом улетела в бурелом. Король при этом ни капельки не расстроился.

Вместе с тем в его свите, конечно же, нашлось немало людей, считавших охоту своей страстью. Позабыв про все на свете, граф Эверард с горящими глазами долго преследовал оленя и лично сразил того, когда несчастное животное, на свою беду, в какой-то миг запуталось рогами в низкорастущих ветвях деревьев. Теперь надлежало сей трофей преподнести к ногам своего сюзерена и Эверард начал скликать слуг, чтобы они помогли дотащить оленью тушу до лагеря. Первым к нему подоспел граф Вальперт, и Эверард, возблагодарив Господа за столь чудесно предоставленную возможность, прямо над трупом убитого оленя рассказал о своих чувствах старому рыцарю.

— Почту самым счастливым в своей жизни тот день, который объединит наши дома, — ответил растроганным голосом Вальперт.

Подоспевшие слуги занялись оленем и два благородных сеньора направились в лагерь. Все любители охоты в королевской свите радостными возгласами приветствовали своего сегодняшнего егеря. Еще бы, добыча по итогам дня оказалась знатной. Король также радушно приветствовал Вальперта и приказал за доставленное удовольствие одарить рыцаря серебряным кубком. По предложению Гуго слуги состряпали обед прямо в лагере, король не слишком горел желанием немедленно возвращаться в монастырь, где благочестивые монахи непременно потащили бы его на службу девятого часа. Свита льстивым хихиканьем ответила на такие простодушные откровения со стороны своего господина.

В итоге королевский двор вернулся в монастырь, когда долина Ченичио начала затягиваться вечерним туманом. Вся честная монашеская братия с псалмами вышла навстречу королю, глубоко сожалея, что его визит, так приятно разнообразивший их монотонную жизнь, закончится уже завтра. Лагерь, разбитый накануне графом Сансоном, заметно обезлюдел, отец Айкон поведал, что Сансон со своим обозом ушел по дороге сразу после литургии шестого часа. В трапезной монастыря уже был накрыт ужин и после недолгих церемоний и приготовлений, связанных, в основном, с судьбой загнанных секача и оленя, королевская свита разместилась за столами, всем своим видом неуклюже выказывая простодушным монахам, что они чертовски проголодались за этот день.

К столу вышла и Ирменгарда, ласково обнявшись с братом и поцеловав того в щеку. Графиня была одна, без своей служанки и граф Вальперт незамедлительно поинтересовался причиной ее отсутствия.

— Роза с самого утра запропала куда-то, — равнодушно хмыкнула Ирменгарда, куда больший интерес для нее в это момент представлял поданный ей заяц.

— Как пропала? — переспросил Вальперт. Сидевший рядом граф Эверард встревожился еще более.

— Я не видела ее с самого утра, — повторила Ирменгарда, отрывая своими пальчиками заячью ножку.

Вальперт тут же попросил разрешение у короля покинуть стол и пойти на поиски своей дочери. Аналогичное пожелание выразил и граф Эверард. Король не препятствовал им.

Прежде всего, Вальперт опросил монахов, но никто сегодня не видел его дочь. С каждой минутой оба графа мрачнели все более, предаваясь различным грустным догадкам. Более всего Вальперт опасался, что Роза могла неосторожно покинуть пределы монастыря и стать жертвой медведя или стаи волков, в изобилии рыскавших по долине. Эверард, на словах соглашаясь с опасениями Вальперта, думал скорее о другом. Взяв нескольких слуг, они вышли за пределы монастыря и битый час потратили на безрезультатные поиски, прекратив их тогда, когда даже факелы не могли рассеять сгустившуюся тьму.

Лишившись сил и стойкости духа, Вальперт упал на колени и, воздев к небу руки, начал страстно шептать молитву о терпящих бедствие:

— Боже, прибежище наше в бедах, дающий силу, когда мы изнемогаем, и утешение, когда мы скорбим. Помилуй нас, и да обретем по милосердию Твоему успокоение и избавление от тягот. Через Христа, Господа нашего. Аминь.

Эверард по ходу слов присоединился к молитве.

— Избави, Боже милосердный, мою дочь от встречи со зверем диким! — продолжил Вальперт.

— Мессер Вальперт, боюсь вашей дочери угрожает другая опасность, быть может, даже пострашнее встречи с волком, — прервал молитву Эверард.

— Что может угрожать моей дочери?

— Полагаю, что ваша дочь сейчас в замке Суза. Полагаю, что сегодня днем ее забрал с собой граф королевского дворца Сансон. И полагаю, что это было сделано вопреки ее воле.

— Проклятье на его голову! Но с какой целью?

— С целью услужить нашему королю Гуго. Наш сюзерен охоте на зверей предпочитает более всего охоту на женщин. Разве вы не знаете этого?

— Это страшное обвинение, мессер. За это можно поплатиться головой.

— Но это правда, мессер Вальперт.

— Она дочь благородного рода! Как можно ее сделать наложницей?

— Очевидно, расчет строится на том, что вы связаны клятвой оставаться подле графини. А кроме вас вашу дочь никто не защитит.

— Подождите, Эверард, — бедный Вальперт задохнулся от переполняющего горя и возмущения, — я все же не верю, что король-христианин может поступать как арабский эмир. Господи, уже наступила ночь, нам не найти Розу, — воскликнул он, сам себя вновь убеждая, что его дочь просто заблудилась, — как же она проведет ночь в лесу?!

— Так или иначе, но нам нужно возвращаться к монастырю. Раньше восхода солнца мы все равно ничего не сможем сделать, — ответил Эверард, обдумывая свой план.

Это был дельный совет. Два графа, старый и молодой, бургундец и баварец, оба убитые горем, с сорванными от бесконечных окриков голосами, через полчаса предстали перед абсолютно флегматичными очами короля.

— Защиты и справедливости! — прохрипел, едва переступив порог, Эверард, и Вальперт не успел его остановить.

— Что случилось, благородный мессер Эверард? Кто нанес вам обиду в ночном лесу?

У Эверарда, в силу настигшего его гнева, не нашлось даже что ответить.

— Моей дочери нигде нет. Граф Эверард придерживается мысли, что ее увезли в обозе графа Сансона, — ответил за своего будущего зятя Вальперт.

— Вероятно, таково было ее желание. Никто не может неволить дочь благородного мессера Вальперта.

Вальперт обернулся к Эверарду с упреком во взоре. Словам короля он верил безотчетно.

— Другого объяснения быть не может. Никто не покидал монастырь, кроме Сансона и его свиты, — вновь вернул себе самообладание Эверард, — Мы обыскали все окрестности и не увидели ни саму Розу, ни остатков одежды ее, ни следа от обуви. По своему желанию покинуть монастырь она не могла, поскольку не простилась с отцом и не предупредила свою госпожу. Напомню, что еще вчера, отвечая на ваш вопрос, мой кир, она сказала, что не хочет уезжать отсюда.

— Да, в ваших словах, безусловно, есть логика, мессер Эверард. Если вы окажетесь правы, похититель дочери мессера Вальперта будет предан моему суду, как человек совершивший насилие в отношении благородного лица. Если вы правы, то граф Сансон так или иначе должен знать о судьбе Розы, даже если она последовала не за ним самим, а за кем-то из его людей.

— Она в замке Суза! — крикнул Эверард.

— Не горячитесь, мессер Эверард. Вы, вероятно, намереваетесь пуститься в Сузу прямо сейчас? Это, по крайней мере, небезопасно, в таком тумане, в такой темноте вы свернете себе шею. Завтра утром мы покинем сей гостеприимный монастырь и очень скоро будем в Сузе. Но как быть с вами, мессер Вальперт? Вы дали клятву находиться при моей сестре, графине Ирменгарде, и у меня нет желания освобождать вас от вашей клятвы. Отнюдь, я намереваюсь дать вам в помощь полдюжины своих слуг, которые также будут охранять мою милую сестру.

— Я прошу доверить судьбу моей дочери присутствующему здесь благородному мессеру Эверарду, — ответил Вальперт. Гуго усмехнулся.

— Однако, мессер Эверард, вы принимаете столь близкое участие в судьбе этой несчастной девушки?

— Она моя невеста, государь, — ответил, потупив взор, Эверард, робко надеясь, что если его опасения правдивы, то его теперешнее поспешное признание остановит короля.

— Ах, вот как! Это меняет дело, — ответил Гуго, — Надеюсь, что завтра вы увидите свою возлюбленную в добром здравии, и горе тому, кто заставил ее покинуть монастырь против ее воли! Его судьба будет в ваших руках.

— Благодарю вас, ваше высочество, — поклонился королю Эверард.

— Однако, если ваши слова окажутся клеветой, уже ваша судьба будет в моем распоряжении, ибо, как я понял из ваших первых, сказанных в горячности слов, вы обвиняете в насилии моего верного слугу графа Сансона.

— Я в вашей власти, мой кир.

Гуго дал понять, что разговор окончен и вернулся за стол к Ирменгарде. Графиня была крайне опечалена предстоящим отъездом брата и его решением оставить ее в опостылевших стенах монастыря.

— Ну подумайте, сестра, при мне совсем небольшой отряд и я молюсь Господу и Святому Христофору, чтобы мне помогли пройти без ущерба по этим землям. Ваше освобождение послужит Беренгарию поводом атаковать мой отряд и тогда не только вы, но и я сам могу оказаться в его власти. Терпение, моя любезная сестра, терпение — великая вещь!

— Зачем же вы оказались здесь?

— Мне нужно было увидеть вашу готовность противостоять вашему пасынку, и я это увидел. А также мне нужно было увидеть ваши глаза, Ирменгарда, ваше ангельское лицо, ваши плечи, ваши волосы. Мне важно было узнать, глубока ли ваша память и хранит ли она воспоминания обо мне, — ответил Гуго, бросая на нее выразительный взгляд.

Ирменгарда растаяла в один миг.

— Ах, Гуго!

А затем, взяв его руку, добавила с прежней кокетливой улыбкой, ранее всегда отличавшей ее:

— Я слышала о кончине вашей жены, брат.

— Мир праху ее!

— Ах, сколько раз я вспоминала о тебе и молила прощение у тебя за этого Рудольфа. Как бы я хотела, чтобы именно ты был на его месте! — в этот момент Ирменгарда даже сама верила в то, что говорила.

— Вы забываете о нашем родстве, Ирменгарда!

— Мы не родные брат с сестрой!

— Но мы появились из одной утробы, Ирменгарда, и ни один священник никогда и ни за что не возьмет на себя столь тяжкий грех благословить кровосмешение.

Ирменгарда вздохнула и выпустила руку Гуго на волю.

— Не печальтесь, сестра, в моих мыслях составить вам выгодную и блестящую партию. Но при условии, что вы более не обманете меня.

— Возьми с меня самую страшную клятву, мой брат!

— Я постараюсь, чтобы придумать тебе что-нибудь самое страшное, — с улыбкой ответил ей Гуго.

Среди всей высшей знати, расположившейся в монастыре, крепким сном этой ночью отметился, пожалуй, только сам король. Граф Вальперт провел всю ночь в молитвах за свою дочь, граф Эверард эти самые молитвы перемежал фантазиями на тему, как жестоко он расправится с Сансоном и как ласково встретит Розу, а графиня Ирменгарда большую часть ночи провела в нетерпеливом и, увы, безрезультатном, томлении изголодавшейся женщины. Но Гуго к ней так и не пришел.

Королевский кортеж покинул монастырь только после оффиция девятого часа, уж слишком выдающимся сном разоспался на альпийском воздухе Его высочество. В течение всей дороги до Сузы граф Эверард тщетно порывался покинуть слишком медленно, по его мнению, тащившуюся дружину короля и Гуго пришлось даже прикрикнуть на нетерпеливого любовника. Начался новый закат, когда Гуго со своей свитой, подгоняемый начавшейся таки трамонтаной, прибыл в небольшой замок Суза.

Граф Сансон не зря пользовался уважением короля за свою деловитость и практичность. К приезду короля были уже готовы покои его и его ближайших придворных, накрыт стол и приглашены музыканты. Удержав жестом Эверарда от опрометчивой атаки, Гуго первым делом возблагодарил своего графа дворца за созданный им уют. Только после этого он позволил Эверарду, также как и накануне возопить:

— Защиту и справедливости!

От графа Сансона, как от айсберга, веяло настоящим арктическим холодом. Он только скользнул глазами по перекошенному от гнева и ненависти лицу Эверарда и спросил короля:

— Ваше высочество, мессер Эверард обращается ко мне?

— К тебе, Сансон! Я имею все основания обвинить тебя в похищении моей невесты Розы, дочери судьи Вальперта! Я имею основания утверждать, что ты держишь ее в неволе, а цели твои слишком гнусны, чтобы можно было говорить о тебе, как о смиренном христианине!

— Что такое, мессер Эверард? — невозмутимо отвечал Сансон — Это вызов на поединок?

— Да, черт побери!

— Мессер Эверард, прошу вас немедленно покаяться в произношении подобных слов при своем короле, — Гуго, когда было надо, являл собой образец христианина, — равно как и при его преподобии, отце Альдуине.

Отец Альдуин, священник одной из арльских церквей и доверенный человек Гуго, мастерски изобразил на своем лице одновременно и испуг, и праведный гнев. Эверарду ничего не оставалось, как покаяться за упоминание слуг Сатаны.

— Далее, — назидательно продолжал король, — я не потерплю глупейших поединков между своими придворными. Не забывайте, что мы в чужой стране, и я дорожу каждым из вас. А, кроме того, я имею все полномочия быть беспристрастным судией вашим. Надеюсь, никто из вас не оспаривает мое право?

Возражений, естественно, не нашлось.

— Мессер Сансон, позвольте мессеру Эверарду, в сопровождении отца Альдуина, осмотреть весь королевский обоз и все помещения в замке, которые только мессер Эверард пожелает осмотреть. Отец Альдуин, прошу вас проследовать с моими воинами и проследить за исполнением моего приказа, а впоследствии свидетельствовать передо мной.

Спустя час все трое вернулись с пустыми руками к королю. Сансон торжествовал, Эверард был бледнее смерти.

— Ее здесь нет, — упавшим голосом промямлил он.

— И что это значит, мессер Эверард? — нарочито грозно вопросил Гуго.

— Что я повинен в клевете перед вами и перед графом Сансоном.

— И пред Господом! — возвысил голос Альдуин.

— Вот именно, святой отец, — подхватил король, — но я беру на себя смелость просить графа Сансона не требовать наказания для вас. Я повторяю, что дорожу каждым своим воином на этой земле.

— Да благословит вас Господь, государь, — удачно подпевал Альдуин.

— Господь ему судья, государь. Я не держу гнева, — согласился с решением короля Сансон.

Король взглядом поблагодарил Сансона за столь великолепно исполненное поручение. Сансон мимолетно и сдержанно улыбнулся.

— Мессер Эверард, вы совершили проступок, сильно роняющий вас в моих глазах. Вы поддались эмоциям, но я люблю и ценю вас, как отважного воина и преданного мне слугу. Вы избежите наказания. Мало того, я поручу вам важную и ответственную миссию. Вы верно знаете, что своих самых преданных соратников я в эти дни с болью в сердце направлял при дворы наших самых могущественных соседей. Своего брата Бозона я отправил представлять мои интересы в Лукку, своего племянника Теобальда в Сполето, присутствующего здесь отца Альдуина поручил быть моим апокрисиарием при дворе архиепископа Фламберта Миланского. Демонстрируя свою любовь и уважение к вам, я уравниваю вас с вышеупомянутыми лицами и даже более того, поскольку назначаю вас моим послом при дворе Его Святейшества папы Льва.

— Да благословит Господь наместника Апостола своего во всех делах его! — подытожил Альдуин, но Гуго взглядом дал понять, что это здесь лишнее.

— Благодарю вас, государь, но я хотел бы отказаться от этой высокой и незаслуженной награды и отправиться на поиски своей невесты.

— Я беру на себя поиски девы Розы, дочери графа Вальперта, а вам повторяю свой приказ. Не искушайте государя своего, мессер Эверард, и не испытывайте понапрасну моего терпения, — голос короля зазвенел, как сталь.

— Я благодарю вас, государь, — выдавил из себя Эверард.

Гуго повернулся к нему спиной и, в сопровождении Сансона и Альдуина, направился к дверям донжона замка.

— Я ваш должник, мессер Сансон. Вы на редкость предусмотрительны, — сказал Гуго. Обернувшись на оцепеневшего от горя Эверарда, король мысленно ухмыльнулся.

«В Риме, мой милый, тебя определенно поджидает сюрприз. Кто знает, на какие безумства он тебя сподвигнет. Меня можешь не благодарить, свою награду я получу на днях».

Эпизод 11. 1682-й год с даты основания Рима, 8-й год правления базилевса Романа Лакапина

(октябрь 928 года от Рождества Христова).

— Я обдумал все еще несколько раз и утвердился в своем решении в самое ближайшее время отправиться в Рим, — заявил Гвидо Тосканский своим братьям, родному и сводному, Ламберту и Бозону, одним погожим октябрьским утром.

Братья сидели возле парапета крепостной стены графского дворца, куда они велели слугам подать свой завтрак. Стояла превосходная погода, осень в Лукке только-только начинала осторожно заявлять о себе. Гвидо, вновь почувствовавший вкус к жизни, энергично пытался наверстать упущенное за летние месяцы, каждый новый день вновь будил в его душе оптимистические планы, ну а такое утро, как сегодня, подняло бы настроение даже у вконец разочаровавшегося скептика. Сыры, фрукты и молодое вино были наилучшим дополнением к этому утру, и ничто другое не могло с ними сравниться. Кофе? Возможно, но до его появления в Европе оставалось еще несколько сотен лет.

— Вы все-таки смирились с поведением вашей жены и верите ей на слово? Воистину, брат мой, у вас начисто отсутствует самолюбие и уважение к себе, — ответил Ламберт.

Несмотря на то, что Ламберт к этому моменту уже перешагнул порог тридцатилетия, в отношении к нему у многих до сих пор сохранялся стереотип, как о человеке еще слишком молодом и незрелом. Такое иногда бывает у младших братьев, которые до поры до времени находятся в тени своих старших родственников, благодаря чему период взросления у них несколько затягивается. Быт и нравы десятого века, как правило, не оставляли молодым людям много времени на праздную и безответственную жизнь, уже с тринадцати лет отправляя под венец, а с пятнадцати в боевое седло. Однако, Ламберт в этом плане являлся исключением, ход событий, когда графством долгое время управляли родители, а потом старший брат, позволял ему вести жизнь легкую и приятную. С удовольствием приняв поручение от Гвидо вести военные дела графства, Ламберт в скором времени проявил на данном поприще определенные таланты. Мало кто в те годы пытался противостоять Тоскане, да и она сама предпочитала, в крайнем случае, откупаться от назойливого неприятеля, но иногда, как это было нынешней весной у Перуджи, Ламберту все-таки доводилось обнажать свой меч, и тогда враг очень быстро жалел о своей излишней амбициозности и горячности.

В своем графстве Ламберт пользовался понятной любовью и уважением. Его любили и за приятную внешность, выгодно отличавшую его от старшего брата, а также за набожность и мягкий нрав в отношении к смердам, чего никогда нельзя было поставить в заслугу его заносчивой сестре Ирменгарде. Воинские доблести еще более увеличили популярность Ламберта в Лукке и Флоренции, что, вкупе со сформировавшейся, как у всякого здорового тридцатилетнего мужчины, честолюбивой натурой, привело к возникновению у Ламберта определенных мыслей, которые он пока предпочитал держать при себе.

— Моя жена ждет ребенка. Моего ребенка. Я должен быть с ней, — сказал Гвидо. Утро, казавшееся столь прекрасным, стремительно теряло свое очарование.

— У Мароции это будет уже четвертый или пятый ребенок. И все были не от тебя. С чего вдруг уверенность, что этот ребенок твой? И вообще, брат мой, откуда такая перемена настроений?

Три с лишним месяца Гвидо и слышать ничего не хотел о Мароции. Топя грусть в вине, пытаясь забыться в объятиях тех, кому все равно кого обнимать лишь бы платили, он самого себя уверял, что его чувство к прекрасной римлянке умерло насовсем. Получив письмо из Рима, в котором Мароция сообщила ему о беременности, он не слишком умно посвятил в свои семейные дела братьев Ламберта и Бозона, попутно высмеяв перед ними образ жизни и нрав собственной супруги. Однако в сознании его наступил перелом. Вино и девицы были забыты, каждый вечер он теперь заканчивал воспоминаниями и воображаемыми разговорами с Мароцией. Та прислала еще пару писем, полных кротких и чувственных нот, эти письма у Гвидо уже хватило ума братьям не показывать, и еще за неделю до сего дня он принял решение ехать в Рим. С этой самой минуты, когда он вновь простил свою беспутную жену, на душе у него самого сделалось легко и празднично и граф все эти дни жил мечтами о предстоящей встрече.

— Я знаю это, и этого достаточно. Я принял решение, висконт, — с металлом в голосе произнес Гвидо. При слове «висконт» Ламберт обидчиво поджал губы, а затем, набравшись смелости, заявил:

— Ребенок, родившийся неизвестно от кого, рожденный женщиной, с которой вы, граф, более не живете, будет при этом наследником земель, завещанных нашими родителями?

— Если родится мальчик, то безусловно.

— Я никогда не признаю его своим сюзереном, — бросил Ламберт и спешно, почти бегом, оставил Гвидо наедине с Бозоном. Такой демарш в отношении старшего брата он позволил себе впервые.

Разговор долго не возобновлялся. Бозон не спешил подкидывать в разгоревшийся костер новых дров, имевшихся вполне хватало. Гвидо же было неловко, что сводный брат стал свидетелем ссоры, в которой он, Гвидо, обладая всеми правами карать и миловать, молча снес дерзость висконта.

— Не могу советовать вам, брат мой, тем более в делах столь щекотливых. Но, если хотите услышать мой совет, то я готов озвучить его, — Бозон прервал, наконец, тишину.

— Буду признателен вам в этом. Совет всегда полезен, а проистекающий от лица мудрого, к коим я вас, безусловно, отношу, имеет цену подчас выше золота.

— Мой совет — не покидайте Лукку. Во всяком случае, сейчас.

— На вас такое впечатление произвели слова моего брата?

— А разве он недостаточно высказался? Уехав сейчас в Рим, вы рискуете потерять ваше графство.

— Мой брат весьма щепетилен в вопросах чести.

— Не будьте наивны, Гвидо. Когда на кон поставлено богатейшее маркграфство Тосканское, о чести любой предпочтет на время не вспоминать. Не хочу и не могу очернять вашего брата, но у него могут найтись умелые и хитрые советники. Не столь щепетильные в вопросах чести, но желающие возвыситься. В руках Ламберта тосканская дружина, а кто вступится за вас, когда ваши права будут попраны?

Гвидо молчал. Ничего нового Бозон в общем-то ему не сообщил. Гвидо и так чувствовал, что его отношения с родным братом с недавних пор дали трещину, которая в последнее время начала стремительно разрастаться.

— Какой резон вам помогать мне? Вы представляете интересы короля Гуго, для которого я и моя жена всегда являлись главными соперниками в Италии. Откуда такое сочувствие?

— Все очень просто, Гвидо. Можно только глубоко сожалеть о том, что между нами всеми, вышедшими из одного чрева, постоянно существуют распри недостойные праведных христиан. Своими действиями мы подаем плохой пример своим подданным.

— Вы не отвечаете мне, Бозон.

— Конечно, я отстаиваю интересы Гуго, которые простираются гораздо дальше границ Итальянского королевства. Если Ламберт захватит власть в Лукке, мой брат, конечно, жестоко и прилюдно посмеется над унижением вас и Мароции, но в сердце его воцарится глубокая печаль от потери собственной мечты. О нет, вы плохо знаете своего сводного брата. Как бы Гуго не враждовал с Мароцией, он прекрасно понимает, что только она сможет помочь ему получить императорскую корону. А она, в свою очередь, может сделать это, если в этом посодействуете вы, Гвидо. Поэтому не разрушайте ваш брак, пишите своей жене милые, полные ласки, послания, но не уезжайте из Лукки и крепко держитесь за графский трон вашего отца.

Логика в этих словах, безусловно, присутствовала. Гвидо несколько минут боролся сам с собой, испытывая раздражение ко всему миру, заставляющего его отказаться от намеченного ранее плана приятных, но, увы, действительно легкомысленных действий.

— С сегодняшнего дня я сам непосредственно буду управлять войском Тосканы. Я распущу своих вассалов и соберу их вновь, но уже под моим началом, — заявил он. Бозон склонил голову в знак удовлетворения.

Во время вечерней мессы Гвидо о своем решении объявил Ламберту. Висконт не имел повода для спора, но болезненная гримаса проскользнула по его лицу. Он не явился на ужин в графский дворец, а вечером следующего дня в поисках лучшего совета он отправился…. К графу Бозону, разумеется!

Бозон изобразил на своем лице удивление при виде Ламберта, хотя ждал его еще со вчерашней ночи. Виконт был заметно возбужден, прятал взгляд и нервно перебирал пальцами свою перевязь, на которой красовался великолепный кинжал, украшенный массивными драгоценными камнями — подарок его отца, Адальберта Богатого.

— Похоже, мой брат Гвидо решил избавиться от меня, — сконфуженно пробормотал Ламберт, по-прежнему избегая встречи с проницательным взглядом Бозона.

— Ну, это вы, конечно, преувеличиваете, висконт. В наше время на кого еще, кроме как на родных братьев, мы в наших действиях можем полагаться со спокойной душой и верой в сердце?

— Последними действиями Гвидо ясно дал понять, что предпочтет видеть наследником графства низкородного бастарда от своей развратной жены.

— Ваши обвинения, висконт, только играют против вас самого. Если бы вы удержали себя и оставили свои мысли внутри вашей души, вы по-прежнему управляли бы тосканским войском и, главное, Гвидо сейчас был бы уже на полпути к Риму.

— Проклятье! — в сердцах бросил Ламберт и ударил кулаком по столу.

— Держите, держите ваши эмоции при себе, Ламберт. Даже сейчас не обязательно было демонстрировать их мне. Ваш брат человек мягкий и доверчивый, мало кто из мужчин позволил бы своей жене так помыкать собой. Возьмите же себя в руки, станьте вновь добрым и покладистым братом, каковым вы всегда и были. Доверьтесь Провидению, оно укажет вам верный путь. Время тоже на вашей стороне, не подгоняйте же его.

— Вы предлагаете мне спокойно принять мое отстранение от графского трона? Будь вы на моем месте, вы поступили бы также?

— Конечно также, но будучи не в силах оказать сопротивление сейчас, я стал бы искать более сильную руку, которая помогла бы мне отстоять мои права.

— Где же мне взять себе сильного союзника?

— А вы подумайте хорошенько, Ламберт. И оглянитесь вокруг себя. У вас многочисленная и влиятельная родня.

— Вы предлагаете? …

— Более я вам ни слова не скажу, висконт. Вы крайне неспокойны сейчас. Вам необходимо учиться самообладанию. А друзья у вас есть, их много и они готовы вам помочь. Но всему свое время. Запомните это хорошенько, — сказал Бозон, выпроваживая Ламберта из своих покоев.

Эпизод 12. 1682-й год с даты основания Рима, 8-й год правления базилевса Романа Лакапина

(октябрь 928 года от Рождества Христова).

И все-таки через два дня массивные, трехарочные городские ворота Лукки распахнулись, чтобы пропустить кавалькаду всадников, во главе которой юные оруженосцы горделиво подняли ввысь графские штандарты. Нюанс заключался в том, что открылись ворота не южные, а северные, и всадники взяли курс не на Рим, а по направлению к Павии, и возглавлял их вовсе не Гвидо Тосканский, а бургундский граф Бозон.

К вечеру того же дня бесконечно усталый граф со своими спутниками прогромыхал по каменным плитам моста Понте-Веккьо, сооруженного еще во времена Августа. Как не был измучен долгой дорогой граф, он все-таки нашел в себе силы направиться во дворец правителей, расположенный на месте будущего палаццо Бролетто.

Дворец представлял собой двухэтажное здание, сложенное из камней, растащенных лангобардами от разномастных древнеримских построек. На первом этаже располагались помещения слуг, на втором — канцелярия и пиршественная зала правителей. К зданию, по обычаю павийской архитектуры того времени, примыкала довольно высокая башня, в которой находились покои хозяев и их самых знатных гостей, а также смотровая площадка, несущая надзорно-оборонительные функции.

С первого взгляда на дворец Бозон понял, что мог бы и не издеваться над своими лошадьми, ибо настрой обитателей дворца был далек от делового. В доме вовсю шла гульба, из окон, лишенных дощатых ставен, постоянно лился смех, гортанный мужской и визгливый женский. Между тем слуги старались вести себя предельно ответственно, граф Бозон был принят со всеми, подобающими его титулу, почестями, двое слуг с факелами сопроводили графа до пиршественной, по пути пару раз деликатно предупредив его о внезапно замеченных и до сей поры неубранных рвотных лужах.

В заключение своей миссии, они распахнули двери пиршественной залы, и Бозон очутился посреди удалого пира, по всем признакам достигшего своего апогея. Где-то сверху, отчаянно, изо всех своих сил, старались музыканты, за столами сидело около тридцати благородных сеньоров в окружении почти такого же количества развязных девиц, с небольшим количеством одежды на теле. Из примыкающей к зале комнаты, за пиром наблюдал внимательный мажордом, немедленно отдававший приказания слугам либо подлить вина жаждущим мессерам, либо почтительно вывести на свежий воздух особо перебравшего гостя, начинавшего своим состоянием портить праздник остальным. Слуги блистательно исполняли приказы, словно призраки мгновенно вырастая перед пиршественным столом и также внезапно исчезая.

Бозон прошел вдоль стола, с ухмылкой оглядывая гостей и чувствуя в себе то определенное брезгливое превосходство, которое знакомо всякому, кто хоть раз с трезвым умом пробирался сквозь множество упившихся и утративших чувство реальности тел. Некоторые из гостей узнавали его и даже пытались героически приподняться, чтобы засвидетельствовать свое почтение брату короля. Но большинству общества его появление осталось практически незамеченным. Один молодой барон, попавшийся Бозону по пути, и вовсе, потеряв, видимо, всякое терпение и стыд, в момент прохождения высокого гостя победоносно овладел своей подругой прямо за столом, что, впрочем, вызвало только волну поощрительных комментариев со стороны его соседей.

Сам король расположился за отдельным столом, устроенным на возвышении. Рядом с ним и прильнув к нему, сидела невысокая брюнетка, раздетая до пояса. Она, по всей видимости, обладала редким талантом вызывать у короля самую разную гамму чувств за сравнительно короткое время. Пока Бозон шел к королю, Гуго успел ее и ласково погладить по груди и зло потрепать за загривок. Все же, как с удовлетворением заметил наблюдательный Бозон, Гуго, в отличие от гостей, пребывал еще в том кратковременном состоянии, когда вино приятно разогрело кровь, но еще не помутило разум, а, следовательно, надлежало спешить.

Появление брата Гуго встретил весьма радушно.

— Приветствую тебя, мой дорогой Бозон, мой верный и преданный брат! Вижу, что ты спешишь ко мне с вестями и молю Бога, чтобы эти вести оказались мне по сердцу. Ага, я уже вижу, что вести серьезные. Вон пошла, — закончил Гуго, оттолкнув от себя свою пассию. Та безропотно, опустив голову, освободила место подле короля. Бозон проводил ее изучающим взглядом.

— Мне кажется, мой король, что ее лицо будто мне знакомо?

— Не кажется, Бозон. Это Роза, дочь Вальперта.

— Помилуй, Гуго, она же дочь благородного милеса.

— И что же? Разве королевские конкубины должны быть из подворотен, как для прочих?

— Но она все же дочь вашего верного и преданного слуги!

— Этот старый пес Вальперт уже отработал свое и вряд ли принесет еще пользу. Представь себе, он дал слово прислуживать нашей Ирменгарде и сжигает немногочисленные, оставшиеся до встречи с Господом, дни в лесной глуши. От него мне теперь ровно никакого толку.

Бозон, пожав плечами и рассудив, что королю, наверное, виднее, расположился рядом с Гуго. Из небытия возник услужливый слуга и перед Бозоном предстали блюдо с дичью и кубок с поличиано.

— Ну же, рассказывай, как там дела у моих любимых братьев? — спросил Гуго, как только Бозон сделал первую передышку в своей трапезе.

— Гуго, мне бы хотелось обсудить это с вами наедине.

— Напрасно вы не доверяете этому обществу, — Гуго обвел рукой разворачивающуюся перед ним пьяную панораму, — Поверьте, это безопаснее, чем разговаривать в пустой тихой комнате. Всем нашим друзьям, собравшимся здесь, сейчас точно не до нас.

— Но мне хотелось бы, чтобы и наш племянник, епископ Манассия, принял участие в нашем совете. Сюда он не может прийти во избежание грязных слухов и домыслов.

— Ценю его и вашу щепетильность. Эхе-х! Что ж, делать нечего, проследуйте в башню, я прикажу найти нашего епископа и сам буду вас там ждать.

Через пять минут братья, вместе с епископом, уединились на смотровой площадке, предварительно выгнав оттуда всех солдат. Бозон поведал своим родственникам о событиях в Лукке. По окончании речи, Гуго обнял его.

— Радуйся, ваше преподобие, — сказал он, обращаясь к Манассии, — радуйся за мудрость родственников твоих и проси Господа, чтобы и тебе подобная мудрость в наиболее возможном размере перепала. Прекрасно, прекрасно, все сложилось просто прекрасно. Все наши голубки теперь сидят по своим клеткам. Мароция в Риме, Гвидо в Лукке, Беренгарий в Иврее, Рудольф в Безонтионе, каждый сидит и трясется за свои собственные интересы, и даже муж с женой теперь находятся порознь. Ну что же, мы можем теперь начать расправляться с ними поодиночке. Кого вы предложите мне на первое?

— Женщина, конечно, выглядит наиболее уязвимой, — сказал Бозон.

— Мне так не кажется, мой дорогой брат. Мне было бы гораздо проще взять штурмом Иврею или прижать к горам моего соседа Рудольфа. Но в своем выборе вы, Бозон, абсолютно правы. От побед над Беренгарием или Рудольфом мне не будет слишком много пользы, тем более, что за последним будут стоять швабские князья. Наибольшую же выгоду я получу, если моим станет Рим.

— Вы говорите мудро, ваше высочество, — подольстился Манассия.

— Нам надлежит торопиться, друзья мои. Знаете ли вы, Бозон, что этот Лев, этот наш новый «святой» папа, весьма ретиво принялся отменять и корректировать все указы, выпущенные в последнее время покойным папой Иоанном.

— Да смилостивятся над душой Иоанна ангелы небесные, — вставил Манассия.

— Присоединяюсь к вашим мольбам, — насмешливо ответил Гуго, — Так вот, в мыслях нового папы, а точнее в мыслях его любовницы, этой грязной римской потаскухи, собрать церковный собор в феврале следующего года. Мои источники утверждают, что на соборе будет принято решение о возврате к былому разделению епархий Мантуи и Тренто, которые сейчас находятся под кротким покровительством нашего с вами племянника, Бозон.

— Увы, это так, — подтвердил Манассия, сделав по возможности наиболее постное лицо. Бозон раздраженно покачал головой.

— И это далеко не все. Боюсь, своих санов могут лишиться многие бургундские священники поддержавшие меня. Против Альдуина и Ратхерия местные пресвитеры вовсю подбивают чернь, впрочем, Ратхерий во многом сам виноват, никто не просил его портить пергаменты своими пустыми размышлениями на тему, какой должна быть церковь и каким должен быть король. Рим уже долгое время охотно собирает все жалобы, поступающие на них от клеветников. А для того, чтобы решения собора соответствовали желаниям папы и его любовницы, папа Лев уже даровал особые привилегии ряду церквей в германских землях, а также не побрезговал учредить епархии в еретических землях Далмации. Да что там! Он даже разрешил нашей хитрой лисе Гвидолину, которого прежний папа изверг из сана, покинуть пределы монастыря Боббио. Гвидолина, которого Лев со своей пассией первые же обвинили в смерти Петра Ченчи-Тоссиньяно и в попытке похищения самого тогдашнего папы Иоанна!

— Вот как?! Мне это было неизвестно, — удивился Бозон.

— По счастью, этот Гвидолин нашел приют при моем дворе и служит у меня в канцелярии. Я говорил с ним и уверяю тебя, что он также повинен в смерти младшего Тоссиньяно, как я в связях с испанскими маврами!

— Он теперь служит у вас? Это не очень осмотрительно, брат мой! Вы греете на груди змею, путь и не она укусила бедного папу Иоанна.

— К своей груди я эту змею не подпускаю. Я предпочитаю держать своих врагов в клетке, а не выпускать их на волю. Гвидолин находится при мне, целиком зависит от меня, мои люди не спускают с него глаз. Если я отпущу его, Бог знает, каких дел он сможет натворить!

— И все же, откуда такая снисходительность к своим врагам, Гуго?

— Представьте себе, брат мой, какие философские мысли о сущем посещают меня, когда я вижу это крысу, суетящуюся над моими указами! Гвидолин, когда видит меня, сочится лошадиным потом, лишь бы угодить мне и чтобы я заметил его рвение. Интуиция подсказывает мне, что этот мерзавец мне еще может пригодиться. Нет, подумать только, что такого, с позволения сказать пастыря, ограбившего святой монастырь, новый папа выпускает в мир! Не удивлюсь, если еще до собора Гвидолину предложат сан в какой-нибудь церкви, а может и хуже того, восстановят в сане епископа. И все только в целях обеспечить своим намерениям поддержку собора.

— Это серьезная угроза, государь, — заметил Бозон.

— Причем заметь в той сфере, которая не подвластна мне. Именно поэтому эта, якобы слабая, беспутная женщина для меня представляет наибольшую опасность и ее интриги нужно обуздать в первую очередь. Какое счастье, что ее натура все-таки время от времени дает себя знать, и она сейчас, в который уже раз, готова подарить миру очередного бастарда.

— Граф Гвидо убежден, что это его ребенок, — возразил Бозон.

— Однако, хвала Небесам, так думает только он один.

— Он готов отстаивать его права.

— Не буду в этом желать ему удачи. Известно ли что о сроках будущих родов?

— По имеющимся сведениям, Мароция родит сразу после Крещения.

— Да, у нас совсем мало времени, друзья.

— Вы хотите идти на Рим и попытаться силой взять город, будучи уверенным в помощи Сполето и в нейтралитете Тосканы? — спросил Манассия.

— Я не уверен, что мой братец Гвидо усидит в своей Лукке, когда я буду пытаться овладеть его женой, как последней шлюхой. Я не уверен, что это вообще хорошая затея идти на Рим зимой. Я совсем не уверен, что моему войску даже летом будет под силу взять Рим с его многочисленной городской милицией.

— Тем более, что ею управляет сын Мароции, — заметил Бозон.

— Ну этот-то сопляк меня как раз никоим образом не пугает. Черт побери, Бозон, неужели вы меня будете страшить каким-то сыном шлюхи, рожденной ей непонятно от кого? Не были бы вы мне братом, право слово, я оскорбился бы вашим словам!

— У вас, видимо, есть план, государь?

Гуго на минуту задумался, размышляя с чего бы начать.

— Слышали ли вы, брат мой, что папа Иоанн Тоссиньяно … жив?

— Да, до меня доходили какие-то сплетни, но я не относился к ним серьезно. Такие сплетни часто возникают после смерти великих владык.

— Вот и сейчас по Риму гуляют подобные слухи! Дело в том, что Мароция не позволила лекарям папы осмотреть его труп, который сразу, по приказанию сенатриссы, был помещен в саркофаг и, вопреки традициям, захоронен в притворе Латеранской базилики. Это дало повод плебсу предполагать, что вместо папы похоронили кого-то другого, а сам понтифик по-прежнему находится в заточении в Замке Ангела.

— Какой смысл для Мароции устраивать все это и себе самой создавать проблемы в Риме?

— По мне, так ровным счетом никакого смысла нет, если только ее люди не помогли папе ускорить его встречу с Господом. Но чернь до сих пор уверена, что ни одна христианская рука не найдет в себе силы посягнуть на жизнь преемника Апостола Петра.

— Еще пятьдесят лет назад так оно и было, — заметил Манассия, — и сам папа был охраняем Господом. Когда епископ Мартин однажды повздорил с равеннским экзархом и тот в великой церкви Санта-Мария-Маджоре подослал к нему убийцу, Господь поразил нечестивца внезапной слепотой . Потрясенный случившимся, экзарх Олимпий тут же покаялся перед папой и удалился прочь от грехов суетного мира.

Гуго сделал своему племяннику признательный знак рукой за рассказанный исторический анекдот. Король любил такие истории.

— Когда-то, возможно, так и было, но сейчас пора понять, что нынешние понтифики не вызывают желания у Небес помогать им. Уже прошло пятьдесят лет, но смерти Иоанна, Стефана, Льва и Христофора пока не приучили плебс к мысли, что викарий Христа и глава вселенской церкви может быть также легко убит, как пьяный сапожник в таверне.

— То есть, вы в эти слухи не верите?

— Ни капли. У Мароции не было ни единого повода задерживать свидание папы Иоанна с Господом. А скрытность сенатриссы я объясняю ее боязнью, что кто-то посторонний при осмотре тела бедного папы Иоанна мог заметить следы убийства.

— Да, сие может объясняться именно этим, — согласился Бозон.

— Но не в моих привычках, дорогие мои родственники, разубеждать людей. Так горячо верующих людей. Напротив, я сделал все от меня зависящее, чтобы распространить эти слухи повсеместно. И вот уже они дошли даже до благословенного монастыря в Клюни и сам почтенный отец Одон прислал мне письмо не то с просьбой, не с требованием получить подтверждение о смерти папы Иоанна. Святые братья, устами своего настоятеля, заявили, что в том случае, если папа Иоанн окажется живым, необходимо будет любыми путями очистить Святой престол от занявшего его узурпатора. Подчеркиваю, любыми путями. И это сказал не я, а святые братья из Клюни.

— Гнев обычно всегда смиренных братьев понятен. Однако, было бы лучше, если они подсказали бы путь избавления! — вздохнул Бозон.

— Вы плохо знаете клюнийских монахов, брат мой. Разумеется, они живут по уставу Святого Бенедикта и в мыслях своих не допускают насильственных действий в отношении ближнего своего. Но, по счастью, на холмах Сабины обитает достаточно много благочестивых людей, держащих себя и тело свое в острой нужде, а дух в святости. Их отношение к Вере куда трепетнее, чем у нас, грешных, а нетерпимость к падшим куда сильнее. Проникшись милосердной истиной, исходящей из уст Господа нашего, они, тем не менее, считают себя вправе огнем и железом отстаивать истинность и чистоту нашей Веры. Таково вероятно логичное развитие всякой религии как идеи — сколь не благи ее идеалы и помыслы, рано или поздно наиболее рьяные апологеты начинают борьбу с инакомыслящими, считая себя единственными, отстаивающими правду на земле.

— Государь! — испуганно пробормотал Манассия и Гуго спохватился.

— Грешен, грешен, прости меня Господи за еретические мысли мои, навеянные дьявольским искушением и лишними кубками вина. Но вернемся к делу, друзья. Письмо клюнийских монахов я отправил на сабинские холмы и среди местных аскетов нашелся один отчаянный, который решился прервать свой обет отшельника ради святой миссии добиться правды в Риме. Несколько дней назад он был у меня.

Бозон весь превратился в слух и только боязливо оглядывал время от времени закоулки площадки, где они находились. Не прячется ли там кто-нибудь из любопытных или попросту заснувших слуг? Одно время ему так и показалось, но слава Господу, это было вызвано лишь крепостью вина.

— Он намерен встретиться с папой Львом и без лишних намеков и вывертов потребовать у него осмотра тела его предшественника. Папа не сможет отказать ему в аудиенции, в нашем народе существует глубокое почтение перед людьми, ведущими отшельнический образ жизни на сабинских холмах. Но если ему будет отказано в осмотре тела, то этот отшельник будет считать, что папа Иоанн жив, а, стало быть, на Святом Престоле восседает узурпатор, которого нужно и должно будет покарать и ради Веры принять на себя грех убийства и, возможно, мученическую смерть.

— А если ему будет дозволено осмотреть труп Тоссиньяно? — спросил Манассия.

— Это будет означать, что мы вновь проиграли и нам надо искать новые пути для ослабления позиций нынешнего папы и его любовницы. Но что-то мне подсказывает, что отшельника не допустят в святой крипт.

— Но, если это отшельник, значит, он никогда не видел до сего дня папу Иоанна. Как же он будет свидетельствовать? — спросил Бозон.

— Прекрасный вопрос, брат мой. Сей отшельник поедет в Рим в составе моего посольства, которое возглавит мой бывший папский апокрисиарий. Они осмотрят тело вдвоем, и апокрисиарий подтвердит подлинность останков.

— Что, если их просто не пустят в Рим?

— Пустят, ведь об истинной цели их поездки знают только они и теперь мы с вами. Для всех прочих цель моего посольства совсем другая, — сказал Гуго, и на губах его появилась плутоватая ухмылка.

Щепетильные родственники не спешили с вопросами, полагая, что разомлевший от вина Гуго расскажет все сам.

— Представьте себе, друзья, что у нас внезапно объявился неожиданный союзник. Несколько дней назад, я получил письмо… Вы просто не поверите от кого!

Бозон и Манассия тотчас изобразили на лицах живейший интерес.

— От сестры этой сучки Мароции, от Теодоры. Представьте себе, что эта тупая, низкородная нахалка предложила мне — о, Господи! — свою грязную руку и лживое сердце, обещая взамен мне…, — тут Гуго расхохотался, —… императорскую корону!

Бозон и Манассия поддержали Гуго в его смехе.

— Надеюсь, вы, государь, не отказали ей сразу, — сказал Бозон.

— Да что ты, брат! Я написал ей сладчайшее до приторности письмо, в котором выразил свой необыкновенный аппетит к ней, как к женщине, и дикую заинтересованность в ее предложении. Эту набитую дуру надо использовать максимально против ее сестры.

— Это может быть большой удачей, ваше высочество.

— Ну а покамест в ее доме разместятся мои послы.

— Известно ли, как благочестивый отшельник будет собираться карать преступника? — слова отца Манассии звучали настолько обыденно, как будто речь шла о каком-то согрешившем плебее, а не о главе христианской церкви.

Гуго, не ответив на его слова, покинул комнату, оставив родню в легком недоумении. Однако очень быстро он вернулся, держа в руках склянку с какой-то зеленоватой жидкостью.

— Яд!? Вы дали ему с собой яд?

— Что вы, мои благородные родственники! Это абсолютно безвредный и даже полезный сок растений, произрастающих в далеких африканских землях, находящихся за пределами Великой пустыни. Говорят, что эти растения обвиваются вокруг деревьев, как змеи. Мазь из листьев этих змеевидных растений помогает от лихорадки и избавляет от кожных язв. По легендам местных племен, сок этих растений продлевает жизнь, у регулярно пьющего этот сок с течением времени улучшается мужская сила, поднимается настроение, проясняется разум, укрепляется работа сердца . Если только не …., — и тут Гуго сделал многозначительную паузу.

— Если только что? — почти в один голос вопросили Бозон и Манассия.

Гуго понизил голос до шепота.

— Любой, принявший это снадобье, должен воздерживаться от вина до следующего дня. Даже один кубок вина, выпитый вслед за этим соком, приведет к скорому апоплексическому удару. Две таких склянки мне подарил этот самый отшельник, а сам он получил их от другого старца, который прибыл из африканских земель. Выпивая эту жидкость, поневоле будешь держать себя в строгости и сторониться доброго вина. Еще две склянки отшельник повез в Рим, по одной для преступника, надевшего на себя тиару, и его мерзкой блудницы.

— Вы испытали эту жидкость на ком-нибудь при своем дворе? — Бозон был человеком любознательным.

— Да, и святой старец не солгал. Меня радует, что вы задаете мне подобные вопросы, мой брат. И знаете, почему?

Бозон пожал плечами.

— Потому, что эту склянку я отдам вам. В подарок для наших сводных братьев.

Лицо Бозона побелело от испуга.

— В чем дело, мой дорогой брат? Вы рассчитываете получить Тусцию , оставаясь чистеньким и вешая грехи на других? Помилуйте, я перед вами распинаюсь в предстоящих, возможно, смертных грехах, которые собираюсь взвалить на себя, ибо не уверен, что Небеса одобрят мои действия, а вы? Вы послушно и даже как-то радостно все это время кивали мне головой, а теперь вас прошиб холодный пот от одной только мысли, что вам надлежит рискнуть?

— Простите меня, брат мой. Вы абсолютно правы. Но …. на это нелегко решиться, — сказал пристыженный Бозон.

— Если вы уговорите Гвидо и Ламберта добровольно отдать вам графство Тусцийское, а самим уйти в монастырь, то я так и быть, в обход моих наследников, подарю вам короны Италии и Бургундии. Или может у вас есть еще какие-нибудь идеи?

— Вы абсолютно правы, Гуго, — повторил Бозон, и король смягчил остановившийся на нем и полный пламени взгляд.

— Времени у нас нет, брат мой. Можете предложить это снадобье любому из братьев, но лучше Гвидо. Именно он сейчас восседает на графском троне, а, кроме того, для нашей красавицы весть о смерти мужа станет еще одним ударом, после которого она не поднимется, даже если останется жива. А вот если вы не постараетесь или трусливо промедлите, то после Крещения появится еще один наследник на Тусцийское графство, и тогда вы можете забыть о нем навсегда. Думайте и решайте. Вы должны быть одновременно смелы, быстры и расчетливы.

Манассия и Бозон согласились с королем, не удержав, однако, тяжелых лицемерных вздохов.

— Ближайшие два месяца решат нашу судьбу на годы вперед. Мы сильны тем, что мы семья. Крепкая семья. Они же все разъединены и каждый думает только о себе. А я думаю о вас, Бозон, и о вас, Манассия, и хочу устроить вашу судьбу также благополучно, как и судьбу вашего племянника и брата, Теобальда Сполетского.

— Хвала вам, государь! Мы служим вам! — воскликнул Манассия и Бозон также не замедлил к ним присоединиться.

— Ну а теперь, друзья, пожалуйте вернуться за стол. Нас ждут радости души и сердца! Эх, дорогой племянник, не делайте такое оскорбленное лицо, вы сами выбрали свой жизненный путь. Так что вам к молитвам, а нам уж с вашим дядей разрешите отдохнуть в объятиях Вакха и Венеры, — сказал Гуго и расхохотался, увидев, как смиренный епископ, при упоминании языческих имен, начал осенять себя знамением.

Эпизод 13. 1682-й год с даты основания Рима, 8-й год правления базилевса Романа Лакапина

(октябрь 928 года от Рождества Христова).

Очередной ночной кошмар пробудил Розу от сна. Явь оказалась не лучше забытья, она увидела, что лежит под грубым, залитым вином столом, в окружении пьяных мужских и женских тел. Память безжалостно напомнила ей все обстоятельства вчерашнего омерзительного вечера. Вернувшись с каких-то переговоров, её новый хозяин быстро позвал её к себе за стол, где помимо них продолжил свой ужин его родной брат. Гуго очень скоро догнал по своему состоянию большинство своих гостей и, придя в необыкновенное возбуждение, начал грозить всем своим умозрительным недругам, очевидно проплывающим где-то в притолоках приёмной залы. Затем — какая беда! — его внимание переключилось на неё, Розу. Потребовав внимания гостей, он выволок её за волосы к пиршественному столу, сорвал все её одежды, заставил вскарабкаться на стол и встать там на четвереньки. Все благородные сеньоры повскакали со своих мест и окружили её, отвешивая комплименты, на которые только их пьяное сознание было способно.

— Позвольте представить вам, мои дорогие друзья! Сенатрисса великого Рима, герцогиня Сполетская, маркиза Тосканская, её беспутное высочество Мароция Теофилакт! — кричал Гуго.

Многие рыцари подняли гогот и одобрительно кивали головой, и в самом деле находя сходство Розы с какой-то неведомой ей сенатриссой.

— Да, да, друзья! Вы можете смеяться и говорить, что я пьян. Конечно, это не она! Но кто из вас сомневается, что настанет тот день, когда она вот так же будет стоять в этой позе перед вами и умолять вас взять её. Ведь ты умоляешь? — Гуго наклонился к ней и больно скрутил в узел её волосы.

— Да, да, мой кир, умоляю, — поспешила ответить Роза, чувствуя как десятки липких рук бесстыдно шарят по её телу.

Однако Гуго, на её счастье, видимо, оказался довольно брезглив и посему быстро пресёк нахальные домогательства вассалов. Своей вещью может распоряжаться только он — либо другой, но по его личному разрешению. Так заявил король.

Гости несколько разочарованно потянулись к своим местами, однако король вновь завладел их вниманием. Также взобравшись на стол, он встал перед Розой, приподнял её за волосы и, вновь поставив на колени, заставил ублажать себя.

— Вот так я сделаю и с тобой, римская шлюха! — закричал он, к новому восторгу своих вассалов.

Поведение своего короля гости расценили как сигнал к освобождению от всяких приличий, и вскоре все пространство пиршественной королевской залы заполонила дикая оргия, достойная времён Мессалины. Роза пыталась, как могла, заслужить признательность короля, несмотря на то, что тот время от времени лил ей на голову вино и всё выкрикивал какие-то угрозы и ругательства по адресу неведомой, но, очевидно, сильно досаждавшей ему Мароции.

Потом наступил тяжёлый пьяный сон, сквозь пелену которого Роза ощутила, как кто-то вновь воспользовался ею, но она уже не понимала, король ли это или кто-то из его осмелевших друзей. Во сне она увидела площадь, залитую лунным светом. На площади была установлена виселица, и усердный палач всё проверял и проверял надёжность конструкций. Вскоре раздался нестерпимый трубный хор, и Роза увидела, что какого-то человека, чьё лицо закрывалось капюшоном, ведут на казнь. «Король, это король» — вдруг заговорили в толпе, и злобная радость охватила Розу. Сжигаемая ненавистью, она опередила толпу, также жаждавшую мщения и бежавшую к ведомому на казнь. Роза успела первой и, сорвав капюшон с осуждённого, узнала в нём своего отца…

Она тяжело приподнялась из-под стола, отыскала среди живого и неживого мусора своё платье и села на длинную скамью. Голова раскалывалась от выпитого насильно вина, всё тело ныло от оскорблений, нанесённых ему, а также от холода и жёсткости каменных плит пола. Никто из гостей даже не шевелился, и только многоголосый храп отличал представавшую перед глазами панораму от последствий жестокой баталии. Слуги не посмели разнести цвет рыцарства лангобардского и бургундского королевств по своим покоям, поскольку, во-первых, вечером это было небезопасно, по причине не в меру разошедшихся господ, а во-вторых, непрактично, ибо все проблемы, связанные с пробуждением и выздоровлением хозяев, поутру распространились бы по всему замку. В итоге пиршественная зала дворца, вместившая в себя «элиту» обоих королевств, сейчас представляла собой одну зловонную клоаку, и бедная Роза с содроганием и брезгливой тошнотой оглядывалась вокруг себя. Рядом с ней на голой девице лежал какой-то барон, в порыве заставляющей всё забыть страсти, а может, в силу осторожности так и не снявший со своего пояса кинжал. Отчаянная мысль вдруг овладела Розой, и она начала оглядываться по сторонам, ища короля. Однако того, видимо, всё-таки унесли в спальню его верные придворные, и возможности отомстить за себя не представлялось никакой. Роза всхлипнула и начала читать молитвы то к Господу, обошедшему своим вниманием сей грешный пир, то к отцу, который даже ради неё не посмел нарушить своей, такой глупой и никчёмной, клятвы.

Внезапно за колоннами залы она увидела тень от чьей-то невысокой фигуры. Сначала она подумала, что это кто-то из ненадолго воскресших гостей, однако фигура держалась ровно и, по-видимому, не стремилась себя обнаруживать. Фигура проплыла от одной колонны к другой, ближе к ней, затем ещё несколько раз повторила этот манёвр и остановилась напротив неё. Роза напрягла всё своё внимание и вновь оглянулась на кинжал, спасительно торчавший на перевязи пьяного барона.

Фигура поманила её к себе. Роза отрицательно мотнула головой. Фигура умоляюще сложила ладони и осенила себя крестом. Роза, поколебавшись и рассудив, что после вчерашнего мало что в этом мире её может сильнее напугать, осторожно вытащила кинжал и поднялась навстречу незнакомцу. Тот вначале покачал головой, но, видя настрой Розы, примирился с кинжалом в её руке.

Роза подошла к колонне, и фигура сняла со своей головы капюшон, обнажив лисью физиономию с глубокими морщинами и живыми, перебегающими с места на место глазами.

— Узнаёте ли вы меня, дитя моё?

Она вгляделась в его лицо и чуть не вскрикнула. Фигура жестами умоляла её держать себя в руках. О, Роза ошиблась, считая вчерашний день самым страшным в своей жизни. Да, был на её памяти ещё один день, который она хотела бы забыть навсегда!

— Ваше преподобие!

— Тсс, ни звука, дитя моё, покуда мы не покинем сие зловонное место. Следуйте за мной и не бойтесь зла и вреда для себя.

Они вышли за пределы пиршественной, и Гвидолин отвёл её в одно из помещений первого этажа. В помещении, заваленном пергаментными свитками, никого не было, и только одна плавающая в масле свеча уныло освещала холодные угрюмые стены.

— Дитя моё, дитя моё! Господи, отчего Ты сдержал гнев Свой на хулителей Твоих? — заговорил, причитая, Гвидолин.

— Вы один из друзей короля, ваше преподобие? — предполагая самое худшее от святого отца, спросила Роза.

Лицо Гвидолина перекосилось от злобы.

— «Друзей»? Отнюдь, отнюдь! Если выстроить к нашему обожаемому королю очередь из всех живущих и расставить их в порядке симпатии к королю, то, уверяю вас, я окажусь самым последним. И не приписывайте мне несуществующих титулов, ибо он всё отнял у меня! Он и папа Тоссиньяно, да сгорит его душа в вечном пламени ада!

Роза вздрогнула.

— Зачем вы позвали меня… святой отец?

— Милое, доброе, безотказное создание, — прошептал Гвидолин, — я отомщу и за тебя тоже. Ты ведь хочешь отомстить ему?

Роза молчала. Этот скрюченный, с грязными пальцами и полубезумным взором Гвидолин вселял в её душу страх едва ли меньший, чем король.

— Мы отомстим ему, дитя моё!

— Вы поможете мне бежать? — воскликнула Роза, не в силах сдержать радость от своей догадки.

Гвидолин покачал головой, и радость несчастной девушки тут же угасла.

— Нет, я уйду один. Меня никто не хватится, а хватится, так не будет искать. Другое дело ты, дитя. Тебя будут искать, за тобой будут гнаться, как гонятся на охоте собаки за бедным серым зайчиком, и горе тебе, если ты попадёшься им в зубы.

— Пусть так, но умоляю вас взять меня с собой.

— Тебя не выпустят даже за пределы города. Везде, по всем улицам Павии рыщут ищейки Сансона, графа дворца.

При имени Сансона Роза ещё раз вздрогнула.

— Что с тобой, доченька?

— Это граф Сансон похитил меня для нашего короля.

— Плохо, дитя моё, очень плохо. Ты не первая и, наверное, не последняя, на которую наш любвеобильный король положил свой похотливый глаз. Но ты из благородного рода, и ты заслуживаешь иной участи, ты заслуживаешь почёта и уважения. И я помогу тебе. Дай мне какую-нибудь вещь — вещь, которая принадлежит только тебе и по которой о тебе вспомнят твои друзья, когда я покажу им её.

Роза сняла со своего платья фамильную перламутровую брошь в позолоченной раке.

— Чудесно, дитя моё. Именно то, что нужно, — радостно зашипел Гвидолин, пряча брошь у себя.

— Но у меня нет друзей, — сказала Роза. — Найдите моего отца, судью Вальперта.

— Ваш отец благородный милес, бедное дитя. Пожалуй, слишком благородный для нашего грешного времени. Он всё так же, повинуясь глупой клятве, сидит в лесной глуши возле Ирменгарды, но его отныне караулят люди Гуго. Они не дадут ему и мне уйти подобру.

— Тогда, быть может, благородный мессер Эверард? — с надеждой в голосе спросила Роза.

Гвидолин поднял вверх указательный палец, на ободке ногтя которого красовался чёрный земляной венец.

— Вот! Вот кто нам нужен, моя милая! Он ведь состоит королевским апокрисиарием в Риме?

— Кажется, да, — неуверенно сказала Роза.

— Рим и новый папа, да поддержат все его деяния ангелы небесные, наша основная надежда. Пусть новый папа говорит обо мне что угодно, я-то знаю, для чего ему это понадобилось, и не держу на него зла. Если вы позволите, дитя моё, я состригу локон с вашей прекрасной головки и преподнесу в подарок мессеру Эверарду.

Роза немного поколебалась, ибо отдавать свои волосы незнакомым людям в те времена, как и сейчас, считалось поступком легкомысленным и опасным, поскольку волосы могли быть использованы для какого-либо чародейства. Однако она вновь вспомнила о своём положении и в очередной раз грядущие опасности не показались ей слишком страшными по сравнению с действительностью.

— А теперь возвращайтесь скорее в приёмный зал. Наши благородные сеньоры очень скоро начнут просыпаться, и ваше отсутствие может быть обнаружено. И конечно, ни слова о нашей встрече, если только вы хотите вырваться отсюда.

Роза покинула канцелярию и начала подниматься наверх по винтовой лестнице. По дороге она услышала чьё-то пыхтенье и приглушенные стоны, раздававшиеся где-то впереди. Очевидно, гости и их подруги уже в самом деле проснулись. Будь что будет, но ей надлежало ускорить шаг и прошмыгнуть перед не знающими ни похмелья, ни усталости любовниками.

Быстро прошмыгнуть не удалось. Роза остановилась, словно излишне любопытная жена Лота , и в немом удивлении несколько секунд наблюдала за стараниями преподобного отца Манассии, пока тот не повернул к ней свою массивную голову.

— Я вышибу тебе мозги, тварь, если ты только заикнёшься об этом! — рявкнул добродетельный священник, и Роза стремглав побежала прочь. Для едва начинающегося утра потрясений было уже более чем достаточно.

Эпизод 14. 1682-й год с даты основания Рима, 9-й год правления базилевса Романа Лакапина

(24 декабря 928 года от Рождества Христова).

— Итак, бесконечно дорогая моему сердцу сестрица, я слушаю тебя внимательно. В зависимости от того, что именно и как ты будешь говорить, я решу, являешься ли ты пособницей моих врагов или они использовали тебя, рассчитывая на твою непроходимую тупость.

После столь многообещающего начала Мароция откинулась на подушки широкой кровати и стала сверлить взглядом своих тёмных глаз сжавшуюся в жалкий комок Теодору. Опасения последней подтвердились, встреча с сестрой ничего хорошего не обещает. С некоторых пор Теодора вообще перестала испытывать удовольствие от посещения Замка Ангела. Вот и сегодня у Теодоры мгновенно испортилось настроение, как только она получила на руки требовательный приказ ещё до заката солнца прибыть в замок сестры. Весь свой путь, от Авентина до Ватикана, Теодора просидела в носилках в глубочайшем раздумье, рассеянным взглядом наблюдая из-за занавесок за оживлёнными людскими ручьями, стекающимися к собору Святого Петра. До последних слов сестры Теодора робко надеялась, что та позвала её к себе на помощь ввиду своего неважного самочувствия, находясь на последнем месяце беременности.

— Я теряюсь в догадках, дорогая моя сестра, о причинах вашего неудовольствия мной и о теме того, о чём вы просите меня рассказать. Я всегда являлась и являюсь верным вам другом, слугой, всем сердцем преданным вам, а также Его Святейшеству папе Льву…

— Папа Лев скончался вчера вечером.

— Ах!

— Вы так вздыхаете, будто до вас эта новость дошла только что.

— Это так и есть, и я, сестра…

— Послушайте, Теодора, неужели вы не увидели ничего необычного в несметных толпах черни, идущей сейчас к Ватикану?

— Но ведь сейчас рождественские праздники, и я…

— Иногда я даже завидую вам, сестра. Завидую вашему таланту, если таковым это можно назвать, не замечать того, что вокруг вас происходит. Без мозгов, наверное, действительно проще жить.

Теодора резко выпрямилась, и глаза её метнули искры.

— Ого! Вы обиделись? Но мне плевать на ваши обиды, Теодора! Я требую, чтобы вы рассказали мне, откуда при вашем дворе появился отшельник без имени, назвавший себя Последним из рабов Иисуса.

Фигура Теодоры приняла прежний покорно-испуганный вид.

— Я жду. — Мароция для своего удобства поправила подушки, причём это далось ей путём немалых сил. До родов, по расчётам врачей и её собственным прикидкам, оставалось недели две-три. Как человек на редкость наблюдательный, она не могла не заметить, насколько протекание этой беременности у неё отличалось от прежних, в результате которых на свет родились уже четверо сыновей. Никогда, никогда до этого растущее в её чреве дитя не отнимало у неё столько красоты. Сейчас же, день за днём глядясь непрерывно в тусклое медное зеркало, она видела всё новые свидетельства таких хищений со стороны новой, зарождавшейся в ней, жизни. Печальная догадка уже давно мучила её, но она до сего дня отгоняла прочь невесёлые мысли о том, что ей не повезло именно тогда, когда повезти более всего было нужно.

— Этот святой человек прибыл ко мне вместе с людьми королевского апокрисиария, точнее, человека, который был апокрисиарием до мессера Эверарда Гецо, — начала Теодора.

Мароция кивнула головой, приободряя сестру и показывая свою удовлетворённость начавшимся покаянным монологом Теодоры. Разумеется, она уже знала от городской милиции, с лета этого года подчиняющейся её сыну, обо всех обстоятельствах появления святого отшельника в Риме. Теперь она только сверяла показания.

— Что за переписку вы ведёте с королём, сестра? И почему вы сочли необязательным посвящать меня в подробности ваших писем? — спросила Мароция, прекрасно зная ответ, но тем не менее максимально ужесточив выражение глаз, направленных на Теодору.

Та несколько секунд провела в нерешительном и губительном для себя молчании.

— Я пыталась сделать самостоятельно то, что мне было обещано, но не исполнено вами, сестра, — наконец проговорила она.

— А именно?

— Я направила королю письмо, в котором… предложила ему свою руку.

— Сама? Предложила сама?!

Мароция с нескрываемым презрением окинула взглядом Теодору. Щёки у той вспыхнули кровавым румянцем, полные белоснежные руки крупно задрожали.

— Любая мысль и желание, Теодора, приобретают тысячекратную ценность, когда высказываются в нужное время и при нужных обстоятельствах.

— Я думала, вы забыли обо мне, вы перестали заботиться обо мне! Ведь ты же обещала! — Лепет Теодоры был сбивчив, голос готов был сорваться на плач.

— Что за овечье блеяние я сейчас слышу? Как ты посмела писать что-то королю и что-то ему предлагать за моей спиной? Каким образом, интересно, ты намеревалась исполнять желания Гуго без меня?

— Я боялась упустить момент, я думала, что главное — открыть для короля перспективы брака со мной. Ведь ты не отказала бы мне, если бы я тебе вернула твоё Сполето?

Мароция, не найдя ничего в ответ, в гневе швырнула в сестру одну из своих подушек, но тут же на мгновение насторожилась, испуганно прислушавшись к своему чреву. Теодора же, получив в лицо подушкой, воспользовалась, однако, замешательством сестры и бросилась перед той на колени. Поймав её руку, она стала осыпать её жадными поцелуями.

— Прости меня, милая, любимая сестра моя! Да, я дура, неисправимая дура, но, видит Бог, я никогда не хотела тебе зла. Ведь ты же знаешь это, знаешь? Я клянусь, что не сделаю более ни шага, не посоветовавшись с тобой. Я выполню всё, что ты пожелаешь, ведь ты же знаешь, что я никогда не отказывала тебе, даже когда ты просила…

— Довольно, прекрати! — Мароция успела остановить монолог сестры, начинавший приобретать опасные интонации. — Посмотрим, как ты держишь своё слово. Сейчас мне нужна от тебя помощь в проведении скорейших выборов нового папы, скорейших, пока Рим не наводнили бургундские священники, в обилии расплодившиеся усилиями Тоссиньяно. Увы, я теперь не могу организовывать всё сама, а мои сыновья ещё слишком неопытны. Я могу рассчитывать на тебя?

— Как на саму себя! — крикнула Теодора и вновь замучила поцелуями изящную руку своей сестры.

— Но отчего умер несчастный папа Лев? — вдруг вспомнила Теодора. — О, милая, представляю, как сейчас разрывается твоё сердце, как ты тоскуешь о нём! Я буду молиться за душу его, так рано нас покинувшую! Но отчего ты интересуешься ещё и этим святым отшельником? Он разве имеет к этому какое-то отношение?

Мароция начала неспешно и обстоятельно рассказывать сестре о событиях последних дней, исподволь по-прежнему наблюдая за её реакцией. Семь дней назад, накануне Рождественского поста, в Рим вместе с королевским посольством прибыл неизвестный отшельник из числа тех святых людей, что в обилии тогда селились на труднодоступных скалах Апениннских гор, где вели свои дни исключительно в молитвах к Господу и в истязаниях тела своего разными изощрёнными методами, от лишения всяческой одежды до бичевания и разведения язв. Житие этих людей всегда вызывало благоговейный трепет у суетных мирян, и появление такого рода отшельника на городских улицах, как правило, истолковывалось как великое проявление благостной воли Господа, заставившее этих просветлённых людей снизойти к грешникам с наставлениями и укоризной, проистекающими, несомненно, всё равно что из самих Божьих уст. Кроме того, возвращение отшельника в мир свидетельствовало о грядущих потрясениях и скорбях, грозящих миру, о переполнении чаши Небесного терпения.

Войдя в Рим, святой отшельник покинул королевский обоз и нашёл себе пристанище на берегу островка Тиберина, в том самом месте, где более тридцати лет назад был кощунственно сброшен в Тибр труп папы Формоза. Первым делом отшельник обильными слезами омыл память несчастного понтифика, пообещав все известные муки ада, а также им самим лично придуманные, всем осквернителям его останков. Следующие два дня он провёл на том же самом месте, творя нескончаемые молитвы, прерывающиеся лишь на грозные обличения проходящих в этот момент по мосту Фабрициуса купцов, жонглёров и особенно куртизанок, в то время густо населявших квартал Трастевере. Мало-помалу к нему начал стекаться любопытный римский люд, привлечённый благопристойным и строгим поведением отшельника. Как его ни просили, он так и не назвал своего имени, что, впрочем, среди отшельников было в порядке вещей, и лишь попросил называть себя Последним из рабов Иисуса.

На третий день своего пребывания в Риме он получил приглашение от Его Святейшества. Во все времена люди, облечённые всеми властными атрибутами, завоёванными или благоприобретёнными, вкушающие все самые сладостные плоды от своего льготного расположения в мироустройстве, испытывали странное и стыдливое чувство, похожее на чувство вины или, если хотите, комплекс собственной неполноценности, при виде самых сирых детей природы, достойно нёсших свой крест. Отчего-то сильные мира сего неудержимо стремились к общению с париями общества, пытаясь получить их расположение и заручиться поддержкой тех, кто перед Страшным судом предстанет со спокойной душой и блаженной улыбкой на устах. В своё время так поступала и Мароция, приложив немалые усилия, чтобы угодить Одону Клюнийскому, так что неудивительно, что папа Лев, лучше других сознающий свою собственную суетность, поспешил облагодетельствовать косматого, никогда за свою жизнь не мывшегося оборванца, одежда которого едва прикрывала срамные места, а лоб был стёрт до крови от частого соприкосновения с грубой поверхностью сабинских отрогов.

Мароция также присутствовала при этой аудиенции, вполуха слушая разглагольствования папы и отшельника о Слове Божьем, и только время от времени подносила к своему чувствительному носу склянку с розовой водой, чтобы немного утихомирить нестерпимый запах благочестия, густыми ядовитыми волнами доходящий до неё от Последнего из рабов. Однако она тут же встрепенулась и по-другому взглянула на отшельника, когда святой человек заговорил о желании собственными глазами увидеть останки покойного папы Иоанна Десятого и помолиться над ними за весь этот грешный мир.

— Что за странная просьба, брат мой? — не меньше Мароции удивился папа.

— До ушей братьев моих, славящих Господа нашего каждое мгновение своего существования, а также до ушей моих собственных дошли прискорбные и, вероятно, клеветнические вести о том, что Его Святейшество, папа Иоанн и по сию пору находится в добром здравии, но ограничен в свободе своей. Братья мои послали меня с наказом удостовериться и успокоить всех нас в том, что город Рим и правитель его по-прежнему находятся одесную Господа нашего, управляющего Церковью Своей через наместника апостола Своего. К этой просьбе присоединяются и святые братья из благословенного и защищаемого самим Иисусом Клюнийского монастыря.

Папа Лев украдкой взглянул на Мароцию. Та еле заметно покачала головой. Папа улыбкой в ответ попытался успокоить её.

— То есть вы допускаете мысль, что вы сей момент разговариваете с человеком, узурпировавшим Апостольский престол?

Мароция кивком головы поддержала выпад Льва.

— Мне достаточно было краткого общения с вами, Ваше Святейшество, чтобы понять, что данная ситуация могла возникнуть только при полном вашем неведении.

— Где же, по-вашему, сейчас может находиться папа Иоанн?

— Об этом ведает Господь, но не последний из рабов его. Однако что удерживает вас от удовлетворения моей просьбы, точнее просьбы братьев, меня сюда приславших?

Папа вновь взглянул на сенатриссу. Та кусала губы, признавая сильную аргументацию отшельника. Но Лев сам нашёл выход:

— Не уподобимся ли мы презренным язычникам и врагам Христа, если потревожим останки покойного викария Церкви Его?

— Вашими устами, Ваше Святейшество, говорит мудрость, но братья дали мне суровый наказ в моей миссии.

— Вы хотите, чтобы мы вскрыли саркофаг с телом покойного папы ради вас одного? — спросила Мароция.

— Нет, благородная сенатрисса. При мне будет мессер Отберт, которого с аналогичной миссией направил в Рим король Гуго.

— Король также более доверяет слухам, чем Римской церкви?

— Король, как и я грешный, всего лишь хочет удостовериться в соблюдении законов. Кроме того, мессер Отберт был ранее знаком с папой Иоанном, мне же его видеть никогда не доводилось.

— Значит, доверия к слову Церкви все же нет?

— Меня удивляет ваше упорство, сенатрисса.

— Ничего удивительного, святой отец. Как прикажете Церкви отвечать в будущем, если после вас появятся другие страждущие, намеренные удовлетворить своё любопытство или не менее настойчиво, чем вы, требующие установить истину?

К аргументам Мароции папа Лев поспешил добавить ещё один, от себя:

— Мой дорогой смиренный брат! До нас дошли слухи о благочестивом образе жизни вашей на острове посреди Тибра. В молитвах своих вы роняете слезу по несчастному папе Формозу, да пропоют ему осанну ангелы на небесах, а нам советуете поступить так же, как поругатели могилы его?

Против такого довода, прозвучавшего из уст Его Святейшества, аргументов не нашлось. Отшельник пришёл в явное замешательство, а папа и сенатрисса успели перекинуться меж собой очередными признательными улыбками. Наконец отшельник, видимо, нашёл для себя достойный путь к отступлению. После затянувшейся паузы он заговорил вновь:

— И вновь вашими устами говорит сама мудрость мира! Нет, я не могу, не вправе и не буду требовать от Раба Рабов христианских поступка, оскорбляющего Господа нашего и церковь, Им воздвигнутую! Мне достаточно будет услышать слово и свидетельство ваше, которыми впоследствии и буду ответствовать перед братьями моими.

— В том слово и свидетельство моё, что епископ Рима Иоанн волею Господа скончался и по любви паствы Его, по решению Церкви Его погребён в притворе Латеранской базилики.

Отшельник запричитал молитву, к которой папа Лев с воодушевлением присоединился. Разговор вновь перешёл на богословские темы, но Мароция, будучи уже потревоженной, старалась более не упустить нить разговора. Вскоре беседа, по всем признакам, начала клониться к своему завершению. Папа срочно вытребовал из своей канцелярии деньги и утварь для святых братьев Сабины, но святой отшельник с учтивой благодарностью от них отказался, согласившись принять от папы лишь раку, содержащую в себе несколько волос святого папы Элевферия .

В ответ Последний из рабов Иисуса достал из-под кучи своих лохмотьев склянку с жёлто-зелёной жидкостью.

— Ликую и прославляю Господа нашего, даровавшего мне возможность увидеть святой Рим и Святой престол, услышать то, что я жаждал услышать. Передаю вам, брат мой во Христе, чудодейственный природный эликсир, полученный мной в дар от святых людей, несущих слово Божье в разорённых землях пунических. Сей необыкновенный эликсир дарует здоровье и силу любому достойному сыну земному, бодрит и заменяет собой пищу телесную. Примите же дар мой и используйте его так, как повелевает Господь наш! Да исполнится воля Его, ибо Он знает, чему должно быть, а иному да воспротивится!

С этими словами Человек без имени налил в маленькую пиалу немного своего эликсира и протянул пиалу папе. Тот было с благодарностью принял чашу, но вовремя заметил предостерегающий жест Мароции. Её жест заметил и отшельник.

— Прошу прощения, святой отец, но Его Святейшество не может вкусить ничего прежде, чем это попробует его слуга. Принимаю на себя весь возможный гнев ваш, но даже в вашем случае Его Святейшество не может сделать исключения, — сказала Мароция и уже собиралась позвать слуг, но отшельник её остановил.

— Я нисколько не сержусь, сенатрисса, и понимаю вашу осторожность. Но не тратьте время и силы на слуг своих. Почту за честь стать вашим отведывателем, Ваше Святейшество, и на ваших глазах выпью эту чашу. Если я задумал что-то дурное, то мне самому, и никому иному, надлежит понести достойное наказание.

Отшельник опустошил пиалу, и несколько следующих минут трое собеседников провели в совершеннейшем молчании.

— Теперь, надеюсь, ваши сомнения развеяны, и я с надеждой в сердце прошу принять дар от братьев моих.

Лев обернулся к Мароции. Та вновь кусала губы, по опыту зная, сколь по-разному могут вести себя хитроумно приготовленные яды. Лучше всего было вовсе отказаться от подарка, но слишком непростой выдался разговор, да к тому же отшельник уже принял вид глубоко оскорблённого благочестия, и папа Лев был до невозможности сконфужен.

— Простите нас, святой отец, обратите на меня всё возмущение своё, но мы с радостью примем дар от ваших братьев после завтрашней утренней мессы.

— Гнев есть свидетельство податливости человека дьявольским козням и искушениям. Я нисколько не гневаюсь на вас, сенатрисса, и только радуюсь тому, что Его Святейшество окружён такой заботой. Я оставлю эликсир здесь, чтобы вы не заподозрили меня в подмене его. Кроме того, я охотно проведу время под надзором ваших слуг, сенатрисса. Ведь вы хотите убедиться, что эликсир безвреден как сам по себе, так и в сочетании с другими снадобьями, не правда ли? Я сейчас соблюдаю строгий пост и, ради вашего спокойствия, обязуюсь в течение суток пить только воду, чтобы завтра утром вы убедились, что я по-прежнему полон сил и деятелен, ибо, как я уже говорил, сей эликсир может заменять собой пищу, а я его сегодня уже выпил и более ни в чём не нуждаюсь.

Монолог Последнего из рабов Христа подвёл черту под его встречей с папой. Мароция, отдав должное проницательности отшельника, тем не менее не стала играть в благородство и действительно отрядила к нему двух своих доверенных людей, которым, вместо вечера, сулящего приятные перспективы, теперь предстояло провести не самые лучшие сутки на берегу острова Тиберина в компании странного старца.

На другой день отшельник явился вновь и вновь протянул папе пиалу с эликсиром, сопровождая это весьма пафосными словами. Однако Мароция опять отвела его руку, и тут уже старец едва не поддался «дьявольским козням и искушениям», с трудом подавив гнев и изобразив вселенскую обиду. Мароция, всячески унижая себя словесно и моля старца о прощении, попросила того ещё раз испытать эликсир на себе и провести ещё сутки под надзором её людей. Старец исполнил её просьбу и удалился, а папа Лев набросился на Мароцию с упрёками.

— Он оскорблён, он серьёзно оскорблён, а это станет большой проблемой, если святые сабинские отшельники настроятся против нас. Ты помнишь, что именно он просил у нас при встрече и как спокойно доверился словам моим? Ты помнишь, что он в речах своих ссылался на своих братьев из Клюни?

Мароция пожала плечами, к возможному гневу сабинских аскетов она относилась весьма равнодушно. Другое дело Клюнийское аббатство, на которое Мароция строила далеко идущие планы. Ко всему прочему, этот обиженный старец действительно мог начать распускать всякие сплетни в самом Риме и будоражить горожан, пользуясь тем, что его нельзя было, как обычного плебея, выпороть за длинный язык.

— Воля твоя, расскажешь мне потом об этом эликсире. Я всё равно воздержусь от этого дара.

— Почему?

— Потому что я ношу под сердцем ребёнка, а в такое время лучше не принимать ничего неизвестного, будь оно тысячу раз святое и чудодейственное.

Папа согласился с её доводами, а следующего прихода отшельника стал ждать уже с нескрываемым любопытством. На следующий день старец явился снова, и слуги Мароции вновь подтвердили, что неотлучно были при нём и, кроме воды, поданной ими самими, он ничего не принимал. Между тем и папа, и сенатрисса заметили, что два дня воздержания от пищи ничуть не подорвали силы Последнего из рабов Христа, походка его была тверда и уверенна, глаза смотрели спокойно и умиротворённо, речь его была по-прежнему складной и звучной.

— Довольно испытаний, нам надлежит просить у вас и ваших братьев прощения. Поймите же нас, брат мой, и простите подозрительность нашу. Времена наступили сложные, ещё недавно никто и в мыслях не мог представить себе, что кто-то из христиан может покуситься на жизнь преемника святого Петра. Сейчас же мы вынуждены быть осторожными, как и прочие рабы Господа, наделённые по Его воле светской властью.

— Я понимаю вас, брат мой Лев. Примите же дар мой и используйте его так, как повелевает Господь наш! Да исполнится воля Его, ибо Он знает, чему должно быть, а иному да воспротивится! — ответил отшельник, в точности повторив фразу, сказанную им при первой встрече, и протянул папе заветную пиалу.

Немного спустя Мароция встретила папу Льва на вечерней мессе. Папа был настолько энергичен и жизнерадостен, что все последние страхи Мароции рассеялись как дым. Лев рассказал, что чувствует в себе необыкновенный прилив сил, от которого готов свернуть горы, и даже по секрету признался ей, что весьма сожалеет о том, что Мароции сейчас не до утех. Сенатрисса и в самом деле чувствовала себя неважно, поэтому не осталась на ужин в папском дворце, а предпочла уединённый вечер в своей любимой башне Ангела.

Однако уже через пару часов в ворота башни тревожно застучал гонец из Ватикана, который сообщил ей, что во время ужина папе внезапно сделалось дурно, лицо его покрылось пугающего вида багрянцем, а из носа потоком хлынула кровь. Мароция спешно засобиралась во дворец, попутно приказав Альбериху и его милиции задержать всех тех, кто встречался с папой за последние три дня, в том числе и последнего из рабов Иисуса.

Мароция прибыла в папский дворец слишком поздно, как раз в тот момент, когда кардинал-епископ Остии стучал папе по лбу и произносил сакраментальное: «Лев, ты спишь?» Лекари, немедленно допрошенные Мароцией, в один испуганный голос подтвердили ей, что с папой случился внезапный апоплексический удар, а признаки отравления не обнаружены. Мароция, не доверившись их словам, самостоятельно хладнокровно осмотрела труп, но была вынуждена согласиться с мнением лекарей.

И все же в её голове никак не укладывалось, что молодой, полный сил, в чём она убеждалась самолично, и никогда не жалующийся на здоровье Лев вот так вдруг мог закончить свой жизненный путь. По её требованию была проведена ревизия всех кухонных запасов дворца, тщательно осмотрены и проверены все многочисленные подарки, ежедневно поступающие в Ватикан от благодарной паствы, в том числе и тот самый эликсир, подаренный отшельником. Но ни один раб их числа тех, кого заставили перепробовать всё съестное из папских запасов, не умер, и никто из них не пожаловался на недомогание, пробыв всю ночь возле зажжённых факелов и свечей из папской опочивальни.

На протяжении всего этого времени вокруг Мароции беспрестанно кружила папская свита, всё более убедительным тоном жужжавшая о свершившемся Божьем промысле. Мароция под конец уже и сама почти уверилась в этом, придя к выводу, что её любовник, водрузивший себе на голову тиару, вызвал немедленный гнев небес, и её саму будет ждать подобная же участь, если она промедлит с покаянием и не возблагодарит щедрыми подарками верных слуг Господа за терпение Его. Однако невероятный циник в душе её вовремя подсказал, что прежде чем горевать и каяться, надлежало как можно скорее провести выборы нового папы, пока в Рим не потянулись священники североитальянских городов, в большинстве своём представляющие власть короля Гуго. Сразу после утренней мессы она вызвала к себе обоих сыновей, сенатора Раймунда Габриелли, осуществляющего при юном Альберихе фактическое управление городской милицией, а также Гвидона, кардинала-епископа Остии, согбенного годами и опытом шестидесятилетнего старца, одного из немногих священников высшего сана, на которого Мароция могла положиться. На тот момент она решила не беспокоить пока свою младшую сестру, тем более что та, как и её младший сын, наверняка будет просить о вовлечении в предстоящий процесс своего друга Кресченция, которого Мароция откровенно не переваривала.

— В текущих условиях, когда необходимо немедленное одобрение Рима, мы не можем при выборе нового главы Вселенской церкви опираться на что-то другое, кроме как на высшие добродетели предлагаемого кандидата. Недопустимо, чтобы трон святого Петра занимала фигура пусть и преданная нам, но сомнительных достоинств. Недопустимо, чтобы вновь вернулись времена сполетских правителей, когда преемники апостола менялись по несколько раз в году, — старчески тихим, но уверенным тоном начал беседу епископ Остийский, в качестве распорядителя хоронивший уже восьмого понтифика.

Мароция долго не решалась ничего сказать, прочие же немедленно поддержали слова кардинала. Поначалу сенатрисса предложила тиару самому Гвидону, но тот с обидой и гневом прервал её на полуслове, увидев в этом очередное попрание законов Церкви. Мароции пришлось даже спешно извиняться перед ним и просить представить других достойных, по его мнению, кандидатов. Правоту слов главы Остийской церкви относительно качеств вероятного преемника Мароции также пришлось вскоре признать. Времени на использование других методов, на которые можно было бы опереться, а проще говоря, на подкуп заинтересованных лиц, у неё действительно не было. Необходимо было предложить Риму того, чья фигура не вызвала бы нареканий и упрёков в былых или текущих деяниях, против которого не нашлось бы никаких компрометирующих свидетельств не только у Рима, но и у отцов дальних епархий. Всё это выглядело верным и логичным, а следовательно, сенатриссе надлежало искать священника не из близких ей кругов.

Мароции было впору сожалеть о том, что в своё время она нарочно опутывала римских священников искусительной сетью своего общения. Мало кто из отцов кардинальских церквей не получал из её рук плату за лояльность, а кроме того, находились и те, кто не устоял от увеселительных соблазнов, так часто случавшихся в залах башни Ангела либо во дворце Теофилактов на Авентинском холме.

В итоге круг достойных кандидатов на кольцо Рыбака оказался весьма узким, но ни одна из кандидатур, попавших в него, Мароцию до конца не устраивала. Сенатрисса все никак не могла решиться, остановить ли ей выбор на давнем друге епископа Остии, таком же почтенном и убеленном сединами старце Стефане, кардинале прихода Святой Анастасии, или же предпочесть тому кого-то из двух молодых священников, Марина или Агапита, служащих в церкви Святого Кириака, но уже признательно отмеченных римским плебсом за свое благочестие. Последних Мароция знала лично, оба они были из знатных римских семей, ведущих свою родословную еще со времен Исчезнувшей Империи, в свое время их всех обучал премудрым наукам Сергий Третий. Однако за Стефана, помимо кардинала Остии, горячо заступался сенатор Раймунд, которому Стефан приходился родственником.

Мароция, выслушав всех и взяв паузу на размышление, в итоге сделала выбор в пользу Стефана, на словах преподнеся его как наиболее заслуженного отца Церкви, а в мыслях держа в уме его почтенный возраст, позволявший ей надеяться, что тот не засидится долго на троне Святого Петра и освободит его вскорости для идеального, в её понимании, кандидата, мысль о котором она к этому моменту уже вынашивала.

— Я полагаю, Рим с восторгом одобрит ваш выбор, сенатрисса, — поддержал её решение епископ Остии.

— Наш выбор, — поправила его Мароция.

Все гости Мароции успели разойтись, но спустя полчаса её снова потревожили. В дверях её спальни появился Альберих, вид которого выдавал крайнюю озабоченность.

— Матушка, мне сообщили, что на рассвете скончался отшельник, именовавший себя последним из рабов Христа.

Мароция, к тому моменту вновь вернувшаяся в постель, тяжело задышала, с трудом подавляя в себе волнение. Все подозрения вернулись к ней. Всё-таки напрасно она поспешила приписать смерть Льва проявлению верховного гнева.

— Как это случилось? Узнай все подробности!

— Сегодня утром охрана обнаружила его лежащим на полу в своей камере.

— Я сказала, узнай все подробности! К нему кто-нибудь приходил?

— Никого не было, а если бы таковой появился, его бы не пустили.

— Осматривал ли его лекарь?

— Да, он сказал, что смерть наступила от апоплексии.

— Вот оно что! Апоплексия! Ну что тебе ещё надо? — вслух спросила она саму себя, во всё возрастающем волнении то отбрасывая, то тут же вновь натягивая на себя одеяло. — Апоплексия! Ну конечно, это не совпадение. Я не столь наивна, чтобы верить в подобные совпадения.

— Была ли при нём склянка с эликсиром цвета желчи? — спросила она Альбериха.

— Да, одна склянка была при нём всё это время. На момент его смерти она была наполовину пуста.

— Немедленно испытайте остаток эликсира на каком-нибудь рабе.

— Слушаюсь, матушка, — ответил Альберих и удалился. Мароция же в этот момент пришла к выводу, что пора вызывать для объяснений свою сестру и направила гонца к Авентину.

…Теодора с трудом дождалась конца повествования сестры о событиях последнего дня. Ей не терпелось как можно скорее заверить Мароцию в своей исключительной преданности и, как только та закончила свой монолог, она в очередной раз упала перед ней на колени, заливаясь покаянными слезами. Однако сути разговора Теодора не упустила и сквозь непрекращающиеся всхлипы заметила:

— Вы подозреваете этого отшельника, сестра, но тем не менее я не услышала явных доказательств его вины.

— Ты права, доказательств пока нет. Но две одинаковые смерти за одну ночь, смерти людей, встречавшихся накануне, это говорит о том, что причина их может крыться в одном источнике.

— Я бы не назвала эти смерти такими уж одинаковыми. Один провёл весёлый вечер за пышным столом, второй окончил свои дни в тюремной камере. Если бы мне предложили выбрать из двух подобных смертей, я не задумываясь предпочла бы первую.

Мароция только усмехнулась. В этот момент в спальню постучался мажордом и доложил об окончательных результатах проверки папской кухни и всех вещей, подаренных теперь уже покойному понтифику. Все оказалось годным к употреблению, и по всему выходило, что причину смерти папы Льва надлежало искать в другом.

Мароция, отпустив слугу, перевела разговор с Теодорой в русло подготовки к грядущим выборам нового папы. Как сенатрисса и предполагала, сестра немедленно предложила услуги своего друга Кресченция, способного обеспечить надлежащий фильтрующий порядок на всех основных дорогах, ведущих к городу, и в первую очередь к его северным стенам. Мароция, немного погримасничав, всё-таки согласилась на помощь того, чьё имя всегда неприятно тревожило её память.

К концу этого разговора в покоях Мароции в очередной уже раз появился Альберих, и кандидатура Кресченция немедленно получила дополнительную поддержку. Мароция, с видимым раздражением махнув на родственников рукой, потребовала у Альбериха доложить о причине его визита.

— Раб, выпивший эликсир, пока в добром здравии, матушка.

Сенатрисса развела руки в стороны, признавая своё поражение.

— Чтобы полностью удостовериться самому и успокоить вас, я ещё раз допросил охрану, находившуюся при отшельнике. Тот, как говорят, всю ночь провёл в молитвах, с охраной говорил за всю ночь только однажды.

— О чём?

— Когда на римских церквях забили колокола к заутрене, он попросил дать ему вина.

— Ему дали?

— Да. Больше он с ними не заговаривал, а через три часа во время следующего обхода охрана увидела его скорчившимся на полу. Руками своими он обхватил голову, лицо его было уже совершенно синего цвета.

— Много ли он выпил вина? Не могли ли в кувшин подсыпать яда?

— Нет, матушка, это был кувшин, из которого пила вся стража башни Евангелиста Марка . Пила и до отшельника, и после, и никто из стражи не пострадал.

— И всё-таки странно, Альберих. Не находишь?

— Прошу прощения, матушка…

— И ты, Теодора, ничего не замечаешь?

— А что здесь странного?

— А то, что обычно люди, готовясь предстать пред ликом Господа, стараются покаянием и строгостью к самому себе в последние минуты жизни своей облегчить душу. Сей отшельник заботился о своей душе более прочих, каясь в грехах не в предсмертных конвульсиях, а в течение всей своей долгой жизни, и в том числе соблюдая строгий пост, а перед смертью вдруг потребовал вина.

— Грех небольшой, сестра.

— О степени тяжести греха я не думаю вовсе, — Мароция говорила медленно, продвигаясь в размышлениях, словно Тесей, выбирающийся по нити Ариадны из закоулков путаного лабиринта. — Странно поведение его, и весьма странна просьба.

— Да полно, Мароция! Разве не пьют вина, как кровь Христову, во время причастия?

— Он не причащался, Теодора. Вот что, сын мой, — повернулась она к Альбериху, — срочно найди того раба, что пил эликсир, и дай ему вина, которое пила стража.

Альберих принял приказ и вновь оставил сестёр наедине.

— Где сейчас находится королевский посол Отберт? — спросила Мароция.

Теодора вздрогнула, она полагала, что гроза лично для неё уже миновала.

— Он расположился в доме мессера Эверарда, нового апокрисиария короля.

— Он ждёт ответа от тебя?

— Да, сестра. Я сама обещала ему ответ.

— Он получит его, но только в том содержании, которое я для тебя напишу.

— Слушаюсь, сенатрисса, — Теодора хотела что-то добавить, но сдержалась.

— Говори. — Брови Мароции сдвинулись к переносице.

— Ваше письмо будет соответствовать нашим прежним уговорам? — Глаза Теодоры глядели на сестру по-собачьи преданно и немного испуганно.

— Безусловно.

— Ах, Мароция! Я так виновата перед тобой, — засюсюкала Теодора и придвинулась к сестре за очередной порцией ласки, однако та с недовольной миной сделала отстраняющий знак.

Теодора состроила обиженную мордашку, но Мароция быстро успокоила её, пригласив сестру на ужин. Слуги прямо в спальне сенатриссы накрыли стол. Когда неспешная трапеза уже подходила к концу и сёстры увлечённо поедали лесные орехи в меду, в покои Мароции, в который раз за этот день, уже не вошёл, а влетел Альберих. Несмотря на скорый шаг его, лицо сына Мароции было бледно.

— Раб умер. Умер через два часа после того, как выпил вина. Вино было ещё раз проверено несколькими рабами, но умер только этот.

Мароция встала с постели и подошла к окну. Глядя на разворачивающуюся перед её глазами панораму вечернего города, она медленно заговорила.

— Ну что же, теперь, похоже, все ясно. Его Святейшество папа Лев был отравлен этим отшельником без имени. Подаренный им эликсир действительно безвреден, если помимо него не принимать в пищу ничего иного или, по крайней мере, не пить вина. Сей отшельник прибыл в составе посольства короля Гуго, который никогда ранее не был замечен в пристрастии к покровительству аскетам и никогда не терпел присутствия при своём дворе случайных людей. Таким образом, у меня есть все основания утверждать, что папа Лев был отравлен с ведома или даже по поручению короля.

— Святой отшельник не убоялся греха самоубийства? Это куда серьёзнее, чем требовать вина перед смертью, — заметил Альберих.

— Очевидно, он считал, что, исполнив свою миссию, он искупит этот грех. Я слышала, что среди сабинских отшельников встречаются ортодоксы, которые считают себя вправе во имя Христа искоренять преступников Его Церкви. Мой отец, да приголубит его на том свете Господь, как-то говорил мне, что одна такая община в своё время вынесла и исполнила приговор грешному папе Стефану, инициатору Трупного синода. Видимо, этот аскет, действуя от имени подобной общины, а может быть, и в одиночку, также посчитал папу Льва недостойным преемником Апостола Петра.

— Преступником.

— Да, сын мой, именно преступником.

— Почему? У него для этого были основания?

Мароция пристально взглянула на сына. В глубине его глаз ей почудилась ядовитая насмешка.

— К сожалению, мы теперь не можем установить, чем именно руководствовался этот отшельник, — резко ответила она, — и я полагаю, что ради спокойствия в городе мы должны умолчать, что этот человек стал самоубийцей и убийцей папы римского.

«Бог знает, что наговорил сей фанатик римской черни во время своего пребывания в городе», — добавила она про себя.

— Отшельник убил себя, не зная ещё о смерти папы Льва? — засомневалась Теодора.

— Очевидно, он был уверен в силе своего снадобья, а вино ведь все мы пьём каждый день. Даже в пост. Кто знает, может быть, даже это было поставлено фанатичным отшельником в дополнительную вину покойному папе.

— Если к этому делу имеет отношение король Гуго, подробности смерти отшельника тем более не стоит раскрывать, — добавил Альберих. Мароция взглянула на сына, и тот преисполнился гордости, видя, что его действительно разумные слова восхитили мать. Но Мароция не стала вслух рассыпаться в похвалах младшему сыну, и честолюбивому характеру Альбериха был нанесён очередной удар. Будь на его месте старший брат Иоанн, тот наверняка бы получил сейчас от матери изрядную порцию славословий, как это случалось прежде, причём даже в тех случаях, когда будущий священник изрекал банальнейшие истины. Ну почему порой так нелогична и неразборчива бывает родительская любовь?

Эпизод 15. 1682-й год с даты основания Рима, 9-й год правления базилевса Романа Лакапина

(27 декабря 928 года от Рождества Христова).

Собор Святого Петра на протяжении почти половины тысячелетия, предшествующего описываемым событиям, являлся основным местом погребения римских пап. До той поры, на самой заре христианства и в эпоху гонений, первые епископы Рима находили покой в знаменитых катакомбах города. Святой папа Сильвестр , победитель Левиафана , избавивший императора Константина от проказы и тем самым обративший его в христианскую веру, не посмел нарушать традиции и возжелал в завещании своём присоединиться после смерти к братьям по Вере, упокоенным в катакомбах Святой Присциллы, однако уже его преемник, епископ Марк , был захоронен в построенной им же базилике Святой Бальбины. В течение следующих ста лет местом успения пап являлись также различные городские церкви Рима, пока в 461 году великий папа Лев Первый за особые заслуги перед Верой и городом, который он уберёг от полчищ Аттилы, не нашёл себе последний приют в базилике Святого Петра, в непосредственной близости от могилы создателя Вселенской церкви. С тех самых пор базилика Апостола (как правило, её притвор) стала главной усыпальницей преемников Петра. Бывали, конечно, случаи, когда неблагодарный Рим отказывал папе в чести быть захороненным рядом со своими предшественниками, как это случилось в 824 году с Пасхалием Первым , что, впрочем, не помешало в дальнейшем его канонизировать. Бывало, что базилевсы в порывах своего высочайшего гнева, простиравшегося тогда и на Рим в том числе, отправляли неугодных пап умирать либо на остров Пальмария , либо и вовсе в далекий таврический Херсонес . Но всё это были редчайшие исключения, и даже в смутные времена герцога Тото или Трупного синода место последнего земного пристанища для римских епископов обсуждению практически не подлежало. Так продолжалось вплоть до того момента, пока власть в городе не перешла к прекрасной дочери консула Теофилакта.

Мароция, спровадив на тот свет несчастного Иоанна Десятого, не преминула даже после смерти ненавистного Ченчи-Тоссиньяно пустить в него ещё одну ядовитую стрелу. Своей волей она настояла, чтобы папа Иоанн был похоронен в Латеране, рядом с саркофагом ещё более несчастного и в ту пору даже не признаваемого папой Льва Пятого, убитого по приказу первого любовника Мароции, преступного епископа Сергия Третьего. Благодаря клевретам Мароции легковерный плебс уверовал в то, что таким образом обожаемая ими сенатрисса решила вернуть Латерану его былое величие, пострадавшее в моральном и физическом смысле после Трупного синода и последовавшего за этим разрушения святых стен.

Однако спустя полгода, когда встал вопрос о месте упокоения Льва Шестого, скончавшегося в канун Рождества 928 года, Мароция меньше всего думала о возрождении Латерана и привычным безапелляционным тоном потребовала от церкви похоронить своего друга и соратника в притворе базилики Святого Петра. Недоумевающим горожанам пришлось теперь выслушивать новую версию сторонников сенатриссы, на голубом глазу утверждавших, что это решение есть дань традициям, которые-де негоже нарушать. Как хорошо осознавать власть предержащим, что всегда и во все времена находятся люди, обычно с изворотливыми и длинными языками, готовые за малую толику хозяйских благ оправдывать всё что угодно!

Похороны Льва Шестого состоялись сразу после Рождества, в дни, когда Рим полон приезжего люда, а епископы провинциальных городов заняты торжественными службами во вверенных им епархиях. Ситуация давала шанс, упускать который Мароции было бы непозволительно. Необходимо было спешить, и значит, надлежало прежде всего не думать, насколько это возможно, о вынашиваемом ею плоде, а постараться придать мыслям привычную трезвость и расчётливость, осознать, что несчастного друга уже не вернуть, и разбиться в лепёшку, но провести как можно скорее выборы нового папы в условиях сжимающегося кольца врагов.

Все эти мысли, словно индийскую мантру, она безостановочно твердила себе с самого утра и вплоть до того момента, когда слуги осторожно подвели её носилки к самому гробу папы Льва для прощания. Несколько минут она, не проронив ни звука, не совершив ни малейшего жеста, смотрела в потемневшее от начавшихся печальных процессов лицо друга и корила себя за легкомыслие.

«Прости, не уберегла я тебя. И теперь я так одинока. Прости, что все эти годы ты был подле меня, ибо это единственное, в чём тебя может укорить Грозный Судия всего сущего. Молись и проси за меня на Небе, а я не забуду о тебе здесь. Прощай навеки, ибо души наши, как и наши тела, никогда более не встретятся, поскольку нам уготована разная доля».

Прежде чем дать знак слугам отвести носилки от смертного ложа, она на мгновение коснулась ледяной руки папы и тем самым простилась с ним. Слуги отвели носилки по левую сторону от гроба, в первый ряд почётных гостей. Сделали они это исключительно вовремя, ибо сразу после них вперёд выступил Гвидон, епископ Остии, и обратился к пастве со вступительным приветствием, начав торжественную мессу.

Обряд папских похорон в то время ещё не оброс церемониальными процедурами сакраментального характера, свойственными нашему времени, и ничуть не отличался от обряда, совершаемого в отношении рядового христианина. Единственным символическим действием того времени после кончины понтифика, по сути, было уничтожение кольца Рыбака, которое совершалось прежде всего, дабы исключить возможность появления поддельных документов, оформленных задним числом от имени умершего папы. Тем не менее уже тогда наблюдательная и любопытная паства именно среди священников, занятых в погребальной службе, искала будущего преемника Апостола Петра.

Что ж, Мароция дала им обширное поле для догадок и версий. Накануне она встретилась со Стефаном, священником кардинальской церкви Святой Анастасии. Стефану уже было глубоко за шестьдесят лет, возраст для того времени более чем почтенный. Но вовсе не возраст, а безупречная служба снискала кардиналу глубокое уважение в городе. До сего дня Мароция практически не общалась со Стефаном лично. Беседа убедила её в трезвом уме и благочестии Стефана, но ещё одним выводом, сделанным ею после разговора с ним, и выводом не слишком для неё благоприятным, стало то, что легко и просто с этим папой не будет. Ни в стяжательстве, ни в плотских грехах суетного мира сей кандидат в папы не был замечен ранее, и не было ровным счётом никаких оснований полагать, что он поддастся на соблазны впредь. Даже роднёй своей, зачастую вечно голодной и алчной, Стефан практически не был обременён: он был единственным сыном римского горожанина Теодемунда Габриелли, к настоящему моменту уже давно отошедшего в мир иной, а его единственным здравствующим родственником являлся Раймунд Габриелли, сделавший вполне успешную карьеру на службе в милиции Рима. В любое другое время сей священник, быть может, стал бы главной проблемой Мароции, если бы нашлись в Риме влиятельные силы, которые выдвинули бы его кандидатом в главы Вселенской церкви. Однако Мароция сегодня сама предлагала этого достойного священника на апостольский трон, и только в силу своей осторожности, ради того чтобы скрытые враги её не имели бы времени очернить её выбор, она оставила Стефана во время мессы среди гостей, не далеко и не близко от своей персоны.

Таким образом, толпа терялась в догадках относительно кандидатов на тиару, и только сдержанным шёпотом собравшиеся делились между собой глубокомысленными и далёкими от истинного положения дел умозаключениями. Несмотря на обилие народа, в базилике было промозгло и холодно, зима в этом году выдалась суровой настолько, что в канун Рождества в Риме выпал снег. Окидывая взглядом убранство церкви и слыша непрекращающийся гул толпы, то молящейся за упокой, то сплетничающей, Мароция сквозь щель, оставленную ей капюшоном, видела поднимающийся к куполу базилики густой шипящий пар, созданный сотнями бормочущих латынь глоток.

Сенатрисса постаралась максимально скрыть себя и своё состояние от любопытных глаз черни. Она с удовольствием покинула бы службу, ибо чувствовала себя на редкость неважно. Приближались роды, младенец в её утробе отчаянно толкался и с каждым днём забирал у своей матери красоту. Ничего, даже волшебные палестинские бальзамы, не могло остановить этот процесс, и с какого-то дня Мароция начала появляться на людях, только закутавшись до головы, на арабский манер, в просторный плащ. Никто из черни не должен видеть её безобразно опухшей и с раздутым животом, она предпочла бы скорее умереть, чем испортить в глазах толпы столь долго создаваемый, чудесный и лелеемый образ. В своём поведении она была, вероятно, весьма похожа в эти дни на легендарную папессу Иоанну, с той только разницей, что папессу обнаружение её состояния действительно привело к смерти.

Для Мароции же рождение ребёнка представлялось отличным поводом помириться с мужем, графом Гвидо Тосканским. Она молила Бога о ниспослании ей сына, будучи уверенной в том, что Гвидо не усидит в Лукке и примчится к ней и к своему будущему наследнику, которому она уже твёрдо пообещала дать имя отца. Если же волею Небес родится девочка, то хитрющая сенатрисса и в этом случае нашла способ разжалобить гордого супруга. Сердце графа неминуемо дрогнет, когда узнает, что Мароция назовёт их дочь Бертой, почтив тем самым память его обожаемой матушки и искупив львиную долю грехов перед ней.

Но до сего времени она производила на свет только сыновей, двое из которых горделиво стояли сейчас по обе стороны от неё и символизировали собой её будущую власть над Римом, церковную и светскую. По правую руку стоял старший сын Иоанн, которому, несмотря на молодость лет, скупой Стефан сквозь зубы и с большой неохотой пообещал сан священника церкви Святой Марии в Трастевере. Это было единственное, чего сенатрисса добилась от Стефана, и Мароция в один момент даже пожалела о том, что ранняя смерть Льва и обстоятельства цейтнота вынуждают её торопиться с выборами неугодного папы, который уже сейчас обозначил всю строптивость своего характера и намерение в дальнейшем действовать предельно независимо от неё.

По левую руку от Мароции стоял Альберих, впервые, в связи с положением своей матери, самостоятельно отдававший чёткие и звонкие приказы городским властям. Мароция прислушивалась к его репликам с лёгкой тенью неудовольствия, их содержание и интонация свидетельствовали, что её младший сын входит во вкус власти и что ему уже нравится распоряжаться чужими судьбами. Ещё большее раздражение вызывало у неё присутствие Кресченция, который — хвала Небесам! — сразу после мессы покидал Рим для того, чтобы обеспечить дорогу и охрану для прибывающих епископов верных субурбикарных церквей и, одновременно с этим, выставить заслоны в город для нежелательных лиц, в первую очередь для прелатов североитальянских и бургундских епархий, во всём обязанных королю Гуго. Свиток со списком таких лиц уже лежал в походных сумках мраморной лошади Кресченция. К сожалению для Мароции, ей, за неимением лучшего варианта, пришлось прибегнуть к помощи этого барона, который, как она считала, весьма дурно влияет на Альбериха и порой ведёт себя при дворе чрезмерно своевольно.

«Что ж, милый, дай только срок, и не будь я сенатриссой Рима, если не найду способа упрятать тебя в твои сабинские леса, подальше от моего доверчивого и гордого где не надо сына».

Меж тем месса в течении своём дошла до евхаристических молитв, и епископ Гвидон обратился к пастве с вопрошением, открыв тем самым Sursum Corda . В этот момент кто-то из стражи потревожил Альбериха, вынудив того на несколько минут покинуть свою мать. Мароция не придала этому никакого значения, однако, скоро вернувшись, Альберих склонился к её уху.

— Матушка, встречи с вами просит какой-то нищий монах.

— И разумеется, прямо здесь и прямо сейчас! — с раздражением ответила ему Мароция. — Не знаю, насколько святы эти нищие отцы, но вижу, что они сколь грязны телом своим, столь и нахальны. Пусть идёт к воротам Замка Ангела и просит встречи завтра. Неужели ты думаешь, что я буду разговаривать с ним здесь, да ещё во время мессы?

— Я был уверен, что не будете. И я бы не потревожил вашу молитву, матушка, если бы он не сказал мне весьма странную, но, безусловно, интересную для вас фразу.

— И что это за слова?

— «С водой жизнь, с вином смерть»!

Мароция встрепенулась.

— Ого! Пожалуй, веди его сюда. Только предварительно обыщите его и выкиньте всё, что при нём. Я не нуждаюсь ни в чьих дарах, и отныне, пока я жива и сильна, в этих дарах не будет нуждаться и епископ Рима! И мне глубоко наплевать на все обиды и злословия монахов и паломников.

Альберих поклонился, и спустя мгновения перед глазами сенатриссы предстал оборванец, закутанный в грязный плащ и совершенно босой. Нищенствующий монах немедленно простёрся ниц перед Мароцией и оставался таковым, пока слуги сенатриссы не подняли его и не скинули с его головы капюшон.

— Приветствую вас, великая патриция и сенатрисса Рима! Вы узнаёте меня?

Поскольку, учитывая вид монаха, это было делом непростым, прошло несколько секунд, прежде чем Мароция удивлённо ахнула.

— Боже святый! Ваше преподобие, епископ Гвидолин?!

— Именно так, прекрасная синьора. Точнее, то, что от него осталось, а ещё точнее — то, что любезно оставил ему наш славный король Гуго.

— Мне известно о ваших злоключениях, ваше преподобие, но я могла только молиться за ваше здравие, не будучи в силах помочь вам.

— Я чувствовал ваши молитвы всё это время, что провёл в лишениях, и я благодарно припадаю к ногам вашим. — Гвидолин сделал попытку упасть на колени, но слуги сенатриссы по её знаку вовремя предупредили его желание.

— Однако мой сын Альберих передал мне ваши слова, из которых я делаю вывод, что вам известны причины печальных событий, случившихся в Риме.

— О да, и я прошу простить и помиловать моё грешное тело и душу за то, что был медлителен и не успел предотвратить готовившееся злодеяние.

Пока Гвидолин пытался в третий раз упасть на колени, Мароция сделала знак приблизиться своему сыну Иоанну.

— Я думаю, святой отец, что нам надлежит переговорить обо всём завтра в это же время. Сейчас мы уже достаточно привлекли к себе внимание, это неуместно и опасно, причём прежде всего для вас. Не забывайте, что в Риме многие считают вас убийцей Петра Ченчи. Где вы остановились?

— Рим большой город.

— Сын мой, — Мароция обратилась к Иоанну, — я препоручаю вашим заботам сего достойного отца…

— Константина, — подсказал Гвидолин.

— Константина, которому надлежит бессрочно обеспечить кров и пищу в одном из гостеприимных римских монастырей.

Иоанн и Гвидолин поклонились.

— Не спускать с него глаз. Это опасный человек, ни в коем случае не оставлять его одного и не отпускать в город, пока я не переговорю с ним. И пусть его отмоют хорошенько, а то меня уже тошнит от его слишком благочестивого аромата, — шёпотом добавила Мароция на ухо своему сыну, при этом делая нетерпеливый знак Гвидолину удалиться.

Эпизод 16. 1682-й год с даты основания Рима, 9-й год правления базилевса Романа Лакапина

(28 декабря 928 года от Рождества Христова).

На следующий день, после полуденной мессы, посвежевший и обновивший свой гардероб отец Гвидолин прибыл к башне Адриана. Ворота замка приветливо распахнулись перед ним, а воины, нёсшие службу, склонились перед его сутулой фигурой. Отвыкшая от таких знаков внимания душа бывшего епископа Пьяченцы немедленно наполнилась трепетным и опьяняющим предчувствием скорого торжества, Гвидолин почти ликовал, словно потерпевший кораблекрушение, на исходе сил своих увидевший спасительный берег. Он, несмотря на свой уже немалый возраст, едва сдерживал себя, чтобы не помчаться скорее на верх башни, чтобы поскорее выложить хозяйке этого замка свой хитроумный план мести общим врагам. Самое сложное, как считал Гвидолин, было уже позади, ему удалось добраться до Рима, ему удалось увидеть сенатриссу, ну а то, что к этому моменту папа Лев успел умереть, только добавляло аргументов к тому, что его предложение будет принято папской любовницей с благодарностью и мстительной решимостью.

На пологом подъёме, ведущем на второй ярус башни, он нос к носу столкнулся с кардиналом Стефаном, очевидно только что вышедшим от Мароции. Оба отца церкви давно знали друг друга, были друг о друге не лучшего мнения, и потому этой встрече оба были неприятно удивлены. Оставшийся до покоев Мароции путь Гвидолин проделал уже совсем неспешным шагом, в раздумьях своих придя к выводу, что появление кардинала в замке как минимум говорит о том, что Стефан играет на стороне Мароции, а как максимум может вполне явственно свидетельствовать о намерениях Мароции выдвинуть именно Стефана кандидатом на Святой престол. Он готов был даже согласиться целиком со второй своей версией, если бы не известная многим строптивость кардинала и его весьма строгое следование постулатам Веры и Церкви, что грозило в будущем весьма вероятным конфликтом между папой и сенатриссой Рима.

Мароция приняла Гвидолина в спальне. Она вновь, как и накануне, была укутана до глаз красным плащом, даже в собственных покоях стыдясь видимых проявлений своей беременности. Подле неё сидели Иоанн, Альберих, а также бывшая кормилица, но ныне исполняющая роль повитухи Ксения, которую Мароция в эти дни старалась не отпускать далеко от себя. При появлении Гвидолина Ксения как раз вовсю хлопотала возле Мароции, обустраивая поудобнее ложе для своей хозяйки. Приход гостя заставил её удалиться, и роль заботливой наседки тут же примерил на себя Иоанн, начав без видимых причин поправлять подушки своей матери.

— Благодарю вас, сын мой, так мне гораздо удобнее и приятнее, — сказала Мароция. Стоявший по другую сторону материнской постели Альберих досадливо поднял глаза к небу.

— Приветствую вас, ваше преподобие. Рада видеть вас в добром расположении духа и вижу, что Рим наконец-то отнёсся к вам, как подобает вашему сану.

— В этом я вижу милость Господа, заботу вашу и результат усердия вашего прекрасного сына, — ответил Гвидолин, и Альберих получил новый повод изучить потолок.

— Вижу, что день ваш начался с хлопот. Молю Небо о ниспослании удачи вашим начинаниям, — продолжил Гвидолин, и Мароция поняла, что он встретился со Стефаном.

— Долг наш не оставляет нам возможности отдаваться своим чувствам, — ответила Мароция. — Мы все скорбим по ушедшему от нас папе Льву, но престол Апостола не должен пустовать, ибо овцы не могут обходиться долго без пастыря своего.

— Ваш выбор мне кажется превосходным, — подольстился Гвидолин.

— Своего епископа выбирает город и Римская церковь. Мой долг — обеспечивать порядок и этот выбор благосклонно принять, ибо сделан он будет единственно по воле Божьей.

— Ну разумеется, великая сенатрисса. Однако сколь велика, по-вашему, вероятность того, что, если выбор Рима падёт на благочестивого кардинала Стефана, последний будет следовать политике своего предшественника, а не прочим недостойным примерам?

На беду Гвидолина, плащ скрывал не только изменившиеся фигуру и лицо Мароции, но и признаки раздражения, которые он вызвал своей назойливостью.

— По-моему, святой отец, мы намеревались говорить о несколько ином, нежели предстоящие папские выборы и возможные кандидатуры на Святой престол, среди которых, если того захочет Рим, может оказаться и означенный вами кардинал.

— О, великодушно простите, грозная сенатрисса.

— Итак, вы знаете, кто убил папу Льва?

— Если вам угодно знать его имя, то, увы, оно мне неизвестно. Но зато мне известна община, которой принадлежал этот человек.

— Мы слушаем вас.

— Как вы знаете, в Апеннинских горах с момента прихода Апостола Петра в Рим начали селиться благочестивые люди, принявшие душой и сердцем слово Христа. Проникнутые верой, движимые заботой о бессмертной душе своей и видящие во плоти своей источник греха и соблазна, они жили в этих диких местах обособленно друг от друга, поражая всех нас своей стойкостью духа, благонравием и аскетичным образом жизни. Но даже среди них порой выделялись святые отшельники особо строгого образа жизни и особой требовательной жестокости к телу своему. Для прочей братии они служили примером и пользовались непререкаемым авторитетом. Четверть века тому назад или чуть более в самых диких урочищах Сабинских гор святые отшельники и странствующие монахи основали общину, связующей мыслью которой стала идея о гибнущих в адской пучине греха Риме и кафолической церкви.

— По времени, очевидно, это совпало с Трупным синодом и частыми сменами пап, — заметил Альберих.

— Совершенно верно, мудрый и любознательный юноша. Общину возглавил некий старец по имени Никифор, который, по слухам, будто бы был монахом в аббатстве Святого Мартина, где общался с самим Берноном, отцом-основателем монастыря в Клюни. Так же, как и отец Бернон, сей монах мечтал о возрождении устава Святого Бенедикта и горевал о происходящем на их глазах падении авторитета кафолической Церкви. Однако, в отличие от отца Бернона, который искал причины несовершенства мира прежде всего в несовершенстве души своей, Никифор считал возможным и должным искоренять скверну, поселившуюся среди нас, любыми возможными способами, лишь бы всё это совершалось не ради личной выгоды, но единственно во имя Христа. Его проповеди привлекли к нему несколько десятков сабинских отшельников, которые самонадеянно объявили себя воинами Христовой Веры.

— Звание воина о многом говорит и ко многому обязывает, — заметила Мароция.

— Именно так, прекраснейшая. Любая община, создаваемая даже с самыми благими намерениями, с какого-то момента начинает противопоставлять себя всем прочим, сначала объявляя их неправыми, затем недостойными, а потом и вовсе врагами.

— Расправившись с которыми, мир, по их мнению, становится лучше.

— Да, сенатрисса.

— И с какого-то момента идея любви к Господу своему и любви к ближнему своему начинает вытесняться идеей, что только они, ретивые поборники Веры, правильнее прочих любят Господа, а значит, именно им и только им позволено поучать других этой любви, а противящиеся этому подлежат наказанию или, хуже того, истреблению.

— Такими людьми движет не Господь, сенатрисса.

— Очевидно, да, ибо Христос простил Иуду в день Своего ареста, но ученики Его казнили Иуду вопреки заветам своего учителя. Казнили человека, который, как и они сами, в своё время был призван Господом и наравне с прочими внимал слову Его. За предательство ли был казнён Иуда, особенно если учесть, что всё совершенное в святом Иерусалиме происходило по высшей воле и было предопределено? Или это стало следствием их собственного стыда за то, что никто из них сам не вступился за Христа и даже самый верный ученик до рассвета трижды отрёкся от Него?

— Вы сами сказали, сенатрисса, что всё происходило по воле Бога.

— Аминь. Мне понятны мотивы человека из этой общины, решившего сделать мир лучше, чем его сотворил Создатель, и возомнивший себя судьёй, правомочным выносить приговор ранее Верховного Судии. Итак, если исходить из ваших слов, наш несчастный папа Лев стал жертвой фанатика.

— Да, сенатрисса. Очевидно, община посчитала папу Льва узурпатором Святого престола и вынесла ему этот самый приговор, который исполнил их адепт. Кстати, вспомните, требовал ли чего-либо прежде человек, отравивший понтифика? Были ли с его стороны какие-то просьбы или условия?

— Да, были, — ответила Мароция, вспомнив настойчивое желание отшельника увидеть останки папы Тоссиньяно.

— Что это были за условия?

— Я не могу их вам сказать, — ответила Мароция, и не в меру любопытный Гвидолин разочарованно вздохнул.

— Воля ваша, сенатрисса, но были ли его условия выполнены?

— Нет.

— В этот самый момент папа Лев определил свою судьбу.

Настал черёд вздыхать Мароции.

— Видимо, так. А я, представьте себе, оказывается, была неправа и грешила в мыслях своих на невинного.

— Увы, прекраснейшая, мне горько об этом напоминать, но это уже происходило с вами и ранее. Когда умерли папа Иоанн и его брат Пётр, ваши подозрения пали на мою голову, и ваш ничтожный слуга тогда немало претерпел.

— Ваши убытки будут компенсированы, отец Гвидолин. Забудем об этом.

— Уже давно забыл и более не напоминаю. Но кого же ваша милость подозревала на этот раз?

— В своих подозрениях я склонялась к мысли, что убийство папы дело рук приспешников короля Гуго.

Гвидолин восхищённо всплеснул руками.

— Вы недооцениваете свою мудрость, прекраснейшая. Король Гуго, несомненно, знал о готовящемся покушении и, мало того, способствовал его исполнению.

— Вот как! Откуда вам это известно?

— Незадолго до своего побега из Павии я видел человека из сабинской общины в королевской приёмной. В тот день он беседовал с королём, а его высочество крайне редко снисходит в своей милости до общения с низкородным сословием, пусть и осенённым благостью отшельничества. Я пришёл к выводу о важной миссии этого отшельника.

— Хвала вашей наблюдательности и рассудительности! Но как вы, давний враг короля, вдруг оказались при его дворе?

— После того как я от блаженнейшего папы Льва получил разрешение покинуть Боббио, я вскоре получил должность в канцелярии его высочества.

— Король невероятно милостив, — с ехидством в голосе произнесла Мароция.

— Вы вновь торопитесь, сенатрисса, приписывать королю несуществующие достоинства. Король Гуго расчётлив и изящен в своей мести. Низвергнув меня из сана епископа благодаря помощи папы Иоанна, чьё имя я произношу безо всякого почтения, он мог прогнать меня с глаз долой и потерять ко мне всякий интерес. Но я, однажды совершивший путь от остиария до епископа Пьяченцы, таким образом, имел бы пусть и крохотный, но всё же шанс вновь отличиться среди прочих, используя свои знания и добродетели. А вот оставив меня при дворе на низшей должности писаря, король полностью контролировал бы все мои действия, стал бы полновластным хозяином моей судьбы, а заодно получал бы определённое удовольствие от ежедневных оскорблений и унижений, наносимых моей персоне, видевшей лучший мир и когда-то представлявшей для него серьёзного оппонента.

— Да, я понимаю короля и сочувствую вам, ваше преподобие, — ответила Мароция.

— Епископ Пьяченцы? — удивлённо переспросил Иоанн.

— Да, сын мой, имя нашего гостя вовсе не Константин. Перед нашими глазами смиренный отец Гвидолин, бывший епископ города Пьяченцы. Продолжайте, ваше преподобие.

— Пробыв определённое время при дворе короля, вкусив всю горечь его гостеприимства и обжигающую ласку его обходительных слуг, я начал строить планы мести. Для начала мне необходимо было вырваться из Павии. Удобный случай спустя некоторое время благополучно представился. А случившееся накануне моего побега только укрепило мою уверенность в том, что Небо способствует мне.

— Что за случай?

— С вашего позволения, об этом позже. Сбежав из Павии, я, рискуя единственно своей жизнью, ибо ничего прочего при мне не было, начал свой долгий путь к Риму. Я нашёл приют у сабинских отшельников, которым в своё время я, будучи епископом, немало помог. Среди прочих там был один учёный знахарь, имя которого я оставлю в тайне, ибо давал в том клятву. Этот человек родом из Африки, жил в Каирване , учился в медицинской школе Салерно, а на Сабинские холмы его, скорее всего, привели опасения за свою жизнь. Сам он, правда, утверждает обратное, уверяя, что великие соблазны мира однажды заставили его искать уединения, а служба у мавров — прощения перед Господом за услуги, оказанные врагам Его. Так или иначе, но услуги эти, видимо, были разнообразны и настолько велики, что он привёз с собой целую лабораторию всяких волшебных жидкостей, многие из которых были созданы по наущению дьявольскому.

— Яды?

— И причём хитроумные яды, проявляющие свою суть только в особых условиях или сочетаниях. Мне стало известно, что незадолго до моего появления в Сабине к нему приходил человек из общины, который взял у него четыре склянки такого яда. Описание этого человека полностью совпало с тем, кого я видел у короля.

— А чем ему мог помочь король?

— Думаю, что охраной и возможностью беспрепятственно попасть в Рим. Главной заботой отшельника в этот момент являлось успешное исполнение его миссии и навряд ли что-то ещё. Я не думаю, что он выторговывал у короля какие-то материальные блага для своих братьев.

— Четыре склянки, четыре склянки… — задумчиво пробормотал над ухом Мароции Альберих. Мать живо обернулась на сына.

— А сколько было при нём?

— Одна.

— И ещё одну он всучил папе. Значит, в Риме где-то есть ещё две склянки, и возможно, они предназначаются…

— Либо вам, сенатрисса, либо вашему кандидату в епископы, а скорее всего, вам обоим вместе, — подсказал Гвидолин.

Мароция нервно шевельнулась на своём ложе.

— Альберих, прошу тебя немедленно принять все необходимые меры в Замке Ангела и в доме кардинала Стефана. Никаких гостей, никаких подарков и подношений, от кого бы они ни шли!

Услышав имя кардинала, Гвидолин, конечно же, ухмыльнулся, но Мароции было уже не до него.

— Пора вовсе запретить принимать папской курии какие-либо дары от пилигримов, — продолжала Мароция.

— Это станет нарушением традиций и нанесёт обиду дарующим, — заметил её сын Иоанн.

— Хорошо, пусть принимают, но ни в коем случае не используют, а направляют их бедствующим монастырям и нуждающейся пастве. Так, кстати, будет выглядеть даже пристойнее для епископа Рима.

Громкий звук трубы, раздавшийся за пределами башни, прервал беседу. Альберих подошёл к окну, выходящему на Ватиканский холм и мост Элия.

— Гонец из Лукки, матушка. Наверное, от графа Гвидо.

Услышав имя мужа, Мароция заспешила с проводами отца Гвидолина.

— Благодарю вас, ваше преподобие, за ваш рассказ и ваши старания. Оставайтесь в Риме и ждите новостей. Уверяю, что для вас отныне они будут только благоприятными.

— Благодарю вас, великая сенатрисса, но я прибыл к вам сюда не за этим! — воскликнул Гвидолин, и в его голосе Мароция услышала разочарование и даже обиду.

— Слушаю вас, ваше преподобие, — ответила Мароция, в мыслях своих уже читая письмо от Гвидо.

— Господь распорядился так, что в своей миссии предупредить вас о готовящемся преступлении я не преуспел. Видит Хозяин всего сущего, сколь сильно я сожалею об этом! Однако, не сохранив жизнь понтифика, мы, вы и ваш покорный слуга, ещё можем отомстить его убийцам, точнее главному бенефициару этого злодеяния.

— Дети мои, оставьте нас вдвоём, — категоричным тоном произнесла Мароция. Иоанн и Альберих немедленно удалились.

— Вы имеете в виду короля?

— Именно так. У вас есть возможность с процентами вернуть королю Гуго долг за ваши невосполнимые потери, а у меня за мой позор и поругание.

— Каким образом? У вас осталась ещё одна склянка с ядом? — съязвила Мароция.

— О нет, разве можем мы, даже ради истребления явного врага своего, принимать на душу смертный грех? В мире есть ещё немало людей, претерпевших зло и насилие со стороны короля.

— Ваше преподобие, кроме нас здесь никого нет. Не утомляйте себя и меня многословием и произнесением речей, в искренности которых сомневаетесь вы сами.

Гвидолин довольно осклабился.

— Прекрасно, Мароция, прекрасно. Итак, наш король Гуго умён и хитёр, однако самолюбив и излишне высокомерен, из-за чего, не задумываясь, сеет вокруг себя зло, не замечая обиды даже своих верных соратников.

— Похоже на короля.

— Также он чрезмерно похотлив и при дворе своём создал целый гарем наложниц, уподобляя себя сарацинским правителям.

— Слышала такое, — улыбнулась Мароция, представляя себе долговязую фигуру Гуго в окружении обнажённых девиц.

— И ладно если бы в страсти своей он привечал низкородных конкубин, для которых внимание короля является почётным и прельстительным, позволяя вырваться из тягостной нищеты их грешного существования. Но не так давно король Гуго насильно сделал своей любовницей некую Розу, дочь своего вассала Вальперта, графа Шануа. Надо ли говорить, что почтенный отец ничего не знает об этом?!

— Не тот ли это Вальперт, который охраняет от Беренгария мою лучшую подругу Ирменгарду, сестру моего мужа?

— Именно он.

— Я наслышана, что это весьма мужественный и благородный человек.

— Который трепетно заботится о своей единственной дочери, претерпевшей по воле Неба очень много лишений и бед. Известие о том, что она обманом стала наложницей короля, станет невероятным ударом для старого рыцаря.

— И вы считаете, что Вальперт, нарушив клятву, покинет Ирменгарду и постарается отомстить Гуго или будет искать на него суда? У кого?

— Думаю, что последующие действия Вальперта будут зависеть от того, кто именно, при каких обстоятельствах и в каких словах опишет ему случившееся.

— Вы предлагаете взять эту миссию на себя?

— Только отчасти, Мароция, — оставшись наедине, Гвидолин совершенно забыл о титулах хозяйки Рима.

— Почему «отчасти»?

— Потому что есть человек, который будет стремиться к мести столь же пылко, как и Вальперт, но при этом будет обладать большими возможностями, поскольку состоит на службе короля. У девицы Розы есть жених, который ныне является королевским апокрисиарием в Риме.

Гвидолин коротко поведал Мароции о графе Эверарде и злоключениях его возлюбленной.

— Печальный рассказ. Мне жаль эту девицу. Я, разумеется, знакома с графом Эверардом и, признаться, не могу сказать о нём ничего дурного, — вздохнула Мароция. Она, конечно же, успела положить глаз на мужественного рыжеволосого баварца, но понтификация Льва и нежданная беременность помешали реализовать ей свои намерения относительно посла. — Это смелый и благородный человек. Король обманул его, украл его невесту ради своей похоти, а его самого отправил с глаз долой. Неужели граф Эверард за это время не попытался навести справки о ней в Риме?

— Мне об этом ничего неизвестно, ни у меня, ни у папы Льва он никогда ничего не просил. Очевидно, сей рыцарь не только смел, но и весьма деликатен.

— Или не подозревает, сколь велико может быть коварство! Если бы только он видел, каким унижениям подвергается его невеста.

— Расскажите мне об этом, ваше преподобие, — сказала Мароция, и в глазах её появился странный огонёк.

По мере рассказа Гвидолина Мароция внезапно почувствовала сильное волнение.

— Он действительно называет её моим именем? — с трудом сдерживая равнодушную мину, спросила она.

— Да-да, и клянётся, что совершит с вами то же самое в присутствии своих вассалов! — с наигранным возмущением твердил Гвидолин. Если бы только лицо Мароции не было закрыто плащом! Вот бы удивился бывший епископ выражению лица «великой сенатриссы», не обнаружив на нём ни малейшего следа оскорбления!

За стеной послышались спешные шаги, и в дверях показался Альберих с гонцом из Тосканы. По лицу сына Мароция догадалась, что гонец прислал важную и плохую весть.

— Ваше предложение чрезвычайно интересно, ваши намерения понятны, но нам необходимо будет тщательнейшим образом продумать его и разработать план. Прошу вас, ваше преподобие, сегодня же пожаловать к нам на ужин, где мы продолжим наш разговор.

Гвидолин почтительно откланялся, но лисья натура бывшего епископа заставила его попридержать свой шаг и не слишком далеко удалиться от спальни сенатриссы. Он также увидел крайнюю степень тревоги на запылённом от долгой дороги лице тосканского курьера.

Гонец бросился к ногам Мароции и протянул ей письмо.

— Ваша милость, прошлой ночью скончался ваш супруг и наш хозяин, граф Гвидо.

Мароция приподнялась с постели и начала судорожно пытаться скинуть с себя плащ, который вдруг стал душить её и закрывать внезапно сузившийся в её сознании мир. Альберих бросился ей на помощь и скинул с неё блио. Мать вцепилась руками в плечи сына, задрожав всем телом от охватившего её ужаса и горя.

— Третья, третья склянка была для него! Ведь так? — спросила она у сына. Альберих повернулся к гонцу.

— От чего умер граф Гвидо?

— Придворный лекарь заявил об апоплексическом ударе.

Мароция, разжав пальцы, соскользнула обратно на ложе и застонала. Её крик услышал Гвидолин и, вжавшись в стену коридора замка, решил оставаться в башне, пока его не выгонят прочь.

— Гвидо! Мой Гвидо! О Господи, как скор ты на расправу! — кричала Мароция, катаясь по постели и захлёбываясь в слезах. Внезапно она замерла, расширив глаза, и спустя мгновения новый крик раздался из её уст.

— Ксения! Слуги, Ксению! — прокричала она, и всё пространство возле её спальни в один миг наводнилось дворовыми людьми, которые с разной степенью сноровки исполняли многочисленные приказания, посыпавшиеся от сыновей своей госпожи.

На Гвидолина в такой ситуации долгое время никто не обращал внимания, покуда его случайно не заметил Иоанн и не приказал слугам проводить бывшего епископа до дверей. Несколько больше повезло тосканскому гонцу. Верный слуга, загнавший за этот день не одну лошадь, даже будучи смертельно уставшим, успел в коридорах замка поймать одну из повивальных бабок, спешащих к Мароции, и сказать ей на ухо несколько слов. После этого гонец со спокойной душой покинул башню Ангела и, примостившись на набережной недалеко от замка, начал терпеливо ждать.

Незадолго до полуночи, когда даже доброе вино уже не справлялось с холодом, опустившимся на город, и верный гонец отчётливо барабанил зубами, вожделенно подумывая о тепле ближайшей таверны, кто-то нетерпеливо потряс его за плечо. Он обернулся и увидел уже знакомую ему повивальную бабку.

— Ну? — с нетерпением вопросил он.

Бабка оказалась на редкость деловой, и для начала гонцу пришлось положить ей в ладонь несколько монет.

— Хвала Господу, родила. Замечательное, здоровое дитя.

— Сын или дочь? — гонец едва не сорвался на крик, но невозмутимая служанка снова протянула свою красную от ежедневной стирки руку, и пара пятаков утонула в жирных складках её ладони.

— Хвала Господу, дочка. Красивая, как две капли воды похожая на мать.

— Хвала Господу! — повторил за ней гонец, а служанка, подобрав подолы своих многочисленных юбок, устремилась к башне.

— Воистину, хвала Господу, — пробормотал гонец, — будь я проклят, если не верну себе десятикратно всё потраченное за сегодняшний день. Да здравствует граф Ламберт Тосканский, да будет щедра рука его за благую весть!

Эпизод 17. 1682-й год с даты основания Рима, 9-й год правления базилевса Романа Лакапина

(март 929 года от Рождества Христова).

Тридцать первого декабря, в последний день 928 года, ровно в полдень, тиара римских епископов торжественно опустилась на седую голову Стефана Габриелли, и христианский мир получил, таким образом, сто двадцать четвёртого преемника святого Петра. В истории католичества новый папа долгое время именовался Стефаном Восьмым, пока в середине двадцатого века Второй Ватиканский собор не исключил из числа своих епископов Стефана Второго, который в 752 году был избран в папы, но в сан так и не был посвящён, поскольку умер спустя два дня после избрания. В итоге список пап под этим именем получил двойную нумерацию. Впрочем, этот нюанс, этот искусственно созданный хаос является головной болью современных историков и графоманов, не более. В Риме в середине десятого века к подобным делам относились проще, о нумерации пап, подобно светским владыкам, в то время вообще никто не задумывался, у папы было только имя, и такое положение вещей сохранялось ещё почти столетие.

Мароция по причине подорванного здоровья не присутствовала ни на процедуре избрания, ни на папской коронации Стефана. На людях она появилась только в праздник Крещения, громадным усилием воли заставив себя это сделать. Удерживая на лице маску смиренной христианки, с трепетом внимающей нравоучительной проповеди Стефана, в душе своей она была бесконечно далека от произносимых понтификом спасительных истин.

Всё в эти дни раздражало великую сенатриссу и патрицию Рима. Однако, вознесясь на высший уровень власти, волей-неволей приходилось прятать ото всех личные переживания, справляться с эмоциями и включаться в безостановочный конвейер дел; высокие титулы и необходимость тотального контроля за подданными не позволяли даже вдоволь наплакаться по своему несчастному мужу. Первым же делом Мароция потребовала от своих родственников отчёта о состоявшейся папской коронации. Те рапортовали бодро, однако Мароция, к их удивлению, отреагировала безо всякого энтузиазма. Да и как могло быть иначе, если ей с самого начала пришлось мириться с тем, что папой станет этот угрюмый святоша Стефан, а сами выборы епископа пройдут, по сути, без её прямого участия. Её семья, её соратники все приказания Мароции выполнили образцово, но та ревниво увидела в этом прежде всего не их достоинства и личную преданность своей персоне, а способность родни обходиться без неё или, по крайней мере, не во всём с ней считаться.

Между тем Мароции пришлось для каждого из своей партии найти слова благодарности и поспешить подобрать выпавшие из её рук вожжи управления Римом. Пришлось, кривя душой, пропеть похвальную оду новому папе Стефану, который, в ответ на её мармеладно-карамельные песни, быстро перевёл разговор на тему падения римских нравов за последние годы и озвучил твёрдое намерение изгнать за пределы города жонглёров, негоциантов и непотребных девок, запретить уличные представления, а также игры в кости и даже в шатрандж. На вопрос Мароции об источниках пополнения казны в случае принятия столь строгих мер папа Стефан ответил ей неотразимой ссылкой на Нагорную проповедь Христа:

— Как можно спрашивать о подобном, когда заповедано нам: «Не заботьтесь для души вашей, что вам есть и что пить, ни для тела вашего, во что одеться. Душа не больше ли пищи, и тело одежды? Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?»

От себя же папа Стефан добавил, что Рим веками был истинно городом Церкви и устоял против врагов своих прежде всего своей Верой и заступничеством святых, и он, как верховный пастырь города, постарается вернуть Рим во времена суровых и чистых нравов великого папы Григория. На языке Мароции так и вертелся едкий вопрос, не собирается ли для начала Стефан занести в Рим чуму для совсем уж полного сходства с теми великим временами, но всё же благоразумно решила промолчать и только самой себе вечером, в своей спальне, излила всю накопившуюся за эту беседу желчь.

Единственное, что Мароции удалось выторговать у твердолобого папы Стефана, так это получить разрешение на рукоположение в сан священника церкви Святой Марии в Трастевере своего старшего сына Иоанна. Папа с видимой неохотой уступил напору Мароции, и Иоанн получил главный подарок на своё восемнадцатилетие. Эта новость впоследствии немного расцветила небосклон для Мароции, хотя зимой 929 года даже появление старшего сына в её покоях вызывало у сенатриссы приступы раздражения, особенно когда она распознавала, что сын её приходил за получением очередной порции отвратительных ласк. Она догадывалась о его намерениях очень быстро, едва только Иоанн начинал неуклюже распространяться о переживаниях, возникших в его душе по причине встречи с какой-нибудь хорошенькой римлянкой во время церковной службы или просто на улицах города. Во время подобных переживаний Иоанн всякий раз грозился прервать свою, столь удачно складывающуюся, церковную карьеру.

Но ещё более её раздражал Альберих, который на всех перекрёстках Рима позволял себе утверждать, что именно он стал главным действующим лицом, обеспечившим папскую коронацию Стефана. Милиция Альбериха и в самом деле поддерживала образцовый порядок в городе в эти и последующие дни, и Мароции грех было бы гневаться на сына, если бы не один его поступок, который возмутил сенатриссу тем более, что был сделан от её имени. В дни, когда она, заливаясь слезами по Гвидо, лежала в постели в Замке Ангела, её сын, при поддержке своей тётки Теодоры и с благословения Стефана, ввёл в римский Сенат своего друга Кресченция. Сенат беспрекословно одобрил этот выбор, тем более что Альберих в своей аргументации постоянно оперировал именем матери.

Внешне всё выглядело более чем заслуженно. Мессер Кресченций в последние декабрьские дни проделал поистине титаническую работу и, невзирая на сыпавшиеся в его адрес проклятия, не допустил в Рим ни одного священника из бургундских и североитальянских земель. Отцы пригородных церквей, а также священники греческой Лангобардии не имели проблем с проходом через южные ворота Рима, но всем остальным путь в город был заказан. После такой мощной фильтрации не было ничего удивительного в том, что папская коронация прошла без сучка и задоринки. И всё же Мароция, вместо благодарности, устроила Альбериху малоприятную взбучку, истерично отчитав его за проявленное своеволие.

Нечто подобное она попыталась закатить и своей сестре Теодоре, однако та — редкий случай! — невозмутимо парировала все её выпады, вновь напомнив Мароции о её обещаниях относительно короля Гуго. Весь оставшийся разговор прошёл уже в яростных контратаках Теодоры, и Мароция после этой встречи начала откровенно избегать общества сестры, ибо попросту не знала, что ей отвечать.

В течение нескольких недель со дня смерти Гвидо король являлся главным объектом ненависти со стороны Мароции. Она проклинала его ежедневно и ежечасно, днём и ночью, во время молитв и за обеденным столом, проклинала всякий раз, когда видела бургундцев на улицах Рима или во время официальных приёмов, когда получала корреспонденцию с севера. Вечерами, запершись в своём архиве, она до головной боли искала всё новые способы отомстить королю, читала рецепты многочисленных хитроумных ядов и даже свитки о сатанинских методах устранения или ослабления врага, хотя в то время подобное творчество было ещё крайне далеко от своего расцвета.

Между тем король Гуго не сидел сложа руки и постарался добить своего поверженного врага. Едва только Мароция отошла от родильных мук, как она узнала о новых горестных для себя событиях, случившихся в Тоскане. Брат Гвидо, висконт Ламберт, уже на следующий день после родов прознав о поле ребёнка, наспех похоронил Гвидо и устремился в Павию, горячо подбадриваемый в своих действиях сводным братом Бозоном. Король, забыв про давнюю вражду, с распростёртыми объятиями приветствовал Ламберта и уже на следующий день утвердил того, нет, не графом, этот титул Ламберту ещё надо было заслужить, но наместником графства Тосканского, и принял от Ламберта коммендации.

— Я была герцогиней Сполетской, я была маркизой Тосканской, и вот я вновь никто! Все напрасно. Все зазря! — заскулила владычица Рима, графиня Тусколо, получив известия из Лукки, и провела следующие два дня в спальне, заливаясь слезами и отказываясь даже от свиданий с новорождённой малюткой-дочерью, которую, как она обещала, назвала Бертой.

Но время лечит даже самые страшные раны. Рассудок всё чаще стал брать верх над кипятившими кровь, но абсолютно бесполезными эмоциями. Мароция бросила чернокнижные свитки, и ежедневные лихорадочные думы её на смотровой площадке башни Ангела понемногу успокаивались, как успокаивается море после бурного шторма. И так же, как после шторма очищается до стеклянной прозрачности морская вода, обнажая всю пестроту своей подводной жизни, так и в сознании Мароции начало проступать то единственно верное решение в её непростой ситуации. В первый момент она ужаснулась самому призраку такой мысли, но затем эта мысль становилась всё настойчивее и всё увереннее разрушала все прочие версии, призванные вернуть Мароции всё утраченное за последние годы. Чем дальше об этом продолжала думать великая римлянка, тем более приходила она к выводу, что это единственный её шанс на успех, невероятный по своей парадоксальности шанс. Возможно, она ещё найдёт изъяны у своего нового плана и откажется от этой нелепой затеи, ну а пока из Рима в начале марта отплыл византийский корабль, направившийся к берегам Палестины за заветными травами из рецепта герцогини Агельтруды. При любом исходе это не будет напрасным.

Среди прочих, настойчиво добивавшихся аудиенции у римской сенатриссы в зимние дни, отец Гвидолин выделялся особо. Его преподобие резонно полагал, что у Мароции после рождественских событий желание отомстить возрастёт многократно, поэтому при первой же возможности пожаловал в башню Ангела с целью напомнить о себе и своём предложении. К его радости, Мароция о нём не забыла, но только с третьей попытки отец Гвидолин получил от неё разрешение на их совместную беседу с королевским послом Эверардом. Она состоялась, конечно же, на верхней террасе башни Ангела при полном отсутствии прочих свидетелей. Перед началом беседы слугами были установлены на террасе низкие диваны, на одном из которых по-кошачьи разлеглась сенатрисса, с годами в повадках своих всё больше копируя собственную мать. Даже волосы свои после смерти Теодоры-старшей она перестала состригать, тем самым символически, на подсознательном уровне пытаясь вымолить у покойной матери прощение.

— Приветствую вас, благородный мессер Эверард. Его преподобие поведал о грустной истории, приключившейся с вами и вашей возлюбленной, но я хотела бы услышать ещё раз об этом из ваших уст.

Эверард с крайней неохотой начал своё повествование, да так, что Гвидолину приходилось всякий раз подсказывать своему спутнику пути выхода из словесного лабиринта, в который тот постоянно попадал.

— А поведал ли вам его преподобие отец Гвидолин, кто именно подстроил ловушку для вас и этой благородной девы Розы?

— Увы, да, сенатрисса — вздохнул Эверард. Мароция осталась разочарована его крайне вялой реакцией.

— И что вы намерены предпринять? — спросила она, состроив при этом весьма презрительную мину.

Эверард вдруг вскинул голову, словно боевой конь, услышавший звук рога, зовущего в атаку. Глаза его грозно сверкнули.

— Искать справедливости, что же ещё?! Просить вашего разрешения покинуть Рим, отправиться в Павию и потребовать у короля судебного поединка! Пусть Бог рассудит нас!

Мароция переменила выражение своего лица.

— Король не будет биться с вами, мессер Эверард. Он выставит против вас своего лучшего воина.

— Пусть так, но при Божьем суде решающую роль играет оскорблённая честь и попранная истина, а не искусство владения мечом!

— Зная короля Гуго, уверена, что он найдёт причину выставить против вас второго бойца, третьего, десятого, и рано или поздно один из них сразит вас.

— Господь даст мне силы победить всё его войско, ибо за мной правда!

Губы Мароции тронула усмешка.

— Если бы всё в мире происходило так, как вы говорите, достопочтенный мессер королевский апокрисиарий! Оглянитесь по сторонам, везде ли вы видите торжество истины, всюду ли обиженный возвращает утраченное, а обидчик получает заслуженную мзду? Не будьте же столь наивны.

— Что же вы предлагаете? Пойти по пути, подсказанному дьяволом, подсыпать королю яда или ударить кинжалом тогда, когда тот доверчиво подставит спину?

— Насчёт яда вы уже опоздали, мессер Эверард. Здесь с королём, как оказалось, тягаться будет очень трудно. Убеждена, что он предпринял все меры, чтобы защитить свою персону от отравления. В отличие от римских пап король не столь щепетилен, а в отличие от вас, дорогой Эверард, король не столь наивен.

Эверард выпрямился и обиженно поджал губы.

— Но в целом я с вами согласна, Эверард. Зачем вам мстить королю подобно предательской змее, тайно, исподтишка? Куда лучше устроить всё так, чтобы король не мог уклониться от поединка с вами и вы скрестили бы ваши мечи, глядя друг другу в глаза.

— Да, но как это возможно? Вы только что говорили…

— Это станет возможным, если вы, прежде всего, тщательно продумаете план действий, возьмёте себе в соратники как людей, способных и желающих биться за вашу честь, так и людей, на мудрость совета которых вы в любой ситуации сможете положиться. Король никогда не бывает в одиночестве, но, уверена, бывают ситуации, когда при нём остаётся лишь малочисленная дружина его ближайших слуг и родни. Граф Бозон, граф Сансон…

— О-о-о! — перебил Мароцию Эверард. — С этим негодяем я поквитался бы во вторую очередь, после короля!

— Прекраснейшая сенатрисса, уверен, была бы вам весьма признательна, мессер Эверард, если бы третьим в этой вашей очереди стал граф Бозон, — подольстился Гвидолин.

— Я обещаю вам это, сенатрисса, — поддержал бывшего епископа Эверард. Мароция сделала вид, что порыв графа целиком будет соответствовать её желаниям.

— Не торопитесь же в своей мести, мессер Эверард. Соберите вокруг себя людей, имеющих обиды на короля. Вызволите из лесной глуши вашего будущего тестя, мессера Вальперта, эта идиотская клятва приносит вашей семье одни несчастья.

— Вы абсолютно правы, сенатрисса!

— А пока исполняйте прилежно ваши обязанности королевского апокрисиария в Риме. Ваш необоснованный и преждевременный приезд в Павию насторожит короля.

— Но как при этом вязать нити заговора, сенатрисса? — спросил Гвидолин. — Кто будет объединять вокруг себя всех недовольных Гуго? Как при этом определить удобный день и час для осуществления мести, ведь для этого необходимо долгое наблюдение за королём?

— А для всего этого нужны будете вы, ваше преподобие. Вы отправитесь в Павию вместо Эверарда.

— Это верная смерть для меня! — воскликнул Гвидолин.

— Отчего же? Вы нанесли какой-то ущерб королю, сбежав от него три месяца тому назад? Утащили у его каниклия несколько пергаментов и стилосов, пучок гусиных перьев? Нет? Так чего вы боитесь?

— Прежних грехов, сенатрисса. Мой побег мог стать той последней каплей, что переполнит чашу терпения его высочества.

— Ну хорошо, ваше преподобие. Чтобы вам было спокойно за свою жизнь, вы будете назначены помощником папского апокрисиария при королевском дворе и будете иметь при себе охранную грамоту от Его Святейшества. Король не захочет ссориться с папой, тем более что его шпионы уже наверняка доложили ему о том, что папа Стефан ведёт самостоятельную игру.

— Благодарю вас, сенатрисса. Это великая честь для меня, — ответил с поклоном Гвидолин.

— И возрождение вашей так внезапно прерванной карьеры. Ну а я зато буду уверена, что паутина заговора плетётся умело и осторожно. Рано или поздно наша позолоченная муха попадётся в сети.

Гвидолин расплылся в плутоватой улыбке.

— А уже известно, кто будет папским апокрисиарием, великая сенатрисса? — спросил он.

— Вопрос пока открыт, но… — В этот момент тёмные зрачки Мароции внезапно расширились, поразив гостей своей бездной. Она рывком встала с дивана, подошла к парапету террасы и в течение пары минут вглядывалась в римские окрестности. Гости терпеливо ожидали, когда сенатрисса домыслит, очевидно, счастливо подвернувшуюся идею.

Она вернулась к своему дивану с буквально светящимся от вдохновения лицом.

— Этот вопрос будет решён в самое ближайшее время. Уверяю вас, что это будет ещё один крепкий и грозный меч, на который вы в своих действиях сможете положиться. Прошу прощения, благородный мессер Эверард, и вы, ваше преподобие, но дела заставляют меня закончить разговор с вами. Я думаю, мы вполне определились с нашими целями и интересами. Рим поддержит вас в ваших действиях и моими устами обещает вам восстановление ваших прав и щедрые бенефиции сверх того. Мне остаётся лишь каждому из вас задать по одному вопросу, но эти вопросы сугубо личные, а посему третий свидетель будет здесь лишним. Прежде всего попрошу остаться со мной вас, ваше преподобие.

Эверард поклонился и отошёл к противоположному углу смотровой площадки, скрывшись за часовней Архангела Михаила.

— Ваше преподобие, папский апокрисиарий через несколько дней отправится в Павию. При нём будет письмо от моей сестры Теодоры. Сделайте так, чтобы апокрисиарий прочёл это письмо до того, как оно попадёт к королю.

— Что за странная просьба, Мароция?

Мароция сверкнула глазами. Гвидолин невольно вздрогнул.

— Сделайте так, как я вам велю, если ещё раз хотите увидеть митру на своей голове, — повторила она бывшему епископу, и тот испуганно закивал головой.

— На этом всё, попросите мессера Эверарда подойти ко мне. Прощайте, ваше преподобие!

Рыцарь Эверард подошёл и склонился перед Мароцией, успевшей к тому моменту вновь томно развалиться на своём диване.

— Мессер Эверард, можете считать нелепой блажью то, о чём я вас спрошу… — Голос Мароции, мгновение назад повергший в дрожь бывалого священника, сейчас странным образом вибрировал и спотыкался на каждом слове. — Правду ли говорят, что ваша невеста Роза… очень похожа… на меня?

— Это не так, сенатрисса, — ответил Эверард, и Мароция разочарованно вздохнула. — Моя возлюбленная кротка и невинна, словно агнец.

— Благодарю вас, мессер Эверард. — Голос Мароции вернулся к привычному тембру. — Я поняла ваше мнение о себе.

— Господи! Простите меня, великая сенатрисса, меня и мой глупый язык! — Эверард в испуге рухнул перед ней на колени.

Мароция невесело улыбнулась.

— Я не держу на вас зла, благородный мессер Эверард. Ваши слова были искренни, и наверное, вы правы в своих оценках. Да поможет вам и вашей невесте Господь!

Проводив гостей, Мароция нетерпеливо потребовала себе асикрита и объявила мажордому о намерении навестить свою сестру. Мартовский день клонился к закату, но Мароции предстояли ещё две весьма утомительные встречи.

Теодора, с явно читавшейся на лице досадой, скупо приветствовала сестру. Вообще-то в этот час она ждала Кресченция, но тот, как назло, где-то задерживался. Холодно поцеловав сестру в лоб, она усадила её за стол, богато уставленный яствами и вином. Мароция по достоинству оценила представленные угощения, сразу догадавшись, что у её сестры на этот вечер были обширные планы.

Однако, узнав о цели визита Мароции, Теодора сразу приободрилась. Весело защебетав, она доверху наполнила кубок рубиновым вином и, смеясь, протянула его сестре.

— Настал нужный час, Теодора. Медлить более не имеет смысла.

— Я тебе об этом уже давно твержу.

— Может, ты не заметила, но за последнее время я родила дочь, похоронила мужа и друга, а также лишилась своего самого богатого феода.

— Ой, прости, Мароция!

— Надеюсь, ты поможешь мне вернуть все мои потери.

— Как ты можешь сомневаться, сестра?!

— Но Гуго хитёр, и, при всех выгодах твоего предложения, он, несомненно, начнёт торговаться, как завзятый негоциант.

— Да-да, согласна.

— Ты не будешь против, если я за тебя напишу письмо королю?

— Нисколечко. У тебя это получится гораздо лучше.

— Прекрасно. В таком случае уже получилось, — с этими словами Мароция протянула Теодоре пергаментный свиток.

Теодора читала долго, ибо сим искусством владела неважно. Несколько раз она хихикнула на особо пикантных моментах, а после позвонила в колокольчик своим слугам, чтобы те принесли её печати и глину.

— Обожаю ставить печать на глине, — заявила она Мароции.

— Тогда при королевском дворе у тебя будет много работы, — усмехнулась та.

— Полагаю, что после этого письма король захочет увидеть тебя лично, — продолжила разговор Мароция, после того как Теодора справилась наконец со своим любимым делом.

— Ты думаешь, он посетит Рим?

Мароция на секунду задержала взгляд на сестре.

— Нет, он все ещё боится меня. Возможно, он предложит тебе встречу в Сполето. Или в Лукке.

— Ты думаешь, мне надо будет поехать?

— Посмотрим, каким будет его ответ, но, скорее всего, тебе и в самом деле придётся встретиться с ним. И без меня.

— Без тебя? Но ведь ты сама утверждаешь, что король хитёр как лис.

— Упрямо тверди ему только то, что мы оговаривали с тобой раньше. Других тем не касайся. А ещё лучше, если ты разыграешь из себя готовую на все конкубину и дашь ему власть над собой. Похоже, наш король любит подобные игры.

— Откуда ты это знаешь?

— Слухи, слухи, моя дорогая Теодора. Подыграй ему, но до поры до времени не давай себя. Пусть у короля разыграется аппетит, иначе, быстро закусив тобой, он переметнётся на других. Король вечно голоден.

— Я сделаю всё, как ты скажешь, Мароция, я безумно рада, что ты вернулась к жизни, — ответила Теодора и, обвив руками шею сестры, поцеловала её в губы.

— Не расходуй себя раньше времени, Теодора, — с улыбкой ответила ей Мароция, — побереги себя для того, кому уготовано сегодня такое пышное угощенье, — и она указала пальцем на стол. Теодора ответила на это заливистым смехом.

Спустя час слуги Мароции нетерпеливо стучали уже в двери папской резиденции. Сенатриссе пришлось довольно долго ждать Стефана, поскольку Его Святейшество служил комплеториум. Разговор с сенатриссой папа начал с ожидаемых упрёков в адрес Мароции, которая непозволительным образом пропустила вечернюю мессу.

— Я была занята делами Рима, — ответила Мароция, — и, в частности, я определилась с кандидатурой вашего апокрисиария при дворе его высочества короля Гуго.

Суровое лицо папы смягчилось. Он уже многое прощал Мароции за то, что та несла на себе обременительный груз светских функций папского двора, так неосмотрительно обросший стараниями его предшественников.

— Я не сомневаюсь, что вы, мудрейшая и могущественная патриция, подобрали наиболее достойную кандидатуру. Кто же это?

— Сенатор великого Рима, благородный мессер Кресченций.

Эпизод 18. 1683-й год с даты основания Рима, 9-й год правления базилевса Романа Лакапина

(апрель 929 года от Рождества Христова).

— Признайтесь, падре, что вы забыли перед дорогой попросить о заступничестве святого Христофора или просили его столь неохотно, что он отказался нам помогать!

И в самом деле, дождь, час тому назад начавшийся с редких, крупных, но совсем не страшных капель, сейчас активно барабанил по скрюченным спинам застигнутых врасплох папских послов.

— Мне кажется, мессер Кресченций, что нам стоило бы вернуться чуть назад и подняться к Орте, где мы смогли бы переждать этот дождь!

— Но мы тогда удлиним наш путь и к тому же долгое время будем идти по открытой местности. Лучше продолжить движение вперёд. Скоро начнётся лес, и он укроет нас от дождя. А на ночлег мы устроимся в моём замке.

— Но ведь до него ещё два часа пути! Мы промокнем до нитки!

— В моём доме жаркий камин и самое вкусное пиво во всей Кампанье! Вы любите пиво?

— Пиво — напиток плебеев.

— Пиво, которое варят в моём замке, не имеет ничего общего с травяным пойлом, которое пьёт несчастная чернь. Поверьте, я знаю, о чём говорю. Секрет изготовления пива мне подарили, в благодарность за ночлег, британские пилигримы, которые варят пиво из хумулуса и рогатого корня .

— Скажите прямо, мессер, что вы избегаете появляться в Орте с тех самых пор, когда вы со своим другом Альберихом едва унесли оттуда ноги.

Кресченций остановил лошадь, и вся небольшая колонна с посольством послушно притормозила.

— Да, отец Гвидолин, вы очень хорошо осведомлены обо мне. Этот город действительно будит во мне тяжёлые воспоминания. В этом городе был убит отец моего лучшего друга.

— Безумно интересно было бы узнать от вас как очевидца подробности той темной истории. Вы расскажете мне, как это произошло?

— Нет! — резко ответил Кресченций и пришпорил лошадь. Посольство немедленно устремилось за ним, разбрызгивая далеко в стороны увесистую дорожную грязь.

Спустя небольшое время путники подъехали к темной кромке густого леса, плотной махровой пеной покрывающей амфитеатр высокого холма.

— Уже темнеет, — жалобно пискнул Гвидолин.

— Не робейте, падре. Прошла уже целая дюжина лет, как эти леса покинули безбожные сарацины, бежавшие от гнева папы Иоанна, вероятно вкушающего сейчас райскую пищу вместе с ангелами Господними!

— Уверен, что его потчуют в другом месте и всегда пережаренной едой, — тихо проворчал себе под нос Гвидолин.

Кресченций в речах своих, однако, был чересчур оптимистичен. С исчезновением африканцев эти места не перестали таить опасности для путников, направлявшихся в Рим или обратно. Помимо налётов грабителей с большой дороги, в последние десять лет не прекращались стычки между вассалами сполетских и тосканских правителей, на словах ревностно отстаивавших права своих сеньоров, а на деле использующих их распри как предлог для пополнения своих кошелей, страдающих хроническим малокровием. И пусть за последний год король Гуго простёр свою руку над обеими марками, над Тосканой и Сполето, нищие рыцари и голодный плебс ещё долго будут обнажать свои мечи и ножи ради неведомой им Мароции, которая для одних будет представляться едва ли не Мадонной, претерпевшей грабёж и оскорбления, а для других римской блудницей, совратившей их наивных сеньоров, а сейчас сопротивляющейся законным королевским назначенцам.

Дремучий лес на долгое время скрыл от путников и свет, и влагу небесную, и расступился перед посольством только у самого замка Кресченция, находившегося примерно на полпути между ныне существующими поселениями Тосколано и Кастелло-дель-Аквила. Сам замок представлял из себя обнесённый невысокой стеной трёхэтажный господский дом в окружении двух десятков строений, служащих жильём для слуг и загонами для содержания скота, а также кузни и приземистой дряхлой часовни. Под стенами замка проходил ров, изначально, возможно, весьма глубокий, но за долгие годы своего существования заметно наполнившийся всеми возможными отходами жизнедеятельности обитателей замка, в том числе и самими обитателями, в разное время проявившими себя не с лучшей для своего сеньора стороны. Папскому посольству несказанно повезло прибыть в этот замок во время дождя, сумевшего временно заглушить запахи печальных историй, поднимающиеся из глубин этого рва.

Папский апокрисиарий и его помощник сменили одежды и расположились возле огромного камина, в котором жарко пылало суковатое полено. Слуги подали пиво, а в вырезанные прямо в столе выемки, заменяющие в замке блюда, положили по отменному ломтю свинины. Отец Гвидолин с некоторым предубеждением вкусил пенный напиток и начал осматривать простоватое убранство господской залы, главной достопримечательностью которой служили многочисленные чучела охотничьих трофеев.

— Прошу прощения, святой отец, за скромность предложенного вам ночлега и трапезы. Может быть, меня немного извинит то, что я давно здесь не появлялся из-за занятости в Риме. — Кресченций заметил на лице Гвидолина, обозревающего стены замка, оттенок сочувствия, что гордого сенатора оскорбило даже более, чем если бы это было открытое недовольство.

— В гостях у вашего батюшки — покой и доброе слово его душе! — часто бывал старший Альберих, а не так давно у вас самих гостил ныне покойный граф Гвидо с сенатриссой Мароцией. Все они люди взыскательные, но я не помню, чтобы они пеняли вам за неудобства.

— Мароция и Гвидо находились в походных условиях, а потому, наверное, отнеслись стоически к моему спартанскому жилищу.

— И тем не менее под вашим кровом они сыграли свою свадьбу. Вам нечего стесняться, благородный мессер, ибо стяжательство есть собирание тлена, пустое и никчёмное занятие для бессмертной души человеческой.

— Но мы даём кров и пищу детям своим и слабым мира сего. После того как ты покинешь сей грешный мир, что будут помнить они о тебе, если пища твоя была всегда червива, а кров холоден?

— Господь дарует нам жизнь от разных родителей. Не ваша вина, что вы родились не на золотом ложе.

— Но разве будет дурно, если ты приложишь усилия к тому, чтобы потомки твои родились именно на таком ложе? Пусть даже на серебряном, пусть даже и на таком же, как и ты, но чтобы никто не упрекнул тебя в том, что ты не попытался?

— Ваши слова, мессер Кресченций, выдают в вас человека честолюбивого. Таким и должен быть молодой милес, трезвый разумом и крепкий телом. Но перестаньте гневить Господа, разве вам есть на что жаловаться? Ведь вы в ваши годы уже римский сенатор и посол папы!

— Наверное, вы правы, отец Гвидолин. Но что было бы, если бы мне не оказывал покровительство мой юный друг Альберих и… прочие добрые люди?

— Как путник, который на своей дороге встречает лежащую на тропе палку, на которую можно опереться, родник, утоляющий жажду, и камни, которые надо обойти, так и всякий из нас на жизненном пути своём встречает покровительствующих и препятствующих себе. К тому же Альберих вам ведь обязан жизнью после того случая в Орте?

— Вы опять об этом, падре? Любопытство не грех, пока не становится слишком обременительным и не вызывает раздражение у собеседника.

— Превосходное пиво, мессер, великолепное пиво! Прошу вас, прикажите принести ещё!

Польщённый Кресченций охотно кивнул, и вскоре над глиняной кружкой отца Гвидолина образовалась новая шапка аппетитной снежной пены.

— А хотите, я куплю у вас вашу тайну, мессер Кресченций?

— Перестаньте.

— Нет, не за деньги, а в обмен на секрет, который мы везём с нашим посольством.

— Вот как, — с иронией произнёс Кресченций, — вас снабдили секретом, который утаили от меня, но вы готовы его продать, чтобы утолить своё любопытство? Нечего сказать, хорош апокрисиарий!

— Этот секрет не относится к нашей миссии, мессер. Мы везём письмо к королю от одной очень влиятельной римлянки.

В глазах Кресченция блеснул огонёк интереса, который, впрочем, быстро погас.

— Сенатрисса Мароция неутомима в своих интригах. Что мне до её переписки с королём?

— Мне кажется, что сенатрисса и вы недолюбливаете друг друга.

Кресченций взглядом ботаника, исследующего подозрительный цветок, оглядел Гвидолина с ног до головы.

— А вам-то что до этого, навязчивый падре? Я уже сказал — её интриги меня не интересуют.

— А если это письмо от Теодоры Теофилакт?

Огонёк в глазах Кресченция вспыхнул вновь и на сей раз уже не затих.

— Теодора? Теодора пишет королю?

— И это необыкновенное письмо, мессер.

— Откуда вы знаете, падре?

Глаза Гвидолина начали лихорадочно перебегать с места на место.

— Потому что… это письмо писал я.

— Вы? Почему вы? У Теодоры достаточно писарей, есть среди них и вполне доверенные люди.

— Но письмо такого стиля и содержания, что ни один её писарь не мог исполнить подобного. Надо было, чтобы его писал тот, кто потом вручит письмо королю.

Огонёк в глазах Кресченция превратился в стихийный пожар.

— Я согласен на ваше предложение.

— Извольте вашу историю рассказать первым.

Кресченций торопливо и сбивчиво начал пересказывать Гвидолину об обстоятельствах гибели герцога Альбериха. Он спешил поскорее узнать о письме Теодоры, интуитивно чувствуя недоброе. Однако Гвидолин был слишком любознателен и дотошен и старался восстановить для себя всю картину событий четырёхлетней давности, постоянно возвращая и поправляя Кресченция, то и дело сбивавшегося с дороги стройного изложения.

— Подумать только, прошло всего четыре года, а никого из участников того ночного происшествия уже нет в живых. Кроме вас с Альберихом, разумеется, — сказал Гвидолин, после того как Кресченций закончил наконец своё повествование.

— Из ваших слов получается, что заговор против герцога был задуман с целью передать его владения Петру Ченчи. Понятно, что автором этого заговора стал папа Иоанн. Странно, что Мароция не защищала свои права и права своего сына. Во всяком случае, права висконта Альбериха уж точно были бесспорны.

— Не совсем так.

— Ого, говорите же, мессер, умоляю вас!

— А вот этот секрет я не раскрою за все прочие секреты мира. Довольно, отец Гвидолин, теперь я слушаю вас.

— Я влюбился в ваше пиво, мессер. Прикажите принести ещё, — постарался выиграть время Гвидолин.

За пару минут, что ушли на исполнение приказа, отец Гвидолин нашёл решение.

— Тема и стиль письма настолько странны и неожиданны, что, боюсь, вы откажетесь мне верить на слово. Прошу вас, прикажите доставить нашу почту сюда, вы должны прочитать это письмо сами.

— Вскрыть письмо королю? Вы в своём уме, падре? Что за шутки?

— Вовсе не шучу, благородный мессер. Уверяю вас, я открою письмо и запечатаю обратно так, что никто и не заметит. В противном случае вы ни за что не поверите мне. Надеюсь, у вас есть глина для печатей?

Кресченций, поколебавшись некоторое время, кликнул слуг, которые принесли дорожный сундук с почтой. Разыскав нужный пергамент, отец Гвидолин разогрел на огне бритвенный нож, которым скоблил обычно свою лысину, и аккуратно, задерживая дыхание, срезал верхнюю часть печати. Облегчённо вздохнув, он уже спокойно разломил оставшуюся часть печати и открыл свиток. Кресченций с интересом наблюдал за происходящим.

— Клянусь своим сенаторским креслом, что вы не в первый раз это делаете!

— Увы, увы, — пробормотал Гвидолин, — зато сколько раз это выручало меня, вы даже не представляете! Ну а теперь извольте прочесть!

Кресченций взял свиток, пододвинул к себе масляный сосуд со свечой и, хмуря брови, принялся за нелёгкое занятие. Гвидолин, неотрывно следящий за ним, вдруг заметил, что полное лицо Кресченция начало приобретать угрожающе багровые тона. Краска на лице ложилась слой за слоем, и к концу чтения лицо сенатора уже могло соперничать по своей красноте с догорающим в камине поленом. Не говоря ни слова, Кресченций шумно поднялся со своего кресла, уронив его на пол, и, тяжело дыша, подошёл к окну, встав спиной к Гвидолину. Тот немедля воспользовался этим, схватил свиток и начал торопливо читать.

«Гуго, могущественному и полному святости королю лангобардскому и бургундскому, достойнейшему потомку Карла Великого, жизнь и победа! Да возликует медоточивое сердце твоё и сердца твоих благодарных слуг, услышав от меня весть долгожданную. Раба твоя, пылающая в сердце своём любовью к тебе, телом и душой преданная тебе, ожидает своего господина в городе своём и молится о приближении часа того, когда её господин, под пение херувимов небесных, разделит с ней её ложе. Узнай же, о могущественный господин, что со всеми намерениями нашими согласны и Великий Рим, и его Сенат, и Его Святейшество римский епископ, творящий и говорящий от имени Святого Петра, Апостола Господина всего сущего! Моя сестра также согласна с намерениями и желаниями нашими, лишь бы ты согласился вернуть ей в управление герцогство Сполетское со всеми землями и рабами его. Приди же за короной великого Августа и потомков его, ключом к которой для тебя будут тело и душа моя, навечно покоряющиеся хозяину своему и готовые служить тебе и исполнять веления твои до последнего мгновения своей жизни. Перед силой длани твоей и чистотой твоей смиренной души склоняется Теодора Теофилакт и ждёт судьбоносного решения».

Гвидолин закончил читать в тот самый момент, когда Кресченций вышел из оцепенения и что есть силы метнул в стену замка глиняный кувшин со своим пивом. Пятно на стене получилось выдающимся.

— Что вы там говорили о стяжательстве, отец Гвидолин? Что скажете вы теперь?

Бывший епископ решил, что молчание в столь щекотливый момент будет наилучшим образом поведения.

— Лживая семейка! Лживая, как её сестра, и продажная, как её сестра. Она лгала мне, когда я держал её в объятиях, представьте себе, лгала, когда целовала меня, и всё это время, всё-всё это время грезила о другом. О том, чего я никогда не сумею ей дать. Я затыкал уши, когда мне говорили о её семье, глупо верил, что сёстры могут быть разными по своему поведению и желаниям. Мы оба говорили о предстоящем венчании, а теперь я чувствую себя полнейшим глупцом, невероятным глупцом, ибо, пока я с жаром говорил об этом, она представляла себя в объятиях короля!

Гвидолин терпеливо ждал, пока Кресченций не закончит свой сбивчивый монолог. Тем временем тот от проклятий перешёл к самобичеванию.

— А и действительно, что я могу предложить ей, обласканной дочери Рима, дружбу с которой мечтают иметь богатые синьоры Италии и греческой Лангобардии? Этот полусгнивший замок с десятком свиней и полсотней тощих рабов? Разве о такой участи она мечтала? Разве не достойна она большего? Что мог я вызвать в сердце её, кроме жалости к себе? Теперь я понимаю причины всей её последней заботы обо мне! Она так хлопотала мне место в Сенате, она так стремилась заставить свою сестру поручить мне городские должности, чтобы я всю оставшуюся жизнь был благодарен ей и подбирал крохи с их королевского стола. Ведь все, все мои успехи и победы связаны с её покровительством и получены из рук её алчной до власти сестры!

На мгновение Кресченций задумался.

— Я уверен, без Мароции здесь не обошлось. Это Мароция торгует своей сестрой, чтобы вернуть себе это проклятое Сполето! И знаете, святой отец, это идея Мароции — поручить мне должность папского апокрисиария, чтобы убрать меня из Рима! Всё это время Мароция пыталась поссорить меня с Альберихом, а не получив желаемого, решила меня просто удалить. С самого раннего детства я помню её ненависть ко мне, ненависть к отцу моему. Я помню, как накануне своей гибели мой отец и Мароция в Лукке осыпали друг друга проклятиями, и та призвала смерть на голову моего отца за то, что тот, с разрешения герцога, познал её!

Отец Гвидолин в эти мгновения старался ни жестом, ни словом не спугнуть так охотно открывающуюся для него тайну. Кресченций вовремя осёкся и, выдав секрет Мароции, удержал при себе секрет рождения Альбериха, рассказанный ему не в меру болтливой Теодорой.

— И что вы теперь намерены предпринять, мессер?— спросил Гвидолин, когда запал Кресченция обнаружил в себе признаки исчерпания.

— Пропади она пропадом, эта посольская миссия, вместе с королём! Я никуда не поеду, останусь здесь, где мне и место.

— Останетесь до конца дней своих в этом лесу? Кому вы тогда сделаете хуже? Только себе. Кому вы сделаете лучше? Только врагам своим, которые именно этого от вас добиваются. Вы хотите поступить так же, как поступил старый герцог Альберих, который при определённой удаче мог водрузить себе на голову королевскую корону, а в итоге спился в своём Сполето и был зарезан, словно кабан на Рождество, когда для этого настал подходящий момент. Но даже Альберих отошёл от суетной жизни, когда ему было под пятьдесят лет, а вы собираетесь сделать это, едва переступив двадцатилетний порог?

Слова Гвидолина нашли короткий путь к сердцу Кресченция. Вообще говоря, Кресченций, при всей своей внешней суровости, был человеком весьма легко убеждаемым.

— Да, да… Да, вы правы, святой отец! Провидение в нужный момент послало вас ко мне. Нет, я не сдамся, к радости врагов, но отныне для меня в этом мире больше нет людей, которым я доверил бы свои мысли и душу.

— А как же молодой Альберих?

— Ах, да-да, и опять вы правы, гнев застит мне глаза, а слёзы разочарования не дают возможности оглянуться по сторонам. Конечно, у меня есть друг, но один Господь знает, как долга будет наша разлука!

— Используйте же отведённое вам время на страх врагам своим, мессер Кресченций, и на великую пользу для себя! Ваша рука сильна, ваше сердце смело, ваш разум твёрд. Обратите же замыслы ваших недоброжелателей во прах!

— Именно так, отец Гвидолин. И знаете что? Этот чванливый бургундец не получит письмо из Рима!

Эпизод 19. 1683-й год с даты основания Рима, 9-й год правления базилевса Романа Лакапина

(апрель 929 года от Рождества Христова).

Спустя день в приёмной зале дворца лангобардских правителей в Павии король Гуго, в окружении своих придворных, торжественно принял папскую посольскую грамоту из рук сенатора Кресченция. После церемониала, не в пример более короткого, чем в наши дни, король поспешил усадить Кресченция по правую руку от себя и сделал знак графу Сансону, управляющему королевском двором, о начале торжественного обеда.

По левую руку от короля расположился ещё один апокрисиарий, прибывший накануне из Равенны комит Захарий, слуга базилевса Константина Багрянородного и его соправителей из семейства Лакапинов. С собой он привёз аргировул от сим-базилевса Романа, извещавший о возведении в сан патриарха Константинопольского престарелого монаха Трифона. Король в совпадении времени приезда двух послов из главных столиц христианского мира незамедлительно увидел повод лишний раз позубоскалить.

— Как будто одна и та же рука управляла Римом и Константинополем в выборе своих епископов, рукоположив в этот сан глубоких мрачных стариков! — воскликнул он.

— Чья же эта рука, как не рука Господа нашего, утвердившего в сане людей почтенных и достойных? — ревниво ответил королю Захарий. — Сильно ли укрепился авторитет Рима после нескольких месяцев правления прелюбодея и сластолюбца Льва?

— Сильно ли укрепился авторитет Константинополя, после того как несколько месяцев трон патриарха пустовал совсем, а отец Трифон занял его лишь после того, как согласился в будущем передать его Феофилакту, сыну кесаря Романа, как только тот достигнет совершеннолетия?

— Что я слышу? — громко возмутился король, одновременно с этим едва сдерживая смех. — Кто это сказал?

Гуго обернулся по сторонам и увидел съёжившегося за спиной Кресченция пройдоху Гвидолина.

— Это что ещё такое? Кто его сюда пустил? — Король теперь зашёлся в гневе самом настоящем.

Кресченцию пришлось срочно вступаться за своего помощника, к которому уже многообещающе потянулись руки наиболее ретивых королевских слуг.

— Ваше высочество, отец Гвидолин является моим помощником и так же, как и я, представляет при вашей особе Его Святейшество папу Стефана.

Гвидолин протянул королю охранную грамоту, но Гуго брезгливо отвёл свиток в сторону, не удосужившись прочитать.

— Твоё счастье, старый лис, что я не хочу ссориться с нашим новым Святейшеством, иначе ты бы уже сейчас показывал всем язык, болтаясь на виселице. Подумать только, каков наглец! У него не хватило духу выступить передо мной, когда мессер Кресченций приветствовал меня от лица Рима, зато осмелился дерзить из-за спины самому послу кесаря?

Кресченций поднялся со своего места и виновато поклонился королю, а затем и византийскому послу, который активно изображал на своём лице смертельную обиду.

— Прошу милосердия у короля, — ответствовал Кресченций, — мой слуга своим острым словом всего лишь защитил Рим и Святой престол от незаслуженных упрёков!

— Ваша просьба удовлетворяется, мессер Кресченций. Надеюсь, комит Захарий также не держит на вас обиды, но вашему помощнику стоит занять место, которое он в этой зале заслуживает. Подите прочь, ваше бывшее преподобие!

Король взмахнул рукой. Гвидолин, быстренько склонившись, поспешил испариться, напоследок обменявшись с Кресченцием многозначительными взглядами.

— Ох уж мне эти ваши споры, гордый Рим и непобеждённый Константинополь! — Гуго принял на себя роль третейского судьи. — Не доведут вас эти споры до добра. Являясь столпами Вселенской христианской церкви, своими спорами вы вносите смуту в сознание людей, каждый считая себя единственно истинной Церковью, единственно правыми в совершении церковных обрядов и таинств, хотя всё это, все эти ваши обряды суть дело рук человеческих, а истины единые и спасительные явил нам Господь, и исполнение их не выше ли обрядов, вами придуманных? Что важнее для спасения человеческой души — иметь ли в сердце своём любовь к Господу и к ближним твоим, быть добродетельным и смиренным или же в правильном порядке осенять себя крестным знамением и точно знать, какой из хлебов — пресный либо квасной — надлежит вкушать во время евхаристии?

— Оставим эти вопросы сведущим отцам церкви, ваше высочество. Я человек сугубо светский, — ответил Кресченций, и Захарий согласился с этим.

— Ну, вот и прекрасно, благородные мессеры. Признаться, я очень рад, что папская курия на сей раз прислала мне посла не из своего круга. Очень рад видеть вас лично, мессер Кресченций. Я много слышал о вас, и услышанное породило в моей душе глубокое уважение к вам. Не вскакивайте, прошу вас, лишний раз со своей скамьи, все церемонии состоялись, и сейчас вы скорее не посол, а мой друг за пиршественным столом. Равно как и вы, достойный комит Захарий. — Гуго вовремя проявил дипломатичность, ибо грек к этому моменту уже начал терзаться ядом ревности.

Тем временем граф Сансон провозгласил приветственный гимн королю. Все гости встали со своих мест и осушили кубки во здравие и благополучие короля Лангобардии и Бургундии.

— Благородный комит Захарий, я жажду услышать от вас последние новости из Аргосского царства и желаю вашим правителям долгих лет и благоденствия их подданным!

Комит, тридцатилетний, атлетического сложения грек, с классическим бронзовым загаром и густой чёрной бородой полумесяцем, вмиг преисполнился тщеславного удовольствия и, очевидно, заранее подготовленным, заученным текстом рассказал о недавнем славном подвиге кесаря Романа Лакапина.

— Во время последнего похода против сарацин наш славный и могущественный Август Роман, более прочих ценя жизнь доблестных воинов своих и разделяя с ними все тяготы их похода, отправился, как простой ланциарий, в разведку посреди огромного болота и тростниковых зарослей. На его глазах громадный лев, прятавшийся в болоте, напал на стадо оленей и одного из них задрал для утоления голода своего. Тогда прославленный кесарь приказал своим людям греческим огнём, который, как известно, невозможно погасить ничем, кроме уксуса, поджечь тростник, чтобы погубить льва. Однако хитрый зверь спрятался в камыше, который не взял огонь, и когда кесарь Роман с одним только своим слугой пошёл искать обгоревшие кости льва, ослепший от дыма зверь кинулся на них. Слуга от страха упал в обморок. Роман, в отличие от провожатого, не испугавшись, но сохраняя хладнокровие, — ибо только если мир, распавшись, рухнет, чуждого страха сразят обломки, — бросил на лапы льва тот плащ, что нёс в своей руке. Лев стал рвать его вместо человека, а Роман, обойдя льва, изо всех сил вонзил свой меч ему в зад. Разрубив и расчленив кости таза, он лишил льва возможности стоять, после чего тот упал и издох . И всё ромейское войско прославляло своего кесаря, увидев его добычу, дивилось смелости и находчивости государя и славило Господа, ниспославшего им такого правителя.

— Полагаю, что все сарацины в ужасе разбежались на десятки миль после такой разведки, — подытожил рассказ своего восточного гостя Гуго, и все, кто понимал короля, отвернулись от греческого посла, чтобы скрыть свои усмешки.

— Сможет ли римский апокрисиарий угостить нас подобного рода рассказом? — обратился король к Кресченцию.

— Нет, государь. В окрестностях Рима никогда не бывало львов, а с некоторых пор нет и пунийцев.

— Я и не рассчитывал услышать от вас о новых воинских подвигах Рима. С некоторых пор сенаторы города горазды на подвиги иного рода. Особенно, сенатриссы.

— Может быть, но когда Рим закрывает свои ворота, ни один смертный против его воли не может попасть в его пределы. В этом совсем недавно могли убедиться ваши бургундские священники.

— Нечего сказать, высока заслуга не пустить в город тех, кто шёл туда без оружия.

— Но со злым языком и недобрыми намерениями, а это иногда бывает пострашнее мечей.

— Вы нравитесь мне, мессер Кресченций, мне вообще нравятся люди, способные говорить мне в лицо дерзости и не отводить при этом глаз. К тому же я прекрасно знаю, чья именно заслуга в том, что Рим не допустил неугодных ему людей к папским выборам. Вы выполнили приказ великолепно.

— Склоняю голову перед вашей похвалой, ваше высочество.

— И всё же я хотел бы узнать последние новости из Рима. Как чувствует себя наша прелестница Мароция? Не собирается ли она вновь рожать, ведь у неё это так славно и вовремя получается? Как пережила она потерю титула маркизы Тусцийской?

— Сенатрисса вновь управляет Римом, а насчёт всего остального прошу покорно меня извинить, я не настолько наблюдательный.

Король разочарованно хмыкнул, но так просто сдаваться не собирался. Последовала ещё дюжина вопросов о Риме, о папе, вновь о Мароции, о сенате, о визитах в Рим заморских гостей, опять о Мароции, об урожае, о новых постройках на Ватиканском холме и в который раз о Мароции. Кресченций отвечал терпеливо, но в его душе постепенно росло удивление, что король, весьма развязно допрашивая его, тем не менее ни разу не спросил о Теодоре. В итоге Кресченций пришёл к выводу, что король, видимо, держит в большом секрете эту тему и посему решился перейти в контратаку сам.

— В период родов у Мароции городом блестяще управлял висконт Альберих, её сын, и её сестра, Теодора Теофилакт. Именно они проводили коронацию папы Стефана.

Король пожал плечами.

— Невелика заслуга, особенно если вспомнить, что вы, мессер, проделали основную работу по перекрытию подъездных дорог.

— И тем не менее авторитет Альбериха и Теодоры сейчас как никогда высок в Риме.

— Оставим это на совести Рима. Пусть этот щенок Альберих пыжится от гордости за свою смелость, едва высунув нос из-под подола материнской туники. Мне нет до него дела, равно как нет дела и до этой пустоголовой Теодоры.

Краска бросилась в лицо Кресченцию. Сидевший неподалёку от короля его племянник, епископ Манассия, услышав эти слова, горестно покачал головой. Король заметил это, но остался невозмутим.

— Вы всегда так высокомерно относитесь к вашим врагам, государь? — спросил Кресченций, с трудом сдерживая желание швырнуть в лицо королю кубок с вином.

— Помилуйте, какие они мне враги? Разве являются настоящими врагами для быка докучливые оводы? И кроме того, с Теодорой я и вовсе готов дружить, она может быть мне весьма полезна.

Манассия громко поперхнулся, заставив всех соседей обратить внимание на свою персону.

— Чем? — слова короля больно ранили Кресченция, и он позабыл про этикет и осторожность.

Король смерил его презрительным взглядом.

— А вот это не вашего ума дело, дорогой апокрисиарий, — ответил Гуго и отодвинулся к Захарию. — Меня всегда удивляло, благородный комит Захарий, как ваши базилевсы умудряются делить власть между собой. Сколько у вас сейчас кесарей? Четыре, пять?

Кресченций на несколько минут был предоставлен самому себе. Он силился прийти к логическому объяснению всему, что он услышал и прочёл за последние дни, собрать рассыпающуюся на пазлы общую картину, сложившуюся вокруг него, и не мог. Очевидно, что-то важное ускользнуло от его внимания. Из состояния оцепенения его вновь вывел охмелевший Гуго, успевший к тому времени жарко поспорить с Захарием.

— Мессер Кресченций, я слышал о вас как о человеке, превосходно разбирающемся в лошадях. Вам даже дали прозвище Кресченций Мраморная Лошадь.

— Это прозвище закрепилось за мной отнюдь не благодаря моим знаниям, а в честь коня, однажды спасшего мне жизнь.

— Пусть так. Вчера я наблюдал за приездом комита Захария и обратил внимание на его коня. Чудо-конь, я вам скажу, мессер Кресченций!

— Я получил его во время моей предыдущей миссии в Дамаске. В дар от тамошнего эмира, — ответил Захарий и со значением посмотрел на короля. Тот сделал вид, что намёка не понял и сумасбродство эмира не оценил.

— Так вот, я прошу комита продать мне скакуна.

— Конь не продаётся, ваше высочество.

— Что за глупости! Велите привести его сюда. А вас, мессер Кресченций, прошу как знатока оценить его.

Через пять минут слуги сквозь ряды пиршественных столов привели к королю арабского скакуна, вороного с пепельным отливом окраса. Мало кто из веселящихся бражников при этом выказал удивление, большинство из них уже привыкло к подобным выходкам Гуго.

— Что скажете, мессер Кресченций? — спросил король, подойдя к скакуну и по-хозяйски похлопывая его по крупу, к явному неудовольствию Захария.

— У вас прекрасный вкус, государь. И прекрасный вкус у достопочтенного мессера Захарии. Полагаю, что даже тридцать солидов не было бы жалко отдать за такого красавца.

— Вы слышите, комит? Тридцать солидов! Но я буду щедр и увеличу эту сумму вдвое!

— Это не просто конь, ваше высочество. Это мой друг. И он не продаётся.

— Что, и вас тоже однажды спасла лошадь? Если так будет продолжаться, не удивлюсь, если к концу вечера выяснится, что вы с Кресченцием вдобавок ещё и родственники.

— Этот скакун самый быстрый во всем войске кесаря, — произнёс с достоинством Захарий.

— Это легко проверить, благородный комит. Что, если одна из моих лошадок обгонит вашего красавца?

— Тогда вы получите его бесплатно, ваше высочество.

— Заклад! — воскликнул король, не давая пойти на попятную греку. — Заклад! Если ваша лошадь обгонит мою, я выплачу вам пятьдесят, нет, сто солидов! Но если победит моя, вороной скакун станет моим бесплатно! Кресченций, вы готовы участвовать в споре?

— Мне нечего поставить, ваше высочество.

— Как? А ваше искусство наездника? Вы поможете мне?

— В подобных случаях достоинства коня всегда на первом плане. Боюсь вас разочаровать, — ответил Кресченций, всей душой желая королю поражения.

— Бросьте, моя конюшня тоже не состоит из кляч. Выбирайте любую лошадь, которая вам только понравится. Прошу, благородные мессеры, не откладывая наш спор, проследовать в конюшню. Ну же, быстрее!

И загоревшийся азартом король приказал обоим послам, графу Сансону и отцу Манассии незамедлительно отправиться во двор. За королём и придворными последовали те гости, которым посчастливилось услышать о споре и чьи ноги ещё в состоянии были бодро идти.

Королевская конюшня насчитывала полсотни прекрасных лошадей, подаренных королю в разных странах мира. Здесь были и кельтские тяжеловозы, и стройные берберийские лошадки, и пышногривые испанки, и приземистые, но проворные лошади венгерских и славянских племён. Гости шли между стойлами, громко цокая языками и соревнуясь между собой в цветистости своих комплиментов, король всякий раз благодарно оглядывался на чью-либо особо удачную похвалу.

— Что скажете, мессер Кресченций? Готовы ли вы постоять за честь короля?

— Ваша коллекция прекрасна, государь. Мне никогда ранее не доводилось видеть сразу такого количества прекрасных лошадей!

— Какую же выберете вы?

— Но ни одна из ваших лошадей не победит скакуна комита Захария.

— Как так?

Король даже отступил на шаг от Кресченция, что было знаком его глубокой уязвлённости. От раскрасневшихся от гордости пунцовых щёк Захария можно было бы зажигать свечи. Разговоры среди сопровождающих смолкли, все терялись в догадках, как себя повести в данной ситуации.

Король обиженно пыхтел, но Кресченция вдруг осенила счастливая мысль, и он переменил своё отношение к разгоревшемуся спору.

— Поэтому вы, ваше высочество, вольны выбрать для меня любую лошадь, лишь бы она была горяча и толком не объезжена. Я выступлю на вашей стороне.

— Ага! — вскричал король. — Да будет так! Сейчас же, немедленно!

Выбор короля пал на берберийскую лошадь гнедой масти. Кресченций с поклоном принял его решение. Захарий пожал плечами, дивясь на прихоти западного варвара. Вся компания шумно проследовала прочь из королевского дворца, мимо городских улиц к южным воротам, далее проскакала по мосту, спустя триста лет ставшему мостом Коперто , и вышла к дороге, змеёй устремляющейся к флорентийской гряде Альп в окружении лесных зарослей.

— Всё просто, мессеры. Граф Сансон, я прошу вас со слугами проехать ещё пару миль и зажечь на шесте факел. Наши спорщики должны будут доехать до графа моего дворца и вернуться сюда. Велите оруженосцам сесть на коней и натянуть между собой шёлковую ленту. Первый, сбивший своим конём ленту, будет признан победителем.

Король обернулся к Кресченцию.

— Мессер, я не услышал от вас желаемую награду.

— Мне не нужны деньги, ваше высочество.

— Значит, вам нужно что-то другое. Говорите же!

Кресченций долго мялся, и Гуго потерял терпение.

— Я вижу, у вас есть просьба ко мне. Видит Бог, я исполню её, если я это сделать в состоянии, и если стоимость её в золоте не превысит полтысячи солидов. Да будет так!

Король покинул Кресченция, который решил отбросить на время свои невесёлые мысли и целиком сосредоточиться на скачке.

Король взмахнул платком, слуга протрубил в рог, и двое всадников устремились в темноту, туда, где вдали слабо-слабо мерцал, а потом и вовсе скрылся из вида факел графа Сансона. Подле короля осталось не более десятка слуг. Гуго в нетерпении прислушивался к затихающему топоту копыт, пытаясь определить лидера, и, конечно, не догадывался, что в это самое время чья-то пара очень внимательных и ядовито-хитрых глаз следит за ним с высоты городских стен.

— Вот! Вот счастливый случай! Именно о таких случаях говорила Мароция. Дюжина притаившихся всадников выскакивает из леса, отрезает путь королю к воротам — и… И дело сделано. Именно такой случай и надо ловить, — шептал отец Гвидолин, поёживаясь от ночного холода.

Свежий ветер и нервное возбуждение прогнали весь хмель из головы короля, но не успокоили его азартное сердце. Он всё прислушивался к звукам ночного леса и радостно вскрикнул, вновь услышав теперь уже нарастающий конский топот. Приободрились и слуги, в течение этого времени гораздо охотнее поглядывавшие назад, на городские ворота, нежели желавшие что-то разглядеть во тьме.

— Вместе! Скачут вместе! — Король кусал губы, выхватывал факелы из рук слуг и — редкий случай! — молился за свою удачу.

Наконец в темноте показались силуэты всадников, и восторгу короля не было предела, когда он увидел, что Кресченций на полкорпуса обходит грека. Так они и финишировали, под ликующий крик короля и льстивый хор свиты. Кресченций долго не мог утихомирить свою лошадь, тогда как Захарий понуро спешился, обнял морду своего коня и начал с ним о чём-то печально разговаривать.

Король подскочил к Кресченцию и ахнул, увидев, что с боков его лошади струится кровь.

— Что ты сделал? Откуда кровь?

— Для такой погони шпор было явно недостаточно, — ответил Кресченций и показал королю окровавленный кинжал, которым он в течение скачки постоянно «подбадривал» своего несчастного коня.

— Прошу простить, ваше высочество. Вы не ограничили меня в методах достижения победы, а по-другому я бы не победил, — добавил Кресченций.

Король одобрительно махнул рукой и обратился к Захарию.

— Вы наказаны за свою гордость, благородный комит! Теперь ваш конь достанется мне бесплатно.

Грек поклонился королю. Стоявшие рядом с ним слуги заметили в глазах посла блеснувшие при свете луны слёзы.

— Предложенные вами ранее деньги могли бы послужить хотя бы небольшой компенсацией для отважного комита Захария за его потерю, — шепнул Кресченций на ухо королю.

— Тогда урок, преподанный ему сегодня, не будет освоен до конца, — безжалостно ответил Гуго.

Между тем к королевской свите присоединился граф Сансон, и вся дружина направилась в город. Гуго поравнял свою лошадь с неспешно едущим и имевшим чрезвычайно мрачный вид Кресченцием.

— Итак, мессер Кресченций, я слушаю вашу просьбу. Или вы уже подумали, глядя на моё наказание этого спесивого грека, что я забываю про обещанное?

Такое подозрение в самом деле имело место в душе Кресченция и до последнего момента только усиливалось.

— Моя просьба может быть неожиданной для вас. Я хотел бы озвучить вам её без свидетелей.

— В таком случае передайте графу Сансону своё оружие и отъедем в сторону. Сегодня я предпочитаю решать проблемы сразу.

Король и Кресченций остались наедине, все прочие из свиты расположились метрах в двадцати от них. Наблюдавший за происходящим отец Гвидолин сокрушённо покачал головой. Ну надо же, какой момент!

— Государь, я влюблён в одну девицу и до последнего дня полагал, что любим ею тоже. Но совсем недавно я узнал, что она является целью человека, несоизмеримого со мной происхождением и богатством.

— Печальная история, дорогой Кресченций. Печальная, но знакомая.

— Я хотел бы попросить, чтобы этот человек оставил её в покое.

— Ну а насколько вы уверены в чувствах и намерениях своей возлюбленной? Может быть, в мыслях своих золото вашего соперника она ставит выше пламени любви?

— Я уверен, что, как только мираж титула и богатства исчезнет из её сознания, уже ничто не помешает нам быть вместе. Я уверен, что этот человек позабавится с моей возлюбленной и в скором времени бросит, получив от неё всё желаемое.

— Этот человек находится в пределах досягаемости моей власти?

— Да, государь.

— Поздравьте же вашу возлюбленную и себя заодно. Я помогу вам. Назовите имя этого человека!

— Вы, ваше высочество. А имя девицы — Теодора Теофилакт.

Король ахнул, хмыкнул и, отведя взор от Кресченция, покачал головой. Затем стал внимательно разглядывать посла, как будто увидел его первый раз в жизни.

— Из сказанного вами я делаю вывод, что вам известно о нашей переписке.

— Да, государь, — гордо выпрямившись в седле, отвечал Кресченций, но подбородок его предательски задрожал.

Выдержав паузу, король презрительно усмехнулся.

— Вы понимаете, мессер апокрисиарий Его Святейшества, о чём вы просите?

— Понимаю, государь.

— Тогда как вы, наивный глупец, можете требовать от меня отступиться от того, что мне может дать ваша замечательная Теодора? — король зашипел, как потревоженная кобра.

— Почему вы решили, что она вам может что-то дать? Вы пошли на поводу у интриг её сестры!

— Мессер апокрисиарий, не лезьте своим умом туда, где вы мало что понимаете. Привозите мне письма, разводите лошадей, пейте вино, портите местных девок, но только не лезьте туда, куда вам лезть заказано по причине вашего происхождения и заслуг!

— Итак, вы отказываете мне, ваше высочество? — Вид Кресченция мало чем отличался от плаксивого вида Захария, простившегося только что со своей лошадью. — Вы же дали мне слово! — пустил он в ход последний в его арсенале аргумент.

— Для человека, исполняющего миссию посла, вам необходимо слышать то, что вам говорят, а не то, что вам хочется услышать. Вспомните моё обещание, слово в слово. Надеюсь, вы не будете спорить с тем, что ваша просьба стоит более пятисот солидов?

— Нет, государь.

— В таком случае примите обещанные деньги и возвращайтесь в город. Выпейте вина, возьмите любую девку, приглянувшуюся вам за столом, и впредь не забывайте, кто вы есть в этом мире. И упаси вас Бог становиться у меня на пути!

— Мне не нужны эти деньги, государь!

— Это прекрасно! — С этими словами король пришпорил лошадь и через пару мгновений оказался среди своих слуг, оставив Кресченция в кромешной тьме глубокой ночи. — Поздравьте меня, мессеры! У меня сегодня удачный день! Все, что я ни пожелал, падает к моим ногам, и причём, заметьте, падает задаром!

Эпизод 20. 1684-й год с даты основания Рима, 10-й год правления базилевса Романа Лакапина

(май 930 года от Рождества Христова).

Король Гуго был из той породы людей, которые крайне неохотно меняют свои привычки и образ жизни, даже если того требуют обстоятельства или диктуют традиции и нравы общества, в котором ты получил счастье вращаться. До конца своих дней Гуго Арльский так и не полюбил охоту, находя в помыкании людьми и управлении их судьбами гораздо больше удовольствия и азарта, чем в яростных скачках сквозь колючие заросли за ополоумевшим от страха зверем или, того хуже, в поединках один на один с каким-нибудь вконец разъярившимся медведем или кабаном. Человек, в его понимании, был существом куда более податливым и, даже при нестерпимых муках и издевательствах, куда более склонным к компромиссу с собой, со своей совестью и честью, нежели способным на отчаянный протест и борьбу. К тому же на стороне короля всегда кстати были защищающие и возвеличивающие его персону законы предков, совершённые в своё время над ним сакральные обряды миропомазания, а значит, благословение на его деяния свыше и, в довершение прочего, христианское учение, возведшее смирение человека в ранг наивысших добродетелей.

Стремление морализаторствовать меж тем несколько увело нас в сторону, хотя единственной целью вступления к настоящей главе являлось донести сведения о том, что король Гуго, вполне себе достойный монарх, не ангел и не демон в глазах своих современников, охоте предпочитал ранние конные прогулки вдоль реки Тичино в сопровождении сравнительно небольшой свиты доверенных лиц. При этом придворные старались держаться на почтительном расстоянии от сюзерена, деликатно давая тому остаться наедине с собственными мыслями или, на худой конец, прийти в себя после давешнего обильного пира. Только пара-тройка оруженосцев отправлялась впереди короля, осуществляя разведку и разгоняя на его пути оскорбительного вида бродяг, которые накануне решили заночевать у реки. У короля было несколько любимых мест, где он мог создать себе иллюзию столь редкого для него одиночества и упереться долгим, блаженствующим взором в быстрые воды Тичино или же и вовсе растянуться на траве, поначалу вглядываясь в узоры пенных облаков, а затем с наслаждением отдаваясь короткому, но столь приятному сну.

При этом король, конечно же, не был безграничен в своём доверии к свите. Он не мог, как однажды юный император Ламберт, оставить за своей спиной лишь одного, и как впоследствии оказалось, мнимого друга. Из всех своих придворных он более всего доверял племяннику Манассии, епископу Мантуанскому, и только в силу того, что последний строил свою карьеру исключительно с помощью короля и в сфере, на главенство в которой король не претендовал. В силу этого Манассия, неизменно присутствуя в числе королевского сопровождения, во время отдыха короля оставался ближе всех к его особе и успел бы предупредить своего коронованного дядю, если бы заметил среди свиты подозрительные намерения. Зато других родственников король на такие прогулки, как правило, с собой не брал, опасаясь, что даже родной брат Бозон, как человек смертный и суетный, мог в нелёгкий час подвергнуться тёмному искушению. Что же касается графа Сансона, управителя королевским дворцом, то относительно него король питал ещё меньше иллюзий, памятуя о том, что в своё время этот человек нажил себе состояние на торговле священными реликвиями и, в частности, успел удачно продать само Священное копье. Тем не менее в королевских прогулках граф дворца неизменно участвовал, ибо мог быть крайне полезен во всех непредвиденных дорожных приключениях.

Вот и сегодня, юным майским утром, король погнал своих громко зевающих придворных за собой вдоль Тичино. На сей раз он взял курс не на север, против течения реки, где местность была более лесиста, а помчался по правому берегу и на юго-восток, туда, где Тичино становится собственностью По. Раннее солнце дуплетом било в глаза, слепя как своими лучами, так и бликами, исходящими от воды. Король с наслаждением втягивал в ноздри лёгкий ветерок и зримо чувствовал, как всё то тёмное и ядовитое, что безгранично владело им вчерашним вечером, начинает медленно отпускать его тело и душу.

Иногда в таких поездках он заглядывал в захолустный замок мелкого рыцаря или какое-нибудь хозяйство ливелляриев, причём заглядывал не просто из праздного любопытства, а с уже имеющимися на руках жалобами на рыцаря от его соседей или подданных либо сведениями о просроченных налогах в казну. Он приходил почти в детский восторг, наблюдая изумлённую физиономию обвиняемого, когда тому, после его первых наивных уловок, предъявляли неоспоримые свидетельства его вины.

Но сегодня был просто день отдыха. Проехав ещё полторы мили после места, где Тичино впадает в По, он приказал своей свите расположиться на берегу, а сам направился вброд на небольшой остров, предварительно добросовестно осмотренный оруженосцами. Несколько небольших усилий, и наконец — здравствуй, глоток свободы, здравствуй, долгожданное одиночество: вокруг нет никого, особенно если не оглядываться на южный берег.

Король, словно сорванец, сбежавший с уроков, быстренько оставил себя без одежды и с наслаждением отдался бодрящей речной воде. Несмотря на суровость По, король пробарахтался в реке довольно долго, после чего около часа продремал, оставаясь единственным обитателем этого островка. Но всё на этом свете имеет предел; с южного берега боязливо протрубил рог, напоминая королю о полуденной мессе, и Гуго, глубоко сожалея об отсутствии у него власти над временем, неохотно вернулся к своим, кстати также успевшим немного выспаться, соратникам.

Если в начале прогулки король, выезжая из Павии, нисколько не заботился о свите, еле поспевавшей за ним, то на обратном пути Гуго был очень предупредителен к своему племяннику Манассии, чей мул для всех, включая короля, являлся ориентиром скорости возвращения домой. К тому же после отдыха короля часто тянуло на философские темы, и с кем, скажите, можно было бы толково поговорить о превратностях мира, как не с учёным священником!

На противоположном берегу, как статуя, безо всяких знаков почтения, застыл пастух, с любопытством рассматривающий кавалькаду богатых всадников. Возле него бестолково разбрелись по лугу несколько десятков овец, которые, в отличие от пастуха, не поленились поприветствовать повелителя здешних мест дружелюбным блеянием.

— Месса, послы, суд, месса, негоцианты, дьявол их забери, ливеллярии и прочие мытари и опять месса, месса, месса, — ворчал король, покачиваясь в седле, рядом с Манассией. — И так каждый день, за годом год! А ведь кто-то свободен от всего этого, кто-то, да хотя бы вон тот пастух, и понятия не имеет о подобных хлопотах, его день протекает легко и беззаботно, весь день он поёт песни и гоняет своих овец с рассвета и до самой ночи.

— Ваше высочество не ведает, о чём говорит. Вы так говорите о пастухе, потому что едете по противоположному берегу и не знаете его горестей. Его и ваша жизнь так и пройдут на разных берегах, и вы никогда не услышите друг друга. Но уверяю вас, всех перечисленных вами монахов, судей, негоциантов и прочих он также знает, только несколько с другой стороны. Не жалобно просящих себе бенефиций, а жестоко требующих от него даров, податей и прочих жертв, которые он порой не может совершить. Право слово, ему нечего завидовать.

— И всё же было бы невероятно интересно и даже полезно поменяться с ним местами на один день. Только представь себе.

— Ничего полезного не вижу, ваше высочество. Какую пользу вверенному вам Богом государству и его подданным может принести этот глупец? Ровным счётом никакую, вред один. Какую пользу извлечёте вы, кроме проблем с животом после его отвратительного ужина, состоящего из миски каши и кислого пива? Нет, ваше высочество, кесарю —кесарево, и Господь знает, кому носить венец и корону, а кому всю жизнь махать кнутом и стараться угодить своему господину.

— Разве не равными предстанем мы с ним пред Господом?

— Равными, но Господь спросит отчёт по делам нашим и сообразно той роли, которая была возложена Им на нас. Обоих вас Он спросит одинаково, спросит, надлежаще ли ты, раб Мой, смотрел за овцами своими и заботился о душе своей. Только для вас, ваше высочество, сими овцами являемся мы, рабы ваши смиренные.

— Хорошо, но если бы ты знал, как угнетает меня каждодневная рутина! Дни текут как горная река, оглядываешься назад, а сзади только мутная пелена прожитого времени.

— Каждый может жаловаться на рутину своего бытия, государь. Ваша рутина — каждодневные государственные дела, моя — служение Господу и угождение пастве Его, и уверяю вас, тот пастух, спроси его, также будет жаловаться, что все дни его грешной жизни проходят в бессловесном обществе беспокойных животных, которых он даже пнуть лишний раз не осмеливается, ибо эти овцы служат пропитанием для его господина.

— С тобой невозможно спорить, Манассия, — сдался король, — что тебя ни спроси, ты во всём прав.

— Отрадно слышать вашу похвалу, ваше высочество, но ещё более отрадно мне видеть любознательность и мудрость своего государя!

Начавшийся монолог Манассии, грозивший перерасти в сплошной поток душистого мёда, внезапно прервал звук боевого рога. Впереди королевского кортежа и перегородив собой дорогу на Павию, расположилась дюжина вооружённых всадников, при виде которых король немедленно забыл о пастухе.

— Поднять штандарты! — не дожидаясь решения оторопевшего короля, приказал граф Сансон. Тотчас оруженосцы подняли вверх копья со штандартами Бургундии и Лангобардии. В ответ встречный воинский отряд поднял бордовые стяги с вышитой на них и известной каждому аббревиатурой.

«SPQR».

— Черт побери, римляне! — воскликнул Сансон. — Вот уж не ожидал! Откуда они здесь? Что им здесь нужно?

— Полагаю, ничего доброго это нам не сулит. — Голос отца Манассии как-то быстро растерял все нравоучительные нотки. — И их столько же, сколько и нас, — совсем уже упавшим тоном добавил он.

— Только среди них я что-то не вижу епископа. — Граф Сансон даже в эти минуты сохранял хладнокровие. За это его и ценил Гуго.

Римские всадники, выстроившись клином, по чьей-то команде опустили свои копья. Отец Манассия громко и с облегчением выдохнул, намерения незнакомцев оказались вполне мирными. Сансон приказал своим людям также направить к земле их копья.

— Боя не будет, будут переговоры, — резюмировал граф дворца.

В подтверждение его слов строй римских всадников расступился, и вперёд, на белом скакуне, выступил низкорослый наездник в красном одеянии. Он повернул прочь, в сторону от дороги, и несколько раз оглянулся на королевскую свиту, очевидно предлагая королю покинуть своих людей и побеседовать с глазу на глаз.

— Ваше высочество, кажется, вас зовут, — произнёс Сансон. Затем внимательно присмотрелся ко всаднику, который теперь стоял для него в профиль, и насмешливо ахнул.

— Так это ведь женщина!

— Женщина?! — воскликнул Гуго и подался вместе со своим конём вперёд.

— Ну да, сидит по-женски.

— Оставайтесь здесь! — крикнул король и пустил лошадь рысью. Хаос мыслей, порождённый внезапной догадкой, ворвался в его вновь возбуждённое сознание.

«Господи! Неужели? Неужели это она? Здесь? Невероятно, она не могла так безрассудно рисковать! Этого просто не может быть. Но если не она, то кто? О Господи, лишь бы это была она! Но нет! Это, конечно же, Теодора, её сестра Теодора! Ну да, как я сразу не догадался? Теодора от писем решила перейти к делу и рискнула встретиться со мной! Забавно. И все же жаль, чертовски жаль, что не она!»

До всадницы оставалось уже метров тридцать, когда та опустила со своей головы капюшон. Гуго от неожиданности даже натянул поводья, и его конь встал на дыбы.

«Она! Господи святый, она!»

Мароция насмешливо наблюдала за манёврами короля.

— Привет тебе, могущественный король Лангобардии и Бургундии! Не слишком ли холодная вода в По?

— Приветствую и тебя, сенатрисса Рима! Неужели ты совершила столь дальнюю поездку, чтобы подсматривать за мной в кустах?

— Клянусь, это стоило того. Увиденное так поразило меня, что я решила засвидетельствовать тебе своё восхищение лично!

Гуго от души расхохотался.

— Ты всё также остра на язычок, милая чертовка!

— А ты растерял всю прежнюю галантность, общаясь со своим гаремом. Может ты всё-таки поможешь мне сойти с коня?

Прежде чем исполнить просьбу Мароции, Гуго, как бы невзначай, якобы для успокоения своей лошади, описал вокруг неё дугу, быстро и внимательно осмотрев ради предосторожности полы её одежды. Затем король спешился и, обхватив Мароцию чуть выше талии, помог ей сойти на землю. Они оказались друг против друга, но король по-прежнему крепко держал её, ощущая под своими пальцами тонкие ребра, и млел от одного прикосновения к ней, а также от диковинного аромата, исходящего от её волос.

— Ваше высочество, ваше настроение меняется, как погода осенью, — хихикнула Мароция, — мгновение назад вы боялись обнаружить у меня кинжал, а теперь дышите мне в лицо, как лошадь с запалом, и к тому же пытаетесь беззастенчиво меня тискать.

Король гордо вскинул голову и отступил на шаг.

— Какой живописный луг! Ты не откажешь мне в просьбе прогуляться по нему вместе? Давай оставим наших людей, Гуго, пусть они немного отдохнут.

Король ничего не ответил, но покорно пошёл за ней. Мароция по случаю конной поездки подобрала свои волосы в пучок, и теперь король, пробираясь за ней, не спускал глаз с её шеи с освободившимися во время скачки непокорными колечками чёрных волос и отвлекался лишь на маленькую родинку, обосновавшуюся на её хрупком позвонке. Пройдя молча пару минут, Мароция обернулась к нему.

— Мой враг, если бы я повернулась к нему спиной, непременно попытался бы на меня напасть. Ты этого не сделал. Почему?

Гуго нашёлся только после очень долгой паузы. Ответ был в его стиле.

— Короли не нападают на своих врагов сзади!

Мароция задержала взгляд на лице Гуго. «Короли предпочитают подсылать к врагам своих слуг с ядом», — в другой ситуации ответила бы она, но обстоятельства предписывали ей деликатность.

— Я думала, ты ответишь, что я тебе не враг, — вздохнула она.

«Дьявол меня забери, ну почему я не догадался ответить ей именно так!» — подумал король.

— До сего дня все наши действия были направлены, чтобы помешать друг другу.

— Да, так было, но разве это свидетельство того, что мы враги? Если бы мы были настоящими врагами, ты бы сейчас послал гонца в Павию, чтобы город прислал тебе воинов, и мне некуда было бы бежать. Если бы мы были врагами, я сейчас не шутила бы с тобой, а развязала бы уже свой пояс и воткнула бы тебе в грудь кинжал.

С этими словами она и в самом деле развязала пояс, и маленький кинжал бессильно упал в траву. Король проводил его короткий полёт взглядом. Мароция печально улыбнулась.

— Подними его, дарю тебе на память обо мне.

Они продолжали медленно брести по полю, ведя под уздцы своих послушных коней.

— Сколько кинжалов у тебя в коллекции, Гуго? Десятки, сотни? Сколько лошадей в твоей конюшне? Десятки, сотни? Сколько конкубин может оказаться в твоей постели? Десятки, сотни? А может, тысячи? Подумать только, Гуго, у тебя есть всё, чего можно желать. Кроме одного. И — странное дело! — это могу дать тебе только я.

— Я знаю это, Мароция. И знаю, что ты никогда этого не сделаешь!

— И потому пытаешься соблазнить мою сестру?

— Если только соблазнить. Она смешна.

— Она несчастное существо. Но разговор не о ней. Отчего ты решил, что я никогда не пущу тебя в Рим?

— Разве это не так?

— Не так. Ты очень скоро войдёшь в Рим и выйдешь с тем, чего желал всю жизнь.

— Мароция!

— Ты получишь всё, что хочешь. Получишь из моих рук. Но при одном условии…

Мароция замолчала. Гуго принял привычную для себя насмешливую и горделивую позу самоуверенного победителя.

— Ты хочешь Сполето? Или Тоскану? Господи, неужели ты хочешь обе марки?

— Ни то, ни другое, ни даже третье. Мне нужно большее. Я хочу тебя.

Гуго переменился в лице.

— Я сдаюсь! Представь себе, я сдаюсь тебе, мой король. Сдаюсь не твоему войску, не твоим мастерским интригам, ни даже твоим посланцам с ядами. Я сдамся только тебе, друг мой. И только после того, как ты возьмёшь меня в жёны, я водружу тебе на голову венец Августа.

Гуго как зачарованный слушал её, на губах его заплясала неосторожная торжествующая и, извините за порчу трепетного момента, слегка придурковатая улыбка, улыбка человека, нежданно-негаданно сорвавшего джек-пот. Как долго он ждал этого момента! Неужели он настал? Отчего же сегодняшний день, буднично занимаясь над Павией, не подал ему ни одного знака о своей исключительности?

Мароция не торопила короля с процессом построения его мыслей в нечто стройное и единое. Прошло достаточно времени, прежде чем король опомнился и спустился на землю.

— Любовь всей моей жизни! Ты исполняешь все мои мечты! Но как возможно осуществить это? Ведь ты была женой моего брата! Пусть и сводного, но брата! Ни один священник, даже пьяный провансальский дьякон, не решится покрыть грех кровосмесительства и не посмеет обвенчать нас, а ведь нам нужно будет просить самого папу Стефана!

— Папа не твоя забота, Гуго. Ты лучше других знаешь, кто на самом деле вершит все дела в Риме.

— Да, конечно, знаю, ангел мой!

— Папа Стефан весьма строг и нравом непреклонен. Поэтому тебе придётся постараться, Гуго. Необходимо будет получить свидетельство о том, что вы с Гвидо не являетесь братьями, что твоя мать, Берта Лотарингская, никогда не рожала детей от графа Адальберта, но покупала младенцев у своих вассалов, которые к настоящему моменту, увы, скончались.

— Что за вздор, Мароция? Кто поверит в подобную чушь?

— Все, если подобное признание будет получено из уст так называемых детей графини Берты.

— Ха! Ты имеешь в виду — от Ирменгарды?

— От неё, конечно. От твоей любимой сестры. Насколько я помню, очень любимой.

Гуго, целиком поглощённый главной идеей, даже не обратил внимания на шпильку Мароции.

— С какой стати Ирменгарда даст такое признание? Или ты предлагаешь это признание вырвать у неё силой?

— Нет, что ты! Я тоже слишком люблю твою сестру. Просто предложи ей то, что на самом деле предложишь мне. Руку и сердце! Ведь она же мечтает об этом, не так ли? Ведь ты же наверняка обещал ей подобное?

Гуго и на это не отреагировал.

— Да, она может. Она может дать такое признание, ведь нашему вероятному браку с ней также мешает только наше родство.

— Смотри же, не обмани меня, друг мой. А то плюнешь на императорскую корону и женишься на Ирменгарде, поддавшись очарованию её голубых глаз, как твой славный сосед Рудольф.

Гуго даже расхохотался от такой гипотезы.

— С сегодняшнего дня мне нравятся только чёрные глаза!

— А мне нравится твоя реакция, Гуго. Смотрю на тебя и даже удивляюсь, сколь много времени и сил мы уделили нелепой борьбе друг с другом, тогда как мы, очевидно, одного поля ягоды.

— Да, тысячу раз да, любимая. Но… — вдруг осёкся король, — ведь вся эта история коснётся имени моей матери. Её память будет очернена, причём лично мной, и разве не коснётся этот позор меня самого? О Господи!

Мароция приблизилась к королю. Он взглянул в её совершенно чёрные глаза и почувствовал, что падает в их бездонную пропасть. Ни проблеска света, никакой надежды на спасение вокруг!

— Каждый ради своей цели жертвует чем-то, Гуго, — откуда-то донёсся до него чей-то голос, который ему показался страшным и незнакомым, — кто-то жертвует именем своей матери, а кто-то именем своего отравленного мужа.

Ему показалось, что эту фразу голос повторил неоднократно, но всякий раз ослеплённый и оглушённый король на него ответствовал «да!».

Их поцелуй длился целую вечность и закрепил лучше всякой печати совершённую между ними сделку. Гуго требовал продолжения, но Мароция чрезвычайно мягко отстранилась от него.

— Умоляю тебя, ангел мой!

— Не торопись, мой повелитель. Ты всё получишь, в том числе и это. Имей терпение и… будь осторожен и осмотрителен!

— О чём ты?

— Гуго, будущий владыка мой, против тебя готовится заговор, и враги твои умны и коварны. Они будут искать случая расправиться с тобой и наверняка выберут одну из твоих подобных прогулок. Если я смогла сегодня застать тебя с небольшой твоей охраной, так же в своё время может получиться и у них.

— Кто это? Ты знаешь их имена?

— К сожалению, далеко не все. Ты обидел много людей, Гуго, своими обидами ты разбрасываешь сухой хворост вокруг себя, и достаточно небольшого огня, чтобы вспыхнул пожар. Знаю только, что главой заговора является твой римский апокрисиарий, смелый и сильный в своей ненависти граф Эверард.

— Я прикажу казнить его!

— Во-первых, он сейчас в Риме, а во-вторых, даже если тебе удастся схватить его, твои прочие враги затаятся и останутся тебе неизвестны. Граф Эверард мечтает отомстить тебе, но приедет в Павию, только когда заговор против тебя будет готов. Будь внимателен, его приезд в Павию станет тебе сигналом. Он мечтает отомстить тебе лично, без услужливых посредников, без тайных ядов, а глядя тебе в лицо.

— Благодарю тебя, любовь моя.

— Здесь, в Павии, находится отец Гвидолин, он участвует в заговоре.

— Его я уничтожу, как навозную муху.

— Нет, опять ты торопишься, мой друг. Именно он собирает всех недовольных вокруг Эверарда. Не трогай его, но приставь за ним верных людей, пусть следят за нашим пастором и днём и ночью, пусть один из них, самый сообразительный, войдёт в число заговорщиков. Далее, скажи, получал ли ты от Кресченция письмо моей сестры?

— Нет, — немного смутившись, удивлённо ответил король.

— Я так и думала. Тогда, вероятно, твои враги постараются переманить на свою сторону Кресченция, хотя, по совести, он ничего против тебя не имеет.

— Ты первый раз за сегодня ошиблась, Мароция, — ответил король и поведал ей о недавнем споре с комитом Захарием.

— Вот видишь, милый, — сказала Мароция, когда король закончил свой рассказ, — горячность хороша только в постели. Помни это. Ты знаешь, перед нашей встречей я заказала у римских волхвов твой гороскоп. Звезды благоприятствуют тебе, и так будет до конца дней твоих, но только если ты научишься обуздывать свои страсти.

— Я внемлю их совету, Мароция, но оставлю подле себя только одну страсть — страсть обладать тобой, — пылко ответил Гуго и опять постарался заключить сенатриссу в свои объятия.

— У меня есть ещё одно условие к тебе, мой друг.

Гуго остановился, с досадой разведя руки в стороны.

— Ты ведь ни разу не спросил меня, отчего граф Эверард вдруг воспылал к тебе злобой? Если ты, будучи в своих делах и поступках выше всех нас, смертных, ещё не догадался, то я напомню, что подле тебя находится некая девица Роза, которая когда-то была невестой графа Эверарда. Ты заполучил эту девицу себе и, надеюсь, уже достаточно насладился ею?

Гуго смущённо хмыкнул. Он ожидал теперь продолжения упрёков, вспомнив обо всех своих издевательствах над несчастной Розой.

— Мне лестно, что даже в самые отчаянные минуты пира ты не забывал обо мне, мой страстный друг. Но теперь, когда в твоей власти, если ты, конечно, приложишь необходимые усилия, скоро окажусь я, эта девица должна быть изгнана навсегда.

— Великая сенатрисса ревнует?

— Великой сенатриссе не нравится твой юмор, который посещает тебя после пятого кубка вина. Великой сенатриссе не нравится, когда её лицедейку…

— Ни слова более, ангел мой. Считай, что это уже случилось, и этой девицы более нет.

— Отчего же ты так тороплив, государь?

— Отныне я вижу только тебя! Ты помрачила мой разум, моя черноглазая дьяволица!

— Надеюсь, что не до конца, мой друг. Дай же мне и моим людям сейчас уйти, в Павии, наверное, уже хватились вас. Начнутся, упаси Господь, поиски, натолкнутся на меня и моих добрых людей, и свершится беда, ведь не все из ваших слуг знают, что мы теперь друзья-подруги. Ну а своей любопытной свите, не спускавшей с нас глаз, скажи, что беседовал с Теодорой, это вполне будет укладываться в существующую канву.

«И эти слухи, несомненно, долетят до ушей Кресченция», — мысленно добавила она к своим речам.

Мароция при помощи короля вскочила на свою лошадь. Гуго всё никак не отпускал поводья и в порыве страсти прижался губами к колену своей возлюбленной.

— Как трогательно и красиво, Гуго! Пожалуй, я попрошу тебя повторить этот поцелуй при нашей следующей встрече. А теперь прощайте, прощайте, мой друг! До встречи в Риме! И знаете что? Поскорее езжайте в Павию и утолите свой разыгравшийся за время прогулки аппетит на бедной Розе! Утешьте её напоследок, бедняжка того заслужила!

Эпизод 21. 1684-й год с даты основания Рима, 10-й год правления базилевса Романа Лакапина

(июнь 930 года от Рождества Христова).

Вне зависимости от места верфей, судоходных маршрутов и конечного пункта назначения прекрасного корабля вашей бренной жизни, на долгом пути его обязательно подстерегают полосы затяжного и зачастую окутанного туманом неопределённости штиля. В такие периоды паруса вашего корабля бессильно повисают на реях, кажется, что вокруг вас не происходит ровным счётом ничего, время бежит, но лично для вас оно остановилось навсегда, как остановилось и затихло ещё недавно бурное и страшное море. Крики невидимых чаек подсказывают вам, что где-то течёт жизнь, что где-то происходят удивительные события, но вас они уже совершенно не касаются, весь мир непостижимо забыл о вас, и ему невдомёк, что вы где-то до сих пор существуете. Сначала вас это пугает и печалит, но наступает момент, когда вслед за телом успокаивается и душа, засыпает лишившееся глупых переживаний сердце, засыпает побеждённый ленью и осознанием тщеты своих усилий мозг, засыпают от не меняющейся картины глаза. Не находя выхода из сонной завесы жизненного штиля, вы отчаянно молитесь о ниспослании вам перемен, пусть даже и дурных, но способных вывести вас из оцепенения. Иногда молитвы бывают услышаны, и в таких ситуациях первой реакцией вашего организма на признаки надвигающихся перемен в вашей судьбе, как правило, оказывается… страх.

Вот уже две недели, как добродушная братия Новалезского монастыря пребывала в состоянии перманентного страха и в вечном движении от каких-то нелепых и надуманных самими себе хлопот, мысленно мечтая побыстрее возвратиться в уютные перины своего прежнего бездумного существования. Все началось, когда монастырь вновь и, опять-таки, неожиданно посетил король Гуго. Король был энергичен и жизнерадостен, а посему, по мнению монахов, чересчур суетлив и требователен. На сей раз, к неописуемой радости аббата, король привёз кое-какие ценные подарки монастырю, однако самые роскошные дары Гуго с церемониальной торжественностью поднёс своей сводной сестре Ирменгарде, у которой сердце чуть не выпрыгнуло из груди от радости, что о ней снова вспомнили. Весь вечер Гуго кружил вокруг Ирменгарды, словно кот возле сметаны, осыпая графиню комплиментами и разжигая в ней неподобающую для стен благочестивого монастыря страсть. Братья, непозволительно раскрасневшиеся от доброго вина, привезённого королём, с умилением рассматривали их, судача о несокрушимой крепости братской любви. В отличие от них, рыцарь Вальперт был суров, скучен и время от времени слезливо шмыгал носом, тогда как обычно не менее монахов радовался приезду в монастырь редких гостей, хотя бы на несколько дней отвлекавших от него капризное внимание графини. Сразу после приезда короля он атаковал того жадными расспросами о своей дочери, но Гуго, умело состроив на редкость печальное и озабоченное лицо, ничем Вальперта не порадовал.

По окончании ужина Вальперт остался во дворе монастыря в совершенном одиночестве. Король, его свита, и монашеская братия разбрелись по своим кельям, а старый рыцарь уставился глазами, полными упрёка, в небо, вопрошая бесстрастные звёзды о судьбе своей дочери и глотая горькие слёзы. Весь разум его был настолько растворен в щёлочи горя, что он абсолютно равнодушными глазами наблюдал за тем, как около полуночи король с зажжённой свечой в руке осторожно постучался в дверь Ирменгарды. Дверь отворилась, короля любезно впустили, и до рассвета ржавые петли монастырской двери более никто не потревожил.

Начиная со следующего утра монахи перестали узнавать свою постоялицу. На завтрак к ним вышла вся светящаяся от счастья Ирменгарда и звенящим сталью голосом потребовала отныне для себя отдельного от монахов стола. Король Гуго, выглядевший уставшим, но добившимся своего, объявил Вальперту, что через две недели в монастырь прибудет граф Сансон, вместе с которым Ирменгарда покинет монастырь и отправится в Павию, где её ждёт благоприятная перемена судьбы, а его, Вальперта, освобождение от клятвы и щедрая награда за верность. Услышав имя графа Сансона, Вальперт мгновенно вспомнил слова своего покамест несостоявшегося зятя и решил, что непременно попытается разузнать у графа что-нибудь о Розе.

За сим король поспешил покинуть монастырь, почти полностью удовлетворённый результатами поездки. «Почти», потому что белокурая красавица-графиня, сколь ни умасливал её Гуго и вином, и грандиозными посулами, и своей неувядающей мужской страстью, к утру слегка опомнилась и потребовала у короля, чтобы подписанный ею накануне манускрипт оставался у неё до того счастливого момента, пока она самолично не приедет в Павию. Для короля всё это несколько усложняло дело и придавало проблеме определённую досадную щепетильность, но делать было нечего, и свиток остался у Ирменгарды. Их прощание было исключительно нежным, и король долго-долго не отпускал руки Ирменгарды, задумчиво вглядываясь в её сиявшие любовью голубые глаза, как будто пытался запомнить их каждую чёрточку.

Любой мало-мальски наслышанный о графе Сансоне в первую очередь отмечал в качестве добродетелей деловые качества и редкую пунктуальность управителя королевским дворцом. Графиня Ирменгарда к таковым наслышанным не относилась, а посему по истечении второй седмицы с момента отъезда Гуго её капризность и недовольство всем окружающим миром начали принимать гипертрофированные размеры. От неё доставалось всем: и где-то застрявшему Сансону, и верному слуге Вальперту, и добряку аббату, и даже непрошеным гостям монастыря, возжелавшим в неурочный час найти приют среди его полуразрушенных стен. Дошло до того, что любой обитатель монастыря в скором времени предпочитал за благо прятаться подальше от прекрасных и гневных глаз сварливой графини, лишь только она вступала на порог двора, либо в случае, когда тонкие стены её кельи пропускали очередной требовательный крик.

Графа Сансона, по изложенным выше причинам, встречали едва ли не радостнее, чем короля. Сорокапятилетний граф, высокий и поджарый, с отёкшими веками, скрывающими быстрый и хитрый взгляд, первым делом расспросил Вальперта о готовности Ирменгарды к переезду. Удовлетворившись ответом, он затем засвидетельствовал своё почтение графине, плохо скрывшей за надменным выражением своего лица неуёмную радость от его появления, а под конец разговорился с аббатом Айконом. Тот был вначале немало польщён вниманием к своей персоне со стороны столь почтенного лица, а затем пришёл в изумление, когда граф Сансон с самым простодушным видом предложил ему уступить за деньги священные реликвии, подаренные две недели назад не кем иным, как самим королём Гуго. Но соблазн был слишком велик, а вверенный аббату монастырь слишком беден, так что вскоре стороны ударили по рукам.

За ужином граф Сансон собственноручно прислуживал графине Ирменгарде, лишний раз подчёркивая для той скорое возвышение её статуса. Ирменгарда без устали щебетала, расспрашивая Сансона обо всех известных ей лицах, и даже, улучив удобный момент, поинтересовалась судьбой короля Рудольфа. Сансон, не без внутреннего потешательства над захмелевшей графиней, превознёс перед ней достоинства бургундского короля, а заодно и его швабской родни. У Ирменгарды сразу испортилось настроение, её щебет на какое-то время прекратился, однако, на беду графа Сансона, этим воспользовался мрачный рыцарь Вальперт, переключивший на себя все внимание графа дворца.

— Умоляю вас, благородный граф, скажите, известно ли хоть что-то о судьбе моей дочери?! — чуть не плача начал Вальперт.

Сансон качал головой, имитируя слабое сочувствие.

— Но ведь вы в прошлый раз покинули монастырь в то же самое время, как пропала моя Роза! Вы должны были видеть её! Из монастыря вниз, к миру, ведёт только одна дорога.

— По тому, как вы описываете свою дочь, она не могла уйти из монастыря, не простившись с вами.

— Это только доказывает, что она покинула монастырь не по своей воле.

— Помимо нас из монастыря в тот день никто не уходил. Значит ли это, что вы обвиняете меня в пропаже вашей дочери? — грозно сверкнув глазами, вопросил Сансон, решив прервать докучливые расспросы.

Неизвестно, что ответил бы доведённый до отчаяния Вальперт, но в разговор вмешалась Ирменгарда, обеспокоившись перспективой ссоры между двумя своими охранниками, которая грозила нарушить и её собственные планы.

— Мессер Вальперт, наш могущественный король Гуго на днях дал вам все исчерпывающие сведения о вашей дочери. Очевидно, что она по рассеянности пропала в лесу, заблудившись и, возможно, став жертвой диких зверей. Прожив с ней бок о бок два года, лично я не удивилась бы такой вести. Кроме того, за время нашего нахождения здесь такие случаи возле монастыря были нередки, несколько раз здешние монахи находили останки бродяг и пилигримов, разодранных волками или медведями.

— От Розы не осталось и следа, — тихо проговорил Вальперт, — ни клочка одежды, ни капель крови, ничего.

— Она могла заблудиться и отойти слишком далеко от монастыря. Так или иначе, но вам теперь необходимо объясниться перед благородным графом Сансоном.

Вальперт вздрогнул, мельком взглянул в сощуренные глаза графа и весь съёжился. По лицу Сансона пробежала издевательская улыбка.

— Благодарю вас, прекраснейшая графиня Ирменгарда, за заботу о моей чести. В свою очередь, прошу сострадания к горю мессера Вальперта, его вспыльчивые слова я пропускаю мимо себя.

— Это великодушно и благородно с вашей стороны, граф, — подытожила Ирменгарда.

На следующий день, после утренней мессы, ворота Новалезского монастыря распахнулись, выпуская со своего двора кортеж графа Сансона, в середине которого закрытые носилки навсегда увозили из этих мест Ирменгарду Иврейскую. Сердце графини в этот момент то заходилось в бешеном радостном стуке, то замирало, разливая по всему телу ледяную слабость от страха перед неведомым. Монастырская братия, возглавляемая аббатом, вышла попрощаться со своей гостьей, робко надеясь, что впоследствии графиня Ирменгарда не раз благодарным словом и, желательно, делом вспомнит о многочисленных днях пребывания в этих стенах. Надо сказать, что Ирменгарда дала им повод надеяться на эти скорые блага, в минуту прощания она нашла для братьев несколько добрых слов и, в довершение прочего, чуть не разрыдалась на груди аббата, пообещавшего молиться за неё.

Графский поезд шёл весьма неторопливо, носилки Ирменгарды были приторочены к четырём мулам, которых, в свою очередь, вели под уздцы слуги Сансона. Мессер Вальперт, верхом на такой же, как и он, потрёпанной жизнью седой кобыле, располагался неподалёку. Граф Сансон находился во главе кортежа, время от времени отдавая свите короткие, чёткие указания. Дорога предстояла длинная и скучная, с обеих сторон носилок была видна только нескончаемая зелёная пелена густого леса, сами носилки мерно покачивались, убаюкивая свою хозяйку, и вскоре Ирменгарда благополучно задремала, удерживая на коленях шкатулку с заветным манускриптом для короля.

Резкие, отрывистые крики и какое-то движение возле неё заставили её вскоре пробудиться. Она с большим неудовольствием рассталась с приятным сном, сладко потянулась и, поскольку странное оживление в сопровождающей её дружине не смолкало, решила удовлетворить своё любопытство, отдёрнув занавески носилок.

— Приятного дня, моя дорогая мачеха! — услышала она чей-то пронзительный и донельзя ядовитый голос.

Она подняла глаза на поравнявшегося с её носилками всадника, и сонное недоумение в её глазах сменилось смертельным ужасом. Зелёные глаза, горевшие торжествующей ненавистью, длинные курчавые волосы, спадавшие ниже плеч, чёрная бородка, торчавшая гордым и презрительным клином, худощавые и слегка сутулые плечи — всё это она предпочла бы видеть продолжением своего сна.

— Ты? Не может быть! — заполошным криком приветствовала Ирменгарда своего пасынка, Беренгария Иврейского.

Призрак — ей так хотелось, чтобы это был призрак! — наклонился к ней, и Ирменгарда в страхе закрыла лицо руками. Однако тот не тронул её, а только выхватил шкатулку с письмом.

— Сансон! Вальперт! На помощь! — пронзительно закричала Ирменгарда.

— Я здесь, прекраснейшая графиня, — услышал она совершенно спокойный голос Сансона, — и жду ваших повелений. Что касается мессера Вальперта, то с вашей стороны нехорошо тревожить вашего старого слугу, когда он так утомился в дороге.

Движение остановилось. Ирменгарда молила Господа о чуде, но двери её носилок распахнулись, и чьи-то сильные руки выволокли её прочь.

— Это то, что нужно королю? — Прямо перед Ирменгардой граф Беренгарий и граф Сансон обменивались приветствиями. Беренгарий пробежался взглядом по шкатулке.

— Это то, о чём мы с вами договаривались, — ответил Сансон, получая шкатулку из рук Беренгария.

— Любопытно было бы узнать, что там. Ведь это, судя по всему, дорого стоит.

— Мы договаривались, что это письмо будет принадлежать королю, — ответил Сансон.

— Ах, там письмо! А я думал — святые мощи. И всё же у меня такое ощущение, что я продешевил, — улыбнулся Беренгарий, и улыбка его была не слишком приветлива, — я заплатил деньги вам и оказал услугу королю, хотя мог бы ограничиться чем-то одним.

— Помилуйте, любезный граф, разве ваша добыча не стоит того? — Сансон указал рукой на Ирменгарду.

— Я пропала! Вы предали меня… — Голос красавицы и сам вид её мог бы разжалобить камни. Беренгарий подъехал к ней и, наклонившись, больно ухватил её за подбородок.

— Благодарение Господу, это свершилось! Змея в моих руках и молит о пощаде, — воскликнул он.

— Вальперт! — скорее инстинктивно пискнула Ирменгарда.

Беренгарий повернул её лицо резко в сторону.

— Вот твой старый пёс, — прогоготал он ей в лицо. — Ни на кого больше он не посмеет залаять.

Ирменгарда увидела, что старый рыцарь навзничь лежит в придорожной траве без всяких признаков жизни.

— Вальперт только оглушён, — спокойным голосом заметил Сансон, — у меня приказ от короля сохранить ему жизнь и доставить в Павию.

— Вы примерный вассал, граф Сансон. Не слишком ли много приказов от короля?

— Признаться, я и сам не понимаю, отчего король так радеет об этом старике. По мне, так я бы оставил его догнивать здесь. Но король хлопотал особо, и я не собираюсь его разочаровывать. Итак, благородный маркиз, вы удовлетворены сделкой?

— Считайте, что удовлетворён, мессер Сансон.

— В таком случае я и мои люди покидаем вас. Прощайте, прекрасная графиня, и да смилостивится над вами ваш новый хозяин!

Быстрые приготовления, наспех собранный паланкин для Вальперта, и через несколько минут возле Ирменгарды остались лишь люди Беренгария. Как это часто бывает, смертельные враги в заключительном акте своей личной драмы не находили слов друг к другу и даже избегали встречаться между собой взглядами. Все яростные обвинения и проклятия, которые так обильно исходили от них на протяжении множества лет, сейчас казались какими-то ненужными и маловыразительными для того, чтобы надлежаще разыграть финальную партию. И опять же, как это бывает в большинстве случаев, жертва вела себя куда смелее и достойнее палача.

Уняв дрожь в теле и только глубоко дыша, Ирменгарда заставила Беренгария взглянуть ей в глаза.

— Как ты решил покончить со мной, мой благородный пасынок? — гордо и громко, чтобы слышала вся графская свита, произнесла она.

Беренгарий молчал, по его вискам лился пот, разум никак не мог подобрать подходящего наказания, долженствующего, по его мнению, соответствовать степени грехов графини и градуса его ненависти к ней. Он медленно кружил на своей лошади вокруг мачехи, а та поворачивалась вслед за ним, не дозволяя пасынку очутиться за своей спиной.

— Король отомстит за меня. Его месть будет скорой и страшной.

Зря Ирменгарда сказала это. Беренгарий разразился неудержимым хохотом.

— Знай, что ты не должна была в любом случае доехать до Павии. У графа Сансона был приказ короля убить тебя, но граф, как человек практичный, делает деньги решительно на всём.

— Убить меня? Король хотел меня убить? Ты лжёшь! Лжёшь, как всегда!

— К сожалению, тот, кто мог подтвердить мои слова, уже умчался прочь, и ты можешь тешить себя мыслью, что я солгал. Но довольно, приказываю тебе подойти ко мне.

Ирменгарда оставалась неподвижной, и Беренгарий, спешившись, сам подошёл к ней и вытащил кинжал. Несчастная коротко охнула и зажмурила глаза, однако Беренгарий всего лишь отрезал локон её волос и положил в небольшой кожаный мешочек.

— Оставишь на память обо мне? — жалко усмехнулась Ирменгарда, когда предсмертный ужас разжал ей горло и она вновь смогла заговорить.

— Ты удивишься, но я не буду убивать тебя, — ответил Беренгарий.

Графиня с недоверием взглянула на него, но глаза Беренгария не лукавили. Лицо Ирменгарды озарилось радостным светом. Вот уж никогда не думала она, что её пасынок может быть столь благороден!

— Склонись перед своим сюзереном, — заявил он.

Дело Ирменгарды было проиграно, она должна была это признать, и потому её белокурая головка послушно поникла перед суровым графом Иврейским.

— Не так, — сказал Беренгарий и, пригнув её голову почти до самой земли, наступил своим грубым сапогом на разметавшиеся по грязи золотистые волосы. Ирменгарда жалобно вскрикнула. Челядь приветствовала это всеобщим хохотом и потоком грубых насмешек.

— Отныне и до конца дней твоих уделом тебе будет служить эта дорожная грязь, — с пафосом произнёс Беренгарий, продолжая стоять на её волосах.

— Будь ты проклят, фриульское отродье! — услышал он шипение из-под сапога.

Беренгарий вновь расхохотался и указал на неё слугам.

— Раздеть её донага!

Слуги, хихикая и понимая желания господина, усердно принялись исполнять приказ. Однако у Беренгария оказались другие намерения.

— Привязать её к дереву возле дороги, чтобы она была хорошо видна всем проходящим. Итак, я, несмотря на все сотворённое тобой зло, оставляю тебе жизнь на попечение Господа, на усмотрение проходящему люду и рыскающим зверям. И, милостью Господа, пусть всё свершится по делам твоим, ты получишь ту мзду, которую заслужила. За своё зло ты отведаешь злобы дикого зверя, за свою ложь ты познаешь стужу лесной ночи, за свою похоть ты до умопомрачения наешься похотью черни. Да не вяжите ей ноги, глупцы, подумайте об удобстве для ближнего своего!

— Будь ты проклят! — услышал он в ответ от Ирменгарды.

— Прощайте, моя прекрасная в своём гневе мачеха, да смилостивится над вами Господь наш! Препозит, мы едем в Сузу!

Приготовления к отъезду прошли под крики и мольбы Ирменгарды о пощаде. Графская дружина тронулась в путь, напоследок бросив несчастной несколько прощальных насмешек. Спустя несколько минут пути к графу Беренгарию подскочил его писарь, ухарского вида паренёк, и преломил пред ним свою шапку.

— Хозяин, мой благородный граф Беренгарий, простите своего низкого слугу, но я прошу разрешения на время покинуть вас, ибо оставил на лесной дороге свои чернила и свитки. — Глаза писаря нехорошо блестели, он то и дело облизывал пересохшие от желания губы.

— Конечно, в лесу нам всем очень необходимы были твои чернила, — рассмеялся граф и лёгкой отмашкой разрешил писарю запрашиваемое.

Спустя ещё несколько минут похожая участь постигла одного из оруженосцев Беренгария, он также что-то обронил в лесу. Отпуская слугу на поиски, граф вручил ему кожаный мешочек, в котором лежал локон Ирменгарды.

— Сразу после того как отыщешь свою пропажу, скачи немедленно в Рим. Здесь подарок для сенатриссы Мароции. Можешь, кстати, ей рассказать в подробностях о своих поисках, она посочувствует тебе и, если ты будешь достаточно старателен и красноречив, с лихвой возместит тебе все твои потери, — добавил он, разразившись очередным приступом смеха.

Дальнейшая судьба маркизы Иврейской, дочери славной Берты Лотарингской, сестры короля Италии и графов Тосканских, покрыта непроницаемым и печальным мраком. Быть может, Небеса и в самом деле смилостивились над ней и какой-нибудь сердобольный монах, шествующий на богомолье в Рим, освободил её прежде, чем над ней поглумились люди и потерзали животные. Хотелось бы на это надеяться, но в любом случае прелестная фигурка этой женщины с сего дня навсегда исчезает с шахматной доски европейских королевств. Её судьба была предопределена с момента приезда Гуго в монастырь, а решение оставить признание у себя на руках только укоротило Ирменгарде дни, ибо у короля на тот момент не было в мыслях устранять её. Была ли она столь наивна, подписывая лжесвидетельство против своей матери? Или она сознательно пошла на риск и уступила своему брату-подлецу, прекрасно понимая, что тот из себя представляет, но не видя иного способа изменить свою попавшую в паутину обстоятельств судьбу? В любом случае её счастье, что она так и не узнала, кому ещё, не считая короля, в этот день она оказала труднопереоценимую услугу.

Доставленный Мароции локон Ирменгарды не вызвал в душе сенатриссы ни одной искры злорадства. Задумчиво глядела она на эти несколько светлых волосков, в то время как гонец Беренгария изощрялся в красочном описании падения её вечной соперницы. «Вот и всё, что осталось от тебя, моя дорогая», — с налётом философской печали подумала Мароция и развеяла локон по ветру. Развязный же гонец к концу своего монолога вызвал у Мароции приступ раздражения. Если бы не Беренгарий, с которым надлежало дружить, этот мерзавец ещё до заката солнца изучал бы содержимое дна Тибра; вместо этого слугу пришлось отпустить со словами благодарности и несколькими солидами награды.

Но это было много позднее, а уже на следующий день после сделки Сансона с Беренгарием король Гуго с широченной улыбкой приветствовал своего верного графа дворца, который с почтительным поклоном передал ему шкатулку сестры. Гуго ещё раз, для верности, пробежал глазами манускрипт, обернулся на стоявшего позади него графа Бозона и торжествующей гримасой дал понять своему брату о полном успехе их предприятия. Граф Бозон придвинулся к королю:

— Ваше высочество, брат мой, вот это триумф! Всем триумфам триумф. Осмелюсь только спросить, учли ли вы и мои скромные пожелания?

Гуго с улыбкой оглядел брата и потрепал того по плечу.

— Брат мой, вы отчего-то плохого мнения о своём короле. Приёмными бастардами Ирменгарда объявила всех детей нашей матери от её второго брака. Включая и вашего друга Ламберта.

Эпизод 22. 1684-й год с даты основания Рима, 10-й год правления базилевса Романа Лакапина

(сентябрь 930 года от Рождества Христова).

— Могущественного короля христиан Лангобардии, Бургундии и Прованса, милосерднейшего владыку живота моего, моей семьи, моих слуг и моего имущества приветствую и преклоняю колено в знак своей верности и покорности, как по закону это должен делать добросовестный вассал!

Перед королём Гуго предстал его римский апокрисиарий, граф Эверард, прибывший сегодня утром в Павию и получивший разрешение на аудиенцию лишь незадолго до вечерней мессы. Гуго принял своего посла в числе прочих дожидавшихся аналогичной милости от короля и много позже после того, как побеседовал с послами кесаря и франкского короля Рауля. Греческий комит Захарий, с горделивым огнём в глазах, цветастым слогом поведал королю об успешном походе анфипата Куркуаса в Армению. Франкский рыцарь также не ударил в грязь лицом и сообщил, что его сюзерен вновь пленил своего незадачливого конкурента в борьбе за трон, Карла Простоватого, и заточил последнего в замок Перонн. Таким образом, графу Эверарду не повезло с самого начала, бравурные доклады иностранных послов о воинских успехах их повелителей успели изрядно подпортить королю настроение. Король сполз в своём кресле вниз, выпятив живот, и, хмуря брови, барабанил пальцами по подлокотнику, пока граф Эверард рассыпался в предписываемых этикетом комплиментах.

— Мы рады приветствовать нашего верного слугу, благородного мессера Эверарда, рады видеть вас в добром здравии, однако недоумеваем о причине вашего появления здесь и оставления вашей службы в Риме без нашего на то дозволения.

Если бы отец Гвидолин, прятавшийся на хорах королевского дворца, в те времена мог бы делать ставки на успех своего предприятия, он пожалел бы сейчас расстаться даже с одним денарием. Однако видимый гнев короля нисколечко не тронул графа Эверарда, тот выпрямился и глядел в глаза Гуго дерзко и непочтительно.

— Моё своеволие объясняется тем, что до меня дошли слухи о появлении при вашем дворе графа Вальперта, о том, что сей достойнейший муж был ранен, и я посчитал своим долгом оказаться сей же час подле него.

— Ваш первейший долг, согласно совершённому вами гоминиуму, служить своему сюзерену. Вам была оказана честь быть королевским апокрисиарием при дворе Его Святейшества, вы же отнеслись к нашему благоволению к вам крайне непочтительно.

— Я готов понести наказание, мой господин. Прошу только о встрече с мессером Вальпертом. Что касается моего долга, то со мной для вашего высочества несколько писем от Его Святейшества и от почтенных римских сенаторов.

— Откуда такая забота о мессере Вальперте? — Король изобразил на своём лице простодушное изумление. — Разве он родственник вам?

— Я молил Господа о такой чести и молю до сих пор. Граф Вальперт — отец девицы Розы, которая должна была стать моей женой.

— А, это та бедняжка, которая пропала из Новалезского монастыря? — Лицо короля перешло из состояния удивления в состояние, близкое к сострадальческому.

— Да, это та, следы которой затерялись по дороге в Павию, — снова сдерзил Эверард. Отец Гвидолин чуть ли не рвал на своей голове последние волосы, видя такую горячность.

«Ну, погоди, мой милый, ответишь ты у меня за каждое своё теперешнее слово!» — Король заставил себя сохранить на лице маску сострадания и даже тяжело вздохнул.

— Желаю успеха вашим поискам, мессер Эверард. Графа Вальперта вы без труда отыщете среди моих гостей сегодня вечером. Ваше горе мне слишком известно, чтобы я мог безучастно относиться к вам. А посему ваше своеволие вам прощается. Оставайтесь в Павии, буду рад видеть вас подле себя в ближайшие три дня. Однако, на четвёртый день прошу вас вернуться в Рим и продолжить выполнение возложенной на вас миссии.

— Благодарю вас, мой господин. Примите же сейчас послания из Рима.

Слуга Эверарда принёс своему господину небольшой сундучок. Эверард открыл его и достал несколько свитков.

— Письма Его Святейшества папы Стефана, — со значением произнёс Эверард, однако, к его удивлению, король небрежно отложил эти свитки в сторону и махнул ему рукой.

— Далее, — приказал король.

— Письма пресвитеров кардинальских церквей. — Взмах королевской руки, и эти свитки постигла та же участь.

— Далее.

— Письма римского сената.

Новые свитки, числом около десятка, перекочевали в руки короля. На сей раз король удержал их подле себя, начав торопливо осматривать висящие на письмах печати. К нему на помощь пришёл его брат, граф Бозон, и указал на один из пергаментов. Король отложил прочие свитки в сторону.

— Это письмо сенатриссы Мароции, — немного удивлённо заметил Эверард.

— Спасибо, что подсказали, — ответил король и перевёл взгляд на манускрипт. Письмо было крайне коротко и не содержало вступительных велеречий.

«Надеюсь, вы помните, что означает это письмо. Не оставьте без вашей благодарности лицо, его вам передавшее».

Король остался разочарован, он ожидал прочесть нечто большее. Впрочем, поразмыслил он, Мароция слишком осторожна, чтобы доверять свои откровенные мысли столь ненадёжному гонцу. И в этом она, дьявол её забери, тысячекратно права!

— Благодарю вас, граф Эверард, за верную службу, которую отметили в самом Риме, надеюсь видеть вас сегодня вечером. Благодарю вас, благородные мессеры, за то, что своими разумными советами всё это время помогали мне принимать исключительно верные решения. Граф Сансон, распорядитесь известить моих подданных об окончании приёма. Ваше преподобие отец Манассия и вы, любезный брат мой, прошу вас оставаться со мной.

Дождавшись ухода посторонних, король прежде всего заставил своего асикрита прочесть ему письма папы и сенаторов. Письма показались королю чрезвычайно обыденными и не заслуживающими сиюминутного ответа. Папа сетовал на павийские нравы и пенял королю за праздный образ жизни и недостаточное усердие в молитвах, хотя откуда насчёт последнего ему было знать? Сенаторы и священники за густым слоем буквенного мёда и елея исподволь выпрашивали у короля различного рода блага для себя или своих родственников, хлопоча за земли, приходы и прочее. Король, едва сдерживая зевоту, выслушал все эти мольбы, выпроводил асикрита вон и поручил графу Сансону пригласить музыкантов, которые цепочкой начали подниматься к хорам. Отец Гвидолин был вскорости обнаружен и не слишком любезно изгнан прочь, а музыканты дружно грянули какую-то лишённую мелодичности, но зато достаточно громкую здравицу.

Бозон удивлённо пожал плечами. Король усмехнулся.

— Видите ли, брат мой, это лучшее средство не быть подслушанным. Можно было, конечно, уединиться в моих покоях, но для этого необходимо было бы заранее обшарить все прилегающие коридоры и комнаты, выставить уйму слуг охранять наш покой и верить, что среди них нет сынов Иуды. Здесь же видно всё как на ладони, но высокие потолки сохраняют даже лёгкий шёпот, поэтому приходится устраивать этот допотопный ужас, который я называю «Казнью Орфея».

— Ужасная смерть, — подыграл королю Бозон.

— Ужасную смерть я приготовлю всем этим змеям, копошащимся сейчас подле меня, и прежде всего этому нахалу Эверарду. Надеюсь, граф Сансон не спускает с него глаз?

— У них личные счёты, — обнадёжил короля Манассия.

— Итак, брат мой, вы сегодня дали три дня сроку вашим заговорщикам. Рискнут ли они проявить себя? — спросил Бозон.

— Мы сделаем всё, чтобы они рискнули. Прежде всего, вы, брат мой, должны завтра покинуть Павию. Скачите к его высокопреподобию епископу Фламберту Миланскому, пусть отрядит мне полсотни катафрактов, и через три дня перед полуденной мессой ждите меня на миланской дороге. В этот день мы с отцом Манассией и графом Сансоном с утра поедем на прогулку, о чём двору будет объявлено заранее.

— Вы собираетесь выманить их, брат мой? А себя использовать в качестве приманки? Не слишком ли это опасно, Гуго? Не проще ли добиться навета одного из заговорщиков на всех прочих и под пытками добиться признаний в заговоре, а потом судить?

— Опасно, брат мой. Эта гиена Гвидолин наверняка вынюхал, где находится Роза. Ход суда может пойти по непредсказуемому сценарию, и кто тогда даст гарантию, что наших слуг не охватит приступ внезапного сердоболия к невинно осуждённым, к невинно падшей, к невинно истязаемым? Другое дело — обнажить свой меч против короля, в таком случае я здесь буду единственный судия, строгий и беспощадный, а их вина будет априори доказанной.

— Единственный судия для нас всех — Господь наш! — возвёл глаза к небу Манассия.

— Благодарю вас, мой мудрый племянник, что вы мне это напомнили! Раскаиваюсь в своих гордых словах не менее искренне, чем иудейский царь-идолопоклонник, в честь которого вы получили своё имя . Другое дело, мои дорогие родственники, что я не хочу серьёзного столкновения в городе и напрасной гибели моих людей. Уверен, что смерть Эверарда, Вальперта и ещё нескольких, ослеплённых ненавистью ко мне, отрезвляюще подействует на прочих, и они бросят свои мечи. Ведь что-то удерживало их долгое время от заговора! А что это, как не малодушие и покорность?

— Надо попытаться разделить их, — заметил Бозон.

— И для этого мне завтра утром понадобится Кресченций. Прошу вас, брат мой, не уезжать из Павии прежде, чем мы не поговорим с ним.

На следующий день впечатляющая «Казнь Орфея» снова разразилась под сводами королевского дворца, и Гуго снова пришлось, на этот раз оторопевшему Кресченцию, объяснять причину своего странного музыкального вкуса.

— Мессер Кресченций, — после этого продолжил король, — не так давно, во время лошадиных скачек, вы обратились ко мне с одной странной, но весьма важной для вас просьбой.

— Да, ваше высочество.

— Полагаю, что страсть, ради которой вы просили меня об этом, за прошедшее время не улетучилась, а напротив, разгорелась сильнее.

— Истинно так, ваше высочество.

— Это прекрасно, господин апокрисиарий. Я готов исполнить вашу просьбу.

Удивление, радость и недоверие аккордно отобразились на лице Кресченция.

— С вашей стороны, государь, вероятно, есть условие?

— Да, конечно, господин апокрисиарий. Подобные просьбы всегда исполняются за счёт каких-то встречных условий. Готовы ли вы их выполнить?

— Я хочу узнать эти условия, государь.

Гуго с присущим ему ехидством оглядел Кресченция.

— Признаться, я полагал, что вы, исполненные страстью, безоглядно согласитесь на сделку. Выходит, ваша страсть не так сильна, а ваш разум не столь горяч.

— В страстях телесных не следует забывать о бессмертии души.

— Ну, душу у вас взамен я не потребую. Я попрошу вас об услуге, которая явилась бы священным долгом для любого из моих вассалов. Мне известно, что не так давно к вам обращались некие люди, призывая вас к участию в заговоре против меня.

Король сделал паузу, внимательно всматриваясь в заблестевшие глаза Кресченция.

— Я крайне признателен вам, что вы отвергли это предложение, даже несмотря на то, что, вероятно, затаили обиду на меня. К сожалению, вы не уведомили меня об этом!

— Я не доносчик, государь. И я не участвую в интригах вашего двора, моя миссия здесь не располагает к этому.

— Ценю вашу щепетильность, мессер Кресченций. Однако эта щепетильность едва не нанесла ущерб мне, вы предпочли смолчать, и это на руку моим врагам, а не мне. Но я не держу зла на вас и, напротив, ещё раз обещаю исполнить вашу просьбу в обмен на то, что вы сегодня же дадите заговорщикам своё согласие на участие в заговоре.

— С последующим… предательством?

— Нет, даже этого я не прошу у вас, мессер Кресченций! Вам надо будет в день, когда они решатся, всего лишь задержать себя, своих людей и основную процессию, следующую к городским воротам, и дать возможность благородным мессерам Эверарду, Вальперту и их наиболее горячим соратникам выйти за пределы стен с минимальной свитой и встретить меня так, как они об этом мечтают.

— Это всё равно будет предательством, государь.

Гуго начал заметно раздражаться.

— Предательством? То есть умолчать о заговоре против короля, при дворе которого вы служите послом, это не предательство? А предательством является помощь королю —миропомазаннику Божьему против врагов его, нарушивших свои клятвы верности? Что тогда есть предательство, мессер Кресченций? Верно ли вы понимаете значение этого слова?

Кресченций заколебался.

— Почему вы, государь, зная о заговоре, не устроите над вашими вассалами справедливый суд?

— Потому что я ценю жизнь своих подданных и не хочу лишней и безвинной крови. Потому что я не знаю имён всех заговорщиков, а только некоторых. Потому что вину свою они будут отрицать, и что, кроме наветов их друг на друга, я смогу предъявить? Не буду ли я тогда выглядеть более постыдно, чем если встречу их с мечом в руке?

Кресченций был, казалось, близок к сдаче своих позиций.

— Государь, ещё один вопрос!

Гуго, хмурясь, махнул рукой.

— Вы готовы оплатить мою скромную помощь такой невероятной ценой? Ценой лишения всех ваших надежд?

— А к чему, разрешите спросить, корона, если её не на что будет надеть? Вы считаете мою голову за корону недостаточной платой?

Слова короля не убедили Кресченция. Молодой сенатор отчаянно жевал свои губы, его сердце на несколько минут сошлось в яростной схватке с его совестью. Разум при этом боролся с самим собой, то высвечивая неоспоримые преимущества от принятия предложения короля, то роняя горькие семена сомнений от того, что за последнее время он нередко убеждался, сколь коротко и ненадёжно было королевское слово.

— Когда не знаешь, как поступить, надо поступать по совести. — Голос Кресченция был едва слышен за какофонией, спускавшейся на них с хоров.

— Что?! — вскричал король, на самом деле прекрасно разобравший слова Кресченция.

— Я не приму вашего предложения, государь.

Король, бурно задышав, пнул в ярости табуретку, разделявшую их между собой. Глаза Кресченция вспыхнули гневом, но на выручку Гуго подоспел граф Бозон.

— Гуго, брат мой, что за суета? Обратитесь с подобной просьбой к его высокопреподобию епископу Льву, которого хитро, как он думает, использует Гвидолин, хотя на самом деле всё обстоит с точностью до наоборот. К чему изливать свой гнев попусту? Всё уже понятно, и даже если сей мессер сейчас даст нам своё согласие, я не поручусь, что он не доложит об этом разговоре нашим врагам.

— А ведь верно, мой дорогой брат! Ценю вашу выдержку и мудрость.

— Полагаю, что мессера Кресченция следует заключить под стражу на то время, пока не раскроется заговор, — добавил от себя присутствовавший при разговоре Манассия.

— Дорогие мои родственники, что бы я без вас делал?! Клянусь, я отплачу вам щедро за вашу верную дружбу! Итак, вы, мой горячий и недалёкий апокрисиарий, на ближайшие три дня станете моим узником и немедля будете препровождены в подвалы башни королевского дворца. Граф Сансон, распорядитесь о том, чтобы мессер Кресченций ни в чём не нуждался. На четвёртый день вы будете отпущены из тюрьмы, из дворца, из Павии, из пределов моего королевства. Вашу миссию я объявляю законченной. Отец Манассия, распорядитесь в моей канцелярии подготовить письмо Его Святейшеству с просьбой прислать мне нового, более умного и достойного посла!

По щекам Кресченция заходили желваки, пальцы судорожно сжимались. Граф Сансон предупредительно положил свою руку на рукоятку меча, так как король ещё не закончил экзекуцию.

— Вы спрашивали меня, не размениваюсь ли я на мелочи, предлагая вам отступиться от Теодоры Теофилакт взамен на вашу помощь? Знайте же, мелочь — это вы и ваша Теодора! Только глупец мог вообразить себе, что эта курица мне может быть чем-нибудь полезна! Я с лёгкостью толкнул бы её в ваши объятия и погулял бы на вашей свадьбе, ничегошеньки для себя не потеряв, ибо мне обещана помощь от лица куда более могущественного, чем ваша Теодора!

— Неужели строгий и благочестивый Стефан согласился короновать вас короной Карла Великого? — спросил Кресченций.

Взгляд Гуго, могло показаться, в этот момент был способен испепелить своим презрением Кресченция.

— А разве строгий Стефан определяет судьбу Рима, мессер бывший посол? Разве одному лишь благочестию обязан Стефан тому, что носит на своей смиренной голове папскую тиару? Нет, мессер бывший посол, я получил согласие от того, кто действительно является хозяином Рима! От того, без чьего разрешения в последние годы даже кошка не смеет родить! От настоящей повелительницы Рима, с лицом ангела и демоном в душе!

— Не может быть! Этого просто не может быть! — Первая реакция была бурной, но короткой, и, слегка успокоившись, Кресченций даже нашёл возможность съязвить: — Помилуй Небо, ваше высочество, разве можно доверяться демону?

Гуго приблизился к Кресченцию так, чтобы услышать его мог только он один.

— Ради своей любви вы, Кресченций, сегодня не смогли сделать даже малого. Ради моей любви я готов убивать и предавать, будь она хоть ангел, хоть демон. В этом наше различие, молодой человек, что вы, обложив себя придуманными условностями, затем выставляете себя жертвой якобы непреодолимых обстоятельств, которые помешали вам достичь желаемой цели. Запомните, а вдруг пригодится, что успеха в этом мире добивается лишь тот, кто сам этому миру навязывает свои жизненные ориентиры, кто не ставит себя в рамки глупых законов давно умерших предков, а кто есть сам для других учитель и закон!

Эпизод 23. 1684-й год с даты основания Рима, 10-й год правления базилевса Романа Лакапина

(26 сентября 930 года от Рождества Христова)

Неизвестно, кем была придумана и с каких времён повелась традиция средневековых городов Европы каждый раз встречать и провожать своего монарха торжественным шествием с участием главных лиц города. Возможно, таким образом раболепствующие подданные, следуя мифу о сакральности власти и памятуя о необходимости воздавать кесарю кесарево, доработали и расширили обычаи античных триумфов римлян и победных парадов египетских фараонов. Но если люди Древнего мира таким образом подбадривали уходящих на битву воинов во главе со своим царём и отдавали должное их подвигам по их возвращении, что было понятно и оправданно, то средневековый вассальный город или замок обязан был устраивать торжественные шествия по случаю вполне себе рядового визита своего сюзерена, даже если последний возвращался с увеселительной охоты или же и вовсе заплутал со своей челядью среди разбитых дорог королевства. Завидя город, его хозяин высылал вперёд себя слуг, предупреждая о своём грядущем появлении, которое обещало жителям в течение нескольких дней лишнюю суматоху, уязвлённое местами самолюбие и честь, а также, конечно, непредвиденные затраты, ибо возле сюзерена, как правило, кружила многочисленная и вечно голодная свита. Хозяин, в случае когда у вассалов получалось ему угодить и при условии своего собственного доброго расположения духа и приемлемого состояния казны, мог воздать городу и его обитателям сторицей, одарив подарками, чинами и даже поместьями наиболее постаравшихся слуг. Однако, как правило, гостеприимство города не покрывало его расходов на приём своего повелителя, и когда сюзерен, после нескольких дней загула в вотчине, выказывал намерение доставить удовольствие соседям поблизости, горожане ни в коем случае не пытались его переубеждать и провожали в дорогу радостным пением церковных псалмов.

Гуго в первые два года правления немало поколесил по городам и замкам Лангобардии, Ивреи и Фриуля, так что даже среди мелкого рыцарства оставалось затем не много лиц, которым король не доставил редчайшего удовольствия своим визитом. Однако с начала 929 года король прочно обосновался в Павии, городская казна которой выдерживала аппетиты двора только потому, что собирала денежные ручейки со всех вассалов Лангобардского королевства, со всех транзитных негоциантов и пилигримов и даже временами получала ренту с королевских земель в Провансе и Бургундии. Король по меркам своего времени достаточно неплохо ориентировался в финансах и любил интересоваться состоянием собственной казны, что, кстати, было тогда явлением нечастым. Однако во всём, что касалось традиций дворцового этикета, если это слово применимо к обычаям того времени, в том числе в части торжественных встреч и проводов миропомазанной персоны, здесь Гуго и думать не мог о каком-либо новаторстве. Надлежащее исполнение всех подобных церемониальных обрядов входило в обязанности графа его дворца, а также епископа и магистра павийской милиции. Без дела они не сидели, ибо, как уже говорилось выше, король Гуго любил по утрам отправляться на конные прогулки, для которых в средневековых традициях не делалось никаких исключений, а следовательно, Павию в такие дни как минимум дважды охватывало истерическое возбуждение от встреч и проводов своего неусидчивого монарха.

Вот и в это сентябрьское утро король Гуго изволил хорошенько проветриться, отправившись к северу от столицы, вверх по реке Тичино. Погода весьма располагала к прогулкам верхом, воздух павийских окрестностей, пожалуй, впервые после долгого летнего марева добавил в свой освежающий разум коктейль мятные вкрапления приближающейся осени. В тысячный раз знать города и голосистые монахи, построившиеся в живой коридор вдоль королевского пути, а также собравшаяся на галёрке чернь с купцами и мастерами ремесленных школ многоголосо приветствовали хмурого и озабоченного короля, в качестве приветствия скупо махнувшего подданным узкой монаршей дланью.

Можно было уже расходиться по своим делам, и почти все провожающие короля так и поступили, за исключением полутора десятка рыцарей, собравшихся в тесный кружок в углу городской площади якобы для проверки воинского снаряжения.

— Итак, благородные мессеры, это должно случиться сегодня. Нет смысла повторять всё тысячу раз ранее оговорённое. Пусть каждый из нас оставшееся до условного сигнала время проведёт в молитве Господу за успех нашего справедливого дела. — Мессер Эверард был вынужденно краток, поскольку их сбор мог привлечь ненужное внимание посторонних глаз, если бы продолжался далее.

Соратники дружно выдохнули «Аминь!», и возле Эверарда остался только старый граф Вальперт.

— Какая жалость, что с королём умчался этот мерзавец граф Сансон! Я с самого утра не нахожу себе места, чтобы наконец поквитаться за честь вашей дочери и наказать этого негодяя! — Эверард заговорил слишком громко, и Вальперт одёрнул его за рукав.

— Тише, тише, успокойте свои нервы.

— Останься здесь Сансон, я бы знал, чем занять себя, пока король развлекается.

— Я, напротив, нахожу в случившемся несомненную пользу. За это время я хочу попытаться найти свою дочь и выпустить её из клетки, вне зависимости от того, чем закончится сегодняшний день. Давайте возьмём наших смиренных падре, Аттона и Гвидолина, и проследуем в королевский дворец. Убеждён, что король держит её неподалёку от прочих конкубин или вместе с ними.

— Блестящая мысль, мессер! Как же я счастлив, что Небо вернуло мне вас!

— Надеюсь, вы станете вдвое счастливее, когда увидите Розу!

— В тысячу раз счастливее!

И оба рыцаря решительно двинулись ко дворцу, послав слуг за священниками. Те не замедлили к ним присоединиться. В отличие от рыцарей, имевших вид людей, с отчаянным азартом поставивших на карту свои жизни, душевное состояние отцов Церкви было не слишком бравым. По всем признакам оба провели бессонную ночь, руки обоих одинаково нервно теребили висевшее на шее распятие, а глаза напрасно искали окрест себя место и повод успокоиться. Оценив их настрой, граф Эверард презрительно хмыкнул.

— Пожалуй, вы не очень-то готовы вершить великие дела, святые отцы! — приветствовал он их.

Гвидолин довольно-таки неубедительно попытался дать понять графу Эверарду, что он, в своё время участвовавший в заговоре против самого императора Беренгария, хладнокровен как никогда. Рыцари, усмехнувшись себе в усы, сделали вид, что охотно поверили ему. Однако для тревоги у отца Гвидолина действительно имелись веские доводы.

— Барон Кресченций со вчерашнего дня заключён под стражу. Провинность его мне точно неизвестна. Со слов местного епископа Льва, он наказан за непозволительную дерзость королю, но я боюсь, как бы не было это связано с нами.

На мгновение прищурив глаза, Вальперт постарался своими размышлениями, высказанными вслух, приободрить несмелых соратников.

— Кресченций отказался выступить на нашей стороне, навряд ли он поспешит свидетельствовать против нас, чтобы заслужить королевское прощение. Кроме того, если он арестован за дерзкий язык, то пытки к нему применяться не будут. Но эта новость, при всём прочем, только лишнее доказательство того, что нам необходимо спешить и решить всё сегодня же! Во дворец, мессеры!

Дворцовая стража, в отсутствие графа Сансона, не взяла на себя смелость воспрепятствовать делегации, которую возглавляли известные и уважаемые всеми граф Вальперт и отец Аттон, однако возле входа в королевские покои, занимавшие одно из крыльев дворца, двое вооружённых китонитов преградили им путь.

— Остановитесь, мессеры! Вход только с письменного разрешения короля!

Пренебрегая излишней дипломатией, Вальперт и Эверард стремительно приставили к горлу обоих стражников свои кинжалы.

— Ни звука! Отдать оружие! — устрашающе засверкав глазами, произнёс Эверард.

Раздался короткий звук от неудачной попытки обнажить мечи, и двое верных королю воинов упали на дворцовые камни, хрипя и заливая пол кровью своих проколотых артерий. Отец Аттон невольно вскрикнул. Граф Эверард распахнул двери королевских покоев.

— Фортуна! Фортуна! Господь благоволит нам! — негромко сказал он Вальперту.

И в самом деле, покои в отсутствие короля обычно не пустовали: в спальне Гуго, как правило, суетились кубикуларии, подготавливая своему хозяину постель, работали с королевским гардеробом вестарарии, можно было даже повстречать каниклия или мистика, которым с самого утра Гуго поручал состряпать какое-нибудь особо важное письмо. Однако сейчас коридоры были пусты, вся челядь спустилась на первый этаж, ликвидируя последствия королевского аристона . Навстречу грозным гостям лишь опрометчиво выбежал и тут же замер похожий на фавна козлобородый евнух, которого Гуго выписал из Константинополя, однажды во всём решив копировать нравы ромейских императоров.

— Ага, приятель! Ты-то нам и нужен! Показывай, где здесь гинекей ! — Граф Эверард ловко ухватил за шиворот затрясшегося от страха евнуха.

Евнух, не в силах вымолвить ни слова, дрожащим пальцем указал на двери с левой стороны коридора, находившиеся в его самом конце, после чего Эверард умело ударил его рукоятью своего меча по темени, и евнух успокоился. Рыцари бросились к дверям гинекея.

— Роза! Дочь моя! — не вытерпев, закричал Вальперт.

За входом в гинекей оказался ещё один коридор с комнатными дверьми по обе стороны. Заговорщики начали по очереди открывать двери, выкликая Розу, но находя в комнатах одну или несколько красивых и испуганных женщин.

В своей любвеобильности и общем отношении к прекрасному полу Гуго скорее походил на правителей Востока, за что не раз был порицаем строгими священниками Рима или монахами Клюнийского монастыря. Если прочие европейские владыки охотно заводили себе конкубин, получали от них потомство и, в случае охлаждения отношений, отправляли свою бывшую пассию в какой-нибудь опрятный монастырь замаливать грехи, то наш король, действительно словно какой-нибудь эмир, постоянно держал при себе примерно пару десятков любовниц, ибо никогда не мог предугадать, к кому именно сегодня воспылает страстью его переменчивая натура. В его гареме, помимо бургундских и лангобардских женщин, была гречанка, белоснежная блондинка из норманнских земель, темпераментная и злющая венгерка и даже чёрная как ночь мавританка со множеством необыкновенно заплетённых тонких косичек. История свидетельствует о необыкновенной плодовитости Гуго Арльского и об уникальных талантах многих его отпрысков, оставивших заметный след в качестве либо священников, либо светских правителей, а одна из дочерей его впоследствии стала женой византийского императора.

Здесь было бы вполне уместным на примере Гуго поставить под сомнение тезис о чистоте и исключительности так называемой королевской крови, впоследствии наплодившей на тронах Европы безумцев и инвалидов. В десятом веке бастарды королей, рождённые от здоровых телом и весёлых нравом конкубин, имели фактически равные права на наследство своих отцов с детьми, рождёнными в законном браке, и неоднократно одерживали над ними верх, как, например, Арнульф Каринтийский — бастард, завоевавший венец Августа. И среди монархов того времени мы практически не встречаем ни эпилептиков, ни от рождения хромых, ни немощных плотью, так что у их верноподданных было целой проблемой в то время присвоить своему повелителю какое-нибудь обидное прозвище. Карл Лысый, Карл Толстый, Карл Простоватый — вот и всё, на что хватало фантазии тогдашним острякам. Так кому же, как не им, хилым отпрыскам королевских семей, зачатых не по любви, а в целях сохранения правящих династий и преумножения земель, понадобился в своё время этот тезис об исключительности королевской крови, который, с одной стороны, защитил их от притязаний одарённых природой бастардов, а с другой — привёл к постепенному вырождению потомства и кровопролитным династическим войнам?

Между тем, пока мы отвлекались на небольшой исторический экскурс, Эверард с Вальпертом добрались до последней двери, за которой открылась совсем крохотная комната. Там, забившись в дальний угол каморки, на полу сидела маленькая девушка и горячо молилась Господу избавить её от очередного потрясения.

— Роза! Дочь моя! Я твой отец! — скорее догадался, чем узнал её, Вальперт.

Бросившись к ней, он попытался поднять её с пола. Она сопротивлялась. Эверард распахнул настежь ставни окна, и утренние лучи упали на перепаханное морщинами лицо старого рыцаря.

— Это же я! Отец твой! — зарыдал Вальперт, видя такое состояние Розы.

Девушка замотала головой, закрыла лицо руками и, в свою очередь, затряслась в безудержных рыданиях.

— Отец! Отец! — захлёбываясь слезами, запричитала она, и Вальперт с облегчением вздохнул. Он всерьёз опасался за её рассудок.

— А меня? Вы узнаёте меня? — спросил полный надежды и ликования Эверард.

Роза взглянула на него с некоторой опаской, впрочем, по-другому она уже просто не умела глядеть. По лицу её скользнула измученная и какая-то стыдливая улыбка.

— Вы граф Эверард Гецо, благородный мессер Эверард.

— И ваш защитник до своего последнего вздоха, — ответил тот и преклонил перед ней колено.

— Да, Роза, мы пришли сюда, чтобы вызволить тебя из этого чудовищного гарема. До сего момента я верил только словам графа Эверарда, а теперь собственными глазами убедился в неслыханном преступлении короля, да воздастся ему справедливая кара на этом и на том свете! Но нам необходимо срочно уходить отсюда. Чем бы ни закончился день, ты должна сей же час покинуть Павию.

— Но где ей укрыться, если мы не подоспеем к ней вовремя? — возразил Эверард.

— Мой лучший друг, мой благородный граф, я ни на минуту не оставлю её здесь, и если Господь не пошлёт мне удачу, я приму смерть с улыбкой на устах, ибо буду знать, что моя дочь на свободе.

— И всё же девице Розе потребуются провожатые и адрес места, где её примут под кров и одарят пищей, — заметил до сего момента молчаливый отец Аттон, по беспокойству глаз и благодаря худощавому строению весьма похожий на стоявшего рядом отца Гвидолина.

— Милан совсем рядом, Милан мог бы стать ей укрытием, но Милан не подойдёт, — продолжал вслух рассуждать Аттон, — так как король как раз уехал по миланской дороге, да и местный епископ в добрых отношениях с королём. До Равенны добраться тяжело, и почти весь её путь пройдёт по землям короля. Остаётся юг. Лукка?

— В Лукке сидит теперь висконт Ламберт, получивший сан тосканского наместника от Гуго. Он, дабы заслужить графский титул, также не захочет ссориться с королём. Её спасение — в Риме, — возразил Гвидолин.

— У сенатриссы Мароции! Она с радостью принимает всех обиженных королём, — подхватил идею Эверард.

— В последнее время я заметил, что король перестал отпускать по адресу Мароции колкости и оскорбления, а её письма читает раньше писем папы, — задумчиво произнёс Гвидолин.

— О! — поднял палец к небу Аттон. — Король — искусный политик. Уверен, что он затевает против Мароции новую интригу, в которой действует не силой, а лестью и хитростью!

— Можно подумать, король когда-то поступал иначе, — фыркнул Эверард.

— Есть ещё Иврея, где местный граф также принимает под крыло всех претерпевших обиды от короля, — заметил Гвидолин.

— Расскажите мессеру Вальперту о гостеприимстве графа Беренгария, а также об отсутствии у него дел со слугами Гуго Арльского, — желчно заметил Эверард.

— Пусть будет Рим, пусть он находится дальше других городов от Павии, но город Апостола надежно защитит мою Розу, — подвёл черту спора Вальперт. — Прошу вас, отец Гвидолин, сопровождать мою дочь. К несчастью, я не могу никого вам дать в дорогу, все мои люди сегодня будут при известном вам деле, и поэтому буду лишь молиться за вас!

Гвидолин, хотя и страшился сегодняшней схватки, не слишком обрадовался подобному предложению. Он рисковал остаться без своей доли в предстоящей охоте, к тому же его огорчало исчезновение заманчивой перспективы лично наблюдать падение короля.

— Нет, нет, — быстро возразил Аттон, — как можно? Отец Гвидолин — главное звено, связывающее всех нас. Я дам вашей дочери четырёх преданных мне священников из Комо, которые начинали служить ещё при вашем сыне, его высокопреподобии Петре, мессер Вальперт. Уверяю вас, это здоровые молодцы, способные прогнать врага не только силой своих молитв.

— Я до конца моих дней буду благодарен вам, отец Аттон, — сказал Вальперт.

— Я присоединяюсь к словам графа Вальперта, — добавил Эверард.

На протяжении всего разговора Роза спешно собирала вещи. Оставив своих сообщников в стороне, Вальперт подошёл к дочери.

— Дочь моя, теперь слушай меня внимательно. Ты приедешь в Рим ко двору сенатриссы Мароции и, не стыдясь ничего, расскажешь ей об обстоятельствах твоей судьбы. Не беспокойся, она уже достаточно знает про тебя от графа Эверарда и выступает в наших делах покровительницей. После этого, если ты не дождёшься добрых вестей от нас, ты должна вернуться в Прованс к нашим родственникам, но прежде всего постараться обеспечить себя на всю оставшуюся тебе в подарок жизнь. У меня есть драгоценности, добытые нашими предками и мной на поле брани, а также благодаря верной службе нашим сюзеренам. Я расскажу тебе, где они находятся.

И, не доверяя шушукающимся неподалёку священникам, граф Вальперт, прижавшись сухими, колючими губами к уху дочери, поведал ей о спрятанном им кладе в стенах Новалезского монастыря, в числе которых были и дорогие вещи графини Ирменгарды, ибо, отправляясь с ней в трагический поход, что-то, какое-то внутреннее чувство, запретило ему брать всё дорогое имущество с собой.

Спустя несколько минут заговорщики покинули королевский дворец, убедившись, что их вторжение осталось практически незамеченным, убитых стражников и оглушённого евнуха не обнаружили и двор пребывает в ожидании своего господина. А ещё через полчаса резвые лошади унесли Розу прочь, к мосту Понте-Веккьо, и граф Вальперт проклинал судьбу, даровавшую им с дочерью столь короткую встречу. Ещё более печалился граф Эверард, печалился и негодовал на себя, ибо в трогательный момент прощания проклятая робость помешала ему сказать своей возлюбленной те самые, такие важные и столь необходимые слова. Он всего лишь поцеловал ей руку и в момент, когда Вальперт отправлял её лошадь в галоп, успел пальцем коснуться носка её башмака.

— Господь и Святой Христофор пусть смилуются и защитят тебя в дороге, дочь моя! — прокричал вслед Розе граф Вальперт.

В то же мгновение с северной окраины Павии донесся звук бюзин.

— Он возвращается! Скорее, необходимо спешить! — взволнованно закричал Эверард прямо на ухо продолжавшему неотрывно следить за своей дочерью Вальперту, и тот от неожиданности вздрогнул.

Эпизод 24. 1684-й год с даты основания Рима, 10-й год правления базилевса Романа Лакапина

(26 сентября 930 года от Рождества Христова).

Домчаться от южных до северных ворот Павии было делом нескольких минут, даже если при этом графу Эверарду пришлось усадить на круп своей лошади вдруг сильно взволновавшегося отца Аттона. Всадники прибыли исключительно вовремя, возле городских ворот уже успели выстроиться в две кривые шеренги певчие монахи и остиарии местных церквей, а среди светских правителей города, в отсутствие графа Сансона, смятение достигло своего апогея, ибо никто, включая главу местной милиции, не решался взять на себя смелость возглавить приветственную делегацию. Тем более в отсутствие внезапно занемогшего Льва, епископа Павии.

— Граф Вальперт! Граф Вальперт! — со всех сторон раздались радостные крики, ибо многим при появлении старого рыцаря пришла на ум спасительная идея.

— Граф Вальперт, вам, как самому родовитому и уважаемому сеньору, как городскому судье, прославившему имя своё мудростью принимаемых решений, надлежит первым встретить короля! Кому же, как не вам, осуществить это? — Десятки просительных голосов полетели в направлении Вальперта, который больше в этот момент был занят поисками своих соратников, а граф Эверард осторожно опускал на грешную землю отца Аттона.

— Благодарю вас, смиренный народ Павии, за оказанную мне честь быть вашим послом на встрече короля! — провозгласил Вальперт, а затем, обернувшись к Эверарду, тихо добавил: — Пожалуй, всё складывается как нельзя лучше. Собери наших людей, пусть они выступят сразу за нами.

Конные рыцари, следуя распоряжениям Вальперта и Эверарда, начали выстраиваться в две колонны по одному. Таким образом, в авангарде колонны оказались все посвящённые в заговор, за исключением Атттона и Гвидолина, которые поспешили занять свои места среди священников-делегатов и узнаваемых жителей города соответственно.

Над головами суетящихся людей время от времени проносился рёв королевских бюзин, звук которых становился всё явственней. С городских стен им соответствующим образом отвечали. Практически всё уже было готово к выступлению, как вдруг Вальперт заметил у городских ворот несколько волов, которые равнодушным взором оглядывали царящую возле них суматоху.

— Это ещё что такое? Чьи эти волы? Убрать, немедля убрать! Да куда вы их потащили к воротам, король уже совсем близко! Убрать с площади!

— Это мои волы, милосердный граф, — робко молвил выступивший из рядов клириков отец Аттон, — мои люди сегодня прибыли из Комо для того, чтобы их…

На мгновение Вальперт замешкался, но новый рёв королевских бюзин заставил его принять единственно верное в данной ситуации решение.

— Дьявол их забери, волов ваших! — оборвал он на полуслове Аттона, остолбеневшего от упоминания лукавого, на заднем плане десятки рук заметались в крестных знамениях, — нечего их таскать туда-сюда, прикажите вашим людям держать их намертво, чтобы ни одна из этих тварей не вздумала лично поприветствовать нашего короля!

Среди баронов раздались смешки, но Вальперт одним взмахом руки заставил всех замолчать.

— Великая Павия, древний Тицинум встречает своего короля! Да снизойдёт милость Божия на слуг Его, да получат они все прощение и благословение за творимое!

Большинство суетящегося народа не обратило никакого внимания на заключительные слова Вальперта. Только авангард делегации с воодушевлением подхватил речь своего предводителя, воскликнув «Кирие Элейсон!». Всего Вальперту, Эверарду и Гвидолину удалось собрать под свои знамёна порядка двух десятков баронов. Большинство из них действительно имело зуб на короля, среди них присутствовали итальянские рыцари, чьи интересы были ущемлены чужаками, но находились также и бургундцы, посчитавшие, что король с ними рассчитался несоразмерно их подвигам. Кроме того, значительную часть заговорщиков составляли обедневшие авантюристы, для которых сегодняшний день представлял собой опасную, но заманчивую перспективу поправить колею своей до сей поры невзрачной судьбы.

Подковы коней застучали по деревянному настилу моста. С крепостных стен опустились штандарты, в который уже раз бюзины издали очередной звериный рык, а монахи, остававшиеся покамест в пределах города, затянули что-то печальное, но, по всей видимости, чрезвычайно смиренное. Вальперт и Эверард уже пересекли ров, как вдруг в какофонии звуков, не умолкавших за их спиной, раздались новые и совершенно неожиданные аккорды, заставившие их оглянуться.

Проклятые волы Атттона, как ни пытались их удержать слуги, всё-таки в последний момент решили присоединиться к приветственной делегации, степенно выходящей из города, и вклинились в поток рыцарей прямо возле городских ворот. На сей раз уже не один Вальперт вспомнил о Враге рода человеческого, и поток проклятий обрушился на самих животных, на нерадивых слуг и даже на вконец растерявшегося хозяина.

Из города успела выйти только первая дюжина рыцарей, а между тем король со своими слугами уже был отчётливо виден на горизонте. Случившийся бардак привёл к растерянности даже столь хладнокровного и видавшего виды человека, как Вальперт. План, до сего момента выполнявшийся безукоризненно, внезапно дал сбой, причём из-за совершенно нелепой случайности.

Мысли о случайности происходящего испарились в тот самый момент, когда раздался металлический лязг и решетчатые ворота города неудержимо поползли вниз. Вальперт понял всё и в отчаянном рывке бросился к воротам. Он опоздал, решётка торопливо и грузно опустилась перед ним, подняв клубы дорожной пыли.

— Измена! — крикнул он и оглянулся на Эверарда, который с полным ужаса и отчаяния взглядом остолбенело наблюдал за происходящим.

— Это вы изменники! Изменники нашему королю! Смерть им! — раздались крики из пределов крепости. За воротами началась яростная схватка: очевидно, верные королю люди атаковали сторонников Вальперта, не успевших выйти из города. За зубцами крепостных стен показались вооружённые люди, и первые стрелы полетели в сторону заговорщиков. Вальперту и остальным пришлось отпрянуть от стен.

— Проклятие этому лживому городу! Какая жалость, что венгры не спалили его дотла! — Эверард пришёл в себя и начал потрясать кулаком жителям Павии.

— Граф, не тратьте свои силы понапрасну, они нам сейчас пригодятся. Король приближается! Что из того, что Павия предала нас, вы же сами хотели сойтись с королём лицом к лицу в честном поединке. Судьба даёт нам такую возможность. Смотрите, при нём людей почти столько же, сколько и у нас. Сам Господь не дал нам выйти в поле с большей силой, чем у короля! — Вальперт с каждым своим словом укреплялся в мысли, что Верховный Судия намеренно не дал свершиться неправедному делу.

— Вы правы, мессер Вальперт, в этом высший знак Вседержителя. Задумав честное дело, не пытайтесь исполнить его нечестными способами!

— Некогда говорить об этом, граф. Вперёд, друзья мои, наш враг приближается, мы встретим его, как он того заслуживает!

Заговорщики ещё раз дружно грянули «Кирие Элейсон!» и, потрясая копьями, устремились навстречу королю. Но новый сюрприз уже поджидал их.

— Вальперт, Вальперт, смотрите! — завопил Эверард, останавливая своего коня и указывая на кавалькаду всадников, несущуюся к ним справа и наперерез их курсу.

— Это наши друзья? — крикнул кто-то из заговорщиков. Строй их смешался в результате внезапной остановки.

— Все наши друзья остались в Павии, и боюсь, им приходится несладко. — Лицо Вальперта с каждым мгновением багровело все сильнее. — Это миланцы и граф Бозон среди них! Король знал всё! Мы пытались устроить ему западню, а попались сами! Неужели нас выдал Кресченций?

— Что же делать? — В голосе ещё одного из соратников Вальперта противно задребезжало отчаяние.

— Довершить начатое! Вот приближается человек, который каждому из нас нанёс оскорбление и которого каждый из нас поклялся убить, если сойдётся с ним лицом к лицу. Король знает о наших намерениях, ибо уж если среди апостолов оказался предатель, то тем паче таковой нашёлся и среди нас, грешных! Что нам ещё остаётся, как только принять бой и либо восстановить справедливость, либо умереть за неё с честью!

— Умереть с честью! — воскликнул Эверард и, пришпорив своего коня, обнажил меч.

— Кирие Элейсон! — крикнул Вальперт и последовал за Эверардом, также достав меч из ножен. Полный трагического азарта и безрассудной отваги игрока, заключившего своё финальное пари, он оглянулся на своих соратников, и горькая струя желчи обдала его сердце. Никто более не последовал за ними, прочие бароны побросали свои мечи и копья на землю и начали понуро спешиваться.

А Эверард уже оторвался далеко вперёд, он летел на своём коне, не сводя глаз с фигуры короля. Его последним, обжигающим душу желанием в эти мгновения было оказаться перед королём прежде, чем на помощь тому придёт его брат Бозон. Но и этой надежде не суждено было сбыться. Когда до короля оставались считаные метры, когда Эверард уже видел, как на лице Гуго привычная насмешливая маска уступила место тревоге за верность своих расчётов, перед Эверардом возник неведомый всадник, и в следующую секунду мощный удар тупого копья в грудь выбил баварца из седла.

— Прекрасный удар, мессер Теоден! — услышал Эверард голос короля, прятавшийся где-то поверх пылевой тучи, которую поднял Эверард своим падением.

В следующую секунду на Эверарде уже сидели двое слуг и вязали ему руки. Подобная участь постигла и яростно отбивавшегося графа Вальперта, которого чуть погодя спешили слуги графа Бозона.

— Осторожней, они нужны мне живыми! — голос короля продолжал звенеть над схваткой, и слышать его было самой тягостной мукой для обоих мятежников.

Закончив своё дело, слуги встряхнули и вскинули на ноги Вальперта и Эверарда. Подняв глаза, те увидели перед собой надменное лицо короля.

— Павия обычно встречала меня более гостеприимно, — произнёс с издёвкой король.

— Мерзавец! Ты похитил и обесчестил мою дочь!

— Заткнуть клеветникам и мятежникам их ядовитые пасти, привязать обоих к лошадям и в таком виде гнать их к городу, где завтра я предам их справедливому суду. — С этими словами, произнесёнными капризно-брезгливым тоном, король устремился рысью далее, по дороге, ведущей к Павии.

Недалеко от городских ворот ему встретились недавние соратники Вальперта и Эверарда, которые сами, без всякого принуждения покорно встали перед королём на колени и низко опустили повинные головы. Король решил надолго не останавливаться перед ними.

— Связать им руки, к лошадям не привязывать, но также доставить в Павию на мой суд, — небрежно бросил он графу Сансону и продолжил путь.

Вот и Павия, которая к моменту приезда короля снова открыла ворота и выпустила из себя торжественно поющих монахов, священников городских церквей, чудесным образом исцелившегося от утреннего недуга епископа Льва Павийского, а также главу городской милиции со всеми подчинёнными.

— Павия приветствует своего короля! Великому королю жизнь и победа!

Возле городских ворот король узрел ещё одну группу бунтовщиков, которых милиция и горожане уже успели скрутить и поставить на колени перед своим сюзереном. Рядом с ними стоял отец Аттон.

— Прекрасный день, святой отец! Любой день, подаренный нам Господом, прекрасен, но в тысячу раз прекраснее тот, в котором повергаешь врагов своих!

— Счастливы видеть, что Господь услышал наши молитвы и уберёг вас, ваше высочество.

— Итак, я вижу, всё прошло, как мы и ожидали.

— Не совсем, ваше высочество.

— Говори! — встревожился Гуго.

— Ваши враги, перед тем как дьявол искушением своим заставил их напасть на вас, проникли во дворец, убили двух ваших стражников и вызволили оттуда некую деву Розу. Сия девица была вывезена ими и отправлена в Рим.

— Догнать! Граф Сансон, немедленно догнать! — засуетился Гуго, и лицо его побелело от ярости.

— Не тревожьтесь, государь, и не тревожьте понапрасну вашего верного слугу, благочестивого мессера Сансона. Эта девица была отправлена в Рим в сопровождении моих людей, и подозреваю, что они вернут её в ваш дворец не позже вашего туда прибытия, так что, если бы я вам не рассказал эту историю, её исчезновения вы бы и не заметили.

— Чудесно, отец Аттон! Вы великий хитрец! С этого дня я ваш должник, но, уверяю вас, я не буду долго тянуть с платежом. Однако где ваш скользкий соратник, где наш непревзойдённый в своём лукавстве и коварстве отец Гвидолин?

Толпа угоднически рассмеялась словам короля и вытолкнула под копыта его лошади человека, одежда которого была бурой от грязи и крови, а лицо избито до такой степени, что стало неузнаваемым.

С минуту Гуго изучал кровавое месиво, в которое превратилось лицо бывшего епископа Пьяченцы. Молчал и сам Гвидолин, то ли смирившийся с судьбой, то ли по причине того, что уже толком не понимал происходящее вокруг себя. Из ушей его текла кровь, глаза заплыли, опухшим языком было больно шевелить во рту, почти полностью лишённому зубов.

— Полагаю, что суд над ним уже состоялся, народ Павии был в достаточной степени милосерден и справедлив, так что нечего более тратить время на это презренное существо. Также полагаю, что сегодня утром он причащался, а если нет, то тем хуже для него. В петлю его и на городскую стену кормить ворон! Граф Сансон, однако я чертовски проголодался! Вы знаете, эти утренние прогулки, оказывается, так дразнят аппетит!

Эпизод 25. 1684-й год с даты основания Рима, 10-й год правления базилевса Романа Лакапина

(28 сентября 930 года от Рождества Христова).

Гнетущая темнота, затхлость и сырость холодных каменных стен, непонятно откуда просачивающиеся капли воды, с раздражающей размеренностью разбивающиеся об пол, страстное желание слышать мир и страх, пробирающий до костей, при каждом звуке из этого мира и, конечно, тонкий луч солнечного света, робкий, как неистребимая надежда узника на избавление от мук. Все тюрьмы этого мира пугающе одинаковы.

Именно солнечный луч, озорно опустившийся на глаза графа Эверарда, вернул того в сознание. Над ним склонилось чьё-то страшно опухшее лицо со следами запёкшейся крови и волосами, пылью и грязью превращёнными в пучок старой пакли.

— Это вы, мессер Вальперт? — спросил Эверард, ощущая во рту запах крови и дорожной пыли. Лицо, нависшее над ним, невесело усмехнулось.

— К вашим услугам, благородный мессер Эверард. Приветствую вас в нашем с вами предпоследнем пристанище, ибо заключительным для нас будет ров подле павийской стены.

— Господи, мне снился такой прекрасный сон. Мы шли по берегу реки с вашей дочерью, светило яркое солнце, мы держали друг друга за руки… Я бы предпочёл более никогда не просыпаться.

— Молитесь и просите Господа, мессер Эверард, чтобы ваш сон исполнился, ведь нет ничего, что было бы неподвластно Вседержителю.

Эверард застонал.

— Такое ощущение, что на мне нет ни единого клочка несодранной кожи, а левой рукой я вообще не могу пошевелить.

— Что до меня, то я, как и вы, полностью ободран и к тому же у меня выбито плечо. Могло быть и хуже, но те, кто тащил нас, были, несомненно, искусными наездниками, строго исполнившими приказ милостивого короля сохранить нам жизнь.

— Милость короля заключается в том, чтобы продлить наши мучения.

— Может быть, но тем самым король нам всё-таки даёт шанс на спасение. Помолимся же, мессер Эверард, Господу, однажды отворившему дверь темницы перед апостолом своим, а папе Льву за одну ночь вернувшему зрение и язык !

— Но мы не равны ни апостолу Его, ни папе, короновавшему Великого Карла, и вера моя, увы, много меньше горчичного зерна. Мне не на что надеяться.

— Мои же молитвы пока также остаются неуслышанными, и в этом я вижу гнев Господа на меня за то, что я вновь решил связать свою судьбу с этим Гвидолином. Долгие дни я каялся за содеянное вместе с ним в Вероне, когда нашими стараниями окончил свои дни благочестивый император Беренгар. Как страшно я был наказан за это!

— Но в этот раз и вы, и Гвидолин пытались наказать человека действительно преступного.

— Об этом не можете судить ни вы, ни я, а только всемилостивый Господь наш. А Он не допустил нашей расправы над Гуго, зато позволил моей дочери спастись и навсегда избавиться от гнусных притязаний короля. Одно это согревает мне сердце, и разве Господь в решении Своём несправедлив?

— Поверьте, я рад спасению Розы не меньше вашего, и близость смерти не страшит меня, но печалит лишь тем, что я не увижу вашу дочь прежде, чем она сама не взойдёт к воротам рая. Быть может, я был не слишком надёжным защитником для Розы, но я люблю вашу дочь, благороднейший из живущих, и сокрушаюсь, что небеса предопределили нам иную участь и не позволили мне просить у вас её руки.

— Я знаю о ваших чувствах, прекраснейший милес, с момента нашего разговора в Новалезском лесу и как тогда, так и сейчас говорю, что не желал бы для своей дочери иного мужа, кроме вас. И если Господу будет угодно вызволить вас отсюда, считайте, что я настоящим дал вам и ей своё благословение.

Эверард схватил руку Вальперта и прижал её к своим губам. Обоим каждое прикосновение приносило резкую боль, но несколько секунд два рыцаря, старый и молодой, сжимали друг друга в объятиях. Лязг отворяющихся где-то наверху дверей заставил их насторожиться.

— Шаги. Идут к нам, — успел произнести Вальперт, и дверь в их темницу распахнулась. На пороге стояло несколько воинов с обнажёнными мечами и зажжёнными факелами.

— Мессер Вальперт, мессер Эверард, его высочество король Гуго требует вас на суд свой!

— Вот Господь и проявил Свою волю, — обречённо вздохнул Эверард.

Мятежникам снова связали руки и предусмотрительно заткнули кляпом рты, ибо в те времена светский, а потому небезгрешный, судия, и тем более уже заранее принявший своё решение, более прочего боялся услышать от приговорённых предсмертные проклятия себе и своему роду. История знает немало примеров, когда забывчивые или излишне милосердные правители напоследок слышали от жертв жуткие и порой необъяснимо точно сбывавшиеся пророчества. Ну и, наконец, подобная мера имела и вполне себе практичную составляющую, как в данном случае, когда Гуго совершенно не горел желанием, чтобы его двор и город узнали бы о мотивах заговора Вальперта и Эверарда. Мера, искажённые, но узнаваемые следы которой в судопроизводстве сохраняются и по сей день, когда под предлогом сохранения каких-то государственных, военных, экономических и прочих тайн кулуарно решается судьба людей на так называемых закрытых процессах. Закрытый процесс — всегда беззаконная расправа. Суд, претендующий на справедливость, никогда не побоится огласить тайны следствия и подробности судебного производства.

Пленники с трудом могли передвигать ноги, к тому же им предстояло подниматься по узкой и кривой винтовой лестнице. В итоге стража почти что волокла их вверх, в связи с чем оба страдальца претерпевали новые муки. Сосредоточенные на себе, они не утруждались попытками определить место своего нахождения, и только когда перед ними распахнулись последние двери и недобрый гул голосов поприветствовал их, они обернулись по сторонам и немедленно признали, что находятся в приёмной зале королевского дворца.

Их усадили в центре зала, на колени, рядом с их вчерашними сообщниками, которые теперь робко прятали от них глаза. В отличие от Вальперта и Эверарда, их одежда и лица не носили следов вчерашней стычки, руки были развязаны, а рты свободны. Сколь ни рыскал взглядом по их лицам Вальперт, он не мог отыскать среди обвиняемых ни Аттона, ни Гвидолина. Он продолжил свои поиски уже среди собравшейся знати, расположившейся по периметру залы. Практически каждый, на ком Вальперт останавливал свой взгляд, отворачивал лицо, и лишь Кресченций нашёл в себе мужество спокойно встретиться с ним взглядом. Вальперт, пристально изучив печальные карие глаза римлянина, не нашёл для себя оснований заподозрить того в предательстве.

Ударили кимвалы, зазвучали кифары и тибии , и под приветственные гимны вошёл король Гуго в сопровождении своей свиты. Эверард толкнул Вальперта в бок, и тот издал громкий стон при виде сопровождающих короля. Чуть позади Гуго, рядом с епископом Львом, семенил отец Аттон, который, едва вступив в залу, предпочёл спрятаться за спинами охраняющих короля воинов. Эверард и Вальперт повернули друг к другу головы, и Эверард увидел, как по лицу старого рыцаря, наивно доверившего свою дочь предателю, бегут-спускаются два ручейка горьких слёз.

Неверным будет мнение, что в период Тёмных веков, когда пышный лес античной культуры был безжалостно выжжен, а письмом владело около пяти процентов населения, судопроизводство находилось также на самом примитивном уровне. Касайся сегодняшнее разбирательство дел наследственных или семейных, король Гуго не без тщеславного удовольствия поразил бы своих невежественных слушателей прекрасным знанием как римского права, так и эдикта Ротари и даже «бургундской правды», разработанной за четыре века до его рождения древними королями Сигизмундом и Гиндобадом. Последние два свода законов король и его судьи на чужой земле также активно использовали при урегулировании конфликтных ситуаций между подданными, определяя в том числе денежную меру наказания за убийства и покушения. Для смердов, разумеется, но никак не для благородных лиц, и, конечно, не в том случае, когда речь шла о заговоре против короля. Наиболее же примечательной чертой тогдашнего судопроизводства являлось до нелепости строгое подчинение его принципам вассалитета: субъект, подчиняющийся одному праву, не мог быть судим по праву другому, то есть римлянин не мог быть судим по эдикту Ротари, а для павийца или бургундца не являлся законом кодекс Юстиниана .

Тем временем с ленивого разрешения Гуго вперёд выступил архиканцлер Беато и передал нотарию, а тот в свою очередь глашатаю пергамент со свисающими королевскими печатями, который развеял последние сомнения собравшихся в скоротечности королевского суда. Всё обсуждение процесса уже прошло. Прошло накануне. В покоях Гуго и в присутствии графа Бозона, графа Сансона и епископа Манассии. Сейчас же осуждённым и любопытствующим зевакам зачитывался не подлежащий обжалованию приговор.

Глашатай начал с перечисления имён обвиняемых, затем перешёл к сути обвинения.

— Вышеназванные слуги нашего благочестивого короля Гуго, презрев вассальные клятвы, данные ими на Святом Распятии, презрев святое таинство миропомазания нашего короля Гуго, которого сам Господь определил быть повелителем королевства Лангобардского, и, следуя наущениям дьявольским, его посулам, корыстным и гордым, пришли к кощунственному соглашению предательски и тайно напасть на великого короля и своего повелителя и, вопреки заповедям Божиим, лишить жизни смиренного христианина и государя здешних земель. Величайшей милостью Господа все усилия предателей, убийц и кощунников обречены были на неудачу, и другого исхода быть не могло, ибо Господь наш милостивый всегда низвергает гордых и возносит смиренных. Свидетелями же преступных действий присутствующих здесь грешников были все жители города Павии, священники церквей его, так что вина вышеназванных грешников доказана полностью. Его высочество король Гуго, волею Господа правитель земель лангобардских и бургундских, глубоко сожалея о грехопадении слуг своих, заботясь о спасении душ их и проявляя милосердие в сердце своём, каковое и должно проявлять справедливому и мудрому христианскому владыке, настоящим повелевает…

Глашатай вновь начал перечислять имена и титулы мятежников.

— …Слугу Божьего Гримоальда, вассала нашего короля Гуго, эквита Мортары, слугу Божьего Гилберта, вассала брата короля графа Бозона, нобиля Массалии…

Глашатай упомянул всех, кроме Вальперта и Эверарда.

— В виду того что упомянутые лица в последний момент вняли кроткому и мудрому голосу Вседержителя, предостерегшему их от греха ещё более тяжкого, чем тот, который они уже совершили, милостью его высочества Гуго, короля Лангобардского и Бургундского, предписывается лишить упомянутых лиц всего их имущества, всех их феодов и бенефиций, принадлежащих им по праву наследства или приобретённых на службе короля, с которым они поступили подобно Иуде Искариоту, предавшему Господа нашего. Милостью короля, заботящегося о хлебе насущном даже в отношении лиц, изменивших ему и покушавшихся на его жизнь, вам дарованы жизнь и свобода, а также дозволено оставить при себе одного коня, один меч и один щит и приказывается удалиться прочь из города Павии и никогда более не возвращаться.

Своим решением великодушный король фактически прямиком отправил бунтовщиков искать переменчивого счастья на дороги Лангобардии, Тосканы и Венето, ибо ни на что иное вышеуказанные рыцари годны не были, о другом не помышляли, да и среди них было немало тех, кто на этих дорогах провёл юность и молодость и кого эти дороги уже однажды привели к королевскому двору.

Но поскольку всё это, конечно, несравнимо с пыткой и плахой, мятежники, не веря своему счастью, зашлись в благодарном плаче и кающемся простирании рук к королю. Из уст в уста от присутствующих в зале до стоящего на площади люда быстрым ветром разнеслась весть о великом милосердии короля Гуго, и вслед за молитвами мятежников к небу вознеслись высокие ноты акафистов умилённых горожан.

— Слуга Божий Вальперт, вассал нашего короля Гуго, граф Шануа, бакалавр Араузиона и королевский судья города Павия!

Графа Вальперта подняли с колен. Он сверлил взглядом короля, и если бы только глаз человеческий мог воспламенять ненавидимое, от Гуго в этот момент не осталось бы и жалкой кучки пепла. Находившимся рядом с бунтовщиком отчётливо было слышно мычание, исходившее из уст Вальперта, но надёжный кляп не давал возможности проклятиям вырваться наружу и быть услышанными.

— Поддавшись соблазнам Искусителя, отвергнув в сердце своём слово Господа нашего и Судии всех живущих, презрев клятвы верности, данные сюзерену своему, ты осмелился обнажить меч свой против короля своего и в злобе и гордыне своей не раскаялся и по сию пору! За покушение на жизнь ты лишишься жизни, за клятвопреступление вассала ты лишишься бенефиций. Его высочество благочестивый и могущественный король Гуго сим повелевает лишить тебя всех твоих феодов и бенефиций, принадлежавших тебе по праву наследства или приобретённых на службе короля, которого ты предал. Всё имущество твоё поступает в королевскую казну, под опись и управление королевского аркария .

Тут поднял руку граф Сансон и тем самым прервал речь глашатая.

— Ваше высочество, благочестивый и милосердный король наш! От доверенных лиц нами получены сведения о сокрытии мятежником и клятвопреступником Вальпертом значительной части своего имущества, представляющим собой золотые и серебряные монеты и драгоценности. Место нахождения спрятанного имущества известно самому бунтовщику Вальперту, а также его дочери Розе, вдове Гизельберта Бергамского.

Всё это уже было известно королю, а потому Гуго вальяжным жестом протянул глашатаю заранее заготовленный текст.

— Ввиду открывшихся фактов сокрытия своего имущества мятежником и клятвопреступником Вальпертом, его высочество Гуго, король Лангобардский и Бургундский, повелевает допросить указанную девицу Розу и в случае упорства последней применить пристрастные способы укрощения её духа!

Мстительный король не отказал себе в удовольствии морально добить приговорённых и лишить их единственного основания мужественно взглянуть в лицо смерти. У бедного графа Вальперта от этих слов подогнулись колени, и если бы не стоявшие рядом стражники, он грянулся бы о камни дворца. Эверарда при этих словах скрутило от какой-то неведомой судороги, его сердце останавливалось от одной только мысли, что их действия вместо желанной свободы принесут теперь его возлюбленной только новые мучения.

— Наш милосердный король, принимая к учёту долгие годы верной службы вышеупомянутого Вальперта и предков его, заслуги вышеупомянутого Вальперта перед королём на поле брани, его заслуги перед жителями Павии в качестве королевского судьи, не считает для себя возможным предать бывшего слугу своего позорной казни, даже если того упомянутый Вальперт и заслуживает. Посему наш милосердный и могущественный король повелевает до истечения дня сегодняшнего передать вышеупомянутого Вальперта из своего суда на суд Господа нашего, для чего надлежит лишить жизни вышеупомянутого Вальперта путём отсечения тому головы.

Сотни глаз устремились в эту секунду на графа Вальперта, и немало было среди них глаз, излучающих подлинное сочувствие. Но сам Вальперт приговор выслушал с абсолютным отрешением, его душа уже была сломлена несколькими мгновениями ранее, когда румяный глашатай жизнерадостным голосом возвестил о грядущих для Розы пытках. Через несколько мгновений после оглашения смысл приговора долетел до городской площади, на что та ответила одобрительным гудением.

— Слуга Божий Эверард, граф Гецо!

Текст обвинения Эверарду был практически полной копией обвинения Вальперту, с тем же непременным упоминанием лукавого, совратившего доселе храброго и верного рыцаря, а также с тем же набором упрёков в грехопадении христианина и клятвопреступлении вассала. Единственным существенным отличием стала конфискация имущества Эверарда не в пользу короля, а в пользу графа Сансона, проявившего себя «доблестным и мужественным защитником его высочества короля Лангобардского».

— Благочестивый и могущественный король наш, скорбя в сердце своём, но видя невероятное упорство грешника, а посему понимая необходимость сурового наказания, действуя в назидание всем скрытым врагам своим и колеблющимся в соблазнах своих, заботясь прежде о душе осуждённого, нежели о тленном теле его, повелевает вышеупомянутого мятежника Эверарда лишить языка, изрекавшего хулу на Господа нашего, а также на помазанника Его, лишить глаз, посредством которых Враг человеческий соблазнил Эверарда и проник в душу его, и предать его казни особой, известной в северных землях под названием «кровавый орёл»!

Гул любознательного удивления пронёсся сначала по королевской зале, а затем по городской площади. Сегодня вечером на площади непременно будет много народу, ибо всем захочется посмотреть на диковинную казнь, известную только в неведомых «северных землях», где суровость климата почти наверняка должна соответствовать суровости кары для преступивших закон.

В завершение процесса король от наказания проигравших перешёл к награждению победителей. Вновь было озвучено, что имущество графа Эверарда, включая слуг и рабов, переходит к его заклятому врагу, графу Сансону. Имущество мелких баронов было поделено между королём, опять-таки графом Сансоном и несколькими рыцарями королевской свиты, в частности с удалым комитом Теоденом, так впечатляюще выбившим Эверарда из седла. И наконец, король поручил направить в Рим ходатайственное письмо Его Святейшеству с просьбой поручить отцу Аттону епископский присмотр за паствой города Комо. Для придания дополнительного веса своей просьбе король поручил отправить аналогичное письмо сенатриссе Мароции с тем, чтобы «прекраснейшая и могущественная сенатрисса» дополнительно заступилась бы за отважного отца Аттона и преподнесла бы папе Стефану в подробностях все впечатляющие добродетели кандидата в епископы. В подкрепление своей просьбы и в качестве вознаграждения «прекраснейшей» за своевременное предупреждение короля о готовящемся заговоре, Гуго передавал в дар великолепное ожерелье из сокровищницы своего отца, графа Теобальда. Подавляющая часть находящихся в приёмной королевской зале была изумлена словам и действиям короля, а лицо Кресченция в этот момент приобрело цвет и характер дворцового камня.

На этом «суд» был окончен, и никто, кроме осуждённых, не видел смысла тянуть с исполнением приговора. Вальперта и Эверарда повели на площадь, где уже вовсю шли работы по возведению эшафота, а местные зеваки даже поспешили занять для себя наилучшие места. Несколько охранников встали между приговорёнными и толпой, так как последняя не преминула использовать всё отведённое до казни время на насмешки и издевательства над несчастными. Что до короля и его свиты, то для них время, предшествующее зрелищу, было проведено в смиренных молитвах на полуденной мессе и за столом будничной трапезы, на которой король Гуго отдал должное нежному мясу загнанного накануне кабанчика и изысканному букету божественного напитка, приготовленного из крови самого Юпитера .

Сразу после вечерни городская площадь Павии оказалась полностью запружена любопытствующим плебсом. Казнью себе подобных никого в то время удивить не представлялось возможным, не проходило и недели, чтобы на городских виселицах за пределами крепостных стен не звучал треск ломающихся шейных позвонков, а крепостной ров не пополнялся трупами уличных убийц и воров. Однако сегодняшний день обещал почтенной публике невиданное зрелище: мало того, что казни будут преданы известные и до сего дня уважаемые люди королевской свиты, так и сам способ казни будил в толпе невероятные фантазии. Поговаривали, что казнь эта распространена среди страшных норманнов, слухи о которых время от времени проникали сюда через альпийские перевалы, и что не так давно король у кого-то из своей бургундской родни купил палача-норманна, один вид которого мог лишить чувств приговорённую жертву. Эверарда никто не жалел, многие даже сокрушались, что король оказал ему столь незаслуженную честь, вместо того чтобы просто отправить на виселицу. О Вальперте почти не говорили — даже те, кто в глубине души жалел и уважал этого рыцаря, признавались себе, что королевский приговор был абсолютно справедлив.

Городской милиции пришлось немало потрудиться, чтобы очистить пространство перед эшафотом от недовольно загудевшей толпы. Вальперт и Эверард уже взошли на эшафот, но все ждали короля и его палача. Наконец трубы возвестили о прибытии Гуго. Король со своим двором расположился на быстро возведённой трибуне. Возле него, как всегда, находились его брат, граф его дворца и племянник-епископ. Граф Сансон отдал распоряжение, и к эшафоту приблизился священник базилики Святого Петра в Золотом небе, с тем чтобы совершить для приговорённых виатикум.

В момент, когда граф Вальперт, шепча слова молитвы, страстно целовал протянутое ему Святое Распятие, он бросил взгляд на короля, и новый крик боли вырвался из его груди. Рядом с королём он увидел свою дочь, которая полубезумным взглядом наблюдала за происходящим. Король ласково поглаживал её по руке, с любопытством изощрённого психоаналитика наблюдая за выражением её глаз и гадая, полностью ли разрушена в ней человеческая личность. Час тому назад, почти сразу после королевского обеда граф Сансон привёл Розу в его покои. Вопросы графа о месте захоронения сокровищ её отца она поначалу встретила с наивным непониманием, однако горящая свеча, приставленная к соскам её груди, очень быстро вернула девице память, и королевский двор уже снаряжал экспедицию, готовую завтра отправиться к монастырю Новалезе.

Гнев Вальперта подручными палача был замечен вовремя, и старому рыцарю своевременно запихнули в рот кляп. Граф Эверард принял виатикум ещё раньше своего несостоявшегося тестя, и посему уже ничто более не могло омрачить королю разворачивающееся зрелище. Глашатай повторил обвинения приговорённым, и толпа поддержала решение короля громогласными славословиями и напутственными проклятиями в адрес клятвопреступников. После этого, в сопровождении двух подручных, тащивших необходимые орудия, к эшафоту направился одетый во всё чёрное палач, кряжистый парень с длинными и белыми как снег волосами, собранными в пучок. Толпа не сразу догадалась о его роли, ибо в те времена палач ещё не имел форменного одеяния, выделявшего его среди прочих, да и сама эта должность только-только начинала себя заявлять как отдельная и уважаемая профессия.

Непременно надо сказать, что сам институт казни тогда тоже находился в стадии становления. Прежде всего, зрелищу недоставало разнообразия. Виселицы для простонародья сочетались с обезглавливанием для знати, широко в отношении последних применялись также ослепление и оскопление, о распятии же, по понятным причинам, долго не могло быть и речи, пока его изящно не преобразили в колесование. Всё начало меняться, когда на эшафот начали всходить, помимо бытовых преступников и врагов местного властелина, люди, имевшие в себе смелость подвергнуть обсуждению (не осуждению) Слово Божье и обличить посредников между Богом и людьми в лицемерии и стяжательстве. Вот тут и расцвела пышным цветом фантазия оскорблённых отцов церкви, вот здесь и испытали небывалый творческий подъем чёрные изобретатели, открывающие каждому любознательному и неосторожному человеку неизвестные дотоле и запредельные в своей нестерпимости ощущения. Все эти адские шипастые машины, чудовищные инструменты, дыбы, четвертования, сжигания на дровах и в масле самое широкое и, особо отметим, массовое применение получили не в презираемых и забытых нами Тёмных веках, а в тот период, который отчего-то был назван эпохой Возрождения. Хотите того или нет, но в тот период эволюция орудий истязательства шла рука об руку с тогдашним техническим прогрессом и, как это ни странно, являлась в некоторой степени его составной частью.

Но мы непозволительно отвлеклись, а между тем палач уже вступил на эшафот, и на площади воцарилась испуганная тишина. Король скривил недовольную гримасу, и по приказу графа Сансона монахи, стоявшие по периметру эшафота третьей линией за стражей и факельщиками, запели «Песню трёх отроков» .

Первым испить горькую чашу выпало Вальперту, Эверард, в силу неординарности вынесенного наказания, был благоразумно оставлен на десерт. Старого графа, всё так же связанного и с кляпом во рту, подручные палача поставили на колени перед плахой и убрали седые волосы с его шеи. Всё это время король попеременно переводил взгляд с эшафота на мертвенно-бледное лицо Розы, наслаждаясь картинами боли и страха, выразительными слайдами сменяющимися на её чертах. В какой-то момент девушка попыталась закрыть лицо руками, но король властно отнял её руки и сжал в своей руке обе её маленькие ладони. Палач взмахнул длинным двуручным мечом, толпа охнула, и взгляд у Розы стал безжизненно-стеклянным.

Король повернул лицо Розы к себе и изучающе оглядел её. Та несколько секунд смотрела на него ничего не видящими глазами, затем по её лицу как будто пробежала лёгкая тень, и она диковато рассмеялась. Король сердито шикнул на неё, и она тут же притихла, как испуганный кролик, робко поглядывая на своего господина. Гуго провёл рукой по её щеке, и Роза, поймав его руку, прижала её к своим губам, и король почувствовал прикосновение к своим пальцам её жаркого и мягкого языка. Гуго отдёрнул руку и отвернулся от неё, чувствуя в душе жаркое и тёмное, как преисподняя, влечение к своей беспомощной жертве и какое-то странное, до тошноты, отвращение к ней. Он сегодня посетит её, чтобы ещё раз испытать это.

Между тем подручные палача, подбадриваемые толпой, уже разжимали челюсть несчастному Эверарду, и палач, вставший над ним так, чтобы это было видно толпе, клещами вырвал у того язык и бросил на доски эшафота. Рёв черни, осатаневший от вида крови, полностью заглушил безумные крики жертвы. Слишком силён и крепок здоровьем был граф Эверард — на беду себе и на радость зрителям сознание не покидало его, а мучения были пронзительно остры. Остры, как тлеющие колья, которые спустя несколько минут вошли в его глазницы, навсегда погасив для Эверарда свет мира, о чём он в эти мгновения даже не мог пожалеть, настолько каждый нерв его дребезжал от причиняемой боли.

Его мучители взяли перерыв, не столько для себя, сколько для него. Графа Эверарда несколько раз окатили холодной водой, а палач влил в его окровавленное горло изрядное количество вина, дабы придать тому сил и затупить первоначальное восприятие новых, ещё более страшных мук. Толпа возбуждалась всё сильнее и всё настойчивее требовала от палача показать им «орла».

На эшафот был поднят деревянный настил высотой и шириной в человеческий рост. Графа Эверарда привязали к настилу, животом к доскам. По мнению палача, король напрасно изводил материал, для казни достаточно было и столба с перекладиной, однако Гуго настоял на своём, ибо увидел в предложенном язычником-палачом варианте явное сходство с распятием. Подобные аналогии были совершенно недопустимы, и поэтому кто-то изобретательный подсказал королю идею о настиле.

Настил был поднят на ребро, и тело Эверарда с поднятыми вверх руками было прекрасно видно каждому находящемуся на площади. Затем палач ножом рассёк жертве кожу на спине и заботливо прижёг раны, чтобы остановить ненужное кровотечение. После каждого своего действия он, словно умелый лектор, пишущий на школьной доске, отходил от Эверарда, давая публике возможность оценить его мастерство и навсегда запечатлеть в своей памяти увиденное. Та не оставалась в долгу, и на эшафот уже полетели первые медяки, жертвуемые благодарными зрителями.

Следующим движением северянин продемонстрировал толпе небольшой топор, лезвие которого зловеще сверкнуло в свете луны, впервые пробившейся в этот момент из-за туч и тут же в испуге спрятавшейся обратно. Подойдя к Эверарду, палач четырьмя движениями, по два с каждой стороны от позвоночника, рассёк жертве ребра, умелыми движениями вытащил их из-под кожи и развернул в стороны. Он снова отошёл от всё ещё живого Эверарда, наслаждаясь кульминационным моментом своей работы. Обомлевшей толпе, всякое повидавшей в своё жестокое время, предстал истекающий кровью человек с полностью открытыми и жутко пульсирующими в своей агонии лёгкими и сердцем, с оголённым позвоночником и разведёнными, словно крылья птицы, рёбрами, которых предсмертная конвульсия приводила в какой-то невероятный трепет. Казалось, что эти крылья шевелятся и жертва вот-вот взлетит над толпой.

На руки короля упала Роза, первой не выдержавшая всей остроты увиденного. Среди черни также нашлось несколько впечатлительных лиц, которые либо упали в обморок, либо скрючились в приступе неудержимой тошноты. Еле держался, чтобы не осрамиться граф Бозон, брат короля, благоразумно и своевременно, ещё до начала казни, нашёл для себя дело в городе епископ Манассия. Король добился своего, назидательный урок ещё долго не потребует повторения для однажды получивших его. Минует ещё несколько веков, сменится не менее десятка поколений, прежде чем подобные зрелища начнут заслуживать иронично-циничные комментарии их хладнокровных очевидцев. Ну а сегодня, по приказу Гуго и согласно распоряжениям графа Сансона, настил с казнённым сей же час был доставлен к стенам Павии и спущен с них на канатах для всеобщего обозрения и к вящему удовольствию внушительной стаи ворон, с громким злорадным карканьем подведших итог этому страшному дню.

Эпизод 26. 1684-й год с даты основания Рима, 10-й год правления базилевса Романа Лакапина (октябрь 930 года от Рождества Христова).

Богатый паланкин с коврами, украшенными девизами и гербами Рима и Константинополя, медленно плыл по направлению к церкви Святой Марии и мучеников. Именно так и вот уже более трёх сотен лет именовался грандиозный языческий Пантеон. В 609 году папа Бонифаций Первый распахнул веками не открывавшиеся двери Пантеона, смело вошёл туда с процессией поющих священников и окропил языческие стены святой водой. Под сводами громко зазвучало пение Gloria in excelsis Deo , и римляне могли видеть, как перепуганные этим пением бесы, в количестве, равном числу языческих богов, спасались через отверстие в куполе . Чтобы бесы не посмели когда-либо сюда вернуться, папа Бонифаций вывез из римских катакомб двадцать восемь телег с костями первых христиан и разместил останки в порфировом саркофаге под алтарем нового храма. Пантеон стал христианской церковью, но языческое происхождение и историческая наследственность занятным образом проявились в том, что «храм всех богов» стал «храмом всех святых», а день его освящения стал праздником Всех святых католической церкви. Судьба Пантеона не являлась уникальной для Рима, многие храмы и монастыри в Вечном городе возникли на месте языческих культов, подчас ограничиваясь не слишком обременительной перестройкой. Так, помимо Пантеона, в городе вместо храма братьев-основателей Рима, Ромула и Рема, возникла базилика Косьмы и Дамиана, а базилика Святой Сабины удобно разместилась в стенах храма богини Дианы. Заметьте, и в указанных выше случаях при желании можно углядеть замаскированные элементы некой преемственности.

Не добравшись до церкви Святой Марии и мучеников самую малость, паланкин остановился возле развалин храма Минервы Халкидской, напротив которого стоял ряд домов, чьё убранство говорило о значительном достатке их хозяев. Стены домов были выложены из обожжённого кирпича, вход во внутренний двор осуществлялся через не лишённую определённого пафоса арку с какой-нибудь ободряющей надписью, каменные плиты фундаментов и сохранившиеся мраморные статуи напоминали гостям, что римская знать жила здесь издревле.

Слуги опустили носилки, и из них выпорхнула белокурая женщина, не удосужившаяся, несмотря на холодный осенний день, накинуть на себя блио, зато поспешившая скрыться за дверьми одного из таких домов. Слуги хозяина, видимо, быстро узнали её и не заставили мёрзнуть на улице.

Внутри двора находилось человек пять хозяйских слуг. Оруженосец, чистивший коня, приветливо заулыбался вошедшей и даже фамильярно махнул ей рукой. Ещё трое увлечённо играли в кости, и приход незнакомки не заставил их оторваться от своего развлечения. С ними играл и пожилой мажордом, который один при виде гостьи поспешил ей навстречу.

— Доброго дня и доброго настроения, синьора Теодора!

— Доброго дня, Аццо! Ваш господин, надеюсь, дома?

— Конечно, конечно, добрая синьора. Я только доложу.

Мажордома нельзя было упрекнуть ни в нерасторопности, ни в неискренности. Скорее всего, Теодора была слишком раздражена в этот день и слишком непростой разговор предстоял, в связи с чем ей очень скоро показалось, что хозяин дома намеренно держит её во дворе, уязвляя самолюбие гостьи. Теодора даже пару раз недовольно топнула ногой по листве, густо усеявшей двор, и не ответила взаимной улыбкой на новые приветствия оруженосца. Наконец мажордом открыл двери самого дома, и Теодора пролетела мимо него, не удостоив внимания его глубокий поклон.

В зимней отапливаемой комнате дома, именуемой zetas hyemalis, на диване ленивым котом развалился Кресченций. При виде Теодоры он нехотя поднялся и отвесил той не слишком почтительный поклон, затем знаком пригласил её присесть на диван, стоявший напротив, а сам принял первоначальную гедоническую позу.

— Мне сообщили, что вы прибыли в Рим ещё пять дней назад, — заговорила Теодора, быстрым темпом речи стараясь не выдать своего волнения, — за это время вы успели повидаться со всей своей родней, со всеми друзьями. Со всеми, кроме меня.

— Исполняя свой долг, я не мог увидеться с вами прежде, чем произведу отчёт перед Его Святейшеством и сенатом Рима.

— После чего успели увидеться с Альберихом и прочими вашими друзьями в городе.

— Что из того? — в свою очередь нахохлился Кресченций.

— Я полагала, что мы с вами нечто большее, чем просто друзья.

— Я тоже.

— Но, видимо, дни, проведённые в Павии, заставили вас в этом усомниться. Неужели местные женщины настолько красивее римлянок, что заставляют так быстро забыть о последних? — Теодора постаралась вложить в заключительную фразу всё своё кокетство.

— Красивее или нет, не знаю, но точно честнее.

Теодора на секунду запнулась.

— Из ваших слов выходит, что вы упрекаете меня в нечестности. — Подбородок красавицы задрожал. — Объясните же, что произошло.

— Я узнал, что та, которую я действительно считал более чем другом, всё последнее время грезила о более блестящей партии, чем я.

— О чём вы?

— Я имею в виду вашу страстную переписку с королём Гуго Арльским, относительно которого вы строили далеко идущие планы.

Теодора растерялась и, чтобы выиграть время, схватила со стола одно из яблок, лежавших в бронзовой вазе. Нарочно постаравшись отхватить как можно больший кусок, она теперь, с хрустом разгрызая яблоко, лихорадочно пыталась сообразить достойный ответ.

— Я очень, очень виновата перед вами, друг мой, — состроив страдальческую гримаску, затараторила она, — конечно, я должна была вас предупредить, но я дала слово, и кроме того, если бы вы об этом узнали, неминуемо разразился бы скандал.

— Я не понимаю, о чём вы говорите.

— Вы знаете, что вся наша семья — и я сама — во всём, что сейчас имеем, обязаны Мароции. Она глава нашей семьи по старшинству рода, ей принадлежит наш семейный феод в Тускулуме, она возглавляет римский Сенат, а мы, её родня, во всём подчиняемся ей.

Кресченций небрежно кивнул.

— Вы отлично знаете, что после смерти своих мужей она потеряла все их бенефиции. Потеряла из-за короля Гуго. Вы отлично знаете характер моей сестры, какие интриги она может плести, и тогда вы должны понимать, что она не смирилась с потерей Сполето и Тосканы.

— Допустим.

— Идея моей переписки с королём также принадлежит ей. Именно поэтому она не давала своё согласие на мой брак с вами, друг мой. Она рассчитывала посредством моего брака с королём вернуть себе утраченные бенефиции, а самому королю в качестве моего приданого поднести венец Августа.

— Ну хорошо, а что вы, вы сами, ваши чувства уже не имеют никакого значения, что вы позволяете собой так помыкать?

— Сам видишь, какую крупную игру затеяла моя сестра. Я не могла ей отказать. Я ей слишком многим обязана.

— Всё это весьма логично, но я читал ваши письма, Теодора. Такие письма не может писать человек, движимый исключительно расчётом.

— Господи, но я их писала под диктовку Мароции!

Кресченций задумался. Теодора умоляюще сложила руки и глядела на него поблёскивающим от слёз взглядом.

— Как мне поверить вам, Теодора? Честны ли вы сейчас в словах ваших? Готовы ли вы поклясться на распятии, что всё сказанное вами правда? — С этими словами Кресченций снял со стены внушительного вида бронзовый крест и подошёл к Теодоре, опустившейся перед ним на колени.

Он протянул ей крест, но та замотала головой и ещё ниже опустила свою голову. Он придвинул крест к её лицу, но Теодора, всхлипнув, отстранилась от распятия и торопливо заговорила.

— Сжалься! Я совершу смертный грех, Кресченций, если поцелую крест. Да-да-да, я сама согласилась на вариант с Гуго. Простите меня, мой друг, но я действительно польстилась на посулы моей сестры, которая пообещала мне устроить брак с королём, если я, в свою очередь, затем верну ей Сполето и Тоскану. Простите меня, Кресченций, ибо моя любовь к вам оказалась слабее жажды власти и золота. Вы правы, я желала короны всем сердцем, её блеск затмил мне все прочие мечты и чувства. Простите меня, я недостойна вас.

Она поднялась с колен и хотела было направиться к выходу, но Кресченций поймал её руку.

— Благодарю вас за искренние слова, Теодора. Теперь я верю вам и не держу зла на вас, ибо кто из смертных не подвергался искушениям в жизни своей и оказывался более стоек, чем вы? Я не упрекну вас более, ибо сам грешен и не менее вашего слаб и суетен. Но вы ещё не всё знаете. Полагаю, что вы действительно оказались игрушкой в руках сестры. Мароция обманула вас, она и не думала устраивать ваш брак с королём.

— Отчего вы так решили?

— Оттого что она сама ныне ведёт активную переписку с королём, и тот принял её игру. Подумайте, зачем ему вы, когда он может вести торг напрямую с тем, кто является самой значительной силой в Риме?

— Она вдова его брата, он не может жениться на ней.

— До Рима и до вас просто не дошли последние вести из столицы. В день моего отъезда, на ассамблее, созванной королём, было зачитано свидетельство Ирменгарды, сестры покойного Гвидо и ныне здравствующего Ламберта Тосканских. В свидетельстве Ирменгарда призналась, что все дети её матери от второго брака являются детьми каких-то баронов, вассалов Тосканы. Имена родителей мне ничего не сказали — возможно, потому что никого из них нет в настоящее время в живых. Таким образом, Гвидо не является братом Гуго, а значит, брак короля с Мароцией становится возможным.

Теодора попросила Кресченция ещё раз повторить сказанное.

— Как такое может быть? Наверняка это признание было вырвано у Ирменгарды силой.

— Граф Вальперт, опекун Ирменгарды, ещё до того как принять участие в заговоре против короля, подтвердил письменно, что Ирменгарда свидетельствовала без понуждения.

— А кстати, известно ли что-нибудь о её дальнейшей судьбе?

— По свидетельству графа Сансона, словам которого грош цена, и всё того же Вальперта, которому я доверял неизмеримо более, по дороге в Павию королевский отряд был атакован разбойниками, которым удалось похитить графиню. Однако в Павии я не раз слыхал, в том числе опять-таки от Вальперта, раненного в том сражении, что это были вовсе не разбойники, а люди Беренгария Иврейского. В любом случае о самой графине с тех самых пор ничего не известно.

— А откуда вы знаете о переписке моей сестры с королём?

— Я видел эти письма, видел, с каким чувством король читал их. Наконец, сам Гуго сказал мне о том, что именно Мароция, а не вы, является предметом его вожделений. В этом готов сей же час свидетельствовать перед Богом и вами. — И чтобы не быть голословным, Кресченций тут же поцеловал распятие, которое всё ещё продолжал держать в руке.

Теодора горько вздохнула.

— Я тяжело наказана за свою глупость и излишнюю доверчивость. Я обманывала вас, будучи обманутой сама. Я была слишком горда, считая себя заслуживающей короны. Всё тайное стало явным, и посреди этой яви я выгляжу наиболее нелепой и ничтожной. — Она закрыла лицо руками, и плечи её начало сотрясать рыдание.

Сердце Кресченция растаяло. Он подошёл к Теодоре и ласково обнял её.

— Друг мой, игра ещё далеко не закончена. Наберитесь сил и терпения, окружите себя действительно верными друзьями. Если ваша сестра ведёт свою игру, не считаясь с вами, ответьте ей тем же. В Риме немало тех, кто не принимает руку Мароции, начиная с Его Святейшества. Поймите, только избавившись от зависимости от неё, у вас действительно появится шанс добиться в своей жизни великих высот. Сейчас же всё принадлежит ей, а вам разрешено подбирать только то, что падает с её стола, и большего она вам не позволит.

Теодора выпрямилась.

— Вы будете со мной, друг мой?

— Как вы можете во мне сомневаться? Я весь ваш, до последнего своего вздоха.

— Благодарю вас, Кресченций, ваши слова возвращают мне силы.

— Начните прямо сегодня, закатите Мароции скандал из-за того, что она с королём вас обманула.

— Зачем?

— Видишь ли, солнце моё, я уверен, что среди твоих слуг почти наверняка есть доносчики и о твоём визите ко мне Мароция узнает незамедлительно. Будет странным и подозрительным для неё, если ты молча и со спокойной душой вернёшься к себе. Она знает, что нам сегодня было что сказать друг другу, и в этой связи твой гнев будет выглядеть вполне уместным и естественным. Извини, но для тебя было бы привычным, если бы ты сей же час заявилась в Замок Ангела и засыпала бы сестру упрёками в обмане.

— Да, наверное. Но… я её боюсь. — В этот момент Теодора выглядела настолько трогательно, что Кресченций расхохотался.

— Чтобы ты не боялась, я поеду с тобой. Возьмёшь меня свидетелем твоего обвинения, — весело объявил он Теодоре, и та немного приободрилась.

Спустя час двое влюблённых уже поднимались на верхний ярус башни Ангела, откуда Мароция скучающим взором наблюдала за суетящимися внизу строителями. Некоторое время назад сенатрисса вспомнила об идее, озвученной ещё ненавистным Тоссиньяно, и задалась целью исполнить проект, которому впоследствии будут обязаны жизнью многие понтифики Позднего Средневековья. Она выписала из Византии полсотни искусных строителей, имевших большой опыт работ по устройству крипт и каменоломен в Малой Азии, и приказала им вырыть подземный ход от главной башни Замка Ангела до папского дворца в Ватикане. Работы начались три месяца назад, несколько раз прерывались на ликвидацию последствий обвала грунта, но, по словам грека-архитектора, должны были закончиться до наступления холодов.

Всю дорогу до замка Теодора с Кресченцием репетировали предстоящий разговор. Теодора постаралась произвести своим появлением в покоях сестры эффект ворвавшегося метеора. Отчаянно жестикулируя, она выпалила в лицо сестре не очень складный, зато темпераментный монолог о вскрывшемся обмане, о коварстве Мароции, о лживости короля, о своей наивной доверчивости, а также о невероятной услуге, однажды оказанной сестре.

— Какой услуге? — И метеор Теодоры на всём ходу вонзился в колоссальный айсберг Мароции и мгновенно погас в нём.

— Какой услуге, сестра? Поведайте же нам. И мне, и, уверена, мессеру Кресченцию будет жутко интересно услышать о ней.

Теодора готова была тотчас убежать прочь из замка, сигануть в Тибр, провалиться сквозь землю, до такой степени её одним словом опрокинула Мароция. Сенатрисса усмехнулась со своим обычным презрением.

— До чего вы скрытны и скромны, Теодора. Ну да пусть ваша услуга останется неизвестной и мне, и Кресченцию. Ваши упрёки мне понятны, сестра, но что поделать, если король сам сделал такой выбор и о своём выборе заявил мессеру Кресченцию? Ведь так всё произошло, мессер? Вы ведь слышали это сами из уст короля?

— Да, сенатрисса.

— Как видите, даже это я знаю. Но и вы излишне скрытны, мессер Кресченций, на давешнем докладе мне два дня назад вы ни словом не обмолвились об этом.

— Я полагал, это не имеет отношение к моей миссии.

— И вы ошиблись, мессер Кресченций, было бы лучше, если бы вы сказали мне только об этом, а умолчали бы обо всём прочем. Но в целом Его Святейшество и Сенат Рима довольны вашим посольством, пусть вы и вызвали в итоге раздражение у короля. Рим отблагодарит вас, мессер, но прежде я хотела бы наградить вас лично. А также вас, моя дорогая сестра. В свете последних событий я не имею оснований препятствовать вам в ваших желаниях и настоящим даю своё согласие на ваш брак. Я угадала?

Мароция оглядела непрошеных гостей, любуясь произведённым эффектом. Пусть у этой парочки роились какие-то интриги, тлели неудовлетворённые амбиции, пусть они едва сдерживали свой гнев и неудовольствие ею, в этот момент и на такое предложение у них не было ни малейших поводов возразить. Одним взмахом своих длинных ресниц Мароция погасила назревающий конфликт.

— Я буду просить Его Святейшество, чтобы он лично освятил ваш брак, — добавила она и протянула гостям руку, к которой они не без запинки и смущения по очереди вынужденно приложились.

Эпизод 27. 1684-й год с даты основания Рима, 10-й год правления базилевса Романа Лакапина (октябрь 930 года от Рождества Христова).

Граф Бозон, сеньор Арля и Авиньона, в своих неизменных белоснежных одеждах с вышитыми на ней золотыми бургундскими крестами, уютно устроился в старинном кресле и, потягивая янтарное вин санто , успешно совмещал приятное с полезным, стараясь не упустить ни малейшего оттенка потрясающего вина, ни самой незначительной мимики на лице Ламберта Тосканского. Королевский наместник раз за разом перечитывал письмо от своего сюзерена, и постепенно лёгкие облака недоумения, поначалу отразившиеся на его мужественном лице, превратились в одну гигантскую грозовую тучу.

— Что за чушь? Что за поклёп? — полетели из тучи первые молнии. — Кто из них сошёл с ума, король, Ирменгарда или оба вместе? Вы лично видели свидетельство моей сестры, Бозон?

— Так же ясно, как вижу вас сейчас, брат мой. В том готов присягнуть на распятии.

— Почему король направил это письмо мне?

— Три дня назад герольды объявили о признании вашей сестры на всех улицах Павии, после чего король направил извещения своим вассалам и викариям. Заметьте, в письме нет ни слова об освобождении вас от должности викария, но боюсь, это только вопрос времени. Король отныне не считает вас своим братом, равно как не считает таковым покойного Гвидо, а Ирменгарду, возможно ещё здравствующую, своей сестрой.

— А вы? Вы, Бозон? — Ламберт с подозрительным прищуром воззрился на Бозона. Тот сделал ещё один глоток из своего кубка, причмокнув при этом от удовольствия — возможно, доставленного вином.

— Вы, Ламберт, для меня по-прежнему мой сводный брат, и я глубоко сожалею, что король, предав огласке признание Ирменгарды, бросил тень на доброе имя нашей с вами матери.

— Именно так! Но что заставило его это сделать? Ведь это выглядит сколь позорно, столь и абсурдно.

— Только на первый взгляд, мой дорогой Ламберт. Только на первый взгляд. Я стараюсь много наблюдать и мало говорить, но последнее свидетельство чёрной неблагодарности короля, вкупе с вашим превосходным вином, против воли развязывает мне сегодня язык. Вы, конечно, уже в подробностях знаете обстоятельства заговора против нашего короля, который Гуго расстроил не без моей помощи. Приход моего отряда из Милана решил окончательно исход сражения в пользу Гуго. Все участвующие в этом деле получили прекрасные дары, все до последнего катафракта. Все, кроме меня. Вероятно, наш брат посчитал, что наше родство достаточный аргумент для того, чтобы я по умолчанию принял его сторону.

Бозон говорил неторопливо, заранее подготавливая своим будущим словам и своему поведению железобетонное основание. Гуго легко сеял обиды среди своих ближайших слуг, но на сей раз король, видимо, допустил серьёзный промах, настроив против себя родного брата, ведавшего обо всех его секретах и желаниях.

— За абсурдностью действий короля скрываются далеко идущие намерения и открываются поистине необъятные перспективы. Отказав вам в законном родстве, он получает теперь возможность просить руки сенатриссы Мароции, которой вполне по силам украсить чело Гуго венцом Августа.

— А Мароция обменяет этот венец и своё тело на…

— Совершенно верно, мой несчастный брат. На Тосканскую марку. Причём ей будет совершенно не обязательно просить её для себя, она вполне может заставить Гуго признать викарием Тосканы, ну, скажем, своего Альбериха или родившуюся от Гвидо дочь.

— Проклятье! А ведь так и будет! Но, клянусь всеми Апостолами, этой шлюхе будет непросто вновь пройти через ворота Лукки!

— Да, конечно, никто не запретит вам с мечом в руке отстаивать свои права. Ваши таланты воина хорошо известны даже к северу от Альп. Но будьте готовы, что ряд ваших баронов отвернётся от вас в поисках более сильной или более щедрой руки, на стороне Мароции будет Рим, а точнее Римская церковь, и против вас будут действовать не только силой оружия. Прикиньте свои силы, навряд ли они простираются далее стен Лукки. Вы будете заперты в своём городе, а ваши враги приберут к рукам всю марку и устроят столицу свою, скажем, во Флоренции.

— И вы не видите выхода из тупика, мой дорогой брат? Вы, чья мудрость известна много более, чем слух о моих воинских доблестях?

— Благодарю вас, Ламберт, ваши слова будят во мне излишнюю гордость, тем более что вы изрядно преувеличиваете. Я полагаю, что ваше молчание будет играть против вас, а посему вам, по моему скромному мнению, стоит незамедлительно отправиться в Павию и постараться опровергнуть это лживое свидетельство вашей сестры.

— Как мне это сделать? Какие с моей стороны могут быть доказательства? Все члены моей семьи уже покоятся с миром, казнён граф Вальперт, который свидетельствовал в пользу Ирменгарды, самой Ирменгарды уже тоже, скорее всего, нет. Кстати, вам это не кажется странным?

— Конечно, кажется. Признание Ирменгарды могло быть вырвано если не силой, то обманом, король ведь может быть невероятно хитрым и обаятельным.

— И какие же свидетельства в свою пользу я смогу предъявить? Даже повивальных бабок и кормилиц, бывших при наших родах, уже более нет, да и что они смогли бы подтвердить, если были бы живы?

— На вашей стороне правда, а значит, на вашей стороне Господь Бог. Другого свидетеля и защитника вам и не надо.

— Слава вам, брат мой! Слава за мудрость вашу! Ордалия ! Я обвиню короля в лжесвидетельстве и вызову его на поединок!

— Да, но учтите, что король не будет сражаться с вами лично, а выставит лучшего своего воина. Возможно, графа Сансона, но скорее всего барона Теодена, победителя трёх последних королевских турниров.

— Пусть! В таких поединках искусство владения мечом меркнет перед необоримой силой Истины, которую будет направлять Рука Господа!

— И всё же в свободную минуту не поленитесь утрудить своё тело дополнительными упражнениями.

— Я сделаю всё, что посоветует мне мой брат и отныне лучший друг. Вы будете моим свидетелем на поединке?

— Почту за честь, мессер Ламберт. Победив в бою, вы отстоите доброе имя нашей прекрасной матери Берты, спасёте свои интересы и полностью разрушите хищные планы римской блудницы.

— О да! Тысячу раз да!

— Надеюсь, это послужит хорошим уроком и неблагодарному королю, измыслившему такое чёрное дело для того, чтобы завладеть короной Карла Великого. Подумать только, покрыть позором имя нашей матери, честь всей нашей семьи!

— Не премину изобличить Гуго в его открывшихся миру пороках, ведь исход судебного поединка есть свидетельство Воли Господа и потому обжалован и опровергнут быть не может. Пусть народ Павии увидит истинное лицо своего повелителя!

— В таком случае, брат, по дороге в Павию я расскажу вам ещё одну занимательную историю о короле Гуго, о том из-за чего на самом деле были казнены судья Вальперт и милес Эверард, а покамест велите седлать коней и готовить снаряжение в дорогу!

В этот же день, презрев опасности ночного путешествия, братья отправились на север, в Павию, подгоняемые словами Бозона, что чем скорее будет опровергнута чудовищная ложь, тем больше сторонников будет у них, тем скорее расстроятся планы короля, который, быть может, уже направил посольство к папе за разрешением на брак с Мароцией. Всю дорогу обладавший живым воображением граф Бозон рисовал для Ламберта картины одна мрачнее другой и в итоге к моменту приезда в Павию, что называется, здорово накрутил своего сводного брата.

Братья прибыли во дворец к королю аккурат в тот момент, когда его высочество чинил строгий суд над негоциантами из Вероны, обнаружив, что на рынке в Павии последние пытались расплатиться монетами собственной, то есть веронской, чеканки. В отношении самих негоциантов особых раздумий у короля не возникало, весь их товар, бесспорно, конфисковывался в королевскую казну, обсуждению подлежал лишь вопрос о наказании графа Мило Веронского, уже не в первый раз проявлявшего неблагодарность и своеволие.

Гуго ревниво относился к подобным вопросам, а потому живо принимал участие в судебном процессе. Однако в этот день ему пришлось отложить своё решение относительно веронцев, поскольку в зал, в нарушение всех правил приличий, смерчем ворвался Ламберт, сбросив сонное оцепенение со стражи короля.

— Защиты и справедливости! — завопил с порога Ламберт, и десятки копий устремились в его сторону.

— Защиты и справедливости! — повторил за Ламбертом едва поспевавший за ним Бозон.

— Рад приветствовать вас, брат мой. — Король старался ничем не выдать своего беспокойства и подал знак Сансону успокоить стражу. — Доброго дня и благополучия и вам, мессер викарий, — Гуго подчёркнуто не назвал Ламберта братом.

— Жизнь и победа тебе, мой король, — ответил Бозон и поклонился. За ним смущённо пробормотал приветствие и Ламберт.

— Вы прервали мои дела, друзья, но я на вас не сержусь, ибо вижу, что ваш визит связан с крайне важными обстоятельствами. Я слушаю вас, говорите.

Ламберт гордо выпрямился. Король, взглянув на него, немедленно нахмурился, уж слишком отчётливо в этот момент его разгневанный сводный брат напоминал их общую мать Берту Тосканскую. Ноздри Ламберта при первых же словах викария начали раздуваться как кузнечные мехи, в глазах вновь заплясал яростный огонь.

— Ваше высочество, сим опровергаю и считаю грязной ложью объявленное на улицах Павии признание моей сестры Ирменгарды, в котором утверждается, что я, она и наш покойный брат Гвидо, граф Тосканский, якобы являемся приёмными детьми нашей с вами общей матери Берты. Я утверждаю и настаиваю, что я сам, мой брат Гвидо, моя сестра Ирменгарда рождены от отца, графа Адальберта Богатого, и матери, Берты Лотарингской, находившихся в законном браке, освящённом Господом и отцами кафолической церкви. Каждого, кто будет утверждать обратное, я призываю на судебный поединок, в котором Господь будет нашим судьёй и исходом которого будет установлена непреложная истина!

— Прежде чем проявлять горячность, мессер викарий, не хотели бы вы лично ознакомиться со свидетельством вашей сестры, а также с подтверждением графа Вальперта о том, что сие свидетельство написано не по принуждению? — Все, кто знал и понимал короля, заметили во внешне ироничных словах Гуго признаки надвигающегося шторма.

— Да, я хотел бы увидеть эти лживые письма лично.

По приказу короля один из его асикритов принёс запрашиваемые пергаменты и поднёс их Ламберту. Тот взял их и, не читая, разорвал, при этом продолжая с вызовом глядеть на короля. По залу прокатился вздох удивления, который вскоре сменился гневным ропотом при виде такого оскорбительного поведения тосканца.

— Благодарю вас, мессер Беато, за ваш совет сделать копии с писем на случай подобного хамства, — с улыбкой поблагодарил Гуго своего архиканцлера.

— Чтобы не мог король отрицать того факта, что я — его брат и оба мы произошли на свет из одного тела и из одного лона, я поединком желаю доказать это всем сомневающимся ! Хамством же, как свидетельствует Писание, является непочтительное отношение к родителям своим. Хамством и грехом!

— Довольно! — прикрикнул король, и вся челядь вздрогнула. — Ваше требование будет удовлетворено, мессер бывший викарий, ибо как ни закончился бы судебный поединок, ваше поведение не останется без моей оценки. Я, не кто иной, как я, опровергаю ваши слова и считаю вас приёмным бастардом Берты Лотарингской, моей матери, да простит ей Господь прегрешения земные! И я благодарю вас за предоставленную возможность всем здесь присутствующим это доказать!

— В таком случае я вызываю на поединок вас, государь, и молю Господа покарать лжесвидетельствующего, буде он Его помазанником или же последним слугой.

— Очень хорошо, что вы вспомнили об этом, мессер Ламберт. Согласно правилам, установленным нашими предками, королями Бургундии и Лангобардии, судебный поединок не может состояться между лицами, одно из которых является вассалом другого. Против вас я имею право выставить представителя, равного вам по существующей иерархии.

— Ваша воля, государь.

— Благодарю за впервые сегодня проявленную покорность, мессер Ламберт. Приказываю на улицах Павии объявить о предстоящем судебном поединке между мной, в лице моего представителя, бакалавра Теодена, в качестве ответчика, и присутствующим здесь висконтом Ламбертом в качестве истца. Свидетелем поединка с моей стороны прошу быть вас, благородный граф Сансон. Кто будет свидетельствовать за вас, мессер Ламберт?

— Ваш брат Бозон, прославленный граф Авиньона и Арля.

— Вот как? — Родные братья обменялись взглядами, в глазах короля был вопрос, в глазах Бозона ответ. — Ну что же, пусть, как вы говорите, «ваша воля». Поединок состоится завтра, на площади города Павии, сразу после полуденной мессы! Оружие любое и в любом количестве. Поединок оканчивается в момент, когда одна из сторон не сможет продолжать бой ввиду смерти или причинённого увечья. Да установит Господь сим поединком истину! Аминь. Так что там наш веронский плут, мой верный Беато?

Эпизод 28. 1684-й год с даты основания Рима, 10-й год правления базилевса Романа Лакапина (октябрь 930 года от Рождества Христова).

Опоздай король Гуго со своим рождением на целое тысячелетие, он со своей хваткой и расчётливостью, несомненно, и с превеликим удовольствием выступил бы продюсером предстоящего поединка и извлёк бы из этого зрелища максимальную прибыль. Вполне вероятно, что в этом случае он не торопился бы так с его проведением и устроил бы зрелищу масштабную рекламу, чтобы о схватке между двумя, быть может, лучшими на тот момент воинами Италии узнало максимальное число потенциальных зрителей, в том числе и по другую сторону Альп. Весьма вероятно, что он тогда перенёс бы поле битвы из маленькой Павии в Рим, на поле старого семидесятитысячного Колизея, где продавал бы многочисленным пилигримам билеты по баснословной цене и принимал бы грандиозные ставки на исход боя, а сотни нотариев, каждый на свой вкус и лад, живописали бы на своих пергаментах все мельчайшие детали этой эпической схватки, включая интервью участников перед поединком, сам кровавый и бескомпромиссный бой и, наконец, горделивый постскриптум утомлённого победителя, с головы до пят покрытого кровью и славой.

Но наш король родился, увы, слишком рано и, при всей меркантильности своей натуры, в эти дни более руководствовался жаждой мести за оскорблённое самолюбие, нежели потенциальной выгодой. Между тем взбаламученная новостью Павия беспокойно провела всю ночь, а к полудню следующего дня все, кому только позволяло здоровье и кого не обременяла служба, уже находились на площади. Таким образом, легкомысленные горожане безнравственно проигнорировали полуденную мессу, лишь бы только не лишиться своих зрительских мест. Люди сидели на крышах домов, кольцом окружавших площадь, заполняли собой все переулки и настойчиво требовали от более удачливых соседей сообщать им всё обо всех событиях, происходящих на площади. Симпатии плебса при этом разделились почти поровну, оба бойца для них представлялись чужаками, Теоден чуть более, Ламберт чуть менее, однако чувство землячества прекрасно уравновешивал тот факт, что Теоден Маконский держал руку короля.

Из всего персонала, обеспечивающего антураж поединка, на высоте, безусловно, оказались королевские трубачи и герольды. Первые то и дело заставляли замолкать волнующуюся толпу рыком своих труб, вторые без устали выкликали имена участников боя, а также мотивы, обусловившие поединок. Опять-таки среди горожан не было заметно какого-либо превалирующего мнения относительно причины боя и правоты какой-либо из сторон, всем щекотали нервы и будили яркие фантазии как возможное лжесвидетельство короля, так и плотская неразборчивость тосканской графини.

Король преподал урок своим подданным и появился на площади только после того, как богобоязненно отслушал мессу в базилике Петра в Золотом Небе. Прежде чем занять место на трибуне, предусмотрительно сохранённой после казни Эверарда, он напутствовал рыцаря Теодена, после чего отец Манассия, со своей стороны, причастил и благословил Теодена на поединок.

«Группа поддержки» Ламберта выглядела намного скромнее и состояла из двух оруженосцев и графа Бозона, несколько неожиданно для всех выступившего против своего родного брата. Публика гадала, в чём причина разлада между братьями, а между тем вновь протрубили трубы, и герольды огласили торжественную речь, в сотый раз повторив всю предысторию поединка, после чего оба рыцаря встали друг против друга.

Снаряжение рыцарей и их внешний вид, безусловно, разочаровали бы всех тех, кто ожидал здесь увидеть легендарные сверкающие сталью латы весом в несколько десятков килограммов, поверх которых были бы наброшены цветастые сюрко с изображением причудливых гербов сражающихся. Увы, оба рыцаря надели сегодня одинаковые серые хауберки с наручами, водрузили на головы яйцеобразные норманнские шлемы, только-только начавшие вытеснять ставший старомодным вендельский шлем, взяли в руки дощатые с умбонами щиты каплевидной формы, деревянные со стальными наконечниками копья и оседлали приземистых и схожих между собой фризских скакунов. Воинов с трудом можно было отличить друг от друга, если бы не конские попоны, одна из которых была в жёлто-синюю полосу, что выдавало принадлежность её хозяина бургундскому дому, а вторая в бело-красные цвета Тосканы. Ещё одним отличием в облачении всадников явилось неожиданное отсутствие у Ламберта меча, которому он предпочёл кистень с устрашающего вида моргенштерном , болтавшимся на конце цепи.

Оба рыцаря подъехали к королю, после чего глашатай ещё раз зачитал причину предстоящего боя и призвал Господа явить Свою волю и поддержать правую сторону спора. Бакалавр Теоден, двадцатипятилетний молодой человек с неизменно флегматичным выражением лица, почтительно поклонился королю, приветствовавшему идущих на смерть и, вероятно, в этот момент и в самом деле уподоблявшему себя римским кесарям. Все ожидали аналогичного поклона от Ламберта, но тот только опустил перед королём своё копьё.

Гуго нахмурился, махнул герольдам и сердито окопался в своём кресле, всё больше воспламеняясь желанием примерно наказать строптивца. Прогремели бюзины, и всадники отошли в противоположные углы ристалища, которым сегодня для них явилась городская площадь. Толпа на площади перестала галдеть и только беспокойно перешёптывалась в ожидании схватки.

Вновь прозвучали трубы, и всадники стремительно понеслись навстречу друг другу. Раздался сухой треск двух ударов копий в щиты, оба рыцаря дёрнулись в своих сёдлах, стремясь удержаться верхом, и копья обоих сломались. Толпа охотно дала волю своим эмоциям.

Всадники сошлись снова, обнажив, соответственно, меч и отвязав кистень. Теоден даже не попытался достать Ламберта, он едва успел поднять свой щит, как моргенштерн тосканца угодил точно в умбон, и бургундский щит раскололся надвое. На сей раз на площади было слышно только сторонников Ламберта.

Однако торжествовать было рано. Теоден стремительно спешился и, когда Ламберт подскочил к нему, оставаясь верхом, легко уклонился от кистеня и в следующий миг перерезал сухожилия на задней ноге коня своего противника. Пришла пора Ламберту продемонстрировать чудеса ловкости и соскочить на землю прежде, чем изувеченный конь придавил бы его.

Лагерь Теодена приветствовал удачу своего протеже, и король при этом восторгался едва ли не громче всех. Но на место восторгов очень скоро заступила тревога, так как отсутствие щита значительно затруднило действия Теодену, уж слишком длинна была цепь кистеня у тосканца, которая не позволяла Теодену приблизиться к врагу на расстояние своего меча.

Ламберт, оценив преимущество своего положения, начал гонять Теодена по всей площади, стремясь разнообразить траекторию ударов и постепенно сокращая между ними паузу. Теоден до поры до времени успешно уклонялся от свистящего в воздухе моргенштерна, то и дело норовившего опуститься ему на шлем. Ни о каком контрнаступлении бургундец уже не помышлял, оставалось только не терять чувство дистанции и рассчитывать на ошибку тосканца.

Ламберт же продолжал нагнетать давление и продолжал теснить врага, осыпая оскорблениями его самого, его семью, его сюзерена и всю Бургундию. После очередного его удара, вновь успешно отражённого Теоденом, моргенштерн зарылся в песок площади. Ламберт, сорвав с головы шлем, метнул его в лицо Теодену, тот увернулся, а Ламберт нанёс кистенём новый удар, на этот раз снизу вверх. Теоден успел подставить меч, однако цепь кистеня успешно обогнула выставленное лезвие, и стальной шар своим мощным шипом ударил Теодена в лицо.

Павийский колизей ахнул, предвкушая скорую развязку. Король привстал со своего кресла, моля Небо совершить одно из своих чудес. Оглушённый Теоден шатался на ослабевших ногах, опустив меч и представляя собой беспомощную мишень для Ламберта. Тот прежде обошёл его полукругом, примерился — и нанёс решительный и сокрушающий всё на своём пути удар. Норманнский шлем разлетелся вдребезги, и Теоден с воплем рухнул в песок площади, обильно орошая его своей кровью.

В адрес Ламберта полетел шумный поток здравиц, а сам молодой тосканец, упав на колени, воздал благодарную молитву Господу, не отвернувшемуся от него. Закончив свой горячий и трогательный монолог в Спасителю, Ламберт поднялся с колен и сквозь слёзы счастья победоносно взглянул в сторону королевской трибуны. Но Гуго там уже не было!

Не обращая более внимания на ликующую толпу и не поблагодарив ее за поддержку, Ламберт быстрым шагом устремился к королевскому дворцу. Его вежливо, но твёрдо остановили ланциарии Сансона.

— Висконт Ламберт, прошу вас успокоиться. Король готов принять вас в своей приёмной, — вырос перед Ламбертом сам граф Сансон.

— Ведите меня к нему!

— Сей же миг, только сдайте своё оружие моим людям.

Требование графа дворца было законным и привычным, и посему Ламберту пришлось повиноваться. Гуго и в самом деле поджидал его в приёмной зале в окружении ближайших слуг и десятка ланциариев. Всем прочим, хлынувшим вслед за Ламбертом, было приказано остаться снаружи, и возле входа во дворец выстроилось около полусотни воинов.

Возле дверей залы Ламберта встретил Бозон. Лицо графа выражало безусловную поддержку висконту.

— Ваш счастливый миг пробил, брат! Ваши слова получили подтверждение Небес! Будьте же решительны до конца! — Объятия Бозона были обжигающе горячи.

Горячий нрав тосканца, острый привкус только что одержанной победы и восторг от проявления высшей силы, подтвердившей его правоту, заставили Ламберта пренебречь правилами этикета. Быстро подойдя к королевской кафедре и не чиня поклон королю, он снял со своей головы капюшон хауберка и начал говорить нарочито громко и с дерзким вызовом:

— Итак, ваше высочество, ваш воин мёртв. Господь Вседержитель ясно указал, за кем в данном споре была истина. Так называемое свидетельство Ирменгарды является лживым, и я требую немедленного признания этого с вашей стороны и оглашения открывшейся истины на улицах Павии.

— Это случилось сегодня. Но никто не подводит итог дню сегодняшнему, не дав сначала оценку дню прошедшему. — Король говорил спокойно, но в глазах его горела свирепая ненависть.

— Что вы имеете в виду, государь?

— Я имею в виду ваши вчерашние слова, оскорбившие меня, вашего сюзерена. Ещё вчера я говорил вам, что вне зависимости от исхода судебного поединка вы лишитесь сана наместника маркграфства Тосканского.

— Господь явил всем сегодня, что я законный сын Адальберта и Берты Тосканских, а стало быть, я, согласно Керсийскому капитулярию, являюсь наследником Тосканской марки! — Ещё вчера, направляясь в Павию, Ламберт понятия не имел об этом капитулярии 877 года императора Карла Лысого о наследственности графского титула, но Господь, хвала Ему, вовремя послал висконту такого мудрого сводного брата, каковым, несомненно, являлся Бозон.

Осведомлённость Ламберта, казалось, должна была вызвать новый приступ раздражения у короля. Однако Гуго сохранял видимость спокойствия.

— Являетесь, но не первым, — ответил он.

Ламберт чуть ли не подскочил от этих слов.

— Старшим сыном покойного Адальберта был ваш брат Гвидо. Судебный поединок подтвердил его родство так же, как и ваше. Первым наследником Тосканской марки, таким образом, становится первенец вашего брата, а именно Берта, дочь Гвидо и Мароции, сенатриссы Великого Рима.

Ламберт чуть не задохнулся от гнева.

— Что я слышу?! Наследником великой Тосканы вы считаете ублюдка римской шлюхи?

— Если бы вас мог слышать ваш родной брат Гвидо, я бы попросил сейчас жителей Павии далеко не расходиться, ибо нового судебного поединка было бы не избежать. — К королю вернулась его привычная ирония, он с удовлетворением наблюдал, как опрометчиво закипает Ламберт.

Свита короля — Сансон, Беато и Манассия — дружно рассмеялась королевской остроте. К величайшему негодованию Ламберта, к их веселью присоединился и граф Бозон.

— Год тому назад на этом же самом месте вы уверяли меня, что никогда не допустите, чтобы дети Мароции, зачатые ею непонятно от кого, правили бы графством, которым управляла наша мать! Ещё год тому назад! А теперь вы готовы отдать графскую корону низкому отродью, и всё только потому, что намереваетесь разделить с её грязной матерью ложе и получить от неё корону императора!

— А вы схватываете на лету, Ламберт. Благодарю вас, брат мой, из вас вышел бы превосходный наставник, — сказал король, повернувшись к Бозону. Свита короля вновь разразилась смехом, от которого Ламберту стало трудно дышать.

— Так вы заодно?! Иуда! Вы всегда были заодно! — завопил он.

— Ну разумеется, мы же родные братья, и наше родство не надо подкреплять никакими поединками, — ответил за короля Бозон. Братья обменялись понимающими улыбками.

— Мерзавцы и лицемеры, вот имя роду вашему! Коронованные лжецы и растлители! Вы убили мою сестру, обманом вырвав у неё лжесвидетельство, вы растлили дочь благородного графа, а в ответ на его возмущение вы казнили его! Вы готовы вступить в кровосмесительный союз с римской блудницей, вы готовы на любой грех, возможный смертному, вам нипочём ни Божий суд, ни законы предков!

— Я полагаю, мы достаточно выслушали этого синьора. — Король поднялся с кресла и спустился со своей кафедры к Ламберту. — Благодарю вас за ваш темперамент, мессер глупец. Ваши оскорбления были хорошо слышны и собравшимся здесь, и наверняка стоявшим за дверьми залы. Ваш язык достаточно выговорился, чтобы оставаться у вас во рту, ваши глаза достаточно надерзили своему сюзерену, чтобы продолжать гордо взирать на мир. Граф Сансон, вы уловили суть моего приказа?

Расторопные слуги вмиг скрутили Ламберта и заткнули ему рот.

— Смирение, проповедуемое нам, и в самом деле мудрее горячности, мой неполноценный брат. Можно робко пройти мимо льва и тем самым сохранить свою жизнь, а можно смело кидаться в него камнями, испытывая судьбу. Кто из них двоих смелее? А кто из них двоих умнее? Кто из них заботится о своей семье, о своём имуществе, о своём долге перед Господом, а кто плюёт на все ради сиюминутной отваги и дерзости? Вы слишком глупы, Ламберт, но сегодня лев пощадит вас и только лишь примерно накажет.

Король подошёл к Бозону и положил ему руку на плечо.

— Верность и преданность, смирение и мудрость — вот качества, которые ценит справедливый сюзерен. Безусловная мудрость звучала из ваших уст, мой истинный брат, когда вы посвящали этого невежду в подробности капитулярия Карла Лысого, а безусловной преданностью с вашей стороны являлось то, что вы умолчали о статусе маркграфства бенефиции, до сегодняшнего дня управляемой этим безграмотным нахалом. Готовьтесь же, брат мой, к управлению богатой Тосканской маркой. Уверен, что ваши новые подданные в скором времени восхвалят Господа, ниспославшего им мудрого и уравновешенного владыку.

— Главной целью любого территориального образования, именуемого государством, надлежит быть счастье и процветание своих подданных, а не их рабская нищета и подавление, — ответил с поклоном Бозон.

— Золотые слова! Вы слышите их, Ламберт? Впрочем, для вас они прозвучали слишком поздно. Так же, как и мой совет строить, дорожить и укреплять союзы с соседями своими, способными в свою очередь укрепить и возвысить вас. Уверяю вас, Бозон, что сенатрисса Мароция не будет препятствовать вам, она не хуже моего играет в шатрандж и умеет жертвовать лёгкими фигурами ради победы в партии.

— Но как быть с исходом судебного поединка, государь? — спросил Сансон. — Как объяснить суровое наказание мессеру Ламберту?

— Ламберт будет наказан за оскорбление короля и до конца дней своих будет находиться в одном из монастырей.

— Что, если в Новалезском? — ухмыльнулся Манассия.

— Прекрасно, святой отец, у вас изощрённое чувство юмора! Пусть Ламберт проведёт остаток жизни в келье своей сестры, и прикажите выбить на их стенах текст признания Ирменгарды. Пусть он и не сможет его читать, зато будет знать, что оно постоянно находится рядом с ним. Прощайте же, мой недалёкий названый братец, и помните мои слова!

Слуги увели оглушённого своим крушением Ламберта, и король остался наедине с ближайшими соратниками.

— Жаль, но эту стражу придётся сменить, — произнёс король, как только за Ламбертом закрылись двери.

— Безусловно, государь, — ответил Сансон.

— Что до черни и исхода судебного поединка, — произнёс изобретательный Бозон в ответ на повисший в воздухе вопрос графа дворца, — то я не думаю, что для вас, благородный и могущественный граф, будет трудным найти в городской тюрьме какого-нибудь приговорённого к петле бедолагу. Пусть он за спасение своей презренной жизни даст показания о том, что лично передавал Ламберту какие-нибудь дьявольские снадобья или языческие талисманы с заклинаниями, которые были способны даровать победу в судебном поединке. Таким образом, исход поединка определился магией и чернокнижием, а значит, не может восприниматься как установленная непреложная истина.

— Тогда получится, что чернокнижие оказалось сильнее воли нашего Господа! — испуганно воскликнул Манассия.

— Весь мир является ареной борьбы Господа и Князя Тьмы, и не всегда свету и добродетелям сопутствует победа. — Король к исходу дня явно настроился на философский лад. — Оглянитесь вокруг, и вы увидите тому сонм подтверждений. Я поддерживаю предложение моего брата, графа Авиньонского, Арльского и без пяти минут Тосканского! А вы, святой отец и мой племянник, вечно найдёте повод испортить нам всем настроение и даже на ясном небе отыщете мохнатую тучу!

Эпизод 29. 1684-й год с даты основания Рима, 10-й год правления базилевса Романа Лакапина (декабрь 930 года от Рождества Христова).

Папа Стефан медленно шёл, озираясь в обе стороны на тёмные, едва освещаемые факелами стены длинного коридора, изумляясь делу рук человеческих. За ним шла небольшая процессия, состоящая из папского вестарария, греческого инженера-архитектора, человек пяти папской охраны, великой сенатриссы Рима и её сыновей, Иоанна и Альбериха. Процессия шла молча, не решаясь говорить в столь тревожном месте, покуда папа не уперся в массивную железную дверь. Вестарарий жестами выпросил для себя разрешение выйти на первый план и, недолго погремев ключами, повернул механизм замка. Затем он толкнул дверь, и папа со своими провожатыми оказался в такой же низкой, но зато просторной зале, выглядевшей ещё более мрачной из-за множества надгробий, расположенных в ней. Тем не менее папа, осмотрев новые катакомбы, радостно и удивлённо вздохнул.

— Это же священные гроты базилики Апостола!

— Да, Ваше Святейшество. Наш путь от Замка Ангела окончен, — ответил папе его вестарарий.

— Как долго мы шли?

— Я досчитал лишь до девяти сотен, Ваше Святейшество.

— Хвала вам, сенатрисса, за столь искусное творение ваше!

— Благодарю вас, Ваше Святейшество, отныне епископы Рима, в случае опасности, всегда могут рассчитывать посредством этого подземного хода спасти свою жизнь, укрывшись под защитой высоких и крепких стен замка Ангела.

Папа снова вознёс ей здравицу, мысленно заметив, что отныне верно и обратное: теперь воины сенатриссы в случае чего могут быстро и незаметно проникать внутрь Города Льва и появляться в непосредственной близости от папских палат. Таким образом, этим тоннелем, словно ещё одной цепью, Мароция привязывала папскую резиденцию к себе самой и к своей главной цитадели.

— Однако давайте поспешим на воздух. Признаться, я сильно продрог в этом подземелье, — сказал Стефан, и вся процессия заторопилась наверх.

Декабрьское солнце светило тускло, и всё же его хилый свет и струи свежего воздуха с восторгом встретили все осуществившие это столь краткое, но зато весьма необычное путешествие.

— Дети мои, оставьте нас. — Мароция повернулась к Иоанну и Альбериху. — Нам необходимо остаться с Его Святейшеством наедине.

Сопровождающие с поклонами оставили Мароцию и Стефана одних. Папа ёжился, не то от не отпускающего по-прежнему могильного холода, не то от зубной боли, третий день донимавшей его, а скорее всего в предчувствии колючего разговора с властительницей Рима. Он очень не любил подобные беседы, в ходе которых постоянно выискивал в словах Мароции намёки на необходимость быть обязанным ей, а также смущался встретиться с ней глазами, ибо не раз её глаза смотрели на него как-то странно, и Стефан при виде их то и дело вспоминал пикантные слухи, связанные с судьбой нескольких своих предшественников.

— Тема нашего разговора, возможно, изумит вас, Ваше Святейшество. Вопрос чрезвычайно важен, и чтобы подойти к нему со всей серьёзностью и пониманием перспектив, которые он открывает, необходимо будет вернуться на полтора столетия назад. Прошу вас остановиться возле этой скамьи, где вам будет удобно, и спокойно выслушать покорную слугу вашу.

Стефан опустился на деревянную скамью подле молодой, но весьма развесистой пинии. Это было одно из любимых его мест в парке возле базилики Святого Петра, летом он частенько прятался в тени вот этой самой пинии от римского зноя. Сегодня же отбрасываемая деревом тень была явно излишней и только гасила и без того скупые лучи солнца. А вообще говоря, папа был даже не против, если бы сейчас пошёл дождь, да посильнее, хотя понимал, что навряд ли это остановит настырную сенатриссу.

Резкий приступ зубной боли заставил папу невольно проскулить и схватиться за щеку.

— Ваше Святейшество, я сегодня же пришлю вам сушёные травы, купленные мной у арабских негоциантов. Настой из этих трав излечит ваши зубы.

— Нет-нет, спасибо, ваша милость. Я сегодня утром молился Святой Аполлонии , и мне уже значительно лучше.

Мароция пожала плечами и начала неторопливо говорить. Голос её был тих и вкрадчив, её глаза искали глаза папы, но тот предпочитал рассматривать пожухлую листву на стоявших недалеко от их скамьи деревьях.

— Как вы знаете, Ваше Святейшество, после того как волею Господа прекратилась власть древних кесарей, великий Рим на протяжении нескольких веков не имел достойного защитника от многочисленных врагов, посягавших на его святыни.

— Его защищал сам Господь, разве есть в мире более надёжная защита?

— Конечно нет, но тем не менее на Капитолийский холм, к церквям Латерана и Ватикана периодически поднимались то готы, то греки, то лангобарды, и город подвергался разграблению и насилию, а сам епископ Рима только словом мог увещевать варваров пощадить город и его людей.

— Таково было наказание Господне за грехи наши.

— Несомненно, но однажды братья-епископы Стефан и Павел в тяжёлый момент для города охотно приняли от франкского короля Пипина клятву быть защитником Святого престола и возвели его в сан патриция и дефензора Рима.

— Да будет навеки прославлено имя великого короля Пипина!

— Правда, через полтора года, когда лангобарды осадили Рим, короля пришлось очень долго уговаривать. И только когда папа, кстати ваш тёзка Стефан, написал королю якобы от имени самого Апостола Петра, пригрозив Пипину лишением Царства Божия и вечной жизни, если тот не придёт на выручку его могиле, король франков вторично пересёк Альпы.

— Согласитесь, в своих действиях и папа, и король действовали на благо Риму, Вере, трону Апостола и не помышляли о личной выгоде.

— Безусловно, особенно если учесть, что, совершая помазание, Стефан деликатно закрыл глаза на то, что Пипин лишил короны законного потомка Хлодвига , а в обмен на это новый король пожаловал папе земли, ранее принадлежавшие Равеннскому экзархату.

— Эти земли принадлежали епископу Рима согласно дару Константина! Ещё за четыре века до этого!

— Конечно, Ваше Святейшество. — По лицу Мароции было видно, что она явно придерживалась другой исторической версии, но до крайности раздражённый папа не глядел на неё. — Тем не менее долгое время этими землями папа не владел, пока король Пипин, а затем и его сын, великий Карл, своими мечами не добыли их для него. Взаимные обеты папы и короля были закреплены Его Святейшеством Львом , водрузившим на голову Карла императорскую корону. С тех самых пор императоры всегда служили самой надёжной опорой викарию Христа.

— Воистину так!

— Но наследство Карла Великого очень скоро было разделено его внуками. Императором с тех пор считался король Срединного королевства, которое, по замыслу Лотаря, должно было оставаться осью Империи. Однако именно королевство Лотаря оказалось самым слабым из кусков наследства великого деда и продолжило свой распад. Династия Лотаря угасла очень быстро, тогда как их кузены стремительно укреплялись и всё более жадно посматривали на своего слабеющего соседа, справедливо считая главной жемчужиной его богатства древний Рим. В итоге это привело к тому, что власть в съёживающемся королевстве Лотаря вскоре перешла к побочным ветвям их рода, и этому немало поспособствовали тогдашние епископы Рима. Не видя для себя надёжного защитника, они начали метаться, раздавая императорские короны то сполетским князьям, то германским бастардам. Всё это привело к тому, что в стенах Рима вновь появились чужеземцы, и воины Арнульфа разбили свой гарнизон в старинных садах города. Такая политика пап привела и к обратному эффекту: их жизнь уже не выглядела священной и неприкосновенной в глазах паствы, и на Святом престоле начали появляться люди случайные и недостойные.

Случайные и недостойные! Мало кто помимо Мароции и её семьи так поспособствовал этому, однако сейчас сенатрисса рассказывала об этих недавних временах как о чём-то постороннем и к ней совершенно не относящемся.

— Почти то же самое можно было сказать и о людях, получавших в те годы венец Августа. Разве можно было бы считать достойным божественного венца варвара Арнульфа, разве можно было бы считать надёжным защитником Рима бездарного и ленивого Людовика Слепого или же старца Беренгария, на склоне лет своих вступившего в сговор с дьявольским племенем венгров и пустившего их орды на итальянские земли?

— Сейчас, — продолжала Мароция, — наш Господь дал нам всем надежду в виде строгого и смиренного наместника Апостола своего. Но власть его хрупка, а многочисленные враги усиливаются. На юге вновь возросло могущество греков, в Константинополе жёстко и властно правит кесарь Роман со своими сыновьями, а армия их доместика Куркуаса, как в былые времена, наводит ужас на сарацин. На севере ещё более грозной силой выглядит саксонец Генрих, который, разгромив своих внутренних врагов, теперь, как в своё время каринтийский Арнульф, пристально и жадно глядит на земли Италии. Увы, но сейчас мы не можем, как в старину, просить помощи франков, в их королевстве идёт жестокая распря между королями Раулем и Карлом, а также графом Вермандуа. В итоге есть только один могущественный и достойный монарх, способный стать надёжным защитником Святого престола, — Гуго, король Лангобардии и Бургундии.

Мароция завершила свой монолог и теперь ждала реакции Стефана. Тот молчал, устремив взор в землю и гадая, чем вызвана такая перемена настроений у этой прожжённой лисы, никогда не упускавшей ранее возможности вставить шпильку по адресу бургундца.

— Достоинства короля Гуго известны. Но, по слухам, он не слишком радеет об интересах лангобардских церквей и монастырей, его высказывания об отцах церкви порой неуместно ироничны и непочтительны.

— О его радении к Церкви лучше всего вам расскажут монахи Клюнийского аббатства, которым Гуго оказывает существенную помощь.

— Но может ли Святой престол рассчитывать на повелителя, не зарекомендовавшего себя ранее на поле брани, а также ведущего суетный и грешный образ жизни? Мне из разных источников сообщают, что король, словно мавританский правитель, окружён множеством наложниц, с которыми предаётся сладострастию едва ли не прилюдно.

— Король Гуго избегает подвигов в военных сражениях, предпочитая искусству владения мечом искусство переговоров. Для Рима это качество выглядит намного ценнее. В то же время напомню вам, что король Гуго не так давно остановил нашествие венгров на свои земли.

— В этом ему помог его сосед Рудольф, а точнее принадлежавшее тогда Рудольфу Священное копье. Именно копьё, освящённое кровью Спасителя, обратило варваров в великий страх и бегство.

— Да, простите, я совершенно забыла… Что до его образа жизни, то поведение короля изменилось после кончины его обожаемой супруги Хильды.

Стефану было бы небезынтересно в этот момент взглянуть на Мароцию, но взгляд его по-прежнему изучал песок и лежащую на нем листву.

— Всё поправится, и король вновь подаст нам всем пример супружеской верности, богобоязненности и смирения, если подле него будет находиться умная и властная супруга, которая сей же час прогонит весь его гарем и вернёт короля на путь молитвы и покаяния.

— Возможно, но мне неизвестно о намерениях короля вступить в новый брак.

— Извещаю вас о наличии такого намерения. Ваше Святейшество, Раб рабов Божьих, Князь князей земных, к вам обращается король Лангобардии и Бургундии с молитвенной просьбой дать своё благословение на брак с Мароцией, графиней Тусколо, сенатриссой Великого Рима, робко и покорно стоящей сейчас перед вами и молящей вас о том же.

С этими словами Мароция сползла со скамьи и встала на колени перед папой. Стефан вздрогнул и отвернулся от неё, одной рукой закрывая себя от взгляда её глаз.

— Вы шутите, сенатрисса? Скорее признайтесь, что вы шутите! Вы вдова графа Тосканского! Как вы смеете просить меня благословить кровосмешение?!

— Ваше Святейшество оповещены о свидетельстве графини Ирменгарды Иврейской о том, что она сама и её братья…

— Да. Разумеется, я знаю об этом! И я не верю, не верю ни единому слову, сказанному там! О, теперь я понимаю, для чего всё это было разыграно! Теперь мне понятны намерения короля и ваши, ваши, Мароция, намерения! Сначала я подумал, что Гуго обещал вернуть вам утраченные после смерти ваших мужей бенефиции, но нет! Вы оба воспылали дьявольской страстью друг к другу, разожжённой в вас Врагом Христа, вы оба составили это клеветническое признание Ирменгарды, чтобы получить возможность короноваться в Риме! И вы ещё смеете говорить мне, что ваш возможный брак вернёт короля на путь покаяния?!

Мароция не рассчитывала на скорое согласие от папы, но для неё стала неожиданностью такая резкая отповедь на её предложение и внезапно прорвавшаяся наружу неприязнь.

— Вы, само воплощение греха сладострастия и прелюбодеяния, к сонму грехов своих хотите ещё добавить инцест? Вы, которая в своём замке играет в дьявольский шатрандж, используя своих слуг вместо фигур, и заставляет их совокупляться, в случае если одна из фигур бьёт другую? Вы, которая закрывает глаза на содомию и устраивает в своём замке языческие сатурналии, а сама выступает в роли весталки? Это вы намерены стать добродетельной супругой, способной спасти душу короля?

— Да, и представьте себе, что именно этой вавилонской блуднице вы обязаны апостольской тиарой.

— Не приписывайте себе того, что не могло состояться без воли нашего Создателя и Верховного Судии.

— Может, тогда Верховному Судии и оставим возможность судить рабов своих, но только после того как пробьёт час их? Взяв по Константинову дару земли и власть, подобно светским правителям, может вы, как и многие ваши великие предшественники, посмотрите на всё здраво и устремите свою энергию на дело укрепления власти в Риме, на расширение вашей власти на все королевские дворы и земли Европы? Если по Константинову дару вы оказались светским судьёй и управителем тысяч подданных своих, может, вы озаботитесь тогда их нуждами и судьбами?

— О них позаботится Господь.

— Ну а пока ваши земли и земли ваших слуг разоряют венгры, сарацины, южные лангобарды, да и местные бароны, и некому защитить их. И люди приходят в Рим, поскольку чувствуют, что только здесь им будет предоставлена защита, а также хлеб и кров над головой. Разве не является долгом пастыря заботиться о вверенных ему?

— Вы заботитесь о сытости тленных тел их, а Церковь о спасении их бессмертных душ.

— Тогда откажитесь от Константинова дара, снимите с Церкви все эти нелепые подозрения в его подлинности и вернитесь к истокам христианской церкви первых времён. А если нет, то взгляните на моё предложение как мудрый светский правитель. Распространив свою власть в самых глухих её пределах, разве не польётся вслед за этим живительное Слово Господне для рабов отдаленных провинций ваших?Разве должно упускать добродетельному пастырю Вселенской церкви редкую возможность вновь вернуть единоначалие и единообразие церквям христианским?

— Как? Каким образом?

— Вы знаете, что к вашему двору не так давно явились послы кесаря Романа. В числе прочих тем наших переговоров было озвучено предложение — заметьте, не от нас, а предложение из самого Константинополя! — о возможной женитьбе Константина, сына Романа и его симбазилевса, на моей дочери Берте. Естественно, если последняя будет являть собой нечто большее, чем дочь римской сенатриссы. Только представьте себе: осуществив этот брак и наш брак с Гуго, можно будет впоследствии рассчитывать на возрождение древней Империи и сделать то, что оказалось не под силу Карлу Великому и императрице Ирине Исаврийской ! Только подумайте: это может состояться или, напротив, будет загублено благодаря вам!

Стефан заколебался, он поднял глаза вдаль, и воображение широкими штрихами рисовало ему захватывающие перспективы. С момента падения Великой Империи и до наших с вами дней недостижимой мечтой европейских владык было восстановление этого идеального, с их точки зрения, государства в его прежних границах и в сиянии прежней славы. Мароция не упустила из вида замерцавшие огнём тщеславия глаза понтифика и с воодушевлением подыграла ему.

— Да, но какие интересы преследует таким предложением Константинополь? — очнулся от сладких грёз папа.

Мароция сделала самые невинные глазки.

— Всего только признать патриархом Константинопольским Феофилакта, малолетнего сына кесаря Романа.

Стефан аж подскочил со своей скамьи.

— Кирие Элейсон! Да что же это такое?!

— По достижении им совершеннолетия, не ранее. То есть сделать почти то же самое, что вы совершили в отношении моего сына Иоанна, за что не устаю благодарить вас! — Мароция вновь опустилась на колени.

— Далеко не то же самое! Как можно сопоставить рукоположение в сан священника и утверждение в сане патриарха Восточной церкви?! Хотя, признаюсь, и рукоположение вашего сына я осуществил скрепя сердце, и с тех пор только надеюсь, что Иоанн станет достойным пастырем и тем самым хоть немного оправдает совершённый мной грех! И всё это, заметьте, только из уважения к вам.

— Уважения к блуднице? — Мароция иронически хмыкнула.

— Вы сами просили не судить вас, и наверное, в этом вы отчасти правы. Господь вам судья, как и мне. Как и всем прочим. Ох, горе, горе! Стало быть, мне теперь предстоит выслушивать просьбы греков, чтобы я уважил их кесаря и забыл о правах патриарха Трифона ?

— Не беспокойтесь о Трифоне, в Константинополе подобные вопросы решают быстро.

— Наслышан, и их совершенно не смущает ни слово Божие, ни суд потомков.

— Насчёт последнего нечего переживать и вам. История пишется победителями, Ваше Святейшество. Мы знаем историю предков только по летописям их панегиристов, благодаря их личному мнению, личным оценкам и личной заинтересованности услужить своему заказчику. Вспомните деяния упоминавшейся мною Ирины Исаврийской. В борьбе за власть в Константинополе она отправила на тот свет своего мужа, базилевса Льва , смочив ядом не что-нибудь, а императорскую корону. Затем она велела ослепить собственного сына Константина . Всё это, однако, не помешало Восточной церкви признать её святой, поставив в заслугу возвращение Ириной почитания икон. Вспомните судьбу несчастного папы Формоза. Каждый последующий папа, в зависимости от симпатий или антипатий к нему, то с почестями хоронил его, то затевал суд над его трупом, то вновь устраивал пышные процессии в его честь, то уничтожал имя из летописей. С началом понтификата папы Сергия о правлении Формоза в итоге сложилось мнение как о большом бедствии для Италии, для которой он наплодил чрезмерное множество хозяев. А почему? Да потому что Сергий и его наследники вышли победителями из смуты интриг, захвативших Рим тридцать лет тому назад. Так что в случае сохранения и усиления вашей власти, ваш летописец не пожалеет лестных слов о папе Стефане, восстановившем империю и церковь на Западе и объединившем её с империей и церковью Востока. В свете содеянного вами, разве найдётся кто-то, кто упрекнёт вас в вашем согласии ради достижения этой исторической цели сделать патриархом юного Феофилакта и тем более согласиться на брак короля Гуго с графиней Тусколо?

Напрасно Мароция упомянула об этом, но с другой стороны, ей же необходимо было вернуться к первоначальной теме! Между тем папа погрузился в невесёлые размышления и сетования на то, что для достижения заманчивых целей отчего-то всё время приходится прибегать к действиям и мыслям, идущим вразрез с христианской моралью.

— Пусть ваш сын станет достойным священником, Мароция, я очень в это верю. Пусть отрок Феофилакт станет достойным пастырем Восточной церкви, я буду на это надеяться. Но ведь вы, Мароция, были женой брата короля, вы это отлично знаете — и всё-таки понуждаете меня совершить столь тяжкий грех?

— Безотносительно ко мне, не имеющей оснований не доверять словам Ирменгарды, я всё-таки замечу, что плодом такого греха был сам царь Давид . И разве в Писании не было сказано, что «если братья живут вместе и один из них умрёт, не имея у себя сына, то жена умершего не должна выходить на сторону за человека чужого, но деверь её должен войти к ней и взять её себе в жёны, и жить с нею, — и первенец, которого она родит, останется с именем брата его умершего, чтоб имя его не изгладилось в Израиле»?

Стефан чуть не задохнулся от нового приступа гнева.

— Прекратите! Слышите, Мароция, прекратите истолковывать Священное Писание так, как вам вздумается, ибо вашими устами говорит нечестивый! И на ваши слова подложные отвечу вам словами Господа нашего из Нагорной проповеди его: «Кто разводится с женою своею, кроме вины любодеяния, тот подаёт ей повод прелюбодействовать; и кто женится на разведённой, тот прелюбодействует» . Закончим же разговор этот, сенатрисса, закончим ради вашего же блага и спасения вашей души, всё более соблазняющейся грехами смертными.

— Я приму этот грех на себя и, во искупление его, исполню вашу мечту превратить Рим в город Церкви. Сделать его таким, каким он был при папе Григории, для чего изгнать из города евреев и жонглёров, закрыть в городе все таверны, а негоциантам разрешить торговать только вне крепостных стен. И наконец, запретить продажным девкам покидать пределы Трастевере и обязать носить на себе отличительные знаки, выдающие их ремесло.

— А лучше всего изгнать их из города вовсе, ибо Трастевере находится непосредственно возле южных стен Леонины, что оскорбительно для святынь, находящихся здесь, — вздохнув, заговорил папа. Голос его был еле слышен, он весь как-то сник, как будто смирившись с неизбежным.

— Как скажете, Ваше Святейшество. — Мароция почти поверила в успех разговора и уже с трудом сохраняла на лице маску смиренности и почтения.

— Вот только почему вы согласны это сделать лишь в обмен на моё грехопадение? Почему вы не делали это ранее, не поступали так, как и надлежит поступать доброй христианке, облечённой всей полнотой власти?

— Все эти бедные грешные люди приносят немалый доход римской казне.

— Это грязные деньги, сенатрисса.

— Но доля этих грязных денег идёт на содержание бедняков, на пищу пилигримам, на содержание церквей, наконец!

— Нельзя грязными деньгами совершать добрые поступки, это обесценивает их. Нельзя грязными методами добиваться высоких целей, это опорочивает их. Лучше воздержаться от греха, чем решиться на него, надеясь на любовь и прощение Господа. Нельзя, нельзя заботиться о своём теле более, чем о душе. Я не дам согласия на ваш брак, Мароция, поскольку он преследует собой кровосмешение и основан на лжи, — сказал папа Стефан и, поднявшись со своей скамьи, побрёл в сторону, давая понять, что разговор закончен и мнения своего он никогда не изменит. По пути он ещё несколько раз энергично тряхнул своими седыми волосами, будто скидывал последних бесов искушения, нашёптывающих ему на ухо. Мароция не нашла в себе сил словом удержать понтифика, она кусала губы и лихорадочно искала выход из внезапно возникшего перед ней тупика.

Эпизод 30. 1684-й год с даты основания Рима, 11-й год правления базилевса Романа Лакапина (20 февраля 931 года от Рождества Христова).

Прелюбопытнейшим свойством человеческой натуры, вне времени и обстоятельств, является неумолимая тяга к возвращению в те места, где произошли события, запечатлевшиеся в памяти на всю жизнь, предопределившие характер, личность и ремесло индивидуума, повлиявшие на ход жизненного пути его самого и его окружения. Мало кого из нас не охватывает сладостный ностальгический трепет при виде мест, где прошло наше детство, где мы встретили первую любовь или одержали важную победу над собой, соперником или враждебными обстоятельствами. Сонм воспоминаний охватывает в этот момент наше возбуждённое сознание, и мы начинаем удивляться волшебному могуществу собственной памяти, сохранившей в своих закоулках мельчайшие подробности событий минувших лет. Противником же памяти в подобной ситуации всегда выступает холодное и безразличное ко всему время, и горечь сожаления наполняет сердце всякий раз, когда видишь результаты его беспощадной деятельности, стирающей с лица земли родные дома, иссушающей раскидистые деревья, в тени которых ты проводил досуг, обращающей в прах знакомые и милые твоему сердцу вещи, уносящей прочь из этого мира родных и близких тебе людей.

Подобные приступы ностальгии между тем удивительным образом приключаются и с людьми, посещающими места, само упоминание о которых вызывает приступ гнева или печали, места, не овеянные славой, места горя и боли. И тем не менее человека не покидает живейший интерес к ним, воспоминания о тех событиях вызывают не только острую боль или реанимированное чувство оскорбления, но и какое-то странно приятное возбуждение, как будто тебе сейчас представится возможность взять запоздалый реванш или ты увидишь старых поверженных врагов, униженно валяющихся в пыли.

Именно с такими чувствами и мыслями Мароция Теофилакт вступала за три дня до Пепельной среды , 20 февраля 931 года от Рождества Христова, в пределы города Сполето, города, из которого она восемнадцать лет назад, дрожа от страха и обливаясь слезами от страшного унижения, бежала, не зная толком имён своих спасителей и ни на минуту не задумываясь над тем, что её ждет, полагая в тот момент, что ничего более жуткого в её жизни уже быть не может. Она всегда разделяла свою жизнь на «до» и «после» своего пребывания в Сполето, справедливо полагая, что замужество с герцогом Альберихом изменило её саму и предопределило судьбу на все оставшиеся ей годы. Она всегда старалась не вспоминать о своей сполетской жизни и никогда за это время не посещала эти места, однако с какой-то глупой радостью и почти не раздумывая согласилась на предложение короля Гуго встретиться с ним именно здесь для обсуждения дальнейших шагов их странного союза.

А другие варианты, конечно, были. Но обе стороны последовательно отвергли предложение увидеться в Риме или в Павии. Вариант с Луккой был отвергнут уже скорее не Гуго, а его братом, которому приезд недавней маркизы Тосканской, естественно, виделся крайне опасным и непредсказуемым, ведь он только-только начинал осваиваться в роли наместника Тосканы (да-да, король, как и в случае с Ламбертом, вновь не торопился награждать Бозона графским титулом). Вполне подходящими местами для встреч были Перуджа, Орта или Терни, но кого-то не устроила слабая защита города от вероятного нападения, а кого-то — как в случае с Ортой — напротив, обособленность города, где осторожные переговорщики узрели опасность лёгкой блокировки своих действий скрытыми недругами. В итоге сошлись на Сполето, а долгие переговоры привели лишь к потере времени и к тому, что теперь, добираясь на встречу, пришлось месить весеннюю дорожную грязь и молить небеса хоть ненадолго повременить с дождями.

Повторимся, странным, весьма странным был этот союз, заключённый между двумя людьми, так легко совершившими всем известный шаг, отделявший жгучую ненависть от страстной, всё время требующей жертвоприношений любви. Обе стороны, король и сенатрисса, всё время, отведённое до встречи, потратили на действия, весьма красноречиво свидетельствующие о степени доверия друг к другу. Мароция поехала в Сполето, взяв с собой Иоанна, однако оставив в Риме Альбериха и до возвращения передав ему на заседании сената все свои полномочия, полагая, что, в случае измены короля, её младший сын разобьётся в лепёшку, но не допустит бургундца в Рим. К тому же Альберих по-прежнему считал себя законным наследником своего мнимого отца, а поэтому, оказавшись в родном замке, мог запросто устроить скандал и поломать матери всю дипломатическую игру. Король же пошёл ещё дальше и 31 января, руками епископа Павии, короновал лангобардской короной пятилетнего Лотаря, сына от своей второй жены Хильды, и заставил баронов принести тому клятву верности. После этого Гуго приказал сыну до своего возвращения оставаться в Павии, а сам отправился в Сполето с более-менее спокойным сердцем: в случае коварства сенатриссы за него будет кому отомстить.

Впрочем, не ради одной этой встречи с Мароцией Гуго пришлось пойти на такой неожиданный, но весьма оправданный в его обстоятельствах шаг. Умный и хитрый бургундец, конечно, понимал, что его брат Бозон остался недоволен промежуточным титулом наместника Тосканы. К тому же умом и хитростью Бозон был истинным братом королю, а его жена Вилла, кстати, дочь Рудольфа Первого и, соответственно, сестра Рудольфа Второго, была честолюбива, напориста и вполне могла сподвигнуть своего мужа на опасную авантюру, воспользовавшись отъездом короля. В итоге Гуго не пожелал иметь у себя в тылу обиженную родню, и Бозон получил предписание быть в Сполето одновременно с королём, хотя большой надобности в присутствии Бозона не наблюдалось. Надо ли говорить, что Бозон понял все подозрения короля и его обида на Гуго только возросла?!

Король прибыл в Сполето раньше всех, в полдень его восторженно встречали местные жители во главе с графом Теобальдом, его племянником и сыном недавно скончавшейся Теутберги. Сполетцы, выкрикивая здравицы королю, втайне тешили себя мыслью о возможном возрождении роли Сполето на Апеннинском полуострове. Всего лишь тридцать лет назад их герцогство было самым могущественным феодом в Италии, а их правители добывали себе королевские и императорские короны. Однако после смерти Агельтруды и захвата власти Альберихом Первым, дела Сполето стремительно покатились под гору, в виду того что герцог, лучший воин и интриган своего времени, оказался совершенно бездарным хозяином. Изоляция Альбериха оказалась изоляцией всего Сполетского герцогства и привела в итоге к постоянным междоусобным войнам баронов, процветанию казнокрадства и вызвала вполне понятные настроения стервятников среди соседей.

Удивительно, но приезд сенатриссы Рима вызвал куда больший интерес и восторг у местных жителей, чем приезд самого короля. Гуго, кстати, заметил это и с невероятным достоинством пережил этот тяжкий удар по своему самолюбию. Ну а Мароция не обманула настроения местных и, отодвинув шторки своих носилок, дала сполетцам возможность в деталях разглядеть её. Она также окидывала горожан любопытным взором, силясь увидеть среди толпы кого-то знакомого, но сие было тщетно: восемнадцать лет слишком большой срок, а для того времени и вовсе почти половина человеческой жизни, и поэтому наивно было рассчитывать на то, что годы проявят такое же снисхождение к лицам простых сполетцев, какое они проявили к тридцативосьмилетней Мароции.

Дорога перед замком резко пошла вверх, и Мароция, высунувшись из носилок, с тревожным и ностальгическим любопытством осматривала башни замка, как будто в одной из них продолжал прятаться её свирепый и неотёсанный муж. Наблюдательный взгляд её подметил весьма заметное обветшание замка, а когда с башен раздался приветственный трубный рёв, стены крепости ощутимо задрожали, и казалось, ещё одно подобное испытание — и они рухнут наподобие стен Иерихона. Однако крепость устояла, а когда ворота замка распахнулись, на пороге донжона она вместо вечно косматого и пахнущего дичью Альбериха увидела сухощавого и слегка сутулого тридцатилетнего мужчину, чьё родство с королём выдавал его несколько удлинённый и волевой подбородок. Это был граф Теобальд.

Теобальд приветствовал сенатриссу Рима, и с первых же его слов Мароция почувствовала, что граф с тревогой отнёсся к появлению бывшей герцогини Сполетской в здешних местах. Зная, как вольно порой король распоряжается землями своих вассалов, граф беспокоился за итог этой встречи и, более прочего, за свои собственные интересы. Мароция, как настоящая стерва, не отказала себе в удовольствии подёргать за чувствительные струны графской души и, словно рачительная хозяйка, ненадолго покинувшая свою ферму, со знанием дела начала осматривать двор замка. Он, кстати, практически не изменился, всё находилось на своих местах, только без крепкого хозяйского надзора всё сильно одряхлело и как-то измельчало. Можно сказать почти наверняка, что несколько пар любопытных глаз подглядывали за ней, но не решались обнаруживать себя, не зная о причинах её появления здесь, — то были слуги, помнившие её и теперь только тихо изумлявшиеся её стойкой красоте и цветущему здоровью, особенно по сравнению с их собственным, прискорбно истрепавшимся.

Король встретил сенатриссу в приёмной зале донжона замка, там, где Альберих устраивал свои разнузданные пиры. Мароция склонилась перед ним в поклоне, а он поцеловал её в самую макушку, мгновенно почувствовав, как приятно и пьяно слабеют ноги от одного только запаха её волос.

— Ничто — ни зима, ни дорога, ни наш святой папа — не смогло прогнать румянец с ваших щёк, Мароция!

— Рада видеть, что ваше высочество также, несмотря на все обузы ваших титулов, не теряет бодрости и весёлого нрава!

Король справился у Теобальда о графе Бозоне, но Теобальд только удручённо развёл руками. Гуго нахмурился и велел послать навстречу Бозону гонцов. Бозон, впрочем, и ранее не отличался пунктуальностью, опоздания были его узнаваемой всеми чертой, но сегодня король посчитал это вызовом себе и мысленно задался целью прочитать брату нотацию.

Подошло время вечерней мессы, но король и сенатрисса дружно отказались идти в главную городскую базилику Сан-Сальваторе, находящуюся у подножия холма Святого Ильи, на котором возвышался сполетский замок. Заново подниматься по крутой дороге вверх не хотел никто, и отказ короля посеял глубокую печаль среди местных священников, надеявшихся обратить внимание монарха на бедственное состояние главного сполетского храма. В итоге король и сенатрисса отслушали мессу в небольшой церкви на территории замка, а затем вновь вернулись в триклиний донжона, где граф Теобальд успел накрыть достаточно пышные столы.

Выслушав краткую молитву и подняв тост за здоровье короля, присутствующие занялись тщательным обследованием и уничтожением всего, что осмелилось показаться на поверхности пиршественных столов. Для короля, Мароции и графа Теобальда был накрыт отдельный стол. Король, естественно, сел в центр стола, Мароция заняла место по его левую руку.

— Каким вы нашли Сполето, моя милая? Некогда это были подвластные вам земли.

Граф Теобальд при этих словах сразу потерял аппетит, оставил в покое наполовину обглоданную утиную ножку и навострил уши.

— Это было так давно, ваше высочество. В те времена слово «Сполето» звучало необычайно грозно, сейчас же этим словом никого не напугать. Все выглядит старо и запущенно.

— Вы слышите, мой дорогой племянник? «Старо и запущенно».

— Смерды за последние годы настолько обленились, что не следят за хозяйством своих повелителей, — начал защищаться Теобальд.

— Собираются ли в должной мере налоги? — продолжал любопытствовать король, и Мароция с уважением взглянула на него.

— Об этом должно заботиться моему камерарию. Видимо, собираются плохо. А решением вашего высочества нам запрещено чеканить собственную монету.

— А у вас есть из чего её чеканить, граф? Вы же говорите, что ваша казна пуста.

— Пуста, ваше высочество, доклады моего камерария, а он мне докладывает не реже одного раза в седмицу…

— В седмицу?! Помилуйте, Тибо, — вскричал возмущённый король, — вы должны справляться об этом ежедневно, а раз в седмицу самолично устраивать ревизию своему имуществу. У вас воруют прямо под носом, вам не выплачивают налоги вассалы, ливеллярии, негоцианты и колоны, а вы спускаете им всё с рук, когда должны были строго наказывать!

— Разве это задача достойная благородных особ? — простодушно спросил Теобальд, типичный представитель аристократических родов десятого века, и король даже оторопел от такого легкомыслия.

— По дороге сюда я нарочно проехала через город и, к сожалению своему, не увидела школ, а негоциантов можно было пересчитать по пальцам одной руки, — вставила своё слово Мароция.

— Вы слышите, Тибо? А ведь всё это деньги, всё это может быть потрачено на военные походы, буде враг покусится на вас, на укрепление вашего замка, на разнообразие вашего стола, дьявол его забери!

Сидевший неподалёку от короля отец Манассия при этих словах вздрогнул и с упрёком взглянул на Гуго. Король раздосадованно махнул на него рукой.

— Негоцианты перестали заезжать сюда, — посетовал Теобальд, — теперь они едут от Лукки в Рим и далее в Неаполь, минуя нас.

— Конечно, что же у вас делать, раз у ваших людей нет денег, раз у вас не работают школы? Чем можно привлечь купцов?

— Отцы церкви считают, что купцы…

— Да плевать мне на этих отцов! Эти отцы, уж не беспокойтесь, имеют, в отличие от вас, свой доход, достаточно только взглянуть на их заплывшие фигуры. Прошу немедля озаботиться этим делом, проникнуться к нему интересом и уважением. Говорю вам не как ваш дядя, а как сюзерен, который в любой миг может призвать вас под знамёна! Как тогда вы сможете выполнить свой долг?

— Вот за это вам беспокоиться не придётся, ваше высочество, — обиженным тоном заявил Теобальд, — мой конь всегда взнуздан, мои воины придут к вам по первому звуку вашего рога.

Король смягчился и обернулся к Мароции.

— Что правда, то правда, — рассмеялся он, — мой племянник не так давно покрыл себя славой на поле брани, придя на помощь своим южным соседям в Беневенте.

— Да, — ответила Мароция, — до меня дошли эти слухи, и, скажу вам, греческий двор в Риме вашим походом, граф Теобальд, был крайне недоволен.

— Отчего же, — король смеялся всё громче, он уже успел позабыть про все экономические тяготы Сполето, — мой племянник сделал кесарю роскошный подарок!

— Какой же?

— Граф Теобальд, удовлетворите же любопытство нашей очаровательной сенатриссы сами. Негоже рассказывать третьему лицу о подвигах, когда сам доблестный герой присутствует здесь. Пусть слышат все — люди, музыка, остановитесь!

Слова короля услышал мажордом, и приказ был доведён до внимания каждого. Все с любопытством уставились в сторону хозяина замка.

— Его высочество, очевидно, имеет в виду не обстоятельства самой битвы с греками возле крепости Каноса в Апулии, в ходе которой милостью Господа мы с князем Ландульфом одержали блистательную победу, а то, что произошло после неё. В нашем распоряжении оказались примерно полсотни греков, упорно сопротивлявшихся нам. Своим мужеством они вызвали наше уважение, и мы решили оставить им жизнь, несмотря на то, что благородный князь Ландульф, немало претерпевший коварства от них, настойчиво требовал казни. Но мы не могли оставить их без наказания совершенно и потому… оскопили каждого и отправили их в Константинополь, передав их стратегу следующее: «Узнав, что для вашего святого императора нет ничего более ценного, чем евнухи, я скромно постарался отослать ему этих немногих и отошлю ещё больше, если то будет угодно Богу» .

Король разразился отчаянным смехом, хотя слышал эту историю уже в десятый раз. Гости подхватили почин короля, и волны хохота итальянской знати опустились к самому подножию холма Святого Ильи, к вящей зависти проживавшей внизу черни. Мароция мило улыбнулась Теобальду, обнажив свои мелкие острые зубки.

— Ну, это ещё не все, любовь моя, самое интересное впереди. Тибо, продолжай, не останавливайся!

— Для совершения над ними наказания, о подробностях которого я скромно умолчу, я отправил пленных в захваченный нами замок. Однако вскоре в мой лагерь проникла некая женщина, пылая любовью к своему супругу и сильно волнуясь за целость его членов, неистовая, с растрёпанными волосами. Разодрав себе кровавыми ногтями лицо, она громко заплакала, причитая, перед моей палаткой. «По какой причине, — спросил я её, — ты, женщина, так горько плачешь?» Она же, — ибо прикинуться глупцом в нужном месте — высшая мудрость! — дала мне такой ответ: «Новое и неслыханное дело, о герои, вести войну против беззащитных женщин. Ни одна из нас не ведёт свой род от крови амазонок; предаваясь только занятиям Минервы, мы ничего не смыслим в оружии». Тогда я спросил её: «Кто из героев, будучи в здравом уме, — исключая времена амазонок, — воевал против женщин?», она же ответила: «Скажи, как можно более жестоко воевать против женщин и что более худшее можете вы им причинить, чем если постараетесь отрезать яйца у их мужей, от которых зависит радость нашего тела и — что самое главное — надежда на будущее потомство? Ведь, кастрируя их, вы забираете не их добро, но наше. Разве, — продолжала она, — то стадо коров и овец, что вы отняли у меня в предыдущие дни, заставило меня прийти в ваш лагерь? С потерей скота, причинённой мне вами, я смирюсь, но трепещу и никоим образом не хочу мириться со столь страшным, жестоким и непоправимым горем. Все Божьи святые, такую напасть от меня отвратите!» Эта речь сильно всех насмешила, настолько подняв у моих людей настроение, что женщина смогла вернуть не только своего мужа, целым и невредимым, но и весь отнятый у неё скот. Когда она, получив их, ушла, я отправил вслед за ней своего оруженосца, который спросил у неё, что будет мне позволено отнять у её мужа, если тот опять выйдет из замка сражаться с нами? «Оба глаза, — отвечала она, — нос, руки и ноги. Если муж так поступит, пусть граф отнимет у него всё, чем тот владеет; но то, что принадлежит мне, то есть его служанке, пусть оставит в покое» .

Грянул хохот громче прежнего, плечи Мароции тряслись в беззвучном смехе, король стучал по столу обеими ладонями, демонстрируя исключительный восторг. Благодарная публика вскоре вознесла тост за здравие хозяина замка. После этого к королю подошёл граф Сансон, который доложил о прибытии гонца от графа Бозона. Оказалось, что наместник Тосканы находится всего в пяти милях от Сполето.

— Ну наконец-то, а то мы уж заждались, — проворчал Гуго, — посмотрим, что он скажет в своё оправдание.

— Ваше высочество, — тронула короля за рукав Мароция, — покуда ваш брат в пути, мне необходимо переговорить с вами наедине.

— Нет ничего проще, душа моя. — Гуго повернулся к Теобальду: — Прошу вас, племянник, займите своим вниманием ваших гостей и прикажите музыкантам заиграть бодрее, нам с прекрасной сенатриссой необходимо перекинуться парой слов.

У графа Теобальда, полного искренних переживаний за объект своего наместничества, от такой просьбы вновь испортилось настроение, но ему пришлось повиноваться. Мароция, прежде чем заговорить, терпеливо подождала, пока Теобальд не спустится к своим гостям и не расположится возле дружелюбно болтавших епископа Манассии и её собственного сына.

— Гуго, все мои старания, а я, уж поверь, приложила все свои силы и доводы, разбились о неприступную твердыню в лице папы Стефана. Понтифик упорно отказывается дать своё согласие на наш брак и считает признание Ирменгарды подложным.

Гуго постарался сохранить невозмутимость, но его брови грозно сдвинулись к переносице.

— Устами папы говорит сам Апостол Петр. Нам, очевидно, придётся смириться с мнением папы и набраться терпения. Быть может, по прошествии времени Апостол заговорит снисходительнее.

— По прошествии какого времени, Гуго?

После некоторой паузы Гуго ответил:

— Бог весть. Быть может, это случится уже при новом преемнике Святого Петра. Папа Стефан стар, и нам не придётся очень долго ждать. Быть может, мы ещё будем молоды и интересны друг другу, быть может, нас все ещё будет завораживать блеск императорской короны.

— Звучит оптимистично, но будет ли тогда по-прежнему интересен союз со мной базилевсу Роману? У византийцев и без того слишком короткое слово, и, добившись от них решения, не следует медлить, ибо промедление они воспримут как повод отказаться от сделки.

— Очень многое поставлено сейчас на карту, но… мы ведь не можем принудить понтифика изменить своё решение?

Их взгляды встретились, каждый из них смотрел в лицо другого, и каждый понимал единственно возможное решение, но опасался озвучить его первым.

— Папа Стефан мудр и осторожен, что выгодно отличает его от своего предшественника, — после долгой паузы проговорила Мароция.

— В чём же заключалась неосторожность покойного папы Льва?

— В том, что он не умел обращаться с эликсиром, привезённым ему одним почтенным аскетом, который до поездки в Рим посещал Павию. Быть может, вы могли его даже видеть.

— Увы, аскеты избегают меня, но, так или иначе, с любой вещью необходимо обращаться осторожно, помня мудрость, что в разных количествах любое вещество может быть как ядом, так и лекарством.

— Папе Стефану сейчас крайне необходимо подобное лекарство. Возможно, он распорядится им лучше, чем его предшественник.

— Возможно, но где его взять?

— Отец Гвидолин, с которым вы, ваше высочество, поступили, быть может, излишне сурово, однажды поведал, что подобный эликсир был подарен и вам, мой король. Подарен аскетом, с которым вы, ваше высочество, странным образом разминулись. По моим расчётам, у вас должна оставаться ещё одна склянка.

— Слова Гвидолина лишний раз подтверждают, что я с ним поступил скорее милосердно.

— И я вас за это не корю, но прошу у вас этот эликсир ради поддержания сил ныне здравствующего понтифика. Если бы вы знали, как беспокоят меня его слабое здоровье и почтенный возраст. Прикажите прислать этот эликсир мне или ему в Рим. И как можно быстрее.

— Неужели нет других средств, душа моя?

— Все прочие слишком очевидны сведущему глазу, и мне не хотелось бы, чтобы великий Рим осуждал меня за то, что я не прибегла к средству, когда-то себя столь успешно зарекомендовавшему. И в Риме, и в Тоскане, — со значением добавила Мароция, и Гуго бесстрашно взглянул в её бездонные глаза.

— Прикажите же доставить мне этот эликсир, — повторила Мароция.

— Никому ничего не надо приказывать, прекраснейшая и чудовищнейшая из женщин. Этот эликсир со мной.

Они вновь обменялись понимающими взглядами.

— Поразительно, что только сейчас соединяются наши души, — сказала Мароция, — ведь мы так похожи друг на друга и так друг друга стоим! Ты знаешь, это даже расслабляет, не нужно перед тобой притворяться лучшей, чем ты есть на самом деле.

— Помимо соединения душ, тороплю и всем сердцем желаю приблизить момент соединения наших тел, Мароция. — Рука Гуго соскользнула под стол и темпераментно начала отбрасывать в стороны подолы многочисленных юбок Мароции, пока не добралась до её правого колена, после чего продолжила поиски выше.

— Поберегите свою страсть, ваше высочество, не сожгите её раньше времени. Любовь как вино в кубке, ваше сознание как рука, держащая этот кубок, ваша страсть затмевает сознание и заставляет дрожать вашу руку. Этак вы не донесёте кубок до рта, расплескав его по дороге, и тем самым не вкусите всю полноту и сладость вина любви.

— Но мы здесь будем три дня, Мароция, целых три дня, и я сойду с ума от одновременной близости вашего тела и его недоступности для меня!

Сенатрисса приятно улыбнулась и ласково погладила Гуго по его по-прежнему шаловливой руке.

— Ночь длинна, а мы сейчас в присутствии гостей, и с минуты на минуту сюда явится ваш брат. Вернёмся лучше к делам. Отчего вы не спрашиваете меня, кого я вижу новым папой, чьими устами Апостол заговорит по отношению к нам мягко и покладисто?

— Рим принадлежит тебе, моё сердце. Зная тебя, не сомневаюсь, что твой выбор будет максимально полезным для нас обоих.

— Да, именно так и будет. Если Господь не воспрепятствует мне, то новым папой, решением Рима и моим пожеланием, станет мой сын Иоанн.

— Помилуй Бог, Мароция! — Гуго быстро перевёл взгляд на толстяка Иоанна, в этот момент с энтузиазмом уплетавшего зайца. — Он же едва достиг совершеннолетия!

— И потому все законы Церкви будут полностью соблюдены. В этом мы будем выгодно отличаться от графа Вермандуа, сеньора Ланса и Мо, который с позволения ханжи и греховодника Тоссиньяно сделал епископом своего пятилетнего сына.

— Но всё же, Мароция, папой станет совсем юный человек, не отмеченный Церковью за свои добродетели, а скорее напротив, совсем не чуждый соблазнам светского мира, о чём свидетельствует его аппетит и масляные взгляды в сторону служанок графа Тибо!

— Все эти соблазны преодолимы, друг мой. Почтенный возраст, как показывают примеры его предшественников, тоже далеко не всегда является гарантией наличия житейской мудрости и верности христианским идеалам. Взять того же Тоссиньяно.

— Но не боишься ли ты встретить протест против такой кандидатуры среди жителей Рима и отцов кафолических церквей? Их сознание посетят те же сомнения, что сейчас мгновенно возникли у меня.

— Для этого я весьма надеюсь на твою помощь, Гуго. После того как ты получишь грустные вести из Рима, было бы весьма полезным и выгодным для нас упросить приехать в Рим делегацию святых отцов из аббатства Клюни. Их авторитет растёт с каждым годом, сведения об их благочестии и строгости устава достигли отдалённых закоулков мира. Их доброе слово о нас послужит нам лучшей защитой от дурных языков.

— Почему ты так уверена в их добром слове?

— Потому что об этой услуге их попросишь ты, а также потому что мне есть что им предложить, и посему успех наших замыслов будет предрешен, особенно если в Рим приедет сам отец Одон, с которым, как я знаю, у тебя очень тёплые отношения.

— Ну что же, сделаю всё возможное, чтобы отец Одон в скором времени направил свои благочестивые стопы в Рим.

Едва Гуго успел произнести эти слова, как мажордом известил о прибытии графа Бозона. Гуго выпростал свою руку из плена юбок Мароции и напустил на себя самый что ни на есть строгий и добродетельный вид. Спустя пару мгновений его брат растекался в низком извинительном поклоне, а вместе с ним клонили свои спины к земле его супруга и дочь, которые носили одинаковое имя Вилла.

Граф Бозон не преминул продемонстрировать королю обиду, нарочно заставив пуститься в дальний путь свою семью. Раз Гуго оказался столь недоверчив к тому, кто до сего дня был его ближайшим соратником… «Что ж, извольте тогда, братец, потерпеть и всю мою родню!» Рыбак рыбака видит издалека — Мароции хватило одного взгляда на супругу Бозона, чтобы понять, что собой представляет её ровесница графиня Вилла. Глаза графини с той отличительной и так притягивающей мужчин томной поволокой яснее ясного выдавали в ней известный тип женщин, не слишком крепких на передок. Но не только это было главной страстью графини. Её пальцы тянули к земле многочисленные перстни с крупными камнями, её шею душили массивные золотые и серебряные цепи, её талию сегодня стягивал великолепный пояс, расшитый золотыми нитями и приковывающий к себе многочисленные алчные взгляды. Было не слишком разумно брать столько дорогих вещей с собой, со стороны Бозона и Виллы это выглядело неуместным чванством, но основное заключалось в том, что Мароции был слишком хорошо знаком этот пояс. Пояс ранее принадлежал её свекрови, покойной Берте Тосканской, и теперь его появление на мерно вздымающемся животе Виллы свидетельствовало о той скорости и рвении, с которым Бозон и Вилла запустили свои руки в имущество тосканских маркграфов.

Конечно же, увиденное резануло Мароции глаз, но она была вынуждена быстро забыть про этот злосчастный пояс, ибо граф Бозон явился с новостью поистине ошеломительной. Король при первых же словах его подозвал к столу Теобальда, Сансона и Манассию, своих наиболее преданных слуг.

— Брат мой, я прибыл с исключительно плохими вестями. Сегодня ко мне явился мой гонец из Арля. В ваших и моих землях вспыхнул мятеж. Вассалы взбунтовались и вышли из повиновения вашему сыну Умберто.

— Что предпринял мой сын?

— Умберто заперт во Вьенне. Его жизни ничто не угрожает, но далее вьеннских стен его власть более не распространяется.

— Причина мятежа? Зачинщики?

— Мой государь, причину мятежа и его главного зачинщика вы найдёте в соседнем королевстве.

— Опять Рудольф? К нему вернулась смелость? Он выкупил Священное копье у короля Генриха?

— Нет, мой государь, король Птицелов приобретал это копьё вовсе не ради прибыли. Но вы правы, ваше высочество, в том, что Рудольф осмелел, и смелости ему на сей раз придаёт родня его жены из германских земель, и тот же Генрих, по слухам, обещает ему свою помощь в споре с вами.

— Что же заставило короля Рудольфа бросить мне подобный вызов?

— Это несложный вопрос, ваше высочество, на него я могу ответить вам сама, не прибегая к помощи вашего благородного брата, графа Арльского, — вмешалась в разговор Мароция. — Очевидно, что вы сами дали повод Рудольфу для начала военных действий, короновав своего сына Лотаря, ведь Рудольф также считает себя королём Лангобардским.

— Совершенно верно, сенатрисса, — ответил Бозон, а Вилла сердито подёрнула плечами, отметив про себя бестактность Мароции.

— Услышанное от вас, брат мой, заставляет меня изменить свои планы. Я не имею возможности далее оставаться в Сполето и посему должен буду завтра вернуться в Павию и начать готовиться к немедленному походу в Бургундию.

Чуткий слух Гуго уловил печальный женский вздох, раздавшийся слева от него.

— Именно так, государь, — ответил Бозон, — но дорогу на Бургундию нам отныне закрывает граф Беренгарий Иврейский. Прежде чем мы доберёмся до Вьенна, нам необходимо будет решить проблему в лице Беренгария, а наши силы не беспредельны.

Мароция вновь встряла в разговор, и вновь нервный тик пробежал по аппетитно-округлым плечам Виллы.

— Я могла бы помочь вам, друг мой, зафрахтовать корабли в Порто, но, увы, сейчас сезон штормов, и ваше возвращение в Бургундию по морю едва ли безопаснее перехода через Иврею.

— Нет, это предложение не годится. Как описывает события мой брат, я не располагаю временем, с каждым днём мятеж будет разгораться сильнее. Сие весьма прискорбно для меня, но я вынужден буду искать компромисс с графом Беренгарием.

— Любого правителя можно склонить на свою сторону тремя вещами: оружием, золотом или любовью, — заявил молчавший до сей поры епископ Манассия.

— Силой оружия Беренгария склонить можно, но это в значительной степени подорвёт и наши силы перед встречей с Рудольфом, особенно если тому придёт на помощь его швабская родня, — отмёл первый вариант сам король.

— Ваше золото Беренгарию не будет интересно. Точнее, оно ему, конечно, интересно, но только всё, полностью. Вместе с вашими землями и короной. — Второй вариант отпал усилиями графа Сансона.

— Остаётся любовь, — сказала Мароция, и глаза мужчин, устремившихся на неё, неприятно обожгли своим скепсисом. — Его преподобие изрёк воистину мудрые слова!

— Поясните, душа моя, — не смутившись присутствия посторонних, фамильярно обратился к ней Гуго.

Мароция каждого одарила своей неповторимой улыбкой, прежде чем ответила королю.

— Предложите графу Беренгарию союз, скреплённый узами брака с одной из ваших родственниц. Я имею в виду присутствующую здесь деву Виллу, дочь вашего брата, благородного графа Бозона Арльского. Этим вы надолго решите свои проблемы со строптивым вассалом.

Мужчины после секундного замешательства наперебой выразили свой восторг таким предложением. В хоре благодарных голосов, без сомнения, солировал граф Бозон, мгновенно увидевший сладкие перспективы подобного брака, сулившего с течением времени объединить земли Прованса, Ивреи и Тосканы в государство, по силе и богатству не уступающее королевству Гуго. Вилла-старшая также сменила свой гнев на милость и готова была расцеловать Мароцию. К королю была немедленно приглашена Вилла-младшая, которой было объявлено о великой чести, уготованной ей королём. Восемнадцатилетняя девушка на подобное предложение жеманно опустила глаза, обнаруживая в их движении ту же самую поволоку, которой отличались глаза её матери. Проницательная Мароция, понаблюдав за будущей невестой ещё немного, пришла к выводу, что графу Беренгарию достанется уже кем-то отведанный ранее плод.

Граф Бозон и его дочь надолго оказались в центре всеобщего внимания, словно маркиз Иврейский уже дал своё согласие на брак, и добрый священник произвёл обряд венчания. Мароция воспользовалась этим и завладела вниманием короля.

— Добрый друг мой, прежде чем судьба вновь разлучит нас, навестите меня перед сном. Мне кажется, я смогу дать вам пару советов, которые, возможно, не покажутся лишними.

Гуго воспринял её слова по-своему и в горячем порыве прижал её руку к своей груди.

— Сегодня вечером я буду самым счастливым из смертных!

— Все бы так воспринимали мои советы, — усмехнулась Мароция, — но я, мой друг, имею в виду нечто иное.

— Смилуйся, безжалостная, да разве я буду способен слышать твои слова и вникать в их смысл, когда все моё естество будет требовать тебя!

Улыбка Мароции, её заискрившиеся иронией и похотью глаза и в самом деле помешали бы, наверное, в этот момент здраво рассуждать самому Сократу.

— Хорошо, — ответила она, — тогда у меня к тебе ещё одна просьба. Прикажи своему племяннику уступить тебе и мне на сегодняшнюю ночь спальню сполетских герцогов. Я встречу тебя там, на своей половине, и клянусь огнём ада, у тебя в эту ночь не найдётся желания, которое я не смогу исполнить.

Эпизод 31. 1684-й год с даты основания Рима, 11-й год правления базилевса Романа Лакапина (21 февраля 931 года от Рождества Христова).

Высокие стрельчатые своды спальни герцога с огромным трудом поглотили наконец тысячекратным эхом повторявшиеся сладострастные стоны. Гуго и Мароция в совершеннейшем изнеможении лежали пластом на серых простынях герцогского ложа, пытаясь удержать в своих телах чувство невероятной неги, посетившей их, и только шумно дышали, походя в этот момент на две огромные рыбины, страшным штормом выброшенные на берег и жадно ловящие ртом отравленный воздух. Абсолютным преступлением против себя самого было бы в этот момент для них пошевелить даже пальцем, а больше всего на свете им хотелось сейчас, чтобы остановилось жестокое и такое равнодушное ко всему время. Текли минуты, слабо потрескивали свечи, где-то далеко-далеко вели свою неугомонную перекличку верные караульные, а они всё неподвижно лежали, едва касаясь друг друга пальцами рук.

— Мне кажется, что весь мир исчез сейчас, есть только ты и я и ничего более, — прошептала Мароция.

— Я знал, с самого первого дня, как только увидел тебя, знал, что этот день придёт, — ответил Гуго.

— Мне часто кажется, что в мире вообще нет никого, кроме меня, а всё остальное только плод моих фантазий, какой-то мной лично придуманный театр.

— И я?

— И даже ты… Ты помнишь нашу первую встречу в Лукке?

— Ещё бы, твою дьявольскую шутку мне не забыть вовек!

— А я не могла после этого заснуть несколько ночей. Ты так хватал меня, это было так оскорбительно и… приятно. Ты раздразнил меня, и спустя некоторое время я попробовала ласкать себя сама, повторяя все твои движения.

Гуго со стоном приподнялся и потянулся к столику с вином. Мароция также не отказалась от кубка, и несколько минут любовники молча наслаждались вин санто. Вин санто! Вино любовников и философов, первым оно оттеняет сладость поцелуев, вторых заставляет благосклоннее взглянуть на мир. Такое вино непозволительно пить в шумной компании, одиночество — наилучший антураж к нему, когда никто не помешает ни звуком, ни жестом, ни глупой шуткой, ни занудными сплетнями испортить сладчайшую симфонию, исполняемую этим божественным напитком, проникающим в ваше сознание. Бутылку этого вина приятнее всего откупорить в самый суровый период года, под треск поленьев в огнедышащей геенне камина, особенно если судьба, играя вами, забросила вас в дремучий уголок сибирской тайги или на ветреные скалы Шотландии. Первый же глоток его заставит забыть про свист ветра и сугробы снега за окном, первые же ощущения вызовут в вашем сознании картину ослепительно яркого дня в Тоскане, и перед вашими глазами отчётливо предстанет телега итальянского фермера, медленно поднимающаяся на заросший виноградником холм. А на самом краю телеги воображение нарисует вам черноглазую девочку-подростка, беззаботно болтающую загорелыми босыми ногами и мурлыкающую нехитрую песню. Она обязательно обернётся на ваш умоляющий взгляд, весело помашет вам рукой и одарит вас озорной улыбкой настоящей Мароции.

Гуго одного кубка оказалось мало, и он, задумчиво почмокав губами для оценки послевкусия, налил себе ещё. Мароция же, усевшись повыше на подушки, с расслабленно-романтическим настроем начала обозревать пространство так хорошо знакомой ей спальни, чувствуя, что спустя восемнадцать лет она наконец-то взяла реванш у Судьбы.

Она не зря настояла на том, чтобы граф Теобальд уступил ей сегодня эти покои. Она действительно хотела взять реванш и место своего самого глубокого унижения сделать местом, где должна была, по её мнению, начаться её самая яркая и преступная любовь. Она слушала себя, свою душу и сама удивлялась происходящему с ней. Не только алчность, похоть и честолюбие сейчас владели ею. Было странное и незнакомое и настолько волнующее чувство, которое она не испытывала ранее, ей и в самом деле казалось, что у неё теперь есть крылья, она ощущала неизъяснимое счастье от каждой минуты своего бытия, горизонт жизни перед ней раскинулся настолько необъятно, что порой захватывало дух, и к горлу подступал колючий страх от того, что всё это может вдруг оказаться нелепым миражом. На пороге своего сорокалетия холодная и циничная, расчётливая и жестокая, порочная и преступная женщина вдруг полюбила!

Был ли столь же страстен и романтичен с ней Гуго? До конца не поручимся, но душа короля ликовала и пела здравицы самой себе, честолюбие короля было удовлетворено до самых-самых краёв, он одержал-таки верх над самой желанной для себя женщиной мира. Если бы это не противоречило этикету, если бы он не боялся выставить себя полусумасшедшим, он кинулся бы сейчас вниз с факелом в руке, стуча в спальни своих соратников и пробуждая тех ото сна вестью о своей великой победе. Он бросал взгляды на Мароцию и жалел, что до наступления утра ещё уйма времени, было бы так здорово, если бы Мароции необходимо было предстать перед его гостями немедленно, с этими чёрными усталыми кругами под глазами, с этими кудряшками волос, прилипшими к её мокрому лбу, чтобы каждый из его слуг догадался о произошедшем и позавидовал бы недюжинной королевской силе.

— Как жаль, что Господь, несомненно гневающийся на нас, сократил часы нашего пребывания в Сполето, — произнёс Гуго.

— Господь или Враг Его, а может, оба вместе испытывают наши чувства на прочность, воздвигая всё новые преграды, и проверяют наши возможности жертвовать имеющимся ради достижения общей цели.

— Очевидно, сейчас мне предстоит пройти испытание мечом и в лучшем случае обнажить его лишь раз, когда окажусь по другую сторону Альп. Это была блестящая идея, Мароция, предложить Беренгарию руку Виллы.

— Много не благодари меня, Гуго. Это хороший совет только на ближайшее время. Брак Беренгария с Виллой, а я не сомневаюсь, что он состоится, впоследствии принесёт тебе скорее больше тревог, чем радости.

— Отчего ты так думаешь?

— Оттого что Беренгарий, женившись на Вилле, не перестанет считать себя обделённым при дележе наследства своего деда. Оттого что твой брат вот-вот станет самым могущественным маркграфом Италии, а брак его дочери направит его мысли и старания не на верную службу тебе, а по пути объединения графств Прованса, Ивреи и Тосканы. Но сейчас, вот в этот самый момент это самое правильное и дешёвое для тебя решение.

Гуго вздохнул и пожал плечами.

— Но ты ошибаешься, полагая, что по ту сторону Альп тебе непременно придётся обнажать свой меч. Найди особый подход к Рудольфу и не трать понапрасну пот и кровь.

— «Любого правителя можно склонить оружием, золотом или любовью», — король повторил слова Манассии. — Что из этого способно обуздать Рудольфа и его швабскую родню?

— На сей раз точно не любовь, — усмехнулась Мароция, — Рудольф достаточно хлебнул лиха с нашей незабвенной Ирменгардой и с тех пор его хвост плотно прижат солеями его жены. Оружием с Рудольфом меряться опасно, вашим конфликтом может заинтересоваться грозный король Птицелов. Четыре весны тому назад король Генрих подобным образом воспользовался распрей между королём франков Раулем и Гизельбертом Лотарингским, вследствие чего Лотарингия попала под руку германца.

— Со времён Арнульфа Каринтийского германские князья не появлялись на Апеннинах.

— Просто у них долгое время не было достойного монарха, они были заняты собой и венграми, но теперь ситуация изменилась. Аппетиты Генриха растут, его войско внушает всем страх, и даже с беспокоящими его венграми он заключил перемирие на девять лет. Теперь он может обратить свой взор на Италию и ваш конфликт с Рудольфом использовать как повод. Титул императора в последние десятилетия стал иллюзорен только из-за бездарных правителей, носивших корону великого Карла. Сильный правитель вернёт авторитет императорскому титулу, которому должны подчиняться все королевства Европы. Мне известно, что не так давно тевтонский король засылал своих послов к Мило Веронскому, и тот принял их самих и дары от Генриха весьма благосклонно.

— Откуда ты это знаешь?

— Все дороги, как известно, ведут в Рим, а дороги суть проводники слухов. Не менее справедливо сия поговорка звучала бы как «все слухи стекаются в Рим», и всё благодаря пилигримам, негоциантам и даже жонглёрам, которых так не любит папа Стефан.

Гуго вскочил и взволнованно зашагал по комнате, накинув на себя простыню и походя сейчас на древнеримского патриция, спешащего на заседание сената.

— Ах, Мило, Мило! Ведь он целиком и полностью обязан мне своим графским титулом! Время меняет людей, когда-то он был единственным, кто сохранил верность старому императору Беренгарию и пытался спасти его от смерти, вызвав тем самым уважение многих. Помня это, я всецело доверялся ему до сегодняшнего дня.

— Отсюда сделайте вывод о своём брате Бозоне. Всего-то необходимо, чтобы хитрая и сильная рука поманила тебя призраком новых титулов и золотом! А золото его семья крепко любит.

— Что же обещали графу Мило?

— Наверняка Фриульское графство, ведь во времена Беренгария Верона и Фриуль были одной маркой. Не знаете, кому пришла в голову идея разделить их? — добавила Мароция с улыбкой.

— Не ёрничай, я руководствовался известным и проверенным принципом «разделяй и властвуй».

— И ты был совершенно прав тогда, Гуго. Но, как видишь, это не уберегло тебя от проблем вовсе. Ну да Бог с ним, Гуго. Вероной ты займёшься позже, сейчас это не главное. Реши, что делать с Рудольфом.

— Из всего оставленного тобой мне остаётся только золото. Но возможно ли купить Рудольфа?

— Что нельзя сделать за золото, можно сделать за большое золото. Но в данном случае под золотом подразумеваются твои феоды, Гуго.

— Да. Пожалуй, ты права, душа моя. Мне необходимо продумать этот вопрос. Рудольф давно зарится на земли возле Лиона, однажды он предлагал ещё Людовику Слепому продать ему их. А ещё лучше подсунуть ему вьеннские феоды, из-за которых у меня спор с франкским королём Раулем, вдруг проникнувшимся заботой о якобы обманутом Карле Константине, бастарде покойного слепца. Будет даже забавно и выгодно посмотреть, чем разрешится их тяжба.

— Спор между вами, Гуго, — королевский спор. Для разрешения его необходимо расширить масштаб сознания до королевского. Что из того, что ты сейчас уступишь ему ряд своих земель? Навряд ли ты получишь даже передышку, а твоё поведение будет воспринято им как слабость.

— Тогда что ты предлагаешь?

— Милый друг мой, — Мароция встала и, не стесняясь своей наготы, подошла к Гуго и положила ему на плечи свои руки, — ради обладания тобой и императорской короной я смирилась с потерей Сполето и Тосканы, которые у меня отобрал один нехороший король-злюка. Но я сейчас не требую их у этого злюки обратно, понимая, что необходимо пожертвовать ими. А чем ты готов пожертвовать ради короны Карла Великого… и меня? Чем?

Гуго молчал, ища решение.

— Не думай как граф, думай как король, друг мой.

— Королевством Бургундским? — удивлённо прошептал Гуго, догадавшись, к чему она клонит.

— Как славно, что твой пыл и твоя сила так прекрасно соседствуют с мудростью. В любые минуты жизни своей будь мудр и выдержан, и тебе покорится мир. Не допусти неправедного гнева — он разрушит твою судьбу в одночасье. Так говорится в гороскопе, который я когда-то составила для тебя.

— Я помню, — ответил Гуго и потянулся к ней. Однако Мароция ловко упорхнула от него и отошла к постели.

— Я дам тебе ещё один совет, Гуго. Возьми с собой во Вьенн Сансона и Манассию, возьми Альдуина, их мудрость и хитрость верно послужат тебе. Но оставь в Иврее своего брата. Пусть он договаривается с Беренгарием о свадьбе и, кстати, прикрывает твой тыл. Его присутствие на переговорах с Рудольфом может помешать тебе. Твой договор с соседним королевством для него будет означать появление нового сюзерена на его владениях, а это серьёзно осложнит для него осуществление мечты об объединении своих бургундских и лангобардских земель.

— Это невероятно, Мароция. Боюсь даже представить, какие планы ты будешь вынашивать, заполучив императорскую корону.

— О, пока ничего особенного. Я не смотрю далее того, чтобы постараться выдать замуж мою маленькую дочь Берту за сына императора Лакапина. Какое счастье, что Роман и мой отец в своё время были весьма близкими и верными друзьями!

На некоторое время разговор прервался. Гуго размышлял над своими ближайшими планами, а Мароция вновь погрузилась в воспоминания, грустным взглядом окидывая спальню герцога и раз за разом прокручивая в памяти фрагменты давно минувших дней. Впервые за долгие годы от этих воспоминаний ей не было ни больно, ни противно.

— Ты сейчас вспоминаешь Альбериха? — голос Гуго вернул её к действительности, король уже несколько минут наблюдал за ней, терзаясь ревнивой догадкой.

— Здесь почти ничего не изменилось с тех самых дней. Поневоле вспомнишь.

— Ты любила его?

— О нет! Нисколечко! Его манеры вызывали во мне ужас и отвращение.

— Говорят, он был страстным самцом. Он действительно был так силён?

Мароции пришлось приложить усилие, чтобы не расхохотаться слишком громко.

— Могу тебя уверить, мой дорогой друг, — она запустила свою руку ему в волосы, — что тебе он и в подмётки не годится. Он вёл себя с женщинами как пьяный моряк с опустившимися до дна девками. Прости, я действительно сейчас в подробностях вспоминала эти жуткие сцены и, ты знаешь, пришла к одному удивительному выводу.

— Какому? — Гуго приблизился к ней и с наслаждением ощущал на себе её дыхание, волшебно сдобренное вин санто.

— Что, если бы ты сейчас повёл себя со мной так же, мне доставило бы это удовольствие.

Она не успела договорить, как король Лангобардский и Бургундский на шатких от хмеля ногах сошёл с палубы своего воображаемого корабля.

Эпизод 32. 1684-й год с даты основания Рима, 11-й год правления базилевса Романа Лакапина

(март–апрель 931 года от Рождества Христова).

Нежное утро нового дня, 15 марта 931 года, не предвещало старинному Риму ровным счётом ничего примечательного. Навряд ли кто из горожан и гостей города, спешащих ли к торговым рядам, заступающих ли на сторожевой пост, или бормотавших себе под нос текст предстоящей проповеди, помнил, что в этот день почти тысячу лет назад на ступенях театра Помпея был сражён Гай Юлий Цезарь, а если бы такой эрудит — о чудо из чудес! — вдруг нашёлся бы, воспоминание о двадцати трёх ударах кинжалом в спину диктатору скорее потешили бы его самолюбие всезнайки, чем заставили признать начинавшийся день каким-то особенным.

Папа Стефан Седьмой, в своём отношении к этому дню не отличался от подавляющего большинства римлян, хотя о существовании язычника Цезаря, разумеется, знал и даже, втайне от всех остальных, своим соотечественником гордился, превозмогая приступы ханжеского стыда как служитель церкви. День проходил бессобытийно, службы в соборе Святого Петра шли одна за другой, а в промежутках между службами понтифик находил в себе силы для общения со всеми жаждущими с ним встречи. Шла третья неделя Великого поста, и папа Стефан старался своим великим примером вдохновить клир и паству к покаянию и обузданию плоти. В своём отношении к посту он был скорее на стороне ортодоксов из Константинополя, заставляя ватиканскую братию в эти дни не просто отказаться от мяса, но и вовсе до заката солнца воздерживаться от приёма пищи. Вдобавок по средам и пятницам святым отцам разрешалось пить только воду, воду без всякого добавления вина. Напрасно папская курия подсылала к Стефану лекарей с их, между прочим, небезосновательным утверждением, что простая вода несёт в себе опасность заражения разного рода инфекциями, вплоть до холеры и чумы. Папа Стефан по нескольку раз на дню проверял содержимое кувшинов, приносимых к нему в покои и в его канцелярию, и возле каждого кувшина долго шевелил ноздрями, пытаясь учуять искусительный запах винограда. В его собственных покоях находился редкий для того времени венецианский графин из стекла, дабы каждый клирик вдохновлялся примером папы, который не делал себе послаблений и прикладывался к графину с водой лишь утром, пробудившись ото сна. Папская канцелярия, отвыкшая от подобных манер за годы понтификата предпринимателя от Веры Иоанна Десятого и тем более сибаритствующего Льва Шестого, тихонько поскуливала, прислушиваясь к урчанию своих пустых желудков, и заклинала солнце побыстрее спрятаться за горизонт. Голоса добрых служителей церкви ближе к вечерне звучали уже гораздо бодрее. Воодушевление, постепенно захватывающее всех, достигало своей кульминации к заключительному стиху Benedicamus Domino , и наконец вся папская курия так восторженно исторгала из своих глоток финальное Deo gratias , что в этот момент даже самый законченный циник постеснялся бы обвинить их в неискренности.

Сегодняшний день не выбивался из общей колеи, проторённой его предшественниками. Вечерня закончилась, и смиренные римляне, собравшиеся в базилике Апостола, дружно и радостно выдохнули Deo gratias. Папская канцелярия и сам папа заспешили в триклиний, мечтая побыстрее освежить окончательно пересохшее горло одним-двумя кубками вина, благо пост в этот день был щадящим. Стефан, державшийся намного крепче прочих, ненадолго продлил их мучения, прочитав короткую по факту, но такую длинную по ощущениям его братьев молитву, после чего слуги распечатали кувшины и подали алчущим фрукты, хлеб и рыбу. Трапеза продлилась довольно долго, ибо отцы Церкви старались набраться сил впрок, так как завтрашний день грозил им ещё более страшными испытаниями, а именно полным воздержанием от вина.

Ибо завтрашний день, увы-увы, являлся средой, и для всех ужинавших накануне в триклинии базилики Святого Петра, он наступил. Для всех, кроме папы. Ещё по дороге от триклиния к покоям папе Стефану внезапно сделалось дурно, и слугам, торопливо заносившим верховного иерарха в его спальню, было совершенно не до разбитого графина, осколки которого в этот момент громко хрустели у них под ногами. Незадолго до полуночи понтифик испустил дух, едва успев, уже будучи без сознания, принять последнее причастие. Срочно прибывшие лекари, беспомощно разведя руки в стороны, констатировали апоплексию, от чего по спинам присутствовавших при кончине Стефана пробежал ледяной холод: в третий раз за последние три года они услышали это слово, и ничем иным, кроме как гневом Божьим, они не могли объяснить одинаковую смерть трёх преемников святого Петра, тем более что все папы так разительно отличались друг от друга.

Со стороны могло показаться, что народ Рима, схоронив Стефана на третий день после его кончины, впал в глубокую депрессивную задумчивость, теряясь в догадках, каким должен быть его следующий выбор, чтобы Небеса наконец сменили гнев на милость. Ведь даже строгость и известное благочестие Стефана не позволили тому умилостивить Высшего Судию и продлить свои дни в этом грешном мире. Римляне до хрипоты спорили в своих домах, в торговой толкотне и за ужином в тавернах о достоинствах вероятных кандидатов, и ни один из предлагаемых в итоге не выдерживал сравнения со Стефаном. Время шло, а церковь Рима и его сенат стоически хранили молчание, очевидно также затрудняясь в выборе нового папы.

Так выглядело со стороны, но это не значит, что это видение соответствовало действительности. На сей раз власти Рима, в отличие от папских выборов почти трёхлетней давности, просто не торопили события. Подвоха ожидать было не от кого, вчерашние враги сейчас оказались если не друзьями, то, во всяком случае, единомышленниками, и необходимо было сделать так, чтобы выборы нового папы прошли при максимальном стечении народа и максимально авторитетном представительстве отцов Церкви. На сей раз никто не запирал городские ворота и не выставлял кордоны на дорогах, ведущих в Рим; напротив, на сей раз были разосланы приглашения на выборы уважаемым священникам далёких земель, и город был готов терпеливо ждать их приезда, на сей раз бургундское или лангобардское происхождение гостя служило ему лучшим пропуском на римские холмы.

Основная работа кипела в недрах самого римского епископата. Мароция лично и неоднократно встречалась со священником прихода Святого Сикста, авторитетным отцом Львом, со священником прихода Сильвестра и Мартина, до известной степени строптивым отцом Стефаном, со священником прихода Святого Кириака, обожаемым своей паствой отцом Марином . Имена этих священников наиболее часто называл Рим в числе возможных претендентов на тиару епископа. Энергия и аргументы Мароции во время этих встреч были на редкость убедительны, приведённые ею в пример случаи апоплексии на Святом престоле давали веские основания полагать о заразности этой болезни, в связи с чем святые отцы проявили редкую покладистость и их споры с сенатриссой надолго не затянулись.

Тем не менее Мароция по-прежнему не спешила с папскими выборами, всё её внимание было обращено на север страны, откуда гонцы доставляли ей почти ежедневные вести от Гуго. Тот, едва вернувшись из Сполето, направил письмо Беренгарию Иврейскому о матримониальном союзе и даже приложил к нему наспех состряпанный миланским халтурщиком портрет Виллы. Беренгарий выдержал немалую паузу, прежде чем дать ответ. Подозревая короля в коварстве, будучи сам не менее коварен, чем он, граф Ивреи попытался оценить возможные последствия своего брака с Виллой, племянницей Гуго. Беренгарий рассуждал логично: ситуация тех дней не позволяла ему рассчитывать на союз с кем бы то ни было из соседей. Рудольф Бургундский, даже выглядывая из-под туники своей жены, разумеется, не простил ему расправу над Ирменгардой, германские князья также относились к нему враждебно и укрепляли свои отношения с соседним Веронским графством, а в Беренгарии видели только внука своего давнего неверного вассала. Даже эта римская блудница Мароция переметнулась на сторону короля, а в Тоскане с некоторых пор сидит брат короля и вот теперь предлагает с ним породниться. В итоге аргументов против брака у Беренгария просто не нашлось — напротив, он увидел в нём возможность внести раздор между двумя братьями из Арля в случае, если ему удастся раззадорить честолюбивых бесов в своей будущей жене и в будущем тесте.

В середине марта король Гуго со своей семьёй и немалой дружиной был радушно принят в Иврее. Здесь его застала весть о смерти папы, и король, сочиняя слезливое соболезнование Риму, мысленно поздравил свою возлюбленную с успешно проведённым делом. Затем он, следуя совету Мароции, сразу после помолвки оставил в Иврее Бозона договариваться обо всех деталях предстоящей свадьбы, а заодно представлять королевские интересы в Павии, после чего вместе со своей дружиной начал отважно протискиваться сквозь гряду Альпийских гор. Стены Новалезского монастыря, которые прошлой осенью приютили слепого Ламберта Тосканского, на сей раз не удостоились внимания монарха, Гуго о них даже не вспомнил.

Необходимо отдать должное Гуго Арльскому, он всегда ориентировался во враждебной обстановке с интуицией матерого волка. Прежде всего, он понял, что прибыл в Бургундию исключительно вовремя, ещё несколько недель, и ситуация в его родной вотчине окончательно вышла бы из-под контроля. Его вассалы ожесточённо воевали друг с другом, повсюду взору короля представали пагубные последствия их междоусобиц: разорённые дома колонов, сожжённые поля и удивительная малолюдность обычно приветливого края. Все поспешили в города, рассчитывая на их крепкие стены и остатки королевской власти, которые старательно пытался удержать вместе со своими советниками юный Умберто, незаконнорождённый сын Гуго, по талантам своим, как это часто бывает, как минимум не уступавший прямым королевским наследникам.

Умберто, худощавый одиннадцатилетний подросток, успешно сочетал не по годам здравый рассудок с нежным сентиментальным сердцем. При встрече с королём он упал в его объятия и неожиданно для всех разрыдался. Советники Умберто приветствовали Гуго не менее эмоционально, чем в своё время обескровленный Рим встречал Велизария, избавившего город от осады готов. Гуго немедленно потребовал от советников своего сына подробного отчёта о бургундских делах, и услышанное его в достаточной степени покоробило.

— На сегодня все верные тебе вассалы, наш господин, находятся либо перед твоими глазами, либо остались в Павии. Прочие же либо приняли руку Рудольфа, считая того королём Бургундии и Лангобардии, либо ведут себя независимо, причиняя нашим землям не меньший урон, чем предатели. Сам Рудольф сидит в Женеве, будучи полностью подчинён влиянию своей жены, а точнее, её родственников из Швабии, а уж за теми стоит сам Птицелов. По слухам, сразу после окончания весенней распутицы Рудольф готов был вторгнуться в наши земли, и мы славим Господа, позволившего вам в это время, презрев опасности, пересечь горы и прибыть к нам ко всем на спасение. Многие устыдятся своего предательства перед тобой и, помня силу и милость твою, возможно, вернутся под твои знамёна, но на верность их ты не можешь всерьёз рассчитывать.

И всё же Гуго в последующие дни неутомимо разъезжал по землям своих вассалов, порой рискуя жизнями своих воинов, но более прочего подвергая испытаниям свой кошелёк. Ему важно было создать хотя бы видимость мощного сопротивления Рудольфу, чтобы получить лишние козыри для себя на предстоящих переговорах с ним. То, что взамен вторжения и войны состоятся переговоры, стало ясно очень скоро: Рудольф был не столь воинственен и горяч, как его швабская родня, да к тому же с ранее придававшим ему храбрости копьём Лонгина отныне не расставался король Генрих.

Между бургундскими монархами началось соревнование в эпистолярном жанре, в котором соседи, поначалу упрекавшие друг друга в клятвопреступлении и вероломстве, затем перешли к поискам столь необходимого сторонам компромисса. В итоге решено было сразу после Пасхи встретиться во Вьенне, находящемся недалеко от границы их королевств, дабы уладить спор между двумя «христианнейшими владыками и добропорядочными соседями». Чтобы придать встрече соответствующий мирный характер, было решено обратиться за посреднической помощью к братьям Клюнийского монастыря, с настоятелем которого, отцом Одоном, поддерживали тёплые отношения как Гуго, так и Рудольф. Надо сказать, что приглашение Одона было холодно встречено в Швабии, откровенно рассчитывавшей с наступлением лета погреметь мечами на холмах Прованса.

Пятидесятипятилетний отец Одон, слава о котором к тому времени уже достигла отдалённых уголков Европы, встречал прибытие двух королей, стоя в совершеннейшем одиночестве в центре городской площади Вьенна, тогда как прочим христианам было предложено наблюдать за происходящим на прилегающих к площади переулках. Короли, прибыв во Вьенн со свитой своих слуг, также повиновались требованию аббата и оставили своих людей вне площади, а сами, спешившись, подошли к святому отцу. Одон Клюнийский, взял их обоих за руки и, не говоря им ни слова, будто нашкодивших сорванцов, повёл к часовне их общего предка Бозона Древнего , где, прежде чем начать разговор, заставил обоих честолюбивых владык опуститься перед Святым распятием на колени и принести друг другу клятву любви, верности и готовности смиренно следовать велению Небес. А Небеса, по словам Одона, настоятельно потребовали у них установления скорейшего мира в Бургундии и прекращения пролития братской крови христиан.

Кроме двух королей и аббата, в часовне никого не было. Гуго, после жаркого монолога Одона, выразил немедленную готовность повиноваться этому самому велению Небес, Рудольф же начал что-то мямлить о своих попранных правах лангобардского короля, но быстро сдулся, заметив осуждающий взгляд авторитетнейшего аббата. Одон сокрушённо качал головой.

— Люцифер ликует, глядя на вас, сыны мои. Мало претерпевали христиане Арелата и Прованса от нечестивцев Фраксинета, чтобы к их новым мучениям и лишениям добавились беды, чинимые их сюзеренами?

— Главной целью любого правителя надлежит быть счастье и процветание своих подданных, а не их рабская нищета и подавление, — к месту вспомнил Гуго слова своего брата.

— Воистину так! — воскликнул Одон.

— Воистину так, — согласился Рудольф.

— Приятно видеть ваше стремление к согласию между собой и доброту, которой сейчас озаряются ваши лица. Завершите же спор между собой немедленно и остановите поток бед на землях ваших подданных. Заявите же ваши претензии, ваше высочество, благородный король Рудольф, кузену вашему, благородному королю Гуго, благо он стоит сейчас перед вами, исполненный благодати этого святого места. Пусть Господь и раб Его, ваш общий пращур, вразумят сознание ваше.

Рудольф, запинаясь, объявил Гуго, что, будучи коронованным лангобардской короной ранее, чем сосед, не признает прав Гуго на итальянский престол.

— И вы, сын мой, ваш итальянский спор перенесли на жизнь и судьбы ваших подданных в Бургундии?

Рудольф молчал, а Гуго мысленно пел осанну Манассии, которого посетила блестящая идея привлечь к королевскому спору монахов из Клюни.

— Вы заявили о своих правах, король Рудольф, когда были в Италии одновременно с королём Гуго? Вы защитили права своих тамошних подданных?

— Нет, святой отец, — ответил Рудольф.

— Называйте меня брат Одон, ваше высочество, — ответил аббат, — святость человека суть оценка деяний его, а такую оценку должен давать Господь наш, а не мы, рабы его смертные.

— Нет, брат Одон.

«И какое счастье, что этот смиренный аббат, да благословится вовеки имя твое, пригласил сюда нас двоих. Разве дали бы Рудольфу так поникнуть головой его вздорные германские родственнички?» — подумал Гуго.

— Стало быть, ваш кузен, благородный король Гуго, милостиво принял под своё крыло, как заботливая наседка своих птенцов, ваших итальянских подданных, которых вы, их прежний хозяин, бросили на произвол судьбы?

Одон не стал дожидаться ответа от Рудольфа, оказавшегося совершенно не готовым к подобного рода переговорам. А ведь тот направлялся во Вьенн с позиции, как он считал, более сильной и диктующей условия стороны!

— Что же вы хотите от вашего кузена, благородного короля Гуго?

Со слов Рудольфа выходило, что Гуго должен был уступить ему итальянские земли, и тогда мятеж в Арелате и Провансе прекратится. Не дослушав его до конца, Гуго попросил слова, и Одон, уставший от бормотания Рудольфа, охотно разрешил говорить.

— Брат Одон справедливо упрекнул вас, мой кузен, в том, что вы покинули своих подданных, оставив их без защиты, тогда как земли их разоряли ужасные венгры. Сейчас на этих землях мир и спокойствие, и я хвалю Небеса, позволившие мне вновь увидеть улыбки на лицах вверенных мне людей. Вам же, мой кузен, воздают не меньшую хвалу ваши подданные на землях Верхней Бургундии. Признавая отчасти правоту ваших претензий, уверяю, что действовал исключительно по воле Господней, заставившей меня, раба его низкого, позаботиться о христианах, лишённых защитника своего. Моё присутствие здесь также подтверждает мою заботу обо всех несчастных и сирых здешних земель, ибо ничто иное не заставило бы меня в эту ужасную погоду переправиться через Альпы. Господь свидетель, но судьбы моих подданных в Арле и во Вьенне тревожат меня не менее, чем судьбы моих людей в Павии, однако я смертен и силы мои не беспредельны. В вашем же лице я вижу надёжного и благочестивого защитника, намного более добродетельного, чем я, грешный. Ввиду всего сказанного, прошу вас, мой любезный кузен, благородный и могущественный король Рудольф, принять моих подданных в границах Нижнебургундского королевства под свою руку и быть им верным и сильным защитником, покровителем, земным судьёй и поводырём на их жизненном пути. Мне же, мой кузен, прошу оставить опеку над людьми королевства Италии.

У отца Одона при этих словах отвисла челюсть. Рудольф же понял суть предложения только с третьего раза. Между тем двое собеседников ждали от него ответа, а Рудольфу страстно захотелось вырваться из этой часовни и уже в кругу своей семьи обсудить столь внезапно последовавшее предложение.

— Прошу вас, мой король, не торопясь обдумать слова вашего кузена, в них я вижу благодатную мудрость Небес. Мы же с вашим кузеном обратимся к Господу, чтобы он поддержал и благословил нас. Но ваше решение, король Рудольф, должно быть объявлено сегодня же и в этих самых стенах.

Гуго и Одон опустились перед распятием, шепча слова молитвы и прислушиваясь к отголоскам мыслительного процесса, которые в виде тяжёлого сопения периодически раздавались за их спиной. Король Верхней Бургундии старался на совесть, всё это время он лихорадочно размышлял о последствиях предложения Гуго, и в первую очередь в направлении вероятных претензий к нему самому со стороны своей жены и её родственников, если те вдруг останутся недовольны. Хорошо, конечно, было бы найти повод вырваться из этой проклятой часовни, но Одон сделал всё, чтобы Рудольф не покинул часовню раньше, чем обратится к ним.

Трудно сказать, сколько прошло времени, прежде чем Рудольф прервал молитву своих собеседников. Мысли короля Верхней Бургундии то безнадёжно запутывались в изощрённый клубок, то уносились далеко отсюда, и ему стоило немалых усилий, чтобы вернуть их в более-менее управляемое русло. В конце концов старания Рудольфа всё же увенчались успехом, путём долгих мытарств по тёмным лабиринтам своего сознания он в итоге пришёл ко вполне верному в данной ситуации выводу, что худой мир лучше доброй ссоры, а «лучшее сражение то, которое не состоялось». Разумеется, он его сформулировал несколько иначе, поскольку о существовании китайского военного стратега и мыслителя Сунь Цзы мог догадываться только теоретически. Подойдя к Гуго и Одону, внешне целиком поглощённый своей занимательной беседой с Господом, Рудольф не без пафоса произнес:

— Мой благородный кузен, прошу вашего снисхождения к себе. Мой гнев, пролившийся на земли ваши, стал следствием искушения со стороны Врага всех христиан, перед которым я не устоял. Конечно, наш разговор должен был состояться ранее, и мы не вправе были бы тревожить и отвлекать от ревностного служения Господу добропорядочного слугу его, брата Одона. Но я спешу исправить свою ошибку и принять ваше предложение, великий король, поскольку вижу в нём мудрое разрешение нашего с вами спора и скорый приход мира и благоденствия на земли наших вассалов. Да будет по-вашему, благородный король, да благословит наши деяния сам Господь наш, да примет во внимание и поощрение участие верного слуги Своего, брата Одона, в воцарении долгожданного мира в Бургундии!

— Hosanna in excelsis ! — ответили ему Гуго и Одон, и, поднявшись с колен, короли скрепили свои договорённости троекратным поцелуем.

Пусть залогом обету, данному обоими государями в часовне их предка, была святость самого места клятвоприношения, пусть свидетелем обета был один из наиболее уважаемых отцов Церкви, все-таки озвученные договорённости на следующий день были дополнительно скреплены соответствующими записями на пергаментных свитках и надёжных кодексах. Таким образом, Рудольф под своим началом объединял Верхнюю и Нижнюю Бургундию в единое королевство, а взамен этого отказывался от своих притязаний и подтверждал права Гуго на королевство Италии. Договор вступал в силу со дня следующей Пасхи, а в течение оставшегося года букву и дух договора надлежало довести до сведения всех вассалов королевства, а также во дворы всех европейских Каролингов и, естественно, ромейского базилевса.

День, когда был подписан договор между двумя королями, венчал, как водится, пышный пир, на котором сами государи и их свиты соревновались в медоточивости своих комплиментов друг другу. В этом состязании безоговорочную победу одержал Гуго, преподнеся своему венценосному соседу чашу, изготовленную, по слухам, самой Ирменгардой Турской из серебра её собственных рудников. Опешивший от одного упоминания этого столь много значащего для него имени Рудольф в своём смятении даже не сподобился ответить дежурно-безликими словами благодарности. Что ж, судьба впоследствии сжалилась над одним бургундцем и зло посмеялась над другим: чаша, велением Гуго, предназначалась недавно родившейся дочери Рудольфа, златокудрой Аделаиде , и, вручая эту чашу, желчный Гуго, естественно, не мог подозревать, что дарит её своей будущей снохе, а заодно супруге своего куда как более успешного противника.

Посередине праздника Гуго покинул гостей, дабы уединиться с отцом Одоном, который, едва король переступил порог его кельи, атаковал того расспросами о Риме.

— Святой престол пустует уже месяц, — полушёпотом и быстрой скороговоркой заговорил Одон, — святые отцы Церкви уже начинают недоумевать и беспокоиться, с чем связана такая задержка.

— Очевидно, с тем, что Рим не хочет устраивать выборы своего епископа ежегодно. Это и накладно, и не поднимает авторитет папской тиары.

— Допустим, но за этот срок уже можно было бы найти достойных людей среди священников римских и пригородных церквей, добродетельных и нестарых.

— Это была трудная задача. Кандидаты, рассматривавшиеся Латераном, были либо стары, либо не столь добродетельны. Но сейчас, по имеющейся у меня информации, достойный кандидат найден. В его добродетелях никто не сомневается, это сильный и независимый человек. И это молодой человек. Настолько молодой, что Рим хочет собрать на своём соборе самый широкий круг отцов Церкви, дабы этот молодой пастор получил самую влиятельную поддержку. Пользуясь случаем, передаю и вам, брат Одон, просьбу Рима прислать представителей вашего прославленного монастыря и утвердить предлагаемую кандидатуру.

— И Рим ради приезда наших смиренных братьев готов задержать папскую коронацию? Неужели Сенат города настроен так серьёзно?

— Местоблюстителем престола, согласно традиции, объявлен епископ Остии Гвидон. Это уважаемый пастор, который мог бы стать достойным преемником Апостола, если бы не его преклонный возраст. Папская канцелярия при нём продолжает исправно работать, так что Риму будет несложно дождаться ваших депутатов, но они хотели бы видеть лично вас, брат Одон.

— Это невероятная честь, оказанная нашему монастырю, и я немедленно отправлюсь в Рим! Подумать только, из-за нас задерживается выбор викария Господа!

— Буду рад сопровождать вас до Павии, брат Одон, и дать вам сопровождение для дальнейшего вашего пути в Рим.

— Благодарю вас, ваше высочество. Но известно ли вам имя кандидата в епископы?

— Да, — сказал Гуго и с этого момента начал внимательно изучать мимику святого отца. — Это Иоанн, священник прихода Святой Марии в Трастевере… Иоанн Тусколо, сын Мароции и Альбериха Сполетского.

При последних словах глаза Одона округлились, горло монаха совершило судорожный и громкий глоток.

— Господи помилуй! Как это возможно?

— Молодой священник тих, смирен и благочестив. Паства его привечает за доброту и щедрость. Да, он молод, ему всего лишь двадцать лет, но в таком возрасте пороки врождённые и приобретённые уже явственно демонстрируют себя. Иоанн грамотен, его семья крепко держит узы власти в Риме, и я лично поддерживаю эту кандидатуру.

— Вы? Сына Мароции? Признаться, я даже дар речи теряю от мысли, что сын этой женщины может коснуться святой тиары римских епископов.

— Разве эта женщина не жертвовала приличные суммы на строительство вашего аббатства? Разве вы не сменили свой гнев на кротость по отношению к Мароции, после того как лично беседовали с ней в Риме, о чём вы мне как-то поведали?

— Да, это всё так и было. Я принял её деньги, хотя, быть может, и не должен был. Господь нам всем судья, но ведь слухи о ней, доходящие изредка до нас, чудовищны!

— Слухи есть слухи, брат Одон. Разве нечто подобное вы не слыхали и обо мне?

Одон впервые за этот вечер улыбнулся.

— Признаюсь, что слышал, ваше высочество.

— Вот именно. И я повторяю вам, что поддерживаю выбор Рима и вижу в этом несомненные плюсы. — И Гуго, полностью доверяясь Одону, рассказал тому о своих планах. Аббат по завершении королевского монолога одобрительно покачал головой.

— Теперь мне понятно, почему у вас появилась идея предложить Рудольфу Прованс в обмен на признание вас королём Италии. Буду молить Господа о ниспослании вам расположения к делам вашим!

— Заметьте, брат Одон, король и император также не оставят благочестивый монастырь в Клюни без своего внимания. Равно как без своего внимания не оставит вас и прекрасная сенатрисса Рима. Она поручила мне передать вам, что для вас у неё есть какое-то чрезвычайно интересное предложение, которое, несомненно, вас заинтересует и заставит с благосклонностью отнестись к ней, великой грешнице. Едемте же в Рим!

— Давайте поступим так, государь. Я поеду с вами в Рим и возьму с собой самых толковых из нашей монастырской братии. Но во время коронации папы я всё же останусь, с вашего разрешения, подле вас, а в Рим направлю брата Леона, прибывшего к нам не так давно из монастыря Святого Бонифация. Он ловкий плут, находчивый и хитрый, и он, говоря от имени аббатства, сможет найти достойные аргументы в пользу вашей кандидатуры на престол Апостола. В самом же Риме я появлюсь несколько позже, когда всё будет совершено. Так будет лучше и безопаснее для нашей… репутации.

Король ухмыльнулся, Одон с упрёком взглянул на него.

— Неужели вы меня не понимаете, Гуго?

— Пусть будет так, — смеясь, ответил ему король, — собирайтесь же со мной в путь, брат Одон! Каждый из нас выбирает свою цель в жизни и свои способы её достижения. Да не упрекнёт никто из нас друг друга в том, что эти способы различны!

Эпизод 33. 1685-й год с даты основания Рима, 11-й год правления базилевса Романа Лакапина

(май–ноябрь 931 года от Рождества Христова).

И снова Вечный город, и снова базилика Святого Петра, и благодатные ручьи слёз струятся из прекрасных чёрных глаз сенатриссы Рима, а вместе с ней от умиления рыдает добрая половина счастливцев, воочию лицезревших, как несколько минут тому назад древняя тиара, веками венчавшая глав Вселенской церкви, торжественно опустилась на русоволосую голову юного Иоанна Теофилакта, и по всем улицам города несётся тысячегласый смерч народного ликования:

— Да здравствует наш государь папа!

Ощущение подлинного счастья и гордости царило в душе Мароции, поистине сегодняшний день стал счастливейшим в её жизни. Итак, это произошло, она сокрушила все преграды, она сломила, обманула, совратила всех своих врагов и теперь сполна наслаждалась разворачивающимися перед глазами сценами её собственного триумфа. Иоанн то и дело бросал взгляды на мать, и та по неслышно шевелящимся губам сына могла только догадываться, какие признательные слова в её адрес он сейчас произносит. Заметив слёзы на глазах матери, Иоанн также громко шмыгнул носом и едва сдержался, чтобы не разрыдаться от счастья. В эти минуты даже Альберих, стоявший подле Мароции, поддался ощущению грандиозного успеха, достигнутого его семьёй, и, заглушив на время ревность, горячо приветствовал своего брата и одним из первых прикоснулся губами к его туфлям. Только вслед за ним к Иоанну подошла Мароция, но тот категорически не позволил ей опускаться к его ногам, а, напротив, сам опустился перед матерью на колени и поцеловал подол её платья. Сентиментальная публика, особенно в части женской её половины, сей жест нового папы оценила по достоинству.

Ровно два месяца прошло со дня смерти предшественника Иоанна до сегодняшнего дня. Ровно два месяца Мароция терзалась между яростным желанием как можно скорее короновать своего сына и холодным расчётом придать выбору Рима максимальную легитимность. Последними из тех, кого она ждала, в город прибыли клюнийские монахи во главе с отцом Леоном. Отсутствие Одона, конечно, несколько огорчило Мароцию, но она решила не менять свои планы и на встрече с отцом Леоном рассказала о своём предложении монастырю, отчего монах пришёл в невероятный восторг и пообещал сенатриссе, что будет защищать её кандидатуру до седьмой пены изо рта.

Уже на следующий день, храня традиции, на площади перед Апостольским собором, собрался весь Рим. Оглашение имени Иоанна, последовавшее от почтенного епископа Остийского, город поначалу встретил с недоумением. Однако Мароция не растерялась и мгновенно бросила в бой священников, которых она обрабатывала всё это время и которые теперь должны были предотвратить волну недовольных голосов, способную смутить город и церковь. Один за другим поднимались на трибуну пресвитеры Стефан, Лев и Марин и, вопреки ожиданиям римлян, предлагали не кандидатуры друг друга, но превозносили исключительно добродетели сына сенатриссы. За ними последовал с подобными же речами отец Альдуин, апокрисиарий миланского епископа Фламберта, далее Доминик, представитель епископа Петра Четвертого Равеннского, следом на трибуне возник, потрясая аргировулом, посол базилевса, протоспафарий Фома, прибывший на днях из Бари. Все они призвали на помощь всё своё красноречие, дабы окончательно убедить собравшийся плебс, что лучшей кандидатуры на трон Апостола и быть не может.

Были ли поданы голоса против? Да, были. Конечно же, многих смутила молодость кандидата в папы, и отцу Марину, между прочим, ненамного старшему, чем Иоанн, пришлось вступить в долгую полемику с одним священником провинциальной веронской церкви и привести немало ярких исторических примеров добродетельных юнцов и погубивших душу старцев. В запале спора Марин даже нелицеприятно прошёлся по покойному папе Сергию Третьему, и Мароция при этих словах беспокойно заёрзала в своём кресле. Как-никак, а Марин, сам того не ведая, изобличил в смертных грехах не кого-то, а настоящего отца своего протеже! Фигура Сергия в эти дни и так слишком часто всплывала в памяти Мароции, настолько часто, что накануне коронации Сергий приснился ей: пол-ночи он жадно хватал её за руки, шептал на ухо скабрёзные шутки и приглашал уединиться в клуатре Латерана.

На подмогу Марину в нужный момент устремились другие авторитеты римских церквей, и привередливый веронец вынужден был сдаться. Однако вскоре свершилось то, чего более прочего опасалась сенатрисса. На трибуну взгромоздился высоченный и широкоплечий отец Агапит, потомок древнего римского рода Анициев, а стало быть, возможный потомок самого папы Григория Великого. Теребя свою окладистую рыжую бороду, он воззвал римлян к самоуважению и исторической памяти, согласно которой просвещённый город в лице внуков Горация и Лукреция должен выбрать папу не только добродетельного, но и просвещённого, и публично выразил сомнение в том, что юнец Иоанн досконально знает Священное Писание.

Вот в этот момент и пригодился Мароции клюнийский монах Леон, впоследствии весьма заслуженно получивший прозвище Простак. Оседлав трибуну следом за Агапитом, он, голосом полным негодования от речей предыдущего оратора, перво-наперво обратился к пастве базилики Святой Марии в Трастевере, которая в ответ на его призыв развеяла сомнения римлян в знании Иоанном святых текстов. Что касается обязательной просвещённости пап, то здесь Леон в конце своего монолога перешёл скорее на яростный визг, чем вызвал у некоторых присутствующих заметное удивление, ибо те несколько иначе представляли себе смиренных монахов из Клюни.

— Наместники и ученики Петра не желают иметь своими наставниками ни Платона, ни Вергилия, ни Теренция и никого другого из всей скотской породы философов, которые то, как птицы в воздухе, подымаются в горном полёте мысли, то, как рыбы в море, погружаются вглубь вещей, то движутся шаг за шагом, как овцы, опустошающие пастбища. И потому, говорите вы, тот, кто не напичкан подобными фантазиями, не может занять место привратника? А я вам говорю, что ваше утверждение — ложь. Пётр ничего этого не знал и всё-таки был поставлен при вратах, ведущих в небо, так как сам Господь сказал ему: «Я дам тебе ключи от Царства Небесного». Наместники и ученики Петра знают апостольское и евангельское учение, и красота их слова не в напыщенности речи, а в смысле и разуме того, что говорят они. В Священном Писании сказано: чтобы поразить сильного, Бог избирает слабого. И от начала мира Бог делает своими провозвестниками не философов и ораторов, а людей неучёных и простых !

Рим рукоплескал Леону Простаку, а обескураженный Агапит сел на свой клиофедр, в изумлении забыв закрыть рот. Слова монаха на долгие годы были взяты на вооружение теми, кто вслед за Мароцией, — а нередко это, кстати, были её потомки, — продвигали на папский престол фигуры прежде всего лояльные их политике и лишь в сотую очередь отвечавшие критериям элементарной или хотя бы церковной грамотности, о нравственных же критериях мы здесь вообще не говорим. Это был настоящий гимн невежеству, увы, царящему в то время повсеместно, это послужило, если хотите, своеобразной индульгенцией средневековой Церкви при выборе своих последующих владык, прежде чем престол её основателя не начали наконец занимать люди по крайней мере просвещённые.

Новый папа недолго оставался в должниках у Клюнийского монастыря. В завершение коронации, когда глашатай по обычаю зачитывал привилегии, дарованные новым понтификом, а подавляющая часть собравшихся уже фантазировала относительно предстоящих пиршеств, внимание отцов Церкви, безусловно, было привлечено решением Иоанна изъять монастырь Клюни из подчинения местному епископу, а также светскому правителю, каковым, кстати, являлся король Рудольф Бургундский, и передать его в непосредственное управление папе. Эта идея начала витать в воздухе ещё при жизни папы Иоанна Тоссиньяно, но лишь теперь была официально озвучена следующим Иоанном. Юный епископ, чей понтификат многим представлялся совершенно бесцветным из-за полного повиновения Иоанна своей матери, начинал с мер поистине революционных и на долгое время предопределивших историю Европы, в частности фактически положивших начало борьбе за инвеституру .

Аббат Одон, до которого в скором времени дошла весть о таком решении папы, моментально засобирался в Рим, понимая, что ему теперь жизненно необходимо засвидетельствовать свою благодарность и папе Иоанну, и, конечно же, самой Мароции. Одон прибыл в Рим через неделю после коронации, когда пышные празднества уже остались в памяти отменно накормленных и напоенных в эти дни римлян. Отец Одон был в те годы уже личностью знаменитой, и хотя золота и пищи от него римлянам ждать не приходилось, город устроил святому отцу приём торжественный по форме и чистый по сути, ибо горожане стремились к монаху в надежде услышать спасительные для себя истины и воочию увидеть настоятеля монастыря, который по строгости устава своего и смиренности в исполнении своей земной юдоли в те годы уже превзошёл все прочие монастыри бенедиктинцев.

Отца Одона провели к собору Святого Петра, где перед входом, стоя на коленях и опустив голову, его покорно ждала сенатрисса Рима. Быть может, в этот день Мароция в своих мольбах не лукавила, когда просила у отца Одона заступничества перед Господом для себя, но, более прочего, помощи для своего сына. Сам Иоанн поджидал монаха, стоя на соборной кафедре в абсиде базилики. Так же, как своей матери во время коронации, он не позволил смиренному аббату преклонить перед ним колени, и два самых могущественных лица Церкви, один по сану, второй по духу, возложили руки на плечи друг другу подобно рыцарям, вступающим в союз. Папа Иоанн повторил привилегии монастырю, озвученные им на коронации, к которым присовокупил предложение основать на Авентинском холме в Риме монастырь с уставом, подобным Клюнийскому, на что отец Одон ответил хвалебным словом в адрес Рима, совершившего столь мудрый выбор преемника Святого Петра. На этом подарки святым братьям из Клюни не закончились, Мароция преподнесла в дар монастырю почти всю обширную библиотеку герцогини Агельтруды Сполетской, предусмотрительно изъяв из неё те манускрипты, которые касались чёрной магии и приготовления ядов. Эту библиотеку она задёшево купила у графа Теобальда во время своей зимней поездки в Сполето, королевский наместник тогда посчитал с её стороны чудачеством такой интерес к ветхим свиткам с непонятными письменами.

Отец Одон пробыл в Риме ещё два дня, после чего вернулся в Павию, увозя с собой, помимо библиотеки, и приветственные письма от папы к королю, и послание для Гуго от самой Мароции, в котором та пылко подтверждала свои намерения как можно скорее обручиться с ним, что станет, по её словам, только первой вехой на пути их далеко идущего плана. Письма из Рима веером летели в эти дни во все графские и королевские дворы Европы, но самая примечательная пара писем последовала в Константинополь. Базилевс Роман Лакапин со своими сыновьями, разворачивая свитки спустя три недели после папской коронации, с превеликим удовлетворением прочёл о готовности Рима признать патриархом Константинопольским юного евнуха Феофилакта Лакапина, и это открывало дорогу для будущего бракосочетания Константина Лакапина с трёхлетней Бертой, дочерью хозяйки Рима и покойного Гвидо Тосканского. Перед глазами базилевса Романа в этот момент, возможно, пронеслись миражи не менее завораживающие и греющие честолюбие, чем несколько ранее перед глазами Гуго. Имея предельно деловой и нетерпеливый склад натуры, когда-то позволивший ему лично оскопить своего младшего сына, он не медля ни минуты начал претворять свои собственные планы в жизнь и известил патриарха Трифона о своём намерении отправить того в монастырь, а патриарший престол объявить пустующим, покамест Феофилакт не достигнет шестнадцатилетия.

Подобная носорожья бесхитростность Романа объяснялась предельно просто: в своё время Трифон получил от него патриарший жезл только в обмен на согласие покорно расстаться с этим священным атрибутом, когда Феофилакт войдёт в возраст. Но ведь такового на тот момент ещё не произошло, младший Лакапин до конца ещё не отучился от привычки гонять голубей, а потому Трифон на все поползновения нетерпеливого властелина ответил категоричным отказом, и ушлой семье армянских базилевсов пришлось немало постараться, чтобы найти управу на дерзкого пастыря обычно всегда послушного православия. Трифон сопротивлялся достойно: попытки обвинить его в смертных грехах провалились, а от возможных насильственных действий патриарх обезопасил себя тем, что практически не покидал пределы Софийского собора и всегда был окружён преданной ему толпой. Строптивца сломило коварство архиерея Василия Кесарийского, его завистливого собрата по призванию и цеху. По замыслу последнего, Трифону было предъявлено обвинение в полной неграмотности и в неумении даже поставить подпись под церковными документами. Естественно, что патриарх, преисполнившись негодованием, поспешил опровергнуть этот нелепый выпад и тут же прилюдно размашисто расписался на услужливо подсунутом ему пергаментном свитке. Патриарх со своими приближёнными остался в соборе ликовать над очередной неудачей императора, между тем как Василий к подписи патриарха быстренько подрисовал текст об отречении. В итоге всё получилось так, как было угодно Лакапинам: Трифон в монашеском наглавии отправился в монастырь на один из заброшенных островов Эгейского моря, а отрок Феофилакт, на пару с немногим старше его папой Иоанном, начал готовиться принять управление над всем христианским миром. Забавно, но в истории обеих церквей ни до, ни после не было случаев почти синхронного восшествия на престол столь юных и так мало соответствующих высочайшему предназначению особ.

Никто и ничто не могло помешать Гуго и Мароции летом 931 года начать приготовления к свадьбе. Небеса столь долго и так милостиво глядели на них, что уже, казалось, стало невозможным заподозрить их в капризном коварстве, как вдруг неожиданная новость пришла от северных границ страны: 16 июня от кишечной инфекции внезапно скончался Фламберт, архиепископ Миланский.

Ни Рим, ни Павия не могли пустить на самотёк выборы нового епископа. За годы службы Фламберта Миланская епархия по своему авторитету и влиянию в Италии потихоньку начала затмевать Равенну, уступая только Вечному городу. Остроты предстоящим выборам добавлял тот факт, что отец Фламберт в течение всего правления осуществлял подчёркнуто независимую политику, а его единственным настоящим соратником являлся покойный папа Иоанн Тоссиньяно. В результате на момент кончины его высокопреподобия Фламберта среди миланского клира преобладали местные священники, не обязанные по большому счёту ничем ни Риму, ни королю. По всей видимости, выборы главы миланской церкви грозили стать более непредсказуемыми и остросюжетными, чем выборы папы.

Гуго не мог допустить своевольства в самом сердце своих владений, а посему отчаянно запросил протекции Рима. Едва освоившись на Святом престоле, папа Иоанн был вынужден отправиться в достаточно дальний путь на север в компании своего младшего брата Альбериха. Гуго, встретив римскую делегацию, был заметно разочарован отсутствием Мароции. По официальной версии, озвученной понтификом, Мароция осталась в Риме дожидаться письма от базилевса по поводу брака своей дочери. Однако был ещё один фактор, заставивший сенатриссу Рима отказаться от поездки в Милан: до неё дошли слухи о новых амурных похождениях короля во время его визита в Бургундию, в результате чего его гарем пополнился некой простушкой Пеццолой, обласканной им в одном из замков Прованса. Мароция была не столь наивна, чтобы надеяться на целомудренность Гуго в свете предстоящей свадьбы, и не столь глупа, чтобы из-за мелкого адюльтера ставить под удар свои наполеоновские планы, но как женщина, разумеется, имела полное право обидеться и уведомить о своей обиде короля.

В Милане король Гуго впервые встретил младшего сына Мароции. По сию пору остаётся недоказанным, существует ли любовь с первого взгляда, но определённо точно существует аналогичная скоропостижная ненависть, от которой до любви, как говорят, всего один посредственный шаг. Король радушно принял в свои объятия юного папу Иоанна, оказав мало почтения стоявшему поодаль худощавому восемнадцатилетнему юнцу с угрюмым выражением лица. В свою очередь, перцу добавил и сам Альберих, взяв с собой в Милан своего неразлучного друга Кресченция, при виде которого уже король сделал недовольную гримасу. Таким образом, обе стороны сделали всё возможное, чтобы их отношения не заладились с самого начала, а их обоюдное и природное высокомерие и нетерпимость только усугубили неприязнь.

Гуго до изнеможения напрягал самого себя, чтобы вызвать симпатии Иоанна, соблазняя папу искушениями земного мира. Его наблюдательный глаз ещё в Сполето приметил слабость Иоанна к чревоугодию, а также неравнодушие к прекрасному полу. Сальные намёки в уши Его Святейшества шли одним большим мутным потоком, но Иоанн держался стойко, помня грозные наставления матери, а также поминутно натыкаясь на хмурый взгляд младшего брата. Впрочем, Гуго старался смутить Иоанна, руководствуясь скорее ехидным азартом насмешника, чем преследуя цель действительно столкнуть того в бездну греха для последующего шантажа.

В процессе выборов миланского архиепископа не обошлось без водевиля. В отсутствие других предложений, папа Иоанн прибыл в Милан с проектом кандидатуры Ратхерия, епископа Вероны, благо переход с одной епископской кафедры на другую, в силу участившихся за последнее время случаев, уже более никого не возмущал. Тем самым Рим и Мароция стремились сделать приятное королю, ибо Ратхерий был давним соратником короля и его протеже. Однако всё меняется в подлунном мире. К тому моменту Гуго успел охладеть к веронскому епископу в силу того, что тот с головой ушёл в литературное творчество и в своих эпистолярных скитаниях, по мнению короля, зашёл слишком далеко. Критике со стороны епископа в какой-то момент подвергся сам Гуго, и теперь он и слышать ничего не хотел о Ратхерии. Папа и добрая половина королевского двора целыми днями гонялись за королём в попытках уговорить, но тот отмахивался от них, как от назойливых мух. Наконец, сам Ратхерий и его сторонники из числа придворных Гуго пустили слух о якобы смертельной болезни веронского епископа, в связи с чем пребывание на миланской кафедре Ратхерия для Гуго начало представляться кратким и не слишком обременительным. Король уже почти дал своё согласие, но благодаря нелепой случайности хитрость открылась, в гневном запале Гуго потребовал от Ратхерия немедленного пострижения, а от подвернувшегося под руку папы Иоанна — передачи веронской кафедры под управление своего племянника Манассии, который к тому времени уже несколько лет окормлял паству епархий Мантуи и Тренто. На этом вдохновение не оставило короля, и в сан архиепископа Милана он предложил рукоположить Альдуина, своего апокрисиария при покойном Фламберте. Иоанну ничего не оставалось, как только под презрительным взглядом Альбериха пролепетать о необходимости срочно связаться с матушкой и согласовать с ней эту кандидатуру. Король, громко хмыкнув, разрешил, и спустя несколько дней пришёл ответ из Рима. Матушка не возражала.

Голос папы, поданный им за Альдуина, в итоге и решил судьбу выборов. Сопротивление местных священников было достаточно яростным, но большинство предпочло не идти против воли всесокрушающего триумвирата в лице папы, короля и отца Одона, который, направляясь к себе домой, конечно, не мог остаться в стороне от таких событий и по просьбе короля задержался в Милане.

Сыновья Мароции пробыли в Милане ещё пару дней, после чего вернулись в Рим. Напоследок победоносный триумвират собрался вновь, и Гуго нехотя пришлось взять на себя обязательства подкрепить папское бреве к королю Рудольфу своим собственным письмом, извещающим того о переходе Клюни под прямое управление Рима. Гуго предвидел негативную реакцию своего кузена на это письмо, так как Клюнийский монастырь находился в пределах границ Верхнебургундского королевства, и это грозило сорвать все весенние договорённости с Рудольфом.

Весьма часто Провидение посылает нам сигнал за сигналом, предупреждая о нежелательности наступления событий, которые мы, напротив, торопим. Едва Гуго разрешил проблемы в Милане, едва только перед любовниками вновь расчистилось небо над их дорогой, ведущей к алтарю, как новая напасть возникла на пути брака Гуго и Мароции. В конце августа король получил сведения о появлении в пределах Фриульской марки венгерских конных разъездов.

В такой ситуации было уже не до матримониальных дел. Всего семь лет прошло со дня последнего набега этого страшного народа, и обожжённые стены Павии отчётливо хранили на себе зловещую память о нём. Король огласил военный сбор своим вассалам, благоразумно решив встретить венгерские племена на пороге своего королевства и, в отличие от Беренгария и Рудольфа, не дать языческим ордам огненной лавой растечься по Паданской равнине.

В итоге всю осень король провёл в Вероне, под опекой местного графа Мило и в тревожном ожидании вторжения. Однако помимо нескольких разведотрядов, спустившихся с гор по пути, подсказанному венграм ещё слугами императора Беренгария, поводов для беспокойства не было. Это дало основание королю сделать вывод, что воинственное настроение итальянцев спугнуло диких кочевников, которые до сего дня были невысокого мнения о воинских доблестях ленивого народа, живущего к югу от Альп. На самом деле, планы венгров изменил германский король Генрих Птицелов. Венгры действительно планировали не в этом, так в следующем году пощекотать нервы богатым жителям Лангобардии и Тосканы и навести на тех ужас не меньший, чем несколькими годами ранее они навели в королевстве франков. Однако Птицелов, значительно увеличивший своё войско за счёт набора простолюдинов и сформировав из их числа гарнизоны небольших замков — бургов, посчитал для себя позорным продолжать платить венграм дань и разорвал с ними договор о девятилетнем перемирии. Оскорблённые наследники Арпада, естественно, пришли к решению как следует проучить дерзкого строптивца, и итальянские земли были ими оставлены на потом.

Нет худа без добра, и король Гуго, просидев безвылазно в Вероне почти три месяца, за это время успел уладить несколько конфликтов. Прежде всего, проверке и испытанию со стороны короля подверглась верность графа Мило. Веронский граф принёс все возможные и разрешаемые клятвы, заверяя короля, что у него и в мыслях не было отступать от его руки. Затем здесь же, в Вероне, Гуго пришлось стать одним из участников дипломатической переписки, затеянной королём Рудольфом, к которой вскоре подключилась Мароция. Многочисленные гонцы следовали один за другим, расчерчивая на карте Европы эпистолярный треугольник с вершинами в Вероне, Риме и Безонтионе. Не одна лошадь пала во время исполнения гонцами своего долга, не один гонец на этих опасных дорогах расстался с жизнью, прежде чем король Рудольф смирил свою гордыню и согласился-таки включить в сделку с Гуго передачу Клюнийского монастыря под опеку папы.

Взамен этого Рудольф потребовал, чтобы Гуго, прежде чем войти триумфатором в Рим, в первую очередь окончательно решил бы их вопрос. Стороны договорились о том, что Гуго и Рудольф, как и оговаривалось во время их встречи при посредничестве отца Одона, в следующую Пасху прибудут во Вьенн, где будут улажены последние формальности в судьбе королевств Италии и обеих Бургундий. Гуго и Мароции после этого ничего не оставалось, как перенести свою свадьбу на лето будущего 932 года.

Эпизод 34. 1686-й год с даты основания Рима, 12-й год правления базилевса Романа Лакапина

(апрель 932 года от Рождества Христова).

— Вы понимаете, что нельзя бросить в воздух подобные слова и не нести за них ответственность? Какие доказательства вы можете привести в подтверждение вами сказанного? Чем можете поклясться?

— Господь заповедал нам, грешным, не клясться ничем, но моя жизнь в ваших руках, мой юный и благородный хозяин. Прикажите запереть меня в вашей темнице, покуда вы не удостоверитесь в том, что всё, что вы сейчас услышали, есть горькая, страшная правда.

— А что? Пожалуй, я так и сделаю, это прекрасное предложение. Я запру вас в отдельной камере, где вы не будете нуждаться ни в еде, ни в питье. Сам же я лично займусь проверкой ваших слов.

— Сколько же вы отведёте времени на расследование? Ведь это, быть может, происходит далеко не каждый день?

— Я думаю, что месяца мне хватит, чтобы поймать их за руку или убедиться в вашей клевете.

— Но слежка за ними должна вестись при этом каждый вечер!

— Это уже не ваша забота, Игнатий.

— От этого же зависит моя жизнь!

— Сами понимаете, что ваш рассказ меня взволновал чрезвычайно и я не пущу это дело по воле волн. Но скажите, почему вы рассказали об этом именно мне? Почему вы не обратились к нему самому и не потребовали за своё молчание денег, которых у него явно больше, чем у меня?

— От него я бы получил не деньги, а кинжал в живот, не успев покинуть пределы Леонины. Вам же я необходим как свидетель. Живой свидетель.

— Вы чертовски умны, Игнатий. Впрочем, чего ещё можно было ожидать от столь учёного человека!

— Благодарю вас, мессер. Возможно, моя история вам неизвестна. Родился я в Антиохии, и всю свою юность я прилежно изучал многие древние науки, труды наших великих предков, за что милостью Господа получил должность мистика самого дуки . Когда мне исполнилось двадцать лет, я испросил разрешения продолжить учёбу в Константинополе, но по воле Господа во время моего путешествия наш корабль был захвачен пунийскими пиратами, и вместо усердного чтения в библиотеке базилевса я целых пять лет стирал в кровь руки на пиратской галере. Но всему приходит конец; однажды этот злосчастный корабль потерпел крушение, и африканцы, чтобы расплатиться со своими долгами, продали меня на неаполитанском рынке римскому сенатору Грациану, а уже он уступил меня вашей матушке, которая, проведав мои знания, поручила быть учителем греческого и учителем истории для вас и ваших братьев.

— Я совсем забыл. Чтобы время вашего заточения не пропало для вас даром, я распоряжусь, чтобы вам принесли книги.

— О, благодарю вас, мой господин. Труды Кассиодора и Варнефрида послужат мне дополнительной наградой и превратят мою тюрьму в рай, где поощряется любознательность и память.

— Если вы сказали мне правду, я подарю вам волю и дам в награду двадцать золотых солидов. Вы сможете вернуться на родину или остаться здесь и обучать нас наукам уже за вознаграждение.

— Сердечно благодарю вас, мой заботливый господин, но после вашего расследования я, пожалуй, предпочту покинуть Рим.

Альберих дважды хлопнул в ладоши, и на пороге возник начальник стражи.

— Возьмите этого человека и посадите его в мою тюрьму. Никто не должен общаться с ним, кроме человека, который будет доставлять ему еду и кодексы. Никто, под страхом смерти, не должен обидеть его.

Игнатий и стражник отвесили своему господину поклон и оставили Альбериха наедине со своими мыслями.

«Если раб говорит правду, то об этом никто не должен знать, кроме меня. Если он лжёт, тогда он сам определил для себя наказание. Даже не знаю, что лучше здесь — правда или клевета? Во имя нашей чести, всем сердцем желаю, чтобы это была клевета, но разум мой молит тебя, Господь всемогущий, пусть это будет правдой, это невероятно поможет мне».

Взгляд Альбериха упал на ключ, полученный им только что от Игнатия.

«А если это чья-то дьявольская хитрость, чтобы внести раздор в нашу семью? Ведь насколько надо быть глупцом, чтобы самому, втайне от матери, сделать дубликат ключа, и только ради того, чтобы его раб-учитель мог, минуя стражу, прийти в любое время прямиком в его спальню. Вот однажды и получилось так, что раб, забыв свои книги, вернулся за ними без спроса и стал внезапным свидетелем милейших проделок нашего Иоанна. Мог ли так поступить мой братец? Сказать по совести — вполне. Но надо быть начеку и самому убедиться в правдивости этой истории лично. Такое дело не поручишь никому. Боюсь, ближайшие апрельские вечера в этом году не принесут мне много удовольствия, но сия охота того стоит».

Тем временем вернулся начальник стражи и доложил, что брат Игнатий с удобством разместился в темнице, которая находилась здесь же, в подвале недавно восстановленного на древнем фундаменте дома Альбериха, рядом с базиликой Святых апостолов, где в настоящий момент стоит дворец его потомков .

— Этого человека более не должно быть. И чем скорее, тем лучше.

Стражник совершил очередной поклон и удалился. Ни один мускул не дрогнул на его лице, это был неординарный, но и не столь уж редкий приказ.

С этого вечера девятнадцатилетний юноша, младший сын хозяйки Рима, преисполнился столь трогательным рвением в служении Церкви, что не пропускал ни одной вечерни и комплетория в базилике Святого Петра, вызывая растроганные слёзы у их завсегдатаев. Но отныне часовых служб его юной мятущейся душе было мало, и по окончании комплетория он спускался в крипту базилики, где отдавал дань уважения останкам великих мучеников — первопроходцев Веры. Никто не видел, в какое время он возвращался обратно, поскольку молитвы Альбериха были длинны — видимо, каждого усопшего он удостаивал своим почтением.

Прошла одна неделя, другая, и голову Альбериха уже начали посещать мысли о напрасно потраченном времени. Но однажды, когда он в очередной раз, погасив свечу, разместился неподалёку от прохода, прорытого в прошлом году от Замка Ангела, его усилия были вознаграждены сторицей. Затаив дыхание, боясь стука собственного сердца, он вдруг увидел женскую фигуру, направившуюся в одиночестве к покоям папы и освещавшую себе путь дрожащим светом небольшой свечи.

Он с трудом подавил в себе желание броситься за ней немедля. Это, конечно же, было бы глупо и не привело бы ни к чему, кроме скандала. Он начал мысленно считать до тысячи, дав себе зарок, что ранее не сойдёт с этого места. Едва закончив счёт, Альберих, не зажигая свечи, на ощупь отправился к покоям папы, благо он уже не раз практиковался в этом в предыдущие, не столь удачные в плане охоты, дни.

Дверь в спальню была заперта, но — хвала Небесам — ключа с обратной стороны вставлено не было. Альберих начал медленно поворачивать свой ключ, к радости обнаруживая, что папа и его гостья, видимо, также позаботились о том, чтобы дверь не издавала лишнего шума. Ещё одно усилие, и Альберих шагнул в спальню.

От самой спальни его отделял небольшой коридор. В покоях горели факелы, и их свет был в первое время слишком ярок для проведшего несколько часов во мраке Альбериха. Он медленно подкрадывался к огромной кровати с поистине грандиозным балдахином, украшенным многочисленными крестами и гербами Рима. По всей видимости, Альберих прибыл вовремя, папа и его гостья уже находились в постели и с трудом сдерживали себя, опасаясь чуткого уха слуг и позволяя себе только тяжёлое сопение. Альберих в последний момент решил отказаться от эффектного появления на сцене и посему не стал срывать шторы с балдахина, а тихонько отодвинул их. Признаться, трудно подобрать слово к его реакции на увиденное, сказать, что он «обомлел», было бы слишком вяло и невыразительно.

Борясь с тошнотой, внезапно подступившей к горлу, на негнущихся ногах он начал отступать к двери, опасаясь внезапного обморока, настолько глубокое потрясение постигло его. Слуга его не только оказался прав, он, по всей видимости, был слишком деликатен, не рассказывая всей правды, а может быть, не настолько смел, чтобы разглядеть того, кто именно приходит развлечь Его Святейшество после трудного в ежедневном общении с Господом дня. Возможно, его состояние не позволило ему покинуть спальню столь же бесшумно, как он сюда вошёл, но любовники, подходя к кульминации, невольно теряли осторожность и уж точно не напрягали слух. Альберих закрыл дверь и вернулся к своему убежищу в крипте.

Трудно было привести свои мысли в порядок, но в ожидании возвращения ночного визитёра Альбериху это кое-как удалось. Он ничем не обнаружил себя, когда фигура со свечой прошмыгнула мимо него, возвращаясь в Замок Ангела, но едва стихли шаги, как он вновь поднялся в спальню папы.

Иоанн ещё не успел заснуть и, с удовольствием потягиваясь на своей кровати и прижмуривая глаза, все ещё пребывал во власти недавно достигнутого удовольствия. Внезапно откинулся балдахин, и Альберих едва успел зажать рот Его Святейшеству, помешав тому исторгнуть мощный вопль.

— Ты?! Откуда?! Что тебе надо?! Почему ты молчишь?! — задыхаясь от испуга и перехваченного дыхания, зашептал Иоанн, когда Альберих отнял свою руку от его рта.

— Мне сказали, что тебе не в диковинку принимать гостей в это время у себя в спальне.

— Что ты несёшь? Откуда ты здесь взялся?

— Я до конца не верил, что ты додумался дать ключ от спальни твоему рабу-учителю. Откуда было мне знать, что глупость твоя беспредельна?

— Это Игнатий дал тебе ключ? Что ещё сказал тебе этот негодяй?

— Что целибат ты охотно навязываешь всему своему клиру, всем священникам Рима и грозишь за его нарушение великими карами. Всем, но только не себе.

— Господь всемилостивый! О чём ты, брат?

— О том, что Его Святейшество, заботясь о душах наших и наставляя нас на путь истинный проповедями строгости и воздержания, по ночам в своей постели выслушивает исповеди новых Магдалин.

— Значит, ты видел, да? О Господи, я знал, что этим всё закончится. Но… — Иоанн на мгновение задумался, анализируя слова брата, и растёкся в жалкой, заискивающей улыбке. — Но если бы ты знал, мой добрый Альберих, как нелегко в двадцать один год обуздывать желания свои, как неимоверно трудно противостоять искушениям, когда всё естество твоё захватывают грешные мысли.

— Охотно верю, но почему ты ради ублажения этого, как ты выражаешься, естества, из всего сонма гетер выбрал… нашу мать?

Иоанн вскочил с постели. Глаза его сделались безумными, он схватил Альбериха за плечи, встряхнул его, а затем, разрыдавшись, сполз перед ним на колени.

— Ты видел, да? Ты видел всё? Ты знаешь и это? О, что же теперь делать?!

— Тише, услышат слуги, и нам придётся объясняться.

— Пощади меня, брат! О Господи, я пропал, кара Твоя настигла меня уже при жизни моей! Господи, какой позор!

И подняв к Альбериху телячьи глаза, Иоанн прошептал:

— Неужели ты расскажешь об этом? Ведь ты сын её и брат мне.

Альберих освободился от его потных объятий, вызывавших у него омерзение.

— Однако ты папа, хотя и кровосмеситель, она сенатрисса, хотя и прелюбодейка, на мне же нет подобных грехов, но кто я? Никто! Я червь по сравнению с вами!

— Я сделаю всё, что ты попросишь, брат! Всё, всё, всё!

— «Попросишь»? — Альберих поднял Иоанна за подбородок и беззвучно рассмеялся ему в лицо. — О нет, просить отныне будешь ты, а я буду приказывать. Отныне ты будешь выполнять только то, что я скажу, и если ты хоть раз ослушаешься, весь Рим узнает, кто сидит на его святом троне. Я спрятал свидетеля ваших утех, который при случае подтвердит мои слова. Тогда тебя и её забьют камнями быстрее, чем папессу Иоанну, и никто не защитит вас. Даже я, если бы захотел, не смог бы этому противостоять.

— Клянусь, я буду повиноваться тебе.

— Будешь, конечно будешь. И вот тебе мой первый приказ: о том, что я видел вас, о нашем рабе, равно как и об этом разговоре, она знать не должна.

— Клянусь. То есть ты ей тоже ничего не скажешь? Промолчишь? И правильно, ведь какая бы она ни была, она всё же мать наша.

Альберих ничего не ответил брату, только смерил его уничтожающим взглядом и повернулся к нему спиной. Перед тем как второй раз за этот вечер покинуть папскую спальню, он обернулся к поникшему и по-прежнему стоящему на коленях Иоанну.

— И всё же, почему ты не удовлетворил свои страстишки с кем-нибудь другим? Как получилось это? Неужели ты захотел этого сам?

— Она, видя мою слабость к женщинам, решила, что я непременно поддамся искушению, выдам и опозорю себя, если буду встречаться с кем-то посторонним. Она очень заботилась, чтобы моя репутация в Риме и за его пределами была чистой.

— Ха! Господи, ты слышишь это? Какая милая забота! Преемник твоего ученика боится своей паствы больше, чем тебя. А ведь многие твои предшественники, братец, не были столь щепетильны и принимали гетер открыто, не стыдясь. И ведь на поверку оказались теперь чище, чем ты, и ближе к спасению души. Какой, однако, парадокс!

* * * * *

Наступившая ночь не принесла сна и отдохновения Его Святейшеству, все эти долгие часы он провёл под тёплым одеялом, пытаясь справиться с охватившим его ознобом и с разбросанными по всей Вселенной мыслями. Не спал и Альберих, он даже не стал раздеваться в эту ночь, его увлечённое сознание не позволяло телу размениваться на сиюминутные бытовые хлопоты. Первые лучи нового дня вывели его из оцепенения, в этот момент он как раз пришёл к согласию с самим собой. Его нисколько не заботила и не печалила теперь честь семьи, печалиться о несуществующем было просто глупо. Скорее интуицией, чем разумом, он сразу почувствовал, что ему в доселе безнадёжно карточной игре вдруг выпал козырной туз, и надлежало теперь предельно бережно и разумно использовать карту против своих могущественных врагов, в числе которых оказалась его собственная мать. На мгновение он вспомнил об Игнатии, но только затем, чтобы снова одобрить своё решение относительно него. Полученный козырь не требовал немедленного вступления в игру, а бесконечно долго держать хитрого раба в застенках было опасно. Игнатий первым определил заоблачную цену раскрытого секрета и попытался обменять его на свою свободу. Не получив желаемого, он бы попытался продать секрет кому-то ещё. Нет, пусть он остаётся жив, но только в кошмарах Иоанна. Сам Иоанн тоже будет молчать, в этом Альберих не сомневался. Оставалось только понять, стоит ли полученный козырь использовать для расстройства предстоящего брака своей матери, или надлежит выждать более благоприятный и полезный для себя момент.

«Подумать только, Господь милостивый, а ведь, по сути, сегодняшний день сделал меня хозяином Рима. Об этом ещё пока не догадывается никто, но это так. В моих силах сейчас прийти к матери и заставить её, под угрозой оглашения её связи, отказаться от брака с этим бургундским индюком и сделать её своей послушной куклой, как это уже случилось с моим братцем. Но что я ещё могу получить, помимо Рима? Если брак Гуго с матерью расстроится, Тоскана и моё законное Сполето будут для меня навеки потеряны и вероятна война с королём. Не принесёт мне пользы и расстройство помолвки моей сестры с сыном базилевса. А если допустить брак моей матери? Тогда Гуго будет требовать от неё и от папы императорской коронации, даже не подозревая, что отныне он должен будет просить её у меня. А я ведь могу ему это позволить, не правда ли? Конечно, могу — в обмен на Сполето, на которое имею полное право. Причём весь этот торг будет проходить не в Павии, а здесь, в Риме, куда не допустят большинство его бургундской дружины, а стало быть, я получу дополнительные козыри. Так что, милая моя, удивительная в своей целомудренности матушка, и ты, напыщенный, самодовольный бургундец, пусть ваши планы покамест осуществляются, пусть ничто не мешает вам полагать, что только вы сейчас вершите судьбу мира, надувайте щёки сколько вам вздумается, всё равно вы сделаете теперь только то, что позволю вам я!»

Эпизод 35. 1686-й год с даты основания Рима, 12-й год правления базилевса

Романа Лакапина (май 932 года от Рождества Христова).

Только что миновал дождь, и на холмах Рима повисло мутное облако тумана, распространяя вокруг сладковатый запах сырой земли. Ветви акаций и рододендронов, оливковых и персиковых деревьев склонились под непомерным гнётом жирных дождевых капель, повисших на уголках каждого листа. Солнце по обычаю тонуло где-то за Ватиканским холмом, напоследок жалобно бросая яркие лучи в помощь небольшой процессии, углублявшейся этим апрельским вечером в дебри садов Мецената, зажатых между Эсквилином и Квириналом. Впереди этой странной процессии верхом на осле ехала девушка, полностью закрытая от любопытных глаз чёрным плащом. За ней следовали два десятка стражников, вооружённых мечами и окружавших богатые носилки, которые несли на своих плечах восемь рабов.

Девушка подняла руку, и вся процессия остановилась посреди небольшой поляны. Соскочив с осла, она подбежала к носилкам и склонилась в поклоне.

— Мы пришли, госпожа.

Носилки опустились, стражники открыли двери, и на сырую землю шагнули крохотные ножки великой сенатриссы Рима.

— Это будет здесь? — спросила она.

— Нет, они придут сюда за нами, как только зайдёт солнце.

Сенатрисса отдала распоряжение страже оставаться подле неё, а сама вернулась в носилки коротать время в ожидании предстоящей встречи. Ждать пришлось недолго, солнце вскоре испустило прощальный луч, поляну начали быстро завоёвывать туманные сумерки, и сквозь эту дымчатую завесу на поляну вышла совсем молоденькая девушка в длинном до пят белом плаще с капюшоном. Провожатая Мароции быстро подбежала к ней, торопливо поклонилась и подвела её к сенатриссе.

— Госпожа, вам надлежит следовать за ней.

— А ты?

— Она пришла только за вами. Никто из ваших слуг не должен сопровождать вас далее.

Мароция смутилась. Один из её воинов, слышавший их разговор, решительно шагнул к Мароции.

— Сенатрисса, не делайте этого. Эти места бывают опасны даже днём и для человека вооружённого.

Девушка в белом при этих словах сделала несколько шагов к краю поляны и уже готова была раствориться в вечернем сумраке, но Мароция подняла руку.

— Люди мои, оставайтесь здесь и не вздумайте идти за нами. Я пойду без вас.

Она решительно подошла к девушке в белом. Та безо всякого стеснения и как равную себе взяла Мароцию за руку, и спустя мгновение обе они исчезли. Слуги Мароции разбрелись по поляне, кто мысленно, кто тихо вслух упрекая свою легкомысленную хозяйку. А та следовала за своей новой провожатой сквозь изгороди разросшихся кустов и уже давно потеряла ориентацию в пространстве.

— Как твоё имя? — Мароция решила заговорить с девушкой.

— Амата, — быстро ответила та и ещё увлечённее потянула Мароцию за собой.

— Амата? Уж не хочешь ли ты сказать, что ты весталка ?

— Я совсем недавно прошла посвящение.

— А я думала, что всё это поросшие мхом легенды. Мне и раньше доводилось слышать о существовании в Риме языческих общин, но до сего дня я не относилась к подобным слухам серьёзно. Но раз ты весталка, значит, ты из старого римского рода, и не исключено, что я знаю твоих родителей, а может быть, и тебя саму?

Девушка утопила своё лицо поглубже в недра капюшона.

— Потрясающе! Значит, я действительно могла тебя видеть! Скажи, ты взаправду приносишь жертвы своим богам? Что ты пожертвовала им в прошлом месяце?

— Беременную корову.

— Ах, как бы мне хотелось взглянуть на ваши обряды!

— Прошу меня простить, но оставшийся путь вам необходимо пройти молча и, не судите строго, с завязанными глазами.

Никто в Риме не мог говорить с Мароцией в подобном тоне. Сенатрисса поджала губы, но весталка на её гнев не обратила никакого внимания. Мягким поясом она аккуратно завязала Мароции глаза и вновь потянула за руку.

Вероятно, они шли недолго, но Мароции показалось, что за это время могла исчезнуть и возродиться Вселенная. Весталка была весьма предупредительна, и ни одна шальная ветка не хлестнула Мароцию по лицу, ни одного раза она не споткнулась о корни деревьев, щупальцами спрута выступавшие из-под земли. Мароция прислушивалась к каждому звуку, и ей казалось, что вокруг неё шелестит какая-то мелкая жизнь. В своих догадках она была не так уж и неправа: дождь в садах давно закончился, но деревья и кусты всё ещё продолжали избавляться от излишне собранной ими влаги и с облегчением расправляли свои ветви. Этот постоянный шелест с течением времени вселил немалый страх в душу маленькой сенатриссы, но ещё больший ужас возник, когда она почувствовала, что спускается в подземелье и её ноги обдают могильным дыханием древние камни. Она уже укоряла себя за неоправданный риск, которому она себя подвергла ради глупого любопытства, и теперь после каждого шага была готова, что её шея вдруг ощутит острое прикосновение холодной стали кинжала.

— Мы пришли. Вас ждут, — услышала она, и в сей же момент повязка с её глаз была снята.

Она оказалась посреди какого-то тесного подземного амфитеатра — по краям арены, в центре которой стояла она, высились не более трёх рядов из камня, очевидно служивших сиденьями собиравшимся здесь. С окружности потолка потрескивали редко расставленные факелы, которые были заблаговременно зажжены к её приходу. Амата же каким-то образом исчезла, и Мароция крутилась на месте, обозревая амфитеатр и, по справедливости сказать, ища выход отсюда.

— Привет тебе, Мессалина!

Мароция обернулась. В амфитеатр через невидимую дверь вошёл высокий седовласый мужчина, одетый в тогу с красно-белыми полосами и пурпурной каймой. Подойдя к ней, он скрестил руки на груди и молча рассматривал её, не испытывая ни тени робости, ни раболепия перед ней.

— Мы рады видеть тебя здесь, Мессалина!

— Почему вы называете меня так?

— Потому что ты Мессалина.

— Вы полагаете, что подобное сравнение будет мне лестно?

— Тебе нечего стыдиться, Мессалина, ибо именно такие, как ты, создали этот город и принесли ему славу столицы мира. Пусть ложно стыдятся те, кто в тесную темницу своей веры заключили не только желания своего тела, но и собственную душу. Ты же свободна во всём, в тебе дух Мессалины, её мысли, её желания и страсти. Мне и моим братьям отрадно было видеть тебя. Долгие годы мы радовались твоим победам вместе с тобой и огорчались твоим бедам не меньше, чем ты сама. Мы знали, что однажды ты придёшь сюда и попросишь совета.

— Если вы так хорошо знаете меня, то в первую очередь вам должно быть известно, что я христианка.

— О, не говорите того, в чём вы не уверены. Вы Мессалина, свободная дочь Рима, и крест, висящий у вас на шее, этого никак не изменяет. Продолжайте носить ваш крест, ведь это так необходимо вашим слугам и вашим союзникам. Но теперь вы знаете, кто вы на самом деле, и видите в моём лице новых верных друзей, которые не предадут вас, ибо видят в вас свою надежду на возрождение.

— Возрождение чего?

— Рима, разумеется. Великий Рим возродится, когда христианство ослабит свою хватку, когда в храме Весты вновь будет зажжён благословенный огонь. Ведь именно религия иудеев погубила Великую Империю, с воцарением христианства, с гибелью последней весталки Рима, проклявшей перед смертью воровку Серену , пришли сюда неслыханные беды и доселе невиданный позор поражений. Из дома Сената христиане забрали Алтарь Победы, и победы навсегда ушли из Рима. Чтобы расплатиться с Аларихом, новые хозяева Рима расплавили золотую статую Доблести, и с той поры всякий раз, говоря о доблести, мы приписываем её какому угодно народу, но только не римскому. Разве при владычестве Юпитера была в мире сила, способная сравниться с Римом? И не при владычестве ли Юпитера Рим был не только столицей величайшей в мире Империи, но и центром культуры и науки? С того времени минуло пять веков, вы только вдумайтесь в это, и что мы видим вокруг себя? Грязь, тьма и невежество вокруг, изгнаны или успешно изгоняются из памяти людской великие деяния их предков, забыты живопись, музыка, книги, разбиты прекрасные скульптуры, разрушены великолепные дома. И что мы видим взамен? Пение псалмов — и ничего более из музыки, однообразная мозаика византийских икон — и ничего более из живописи, Священное Писание — и ничего более из книг, а мрамор римских домов теперь красуется в абсидах многочисленных базилик. Добром в мире объявлено лишь то, что сотворил иудейский Бог и сын Его, зато объявлено злом всё сотворённое руками человека, но разве для того последний был создан, чтобы все свои дни провести во мраке невежества, в непонятном раскаянии за несуществующие грехи и в страхе пред тем, кто вроде бы есть Любовь? Счастье и радость объявлены теперь суетой и гордыней, творчество — грехом идолопоклонства, а твоё собственное тело — скопищем грехов и объектом искушений. Образцом для подражания стали не великие воины, чтецы, музыканты, а презревшие тело своё безграмотные анахореты, соревнующиеся между собой в числе поклонов своему Богу и в числе язв, разведённых на своём теле, но главное — люто ненавидящие тех, кто допускает хотя бы тень сомнения в рациональности их поведения, не говоря уж о тех, кого они именуют еретиками.

— Я вижу, к чему это всё приведёт, — продолжал дерзкий незнакомец, — ваша Вера, имея символом своим кроткого агнца, в действительности потребует крови, много крови. Сначала она обратит ваш гнев на иноверцев, хотя на самом деле ей потребуются их земли, их люди и золото. Но скоро ей перестанет хватать и этого, и вы начнёте грызться между собой из-за спора, кто из вас сильнее и истиннее любит Христа. Пока ещё вы только ведёте словесные тяжбы, каким хлебом стоит заедать кровь вашего Господа, но уже очень скоро вы будете нещадно убивать друг друга из-за того, как правильно, в каком порядке и каким количеством пальцев креститься, на каких языках, живых или мёртвых, петь свои псалмы. В огне всеобщей ненависти христиане забудут все истины Нагорной проповеди Господа, мир христианства расколется на мелкие кусочки, каждый из которых будет считать себя центром Вселенной, а на деле исповедовать взгляды своих царей вместо евангельских истин. Вы уже тесните своего Бога из Его же храма и взамен помещаете туда иконы смертных, которым адресуете свои молитвы. Пройдёт время, и даже лики этих добрых проповедников заместятся теми, чьи доблести будут заключаться не в Вере и кротости, а в собачьей службе своему земному владыке и границам его владений. В тот день, когда у каждой империи будет собственный пантеон святых, я посчитаю, что наша Вера воскресла, так же как воскрес ваш Господь.

— И это будет конец времен?

— Никто не будет стремиться его ускорить сильнее, чем христиане. Во всем они будут искать признаки всемирной гибели, не подозревая, что сами являются для мира первоисточником бед. В диких народах они будут видеть всадников Апокалипсиса, но никто больше христиан не принесет миру столько смертей, войн и болезней.

— Неужели последователи Магомета окажутся в будущем более терпимы к иноверцам?

— Ничуть, им суждено будет пройти ровно через те же испытания и переболеть тем же самым. Такова участь всех религий, претендующих на безраздельное господство, рано или поздно их вера потребует своего утверждения кровью.

— Вы не боитесь говорить это мне? Вы не боитесь случайной встречи со мной на улицах Рима?

— Не боюсь, Мессалина. Я уверен, вы ничего не сделаете мне, ибо вы со мной согласны.

— Мой сын является пастором всего христианского мира.

— И пусть остаётся им подольше. В этом большая надежда наша. Но ещё большие надежды мы связываем с тем, кто под именем императора сядет однажды на апостольский трон. Он даст жизнь государству, которое просуществует необозримое число лет.

— Вот мы и подошли к главной теме. Мне сказали, что вы выполнили мой заказ.

— Просьбу, Мессалина. Мы исполнили вашу просьбу.

— Простите меня… Как мне именовать вас?

— Я авгур, — просто ответил жрец, и брови Мароции удивлённо взметнулись вверх. — Разве не это ожидали вы услышать?

— После встречи с весталкой, наверное, нет, хотя прошло уже столько веков с момента исчезновения и авгуров, и храма Весты.

— Мы вынуждены были скрыться так же, как до этого несколько веков скрывались христиане, копя силы для мстительного реванша.

— Вы тоже собираетесь мстить?

— Нисколько. Когда вы поможете нам набрать силу, мы предложим папе и его пастве мирное сосуществование, как сейчас, во всяком случае ещё пока, мирно сосуществуют поклонники Христа и Магомета в Палестине. Пусть люди Рима сами сделают свой выбор и понесут в соответствии с ним от высших сил либо награду, либо наказание.

— Вы полагаете это возможным?

— Религия, сращённая с властью, не терпит конкурентов. Так вели себя Мы и это, признаю, было ошибкой и преступлением, но так себя ведут сейчас и Они. Вот почему мы так надеемся на вас, Мессалина. Но вернёмся к вашей просьбе. Мы сделали всё, что вы просили, хотя это было крайне нелегко. Поклонники Креста в своём святом запале уничтожили многочисленные труды астрологов и волхвов, считая их порождением чёрного ангела Сатаны. Многие работы потеряны полностью или частично, а посему все наши умозаключения надо принимать с определённой погрешностью. Кроме того, вы не сказали нам точного часа своего рождения, нам остаётся только верить, что это произошло в ночь на первый день весны, а всё это слишком приблизительно.

— Далее, — продолжал авгур, — мы провели ауспиции и гаруспики , согласно сохранившимся обрядам, и, до конца не удовлетворившись результатами, обратились к волхвам дальних земель. Везде местные жрецы приветствовали нас, а ваше имя частенько открывало нам закрытые двери. Нам удалось получить трактаты самого известного прорицателя Востока, некоего Альбумазара , и сопоставить вашу карту, составленную по его трудам, с картами от Птолемея и его «Альмагеста», а также Марка Манилия и его «Астрономикона» . Наконец, мы получили ответы от ведунов северных земель, а также из Александрии.

— Вы проделали титаническую работу, авгур. Но я возмещу вам все ваши затраты.

— Я говорю это не для того, чтобы получить от вас дополнительные деньги, Мессалина, хотя благодарю вас за внимание и заботу. Но я хотел подчеркнуть, что в своих выводах мы собрали совпавшие предсказания из разных источников, а те пророчества, которые опровергаются другими, мы безжалостно отмели, чтобы не занимать ваше время и не тревожить миражами ваше сознание.

— Наверное, это правильно.

— Я вижу, что вы начинаете терять терпение, Мессалина, и, понимая вас, начну с главного. Мы постарались заглянуть вперёд, насколько позволяют наши знания и полученные сведения. Спешу порадовать вас, Мессалина, перед нашим взором прошло не менее дюжины ваших потомков с царственными диадемами на головах.

Душа Мароции воспарила к небесам. Итак, её усилия увенчаются успехом.

— Но вас, Мессалина, среди них нет.

Жестокое приземление!

— Как это возможно?

— У меня нет ответа. Ваш звёздный путь переплетается со всеми судьбами сильных мира сего. Ваш род простирается настолько далеко, насколько это было нам видно. Его звезда разгорается всё ярче, и великий город застынет в многовековом преклонении перед силой ваших потомков. И мне несказанно отрадно говорить, что символом успеха вашего рода станет колонна великого Траяна .

Мароцию осенила печальная догадка.

— Быть может, я скоро умру?

— Звёзды говорят о вашей долгой жизни. Вы не уйдёте прежде, чем совершите напутствие великому потомку, который прославит и опозорит ваш род. Но до следующей весны вас и вашу семью действительно ждут великие испытания.

— Как будто до этого у меня их было мало!

— У вас сейчас трудный период, высшие силы не помогают вам. Пик неудач придётся на дни, когда лунная тень покроет древнюю, но сейчас поруганную землю готов . Необходимо все свои главные решения перенести на следующую весну. В этом были единодушны практически все пророчества, как и в том, что вам надлежит опасаться стихии воды.

— Перенести невозможно! — воскликнула в отчаянии Мароция.

— Вам решать, Мессалина. Вы можете отступить, вняв совету, а можете рискнуть и встретить опасность, не пряча глаз. Astra inclinant, non necessitant , и в этом главное отличие пророчеств от учений христианских догматиков, уверяющих, что даже сегодняшний наш разговор с вами заранее предопределён. Но в чём тогда смысл сотворённой жизни, насколько тогда справедливы упрёки людям в грехах, если всё за них уже было решено и один родился заведомо праведником, а другой убийцей?

— Указали ли звёзды на моего главного врага?

— Только то, что он находится далеко, он стремительно набирает свою силу, но вам не доведётся с ним сразиться. В отличие от ваших потомков, которые сами вскормят его — во многом себе на погибель.

— Что вы ещё узнали обо мне и моих потомках?

— До следующей весны вам надлежит беспокоиться о вашем сыне.

— О котором? — вырвалось у Мароции, но она осеклась, ибо логика мысли подсказала ей единственно правильный ответ.

— Я не увидел ответа, Мессалина. О вас я рассказал всё.

— Хорошо, тогда что вы узнали о Нем?

— Его звезда в зените, Мессалина. Но на этом приятные известия заканчиваются. С вершины есть только один путь — вниз. Он доживёт свои дни в суете, но благополучии, однако роду его надлежит скоро бесследно исчезнуть.

— Вот как! Стало быть, у нас с ним не будет детей?

— Мы не увидели этого.

— На этом всё?

Авгур кивнул.

— Признаться, я ждала большего. Но не сочтите это за укор, я слышала все ваши объяснения, и часть из них мне понятна. На днях я передам вам даты и время рождения своих детей, хвала Небесам, здесь я могу быть достаточно точна. Сколько времени уйдёт у вас на составление их гороскопов?

— Если обращаться к жрецам дальних земель, то не менее полугода.

— Я не спешу, сделайте на сей раз всё как можно точнее. Особенно меня интересуют гороскопы сына Иоанна и дочери Берты.

Авгур вскинул на Мароцию отчего-то ставший печальным взгляд, его губы шевельнулись, но в самый последний момент он отказался от озвучивания посетившей его мысли.

— Надо ли записать на пергамент то, что вы сегодня услышали?

— Нет, я запомнила всё, что вы сказали. А сейчас примите плату за ваши труды.

Она протянула авгуру приятно пузатенький кошель. Тот с благодарностью поклонился, на что Мароция ехидно усмехнулась.

— Не пристало авгуру склонять свою голову перед простой дочерью Рима.

— Мы все надеемся на вас, Мароция! Прощайте!

В то же мгновение в амфитеатре кто-то невидимый задул факелы, и пространство вокруг сенатриссы превратилось в непроницаемый мрак. Откуда-то из глубин мрака внезапно донеслось:

— Опасайтесь воды, сенатрисса!

Чья-то рука коснулась плеча Мароции, и та вздрогнула.

— Это Амата, — поспешила успокоить её весталка и вновь аккуратно завязала ей глаза.

Обратный путь к заждавшимся слугам пролетел для Мароции незаметно. Всё это время она размышляла над услышанным.

«Перенести свадьбу с Гуго немыслимо! Мне нечем это объяснить, мой отказ сорвёт ему сделку с Рудольфом, а у меня, в свою очередь, разорвётся помолвка Берты с сыном базилевса. Немыслимо! Это конец всем мечтам, это гибель всех моих стараний, что бы там ни говорил жрец о великих перспективах моего рода. Стало быть, надлежит принять этот вызов и пройти грядущее испытание, которое встанет передо мной и Иоанном. За кого же, как не за него, мне надлежит опасаться более прочих?! Пусть явных врагов у него нет, но тем страшнее и неожиданнее может стать нападение на него. Отныне я окружу его самыми проверенными из своих слуг, отныне он будет вкушать пищу и пить вино, как младенец, только из моих рук и только после многократной и выдержанной по времени проверке еды рабами. Такие же проверки надлежит включить в отношении его постели, факелов, свечей, пергамента и чернил. Воды! Бойтесь воды, говорил этот авгур! Воду для его ванн надлежит также проверять. Но кто из сильных фигур сейчас может ему угрожать? До конца, конечно, не стоит сбрасывать со счетов даже Гуго, а тем более его родню, но ещё более смерть моего сына — проклятье, смерть папы римского! — по-настоящему выгодна сейчас только двоим: Беренгарию Иврейскому и Генриху Птицелову!»

Эпизод 36. 1686-й год с даты основания Рима, 12-й год правления базилевса Романа Лакапина

(21-22 июня 932 года от Рождества Христова).

Словно оживлённые звенящие ручьи, пригретые весенним солнцем, спускающиеся с многочисленных холмов к манящему могучему озеру, поглощающему всю их суетливую прыть без остатка и памяти, в начале июня 932 года к великому Риму из всех закоулков Южной Европы потянулись людские вереницы. Слухи о грядущем торжестве облетели мир, едва только подсохли дороги после зимней распутицы, и многие, заслышав эту весть, не устояли перед искушением отправиться в дальний путь — кто-то, будучи уверен в скорой улыбке фортуны и милости Небес, кто-то, движимый трезвым расчетом, а кто-то, надеясь таким путем ускользнуть от удушающей серости бытия. Молодецки вскакивал на коня юный отпрыск благородной фамилии, восхищая самого себя своей удалью и рассчитывая произвести впечатление на сильных мира сего и на знатных красавиц, томно мечтающих о встрече с новым Роландом. Отправлялся в путь, закинув на плечо копьё или секиру, бравый воин, рассчитывая подороже продать свою силу и мужество. Суетился негоциант, набивающий обозы товаром и лишающий себя сна от бесконечного подсчёта грядущих барышей. Спешили кузнецы, плотники и каменщики, понимая, что в скором времени Риму понадобятся их умелые руки. Спешили разбитные девицы, латая свои лица и платья и предвкушая высокий спрос на свои услуги. Торопились жонглёры, ибо без их песен и фокусов на вечерних холмах Рима не разольётся настоящего веселья. Спешили монахи, ибо добрые миряне, вкусив вина и разогрев кровь в танцах, как никогда будут заботливы и щедры к тем, кто даже в самом лихом угаре праздника не позабудет о спасении их душ. Спешили, наконец, карманники и лихие люди, поскольку видели разворачивающееся перед их глазами обширное поле деятельности, неудержимо увеличивающееся за счёт неослабевающего притока христиан, чьё ремесло и занятие было описано выше.

Под стать своим подданным, в лихорадочной суете приготовлений к предстоящим празднествам пребывали в эти дни королевский двор в Павии, канцелярия Его Святейшества и римский сенат. Траты предстояли великие, уж слишком высокая волна честолюбия накрыла властелинов, каждый из которых готовился к своему третьему и самому главному, как считали оба, браку. Негоциантов Амальфи, Пизы и Венеции, прибывших на традиционную весеннюю ярмарку в Павии, ожидал неприятный сюрприз: король Гуго распорядился вдвое, до пяти процентов, поднять налог с их продаж. Не по-северному остро возмутились впервые появившиеся в Павии британские негоцианты, причём особый их гнев вызвал не столько сам налог, сколько таможенный досмотр, учинённый их товарам. Гуго благоразумно не стал начинать торговлю с саксонской Британией со скандала, рыжебородые купцы из далёкого королевства были приняты весьма милостиво, и по результатам переговоров саксы от досмотра были освобождены, взамен чего обязались раз в три года уплачивать в королевскую казну пятьдесят фунтов серебра.

Аналогичным своему жениху образом поступила и Мароция, подняв плату с каждого гостя, вступающего в Рим. Исключение было сделано только для странствующих монахов и только при наличии рекомендательного письма от аббата. Все прочие платили по десять серебряных денариев с одного человека и с одной головы скота, а негоцианты, в зависимости от своего товара, вносили в городскую казну от одного до пяти золотых солидов.

И тем не менее людские ручейки не иссякали, наполняя собой пёстрое римское озеро. Здесь были люди со всех концов Апеннин, а также греки, бургунды, фризы, франки, германцы. Коммерция — дело не только расчётливое, но и циничное, а посему на римских улицах в эти дни можно было встретить даже купцов из пунийских и палестинских земель, не говоря уже об иудеях. Иноверцев, впрочем, обложили двойным налогом и повелели жить только в строго определённых кварталах, где им была обещана кое-какая защита от обычно к вечеру смелеющих и начинающих особо рьяно радеть за истинную веру христиан.

Хозяева римских домов радостно потирали руки и понемногу задирали цены вверх, сдавая гостям буквально каждый метр своих жилищ. Тем не менее на их долю приходилась только самая взыскательная и потому не очень большая часть чужеземцев, прибывающих в Рим. Большинство гостей охотно селились посреди древних развалин, внутри старинных подземелий, а то и вовсе на берегу Тибра или под густой завесой садов Саллюстия и Мецената. Столица мира оживала буквально на глазах, казалось, ещё немного, и Рим вновь вернётся к славным временам Исчезнувшей Империи, когда его население при императоре Траяне, говорят, достигало одного миллиона человек.

Одним из немногих, кому оживление Рима не доставляло ровным счётом никакого удовольствия, был его magister militum Альберих. С наплывом гостей у него и у его людей работы значительно увеличилось. Днём вся эта толпа истово молилась у многочисленных святынь, горласто торговала на рыночных площадях, а ближе к вечеру предавалась самым разнузданным порокам, последствиями которых становились десятки трупов, ежедневно извлекаемых из Тибра, городских клоак или из зарослей окраинных садов. Нет, что ни говори, а куда проще было управлять Римом в богобоязненные годы папы Григория Великого, когда там проживало не более десяти тысяч человек, которые, под впечатлением от ужасной эпидемии чумы, посланной им рассерженным Судией, вели свои дни в невиданном ни до, ни после благочестии и строгости.

Мароции же все эти хлопоты приятно волновали сердце, она была рада каждому гостю, переступающему пороги римских ворот, и сквозь пальцы смотрела на разбухающие день ото дня затраты. Эти дни должны были стать новой покорённой вершиной её жизненного пути, а стало быть, пусть максимальное число живущих ощутит свою сопричастность к грядущим великим событиям. И пусть сам Рим разделит с ней счастье, она вернёт его во времена славной Империи, на её свадьбе не будет заунывных пений монахов и бесконечных крестных ходов от Ватикана до Латерана и обратно. Нет! Город увидит шествие, достойное римских триумфаторов, и пусть на каждой улице города поют и пляшут жонглёры, пусть рекой льётся вино, пусть римляне и гости города на всех языках прославляют их с Гуго имена!

Это с её лёгкой руки был отправлен дромон к берегам Африки, чтобы привезти в Рим поражающих воображение факиров, диковинных зверей и невиданные яства. Это по её велению в порт Бари прибыл византийский корабль с дорогими шелками, серебряной утварью, лучшими певцами-евнухами и искусными музыкантами. Это она сама лично рассылала по итальянским городам своих эмиссаров, которые вручали приличные авансы местным жонглёрам с условием, чтобы те во второй половине июня прибыли в Рим для увеселения местной публики. Все лучшее, самое изысканное, самое диковинное, самое прекрасное, что только создал человек, должно было быть в эти дни в Риме!

Сама она в дни приготовлений обязательно выезжала в Рим, с удовлетворением наблюдая, как по давно пересохшим городским артериям вновь побежала, забурлила кровь ожившего каменного существа. Во время этих поездок она буквально подпитывалась энергией проснувшегося города, дарящего ей свою любовь и купающего её в волнах своего восторга, местами совершенно искреннего, от одного только вида красавицы-сенатриссы, местами меркантильного, в расчёте на звонкую монету, то и дело выпускаемую из её прелестных рук в сторону толпы.

Свадьба была назначена на Рождество Иоанна Крестителя (24 июня). За три дня до описываемой даты стражи Фламиниевых ворот рёвом сторожевых бюзин известили город о приближении королевского кортежа, окутанного лесом из жёлто-синих бургундских и с белым крестом на красном поле павийских знамён.

Магия великого города, представшего наконец перед взором Гуго, не могла не сказаться на настроении короля. Предоставив своему двору и дружине самостоятельно обустраивать свой лагерь в непосредственной близости от Фламиниевых ворот, король с небольшой свитой забрался на отстоящий от города менее чем на милю холм, чтобы в подобающей позе, с осанкой и взглядом покорителя мира ощутить всё величие происходящего момента. Перед его глазами предстал древний город, вбирающий в себя, словно страшное языческое божество, людские ручейки, стремящиеся к его воротам, будто к чёрной и беззубой пасти. Вот она, столица столиц, колыбель самой великой цивилизации, какую только создавало человечество! Сколько народов мира ты покорил, Рим, сколько ещё народов преклонят перед тобой свои головы! На твоё величие не смог покуситься сам Ганнибал, так и не решившийся штурмовать твои холмы, здесь полегли несметные полчища Витигеса, живыми, бурлящими волнами разбившиеся о твои твёрдые стены! Где-то здесь, влево от Фламиниевых ворот, между ними и воротами Пинчио, находится знаменитая полуразрушенная стена Murus ruptus, от восстановления которой римляне в своё время отговорили Велизария, так как в этом месте защищать Рим, по легенде, обязался сам Апостол Петр. Свое обещание основатель христианской Церкви добросовестно исполнил — готы Витигеса, устремлявшиеся к Murus ruptus с ликованием от такой беспечности римлян, были поражаемы странной слепотой .

Король удалялся в исторический лабиринт всё глубже и глубже, вспоминая тех редких счастливцев, которым удавалось принудить Рим к повиновению. Аларих, Велизарий, Тотила, после которого в Риме в течение сорока дней не было ни одной живой души, евнух Нарзес, а вот ещё совсем недавно Арнульф… Гуго даже бросило в дрожь при мысли, что в данный момент он становится вровень с этими великими исполинами прошлого, а если учесть тот факт, что Рим сегодня капитулирует не перед силой оружия, но перед хитростью интриг — простите! — искусством дипломатии, что прежде удалось только самому Карлу Великому, то неудивительно, что король сейчас ощущал ласковое прикосновение Божье к своей собственной, такой уникальной персоне. Ну а в то, что происходящее сегодня являлось самой настоящей капитуляцией, Гуго не сомневался ни секунды, он едва удерживал себя, чтобы не воскликнуть, подобно Иерониму, но с диаметрально противоположной интонацией: «Покорен тот город, который покорил всю землю»! Да, Рим сегодня безропотно сдаётся, и в качестве своего дара, способного умилостивить грозного завоевателя, приносит ему прекрасное тело своей сенатриссы.

До сего дня Гуго непрестанно терзался сомнениями относительно верности своего компромисса с Рудольфом. А ну как обстоятельства сложатся так, что Рим в последний момент вдруг откажется следовать достигнутым договорённостям? Поэтому с тревожным сердцем 1 апреля 932 года, в день Воскресения Господня, он, стоя перед алтарём городского собора Вьенна, ставил свою печать на кодексе о передаче Рудольфу, королю Верхней Бургундии, со следующей весны земель Арля и Прованса в обмен на признание себя единственным королём Италии и, стало быть, единственным претендентом на императорскую корону. Но сегодня все страхи улетели прочь, и уже ничто не могло теперь помешать Гуго овладеть короной Карла Великого, ибо до открытых Фламиниевых ворот, как мы уже говорили, было не больше мили, а навстречу королю уже спешили два римских рыцаря, готовые, очевидно, стать первыми, кто склонится перед своим новым владыкой.

Пафос в душе Гуго слегка поубавился, когда он увидел, что этими двумя рыцарями оказались Альберих и Кресченций, двое белокурых юношей совершенно разного телосложения, но с неуловимо схожими лицами. Впрочем, а кого мог ещё прислать Рим, как не сына своей хозяйки, главу городской милиции, и одного из своих сенаторов? Так рассудил Гуго и тем самым успокоил себя, хотя сейчас всё равно был бы более счастлив увидеть перед собой любых других римлян, но только не этих себе на уме молодцев.

Альберих и Кресченций спешились и, чуть ли не с вызовом демонстрируя присутствие у себя немалой гордости и чувства собственного достоинства, продефилировали сквозь королевскую свиту к Гуго. Только перед ним они степенно преклонили колена и выпрямились со скоростью каретной рессоры.

— Великий Рим в нашем лице приветствует тебя, могущественный и добродетельный король Лангобардии!

— Счастлив видеть, что Рим приветствует меня живым воплощением своих прославленных достоинств, каковым, без сомнения, являетесь вы, благородный мессер Альберих, и вы, благородный мессер Кресченций!

Стороны расшаркались во взаимных приветствиях, после чего зашли в только что установленный королевский шатёр. К королю присоединились граф Сансон, Бозон Тосканский, Теобальд Сполетский и епископ Манассия. Никто из ближайших соратников Гуго, разумеется, не мог остаться в своих патримониях и не отказался сопроводить своего сюзерена, отправившегося в главный поход всей своей жизни.

Молодые римляне, в отличие от бургундских сеньоров, были настроены на деловую волну, и с их подачи началось рутинное обсуждение условий проживания бургундско-павийской дружины в Риме в предстоящие несколько недель. Очень скоро выяснилось, что «капитулирующий» Рим в лице прибывших молодых господ наотрез отказывается нарушать историческую традицию, согласно которой иноземный владыка допускался в город только с ограниченной по численности дружиной, тогда как остальные из его войска располагались на Нероновом поле. На все аргументы короля, Сансона и Манассии Альберих отвечал односложным «нет» и очень скоро привёл короля в бешенство. Однако скандал в первый же день был вещью совершенно недопустимой, закипающий королевский гнев был вовремя замечен Манассией, и мудрый епископ, взяв короля под руку, под надуманным предлогом вывел Гуго за пределы шатра. Вот здесь, на свежем воздухе, король уже мог свободно дать волю чувствам, и в адрес испуганно притихшего вдали Рима понеслись отборные ругательства. В числе прочих досталось и Мароции, которая не смогла сообразить прислать ему более сговорчивых послов.

Наконец шквал королевской брани перерос в одиночные и всё более жалкие выстрелы, а затем и вовсе прекратился. Убедившись, что Гуго способен вновь здраво воспринимать действительность, Манассия вернул его высочество вглубь шатра. Едва только войдя к себе, Гуго по скучным лицам своих соратников понял, что позиции Альбериха остались непоколебимы. Magister militum по-прежнему разрешал войти в город королевской свите, числом не более пятидесяти человек с оружием в руках, и слугам, в количестве не более двух сотен, тогда как бургундцы рассчитывали на втрое большие цифры. Кроме того, городские власти готовы были пропускать в город не более пятидесяти человек по ежедневным пропускам и с условием, что все допущенные должны будут до захода солнца вернуться в лагерь, в противном случае невозвращенцам грозили арест и штраф.

— Таковы правила Рима, — невозмутимо гундосил зануда Альберих, а Кресченций пояснял раздосадованным Сансону и Бозону аргументы принимающей стороны.

— Рим сейчас наводнён приезжими, римская милиция с трудом справляется с обеспечением порядка, и прибытие столь большого количества людей с оружием грозит потерей контроля над ситуацией в городе.

— Но ведь перед вами не неприятельская армия, грозящая Риму войной. Вам же, надеюсь, известна цель нашего визита, — уставшим голосом в сотый раз повторял граф Сансон.

— Таковы правила Рима.

— Мы говорим с вами на разные темы, мессер Сансон. Неприятельской армии доступ к городу был бы и вовсе закрыт. Речь идёт об обеспечении порядка. Мы рады видеть могущественных друзей, пришедших в Рим с великим целями, но также понимаем все проблемы, которые будут сопутствовать появлению в городе иноземных воинов. Во время праздников, когда кровь будет не в меру горяча…

— Довольно, мессер Кресченций! — Король раздражённо махнул рукой. — Мы поняли вас, мессер Альберих. Пусть будет по-вашему. Мы благодарим вас за тёплый приём, но сожалеем, что из-за затянувшихся переговоров теперь будем вынуждены остаться до завтрашнего утра в лагере. Мы шлем приветствие великому Риму, Его Святейшеству, римскому Сенату и вашей матушке, мессер Альберих! Доброго дня!

Альберих и Кресченций отвесили королю поклон и удалились, по пути к своим лошадям обменявшись многозначительными ухмылками. Миссию, которую на них возложил Рим, а точнее, конечно же, Мароция, они исполнили так, как было нужно им самим. Им удалось испортить королю настроение, ну а тот поспешил немедленно отыграться на своей будущей невесте, отказавшись войти в Рим. Глядя вслед удалявшимся всадникам, король шипел, презрительно кривя губы:

— Ну-ну, щенок, дай только время, и мы с тобой сочтёмся!

Его расчёт строился на том, что показной обидой он всерьёз напугает и надавит на Мароцию, которая, во-первых, приструнит на будущее своего дерзкого отпрыска, а во-вторых, при личном разговоре с Гуго даст исключительное согласие на допуск в Рим всех, кого король пожелает рядом с собой видеть. В обход всех законов и правил. Ну а пока, чванливые и недоверчивые римляне, ваш вечерний стол сегодня обойдется без присутствия короля!

Остаётся только добавить, что в тот день Мароция, по ранее разработанному совместно с королём плану, должна была встретить Гуго в Замке Святого Ангела, а папа Иоанн дожидался увидеть своего нового защитника на вечерней мессе в базилике Святого Петра. Окончание дня будущие супруги, согласно сценарию, должны были провести за пиршественным столом папского триклиния, под звуки нежных флейт и высочайших нот, достигаемых глотками греческих евнухов.

Новость о внезапно возникшем конфликте Мароция истолковала в нужном ключе. Какие-либо обвинения своему сыну и Кресченцию высказать было сложно, как ни крути, а они действовали в полном соответствии с правилами и традициями Рима. Ей ничего не оставалось, как внести определённые коррективы в предстоящий план торжеств. Ранее она собиралась на следующий после прибытия короля день устроить шествие в духе римских триумфаторов, от Ватиканского собора до Латерана. Теперь это шествие было решено перенести на день свадьбы, ну а завтра… Завтра она постарается исправить свою собственную ошибку и залечить своему, как оказалось, весьма ранимому жениху горькую обиду, нанесённую его будущим пасынком. Завтра она сама лично встретит Гуго и, пропустив мимо ушей его неизбежные упрёки, взяв за белы ручки и нежно воркуя, введёт его в пределы Рима!

И следующий день не обманул ничьих ожиданий, каждый из главных участников событий полагал, что этот день прошёл в точности с его надеждами и целями. Ровно в полдень великая сенатрисса Рима, Мароция Теофилакт, вместе с восторженной многотысячной толпой римлян, собравшихся у Фламиниевых ворот, приветствовала короля Гуго, вложив в свою улыбку всё очарование, сдобренное пикантным соусом извинительной покорности и разыгравшейся страсти. Для достоверного описания той встречи и настроения обеих сторон лучше всего будет привлечь сейчас в свидетели язвительного хрониста Лиутпранда Кремонского, который посчитал необходимым для пущей выразительности прибегнуть на сей раз к гибкому стихотворному слову:

«Вот король Гуго идёт, твой желанный, как бык, ведомый на жертву,

Страстью к Риму скорее сюда привлечённый.

Но для чего ты, преступница, губишь столь славного мужа?

Стать королевой угодно тебе преступленьем…»

Эпизод 37. 1686-й год с даты основания Рима, 12-й год правления базилевса Романа Лакапина

(24 июня 932 года от Рождества Христова).

Со скрипучим, жалобным стоном неохотно начала подниматься вверх решётка ворот Святого Перегрина, главных ворот Города Льва, и многотысячная толпа, уже с рассвета заполонившая собой всё пространство Марсова поля, выдохнула облегчённо и столь радостно, как радовался бы забытый в подземелье узник, которому наконец-то принесли вожделенную пищу. Огромный людской пузырь в этом своём голодном инстинкте подался было в сторону моста Элия, но очень быстро качнулся обратно, гонимый прочь острыми жалами копий ланциариев, первыми выступивших из стен крепости. Построившись впереди в две ощетинившиеся шеренги, а по обоим флангам в колонны по двое, ланциарии положили свои копья на щиты впереди идущего, очерчивая для толпы пределы запрещённого для той пространства. Затем из пределов крепости в голову процессии выдвинулись трубачи, лирики, флейтисты и греческие кастраты в чудаковатых для римлян одеждах. Толпа, привыкшая видеть в начале подобных процессий пасмурных монахов с низко опущенными головами, чьи монотонные голоса, как правило, пророчили ужасную участь живущим и даже ещё не рождённым, но заранее обречённым на грешное существование, удивлённо взбодрилась, заслышав хор приятных мужских голосов, с воодушевлением принявшихся за соломонову Песнь песней:

«…О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! глаза твои голубиные.

О, ты прекрасен, возлюбленный мой, и любезен! и ложе у нас — зелень…»

Евнухи продолжали петь, но толпа всё своё внимание переключила на показавшуюся из ворот золочёную колесницу, запряжённую, в соответствии с древними традициями триумфальных шествий, четырьмя белоснежными скакунами. Перед колесницей, опять же напоминая Риму об утраченном церемониале, шли четверо мужчин не с распятием, но с фасциями — пучками берёзовых ветвей, перевязанных красным шнуром. Рёв римской черни заглушил пение, едва только люди узнали в восседающих в колеснице короля Гуго и римскую сенатриссу Мароцию. Почти никто, за исключением самых ревностных прихожан и педантичных до скуки поборников традиций, в этот момент не обратил внимание, что где-то позади молодожёнов оказался глава христианской церкви папа Иоанн. Лишь ближе к концу дня голос оскорблённых увиденным станет слышен в римских тавернах и будет подхвачен неистребимыми во все времена остряками, всегда находящими повод кинуть пару камней в огород зарвавшихся властелинов. Припомнят эти острословы в тот момент и отсутствие монахов и, быть может, в первый раз встанут на их сторону, тогда как обычно именно хмурая бенедиктинская братия, как правило, становилась главным объектом их насмешек.

Ну а пока Рим десятками тысяч своих глаз жадно пожирал представших перед ними сенатриссу и короля, рассчитывая сегодня выгодно обменять свои децибелы на звонкую монету. Король Гуго, вживаясь на будущее в роль римского патриция, был одет в ослепительной белизны тогу, на голове его красовался обруч старинной короны лангобардов, а на ногах надеты кожаные тибиалии с завязками до колен. Левой рукой, унизанной массивным перстнем, он придерживал щит, на котором были изображены гербы Павии и Бургундии. Мароция по своему обыкновению была одета в кроваво-красную тунику, расшитую золотой нитью, волосы её были переплетены разноцветными лентами, а на лбу их поддерживал золотой обод. На плечи же она показно накинула бордовую пелерину, сплошь украшенную вышитыми вензелями SPQR. Таким образом всем наглядно демонстрировалось, что сегодня король Гуго женится не просто на смертной сенатриссе — в этот день он берёт себе в жёны сам Вечный город!

За молодожёнами в отдельной колеснице пристроился папа Иоанн, и это был ещё один из сигналов, которые Мароция и Гуго так обильно сегодня посылали Риму. Отныне, всем своим видом говорили они, власть папы даже в его собственном городе не является безграничной. Кесарю кесарево, и сегодня кесарь берет долгожданный реванш. И Мароцию нисколько не заботило, что в глазах многих её собственный сын сегодня, посреди этого пышного праздника, выглядит до карикатурности ничтожно.

За колесницей папы на своих лошадях следовали римские сенаторы, в числе которых были, разумеется, Альберих, Кресченций и Теодора Теофилакт, последнюю слуги несли на украшенных римскими и византийскими гербами носилках. Рядом с ними располагалась королевская свита в лице графа Сансона, маркизов Теобальда Сполетского и Бозона Тосканского. Гуго и Мароция накануне до взаимных обид спорили между собой, кто первым из их соратников должен будет следовать за папой. Первый напирал на титулы своих людей, вторая на то, что церемония проходит в Риме. В критический момент спора Мароция удачно вспомнила о существовании многочисленного плебса, которого могло оскорбить зримое возвеличивание бургундцев над римлянами, и этот её довод в итоге оказался решающим. Было решено, что Сенат и первые королевские вассалы будут шествовать совместно, предполагаемая теснота будет терпима для всех, лишь бы не пострадало болезненное честолюбие вельмож.

Далее за высшей знатью в своих носилках следовали епископы из разных городов Европы, после них пресвитеры кардинальских церквей города, что опять-таки подчёркивало тот факт, что верховенство в Риме переходит теперь к светским владыкам. После них следовали знатные гости из дальних стран, своими нарядами и повадками вызывая наиболее оживлённое обсуждение среди зевак. После чужеземцев нашлось ещё немного места для баронов Бургундии, Лангобардии и ближайших к Риму патримоний, а замыкать шествие доверили-таки монахам, которые, не жалея глоток, разномастно и безостановочно пели «Тебя, Бога, хвалим» и в поведении своём выглядели в процессии инородным телом.

Толпа на монахов уже не обращала внимания, поскольку от них совершенно нечем было поживиться, а посему люди, оказавшиеся в результате учинённого ими водоворота в конце шествия, норовили побыстрее вернуться к её началу или хотя бы поближе к чужеземцам, от которых справедливо надеялись на особую щедрость. Наибольшие симпатии у них вызвали послы франкских и германских княжеств, которые не ленились лишний раз запустить свою руку в кошель за медяками, по сравнению с ними греки и бургундцы выглядели откровенными скрягами. Скаредничали даже Бозон с Сансоном, да и королевский сакелларий, следовавший чуть поодаль свадебной колесницы, только по раздражённому кивку короля, которого очередная волна лести со стороны римлян накрывала совсем уж с головой, швырял монеты под ноги несносных попрошаек. Наверное, в этом плане не будет удивительным, что лесть в адрес Мароции звучала гуще, цветистее и, быть может, даже искренней.

— Рим любит тебя, Мароция. Но была бы его любовь к тебе столь же велика и долговечна, если бы не твоя щедрая рука?

— Я не строю лишних иллюзий на сей счёт, Гуго. Рим забудет меня и переметнётся к более щедрой руке, едва только оскудеет моя. Но отчего я должна допускать появление более щедрой руки? Нет, пусть Рим подольше не будет знать существование иной руки, кроме моей, пусть даже не задумывается её искать.

— Но ведь казна не может быть неисчерпаемой. Как будешь поступать во время войн и неурожая, ведь чернь быстро привыкает к хорошему?

— Поэтому-то, друг мой, в этом городе так важно блюсти баланс между церковью и миром. Важны негоцианты, школы, даже жонглёры, ибо все они приносят доход. Важна и церковь, ибо в трудные годы она с лёгкостью припомнит пастве все её грехи и объяснит её страдания небесной карой за содеянное. Поэтому Рим был и будет великим всегда. Когда-то его силы поддерживало золото, притекающее сюда в тучные годы Империи, когда-то его стенам не дала упасть Вера и смирение в годину бед, постигших Рим при папе Григории. Так будет и впредь.

Гуго ничего не ответил ей, его ухо уловило в какофонии приветствий чрезмерно пылкие признания римлян в любви к своей госпоже.

— Ого! — воскликнул он, — ты часто слышишь это? Слова этих безвестных оборванцев дерзки и непристойны! Во всеуслышание так говорить о своём вожделении к тебе и о твоих достоинствах!

— Так что же? Не вижу в этом ничего плохого! Ты в порыве страсти иногда шепчешь мне на ухо куда более грязные вещи.

— Сравнила! — воскликнул король. — Ты сравнила меня с ними! А скажи… Скажи, приходилось ли тебе делить когда-нибудь постель с чернью? Ведь приходилось, правда?

Мароция усмехнулась и оглядела Гуго, как будто видела его в первый раз.

— Я что-то сомневаюсь, мой король, что в вашей постели были исключительно графини. Даже не представляю, как вы теперь будете обходиться без вашего гарема!

Гуго поджал губы, и Мароция, испугавшись своих резких слов, взяла его за руку и поспешила сдаться.

— Друг мой, не важно, что было в прошлом, сегодня я стану вашей покорной рабыней и постараюсь этой ночью заслужить прощение у своего ревнивого хозяина.

Гуго медленно, чтобы невеста не слишком гордилась своей находчивостью, снял со своего лица маску обиженного. В отношениях даже между самыми пылкими влюблёнными не бывает абсолютного равноправия, кто-то, пусть не сразу и неочевидно, занимает вскоре доминирующую позицию, и Гуго чувствовал, что постепенно берёт верх именно он. Чем дальше, тем больше с фигуры Мароции, в представлении Гуго, сползала пелена гордой, недоступной и коварной сенатриссы, а под ней обнаруживалась вполне себе земная женская натура, остро ощущающая груз прожитых лет и всё возрастающую зависимость от мужской воли.

Мароция переживала все перипетии невидимого противостояния их с Гуго характеров как минимум не меньше короля. И к своему собственному удивлению, она в последнее время начала находить нечто приятное для себя в подчинении ему. Что это было — вновь проснувшиеся страсти, сопровождавшие грехи молодости, усталость от стольких лет бесплодной борьбы, расчёт притворным подчинением добиться того, чего она не смогла в открытом противостоянии? А может, просто постигшая её на пороге сорокалетия внезапная и вскружившая голову «зимняя вишня»? Наверное, как обычно, ответ заключается в присутствии и смешении всех вышесказанных факторов.

Сегодня был день её высочайшего триумфа, только её, даже папская коронация сына не волновала так кровь, как сейчас, когда именно она находилась в центре всеобщего внимания и обожания, пусть даже и выходящего, по мнению короля, за рамки приличий. Пусть сегодня весь Рим твердит, как любит её, как гордится ею, как вожделеет её, она сейчас готова ответить ему тем же и — если бы не эти проклятые приличия — ублажить собой любого замызганного бродягу, если тот от лица Рима в словах своих возжелает её. Она добилась всего, чего хотела, ей достаточно было протянуть руку, чтобы дотронуться до вожделенной короны лангобардов, в обруч которой, по легенде, вделан гвоздь со Святого Распятия.. Она могла бы сейчас сорвать эту корону с головы Гуго и самолично короновать себя на глазах своих сограждан, и вряд ли нашёлся бы кто-нибудь, кто осудил бы её за этот кощунственный поступок.

— Многие богобоязненные отцы, в том числе из тех, кто пришёл со мной в Рим и впервые увидел тебя, пришли в смятение от твоих вызывающих нарядов, а также от того, что ты не прячешь рук, обнажаешь плечи и распускаешь волосы.

— Мне всё равно, что говорят другие, лишь бы мои одежды нравились тебе. Или ты с ними заодно и предпочитаешь, чтобы рядом с тобой сидело сейчас какое-то бесполое существо, закутанное до головы в мешковатое блио, и парилось бы под десятком рубах? Изволь, это совсем не трудно сделать.

— Нет, нет, меня всё устраивает, — рассмеялся король.

— Что касается мнения церковной и монашеской братии, то, на мой взгляд, своими откровениями они демонстрируют своё собственное неспокойное состояние души. Но вместо того, чтобы по примеру греческих евнухов кастрировать себя и избавить свой дух от ненужных томлений, они почему-то предпочитают кастрировать души других.

— Возможно, в отношении тебя одной отцы церкви закрыли бы глаза, не будь твой пример столь заразителен, — и Гуго повёл рукой в сторону римлян. Действительно, среди толпы горожанок нет-нет да встречались римлянки с безрукавными блио и распущенными волосами, в глазах их, как правило, сияла гордость за свою освобождённую красоту и проявленную смелость. Рим пробуждался после многовековой спячки, и признаки этого пробуждения были заметны даже в мелких деталях быта и нравов.

— Безмерно буду гордиться собой, если в этом действительно имеется моя заслуга. А ты вместо ворчаний лучше восхитись, как благодаря этим смелым горожанкам расцвели улицы Рима, как много стало улыбок и восхищённых взглядов мужчин! А впрочем, не слушай меня, я совсем забыла, с каким плотоядным хищником сейчас говорю. С завтрашнего дня прикажу всем римлянкам одеваться, как жёны мавров! — Любовники рассмеялись, глядя друг другу в глаза, а толпа продолжала умиляться им вслед.

Между тем торжественная процессия продвигалась сквозь сердце старого Рима. Переправившись через Тибр по мосту Элия на Марсово поле, триумфаторы продолжили свой путь мимо цирка Александра Севера и величественного Пантеона, то есть мимо церкви Святой Марии и мучеников, а далее, огибая Капитолийский холм, приблизились к колонне Траяна, при виде которой сердце сенатриссы, вспомнившей слова авгура, затрепетало пойманной птицей. На пути следования Мароция, как заправский гид, показывала восхищённому королю многочисленные достопримечательности города и, не щадя свой язык и приводя в возбуждение память, рассказывала Гуго истории, связанные с теми или иными свидетельствами великой древности.

— Этой колонне, друг мой, более восьмисот лет. Её из каррарского мрамора воздвиг Аполлодор, мастер из Дамаска, тот самый, что построил Пантеон. Этой колонной увековечена слава императора Траяна, победившего гордых даков. Говорят, что прах язычника Траяна был окрещён святым папой Григорием, после чего сам прах бесследно рассеялся, а душа императора была принята на небо.

— Да, тогда лучше относились к покойникам, и если даже выкапывали мертвецов из могилы, то лишь для того, чтобы дать их душам жизнь вечную, а не призывать на грешный земной суд, — иронично комментировал Гуго, а Мароция усмехалась ему в ответ.

— А статуй?! Сколько статуй! — с неподдельным восхищением восклицал король.

— Вы, мой друг, видите только остатки былой роскоши. Помимо мраморных изваяний, в Риме одно время было почти четыре тысячи статуй из бронзы, посвящённых его великим гражданам. Не зря тогда статуи называли вторым населением Рима. Но войны и нужды первого населения были слишком велики. Один Велизарий, обороняясь от готов, сбросил на их головы все статуи, украшавшие тогда замок Святого Ангела.

Гуго сочувственно кивал головой.

— Справа, мой друг, всё, что осталось от Великого Форума, теперь здесь жилища бедняков и гончарные школы. Но многие базилики в Риме построены из камня здешних древних строений, строители в течение веков похищали отсюда ценный материал. Ну а там, впереди, знаменитый амфитеатр Флавиев!

— «Как же должен быть хорош небесный Иерусалим, если уже этот земной Рим так сверкает своим великолепием!» Поистине, я был глуп и наивен, когда считал Вьенн, Милан и Павию крупнейшими городами мира! Что они в сравнении с Римом?! Я смят и раздавлен, как земной червь под ногами великана.

Восторг короля был редким в своей искренности. Гуго вертел головой по сторонам, а его живая фантазия дорисовывала разворачивающейся панораме утраченные за половину тысячелетия фрагменты. Очень кстати для его воображения на подходе к Колизею перед процессией выскочили четыре девушки и усеяли дорогу ковром из розовых лепестков. Однако их появление стало для Мароции не меньшим сюрпризом, чем для Гуго. Осенившись догадкой и поднявшись со своего сиденья, она заскользила внимательным взором по пёстрой толпе и очень скоро отыскала высокую фигуру в плаще с надвинутым, несмотря на жару, капюшоном. Авгур, терпеливо дождавшись, пока его обнаружат, поклонился своей Мессалине и чудесным образом растворился среди зевак. Также внезапно исчезли и четыре девушки.

Процессия обогнула Колизей, в арках которого густо стояли зеваки, пожелавшие увидеть процессию с высоты птичьего полёта и теперь тщетно пытавшиеся приковать к себе внимание господ. К самому же Латеранскому собору процессия, надорвавшая глотки, изрядно утомлённая и потерявшая первоначальный лоск и пафос, подошла к часу дня. На площади перед собором, накануне заботливо приготовленной Альберихом и его людьми, знать разбила лагерь, а охрана выставила оцепление. Папа и его курия, наконец-то выступив на первые роли, зашли в храм. Король и Мароция последовали за ними, тем более что июньская жара к этому моменту стала совершенно невыносимой, и можно было только пожалеть ланциариев, вынужденных в такой день обливаться потом в своих тяжёлых и резко пахнущих железом кольчугах.

Гуго вошёл в притвор Латеранской базилики, и новый приступ восторга овладел им. Он простёр вверх руки и громко воскликнул, заставив вздрогнуть находящихся неподалёку остиариев:

— Вот она, мать церквей христианских!

Король начал восхищённо рассматривать мозаики, в то время украшавшие стены и потолки базилики, и совершенно не обращал внимания, что своими передвижениями и комментариями смущает хлопотавших перед началом великой службы священников. Мароция, взяв короля за руку, придала его перемещениям элемент осмысленности и для начала отвела короля в капеллу Святая Святых. Здесь Гуго пал ниц перед ликом Христа, созданным самим евангелистом Лукой и, согласно преданию, перелетевшим во время иконоборчества из Константинополя в Рим прямо по воздуху или, как считали люди менее склонные к мистической романтике, благодаря усилиям патриарха Германа . Затем сенатрисса незаметно для Гуго вывела его в главный триклиний, где были не менее красивые мозаики, выложенные более ста лет назад при папе Льве Третьем. Внимание короля устремилось к мозаике с изображением Спасителя, проповедующего своим ученикам и державшего в руке раскрытую книгу, на которой было начертано: Pax vobis . Но Мароция перевела его взгляд на мозаику с левой стороны.

— Это папа Лев и Карл Великий, получающий от него знамя Рима, — со значением в голосе сказала она, и Гуго понимающе кивнул.

Затем Мароция отвела короля в Зал Волчицы, и король насмешливо осмотрел алчущих молока Ромула и Рема.

— Это правда, что меня называют римской волчицей с твоей лёгкой руки?

Гуго слегка смутился.

— Не переживай, мне это сравнение очень даже нравится. Я всякий раз вспоминаю своё прозвище, когда вижу эту статую. А эти два младенца, основатели Рима, напоминают мне моих сыновей. Не имею ничего против, если аналогии продолжатся и мои дети заново отстроят священный город.

— Ты этого действительно желаешь? Напомню тебе, что Ромул впоследствии убил Рема из-за спора о том, где и каким должен быть Рим.

Мароция вздрогнула.

— Нет-нет, ты прав. Не хочу, это дурная аналогия. И вообще, я привела тебя сюда не для этого.

— А для чего?

— Здесь судили папу Формоза, — произнесла она, и Гуго в сей же час позабыл о прародителях Рима.

— Здесь? Ты была при этом?

— Нет, на процессе присутствовал мой отец, а мне тогда было всего четыре года. Родители, конечно, мне многое рассказывали о Трупном синоде, но самое интересное и подробное я услышала из уст папы Сергия, который был моим учителем.

— И который на этом суде отвечал за Формоза?

— Да, он даже старался подражать его голосу и манерам речи. Сергий в тот день стоял за креслом, в котором сидел труп, и по его словам, было неимоверно страшно и мерзко находиться рядом с уже разложившимся и зловонным телом, в котором копошилось множество червей.

— Бр-р-р!

— Да, а после того как труп Формоза проволокли по Риму и бросили в Тибр, то ли молния, то ли землетрясение разбило крышу храма, и долгое время здесь не проходило служб. Наконец папа Стефан, судья и преемник Формоза, решился посетить этот храм, чтобы справиться со своими страхами. Здесь он нашёл свою смерть.

— В стенах храма?

— Нет, в портике, обрамляющим клауструм . Пойдём туда!

— Ты хочешь напугать меня, Мароция?

— Нет, — ответила она с вдруг изменившимся лицом, — я просто хочу снова увидеть сад.

Они вышли в клуатр Латерана, и первым делом король внимательно осмотрел портик с колоннами, как будто там до сих пор мог прятаться убийца.

— Это произошло здесь?

— Да, — ответила Мароция, её взгляд, впрочем, был устремлён не на портик, а на сад. По лицу её забегала ехидная усмешка.

— У тебя что-то связано с этим садом? — Гуго был человеком проницательным и догадливым.

— Связано, — кокетливо ответила Мароция и потащила короля вглубь клуатра.

Очень скоро они остановились почти в центре заброшенного густого сада. Мароция с жадным любопытством оглядывала это место и ласково, как старых знакомых, приветствовала всю бесконтрольно разросшуюся здесь флору и проводила рукой по ветвям и листьям молчаливых и вроде бы равнодушных кустов. Да, это было здесь и вроде было как вчера, а меж тем — подумать страшно! — минуло четверть века. Она внимательно осмотрела выход из Латерана и пространство портика. Никого!

— Гуго!

— Что? — ответил рассеянно король. Она приблизилась к нему и цепкими лианами своих рук обвила его шею.

— Возьми меня, мой друг! Возьми меня, немедленно! — прошептала она.

— Что? Да ты сошла с ума? Ты хочешь прямо здесь? Прямо сейчас?

— Да, мой любимый, здесь и сейчас. Возьми, мне это важно!

Глаза Гуго заискрились фейерверком. Он действительно был чертовски догадлив.

— Послушай, так ты уже делала это здесь! С кем же? Признавайся, моя распутная невеста, если ты действительно хочешь, чтобы я взял тебя.

— Не спрашивай, я никогда не скажу тебе этого! — Мароция, видя холодность и нерешительность короля, торопливо и страстно будила у того желание.

— Отчего же? Интересно, кто это был? О дьявол, что ты делаешь!? Здесь, в этом месте? Ах, есть здесь кто? Будьте же свидетелем, что я сопротивлялся!

Через два часа народ Рима приветствовал короля Гуго и сенатриссу Мароцию уже в качестве законных супругов. Службу девятого часа, в состав которой вошла и сама нехитрая церемония бракосочетания, провел сам папа Иоанн, сын невесты, сразу после церемонии привычно спрятавшийся за спиной своей матери. В оставшееся до конца дня время знать Рима и Павии успела вернуться в Город Льва и в папском триклинии вознаградить себя за свои сегодняшние утомительные прогулки. Невзирая на святость места, гостей угощали своим мастерством чужеземные певцы и жонглёры, глотающие огонь восточные чародеи, темнокожие красотки, станцевавшие диковинный танец перед носом к тому моменту вконец разомлевшего короля. Затем дошла очередь до взаимных подарков. В качестве своего дара новоиспечённому мужу Мароция привела к Гуго детёныша элефанта, привезённого из Африки, который, испугавшись множества людей и огней, невежливо опорожнил свой кишечник прямо посреди триклиния. Гуго в ответ подарил Мароции перстень с большим рубином, а заодно помахал перед её носом короной, приготовленной для её скорой коронации. Что до кушаний и напитков, то старания Мароции удивить гостей увенчались здесь полным успехом, наутро многие гости были действительно поражены своим странным состоянием, к которому их привела малознакомая пища, и теперь их испуганный организм настойчиво требовал традиционной каши, слабого вина и даже плебейского пива, настолько сильной была жажда, желудочная и головная боль. Новоиспечённые молодожёны по окончании пира отправились в Замок Ангела, Мароция, выйдя на свою любимую смотровую террасу, словно вынырнувший на поверхность ловец жемчуга, жадно вдыхала всей грудью влажный воздух Рима, в то время пока слуги бережно заносили и устраивали на покой потерявшее к концу дня остатки чувств и даже рефлексов тело короля.

Эпизод 38. 1686-й год с даты основания Рима, 12-й год правления базилевса Романа Лакапина

(25 июня 932 года от Рождества Христова).

Той же ночью, невзирая на увещевания папы переночевать в Городе Льва, Альберих и Кресченций в сопровождении десятка слуг выступили за пределы стен папской резиденции. Их кортеж передвигался медленно, поскольку его замыкали носилки, в которых блаженно похрапывала Теодора Теофилакт. В отличие от своего мужа и племянника, чьи хмурые лица на свадьбе ярко контрастировали с общим настроем пирующих, Теодора свой скрытый протест против удачливой сестры и обманщика-бургундца выразила сегодня в нарочито излишней развязности и теперь заслуженно отдыхала, восстанавливая растраченную энергию.

Долгое время Альберих и Кресченций ехали молча. Им было что сказать друг другу, они терпеливо молчали весь вечер, и теперь слова теснились у каждого на устах, и каждому смертельно хотелось выговориться и дать оценку сегодняшним событиям. Но они продолжали мерно покачиваться в своих сёдлах, тихо вздыхая и не зная, с чего начать.

Лошади всадников застучали копытами по камням моста Элия. Выглянувшая из облаков луна полоснула лезвием своего света противоположный берег Тибра, на мгновение осветив копошащиеся у реки фигурки оборванцев, пристраивающихся на ночлег. Но даже и без помощи луны всадники догадывались, что жизнь на Марсовом поле и вдоль левого берега Тибра с наступлением ночи не замерла. То там то сям мерцали огоньки костров, лёгкий ветер доносил оттуда звуки музыки и песен, в темноте тоже шла чередом своя жизнь: бедняцкий Рим ел, пил, бранился, пел здравицы в адрес своих хозяев, дрался, воровал и предавался похоти.

— Ты никогда не пытался поставить себя на место этой черни, Альберих, и попробовать примерить на себя их заботы?

— Мне вполне хватает своих забот, Кресченций, чтобы проникаться мыслями и заботами плебеев.

— Может, напрасно? Представь, у них ведь тоже есть свои беды и радости, свои мечты и желания. И выше этих смешных для нас желаний они ни разу не поднимаются за всю свою жизнь. Один из тех, что там внизу, быть может, целые годы мечтает о гнилозубой дочке своего соседа-оборванца, другой готов положить всю свою жизнь на то, чтобы пробиться в остиарии захудалой базилики в Трастевере или даже в Порто, третий — открыть лавку со всякой чепухой в Эсквилине, наконец, четвёртый мечтает обокрасть, а для верности прикончить знакомого негоцианта и завладеть его нехитрым богатством.

— В последнее охотно верю, — усмехнулся Альберих, — и ты бы поверил, мой друг, если бы сейчас подле нас не было бы наших вуккелариев .

— Не спорю, но речь сейчас не об этом. Представь, что для достижения этих целей они тратят свои годы, здоровье, жизнь. Мы смотрим на них с высоты своего положения, и нам их заботы кажутся никчёмной суетой, мелкой и отвратительной, но, может, и Господь такими же глазами и с теми же чувствами смотрит на нас?

— Пред Господом и мы, и чернь равны. Мы все его дети, и Он нас одинаково любит.

— Но откуда тогда такое высокомерие к черни у нас? Они не виноваты, что родились в бедной семье и всю жизнь проведут в нищете и лишениях. Ты никогда не думал, что они, влача столь жалкое существование, но всю жизнь благодаря и страшась Господа, на самом деле своё испытание в этом мире проходят куда достойнее нас?

— «Легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богачу войти в Царствие Небесное» , — процитировал Евангелие Альберих, — пусть утешаются этим.

— В таком случае мы обречены, Альберих.

— Мы также не виноваты, что родились в семье, чьи предки добыли себе и потомкам почёт и достаток. У каждого своя судьба, Кресченций, и веру каждого Господь испытывает по-разному. Одного лишениями, другого излишеством. И один Господь ведает, кому и какой уготован путь.

— Согласен с тобой, друг мой. И нет объяснения, почему человек достойный порой остаётся в тени, тогда как возвышается полное ничтожество. Когда одному достаётся папская тиара, а другому…

Альберих остановил лошадь. Остановился и Кресченций.

— А другому в удел до конца дней своих усмирять римскую чернь? Ты это хотел сказать?

— Можно, конечно, здесь ответить по-другому. Тебе достаётся сам Рим!

— Не надо, Кресченций. Ты всё прекрасно понимаешь не хуже меня. Римом правит моя мать, а я для Рима всего лишь сын Мароции. Не глава городской милиции, не сенатор Рима, а сын Мароции, только и всего. Я это слышу каждый день на римских улицах.

— Ты сам говорил только что о разных испытаниях, которые нам шлёт Господь.

— Да, говорил. Но до чего же странно и больно видеть, что корона святого короля скоро ляжет на голову этого самодовольного бургундского индюка. За что такая милость небес к тому, кто уже в свои юные годы ради власти готов был ублажать старую вдову своего соседа, которая была старше его на добрых двадцать лет?!

— Ты имеешь в виду Виллу, жену короля Рудольфа Первого, мать нынешнего короля Бургундии?

— Ну да, кого же ещё? Она же и мать Виллы, нынешней жены королевского братца Бозона, которому моя матушка безвольно отдала Тоскану.

— Префект Трастевере мне накануне заявил о жалобе отца Таласио, священника местной базилики Святой Марии. Якобы после визита этой пышногрудой госпожи пропало золотое распятие, которое веками украшало абсиду церкви. Обвинение страшное, но, увы, ничем не подкреплённое.

— Жаль, но, признаться, ты меня не слишком удивил бы, если бы доказательства всё-таки нашлись. Мне рассказывают, что Сансон, граф королевского дворца, также, едва обосновавшись, начал рассылать своих слуг в городские базилики, чтобы, вероятно, выведать об имеющихся там реликвиях. Сам же граф, по слухам, уже встречался с моим братом на предмет покупки мощей, хранящихся в крипте храма Святого Петра.

— О, этот сиятельный граф — известный продавец святых костей. Ведь именно в его руки однажды попало Священное копье, которое он с немалой выгодой уступил королю Рудольфу Бургундскому.

— Да, и представь, ведь эти бургундцы ведут себя так уже в первую неделю своего пребывания в Риме. Что будет, когда они останутся здесь подольше?

— На этот вопрос ответ простой. Посмотри, что происходило в Павии, Альберих. Никто не успел опомниться, как король везде расставил своих людей, почти всеми светскими и церковными патримониями завладела его родня. Ты уже упоминал Тоскану, и ты лучше прочих знаешь, что произошло со Сполето. — Кресченций умышленно наступил на больную мозоль Альбериху. Тот ожидаемо скривился.

— Ну, теперь-то у него вроде вся родня пристроена.

— Как бы не так! А бастарды от множества конкубин? Например, сопляк Умберто, который был наместником Гуго в Провансе?

— Тогда, полагаю, следует ожидать скорого вмешательства бургундцев в управление Римом, вплоть до их появления в Сенате.

— Твоя мать не допустит этого.

— С чего ты взял? О нет, она теперь нам в этом деле не помощник. Она сейчас ослеплена блеском корон. Королевской, императорской, ещё дьявол знает какой! Она уже не говорит о Риме. Бери выше, она ждёт вестей из Константинополя от базилевса. Ради своих целей она выполнит любые прихоти Гуго.

Кресченций вновь остановил коня.

— Этому надо помешать, мой друг, — твёрдо сказал он, пристально глядя в глаза Альбериха.

— И мы помешаем, Кресченций. Иначе пусть тогда наши дни закончатся, как и у этих бедолаг, в лачугах Марсова поля.

— Согласен. Я буду с тобой до конца и в полной мере разделю твою участь.

Рыцари протянули друг другу руки. Рукопожатие их было крепким и искренним.

— Наше спасение в городской милиции. Пока мы ещё управляем ею, мы управляем всем Римом. Впрочем, есть ещё кое-что… — загадочно произнёс Альберих.

— В милиции и в плебсе! Я неслучайно завёл разговор о нём. В конце концов, это ведь и есть настоящий Рим, может быть, не гордость, но живая плоть и кровь, — подхватил слова друга Кресченций, поначалу не придав должное значение их завершающей фразе. Он готов был уже переспросить Альбериха, но неожиданное событие отвлекло внимание друзей.

Их кортеж к тому моменту медленно тащился мимо острова Тиберина, поскольку они решили переночевать в доме Теофилактов на Авентинском холме. Ставни домов были наглухо заперты, но по шуму, нередко доносящемуся изнутри, было понятно, что город по-прежнему не желает спать. Проезжая мимо таких домов, Кресченций не уставал обращать на них внимание декарха милиции, сопровождавшего их. Декарх кланялся и аккуратно фиксировал адреса. Завтра владельцам этих домов выпишут штрафы за неуместный шум и распитие вин в ночное время, а некоторым за отсутствие разрешений для обустройства таверны.

Вдруг в одном из таких гудящих, словно ульи, домов распахнулись настежь двери, излив на набережную реки свет от множества факелов и свечей, находящихся внутри здания. Из таверны выбежали и устремились к набережной два человека, а спустя мгновение дом исторг из себя ещё дюжину мужчин, сыпавших вслед убегавшим не слишком изысканные выражения и потрясавших дубинами. Крутой в этом месте берег не позволил беглецам спуститься к реке, и секундное замешательство стоило им очень дорого. Толпа накинулась на них с остервенелой яростью волчиц, атакующих споткнувшегося оленя.

Кресченций и Альберих пришпорили лошадей и вместе со своей дружиной бесстрашно вклинились в самый эпицентр драки. За ними поспешили носилки с разбуженной тряской Теодорой, которая теперь недовольно таращилась мутными глазами из своего окна.

— Сенатор Альберих! Милиция Рима! На колени всем! — прокричал декарх и для пущей убедительности протрубил в рог и дважды угостил дерущихся плетью.

Чернь, тяжело дыша, повалилась на колени, предчувствуя для себя невесёлое продолжение ночи. Со стороны цирка к набережной на звук рога незамедлительно явился патруль ночной стражи. Декарх подскочил к двум телам, неподвижно лежащим на камнях.

— Боже правый! Они мертвы! — воскликнул он.

— Несчастные! Но они скоро будут отомщены, — ответил Кресченций. — Всех под арест в Квиринал, завтра можно будет даже не тратиться на суд. Слово сенатора Альбериха и моё слово — сенатора Кресченция, — ставших очевидцами столь печального дела, свидетельствуют о ясной вине этих оборванцев. Декарх, займитесь ими.

— Это ещё не всё, мессер Кресченций! — ответил испуганный декарх, продолжая рассматривать трупы. — Они убили бургундцев.

— Прекрасная новость, — Кресченций обернулся к Альбериху, — только этого ещё не хватало.

— Декарх, пусть эти люди расскажут, что случилось, — ледяным голосом произнёс Альберих.

Десятник снова пустил в дело плеть, и после второго удара арестованные вразнобой заголосили о причинах содеянного.

— Проклятье! Пусть говорит кто-нибудь один! — поморщился Альберих.

Из гущи стоящих на коленях выпростался человек, чья одежда выгодно отличала его от прочих.

— Меня зовут Иоанн, ваша милость, я хозяин таверны, и я молю вас о снисхождении к себе и моим гостям. Я римлянин, я всю жизнь провёл в Риме и был назван в честь Иоанна Богослова, равно как и наш всемилостивейший и всеблагий папа…

— Говори, что случилось! Меня не интересует твоё жизнеописание, — рявкнул Альберих.

— Эти люди были среди гостей и играли в кости. Но Небу было сегодня угодно, чтобы удача не сопутствовала им. Они проиграли все свои деньги, затем проиграли оружие и поставили на кон одежду.

— Замечательно, — прокомментировал слова хозяина таверны Альберих.

— Но если судьбе угодно подвергнуть нас испытанию, если в гордости своей мы забываем Господа, то испытания сыплются на нас волна за волной. А зримая мимолётная удача подчас является для нас искушением Сатаны и губит наши души. С нами сегодня также был вестиопрат Павел, который в игре приобрёл более прочих, в том числе ему должна была отойти и одежда этих несчастных. Однако бургундцы обвинили Павла в шулерстве, слово за слово, гнев затуманил всем разум, и чужеземцы закололи Павла кинжалом, который тот незадолго до своей смерти тоже выиграл у них. Здесь сейчас перед вашими милосердными глазами друзья несчастного Павла, от которого мы ведали только хорошее и чья душа…

— Достаточно, — перебил трактирщика Кресченций, — остальное будешь рассказывать чертям в аду. Однако, мессер Альберих, завтра судебное заседание становится необходимым, ведь убиты бургундцы, и король Гуго, несомненно, потребует от Рима компенсации и смерти этим проходимцам.

— Ваши слова справедливы, мессер Кресченций, но до определённой степени. Судите сами, первыми преступление совершили бургундцы и понесли заслуженную кару. Какую ещё компенсацию может потребовать король? А кто заплатит вдове этого несчастного вестиопрата? Ведь у него была жена? — Альберих повернулся к трактирщику.

— Истинно была и есть, ваша милость. Мария, набожная и богобоязненная… — трактирщик не договорил, так как Альберих досадливо взмахнул рукой.

— Преступление не совершается на ровном месте и без причин, — назидательно продолжил Альберих, — неужто жители моего города польстились бы на жизни этих бургундцев, если бы те вели себя как достойные гости? А? — он вновь обратился к стоявшим на коленях арестованным.

— Истинно нет! Никогда, ваша милость! Пусть гнев Господень поразит нас и детей наших, если мы лжём!

— Схватились бы римляне за свои дубины, если бы бургундцы прежде них не схватились бы за ножи?

— Истинно нет!

— Сегодня жители моего города сами стали судьями для этих двух невеж, которые к тому же, в нарушении правил, не вернулись в свой лагерь, а находились в пределах Рима в ночное время. Не беспокойся, народ Рима, за претензии короля Гуго! Я постараюсь умилостивить его. Декарх, отпустите этих людей.

— Аллилуйя! Славься Господь, вступившийся за нас! Да хранит вас Бог, мессер Альберих! — загалдели не чаявшие подобной участи оборванцы, и кто-то из них, самый догадливый, завопил что было мочи:

— Слава Альбериху, сенатору и истинному защитнику Рима!

— Слава Альбериху! — на все лады многократно повторяла толпа, пока кортеж Альбериха не растворился в густой римской ночи.

Уже перед подъёмом к дому Теофилактов Кресченций наклонился к Альбериху.

— Простите, мой друг, я не сразу понял смысл ваших решений по поводу этой глупой черни. Примите же моё восхищение вашей дальновидностью. Завтра о вашем милосердии и заступничестве узнает весь город.

— Я лишь следовал вашим словам, в которых заключалась великая мудрость. Словам о людях, которых мы с высоты своей гордыни даже не замечаем. Нам надлежит далее действовать в прежнем ключе, и Рим ответит нам взаимностью.

— Согласен. Чтобы ни случилось, мы хотя бы Рим оставим в наших руках. А бургундец пусть напяливает на себя хоть все короны мира.

Настала очередь Альбериха тормозить коня и с дружеской усмешкой оглядывать друга.

— Я думаю, что никаких коронаций более не будет, — произнёс, загадочно улыбаясь, Альберих, и как ни пытался Кресченций выведать у него подоплёку этих слов, сын Мароции оставил эту тайну при себе.

Эпизод 39. 1686-й год с даты основания Рима, 12-й год правления базилевса Романа Лакапина

(июль 932 года от Рождества Христова).

— Сын мой, мы пришли к вам, чтобы обсудить все подробности предстоящего дела, ради которого Рим, вашими и моими стараниями, заключил вечный союз с королём Италии. Долгое время Святой престол обходился без своего защитника, каковыми для него когда-то были короли Пипин и Святой Карл. Великие беды постигали Рим, и великому оскорблению подвергался престол апостола, когда некому было защитить его. Но, слава Создателю, Он услышал наши молитвы и явил пред глаза наши достойного и мужественного воина в лице короля Гуго, чей ум и отвага позволят и кафолической церкви, и жителям святого города отныне пребывать в состоянии благостного покоя и христианского умиротворения.

Молодой понтифик потянулся за кубком розового вина. Что ж, этот день для него всё-таки настал, и ужасный разговор, страх перед которым не единожды отнимал у него ноги, всё же состоится, здесь и сейчас, в его кабинете Ватиканского дворца. О, как он страстно молил Господа об отсрочке этого разговора, как жарко благодарил Его вечерами за ещё один удачно миновавший день! Даже сейчас он наивно тянул это быстро нагревавшееся в его потных ладонях вино и жаждал чуда, представляя, как в самый последний момент этот самодовольный король, небрежно поигрывающий сейчас кончиком своего позолоченного пояса, вдруг провалится в преисподнюю, где ему, кстати, как раз самое место. Но чуда не происходило, король продолжал крутить пояс, папа пил тёплое вино, а его мать продолжала рисовать перед воображением сына исторические пейзажи первой половины десятого века.

Наконец политическое обозрение закончилось, и Мароция вместе со своим новоиспечённым мужем вопросительно уставились на главу Вселенской церкви, который, по их мнению, должен был подытожить старания матери какой-нибудь нравоучительно пафосной фразой, возможно с отсылкой к Священному Писанию, но непременно утвердительной.

— Я полагаю вопрос, поднятый вами, матушка, слишком серьёзным, чтобы вы ожидали от меня немедленного ответа.

Король сердито дёрнулся в кресле и шмыгнул носом. Взгляд Мароции из вопросительного превратился в тревожно-удивлённый.

— Что это значит, сын мой?

Папа с огромным трудом извлёк из своего перебаламученного сознания так долго шлифовавшиеся для этого разговора слова и, запинаясь, выдавил из себя:

— Я полагаю, что, прежде чем говорить об императорской коронации Гуго Арльского, необходимо совершить обряд коронации железной короной лангобардов над вами, матушка.

Мароция резко обернулась к Гуго, испуганным взглядом пытаясь тому дать понять, что она здесь ни при чём. Супруг не поверил её взгляду.

— Что такое несёт ваш сын, Мароция? Где же ваше слово?

— Гуго!

— Ну, давайте, Ваше Святейшество, — Гуго соизволил вспомнить, с кем он говорит, — давайте выкладывайте, что там я ещё должен сделать, по-вашему.

— Все знают, что мы ведём сейчас переговоры о браке сестры нашей с сыном солнцеподобного базилевса, — дрожащим голосом продолжал Иоанн, каждое слово у него отчего-то вылетало из уст с вопросительной интонацией. — Эти переговоры затянулись, ибо базилевс не считает ровней своему сыну дочь сенатриссы, особы не освящённой миром.

— Я скажу даже больше, дражайший Иоанн. — Гуго вновь и специально перешёл на недопустимо фамильярный тон. — Базилевс не посчитает ровней своему сыну и дочь королевы лангобардов. Только брак на дочери императрицы Запада будет ему интересен.

— Я, милостью и волей Господа утверждённый в сане преемника Святого Апостола Его, одновременно являюсь главой семьи Теофилактов, будучи старшим по мужской линии. Стало быть, я не могу оставаться безучастным к событиям, происходящим в доме моей семьи.

— Так-так…

— Если я уступлю вашим требованиям относительно императорской коронации, а эти требования, спешу заметить, я считаю вполне обоснованными и заслуженными…

— Прелестно!

— …я тем не менее вижу риски в том случае, что супруга ваша и моя мать после коронации останется не более чем супругой вашей с соответственно ограниченными правами своими и правами потомства своего.

— Замечательно сказано, Ваше Святейшество. Лучше и не стоит пытаться повторить. Другими словами, Мароция, ваш сын своими святейшими устами сейчас свидетельствует о высокой степени доверия ко мне с вашей стороны. Итак, вы боитесь, что, получив корону Карла, я оставлю вас при себе супругой, которую я могу при определённых условиях поместить в монастырь, а пуще того — отправить на тот свет, а ваших отпрысков лишить прав наследования ваших патримоний. Даже и не знаю, чьими сейчас устами говорит Его Святейшество. Вашими ли, моя любезная супруга, или же устами своего младшего братца, с первых же дней моего появления в Риме интригующего против меня?

— Гуго, подобный вопрос мы ведь уже обсуждали с тобой, — вяло упрекнула его Мароция.

— Ну и что, раз он вновь всплыл?

— Ну а почему, ваше высочество, подобное требование с нашей стороны вдруг вызвало у вас столь обильный прилив гнева? — Иоанну свой собственный вопрос казался по-детски наивным, а между тем он оказался самым разумным за весь разговор и мгновенно смутил короля.

Действительно, почему? Король продолжал изображать кипящий в нём, словно вода в котелке, гнев, а на самом деле пытался подобрать правильные слова.

— Коронацию железной короной проводит епископ Павии. Вам хорошо известно, что его высокопреподобие отец Беато, мой бывший архиканцлер, сразу после нашей свадьбы вернулся в столицу и является сейчас моим представителем в вопросах королевского двора. Надеюсь, вы не желаете, чтобы мы с вашей матушкой совершили путешествие из Рима в Павию и обратно только лишь затем, чтобы доставить вам и Альбериху удовольствие не видеть нас?

— Коронация епископом Павии есть традиция, но не закон. Главой Вселенской церкви, милостью Господа и с согласия Рима, являюсь я, и в моих силах и полномочиях провести эту церемонию, тем более что все атрибуты королевской власти, включая корону, находятся здесь, при вас.

Гуго громко выдохнул и пустил в действие последний козырь.

— А как быть с моим сыном, королём Лотарем?

Папа молчал.

— Он коронован в Павии и является моим законным наследником. Короновав же вашу милую моему сердцу матушку, я одновременно с этим дам повод вашим братьям претендовать на корону лангобардов. Возможно, такое положение дел устроит Рим и другие земли, ведь верно приписывает вам молва желание всегда иметь при себе двух государей, чтобы один другого страхом удерживал , хотя когда есть два и более государей, значит, на самом деле не существует ни одного, и после созданного вами хаоса останется лишь Рим, своими интригами стравливающий своих правителей и ослабляющий самого сильного из них. Я не имею оснований, Ваше Святейшество, доверять вашей семье более, чем вы моей, и не собираюсь осложнять в будущем жизнь моему законному наследнику.

Гуго особо сделал акцент на слове «законный». Мароция состроила недовольную гримасу ревнивой женщины.

— Мы уже обсуждали это, Гуго, и нашли решение. Мой сын просто ничего об этом не знал. Клянусь тебе.

И это было абсолютной правдой. За всеми матримониальными делами Гуго и Мароция не забывали оговорить подробнейшие детали своего союза и дальнейшие шаги по укреплению и сакрализации своей власти. Степень обоюдного доверия потребовала от обоих расчётливо расписать каждый шаг, и никто не собирался делать друг другу благородные до глупости подарки. Отсюда и объясняется истерика, случившаяся с королём, когда в противоположном лагере вдруг заикнулись о пересмотре договорённостей.

— Какое же это решение? — осведомился папа. В его душе вновь вспыхнула надежда на чудо.

— Обойтись без королевской коронации, а сразу, в один день короновать императорской короной Святого Карла и меня, и вашу матушку. Устраивает это вас и вашу семью?

Папе срочно потребовался новый кубок. К такому повороту он был совершенно не готов. Он вновь тянул вино, Мароция и Гуго молчали, не сводя с него глаз.

Долго это продолжаться не могло. Иоанн отстранил от себя кубок и еле прошептал вмиг просохшими губами.

— Матушка, мне надо поговорить с вами наедине.

— Что ещё? — вскричал Гуго, теряя остатки хладнокровия и награждая свою жену и пасынка злющими взглядами. — Что вы ещё удумали?

— Умоляю вас, друг мой, умерьте гнев ваш. Оставьте нас, я уверяю, что ни одна из наших договорённостей не претерпит изменений.

Гуго поколебался, затем зло махнул рукой и вышел вон, напоследок непочтительно хлопнув дверью. Надо полагать, что первым встречным на его пути из резиденции папы досталось немало лестных и энергичных эпитетов, столь редко звучащих в этих намоленных стенах, более привыкших к благоговейному шёпоту. Король не стал дожидаться Мароции, а, вскочив на коня, галопом пустился к Замку Ангела, поднимая позади себя клубы пылевой завесы.

Вместе с тем уход сварливого короля не принёс ожидаемого Мароцией успокоения в душу её сына. Иоанн встал со своего места и распахнул ставни окна, однако тут же захлопнул их, испугавшись удушливой волны римской жары, в тот же миг обрушившейся на него. Он вернулся за стол и закрыл лицо руками.

— Я слушаю вас, сын мой.

Как, она не ушла? Не растворилась от жары, не развеялась по ветру? Значит, более никакой надежды нет. Конец!

— Есть ещё одно условие для моего согласия на императорскую коронацию.

— Та-а-ак, — протянула Мароция, а взгляд её стал едва ли добрее, чем у Гуго.

— Альбериху должно быть возвращено герцогство Сполетское.

Мароция от неожиданности хмыкнула. Стало быть, Гуго был абсолютно прав в своём предположении, что Иоанн говорит устами младшего брата.

— Что за вздор? Что за внезапная забота об Альберихе?

— Альбериху должно быть возвращено герцогство Сполетское, — повторил папа, обречённо вздохнул и добавил: — Иначе он погубит нас. Вас и меня.

— Ты болен? Погубит нас? Да ты точно бредишь! — Мароция даже нервно рассмеялась от столь неожиданного заявления.

— Альберих знает о нашей связи с вами.

Смех оборвался. Мароция ахнула и в свою очередь схватилась руками за виски.

— Как? Каким образом?

— Ему рассказал об этом Игнатий, наш учитель греческого. Он случайно зашёл в мою спальню, когда мы были вместе.

— Его надо немедленно разыскать и заставить замолчать навеки.

— Не получится. Альберих спрятал его в Риме и держит возможным вторым свидетелем своего обвинения.

— Вторым? Значит, есть и первый?

— Да, он сам. Не доверившись словам Игнатия, он подкараулил вас в крипте базилики Святого Петра и собственными глазами видел нас в постели.

— Господи Святый! Господи Святый! — Мароция поднялась из-за стола и заметалась по кабинету, суматошно всплёскивая руками. — Господи, мы пропали!

Резко остановившись на месте, она произнесла:

— Надо немедленно поговорить с Альберихом.

— Бесполезно. Он будет стоять на своём.

— Но он разрушит все мои планы. Все наши планы!

— У него теперь есть только свои планы. И с вашими они не пересекаются.

— Страшно даже подумать, что случится в Риме, если Альберих решится распространить слух об этом.

— Он это прекрасно понимает, но, по его словам, он будет идти до конца.

— Но ведь должен быть какой-то выход. Должен! Должен! Должен! — С Мароцией случилась настоящая истерика, с каждым словом она отвешивала самой себе пощёчину.

— Его нет, выхода нет. — Сенатрисса растеряла все силы и безвольно опустилась на своё место за столом. — Почему же ты, глупец, не признался мне в этом раньше? — сказала она, подняв на Иоанна сверкающие слезами глаза.

— Что бы это изменило? — пролепетал Иоанн.

— Хотя бы то, что я сегодня не пришла бы к тебе с королём. Хотя бы то, что мне не придётся сейчас, выйдя за дверь, ломать голову над тем, что сказать королю за ужином. Что мне ему сказать, а?

— Что есть ещё одно небольшое условие.

— «Небольшое»! — Мароция горестно покачала головой. — Ох, он убьёт меня. Я на его месте убила бы.

— Что же делать?

— Тебе? Нести свой крест, возложенный на тебя небом и Римом. Мне? Получать сполна за все содеянное, без шансов искупить.

Утренний нервный срыв, приключившийся с королём, оказался лёгким капризом подростка по сравнению с тем, что произошло с Гуго, когда Мароция, оставшись с ним наедине в своей спальне в Замке Ангела, передала ему условие Альбериха. Едва только она произнесла слова о Сполето, едва только ошеломлённый король попросил ему повторить их, как его длинные пальцы замкнули в кольцо горло Мароции и начали медленно сжиматься. Второй рукой король отвешивал своей коварной супруге одну пощёчину за другой. Та не сопротивлялась и только нелепо размахивала руками и клекотала, как раненая птица, затем этот клёкот перешёл в хрип, и только при виде закатившихся глаз сенатриссы король разжал свои пальцы, и тело Мароции рухнуло на ковёр спальни.

Гуго, как водится в кризисных ситуациях, залил в себя кубок вина, принялся за второй. Не допив, остаток вина вылил на лицо Мароции. Та пришла в себя, села на пол возле их супружеской кровати и со страхом ждала продолжения экзекуции.

— Я уверен, что эта мысль была в твоей голове с самого начала, — заявил король.

— Была, но я прогнала её ради нашего союза. Клянусь тебе.

— Как можно верить клятвам шлюхи?! Ведь кто ты есть? Грязная шлюха!

— Да, шлюха, — спокойно ответила Мароция и начала подниматься с пола, — шлюха, и тебе, мой дорогой, придётся смириться с тем, что ты муж шлюхи.

Новый удар в лицо застал её врасплох, и она вновь упала на пол.

— Как сильно любят мужчины бить таких, как я, после того как воспользовались нами! Откуда эта вечная ярость? Ведь ещё минуту назад они, задыхаясь, шептали нам на ухо всякие глупости и пошлости и теряли ум от одного только вида нашей груди! С вашей стороны это месть за свою минутную слабость, когда вы навеки губите душу грехом прелюбодеяния?

— Не строй из себя мученицу. Ты знаешь, за что сейчас разбито твоё лицо. И я превращу его в кашу, если ты мне не объяснишь причину твоих новых условий.

— Ты можешь забить меня до смерти, но я не скажу тебе ничего более. Ты должен вернуть моему сыну Сполето.

Мароция пережила ещё несколько тяжёлых для себя минут. Король имел явную склонность к садизму по отношению к женщинам, чувствуя после таких экзекуций высвобождение невероятной энергии и изумительное прояснение сознания. В его гареме обязательно находилась жертва, которую он отмечал особо. До недавнего времени таковой являлась Роза, дочь Вальперта, но вот уже два месяца король находился в Риме, где до сего дня успешно разыгрывал из себя страстного, но всегда внимательного и чуткого любовника. Сегодня же Мароция открывала в своём муже неизвестные ей черты. Хотя и подозреваемые.

Не стоит описывать все приёмы, к которым прибег король для наказания и унижения своей жены. Наконец он остановился, испытывая прилив вышеназванных чувств от удовлетворения своих тайных наклонностей. Мароция вновь села на пол, отвела рукой прилипшие ко лбу волосы и прошептала разбитыми губами.

— Если ты думаешь, что удивил и оскорбил меня этим, то ты ошибаешься. Мне нравятся такие игры.

— Обещаю устраивать тебе их почаще. Отныне ты мне не супруга, разделяющая со мной горе и радости, а одна из моих наложниц, ибо другой пользы в тебе не вижу.

— Гнев у тебя всегда затмевает разум. Твоя горячность однажды тебя погубит. А я… Возможно, ты удивишься и вновь набросишься с кулаками, но именно я сейчас пытаюсь спасти наш союз. Я, а не ты. И я сделаю всё, чтобы остаться подле тебя, но ты станешь цезарем только если отдашь Альбериху Сполето.

— Какая хитрая тварь! Зря я польстился на разговоры с тобой, надо было идти до конца и придушить тебя в твоём Риме, но твои сладкие песни опьянили меня.

— Не приписывай себе лишнее. Ты не Арнульф, тебе Рим не по зубам. Ты вошёл сюда только с моего волеизъявления. А я ради тебя даже закрыла глаза на убийство тобой Гвидо!

Гуго рванулся к ней и замахнулся на неё. Мароция защитила лицо руками, но удара не последовало.

— Ты сейчас избил меня и совершенно не подумал, как я завтра покажусь перед своими людьми.

— А ты не подумала, как я могу теперь доверять тебе? Кто мне сейчас может обещать, что за твоим условием не последует второе, третье, десятое? Как мне сейчас вот просто взять и отобрать герцогство у своего племянника Теобальда и отдать твоему сыну? В лучшем случае моя дружина на следующий день разбежится, а в худшем поднимет меня на копья. Мне и так уже приходилось не единожды успокаивать своих воинов после пьяных потасовок в Риме, в которых твой младший сын, между прочим, всегда встаёт на сторону римлян!

— Давай думать об этом вместе. Но это условие необходимо выполнить. Оно мне претит не менее, чем тебе, но я не в силах игнорировать его.

— Ну хорошо, — смягчился Гуго и даже попытался обнять Мароцию, но та, вздрогнув, резко отстранилась от него. — Все сейчас успокоились, я даже готов просить у тебя прощения.

При слове «даже» Мароция горько усмехнулась.

— Только скажи, что произошло, откуда взялось это условие и почему Альберих имеет право требовать восстановления своих прав, которых у него, согласно моим сведениям, в своё время полученным от папы Тоссиньяно, отродясь не было?

— Не скажу, на самой предсмертной исповеди не скажу. На плахе не скажу.

Гуго молчал долго, прежде чем прийти к окончательному решению.

— Я не верю тебе. Ни единому слову не верю. С сегодняшнего дня рядом с тобой всегда будут находиться мои люди. Я поручу тебя графу Сансону. При первом же вновь возникшем подозрении на обман я перережу тебе горло. Сам же я уезжаю в лагерь к своему войску. Хотя нет! Вот ещё! Я не доставлю тебе и твоим лживым ублюдкам такую радость. Я останусь в Риме, ибо, как ты верно подметила, только находясь внутри его стен, я смогу дотянуться до ваших изворотливых шей.

Эпизод 40. 1686-й год с даты основания Рима, 12-й год правления базилевса Романа Лакапина

(июль 932 года от Рождества Христова).

Король Гуго принадлежал к той породе упрямцев, которые, совершив в порыве страсти очевиднейшую для всех и для себя самого глупость, по прошествии времени ни за что не признают своей вины, а напротив, заставят себя и своё окружение следовать по заведомо ложному и опасному для всех пути. В течение всей последующей недели Мароция не покидала покоев, доверяясь только старой, верной и подслеповатой Ксении и не позволяя прочим слугам заходить к себе и видеть себя в виде, способном породить множество ненужных в данный момент слухов. Слухи и без того возникли, быстро распространившись среди небольшого пространства Замка Ангела. Вскоре эти слухи загуляли по римским улицам, однако среди множества версий преобладали версии о болезни или новой беременности сенатриссы. Её младший сын Альберих, узнав о предполагаемых причинах добровольного затворничества матери, только саркастически усмехнулся в душе и не проявил никакого интереса увидеть её лично. Зато старший сын, папа Иоанн, оставшись без привычной опеки в делах своих, через несколько дней окончательно растерялся и не нашёл ничего лучшего, чем приостановить практически полностью деятельность своей канцелярии, решив, что бездействие в данной ситуации лучше и безопаснее, чем ошибочные решения. Быть может, в этом он проявил определённую мудрость, ибо бургундские священники, пользуясь протекцией короля, все эти дни продолжали настырно атаковать его своими просьбами и прожектами, требующими точного знания политического ландшафта и состояния своей казны. Однако долго так продолжаться не могло, и папа Иоанн с каждым днём всё настойчивее требовал от матери встречи.

Наконец Мароция решилась вновь выйти в свет и отправиться в Ватикан. Несмотря на жару, продолжающую царить в Риме, она перед выходом во двор предусмотрительно укрыла свои руки и шею, все ещё продолжавшие свидетельствовать о крутом характере её супруга. Однако возле выхода из башни её поджидал сюрприз: бургундские охранники, сославшись на приказ короля, задержали её у дверей и поспешили уведомить графа Сансона о желании сенатриссы прогуляться. Сансон немедля явился к Мароции, пряча в усах не то издевательскую, не то виноватую улыбку. Пробормотав извинения, он также сослался на Гуго и сообщил, что отныне либо он, либо граф Бозон будут присутствовать при всех поездках Мароции по Риму, в том числе даже к её детям.

Итак, Гуго остался верен своим угрозам. Это уже сильно походило на арест, причём король совершенно не считался с тем, какую реакцию это может иметь в Риме. Мароция, вынужденная теперь лавировать между Сциллой и Харибдой в лице собственных мужа и сына, быстро взяв себя в руки, постаралась дать решению короля логическое объяснение.

— Мой добрый супруг проявляет поистине трогательную заботу после болезни, приключившейся со мной. Конечно, я не должна сейчас подвергать себя риску, в одиночку путешествуя по Риму в такую невыносимую жару.

Те же слова она повторила во время аудиенции у папы, когда Иоанн удивился присутствию Сансона подле своей матери. Быть может, молодому понтифику было что сказать матери наедине, но в итоге ему пришлось довольствоваться сообщением Мароции официальных новостей, которые требовали решения. Не смущаясь присутствия Сансона и, может быть, даже преследуя цель позлить короля, Мароция порекомендовала своему сыну отклонить все притязания бургундских священников на хлебные места в итальянских церквях.

Следующей новостью, озвученной папой, стало зачитанное им письмо от базилевса Романа. Письмо предваряло цветистое и многословное перечисление всех мыслимых достоинств Гуго и Мароции, отчего последняя только печально вздохнула, быстро догадавшись о дальнейшем содержимом. Как и ожидалось, восточный владыка в переводе на современный сленг включил динамо в вопросе о будущем браке Берты Теофилакт с царевичем Константином и, не говоря ни да ни нет, ожидал конкретных действий от потенциальных сватов.

— Будучи наслышана о вашей необыкновенной памяти, мессер Сансон, прошу вас лично донести текст этого письма до внимания нашего могущественного государя. — Это был единственный момент за время разговора, когда присутствие графа дворца было на руку Мароции.

Сенатрисса не осталась на обед в Ватикане, а поспешила вернуться в Замок Ангела, ожидая, что король, извещённый о её выходе в Рим, пожелает встретиться с ней. Однако король был упёртым малым, и напрасно Мароция, кусая губы, до темноты ожидала его появления в своих покоях. Король, конечно, узнал о её «выздоровлении» и решил, что настал черёд нового унижения для своей строптивой супруги. В полдень следующего дня в замок прибыл обоз из бургундского военного лагеря, продолжавшего стоять на Нероновом поле. Помимо обычного провианта, снаряжения и требовавшей королевского перстня документации, из повозок выгрузились пять женщин, скрытых под разноцветными блио. К вечеру все они разместились этажом ниже спален короля и сенатриссы, причём у последней никто разрешения не запрашивал. В конце дня в спальню Мароции постучался королевский кубикуларий.

— Его высочество просит вас, благородная сенатрисса, навестить его перед сном.

Мароции, утром наблюдавшей за прибывшими и быстро догадавшейся о роли, отведённой им, истинные намерениях короля были предельно ясны. Несколько минут она колебалась — идти или отказаться от нового испытания, но всё же последовала за слугой, полагая, что отказ ей ничего более, кроме мучительной отсрочки по времени, не принесёт.

Дверь в спальню распахнулась, постельничий остался позади, и сенатрисса шагнула вперёд. Очевидно, король рассчитывал застать её врасплох и посему был разочарован и даже рассержен, когда сенатрисса равнодушным взглядом обвела всю развесёлую и в чём мать родила компанию, состоявшую из её собственного супруга и пятерых наложниц.

— Знакомьтесь, мои котятки, ваша новая подруга Мароция, сенатрисса города, в котором мы сейчас остановились. Присоединяйся же к нам скорее, Мароция, мы тебя заждались.

Наложницы смерили Мароцию тем полным презрения и слабоуправляемых комплексов взглядом, с которым любовницы так часто смотрят на законную жену.

— Вы ошиблись, ваше высочество, — голос Мароции звучал непривычно резко, — я ваша супруга пред Господом и людьми.

— Неужели? Тогда вам должно понимать, что это означает. Хорошо ли вы помните слова обета, данного мне? Являемся ли мы сейчас едиными душой и телом? Как тут недавно выяснилось, мы преследуем совершенно разные цели, стремимся к разным вещам, а значит — о каком единстве души можно говорить? Вот с ними, — Гуго постарался обнять сразу всех своих красавиц, — я един душой, ибо никто из них не мыслит себя без меня, ведь так, котятки? И насчёт единения тела вопросы. Чем ближе ты по сравнению с моей Вандельмодой?

Среди наложниц кокетливо хихикнула рыжеволосая, в конопушках, девица с изумрудными глазами, очевидно родом из северных земель.

— А ведь она родила мне моего любимого Умберто, из которого выйдет прекрасный правитель! Чем родней ты мне, чем моя роскошная Стефания, подарившая мне Тибо?

И, постаравшись придать своему жесту неуклюжую величественность, при этих словах короля откинула назад копну волос пышногрудая испанка.

— Не более ли мы едины с Пеццолой и Ротрудой, родивших мне дочерей, чем с тобой, горделиво отказывающейся разделить со мной ложе? А ведь ты знаешь, что такой отказ может стать поводом для расторжения брака! И свидетелей тому долго искать не надо, вот они, все здесь!

Между прочим, это было мало похоже на шутку или пустой упрёк. Мароция в его словах немедленно услышала скрытую угрозу.

— Ваше ложе занято, государь, — ответила Мароция.

— Потому что мне с ними спокойнее, теплее, мягче, чем с тобой, с которой надо быть всегда настороже, чьё слово коротко, как короток рост, отмеренный тебе природой.

— Быть может, потому что только с такими, как они, вы чувствуете себя сильным, мой государь.

Лицо Гуго потемнело, и он разъярённым тигром уставился на Мароцию. Та не отводила глаз, находя в себе силы и храбрость глядеть насмешливо и нагло.

— Пеццола, Ротруда, — король, не мигая, продолжал смотреть на Мароцию, а две блондинки приблизились к нему с обеих сторон, — Стефания, Вандельмода, оставим сегодня в покое нашу милую Розу, пусть отдохнёт, а если хочет, то и позабавится с нашей новой игрушкой. Возьмите же её, мои котятки, вы знаете, что мне должно понравиться.

— Хотя бы сегодня будьте изобретательны, государь, — успела молвить Мароция, прежде чем наложницы короля приблизились к ней.

Спустя два часа король приказал своим наложницам отвести свою супругу в её покои, ему было крайне неловко остаться с ней наедине. Однако Мароция очень быстро привела себя в порядок, тем более что сегодня обошлось без побоев. Она вновь направилась к покоям короля — пусть разговаривать с ним сейчас ей было совершенно не о чем, она хотела снова увидеть его, понимая, какое смятение может испытать даже такой законченный циник.

Путь ей преградил всё тот же постельничий.

— Его высочество отдыхает и приказал до утра не беспокоить.

В последующие дни экзекуция ещё несколько раз повторилась, после чего Мароция, вспомнив сполетский опыт, решила перехватить инициативу.

— Я вижу, что фантазии вашего высочества и ваших наложниц оказались весьма ограниченными, — заявила она, — у нас в Риме умеют кое-что ещё.

Это «кое-что», под которым каждый может подразумевать любое, что позволяет ему его фантазия и скрытые наклонности, тут же заставило Гуго избавить жену от присутствия своего гарема. Нет, наложницы не покинули Замок Ангела, и король по-прежнему находил среди них почти ежедневное утешение, но вот для Мароции вечера вновь обрели спокойствие. Теперь можно было, не повинуясь эмоциям, не раня пальцы, собирая по частям осколки разбитой души, подумать о выходе из возникшего лабиринта проблем.

Однако этот абстрактный лабиринт оказался куда сложнее своего реального критского предшественника. Рычание коронованного Минотавра Мароция слышала почти каждый вечер совсем рядом с собой, но дни сменялись днями, а подле сенатриссы не находилось Ариадны , способной протянуть ей спасительную нить. В своих бесплодных поисках Мароция даже попыталась войти в доверие к наложницам Гуго, но очень скоро поняла, что все они являются лишь послушными самками, смысл существования которых ограничивается постелью короля. Все, кроме одной.

Самой последней, к кому однажды вечером постучалась Мароция, была миниатюрная брюнетка, которую Мароции можно было не представлять. Увидев её впервые, она сразу догадалась, что король её и здесь обманул, нарушив обещание, данное ей когда-то на берегу Тичино. Во время вечерних забав король и наложницы не стеснялись в обращении с ней, и, наблюдая исподтишка за выражением глаз Розы, в котором ясно читалась сломленная невзгодами душа, Мароции временами становилось не по себе от одной мысли, что и её саму король может довести до такого состояния.

При виде Мароции в глазах Розы вспыхнул обычный для неё испуг.

— Доброй ночи, Роза! Ты не имеешь привычки рано ложиться?

— Я к вашим услугам, госпожа, — голос Розы был еле слышен.

Обе женщины присели на постель. Роза опустила голову, предчувствуя дурное. Мароция по-хозяйски осматривала её спальню и гардероб.

— Почему ты называешь меня госпожой?

— Я слуга его высочества, а вы его супруга.

— Никто из твоих товарок меня так не называл. Но и ты меня не зови своей госпожой, ведь ты дочь благородного графа Вальперта, да воспоют ему ангелы осанну!

При имени отца Роза тихо всхлипнула и поникла головой. Мароция поднесла свечу к её лицу.

— Давно хотела получше разглядеть тебя. Лицом мы похожи лишь отчасти, глаза твои слишком светлы, зато волосы точь-в-точь как у меня, и это прекрасно! Это правда, что король ранее в постели называл тебя моим именем?

— Простите меня, госпожа!

— Ну ты-то тут при чём? И фигура, у тебя в точности моя фигура! Даже король заметил это. Кстати, давай сделаем тебе такую же причёску, как у меня?

— Зачем, госпожа?

— Это может понадобиться королю, ты же хочешь угодить королю? Вот только что сделать с глазами? — Слова Мароции пугали Розу, а мысли сенатриссы в её лабиринте, быть может, в этот момент действительно нащупали нить Ариадны. Никакого плана у сенатриссы не было ещё и в помине, она только интуитивно почувствовала, что это забитое существо в будущем, вероятно, сможет оказать ей какую-то неведомую услугу. Но пока надлежало прежде всего успокоить Розу, а посему сенатрисса кликнула слугу, который принёс женщинам вино со сладостями, после чего остаток вечера Мароция провела в роли весёлого тамады, пытаясь растормошить свою запуганную подругу сплетнями и анекдотами, рождавшимися в то время на улицах Рима.

Далеко идущих событий после того разговора не последовало. Мароция частенько наведывалась к Розе, пытаясь достучаться то до сердца, то до разума, но находя одни руины от того и другого. Вспыхнувший было свет надежды в лабиринте вновь померк, и Мароция ещё не одну неделю провела, ломая голову над разрешением вконец запутавшейся ситуации, оставаясь формально арестованной в своём же собственном замке. Было бы много легче, если бы кто-то из сторон конфликта пожелал вместе с ней заняться поисками компромисса, однако Альберих был слишком непреклонен, король слишком горд и занят собой, а папа — да смилуется надо мной сейчас Небо — слишком… Ну хорошо, слишком неподходящим для исполнения выпавшей ему роли.

Время шло, и Мароция в те дни походила на бедолагу, самонадеянно вошедшего в быстроводную реку и вдруг обнаружившего, что от него самого уже ничего более не зависит, течение неумолимо набирает ход, мелькают равнодушные и неприступные по обеим сторонам берега, а впереди либо спасительная отмель, либо безжалостные камни, либо прекращающий всё движение водопад.

Эпизод 41. 1686-й год с даты основания Рима, 12-й год правления базилевса Романа Лакапина

(сентябрь 932 года от Рождества Христова).

Почти всё жаркое лето 932 года плебеи Рима, а также многочисленные гости, наводнившие собой его старые улицы, терпеливо ожидали от своих властителей обещанных им хлеба и зрелищ, которые оправдают все те жертвы и хлопоты, на которые пошла чернь, лишь бы оказаться свидетелем грандиозных событий. Однако римская жара уже пошла на спад, а вместе с ней вдруг начали исчезать и слухи о предстоящих коронациях в городе. Хозяева тогдашней жизни и главные бенефициары ожидаемых празднеств окончательно запутались в паутине своих шахматных комбинаций, их челядь терялась в догадках, а среди горожан и прибывших заметно росло разочарование от несбывшихся надежд. К тому же кошельки гостей Рима к этому моменту уже здорово отощали, и разум многих заставлял с тоской смотреть в направлении родного дома, который они несколько месяцев назад так горделиво покидали, будучи в плену самых радужных надежд. Ещё несколько недель, и начнутся дожди, что сделает многие дороги труднопроходимыми, а посему волей-неволей из римских ворот потянулись прочь грустные ручейки разорённых и раздражённых своей неудачей людей. Большинство весенних пилигримов к сентябрю всё ещё оставались в Риме, но их присутствие уже не приносило прежней прибыли негоциантам — кстати, единственным, чьи мечты этим летом в какой-то мере оправдались, — зато добавляло головной боли римлянам и их милиции, ибо, растратив свои деньги, люди, как правило, не видели иного способа выжить, кроме как путём воровства и разбоя. Не проходило ночи, чтобы в Риме не случалось порядка десятка кровавых ограблений, причём основное раздражение у местных сфокусировалось на бургундцах, от которых так много ждали и от которых теперь не знали как отделаться. А между тем последним приходилось едва ли не хуже всех: королевская казна мелела, и в конце августа Гуго скрепя сердце приказал половине своей дружины вернуться в Павию под управление малолетнего Лотаря.

В начале сентября случилось событие, заставившее плебс немного приободриться: в Рим пожаловал прославленный народной молвой Одон Клюнийский. Слава о монастыре как о новом очаге благочестия, разгоревшемся под мудрым началом отца Одона, широко распространилась по Европе, достигнув далёкой Британии и вдохнув жизненные силы в сердца притесняемых христиан Кастилии и Басконии. Для Гуго и, в меньшей степени, Мароции появление авторитетного аббата стало сюрпризом, который они тут же пожелали использовать в своих целях. Сам же Одон прибыл в Рим со вполне конкретными намерениями получить от папы Иоанна давно обещанную буллу для короля Рудольфа Бургундского, согласно которой Клюнийский монастырь переходил в непосредственное подчинение Викарию Христа.

Почти всю дорогу к Риму отец Одон проехал на мулах, однако вблизи Соляных ворот спешился, дабы ни у кого из встречающих не возникло случайной аналогии со въездом Христа в Иерусалим верхом на осле, а стало быть, не возникло повода обвинить святого человека в неуместной гордыне. Аббат в таких вопросах был чрезвычайно предусмотрителен и щепетилен, считалось, например, что ту поездку в Рим он совершил в одиночестве, целиком полагаясь на защиту и волю Господа; между тем поодаль, не упуская своего учителя из виду, за Одоном всё это время шли несколько десятков человек, почитавших его. Одон не звал их и не считал нужным прогонять, а сами ученики полагали, что очистят свои души, совершив со святым старцем паломничество в Рим, и тщились послужить Одону щитом и мечом Господним, если аббат вдруг на своём пути встретит людей, не знающих Христа, будь то сарацины Фраксинета или разрозненные банды венгров.

Ни король, ни сенатрисса не встречали Одона. Прекрасно зная мнение монаха относительно подобных встреч, они остались ждать его в замке Ангела. У Соляных ворот отца Одона встретил сам папа, а также его младший брат Альберих, молодые представители римской власти. У ворот собралась толпа в несколько сотен людей, и в момент, когда нога благочестивого аббата шагнула на римскую землю, воздух сотрясли приветственный бой литавр и рёв бюзин. Одон недовольно поморщился от столь пышного приветствия, и наблюдательный Альберих взмахом руки прекратил музыкальное безобразие. Также Одон не проявил удовольствия, когда толпа в благостном порыве опустилась перед ним на колени, и стражам Альбериха даже пришлось насильно поднять с земли наиболее ретивых поклонников клюнийца. В свою очередь папа Иоанн, поймав настроение Одона, не позволил тому поцеловать себе руку, а заключил в объятия, как равного себе. Правда, в следующий момент понтифик допустил небольшую ошибку, пригласив аббата в свою колесницу. Одон вежливо отказался, заявив, что направляется в Латеран, а к матери церквей и к её великим святыням подойдёт, только натрудив предварительно свои ноги.

Папа Иоанн произнёс по этому поводу несколько высокопарных слов, отмечающих смирение и чистоту души аббата, и уже готовился было залезть в свою колесницу, как его поймал за руку Альберих и на ухо шепнул папе дельный совет. Понтифик тут же изъявил желание присоединиться к Одону в его пешем паломничестве, за что был удостоен от монаха ответной похвалы. Также решение папы с умилением приветствовала толпа, которая до сего момента отдавала отцу Одону заметно больший почёт и внимание, чем главе Вселенской церкви.

Папа и монах рука об руку последовали по улицам Рима, время от времени о чём-то беседуя. По обеим сторонам улиц бежали стражники Альбериха, освобождая дорогу паломникам от встречных зевак. Сзади также шла пешая и конная милиция, которую возглавлял Альберих, не спуская глаз со своего брата и высокого гостя. Замыкали шествие ученики Одона и римская толпа, которая была по большому счёту предоставлена себе, а посему приветственные крики Одону и попытки даже исполнить церковные псалмы время от времени прерывались скандалами и визгом жертв карманников.

Путь до Латеранской базилики занял почти два часа, и папа Иоанн к концу пути притомился гораздо более своего старшего товарища, так что благочестивые мысли понтифика всё чаще стали уступать бытовым соблазнам. Однако Одон приготовил для него новое испытание. Завидев стены Латерана, смиренный монах опустился на колени и уже на коленях, стирая их до крови о камни мостовой, прополз оставшиеся метры до великих дверей базилики. Иоанну ничего не оставалось, как последовать за аббатом, в сопровождении насмешливого взгляда своего младшего брата. Многие из римской толпы с воодушевлением присоединились к ним, и приезд авторитетного монаха, таким образом, превратился в акт массового религиозного поклонения.

Здесь надо отметить, что отец Одон вовсе не стремился удивить своей набожностью Рим, и в его рвении не было ничего показного. Латеран, равно как и другие центры христианства, с глухих времён и до наших дней был свидетелем многочисленных сцен религиозного фанатизма, когда паломники, стремясь к очищению своих вечных душ путём оскорбления бренного тела, на коленях ползли многие мили к священным реликвиям, покрывая себя ударами плетью, грызя камни и демонстрируя прочим малоприятные свидетельства долгого отказа своему телу в элементарной заботе. Представьте себе, что большинство из них также не стремились своим поведением произвести впечатление на окружающих и уж тем более добиться для себя каких-либо благ. Никакой театральности — многие искренне считали себя ответственными за мучения Христа, ещё больше полагали свой земной путь исключительно борьбой с грехом, причём борьбой безнадёжной и проигранной ещё до рождения, а потому позволяющей надеяться исключительно на милость Всевышнего. И прежде чем торопиться упрекать жертвенных пилигримов, отшельников и аскетов в бессмысленности поведения и религиозном фанатизме, представьте себе, в скольких душах праздных зевак, наблюдающих их, они породили стыд за реальные, а не мнимые грехи, сколько готовящихся преступлений, быть может, предотвратили, каким укором они всегда были для коронованных особ, порой переходивших грань приличий в своих деяниях.

Папа любезно позволил пресвитеру Латеранской базилики отслужить мессу, скромно отведя себе роль рядового прихожанина, а на деле получив возможность некоторое время отдохнуть. Одон не возражал, но после мессы он безжалостно объявил папе о своём желании теперь добраться до Ватикана. И разумеется, пешком. Иоанн с трудом подавил в себе стон и с кривой улыбкой пожелал сопроводить неутомимого аббата. Альбериху также потребовались усилия, но только для того, чтобы подавить неуместный смех.

Дорога до Тибра заняла ещё два с лишним часа, после которых на многих в процессии, включая понтифика, было уже просто жалко смотреть. Папа с трудом поддерживал разговор с Одоном и только молил небо укрепить его ноги, чтобы, не дай Бог, не растянуться внезапно перед всеми на каменной мостовой. Он едва не задушил Одона в объятиях, когда тот, завидя Тибр, сообщил о своём намерении добраться до Ватикана завтра утром, а сейчас направиться к Замку Ангела и склониться в почтении перед королём Италии. И пусть до стен Ватикана оставалось менее полумили, папа был готов признать отца Одона святым уже за одно это. Едва только понтифик с монахом переступили порог замка, как измученный Иоанн, не обращая уже ни на что внимание, завалился на скамьи, расставленные во дворе.

А скамьи эти предназначались якобы для всех желающих посетить этим вечером Замок Ангела. Только с таким условием отец Одон согласился на приглашение Гуго и Мароции отужинать и заночевать у них. Этим аббат давал понять, что в любое время и при любых условиях готов делить с простыми и грешными и свой кров, и свою пищу и никогда не позволит даже королю отмечать себя более прочих. Однако помимо благочестия Одона имела место известная горделивость знати, а также соображения безопасности. Поэтому, впустив Одона, стража замка быстренько закрыла ворота, оставив большинству его сопровождающих перспективу заночевать на берегу Тибра, где их благочестие и смиренность почти наверняка подвергнутся серьёзному испытанию.

Одон попробовал протестовать, но Гуго с самой радушной улыбкой успокоил его, заверив, что сегодняшний ужин он, его родня и вассалы проведут вместе со своими слугами, а стало быть, аббата среди прочих никто не будет стремиться выделять. Король знал, что делает, он уже не единожды так поступал с Одоном, пускай требования аббата всегда считал чудачеством, а потому во всём внутреннем дворе замка были заранее расставлены скамьи и столы, на которых, дабы опять-таки не смущать монаха, была подана самая простая снедь.

После короткой молитвы двор приступил к ужину. Пренебрегая простотой стола, папа Иоанн накинулся на еду, словно оголодавший хищник, которому в его многодневной охоте наконец-то улыбнулась удача. Гуго и Мароция, напротив, к еде почти не притронулись, благо оба они успешно подкрепились перед визитом аббата. Несмотря на строптивость монаха, стол, за которым сидели Его Святейшество, король с супругой и сам Одон, был накрыт на небольшом удалении от прочих. Помимо них за столом нашлось также место граф Бозону, его жене Вилле и даже, к вящему неудовольствию короля, Альбериху. Последнего пригласил сам аббат.

В течение ужина беседа всё никак не складывалась, и проницательный Одон быстро пришёл к выводу, что собравшихся разделяют серьёзные противоречия. Впрочем, он сегодня получил достаточно предварительной информации от понтифика, пока прогуливался с ним за ручку по улицам Рима, так что сейчас аббат лишь приводил в окончательный порядок свои умозаключения. Он также быстро определил главное противостояние, подметив, что король и сенатрисса подчёркнуто холодно ведут себя друг с другом, избегая встречаться взглядом.

— Мои братья в молитвах своих ежедневно воздают хвалу Господу, Своей волей и милостью закрепившему союз могущественного короля Гуго с одной из великих дочерей святого Рима.

Могущественный король и дочь Рима благодарно улыбнулись монаху, после чего вновь потупили взоры.

— Все мы ждали продолжения великих вестей из Вечного города. Святой Рим должен обрести себе защитника, каковым в своё время стал король Карл.

— Великая весть требует великой подготовки, святой отец, — ответила монаху Мароция.

— И она была совершена в полном соответствии с договорённостями, — в тон ей добавил король.

— В ваших словах, ваше высочество, я слышу, что далее следует «но», — сказал Одон, изучая лица обоих собеседников. Остальные присутствующие обратились в слух, один лишь понтифик продолжал увлечённо восстанавливать силы после сегодняшней прогулки.

— Но возникли новые условия, о которых ранее не говорилось. Или умалчивалось, — король сделал акцент на последнем слове.

— Умалчивалось?

— Просто были забыты интересы лиц, также имеющих отношение к происходящему, — неожиданно заявил Альберих. Король смерил его обжигающим взглядом.

— В таком деле обиженных или обойдённых быть не должно, — произнёс Одон, и Альберих не смог скрыть удовлетворённую усмешку, услышав эти слова.

— Интересы лиц не всегда подразумевают их право, — парировал Гуго.

— Хвала вашей мудрости, могущественный король. — При этих словах монаха улыбка на лице Альбериха погасла.

— Эти права были в своё время грубо нарушены. Речь идёт о восстановлении справедливости, — поддержала Мароция порыв сына.

— О чём же, как не о справедливости, должен печься король! — Аббат метался из одного лагеря в другой, внимательно наблюдая за противниками.

— Права были нарушены людьми, чьи души сейчас находятся в ином мире. Но сейчас, восстанавливая права когда-то обойдённых, мы нарушим права тех, кто получил их вакантными и согласно своим заслугам, — сказал Гуго, после чего Одону всё стало ясно.

— Полагаю, что стороны, идущие к совместной великой цели, должны искать устраивающий всех компромисс, — сказал аббат.

— Он был бы найден, если была бы уверенность, что это внезапно возникшее условие станет последним, — ответил Гуго.

Король и аббат продолжали перекидываться репликами, но Мароция уже не слышала их. Удивительно, но беседа, от которой она жаждала увидеть для себя выход из создавшегося тупика, более не занимала её. Мгновением ранее она, откинувшись на спинку кресла, оглядела утомлённым взглядом всех присутствующих за столом, пока её глаза не остановились на оголённых до плеч руках Виллы Бургундской. На левой руке графини красовался золотой браслет искусной работы, оправленный драгоценными камнями, мягко поблёскивающими в темноте от пламени рядом стоящих факелов.

— Какая прекрасная работа! Это даже не греческие мастера, — заметила она.

Вилла, откровенно недолюбливавшая Мароцию и радовавшаяся охлаждению к ней короля, при льстивых словах приятно заулыбалась.

— Конечно, это арабский браслет.

— Восхитительная вещь. У вас блестящий вкус, у вас всегда были красивые вещи.

— Увы, это моя слабость и грех, — жеманничала по своему обыкновению Вилла.

— Разве может быть грехом тяга окружать себя прекрасными вещами? Если так, то и я грешна не менее вашего.

Мароция нравилась Вилле всё больше.

— Мои люди постоянно ищут на рынках Рима подобные вещи, но ни о чём подобном в последнее время не говорили. Откуда этот браслет у вас?

В глазах Виллы мелькнул испуг.

— Это старая вещь, которою я получила в наследство, — ответила она.

— Потрясающе, в Риме за неё дали бы не менее двадцати солидов.

— Двадцать пять, — поправил Мароцию Бозон. Та взмахнула ресницами и изучающе поглядела на него.

— Пусть так, но я вам, прекраснейшая Вилла, дам за него… м-м-м… сорок солидов, если вы сейчас же уступите мне его.

Алчность и женская страсть повели бой в душе Виллы. Но тут вновь вмешался её муж.

— Полагаю вашу цену весьма приемлемой, прекрасная сенатрисса. Но если только сей же час и только в знак уважения к вам. Потом нам будет тяжело расстаться с нашей фамильной вещью.

Мароция кликнула своего слугу, а он — её аркария. Спустя четверть часа сделка была совершена, и браслет перекочевал в руки Мароции. Та надела его на свою руку, сняла, вновь надела, громко восхищаясь его красотой и отдавая должное вкусу и благожелательности к себе со стороны Виллы. К окончанию ужина они расстались лучшими подругами, тогда как король и Одон окончательно уморили себя дипломатическими вывертами.

На следующий день в замок к Мароции явился отец Бенедикт, сухопарый, сурового вида пресвитер базилики Святого Климента. Мароция пригласила его подняться на верх башни, к своему излюбленному месту для тайных переговоров.

— Как идут дела во вверенном вам храме Господа нашего? — осведомилась она.

Отец Бенедикт, не до конца справившийся с одышкой, возникшей за время долгого подъёма по лестницам башни, шумно воздал хвалу Господу за милость, а сенатриссе за внимание и заботу.

— Как продвигаются дела с восстановлением баптистерия, пострадавшего от недавнего пожара?

Пресвитер заверил Мароцию, что работы идут полным ходом, однако от внимательного глаза сенатриссы не укрылось его секундное замешательство.

— Хватает ли вам средств для ремонта?

— Благодарение Господу, хватает!

— Успешно ли вы распорядились браслетом, пожертвованным мной ради этого дела?

На сей раз смущение отца было слишком очевидным, и у Мароции развеялись последние сомнения.

— Что-то случилось, отец Бенедикт?

Внезапно с виду суровый священник упал пред ней на колени и по-детски несуразно замахал руками и начал громко всхлипывать.

— О, простите меня, великодушная сенатрисса! Не иначе как гнев Господень настиг нас за грехи наши! Как иначе можно объяснить ту кару, что Господь всемилостивый наслал на нас ? Он отныне более не хочет видеть, чтобы храм Его обновлялся!

— Что произошло?

— Браслет, который пожертвовали вы на благие цели, исчез!

— Как это могло случиться?

— Не иначе как волею Господа, не пожелавшего, чтобы храм Его строили руками таких грешников, как мы.

— Скорее Господь желает, чтобы вы тщательнее смотрели за имуществом храма.

— Вы полагаете, что кто-то из добропорядочных христиан, страшащихся Господа, мог украсть вещь, принадлежащую храму Его?

— Мне тяжело об этом говорить, не менее тяжело, чем вам. Но где хранился этот браслет?

— Казна для всех подобных даров хранилась в часовне, куда приходят только отцы нашей базилики, а также высокие гости, совершающие великие дары храму.

— И кто в последнее время помимо меня совершал подобные дары?

— Мессер Ратхис, барон Капуи, принёсший в дар базилики прядь волос святого Сикста. Мессер Феодосий, прибывший из далёких анатолийских земель и подаривший приходу серебряный кубок. Ещё был благородный граф Бозон и его жена Вилла, пожертвовавшие каждый по солиду на восстановление баптистерия. Но ведь непозволительно даже подумать, что кто-то из них мог…

— Ну разумеется, никто из этих благородных людей не мог этого совершить.

— Господь всемогущий…

— Господь всемогущ настолько, что не позволил никому, даже самым презренным рабам Своим, допустить, чтобы подаяния храму Его пропадали безвозвратно. Примите же, отец Бенедикт, этот браслет и постарайтесь на сей раз сделать так, чтобы дар мой пошёл по надлежащему назначению.

Ещё добрых полчаса Мароция не могла отделаться от расчувствовавшегося отца Бенедикта, а тот, тысячекратно используя свой небогатый лексикон, нескладно рассыпал свои благодарности Господу, Апостолам Петру и Павлу, бесчисленному количеству святых и замученных в Риме христиан, наконец, самой сенатриссе Рима и её славным предкам. Провожая растроганного священника за порог, Мароция тем не менее попросила его никуда в ближайшие дни не уезжать из Рима и при необходимости повторить рассказ о пропавшем браслете всем, кому она попросит. Новая подруга Мароции, наложница Роза, в этот вечер напрасно ожидала, что её госпожа перед сном навестит её. Мароция на какое-то время оставила мысли о Розе. Впервые после ультиматума Альбериха и последовавшей за этим ссоры с Гуго римской сенатриссе показалось, что она сможет найти фарватер и проскользнуть на своём корабле в открытое море, успешно миновав смертоносные скалы, нависшие над ней со всех сторон.

Эпизод 42. 1686-й год с даты основания Рима, 12-й год правления базилевса Романа Лакапина(сентябрь 932 года от Рождества Христова).

Мароция Теофилакт, личной казной помогая пришедшей в упадок базилике Святого Климента, лишь в десятую очередь думала о спасении своей давно пропащей души. Выбор сенатриссы объяснялся просто: рядом с базиликой, ныне, увы, уже не существующей, располагалось аббатство Святых Андрея и Григория, в котором с рождения воспитывались внебрачные сыновья Мароции, погодки Сергий и Константин, живые напоминания сенатриссе о её буйной молодости и тернистом пути к вершинам римской власти. Лишь сама мать знала, кто являлся отцом этих подростков, но считала нужным держать это в секрете, а самих детей планировала направить на службу Господу. Сергий по большей части оправдывал надежды матери, питая страсть к чтению и к своим двенадцати годам уже научившись сносному латинскому письму. Младший Константин, в противовес Сергию, для церковной карьеры подходил мало, его неуёмная энергия и рано обозначившаяся склонность к жульничеству доставляли местному аббату сплошные нервные хлопоты.

Но сегодня Мароции необходим был именно плутоватый Константин, находивший в ограниченном пространстве монастыря десятки потайных мест, лишь бы увильнуть от тяжёлой монашеской работы или зубрёжки нудных текстов на полуистлевших пергаментах. Отец Бенедикт, вернувшись из Замка Ангела, сообщил аббату о желании сенатриссы Рима видеть своего сына, и тому ничего не оставалось, как выпустить ушлого отрока в Рим, снабдив того мулом для передвижения и двумя монахами для контроля.

Мароция встретила сына всё на той же смотровой террасе замка. Наградив Константина поцелуем в лоб, она начала расспрашивать его об учёбе, о жизни в монастыре, о строгости учителей. Мальчишка отвечал односложно, взгляд его то и дело падал на стоявший неподалёку стол с фруктами и орехами. Мароция ещё некоторое время поиграла в строгую мать, после чего дозволила сыну перейти к уничтожению яств.

— Что, если тебе пожить здесь несколько дней? — предложила Мароция, и подросток, набив к тому моменту рот орехами, восторженно замычал в знак своего безусловного согласия.

Мароция рассмеялась.

— Но у меня к тебе будет одна просьба.

Константин, продолжая давиться сладостями, жестом показал, что ради такого стола готов на всё.

— Вот здесь часовня архангела Михаила, — продолжала она, указывая на часовню, стоявшую на самой вершине Замка Ангела, — сюда приходят молиться люди, живущие в замке. Её двери открыты всегда.

Мароция раскрыла небольшой ларец и извлекла оттуда красивейший пояс, переплетённый золотыми нитями и усыпанный драгоценными камнями.

— Ух ты! — воскликнул подросток, от удивления просыпав из прохудившегося рта ореховые крошки.

— Этот пояс будет лежать в часовне рядом с ризницей, где прихожане оставляют свои пожертвования. Тебе нужно будет спрятаться в часовне или возле неё, но так, чтобы ты в любое время дня и ночи не упускал этот пояс из виду и немедленно дал мне знать, когда он пропадёт. Если ты исполнишь всё, что я тебе сказала, я дам тебе золотой солид. И все дни, что ты будешь находиться в замке, тебя будут кормить с моего стола.

— Даже если пройдёт целый месяц?

— Даже если так. Не забудь только потом поделиться наградой с твоим братом Сергием.

— Я куплю ему пергамент, пусть портит его своей латынью.

— Ну что ж, faber est suae quisque fortunae . Смотри же, не упусти этот пояс.

— Если он будет на виду, его может украсть кто угодно.

— Главное, чтобы этим «кем угодно» был не ты, — переменив тон, оборвала сына мать.

Оставив надёжного егеря возле приманки, Мароция вернулась в спальню и отказалась сопровождать короля и Одона Клюнийского в их визите к папе, сославшись на недомогание. Сам понтифик, пребывая в разбитом состоянии из-за вчерашней прогулки, не поддержал на сей раз Одона в его добровольной эпитимьи, заключающейся в стирании колен на пути от Замка Ангела до базилики Святого Петра, а встретил смиренного аббата в качестве гостеприимного и находящегося у себя дома хозяина. Отец Одон получил вожделенные документы от папы, с благодарностью принял от него предложение о размещении в Риме монастыря с уставом подобным Клюнийскому, после чего, благодарно отказавшись от пышного ужина в папском триклинии, вернулся в Замок Ангела.

Здесь, как и накануне, в угоду Одону были накрыты общие столы для знати и челяди. Мароция тоже спустилась во двор и, узнав подробности папской аудиенции, предложила затем подняться в часовню Архангела, дабы благодарственной молитвой Господу подвести итоги столь успешного дня. Поскольку часовня была слишком мала, у отца Одона не нашлось возражений против того, чтобы хвалу Небу вознесли только он сам, король с супругой, Теодор — епископ из Веллетри, Альберих и чета наместников Тосканы, Бозон и Вилла. Всем прочим было предложено помолиться во дворе замка.

Во время ужина отец Одон выразил желание на следующий день отправиться в Веллетри. Мароция, рассудив, что присутствие авторитетного аббата ей жизненно необходимо, пустила в ход весь свой дар убеждения, чтобы аббат остался в Риме ещё на пару дней, за которые она снарядит ему отряд, достаточный для безопасного путешествия. Одон протестовал против такого неуместного внимания, но вынужден был сдаться, ибо Мароция сообщила ему о шайке разбойников, недавно напавших на её виллу Фраскати, стоявшую на полпути в Веллетри. На протяжении всего этого разговора Альберих недоуменно поглядывал на мать, ибо все слова её были чистейшей фантазией, и можно было только догадываться, зачем ей это было надо. В итоге Одону ничего не оставалось, как поблагодарить хозяйку замка за заботу и особо отметить её смирение и набожность, которые она проявила в вечерней молитве в часовне Архангела. В самом деле, сенатрисса сделала всё возможное, чтобы дичь заметила приманку, и задержала всех присутствующих настолько, чтобы у дичи разыгрался аппетит.

Стук в дверь спальни сенатриссы раздался в час, когда солнце своими первыми лучами начало робко шарить по пустынным римским улицам. Открыв дверь, она увидела няньку Ксению и стоявшего рядом с ней Константина, чьи возбуждённо блестевшие глаза яснее ясного говорили, что её западня сработала.

— Матушка, солид мой! — радостно воскликнул Константин. Мароция впустила его к себе одного и закрыла дверь.

— Пояс пропал, и я видел, кто это сделал.

— Говори же!

— Только что в часовню заходила красивая знатная дама, которая была с вами накануне. Сотворив молитву, она забрала пояс и спрятала его под свою одежду.

— Главное, что молитву не забыла сотворить. Интересно, отчего она это сделала на рассвете, а не ночью?

— Ночью ей пришлось бы зажечь свечу, и охрана могла увидеть её снизу.

— Верно. Ты заслужил хороший сон и награду. Оставайся здесь, можешь воспользоваться моей постелью.

Теперь Мароция только молилась, чтобы Вилла сей же час не покинула замок, тогда все её хлопоты оказались бы ничтожны и даже убыточны. Она мигом спустилась к своей страже, вызвала начальника и с облегчением узнала, что сегодня из ворот замка ещё никто не выходил. Её приказ вызвал полное замешательство у стражника.

— При попытке выхода графа Бозона или графини Виллы за пределы замка обоих задержать и немедленно вызвать меня. Задержать, даже если будут выходить в сопровождении короля. Отвечаете головой.

Она вернулась к себе в спальню, с усмешкой взглянув на развалившегося на её кровати сына. Сама она спать нисколько не хотела, напротив, она чувствовала острое возбуждение охотника, напавшего на след зверя. Игра началась, и это была опасная игра, грозящая, в самом худшем случае, перерасти в масштабное столкновение между римской милицией и королевской стражей. Для неё самой всё это также могло кончиться печально, но она рискнула пойти ва-банк.

В течение всего завтрака она боялась взглянуть на Бозона и Виллу, чтобы не выдать себя взглядом. По счастью, обычно наблюдательный король в это утро был по-прежнему занят беседой с Одоном. Что же касается Альбериха, то тот уже давно сделал далеко идущие выводы о том, что новый брак, вопреки ожиданиям, не принёс его матери много счастья, и потому списал её заметное возбуждение на очередную обиду, причинённую королём.

После завтрака король и аббат намеревались отправиться к базилике Апостола Павла За Стенами. Приготовления заняли около получаса, были снаряжены колесницы для аббата и Мароции. Гром среди ясного неба грянул, когда Виталий, начальник стражи замка, решительно преградил путь наместнику Тосканы и его жене, возглавлявшим королевский кортеж.

— Благородный мессер, имею приказ Сената Рима не пропускать вас далее этих стен.

— В чем дело, милейший? Вы что, с ума сошли? — Первым на такую наглость отреагировал король и своим конём начал теснить римлянина. — Мессер Альберих, жду объяснений!

— Квирит Виталий, поясните ваши слова и действия! — Альберих также подскочил к эпицентру разгоравшегося конфликта, мысленно мгновенно встав на сторону своего воина.

— Сегодня утром я получил приказ не выпускать за пределы Замка Ангела благородного графа Бозона и его супругу. — Виталий старался сохранять в своём голосе бодрость при зло таращившемся на него короле.

— Кто отдал вам этот приказ?

— Великая сенатрисса Рима и госпожа этого замка.

Гуго развернул коня и бросился к Мароции, нарочито вальяжно расположившейся в колеснице. Рядом с ней сидела Вилла, чей взгляд представлял собой смесь тревоги и недоумения.

— В чём дело, душа моя? — Король пугливо озирался по сторонам, ища подтверждения своим самым страшным опасениям. Однако стража крепостных стен замка сохраняла спокойствие, а удивлённый взгляд Альбериха развеивал все подозрения относительно вероятного заговора.

— Государь, супруг мой, из часовни пропал драгоценный пояс, ранее принадлежавший мне, а не так давно поднесённый в дар Господу и архангелу Его, хранителю моего замка. Считаю себя вправе обвинить в краже брата вашего Бозона и его жену Виллу.

Бозон разразился проклятиями, по лицу Виллы пробежали тени всех цветов радуги. Слуги, слышавшие слова сенатриссы, зашелестели за спиной короля комментариями, в которых почтения к своим господам было ничтожно мало.

Гуго спешился, и его примеру последовали все остальные. Он подошёл вплотную к Мароции.

— Ты понимаешь, что произойдёт, если твои обвинения окажутся клеветой?

— Я в вашей власти, супруг мой.

— Что скажет мне граф Бозон? — король повернулся к Бозону, умышленно не назвав того братом.

— Это оскорбительная ложь, брат мой. Не знаю, какого возмещения потребует обида, нанесённая мне.

— О возмещении поговорим после. Я жду доказательств, Мароция.

— Этот пояс спрятан в одеждах Виллы или Бозона.

Бозон громко усмехнулся.

— Подвергните меня обыску, брат мой. Равно и жену мою.

Король обернулся к отцу Одону за советом. Аббат развёл руки в стороны.

— Иначе ничего нельзя доказать, ваше высочество.

Было решено подняться на верхний этаж башни, в покои Мароции, чтобы совершить унизительную процедуру при минимальном числе свидетелей. На протяжении пути Мароция старалась не упускать из виду Виллу, роль наблюдателя за Бозоном охотно взял на себя Альберих.

— Это ещё что такое? — вскричал Гуго, входя в покои жены и указывая на по-прежнему спящего в постели Константина, который при звуках королевского баса вскочил с видом сомнамбулы.

— Отрок Константин, воспитанник монастыря Святых Андрея и Григория, — сказала Мароция, — и мой сын.

— Прелестно! — прокомментировал король.

— Именно он стал свидетелем кражи даров из храма Господа и архангела Его.

— Сомнительный свидетель, — произнёс Одон. Бозон с Виллой горячо поддержали аббата. Король также согласно кивнул головой.

— Ну что же, Мароция, обвиняемые перед вами. Обыщите их. Ради справедливости я прошу вас, граф, разрешить мне это. Но будьте уверены, в случае обнаружения клеветы вы будете с лихвой отомщены.

Мароция вызвала Ксению, и та слой за слоем, как гурман с артишока, сняла с Бозона и Виллы всю одежду до исподнего. Пояса нигде не было. Король повернулся к Мароции с немым вопросом.

— Возможно, пояс остался в их покоях.

— Граф Сансон, не откажите в любезности осмотреть покои моего брата, — распорядился Гуго.

— Осмотр будет тщательнее и быстрее, если мессеру Сансону поможет мой сын Альберих.

Король презрительно хмыкнул, но перечить не стал. Следующие полчаса присутствующие в спальне Мароции провели в полном молчании, враги обменивались многообещающими взглядами. Константин, забытый всеми, залез под кровать и бесстрашно прислушивался к происходящему.

Наконец Сансон и Альберих вернулись, и граф королевского дворца радостно выпалил, что пропажа не найдена. Мароция почувствовала, как противно холодеют ступни её ног.

Гуго пристально смотрел на неё и молчал. Бозон и Вилла рассматривали Мароцию, как некогда варвар Одоакр поверженного императора Ромула.

— Велите им избавиться от исподнего, государь, — Мароции уже нечего было терять.

Бозон и Вилла шумно запротестовали. Королю же это показалось забавным. Он приказал удалить всех слуг прочь. За дверьми остался и Теодор, епископ Веллетри, чьё богобоязненное сознание, по мнению оставшихся, могло быть потревожено.

— Поверьте, брат, компенсацию вашей поруганной чести вы определите сами, — прервал возмущение Бозона король.

Бозон с вызовом избавил себя от последней одежды.

— Благодарю вас, брат мой. Я не сомневался в вас, но как ещё возможно было опровергнуть вашего обвинителя? Теперь очередь за вами, графиня. Напрасно, отец Одон, вы покидаете нас, вы лишаете нас авторитетного свидетеля.

— Простите, государь, но исход этого дела не стоит того искушения, которому будет подвергнута моя душа.

Король расхохотался. Вероятно, он избавил бы Виллу от унизительного досмотра, но слова монаха только раззадорили короля. Вилла, сделавшаяся красной как рак, сняла одежды, и Гуго с удовольствием предался сравнительному анализу, благо в этой области он слыл настоящим экспертом.

— Довольно, государь! — воскликнул Бозон.

— Да, довольно, — вздохнул король, нарочно медленно поворачиваясь к Мароции, а та, закрыв в страхе глаза, пыталась примириться с последней в своей жизни проигранной битвой.

— Что теперь, Мароция?

Та не знала, что ответить. Открыв глаза, она потупила взор в пол и встретилась взглядом с Константином, который отчаянно жестикулировал, пытаясь привлечь её внимание, и указывал пальцем в сторону Виллы.

— Что там такое, Мароция? — зарычал Гуго и откинул полог кровати. — Опять ты? Ты всё время находился здесь, грязный ублюдок?

— Это мой сын, — с достоинством ответила Мароция.

— Достойный своей матери!

Мароция не ответила королю. Мальчишка по-прежнему тыкал пальцем в сторону Виллы и, отчаявшись от такого непонимания, вылез из-под кровати и подбежал к графине, успевшей запахнуться в тогу. Наглец бессовестно указывал на половую щель!

— Что-что? Что ты хочешь этим сказать? — воскликнул Гуго, чувствуя, что его охватывает необоримый хохот. Сансон и Альберих присоединились к смеху короля, тогда как Виллу кинуло в дрожь.

Мароция решительно подошла к Вилле и сорвала с неё простыню. Та даже не сопротивлялась. Константин бесстыже запустил свою руку и потянул из чрева графини пояс, приветливо блеснувший всем своей позолотой.

— Господь всемилостивый! — воскликнул Бозон, падая на колени. Вилла же повалилась в обморок, едва не придавив собой Константина.

— Накиньте на графиню простыню и пригласите отца Одона. Дело окончено, — резюмировал король.

Отец Одон вернулся к присутствующим, и граф Сансон рассказал тому об итоге процесса. На протяжении долгого времени в покоях, несмотря на обилие людей, царила полная тишина. Король хмурился, барабанил пальцами, все прочие покорно ждали его решения. Граф Бозон оставался на коленях, не в силах вымолвить ни слова в свою защиту и устремив глаза долу. Виллу привели в чувство, усадили на колени рядом с мужем, по лицу её ручьём текли слёзы, с каждой минутой она шмыгала носом всё чаще и громче. Мароция также не проронила ни слова, понимая всю их ненужность. Один только Константин чувствовал себя в данной мизансцене героем-победителем, мать время от времени ласково трепала его за волосы.

— Ну вот что, — наконец произнёс король, — прежде всего, об этой истории не должно никому постороннему знать.

Все молча поклонились в знак согласия дать такой обет.

— Государь, супруг мой, — сказала Мароция, решившая-таки поддуть кузнечные мехи, помогающие плавить железо, — подобный случай происходит не впервые. Прикажите привести отца Бенедикта, священника базилики Святого Климента, который на Писании подтвердит вам, что браслет, накануне купленный мной на ваших глазах у графини Виллы, много ранее принадлежал мне и был подарен базилике на восстановление святых стен её.

— Кирие Элейсон! Молитесь о душе вашей, графиня! Создатель всего сущего, прости заблудшее дитя! — всплеснул руками Одон, а король тем временем продолжил:

— Полно, Мароция, не надо никого более звать, всё и так уже ясно. Граф Бозон, вы удаляетесь прочь с моего двора, я лишаю вас сана наместника Тосканы и приказываю отправиться сей же час в Павию, под начало моего сына Лотаря, и там дожидаться моих указов о дальнейшей судьбе вашей. Ваши деяния оскорбили весь род наш, и я затрудняюсь сейчас определить для вас меру наказания за преступление вашей супруги. Молю Господа о прощении вам и надеюсь, что вы сами не знали об этом преступлении и не участвовали в нём.

У Бозона, ошеломлённого своим крушением, отнялся язык. Он только молча поклонился королю и вышел прочь, глядя вперёд совершенно опустошёнными глазами. За ним в полном молчании последовали все остальные. Гуго и Мароция остались наедине, если не считать Константина, который при новом взгляде короля спрятался за мать.

— Нет более опасного врага, чем бывший друг, — сказала Мароция, как только за Бозоном закрылась дверь, — особенно если он приходится тебе роднёй.

— Бозона нечего опасаться. При первом же намёке на мятеж на свет выплывет такое, что он в одночасье растеряет все свои патримонии, ведь только я один знаю, как они ему доставались.