Кира Сокол — ' МЕСТ НЕТ '

По телу пробежала неуютная дрожь, стало холодно и одиноко.

— Действительно нет?... — с надеждой пропищало вверх сероглазое существо ма-ленького роста.

— Нет. — повторил кондуктор, поправляя узел галстука. Видимо, он чувствовал се-бя немного не по себе перед этими большими серыми глазами, глазами ребенка. Заблу-дившегося в Мире Больших.

— А что мне делать? — простодушно поинтересовался человечек, обстоятельно всунув белые ручонки в карманы явно не по размеру большого пальтишка.

— Н-не… — голос грозного хранителя купейного вагона дрогнул, но он тут же, поч-ти машинально, встряхнул головой, взяв себя в руки. — Мест нет. Уйди мальчик. Тебе здесь нельзя.

Мальчик неуверенно пожал плечами. Весь его вид вызывал непомерную жалость, хотелось сгрести в охапку это несчастное, брошенное существо, и, прижав крепко к гру-ди, рыдать над ним, рыдать, взбалтывая рукой белокурые мягкие волосы, и без того уже порядком растрепанные… Но никого, кроме проводника, в районе двадцати пяти метров не оказалось. Поэтому сероглазый беспризорник так и остался стоять на перроне: один, засунув руки в большие карманы, провожая бездонными ребячьими глазами уходящий, соскользнувший с подножки поезд, из последнего вагона которого на ребенка молча взирал растерянный проводник, высунувшийся до пояса из дверей. Видимо, он только теперь понял, что оставил на перроне потерянного маленького человека — без опеки и без надзора.

А в чем, в сущности, различие между этими словами?...

— Ни в чем. — прошептал задубевшими губами малыш и сжал зубы.

После этого он медленно развернулся и посмотрел в ту сторону, откуда, по зако-нам логики, явился этот поезд. Глазам его раскрылся пустынный, абсолютно безлюдный пейзаж. Только что прошел ливень — асфальт отливал свежестью и новизной. Гладкие мраморные плиты вокзального крыльца были подобны глади неизвестного озера, напол-ненного расплавленным перламутром до краев — в безветренную погоду.

Небо, словно отражение этого перламутрового озера, дышало размерено и отре-шенно. Это успокаивало, казалось, весь окружающий малыша мир. Словно все вокруг старалось быть тише — и опустевшее здание вокзала, темной грудой камня склонившееся над белым пятнышком грустного детского личика на серости асфальтового покрытия перрона; и бесконечные параллели железнодорожных рельс, задумчиво растянувшиеся вдоль слабо угадывающегося горизонта; и полоса редких, городских деревьев, словно сцепившиеся руками стражники правопорядка на демонстрации, давшие всему свету обет молчания и неподвижности; и даже унылые дощатые скамейки, намертво застыв-шие в строго определенном расстоянии друг от друга и легкомысленно изогнувшиеся в знак так и не заданного кем-то вопроса…

Тишина…

— Мама… — приоткрылись озябшие губки ребенка вновь. — Мама Тишина…

Казалось, вот-вот хлынут из глазенок потоки серебра, потоки открытой детской боли и горя, а перрон разорвется на части, ударившись о звон искреннего, глубокого первородного плача… Но мальчик стойко молчал. Скуластое лицо выражало досадную невозмутимость, стеклышки хрусталиков горели ровным, промерзлым светом полярной звезды. Именно так — Полярным светом.

Ну почему… Почему так тихо кругом?

Кто мог объяснить ему, этому едва дожившему до своего пятилетия, ребенку, что нет никого, и быть никого не может на перроне, последний поезд в жизни которого уже уехал?... Уехал десять минут назад.

Мальчик вздохнул. Так серьезно не вздыхал еще ни один ребенок мира — только он. Но он этого тоже не знал, и поэтому он просто встрепенулся, сбросив с глаз пелену отрешенной задумчивости, и мягкими шажками направился в сторону здания, казавше-гося сейчас ему самым приветливым и уютным местом на матушке Земле.

Однако.

Зал ожидания встретил его гробовым молчаливым пережевыванием собственных мыслей. «Интересно…» — подумал мальчик. — «Интересно… О чем сейчас думает Про-водник? Или может быть это не тот… Не настоящий Проводник?»

Мысль заставила ребенка остановиться и оглянуться на пустевший вот уже три-надцать минут перрон. Она оказалась такой простой и такой очевидной, что ее несвое-временность абсолютно вышла из поля зрения малыша. Ну и что, что поздно?... Ведь верная мысль, верная.

Неперегруженное сознание ребенка плавно разливалось по обширному холлу прозрачным эфиром, а из маленького, настежь раскрытого буфета в торце здания нежно и успокаивающе пахло мандаринами. Мандарины у малыша всегда ассоциировались с праздником — Новый Год, блестящие упаковочные пакеты, хрупкие елочные шары, на-поминавшие лишь застывшие мыльные пузыри, которые пускал тот замечательный, глу-пый клоун в парке развлечений прошлым летом…

Летом…

А ведь лето тоже больше не вернется, никогда не вернется, как и этот последний поезд, и последний Проводник, бросивший последний взгляд на последнего беспризорного ребенка…

Или все-таки это был не последний поезд? Ребенок живо протопал к ряду пласт-массовых сидений ядовито-синего цвета и вскарабкался на одно из них. Заболтал в воз-духе ножками и напряженно прислушался. Сквозь здание тонкой волной провибрировал глухой, мягкий грохот. Небо словно вздохнуло и потемнело от переполнившей его гру-сти. Чуть позже, будто извиняясь, оно отчаянно зашипело, а стражники-деревья разом ухнули, картинно покачнувшись в одну сторону. Тишина рассыпалась водяным песком мелких капель по шершавой поверхности ровного перрона, вмиг потерявшего свой рав-номерный цвет и приобретшего вид светло-серого пушистого ковра с мягким серебри-стым ворсом, непрерывно бурлящим и шевелящимся под игривыми ударами падавших с неба песчинок степного вольного дождя…

Белокурый малыш поколебался секунду и взобрался на кресло с ногами, подогнув под себя тонкие лодыжки, исцарапанные о сухой репейник и стоптанные о асфальт сто-пы. Нет, они не болели. Теперь ничего не болело. Наверное, только какой-то нерв в рай-оне левого легкого… Посасывал, немного тянул. Но только иногда.

Дождь на улице уже вовсю хлестал землю, словно взбеленившийся бык, вырвав-шийся внезапно из загона в степь — лучезарно светившуюся вылитым на нее утренним солнцем и бескрайнюю, как перевернувшееся от беспричинной, детской радости, небо… Ковер ворсистого асфальта уже размылся, уступив место пузырившейся, вспенившейся почве южных джунглей в час наводнения — мягко говоря, асфальта и видно не было под слоем бурлящей пены. Деревья, недавно стоявшие на страже полосы горизонта немыми истуканами, теперь жалобно хлопали мириадами листьев и потрескивали ссохшимися ветками, гнулись к земле в унизительном поклоне и натужно пытались разогнуться. Только рельсы невозмутимо продолжали лежать под несносными пощечинами водяного хозяина степи — кажется, они даже испытывали некое удовольствие от этого, подставляя небу свои раскаленные железные ребра, блаженно улыбавшиеся и шипевшие под ледя-ными струями ливня.

А малыш сидел спиной к идеально чистым, широким окнам на всю стену, и молча слушал. Слушал, как разрывается под натиском воды асфальт, как трещат и стонут стра-жи-деревья, как извиваются под водяными копьями металлические рельсы… И думал — как забавно ведет себя природа! Тысячелетиями одно погодное явление встречается с другим, одно с другим, но привыкнуть друг к другу они так и не сумели…

А ведь через час придет, снова придет тишина.

И он, малыш, встретит ее тихим, хрипловатым:

— Ма-ма…

— Ну и жара… — вяло пробубнил Тони, взмахнув в воздухе куском помятой вче-рашней газеты. На лице его, темном от грубого южного загара, намертво застыло выра-жение неподдельной скуки и отвращения ко всему миру. Густые черные брови сдвинуты к переносице, а на висках, слегка припорошенных пеплом, скопились мутные капельки пота. Из под расстегнутого ворота пестрой рубашки выглядывал небрежно сдвинутый золотой христианский крестик на съежившейся тонкой цепочке, прилипшей к вспотев-шей загорелой коже, что, конечно, не много говорило о религиозных убеждениях его но-сителя.

Мужчина еще раз удрученно вздохнул и слегка оттолкнулся ногой от дощатого пола крыльца, раскачивая старинное деревянное кресло-качалку ручной работы. Кресло скрипнуло, обвестив всему миру о своем внушительном возрасте и претензиях на при-бавку перед названием — «antique». Но Тони этого стона не расслышал, уже в который раз, или просто поленился отличить его от тысячи предыдущих скрипов, раздававшихся по всему дому ежедневно — такой уж это был дом…

— Что ты там все пишешь, а? — повернул он голову куда-то в сторону, скорее всего — к двери, ведущей в полумрак летней кухни.

— Почему ты решил, что я пишу? — раздался из окна, прямо за спиной Тони, мяг-кий женский голос, скорее удивленный, чем раздраженный.

— Что я, не знаю что ли?... — фыркнул мужчина, лениво вскинув ноги на перила крыльца и скрестив их. — Целыми днями… Бумагу мараешь.

— Тебе бы следовало быть терпимее к талантам других, Энтони. — невозмутимо парировала женщина из глубины помещения, словно не заметив грубого тона мужчины.

— Мое имя не такое, сколько мо… — начал было раздосадованный Тони, но поя-вившаяся вдруг в дверях фигура в светлом ситцевом платье остановила его на полуслове:

— Знаю, Тони, я знаю. Это все, что ты хотел мне сообщить?

— Ничего… — проворчал Тони, рывком руки дотянулся до лежавшей на полу соло-менной шляпы и размашистым движением водрузил ее себе на лицо, скрывшись таким образом от солнца. — Можешь продолжать свое эгоистичное занятие, Холли…

Женщина в ответ только ласково усмехнулась и исчезла в дверном проеме. Тихо зашелестела бумага. Антонио хмыкнул из-под шляпы и устало вздохнул. В который раз… Он уже привык, что Холли предпочитала проводить свободные часы за бумагой, а не рядом с ним. Словно эта бумага была ее ребенком. Хотя, в каком-то смысле, так и бы-ло — рассказы, которые она писала, были частью ее самой, в каждом зарождалась какая-то неведомая жизнь, словно продолжавшая собственное существование уже после того, как автор на последней странице ставил точку… А может, они, эти герои, продолжали жить в бурном и красочном воображении самого Тони, упрямо скрывавшем и отрекаю-щемся от этого прискорбного для него факта. Во всяком случае, он всегда ревновал ее к этим стопочкам белоснежной бумаги, украшенной ровными узорами ее почерка.

Он неуверенно шевельнулся под слоем удушливой жары и сдвинул шляпу на лоб, окинул открывшимся взглядом горизонт. Абсолютная пустошь. Два дерева, одно из ко-торых уже давным-давно погибло, и трасса, такая же до невозможности таинственная, какой ее рисуют знаменитые писатели-неоромантики. Да две кривые ленточки светло-песочного цвета, вьющиеся на фоне сухого буро-оранжевого пейзажа техасской степи. Эти ленточки вели прямо к ранчо, здесь они сливались с истоптанным грунтом дворика, ничем не огороженного, неприкрытого и представляющего собой степь в миниатюре. Разве что вместо двух деревьев здесь были два пожухлых куста, а вместо таинственного хайвея — камнем уложенная дорожка, ведущая на задний двор, к сараям. Тоже, вполне таинственная.

— Холли, долго ты еще собираешься меня игнорировать? — слегка обиженным то-ном воскликнул Тони, обернувшись на дверь. Одному богу известно, каких усилий это ему стоило — вертеться на сорокоградусной жаре, наглухо заткнувшей все поры на его теле. Хотя, видимо, не одному богу — вскоре на пороге появилась и сама Холли, на лице которой плохо скрывалось недоверие к тому, что ее муж вот уже второй раз тратит свя-щенную энергию своих мышц на то, чтобы позвать ее на веранду.

— Ну кто тебе сказал, что я тебя игнорирую?... — добродушно проворчала женщина, приближаясь к нему и уютно присаживаясь на подлокотник старинного кресла. Тони не-брежно приобнял ее за талию.

— О чем ты пишешь? — не восприняв предыдущую реплику женщины как вопрос, поинтересовался он, не отрывая взгляда от горизонта.

— О разном… Хочешь почитать?

— Нет, пожалуй. — покачал головой Тони. — А то опять во мне проснется возмуще-ние и необоснованная ревность.

Холли звонко рассмеялась.

— Почему же… необоснованная?... Ладно, я шучу.

— Ясно с тобой… — краешком губ ухмыльнулся Антонио. На большее его не хва-тило. — Знаешь, Дональд прислал письмо. У него, кажется, опять проблемы с работой…

— И он решил, что мы сможем ему помочь? — скептически сдвинула брови Холли.

— Ты его отлично знаешь…

— Наверное, хочет приехать. — покачала головой женщина, затем элегантным дви-жением ладошки поправила слегка сбившуюся светлую прядку длинных, волнистых во-лос, плавно стекающих на плечи.

— Наверное… — вздохнул Тони и прищурился, вцепившись парой темных карих глаз в запыливший горизонт — кто-то двигался по шоссе с Севера, не иначе как очеред-ной грузовик. — Смотри… Сейчас снова будут просить воду и спальню.

Холли посмотрела в ту сторону, куда уже минут пять неотрывно пялился ее муж. Нестройный клуб пыли вился в районе того места, откуда, предположительно, начинался зрительный хвост пустынной трассы. Нередкая картина в этих местах.

Желтолицый автобус нелепо покачнулся и хрюкнул затворившимися автоматиче-скими дверями. Старый автобус, и привычки у него старые… Он стал моим связующим звеном между началом моего ежедневного паломничества в город и его финишем. Убаюкивающее пошатывание из стороны в сторону, хриплый кашель мотора где-то под ногами, оплеванный пол, разорванные и неумело зашитые грубыми нитками сидения, стертые поручни и жалостливо скрипевшие черной резиной «гармошки», его, автобуса, символическая поясница, — все это вызывало маленький цунами на дне души, вывалива-ясь из обсыпанной снегом подворотни в зимний, простуженный вечер… Какое-то туманное чувство примерзжего умиления от того, что он приехал так своевременно, хотя и опоздал на порядочные полчаса. Ну и что?... Ведь именно сейчас он радушно растворил перед нами едва державшиеся на несмазанных петельках двери, двери, ведущие в оплеванный, но такой долгожданный, теплый салон.

Почему-то именно в такой обстановке хочется мне думать о возвышенном и дале-ком. Философствовать и размышлять о высших материях, думать о системе исполнения моих желаний и возможных тонкостях ее несовершенства… Я молча падаю на невпечат-ляющее воображение кресло и упираюсь взглядом в матовую от инея поверхность авто-бусного окна.

— Не видно нифига. — констатировал мой голос сей удивительный факт, и ладошка в заношенной перчатке деловито тыкается в белое полотно некогда прозрачного стекла. После непродолжительной процедуры протирания дырки в казенном имуществе глазам моим открылся серый пейзаж затолпленных городских тротуаров.

«Интересно», — думала я, — «интересно — что же это получается… Как только я осознаю, что мысль моя движется, материализуясь… Я перестаю верить в исполнение этой самой мысли. Влияет ли уверенность в неудаче… На итог этой неудачи?»

Вполне в моем стиле. Я всегда думаю о том, чего выразить никогда не решусь. Во избежание размещения меня в соответствующее помещение, наверное. Но все же… Я слишком много, возможно, даже больше, чем следовало бы, думаю о силе наших жела-ний. Что, что конкретно, необходимо, какие условия нужны, чтобы мысль материализо-валась? И существуют ли преграды, наши частые ошибки, препятствующие их осущест-влению?...

Мне всегда почему-то казалось, что всякая мысль имеет свое воплощение. Но проблема в том, что мы (очень многие из нас…) сознательно строим барьеры для своих же мыслей. Мои стены, например, выстраивались в те моменты, когда я наотрез отказы-валась верить в то, что мои мечты почти реализовались. Моя беда, мое неверие.

— Ваш билетик, девушка. — как гром среди ясного неба раздался сверху жесткий женский голос. Это свойственно людям этой профессии…

— Мой билетик. — вяло протягиваю даме студенческий со вложенным в него про-ездным.

Чуть не разорвав в порыве профессионального долга мои документы, словно рас-строившись и разозлившись на то, что талон у меня все же нашелся, она кое-как всучила их мне в лапки обратно и крейсером поплыла вдоль по проходу. Какое-то время ее гро-мовой, трубный голос еще доносился откуда-то из разных участков салона автобуса, но на первой же остановке грозная леди соизволила покинуть мое (мое!) скромное времен-ное обиталище.

А мысли мои поплыли в сторону противоположную. Моя автобусная философия всегда сводилась к тому, что концентрироваться мне удавалось лишь тогда, когда я пе-ремещалась в пространстве. Когда я иду, мысли мои совершенно отвлекаются от моих ног. Движение для меня — состояние абсолютного покоя, как бы это не прозвучало! По-тому что душа моя спокойна. И это для меня — первичный фактор. Пешком, на автобусе, на поезде, на самолете — не важно. Важно лишь то, что я уже не там, где была минуту назад. Даже спать я полноценно могу лишь в пути. Такая уж я натура…

Автобус с грохотом затормозил, грубо, провинциально нарушив тонкую материю покрывшей меня тишины лязгом разверзнувшихся дверей. О, эта урбанистическая эле-гантность… В считанные секунды салон наполнился народными массами, и я уже плю-нула было на возвращение того тихого умиротворения, какое ехало рядом с мной с са-мой конечной остановки. Каким-то задним слухом уловила я фразу, донесшуюся из глу-бины той самой классической «гармошки»:

— … Да ты сам хоть веришь в то, что сказал?... — весело прыснул голос неизвест-ного пассажира, бодрого с мороза, в заснеженной шапке, сеявшей белые кусочки зимы ему же за шиворот.

— Верю?! Да ты погляди — мы же на дыре стоим! Она ж саморасчленится, не до-жив до конечной! — ответил ему не менее веселый, беззаботный голос.

Во мне что-то проснулось.

Оно проснулось так резко и неожиданно, будто от кошмара — широко раскрыв ис-пуганные бесцветные глазищи, тяжело и часто дыша, источая липкий холод вспотевшей от ужаса кожи. Понимание пришло вместе с пробуждением, хотя я толком и не уловила точное время его появления. Может, оно давно уже сонно смотрело на меня изнутри, поджидая удачного момента… Сейчас этот момент и все чувства, с ним связавшиеся, можно было лаконично и веско выразить в одном коротком слове — авария.

Никто, видимо, толком и не понял, отчего возник этот толчок, но в мой мозг но-жом врезалась мысль, сущность которой я поняла спустя три минуты — «Саморасчленил-ся таки!...» Звук разваливающегося автобуса невозможно описать словами. Это был на-столько немашинный, живой, человеческий рев, или рев разрывающегося на части льва, отдавшего последние силы свои на то, чтобы изгнать свою отчаявшуюся душу через глотку — взвыв, вытолкнув все мысли свои в пучке звуковых волн… Гром этот смешался с металлическим скрежетом и визгом: кто-то из пассажиров угодил в эпицентр боли и удивленного ужаса. Машина заглохла, испустив свой последний вздох, агония его была недолгой.

Не помню, каким образом я оказалась на тротуаре, в кучке таких же беспамятных граждан. Пустыми глазами смотрели они по сторонам, судорожно всхлипывая и глотая воздух несуществующими жабрами. А я наверное и не дышала вовсе. Не до того было — я панически разгребала дрожащими руками свои мысли, пытаясь отыскать что-то очень важное, что заметила-то всего пару минут назад, но уже успела завалить ненужным хламом нахлынувших впечатлений…

И я нашла.

… Да ты сам хоть веришь в то, что сказал?...

Верю, конечно. Не просто верю — я уверена. Уверена в том, что ключ я нашла. Он легко, с опасной легкостью, вошел в маленькую замочную скважину моих размышлений о системе исполнения желаний. Я глубоко вздохнула влажный, острый зимний воздух и, шагнув из толпы, уверенно направилась вдоль по трутуару. Только не стоять. Не стоять на месте…

Но все уже было мне понятно.

Достаточно лишь быть уверенным. И не задумываться о том, как именно испол-ниться желание, на чей-то первый взгляд абсолютно неосуществимое…

Тони машинально вскинул в воздух загорелую ладонь, когда ветхий грузовик не-определенного болотного цвета начал спускаться с трассы в сторону ранчо. Где-то в глу-бине души он был даже рад этому событию — не так уж часто они с Холли принимали гостей в этой глуши. Даже при самом тяжелом и закрытом характере, например, каким обладал Антонио, иногда просто необходимо взболтнуть застоявшуюся природу вещей, разросшихся на широких пустошах его души.

— Иди, приготовь чего-нибуть перекусить. — буднично скомандовал Тони своей жене. Та молча встала с поручня кресла и растворилась в дверном проеме.

Мужчина проводил ее взглядом. Хорошая она, Холли… Все-таки, она была про-сто замечательной женщиной. Как раз такой, какая была ему нужна — она не любила че-сать попусту язык, она не обижалась на его неожиданные вспышки иронии и колючего сарказма, она была умелой домохозяйкой и главное — она всегда имела свое мнение, ко-торое, как она считала, совершенно не обязательно прилюдно и громко отстаивать. Оно есть — этого уже вполне достаточно.

— Ну и духотища… — снова вздохнул Тони и уперся руками в поручни веранды, наблюдая за тем, так грузовик путано петлял в желтых колеинах песчаной дороги, взме-тая за собой густой шлейф пыли, зависший над ним, словно облако из грязной ваты.

«Сейчас бы окунуться в один из ее рассказов» — внезапно полумал он, сам уди-вившись этой мысли. — «А ведь в ее рассказах всегда прохладно…» Действительно, он раньше ни разу не задумывался над тем, что общего во всех историях, созданных Холли. Бесконечный «мертвый» сезон, осеннее-весенняя прохлада, мокрый снег, ощущение, ка-кое испытывает турист, оказавшись на Лазурном берегу в конце ноября… Вот только откуда такие мысли у Холли? Она ведь южанка. Она и снега-то ни разу в жизни не виде-ла, должно быть… Или именно поэтому?...

Домыслить сей смутный факт Тони не успел — грузовик, пыльный и бесформен-ный, уже кое-как притормозил в метрах десяти от крыльца, неуверенно покачнувшись в центре возникшего вокруг него желтого облака. Затем дверца кабины с грохотом раство-рилась, и Тони словил себя на мысли о том, что ничуть не удивился бы, отвались эта ржавая дверь и шлепнись она прямо в бурую пыль, плотным ковром покрывшую дворик ранчо. Вместо дверцы на бурый песчаный ковер мягко приземлилась пара некогда свет-лых армейских ботинок, хозяином которых оказался измученного вида молодой человек с обветренным загорелым лицом и растрепанными светлыми волосами, скорее всего — раньше он был шатеном, а от времени и постоянного нахождения под палящими лучами южного солнца они банально выгорели.

— Привет, хозяин! — как можно бодрее поприветствовал он Тони, вскинув в воздух измазанные машинным маслом руки.

— Привет! — отозвался Тони, приближаясь к гостю, на ходу закрывая глаза от солнца ребром ладони. — Из Спрингфилда или дальний? — задал он свой дежурный во-прос, подойдя ближе и поздоровавшись с парнем за руку.

— Дальний… — обреченно вздохнул парень и поспешно представился: — Я Майк. Сам недавно устроился возить товар у Крипса, зато ребята говорили, что у вас можно найти крышу и воду…

— Правильно говорили. — добродушно согласился Тони, напряженно щурясь. — Зо-ви меня Тони. Перекусишь с нами? Или с ног падаешь?

— Падаю, но перекушу, если приглашаете. — усмехнулся Майк и они вместе про-шли к веранде, где уже стоял легкий складной столик и три стула. Над всей этой мебе-лью с подносом еды стояла Холли и заботливо, по-хозяйски, расставляла по светлой пластмассовой поверхности стола тарелки с фруктовыми салатами и жаренные индюши-ные крылышки.

— Со льдом? — поинтересовалась она у гостя, помахав в воздухе стеклянным ста-каном с минералкой. Тони уже уютно устроился на своем стуле и увлеченно переклады-вал содержимое миски с салатом себе в тарелку.

— Без… — рассеянно пробормотал Майк, елозя по креслу и пытаясь понять, почему оно так шатается. Спустя мгновение он обнаружил под одной из ножек случайную щеп-ку, дернул табуретом в сторону, уселся и с довольным видом оглядел стол.

— Безо льда? — переспросила Холли.

— Без минералки! — прыснул парень. — Лучше просто воды, если можно…

Хозяйка понимающе кивнула и налила в чистый стакан воды из заблаговременно принесенного из кухни кувшина. Затем еще несколько раз уходила на кухню, после чего, наконец-то, устроилась за столом.

— Что нового в городе? — с интересом спросил гостя Тони, не отрываясь от обеда.

— Ну, это смотря что вам интересно… — пожал плечами Майк. — Ярмарка скоро…

— Да? И когда же? — оживилась Холли. — Может выберемся, а, Тони?... Сто лет в городе не была.

Тони неопределенно кивнул головой, давая понять то ли, что «да, мол, выберем-ся», то ли, что «да, мол, не были»… Но Холли не обратила внимания. Она уже вовсю приготовилась напичкаться свежими новостями, высосав из гостя, такой непозволительной роскоши для них, все возможные информационные соки.

— На следующей неделе, уик-енд.

— А ты к нам на долго? — не отставала от парня Холли, рассеянно ковыряясь вил-кой в салате.

— Ну… — дальнобойщик смущенно вскинул брови. — Тут вам решать. Я все же на-деялся, что ночь-две мне удасться перебыть…

— Да ты не стесняйся! — по-отцовски похлопал его по плечу Антонио и благо-склонно улыбнулся. — Нам любой гость в радость, знаешь ли…

— А, вот оно как… — с явным облегчением улыбнулся Майк. — Кстати, а горючего не продадите? А то у меня уже лимит.

— Продадим, почему не продать. Только про деньги давай завтра. Сегодня у меня и так не слишком хорошее настроение. Да и еще эта жара… — мотнул головой Тони и жад-но глотнул ледяного сока из вспотевшего от разницы температур стакана.

Около получаса еще сидели они за столом, перебрасываясь ничего не значащими фразами, после чего Холли начала уносить посуду, а Тони и Майк встали у перил веран-ды и закурили дешевые техасские сигареты.

— Как тут вообще… живется? — спросил Майк, когда запас дежурных фраз исчер-пался сам собой.

Тони покачал головой. Ведь это только они, приезжие гости, считали, что дежур-ные фразы закончились — на самом деле это тоже был своего рода шаблонный вопрос. Рано или поздно все они спрашивали об этом. И не потому, что им действительно хоте-лось побольше разузнать о жизни в такой дыре, как эта, а просто потому, что они пыта-лись этим смутным интересом расплатиться за терпение выслушивающего их исповеди хозяина…

— Как и на любом отдаленном от людей ранчо… — промолвил Антонио, выпуская в воздух облачко витиеватого дыма. — В основном мы живем грезами…

— То есть? — непонимающе прищурился Майк. Тони усмехнулся.

— От скуки мы создаем в своем воображении целые миры, а потом бессознательно их разрушаем — тоже от скуки, наверное… Или оттого, что однажды к нам приезжает вот такой же парень, как ты, и рассказывает, что на самом-то деле мир совсем другой, люди несовершенны, а налоги опять подскочили до потолка… Хотя нет — о налогах мы узнаем лично, когда к нам приходит ворох бумажек по почте.

— Все равно не понимаю… Неужели так вообще возможно жить?

— Как видишь. Людям свойственно адаптироваться в любых условиях… Я бы не променял эти условия ни за что на свете, парень. Просто потому, что мне хорошо. У ме-ня есть дом, собака и жена, сочиняющая для меня эти самые грезы — чем не рай? — рас-смеялся Антонио, вдохновенно затягиваясь сигаретой.

— Ты меня окончательно запутал. — в глазах дальнобойщика, кажется, проявился нешуточный интерес. — Это стиль жизни такой? Или Холли — писательница, сознательно уехавшая в глушь, чтобы отвлечься и написать книгу?...

— Да бред какой-то! Не все так романтично… — весело отмахнулся от парня Тони. — Ну какой из нее писатель? Нет, ей не нужна слава… Да и деньги тоже. По-моему, ей вообще ничего не нужно в жизни, кроме того, что у нее уже есть.

Виновница разговора в этот момент вынырнула из входных дверей и с очарова-тельной отрешенной улыбкой объявила:

— Я приготовила спальню для гостя, Тони. Думаю, он на ногах еле держится…

— Да, есть такое дело… — сонно кивнул Майк. — Спасибо, наверное, мне и правда следует выспаться после дороги. Так где, говорите, эта спальня?

— Первая комната справа, наверху. — подсказал Тони, затушив бычок о входную балку. — В семь у нас ужин, если проснешься — спускайся, поговорим еще.

— Есть, сэр! — шутливо отдал честь парень и, покачиваясь, направился в сторону видневшейся в глубине кухни лестницы.

— Хорошо, что он приехал. — задумчиво произнесла Холли, когда усталый дально-бойщик исчез из виду. — Это как глоток свежего воздуха в застоявшейся гробнице…

— Ну уж… «Гробнице». — передразнил жену Тони. — Не все же так плохо…

— А разве я сказала «плохо»? — удивленно вскинула брови женщина, присаживаясь на подлокотник старинного кресла-качалки, все еще стоявшего на веранде в ожидании хозяйского тела. — Тони, я хотела сказать лишь, что всякое благо, длящееся непрерывно, так или иначе грозит пресыщением…

Антонио устало хмыкнул и устроился рядом с женой в кресле, жестом пригласив ее пересесть к нему на колени. Холли мягко улыбнулась и последовала приглашению. Какое-то время муж и жена сидели молча, полуобнявшись, не слишком внимательно раз-глядывая неровности пустынного горизонта. Может, оттого, что каждую из этих неров-ностей они узнавали с одного взгляда и вполне были склонны считать своим близким приятелем…

Она вернулась, эта Тишина. Как и предполагал маленький человечек, оставшийся наедине с опустевшим зданием вокзала и манящим в грезы запахом мандаринов. Еще был мокрый асфальт и чувство ожидания. Наверное, на вокзале всегда присутствует это чувство неизвестного томительного ожидания — это место пропитано им.

Ребенок неподвижно сидел на пластмассовом стуле и молча беседовал с тишиной. Тишина рассказывала ему удивительные истории, прекраснее и обворожительнее одна другой. Про мир, про людей и Проводников, про поезда и самолеты, про путешествия, жизнь, про Любовь…

— Но ведь я не могу этого понять! — вдруг воскликнул он, прервав неторопливый ток Ее голоса. — Я еще совсем маленький… Я видел в своей жизни только Проводника. Но и он не согласился пустить меня в Поезд.

— Это потому, что ты сам так решил, глупенький… — прошелестело где-то прямо над ухом. — Ты думаешь, что слишком мал и не успел пережить своей жизни… Это вер-но. У тебя пока очень мало воспоминаний. Но кто же тебе мешает воспользоваться чу-жими?...

— Я не понимаю! — упрямо насупился малыш.

Но в следующий миг он внезапно понял. Волна за волной накатывались на него вспышки образов, словно вырванных из чьих-то умов, размышлений… Обрывки ничего не значащих фраз, кусочки памяти, детских фобий и страхов, болевые белые пятна… от-душины и грезы… мысли людей, которых он никогда не видел. И не увидит, наверное.

«…Он видит Город, улицы которого занесены липким, мокрым снегом, подво-ротни играют мусором в футбол, шарфы скрывают серые лица от солнца — робкого ве-сенноего миротворца… Вот тротуар, по которому стремглав несется девушка, совсем юная, с болтающейся на боку разрисованной сумкой, в вязанном полосатом шарфике, в спутанных мыслях и в блеске горящих серых глаз. Они такие же, как и у него — большие и холодные, мягко сверкающие таинственным полярным светом. Что-то необычное в ней… Какая-то непонятная сила… Вера. Уверенность в движениях…»

«…Жаркий полдень маленькой техасской станции. Пышная синьора держит мас-сивной ладонью тоненькую ручонку черноволосого мальчугана. В черных глазах его яв-ственно читается суеверный ужас загнанного олененка. Он безмолвно хлопает губами, пытаясь произнести вслух что-то очень важное, дергая за руку свою большую опекуншу.

— Дона Сальоре… Дона Сальоре, мы опоздали, да?...

— Да, Антонио, мы опоздали. — сухо отвечает синьора густым, уставшим голосом.

— А Поезд… Он не вернется за нами, да, дона Сальоре?...

— Не вернется, Антонио.

Мальчик отрывисто всхлипнул, звук потонул в вихре налетевшего песчаного вет-ра, сыпанув упреком во влажные детские глаза. Поезд никогда не придет…»

«…Горячее мексиканское ранчо зыбко дрожит в густом душном мареве сиесты. Белым куском козьего сыра виднеется его праздничный фасад на разбитом надвое фоне ярко-желтого и белесо-голубого. Небо и песок. Небо, сыр и песок. Редкие связки при-чудливой природной композиции в виде ссохшихся, скорчившихся от времени и жары деревьев.

Маленькая девочка-одуванчик в лимонном ситцевом платьице спрыгивает с большого древесного крыльца и, натужно сопя, торопливо бежит куда-то в сторону до-роги. Молча, поджав тоненькие губки.

— Дочька, вернись! — догоняет ее материнский возглас.

— Ненавижу… — вырывается из девочки сиплый вздох. Совершенно недетский, хриплый крик, граничащий с отчаянием. — Не-нааа-виии-жууу!!!...

Лимонный сарафанчик спутался и упал в жгучую бурую пыль. Маленький ротик гневно скривился в предчувствии надвижения тупой физической боли.

— Я ненавижу… Жару… Песок… Ненавижу это вечное… вонючее… лето!!!...

Крепкие загорелые руки ловко подхватили юное тельце в воздух.

— Тише, малышка… Тише, родная… Милая, милая Холли… »

«…Он слышит чей-то голос, подобный голосу грешника на исповеди. Размерен-ный, спокойный тон человека, попавшего на прием к психотерапевту с целью доказать всю свою полноценность, нормальность своего психического развития.

— Странно себя ощущаю. Словно… Словно откупорил бутылку с джинном, ей Бо-гу. Сколько себя помню — такого со мной еще не бывало. Точнее, бывало, конечно. Но я не воспринимал это настолько серьезно. Да, совпадение. Случайность, возможно… Но чудом этого я никогда не посмел бы назвать. Возможно, все это из-за моего воображе-ния… Хотя всю свою сознательную жизнь я получал пинки и упреки именно за то, что не умел ярко выражаться, писать сочинения, эти гребаные школьные фельетоны… Когда мои одноклассники начинали перемывать друг перед другом свои бурные подвиги в яр-ких красках, на меня смотрели, как на идиота, когда я свои впечатления умудрялся вы-кладывать в двух словах. Ну, пришел.Ну, увидел. Ну, получил по морде… Со временем меня оставили в покое, абсолютно уверившись в моей ограниченности и полном отсут-ствиии какого-либо воображения. Даже в зачаточном состоянии. Но…

Но было еще кое-что, чего за мной никогда не замечали посторонние. Бывало, мне в голову приходили забавные идеи, мысли. Я ни с кем, понятное дело, не делился. А зачем?... Так вот, эти мои мысли… Каким-то образом они сбывались. Не знаю уж, каким именно, но все, о чем я серьезно задумывался, происодило в реальной жизни лично со мной. Быть может, сейчас меня никто не сможет упрекнуть в отсутствии воображения… Хотя я до сих пор уверен, что причиной случившегося послужили именно эти непонят-ные рассказы. Они — словно кипяток, ошпаривший мой разум. Катализатор генератора моего сознания, понимаете?... Я… Я пропал в них с головой. Вы понимаете, что мне не следовало… Не следовало включать это грешное воображение…

— Да, пожалуй… Не следовало. — мягко прервал грешника задумчивый голос пас-тора. — Так как, говорите, вас записать?...

— Корвелл. Майкл Фрэнсис Корвелл… »

Следующей волной оказались совершенно непонятные дыры чьего-то подсозна-ния. Урывки диалогов и завывания немелодичных песен горным ручьем просочились в разум мальчика, раздробив немилосердно осколки его отчаянного сопротивления. Поче-му-то он знал, что эти дыры не принесут с собой ничего хорошего, знал, чувствовал…

Возможно, потому, что эти дыры вообще не принадлежали памяти живого суще-ства. Это были просто всеобъемлющие, бездонные дыры, своей пустотой связывающие воедино спазмы общей человеческой мысли. Они словно мостики, словно швы немате-риальной нити, сплетали края береговых линий людских чувств и воспоминаний, творя Нечто, что формой и содержанием своим напоминало пучок светящейся энергии, силы, не имевшей никакого направления.

Возможно, и не было бы в Нем угрозы, если бы не один маленький факт, стянув-ший сердце малыша тугим обручем искаженного мировосприятия — Оно непрестанно, целенаправленно и размеренно искало этот Путь, это направление, конвульсируя вспышками-импульсами, маневрируя бесдонными дырами и швами.

Небо постепенно становилось темно-лиловым, а окружающая местность быстро тонула в вечерних сумерках, перекрашиваясь из бронзово-желтого в темный пепельно бурый оттенок. На подоконнике летней кухни по-вечернему беззаботно хрипел малень-кий радиоприемник, распевая то веселые легкие мелодии в стиле кантри, то тягучие под-вывания подражателей легендарного Элвиса.

На длинной белой веранде снова откуда-то появился складной пластмассовый столик и три стула, а Холли с равнодушно-отрешенным видом раскладывала по его по-верхности узорчатые салфетки. Вскоре на веранде появился и Тони, пересекая ее в на-правлении дальней стены помещения, одна из дверей в которой вела в ванную.

— Боже, Тони, ты весь в масле! — удивленно воскликнула Холли, мимолетным взглядом окинув проходящего мимо мужа и сокрушенно покачав головой.

— Опять этот дрындулет полчсаса пришлось уговаривать завестись… — удрученно пожал плечами Антонио в ответ.

— Ему давно пора на свалку. — констатировала Холли, когда дверь ванной с шумом захлопнулась за Тони. В это время наверху послышались шаги, и в лестничном проеме появилась заспанная физиономия Майка.

— Добрый вечер… — не совсем уверенно выдавил из себя он. — Если не ошибаюсь.

— Не ошибаешься! — рассмеялась женщина, увлеченно гремя тарелками и крыш-ками многочисленных посудин, пыхтевших на плите. — Действительно, мы как раз соби-рались обделить тебя ужином… Зато горючего теперь ты сможешь взять с запасом.

— А что так? — смущенно нахмурился парень.

— Да… опять проблемы с техникой. — шутливо отмахнулась хозяйка ранчо и пома-хала ладошкой в направлении двери, указывая гостю садиться за выставленный на ве-ранде стол. — Иди уже, иди, а то останешься без ужина!

Из двери ванной вынырнул взъерошенный Антонио, особого приглашения кото-рому не требовалось — он бодрым шагом двинулся сразу в сторону выхода. Видимо, ис-пугавшись того, что без ужина оставят его, а не непутевого гостя.

— Как спалось? — начал Тони, когда все они, наконец, принялись за еду.

— Неплохо, — широко улыбнулся Майк. — Кстати…

Он на мгновение замолк, бросив осторожный взгляд в сторону Холли.

— Я тут случайно обнаружил ваши рассказы…

— Да? — слегка удивленно вскинула брови женщина, не очень-то заботясь о просо-чившемся в ее глазах смущенном интересе. — И как они?...

— Ну, знаете… — усмехнулся парень. — Откровенно говоря, заснуть мне так и не удалось. Зачитался, так сказать… — и в дополнение к словам он виновато пожал плечами.

— Ааа… Я-то смотрю — вид у тебя какой-то уж больно помятый. — прыснул Тони и помахал в воздухе вилкой, обращаясь к жене. — Вот видишь, говорил я тебе, что твои рассказы когда-нибудь доведут кого-нибудь до полуобморочного состояния!

— Да нет, на самом деле они мне очень понравились… Очень уж затягивают! — с серьезным видом покачал головой Майк. — Мне всегда нравилась фантастика… А тем более — такого тонкого психологического характера.

— Вау, Холли, у тебя, наконец, появился настоящий ценитель! — добродушно рас-смеялся Антонио, отправляя в рот очередную порцию пестрого мексиканского салата.

Женщина мягко улыбнулась, всем своим видом сообщая миру, что она польщена, довольна и почти счастлива. Только глаза отчего-то наполнились грустью и жалостью. А может, это были всего-лишь отблески южного заката…

Единая цепь связвших друг друга дыр плавно покачнулась, словно плохо засты-шее вишневое желе, и сомкнулась вокруг эфирного пучка неизвестной энергии, все еще находящейся в поиске, в ожидании некого толчка, порыва, побудившего бы ее к дейст-вию. К действию, цель которого не была ясна даже ей самой…

Сколько времени шла я, непрерывно отсчитывая следы свои в талом, грязном снегу городских улиц, я не знаю. Для меня было важно лишь то, что я иду. Мысли вы-страивались в правильный, ровный ряд моих собственных понятий и умозаключений.

Не было застоявшегося пейзажа, не было людей, проходящих мимо меня — теперь я проходила мимо, я сменяла чей-то пейзаж… Вывод первый.

Не было никакого «мактуб», не было ни Судьбы, ни Рока — фрагменты жизни соз-давались спонтанно, и теперь лишь я писала для себя сценарии, лишь мои мысли, созна-тельные и уверенные, были двигателем моего жизненного механизма… Вывод второй.

Не было города, ни страны, ни планеты, как таковой, ни людей, как существ ее населяющих — лишь стук моего сердца, наполняющий жизнью Вселенную; стук, поро-дивший глобальную иллюзию, плод воображения, щит, закрывающий от беспомощной пустоты бесконечных, неописуемо глухих и неотвратимых Черных Дыр; стук, приняв-ший естественную форму, именно форму свето-звукового пучка энергии; стук, подчи-няющийся единственной силе в пространстве — моему желанию… Вывод третий.

И последний.

Я внезапно остановилась.

Тони продолжал увлеченно и с аппетитом пережевывать деликатесы южной кух-ни, не обращая на перемены в облике своей жены. Не в первый раз — она была настолько творческой натурой, что он давно перестал причислять смены ее настроения к неким на-стораживающим факторам. В конце-концов, ее могла просто настигнуть какая-то вдох-новенная идея, концепция нового витка чьей-то придуманной судьбы, расписанной по бумаге ровным узором каллиграфического почерка Холли.

— Майк? — обратилась она к парню, только-только приступившему к разработке огромного говяжьего стека. Он вопросительно вскинул на хозяйку глаза ярко-желтого цвета. Холли мельком споймала себя на мысли, что только сейчас заметила, какие не-обычные глаза у этого парня… — А… А что именно привлекло тебя в этих… рассказах?

Гость помедлил, прежде чем ответить. Руки его застыли в воздухе над тарелкой, крепко сжимая в пальцах вилку и нож, намертво вцепившиеся в сочное мясо.

— Что привлекло? Наверное, сама идея воплощения желаний… Дело в том, что я всю жизнь мечтал о чем-то подобном. Научиться… контролировать что-ли… Эту систе-му. Подсознательно я подозревал, что на самом деле эта система существует… Или по-добная ей. Короче — эти рассказы словно читали мои мысли. Я будто прожил в этих строчках те два часа, пока мои глаза держались за них. Наверное, так…

Холли понимающе кивнула.

— Они поддаются только людям с огромным воображением. — с видом знатока от-метил Тони, сделав глоток воды. — Ты не первый их читаешь, парень. Но ты — первый, кто так сильно в них затянулся. Если ты говоришь откровенно…

— Первый? — непонимающе заморгал Майк.

— Ну да. — кивнула Холли. — После Тони, конечно. Но он ведь не считается…

— Почему?! — еще более ошарашено спросил парень.

Муж и жена машинально переглянулись, словно обменявшись безмолвными во-просительными фразами. Наконец, Тони глубоко и безапелляционно вздохнул, как будто решился только что на очень серьезный шаг, словно большой босс — на открытие слу-жебной тайны непосвященному новичку.

— Да потому что Тони сам создал все эти истории. — неожиданно ответила за муж-чину Холли. Майк захлопнул открывшийся было рот. Следовало понимать, он окончательно растерялся.

— Понимаешь… — Тони уперся локтями в крышку стола и невозмутимо уставился в свою опустевшую тарелку. — Холли — замечательный человек. У нее тонкая душевная организация, как сказал бы опытный врачь-психотерапевт, знаешь ли… А я скажу по другому — она ловко умеет вылавливать из чужих глаз то, что мы тщательнее всего пы-таемся упрятать на дно своей скупой на ощущения душонки. Понимаешь?

— Н-не совсем. — мотнул головой Майк, предчувствуя неладное и неотрывно глядя в загорелое лицо Антонио.

— Я создаю персонажей, которые переживают страхи, сомнения и мечты других людей вместо самих людей— теперь понятно? — не выдержала Холли.

Дальнобойщик побледнел, взгляд его рывком перекочевал на лицо хозяйки ранчо. Зрачки медно-желтых кошачьих глаз расширились, образовав две черные дырочки в его невидимом панцире.

— То есть… Тони… Порождает сюжеты? — неуверенно выдавил из себя парень.

— Каким-то образом. Да.

Тони вдруг мягко усмехнулся, уютно прищурившись.

— Иногда — сюжеты. Иногда… чьи-то судьбы.

«…Мальчик все понял. Он понял все настолько четко и ясно, словно просмотрел яркий фильм в кинотеатре. Страх порождает желание. Предчувствие исполнения жела-ния — порождает страх. А потом страх убивает, душит это желание. Круг замкнулся. »

Я мучительно долго пыталась понять, что собственно произошло. И почему я стою на месте? Это оказалось настолько непостижимым для понимания фактом, что я невольно съежилась, чувствуя, как начинаю просто, банально испаряться в воздухе. Еще секунда — и от меня ничего не осталось. Ничего, кроме внезапно пришедшего понимания одной очень простой вещи. «Уверенность убивает страх.» Вот только чувство было та-кое, что вещь эта… неполная. Вырванная из контекста. Отрывок единого целого. Отры-вок Истины.

Сгусток света и звуковых волн мелко задрожал, предчувствуя свой неотвратимый финал. Но эта мысль его не испугала — напротив, его охватило чувство несказанной ра-дости. Быть может потому, что существование его наконец обрело смысл, сформулиро-вавшийся в несколько строчек рукописного текста. Пучок неизвестной энергии получил явственный и прямой указ следовать по Пути.

Путь его оказался коротким, на его вкус, даже слишком. На миг он в благоговей-ном, священном спокойствии завис над объектом цели своего Пути. Еще чуть-чуть… И все идеи, скопившиеся в этом маленьком сгустке эфира, воплотятся в жизнь с помощью того, кто сейчас неподвижно сидел на белом пластмассовом стуле и омертвевшими руками сжимал вонзенные в кусок мяса столовые приборы…

— Ну вот… — прошептала неожиданно печальным голосом Холли. — Это все таки случилось. Тони… Ты видишь? Они ожили. Ожили благодаря воображению Майка…

Тони вместо ответа едва заметно кивнул головой. Из горла его вырвался вздох облегчения, смешанного с тревогой и неясной неуверенностью. Только Майк продолжал тупо сидеть на месте, чувствуя, как его глаза от непрерывного немигания начинают едко покалывать, сигнализируя о том, что оболочка нежного органа давно не увлажнялась.

— Да посмотри… — не выдержал откровенно затянувшейся паузы хозяин ранчо. — Посмотри сам на дело «рук» своих!... — с этими словами Антонио широким жестом ука-зал за горизонт — туда, где по всем меркам парня по идее должна была простираться ров-ная техасская степь. Но к его удивлению степи не было. То есть… теоретически она, ко-нечно, была. Но… Теперь композиция была несколько иной.

Начать бы с того, что они теперь находились не на нагретой за солнечный южный день веранде, а в открытом помещении маленького вокзального кафе, широкие, на всю стену, окна которого выходили на странную, до ужаса знакомую панораму: деревья-стражи мертвыми атлантами держали отяжелевший вечерний небосвод, серый асфальт отдавал сыростью и запахом мокрого песка, а на стальных ребрах железнодорожных рельс медленно стягивались гладкие, пухленькие слезинки недавнего ливня…

Общую картину довершали три смутных силуэта, молча стоявших на краю во-кзального перрона.

Один — совсем крошечный, маленький мальчик с белокурыми волосами и боль-шими, широко распахнутыми серыми глазами, одетый в неподходящее по размеру бурое пальто с растопыренными карманами.

Другой — юная девушка в повязавшем ее хрупкое горло полосатом шарфе, нежно державшая детскую ладошку в своей, унизанной браслетами и феньками руке.

А третий…

А третьим силуэтом была их общая и единственная в мире родственница.

Мама Тишина…

Запах мандаринов загустел и расплылся в воздухе оранжевой лужей. Для людей в этом мире мест уже не осталось.