Special Needs — Бассейн

и воск по коже… мы с тобой горим!

Сколько времени прошло с тех пор, как он был здесь в последний раз?.. Три, четыре года? Он не знает точно. Но за эти годы бассейн успел совершенно опустеть. Здесь уже давно не слышен шум множества одновременно открываемых кранов, детских визгов и плескотни, и старушка на входе удивленно подняла на него глаза, когда он продвинул под стеклышко пару долларов.

Он боялся этого места. Оно пугало и притягивало его все эти годы, и лишь сейчас он решился прийти сюда вновь. Увидев старую, обгоревшую на солнце вывеску он понял, что не сможет пройти мимо. Ведь помнил: здесь, внутри этих стен, на этих ступеньках, в ящиках для одежды и в маленьких окнах под потолком осталась часть его самого. Она впиталась в пожелтевшие полотенца, когда-то ослепляющие своей белизной, она застыла на внутренней стороне холодных батарей, она, его маленькая частичка, растворилась в голубоватой воде и навсегда пропитала собою воздух.

И сегодня, осторожно ступая по большому холлу, он еще не полностью осознал, как поздно пришел. Он предполагал, что бассейн уже не пользуется былой популярностью, но был не готов… к столь оглушающей пустоте. Еще не дойдя до душевой, он почувствовал запахи разгоряченной кожи и мандаринового мыла, и с силой дернул дверь, чтоб убедиться, что там, внутри, есть хоть кто-то, и этот кто-то — доказательство того, что это место не полностью забыто, что оно живет, размеренной, скучной, однообразной жизнью, но — живет!

Дернул дверь — и вздрогнул от собственного отражения. Никого больше… один он, и его нечеткий брат-близнец, глядящий из зеркала большими испуганными глазами.

И вот он поспешно выходит из душевой, вешает свою сумку на ближайший крючок и снимает легкую осеннюю куртку. Избавившись от одежды, складывает ее в один из железных шкафчиков, стоящих в ряд, дергает замок. Замок сломан, дверь скрипит и он легонько прикрывает ее, стараясь не обращать внимания на собственную дрожь.

Как давно… как давно это было… Словно в прошлой жизни. Воспоминания размыты, но глаза всматриваются в мельчайшие детали здания, и он еще раз убеждается: все эти события были вполне реальными. И несколько лет не смогли стереть их из памяти.

Воздух пропитан неуловимой грустью, оседающей вместе с пылинками на его обнаженные плечи, пропитан легкой ноющей болью, впивающейся в челюсти и крепко сжатые ладони… И он знает причину этой боли.

В последний раз, когда он был здесь, его глаза светились от радости. Когда искрящийся уже не помещался в груди, он хохотал, не в силах прятать собственное счастье. Он держал его, его — свое счастье, за руку и целовал его плечи, медленно, не спеша, то дурачась — то вновь становясь серьезным…

Он мотает головой, избавляясь от воспоминаний и видит, как прозрачная вода мягко наполняет зал голубым светом, отражая его от стенок бассейна. Это свечение проникает под кожу тонкими иглами, легко, но беспощадно, и он смотрит на свои запястья, словно пытаясь разглядеть эти самые невидимые иглы. Голубой цвет витает в воздухе, наполняет легкие и, оставляя свой осадок глубоко внутри его тела, выходит наружу почти прозрачным…

Голубой… цвет неба, прекрасного и недосягаемого… Цвет полевых цветов — чудесных в своей простоте… Цвет самой трогательной нежности, самых легких прикосновений, самых невинных поцелуев и самых заветных мечтаний… Когда-то этот цвет виделся ему таким. Но сейчас этот цвет наполнен холодом, заставляющим приподниматься мелкие волоски на коже, и он будит воспоминания, что так долго хранились в потаенных уголках души, и от этого становится еще холоднее.

Он сидит на краю бассейна, опустив ноги в воду. Вода мягко охватывает его ступни и он несколько раз шевелит пальцами, все не решаясь опуститься в воду полностью.

Сколько долгих вечеров он провел, возвращаясь сюда в своих тревожных мыслях? Сколько слез он прятал в рукав, вспоминая этот большой бассейн и события, связанные с ним? Сколько вздохов, сколько всхлипов…? Сколько срывов? Сколько таблеток?.. Он бежал. Он бежал от этого места так быстро, как мог, кусая губы и сбивая ноги в кровь. И в итоге пришел сюда сам.

Он знает, что гораздо лучше будет прыгнуть в воду с головой, чтобы прийти в себя и отрезветь, но погружается медленно и осторожно. Воду в бассейне давно следовало бы поменять, да и дно не мешало бы почистить, но он не чувствует брезгливости, он слишком взволнован, чтоб чувствовать что-то кроме собственного страха.

Он расправляет плечи и плывет, делая широкие махи руками.

— Как ты? Скажи что-нибудь…

— Господи… Господи…

Он словно физически ощутил эту дрожь — такую далекую, такую болезненно-сладкую, он видел перед собой его лицо — зажмуренные глаза, сжатые в тонкую линию губы и вспомнил, как испугался тогда. Больше всего в мире он боялся сделать что-нибудь не так в тот момент…

— Тебе больно?.. Мне остановиться?

— Господи… — это слово вырвалось из горла с хрипом , — Господи… Мне никогда не было так… хорошо… никогда, ни с кем… — и он вспомнил, как эти руки обвили его, так нежно, и как холодные пальцы стали поглаживать его кожу, а затем крепко сжали шею, до боли, и вспомнил собственный стон, вырвавшийся из горла…

— Люблю. Тебя.

— Люблю. Тебя…

Всего несколько метров… Вдох-выдох, вдох-выдох, вдох-вдох-вдох… и вот беспричинная паника уже крепко держит его за руки и за ноги, обвивает густыми водорослями его икры, скользит по животу, касается шеи… он судорожно хватает ртом воздух и вырывается одним сильным движением. Вырывается из объятий этого цвета, и не чувствуя ног вихрем залетает в душевую, чтоб смыть с себя прозрачную слизь воспоминаний, смыть, стереть, немедленно!!!

Приходится применить силу, чтоб застывший вентиль прокрутился, он надавливает раз, и еще раз, и вот он уже стоит под тугими струями и трет себя жесткой мочалкой, вдавливая ее в тело, изо всех сил стараясь стереть то, что стереть невозможно. Он трет так остервенело, словно хочет одним лоскутом сорвать с себя кожу, трет до появления скребущего звука, до боли в руке и плечах… Он не замечает, как его кожа краснеет от обжигающе-горячей воды и бесконечного трения.

«Зачем? Зачем я снова вернулся сюда? Чтоб увидеть здесь ту же пустоту, что чувствую внутри? Чтобы взглянуть на собственное отражение в зеркале — такое же, как когда-то? Чтобы нырнуть в полупустой бассейн и чуть не захлебнуться от собственного страха? Черт побери… Черт побери, я никогда не найду здесь то, что когда-то потерял, и никогда не верну его… Я могу приходить сюда каждый день в надежде увидеть его, но я скорее сойду с ума от собственных мыслей, чем он надумает вернуться в это место…»

Он закручивает кран с горячей водой и выходит из-под душа. Шлепки босых ног, звуки последних падающих из душа капель, его судорожный вдох. И тишина. Ничего больше. Он знает, что один, но замирает на миг, прислушиваясь. Лишь тихое монотонное гудение в трубах.

Он смотрит в маленькое окно, с которого в душевую попадает дневной свет. Оно расположено достаточно высоко как для того, чтоб кто-то с улицы мог увидеть, что твориться внутри, но один лишь взгляд на него вызывает неприятные ощущения. Оконная рама стала прогнивать, а стекла плесневеют от осадков, пыли, насекомых и следов пролетевших мимо птиц. Он вновь всматривается, ожидая если не услышать, то хотя бы увидеть какие-то признаки жизни вокруг. Но за окном нет ничего, кроме серости. Он ждет еще несколько секунд, надеясь, что стекло вдруг задребезжит от сильного порыва ветра, или внезапно растянуться тучи, обнажив слабые солнечные лучи, или же эти тучи наоборот потемнеют и станут выбрасывать вниз свои капли, оставляя на окне короткие мокрые полосы. Но серость и безжизненность за окном неизменна, и он отводит взгляд.

Душевая выглядит совсем запущено: краны покрылись ржавчиной, кафель на полу давно потерял прежний блеск. Количество вешалок для полотенец поредело — кто-то намеренно повыкручивал их, когда стало ясно, что жизнь бассейна обречена…

Господи, как быстро, как безжалостно это место напомнило ему обо всем том, что он так долго пытался забыть!

Он сглотнул. Внезапно горло сжало от болезненной необходимости закричать. Закричать надрываясь, чтобы заглушить эту мертвую тишину! Чтобы доказать самому себе: я дышу, и я жив!

Он рывком снимает с крючка полотенце, завязывает его вокруг бедер. Вода тонкими струйками стекает с волос на глаза, и так затуманенные паром. Руки теребят волосы, пытаясь избавиться от тысяч теплых капель, и в конце-концов, он просто «по-собачьи» отряхивается.

Пар опускается и медленно рассеивается, но не исчезает совсем, и в глазах все так же стоит полупрозрачное облако, наполняющееся его горячим дыханием. Он на секунду закрывает глаза, пытаясь успокоить внезапно расшалившиеся нервы и слышит новый звук… Его сердце. Его сердце ровно отбивает свой ритм, быстро, громко. Звук, доказывающий ему его собственное существование… Он все-таки жив… Но даже удары сердца звучат волнительно в этой старенькой душевой и он чувствует, как поднимается давление внутри его тела и как сердце начинает биться не только в груди, но и пульсировать в висках. Он жмуриться от этой болезненной пульсации и слышит:

— Брайан!

«Я просто снова… снова перегнул с таблетками…» — успокаивает себя он, но ноги его бегут быстрее мыслей, и Брайан выбегает в раздевалку, и глаза его горят. Раздетый, мокрый, безумный, он оглядывается по сторонам, и вода стекает с его волос и тела, оставляя полосы на полу. Сердце стучит так быстро, что не слышно пауз между ударами, и мелкий стук превращается в один громкий удар, эхо от которого ударяется об стены и заставляет их дрожать.

Брайан останавливается, пытаясь взять себя в руки, усилием воли он заставляет себя идти медленно. Ступая тихо, как кошка, он повторяет себе одно: «я слишком много принял… я слишком…» — он делает несколько шагов. «Я опять не рассчитал… четыре таблетки вместо трех…» — держится рукой за предпоследний шкафчик. «Нужно прекращать все это, иначе…»

Парень, сидящий на лавочке, поднимает голову. Взгляд. Улыбка — глупая, наивная. Брайан отходит на шаг, делает неконтролируемый взмах рукой, прижимая ладонь ко рту. Совсем как ребенок. Маленький, напуганный и растерянный.

— Мой милый Брайан, — он говорит совсем тихо, почти шепотом, не отводя глаз, и так же улыбается, все еще не веря своему счастью, — Я знал, что ты когда-нибудь вернешься сюда…

Гудение… гудение труб становится все громче и громче… Оно почти оглушает… «Не может быть… не может быть…»

— Я боялся, что ты очень изменился. А ты совершенно, совершенно такой же, как и был…

Он смотрит на Брайана, и руки его вздрагивают. Смотрит, как на картину, ошеломляющую своей красотой, до которой так хочется дотронуться, но что-то… что-то всегда сдерживает тебя в последний момент. Он смотрит в эти глаза: в них непонимание, удивление, страх и… надежда? Он замолкает, пытаясь словить в глазах Брайана что-то еще, быть может, отрывки любовных чувств, пусть даже пепел, оставшийся от этой любви, — хоть какое-то доказательство того, что он помнит, что маленькая часть прошлого все еще живет в нем!.. Он смотрит, не уставая любоваться этим человеком: сильным, самоуверенным — каким он был всегда, и в то же время таким трогательным и растерянным, которого он видит сейчас…

Он останавливает взгляд на его шее, ласкает ее глазами, быстро спускается к мокрой груди, еще ниже, чуть неуверенно — к небрежно завязанному вокруг пояса полотенцу, и, сглотнув, продолжает:

— Знаешь, я иногда приходил сюда… Я не мог надеяться на то, что мы с тобой столкнемся, но… я все равно приходил. Я даже спрашивал о тебе там, внизу, у той женщины… Я показал ей твое фото, я всегда… носил его с собой. Она сказала, что твое лицо ей знакомо, но если ты когда-нибудь сюда и заходил, то это было давно… Она сказала: «с тех пор, как на углу построили новый бассейн, к нам редко кто заходит. Вот иногда вы бываете, иногда двое старичков, еще женщина с дочкой, мужчина средних лет, да пожалуй и все…» — он улыбнулся и протер глаза.

— Я оставил ей твою фотографию. И свой номер телефона. Я дал ей денег, может быть, не слишком много, но они явно не были для нее лишними. Я… попросил ее, чтоб она позвонила мне, как только ты или кто-нибудь похожий на тебя появится здесь, — он убирает прядь темных волос за ухо и снова улыбается, на этот раз грустно. Губы его предательски дрожат, — И вот прошел год… а может, меньше… или больше… Она мне позвонила.

Брайан открывает рот, чтоб сказать ему, как давно он хотел прийти, и не решался! — но он стоит, не в силах моргнуть, вдохнуть или вымолвить хоть слово. Он смотрит на парня, сидящего на лавочке, на парня, который всегда напоминал ему его самого — на худенького, хрупкого, почти мальчика, с вьющимися темными волосами и карими глазами, полными слез. Тот смотрит на Брайана, не в силах стереть испуганную улыбку со своего лица и шевелит губами, подыскивая слова, но так же замирает…

Сотни, тысячи, сотни тысяч кадров проносятся мгновенным фильмом перед глазами обоих: неумелые руки, дрожь и сухие от волнения губы… легкие поглаживания, медленные, слишком медленные, невыносимо нежные… мерцание голубой воды и стоны, разлетающиеся эхом под большой купол… удары спины о железные ящики — боль, заставляющая кричать от удовольствия… длинные ресницы, ласкающие горячую кожу, глаза, затуманенные желанием… глухие удары… падения… счастье — такое странное, такое неожиданное, зажившее в каждой клеточке двух тел, оно вырывалось наружу яркими искрами и тонуло в кристально чистой воде…

Эти образы — быстрые, почти неуловимые, они пролетели в один вдох и парень, сидящий на лавочке, закашлялся. Он кашляет, словно выплевывая всю горечь, собравшуюся внутри, и не может остановиться — нервно, громко, сгибаясь, он обхватывает себя за живот одной рукой, а второй прикрывает глаза. Слезы… Слезы… это от кашля… Он простудился на днях, и вот...

— Джереми…

Эти руки... Вот Брайан присел перед ним, и обнимает его, прижимая к себе, и кашель прекращается так же внезапно, как и начался. Джереми плачет. Брайан вытирает его слезы, не замечая, что его собственные капают с еще большей скоростью. Брайан не замечает, как плачь нарастает внутри него, накатывает ярко-голубыми волнами… Он понимает, что произошло, только когда ревет во весь голос, громко, не стесняясь и не сдерживаясь, плачет так, как не плакал уже много лет — искренне, надрывно. Рыдает, будто принял на себя все беды и горести мира, будто почувствовал боль всех несчастных, горечь всех преданных, уныние всех потерявших надежду. Он захлебывается в собственном вое, будто не ему принадлежит фраза: «Я заставляю людей плакать, а они заставляют меня смеяться», будто не его обаятельная улыбка разбила сотни сердец, будто не его губы проговаривали сотни ранящих слов…

Он сжимает в объятьях своего мальчика, рыдания переходят в крик и он наконец-то действительно чувствует, что жив.

Слезинки капают и стекают по щекам, оставляя горячие полосы на нежном лице и скатываются темными пятнами на серую футболку Джереми.

— Ты здесь? Ты правда здесь, ответь мне! — Брайан встряхивает его. Снова и снова.

— Я всегда был здесь… — говорить трудно, но он старается. Он старается не смотреть на Брайана, чтобы иметь возможность говорить. Он, Брайан, всегда вызывал у него приступы удушья. Такого сладкого, лишающего дара речи…

— Каждую неделю я приходил сюда. Но нет — я был здесь с тобой каждую секунду, Брайан!.. Пускай мысленно, но я возвращался сюда, чтобы увидеть твой призрачный силуэт, чтобы услышать твой голос… Я садился на эту лавочку и смотрел на дверь. Я никогда не переставал надеяться, что ты вернешься! Ты ведь тоже, ты ведь тоже вспоминал об этом месте?..

— Я… Я всегда был таким смелым, Джереми… Я бросал вызов обществу, плевал на стереотипы, говорил людям правду в глаза, смеялся над чужими ошибками и без страха совершал свои. Я был так смел для всего этого, но недостаточно смел, чтоб вернуться сюда. Я не мог. Ты… ты мечтал увидеть мой силуэт, мечтал воскресить прошлое, а я… я боялся этого больше всего на свете…

Брайан опустился на пол.

— Я скучал.

— Я знаю, Джерри. Я знаю, черт возьми… Мой самый нежный, самый ласковый мальчик… Не мог себе простить, что потерял тебя. И искать тебя не мог. Прости.

— Это ты… ты мой самый нежный и ласковый мальчик… — Джереми сползает на пол рядом с Брайаном и кончиками пальцев дотрагивается до его обнаженного плеча. Словно боясь обжечься или же наоборот — поранить, он проводит по коже так легко, будто поглаживая воздух. Он не может решиться дотронуться до него крепче, не может, и он словно забыл, как минуту назад сжимал эти плечи в своих объятиях.

Брайан чувствует, как тепло разливается по плечам слабыми, мягкими волнами. Никто и никогда не называл его «нежным, ласковым мальчиком». Он мог быть эгоистичной сукой, продажной девкой, бесстыдным циником, неугомонным трахальщиком, горячей штучкой, амбициозным наглецом… Но никто и никогда не замечал в нем мальчика, который всего лишь хочет любить и быть любимым, и любить не второпях, зажимаясь в туалетах по клубам, — любить искренне, чисто, так сильно, чтоб боятся поднять глаза, боятся дотронуться, обдумывать каждое сказанное им слово, и волноваться от одного лишь воспоминания о нем… Брайан хотел любить до дрожи в руках, до потери пульса, и он знал, что способен на это. Только рядом с ним были парни, щипающие его за задницу и девушки, готовые в любой момент расстегнуть его ширинку… Мужчины дарили ему дорогие подарки, а женщины обрывали телефон, слезно умоляя о встрече. Он принимал все эти знаки внимания без зазрения совести — он ждал, но и ожидая, не собирался отказывать себе в удовольствии.

А потом появился Джереми, и вихрь закружил их так быстро, что все слилось в кучу: признания, ложь, слезы, смех, крики, шепот, удары и ласки, расставания, встречи, прежние партнеры, концерты, песни… Популярный певец с имиджем секс-машины и его наивный 19-летний мальчик, — они жили на вулкане, и оба это знали. За пол года своих отношений они успели принесли любовь в жертву собственной страсти, и после извержения оба омывали этот вулкан слезами, каждый со своей стороны: такие похожие, такие далекие…

Ты моя голубая мечта

19-ти лет от роду,

И для поведения плохого

У нас с тобой всего пол года...

— Мой самый-самый-самый… — Джереми проводит пальцем по его щеке, дотрагиваясь до уголка губ. Брайан закрывает глаза, сжимает веки. Вздох. Пальцы Джереми — холодные, длинные, ухоженные потирают тонкую кожу век, заставляя сердце Брайана биться все быстрее, быстрее, быстрее… Он сидит на деревянном полу в старой раздевалке полузаброшенного бассейна, замотанный в одно лишь полотенце, и совсем не чувствует холода. Все, что он чувствует — мягкие подушечки пальцев, порхающие на его веках и успокаивающие воспаленные от хлорки и слез глаза.

— Представь, что ничего не было. Представь, что это только начало, — Брайан находит в себе силы улыбнуться и посмотреть на Джереми, прервав тем самым такие сладкие прикосновения. Джереми взволнован. Он пытается скрыть это, но нет, не получается — он взволнован.

Он всегда был ведомым, всегда шел следом за Брайаном, всегда прислушивался к его советам, выполнял его указания, ловил любые его малозначительные фразы… Он всегда шел за ним, по его стопам — и вознаграждением ему была нежность, мягкость, терпеливость — все те качества Брайана, которые оставались тайной для других людей. А сейчас, спустя почти три года с их последней встречи, неизвестно, кто он теперь — этот Брайан Молко, чего он хочет от жизни сейчас, чего он ожидает от Джереми, от чего получает удовольствие: от ласковых касаний, грубых объятий? Хочет ли он, чтоб Джереми был послушен? Может быть, непокорен? Хочет видеть его активным или пассивным?

А Брайан и сейчас видит его насквозь. Перед ним чистый, прозрачный мальчик, способный больно поранить, если быть с ним недостаточно осторожным. Он берет Джереми за руку и говорит совсем тихо:

— Ты такой же. Ты такой же, как и раньше, Джереми. Я, я такой же, как и был. Ничего не изменилось.

Его голос — родной, близкий, он окутывает пушистым облаком и Джереми негромко хохочет, запрокинув голову вверх. Легкость! Легкость, он впервые за долгое время чувствует ее! Она вокруг него, она внутри, она беззвучна, невесома и невидима, но так ощутима!

Брайан кладет руки ему на плечи — мягко, едва заметно. Разглаживает помятую ткань указательными пальцами. Наклоняется к его лицу, совсем близко, Джереми приоткрывает губы в предвкушении, он уже почти чувствует его вкус на своих губах, такой долгожданный, но нет… Брайан всего лишь прислушивается к его дыханию.

— Нам некуда спешить, правда?

— Представим… что это и есть начало? — непослушными губами переспрашивает Джереми и глаза его закатываются от блаженного осознания того, что время остановилось. Нет завтра и нет вчера. Нет места, куда нужно спешить, и нет места, куда хотелось бы вернуться. Есть только здесь и сейчас. Брайан и Джереми. Два сердца, нашедшие друг друга. Два совершенно свободных тела.

Плечи. Брайан стягивает с Джереми футболку и припадает губами к этим плечам цвета расплавленного воска — таким хрупким, еще более бледным, чем у него самого, к плечам, которые дрожат: от холода? страха? желания?

Пальцы. Джереми выгибает шею под умелым пальцами Брайана, но Брайан неподвижен и Джереми сам ласкает себя, двигаясь им навстречу. Стон застревает где-то глубоко в его горле, но он сдерживает его, пока еще может.

Колени. Брайан сидит на полу, подогнув под себя колени, и они выглядывают из-под полотенца, которое давно уже держится на честном слове. Джереми трогает их так несмело, будто опасается, что делает что-то совершенно неприемлемое, словно он переходит границы дозволенного — и ждет: какая реакция последует?

Плечи, пальцы, колени… Shoulders, toes and knees…

— Так плотно были связаны с тобою,

Но удержаться силой не смогли.

Серебряный оттенок голубого,

И воск по коже… мы с тобой горим!

В два счета склеим прежние мы чувства,

Запрем в коробку их, на черный день,

Я не был экстравертом, это грустно,

Но до сих пор дышу тобой, поверь!..

Брайан запел и его голос, неповторимый, возносящий к небесам, он врезался в стены, отпрыгивал от них, окутывал с ног до головы, опьянял, растворялся и еще долго звенел вокруг…

Они сорвали все краны. Развели все мосты. Сожгли все дневники. Сломали все часы. И нет пути назад. Нет прошлого. Нет, и не нужно…

Брайан набрасывается на Джереми с поцелуем, целует хищно, жадно, агрессивно, поджимая его под себя, плотно закрывает ему рот, не давая вырваться ни единому звуку, пальцы его впиваются в нежные руки мальчика, и тот сжимает его руки в ответ — изо всех сил, чтобы не умереть, чтобы не утонуть, удержаться… Брайан рывком расстегивает пуговицу его джинсов и Джереми едва успевает вылезти из них прежде чем Брайан отшвыривает их в угол комнаты. Он останавливается. Дыхание сбилось, глаза наполнились блеском, на губах играет полуулыбка. Его губы дрожат, словно он вот-вот заговорит, но он молчит. Он знает, что все слова сейчас будут лишними.

— Брайан… — Джереми ждет. Время остановилось, и он готов ждать вечно. Потому что каждая секунда — это вечность. Потому что вечность — это сейчас. На пороге вечности никто не подумает торопиться или оглядываться назад. На пороге вечности стоит замереть. И Джереми замер.

Брайан прикладывает палец к его губам, давая понять то, что Джереми и так уже понял — никаких разговоров. Сейчас слова бессмысленны. Только чувства, ничего больше. Брайан целует его в губы — на этот раз легко, скользя, словно играя, он дразнит его своими поцелуями, то прикасаясь к нему вплотную, то отрываясь и заставляя Джереми тянуться ему навстречу. Поцелуи рождаются совершенно беззвучно.

Рука Брайана касается чувствительной кожи шеи, медленно сползает по груди, обводя круги вокруг сосков, проходит по животу, прижимаясь все крепче. По телу Джереми пробегает волна и он выгибается в немой просьбе действовать быстрее… Брайан не спешит. Его рука продвигается с жестокой медленностью, до предела напрягая мышцы живота, Джереми открывает рот, судорожно хватая воздух, и теплая рука Брайана пробирается все дальше, и уже сжимает его так, что крик вырывается из горла горячей лавой и растекается по помещению сотней огней.

Брайан ласкает его — ласкает так же, как делал это когда-то, а впрочем, нет никакого «когда-то»! …и Джереми извивается от новизны своих чувств и хватается за него, чтобы быть еще, еще ближе, чтобы слиться в одно целое, слепиться в нечто неразрывное, пришиться друг к другу так, как никто больше не способен.

Они свободны. Свободны от одежд и предрассудков, свободны от времени, и Брайан, закинув ноги Джереми себе на плечи одним точным движением, останавливается, чтоб всмотреться еще глубже в его глаза и провести ладонью по его ягодицам.

Когда он сливается с Джереми, под ними больше нет деревянного пола, вокруг нет разбросанной одежды и звуки гудящих труб слышны где-то, где их больше нет. Он входит в него медленно, и Джереми старается не закрывать глаз — он хочет смотреть, он хочет видеть это прекрасное лицо в светло-голубой дымке, хочет успеть вцепиться губами в эти губы и провести по ним языком, ощутив их соленый вкус…

Моря исчезают,

Я не удивляюсь,

И даже эти облака —

Всего лишь взрывы в небесах...

Еще… и еще… и еще… Кричи! Джереми услышал слова Брайана несмотря на собственные стоны, несмотря на то, что губы Брайана сомкнуты. Кричи! Теперь кричи! Теперь выкричи все то, что ты прятал, я хочу услышать!

И он кричит. Кричит от разлуки, которую ему довелось пережить, кричит из-за боли от резких движений, кричит от удовольствия, которое дарит ему влажная рука самого желанного, самого близкого человека… Джереми кричит в такт рывкам и слышит стон Брайана, следующий за его собственными криками… А может, это всего лишь эхо?

Его живот сводит спазмом от наслаждения, ноги напрягаются и он чувствует как Брайан с силой входит в него последний раз, выплескивая все крики, которые хранил он, выплескивая свою боль и свои переживания, все тепло, на которое он только способен — в один миг, одним движеньем… И голубой свет становится все гуще, наполняя пространство легким дымом, дымом их слившихся в одно дыханий, и Джереми шепчет:

— Люблю. Тебя.

И Брайан отвечает ему:

— Люблю. Тебя.

— Люблю! Тебя! — выкрикивает Брайан снова, выдыхая еще одну порцию голубого пара, и смеется от осознания того, что они — на пороге вечности, они — вдвоем, и протягивает руки навстречу Джереми, желая сжать его крепко-крепко, как только сможет. Он протягивает руки, но Джереми уже прячется в облаке дыма. Брайан поднимается на ноги и со смехом машет руками, разгоняя пар и пытаясь схватить Джереми. Он бежит, пытаясь нащупать стены или хоть что-то, за что можно вцепиться, но не находит ни единого твердого предмета.

— Джереми! — смех.

— Джереми! — хлопок руками.

— Джереми! — уже громче. Быть может, он просто не слышит его?

— Джереми! — требовательно.

— Джереми! — растерянно.

— Джереми!!!

Брайан мечется по огромной кровати в своих шикарных апартаментах, бьет руками в мягкие подушки, задевает голубой балдахин и выкрикивает:

— Люблю! Тебя! — опять и опять, он выкрикивает это для Джереми, который качается взад-вперед, сидя на полу своей ванной, крепко обхватив колени. Слезы счастья на его щеках еще не высохли, слезы горькой потери только-только появились, и Джереми кричит в холодную пустоту голубого кафеля:

— Люблю! Тебя!

И эхо отвечает ему тем же…