Вионор Меретуков — Прогулка по кладбищу

           Как-то одним чистым сентябрьским утром Карл затащил меня на Ваганьковское кладбище. Карл всегда был чутким другом, этого у него не отнять, и он из каких-то отдельных моих высказываний сделал вывод, что у меня с душой творится что-то неладное, и решил помочь мне справиться с унынием.

            И действительно, я переживал нелегкий период. Все у меня разладилось. Я стал плохо спать, а если спал, «такое, мама, снилось!»

           Я давно нигде не бывал, словом, это было время апатии и мизантропии. И, как это случается с рефлектирующими людьми, я был очень недоволен собой. У меня не было планов на будущее. Я не знал, что буду делать завтра и послезавтра. Да что там, я не знал, что буду делать через час.

            Единственно, что мне удавалось делать более или менее плодотворно, это писать книгу жизни. Да и та была пока лишь в голове.

            Я не мог писать больше того, что предлагали мне жизнь и мое таинственное «я», в котором мне очень хотелось разобраться. С некоторых пор я уверовал в то, что книги и жизнь очень похожи. Человеку не дано прозревать свой завтрашний день. Этим искусством не владеют даже сумасшедшие.

            С книгами, настоящими книгами, та же история. Если ты пишешь настоящую книгу, то ты не знаешь, что случится с твоими героями на следующей странице. И это происходит не потому, что ты забыл составить планчик сочинения, а потому, что ты пытаешься написать правду, подбрасываемую тебе по столовой ложке из иных сфер.

            Уверен, так писали великие. План — это для графоманов, ворующих объедки со столов гениев.

            Достаточно вспомнить Льва Толстого, который однажды решил следовать плану и уже начал писать роман о декабристах, а в результате заехал совсем в другую сторону, родив «Войну и мир».

            Итак, неким свежим ранним утром мы с Карлом оказались на кладбище.

—         Я знаю, что тебе надо. Вид могил, — сказал он и положил мне руку на плечо, — настроит тебя на мысли о возвышенном, вечном и отвлечет от мирского, то есть от низменного. — Карл прикрыл глаза, став похожим на доброго крокодила. — А это как раз то, в чем нуждается каждый придурок, который стал слишком много копаться в себе.

           Я знал, что прогулки по кладбищенским аллеям всегда бодрили Карла и придавали ему оптимизма.

—            Погуляем, — говорил он приподнятым тоном, — здесь тенисто и, слава Богу, народу мало. Знал бы ты, как мне надоели люди! Я имею в виду живых. Толку от них, как от козла молока. Одно радует, что среди них подаются женщины. Если бы не это... Я не человеконенавистник, избави Боже, но... все-таки было бы лучше, если бы народу было поменьше. Людей развелось до черта... Только под ногами путаются. Чем мне нравятся мертвые, так это тем, что они, в отличие от живых, не лезут ко мне с советами и никогда не мешают продуктивно размышлять о бессмертии.

           Мы бродили по обширному кладбищу, изредка бросая взгляды на надписи, выбитые на мраморе и граните. Попадались презабавные.

—        Взгляни! — я указал Карлу на скромный серый камень с веселенькой искрой. Надпись на нем гласила:

            «Мертвых в землю, живых — за стол!

            Савва Варнавович Преферансов-Мертваго

                                    1800 — 1882»

—     Кем был этот шутник с жизнерадостной фамилией? Попом расстригой, пропившим серебряные ризы и золотые стихаря? Конным заводчиком, истратившим состояние на шампанское и цыганок, всяких там Глаш и Катек с сумасшедшими черными глазами? Мне хочется думать, что умер он во время шумного застолья, это единственно достойная смерть для субъекта с такой необычной фамилией... Какой симпатичный покойничек! — проворковал Карл.

—        Согласен, очень симпатичный, — я уже чувствовал, как по телу разливается приятное тепло. Посещение кладбища начало оказывать на меня благотворное воздействие: похоже, Карл был прав.

—         Да и этот совсем не плох, — я подвел Карла к следующей могиле.

           Мы увидели эпитафию.

                                «Память о тебе бессмертна!

            Балдан Калганович Изотопов, купец первой гильдии

                                                1819 — 1895»                

—        Еще одно доказательство того, что смерть может быть пошлее жизни... — цинично заметил Карл. — Интересно, чем это он был так славен, этот незабвенный Балдан Калганович? Может, тем, что в один присест мог выпить два литра водки и высадить целый котел ухи из белорыбицы? Или тем, что субсидировал строительство первой в Москве общественной уборной? Черт бы побрал всех этих мертвяков и тех, кто закопал их под булыганами с такими идиотскими призывами к вечности! А вот еще одна замечательная эпитафия, ты только посмотри! Что они все сговорились, что ли?

            Мы приблизились к могиле, обнесенной ржавой покосившейся оградой.

            Придав голосу благоговения, я прочитал:

                   «Ты был велик соответственно имени своему!

                       Капитон Капитонович Шляпенжоха

                                                   1700 — 1902»

—             Вот это я понимаю! 202 года! Непостижимо! — поразился Карл. — Прямо-таки библейский возраст, если только кладбищенский каменотес не был вдребезги пьян, когда долбил эти циферки... О, незабвенный и великий Капитон Капитонович! Интересно, кем он был, этот Шляпенжоха? Башмачником? Или разносил по домам толстовские брошюры о нравственности? Или под покровом ночи колуном кроил черепа прохожим? Похоже, мы с тобой угодили в заповедник гоголевских персонажей.

            Следующая эпитафия была прочитана Карлом медленно и торжественно:

                «Лучше мне умереть, нежели жить!

                        Ираида Уродова-Чернозубова.    

                   Ушла из жизни 1 января 1887 года»

—         Сколько глубокого, поистине философского смысла и вселенской тоски в этих пронзительных словах! Действительно, лучше умереть, чем жить под такой фамилией... И такие тетки вертят нами! Господи, а ведь, наверно, был какой-то ясноглазый поручик, милый воспитанный мальчик, который сходил с ума по этой Ираиде Уродовой! Когда же мы научимся вертеть женщинами, как они вертят нами?

—         Когда сами будем действовать их же методами. Надо самому прикинуться женщиной, и тогда...        

            У одной могилы Карл остановился надолго. Я стал рядом. Мы принялись с интересом разглядывать осевшую на одну сторону гранитную глыбу антрацитового цвета.

—         «Карл Бухман», — прочитал Карл проникновенно. — Видишь, как, оказывается, много было Карлов на свете... И все, все умерли! Какие утраты, какие утраты... Остался один, но зато какой!.. Ах, как я одинок в этом океане мертвых Карлов... Посмотри, — сказал мой друг, и глаза его подернулись влагой, — мой тезка Карл Бухман родился в одна тысяча восемьсот девяностом году... Помнится, что-то связано с этим годом...

            Я напрягся и неуверенно произнес:            

—         Кажется, год рождения Пастернака...        

—         Да-да, ты прав, Пастернака. А также — Фанни Каплан. Год тысяча восемьсот девяностый!— сказал Карл с воодушевлением. — Год рождения самой невезучей женщины двадцатого столетия. Находиться в метре от Ильича и так бездарно промазать...

           А могла ведь грохнуть политического авантюриста в самом начале его варварского эксперимента. Знаешь, почему она промахнулась? Фанни забыла, какой глаз надо было прищуривать. И прищурила совсем не тот.

    Ах, если бы она прищурила тот, какой надо! Впрочем, если бы она и превратила грудь вождя мирового пролетариата в дуршлаг, это вряд ли бы что-нибудь изменило.

    Ведь из-за его плеча уже высовывались рыжие усы следующего вождя: будущего вождя всех времен и народов. А тот многому научился у своего предтечи. Да-а... — протянул Карл и повторил: — Тысяча восемьсот девяностый год... Давненько, однако... Посмотри, — воскликнул Карл изумленно, — что за чертовщина! Год смерти этого Бухмана почему-то не обозначен. Вернее, на его месте зияет дыра.

    Словно в надгробие угодил шестидюймовый снаряд. Мы никогда не узнаем, умер ли этот славный человек. Что наводит на некие мысли. Например, на мысль о том, что этот хмырь еще жив и по сей день, как Агасфер, шляется по городам и весям необъятной матушки-земли.

    А если и умер, то умер он, сердяга, стоя в очереди за отборной сельдью по цене рубль тридцать четыре за килограмм еще в одна тысяча девятьсот шестьдесят втором году от рождества Христова в магазине «Рыба», улица Арбат, бывший дом потомственного гражданина Саввы Силыча Куроедова...

       Умер он, стало быть, на Арбате, а похоронен где-нибудь в другом месте. И могила с красивым камнем ждет, не дождется, когда припожалует законный владелец. А у него и в мыслях этого нет... Ты думаешь, я говорю глупости? Посмотрим, посмотрим... Ах, как же здесь славно! — воскликнул Карл и, глубоко вздохнув, развел руки в стороны. — Век бы отсюда не уходил. Может, поселиться здесь?

        Ты посмотри, сколько здесь зелени! А воздух, воздух-то какой! Как упоительно пахнет увядшими черными розами и влажной землей, вобравшей в себя ароматы наших истлевших предшественников! Кстати, ты не хотел бы жить на кладбище? В непосредственной близости от места твоего грядущего захоронения?

       А что, это ведь так удобно: и в нравственном, и в философском, и в прикладном смысле. Устроился бы сторожем, стучал бы по ночам колотушкой, распугивал грабителей. А днем бы писал свой дурацкий роман да мастерил себе впрок домовину, пел грустные народные песни и носил пожитки в кабак... — Карл замолчал и заботливо оглядел меня с ног до головы.

        Я пробурчал, что пока предпочитаю жить подальше от могильных плит и деревянных крестов.        

        Карл увлек меня по старой аллее вглубь кладбища. Он шел энергичным «стрелковым» шагом, почти бежал. Мне показалось, что Карлу не терпится предъявить мне что-то в качестве свидетельства целесообразности проживания рядом с покойниками.

           Наконец он остановился у черного обелиска чудовищных размеров. Я запрокинул голову. Вспомнился знаменитый роман Ремарка.

        Обелиск был настолько велик, что, казалось, он должен был стоять не здесь, среди могилок со скромными надгробьями, а где-нибудь в Гималаях, господствуя над миром и грозно напоминая всем о краткости и зыбкости жизни.

—         Как видишь, я не оригинален, — услышал я голос Карла. Он глазами показал на эпитафию.

            Я вгляделся в золотые буквы. Это было ехидное обращение к постоянно обновляющимся рядам праздношатающихся потомков.

—            «Когда-то бодрыми шагами

               И я бродил здесь меж гробами», — прочитал я с выражением.

               Ну, да, Карл прав: хотя и остроумно, но, увы, не оригинально, старо, использовано давно и многажды.

            Ниже были выбиты имя, отчество и фамилия владельца могилы. Я прочитал, и холодок пробежал у меня по спине.

            Карл Вильгельмович Шмидт

                27. 7. 1969 —    

           Год смерти, к сожалению, отсутствовал. Я указал на это Карлу. Не скрыв сожаления.

            Карл не обиделся.

—            Вот ты смеешься, — сказал он, — а это лишь предусмотрительность и правильное, глубоко продуманное размещение активов. Ты знаешь, сколько стоит место на приличном московском кладбище? А сколько оно будет стоить, когда я сыграю в ящик? Ведь все так дорожает... — и Карл покачал головой.

—             Все, что ты сказал, ложь от первого до последнего слова. Я знаю, почему ты велел каменотесу выбить эту ущербную надпись, где нет самого главного: даты смерти. Таким хитрым маневром ты надеешься уклониться от встречи с неизбежностью. Я прав?

            Карл ухмыльнулся и в знак согласия наклонил голову.

                    (Фрагмент романа «Восходящие потоки»