Halgen — Жуковский

Потому при смерти очередного зэка начальник зоны лишь глубоко вздохнул и пробормотал «Что же, отмучился…» И выпил сто грамм водки за упокой. Конечно, он выпил бы их и так, ибо выпить очень любил (а как еще жить в унылых краях, где всюду тоскливыми ящиками торчат тюрьмы да зоны?!)…

Мертвец, конечно, не был преступником. Но не был и невиновно осужденным — материалы его дела обозначали состав преступления. Конечно, тюрьма была не тем местом, куда он должен был попасть. Об этом знали все, вообще заключенный Жуковский пришел за колючую проволоку небольшой знаменитостью. Но никому от этого легче не делалось. Тюремщики не могли освободить его при всем желании и всем ему сочувствии — ведь приговаривали не они, а суд. Сам же Николай за три года заточения не проронил ни одного слова, и многие не сомневались, что после всего с ним происшедшего он сделался — немым. Бледный, как бумага собственного приговора, худой до самого позвоночника, он пугал своим видом и матерых уркаганов, и даже тюремщиков из числа старых ГУЛАГовских волков.

Его, конечно, пожалели. Хоть общие работы в тюрьме и сводились к сколачиванию посылочных ящиков да изготовлению картонной тары (строительство Беломорканала и Норильска остались в прошлом, в век техники массовый труд людей с лопатами да тачками сделался ненужным), его освободили и от них. Назначили библиотекарем. Поселили в квадратной комнатке, где вместо стен были полки с книгами, где разрешили ему и ночевать.

Когда приходили посетители с просьбой о книжке (чаще всего этой книгой, конечно, был Уголовный Кодекс), он молча выбирал ее с полки и так же беззвучно вручал посетителю. Вольнонаемные поварихи старались его хоть чем-то подкормить. Ведь посылок он ни от кого не получал. Но пользы было мало — он все равно почти ничего не ел. И скоро был неотличим от тени, неподвижно застывшей на пыльной стене, выложенной из корешков толстых классических книг, которые давным-давно никто не читал. Казалось, что тело Николая никогда не омертвеет, оно просто перетечет в эту безымянную тень, которая останется в тюремной библиотеке навсегда…

Но, в конце концов, он все же попал в тюремную больницу, из которой уже не вышел. Диагноз был простым — туберкулез, этот вечный спутник, сопровождавший тюрьмы с той поры, как они появились на белом свете. Правда, у Жуковского не было ни одного признака этой болезни, но надо же было написать пациенту какой-то диагноз! Не мог же он, в самом деле, написать диагноз — «тяжелая хандра»! Ведь если признать такое заболевание, то все тюрьмы следовало бы превратить в больницы.

К счастью, врач понял, что у его пациента именно та страшная хандра, которая может свести в могилу, и потому поступил единственно правильно. Что до диагноза — то кто же будет его проверять?! Что до лечения… Ну, немного витаминов в распоряжении доктора было, и условия в больнице все же получше. А что еще мог предложить он, тоже не по своей воле попавший в проволочно-решеточный край! Очевидно, ничего.

Впрочем, доктор вскоре куда-то уехал. Должно быть, истек срок его ссылки, в которую он попал — Бог знает, за что. Его место заняла фельдшерица Наталья, никому в этом краю не ведомая, приехавшая с далекой Украины. У нее был диплом медучилища, а на вопрос начальника зоны «Зачем же Вы, такая молодая, красивая, сюда подались?», она ответила коротко — «На заработки!» Тому осталось пожать плечами. Да, фельдшерам в тюрьмах и в самом деле платили больше, чем в больницах или поликлиниках, это правда. Но не настолько же, чтоб покидать родной дом и тащиться через половину страны в Богом забытое место! В конце концов, в самой Украине тюрем уж никак не меньше, можно бы и там было работу найти. «Должно быть, семейные дела. Ссора или еще что», решил начальник, но, конечно, спрашивать он ничего не стал.

Ничего он не спросил, когда за несколько дней после смерти Жуковского Наталья подала рапорт об увольнении. «Наверное, у нее все утряслось», равнодушно подумал он, взял ручку и подписал рапорт. Получив расчет, Наташа исчезла из вышечно-прожекторного края так же бесследно и незаметно, как в нем и появилась. Зэки ее, правда, вспоминали еще некоторое время. С вздохами, легко воспроизводя перед своими глазами ее упруго торчащие груди, но не вспоминая ее лица. Удивительно, но ее лицо, несмотря на утонченность своих черт, почему-то никому не запомнилось, как будто оно было прикрыто…

А тело Жуковского с неделю пролежало в морге — дощатом сарае на задворках больницы. По всем адресам родственников были сделаны телеграфные запросы, как и полагалось по инструкции. Ответа на них не последовало, тело получило статус отказного, его не надо было никуда отправлять, и оставалось лишь похоронить на тюремном же кладбище, которое разбросало свои кресты и камни в нескольких сотнях метров от колючих струй тюремного забора. Разумеется, охраны, овчарок и вышек там уже не было, в возможность бегства покойников никто не верил. В возможность бегства Жуковского, к слову, никто не верил и когда он был жив.

Два могильщика, из расконвоированных зэков, довезли на тележке гроб до свежей могилы. Сняли шапки, перекрестились. Внезапно на кладбище появилась одетая в ватник и шапку-ушанку женщина, в которой с трудом можно было узнать фельдшерицу Наталью. В руки могильщикам она сунула деньги, в карманы — бутылки водки. Они кивнули головами, и все втроем открыли крышку гроба.

Наталья провела рукой по мертвецкой щеке. Глаза «трупа» чуть-чуть приоткрылись. Да, не будь могильщики посвящены в это дело, с ними могло бы случиться… Много чего могло бы, ведь хоть они и были бывалыми зэками, но случаев оживления покойничка им видать все одно — не доводилось.

Что же, Наташе, взяв «мертвеца» за руку, удалось поднять его из гроба. Поддерживая его руками, она пошла с ним прочь с кладбища. Конечно, Жуковский мало чем по своему виду отличался от истинного мертвеца. Но все же ведь наука утверждает, что мертвецы ходить не могут…

Тем временем стало смеркаться — позднезимний денек в этих краях не долог, не Украина все-таки. За оградой фырчал грузовик, поджидавший странную пару. Наталья затолкала в покрытый брезентом кузов сначала своего «живого покойника», а потом залезла и сама. Машина покатилась в сторону станции, где через два часа должен был пройти почтово-багажный поезд, билет на который уже был куплен.

Может, кто и узнает в ходячем покойничке Жуковского. Но искать его все одно — не будут. Ведь по документам он — умер, а нет человек — нет и проблемы. А если кто-то его увидит, и с пеной у рта начнет это доказывать «кому следует»? Так ему объяснят, что мало ли что кому померещится, особенно — с перепоя. А пьют в этих краях, конечно, все. Причем — изрядно!

Без лишних приключений они забрались в поезд, и вскоре уже катились сквозь заснеженные просторы, через черную ночную мглу да рои белых мух. Так завершился этот самый побег, подобного которому не знала история российских тюрем. Впервые беглец не только не жаждал, но вообще не желал свободы, и был уведен из-за решетки чужой волей.

Николай не обращал внимания на то, что поезд везет их не на родной юг, а куда-то на север. Он не глядел в окно и не видел, как могучие ели и сосны Карелии сменяются приземистыми деревцами Заполярья. Как суровела земля, все менее и менее желавшая выживания на себе человека. Как осеннее многоцветье лесов сменилось желтым полем тундры, которое чем-то походило на привычную для них украинскую степь.

Поезд привез их в небольшой городок на Кольском полуострове. Спасительница Николая заранее подыскала квартиру в домике вездесущего хрущевского проекта. Туда она и ввела Николая — так, словно тот был предметом мебели. Усадила на диван (о мебели она тоже позаботилась заранее), а сама отправилась устраиваться на работу. Что было не сложно — средним медработникам везде были рады, особенно — на севере, и место в больнице при одном из местных заводов для нее нашлось сразу.

Так Николай Жуковский обрел свободу, которую он даже и не почувствовал. Может, неволя оставалась в его душе, и с ней никто ничего не мог сделать?!

Перед ним лежал паспорт, выписанный на имя некоего Кондратюка Юрия Ивановича, но с вклеенной в него его фотографией. Где-то он, вроде, уже слыхал это имя… Отныне Николаю Васильевичу Жуковскому придется жить не только под фамилией, но даже и под именем незнакомого человека, превратиться в него. Значит, он вправду — умер, но его душа осталась на Земле, обретя новую оболочку…

Знал ли Николай свою избавительницу? Разумеется, он ее хорошо знал, еще с тех времен, когда жил на родине. Но встретилась она с ним совсем в ином качестве, чем теперь. Правда, и он тогда тоже был другим…

История знала двух Жуковских, однофамильцев Николая — поэта и ученого, автора теории авиации, впервые задумавшегося над явлением подъемной силы крыла. Про них родители рассказали Коленьке, когда тот был еще ребенком, как будто подталкивая его к выбору. Насчет поэзии… Коля пытался рифмовать слова, и нашел множество глупеньких рифм к обилию бытовых слов, вроде «кирпичик — куличик». Нет, стихи ему не под силу. А, когда он подрос, то познакомился со стихами своего однофамильца, и сразу в них разочаровался. Витиеватость, громоздкость, родная для тех времен, когда тот жил, но столь чужая родному для Николая 20 веку. Живи Николай в Петербурге, где стихи Жуковского можно соотнести, скажем, с Зимним дворцом, в котором они творились, может быть, он бы их как-нибудь и оценил. Но для низовий Днепра причудливые оды были чужды и в те времена, когда они писались. Не та мелодия среди степей и днепровских волн, не тот мотив у казачьих песен!

Да и несерьезно — быть поэтом. Стихи много кто кропает, в свободное от основной работы время. Даже, к примеру — сосед дядя Вася. И его сын Дмитро своей подружке Кате целую поэму сочинил. Но чтоб видеть в буквенных столбцах свое будущее…

Вот авиация — это другое дело. В кого мальчишки играют днями напролет? Конечно, в летчиков, силой воображения превращая в летательный аппарат каждую горку и каждую скамейку! А как разглядывают настоящие самолеты, стоит им только появиться в небе… И глазами, и в подзорные трубы, и в бинокли. Из-за оптических приспособлений даже дерутся, выхватывают их друг у друга, и, отбиваясь от возмущенного хозяина одной рукой, другой скорее приставляют их к своим глазам, чтоб увидеть в высоте два блестящих дюралевых крылышка! А уж как летчиков любят девушки — о том в каждом кино про войну говорится.

Да даже не в том и дело. В детстве в небо тянет вообще всех без исключения, скорее сердцем, чем мозгом, скорее — несознательно, чем осознанно. Летают во снах, без всяких крыльев и самолетов. А наяву стараются подбросить мячик в воздух так, чтоб он скрылся за облаками. Когда подрастают, узнают, что человек, которому позволено летать — это летчик. Потому все хотят им стать. Конечно, потом кого-то родители отговаривают, у кого-то — ума не хватает, у кого-то — здоровья. Но в пять лет летчики — все.

Подрастая, Николай стал опасаться, что у него для превращения в летчика не хватит ума. Потому он достал книгу, на которой красовалась фамилия автора — то есть его фамилия. И, покрывая паутиной формул многочисленные бумажные листки, Коля усердно вгонял теорию авиации внутрь себя. За несколько лет он ее понял, и ради забавы рассчитывал полеты бумажных самолетиков, которые тут же и мастерил.

Стремление в небо? Каждая клеточка его тела как будто давно уже сделалась легче воздуха, и норовит сбросить проклятое притяжение, вырваться вверх. Жертва, чтоб прыгнуть в объятия небес?! Она принесена, сложнейшая наука об авиации изучена тогда, когда его сверстники, даже желавшие пойти в летчики, и не задумывались о ее существовании!

К тому времени они переехали в Харьков, один из главных авиационных центров страны. Там был и авиазавод, и академия, и много техникумов. Можно было наблюдать своими глазами взлетающие и садящиеся самолеты. Теперь уж сомнений в летном пути оставаться не могло, сама жизнь под обе руки вела к нему.

Но… Слишком устремленных, слишком жаждущих людей всегда что-то подводит. Его подвело здоровье. На медкомиссии в Академии Гражданской Авиации, куда он поступал, Колю вырвало прямо на вертящемся кресле, где полагалось пройти испытание на устойчивость вестибулярного аппарата. Значит, при входе самолета в штопор он, скорее всего, просто потеряет сознание, и летательный аппарат будет обречен. Потому среди летчиков людям с такими способностями переносить вращение — не место, как бы они не рвались в высоту, и как бы не знали авиационные науки…

Чувствуя себя пустой коробкой, из которой вынуто все сокровенное, что в ней когда-то лежало, Коля шел прочь из Академии. Небо было заперто для него его же телом. То место тела, которое прочно удерживает его на Земле — обнаружено, да что в этом толку, если его не поправить и не изменить? Конечно, не одного его завернули из Академии, даже не допустив до экзаменов. Но ведь он же — Жуковский!

Летный факультет находился, как ему положено, на верхних этажах. Спускаясь по лестнице, Николай невольно проходил через нижние этажи, и на одном из них наткнулся на табличку «Факультет управления воздушным движением». Сочетание слов «воздушное движение» заставило его вздрогнуть. Ведь если самолеты символизируют ангелов, то кого символизирует тот, кто управляет их движением? Как минимум, высшего ангела, престола! И Коля отворил дверь с мутным стеклом посередине.

Что же, экзамены он сдал. Его блестящее знание теоремы Жуковского и в самом деле — оценили.

Лишь один старенький преподаватель, когда оценка «отлично» была уже поставлена в экзаменационный лист, спросил:

— Что же Вас, молодой человек, к нам занесло?

— Поступал на летный. Не взяли по здоровью. Спускался по лестнице, увидел ваш факультет, и решил, что управление движением — не менее важно, чем управление самолетом, а то — и более важно! — ответил Коля, делая неуклюжую попытку польстить профессору.

— Эх, молодой человек, спустились бы Вы лучше еще ниже… Там — инженерный факультет. Уж лучше — туда! Что такое диспетчер? Это — сгусток ответственности, а, говоря по-простому — мальчик для битья и козел отпущений!

— Почему? — с тревогой поинтересовался Николай.

— Потому, что разбился, скажем, самолет. Считается, что у пилота велика ответственность, но какая, скажите, ответственность перед людьми есть у мертвеца? О мертвых — или хорошо, или ничего… Инженеры — всегда свою вину упрячут, ведь обломки изучаю такие же инженеры, разве они станут на своих валить? Признать, что катастрофа произошла из-за технического состояния аппарата — это сделать неприятности многим людям, от главного конструктора до простого техника. Но виновный найтись должен. И он находится. Кто?! Правильно, диспетчер! Диспетчера — твари безответные, на нас все свалить можно, а нам и не отвертеться… Так что, хорошо подумайте, советую Вам!

Коля пожал плечами. После хорошо подумал, и… остался на этом факультете. Впрочем, речи старика, похоже, мало кого убеждали — на их факультете, как и на летном, недобора не было, а вот на инженерном он — был.

И вот Коля уже щеголял в форме гражданской авиации. Да, не в летной, но кто же по нашивкам отличит летчика от диспетчера?! Главное — что человек неба. Потому во внимании к себе Жуковский не испытывал недостатка.

Практику управления вел тот самый профессор, который отговаривал Колю поступать на этот факультет. Он же был и деканом факультета.

«Вы меня не послушались тогда, когда я дал вам свое напутствие первый раз, перед поступлением. Теперь я дам второе напутствие, раскрою тайну нашей профессии. Если пилот должен чувствовать себя одним целым со своим самолетом, то мы, диспетчера, должны почувствовать свое единство с самим небом, с его невесомой синей тканью, ощутить в себе его плавность и округлость. Как это сделать? Ответа дать не могу, наверное, это выше, чем все остальное, что дано человеку. Да, это — и самое сложное из всего, на что человек способен. Тем более что при этом мы остаемся — на земле. На святой и грешной земле-матушке. Но для нас иного выхода — нет!» — говорил профессор.

«Если эти слова он зовет вторым напутствием, то когда же он даст третье, по логике — самое главное? Наверное — на выпуске, это тоже логично», — почему-то думал Жуковский.

Но ожидание не сбылось. На выпуске профессор, конечно, сказал очень много слов. Но все они были самыми обычными, ни одно из них и отдаленно не походило на слитки мудрости, которые старый диспетчер дарил прежде.

Что же, Николай вступил в жизнь… Которая казалась бескрайней, как само небо. В руках был знатный диплом, дома — семья. Из множества претенденток он все-таки отобрал к последнему курсу ее, избранницу, и женился. Что же, все — правильно, все — как положено.

Вот он и вошел в здание Диспетчерского Центра. Пульты управления, многочисленные экраны, испещренные россыпью точек, каждая из которых означала странствующий где-то за облаками самолет. Над всеми ними — полная власть. Но, вместе с тем, здесь представить отсюда эти точки — живыми самолетными телами, можно лишь силой мощного воображения. А так точки — и есть точки, такие же, как были и в учебном классе, где они вовсе не были связаны с самолетами.

Работа началась с дублирования. Наставником Николаю был определен опытный диспетчер Сумской.

«Вобщем, ничего сложного. Внимательным только надо быть. Надо уметь думать так, чтобы какие бы думы не роились под сводом черепа, все равно краем мыслей ты бы обязательно контролировал то, что происходит в небе. И был готов переключить на небо весь свой разум!» — советовал он. Что же, это было непохоже на совет профессора. Но все-таки, подобные советы легко давать, когда читаешь лекции на кафедре, но невозможно, когда целые смены не отрываешься от пульта. Монитор пульта, кстати сказать, диспетчера и звали небом. К этому Коля быстро привык. Лишь иногда по старой памяти он вздыхал о настоящем небе, недоступном для его крыльев…

Каждая смена начинается примерно одинаково, какого бы рода человеческой деятельности она не касалась. Яблоки и бутерброды — в сумку, одежду и сумку — на себя, дверь — на ключ. Погружение в кишки улиц и транспорта (неважно, частного или общественного), наконец, знакомая, как родная сестра, дверь работы. Рабочее место.

Полчаса на сдачу смены и на ознакомление с обстановкой. Начало работы. Разделение воздушных коридоров, указания пилотам по скорости и высоте. Сознание вошло в работу, и все пошло, как и прежде.

Тем временем в том же городе вышла на работу и следовательница прокуратуры Наталья Гончаренко. Молодая, черноволосая, с пронзительными синими глазками, остреньким вздернутым носиком, миниатюрными ушками, она ни капли не сочеталась с грозным словом «Прокуратура».

Ее родители, конечно, тоже не видели свою дочку входящей через грозную дубовую дверь. И, как многие родители, хотели сделать из нее — доктора. Ну, для начала, хотя бы фельдшера. Из-за чего и отдали ее в медицинское училище.

Болезни, больницы давили на Наташу как колеса тяжелого катка. Когда она приходила с очередного учебного дня, и, отплевываясь, проклинала свой путь, отец отвечал обычное: «Ничего, привыкнешь, еще понравится!»

— Нет, я все-таки пойду на юридический! — кричала она.

— Кому юридический нужен? Как вырастешь — жуликов уже не останется, всех пересажают и перевоспитают! А когда все честными станут, ссориться уже никто не будет, и судьи не понадобятся! — отвечала мать, — А вот болеть люди всегда будут, доктор всегда нужен!

Наташа только рукой махала. И шла в свою комнату — читать юридические учебники. Не то чтоб ей было интересно. Но ее поражала одна лишь мысль о том, что человек, начитавшийся юридических учебников и прослушавший соответствующий курс лекций, получает право судить людей. То великое право, которое прежде давалось лишь самым мудрым из людей племени. Неужели так сделалось из-за научного прогресса?! А раз так теперь стало, то почему бы не воспользоваться этим, и не получить права встать над судьбами других людей, решая их?!

Ни слова по медицине она не читала, но в училище ее уверенно переводили с курса на курс. Если всех отчислять, то кто же его закончит?! Ведь учатся восновном такие же маменькины и папенькины дочки, которых отдали в медицину без всякого на то желания!

В итоге получилось так, как часто и получается. Наташа швырнула родителям положенную дань, диплом медучилища, а сама отправилась на юридический факультет. И поступила на него. И, конечно, закончила.

Пока что она осваивалась, изучала материалы былых дел. Из них выходило, что перевоспитать никого невозможно, и большая часть работы юристов по большому счету — бессмысленна. Но это если смотреть с какой-нибудь заоблачной колокольни. Грозная же речь прокурора, смело называющая грехи какого-нибудь подсудимого и требующая расправы над ним — она уже сама по себе достаточный смысл.

Скоро она начала первое дело в своей жизни. И последнее — одновременно. Дело политическое, громкое, и, в то же время — простое в расследовании до безобразия. Ибо его обстоятельств никто не скрывал, а мотивов преступления просто не было, да и быть не могло…

Диспетчерская смена была горячей. Да и какая смена не выдается горячей?! Может, одна или две в месяц. После полудня в зоне ответственности Сумского и Жуковского появились два самолета Ту-134 под бортовыми номерами 65735 и 65816, белорусского и молдавского авиаотрядов. Номера, как номера, ничем не примечательны, особенно когда самолетов в воздухе — что комаров на закате ясного дня. Обычные команды

— Диспетчер Сумской. Борт 65816, коридор 800 метров, выполняйте!

— Борт 65816, командир Тараненко, вас понял, коридор 800 метров, выполняю!

Разумеется, диспетчера не представляли себе нутро находящихся в воздухе самолетов. На это у них не хватило бы сил. Да и что там представлять? Кто-то из пассажиров читает газетку, кто-то бессмысленно смотрит в иллюминатор на проплывающие под крыльями облачные замки, кто-то сам с собой играет в шахматки. В одном из бортов, несущихся по небу, должна быть узбекская футбольная команда «Пахтакор», то есть — «хлопкороб». Разумеется, в команде не было ни одного узбека, а хлопок ее игроки видели лишь издали, а то и вовсе — по телевизору. О чем они размышляли в полете? О былых матчах, голах и пропущенных мячах? Или о семьях, с которыми снова расстались? Или о подругах да любовницах, появлению которых так помогает известность, но на которых катастрофически не хватает времени?..

Детишки, глядя в кругленькое окошко, радовались быстроте и высоте маленького небесного островка, где они оказались. «Ой, сейчас опять через облачко пролетим!»

Гул турбин навевал покой, смешанный с уверенностью, что ничего не может произойти. Лететь осталось недолго. Полет на самолете — это как поездка на пригородной электричке, не больше. Времена жутковатых Ту-104 прошли, и теперь, отправляясь в воздушное путешествие, можно быть уверенным в возвращение на твердую землю.

Пилоты, прихлебывая кофе, апатично смотрели вперед. Лишь после команд диспетчера командир отключал автопилот, прикасался к штурвалу, и производил положенные маневры, ругая диспетчера за нарушенный покой. Так всегда и бывает между взлетом и посадкой…

Сумской отошел к своему рабочему месту, где требовалось развести сразу три самолета. Жуковский тем временем должен был развести два сближавшихся борта. Задача — не самая сложная. Кого-то надо отправить вверх.

«Харьков. Диспетчер Жуковский. Борт 65816, занять эшелон 9000 метров!»

«Понял!» — послышался ответ.

Треск помех проглотил часть установленного ответа, но переспрашивать нет времени. Требуется развести еще два самолета…

Знал бы Жуковский, что треск помех съел не только часть ответа, но и часть его запроса, и ответ он получил от командира совсем другого самолета, который уже и так поднялся на высоту 9000 метров…

В воздухе все произошло мгновенно. Перед кабиной одного из самолетов мгновенно вынырнул блестящий борт. Пилоты не успели испугаться или удивиться, их руки лишь мгновенно рванули на себя штурвал. Но было поздно, и в следующее мгновение дюралевая птица уже обратилась в груду свистящих обломков. Звездной вспышкой полыхнули топливные баки. Раскрытые в смертельном мгновении глаза запечатали раскинувшееся со всех сторон синее небо, более ничем не отделенное от них. Может, в чьем-то сознании успела проскочить какая-нибудь очень быстрая мысль. Может — обрывок мысли. Небеса — не самое жуткое место для принятия смерти…

Какое-то время обломки вместе с человеческими останками неслись по инерции вперед, и летчик маленького «кукурузника», летевшего где-то внизу увидел эту страшную, и вместе с тем завораживающую картину. Куски обшивки и еще теплые тела, капли крови и ошметки какого-то багажа, штурвал летчика и навсегда недочитанная газета — все неслось жуткой рукотворной кометой.

«Харьков, 734-й! В районе Куриловки наблюдаю обломки самолета!» — закричал пилот «кукурузника».

Запорожская станица Куриловка. Белые хатки, вишни и сливы на улице, кудахчущие курицы и хрюкающие поросята. Толстый белый кот, растянувшийся на завалинке недалеко от хозяина. На Украине, как во всех странах теплого климата, после обеда полагается поспать.

Эту древнюю безмятежность прорезал грохот и свист. Небеса разродились небывалым дождем из металла, смешанного с кровью. Белый кот шарахнулся от обломка турбины, угодившей прямо в сад. «Это — война! Война! Я же говорил, что так оно и будет!» — кричал дед где-то в центре станицы. Кто-то в испуге прятался в погреб, кто-то оставался на улице, смотрел в небо, которое оставалось чистым. Страшный дождь мгновенно перестал, а по станице прошел запах крови и чего-то горелого.

Николай сначала не заметил, что огоньки двух самолетов исчезли с искусственного радарного «неба». А когда заметил, то первой его мыслью была — «помехи!» «Борт 65816, командир Тараненко, ответьте Харькову! Борт № 65735, командир Комаров, ответьте Харькову!» Ответом было молчание, ибо не было уже на свете ни командиров, ни самих бортов. Все, что несколько минут назад было ими, ныне было разбросано мертвыми обломками по станице Куриловской и ее окрестностям.

Жуковский и прибежавший к нему на помощь Сумской что есть мочи вызывали оба борта. Даже тогда, когда получили сообщение о падающих обломках. «Нет, этого не может быть, пилоту почудилось!»

Но уже через час сделалось ясно, что… Что это случилось. Трясущиеся руки начальника звонили, куда в таких случаях положено звонить. Спасательные команды мчались в Куриловку, где спасать было уже некого. Прокуратура готовила бумагу и чернила для уголовного дела.

Дальнейшую жизнь Жуковский помнит, как расплывчатый сон. Он где-то работал, винтил какие-то гайки. Похоже, был слесарем где-то на железной дороге, вместе со своим учителем Сумским. Руки и ноги еще что-то делали, но голова уже молчала. И сердце — тоже. Вернее, оно выстукивало: «Ко-нец! Ко-нец!»

Время от времени их вызывали их в прокуратуру. Там Жуковский беседовал с удивительно симпатичной девочкой, которая оказалась — следователем. Эх, встретиться бы с ней в иное время и в ином качестве! Но, выбирать не приходится…

Она записывала показания, вызывала технических экспертов и просила дать авторитетную оценку. Собственно, они в этом деле все и решали, роль следователя была более чем скромная — правильно зафиксировать все обстоятельства дела, связанного с такой областью, в которой сама следовательница — ни бельмеса.

Так дело, состоявшее из пачки различных экспертиз, отправилось в суд. Одним из экспертов был тот же старый профессор, который на этот раз оглядел своих бывших учеников, и дал им последнее напутствие — окинул взглядом с ног до головы, и сказал неопределенное «э-э-э!»

Наташа, несмотря на скромность своего участия в процессе, замечала взгляд Жуковского. Она смотрела ему прямо в глаза, и понимала, что ее взгляд свяжет теперь их жизни. Она впервые видела страшную, убивающую пустоту. Пустоту жизни, оконченной в 21 год, нутро человека, ставшего живым трупом. Она заметила, что он держит голову все время склоненной, избегая даже глянуть вверх. Из-за этого он выглядит смиренным, будто святой. Ей делалось страшно. Этот человек, с которым жизнь связала ее случайно, виделся ей по ночам. Человек, чувствующий запертое, злое небо и боящийся его, но избежать небес все равно ему никогда не удастся. Разве можно придумать кому-то худшее наказание?!

Она обратилась к своему начальнику, прокурору, с просьбой смягчить хотя бы наказание бывшим диспетчерам.

— Голубушка, ты же понимаешь, дело тут — политическое. И решают все теперь — там! — сказал он, поглаживая красный телефон с гербом, — Наше дело здесь — маленькое!

— На пилотов можно списать, они все равно — мертвы, им теперь это безразлично, — неуверенно сказала Наташа.

— Эх, не всегда можно на покойников списать! Такие дела требуют крови, и мы должны ее дать, в этом и есть особенность работы по таким делам. Напоим кого надо кровью — и все!

— Но он же такой молодой…

— И что же?! Под колесо, которое все ломает и мнет, можно одинаково попасть и старым, и молодым! Ты просто мало жила, а в жизни такое дело — обычное! Да, диспетчер — вечно виновен, как и стрелочник на железной дороге. Это, в конечном счете — одно и то же. Но то — не наша забота, радуйся, что пойти в диспетчера у нас с тобой и мыслей не было! И не будет! Да, они, эти два диспетчера — не преступники, а жертвы обстоятельств. Но найди мне такой народ и такое время, когда не было бы жертвоприношений! Это всегда все понимают! Жертв хотят не только наверху. Эту жертву, в конечном счете, просит весь народ. Чтоб ему спокойнее было, чтоб не боялся, скажем, в самолетах летать!

На том разговор и был окончен.

Состоялся суд. Приговор был известен заранее — 15 лет тюрьмы общего режима, полная катушка то есть.

А после суда Наталья подала рапорт об увольнении. Ее поняли. И рапорт подписали. Потом несколько лет она работала по своей прежней, когда-то ненавидимой профессии. И много размышляла. Обдумывала, чем она может помочь тому человеку, из которого жизнь выела все его нутро. Его теперь позабыли не только друзья, но даже жена. Ее тоже можно понять — выходила замуж за авиатора, а сделалась женой зэка, который отсидит всю молодость. И сожжет ее сочные годы вместе со своими. А дальнейшее — неизвестно, но ясно, что веселым оно уже не будет.

План был готов. Документ на имя Кондратюка она раздобыла, когда еще не уволилась из прокуратуры. Там такое сделать было возможно. В прокуратуре она выяснила и место, куда Жуковского отправили в заточение.

И вот теперь ее усилиями он был на свободе. Если можно так сказать про человека, который боится глянуть в небо. К тому же почти не говорит…

Наталья понимала бывшую жену Николая. Она, должно быть, уже обустроила себе новую жизнь. К чему в этой жизни ей гроб с телом «бывшего»?! Ни с того ни с сего свалившийся на нее. Пусть лучше он останется там, куда закинула его судьба! Если бы она и узнала, что ее бывший муж — жив, едва ли это что-нибудь бы изменило. К чему ей быть теперь женой беглеца, скрывающегося не только от властей, но даже от самого неба?! Потому Наталья не испытывала никаких угрызений насчет того, что даже не поставила ее в известность о его жизни. И с полным на то основанием признала его — своим.

Наташа выводила Николая на прогулки. Они просто ходили по улицам городка, заглядывали в разные его углы. Наступила полярная ночь, языки арктического ветра лизали лица, черное небо сверкало близкой Полярной звездой. На нее Николай, звавшийся теперь по паспорту Юрием, даже не смотрел, как не смотрел он вообще на небо.

В одну из таких прогулок они и набрели на покрытую синими инистыми чешуйками бетонную пирамиду. Она походила на предмет, принесенной с иной планеты, что подчеркивалось космическим полярным пейзажем, раскинувшимся вокруг. Тем не менее, внутри пирамиды текла какая-то жизнь, что подтверждало крохотное окошко, светившее возле ее основания.

Они подошли к сооружению и отворили непропорционально маленькую дверцу в ее подножии. Внутри здания было достаточно многолюдно. Работали какие-то машины, около стен лежали трубы и буры.

— Что это? — спросила Наталья у одного из работников.

— Кольская Сверхглубокая! Сокращенно — СГ-3, — с неожиданной гордостью сказал он, — До центра Земли бурить будем!

Его слова почему-то оживили Николая. И впервые за прошедшие годы он заговорил. Уже не односложно, как прежде. С интересом он расспрашивал рабочего про скважину, и разговор закончился решением устроиться на нее бурильщиком.

«Отбросило меня небо — пойду в земные недра! Там, внутри, тоже небо есть, я это чувствую…», — приговаривал он себе под нос. Наталья кивала головой.

Так бывший авиадиспетчер и сделался бурильщиком. Обучался прямо на месте, наблюдая, как ловкие движения рук оператора, прикосновения к разным рычагам на пульте, заставляют повиноваться могучую бурильную установку, вгрызающуюся в матерый полярный гранит.

Когда-то в арктических краях стояла теплынь, были в них и плодородные земли, и пышные яблочные сады. Но произошла на Земле катастрофа, и ее ось изменила свое положение, а в полярные земли пришли снега и льды. Несколько раз ледник таял и наползал снова, смещался под действием силы земного вращения, и как ножом исполинского бульдозера срезал и плодородные почвы, и все осадочные породы, которые были под ними. Пока не раскопал землю до самого фундамента, до гранитной плиты. Потому бурить до таинственных субстанций самых глубоких недр, тут было ближе всего.

Скважину оборудовали по последнему слову техники, с гранитом воевали алмазные буры, изготовленные из чистого вольфрама, в который были вплавлены алмазные крупицы. Скважина прошла уже семь километров, после чего оборудование обрушилось под своим весом, какие-то расчеты оказались не верны. Пришлось бурить новый ствол, завернув его немного в бок и внести изменения в конструкцию оборудования.

Всего две недели потребовалось на освоение бывшим авиатором бурового мастерства. После чего он вступил в войну с гранитом. Время от времени из земных недр требовалось извлекать образцы породы, причем так, чтоб они не рассыпались в пыль из-за быстрого перепада давления. Это искусство Николай освоил быстро — поднимать надо было постепенно, останавливая подъем на разных глубинах. Тогда аккуратный столбик породы ложился возле скважины рядом с предыдущими образцами. По расчетам ученых, они уже должны были добраться до базальта, но недра, похоже, не обращали на них никакого внимания, продолжая давать на-гора все тот же гранит. Значит, бурить придется много больше, чем думали раньше…

Раз в месяц приезжали командированные ученые. Николай любил их появления. Буровое оборудование из скважины тогда извлекалось, а взамен него туда опускали связки каких-то умных приборов. После этого ученые отправлялись за приборы, наблюдать за их стрелками и самописцами.

— Вот, звуки какие-то там под землей раздаются, — говорил ученый из Ленинградского Горного, показывая Николаю бумажную ленту с какими-то непонятными кривыми.

— А услышать их можно? Может, туда микрофон спустите? — интересовался Николай.

— Микрофон?! — захохотал ученый, — Недра говорят инфразвуков, его никакой микрофон не уловит! Но вот откуда тот звук исходит — загадка. Может, человеку дано ее разгадать, а, может, и нет!

Другой ученый взрывал в нутре скважины маленькие бомбочки, звук от взрыва которых улавливали специальные датчики. Результаты он тоже получал на бумажной ленте, ведь 20 век был веком бумажных лент и перфокарт.

— Ничего не пойму… По всем расчетам базальт должен начаться, а все гранит идет… — говорил он, — А теперь вообще удивительное дело, будто какая-то полость там в глубине обнаруживается. Откуда в граните — полость? Это же не известняк, в котором карстовые процессы идут, который вода и соли разрушают. В граните и атомная бомба большой пещеры не сделает!

«Полость?! Значит, Земля вправду внутри может быть пустой, и там, и наш бур окажется в небесах того внутриземного мира!»

— Возможно, наша скважина — это врата в ад. Не зря ведь наши предки его туда помещали. Вот мы и видим теперь то, что людям видеть нельзя, — говорил старенький профессор, главный над учеными, — Надо бы закончить эксперимент… Но ведь так интересно! Потому — продолжим, пробурим еще на километр, а там посмотрим!

«А, возможно, она — и врата в Рай» — добавлял к профессорской речи бывший Жуковский, готовясь снова взяться за труд.

Снова загудели моторы, и новый бур пополз в земное брюхо. На всякий случай Николай даже его перекрестил. Бурение продолжилось.

Меж тем дома жизнь наладилась. Николай и Наталья сделались семьей, у них родилась дочка. Беды отца не передались ей, она росла здоровой и крепкой, чему не мешала даже скудность северного света. Отчество у нее было — Юрьевна, а фамилия — Кондратюк, и никто никогда не расскажет ей о былом ее родителя.

А на буровой то и дело случались странные явления. То бур без всяких причин намертво застревал в скважине, как будто его схватывали подземные каменные руки. То он наоборот проваливался на несколько метров, словно проходил через пещеру. Но откуда взяться пещере в сплошном гранитном массиве, в земном фундаменте?! Одни загадки…

Дальше и вовсе началось что-то необъяснимое. Как только машина проходила очередную сотню метров породы, тут же в стране случалось какое-нибудь нехорошее событие. Взрыв Чернобыльской АЭС, гибель пароходов в Черном Море, железнодорожные катастрофы под Тверью, под Уфой, в Арзамасе, наконец — исчезновение самой страны, в которой была основана эта скважина…

Бурение давалось все тяжелее и тяжелее. Бур на глубине теперь работал лишь 4 часа, после чего его приходилось вынимать и ставить новый, на что уходило по 18 часов. Бурильщики чуяли, что скоро что-то должно произойти. И — произошло. Отцепленная от крана буровая колонка провалилась в скважину, и скрылась в ней. По-видимому, там открылась какая-то особенно большая полость, много большая, чем все предыдущие…

Старший смены из своей кабины, которая находилась на высоте в полсотни метров, около самой вершины пирамиды, видел, как его работник Юрий Кондратюк подошел к скважине и заглянул в нее. Ни он сам, ни его подчиненные не отошли еще от острого удивления, произведенного мгновенным провалом буровой колонны в земное нутро, и потому не обратили на него никакого внимания. Кондратюк достаточно долго оглядывал оголовок скважины, даже просовывал в него свою голову, которая вполне туда проходила, ведь ширина скважины была больше человеческого тела. Его действиям никто не удивлялся — думали, что только что случившееся событие потрясло его больше, чем остальных.

Дальнейшее ни старший смены, ни двое других бурильщиков не запомнили. Все они на какое-то мгновение отвернулись. Старший, к примеру, принялся искать бумагу со схемой скважины, а еще один бурильщик спускался по лестнице на помощь Николаю, чтоб тоже заглянуть в земные недра. Про Кондратюка-Жуковского на несколько минут просто позабыли. Когда же посмотрели вниз снова, то его фигуры просто не увидели.

Куда же он мог подеваться? Через дверь он, понятно, не выходил. Хотя старший на всякий случай выбежал на 30-градусный мороз, и звал своего подчиненного, но лишь морозный треск был ему ответом. Остальные задумчиво смотрели в черный глаз скважины, лишенной своего оборудования. Другого пути отсюда не было... Недоуменно поглядывали друг на друга, боязливо совали в дыру скважины свои руки, как будто могли там нащупать что-то кроме рукотворной пустоты.

Не оставалось сомнений — их соработник исчез. Причем, по всей видимости, шагнул туда он сознательно. Если бы провалился нечаянно, то хотя бы заорал. Но его голоса никто не услышал. Как же это понимать? Пропитанные недоумением взгляды, мысли о том, что Кондратюк, быть может, все знал. Знал и о странной полости на глубине в 12 километров в слое сплошного гранита, и о том, что в той полости находится. Но ничего никому не говорил. Или он — самоубийца?! Но что это за самоубийца, который столько лет старательно выжидает момента для сведения счетов с жизнью? Притом такого момента, который мог никогда и не наступить?!

Что же, по факту исчезновения Кондратюка было заведено уголовное дело, навсегда спрятанное в архив незавершенным. Установить смерть бурильщика оказалось невозможным, видеокамер, способных работать при температуре в тысячу градусов, да еще на такой глубине, не было придумано. Впрочем, шли 90-е годы, когда люди в Москве и Петербурге пропадали сотнями, и никого из них милиция не могла отыскать. Потому судьба какого-то бурильщика в далеком Заполярье никого не волновала. Должно быть, соработники за что-то убили, а тело — спрятали, такое сплошь и рядом бывает. Но если нет тела, то нет и убийства! Пропасть же он мог и по причинам проще, например — напиться водки и заснуть в тундре, моментально замерзнув. Или неожиданно уехать на другой край страны к любовнице…

На том и решили. Но это странное происшествие сделалось известным на самом верху, в Академии Наук. Оттуда пришло простое и незамысловатое указание — все работы свернуть, объект законсервировать из-за недостатка финансов. Их и в самом деле не хватало, и скважина давно уже сделалась для Академии лишь головной болью.

Что же, бурильщики получили расчет, оставшееся оборудование — вывезли, горловину скважины заглушили бетонной пробкой, а двери сооружения заварили железными полосами. На том все и закончилось…

И по сей день в Кольской тундре высится это исполинское сооружение, похожее на древнеегипетскую пирамиду, перенесенную на другой край света. Самое большое надгробие в России. Впрочем, его мало кто видит — жители городка, которых сделалось с тех пор меньше раза в четыре, заняты другими делами, восновном — вопросами отъезда на Большую Землю. Им — не до сооружения. А туристы в эти края не ездят. И некому задуматься о том, куда же ведет ныне заброшенная и заглушенная, но все же сохранившаяся скважина? В простую могилу, правда, очень глубокую? Или в адское пекло? Или все-таки в неизвестный подземный мир? В самые его небеса…

Андрей Емельянов-Хальген

2013 год