Halgen — В Бостоне

Русский профессор разглядывал воды залива Массачусетс. Старенький ученый, с всклокоченной белой бородой, скрывающей почти все его лицо. Его облик так привычен для 19 века… Он — из того поколения профессоров, которые свободно общались на латыни и греческом, читали на них древние сочинения.

В карманах своего пиджака профессор держал электрические фонарики. Простенькие фонари на батарейках. Зачем они профессору? Об этом мы узнаем позже. А сейчас посмотрим внимательно на самого профессора.

Это был профессор-анатом Александр Александрович Максимов. Или Сан Саныч, как когда-то звали его родные русские студенты. Они его любили, добродушного профессора, с жаром читавшего лекции и никогда не ставившего студентам «неуд». Даже самым отчаянным оболтусам.

Анатомия — своеобразная наука. С одной стороны она знакома каждому крестьянину, а тем более — любому мяснику. Но с другой стороны она несет в себе много тайн, скрытых и от самых умных мыслителей. Профессор встретился за свою жизнь со всеми сторонами обожаемой науки.

Первый раз в жизни Сан Саныч прикоснулся к ней еще в раннем детстве. Отцом ученого был приходской батюшка, и как у всякого деревенского попа, у него имелось свое домашнее хозяйство. Коровка, лошадка, пара свиней. К Пасхе и к Рождеству на дворе батюшки, как на дворе каждого земледельца, резали упитанного кабанчика. Сам отец Александр мяса в пищу почти что не потреблял, но оно требовалось его детишкам.

Вот на двор батюшки пришел мясник — молодой парень с большим блестящим ножом подмышкой.

— Дадь, а дядь, — спросил у него маленький Сашка, — А Вам не жаль скотинок?!

— Эх, малой, малой, — усмехнулся парень, поглаживая Сашку по голове, — Что тут скажешь… Жаль, конечно! Но — как быть?! Так уж человечина сотворен, что мясцо кушать должен. Без него — никак!

По лицу матушки тем временем побежали слезные струйки, и она убежала за дом, чтоб никто не видел, как она плачет. Ведь она помнила приговоренных ныне к закланию хрюшек еще крошечными, очень смешными поросятками, тыкавшими в ее руку беспомощные мокрые рыльца. Она тогда ставила перед ними ушат с теплыми дымящимися помоями, и они так сладко причмокивали, и так мило облизывались. Точно малые детки! А в крошечных поросячьих глазках она видела благодарность. Да, именно благодарность! Что бы не говорили про бессмысленные и бесчувственные, заплывшие жиром свинячьи глазенки…

Отец Александр тоже не наблюдал за заготовкой мяса. Он углубился в чтение, тихо уединившись в своем кабинете. Попрятались и сестры.

Лишь один Сашка остался смотреть. Само собой, он тоже жалел хрюшек, с которыми еще недавно так весело играл. Ему, конечно, тоже делалось жутко от мысли о неизбежном превращении живых и забавных свинок в мертвые мясные куски. В пищу…

Но любопытство побеждало и страх и жалость.

— Что же. Начнем! — произнес парень, и без долгих раздумий завалил одного из кабанчиков и тут же вонзил в его грудь свой точеный нож.

Облачко пара, глубокие всхлипывания…

Тело кабанчика мясник обложил соломой, которую поджег. Потом он поливал опаленное тело колодезной водой и долго тер его скребком, а Саша дивился такой заботе об уже мертвом существе. После и началось самое интересное.

Нож вспорол кабанчика от горла до брюха. Кожа вместе с мясом и салом разошлись, открыв таинственный мир внутренностей. Неужто там гнездилась, шевелилась, текла кабанья жизнь? Сашка почувствовал трепет, как будто нечаянно увидал что-то запретное, и даже отступил на шаг. Но мясной паренек ободряюще посмотрел на него.

Он залез по локти в свиное брюхо и весело орудовал там своим инструментом, выбрасывая содержимое в расставленные повсюду тазы.

— Печень! — прокомментировал он, вытащив что-то большое, горячее, — Вот, потрогай, какая жаркая! Вправду — печка!

Сашка потрогал… Живое тепло прошлось по его пальцам.

— Это — легкое, — продолжал парень, — Вон видишь, в тазу с водой плавает и не тонет! Потому и зовется — легким! А это — сердце, оно в самой середине, потому что в нем — сама жизнь. Видишь, оно еще чуть бьется!

Сердце и впрямь трепыхалось.

— А вот тебе — почки. Гляди, как похожи они на почки древесные, что весной распускаются! Теперь держи селезенку. Осторожнее, не урони! Чувствуешь, какая она склизкая!

— Если бы… — запинаясь, поинтересовался Саша, — Вот если б это не свинья, а человек был, мы бы его душу сейчас тоже увидели?!

— Что не знаю, того не знаю, — пожал плечами детина, — Я же — мясник, а не палач! Потому людей не резал.

Но Сашка уже задумался о том, как бы отыскать в человеке то место, где обитает его душа.

В Университете, в который он поступил, как многие дети священников его времени, Саша без устали читал труды классиков анатомической науки. Разумеется — в подлинниках. Мест пребывания души там значилось множество — сердце, гипофиз, эпифиз, мозг, солнечное сплетение, даже половые железы. Каждая из таких догадок сопровождалась длинным философским трактатом, который должен был заменить чувственное восприятие таинственной субстанции, именуемой душою.

Ученые соревновались в красоте слога, но на каждый красивый находился слог красивее. Потому борьба была бесконечной. Вернее, не бесконечной, конец ей положили ученые Нового Времени.

Те поступили проще. Они прямо заявили, что сердце — живой насос, перекачивающий кровь, а мозг секретирует мысли точно так же, как печень — желчь. Кто-нибудь не согласен? Пускай доказывает обратное!

Витиеватых слов ученые — рационалисты не понимали, не слышали и не читали. Они признавали реальным лишь то, что воспринимается органами чувств. И все. Все «лишние», то есть недоступные для восприятия, сущности предмета они отсекали с помощью любимой ими «философской бритвы» Оккама.

Но видели и слышали ученые тех времен далеко не все. Просто потому, что возможности ушей, глаз и носов — весьма ограничены. Но с той поры прошло много времени, появилось множество замечательных приборов, самый надежный из которых — микроскоп. Он и открыл для человека новую Вселенную, по своему устройству столь же сложную, как и звездное небо. Всегда она жила рядом с человеком, но он даже не подозревал о ее реальности, столь же прочной, как реальность гор и камней.

Потому если прежние ученые искали душу в разных человеческих органах, то Максимов решил отыскать клетки, которые бы хранили в себе ее. Где искать такие клетки? Лишь кровь омывает все органы и ткани человека, заполняет собой все его тело. А рождается она — в костном мозге, который, что интересно, живет даже после смерти человека, и притом — около сорока дней. То есть как раз то время, когда душа еще пребывает на Земле. Потому вместилище души, конечно, надо искать там!

Тишина лаборатории. Окна задернуты плотными занавесками, дверь прочно закрыта. Открыть ее могут только лишь служанки, и только по звонку Александра Александровича. А сам он неподвижно склонился над микроскопом, являя собой классический образ ученого. Что для картины, что для скульптурного памятника, что просто для жизни.

Сан Саныч застыл над микроскопом не на день и не на неделю, а на несколько лет, отрываясь лишь для чтения лекций. Спал же он прямо над окуляром, причем — с одним открытым глазом, который продолжать созерцать распластанный по предметному стеклу мир.

«Где же ты?! Вот-вот, сейчас… Наверное, тут… Или тут?! Нет…», — приговаривал профессор, отправляя свои слова в безмолвную мелкоту объекта своего изучения.

Человеческие клетки, как все животные клетки — прозрачны, похожи на капельки воды, а скорее — бульона. Глаз их почти не видит, потому им нужна окраска. Химики придумывали все новые и новые красители, различные по своим качествам, одни из которых лучше красили одни клетки, а иные — другие. Максимов пробовал с различными красителями, сравнивал их, отыскивая тот из них, который поможет отыскать клетки-ларчики, хранящие в себе саму душу. Профессор хорошо представлял себе, как должна выглядеть та клетка, которую он ищет. Безусловна, она — мала, и хорошо защищена от всех невзгод, которые могут на нее напасть и внутри организма. В таких клеточек и хранится самый корень жизни, который легко не найдешь и не изучишь. Эти клетки делятся, и из них образуются кровяные клетки, которые отправляются в путь по всему организму, наделяя тело — душой.

Еще посмотрим, еще… Глаза заболели?! Отвернемся, посмотрим в угол, заросший паутиной. Поглядим на неподвижного, будто неживого паучка, который на самом деле, конечно — жив, и чует весь мир через свои тончайшие ниточки. Теперь продолжим работу…

Какое-то чудище распласталось в поле предметного стекла… Наверное это — пылинка. А, может быть — микроб, вероятно — даже не известный науке. Он собрал на себя много предназначенного для клеток красителя, потому и видится страшным. Но нам он не интересен, продолжим наш труд!

Глаз профессора под действием микровинта скользил по предметному стеклу с чудовищной быстротой. Наверное, столь быстро мир не несется даже в глазах падающего с небес сокола. Но со стороны движения ученого, конечно, почти не были заметны. Стороннему наблюдателю могло бы показаться, будто ученый пребывает в многолетней спячке. Как он мог заснуть на такое долгое время? Не умер ли он прямо за окуляром?

Но вот глаз профессора уперся в то, что он искал. Александр Александрович его протер, посмотрел в потолок, и снова уставился в окуляр. Так и есть! Она! Та самая клеточка, в которой спрятана человечья душа, спрятана сама жизнь!

Профессор впервые за много лет отвернулся от своего аппарата, и заснул. Настоящим сном младенца, с плотно закрытыми веками.

И тут его разбудили. Свирепым ударом в дверь, как никогда не стучали его служанки. И перед ученым появилось трое матросов, перекрещенных пулеметными лентами.

— Вот ордер на обыск! — рявкнул один из них, самый страшный, и, наверное — старший. Он показал какую-то бумажку, в которой усталые глаза Максимова ничего не смогли разобрать.

— Ничего не понимаю…

Вместо ответа матросики принялись шустро рыться в вещах профессора. Особенно — в бумагах. Ничего запретного там, конечно, не было, но зато было много такого, чего не могли понять незваные гости. Что им, конечно, не нравилось.

— Решением Революционного Комитета Вы выселяетесь с этой площади. Вам дается полчаса на сборы! — рявкнул старшой матрос.

Хоть профессор продолжал ничего не понимать, он быстро схватил портфель, затолкал в него рукописи и предметные стекла. На этом его сборы завершились, и встал вопрос — куда идти? Ведь кроме университетской квартиры в Петрограде у него ничего и не было. «Боже, как все изменилось, пока я — спал!» — раздумывал он, ловя самого себя на слове «спал». Да, страшные матросы именно разбудили его! Только как же они оказались на суше, ведь место морскому люду, как известно — в синем море…

— Полчаса истекло, потому — немедленно очистить помещение! — крикнул матрос.

Профессор не заставил себя ждать. С толстым портфелем он оказался на улице, среди непонятной сутолоки. Чемоданы, люди, много военной формы, восновном — солдатской. Но — непривычной. Потому что заляпанной, распоясанной, лишенной знаков различия. Вот трибуна из ящиков, с нее что-то кричит какой-то человек. Чуть подальше — еще трибуна, с нее вещает другой, тоже горластый. Но гул толпы заглушает обоих. Всюду пестреют различные плакаты. Где все привычное? Где — гимназистки, публика, юнкера, жандармы?! Куда делся привычный, старый мир, в котором он был — уважаемым ученым?!

Неожиданно в толпе появилось знакомое лицо. Ой… Это же — студент, его ученик!

— Митя! Здравствуйте, голубчик! — признал его Максимов.

— Сан Саныч! — обрадовался тот.

— Что все сие означает? — спросил ученый.

— Революция, — коротко ответил Митя.

— Что же нам делать? — прямо спросил профессор, и получил такой же прямой ответ.

— Одно остается — за границу!

— Куда?

— В Германии делать нечего, там своя революция идет. Франция военные раны лечит, ей не до нас. Потому остается — за Океан, в Америку. Пока все воевали, там только богатели, потому на нашу долю в Америке всего хватит!

От Университета до порта — путь в Петрограде недалекий. Все на Васильевском острове.

В порту они быстро нашли пароход, идущий через океан. Поспешили занять место в его железном брюхе, хотя до отплытия оставалось еще десять часов. Профессор принялся рассказывать про свое открытие, и студент его внимательно слушал.

На берегу тем временем веселилась и хулиганила толпа матросов. Они громко и страшно смеялись, показывали в сторону прощающегося с Родиной парохода неприличные жесты и голые зады. Но при этом никто из них не рвался на сам пароход, что успокаивало.

Пароход крикнул и отчалил. Профессор растерялся, впервые за жизнь увидев море. Хоть и прожил в Петрограде почти что десяток лет…

А на другом берегу океана их встретил город Бостон. Этот город был основан в 17 веке английскими эмигрантами-пуританами. Это были последователи учения, утверждавшего равенство любой ценности с денежной ценой, а богатства — с божьей любовью. Изгнанные с родных мест, они отыскали на другой стороне океана город, сама география которого напоминала банковский сейф. С трех сторон его окружали горы, а с четвертой — плескалось море, пересекать которое в те времена мало кто мог и умел.

Этот город стал Америкой внутри Америки. Здесь накапливалась сила, переплавленная в холодные денежные цифры, чтоб потом одолеть весь мир, купив его. Здесь же гнездились и многочисленные тайные общества, объединявшие идеологов монетарного всесилия, утверждавших о том, что всякая вещь, включая и весь мир, имеет конечную стоимость, и потому рано или поздно может быть куплена. Ибо ничего во Вселенной, включая и ее саму, бесценным быть не может.

Дела русских эмигрантов в этом городе сложились неплохо. Профессор получил лабораторию и оплачиваемую должность в Бостонском Университете. Это в то время, когда русские эмигранты в Париже трудились таксистами да швейцарами.

Митя взял на себя множество забот по обустройству, и профессор смог вновь вернуться к своему любимому делу. Его взгляд снова лег на предметное стекло, и снова увидел до слез привычный мир. Значит, он никуда и не уехал…

Он просматривал все новые и новые предметные стекла, и вскоре обнаружил, что стволовые клетки имеются почти во всех тканях, кроме мозга, и, как это не удивительно — сердца. На этом он написал второй том своего труда.

Из больнице в лабораторию привезли тельце выкидыша, которое так никогда и не видело свет. Походило оно скорее на большого тритона, чем на человека, и профессор без всяких страхов принялся его исследовать. Глянув через микроскоп на его ткани, ученый поразился обилию в них стволовых клеток. Значит, у новорожденных носителей души — много, и самой души — тоже много. Может, потому и говорят, что младенчиков любит Господь.

Но с возрастом носителей души делается все меньше и меньше. Потому покидание душой тела — событие вовсе не одномоментное, как все считают. Оно происходит постепенно, от одного года жизни — к другому…

Работа профессора облегчилась. Теперь в его лаборатории появился фотоаппарат, который делал снимки прямо с предметных стекол. Потому теперь не требовалось с пеной у рта доказывать верность своих описаний и карандашных зарисовок. Да и смотреть на фотографии для глаз оказалось много легче, чем — в окуляр микроскопа. Ведь оба глаза работают, а не один!

И вот исполинская работа была завершена. Профессор сдал в университетское издательство все тома рукописи, и теперь мог насладиться разлившимся по нутру эликсиром победителя.

Он нашел хранилище самого сокровенного, что есть в человеке. Кто-то, возможно, пойдет еще дальше, и обнаружит само сокровище, то есть — душу. Но это будет уже не он. По той простой причине, что приборы, проникающие столь глубоко внутрь клетки, еще не созданы. И едва ли будут созданы за остаток его жизни. Тем более, что душу можно обнаружить лишь внутри клетки живой, а профессор изучал — мертвые.

Эликсир радости по капле закончился, и профессор почувствовал себя просто одиноким стариком, оторванным даже от своей родины, у которого кончилось главное дело, но зачем-то остался огарок жизни. Теперь его надо доживать…

— Начинаются работы по практическому применению Вашего изобретения! — сказал как-то Митя, желая, видимо, обрадовать старика-учителя, — Организована специальная лаборатория!

— Не понимаю, о чем ты говоришь? Как можно искать применение на практике — для души?!

— Все очень просто. Открытые Вами стволовые клетки — бессмертны. Значит, пересадив их в стареющий организм, можно передать бессмертие и ему. Вот оно, раскрытие тайны вечной жизни! А в этой стране есть очень много богатых стариков, жаждущих обратить свои капиталы в самый драгоценный товар — в бессмертие тела! — отвечал Митя, явно повторяя чьи-то чужие слова, которые, быть может, сказал ему кто-то из коллег — американцев.

Профессор даже подпрыгнул. Ведь сам он дорожил своей жизнью лишь тогда, когда искал живое хранилище души. Но ныне, когда оно найдено, к чему дорожить своим телом? Оно же утратило весь смысл… Допустим, американцы верят в единство богатства и Бога. Пусть верят, каждый народ в праве сам определять свой путь. Но к чему же тем, кто этот путь уже нашел, обрел богатство, получать бессмертное тело?! Или само богатство, когда оно уже добыто, заставляет своего обладателя отречься от своей же веры?! Но тогда — все равно, к чему жить дальше? Что богачи смогут делать в добавленные годы, число которых они хотят видеть — бесконечным?! Лишь дальше накапливать богатства, ведь больше они ничего делать просто не умеют. Но для чего им богатство, если в связи его и Бога сам собиратель уже разуверился? Лишь для власти над остальными, смертными людьми, для которых они, наверное, желают стать кем-то вроде олимпийских богов!

— Откуда же… Они сами клетки брать хотят? — спросил профессор, утерев со лба струю пота.

— Из человеческих эмбрионов, как Вы и указали. Во многих странах делается множество абортов, и абортивный материал можно купить!

Да, все ясно. В памяти тут же всплыл город Карфаген, нарисованный в одном из старых гимназических учебников. По стенам домов того мрачного города гуляли отсветы пламени, вырывавшегося из печей Вааловых капищ. Каждая печь символизировала голодную пасть божества, кормить которую можно было только лишь живыми младенцами. Ныне призрак Карфагена вновь обрел плотность, только лишь — в другой части света. Правда, теперь он приобрел вкус «научности», отчего, конечно, не сделался иным.

— Вон отсюда!!! — закричал профессор на своего ученика. Первый раз в жизни. И последний.

Митя попятился, не понимая, конечно, чем так разгневал любимого учителя. А тот тем временем едва слышно повторял «Я же свою душу продал! Вот так взял и продал, взаправду, по-настоящему! И… Сам не заметил!!! Даже не заметил!!!»

Что было дальше? Дальше профессор пытался изъять из издательства свои труды, чтоб их сжечь. Но это было невозможно, ведь он получил уже за них деньги, значит — продал безвозвратно. Отныне они — чужая собственность! Он хотел бежать за границу… Но куда?! В Россию — нельзя, там эмигранта едва ли ждет что хорошее. В Германию — тоже нельзя, она с его родиной воюет… Да и что толку бегать по миру, если его труды, значит — его душа, все равно останутся здесь, в США, будучи купленными?!

Потому теперь профессор всматривался в горизонт, желая увидеть рубку немецкой подводной лодки, или силуэт линкора «Тирпиц», или стаю немецких бомбардировщиков. Неужели они не появятся, привлеченные его жадным взглядом, точно так же, как когда-то появилась желанная клетка?!

И, стоит им появиться, профессор примется махать своими фонарями, указывать немцам цели, призывать смерть на этот проклятый город. Пусть немецкие снаряды и ракеты анатомируют американские тела, столь отчаянно жаждущие бессмертия! Пусть они обращаются с ними точно так же, как когда-то возле его родного дома молодой мясник обращался со свиньей! И его порванное тело пусть тоже шмякнется об землю, душа ведь из него все одно — продана…

Немцы не появлялись. Американское богатство сделало свое дело, и германские снаряды вместо стеклянных коробок Бостона крушили древние стены русских городов.

И профессор сигналил фонарями уже неизвестно кому, что-то пронзительно крича по-русски. Проходившие мимо добротные американцы не обращали на него никакого внимания. Ведь в пуританском гнезде безумие — вещь обычная и частая, мало ли народу теряет разум от падения цен на различные акции?! Из разорившихся каждый второй — гарантированный пациент психиатров.

Профессор рыдал, и его слезы разбрызгивал злой атлантический ветер. Что же, если он плакал, то душа, быть может, в нем все же осталась…

Андрей Емельянов-Хальген

2013 год