Halgen — Трудяга

С другой стороны — портов в русских землях много. Причем не просто портов, а портов «пяти морей». Такой титул может дать себе любой волжский город, что большой Нижний Новгород, что маленькая Кострома. Русские водные дороги ведут во все четыре стороны света, и на небо, наверное — тоже. Есть и корабли, придуманные русским умом специально для речных вод, но способные идти и по морю — ладья, чайка, коч, и, в конце концов — экраноплан.

Потому и фамилии, связанные с морским делом в русских землях — не редкость. Кораблевых в России — много, Матросовых — меньше, но они тоже есть. Из поколения в поколение люди этих родов водили свои корабли сквозь русское пространство и передавали тайны столь редкого ремесла.

Лишь девятнадцатый век изменил их жизнь. В дополнение к привычным рекам на русских землях появились железные дороги, охватившие почти все их уголки. Они вели туда, куда вода привести не могла — через Урал в Сибирь, к далекому Океану, где земля, будто бы, поднимается к самому небу. И много людей ушло из мира волн и речного песка в мир рельсов и шпал.

Город Рыбинск, блестящий золотом многочисленных куполов, среди которых таяли облака паровозного дыма. Рыбинск еще не авиационно-космический, каким он сделался к 21 веку, но — уже не речной. То есть — не только речной. Этот старинный город сделался одним из мест, где ведущие с севера на юг волжские струи пересеклись со стальными нитями, держащими путь на восток.

В этом городе и трудился скромный, почти не заметный человек Иван Константинович Матросов, которого чаще звали просто — Ваня. Он отнюдь не был рукой, направляющей куда-то какие-то силы. Нет, он сам был частью силы русской земли. Той ее частью, которая порождает — движение.

Ваня Матросов трудился паровозным машинистом, и по своей профессии, конечно, больше пребывал в движении, чем в покое, привязанным к одному клочку пространства. Но его движение в одном направлении никогда не шло дальше Ярославля, а в другом — дальше Бологого. Непрерывная дорога, но — закольцованная, замкнутая на самою себя, и потому не могущая никуда привести.

Впрочем, сам Иван об этом не думал. Отданный ему для движения кусочек большого пространства он чувствовал столь же своим, как крестьянин чувствует свое поле. В эту перечеркнутую двумя железными нитками землю постепенно утекали его годы вместе со всем их содержимым. Печалями и радостями, счастьями да невзгодами, первой любовью и первой женитьбой. Было ли ему о чем жалеть? Конечно, не было! Участок мира для его жизни был «нарезан» кем-то еще до его рождения, и теперь он водил по нему жизнь точно так же, как и поезда.

И в тот вечер он отправился в свою очередную поездку согласно графику, который висел в его доме над кроватью, возле календаря, вырезанного из журнала «Нива». Ближайшее будущее было легко представить — приемка паровоза, маневры по деповским путям, прицепка к составу, отправление.

По городу струился печной и паровозный дымок. В полусонной станции чувствовалось такое умиротворение, сквозь которое едва ли сможет прорваться какая-нибудь разрушительная сила. Хоть вражеское войско, хоть простая гроза с громом и молнией. На душе было приятно, не смущала даже предстоящая работа возле пылающей топки, пожирающей двухтонную порцию угля. Ведь этот труд был давным-давно привычен.

В окошке станционной дежурки желтел привычный огонек. Дежурила Клава Иванова, которой Иван любил оказывать мелкие знаки внимания. То цветок или какую безделушку подарит, то на паровозе подвезет, когда ей по своим делам в Ярославль надо. Разумеется, Клавочка была молодой. Да, было и такое время, когда и Клавы были молоды…

Ваня закурил свою трубку. В те времена машинисты, как и моряки, любили курить большие трубки, что придавало им вид уверенности и невероятного спокойствия. Таким спокойным Иван и встретил несущуюся ему навстречу Клаву.

— Что случилось? — спокойно спросил он.

— Поезд порвался… Хвост сюда летит… А на перегоне — пассажирский… — услышал Иван обрывистые визгливые всхлипывания.

Разумеется, он остановился и стал смотреть ей вслед. А что он мог еще сделать? Станция — не его заведование, в ней он знал много меньше, чем дежурная. Тем временем Клава подбежала к будке стрелочницы и принялась что-то в нее кричать. Тут же показалась стрелочница, почему-то наряженная в кокетливую шляпу с широкими полями. Перепрыгивая через рельсы, они понеслись к стрелке, ведущей в улавливающий тупик.

Привычным движением рук стрелочница перекинула стрелку, и женщины тут же бросились от нее прочь. Станцию между тем заполнил монотонный металлический грохот, который с каждой секундой нарастал. Было ясно, что сквозь мрак осенней ночи на нее надвигается что-то железное.

Кондуктор Гаврила был человеком неплохим — добрым и веселым. Смеялся он даже над самим собой, точнее — над своим именем. Дело в том, что обязанностью хвостового кондуктора тех времен было — крутить ручной тормоз. Либо по свистку машиниста, чтобы помочь тормозам паровоза, либо — самостоятельно, если поезд разорвало и его хвост несется под уклон. В последнем случае результат работы тормоза, равно как и судьба самого кондуктора — неизвестны.

Вот за свою работу с ручным тормозом все кондуктора вне зависимости от их имен получили прозвище — «Крутигаврилы». Но Гаврилу по совпадению Гаврилой и звали, и потому он с полным на то основанием звал себя — Крутигаврилой.

Подняться выше хвостового кондуктора Гавриле за всю жизнь так и не удалось. Не то чтобы он был глуп, но большую часть его сил отнимали семья и хозяйство. Ведь для большинства рабочих того времени работа была лишь приработком к тому, что они, по заветам дедов, получали от крестьянского труда. «Фабрики и железные дороги сегодня — есть, завтра — их нет, а земля-матушка, она всегда с нами будет!» В чем-то это помогало, но вместе с тем кормящее хозяйство, которое всегда было не на кого оставить, мешало отдавать работе всего себя. Оно прочно привязывало к земле, к месту.

Гаврила не переживал. Не у каждого в душе растет колючий кустик гордыни, Крутигаврила его не имел. Сейчас он был рад оттого, что скоро выдает замуж сразу двух дочерей, и что к зиме ему удалось справить новую избушку. Потому в эту осеннюю ночь на работу он явился сияющий. Машинист тоже обрадовался, увидев в качестве кондуктора — Гаврилу. Ведь он — человек опытный, значит сработает хорошо. Да, даже в таком деле, как простое кручение ручника, тоже нужен опыт и нужна немалая сноровка.

Так с сияющим Гаврилой на хвостовой площадке поезд и ушел в ночь. Кондуктор любовался на лицо ночи, провожающей состав тысячами звездных глаз. Гаврила запел ямщицкую песню, одну из тех, которые давным-давно пел его отец, который и вправду работал когда-то ямщиком. Судьбу носиться сквозь леса и поля он передал сыну вместе с песнями. Только теперь труд бороть пространство был уже не столь страшен, как прежде. Ведь раньше среди дремучих лесов Ярославии на ямщицкие тройки нередко нападали голодные волчьи стаи. Привлекал волков, конечно, запах коней — запах лакомого мяса, а человек доставался лютым зверям просто на закуску. Но железный поезд волков привлечь не мог, наоборот, они его боялись, свистящего и лязгающего.

В паровозе тем временем было не до песен. Там шла отчаянная борьба с углем. Уголек в этот раз попался самый что ни на есть дрянной — подмосковный бурый, вдобавок еще и отсыревший. Потому топка все время забивалась шлаком, и ее приходилось прочищать скребком, после чего забрасывать новые порции угля. Роняя дожди пота, у горячей топочной пасти трудились и машинист, и помощник, и кочегар. Но давление пара все равно продолжало падать, и на вершине горки, которую машинисты звали чертовым горбом, паровоз едва не встал. Но из последних сил ему все же удалось перевалить через вершину, после чего паровозники смогли наконец вытереть глаза от кусачего пота.

Паровоз рванулся под уклон, и рывок пробежал по всему поезду, напрягая винтовые стяжки между вагонами. На двадцать втором вагоне стяжка не выдержала и сдалась обрушившейся спереди силе, она дала слабину и с грохотом разорвалась. Поезд перестал быть единым целым, и его хвост ринулся вниз, в сторону, противоположную ходу поезда.

Гаврила зажег красный фонарь, в котором толку все равно не было — из убежавшего на другую сторону холма паровоза он все равно не был виден. И принялся крутить ручник. Только, видимо, залюбовавшись звездами, он упустил драгоценный момент, когда скорость упала почти до нуля, и вагоны можно было удержать.

Кондуктор налег на ручник всем телом, противопоставляя живую человеческую силу мертвой железной силе. Смертельная схватка. Под ногами заскрежетали заклиненные колеса, посыпались искры, но хвост поезда продолжало нести с горы все быстрей и быстрей. Так же торопилась и ночь, несущаяся навстречу Гавриле. Она была столь же неподвластна его воле, как и озверевший металл. Вместо звезд впереди засверкали огоньки станции.

Черное чрево ночи выплюнуло из себя гармошку вагонов и с размаху впечатало в тупиковую призму. Ваня успел лишь разглядеть крошку человечка на вагонной площадке, и сделался последним, кто видел Гаврилу живым. Все потонуло в железном лязге и древесном треске. Коробки вагонов размалывало в щепки, вытряхивая из них свернутые в рулоны холсты — основной груз Ярославии и главный труд ее людей. Несколько секунд зверской работы природных сил — и вот тупиковый путь завален обломками, только что бывшими вагонами.

Над станцией снова повисла тишина, только уже какая-то другая, смертельная. Сквозь нее прошел яркий пассажирский поезд. В столь поздний час пассажиры в окошки уже не смотрели и не видели груды железных руин, взгромоздившихся на станции. Из газет они тоже едва ли узнают о происшедшем, там, скорее всего, ограничатся крошечной заметочкой про железнодорожную аварию.

Матросов подбежал к груде погибших вагонов и отыскал в ней окровавленное тело Гаврилы, голова которого была пронзена стальным прутом. Его руки мертвой хваткой вцепились в рукоятки ручника, последней его надежды в ушедшей жизни.

«Хороший был кондуктор и хороший человек. Пусть земля тебе будет пухом!» — прошептал Ваня, сняв фуражку.

С тех пор он часто представлял себе последние мгновения жизни незадачливого Гаврилы. Схватка живого с мертвым, без шансов на победу у первого. Мертвое умертвит все, что к нему прикоснется! Потому надо… Надо наделить вагоны хотя бы частичкой механической жизни, подобной той, какая есть у паровоза!

Жизнь — это дыхание. Паровоз — он пыхтит, дышит. Значит, и вагонам надо тоже дать жизненную силу. Паровой машиной их, конечно, снабдить нельзя, но зато к ним можно подвести от паровоза воздух, проложить трубу на всю длину поезда. Так поезд превратится в единый организм, подвластный движению руки машиниста. Если же его все-таки разорвет, то в оторвавшихся вагонах должны сработать тормоза, зажав колеса тормозными колодками.

Емкости для воздуха, тормозные цилиндры и колодки уже существовали, их ставили на паровозы. Теперь требовалось придумать для вагона особое металлическое сердце, приводившее в действие его тормоза при выпуске воздуха.

Вечерами Иван сидел на скамеечке в садике возле своего дома, и прутиком рисовал на песке. В основу он положил нехитрый механизм отверстия, перекрываемого подпружиненным поршнем. Воздух давит на поршень — отверстие закрыто, перестает на него давить — тот отходит и отверстие открывает. Воздух идет через отверстие из емкости в тормозной цилиндр и надавливает на шток, связанный с колодками.

Но так можно получить лишь моментальное, как говорят железнодорожники — экстренное торможение. Для управления же поездом требуется выпускать воздух регулируемо, ступенями. Опять же тормоз должен быть надежен, а одно-единственное отверстие может и засориться. Потому в конструкцию пришлось добавлять дополнительные разнокалиберные отверстия и множество дополнительных деталей. Аппарат получился четырехкамерным, как человеческое сердце, с мембраной, золотником и поршнем.

За этими трудами мимо Матросова прошла и Гражданская Война. Единственное, что мог заметить железнодорожник в ней — это появление в числе прочих поездов белых и красных эшелонов. В первых эшелонах народ пел печальные русские песни, во вторых — что-нибудь удалое и залихватское, сопровождаемое стрельбой из винтовок. Больше они почти ничем не отличались — и там и там были вдребезги пьяные вооруженные люди, которых надлежало куда-то вести. Впрочем, и белые и красные угощали машиниста всем, чем были богаты, лишь бы он благополучно довез до места назначения. Потому на отсутствие еды и даже питья Иван Константинович не жаловался.

Матросов принялся изготовлять модель из дерева. Выпиливал, строгал, шлифовал. Иногда к нему заглядывали соседи.

— Что, Константиныч, делаешь?

— Вот, такую штуку, чтоб тормозами поезда легко управлять было!

— Да брось ты эту х…ню! Чтоб про работу, да дома думать? Хватит того, что деньги платят!

Иван усмехался, принимал от гостей чарку водки, свободной рукой продолжая что-то шлифовать внутри деревянного аппарата.

Когда модель была сделана, Иван отдал ее своим детям, как игрушку. Конечно, те ее быстро поломали и принесли обломки отцу. Тот смастерил ее заново, старательно укрепив слабые места, и снова отдал детям. Так он сделал несколько раз.

   Поистине чудотворна сила спирта в закоулках русской глубинки! На одной станции Иван выменял несколько мешков паровозного угля на литровую бутыль спирта, которую отдал деповским умельцам. Не прошло и месяца, как воздухораспределитель уже лежал перед Иваном, сверкая металлическими боками. Из чего он был собран?! Умельцы подобрали для него детали отовсюду, откуда только могли их достать. Что-то, наверное, где-то выменяли, а то и украли. Но перед блеском результата тускнели все пути его достижения, честные и нечестные.

Еще через пару месяцев воздухораспределитель вместе с остальным тормозным оборудованием был установлен на старенький вагон, подаренный Матросову специально для опыта. От паровозного компрессора к воздухораспределителю шла труба, перекрытая краном.

Привычно открыв регулятор и отпустив паровозные тормоза, Матросов повел свой паровоз с единственным вагоном на «Чертов хребет». Быстро его преодолев (один вагон — вес смехотворный), паровоз Матросова покатился с горы вниз. Тут машинист и открыл кран на трубке, ведущей к вагону. Воздух с шипением вырвался из трубы, и поезд остановился. Помощник, не ведавший о работе Матросова, взглянул на диковинку с удивлением — как же так, воздух выходит наружу, а тормоза срабатывают? Что-то здесь не так! Но сам Иван, не обратив на него никакого внимания, выскочил из паровоза и принялся осматривать свое сработавшее изобретение. С этого мгновения оно обрело жизнь, которую теперь будет давать вагонам и составленным из них поездам!

Крестьяне, косившие в поле траву, в сторону остановившегося крошечного поезда даже не посмотрели. Мало ли поездов останавливается! Конечно, никто из них не мог и подумать, что сейчас на этом уклоне под горой явил себя один из ключей, открывающих ворота в русское будущее.

Теперь оставалось лишь отправляться в Москву — учиться, доводить до ума свой агрегат и добиваться для него большой жизни.

Что же, с первым и со вторым у Ивана Константиновича получилось складно. Изучил математику и механику, и воздухораспределитель рассчитал. Освоил черчение — и начертил его в установленном виде. Но вот третье вылилось для него в тысячи шагов по министерским ступенькам, сотни открытых министерских дверей и кубометры осевшей в легких министерской, вернее — наркомовской пыли. Изобретение простого машиниста требовало создания новой отрасли производства, что влекло неминуемую боль в сотнях руководящих голов. Увы, решение масштабных задач далеко не всегда доверяется масштабным людям, ведь последние в любом народе — большой дефицит, отыскать который и поставить на нужное место бывает очень трудно.

В очередной, сто двадцатый раз, Иван Константинович изменил направление своего пути, и вместо Наркомата Путей Сообщений направился в представительство американской железнодорожной фирмы «Френкель». Правительство Ленина-Троцкого имело с заокеанской страной, вопреки современному мнению, весьма теплые отношения. Ведь там обитало множество родственников «творцов революции», некоторые из которых имели влияние и на американское правительство. Потому американским фирмам с удовольствием предоставляли концессии на разные работы в Советской России, о чем для широкой публики, разумеется, не сообщалось. Но, разумеется, об этом все знали, знал и машинист Матросов.

В представительстве «Френкеля» Матросова внимательно выслушали, и предложили ему продать изобретение за порядочную сумму. Разумеется, в его тонкости никто даже и не вникал. Ведь всем американцам в России было хорошо известно про смертельную болезнь Ленина, лежащего скрученным параличом в пригородном особнячке Горки. О том, кто сменит его — американцы могли гадать точно так же, как и русские, как и сами большевики. Потому следовало торопиться, скупать в России все, что продается, а потом уже раздумывать над возможностями применения.

Но Матросов поступил иначе. С известием о покупке его изобретения американцами он вновь направился к Народному Комиссару Путей Сообщений. Новость вызвала у наркома бледность и судорожное подергивание правого века. «Нет. Не продавайте, пожалуйста, американцам!» — тоном просьбы сказал он, и отменив все прочие дела, принялся созывать комиссию.

Уже на следующий день были назначены предприятия, изготовляющие опытные образцы тормозов Матросова. А через месяц начались опыты уже с целыми поездами. Сам же Матросов засел за работу над краном, регулирующим выход воздуха из тормозной системы поезда. Принцип его работы он изобрел раньше, еще в Рыбинске — поворачиваемый рукояткой диск-золотник с различными отверстиями, совпадающими с отверстиями в основании крана. В каждом из шести положений воздух идет разными путями, что обеспечивает управление тормозной системой.

Через несколько лет тормоза Матросова, названные автотормозами, стали устанавливать на все новые вагоны и локомотивы, а в паровозах появился второй кран, управляющий тормозами всего поезда. Железные дороги входили в новую эпоху, где разрывы поездов — явление редкое.

Вроде бы узкое, касающееся лишь одной отрасли изобретение, автора которого никто никогда не считал гением русской цивилизации и не ставил в один ряд с Королевым или Менделеевым. Простой трудяга, умелец, и не больше. Но изобретение Матросова, позволив на железных дорогах увеличить скорости, длину и вес поездов, вместе с множеством других изобретений в разных областях техники вывело русскую цивилизацию на новый уровень ее жизни. Отныне русский континентальный транспорт смог соперничать с океанским «корабельным конвейером» англосаксонских стран, что сделало возможным вступление с ними в спор о мировом главенстве. Возможность перемещения больших масс грузов по стране позволило создать производство нового поколения, конечным продуктом которого стали космические корабли и автоматические межпланетные станции.

Так русская цивилизация сделала один из бросков в будущее. Воздухораспределитель Матросова и по сей день исправно трудится на грузовых вагонах под названием «воздухораспределитель №483». Правда, сами вагоны ныне нагружены дарами русских недр, предназначенными к вывозу из страны. Парадокс, но если бы руководство страны тех времен (разумеется, не лучшее в нашей истории) рассуждало бы, как руководство России начала 2000-х, то последнему просто не на чем было бы вывозить плоть и кровь русских недр, и оно не смогло бы существовать.

Андрей Емельянов-Хальген

2013 год