Александр Шипицын — Асфальтовая болезнь

Он совсем недавно, и месяца не прошло, так резко крутанул Ту-16, что тот завалился на левый борт, отломал левое полукрыло, а правое задрал высоко в небо. Кто рядом стоял, говорят, в жизни не видели столько керосина на бетоне и как слаженно и быстро экипаж покидает самолет. Нет, на счастье, не загорелось. Крыло восстановили, самолет не списали, но и летать на нем что-то охотников не находилось. А вот Саню с должности сняли.

Мы с ним еще до вылета сдружились. Это мой крест. Стоит кому в опалу к начальнику попасть, так он тут же моим другом становится. И, естественно, часть опалы тут же и на меня распространяется. Вроде, я с опальным дружу, а с командиром эскадрильи как бы не хочу дружить. Хотя, подойди я — второй штурман с предложением дружбы к комэску, он бы меня обсмеял, да еще на субботу-воскресенье в самый поганый наряд законопатил.

Да. Так вот, вылетели мы на своем самолете на аэродром Кневичи. Это я не забыл, куда мы направлялись. Это и есть Владивосток. С одной стороны полосы гражданские самолеты стоят — аэропорт Владивосток, а с другой военные — Кневичи, значит. Аэродром совместного базирования называется. И уж в самом незаметном углу притаился ремонтный заводик, который мелкий ремонт большим самолетам оказывал и крупный крылатым ракетам, что тогда стояли на вооружении морской авиации.

Прилетели мы утречком в пятницу. А что там лететь. От СовГавани нашей до Владика и двух часов лету не будет. Прибежали на завод: «Давай, давай!» А какой там «давай»? Ракета раньше понедельника готова не будет. Спрашиваем: а зачем тогда вы нас сегодня вызвали? Ну, мы думали, пока вы соберетесь да пока прилетите, как раз понедельник-то и настанет.

Раз такое дело, селите нас в гостиницу. А это с превеликим нашим удовольствием. Доработчики все перед праздником по домам разлетелись. Мест в гостинице — хоть полк сели.

Послали мы техника по ракетам вместе с радистом Гошей в магазин и очень весело вечер провели. Только я подумал, если так веселиться, то до понедельника у нас денег не хватит, а уж что здоровья, ракету забирать, точно не останется. Вот мы с Саней в субботу поутру во Владивосток и рванули.

Очень интересный город, должен вам сказать. Он, наверное, так устроен, чтобы моряки, которые в этот порт прибывают, не слишком о семьях своих далеких печалились. Тут и Саня вспомнил, что в местном институте две девушки из нашего гарнизона учатся. И даже адрес общежития вспомнил. Купили мы коробку конфет, большую бутылку «Будафока» (огонь из Буды, если тут молдавский язык подойдет) — венгерский коньяк или бренди, емкость один литр. Я в те времена на такие объемы с опаской смотрел, но Саня заверил, что наши девицы пьют, как лошади, и нам помогут. Одной двадцать три года, другой двадцать пять. По моим понятиям, древние старушки. Саня меня успокоил. Ту, что моложе, он на меня рассчитывает. Правда она страшненькая, но раз для меня возраст имеет такое значение, то пусть мне молодая будет.

Нас ожидал сюрприз. Скорее, меня. К девушкам совсем недавно подселили третью жиличку. Она не студентка, а из Хороля, что в ханкайском районе Приморского края, приехала. До весны поработает где-нибудь, а по весне в ПТУ поступать будет. Катя, семнадцать лет.

Сразу должен сказать, что такой красавицы я еще в жизни не видел. Зубки белые, глазки карие, чайного цвета, густые прямые каштановые волосы, ростом с меня, а я метр восемьдесят два. Фигура — класс! Всем природа наградила, даже с избытком. Девушка слегка крупновата была, весила, наверное, чуть больше меня. Но и я тогда еще не шибко тяжелый был. Красотка свела бы с ума и католического аббата, помешанного на идее целибата. Я прямо ахнул. И чего ее в ПТУ мучить? Ее надо сразу замуж отдавать и печатать с ней деток, на сколько сил и зарплаты хватит.

Девушки приняли нас радостно. Правда, с порога заявили, что есть у них нечего. Но летчики в те времена тем от студентов и отличались, что в женской компании отнюдь не пропитание искали. Мы свою коробку с конфетами на стол поставили и бутылку с «Будафоком» туда же. Девчонки пискнули от удовольствия и за рюмочками полезли. Но Катя сказала, что коньяк она в жизни не пила и очень боится опьянеть. Все кинулись ее успокаивать. А я больше всех. Я ей сказал, что это не тот коньяк, от которого пьянеют, а даже наоборот. Похоже, что она мне поверила. Причем как-то очень быстро.

Когда пили первую стопку, Катерина долго не решалась, ахала, охала, да как это можно, чтобы она, приличная девушка, вдали от маменьки и такую гадость пила. Я ее долго уговаривал, говорил, что ей будет только тепло и приятно, а когда мне это надоело, она вдруг махнула эту рюмку не хуже корабельного боцмана с тридцатилетним стажем. И даже не поморщилась. Но вовремя спохватилась и стала причитать, что у нее голова кружится, что она сейчас в обморок упадет, что ей уже худо. Девушки закусили конфетками, а Катя что-то про них забыла. И когда я ей конфету подсунул, она ее взяла, но положила на блюдце.

Старшая, Елена, заговорила о нашем гарнизоне. Они с Саней вспоминали общих друзей и как она с ними на охоту ходила. Мне тоже захотелось похвастать своими подвигами. Как-то я попал из мелкашки, уж не помню с какого раза, в спичечный коробок на расстоянии тридцати шагов. Эти тридцать шагов в моей голове как-то превратились в пятьдесят метров. И, желая произвести большее впечатление, я сказал, что могу попасть в спичечный коробок с расстояния в сто пятьдесят метров. Очевидно, венгерский коньяк быстро дошел до моих сдерживающих центров и полностью раскрепостил их.

Оля, та, что моложе, всплеснула руками от такого молодечества, хотя было видно: скажи я ей, что попаду с расстояния ста пятидесяти километров комару в левое яйцо телеграфным столбом, ее бы и это обрадовало точно так же. Другое дело Лена. Она занималась биатлоном и четко представляла себе цену каждого метра. Она и выразила по этому поводу сомнения:

— Врешь, ни за что не попадешь.

Тут уж мне вожжа совсем под хвост попала, и я решил даже еще усилить впечатление:

— А вот попаду! И не просто в коробок, а в ребро коробка.

— Спорим на ящик коньяка, что не попадешь.

Я, не сомневаясь, что вижу этих девушек в первый и последний раз в жизни, уверенно сказал:

— Спорим!

Тут Лена, хитро улыбаясь, принесла листок бумаги и записала условия нашего пари, дескать, я такой и такой обязуюсь попасть в ребро спичечного коробка на расстоянии ста пятидесяти метров из любой пристрелянной мелкашки. Спорим на ящик коньяка. И я, ничтоже сумняшеся, эту бумагу подписал.

Затем мы выпили по второй рюмке. Катя ахала и охала пуще прежнего. А когда налили третью рюмку, она уже забыла, что надо ахать, и только бдительно следила, чтоб наливали поровну и ее, бедненькую, не обделили. Когда коньяк был поровну и весь выпит, Катюша предложила мне выйти на воздух прогуляться. Я обрадованный перспективой остаться с ней один на один тут же согласился и натянул свою морскую шинель. Мы тогда только что в парадных мундирах не летали.

Мы вышли на улицу, и тут на мою подружку напал приступ романтизма. Она кружилась и пела. Рассказывала стихи, но совершенно не давалась в руки. А уж как мне хотелось запустить свою ладошку ей под пальто я и передать не могу. И сейчас, когда я вспоминаю ее гитарообразную фигуру, так и дал бы себе по башке за то, что у меня это не получилось. Но ничего, думаю я себе, этот романтизм ей так даром не пройдет и все же сделает свое дело. А пока она кружилась и вертелась и ни в какую не давала себя обнять.

Кто бывал во Владивостоке, должен помнить, какие там улицы: вверх-вниз, вверх-вниз. Горбы у перекормленного верблюда и то более пологие. Я спрашивал владивостокцев, как они ходят по этим горам. На что они отвечали: вверх идти тяжело, зато вниз легко. Поживешь здесь полгода, перестаешь понимать, как люди по-ровному ходить могут. Вот эти кучугуры и довели мою романтичную девушку до крайней степени романтизма.

— А давай, — предложила она, когда мы забрались на самый верх особо крутой улицы, — сбежим, взявшись за руки, вниз. Это будет, как полет двух журавлей.

И этот глупый лейтенант тоном Романа из известного фильма «Роман и Франческа» ответил:

— Давай!

Вы никогда не бегали пьяненьким под гору в развевающейся шинели? И не пробуйте. Вначале вы еще как-то контролируете ситуацию, но, приближаясь к подножию, ваши ноги начинают мелькать с такой частотой, что станковый пулемет позавидует. И тут стоит чуть оступиться — и все. Это досадное происшествие и произошло со мной. Попал под ногу камешек или нога сама в ямку, какую попала, но я, взмыв на высоту не менее двух метров, вошел в крутое пике и приземлился на самую выдающуюся часть лица. Тормозной путь, прочерченный на асфальте моим обликом, был не хуже, чем у «Жигулей», управляемых лихим водилой. Я и выматериться толком не успел, как на мою, распростертую на асфальте сущность десятитонной бомбой упала моя недотрога.

Я мог полностью ощутить всю прелесть ее ранее недоступного тела. Но мне это почему-то и в голову не пришло. Выплюнув песок и мелкие камешки, набившиеся при торможении мне в рот, я довольно грубо прикрикнул на, придавившую меня к земле, Катюшу:

— Слезай!

Но она принялась стонать и плакать, что ушибла колено и порвала чулки. А теперь у нее нет таких чулок, и в чем она завтра пойдет искать работу, неизвестно. На мою шинель было страшно смотреть. А уж какое у меня было лицо и говорить нечего! Если бы жестокие апачи накинув мне на шею лассо, волочили бы меня по прериям не один десяток миль, то и тогда я бы выглядел приличнее.

Делать нечего. Я выполз из-под Катерины, подал ей руку и, как облезлый кот Базилио и хромая лиса Алиса, мы заковыляли назад в общежитие.

Саша не поднял даже голову, чтобы посмотреть, кто пришел. Он держал над ведром за головы двух студенток, которые, не желая за столом уступать Катерине, теперь издавали звуки известного тембра и характера. Он весело смеялся и приговаривал:

— Вот, будете знать, как с летчиками пить.

Когда он глянул на меня, то от смеха чуть не упустил девчонок в ведро.

Хорошо, что было темно, когда мы возвращались в заводскую гостинницу.

Геннадий Петрович только глянул на мое лицо и прошептал:

— Мамочки мои! Что комэск скажет.

Мы благополучно прилетели домой, сдали ракету. На другой день на построении комэск так на меня посмотрел, что задрожал стоявший рядом мой друг.

— Как же ты пойдешь на банкет с такой рожей? — спросил Виктор. — Осталось всего пять дней. Оно же не заживет.

— А вот спорим, заживет?

И действительно, пораженная асфальтовой болезнью область каждый день уменьшалась. И за полчаса до банкета я оторвал последний участок корки и сияющий, как портрет Дориана Грея, вошел в банкетный зал.

А Лена действительно приехала на каникулы в гарнизон. Неделю я скрывался от нее, так как слышал от друзей, что она меня ищет с какой-то бумажкой в руках. Я поставил на камень спичечный коробок и отошел на сто пятьдесят шагов. Шагов, а не метров! Коробок исчез из поля зрения. Вот проделайте такой эксперимент, и если вы увидите на этом расстоянии коробок, то вы беркут, а не человек. Нормальный человек не может на таком расстоянии увидеть спичечный коробок даже анфас. Я уже не говорю со стороны ребра.

Я все же встретился с ней и, чувствуя, что мои капиталы уменьшатся на триста-четыреста рублей, предложил пойти поискать мелкашку.

— А разве у тебя нет своей?

— Откуда? Я тогда стрелял из винтовки физорга. Но он перевелся, и где взять другую, ума не приложу.

Лена еще неделю побегала в поисках оружия, но так как она ничего не нашла, а я известные мне хранилища оружия не выдавал, считать теоретически наш спор проигранным я отказался. Согласились на ничью, выпили бутылку шампанского, нацеловались и объявили, что победили дружба и любовь.    

(с) Александр Шипицын