Halgen — ПОСОЛОНЬ

Имеющий очи да прочтет

Трехтрубный пароход кормил своим хрустящим угольным дымом серые карельские утесы, покрытые сосновой щетиной. Дымок мирно курился над ельниками и березовыми рощицами низин, спускался в морошковые болота, окутывал тихие карельские озера. Но откуда же взялся пароход, если в этих краях нет ни морского запаха, ни шума прибоя?

Пароход полз по узенькой водяной дорожке, прорубленной прямо в строгих скальных телах. По его палубе тем временем расхаживали два человека, одетые в пальто иностранного покроя. Один из них был старичком с колоссальными усищами. Он задумчиво покуривал трубку и глядел на рукотворную дорогу. «Что может человек!» — повторял он про себя свое же изречение.

Рядом стоял еще один немолодой человек, тоже по всей видимости приехавший из-за границы. Его лицо украшала аккуратная профессорская бородка, над которой зорким взглядом художника выглядывали два пронзительных глаза. В руках он держал тросточку, завершающую облик былого эмигранта.

Как бы то не было, в Советском Союзе 30-х годов не могло быть места ни для одного, ни для другого. В любом случае время жизни таких «реликтов» ни то заграницы, ни то былой России на земле, отданной под индустриализацию, должно исчисляться минутами. Кроме особенных случаев. Не трудно догадаться, что этот случай, конечно, был особенным.

— В мире есть два города, дорогой Алексей Максимович, которые вроде бы построены людьми, но при этом столь же очевидно, что люди их построить не могли, — говорил бородатый художник Билибин усатому писателю Горькому, — Первый из таких городов — тибетская столица Лхаса. Высота под семь тысяч километров, снегопады, лавины. Человеку в таких условиях не то что работать — дышать тяжело. Но город стоит. Кто же его построил? Говорят, будто буддистский мистик Сронцзангамбо заклял демонов, и они соорудили тот город! Представляете, что чувствовали немногочисленные люди, видевшие, как враждебные им существа перебрасывают целые скалы, как надувные шары?! В русском народе тоже сказка на сей счет есть, будто Зосима с Савватием закляли чертей, и те Соловецкий Кремль соорудили. Думаю, выглядела эта стройка не веселее, чем на далеком Тибете.

— Занятно! — согласился Алексей Максимович.

— Но беда только в том, что заклятые демоны ждут всегда случая освободиться и отомстить. Когда дух народа, его вера в Мировое Начало ослабевает, тогда они свободу и чуют, и мстят людям, изводя их. Кто строил канал? Чьи силы исходили в камень, пробивая в нем этот желоб?! Да силы русского же мужика, кого же еще! Скажете, что канал строили перевоспитывающиеся враги? Да враги, то есть политики, после двух ударов кайлом по камню уже мертвыми лягут, а если где тут и выживут, то только на конторской работке! И строить канал мог только мужик, который власти не может быть ни другом и не врагом. Его жизнь в канал и ушла. Что в сравнении с непробудной силой скал силенки какого-то человечка с лопатой…

— Нечистью Вы, дорогой Иван Яковлевич, видите, конечно, Нафталия Ароновича и других начальников стройки? Напрасно Вы так. Они тоже трудились, их секли те же метели и грыз тот же гнус, что и строителей! Строители ковали канал, а они перековывали самих строителей… — сказал Горький и осекся, заметив ироничный взгляд Билибина.

— Иван Яковлевич, давайте начистоту. Я вернулся сюда потому, что вижу, как здесь рождается новый человек. Не спорю, рождается он в муках, но ведь роды человеческого существа всегда мучительны. Поверьте мне, как-то самому довелось роды принять. Что же удивляться, когда рождается такое великое явление, как Новый Человек! И я здесь, чтоб быть рядом с ним! Но Вы, как я понимаю, Нового Человека не видите и не хотите видеть! Не лучше ли Вам было бы остаться где-то во Франции, где и климат мягче, и спокойнее, — высказался Горький. Казалось, будто он не говорит слова, а выкатывает их на певучих и громких звуках «о».

— Вы видите тут рождение Нового Человека, причем пытаетесь его разглядеть лишь в том, что Вам показывают. И сами себя Вы убеждаете, что вам показывают — все. Я же вижу не вашего Человека с большой буквы, которого тут нет, а созерцаю труды все того же русского человека, какой жил всегда. Он сотворил всю Русь и все, что есть в ней, включая и эту стройку. Не перековывать надо русского человека, а беречь его, ведь если он вправду исчезнет или «перекуется», то Русь держать будет некому, и она рассыплется, как будто сделана из песка. Разуйте Вы, Алексей Максимович, глаза! Ваших Человеков русский народ всю свою жизнь порождал, а не эти демоны их «выковывали»! А не будет народа, и не смогут ваши «кузнецы»-чужеродцы никого выковать!

При слове «чужеродцы» Горький вздрогнул, ибо его связи с чужеродным народом были обильны. Да и вообще разговор был ему неприятен, ибо грозился разнести вдребезги ту хрустальную модель советского мира, которую он с большой любовью собрал, а теперь так старательно берег в своей душе. И с властью ссоры бы не вышло. Само собой, ему ни молотка, ни кувалды в привыкшие к перу руки никто не всучит, но все же будет неприятно. Преклонный же возраст требует избегать различных неприятностей настолько, насколько это вообще возможно…

— Свое призвание я вижу в том, чтоб беречь душу своего народа. Частичка, можно сказать, горячий уголек русской души — у меня. И нигде его не сохранить, кроме России — ни в Германии, ни во Франции. Я это уже понял…

— Вас там, за границей, кто-нибудь слушал? — поинтересовался Горький.

— Слушали, — охотно ответил Иван Яковлевич, — Только понимали все по-своему.

На его пальце блеснул перстень, с серебряной глади которого смотрел глаз черного солнца — знак признания от германского мистика Вольфрама Сиверса, возглавляющего в недавно рожденном Рейхе какую-то очень тайную организацию. Разумеется, значения перстня Горький не знал, потому перстень оставил незамеченным. Мало ли кто что на руке носит!

— То, что назначено для русских — может быть понято только русскими — подвел итог Билибин.

С нижней палубы тем временем доносился дымок. Турист с туристкой там курили еще не появившиеся в магазинах новомодные папиросы «Беломор», на белой пачке которых красовалась веселая карта. Откуда же туристам взяться на этом охраняемом пароходе, верхняя палуба которого предназначена для Вождя, а предпоследняя палуба — для разных неприкосновенных персон? Разумеется, туристы были сотрудниками НКВД, и вдыхая в себя дым новых папирос, они вовсю работали ушами, наполняя их разговором писателя и художника с верхней палубы. Не будь Билибин ценным репатриантом, его участь, разумеется, была бы мгновенно решена, и «туристам» пришлось бы охотиться за кем-то другим. Но к их счастью чья-то воля сверху берегла художника, и от служивых требовалось лишь слушать его разговоры и докладывать о них «куда следует». Что «турист» тут же и сделал.

Через пару минут он стоял перед карликом, терзавшим пространство перед собой колючими, злыми глазами. Чувствовалось, что все нутро этого существа было съедено чудовищной ненавистью, похоже — самой страшной ее разновидностью, неприязнью самого себя. Наружу же эта злоба прорывалась ненавистью против всего, что попадает под отвратительный взгляд.

— О чем они говорили? — коротко спросил карлик.

— Как всегда. Писатель заступался за нашу действительность, а художник не скрывал своей неприязни к ней, — сухим языком ответил «турист».

— Нет, я не про то, — выплюнул карлик, — Не говорили ли они что-нибудь про Черное Солнце?

— Говорили. Правда, ни о каком солнце не упоминали. О книге и ее местонахождении — тоже. Но художник сказал, что его слушал какой-то Вольфрам Сиверс у фашистов. Только по-настоящему так его и не понял. Как говорит сам художник, понять его может лишь русский…

— Что же, неплохо. Продолжайте действовать, — одобрил своего сотрудника нарком НКВД. И тут же принялся собираться на доклад к человеку, который был в те годы не просто носителем власти, но — сгустком самой властной материи.

Наверное, в 1936 году никто так не боялся Сталина, как нарком НКВД Ежов. И дело было даже не в возможности лишения жизни. Участвуя всеми силами в обесценивании человеческой жизни вообще, нарком не мог не ощутить и обесценивание жизни собственной. Но черноусый сгусток страха ведал главную его тайну, с помощью которой он мог управлять грозным на вид народным комиссаром так же, как заправский кукольник правит своим Петрушкой. Противоестественная любовь Николая Ивановича к существам своего пола, оберегаемая в тайне всем могучим монстром НКВД, не была тайной для Вождя. И он мог по своей воле обратить ее в вечный позор для своего бесоподобного подчиненного.    

Сталин задумчиво курил трубку, даже не взглянув на вошедшего в каюту Ежова. Вроде бы, нарком сейчас был триумфатором — канал построен, притом — в рекордно короткие строки. Но это — для журналистов и прочих невеликих писателей. По ту сторону безмолвного Сталина чувствовалась другая правда о канале. Стройка канала унесла треть жизней своих строителей. Само собой, человек с трубкой не страдал сентиментальностью и не относился к ценителям человеческих жизней. В его сознании работала чистая математика, выводы который были невеселы. Еще несколько организованных подобным образом строек — и строить в стране будет некому. А получившийся канал хорош лишь для газетных полос, где не измерить ни его настоящей глубины, ни ширины. В самом же деле он оказался гораздо мельче и уже, чем планировалось ранее, и не мог пропустить по себе ни одного боевого корабля, кроме, разве что, катера. Речной же транспорт в северных краях по большому счету не нужен, с небольшим потоком грузов здесь вполне справляется железная дорога. Да и навигация коротка, речной флот будет работать себе в убыток. Но все это — только полбеды. Про ужасы стройки уже известно во всем мире, причем рассказал о них не какой-то беглый уголовник, а русский философ Солоневич. Все это наводило на мысли о том, что организация работы, да и жизни в стране должна быть иной. Чтоб люди по своей воле чудеса творили. Но тут требуется что-то, во имя чего народ свою волю проявит и чудо сотворит. Идея коммунизма, как видно, себя не оправдала. Нет-нет, пусть академики политэкономии спорят об этом, сколько хотят, но сам он, Хозяин, понял это тут, на Беломоре. Значит, должна быть какая-то иная идея… Но какая? Конечно, вера. Но сочетание слов «вера в Бога» не вызывает никаких отражений, кроме картины провинциального собора с полуграмотным попом, читающим церковно-славянский текст, непонятный ни ему ни прихожанам! Или у народа была еще какая-то особенная, потаенная вера? Откуда ему об этом знать, если сам он произошел не от русского народа, хотя всю свою жизнь и силится его понять!

И понимать русский народ Сталин тщился в том числе по книжкам русских сказок с картинками Билибина. Удивительные они, эти картинки — на них можно смотреть сколько хочешь времени не отрывая взгляда! Если бы можно было пройти внутрь них, то больше никуда не хотелось бы уходить. А место, из которого больше никуда не хочется уйти — это, конечно, Рай. Значит, Билибин — это единственный человек в мире, которому удалось изобразить Рай! Ведь все остальные, включая самого Вождя, пока что смогли начертать на земном лице лишь картину ада, и Беломор, как ни смотри — один из фрагментов этого «гениального» творения. Безусловно, творение этого ада — необходимость, суть временная, вынужденная мера, предназначенная как раз для того, чтоб в конце концов построить именно Рай… Но как же построить то, что ни один человек, включая голову всей стройки, не может себе представить?! Даже во сне. Тем более, что сновидения Иосифу Виссарионовичу никогда не приходили, его сон был непроглядно черным. Но, оказывается, на Земле все-таки есть человек, который Рай представить может! И пришлось задействовать силы посольства во Франции, да и всего наркомата Иностранных Дел, чтоб этого человека в страну вернуть…

Ежов что-то докладывал, но Сталин его не слушал. Участь этого демона расстрельных подвалов и мотков колючей проволоки уже была решена — устранение с лица Земли и вечный позор. Он свое дело сделал…

— Значит, в Германии он свою книгу не оставил, судя по его словам. Это хорошо, — пыхнул трубкой Сталин в ответ на доклад Ежова о работе «туристов», — Но есть ли вообще у него та самая книга? Существует ли вообще она?

— Наша агентура в эмигрантских кругах утверждает, что есть. Ее видела его ученица в Германии, из русских эмигранток, по имени Ирина. На нее удалось выйти нашим людям. Она даже говорит, что листала ее. Но где книга сейчас — она не знает. Логично предположить, что она у Ивана Яковлевича. Мои люди провели негласный обыск в его квартире, но никакой книги там не нашли. Ничто не подтверждает, что она у него и здесь…

— Как обыски проводил? — ни с того ни с сего Сталин воткнул в подчиненного когти своего знаменитого «рысьего» взгляда, — Если Иван Яковлевич о твоей работе узнает и огорчится, то печаль будет тебе. Ты вот показал, что хорошо умеешь малевать ад. Но знай. Знай что ад намалюет вместо тебя любой, дай ему только достаточно власти. А вот написать Рай пока может лишь один человек на свете. Все, иди!

Едва ли Ежов смог обдумать все сталинские слова, от одного лишь слова «печаль» его уже трясло. Уж как может опечалить Хозяин, он знал…

Билибин тем временем трудился в своей каюте. На этой единственной в своем роде экскурсии он был один. Жена осталась в Ленинграде, где переносила картины Рая на фарфор знаменитого завода. Она воплощала идею мужа о Рае, который должен смотреть на человека отовсюду, с каждого предмета, сделанного человеческими руками. Потому художнику не осталось ничего, кроме как в одиночестве взяться за работу. Он разложил бумажный лист и принялся говорить со своей любимой ученицей Ириной, оставшейся в далекой Германии так, как будто он ее учил.

«Взгляни внутрь себя. В самой твоей глубине живет память о Рае, она — самое первое и начальное. Это — Черное Солнце, которое внутри тебя. Оно рвется к Солнцу огненному, но его не пускают стены, которые мы сами себе сложили из всего груза плотской жизни. А ты мысленно освободи его, и тогда солнечные лучи коснутся белого листа перед тобой и тебе с него улыбнется Рай!» — говорил он.

И в самом деле, холст тут же стал превращаться в райскую картину. «Проводим четкие контуры. В Раю никакого лукавства уже нет, там все четкое, без всякого размытия», приговаривал он, орудуя карандашом и красками. Через пару часов блещущая небесным золотом картинка уже сохла на столе. Еще одно окошко в Рай, сквозь которое можно сколь угодно долго смотреть, но войти в которое человеку не под силу…

«Пожалуй, я недооценивал художников. До Гитлера. Но ничего, на их Гитлера у нас есть свой Билибин» — размышлял в своей каюте Сталин, пыхая в усы из трубки.

«Самим изготовить эту книгу что ли, да Билибину подкинуть. Тогда вопрос на время отпадет. Неужели мы ее сделать не сможем, ведь не такие вещи делали! Нет спора, специалисты у нас найдутся! Но надо знать, о чем там написано должно быть. Хоть что-то знать, а мы ничего не знаем…» — раздумывал, обтирая кожу мокрым полотенцем, нарком НКВД.

Пароход продолжал свой путь в северных краях, из которых огненное Солнце исчезает почти что на полгода. Потому по половине года люди и живут тут чувством скрытого, но живого Черного Солнца. Которое, конечно, вернется к ним и вспыхнет на небесах пламенным шаром…

Билибин посмотрел в каютное окошко. Много лет назад он побывал уже в северных краях, только не в этих, а в поморских. Тогда он был молод и обитал в ныне почти забытой Российской Империи. Теперь она обратилась в призрак, о котором советскому человеку не положено говорить ничего, кроме положенного словесного штампа «проклятый царизм». И более ничего не добавлять. Если же память нечаянно воскресит картины чарующей неорусской архитектуры, портреты старых профессоров или музыку «Могучей кучки», то эти миражи надо запирать в самую глубину мыслей на хороший замок.

Но в те давние времена подобного будущего, конечно, никто увидеть не мог. И молодой художник Билибин отправился в экспедицию для изучения культуры русского народа.

Как-то вечером он добрел до потерянной в лесу поморской деревушки. Одет Билибин был как все интеллигенты, совершавшие «хождение в народ» — в холщовую рубаху, подпоясанную веревкой. Но глубокомысленный взгляд вместе с аккуратно подстриженной бородкой, безусловно, выдавали в нем интеллектуала.

В закатную пору в русских деревнях странствующих людей принято принимать и брать их на ночлег в самый лучший из домов. Ивана Яковлевича принял в свой дом староста, Степан Иванович. Снаружи его жилище сплошь покрывали резные деревянные кружева, на которых красовалась вся Вселенная. Правда, для художника смысл этих резных знаков был еще тайной.

На стол хозяин поставил нехитрую крестьянскую еду — чугун картошки, миску соленых огурцов, блюдо с солеными рыбными ломтиками и бутыль браги. Последняя, видимо, предназначалась исключительно для гостей, ибо за весь вечер хозяин не сделал ни глотка.

— Расскажите, Степан Иванович, что за деревня у вас такая красивая и необычная? Вы, наверное, раскольники?

— Нет, мы — люди Христовы, Христолюбцы то есть. А власти нас «хлыстами» величают. Никониане почитают новые книги, раскольники — старые, а мы никаких книг не чтим. Ибо видим, что их слова никуда теперь никого не ведут! Христос книжек не писал, он с живым словом обращался. И евангелисты не смогли положить на бумагу жизнь Его слов, омертвели они у них. Да и как через перо пропустишь живую любовь?! Но вся беда не в этом. Горе в том, что на Русь попал Ветхий Завет, писанный не для нас, а для жидов. А у жидов любви нет, а их души по приказу живут, что написано — то они и выполняют, и еще раздумывают, что и как из писанного не выполнить можно, чтоб потом себя оправдать. Вот попы говорят, будто Ветхий Завет готовит душу к принятию Слова Христова. Но как он может нашу, русскую, душу подготовить?! Ведь он — сборник указок для чужих, не понимающих даже нашего языка, человеков?! Потому русский человек может увидеть в нем только лишь зло, которое делит людей на своих да чужих и требует относиться к ним по-разному. И утверждает единого Бога, непостижимого человечьим умом, которого нельзя ни увидеть, ни почуять.

Но мы ведь еще до крещения ведали, что на Небесах — Троица! Звалась наша древняя Троица — Сварог — Род — Даждьбог, а после крещения ее переименовали в Бог Отец — Бог Сын — Святой Дух. Если задуматься, то отличаются лишь слова.

— Значит, вы — христиане, но вместо Ветхого Завета берете веру давних предков? Соединяете христианство с язычеством… — с интересом проговорил Билибин.

— Не любим мы таких мудреностей. Наша вера — суть русская вера. И мы верим, что Христос приходил и к нам, на Русь, даже сюда, в дальний край земли русской. Он же явился всем народам, а не одним жидам! Только они писать любили много, а мы — мало, и не так, как сейчас пишут, а вовсе иначе.

— О таких тайнах народа я прежде и не помышлял, — прошептал Билибин.

— Расскажу о Троице, — продолжил Степан, — В Троице есть особенная тайна, не понятая и самыми умудренными из мудрецов. В Троице спрятан и четвертый, женский лик. Богородица! На Руси в древние времена она звалась, конечно, иначе — Макошь. Но смысл ее был тот же — живое средоточье любви, на которой держится мир. К ней обращаются люди тогда, когда не могут обратиться Господу, ибо она — утешительница и заступница. Она же и Божья Воля, соткавшая наш мир…

Гость и хозяин вышли из дома, и Степан показывал Ивану резные узоры, сработанные его руками.

— Самый верх, то что под крышей, где капли да волны — это хляби небесные, там мир Бога Отца, непонятный для нас. Но вот пониже — само Небо, по которому ходит Красное Солнце, небесный Бог-Сын. На образе Вседержитель у Него лик Солнца, а икона та — нерукотворна. Но кроме Красного Солнца есть еще и Черное Солнце. Это Солнце здесь, на полотенцах. На дощечках, которые по краям. Черное Солнце — это скрытое Солнце, спустившееся в наш мир и заглянувшее даже под землю. Оно и значит Богородицу, которая связывает земной мир с небесным царствием! А вот ниже, косые кресты в квадратах — это знаки земли. Среди них почка и росток, знаки Христа, пришедшего на землю. Ведь Он, подобно зерну, был похоронен и воскрес! Вот это — наша книга и есть!

— Меня удивляет, почему в противоположность Раю Вы не изобразили ада. Ведь его обязательно рисуют на фресках в храме!

— Его нет! Ведь у человека внутри тоже нет ада, если бы он был, то выжег бы человека изнутри, и он бы не жил. Ад творят бесы вокруг человека и руками человека. Да, они проникают в него глубоко, но все же не в самую сердцевину, где вечный Рай. И убрать они его не могут, потому лишь прячут его, закрывая собой! Но если вокруг человека вот такие обереги, защищающие от нечистой силы, то аду вокруг него никогда не бывать! Ибо спасутся все, Божья Милость не знает границ, а знаки ее — Святой Крест и Черное Солнце!    

Билибин мысленно поглаживал резные символы, как будто повторял своим взглядом движения ловких рук мастера.

— Обереги да образа — вот наша сила и защита от нечисти! Но оберег бывает не только снаружи человека, но и внутри него. Глядя на оберег, сделанный руками, чувствуешь, как просыпается другой оберег, который в середке, у самого сердечка! — продолжал с удовольствием рассказывать Иван.

Билибин и в самом деле чувствовал, как в нем будто пробуждалось что-то древнее, любимое, райское. А глаз художника уже видел новую картину.

Деревушку художник покинул на другой день. Конечно, побывать в ней еще раз ему не довелось. Какой она сделалась сегодня? Осталась такой же резной, раскрывающей путникам свою красоту, наполненную смыслом, вещающей о жизни тонких небесных миров, о Рае?: Или времена плотин да каналов ее тоже изменили, лишили людей, сделали брошенной, и более уже никого не радуют почерневшие от сырости и бесхозья таинственные резные знаки?! А кости Степана вместе с костями других деревенских людей — Христолюбцев покоятся где-то внизу, под пароходным днищем, на гранитном дне канала…

Через четыре года Иван Яковлевич редко вспоминал и пароход, и тот канал. Зловещее слово «Беломор» ушло в прошлое. Вернее, в настоящем оно все-таки осталось, но приобрело иной смысл, прикрепившись к названию папирос. Курить «Беломор» в те времена, кстати сказать, было престижно, ведь сигарет с фильтром еще не было, зато эти папиросы делались из хорошего табака. С современной одноименной табачной продукцией они, конечно, имеют общим лишь название.

Злобный голубой карлик рассыпался в прах. По народной легенде он накинул себе на шею удавку, и, прикрепив на грудь красноречивую и немудреную табличку с надписью «Я — говно», прыгнул с табуретки. Повторил «подвиг» Иуды.

Билибин же тем временем спокойно преподавал в Академии Художеств. Все свои силы он тратил на то, чтоб разбудить в учениках чувство Рая. Ему это удавалось. Лучше всех Рай чувствовал Юра Васнецов, выросший среди картин своего дяди, великого художника закатившейся Империи. «Он чувствует Рай не меньше, чем Ирина», думал Билибин, глядя на его работы и почему-то вспоминая свою любимую ученицу, ныне сокрытую где-то в германских землях. «Хорошей парой они могли бы стать, их семья была бы Раем. Но она — там, за закатом, а он — здесь», — зачем-то продолжал свои мысли художник. Но вслух, конечно, ничего не говорил.

   Полки книжных магазинов, особенно их детских отделов, тем временем улыбались иллюстрациями Билибина и его учеников. Выполнены они были офсетной печатью, тем старым трудоемким методом, когда рисунок на свинцовой пластинке вытравливают почти вручную. Зато каждая картинка выглядит так, как будто вышла из-под руки мастера, а не из внутренностей металлического механизма. И чувствуется в ней тепло человеческой руки, а не холодный машинный поцелуй.

Как-то в профессорском кабинете раздался телефонный звонок. Отлично узнаваемый голос с сильным грузинским акцентом пригласил профессора в Москву, в Кремль. Просто на шашлык. Как будто речь шла о простой вечеринке или загородной поездке. Но от такого предложения не откажешься!

В кремлевском кабинете с высокими потолками и громоздкими стульями стиля модерн разносился щекочущий желудок запах свежезажаренного шашлычка. Мясо и вправду было отменным, таяло во рту и текло по бороде обильным соком. Не хуже были и прекрасные грузинские вина десятка сортов, хранившие в себе тепло далекой каменистой земли.

Видеть Сталина не грозным, а почти домашним, спокойно жующим мясо, конечно, было величайшей почестью для советского человека. Но Билибин принимал ее спокойно — без ложной скромности и без лишнего восторга. Ибо был он не совсем советским. Даже — совсем не советским, о чем Сталин, конечно, знал. Одним словом, и гость и хозяин принимали друг друга такими, какими они есть. Возможно, именно поэтому всегда немногословный хозяин кабинета сейчас говорил много.

— Иван Яковлевич, мне тут известно, что у Вас имеется одна книжка, которую Вы никому и никогда не показывали. Книга Черного Солнца. Мне, если не хотите, тоже можете ее не показывать, но, прошу Вас, расскажите о ней. Откуда она и что в ней написано? — интересовался кремлевский хозяин.

— Как Вы, Иосиф Виссарионович, представляете? Если как пачку исписанных листов в кожаном переплете, то я Вас разочарую — такой книги нет нигде в мире!

— Но я же навел кое-какие справки в Академии Наук! И мне рассказали интересную вещь. Оказывается, когда князь Владимир Красное Солнышко принял крещение, он все же задумался о том, что слова греческих книг и богослужений на чужом языке никогда не дойдут до русского сердца. Никогда не примут русичи и Ветхий Завет, написанный для никем не уважаемого на Руси народа. Но ссориться с византийскими попами князь не хотел. Потому в тайне он написал книгу Черного Солнца, в которой объединял древнюю русскую веру и христианство. Потому в некоторых кругах Владимира звали не только Красным, но и Черным Солнышком. У этого учения всегда были последователи. И в простонародье, и в аристократии, да и среди священников — тоже. Даже есть мнение, что все русские ученые прошлого века, восновном — поповские сыновья, следовали этому учению. По крайней мере, я это узнал про Жуковского и Циолковского. Может, потому русская наука и была первой в мире. Но мы же хотим сделать первой нашу, советскую науку! Помогите нам, Иван Яковлевич!

— Что же, я скажу, что книга Черного Солнца в самом деле — есть. Но выглядит она вовсе не так, как представляете ее Вы и, быть может, представляют в Академии Наук. Написана она на каждой русской избушке, хоть бедной хоть богатой, где-то хуже, а где-то лучше. Начертана она знаками, смысл которых из поколения в поколение передается из уст в уста. В ней рассказывается и об устройстве мира и о месте человека в нем. Но сейчас растут города, строятся заводы, народ уходит из деревень и не видит своей Книги. А в городской жизни ее смысл через пару поколений забудется, и тогда русскому духу а вместе с ним и народу придет конец. И тогда уже не поможет и восстановление православной церкви, и даже массовая подготовка священников. Когда народ потеряет свой дух, то хоть поставь на каждой улице по храму — вера все одно будет мертва. Люди просто зайдут в церковь, постоят там несколько минут и уйдут, искренне полагая, что отдали Богу свою дань. А все дела они будут все равно делать не по писанному, храм останется на обочине их жизни. Ибо писаное буквами на бумаге слово, завернутое в кожаный переплет, лишено силы заполнить собой всю людскую жизнь!

Сталин, бывший студент-семинарист, задумался.

— Что же вы предлагаете? Не строить заводы и не расширять города? Положим, люди и землей проживут, как многие века и жили. Но ведь заводы делают и оружие! Без него нас просто завоюют. Или Вы полагаете, что враг, чтя наши обычаи, отправится воевать против нас не с танками, пушками и самолетами, а с мечами, копьями да конями?!

— Что же, нам остается вносить картины-обереги в нашу новую жизнь. И это выполнимо. Моя жена, работая в мастерской фарфорового завода, это хорошо показывает! Роспись по фарфору, конечно — традиция давняя, появившаяся еще до фарфора, во времена глины. Потому надо искать, как внести древние знаки во все произведения человеческих рук, включая даже и оружие. Простите за наивность, но я почему-то думаю, что и сражаться такое оружие будет — лучше. И солдаты, приставленные к нему, сделаются бесстрашнее!

Билибин взглянул на Сталина, отыскивая улыбку на его лице. Но ее не было. Кремлевский хозяин сохранял внимательность и серьезность. Доев мясо, он взял знаменитую свою трубку и с удовольствием закурил.

— Кстати, русские мастера уже вносили традиционные символы в оружие. В Петербурге, то есть — в Ленинграде есть Артиллерийский Музей и там хранятся пушки русского мастера Андрея Чохова. Каждая из них на себе несет не меньше знаков, чем целая книга! Ведь в работе пушки русские люди чуяли действие нечисти, потому и оберегов от нее для орудия требовалось куда больше, чем для прялки, к примеру, или для колыбели.

— Хорошо, о прошлом и настоящем Вы рассказали. Но как насчет будущего? Какая может быть цель у всего народа, исходя из учения, о котором Вы рассказываете?

— Наши предки освоили безбрежные русские земли как раз в поисках сокрытого Солнца, то есть — Черного Солнца. Земель собрали много больше, чем требовалось для жизни. Их открывали и присоединяли к Руси, совершая путь на восток, туда, откуда Красное Солнце выходит на Небо и где спрятано Черное Солнце. В конце концов, дошли до Тихого Океана, а Черное Солнце не встретили. Оно ускользнуло! Потом, в 19 веке, пошли на север, в Арктику, где по преданию есть нора к земной сердцевине, скрывающей Черное Солнце. Я собираюсь иллюстрировать книгу профессора Обручева «Земля Санникова», там про это рассказано. Но почти всю Арктику осмотрели, но хода в солнечное подземелье так и не обнаружили! Тогда устремились в самые Небеса, создали самолеты и ракеты. Вы же вспомнили Жуковского и Циолковского! Значит, надо продолжить этот путь, конечно, с новой техникой. Разум народа, отлитый в его технике и дух народа должны всегда быть вместе, их нельзя разделить, а, тем более — противопоставить один другому! Новое не может быть отрицанием старого, иначе они насмерть побьют друг друга, что показала Гражданская война. Нет, новое обязано продолжать старое, только — уже в чуть другом мире.

— Хорошо сказано. Как славно, что у русских есть такой мудрый человек! А вот у других народов такого человека нет, — задумчиво произнес хозяин кабинета, выпуская изо рта облако дыма, — А мы в Крыму солнечную обсерваторию думаем построить. Думаю, она как раз поможет тому делу, о котором Вы мечтаете. Вот построим обсерваторию, и я Вас туда приглашу посмотреть. Отдохнете заодно. Правда, знаю я как вы, художники, отдыхаете — работаете раза в три больше, чем когда не на отдыхе!

В этот раз Сталин в самом деле — улыбнулся.

Так и закончилась единственная их встреча. Неизвестно, что осталось в мыслях кремлевского хозяина после нее. Можно бы подумать, что ее и вовсе не было… Если бы не было великого русского Космического Прорыва 60-х годов.

Иван Яковлевич приходил в себя после встречи в отдельном купе «Красной Стрелы». Больше всего он дивился своему рассказу об истории и судьбе русского народа. Откуда взялись в нем эти мысли, которые родились мгновенно и тут же были высказаны? Ведь прежде об этом он даже и не размышлял, живя больше давним прошлым, чем настоящим, а тем более — будущим? Невидимые в темноте деревушки бросали сквозь окно отблески своего где лучинного, а где — керосинового света. Конечно, в тех деревнях остались еще покрытые узорами резные избушки. Остались и люди, умеющие читать эти знаки, доставшиеся нам от глубокой древности. Быть может, сам русский мир вложил в Билибина свои мысли и озвучил их его языком?!

Возможно, слова, сказанные Билибиным за кремлевскими стенами, могли бы изменить в русской жизни много больше. Быть может, от того бы дня началась иная дорога, которая бы сегодня привела в Иную Россию… Все бы это могло быть, если бы меньше через год страна не закружилась бы в огненном военном танце. Все, что не способно воевать, было вычеркнуто из жизни и предано забвению. Плоды рук Билибина стрелять и убивать не могли, потому художник тоже был предан забвению. Правда, книжки с его иллюстрациями в закоченевшем, наполненным вмерзшими в лед мертвецами Ленинграде для растопки использовали в самую последнюю очередь. Когда больше жечь было уже нечего.

А сам художник тихо и незаметно умирал в покрытой инеем квартире на Петроградке. Буржуйка, заботливо подставленная женой к кровати профессора, дарила ему капли тепла. Художник вспоминал свою жизнь, событий которой вполне хватило бы на две-три жизни. Вспоминал он и свою давнюю ученицу-эмигрантку. Неужели она теперь — по ту сторону войны, за спиной тех, кто обращает русские земли в подобие ада? Билибин вспоминал давний Берлин, в котором он знал каждый переулок. Больше всего ему вспоминались цветы, море цветов, которые так любят немцы. Неужто там, на другом конце войны нет голода, льда и мертвецов, которые есть здесь?..

Потом воспоминания отодвинулись куда-то в сторону, как оконные занавески. А за ними вырос простор Рая. Того Рая, который художник всю свою жизнь показывал другим. Но подарить вход в него он был не в силах. Теперь Иван Яковлевич как будто входил в свою же картину.

Оскаленные кирпичными зубами кремлевские стены. Тот же кабинет, в котором пять лет назад, в бесконечно далекий день ушедшей довоенной поры под вино с шашлыком Билибин говорил свои слова.

Сегодня гостем кабинета был низенький лысоватый человек, глаза которого прятались за сверкающими кругляшками пенсне. Говорил он с тем же акцентом, что и хозяин кабинета, из-за чего все в России были уверены, что они происходят из одного народа. На самом деле это было не совсем так. Человек в пенсне был мегрелом, которые — народ особенный, к грузинам себя не относящий. Впрочем, все это — мелочи. Мало ли в горах народов, о которых знают только их соседи да академические профессора?! Важнее то, что мегрела звали — Лаврентий Павлович Берия.

Перед хозяином кабинета Берия выкладывал на стол фотографии. Сталин смотрел на них одним глазом, но вдруг неожиданно вздрогнул и пододвинул одну из фотографий ближе к себе. В его душе что-то пробудилось, будто там сыграла какая-то невидимая струна.

— Что это? — спросил он, указав прокуренным пальцем на Черное Солнце, выложенное мозаикой на полу большого круглого зала.

— Их главный знак. Как и свастика. Только этот знак у них — тайный. Что-то темное там у них было, колдовское, — ответил Берия.

И тут Сталин вспомнил Билибина, притом так, как будто видел его только вчера. И сам не поверил, что профессора больше нет среди живых. Даже его кости не отделить в серой земле Ингерманландии от миллионов других костей.

Но откуда Черное Солнце могло появиться там, откуда пришла война?! Или для них оно — тоже оберег? Но если у русских и у немцев один и тот же оберег, то почему два народа устроили друг другу истинный ад?! Или прав Билибин в том, что обереги-то есть, но слишком мало их у людей осталось, в городах так и совсем не сыскать. Потому бесы через людей и орудуют, творя повсюду свой ад!

— Где все-таки это? — поинтересовался хозяин кабинета.

— Замок Вевельсберг. Фотографии наши разведчики достали. Но теперь ничего этого больше нет, американцы взорвали замок.

— Что же там было?

— Какое-то тайное общество СС, о котором почти ничего не известно ни нам, ни американцам с англичанами. Кроме того там размещались исследовательские институты СС под общим названием — Наследие Предков. Заодно еще была академия для высших чинов СС. Американцы при штурме этой крепости самые большие потери за всю войну понесли (ведь у них не было ни Сталинграда, ни Московской битвы). Воевали там за каждый миллиметр земли, эсэсовцы американцев раз десять отбрасывали от стен своего замка. Потому те вспоминать тот штурм не любят. Что интересно, у многих из них мутился рассудок во время боя, начинались галлюцинации. Причем у всех — одинаковые. Они видели две горные вершины и черное солнце над ними.

— Загадочно…

— Вот и мы задумались, не было ли у немцев там какого-нибудь особенного нового оружия, которое они довести до промышленного исполнения не успели. Сейчас этот вопрос выясняет наша разведка.

— А в стенах замка что было? — Сталин интересовался всеми подробностями.

— Внутри замка по ним стреляли как будто сами стены. Американцы попадали в лабиринты с множеством ловушек, на них нападали какие-то странные эсэсовцы, явно не немцы — желтолицые, с раскосыми глазами и в зеленых перчатках. Такие и без оружия одним махом лишали жизни. В итоге замок был затоплен кровью, она вытекала даже из него и растекалась по стенам. Но с самым большим ужасом американцы рассказывают про красивую женщину — эсэсовку, которая в тесноте внутренних помещений замка орудовала огромным кривым ножом. Такие ножи были у амазонок. Быть может, этот инструмент для каких-то тайных ритуалов ими использовался.

— Головы им она отрезала?

— Нет. Она им кастрировала с десяток американцев, после чего, по всей видимости, раскусила ампулу с ядом. Впрочем, это наверняка утверждать нельзя, ее тела никто не видел. Американцы говорят, будто своих жертв она гипнотизировала, и они застывали перед ней неподвижно, позволяя себе отрезать все драгоценное…

— Нечего сказать… Я почему-то подумал, что она была русской. Немки такое делать не могут, они — домашние и сентиментальные, цветочки любят, — Сталин выпустил колечко из своей трубки, — Да, всех загадок этой войны нам, похоже, никогда не отгадать!

— Вот еще интересная вещь. В том замки эсэсовцы носили перстни не с рунами «зиг», как все, а с Черным Солнцем. Один из таких перстней достался нам. Вот, держите!

Берия протянул Сталину серебряный перстень, на печатке которого красовалось Черное Солнце о двенадцати лучах.

— С нее перстень? — поинтересовался кремлевский хозяин.

— Кто его знает, — ответил Лаврентий Павлович, — Этот перстень наверняка был на пальце не простого человека. Такие перстни не продают, не покупают, не дарят, не теряют и не воруют!

Сталин внимательно рассмотрел подарок и спрятал его в отдельный сейф вместе с фотографиями.

Прошло еще семь лет…

Увидеть некогда всесильного человека слабейшим и беспомощным — это, безусловно, испытание. Ведь увидев такое, навсегда усомнишься в прочности всего земного. Если же при этом еще и не веришь в небесное, то тогда едва ли сможешь после этого жить.

Медицинских людей, окруживших еще дышавшее, но уже почти неживое тело Вождя, трясла размашистая дрожь. Каждый из них понимал, что вернуть кремлевского хозяина к жизни никакая медицинская наука уже не в силах, ибо половина мозга грозного человека мертва, а вторая его половина продолжает умирать.

Люди в белых халатах боязливо переглядывались. Им выпало оказаться возле самого главного, у места, где происходит разлом эпох. Но никого из докторов и медсестер такой поворот судьбы ничуть не радовал. С ними-то что будет после смерти великого пациента? Оставят ли в живых тех, кто увидел такое?!

И каждый из присутствовавших уже делал мысленный шаг вслед за уходящим человеком-эпохой…

Но сам кремлевский хозяин уже их не видел. Его веки, всегда легкие, теперь сделались неимоверно тяжелы. А перед закрытыми глазами из тьмы Небытия выплыла огромная, прекрасная картина Билибина, изображавшая Рай. Она становилась явью, и умирающий чувствовал, что, не делая ни одного движения неподъемным мясным телом, он все-таки в нее войдет.

Черное Солнце скатилось с Небес и обернулось прекраснейшей девушкой, тут же разразившейся колокольнор-звонким, веселым смехом. «Как ты прекрасна, моя Царевна!» — почему-то сказал Сталин, хотя его губы даже не дрогнули.

Альтернативная история

Ученица художника Билибина, русская эмигрантка в Германии Ирина смотрела на мозаику 12-лучевого Черного Солнца, выполненную ее руками на полу Большого Зала Аненербе. Этот зал замка Вевельсберг также звался и Залом Обергрупенфюреров. Правда, сама Ирина носила лишь руны гауптштурмфюрера СС.

Ее собеседником был задумчивый бородатый человек, директор института Аненербе, магистр ордена Черного Солнца, бригаденфюрер СС Вольфрам Сиверс.

— Мы думали о том, как создать Рай для немцев. Но в итоге сделали ад и для немцев и для нас, для русских, — говорила эсэсовская девушка, — Намерения в Берлине, может, были и благие — освободить русский народ от власти иудеев-марксистов и вернуть нас к нашей же традиции. Но что вышло? Кровь, руины, гибель, часто чудовищная, и русских и немецких людей. Но при этом те, кто заслуживают действительно смерти, как раз остаются живы и в добром здравии. По всей видимости, они переживут войну и проживут еще долго-долго! Прав был мой учитель, Иван Яковлевич, когда говорил о том, что если нет вокруг человека райских оберегов, то демоны через него творят ад!

— Теперь войну остановить очень сложно. Но можно. И русские и немцы — народы Черного Солнца, а потому — братья и сестры. И войну между нами могли развязать не люди, но — демоны. А демонов может убить лишь сила Черного Солнца. Для этого надо ударить силой Черного Солнца по Городу Зла!

— Что это за сила Черного Солнца?

— Наши ученые-физики смогли собрать ее в небольшой шар, в бомбу. Так бывает, что сила духа народа когда-то переходит в технику, а сила техники — в силу народного духа. Этой силой мы истребим бесов, после чего заживем в любви и мире. Мы прорвемся в Небеса, в космос, к самому Истинному Солнцу, к Мировому Истоку.

Сиверс посвятил Ирину в план предстоящей операции, и она согласилась пилотировать самолет — носитель солнечной силы. Для этого ей пришлось пройти специальные трехмесячные курсы при Люфтваффе. Что же, удивительной русской художнице легко давались авиационные науки, ведь они требуют в первую очередь именно образного мышления. Скоро она почувствовала себя в небесах легко, подобно ласточке. Или ангелу. Или валькирии. И вот она уже стояла на большом аэродроме возле огромного самолета, специально созданного заводами «Хенкель» для этой операции. У воздушного корабля было собственное имя «Бор» — дошедшее до нас слово древнеарийского языка, означающее Бога — Создателя. На киле крылатой машины вместо привычной свастики виднелось Черное Солнце на красном фоне.

Рядом с Ириной стояли ее боевые подруги из женского корпуса Люфтваффе. Второй пилот — немка Анна, штурман — татарка Айгуль, бортмеханик — осетинка Алания. Две последние девушки, конечно, тоже были эмигрантками. Все вчетвером они представляли народы, происшедшие от некогда одного арийского племени — великих скифов.

Скорость — это жизнь скифа. Всю свою жизнь скифы стремились к земному краю, за которым прячется Черное Солнце и неслись к нему на своих молниеносных конях. Потому скифок не пугала и прежде невиданная для Земли скорость в тысячу километров в час, которую развивал этот самолет.

«Моя Полярная Царевна, покажи демонам силу Черного Солнца!» — произнес Вольфрам Сиверс, провожавший девушек в этот полет. Он поцеловал Ирину в щечку, а потом припал на колено и поцеловал ей руку. После этого бригаденфюрер благословил в полет и ее боевых подруг. Со смехом девчонки отправились в нутро самолета и заняли свои места. Реактивная птица помчалась по полосе и взмыла серебряной струйкой в распахнутые настежь Небеса.

Пространство внутри блестящего коня, скачущего по небесному полю, заполнила звонкая песня, хор валькирий из оперы Вагнера. Ирина заливисто смеялась и нюхала прихваченный с собой алый цветочек, так напоминавший своим видом райские цветы с ее картин и картин ее учителя.

Под брюхом самолета скакала земля, являя свои холмы и леса, города и деревушки. Ира обнимала ее широченными крыльями чудо-машины «Бор». Наконец, внизу засверкали воды океана. Отраженные в его волнах солнечные зайчики плясали по обшивке самолета, легко проскакивали сквозь плексигласовый фонарь внутрь кабины и танцевали на лицах девушек.

Солнце золотило волосы Ирины, и вид у нее в самом деле был царский.

У наших предков, древних Ариев был матриархат. И правила погибшим континентом — Полярная Царица, образ которой породил у Г.Х. Андерсена знаменитый образ Снежной Королевы. А патриархат был как раз у южной расы, у семитов. К нам он попал вместе с Ветхим Заветом, и за долгие годы стал приниматься как нечто само собой разумеющееся. Но за все годы патриархата мы не только не приблизились к прежнему чистому, райскому своему состоянию, но напротив — удалились от него на бесконечность…

Покрытый пеленой серого тумана, из океанской пучины выплыл враждебный остров. Затянутый в серое одеяло, Город Зла мрачным и равнодушным оком глядел в Небо, которого он не видел. Ирина же сейчас видела Небеса прозрачными и звонкими, как в первый день мира. Она смеялась над теми, кто был внизу, кто не видел за свою жизнь ничего, кроме купола из грязной водянистой ваты. Нет сомнений, что там, под этим куполом, за многие тысячелетия не могло накопиться ничего, кроме кромешного и непроглядного зла.

Изящный пальчик художницы, привыкший к творению прекрасного, надавил на кнопку бомбосбрасывателя. Металлическое блестящее тело выскользнуло из брюха корабля и легким семенем повисло на шелковом парашютном зонтике. В песне наступила пауза. Ирина зажмурилась, считая растянутые секунды…

Внезапно Злой Город расцвел восхитительным атомным цветком, мгновенно выросшим до самого Неба. Ирочка взяла в руку аленький цветочек… Удивительно, до чего они похожи!

Пламенный цветок тем временем расцвел во всем своем великолепии. Его блеск отражался во влажных глазах Ирины, глазах художницы, сделавшейся Полярной Царицей.

Андрей Емельянов-Хальген

2014 год