Teodor — Песня о друге.

   От твоего взгляда становиться не по себе,— хочется бежать. Ты ждёшь от меня «чего-то», и я знаю «чего». Я помню, всё время помню. Просыпаюсь ночью и помню,— «52-38-70»,— это твой телефон.

   Аккуратно стриженый затылок и широкая кожаная спина. Это ты сзади. Большой чёрный круг, небольшой рыжий, маленький белый. Это ты сверху. Как выглядишь анфас, знаешь без меня, от зеркала.

   Обещанного три года ждут, а ты и трёх месяцев не выдержал. А мне твоё ожидание необходимее воздуха. Хорошо если кто-то ждёт. Но когда дождёшься, то может и не обрадуешься. Словно предчувствие радостней и важнее, чем реальное исполнение. Что-то слишком человеческое.

   Можно ли за это осуждать и смотреть таким взглядом. Да и зачем тебе Аверченко, когда у тебя есть Зощенко. А с другой стороны: зачем ты Зощенке, когда у тебя нет Аверченки. А если эта книга тебя отравит?

   Она тебя и отравила. Теперь каждый раз ты говоришь: "А я вот прочитал рассказ". Этим ты убиваешь сразу трёх зайцев. Во-первых, напоминаешь, что умеешь читать, что по нынешним временам неплохо. Во-вторых, мстишь за то, что я так и не принёс обещанное. В-третьих — намекаешь, что и сам можешь достать что угодно.

   Потом начинаешь пересказывать своими словами недавно прочитанное. Своих слов у тебя немного и получается довольно мило, но я серьёзен, потому что мне стыдно за то, что я такого рассказа я не читал. Долгое время хожу пристыженный.

   С тобой не скучно, но иногда хочется покоя. Тогда обхожу тебя стороной. А потом мы встречаемся. Ты с товарищем, я тоже не один, со своими мыслями. Ты весел и здоров, я голоден и простужен. Зато у меня стильная шапочка и ты позавидовал как Каин Авелю. Ты смеялся и не понимал, что сам смешон, а я был грустен как Охтинский мост во время перелёта осенних птиц с юга на юг. Ты не знал, что я был "инкогнито", и никому нельзя видеть или узнавать.

   Старуха по-прежнему в кресле, раскладывает пасьянс, очень давно раскладывает, не догадываясь, что в колоде не хватает трёх карт. Если присмотреться, то на её лице можно разглядеть усы и рыжую бороду. «Да? — спросите вы, — а почему этого никто не замечал». «Очень просто,— отвечу я, и вам будет стыдно за свою недогадливость. «Она прикидывалась, всё время прикидывалась». Это было твоё первое воплощение на Земле в облике человека. До этого ты долгое время пресмыкался, в смысле был гадом. Потом стал некрупным хищником. Два раза собакой: дворняжкой и пинчером, который доберман. Но пинчер из тебя получился неумный, за это хозяин тебя бил. Полетать тебе так и не удалось. Ещё была женщина из Южной Африки, которая умела петь горлом и носила в носу сушёного скорпиона, и бедный китайский крестьянин. Наконец, ты здесь.

   Ты спросишь: «Откуда я это знаю?» Очень просто,— догадался. Вот так сел однажды на «стулу» и догадался. Понял всё, и стало обидно за тебя, за себя, за нас всех.

   Ты не представляешь, как трудно жить, когда в голове происходят такие чудеса. Иногда боюсь сам себя, но тебя всё равно боюсь больше. Ты являешься с самого утра и не уходишь. Сидишь на шкафу, свесив короткие, нестройные ноги, куришь странно пахнущие сигареты и сплёвываешь на пол. Тебе не хочется курить, но ты знаешь, что я не переношу табачного дыма, и ты мучаешь себя, чтобы мучить меня.

   Когда я ем, ты садишься напротив и портишь воздух. Неудивительно, что аппетита у меня не бывает никогда. От этого я так похудел, что ботинки приходиться не зашнуровывать, а привязывать к ногам. Хотели забрать в дом престарелых, но я показал паспорт и всем стало стыдно за нашу «чижолую» жизнь.

   Когда я купаюсь в ванне, а я люблю купаться в ванне, потому что всё живое произошло из воды, ты в это время делаешь такое, что нет возможности передать словами. Приходиться мыться с закрытыми глазами, а тебе только этого и надо. Помнишь, как ты подсунул вместо шампуня средство для чистки раковин. То, что выпали волосы — это ладно. Природу не обманешь. Вернее, её можно обманывать, но только до поры. Но ведь остальное лицо тоже красивее не стало. Две недели я обходил зеркала, смотрел на людей из окон и прятался в чулане, когда к жене приходили подруги, друзья, подруги друзей, друзья подруг и просто посторонние люди за спичками.

   Я стал дичать и забывать слова, а ты звонил и говорил со мной на каком-то тарабарском языке, на котором никто кроме тебя не говорит. Когда я впервые вышел на улицу, из человеческих слов остались только неприличные глаголы. По иронии судьбы, первым живым человеком, увиденным мною после добровольного заточения, был ты. Суровый милиционер пытался задержать тебя, стоящего посреди запущенной клумбы, прямо напротив входа в общежитие. Ему показалось, что ты хотел сделать на улице то, что делать на улице не прилично. Будто в штаны приличнее. Ты хотел объяснить, что он идиот, объяснить так, чтобы никто не обиделся. Но ты был не совсем трезв (вернее совсем нетрезв). Я пытался помочь, но слова, произнесённые мною, испортили всё окончательно. Конечно, милиционер обиделся. А вы понимаете, что получается, когда обижают милиционера, хоть это только смешные фантазии. Правильно, он сам начинает обижать. Вот и этот грубо схватил нас обоих, и мы пошли строевым шагом.

   По пути следования ты напугал старую женщину, опрокинул переполненную урну, ущипнул проходящую девушку. А когда она отшатнулась, сказал: "Ох, какие мы нежные". Я очень советую, граждане, если увидите людей, сопровождаемых милиционером,— спрячьтесь или обойдите это наваждение стороной, даже если придётся ступить в лужу. Люди, которых ведут в тюрьму, находятся в такой депрессии, что совершенно не отвечают за своё поведение. Под занавес ты замысловато обругал мирно стоявшего пенсионера, и человеку стало почти плохо. А ты запел, запел так фальшиво, что мне стало плохо по-настоящему.

   Очнулся в отделении. И там было страшно как в «кишинёвской тюрьме». Рассказывать об этом не могу. Как-нибудь в другой раз, когда пройдёт время и чувства притупятся.

   Выпустили поздно, почти ночью. Млечный путь напоминал милицейскую дубинку, вокруг неопрятно и холодно. Единственное, что связывает меня с миром в такие минуты,— это музыка. Я мысленно беру любимую кассету, включаю и делаю погромче. Мысленно. Но в это время ты начинаешь танцевать, лёжа на спине. Ты похож на опрокинутого таракана, хочется раздавить, но я сдерживаюсь, потому что знаю, что это не ты сам, а лишь твоё фантомное воплощение.

   Что ты думаешь о Прокофьеве? Кто больше нравиться, Петя или Серый Волк? Или Прокофьев? Раньше я любил Петю, теперь предпочитаю Волка. Почему? Не твоя ли это заслуга? Не твоя. А тебе не стыдно за это. Нет. А тебе не стыдно за то, что тебе не стыдно. Стыдно. А вот это зря. Если уж строить из себя, так чтобы без всяких предрассудков, целеустремлённо и непоколебимо. Что ты и делаешь...

   Иду по улице. Просто так, без мыслей, без чувств, как муха или стебелёк. Навстречу экскаватор. Вернее, навстречу не он, а я. Его пустой ковш шатается в метре от земли сам по себе, не от ветра, как я, а от чего-то внутреннего. Давно ли он здесь? Может месяц, а может полдня. Красивый, уверенный, умеющий делать работу. Подумалось: «А смог бы я так». Ответил не думая — «Смог бы». Представил себя ковшом этой сложной машины. Такой весь опустошённый и приподнятый. Почувствовал на своём лице чью-то улыбку, и понял, что она моя.

   Иду дальше. А навстречу опять ты. Весь кожаный, с дипломатом, зубатый, ушатый — крутой. И я подумал: «Смотри-ка, а ведь мы оба идём. Есть всё-таки у нас что-то общее». И так обрадовался этой мысли, что решил спрятаться, чтобы не видеть твоего лица.

   Боялся, что не сдержусь и кинусь на шею обнимать, а ты не ожидаешь, и у тебя делается инфаркт сердца. Решил подготовить: притаился за деревом, жду, когда пойдёшь, высовываюсь, чтобы не прозевать. А ты не идёшь и не идёшь. Какая-то облезлая птица ходит кругами, косится. Показал кулак — улетела.

   А ты куда-то пропал. Прохожая старуха остановилась и смотрит, то ли в небо, то ли на меня. Погрозил кулаком. Убежала, если это можно назвать бегом. Вообще, я люблю пожилых, если они меня не трогают. Сам ведь буду старым, если доживу.

   Увидел, что ты не идёшь потому, что стоишь неизвестно с кем и рассказываешь неизвестно что, широко размахивая руками и так же широко улыбаясь. Я не умею так улыбаться, и у меня нет таких длинных рук. Завидую. Мне хочется тебя ударить, но руки коротки. Моя шутка не удалась, и виноват в этом только ты. Тебя извиняет лишь то, что твой собеседник женщина. Их я опасаюсь, и это спасает тебя от мучительной смерти в моих руках. Но вот раскланялся и снова идёшь.

   Я снова затаился,— предвкушаю. Хочу кинуться, но по-прежнему переживаю за сердце. Шепчу: «Сейчас будем обниматься». Сказал почти неслышно, нежно и вкрадчиво как терпеливая мама грустному малышу. Закрыл глаза, простёр объятия, сделал шаг навстречу.

   Сдавленный крик. Всё-таки напугал! Открываю глаза. А это не ты. Мужчина, ну совершенно незнакомый. А ты по-прежнему стоишь и размахиваешь руками, размахиваешь руками и стоишь. Незнакомый мужчина порывисто посторонился, я хладнокровно прошёл мимо. Иду, тоже размахиваю руками, хоть и по-своему.

   Руки у тебя все же длиннее, хоть ростом ты не выше. Когда идём рядом, все видят, что мы почти одинаковы, только мои руки едва доходят до колен, а твои волочатся. И все равно женщины любят не меня, а тебя. Но вот я уже и подошёл. Стоим, размахиваем. Я вверх-вниз, ты в стороны, чтобы землю не царапать. И я подумал: «Смотри-ка, а ведь мы оба стоим и оба же размахиваем». Наверное, это неспроста.

   Ты подхватываешь мою мысль, и мы оба восхищены ею. Ты всегда понимал меня с полуслова. Я же никогда не мог понять, чего ты хочешь. И вот стоим мы, дружные такие, и твоя женщина, хотя может она и не твоя, а может и не женщина, а незнакомый старик, ходит вокруг да около, а в руках воздушные шарики и флажки. Вернее, их по одному, но она (он) так часто взмахивает ими, что их кажется много. И это всё продолжается неизвестно сколько.

   Но тут вспоминаем, что скоро отправляется последний автобус, и бежим наперегонки занимать сидячие места. Ты впереди, но твои ноги короче, и я думаю легко обогнать. Когда остаётся самая чуть, ты опускаешься на четвереньки, а когда и это не помогает, неожиданно поворачиваешь навстречу... Я врезаюсь в твой упругий живот и, как говорят физики, — «горизонтальная составляющая скорости меняет направление». Ты смеёшься, высоко подняв рыжую бороду и растопырив сильные пальцы. Ты похож на маленького Кинг-Конга. В эти моменты ты мне нравишься больше всего. С тебя летят клочки рыжей шерсти, рубашка лопается от раздавшейся груди, ты весь покрываешься потом. Лучи заходящего солнца попадают на тебя, и ты начинаешь вспыхивать и лосниться как «хрюстальная» ваза. Все останавливаются, с замиранием следя, что будет дальше. Собирается толпа. Ты достаёшь носовой платок и сморкаешься. Не потому, что тебе это нужно, скорее сейчас тебе это безразлично, зато остальным становиться стыдно за своё нетактичное поведение, и они незаметно расходятся.

   Но я уже далеко. Ты плачешь, размазывая по щекам горячие слёзы, умоляешь подождать. Твоё давно немытое лицо становиться черно. Я почти верю, перехожу с бега на трусцу. Ты бросаешь дипломат, бумаги разлетаются как вспугнутые голуби мира — это распечатанные на казённой бумаге детективы, разбивается о камни бутылка спиртного — взятка от человека, которому ты так ничего и не сделал, рассыпаются колода карт и дорожные шахматы. Я перехожу с трусцы на быстрый шаг. Брошена под ноги и раздавлена шапочка с длинным козырьком, полетела в лужу кожаная куртка.

   Перехожу с быстрого шага на медленный, ты в это время прямо на ходу пытаешься снять натёрший ногу ботинок. Гуляющая по земле собачонка пересекает твою загадочную траекторию, и ты летишь, напоминая неучтённую комету. В правой руке снятый с левой ноги ботинок, в левой руке — собака неизвестной породы.

   Я подхожу, а ты весь притаился. Лежишь посреди дороги вверх животом, то есть на спине. Из-за грязи я не могу понять выражение лица на твоём лице, иду с осторожностью. Я уже рядом. Страшная картина. Глаза остановились, из открытого рта виден язык и острые клыки, брюки закатались, обнажая волосатые ноги, тоже кстати рыжие. Рядом неживая собака. Хочу опуститься на колени, уже опускаюсь, но ты не выдерживаешь и «ржёшь». Таких звуков я не слышал никогда. Собака оживает, бросается под машину, решая свести счёты своей мизерной жизни. Но машина лишь на стоянке, без водителя. Бедное животное остаётся жить, чтобы вспоминать эти страшные мгновения всю свою собачью жизнь.

   Я отпрянул, но было поздно. Ты схватил, и мы покатились. Твои «милые» шутки всегда приводили меня в особое состояние. Я становился зол, а тебе это нравилось. Вынул баллончик и стал поливать твои ничего не выражающие глаза. Ты выхватил сильными пальцами моё сомнительное оружие и легко перекусил, словно это эклер или картофельный чипс. Тебе понравилось,— ты попросил ещё. Тут силы покинули меня, и это было хорошо. Иначе я убил бы тебя насмерть.

   А ты умылся в ближайшей луже и снова стал похож на прежнего себя. Я же оказался так слаб, что меня пришлось нести на руках как ребёнка или невесту. В автобус не пустили. Стоящие пассажиры говорили, что в стеснённых условиях они не могут мирно существовать рядом с такими антисанитарными попутчиками. Ты дал кому-то по уху, я грязно выругался, но войти всё равно не удалось.

   Пошли пешком. Вернее, пошёл один ты, а я дремал на твоей мощной шее. Ветер свистел в моих ушах и твоей голове. Вокруг было холодно, но от тебя шёл пар, и зябнущие прохожие грелись, сушили промокшую одежду, кипятили чайники.

   Я проснулся от твоего горячего шёпота.

   — Ты спишь или умер? — Что я мог сказать. Я ничего и не сказал.

   — Мы пришли. — Снова негромко, как бы самому себе. Но я услышал. Посмотрел в твои глаза, и увидел в них отражения восходящего солнца...

   Если вчера вам не повезло, не отчаивайтесь, сегодня не повезёт больше. И ради этого стоит жить долго.