СЕРГЕЙ НОСОВ
О БОЛТОЛОГИИ
Судьбы русского поэтического слова
Главное отличие советской поэзии от русской поэзии — пристрастие к рифмованным разговорам, к «болтовне в рифму» и решительная неспособность даже и выдающегося советского поэта создавать музыку стиха, изображать словами как красками, музицировать словами, рисовать словами или, говоря иносказательно, пользоваться поэтическим словом как кистью и смычком, а не как возможностью громко покричать, поругаться, поучить или даже — и это самое умное, что мог позволить себе в поэзии истинно советский стихотворец любого ранга — со значительным и солидным видом порассуждать «в рифму».
Именно этим высоким «болтологическим градусом» в своих стихах разительно отличаются, например, советские поэты Евтушенко и Кушнер от несоветских поэтов Пастернака и Мандельштама, хотя «и те, и эти» в основном жили, вроде бы, при той же самой, одинаковой для всех, советской власти.
Первые — только и делают, что разговаривают и разговаривают в стихах и просто не умеют писать иначе: рифмуют свои рассуждения и мысли, иногда к чему-то громко призывают «в рифму» (имеем в виду Евтушенко) и делают вид, что это и есть поэзия — поэзия «для народа», конечно, поэзия как рифмованная проза и чистая риторика или, проще и откровеннее говоря, как то довольно бессмысленная, то наставительная, «учительная» болтология, чутье на которую и радостное одобрение которой у советской власти было несомненное и всегда безошибочное.
Без промаха отсеивавала советская власть «своих» от «чужих», «пригодных для советской печати» — от «непригодных», «инородных» и, соответственно, преследуемых в той или иной форме и степени (можно и просто не печатать — как Кривулина, а можно и на Север выслать — как Бродского) за попытки использовать поэтическое слово «не по советски» — капризно рисовать им или виртуозно музицировать, созидать с помощью вдохновенного поэтического слова прекрасные и странные, иногда неизъяснимые миры свободы, не имеющие никакого определенного отношения к тому, что происходит на улице, на производстве или, тем более, на партсобрании.
Совдепия благополучно развалилась под истошные вопли о благословенной «перестройке» уже четверть века назад. Но навыки насиловать Поэзию рифмованной болтологией, привитые России покойной советской властью «всерьез и надолго» — остались.
Никто из солидных поэтов былой совдепии теперь не признает, что он — поэт социалистического СССР (это уже неловко), но, конечно же, каждый кто им был — им благополучно и остается. Как тот же Александр Кушнер.
Кушнер как печатался при советской .власти, так и теперь печатается во всех журналах — в «патриотических» и «непатриотических», в «левых» и «правых», в тех которые из «пятой колонна» и в тех которые «за Родину, за Путина» — и везде разговаривает и разговаривает более или менее в рифму, видимо, по советской привычке полагая, что это и есть проявление подлинной Поэзии.
Последняя публикация стихов Кушнера — в оппозиционном «путинизму» и любящем даже новомодние изыски в художественном слове общественно-литературном журнале «Знамя» — так откровенным образом и озаглавлена: «Тихий разговор» («Знамя», 2015, №6).
Любопытно, что никаких особо ярких и примечательных художественных образов в этих своих очередных «тихих разговорах» в стихах Александр Кушнер даже не пытается и создавать — нет или почти нет в них ни запоминающихся художественных сравнений, ни ошеломляющих метафор, ни чарующих художественных иносказаний, а видны преимущественно водой льющиеся из строки в строку «слова, слова, слова» и только и слышно нескончаемое, неутомимое «разговаривание» под видом причастности к истинно поэтическому слову:
«К испытаньям душа ни готова
Ни в семнадцать, ни в семьдесят лет.
Ей бы радости снова и снова
И наглядных весенних примет!»
Ясно, азбучно ясно по этим весьма внятным строкам чего нашему престарелому ныне поэту все так же хочется — очень хочется ему столь же любезных как и в былые веселые годы «весенних» удовольствий и радостей, а вовсе не каких-то там испытаний или даже, тем более, прозрений.
Это само собой разумеется. Только для причастности к большой Поэзии этого — маловато. Как маловато, например, для истинной причастности к такой Поэзии, например, следующих, очень незамысловатых признаний:
«Напрасно скалы придвигаются
И соблазняет пистолет:
Из-за любви и впрямь стреляются,
А из-за Ватерлоо — нет!»
Заметим в связи с этими строками что, были все же в истории и те доблестные войны, и те предводители доблестных войнов, которые предпочитали погибнуть в бою, чем проиграть битву врагу и позорно сдаться в плен, хотя нашему разговорчивому поэту это — совершенно неинтересно. Ему, конечно же, весьма и весьма приятно представлять, что можно запросто проиграть «битву жизни» и вовсе не расстроиться, а даже наоборот — найти и в этом свою выгоду, свое место под солнцем…
Иногда Александр Кушнер бывает, однако, и еще более откровенен в стихах-признаниях, разговаривая в них сам с собою не без удовольствия:
«Как мы стихами восхищаемся
Какой-нибудь строкой поэта!
Не взять ли слово «пресмыкающееся»
В стихи, хотя и странно это…»
Действительно «пресмыкающихся» в стихах нам всем очень не хватает!
Иногда, впрочем, Александр Кушнер, вдруг наивно или как бы наивно озадачивается посреди своих поэтических признаний: «Зачем открывается дверца шкафа // Тайком, ни с того, ни с сего, сама?» Однако, тут же начинает отнекиваться от такой невидали, как и от всего необыденного, небывалого и необъяснимого: «Я не отвечаю за эту дверцу, // За мысли и чувства не поручусь.»
Все неординарное и непредсказуемое для Кушнера — за пределами его мира.
Строгий расчет и неукоснительное трезвомыслие в стихах — главное для советского и постсоветского поэта Кушнера, «стержень» его творчества. Если же это расчетливое трезвомыслие вдруг подводит, то поэту Кушнеру становится очень горько и он с обидой признается: «А я –то думал: надо впечатленья // Копить и чуть ли не нумеровать.»
Тем не менее, признанный поэт былого СССР, Александр Кушнер, умеет поговорить иногда хорошо, убедительно и авторитетно и с самим Богом. Ни больше, ни меньше:
«Ко мне он не сходил с Синайской высоты,
И снизу я к нему не поднимался в гору.
Он говорил: Смотри, я буду, там где ты
За письменным столом сидишь, откинув штору.
И он со мною был, и он смотрел на сад.
Клубящийся в окне, не говоря ни слова.
И я ему сказал, что он не виноват
Ни в чем, что жизнь сама угрюма и сурова.»
Вполне логично, что и сам Бог получил наставления и ободрение в собственной «благой деятельности» на земле от поэта Александра Кушнера… И, конечно же, получил при личной встрече и в частном разговоре — может, и чаю и попили вместе, если у тов. Кушнера была минутка-другая поболтать с товарищем Богом приватно…
Удивляет в цитированных выше строках другое — вдруг ворвался в них, пусть как бы ненароком и совсем осколком, образ сада, «клубящегося в окне». Посреди самодовольного описания авторитетной личной «беседы с Богом» неожиданно, совсем вдруг проскальзывает — сад, клубящийся в окне. Хорошо, ведь, этот образ и звучит, и видится — как колыхание теней и изваяния тумана.., хорошо, поэтично и неизъяснимо прекрасно.
Видимо, и тов. Кушнер что-то о тайнах былой русской (досоветской) поэзии косвенно знает — или слышал: может быть при личной беседе с тов. Блоком во время приватной встречи в своем кабинете за чаем с узнал…
Тогда, помнится, Бог уже вышел из кабинета тов. Кушнера, вежливо попрощавшись, а уловивший «голос революции» отечественный классик, Александр Блок только вошел, вежливо поздоровавшись… И оба они в порядке очереди очень внимательно выслушали тов. Кушнера — и оба все поняли и хорошо усвоили: «Что делать?» и «Кто виноват?», и про то как «декабристы разбудили Герцена» тоже в очередной раз, наверное, узнали и удивились…
Вместе с тем тов. Кушнер никогда ни за кого ни прямо голосовал, он — только разговаривал, разговаривал преимущественно сам с собой (это особо примечательно) в полном недоумении и при полной прострации созидающей поэтической мысли:
«Я у окна стою в недоуменье,
Вечерней тенью залит и уныл.
Как будто день сказать хотел осенний
О чем-то мне под вечер — и забыл.»
_____________________________________________________
Однако, не будем больше мучить сарказмом славного советского и постсоветского поэта, Александра Кушнера, который издавна нравился тихим интеллигентам, любившим и при советской власти, и после ее безвременной кончины посидеть-поговорить-посудачить на кухне «о том и сем» и при этом ничего решительно не только не делать, но и всерьез не думать… Пусть эти смирные люди хотя бы вдоволь наговорятся — тяжело же всю жизнь молчать, ничего при этом толком не ощущая и не думая…
Мы же пишем, собственно, о другом — об экзистенциальном смысле настоящей поэзии. Он непременно должен быть. И выражается этот экзистенциальный смысл большой Поэзии всегда в чем-то до конца неизъяснимом — в вольно и странно клубящихся поэтических образах, чувствах, звуках, созидающих в неожиданных своих сочетаниях целый мир, непостижимый в своей красоте и чарующий, а вместе с тем приносящий нам ощущение высокой духовной осмысленности существования, которое ничто кроме поэзии принести не может… Невольно вспоминаются при этих словах замечательные строки Георгия Иванова:
«Эмалевый крестик в петлице
И серой тужурки сукно
Какие печальные лица
И как это было давно
Какие прекрасные лица
И как безнадежно бледны —
Наследник. Императрица,
Четыре великих княжны…»
За этими строками — в ореоле поэтически прекрасного, вся навсегда потерянная безвозвратно, ушедшая в небытие былая, досоветская Россия, императорская Россия… Хотя, ведь, и не был же Георгий Иванов стойким монархистом, но как истинный Поэт — создал замечательный экзистенциальный образ поруганной, убитой красоты и высокой гармонии осененной императорской властью и избранностью русской жизни, безжалостно расстрелянной — пролетарской революцией.
И за этим образом — вся истории России ХХ века, мучительная, страшная, поучительная, горькая… И для того и существует настоящая поэзия, чтобы подобные образы создавать, чтобы одухотворять ими человеческое существование, которое без них — мельчает, духовно гаснет, тонет в тине обыденности и пошлости….
: меня читай!
Все сообщения мини-чата
Регистрация
Забыли свой пароль?
Пожаловаться