Mishka — Герр велосипедист спасает ситуацию

Присутствие в одном доме двух и больше людей, претензирующих на роль лидера, способно привести к краху оборону всего дома. Один лидер может сказать: делай то и это, сооружай баррикады и ловушки. Другой лидер кричит: слушайте только меня: разбирайте баррикады, убирайте ловушки. При таком раскладе вещей ночникам потребуется всего несколько дней, чтобы уничтожить наш дом.

Можно разбиться на две независимые группировки доме двух одинаково сильных лидеров могло привести к краху всю оборону дома. Один скажет делать то, и все бросаются за работу: сооружают баррикады, строют ловушки и прочее; другой кричит: не слушайте его, он сам не знает, что говорит, слушайте только меня: сейчас же разбирайте баррикады, устраняйте ловушки. При таком раскладе вещей ночникам потребуется всего несколько дней, чтобы опустошить наш дом. Можно было бы, конечно, разбиться на две группировки, можно было бы каждому обороняться по одиночке. В таком случае, не исключено, что моя семья продержалась бы дольше всех благодаря моему опыту. Но дольше не означает вечно. В любом случае мы должны были объединиться.

И хотя мои отношения с Орастым Флеммингом на этот момент были не самыми плохими, в ситуации, которая возникла, они могли мгновенно накалиться. Я мог напомнить ему, что если бы не его поддержка, ночников могло бы не быть в нашем районе сегодня. Он бы мог возразить, что если б не я, ночники не были б так злы на нас. Мы бы точно разругались и даже разодрались. Всю ситуацию спас герр Велосипедист, у которого, конечно же, было имя, звали его Нильс.

— Я схожу к Феммингу,— сказал Нильс,— сообщу ему обо всем, послушаю, что он скажет.— И пошел.

Иногда я слышу от своей жены: зачем этот вот человек нужен, зачем тот? Какая от него польза, если на него и смотреть противно. Это не о Нильсе, а, например, о страшном мужчине, который побирается на улицах нашего города; он присаживается то в одном, то в другом месте, ставит перед собой коробочку и засыпает. А когда просыпается, то, если видит, что какая-то мелочь набралась, то шлепает в ближайшее "Нетто", супермаркет, чтобы купить пару бутылочек пива; он выпивает их, а затем снова засыпает. Он никогда не моется, у него грязные всклокоченные волосы, такая же борода до середины груди. Он даже не затрудняет себя попрошайством, небольшие деньги приходят к нему сами собой.

— Зачем нужен такой человек,— спрашивает Наташа,— какая от него может быть польза?

И я всякий раз отвечаю, что польза очень даже налицо. Посмотрит на него тот или иной человек и задумается, что надо бы приложить все усилия, чтобы не стать таким: не лениться, пить не более того, что предписывают мудрые профессора и прочее; подняться в карьере так, чтобы даже и самой малейшей вероятности не оставалось скатиться так низко, как этот несчастный человек. То же и с герром Велосипедистом: бесполезный вроде для окружающих человек, и вдруг пригодился, причем в наисерьезнейшей ситуации.

Пока Нильс-велосипедист ходил к Флеммингу я обсудил его поведение с соседями. Никто точно не знал, чем Нильс занимается, для всех он был человеком-загадкой. Почему он, например, пребывая в возрасте пенсионера, в пять часов утра сбегает по лестницам с таким шумом, точно за ним гонятся; точно он весит двести килограммов; точно одновременно бегут несколько нильсов. Скорее всего, он сбегал по лестнице один, но все равно оставалось загадкой, как может щуплый человек, с виду подросток, производить столько шума. Кроме этого утреннего шума и того, что иногда он забывал закрывать дверь в подвал, больше и нечего было вспомнить в связи с ним.

Самый, по сути, незаметный человечик нашего дома. Чувство вины передо мной у него было огромное в течение двух лет после моего переезда, он и до сих пор почти не смеет поднимать на меня глаза: это вовсе не означает, что он провинился больше всех, просто он относится к своей вине серьезнее остальных.

— Что сказал Орастый?— поинтересовался я у Нильса, когда он снова появился в подъезде.

— Флемминг позвонил Рене,— сказал Нильс.

Рене — это начальник жилищной конторы, о котором я уже упиминал. Впервые я столкнулся с ним тогда, когда он гнал меня из квартиры, но тогда встретиться с ним мне не пришлось: мной занимались конторские работники всего с несколькими классами образования; под самый конец моей эпопеи я разговаривал с женщиной-адвокатом из конторы, которая признала, что по закону меня нельзя выгнать. Но я прекрасно знал, что через пару секунд она запросто возьмет свои слова обратно, потому что управляет всем здесь не она, не закон, а РЕНЕ.

Рене избегал меня, я даже представления не имел, как он выглядит. В моей голове рисовался такой его образ: огромного роста человек властного вида, чем-то похожий на Великого Грузю, только в три раза выше; обладающий огромной физической и психической силами; бороться с таким просто невозможно. Каково же было мое удивление, когда много позже я пришел разбираться с ним по поводу ночников, мешающими мне и моей жене спать по ночам, Рене оказался ростом мне по плечо, с пухлым животиком и худыми ножками, совсем никакой не великан. Если бы мы жили в первобытном обществе, я убил бы его не просто пальцем, а даже просто взглядом.

Кстати, напомните мне рассказать, как я убил соседа по питерской коммуналке всего лишь словом.

Но внутренне Рене действительно был силен, только сила его строилась на всяких гадостях; он был из тех людей, кому ни при каких обстоятельствах нельзя давать даже самой малой власти. Даже над животными, не говоря уже о людях. Я сразу увидел, что меня он просто ненавидит из-за того, что когда-то ему не удалось выселить меня из квартиры.

— Рене сказал Флеммингу,— продолжал Нильс,— что мы можем пользоваться культурным домом на время конфликта с ночниками. Еще Флемминг сказал, что мы должны собраться там в три часа дня.

Нильс пошел предупредить об этом всех.

Жители подъезда 22

В три часа дня должны были собраться вместе все жители дома, чего до сих пор не случалось никогда. Должны были собраться жители 20-го подъезда по 24-й, все три, всего человек сорок-пятьдесят, позже все будут обязательно подсчитанны. Все так или иначе уже встречались друг с другом, но чтобы все сразу и в одном месте — такого не было. Нильс-велосипедист всех оповестил, и сразу после двух часов дня все потянулись в сторону культурного дома (размеры дома не позволяют назвать его Домом Культуры; культурный дом тоже звучит не по-русски, поэтому буду называть его по-датски — культурхусом).

Идти до культурхуса было от двух с полловиной до трех километров. Первыми вышла семья Горбатых, те, что жили прямо надо мной. Вышли они раньше всех, потому что несколько лет назад с женой Горбатого случилось нечто, возможно удар, что она уже не могла ходить самостоятельно, а лишь с помощью тележки на колесиках, которую ей нужно было катить перед собой. Горбатый, хоть и ходил наклоненным к земле, передвигался быстро, он бы наверняка дошел до культурхуса в три-четыре раза скорей жены; несмотря на то, что я терпеть не эту семейку, но отношение Горбатого к своей жене мне нравилось. Оно было примерно таким же, как мое отношение к собственной жене, и ее отношение ко мне. Итак, семья Горбатых выступила первыми.

Нильсу-вепосипедисту в этот день не особо повезло: накануне он проколол заднее колесо велосипеда и этот день собиралсяпосятить его починке, пока не обнаружил, что номера подъездов замараны и не принял на себя обязанности посыльного; возможно он был не так прост и понимал, что без посыльного никак не обойтись в ситуации с ночниками, а потому у него есть шансы уж если не выжить, то хотя бы не исчезнуть в первые же дни войны. До культурхуса ему пришлось добираться пешком, но передвигался он в любом случае быстро, поэтому вышел из дому за четверть часа до собрания. Поскольку он подготовился чинить велосипед, на нем был красный рабочий комбинезон; в ём комбинезоне он и отправился на собрание, так как вернувшись все же намеревался починить свой велосипед.

Лисбет и Пернилла вышли вместе, задолго заранее; вместе, чтобы в дороге не было скучно; заранее потому, что дочь привезла Пернилле собаку на время, так что по пути в культурхус можно было заодно выгулять псинку, а также можно было неспеша обмыть знакомым косточки. Водитель с женой с первого этажа выезжать не торопились. Водителем я называю его чисто условно, поскольку еще восемь лет назад, когда я переехал в этот дом, он уже был пенсионером, и разве что позвонил жителей нашего района туда или сюда, за деньги или чисто по дружбе. О том, что он водитель, я узнал, потому что так он записан в домовой книге по собственному желанию.

Вот так вышли в дорогу жители нашего подъезда. Мы с Наташей выехали на велосипедах и ехать нам было в спокойном темпе десять-пятнадцать минут, но я набавил к поездке еще пять минут, поскольку не люблю приезжать куда-либо в самый последний момент, а чуть до того, чтобы иметь возможность осмотреться на месте. Мы скоро пожалели о том, что не выехали чуть пораньше, потому что в лицо нам задул сильный холодный ветер, мешавший ехать, так что мы порядком вспотели, пока добрались до места.

Жители подъезда номер 20

По пути в культурхус нам повстречались жители 20-го подъезда, которые выглядели процессией. Они шли всем подъездом и вышли рано, потому что не так давно Орастому Флеммингу заменили изношенное правое колено, и еще месяц назад он ходил исключительно на костылях, затем с одним костылем, а теперь с аккуратной тросточкой, которую брал с собой из предосторожности, когда уходил на дальние расстояния, а так обходился и вовсе без нее. Раньше он все расстояния преодолевал на велосипеде, а теперь у него для велосипеда слишком плохо гнулась нога. Он шел не первым, но все равно где-то в начале колонны; за ним едва поспевала его жена: у нее тоже было что-то с ногами, возможно, что плохо гнулись в коленях, поэтому она припрыгивала при ходьбе и выкидывала вперед сначала одну прямую ногу, вслед за ней такую же другую, и, чтобы не терять равновесие, широко размахивала руками. Не подумайте, что я насмехаюсь над несчастной женщиной, рассказывая это, хотя действительно внутренне улыбался, когда был во враждебных отношениях с этой семьей.

Впереди всех шел Уле с женой, мы с Наташей называли его ренгорингом, то есть уборщиком, но уборщиком он не был, просто его так, уже не вспомнить почему; чтобы хоть как-то называть, не зная его имени; позже узнали, что он был вице-вертом совсем в другом жилищном хозяйстве. Вице-верт —это крошечный начальник над двумя-тремя работниками жил-хозяйства: должен скомандовать, если потребуется кусты подстричь, еще что-нибудь техническое сделать по содержанию домов на своем участке. О наших работниках еще будет рассказ, а про Уле можно сказать, что он был одним из неофициальных щупалец спрута в лице Рене: все, что он узнавал, передавал в контору.

На том же мансардном этаже, что и Уле, жила Сольвейг, женщина-гном. Трудно сказать, сколько в ней было росту, вероятно, не более метра двадцати. Я не очень хорошо ее знал, она въехала в дом всего около года назад, образ жизни вела непонятный и скромный, уединенный, держалась от всех в стороне. Волосы у нее были длинные, ниже плеч, светлые и вьющиеся. Одежда на ней всегда была тяжелой и бесформенной; издали она казалась совсем не старой, да и вблизи выглядела такой же, и только лицо ее было изрезано частыми и глубокими морщинами, точно ей было сто лет. Вид у нее был такой, будто она большую часть жизни провела в лесу до того, как всего год назад получила квартиру. Время от времени к ней приезжал брат, такой же гном, рокер на огромном мотоцикле-Харлее; он был тоже длинноволос, но кроме курчавых волос у него была и борода; он и сестра любили громко слушать рок-музыку. Из-за своего маленького роста Сольвейг шла в конце процессии и едва поспевала за всеми.

Ханна со своими двумя девочками и страшненьким спаниэлем шла чуть в сторонке от всех, потому что девочки то и дело интересовались у нее тем и другим, и ей приходилось на все отвечать. Муж Ханны, мрачный верзила с длинными волосами, забранными обычно на макушке то в хвост, то в пучок, в процессе не участвовал; теперь он жил с другой женщиной в нашем же районе; хотя мог бы и поприсутствовать на собрании, поскольку одна из девочек Ханны была его — та самая, что уже много лет оставалась десятилетней.

Рядом с Флеммингом семенили его нижние соседи, которых мы с Наташей называли гитлеровцами, как из-за сходства с фашистами, так и из-за их поведения. Гитлеровская семья были пенсионерами, оба худые и высокие, одетые строго и поведения тоже строгого, всегда с небольшими рюкзачками на спинах, на головах фуражки с длинными козырьками. В моем конфликте с Флеммингом они, разумеется, приняли его сторону и гадили нам исподтишка. Когда наши отношения с Флеммингом стали лучше, исправились и наши отношения с ними.

Я ничего пока не сказал про модного старичка, потому что он был единственным из 20-го подъезда, кто не участвовал в процессии. Они, как немногие из нашего дома и вообще нашего района, были допенсионного возраста и вечно пропадали на работах. Предполагалось, что они, как только освободятся, обязательно подъедут к культурхусу. У них имелась машина, так что они были мобильными людьми (машина, кстати, Фиат Пунто, и на моих глазах они сменили уже третий Фиат Пунто, подобно тому, как Ханна меняла одну страшненькую собаку на такую же другую; не исключено, что в теле модного старичка текла итальянская кровь). Люди они были приятные, но слишком занятые работами, чтобы общаться с соседями; проходя мимо нас с Наташей, они искренне улыбались, причем искренне, в отличие от многих других соседей. Модным старичком он был не потому, что был стар, а потому, что слишком модно и по-молодежному одевался для своего возраста. Жена его тоже старалась рядиться во все подростковое: какие-то шаровары, заправленные в резиновые сапоги, дикая фиолетового цвета куртка с черными полосами, вязанная шапочка с бубенчиками; не получалось у нее, в отличие от модного старичка, красиво одеваться. Наташа всегда говорила, что они не пара. В любом случае, их умение или неумение одеваться мало что значили в сложившейся ситуации.

Проезжая мимо процессии, мы с Наташей помахали всем руками, и кто-то даже помахал нам в ответ.

Подъезд номер 24

С жителями этого подъезда я знаком очень плохо; из-за того, что квартиры там поменьше, не расчитанны на полные семьи, въезжают в них люди с намерением как можно скорее переехать во что-нибудь более лучшее; по тем или иным причинам, люди в этом подъезде не задерживаются, съезжают при первой же возможности. Я не припомню никого, кто бы жил здесь так долго, сколько я жил в своем подъезде. Так что мне не удастся описать их в таких подробностях, как жителей других подъездов. Поэтому просто перечислю их и расскажу о них насколько возможно.

Высокий мужчина с тростью, мы частенько сталкивались с ним на улицах нашего городка, потому что, несмотря на болезнь, он обожал гулять. Он мог встретиться нам за день несколько раз, и в этом мне виделось нечто мистическое. Это впечатление тем более усиливалось видом его высоких острых скул и небольшой, тоже заостренной бородкой. Мне самому разговаривать с ним не приходилось, но Наташа как-то разговорилась с ним на улице и случайно узнала, что у него опухоль мозга, и ему предстоит операция, которой он жутко боится.

Высокая, очень некрасивая женщина, о которой я уже упоминал, что она выгуливает на улице котенка. Она жила вместе с дочкой, такой же некрасивой, как и она сама, но дочкина некрасивость скрадывалась молодостью и совсем забывалась, когда та улыбалась. Но улыбалась девушка все реже и реже, потому что ей никак не удавалось завести парня. А вот тут начинается замкнутый круг: тем реже она улыбалась, тем меньше шансов у нее было влюбить в себя парня, а от того она улыбалась еще меньше... Описываю настолько незначительные детали лишь потому, что на собрании даже самые незначительные и бесполезные на первый взгляд качества соседей можно будет использовать, если и не в борьбе с ночниками, то хотя бы в противостоянии Флеммингу и его сторонникам.

Единственными, кто въехал в этот подъезд до меня, была семья старьевщика. Он был пенсионером, продавать подержанные вещи было его увлечением. Если в наших местах происходил блошиный рынок, его обязательно можно было там встретить, торговал он обычно вместе с семьей и дочерью, которая имела ребенка вне брака. В случае, когда требовался совет относительно старых вещей или узнать, когда и в каком месте будет следующий блошиный рынок, обращаться следовало именно к нему, и он всегда охотно отвечал, радуясь тому, что его признают в этих делах специалистом, каким он в действительности и был. Раз в несколько месяцев он с любовью обстоятельно перебирал свои вещи, которые хранил в подвальной комнате.

В подъезде также были две однокомнатные квартиры, которые предоставлялись либо молодым парам, либо одиночным студентам. Не знаю, каким образом удалось вселиться в одну из таких квартир молодому парню-наркоману, но студентом он никак не являлся. Часто я наблюдал, как он бредет из супермаркета через поле перед нашим домом, выкрикивает что-то невнятное, машет руками, боксирует с тенью. Я, если честно, таких людей опасаюсь, хотя считаю, что способен справиться с любым (а если так считаю, то можно сказать, что уже наполовину справился), если, конечно, человек нормальный. Что можно ожидать от этого наркомана, я не знал, тем более, что, если даже не считать его размахиваний кулаками на поле, вел он себя странно. Наташа рассказывала, что видела в подвале, куда она спустилась за велосипедом, как он прячется за углом и следит за ней; я и сам такое однажды наблюдал в отношение себя. Как-то он организовал за гаражами точку по сбыту наркотиков, которая просуществовала целых два или три месяца, пока ее не разогнала полиция. Я понимал, что в сложившейся ситуации пользы от него будет не много, разве что в случае необходимости его можно будет сдать ночникам в обмен на ту или иную услугу.

Трагического вида женщина с седыми распущенными волосами, грустными глазами — грустными даже тогда, когда она улыбается нам при встрече. Словно вышедшая из греческих трагедий, она проплывает мимо словно тень. У женщины есть, настолько похожий внешне на соседа-наркомана, что я мог бы различить, только если поставить их вместе, но по поведению полные антиподы. Я часто их путал и случалось, что дружески здоровался с наркоманом, и наоборот, проходил, не поздоровавшись, мимо сына женщины. Антиподами они были и в отношениях с женским полом. Как-то я наблюдал вечером, как некрасивая толстая женщина раздает наркоману оплеух прямо под моим окном, а он терпеливо их сносит. Дело происходило в темноте, и он был уверен, что никто этого не видит, иначе вряд ли бы позволил так над собой глумиться; из увиденного я сделал вывод, что его мужественность показная, и возможно, что эти сведения мне когда-нибудь пригодятся. У сына женщины была постоянная девушка, для которой он являлся авторитетом и примером. Наши отношения с нашими женщинами всегда выставляют нас в правильном свете.

В одной из квартир второго этажа жила женщина, которая когда-то сбила Наташу, когда та проезжала вдоль дома на велосипеде. Женщина выехала из-за гаражей на скорости, ехала она по левой части дороги, точно находилась где-нибудь в Англии. Конечно, я злой на нее за проступок, но утверждаю совершенно объективно, что лицом она напоминала мартышку; лицо было круглое, с приплюснутым носом; оно могло одинаково принадлежать как женщине, так и мужчине; волосы у нее были коротко подстрижены и выкрашены в три цвета: рыжий, черный, белый. Сбив Наташу, мартышка начала кричать, что та поцарапала ее машину, что иностранцы не должны иметь право проживать в этих домах. И перепугалась только тогда, когда Наташа предложила вызвать полицию; обойдемся без полиции, предложила она, ведь мы все же соседи. Через несколько дней пришло письмо из ее страховой компании, где говорилось, что мы повредили мартышкину машину и должны возместить стоимость ремонта. Ничего они, конечно, от нас не получили, но ощущение гадливости от ее поступка осталось надолго. Если ночники захотят забрать ее себе, я нисколько не буду возражать, и она наверняка об этом знает — стало быть еще один голос против меня как представителя.

Не буду описывать еще нескольких старушек этого подъезда по двум причинам: если их существование прошло мимо моего внимания, то их исчезновение тоже мало кого заинтересует. Впрочем, не стоит загадывать: по теории, даже раздавленная бабочка может изменить будущее человечества, не говоря уже о старушках.