Halgen — Собачья жизнь

Молодое собачье тело отчаянно сопротивлялась железной несвободе, к которой оно еще не успело привыкнуть, оно стремилось вырваться куда-то наружу, разорвать и разметать проклятые кованые кольца. Но при каждом своем рывке Жучка неизбежно ощущала на своей шеи глухие цепные объятия, сжимающиеся тем безнадежнее, чем сильнее был рывок к свободе.

Дни проходили за днями, но проклятая цепь оставалась все такой же непобедимой, и отчаявшаяся собака однажды даже решила перегрызть ее своими острыми, как сабли, зубами. Результатом этой попытки обретения свободы стал сломанный клык, и в таком виде, с обломанным зубом, она и войдет в нашу историю.

Иногда к ней подходил человек, считающий себя хозяином собачьей жизни. От него она получала куски старой, почти засохшей каши, да тумаки, летящие от блестящих сапог хозяина к ее розовому животу. Впрочем, обычно этот человек задерживался возле собачьей будки не долго, и нарушил свое обыкновение он лишь однажды, когда Жучка ощенилась тремя облачно-белыми детенышами. На своих щенков собака смотрела с огромным удивлением, не очень понимая, для чего они нужны, но, отчетливо зная, что они возникли из нее самой, а, значит, являются частью самой Жучки. Ласковый материнский язык принялся гулять по бокам и мордочкам созданий, и полузакрытые глаза не заметили, что на них надвинулась грозная тень человека.

— О, черт, а я и не заметил, что ты обрюхатилась, — процедил он сквозь стиснутые зубы, после чего ненадолго исчез и вернулся со старой, облезлой шапкой-ушанкой.

Носком своего сапога он подвинул Жучку в сторону, и, не дав ей опомниться, быстро выхватил из-под собаки трех новорожденных существ. Последнее, что запомнила Жучка, были смешные подергивания лапок ее детенышей, увлекаемых грубой хозяйской рукой.

Больше Жучка своих щенков никогда не видела, и, забившись в покосившуюся будку, то и дело задумывалась о том месте, в котором теперь оказались ее дети. Крохотный собачий ум не мог нарисовать ни единой картинки, ибо весь окружающий мир виделся простым продолжением того пятачка, на котором была заперта собака. И лишь воробей, прилетевший поклевать остатки каши, а потом стремительно взмывший в небеса, сумел изменить ход Жучкиных мыслей, обратив ее взор к сине-белым верхним далям. Всмотревшись в кружева облаков, собака разглядела среди них и собственных детенышей, неожиданно ставших огромными и невообразимо свободными.

Звонкий собачий лай тогда раздавался целый день, и помешать ему не могли даже свирепые хозяйские пинки. Однако, летящие по небесам детеныши не желали отвечать матери, и, быть может, даже не слышали ее пронзительного лая. Поверив в то, что щенятам, должно быть, очень хорошо среди горячих солнечных лучей и мягких подушек других облаков, Жучка успокоилась и снова спряталась в своей будке.

Мысли о солнечном поднебесье теперь то и дело гуляли по собачьей голове, являлись ей в коротких собачьих снах. После таких снов собака нередко делала отчаянный бросок к облаку, зависшему над ее будкой и окрашенному зарей в удивительный розовый цвет. Однако, стальная хватка цепи не заставляла себя долго ждать, упорно возвращая Жучку к гнилой будке и куче опилок, уже ставших не рыжими, а грязно-серыми.

Наверное, вся дальнейшая жизнь собаки так и прошла бы среди облачных снов да угрюмой тоски, превратилась бы в непрерывное смирение со стальными лапами, неотвратимо хватающими ее за потертую шею. К старости Жучка, конечно же, убедила бы себя в том, что кроме будки и опилок в мире больше ничего не существует, и очень глупо терзать себя вопросами о каких-то там далях и высях. Привыкла бы она и к постоянному исчезновению своих щенков, убедившись в том, что она их приносит для неба, чтобы больше белых облаков бороздило бы его бескрайние дали.

В один из осенних дней постаревший хозяин обнаружил бы оставленное собачье тело, все также прикованное к теперь уже бесполезной цепи. Крепко выругавшись, он бы снял ошейник с незнающего трупа, вырыл бы ямку, а цепь уже бы приготовилась к удержанию в своих объятиях нового пса, молодого, и пока еще не знающего, что сжимающие его шею железные тиски — это навсегда.

Но в один, очень прекрасный день, мрачные глаза хозяина наполнились соленой водой, и стали очень похожими на лужи, оставшиеся после недавнего дождя.

— Война, — мрачно сказал он, повернувшись к поджавшей в ожидании новых тумаков хвост Жучке.

Слезы этого человека нисколько не тронули Жучку, а само слово "война" ей запомнилось как самое сладостное сочетание звуков, когда-либо произнесенное людьми.

Хозяин, вытирая грязным рукавом свои покрасневшие глаза, набивал в мешок какие-то вещи и целовал на прощание стены своего дома, с которыми он, быть может, уже никогда и не встретится. А к Жучке тем временем подошел незнакомый человек, одетый во все зеленое.

— Кусается? — коротко спросил он.

— Пока еще никого не укусила, гавкает только много, — махнул рукой хозяин.

Через мгновение собака ощутила, как стальные объятия мигом исчезли с ее шеи, и произошло это как-то окончательно и бесповоротно.

— Пойдем, — сказал "зеленый", и впервые за свою недолгую жизнь собака покинула проклятое опилочно-будочное пространство.

Порыв вольного ветра просвистел над брошенной, уже никому не нужной будкой и на прощание звякнул осиротевшей, одинокой цепью.

"Зеленый" привел Жучку в какое-то помещение, до отказа набитое лающими и скулящими сородичами. Большинство из них плакалось, отчаянно переживая потерю былой свободы, но, бывшая цепная собака, упорно не понимала их скорби. Отсутствие висящих на шее тисков уже воспринималось Жучкой как самая вершина свободы, еще вчера казавшаяся ей недоступной. Молодое собачье тело весело прыгало и плясало, стараясь вдохнуть в себя как можно больше новой жизни. Жучкина радость продлилась до самого следующего дня, когда дверь открылась, и в сарай вошли сразу два "зеленых" человека. Собаке они показались необычайно похожими, даже пахли они одинаково — потом и пылью.

— Ну что, посмотрим, на что годится твоя новенькая, — сказал один из них.

Жучку вывели на залитый солнцем двор, и цветок свободы радостно распустился в улыбающемся собачьем сознании. Радостно вскочив на задние лапы, собака резво подпрыгнула к облаку, пробегавшему в этот миг над самой ее головой. Но в ту же секунду мокрый нос Жучки уловил острый, очень хорошо знакомый ей запах. Собака напряженно вслушалась в это дуновение, и перед ее глазами опять возникла страшная цепь, которую она уже начала забывать. Нет, никакой стальной привязи здесь и в помине не было… Тогда что же?

Жучка припала к земле и начала напряженно работать передними лапами. Вскоре из-под них выкатился какой-то круглый и ржавый предмет, в котором при внимательном рассмотрении можно было узнать звонок, принадлежащий давно истлевшему велосипеду.

— Вот какая молодец! — одобрительно произнес один из наблюдавших, а потом укоризненно добавил, — Такая хорошая псина, а ты хотел ее под танки отправить!

— Откуда же я знал?! — отозвался его товарищ, — Теперь учить будем!

Учеба продолжалась не долго, ибо обостренный нюх собаки мог безошибочно определять те места, где покоится железо, сокрытое от глаз людских. Размеры металлических предметов, как и глубина их залегания, не имели для Жучки никакого значения, она могла вынюхать даже иголку, сокрытую в стоге сена. Ее наставники однажды потехи ради провели над ней такой эксперимент, и собака, к их дружному удивлению, обнаружила-таки этот острый предмет.

Вскоре появился у Жучки и новый хозяин, внешне не отличающийся от прочих здешних людей, и пахнущий примерно так же, как и они — пылью и потом. Но собака сумела распознать в нем и особый "хозяйский" запах, а также легкий оттенок запаха страха, или большого волнения. Причины этого беспокойства Жучка понять так никогда и не смогла.

А сапер Замков, волею судьбы ставший хозяином этой беспородной собаки, действительно ужасно волновался. Он отчаянно представлял себе свою будущую войну, которая поставит его среди поля, кажущегося безмятежным и по мирному веселым. Перед ним не будет ни оскаленных вражеских лиц, ни плюющихся огнем пулеметных гнезд, ни рычащих гусеничных монстров, ни бегущих бок о бок с ним боевых товарищей. Вместо всего этого ему достались спокойные поля с волнующимися под ветрами густыми травами, в которые так хорошо броситься вниз головой, вспомнив о той своей частичке, которая до сих пор пребывает в детстве. Но стоит лишь сделать один неосторожный шаг по злому полю, и трепетная плоть тотчас же распадется на кучу мясных ошметком, которые с кровавым салютом разлетятся в разные стороны.

Наверное, Замков был уверен в неотвратимости скорой своей смерти, и в ее преддверии стремился породниться с каким-либо живым существом, способным его понять, а, быть может, даже и спасти. Не было ничего удивительного, что выбор сапера пал на существо, которое сама жизнь предоставила ему в друзья. Свою собаку он полюбил той любовью, которая может быть лишь у человека, шагающего к своей верной гибели. С Жучкой он проводил все свое время, подкармливал ее мясом, которое выделял из своего скромного солдатского пайка, рассказывал ей о своей жизни, держа перед собачьим носом фотографию любимой, которая, наверное, его ждет.

Понимала ли собака что-то из сказанного им, Замков не знал, однако ему упорно казалось, будто Жучка внимательно слушала его длинные речи и понимающе кивала головой в ответ. Убедить самого себя в реальности такого поведения подопечной большого труда не составило, и уже очень скоро Замков был уверен в том, что они беседуют на равных.

Но прошлой жизни собаки Замков не знал, а потому был твердо уверен, будто раньше она была вольной и счастливой собакой, которую костлявая рука войны вырвала из спокойной собачьей жизни. Постепенно он додумался даже до того, что у его подопечной где-то остался горячо любимый кобель, о котором она мрачно тоскует и скучает. Отсюда и родилось то непонятное сочувствие, которым солдат окружил свою воспитанницу. Неизвестно, как бы сложились их дальнейшие отношения, узнай Замков о действительном прошлом Жучки, об отношении зверя к настоящему, но, как известно, собаки обладают редчайшим даром безмолвия.

Жучка же понимала современность исключительно по-своему, ибо любое понимание всегда опирается на каменный постамент былого опыта. Сокрытые землей стальные предметы были для нее невидимыми кусками былой цепи, которые уже не хватают своими объятьями за шею, но все равно цепко удерживают людей и зверей на земной плоскости, не позволяя их взмыть вверх и поцеловать пушистые громады облаков. Железо не позволяет Жучке обнять своих пушистых детенышей, пройтись своим языком по их отросшей шерсти, ставшей небесной и почти прозрачной. Для уничтожения проклятого металла собака была готова рыться в земле днем и ночью, отчаянно веря в свою победу над всеми цепями этого мира.

Солдат Замков был в этом деле ее помощником, ибо едва ее нос упирался в испорченную металлом почву, как он тут же подбегал со своей лопатой и принимался копать землю за нее. На поверхность он извлекал какие-то серые коробки, с которыми он потом что-то делал, но дальнейшие действия человека были для Жучки не интересны. Главное, что проклятые предметы извлекались из земной поверхности, переставали существовать и простирать свои пагубные объятия.

Так и оказались они на фронте. Поля, открывшиеся взору красноармейца, были совсем не безмятежны, и не шли ни в какое сравнение с теми безмятежными просторами, которые когда-то рисовала его фантазия. Обломки    искалеченного металла, разорванные куски человеческой плоти, где мертвое сердце безнадежно похоронено в груде таких же неживых кишок. Казалось, смерть собрала уже полные корзины своего урожая, и ей уже нет нужды прятаться под землей в ожидание единичных жизней, не способных ничего добавить к ее более чем обильной жатве. Однако, даже начинающий сапер, отлично знал, что смерть — очень жадная, гораздо жаднее, чем это можно себе представить. Ее чуткие пальцы остаются сторожить среди изрытой земли, под разбитой броней и даже среди искромсанных кусков человечины.

Замков и Жучка брели среди отчаянного нагромождения символов войны. Поле покрыл белый, как мертвец, туман, и из его бесплотных клубков выглядывали то отломанные башни танков, то пережеванные зубьями войны винтовки и пулеметы, то оторванные руки и ноги.

— А она ведь его ждет… — пробормотал Замков, увидав фотографию белокурой девушки, выпавшую из-за пазухи солдата, у которого была оторвана голова.

Кровавый след вел от мертвой шеи куда-то прочь, в туманные дали, и Замков очень боялся идти по нему, чтобы не увидеть окаменевших глаз мертвой, как мраморный шар, головы.

— Вот оно, как бывает… — пробормотал солдат, закуривая вонючую самокрутку.

От солдата исходил отчаянный, зловонный страх, и, проникая в лоснящиеся собачьи ноздри, он очень раздражал собаку. А Замкову и вправду было чего бояться, ибо собака, отвлеченная обильной кровью и мертвым железом, легко может пропустить то, от чего зависит его жизнь и смерть. Но, к собственному счастью, он ошибался.

Жучка прекрасно чуяла разницу между живым и мертвым металлом, а также металлом подземным и наземным. То, что было уже извлечено на поверхность и обожжено смертельным пламенем, собаку совершенно не интересовало и не вызывало в ее крохотной, почти не существующей душе и малейшего трепета. Грозный же дух смертоносности, смешанный с пряным запахом свежевырытой земли, тут же настораживал собачью морду, и обращал ее в свою сторону.

   Ночь оказалась успешной, сапер обезвредил двенадцать мин. Когда же он возвращался в свое скромное жилище, в набитый солдатами и насквозь пропахший потом блиндаж, его взгляд, обращенный в сторону Жучки, был уже совсем иным. Если раньше он смотрел на нее просто по-дружески, то теперь из его глаз лилось некое умиление, даже, наверное, обожание. Отныне собака стала его поводырем, который прямо и правильно проведет его через все смертельные военные лабиринты, обойдет все их хитрые углы и коварные ловушки.

Замков лег спать рядом со своей собакой. Засыпая, он прижимал к себе наполненное жизнью собачье тельце, чувствуя в нем единственное свое спасение.

— Что твоя собака?! — говорил Замкову его товарищ, сапер Никифоров, когда они утром пили чай и жевали сухую перловую кашу, — Они только брехать умеют, и ничего больше! Ну да, они, конечно, мягкие, хорошие, но ведь нельзя же им доверять свою жизнь!

— Почему нельзя? — очень удивился хозяин Жучки.

— Да потому, что воюют люди, а не собаки, и зверям нет никакого дела до наших бед. Надо орудовать тем, что люди придумали, ибо спасать человеческие жизни — дело самих человеков! — хвастливо сказал Никифоров и, отвернувшись, похлопал по своему миноискателю.

— Как можно полагаться на то, у чего нет души… — пробормотал Замков.

— А у псов она есть?! — насупился Никифоров, — Где сказано, что есть? У любого попа спроси, он сразу ответит, что нет! Это ты свой дух за ее душу принимаешь! А твой пес, может, только и ждет, чтобы тебя убили, а он скорее бы в тыл удрал!

Замков встал из-за сколоченного из грубых досок импровизированного стола, и зашагал прочь, оставив недопитую кружку чая.

— Ты чего, обиделся? Ну, стой, я не хотел! — кричал вдогонку Никифоров, но Жучкин хозяин не оборачивался. Собака послушно плелась следом за ним.

Так, в состоянии ссоры с другом, Замков и пошел на свою очередную охоту. Опять был туман, были человеческие и машинные ошметки, была дремлющая у самых ног смерть. Эта охота оказалась еще успешнее, чем прежняя, и «улов» сапера составил аж пятнадцать мин, пять из которых были новые, особенно коварные. В эту ночь Жучка ощутила необыкновенно острый запах, исходящий от ее человека. То был запах того, кто сознательно готов в любую секунду почувствовать на своей шее костлявые объятия смерти, кто своей жизнью беседует с этой белой старухой и выходит победителем в жутком споре. Прижавшись к ноге хозяина, собака почувствовала себя его частью, и частицей немаловажной, ибо она была в смертельной дискуссии человека его главным аргументом. Ее крохотное собачье сознание окончательно уверилось в том, что служение солдату — единственный для нее путь преодолеть проклятую цепь, вознестись до прозрачных облаков…

Когда они вернулись, весь окружающий блиндаж воздух был пронизан острыми, как нож, человеческими стонами. Облако похожего на металл кровавого запаха отчаянно ударило в собачьи ноздри, и Жучке показалось, будто весь туман разом покраснел. Когда же они подошли поближе, то увидели бледное тело Никифорова, распластанное на пропитанной кровью плащ-палатке.    

Замков с ужасом заметил, что Никифоров стал короче, и складки зеленой материи проходят там, где должна бы была быть его нижняя половина. Сам Никифоров был еще жив, и с ужасом смотрел на себя, отчаянно боясь своего собственного тела.

— Вот, — прохрипел он, обернувшись к Замкову, а потом добавил, — Ты меня прости… Если что не так было…

Потом он опять застонал и изверг из себя страшный поток окровавленной слюны.

— Ты меня тоже… Прости! — ответил хозяин Жучки, встав на колени перед другом.

Жучка тем временем подошла к раненому и принялась лизать его остывающее лицо, будто тем самым просила у него последнее прощение.

— Да, и ты прости… — опять простонал Никифоров и едва послушной рукой потрепал белую собачью шерсть.

Потом он долго смотрел на Замкова и Жучку, и произносил что-то непонятое. Тем временем пришли безумные от крови санитары и собрались тащить несчастного прочь от фронта.

— Если выживу, то вернусь! — прошептал Никифоров, — Хоть на каталке, да вернусь, ведь кому я теперь там нужен?! Пусть меня только зашьют, и я буду мины собой давить, ведь терять больше нечего…

Кровавый образ Никифорова застыл перед глазами Замкова и его собаки, слив их в неразделимый монолит, превосходящий собой все технические выдумки людских умов. Их «уловы» стали столь велики, что о гениальном сапере написали даже во фронтовой газетенке. Упомянули там и про собаку, но, конечно же, Жучка ничего не поняла даже тогда, когда ее хозяин ткнул ей в морду свежий номер. Для нее это был всего-навсего кусок бумаги, имеющий очень необычный запах, не спокойный и не тревожный, совсем не знакомый, и, по большому счету, никакой.

Не знала Жучка, что через ходы, проделанные в тихих минных полях, на противника обрушиваются смертоносные удары, очень часто внезапные, летящие с той стороны, где, по мнению врага, все глухо и тотально непроходимо. Каждая из этих побед, застигающих врасплох сонного и теплого противника, была и победой сапера вместе с его собакой. Но Жучка ощущала в своей собачьей жизни совсем другие смыслы, и борьба людей лежала где-то в стороне от ее сознания, которое чувствовало лишь непрерывную потребность быть частью хозяина, и в единении с ним выкапывать и рвать проклятую цепь.    

О своем прошлом Жучка забыла окончательно и бесповоротно, и даже в своих чутких снах она не могла припомнить красных глазных яблок своего первого хозяина, который, быть может, уже давно впитался в сырую землю. Не вспоминала она и кривой будки, и гнилых опилок. Одна лишь цепь прочно держалась в собачьей памяти, утратив при этом свою плотность, но сохранив прежнюю цепкость, благодаря которой она застряла в самом нутре Жучкиных мыслей.

Так прошло несколько военных лет, и за эти годы, конечно же, Замков не совершил ни единой ошибки, ибо каждому известно, сколько раз на войне может ошибиться сапер. Замков и Жучка достигли таких высот в своем искусстве, что прославились не только среди своих, но даже и среди чужих. По ту сторону линии фронта появилось немало охотников покончить с ловким сапером, разрушившим своим бытием все правила ведения минной войны.

В одну из дождливых ночей, среди неизвестно какого по счету поля (в сознании Замкова они ужи давно все слились и стали чем-то одним, как в нашей памяти сливаются все осенние дожди) его настигла-таки пуля снайпера. О такой смерти ни он, ни Жучка, никогда не помышляли, ибо чуяли ее лишь под своими ногами, даже их взгляды всегда были прикованы к серой земной поверхности. Внешне почти невредимый, сапер безмолвно рухнул на край старой воронки, и слабеющей предсмертной рукой едва успел обнять свою собаку. Жучка не могла понять, что же произошло с ее хозяином, но она ощутила, как из костенеющего тела вытекает тот едва заметный флюид, который зовется жизнью…

Снайпер сделал очередную зарубку на прикладе своей винтовки. Его душа весело пировала, празднуя победу.

— На всякого мудреца довольно простоты, — пробормотал он, разумеется, на своем языке, — У каждого гения — своя слабинка. Этот, например, совсем не смотрел по сторонам, глядел лишь под ноги.

От терпкого вкуса победы у стрелка даже задрожали лопатки, и его опьяненная спина не почувствовала внимательного взгляда двух глаз, прикованных прямо к его мясистой шее. Лишь когда снайпер перекинул ремень своей винтовки через плечо, он ощутил, как на его плечи разом навалилась невыносимая ноша. Острые, как сабли, клыки разом впились в обреченную кожу.

С невероятным напряжением снайпер повернул-таки непослушную голову, и последнее, что он увидел, была собачья морда, до того белая, что ее почти нельзя было заметить среди подступившего к самому горлу тумана. Рука еще слушалась своего хозяина, и она успела-таки выхватить из-за пояса здоровенный нож, и даже полоснула им по непрошеной туше, которая тут же растворилась среди кровавых кругов.

И в это мгновение Жучка почувствовала в себе невероятную легкость и тут же услышала звон стальной цепи, которая лопнула где-то вдалеке. Взлетев выше тумана, она увидела своего хозяина, блуждающего по белесым дебрям и не находящего верного пути к небесам. Подлетев к нему, она позволила солдату узреть себя и лететь вслед за ней. Через мгновение они уже были среди облаков, которые мгновенно обернулись давно потерянными щенками, и с веселым воем устремились за своей матерью. Перед ними расстилалось необъятное сияющее пространство.

Бой, грянувший на рассвете этой долгой осенней ночи, похоронил трупы человека и собаки под своими безжизненными телами и обломками столь тщательно, что от них не осталось даже и следа. Лишь несколько выживших бойцов сказывали, будто сквозь красную пелену наступившего затишья они видели человека и собаку, уверенно парящих по неземным далям. Наверное, они и сочинили эту легенду.

Товарищ Хальген

2006 год