Наташа Северная — Мемуары и дневники историков

В ходе развития историографии ХХ в. закрепилось представление о сознательно активной позиции субъекта и его роли в субъект — объектных связях в познавательном процессе. Даже сторонники методологических подходов, характерных для классического позитивизма, вряд ли могут позволить себе артикулировать идею «невмешательства историка в «отражении прошлого». Однако этот процесс взаимодействия преимущественно изучался и изучается с точки зрения логики и методологии исторического познания. В тени же, при этом, остается вопрос, насколько сама личность историка специфически проявляет себя в реальных исторических событиях, под воздействием предмета своей профессиональной деятельности. В поисках ответа на поставленный вопрос, мы считаем целесообразным обратиться к изучению того, как проявляет себя историк в критическое время исторических событий, то есть революции и гражданской войны в России 1917 — 1922 гг. Выбор именно этого периода для изучения представляется тем более уместным, т.к. именно в каталитических ситуациях проявляется личность во всей своей полноте.

Выбор объектов изучения — Кареев Н.И (1850-1931 гг.), Готье Ю.В (1873-1943 гг.), Веселовский С.Б (1876-1952 гг.) — был связан с наличием и доступностью источников.

Свои мемуары «Прожитое и пережитое» Н.И. Кареев создает в течение семи лет, с 1921 г. по 1928 г. с продолжительными перерывами в три этапа. Их историческая ценность, несомненно, велика. Это большая рукопись, охватывающая более половины века: четыре царствования, революцию и Советскую Россию. Самой характерной особенностью рукописи является то, что, она написана «человеком стоявшим в центре передовой научной мысли России и Западной Европы, искавшим и боровшимся за лучшие идеалы, человеком, умудренным историческим опытом.» (4, с.32). На 71 году жизни «совершенно неожиданно, по какому-то вдохновению, сел за стол и, не отрываясь от работы для какого-либо чтения или другого писания, так сразу с перерывами для сна, отдыха, и принятия пищи, рассказал все, что пережил за семь десятков лет своей жизни» (4, с.44). Эта масштабная глубокая работа была написана менее чем за три месяца. В 1921 году ее целью был личный момент «удовлетворить потребность вспомнить старое», этого хотелось особенно сильно, пережив революцию, разруху и нищету. В 1921 году замысел своей рукописи Кареев видел в осмыслении себя и своей жизни, в постижении себя, как ученого, внесшего весомый вклад в развитие отечественной науки и научно-педагогической деятельности.

В его воспоминаниях есть несколько особенностей. Изначально они предназначались для широкого круга читателей, Кареев собирался со временем их опубликовать. Как историк, он понимает, что является создателем ценного источника и свидетелем грандиозных исторических событий происходящих в стране. С первых слов он отдает себя на суд читателей и будущих историков. А значит некой норме или мере демонстрации самого себя публике, он придерживается с самого начала. Ценным является то, что мемуары писались по памяти, без использования подручных средств. Кареев не стремится ни к обману, ни к приукрашиванию самого себя. Он обладает хорошей и крепкой памятью. Память, его главный герой первых 12 глав. Он вспоминает свою жизнь уже пережив социальную катастрофу, живя в маргинальном обществе, ему самому надо определиться, и понять, какая почва у него теперь под ногами. Для самого себя, для другого поколения, пришедшего ему на смену, Кареев описывает свою жизнь, жизнь людей, сыгравших значительную роль в его судьбе. У его первых 12 глав иные цели, да он и не предполагал тогда, что будет 13 глава, которая изменит весь характер мемуаров, и придаст им особый колорит, он тогда еще не знал, что самыми главными для него будут не эти главы. Пережив крушение всей своей прежней жизни, находясь на пороге создания новой социокультурной среды (1,с.177), Кареев хочет вновь почувствовать свои «корни», пытается понять «свое место в общей жизни, свою работу в ее развитии, свою отличительную черту» (4, с.286). Внешние социальные преобразования влекут за собой и внутренние индивидуальные, личностные изменения. Заново переосмысливается и переоценивается абсолютно все (6,с.8). Восприятие и запоминание человеком текущих событий теснейшим образом связано с его взглядами и убеждениями, формирующимися в определенных исторических условиях (5, 237). Этим «определенным историческим условиям» (имеется ввиду царствование Александра III и Николая II), Кареев не дает никакой оценки, и не занимает никакой определенной позиции, он до конца остается ученым-наблюдателем. Хотя уже в 1921 году становится понятным, что именно эти обстоятельства, могут стать решающими в вопросе издания рукописи. Он с большой охотой описывает детство, ни слово, не говоря о крепостничестве, о научном мире и научной жизни, не вынося никаких оценок правительству, способствовавшему его варшавской травле. Откровенен он лишь до некоторой степени. Самого себя постоянно держит в полутени. Такова особенность кареевских мемуаров. Даже в 12 главе «Трудные годы», написанной в 1923 г. мы найдем лишь скупое описание быта в революцию и разруху, однообразную, тяжелую жизнь, «Не смотря на все эти неблагоприятные условия, я все-таки работал, конечно, не так, как желал бы и как мог бы это делать при более благоприятных обстоятельствах» (4, с.274), и ни слова о личном переживании им, как историка, свершавшейся на его глазах истории. Что было с ним? Что думалось? Как проживалась революция, им, всю жизнь изучавшего Французскую революцию? Глядя на свою рукопись с точки зрения историка и исследователя, Кареев предугадывает ответы будущих историков. «Впрочем, менее всего я намеревался сделать из своей автобиографии исповедь, которая не в моем характере. Место для изложения своего отношения к вечным вопросам жизни и к злобам текущего дня не в автобиографии, особенно последнее может не соответствовать обстоятельствам времени» (4, с.287). Позиция Кареева предельно ясна. Он подходит к своим мемуарам, как ученый, объективно и беспристрастно. Он поставил перед собой задачу — воссоздать жизнь Николая Ивановича Кареева, как и подобает истинному ученому, без оценочных суждений, и своего личного эмоционального отношения и восприятия. Историку Карееву это удалось. Описывая последствия революции, он просто описывает последствия революции; описывая нищету и голод, он просто описывает нищету и голод, такая же позиция у него и по отношению к своей собственной жизни. Ни одного шага в сторону, а потому ни одной жалобы, ненависти, гнева. Работая над мемуарами, Кареев создает очередной исторический труд, а не исповедь, или тем более откровение. Человек уже не может скинуть с себя одежды ученого, они так удачно подогнаны, что срослись с телом, стали частью тела. Кареев не разделяет себя на ученого и человека, он един, он так мыслит себя, так существует. Дома работает, на работе живет. Но в полную ли силу живет человек в одеждах ученого? Не подавлен ли он, не стеснен ли? Имеет ли свой собственный голос? А если бы мемуары Кареев писал на протяжении шести лет (столько вел свой дневник Готье), удалось бы ему тогда, сохранить беспристрастность и научную объективность, не к кому нибудь, а к самому себе? Конечно же некая тонкая грань существовала, она прорежется в конце 1920-ых годов, когда за неимением бумаги, Кареев будет писать стихи на газетах, между типографских строчек. В них и будет то, чего лишены мемуары, личностная оценка происходящих событий, боль, гнев, обида. Но и эти чувства не будут иметь того накала, как у его современников (Н.Бунина, М.Волошина, Н. Берберова и др.), ведь на все происходящие события Кареев смотрит с позиции ученого, история примиряла его с действительностью, знания, терпимость, выдержка помогли удержаться на ногах. Между 11 и 12 главами разница в два года. Эти два года для Кареева момент проживаемого настоящего. В 1923 г. он завершает ретроспективный анализ своих мемуаров, и казалось бы, ставит точку. Но 1 августа 1923 г. совершенно неожиданно для самого себя он пишет «Вставную главу о революции». Очень удачное название для главы, которая, на первый взгляд, не вписывается в общий замысел и характер рукописи. Но при ее внимательном изучении, становится ясным, что 13 глава, для историка Кареева самая важная, и придает особый колорит всей композиционной структуре воспоминаний. Ее неожиданное появление имеет свое объяснение, с точки зрения психоанализа. Такой порыв психоаналитик К. Юнг называет «автономным комплексом» — «и читая произведения такого типа, мы должны быть готовы встретить нечто сверхличное, расширяющее наше восприятие до тех границ, которых достигло сознание автора в процессе творчества» (7, с. 38). Кареев выходит на качественно иной уровень рукописи, воспоминания уступают место живой исторической лаборатории, «Мне хотелось показать, как связывалось во мне, историке, много занимавшемся Французской революцией, все прежнее понимание мною с переживанием русской революции в действительности» (4,с.293). 13 глава несет в себе совершенно иную социальную функцию, нежели все предыдущие. Ее уникальность и своеобразие заключается в том, что Кареев поднимает для себя очень актуальную тему — как он историк, пережил живой момент истории, что особенного было в его проживании, какое влияние оказали происходившие исторические события на психическую конституцию историка-профессионала, как отобразились в его психике жизненные факты. Эта небольшая глава стала откровением историка перед современниками и потомками, проявлением чувства долга историка перед историей. И в который раз Кареев подчеркивает, ценность исторического знания «Знание жизненного опыта учит тех, которые хотят у него учиться, учит и исторический опыт» (4,с.290). Не разочарованный и не разочаровавшийся, он видит в происходящих событиях подтверждение своей теории, о существовании закономерностей, а не законов, в истории. Эта глава — глава ответственности зрелого ученого историка, глава осмысления места историка в истории, его конкретного профессионального опыта, в расширении границ познания.

С 1923 г. Карееву в силу политических причин постепенно запрещают читать лекции, а с 1924 г. печататься. В это время перед Кареевым встает нравственная, и моральная проблема — ему предлагают переписать собственные учебники. Он отказывается. Для человека и ученого, который всегда занимал активную жизненную позицию, это был удар. И в 1928 г. (!) Кареев вновь возвращается к воспоминаниям. Он пишет, 14 заключительную главу «Закатные годы». События последних лет отразились и на характере последней главы. В ней появляются трагические ноты. Ее уже пишет человек, который хочет, чтобы о нем просто помнили. Он еще полон сил, готов творить, работать, действовать, но внутреннее самоощущение, уже не соответствует внешним обстоятельствам. Он понимает, что его время прошло, и в новом, для него места нет. За каждым словом мудрость, горечь и жизненный путь ученого. Кареев пишет о непростом для себя времени, о времени смирения. Если в годы революции речь шла о примирении и принятии действительности, которое помогло сохранить ему благоразумие и трезвость, то сейчас, от него требовались все душевные силы, чтобы смириться с настоящим. Отсюда его скептицизм и горечь. И опять Кареев ученый констатирует факты, без оправданий и обвинений. Он до конца остается ученым. Он внимательно следит за человеком Кареевым, не дает ему ни малейшей возможности прорваться на страницы мемуаров. Он знает, что создает исторический труд, с той лишь разницей, что этот труд о нем. А потому, последняя глава — еще несколько мазков, глубоких и определяющих в портретной галерее ученого Кареева. Таков третий замысел мемуаров, «Так обгоняла меня быстро текущая жизнь, так все более сходил я с общественной сцены и даже при жизни начинал приходить в забвение» (4, с.301). Именно с 1928 г. Кареев предпринимает ряд попыток опубликовать свои воспоминания, представляющих научно-историческую ценность. Но все издательства ему в этом отказывают. В январе 1930 г. Кареев пишет В.Д. Бонч-Бруевичу, в то время возглавлявшего издательство «Жизнь и знание». Между ними завязывается переписка. Но 18 декабря 1930 г. на методологической секции общества историков-марксистов, академик Н.М.Лукин, выдвигает против Кареева обвинение «в реставрационных стремлениях свергнутых классов» (4, с.61). Кареев пытается снять с себя обвинение, он пишет письмо президенту Академии наук А. П. Карпинскому и его секретарю В. П. Волгину. Ответа он не получает. В начале 1931 г. окончательно становится ясно, что «Прожитое и пережитое» печатать никто не будет. 18 февраля 1931 г. Кареев умирает.

Возможность публикации воспоминаний появляется лишь через 60 лет. В 1990 г. Ленинградский университет издает рукопись Кареева «Прожитое и пережитое», на благо которого выдающийся русский историк трудился 37 лет своей жизни.

Дневник Ю.В.Готье «Мои записки» (1917 — 1922 гг.) отличается от мемуаров Кареева не только типом и структурой повествования, но и своей социальной функцией, своим замыслом.

8 июля 1917 г. Готье делает первую запись: «Я, образованный человек, имевший несчастье избрать своей ученой специальностью историю родной страны, чувствую себя обязанным записывать свои впечатления и создать этим очень несовершенный, но все же исторический источник, который, может быть, кому-нибудь пригодится в будущем. Я делаю это вопреки всем своим прежним мыслям на этот счет. Я именно не хотел писать ни записок, ни заметок, ни дневника, ибо всегда думал, что этой дряни достаточно писано и без меня» (3, №6, с.155). С первых строк Готье раскрывает свой непростой замысел. Будучи историком, он чувствует себя обязанным перед будущими поколениями и перед самой историей создать исторический источник, по которому впоследствии и будет изучаться эпоха революции. В этом и заключается уникальность дневника, источник, который сознательно создается историком. Какое пространство пытается придать своим заметкам Готье, как историк? В своем дневнике Готье придерживается синхронности, он пишет часто. Ко всему, с чем ему приходится сталкиваться относится со свойственной ему наблюдательностью и проницательностью. По крупицам Готье собирает «хронику эпохи», пытаясь зафиксировать «дух времени»: описывает свою жизнь, быт, настроения, дает свои оценки, по разным событиям высказывает свое мнение, неоднозначно пишет о своих социально-политических взглядах, об отношении к кризису в стране. Субъективный способ отображения исторической реальности ему ближе, потому как переживаемое страшит. Постоянная тревога, страх, отчаяние и депрессивное состояние, переплетаются, вклиниваются в его профессиональную рефлексию. В свои 44 года, Готье, уже состоявшийся историк взваливает на себя «чувство обязанности» перед историей и историками. Композиционная структура дневника на первый взгляд не так уж проста. В пространство исторического источника Готье вписывает и свою личную историю, свою жизненную драму. В отличие от Кареева, ему приходится пережить жизненно важный этап, момент обретения самого себя. С первых строк дневника он на позициях субъективизма. Беспристрастность, объективность, отчужденность для него немыслимы, невозможны. Все шесть лет, отображенных в дневнике, он как натянутая струна. Находясь в надрыве, в пиковом состоянии эмоций, проступали новые, иные черты историка Готье. Безусловно, в проживании революции, были свои потери и невосполнимые утраты. В нем усиливаются антисемитские настроения, шовинизм, в высказываниях появляется излишняя нервозность, резкость, циничное отношение к социальному окружению. Известно, что переживаемое, изменяет не только внутренне психическое «я» но и внешнее социальное «я». Человек Готье изменяется, меняется и ученый Готье. Человек и историк находятся в одном социальном настоящем, которое он переживал как ординарный современник, и одновременно исследовал, как ученый. Дневник пишется маргиналом, человеком, потерявшим все, находящимся на грани психологического срыва, безысходности. Именно это психическое состояние, помогает историку Готье, оказавшегося в такой жизненной ситуации, где постоянное рефлексирование — единственная возможность осознать происходящее, выйти на качественно иной уровень профессиональной идентичности. Его интуиция и знания раздвигали перед ним границы настоящего, давая возможность увидеть немного больше, и дальше, других, прочувствовать будущее острее и глубже своих современников. На страницах дневника разворачивается полотно жизни историка столкнувшегося с живой историей и сумевшего сохранить свою профессиональную идентичность. Обострившееся «историческое сознание» подводит Готье ко многим психосоциальным и историческим открытиям, которые кардинально меняют его взгляды на понимание истории и исторического процесса в целом.

В июле 1922 г., когда массово проводились обыски, и шел процесс над эссерами, Готье, утомленный тревогой и страхом, опасавшийся обысков, прекращает свои записи. Он передает рукопись на хранение знакомому американскому профессору Ф. Гольдеру (1877 — 1929 гг.), находившемуся тогда в Москве по поручению Г. Гувера и одновременно собирая материалы для созданной в 1919 г в Стэнфордском университете (Калифорния) Гуверовской библиотеки по вопросам войны, революции и мира. После смерти Гольдера дневник пролежал никем не замеченный (он был без подписи, отсутствовали и всякие заметки, ярлыки), 53 года — до 1982 г., когда был опознан американским библиотекарем — библиографом Э. Касинцем, искавшим в архиве Гольдера материалы по истории советской библиографии. На русском языке дневник впервые был опубликован в журнале «Вопросы истории» за 1991 — 1993 гг.

Дневники Веселовского за 1915 — 1923 гг. сохранились в двух редакциях. Первая редакция (протограф) представлена пятью небольшими тетрадями школьного типа (всего их было, видимо, шесть: тетрадь за 1915 г. пока не найдена). 7 января 1915 г. Веселовский начинает свой дневник. Причина ведения дневника, его смысл в возникшем желании отобразить себя и суметь объяснить себя самому себе, разобраться, в конце концов, в истоках своего одиночества и личного несчастья. Дневник создается для интимных потребностей, но с первых строк Веселовский дает понять, что он готов идти к людям и быть ими читаемым. О публикации он не думает, а вот о том, что когда-нибудь он будет прочитан еще кем-то, как историк, Веселовский знает это хорошо. По крайне мере о ценности и важности своих дневников Веселовский помнит всегда. С ними он не расставался никогда, даже тогда, когда осенью 1941 г., вынужден, был, как и многие академические работники, покинуть Москву и выехать в Ташкент. Рукопись Веселовского — личный дневник. В нем отображен его интимный мир, мир «профессора — чудака», «старика», «богача», его будни и горести, сквозь которые проступают неизвестные черты Веселовского, в корне меняющие представление о нем.

Дневник Веселовского можно условно разбить на два этапа. Первый этап — 1915 –1917 гг. По замыслу автора функция дневника автобиографическая, она отображает его личную жизнь. Ту жизнь, которая всегда оставалась тайной за семью печатями для его современников и многих друзей. Веселовский нуждается в исповеди и слушателе. До определенного момента он устраивал сам себя, но когда монолог иссяк, стало понятно, что нужен диалог. Между строк всегда незримо присутствует некто, слушатель, зритель, воображаемый читатель. Этот другой необходим, как воздух, ну хотя бы просто потому, чтобы не сойти с ума, или не покончить с собой. Между Веселовским и современниками всегда существует некая дистанция, она вызвана странностями в его поведении, порою его неадекватными реакциями. Веселовский скрывает свои нарушения в психике, да они и несерьезные, вызваны постоянным психическим перенапряжением, но этого достаточно, чтобы навсегда к нему прикрепили ярлык «чудак». А потому, тема одиночества, одна из главных в его дневнике. И именно ощущение одиночества, которое мучило Веселовского, главная причина начала дневника. Второй этап охватывает 1917 — 1923 гг., в эти годы революции и разрухи, заметен явный социально-психологический перелом, как в самом Веселовском, так и в его дневнике, личное отходит в тень, на арену выходит историческое, социальное. Исследовательская функция становится доминирующей. Дневник прорывается в иное пространство — источник, где уже историк Веселовский пытается понять, как в самом человеке отображается исторический процесс. Именно с 1917 г. Веселовский начинает встраиваться в механизм профессиональной рефлексии. Для него, как истинного ученого, личный дневник становится тесен и узок, появляются иные цели. Личная духовная жизнь Веселовского тесно сопрягается с общественным «настоящим», которое он переживал как современник и одновременно исследовал как ученый. Его изучение событийности, размышления историка о сути того, что происходило на его глазах — яркое свидетельство масштабности личности историка (2,№2,с.91). Поразительная особенность дневника заключается в том, что в нем зафиксирован живой акт переживания профессионального историка совершавшейся на его глазах истории. Прекрасно осознавая историческую ценность своего дневника, Веселовский делает все, чтобы сохранить его, даже в самые тяжелые для себя годы. После 1923 г. Веселовский прекращает вести дневник, видимо новые жизненные обстоятельства, не располагали его к ведению дневника. Но на протяжении 21 года он не перестает мысленно к нему возвращаться. 20 января 1944 г. Веселовский делает последнюю запись, которую считает как бы послесловием ко всему, что было им написано до того. Это уже далеко не личное, и даже не исторический источник, у рукописи уже совершенно иная геометрия отображаемого исторического пространства — соединение нитей времен.

После смерти Веселовского в 1952 г., дневник некоторое время сохраняла его вторая жена Бессарабова О.А., в дальнейшем она передаст их на хранение сыну Веселовского от первого брака, Борису, который хранил его у себя дома. Сейчас дневник находится в семейном архиве внука Веселовского. Впервые он был опубликован в 2000 г. в журнале «Вопросы истории».

Список использованной литературы и источников.

1. Ануфриева Р. Маргинальная личность: характерные черты. // Социология: теория, методы, маркетинг. №3, 2000 г., с.176-179.

2. Веселовский С.Б. Дневники 1915 — 1923, 1944 годов. // Вопросы истории № 2-12, 2000 г.; № 2, 2001 г.

3. Готье Ю. В. Мои заметки. // Вопросы истории № 6-12, 1991 г., № 1-5, 11-12, 1992 г., № 1-5, 1993 г.

4. Кареев Н.И. Прожитое и пережитое. Л. 1990 г.

5. Поршнев Б.Ф. История и психология. М. 1971 г.

6. Сенявская Е.С. Человек на войне: опыт историко-психологической характеристике российского комбатанта. // Отечественная история. №3, 1995 г, с 7-16.

7. Юнг К., Нойманн Э. Психоанализ искусства. М. 1996 г.