Пришелец — Нервно-сифилитический роман

— Витька, ты? — узнал я голос.

— На празднование-то приедешь?

— А чё отмечать-то? Очередную победу вашего больного директора совхоза над здравым смыслом?

— Обижаешь. Батька совхоз родной в обиду не даст. До уровня столицы поднял. А потом и страну до совхоза опустил, — и он захохотал так, что я понял, как ему не смешно.

— А я только из отпуска. Тоску лечил на турецких курортах…

— А двадцать лет назад, блин, ты что лечил, уже не помнишь? А двадцать лет нашего знакомства?

— А-а-а…

— Денис, кстати, женится. Если успеешь до субботы, попадешь на свадьбу.

— Ну, раз так все сплелось, приеду.

Странно, но в моей жизни эта венерическая история следа особого не оставила, кроме знакомства с Виктором. Хотя понимаю, почему так живы эти воспоминания у моего минского друга. У меня до сих пор его дневник хранится. Примечательная история.

***

Пошел Виктор на медкомиссию, анализы сдавал, как положено, справка нужна была для заграницы — время-то было застойное. Звоночек через несколько дней на работу: Гончарик? Убедительнопросимсрочноявиться в КВД, ул. Прилукская, кабинет № и неприятная такая фамилия Хейфец. Молча записывает, а по коленкам уже струится. Может, порядок такой, утешает Витек себя, а может и трипачок еще один, ну хер с ним, переживем. Хотя не капает. Ошибка — разберемся.

Назавтра отпрашивается с работы. А начальником соседнего отдела его папаша. Так и так, говорит ему Витя, если что, подумай, как с больничным быть, тот курит нервно и матерно кивает.

Входит Витек в кабинет. Навстречу выбегает маленький типичный хейфец и, потирая ручки, сообщает с нескрываемым удовольствием, что RW у него положительная, ошибкамаловероятна, ноещеэкспрессанализсделаем. Раздевайся. Витя не был юдофобом, но тут антисемитская аскарида шевельнулась на дне дрогнувшей души. А молоденькая медсестра каждое его движение бесстыжим взглядом сопровождает. Ну, Витек ей и отомстил: повернулся задом и резко снял брюки вместе с трусами, при этом отклячив задницу. Пока раздевался, она, потупив ярко раскрашенные очи долу, заполняла формуляр своим по-медицински корявым почерком: писанина для врачей первое дело. «А24годаполных? Аместоработыидолжность?» — пыталась она за бесстрастной монотонностью скрыть свой мелкий плохо скрываемый интерес. Маленький взъерошенный Хейфец нетерпеливо бегал в ожидании прикосновения к гениталиям. Наконец добрался, наклонился так, что очки поймал уже на выпяченной губе, долго вертел в руках игрушку, и угрожающе прошепелявил тогда еще малопонятное: «шанкр не просматривается, но это может быть и вторичный...» Потом поковырялся в заднице, потом по всему телу искал какую-то сыпь, пока вдруг радостно не закричал, разглядывая подошвы: «папулы, еще папулы, пиши, милочка: папулезная сыпь!»

Затем Витю сводили на контрольный анализ: четыре креста — это приговор. А по законам советского времени это принудительное лечение в стационаре 52 дня. Только разрешили позвонить матери и сказать, какие вещи может принести. А дальше начались допросы: контакты называй! Да еще двое врачей подошли, для перекрестного.

Витек краем уха слышал, к чему такие разговоры приводят, и понял, что не готов к такому повороту, сказал, что в шоковом состоянии ничего толком вспомнить не сможет, они наседали — он не поддавался, они орали — он уперся. В кабинете зачем-то появился мент и тихо присел в уголке.

«А мужчины у Вас были? — донимала мужеподобная тетка визгливым голосом, — вы не стесняйтесь, здесь каждый третий в этом признается». «И не морочьте нам голову, молодой человек, вы нам все расскажете, вы нам по закону обязаны назвать источницу (последнее слово заглушил скрип перевернувшихся в гробу Даля, Ушакова и примкнувшего к ним Ожегова)… или источника…», — напирал Хейфец. Но Витя уже выбрал линию поведения: не спеша обдумать, по возможности проконсультироваться, а пока молчать. И заявил, что с утра ничего не ел, что кружится голова, и что обещает подумать и вспомнить. «И всех, кого успел наградить, тоже вспомнишь, голубчик», — с этими напутственными словами мужеподобной его и отпустили на обед в больничную столовку.

***

Запах кислой тушеной капусты под лязг ляминевых мисок и тусклые взгляды людей в больничных пижамах аппетита не возбуждали. Витек взял компот и паузу для осмысления ситуации.

Откуда что? Конечно, это московские гастроли двухмесячной давности. Как с цепи сорвался: Коля, Вова, статный Саша, Альберт со своим яблочным пирогом, разве что без роландов обошлось. Выяснять сейчас, от кого подарок, бессмысленно, потом разберемся, да и разбираться бессмысленно. При первом удобном случае надо их предупредить.

Что следует за раскруткой «источника» в диспансере, Витек слыхал от «бывалых». При установлении акта «мужеловства» врачи обязаны передать все данные в милицию. А там уж особый отдел во главе с т. Александровым возбуждает дело по факту и нередко доводит его до суда со сроком по известной статье 119 УК БССР. Если не доводит, то гадит. Ржавый якорь им в яйца. На это Витек никогда не подпишется.

Итак, «источница». Требовали назвать всех за последние полгода. Пусть номером раз будет мифическая девушка, скажем, Юрате из Вильнюса. Познакомился, допустим, в поезде, трахался в тамбуре, паспорт с пропиской при этом она показать забыла.

Людочка-певичка, номер два, трах имел место сразу после знакомства в известном минском баре «Ромашка» и выпивки, у нее на дому. Людочка была третьесортной певичкой с двумя показами по Беларускаму тэлебачанню и не сложившейся женской судьбой. У нее был небольшой ребенок без брака, и провериться, не наградил ли ее Витек, было бы полезно и для нее, и для ребенка. Но сначала надо предупредить. Тут будет не без истерик. Откуда ж позвонить?

Марина. Это отдельная глава. Подруга. Вместе тусовались не первый год, все о Витьке знает. Крупная еврейская девушка под тридцать, на содержании у богатого минского мафиози. О-о-очень большая грудь и крутые бедра. Год назад она осуществила свою давнюю мечту затащить в постель голубого. Витек принес эту жертву во имя дружбы. Потом Марина бравировала этим перед подругами: мол, настоящая женщина и гомика раскрутит. Можно ли рассчитывать на помощь? Почти наверняка, но надо звонить.

***

В процедурной одна приветливая медсестра. Она сделала Витьку какой-то укол в мягкое место, потом выдала застиранную пижаму чернильно-серого цвета и стоптанные тапки фабрики «Дахау», затем отвела в палату и показала свободную койку. Витек ожидал следующего допроса, но оказалось, что после обеда врачи разошлись. Утром на анализы, затем прием у лечащего врача. Передышка.

Витя огляделся, познакомился с сопалатниками. Прыщавый юноша Василь вызвался провести экскурсию по всему венерическому этажу. Они вышли в длинный полутемный коридор со стенами паскудно-зеленого цвета. «Жаль, королевство маловато, разгуляться мне негде» — некстати вспомнилась мачеха Золушки. «Наша половина — сифоны, та половина — трипаки, общаться с ними западло, второй сорт. Их так быстро лечат, что с ними и познакомиться толком не успеваешь. А вот комната для посетителей, там с чувихой попиздеть можно или передачку от родичей принять. А вон у двери с решеткой мент, этот говно, а вот вечером Костик заступит, так договоримся за бухаловым сбегать, — сказал Василь, расковыривая прыщик на носу и подмигивая. — А ковырялки на четвертом. Малявы конем принимаем». (Перевод с приблатненного пришел позже: женское отделение на 4-м этаже, записки передаются через форточку в сумке на веревке). «А решетки на окнах зачем?» — «Дык выпрыгивали ж, да и шоб до ковырялок не лазили».

Да, здесь своя жизнь. Много чего нового узнал Витек в палате. По вечерам все пьют дешевое плодово-ягодное, потом общаются через решетки на форточках со слабым полом, не видя друг друга. Так иногда рождается любовь. Нередко бьются морды. Особенно, когда в отделение одновременно попадают муж и любовник(и), а «источница» — этажом выше. А после утреннего обхода бывает прогулка во дворе. Но у баб в другое время. Но если с ментами договориться, за бутылку выпустят, когда надо. А трахаться можно уже на четвертый день уколов. Трепонемки резко бледнеют и в споры уходят, и уже не заразен. А чтоб в больничном вместо диагноза сифилис написали не болезнь Гофмана (что одно и то же), с врачами лучше не собачиться, тогда напишут что-нибудь кожное. А одному за взятку написали «псо-ри-аз»! Апофеоз.

После обеда полагался тихий час. Из восьми больных двое спали, остальные дулись в бур-козла. Василь копался в тумбочке, из которой за три метра доносился бакалейно-затхлый запах сельпо.

Вошел мент: «Кто Гончарик? На выход». Витек напрягся, подумал, опять допрос. Но это мать пришла. Она ждала в комнате для посетителей, растерянная, с красными глазами. Никаких лишних слов и вопросов. Принесла шерстяной спортивный костюм и кеды, Витек с удовольствием переоделся. Потом достала книги, кучу свертков с домашней едой и трехлитровую банку любимого томатного сока. Вот тут Витьку некстати прошибло. Он отвернулся, чтобы мать не видела его глаз. «Дорогой мой человек, вот так случилось, прости, и это тебе придется пережить из-за твоего непутевого сына», — сказал он про себя. «Пусть отец на работе скажет, что у меня подозревают псориаз, написать или запомнишь?» «Ой, сынок… как же так…», — и она дала волю слезам. Витек сел рядом, обнял ее и повторил вслух то, что думал минуту назад. «Кормят-то как? Чего принести?» «Мам, кормят хуже, чем дома, но лучше, чем в ресторане «Папараць-кветка», в голову не бери. Юрке позвони, расскажи все как есть, пусть придет, когда сможет, а для остальных — псориаз, запомнила?» И Витя проводил мать до дверей с решеткой.

***

В палате стоял хохот, старый сгорбленный Шиш рассказывал тюремные байки. Фамилия его была Шишонок, из своих 65-ти тридцать он провел на нарах, деградировавший вор. Еще в сталинских лагерях сифилис надыбал. Да какое ж в тюрьме лечение? Так и запустил, до третичного. Каждый год, если на воле, в стационар кладут. Знает его здесь последняя собака, и все Шишом зовут. Особый интерес, особенно у молодых, вызывали его сексуально-тюремные истории. Кого, как и за что опускали. «Шиш, а презервативы на зоне почем?» — «Шо за запретивы?» Хохот. «Ну, гандоны». — «Сам ты гандон рваный!» Опять хохот.

Были в палате еще двое сидевших: бытовик Иван и мелкий воришка Щелчок. После ужина появилось плодово-ягодное, Витькины припасы почти все ушли на закуску — проставить положено. Иван был Витькиным соседом по койке. Набравшись, он принес гитару и стал петь блатные песни: два аккорда, голосок тонкий, но с хрипотцой; Щелчок иногда подвывал. «А теперича для антилигентного Виктора романс «Я встретил Вас, и всё такое…», и положил увесистую руку на Витькино плечо. Витек не растерялся, разлил бормотуху по граненым и предложил тост за барда. С тех пор покровительство местного пахана ему было обеспечено.

Прыщавый Василь рассказал про Айвазяна, которого вчера выписали. Спал он как раз на Витькиной койке. Был он усатым и щуплым, торговал на рынке, там с продавщицей Ганкой и сошелся, целый год ее потрахивал, так она, блядь, своего мужика имела и еще троим давала. А когда залетела, тех двоих не нашли, а мужа и Айвазяна — в соседние палаты. Все ждали мордобоя. Ни фига. Каждое утро армянину с рынка свежие фрукты-овощи, так он с мужиком всегда делился. А курве Ганке, что на четвертом лечилась, сколько раз пускала «коня» — ни хера не дал. А мужик ейный, Колька, здоровый бык, да импотент. А может, с Айвазяном у него чего? Остальные охотно подхватили тему, но сошлись на том, что денег у Айвазяна до хуя, и на хуя ему мужик, когда он полрынка баб купить может!

Медсестра позвала всех на укол. Инъекции пенициллина делали каждые четыре часа, ночью тоже, и сонные больные шлепали в процедурную, где привычно спускали штаны, ойкали и прижимали ватку с эфиром.

После завтрака Виктора позвали к лечащему. Александр Григорьевич Макашенко, представитель народной интеллигенции с крестьянской основательностью и сильным белорусским акцентом, был мужиком усатым, крепким и суровым. Он неторопливо осмотрел Виктора, даже в рот залез с фонариком. Язвочку подозрительную на нёбе обнаружил. «Ну дык што, сосал?» — «Что?» — «Хуй, што. Буш выёбывацца или контакты называть?» Витек начал «колоться»: пиши, начальник, усих повыдаваю. Была в красках расписана встреча с прекрасной литовской богиней, потом названы Люда и Марина, но координат их, к сожалению, Виктор не помнил. Вот если б телефон был, через знакомых можно было б найти… «На, звони!» — «Ну что Вы, Александр Григорьевич, в рабочее время кого ж я дома застану?" Макашенко позвал дежурную медсестру и приказал: «Вечарам адкрыеш гэтаму прыдурку мой кабинет, каб звонил, — «ч» у него было тверже чашки, и, поворачиваясь к Виктору: — шоб завтра были усе адреса, понял? И мужиков, у которых хуй сосал таксама, понял?» — «Буду постараться».

***

Вечером, когда палата дружно присела откушать «Минского янтарного», медсестра отвела Витька в кабинет Макашенко. Сначала набрал Маринку. Она была как всегда рада, куда пропал, мол, кого любил. Услышав веселенькую венерическую историю, закричала: «Ой, завтра же приду, я этих козлов в белых халатах заставлю быстро про хуй забыть. Увидишь, кстати, как я похудела».

Разговор с певичкой был тяжелым. Никаких песен, лишь мат и всхлипы. Полчаса уговоров прийти, провериться.

На другой день, во время утреннего обхода, Макашенко гнусаво заявил: «Там у майго кабинета какая-то тёлка дожидаецца. Твоя, што ль?» — «Как обещал, Александр Григорьевич». — «Пасля обхода зайди с ей».

Витек выскочил в коридор, нашел Марину. Она картинно бросилась ему на шею, потом по привычке ущипнула за задницу. Вокруг толпа зевак. Мимо прогромыхала мужеподобная, презрительно смерив «счастливую» парочку. Под громкий Маринин щебет тихо уточнили детали.

А тут и Макашенко приглашает в кабинет. Марина вошла походкой Анфисы из фильма «Девчата». Казалось, если б на Макашенко была шляпа, она б ему быстро показала, как носят головные уборы, и не только. Развернув крутое бедро перед посадкой, Марина бросила огненный взгляд на соплеменника за соседним столом. Им оказался тщедушный Хейфец, который аж подпрыгнул, едва успев поймать очки.

Макашенко сосредоточенно раскладывал бумаги, почему-то в перевернутом виде. В ответ Марина вывалила на стол свою знаменитую грудь в смело декольтированном облегающем джемпере на голое тело. Соски просвечивались, на вздохах колыхалась грудь и позвякивал медальон с шестиконечной звездой. Затем она «стыдливо» положила одну ручку на грудь, поправляя огненно-красный джемпер, а другой невзначай провела по талии. На Макашенко она поднимала свой волоокий взгляд медленно и тяжело, пока не сфокусировала его на красном носу врача.

«Какие проблемы, мальчики?» — Витек аж поперхнулся от Марининой коронной фразочки в контексте. «Гражданин Ганчарык уцьверждает што Вы имели с им половой контакт…» — начал, тяжело дыша, Макашенко и поперхнулся. Глаза его влажно набухли, как клитор от желанья, и он их прятал в пепельнице, которая, к сожалению, не была губозакатывающей машинкой. Он машинально зачесал жидкой немытой прядью проплешину и промокнул салфеткой вспотевший нос какаду.

Марина ничего и не отрицала, уверенно продиктовала свой адрес и телефон, при этом строго посмотрев на Хейфеца, уточнила: «Только звонить, мальчики, по делу», — и согласилась сдать анализ.

Людочка явилась на следующий день. Виктора в кабинет уже не приглашали. Анализы у обеих были отрицательны. Людочке назначили амбулаторно-профилактический курс из-за ребенка. Витька оставили в покое. Пенициллин через каждые четыре часа, висмутовые препараты, режим днем и пьянки вечером. Через неделю Витек был со всеми на короткой ноге, даже с мужиками из других палат охотно травил анекдоты в курилке.

***

Последнее августовское тепло к полудню маревом разливалось по дворику диспансера, и на прогулках Витя раздевался и пристраивался к ребятам на траве, подставляя стройное тело все еще летнему солнцу. После обеда были шахматы в соседней палате. По вечерам Иван, бывший зек с перебитым носом, сипло пел свои песни, поглядывая на Витька.

Как-то вечером Иван, лежа на койке и повернувшись к Витьку, ударился в тюремные воспоминания, стал показывать наколки, задирая пижаму, и рассказывать, как и почему какая появилась. «У меня и шарики вшиты», — сказал он между прочим. «Ух, ты! Слыхал про такое, но никогда не видел». — «Как-нибудь покажу», — наклонившись к Витьку и понизив голос, сказал Иван.

В четыре утра разбудили на укол. Виктор поплелся в процедурную, выискивая живое место на исколотых ягодицах. К счастью, той ночью колола опытная тетка, в сосуды никогда не попадала, не больно — легкая рука.

После укола долго не мог заснуть. Ванька на соседней тоже ворочался, пока не повернулся и не прошептал: «Хочешь, покажу?» — «А, шарики, ну-ну…» Иван распахнул одеяло, семейные трусы были спущены, мускулистой рукой в наколках он поглаживал свой длинный тонкий хуй. В тусклом ночном свете на головке слабо различались шишки. Витек растерялся, и от смущения пролепетал: «А как же они крепятся, а снять их можно?» — «Не-а, вшиты. Да ты не стесняйся, потрогай».

Витек ощутил, как кровь ударила, но так и не понял, куда: и хуй вскочил, и лицо горело. Что будет, если он дотронется? Зековский секс? Если Иван не проболтается, то нет гарантии, что Щелчок не слышит, или еще кто не проснется. И что тогда, коллективом опускать будут? А у какой параши потом место определят? Витек представил себе, как пристраивается прыщавый, а в очереди стоит и дает советы гнилой Шиш, и страх победил похоть.

«Да ты чё в натуре… За кого меня держишь?..» — «Тихо, Вить, свои тут. Давай тихонько разок в папы-мамки сыграем…» — «А ты, конечно, папкой будешь… Не, Вань, меня на такое не подпишешь. Отъебись». И Витек встал, нервно походил по комнате, потом вышел курить в коридор. Никто за ним не последовал.

Через несколько дней была большая пьянка по случаю выписки Ивана. Он спел прощальную, глядя мимо Витьки в темное окно.

А назавтра на его место залег Петька с букетом. У двадцатилетнего парниши обнаружили сифилис, гонорею и стайку мандавошек в придачу. Собственно, по их поводу наивный и обратился в КВД. Все в палате обхохатывались, когда он начинал ёрзать под одеялом. Они бессмысленны и беспощадны, как русский бунт, как беспредел на зоне. Витек все опасался, не перепрыгнет ли какая мандавошь к нему в постель.

***

Вообще, эта компашка в палате, безмозгло и ежевечерне запивающая пенициллин алкоголем, ему поднадоела. Соседняя палата блока была всего на четырех человек. Витек захаживал туда, спасаясь от пьянок, играл в шахматы с Алесем, студентом-физиком. Но Алесь был жутким бабником и занудой, и кроме физики, шахмат и формы влагалищ говорить с ним было не о чем.

Еще в палате обитали Славик с сыном-семилеткой Денисом и Ваш покорный слуга, автор этих строк. Тогда я еще не был прекрасным статным лебедем, а тихо, как гадкий утенок, обитал в своей заводи, то есть в углу палаты, худосочный очкарик, и читал популярную медицинскую энциклопедию. На красавчика Виктора я даже взгляда не смел поднять, понимая всю свою незначительность и нереальность сбычи своих мечт. Так что о моем присутствии на этих страницах можно почти забыть.

Сыну Славика Деньке заканчивали колоть профилактический курс, на днях выписывали, и Алесь посоветовал Виктору попросить у старшей медсестры перевода на освобождающееся место, что тотчас и было сделано самим Алесем, учитывая его талант дамского угодника.

Так через пару дней Витек оказался в нашей палате. Грызя ногти в углу, я не переставал любоваться его не накачанной, но рельефной грудью, его подтянутым животом и узкими бедрами, его тонкими пушистыми руками с неожиданно большими кистями и точеными ухоженными пальцами. Он перестал бриться, и его русая бородка вкупе с прямым носом и голубыми глазами напоминала мне былинно-лубочного Алешу Поповича. По ночам я рисовал себе его образ в шлеме, на коне и без трусов, а член его бился на скаку о золоченое седло, и я кончал.

В палатке нашей было всегда тихо. Славик был молчаливым привидением. Он едва общался с сыном, хотя и очень о нем заботился, а когда того выписали, и вовсе замкнулся. Он все время молча лежал или так же молча выходил курить. Он переживал. В свои тридцать пять ему казалось, что жизнь кончена. Любимая жена гуляла, наградила мужа, позор на всю семью. Ребенок-то за что страдает?

Поскольку жена этажом выше, оставить мальчика дома для амбулаторного курса было не с кем, родителям в деревню договорились не сообщать. Хорошо хоть, парень он самостоятельный, уже читает и много рисует. Часто он подходил ко мне показать свои рисунки или рассказать о прочитанном, тихий воспитанный мальчик. Передачи им носить было некому. Ребенка угощали все понемногу, а Витек на прощанье даже подарил перочинный ножик.

Слава — бывший спортсмен, работал тренером по легкой атлетике. Формы не потерял: был он невысок и коренаст, под обильной черной шерстью недряблые мускулы. Смуглое лицо было правильным и жестким, на крупный нос с хищными крыльями наезжали густые сросшиеся брови. Такие же густые ресницы обрамляли потухшие зелено-карие глаза. У него не было одного переднего нижнего зуба, поэтому он прикрывал по привычке рот, когда улыбался. Впрочем, он давно не улыбался. Смолистого цвета щетина срослась с длинными по тогдашней моде черными волосами. У Славика был вид ковбоя, потерявшего в прерии любимое лассо.

К разместившемуся рядом Витьку он был равнодушен. Хотя тот явно пытался расположить к себе ковбоя. На вопросы о спортивной карьере Славик махал рукой и отвечал односложно. Говорил он, и то нехотя, лишь о сыне, о том, что скоро в школу, а его до 1 сентября еще не выпустят. Что много чего к школе надо купить, а сын пока у тетки в деревне. А вообще все постыло. Странная утвердительно-отрицательная интонация его низкого отрывистого голоса несла печать бесхитростного фатализма.

***

Как-то часа в четыре ночи мы встали на укол, после которого Славик, как обычно, пошел в курилку, а мы легли спать. Потом оказалось, что Витька не спал, как что-то предчувствовал. Через час ворочаний он пошел в курилку — никого. Тогда он бросился в душевую, она обычно не запиралась, но сейчас, видно, палка, продетая в ручку изнутри, не давала открыть дверь. Он стал рвать дверь, бить по ней ногами, сбежались две палаты, предчувствуя недоброе. Общими усилиями дверь сломали. В углу лежал на боку Славка, без сознания, в луже кровищи. Витек первым сообразил, бросился к остолбеневшей медсестре, заставил найти венозный жгут, потом сам перетянул Славкины руки выше запястья. Мужики помогли перенести тело на постель. Витек повернул ему голову набок, чтоб язык не запал, и подложил под ноги пару подушек. Скорая долго не ехала, Витек метался, звонил, кричал. Наконец дежурный мент привел врача скорой и санитаров с носилками. Славика увезли. А мы до завтрака замывали следы крови.

Во время полуденного укола дежурная медсестра сказала Виктору, что со Славкой обошлось, выкарабкается. Может, к вечеру уже и привезут. Так оно и случилось: вечером двое санитаров под руки ввели в палату бледного, пошатывающегося Славика. Ни на кого не глядя, он упал лицом в подушку. Когда санитары и любопытствующие разошлись, Витек перелез к нему на койку, прижался сбоку всем телом, а руку закинул на плечи. И так они молча пролежали больше часа. Алесь дежурил за дверью, никого не впуская и шикая периодически на подвыпивших шумливых соседей.

Вдруг Витька вскочил: «Пацаны! Есть две бутылки «Беловежской горькой», для такого случая...» В то время «Беловежская» была большим дефицитом и на воле. Их тайком пронес дружок его Юрка, и предназначались они для взятки Макашенко за хороший диагноз в больничном. Но Славик непьющий.

Пока мы с Алесем собирали стол, Витька наклонился к лежащему на боку с закрытыми глазами Славке, мягко вцепился своими огромными руками в его шею, и долго что-то шептал ему в ухо. Славик молчал и не открывал глаз. Витька взял его перебинтованную руку, положил себе на колени и стал гладить. Потом снова прильнул к уху, и до нас донесся лишь громкий шепот последней фразы: «…да мне это нужно!» Через несколько секунд Славка открыл глаза и выдохнул: «Давай».

А мы уже сдвинули тумбочки и разлили. Витька помог Славику подняться и усадил среди подушек. Конечно, первый тост Витькин, который уже чувствовал себя героем дня, был «за новую жизнь!»

Назавтра Славика для порядка вызывали для беседы с психиатром. Витек стоял под дверью кабинета со стаканом томатного сока. Когда Славка вышел, он сказал: «Забудь всю эту хуйню, она в прошлой жизни. Пей сок, в нем кровяные тельца».

Вообще, Славка стал удивительно послушным. Все, что велел ему Виктор, исполнялось беспрекословно, он начал разговаривать и даже улыбаться.

Во дворе был турник, во время прогулок Слава надевал майку с гербом — он когда-то был членом сборной республики — и сначала осторожно подтягивался, а через неделю уже исполнял подъем переворотом под Витькины и, конечно, мои восхищенные взгляды и всхлипы. Уговаривал и Витьку потренироваться.

Тот пару раз подтянулся, незашнурованные кеды упали, и он притворно завопил: «Снимите меня, силы покинули, сейчас упаду!». Тогда пан спортсмен наклонил голову и подставил свои широкие плечи под Витькины бедра. Витек разжал руки и, оглядываясь по сторонам, украдкой запустил их в смолистую шевелюру. Потом наклонился и прошептал Славке в ухо: «Мой верный Росинант, гони за гаражи». Слава покорно и с видимой охотой понес всадника. Я, как Санчо Панса, без мула, но с кедами в руках, едва поспевал за ним. На траве, в безлюдном межгаражье, верный конь осторожно опустился на колени, Витька пытался слезть, но Славик не отпускал его ног. Он запустил руки под штанины Витькиного трико и замер, не зная, похоже, что делать дальше. Я сделал вид, что изучаю замки на гаражах, но с чувством, что стою на шухере. Эта немая сцена длилась с минуту, пока Витек не скомандовал: «А теперь пешком на обед!»

Казалось, разница в десять лет у них наоборот. У Славы появился новый вожатый. Странно они смотрелись: как кроткий медвежонок рядом с приручившим его Алешей Поповичем.

Жена прислала «конем» записку, спрашивала, как здоровье. Славка пошептался с Витьком, и тот написал ответ: «Забудь о нем, сука».

***

Однажды в палате во время тихого часа с шумом распахнулась дверь, на пороге стояла Марина, вся в белом, с гвоздикой в руке. Все дремали, Витька лежал поперек кровати, голову положив на живот Славика. «Какие проблемы, мальчики?! А-а-а, вижу нет проблем… так-то вы празднуете». — «А что праздновать-то, мадам?» — встрепенулся Алесь, на ходу напяливая выходную сорочку, почти без пятен, в ней он выходил на прогулку. — «Как, этот коварный обольститель скрыл от венколлектива, что у него сегодня День рожденья?!» А Витек и правда забыл. Он растерянно смотрел на нас и улыбался.

Марина выскочила на секунду и крикнула на весь коридор: «Сколько тебя ждать, мент поганый?!» Вскоре в палату просуналась серьезная морда дежурного мента над подносом с шампанским и тарелкой винограда. Алесь от изумления вязал шестой узел на галстуке. У меня вспотели очки. Славик окаменел. Витек полез за гранеными. Но Командующая Парадом приказала: «Отставить!» и достала из сумочки коробку с набором бокалов богемского стекла. «Мой подарок, дорогой», — и она поцеловала Виктора в щеку.

Выпили стоя, при этом Марина поглаживала молоденького мента с горящими глазками по упругой жопе и подмигивала Витьку, кивая в сторону Славика. Витек пожимал плечами и опускал глаза. Присели. Алесь, со слюнями на глазах, пытался ухаживать, но скоро понял, что этот фрукт не по его кариесным зубам. Рука царицы Савской не сходила с ментовской коленки, а гордый этим с-сокол в погонах не поднимал глаз с вздымавшейся груди, делая вид, что разглядывает на ней шестиконечную звездочку. Славик не сводил глаз с Витьки. И только я по-настоящему наслаждался шампанским.

Вечером пришла поздравить Витькина мать. Она навещала регулярно, приносила полные сумки, Витек ни от чего не отказывался, ему теперь еды нужно было вдвое больше. Случайно проболталась, что и ей, и отцу пришлось сдавать анализы. У Витьки сердце сжималось, когда он видел первые седые волосы у его всегда молодой и веселой мамы.

***

Когда праздник кончился, Витек со Славиком уединились в курилке. Слава долго смотрел на огни за окном, часто и как-то нервно затягиваясь, потом повернулся и выдавил: «Что-то-со-мною-не-то…» — «Слав, может приляжешь, голова закружилась?» — «Да, Вить, только не от шампанского — от тебя». Дыхание перехватило у обоих. Витя нервно закурил вторую и отвернулся к окну. Резь в глазах какая-то началась.

«Вить, получается, что только Денька у меня да вот ты. Если б не ты, я б уже и не жил». И волосатая рука коснулась волосатой руки, и небритая щека прижалась к небритой щеке. И не хотелось пошевелиться. Потому что время остановилось. Люди заходили, молча курили и выходили. А они стояли, обнявшись, и никого не видели.

Я объяснял потом мужикам, что Витек проводит реабилитационную психотерапию, а что уж они там думали…

Оба совсем потеряли голову, даже на уколы ходили в обнимку. Днем перешептывания и объятия, по ночам звуки поцелуев, но не более.

Навещал Витьку и Юрка. Это его экс трехлетней давности, вместе учились в институте, улыбчивая соломенная шляпа с добрыми глазами. «Среди подруг так мало друзей», — любил говаривать Виктор. Однажды он сказал: «Хочешь, с другом познакомлю?» — и поволок меня в комнату для посетителей. Там я сразу огрёб внимание и понимание, и получил телефон. Но это уже другая история. А практичный Виктор просил Юрку подыскать квартиру для Славика, который скоро выписывался, и домой уже вряд ли собирался.

Когда Славку выписали, Витек нашел себе занятие: он забирался с ногами на подоконник и что-то писал в тетради на коленях. Это оказался дневник.

В последний свой день Витек устроил скандал Макашенко. Мы только видели багровую перекошенную физиономию и оскорбленно вставший клочок на темечке, проносящиеся по коридору, и его расхристанный халат, залитый вином, которое, как потом шептались медсестры, Виктор выплеснул ему в пьяную рожу.

Собирая вещи, Витек равнодушно сказал: «Псо-ри-аз», и подарил мне свой дневник. Я читал его ночью с фонариком, чтоб никто не видел, как я смеюсь и плачу.

***

Двадцать лет спустя я перечитал дневник. Я был в курсе дальнейшего.

Их роман длился около полугода. Не выдержав каждодневных приступов ревности и угроз покончить с собой, Виктор ушел. Слава запил. Через год мы хоронили его. Официальная версия — несчастный случай, упал в пролет лестницы.

Все эти годы Виктор помогал Денису, на учение в художественном лицее деньги давал. Денька на отца не похож: тонкий-хрупкий, художник. Мать его бросила на тетку, когда тому было четырнадцать, и умчалась за очередной любовью в Америку.

На вопрос, будет ли мама на свадьбе, Денис ответил без тени юмора: «А как же без Витьки?» Но, самое смешное, женится-то на медсестре из кожвендиспансера.

Побывали мы и на Прилукской, распили на лавочке под окном шампанское. Вспомнили Марину, она теперь замужем за новым русским, растит в Барселоне двойняшек, а недавно начала носить лифчик(!). Вспомнили Макашенко, случайно включив транзистор, из которого, как из утюга, гнусавый отеческий голос: «…я регулярно ператрахиваю кадры, и точно знаю, кто врот, а кто не врот». Как не было этих двадцати лет… Много кого еще вспомнили, а некоторых и помянули. Родные все-таки пенаты…