Halgen — Июнь 1941 года

Я не помнила тех дней, когда я не была генеральской дочкой. «Это — дочь генерала!», шептались сидящие возле подъезда тетки, когда я выходила во двор. В красно-белой юбочке, с белым же бантом. Наверное, солнце как-то особенно ярко отражалось в моих глазах. Мне, по крайней мере, так казалось.

Городишка, в котором мы жили, был весьма гадким. Вернее, он даже и не походил на город — по краю главной улицы, Проспекта Горького, блестели лужи, и в некоторых из них розовели свиные туши. Самым же грязным местом городка была скотобойня, почему-то стоящая там, где в других городах обыкновенно стоят оперные театры или музеи. От бойни к небесам летели клубы кровавого тумана, смешанные с предсмертным визгом и мычанием невидимых для меня скотин.

Я любила постоять возле бойни, вслушаться в несущуюся из-за забора музыку скотской смерти. Интересно, есть в ней хоть что-то общего со смертью человека? Говорят, человек перед кончиной не орет, а делается как раз наоборот, молчалив. Впрочем, все бывает по-разному.

Жили мы, к счастью, далеко от бойни. Среди маленького района больших и красивых домов, неизвестно каким ветром занесенных в этот городишку. Улицы у нас покрывал ровненький асфальт, повсюду зеленели высокие деревья. Возле подъезда дома нас с папой всегда поджидал автомобиль. Мне он очень нравился — гладенький, блестящий, смешно фырчащий чем-то утробным, жизненным. Когда мы в нем ехали через город, то мне всегда делалось смешно. Пыльные мальчишки и девчонки бежали вслед, и громко кричали что-то вроде «дяденька, прокати!»

Я не понимала их восторга, удивлялась их крикам. Что необычного в такой простой вещи, которая каждое утро ждет нас под родной дверью?! Не слон ведь, да и не гиппопотам! Но папа мне говорил, что эти малыши редко видят машины. Удивительного в этом ничего нет, он сам не так давно увидел первую машину в своей жизни. Но теперь вот — не только каждый день на машине ездит, но машинами и командует. Не простыми машинами, боевыми, с большими пушками и толстой броней. Танками называются. Они вызывают у меня уважение — эти гордые машины, всегда окруженные серьезными людьми с переливающимися желваками мускулов.

Но вижу я их редко. Также редко хожу и по городским улицам, редко оказываюсь на берегу краснопесчаной речки, куда мы ходим с мамой не чаще одного раза за лето. Моя жизнь проходит среди белых просторов книжных страниц, испещренных разной мудрости словами. Родители не перестают говорить мне, что края, в которых я родилась и выросла для меня — чужие. Моя земля — это никогда не виданная мной столица. Там я буду учиться на философском факультете и там найду себе ученого жениха. Мы здесь — частичка того, столичного мира, занесенная в город кур и свиней для чего-то важного, но о чем знает лишь мой отец.

Все время между мной, и жизнью окружающих людей, как будто блестит прозрачное стекло. При моем появлении среди здешних людей всегда проносится змеиный шепот «генеральская дочка!», после чего их лица выражают готовность говорить лишь то, что я пожелаю от них услышать. Не избежать этого и в школе, среди девчонок-одноклассниц. Бесполезно убеждать их, что я — точно такая же, как и они, что я хочу с ними дружить, и, если бы я стала для них своей, то не желала бы уезжать ни в какую столицу.

Но я все равно остаюсь «генеральской дочкой». Простые слова, обращенные к любой девчонке-однокласснице, всегда пускают по ее лицу мышку настороженности, после пробегания которой уже нельзя и надеяться на откровенный разговор.

Потому не остается ничего, кроме как мечтать о столице, где я буду своей, где меня ждут и любят, хотя никогда не видели. Но о ней я знаю лишь, что там есть кремль, который я не раз видела на картинках да конфетных фантиках. И вот я представляю себе такой стоящий в чистом поле кремль, из которого выглядывают сотни лиц, радостных, что я, наконец, к ним приехала.

Да, папа и мама очень постарались, чтобы я полюбила то, чего никогда не видела, и не любила то, в чем я живу. Поэтому в последний перед поступлением в Университет год я смотрела на родной город с неприязнью. Город, в котором я не оставлю никого, кроме родителей, которые и сами вслед за мной в столицу переберутся. А больше — ничего, не подруг и не друзей, только память о блестящих лужах на проспекте Горького, в которых посапывают розовые свиньи. Где-нибудь за кремлевскими стенами эти воспоминания, наверное, будут меня веселить. А пока я желаю этим картинам поскорее исчезнуть из моей жизни вместе с прощальным свистком паровоза.

Так раздумывала дочка генерала Клубкова, когда поглядывала в большое окно на кухне квартиры Командующего 4 танковой армией. Сам генерал тем временем прихлебывал чай из блюдца (детская привычка, от которой он не избавился, даже добравшись до верхотуры военной власти), и смотрел то в высоты четырехметрового потолка, то на свою дочь. Вот, пройдет немного времени, и доченька из уютного мирка, в котором он — царь и бог, отправится в неподвластное ему пространство, под усеянное звездами небо столицы. Ничего тут не поделаешь, так тому и быть. Ведь она — дитя уже того, высшего мира, в который всю свою жизнь прокладывал дорогу сам Клубков. Там она станет студенткой, то есть частью той молодежи, от которой пахнет исключительно духами, а не соляркой или навозом. Это стоило того, чтобы рваться всю жизнь через головы неудачников, и в свои немногие 30 лет уже время от времени держаться то за щемящееся сердце, то за гудящую голову.

— Ну что, скоро чемоданы собирать будем? — весело подмигнув дочке, спросил генерал, — Ты не бойся. Мы все равно скоро за тобой приедем!

— Я и не боюсь, — пожала плечами Даша Клубкова, — Я только опасаюсь, как бы чего не случилось!

— Ну, это ты брось! Что же может случиться в наше-то время?! — усмехнулся Владимир Александрович.

— Мало ли… — заикнулась было Дарья, но так и не решилась произнести рокового слова «война», как будто оно было слишком тяжелым для ее молоденького язычка.

Владимир Александрович, конечно, все понял. «Война», конечно, бродила по его мыслям, ведь и генералом он стал, конечно же, благодаря ее близости. Во все другие времена, как известно, огромные лампасы получают лишь сыновья генералов да внуки маршалов. Правильно ли это — сказать невозможно, ведь не ждущая войны армия лишена мерила, которым она может измерить самого себя и своих людей. Но те времена были иные, и измерять все и всех помогал враг, черной тучей нависающей над закатной стороной горизонта. Он никак себя не являл, даже холостые выстрелы не доносились с той стороны границы, но он — БЫЛ, и его БЫТИЕ определяло жизнь этих людей.

Бытие врага ставило перед людьми в зеленой форме множество вопросов, которые звали к себе людей, способных их решить. Желающих решать было много, но эти вопросы очень больно дрались, прибивая, как мух, чужие карьеры. В конце концов, оставалась одна-единственная жизнь и ее единственный ум, решивший наконец-таки проклятую задачу. Такому человеку оставалось только закрыть глаза, и ждать стремительного прыжка, когда его грудь зазвенит орденами, а форменные брюки, быть может, украсятся кровавыми лампасами.

Жизнь Володи Клубкова началась, как и весь рой жизней людей его поколения. Правда, с самого начала ему повезло, но немного, совсем чуть-чуть. Он был не дитем пахаря, как большинство его сверстников, а сыном помощника паровозного машиниста. И родился он не в глухой деревушки, а в нанизанном на множество паровозных свистков городке, центром которого был огромный вокзал. Ранние годы его жизни, как и у всех железнодорожных ребятишек, прошли на паровозном кладбище. Там они будили своими криками машины, заснувшие вроде бы вечным сном, и ненадолго вдыхали жизнь в их пропитанные ржавчиной, тающие под дождями механизмы.

Он так полюбил железную дорогу, что когда его забирали в солдаты, Володя пожелал служить в железнодорожных войсках. Чтоб атаковать врага на бронепоезде.

— Дурак, — сказали ему, — Железнодорожные войска не противника атакуют, а рельсы вслед за наступающей армией свинчивают, — Но для тебя, раз ты хочешь атаковать при помощи техники, есть заявка из танкового училища.

Тоже ничего необычного. Танковые училища закончили тысячи ребят, и, также как он, прибыли к месту службы с лейтенантскими кубиками в петлицах. Место службы тоже оказалось ничем не примечательно — западные края Родины, где ближе всего до закатной стороны горизонта.

Первый год службы лейтенант Клубков учился командовать своей ротой, пристально следил за тем, чтобы техника была исправна, а солдатские койки — аккуратно застелены. Впрочем, тем же самым занимались и другие лейтенанты-погодки.

На следующий год интересы лейтенантов разбрелись в разные стороны. Кто-то женился, и старательно обустраивал семейное гнездышко, стараясь для этого прибрать в части все, что плохо лежит, включая ломаные доски и битый кирпич. Другие гуляли с девушками, рассказывали им стихи своего сочинения, как правило — грубоватые. Нежная мелодика в ушах лейтенантов была напрочь отбита немузыкальным лязгом тяжелых гусениц. Третьи же, не мудрствуя лукаво, заседали в местных пивных. Кое-кто из них уже хвастал, что если весь выпитый им алкоголь перевести в бензин, да залить его в бак их танка БТ-2, то уже до Москвы можно на своем топливе доехать.

В конце концов, каждый стал чудить, во что горазд. Не чудил лишь один Клубков. Вместо пивной он направлялся в гарнизонную библиотеку, где брал толстенные книги, в основном — с описанием болот, что раскинули свои хляби немного южнее их городка. Вскоре он, конечно же, стал большим специалистом по болотам. Их глубины он мог назвать сразу после тычка пальца в карту.

Те болота значились на всех картах как непроходимые, и, следовательно, танконедоступные. Как неуклюжей махине проползти там, где и ловкий человечек с шестом в руке, и то утопнет?! Генералы, что наши, что вражеские, скорее готовы были увидеть живого лешего, чем рычащую боевую машину, выползающую из этого гибельного болота. Значит, кто найдет через него путь, тот и сможет нанести ужасающей в своей невероятности удар! Однако никто о таком маневре даже и не помышлял, ведь непроходимой эту местность обозвало не только далекое военное руководство, но даже и местные жители, знающие каждую дорожку-тропку.

Познания Клубкова о здешних болотах вовсе не ценились среди веселых лейтенантов. Клички «Болотник» и «Леший» намертво приварились к нему. А один из сослуживцев, у которого уже был пятилетний ребенок и вовсе превзошел всех в деле обзывания ближнего. Для своего дитяти в отпуске он купил новенькую детскую книжечку, которую и прочел младенцу, почерпнув из нее ни то заморское, ни то юродивое имя Дуремар. Это имечко он и приклеил Клубкову, который той книжки, конечно, не читал и не знал, о чем идет речь.

Сам же Клубков прихватил двух солдат и, разумеется, с разрешения командования, отправился в пятидневную командировку. Стоит ли говорить, какая река насмешек текла ему в спину! Но Клубков молчал. Немногословен он был и среди зеленых топей. Там он просто приказал солдатам изготовить шесты и тыкать ими в трясину, а сам записывал в синюю книжечку глубину, на которую они проваливались.

Два дня они проработали весело и задорно, хотя солдаты и не понимали, зачем это надо. Но солдатское дело — нехитрое. Если приказали, надо выполнять. На третий день случилось нечто невообразимое — бойцы потеряли своего командира, который ушел в самую жуткую часть болота, и не вернулся. Подчиненные пошли за ним, но перепуганные зловещим бурлением болотных газов, вернулись обратно. «Утоп наш командир! Беда!», сообразили они. Но, побоявшись неприятностей, которые обрушатся прежде всего на их несчастные бритые головы, решили пару дней обождать.

Еда вскоре кончилась, и солдатикам пришлось жевать сухой мох вместе с зеленой клюквой, которой в тот год уродилось много, да только созреть она еще не успела. На второй день им стало совсем тоскливо, и решили они уже возвращаться обратно. Но вечером случилась радость — командир вернулся целым и невредимым. Только грязным, насквозь пропахшим болотиной, и совсем уж нелюдимым.

Что с ним произошло в тех топких краях — не знал никто, а сам он никогда не говорил. Прапорщики и старшины, в памяти которых еще колыхались сказания народных глубин, поговаривали, будто Клубков продал душу болотнику, и тот указал ему дорогу через болото, как посуху. Еще говорили, что нынешний Клубков — на самом деле вовсе не Клубков, а болотная нечисть, натянувшая на себя шкуру завязшего и утонувшего лейтенанта.

Сам же Клубков эти байки не слушал. Он обратился к командованию, и оно ему разрешила проехать через болото на танке. Лейтенант уселся в открытой башне БТ-2, и кричал механику-водителю «Правее! Левее! Еще левее!», будто протыкал своим взором все трясущиеся хляби. И танк действительно прошел сквозь болото, нигде не завязнув и даже не забуксовав! «Лязг машин, железа, слыхали уже и степи, и леса, и пустыни. Но только не болота! Наконец-то настал час, когда и до этой нетоптаной человеком трясины донесся рев нашего мотора!», весело размышлял Клубков, закуривая папироску. Командир полка долго чесал свою лысину под фуражкой, и что-то бормотал себе под нос. Но победителя, как известно, не судят.

Напустив на себя панцирь из скромности, лейтенант спрыгнул из танка, и, не оборачиваясь на пройденное болото, принялся рассматривать гусеницы. В его голове, по-видимому, в тот же момент носился целый рой мыслей.

Через пару дней Клубков получил благодарность и был представлен к награде. Другой бы на месте Владимира Александровича потонул бы в проспиртованном облаке радости. Но Клубков вместо этого попросил у полковника для прохождения болота уже десять танков, роту. «Хватит лихачить! Мало ли что, столько техники погробишь!», замахал руками тот, и машин не дал. Тогда лейтенант обратился напрямую к командиру дивизии, и получил разрешение на проведение рискованного эксперимента.

Рота прошла через болото, как по асфальтированному проспекту, не потревожив даже блаженствующих в трясине квакушек. Сначала в одну сторону, потом — в другую. В конце этого путешествия кто-то из начальства жал Клубкову руку, кто-то тихонечко плавился от сталеплавильной зависти. Но итог был тверд — у Клубкова все получилось.

Владимира Александровича отправили в академию. Вернувшись из нее, он повторил свой опыт уже с батальоном, и, наконец, с целым полком. После этого Клубков засел за бумаги, в которых точно описал свой маршрут, рассчитал, сколько гатей надо будет проложить дополнительно к нему, и сколько народу потребуется, чтобы их проложить. Так и совершил он свой неповторяемый прыжок — два месяца проходил в капитанах, три — в майорах, еще два — в полковниках, и, наконец, стал генералом. Вот тогда он уже и женился, и дите породил, и вообще перевел дух.

Сам себя генерал стал ощущать гением военного искусства, который сотворил свой шедевр, и теперь может почивать на лаврах. Его кто-то уже обозвал и «военным гением», и «великолепным стратегом». Правда, он так и не выдержал еще самого сурового испытания, пробы войной. Когда огорошить придется не выдуманного, а самого настоящего, огрызающегося пламенем и сталью, врага. Где-то в глубине души Клубкова жила мечта показать невиданный прием истинному супостату, в два счета уложить его на обе лопатки, и заставить сдаться. Он даже представлял себе бледный овал лица пленного вражеского генерала, говорящий через переводчика что-то вроде «О, русиш генераль — гроссе генераль!». В ответ на это Клубков бы молча кивал головой, как бы говоря: «А ты нас, русских, за дурачков считал, лаптежников?! Вот, то-то же!»

Но воплощения своей мечты в реальность Клубков с каждым годом желал все меньше и меньше. Все-таки война даже меньше предсказуема, чем большая гулянка. Кто поймет, что у нее на уме? А если что не получится, или выйдет по-другому?! Говорят, в бою и снаряды не всегда туда летят, куда их посылают. Тут еще и дочка подросла, ей учиться надо, война все планы порушит, как сухую солому. Нет, такого счастья не надо!

Все его подчиненные знали, что их генерал — не просто командир, а военный ученый. Если даже сейчас слово «ученый» все-таки вызывает легкий трепет уважения, то можно себе представить, каким оно было в те времена, когда половина народа не знало и азбуки! Клубков быстро обратился для подчиненных в символ мудрости, знания, которое доступно далеко не всем.

Конечно, нигде не висело табличек, с перечислением научных заслуг генерала. Никто даже не знал, что конкретно придумал Клубков. Но все знали, что он — ученый, и все. Без лишних вопросов. «У нас лейтенант, говоря по совести, хреновый. Зато генерал — голова! Ученый! Жаль, до нашей роты руки пока не дошли! Видать, некогда ему, наукой все-таки занимается!», говорили каждому новобранцу в Третьей роте Второго батальона Четвертого полка Семнадцатой дивизии. Командовал той ротой известный пьяница лейтенант Ведмидюк.

Новобранец, рядовой Витя Бороненко, тут же пропитался уважением к невидимому генералу. Если главный командир — ученый, то он кого хочешь обмыслит, и сделает своих солдат победителями. В том числе и его, никому не заметного заряжающего на одном из четырех сотен танков.

Руки Витьки приучались орудовать с затвором, а перед его носом вместо пороховой гари стоял еще запах хлеба и соломы, запах родного хутора. В ушах новобранца коровье мычание и хрюкот поросей перебивал жестокий орудийный грохот. Руки долго привыкали к твердому и холодному железу. Ведь прежде им приходилось обращаться с трепетными, жаркими телами поросят да телят, с золотыми хлебами да с пахучими травами. Но потихоньку металл как будто просочился в их нутро, под кожу, и стал там вроде как своим. Когда пушка перестала казаться Витьке чужим баловством, городской заумью, и стала потихоньку превращаться как будто в продолжение его же тела, Бороненко получил повышение. Теперь он сделался наводчиком.

Как ему объяснили старшие товарищи, в этом деле главное — чувствовать врага. Не важно, кто этот враг — черный вражеский танк, или простой фанерный щиток с нарисованной на нем красной мишенью.

Настоящих врагов Виктор пока что видел только лишь в кино, что раз в неделю им крутили в солдатском клубе. Но те враги были какие-то невразумительные — живые люди, почти такие же, как и он сам. Поэтому, наводя крест прицела на мишень, Бороненко сам для себя придумывал никем не виданных врагов. То огромных железных волков, то гигантских клыкастых жаб. Впрочем, этих существ никто не мог видеть, зато все видели, что Бороненко — неплохой наводчик, и скоро может дорасти до командира машины.

В очередное увольнение Витя бессмысленно бродил по городку. Куда тут пойдешь, если никого не знаешь?! Даже земля здесь хоть вроде и своя, да не совсем. На его гладкой, как стол, степной родине, конечно, не было такого, чтоб на каждом шагу — то дерево, то пень, то колода. Того и гляди, шишку на лоб посадишь!

Шаг за шагом Витя дошел до скотобойни. Остановился, прислушался к доносившемуся из-за стены хрюканью да мычанию. Закрыл глаза и представил, будто он на родине, посреди широкого поля. Только крики животных были все-таки какими-то не такими. Тревожными слишком, что ли. Все-таки здесь не вольное поле, а подневольная бойня!

Когда он открыл глаза, то увидел, что на другой стороне расквашенной улицы стоит девушка, и смотрит в ту же сторону, что и он — на бойню. Витя перевел глаза с бойни на незнакомку. Боже, до чего она хороша! Длинные белые волосы, миниатюрное личико, ровный, будто выточенный, стан! Виктор смотрел и смотрел, не находя в себе сил сдвинуться с места. Девушка тоже глянула в его сторону, но быстро отвернулась, и быстрой походкой отправилась прочь. Словно она получила от Виктора какую-то нечаянную искорку, которая своей неожиданностью больно ее уколола.

Витя тоже повернулся, и зашагал к воротам части, хотя время увольнения еще не истекло. Вечером он рассказал о незнакомке своему механику-водителю, Сашке, с которым он успел подружиться.

— Так какая она была? Белые волосы, говоришь? — третий раз переспрашивал механик, немного прикрывая глаза, будто что-то представляя.

— Ну да! — покорно кивал головой Витя.

— Да, — причмокнул Сашка, потом набрал в себя побольше воздуха, и разом выдохнул — Так это ведь — дочка Самого!

Витька отпрянул от него, будто был снесен ветром его выдоха. Саша мог продолжать говорить, метать фразы, вроде «Сам понимаешь, не по тебе она! Дочь генерала — дело сурьезное!» Но вместо слов только сочувственно посмотрел на друга. Виктор кивнул. Мол, понимаю.

— Помоги мне трак поменять, — неожиданно прервал разговор Сашка. Он понимал, что лучший способ прервать сейчас бесполезную паузу — это придумать какую-нибудь работу.

Витю не пришлось долго уговаривать. Вооружившись кувалдами, они направились к застывшему в неподвижности танку. Вскоре их грохот слился с общим грохотом, стелившимся над парком.

Но Виктор не забыл незнакомку. Стоило выпасть свободной минуте, и она сейчас же выплывала перед его глазами. Белая-белая, красивая-красивая. И ведь не далеко она. Здесь, рядом, шагах в трехстах от его танка. Но, оказывается, это расстояние было ничем, в сравнении с тем, которое отделяло простого солдата от генерала, который к тому же был военным ученым.

«Почему людей так разносит по разным полочкам этого мира? Попал на свою полочку, так не рыпайся, сиди на ней спокойно! Прежде гроши людей раскладывали, теперь вот — ум. Но ведь и уму тоже надо за что-то зацепиться, чтоб человека вверх подбросить. А ежели цепляться не за что, как на моем хуторе, тогда как? Будь хоть семь пядей во лбу — все одно без толку! И вот эта моя полка наглухо закрыла от меня ту красавицу, и не дотянуться мне до нее!», размышлял солдат.

Я даже не запомнила лица того солдата, просто отметила про себя что он на меня смотрел. Но мало ли солдатиков на меня смотрело за жизнь в этих краях?! Короче, поставила я себе меточку, вот и все. Тем более некогда размышлять, когда впереди дальняя дорога к шуршащим бумажками знаниям, и… К тому единственному, любимому, о котором столько говорил мне отец, и который сейчас красуется там, среди столицы, прямо на вершине загадочного Кремля. Или нет! Он стоит сейчас на вокзале с руками, растопыренными для объятия. И будет так стоять, как часовой возле штаба, и день и ночь, до того мгновения, когда между его голодных рук не окажусь я!

Все, последний чемодан упакован. В него заботливые руки мамы кладут гостинцы — пирожки, яблочки, груши. Господи, куда же так много. Пирожки еще ладно, но фрукты! Они же, сгниют, испортятся в дороге, растекутся прелыми соплями по чемодану!

— Мама, хватит!

— Ничего, доченька, сама не съешь — угостишь кого. Когда я тебе еще гостинчик соберу!

Из маминых глаз прыснули звездочки-слезки.

«Наверное, мой вагон уже моют прибирают, чтоб завтра я забралась в его мягкое нутро. Поеду, там засну, а проснусь… За окном — Кремль, а прямо передо мной — он. Он!», мечтала я.

Мечта вместе со мной вползала в короткую летнюю ноченьку, насквозь пронизанную трелями соловьев.

Генерал Клубков, конечно, соловьев слышал. Но не внимал им ни малейшей частичкой своего сердца. «Война! Будет война!», приговаривало его сердце. О том, что она будет, он знал уже давно, и не полусознательным сердечным трелям, а по чернильно-правильным бумагам, приходивших к нему из штаба. Он уже к ним привык, как привык и к будущей войне. Весь прошедший год он желал лишь одного — чтобы битвы не начались прежде, чем уедет его милая доченька, Дашенька. Там она окажется в столице, значит — будет пристроена, уже и умирать будет не страшно. На войне же всякое бывает. Не одни ведь солдаты и лейтенанты гибнут, генералам тоже достается и шальная пуля, и, что вероятнее — летящая с небес бомба…    

Но вот, вроде бы все утряслось. Дочка уже на рассвете отправляется в Москву, и все, что он желал в жизни вроде как исполнено. Только бы дождаться утра. Клубков был человеком немножечко суеверным и считал, что если какому-то важному событию не суждено состояться, то сорвется оно непременно в последние минуты, когда давление уверенности и надежды достигает исполинской силы.

Пространство пропиталось орудийным гулом. Где-то наверху проревели самолеты. Отблески огненных вспышек смешались с первыми лучами солнца в бесплодное красное сияние. Городок окутался облаком дыма, смешанного с известковой и кирпичной пылью. С прощальным звоном вылетели из окон стекла, впустив в комнату струю воздуха, пропитанного тревожным запахом гари. Вместе с ним ветерок принес и обрывок какой-то бумажке, которая полетала по комнате, и прилипла к носу генерала, но он ее даже и не заметил.

Город подпрыгивал от тяжелых взрывов и бросал к небу огненные отблески, словно мольбу о пощаде. Но пощады не было. Девственно-голубое летнее небо наводнялось роями блестящих самолетов, из которых вылетали маленькие точечки, казавшиеся волне безобидными. Но, стоило «точечкам» подлететь к земле ближе, она яростно подпрыгивала, и взлетала наверх фонтаном из земли и огня.

Пение соловьев пропало на прощальной ноте. Оно утонуло в омуте грохота, звона, треска, скрежета, чьих-то воплей и криков. Во вчерашнюю умиротворенную реальность теперь яростно впихивалась реальность совсем другая.

Клубков не верил ни своим глазам, ни ушам, ни даже носу. Он думал, что все это — плод его тревожного ожидания, который сделался за прошедший день столь спелым, что не мог не лопнуть и не затопить собой все, что окружало генерала.

Сомнения развеял стук в дверь. Генерал, откинув в разбитое окно окурок, бросился открывать. Тут же в дверях своей комнаты показалась заспанная дочь.

— Папа, что случилось? Учения, что ли? Почему ты об этом ничего не сказал? — испуганно всхлипнула я, хотя понимала, что учениями это быть не может. Все-таки дочь генерала, не один десяток этих самых учений видела и слышала.

— Учения, учения, — радостно кивнул головой отец и раскрыл дверь.

На пороге стоял ординарец. Он что-то сказал отцу на ухо, тот кивнул головой, быстро облачился в свой генеральский китель.

— Я скоро приду! Но ты не жди меня, отправляйся в Москву одна… Нет, лучше с мамой! С мамой! — крикнул отец, и навсегда исчез во мраке обесточенной лестницы.

Клубков ехал по направлению к своему штабу. Вернее, он так предполагал. Вместо привычных домиков и ангаров впереди дороги лежал гигантский костер, будто какая-то звезда сорвалась с неба и теперь нечаянно так больно обожгла землю. Когда подъехали ближе, Клубков вышел из машины и нервно закурил. Больше он ничего не мог сделать.

Никогда он еще не видел столько перепуганных, отдавшихся в лапы панике людей в форме. Не видел он, чтобы такое количество грозных тел боевых машин пылало, как нагромождение больших спичечных коробок.

Клубков попробовал собраться с мыслями. Прежде всего он вспомнил о том, что является генералом. Но генералом над кем? Не над армией, а над толпой смертельно перепуганных людей! И видит он сейчас то же самое, что видят они — тотальный огонь и мертвые тела своих живых и механических сослуживцев. «Связь! Срочно связь!», пронеслось в голове Клубкова. Ведь только и связь, через которую он должен принимать приказы вышестоящих и командовать сам, делает его генералом!

— Связь! — крикнул он, обратившись к ординарцу.

— Отсутствует, — быстро доложил он, — Ни с кем нет связи!

Тем временем где-то в высоте, невидимой из-за густого черного дыма, опять провыли самолеты. Судя по всему — вражьи. Земля снова заходила ходуном, еще уцелевший кусок штаба мигом сложился и обратился в кирпичное облако.

— На ЗКП! — приказал Клубков шоферу, и тут же вскочил в машину.

Запасной командный пункт располагался в лесочке возле города. К нему вела необычайно пыльная даже для этих мест дорога, терявшаяся возле ничем не примечательного зеленого холмика. Лишь немногие знали, что в этом живописном холмике имеется дверца. Точнее — целые ворота…

Нет, ничего этого уже не имелось. Холм оказался срыт прямым попаданием чудовищной мощи бомбы. «Как они, гады, про него прознали? Не могли же случайно?!», пронеслось в голове генерала. Теперь он окончательно понял, что остался совсем без войска. Где-то, возможно, еще оставались живые люди, его подчиненные, но ни увидеть их, ни докричаться он не мог. Значит, их уже вроде как и не существовало. Он снова приказал отправиться в ту часть, которая располагалась возле штаба. Что делать — он не знал, но от бездействия становилось совсем жутко. Где-то вдали чувствовалось стальное, беспощадное движение врага, который вот-вот появится перед глазами. Но видеть его придется не долго.

В дымящихся развалинах штаба Клубков нашел-таки чудом уцелевший телефон. Он принялся яростно кричать в него, не зная даже, к кому он обращается, к начальству или подчиненным. Но это, впрочем, было уже все равно, телефон с перебитым в сотне мест кабелем, был уже бессилен, как всякий труп.

Клубков оценил свое положение. «Все, больше я не генерал, и даже не солдат. Кто я? Да никто! Остается только бежать, как все бегут. Ведь теперь я не хуже и не лучше их», печально констатировал он, но тут же понял, что это тоже бесполезно. Туда, куда еще можно бежать его, генерала, неизвестно где потерявшего свою армию, ждет не лучшая доля, чем та, которую он получит, оставшись здесь.

Генерал присел на кусок штукатурки, которая еще не так давно была частицей его серьезного штаба. Он закурил и, вытащив свой пистолет, принялся его рассматривать. Воображение живо нарисовало ему картину, как перед ним вырастут железные вражьи машины. Наверное, они достают аж до самого неба! Но Клубков возьмет этот самый пистолет и бабахнет в них. Бесполезно, бессмысленно, первый и последний раз в жизни. Уже через мгновение его, наверное, не будет, но полумертвый рот, наверное, еще прошепчет «все, что мог…»

Иголка неожиданной мысли пронзила Клубкова. «Как же Даша?! Она же в Москву, наверное, так и не успеет! Надо чтобы успела. Надо!» Лишь эта дума смогла повернуть ход мыслей генерала, как большая плотина меняет течение огромной реки.

Генерал вскочил на ноги, и принялся яростно ловить тех, кто вчера был подчинен ему, а сегодня подчинен лишь своему страху. Первого, попавшегося ему лейтенанта после приведения в чувства, он отправил узнать, сколько еще техники осталось в их распоряжении. Оказалось — двенадцать танков и пять грузовиков. «С чего начал, к тому и вернулся!» мрачно подумал Клубков, вспомнив о тех временах, когда командовал ротой.

К середине черного, покрытого копотью дня, генералу удалось набить машины экипажами. В некоторых танках экипажи состояли сплошь из офицеров, в других — из одних солдат-новобранцев. Но делать нечего, время дорого. Разместив всех, кому не хватило места в машинах, на броне, генерал приказал начать выдвижение.

Колонна из двенадцати танков двинулась к болоту. Моховые кочки встретили танкистов странной, даже страшной тишиной, которая больно врезалась в уши после целого дня запредельного шума. Клубков до боли стиснул зубы и мысленно отправил себя в прошлое, в нутро своих лейтенантских годов. Вроде бы, сейчас все, как тогда — девственно-тихое болото, мирные кочки, удивленные квакушки. Значит, и дома сейчас ждет жена с горячим обедом да дочка со своими прибаутками...

    Клубков вел свою колонну в обход топям, по дорожкам, едва заметным его оку. Вот один поворот, вот — другой. Наконец, в уши врезался знакомый рев танковых двигателей. Свои или чужие?

Клубков остановил колонну и заглянул в открытый люк.

— Федорчук, пойдешь со мной! — распорядился он.

Над броней выросла голова капитана Федорчука. Они отправились на разведку. Сперва шагом, с кочки на кочку, потом, ближе к единственной среди топких краев дороги, ползком. Вскоре в их лица ударил резкий бензиновый выхлоп, и прямо перед их глазами пронеслось что-то железное, вражеское.

— Они, — прошептал Федорчук.

Клубков кивнул головой. Вместе они направились обратно.

Чтобы определить боевые позиции, генералу потребовался всего-навсего час. Едва солнце наклонилось к горизонту, как зеленые топи окрасились краской взрывов. Ничего не понимающая трясина робко стонала под тяжестью падающего в ее утробу железа. Начался свирепый бой. Запертый на стиснутой болотами дороге, враг пылал кострами горящих машин и осыпал пространство белыми трупами своих солдат. Те, кто шел позади, уже не могли остановиться, и шли вперед, под железные рои снарядов, вылетающих как будто из самих болотных недр. Умирающие думали, что стреляют по ним вовсе не русские, которые хоть и страшные, но все-таки люди. Нет, их бьет болотным огнем, хозяйничает над которым какая-то нечистая сила, никому кроме здешних обитателей неведомая.

Сколько вражин полегло в том бою — никто не знал. Сами они своих потерь сосчитать не могли, а Клубкову и его бойцам не до того было. Только к концу дня при взгляде на раскуроченную дорогу казалось, будто она сделана из одного только дымящегося железа, смешенного с кровью. В конце концов, ворог где-то повернул или остановился. С дороги он исчез. По крайней мере, в живом обличье. То, что осталось, было мертвым, к борьбе не пригодным, а, значит, самым нейтральным, как земля и воздух. Мертвый солдат, какой бы мундир не был на него надет, уже больше не принадлежит ни своей армии ни чужой. Скорее он — частица неба и частица земли одновременно, а ни земля, ни небеса войн с людьми не ведут.

В танках Клубкова закончились снаряды. Дальше воевать было нечем. Теперь уже точно надо было отходить. «Ничего, хоть на пару часиков я их задержал. Даша успела. Успела!», говорил сам себе Клубков.

Сделав два выстрела в сторону невидимого за лесом противника, танки развернулись, и двинулись обратно. До самого следующего рассвета они петляли через болота. Несколько раз танки Клубкова вставали на твердую почву, и даже высовывали свои морды из лесных чащоб, но тут же их накрывал град близких разрывов, сопровождаемый отголосками криков на чужом языке. «Все, мы окружены. Бежать некуда!», понял Клубков, но ни с кем не поделился своей мыслью.

Машины Клубкова шарили по болотам еще долго. Изо всех сил отыскивали ту единственную дороженьку, по которой можно уйти туда, где нет врага. Но ее не было. Топливные баки машин высохли, и грозные творения человека в конце концов застыли там, где они никому не могли угрожать — среди зеленых хлябей. Жерло орудия одного танка застыло направленным на воронье гнездо, другого — на чахлую болотную сосенку, третьего — на невзрачную полусгнившую гать. Впрочем, пушки страшны не сами по себе, они грозны своей смертельной начинкой, а вот начинки-то в них как раз и не осталось.

— Мы окружены, — спокойно промолвил Клубков, собрав своих бойцов, — Оставаться здесь — гиблое дело. Жрать кроме клюквы — нечего, я уже не говорю о том, что воевать нечем. Выходит, остается одно — к своим пробиваться. Придется разбиться на небольшие группы, по три-четыре человека, да и пробиваться.

Бойцы разошлись. Вскоре кулак их отряда разжался, и оставшиеся от него группы-пальцы стали прокрадываться по болоту, стремясь поскорее нырнуть в сухие леса. Вместе с самим Клубковым шли Федорчук и еще два солдата, Витька Бороненко и Сашка. Командование своей группой генерал отдал капитану. Сам он молчаливо побрел следом за всеми, спотыкаясь на каждой кочке и угрюмо глядя себе под ноги. Великолепные краснолампасные брюки скоро так пропитались болотной жижей, что не видно стало и самых лампас. Кое-как продравшись через болотные заросли, они вышли на заросшую хмурым осинником твердую землю.

— Да, такая она, война, — говорил один солдат другому, — Мы и не думали, что так оно все получится. А я перед самой войной девушку видел, но так к ней и не подошел. Нельзя — генеральская дочка она. Была.

— Почему была? Есть? — пожал плечами Сашка.

— Она, дай Бог, и есть. Генерала нет… — заключил Витька.

Клубков вздрогнул. Он метнул гневный взгляд на солдата, но тут же опустил голову, и уставился на густую траву, скрывавшую под собой прошлогодние палые листья. Да, какой он теперь генерал! Даже тремя сослуживцами, и то командовать больше не способен, им самим теперь с его же позволения какой-то капитанчик командует. И ведет этот капитан его в лучшем случае под вражью пулю, а в худшем — на родной, русский эшафот. Тоже под пулю, но позорную, палаческую…

Вспомнились времена, когда он был таким же капитанчиком. Нет, еще раньше, когда он был солдатом, и мечтал лишь о том, чтобы когда-нибудь превратиться в генерала. Мечта была красивая и несбыточная. Клубков только сейчас понял, что в те годы он безумно любил самого себя в облике генерала, и питал к себе-воображаемому такие чувства, какие невозможно иметь к живому человеку. Ведь у живого, пусть даже и у самого себя, всегда найдешь столько шероховатостей и недостатков!

Но теперь — хуже. Клубков уже побывал генералом, а теперь упал ниже простого солдата. Даже рядовые бойцы, и те веселее его, шагают себе сквозь лес, не думая о пляшущих со всех сторон косах смерти. Может, они выйдут из этого кольца сплошной погибели, а если нет — то семи смертям не бывать, а одной — не миновать. А Клубкову страшно, и страх этот порожден тем, что в одночасье он потерял все. Как генерал он умер, солдатский свой возраст давно прожил. Не может же он родиться во второй раз, хоть солдатом, хоть генералом!

Лес расступился, и в лицо служивых глянула деревенька. Дощато-дровяная, как все деревушки этих краев. От домиков веяло мирным покоем, покой окутал и бегущих воинов. «Может, и войны никакой нет? Может, это что-то другое было? Сейчас выйдем и все узнаем», сказали они сами себе и пошли вперед.

Деревня оказалась пустой, но на дороге виднелось множество следов, которые вели на восток. Спутники Клубкова зашагали по ней, следом за ними пошел и Клубков. Нет, война все-таки шла, и это чувствовал каждый их шаг. То еще не остывшая воронка попадется, то грохот где-то вдали прокатится, то юркое самолетное тело в небесах промелькнет. Было ясно, что врага здесь еще нет, но он вот-вот появится. Каждое деревце, каждая травинка затаились в его предчувствии. По правде говоря, им он не мог принести ничего худшего, чем то, что совершали обитатели этих мест. Ведь и они нарезали банные веники, косили траву, рубили дрова. Но, видать, даже растения привыкли к живущим здесь людям, давно простили все их вредные дела, и теперь не желают променять их на других.

— Быстрей надо идти, — бросил капитан, — У врага — танки, мигом нас догонит! А у нас теперь — только память о них, но на ней далеко не уедешь!

И они зашагали быстрее. Быстроте шагов повиновался и Клубков. Чтобы успокоить пылающую душу, он работал ногами даже усерднее своих товарищей, но не помогало. Каждый его шаг отзывался мыслью о том, что если спутники его все-таки хотят уйти от смерти, то он просто ходит между смертями, чтобы, в конце концов, все-таки придти к одной из них...

Солдаты смотрели на него сперва удивленно, потом — с сочувствием. Когда долго идешь по одному пути с одним и тем же человеком, то волей или неволей начинаешь понимать его думы. Чем дальше — тем больше.

Дорога сделала поворот, и открыла путникам мертвый грузовик, воткнувшийся немой кабиной в толстое дерево, растущее на обочине. В канаве, растекшись в кроваво-мозговой луже, лежал безусый сержант с простреленной в нескольких местах головой. Его наивные синие глаза бессмысленно смотрели в небо из-под страшных кровавых сгустков, смешанных с кусками костей и каплями мозга. Казалось, будто тело провожает вечным, запаянным в стекло взглядом простившуюся с ним душу.

Один из солдат откинул брезент. Кузов был пуст. Куда мчалась эта пустая машина, за что отдал жизнь этот сержант-водитель, не успевший за свой короткий век даже набраться как следует ума-разума?

Солдат Витя закрыл мертвому глаза, а потом ни с того ни с сего принялся его раздевать. В сторону отлетела запятнанная кровью гимнастерка, рядом плюхнулся вещмешок.

Клубков округлил глаза.

— Что ты делаешь! — в ужасе закричал он.

— Переодевайтесь, товарищ генерал, — неожиданно предложил боец. Опередив глупый вопрос генерала «Зачем?», добавил, — Сами знаете!

Генерал принялся лихорадочно переодеваться. Трясущимися руками он напяливал на себя чужую личину, чужую жизнь, о которой он ничего не знал и никогда не узнает. Тайны этой короткой, но не познаваемой жизни больно жгли его. К тому же в кармане гимнастерки почудилось что-то мягкое. Клубков сунул туда руку и извлек мягкую игрушку. Что-то вроде нелепой собачки.

— Ой, что это? — удивился он, рассматривая странную вещь.

— Наверное, любимая ему подарила, — обернувшись, махнул рукой Витька. Сейчас он был занят одеванием в генеральский мундир мертвеца, — Странно, его форма вам в самый раз…

Клубков посмотрел на мертвого сержанта, и ему показалось, что перед ним лежит его же бездыханное тело. Но он может его видеть, даже притронуться к нему может. Значит, он сразу же и жив и мертв! Клубков положил собачку на грудь мертвого, и сразу же отвернулся.

Но времени на раздумья не оставалось. Бывший генерал обернулся, и зашагал вместе с сотоварищами. Теперь они стали единым целым, их сковала общая судьба, которой прежде у них не было. Каждый из них чувствовал, что теперь они уже до конца будут вместе, и нет уже среди их ржаво-железных солдатских судеб одной позолочено-генеральской. Все они, быть может, лягут под вражьими пулями и снарядами, но никто не взойдет на эшафот, под руку палача…

Деревья по краям дороги замелькали для Клубкова уже по-другому. По-солдатски.

На третий день они вышли к своим. Часть, на которую они набрели, оказалась танковой. Царствовала в ней все та же неразбериха, которая мела своей метлой по всем западным краям Руси-матушки. В ней оказался огромный КВ-1, лишенный своей души-экипажа. Так вышло, что Клубков и его сотоварищи и оживили этот танк. Причем бывший генерал занял в танке место самого младшего члена экипажа — заряжающего.

По вокзалу гуляло разноцветное озеро толпы. Свирепые волны, прокатывающиеся по нему взад и вперед, то сжимали людей, раздавливая самые их сердца, то откатывали назад, бросая несчастных к подножию леса хищных ног. Повсюду валялись какие-то мешки и чемоданы, потерявшие своих хозяев. Некоторые из них были уже растерзаны, обнажив нехитрое добро — ложки, миски, куски хлеба. Тем, кто стоял на берегу этого жестокого озера, пыхтевший вдали поезд казался вожделенной целью. Тем же, кого проталкивало к нему ближе, заветной мечтой казался уже глоток свежего воздуха, которого здесь уже не было. Кто был посмелее — широкой грудью пер в толпу, но потом выползал из нее уже на четвереньках, весь оборванный и нередко окровавленный.

Паровоз отчаянно свистел, собираясь двигать облепленные людьми вагоны. Народ толпился на крышах, висел на буферах и подножках, как-то помещался на гладких боках вагонов. Больше народа поезд все равно бы не вместил при всем желании машиниста. Желающим уехать оставалось, разве что, влезть в трубу или в самую топку. Народ это понимал, но не мог ничего поделать — наружные слои толпы так сдавили внутренние, что возле поезда не падали даже задушенные толчеей трупы.

— Нам тут делать нечего. Задавят! — сказала я.

— Мы же семья генерала! Нам положено! — прокричала мама и сунула руку в сумочку, собираясь доставать из нее какие-то бумаги.

Здоровенный на вид мужик с большим мешком покосился в нашу сторону.

— Она не в себе! — сказала я неизвестно кому, зажала маме рот, и принялась шептать в ее ухо, — Тише! Тише ты! Ведь и убить могут! Кого народ винить сейчас будет, как не генерала! Посмотри, что с городом стало! А кто виноват?! Генерал! Он же — главный защитник, который не защитил!

Бросив свой мешок на произвол судьбы, мы принялись выбираться. Город махал нам на прощание, как руками, сотнями жирных и тощих дымов. Он был смертельно ранен и вот-вот должен был умереть.

Опять завыли самолеты, которым подпел паровозный свисток. Тут же раздались истошные вопли, показавшиеся куда страшнее самолетного воя. Мы невольно оглянулись.

Паровоз тронулся с места, постепенно сдавливая толпу перед собой. Люди шарахались, пятились, исчезали где-то внизу, и, в конце концов, доставались паровозным колесам. Все быстрее ехал этот паровоз, совсем недавно казавшийся спасителем, а теперь обратившийся в машину смерти своих же спасаемых. Вот клокочущая толпа оказалась уже разрезана стальной гусеницей. Машина вползла в лес, оставив за собой след из пропитанной кровью гальки и человеческих ошметков. Впрочем, он тут же затянулся насевшей толпой. Люди дивились внезапной пустоте, и размахивали руками, ожидая, наверное, почувствовать поезд, которого не было.

— Что это? — не поняла мама.

— Машинист тоже человек, и тоже жить хочет, — сообразила я.

Мы с мамой пошли среди зловещих черных руин, еще вчера бывших веселыми разноцветными домиками. Город был чужд и страшен. Там, где самая широкая его улица неожиданно переливалась в лесную дорогу, змеилась целая толпа людей. Все лица в ней были незнакомы нам и, похоже, друг другу. Никто ничего не говорил, все только молча передвигали ноги. О чем говорить, если кроме как о происшедшем и мыслей в голове нет?! А то, что случилось, нельзя было втиснуть ни в спокойные слова, ни в крики, ни в вопли. Оставалось только лишь работать ногами — левой-правой, левой-правой.

Узкое, зажатое между двумя рядами деревьев небо закрыли крылья большой железной птицы. «Это — не наш!», прокричал кто-то. Народ тут же бросился к обочинам, стараясь втиснуть свои тела в густоту леса. Самолет, будто обидевшись, принялся стегать толпу свинцовым кнутом своего пулемета. Кто-то закричал, кто-то упал ничком, кто-то растекся кровавым ручьем по дороге.

Похоже, летчик стрелял вовсе не из злобы, но и не по приказу. Просто в нем сработал всем известный охотничий рефлекс. Если бы люди не заметили небесную машину, и продолжили шагать дальше, он, быть может, не обратил бы на них никакого внимания. Тем более, у него наверняка есть какое-то задание важнее обстрела несчастных оборванцев. Но раз множество людей-муравьев принялось рассыпаться в разные стороны, руки сами собой потянулись к гашетке.

Когда все стихло, толпа снова собралась на дороге, и продолжила свой путь. На убитых и раненых никто не обратил внимания, кроме нескольких человек, наверное — их родственников. Они застыли над неподвижными телами, ничего не говоря и не роняя ни слезинки. Просто стояли и смотрели.

«Непонятно устроен человек. Если бы эти люди умерли позавчера в своих теплых и тихих постелях, их перед похоронами обязательно бы обмыли реками слез. Но уже сегодня — только несколько головосклоненных минут, и все, уже и забыли», раздумывала я.

Толпа плелась и плелась дальше, все время увеличиваясь, будто распухая. Идущие впереди люди делались все ближе и ближе к нам, и я поняла, что скоро нам некуда будет ставить своих ног. Скорость упала настолько, что стало сомнительным, дойдут ли куда-нибудь эти люди. Кое-кто уже поглядывал назад, но общее движение подхватывало его, и опять влекло в свою сторону.

На закате вконец измочаленная толпа плелась через какую-то деревушку. Ее жители не шли к нам, они даже не смотрели в нашу сторону, продолжая творить свои неведомые для городского человека дела.

— Танки! — услышала я чей-то голос у себя за спиной.

— Танки! Танки! Много! — повторили ему сразу несколько голосов.

Толпа взвилась, как змея, укусившая себя за хвост. Все тут же попробовали перейти на бег, но их ноги быстро сплелись с ногами идущих впереди. Люди стали рушиться на землю, увлекая тех, кто был рядом, и шествие сбилось в однородную серую массу. Те, кто были по краям, умудрились выскользнуть, и бросились в лесные дебри. Оттуда раздался сухой треск сминаемых веток.

С краю были и мы.

— Бежим! — крикнула я, и потянула маму за рукав.

Мы бросились в сторону, и оказались возле чьей-то избушки, которая, как старая бабка покосилась на один бок. Застрявшая на дороге толпа с глухим шипением рассасывалась в разные стороны. Сила ее движения переливалась в беглецов, и все они мчались туда же, куда недавно текла вся людская масса.

— Бегите? От чужестранцев тикаете? — услышали мы шамкающий голос над самым ухом.

— Да… — прошептала я, и обернулась.

На завалинке сидела бабка, точь-в-точь похожая на свою избенку. Не было сомнений, что она и есть — хозяйка.

— Куда тикать-то? До Москвы? А кто вас ждет, в Москве-то? — усмехнулась она.

Слова были сказаны хоть и по-старчески шепеляво, но до того уверенно, что мне стало не по себе. Все, нет больше того человека с растопыренными руками! Даже если он и был, то все равно теперь их сложил, и либо отправился воевать, либо сам побежал от войны подальше! Может, уже и самой Москвы нет!

— Все одно ироды вас догонють, — добавила она, — Идете-то нога за ногу!

Мы стояли и с открытыми ртами смотрели на бабку, такую же морщинистую, как и земля возле ее избушки. Старуха, видимо, уже строила про нас какие-то планы, но говорить о них пока не хотела.

— Сейчас не тикать, а ныкаться надо. Вот у меня и заныкайтесь. Поможете старухе. Детишки-то все к вам в город ушли, а потом вообще разъехались, куда Макар телят не гонял! Того и гляди, помру. Мне и воды принести некому! — вздыхала она.

Я посмотрела по сторонам и поняла, что идти действительно некуда. Решение остаться жить у бабки пришло само собой.

— Ну вот и хорошо, — проворковала она, — Вас, как гостей дорогих, я в самой светелке поселю. Вы, чай, не жидки?!

— Нет, — резко покачали мы с мамой.

— И хорошо. А то поговаривают, что чужестранец жидков убивает, и тех кто их схоронил — заодно. Но нас тогда он не тронет. Если что, я скажу, что вы мои… Племяннички, вот кто!

Так и очутились мы в деревне Кротовке. Враги вскоре действительно появились. Походили по деревушке, посмотрели в разные стороны, и умчались дальше на своем грузовике и мотоциклах. За следующие два года они появлялись в Кротовке всего раза два или три, и шли прямиком в домик старосты, толстенького Петра Ивановича. Так что нам не довелось даже поговорить с ними. Только однажды молоденький белобрысый солдатик протянул мне букет душистых полевых цветов, которые он, наверное, набрал неподалеку. Но его окликнул кто-то из командиров, и он, улыбнувшись, сразу убежал. Мне осталось только рассматривать цветочки и жалеть, что такой улыбчивый солдатик именуется — враг.

Самым тяжким для нас с мамой оказалось обращение с землей. Столько раз я видела на картинах разных пахарей, и всегда думала, что землица — легкая, будто пучок одуванчиков. Но не тут-то было! Такой тяжелой, неподъемной земли мне не приходилось встречать еще никогда! И соха тяжеленная, грубая, благодарящая меня за праведные труды болезненными кровавыми мозолями. Сколько слез, моих и маминых, впиталось в эту землицу прежде, чем он покрылась трепетными зелеными росточками! Еще хорошо, что староста, Петр Иванович, выделял нам лошадку, единственную в этой деревне. На своих плечах мы бы, конечно, не протащили эту соху и пары шагов. Он же помог нам картошкой и хлебом, когда в первую зиму было совсем тяжко.

   Никогда бы не подумала, что трепетная, живая природа способна принести человеческому телу столько мук. Ладно бы еще бездушные заводские железяки делали наши спины и руки грубыми да вечно больными, но от нежных растений я такого никогда не ожидала!

Не добрее оказались и куски дерева, которые предстояло расколоть на дрова. Они то и дело рушились на ноги, зажимали в себе топор, целились своими щепками прямо в глаза. Мой голос от морозных улиц сделался грубо-хриплым, а руки стали походить на грубую ткань моего же ватника, который пришлось одеть вместо изорванного в клочья вечернего платья.

В этом ватнике и в валенках, с загрубевшими руками и простуженным голосом, я подружилась с местными девками. Теперь я ничем от них не отличалась. Вместе с ними я обсуждала их женихов, от которых, конечно, не могло быть никаких вестей — по эту сторону фронта письма, конечно же, не ходили. Когда они спросили меня о моем женихе, я почему-то вспомнила про того солдата возле мясокомбината, и рассказывала о нем. Так он и вплелся в мои мысли, поселился в них, и я в своих мечтах видела его подвиги, хотя даже не знала, жив ли он. Для себя я назвала того солдатика Ваней — первым солдатским именем, которое я смогла вспомнить. Почему-то мне казалось, что теперь он воюет только для того, чтобы пробить фронт и оказаться рядом со мной. Враг, с которым он бился, виделся мне клубком каких-то ползучих существ, ни то змей, ни то больших зубастых глистов, но обязательно — огнедышащих. Не мог же он воевать с этими безобидными солдатиками в иноземной форме, один из которых подарил мне цветы! При таких мыслях тут же хотелось встать между ними, загородить их друг от друга, помирить. Но сделать этого я, конечно же, не могла.

Каждую ночь мои предсонные минуты тонули в маминых всхлипываниях. Мать рыдала на своей лавке, и шептала «Володя! Неужто ты не жив! Убили, убили тебя!» От ее слез из моих глаз тоже катились слезы. Они высыхали на моем лице, и обращались в облачко пара, который летел, быть может, туда, куда навсегда попал мой несчастный отец. Чужая изба, грубая и тяжелая соха, да вечерние слезы — вот что осталось генеральской дочке!

Непривычная связь с землей потихоньку изменила нас. Каждую осень мы хоронили последние лучики солнца и прощались с покрытой палыми листьями землей. Зимой хрустели кислой капустой, много размышляли о смерти, и с трепетом ждали весны. Зато как веселились мы, когда очистившаяся, свежая земля обдавала наши лица пахучим паром! И тут мы поневоле верили, что все мертвое рождается вновь, и нет никого, кто был бы потерян безвозвратно!

А война громыхала по своим дорогам. И мой «Вася» продолжал воевать, раздавливая никогда невиданных существ. Теперь их, конечно, уже стало намного меньше, и вот-вот их не будет вовсе. Неужели тогда на нашей улочке появится мой «Васенька», и, подойдя к нашим воротам, протянет мне такой же букетик полевых цветов, который протянул мне тот, нерусский?! А, может, и мой папа, несчастный папа, хотевший когда-то сделать свою доченьку счастливей всех, тоже появится перед нами, выплыв из черной безвестности?!

Нет, не будет этого. Хотя бы потому, что никто из них даже не знает про эту деревушку, никогда о ней не слышал…

Старуху, Акулину Прокофьевну, моя мама стала называть «матушкой». Ей, похоже, это очень понравилась. Она радостными глазами смотрела на нас, словно наша молодость даже в лихие годы старости и войны вернула ей что-то полузабытое, несбывшееся. Последний ее взгляд с печки был таким же радостным. А после она заснула и уже больше не проснулась. Похоронили ее тихо, почти незаметно на здешнем кладбище.

Тем временем война грохотала уже где-то рядом. Ее кровавые сопли плясали по горизонту, делаясь все ближе и ближе. В одну из ночей было светло, как днем, только свет этот был отнюдь не солнечный, а какой-то нехороший — красный, страшный. Что-то рвалось и свистело уже рядом. От страха я закрывала глаза и почему-то видела, как «Вася» топором разрубает толстый клубок свистящих змей.

Кротовку война опять обошла стороной. Через два дня в деревне опять показались солдаты. На них была знакомая с детства зеленая форма. Я вглядывалась в изможденные, усталые их лица, жадно выискивая лицо «Василия». Несколько лиц показались мне удивительно похожими на того улыбчивого иноземца, но «Васи» среди них не было. Я попробовала вспомнить его лицо, но с ужасом отметила, что в памяти осталось что-то размазанное, будто мысленная фотография побывала под ливнем. «Забыла! Теперь никогда не узнаю, даже если и увижу!», ужаснулась я.

Возле дома старосты остановилась легковая машина. Из нее вышли двое суровых людей, одетых в гладкую форму, и скрылись в избушке. «Откуда тут такие?! Не с танцев же! И зачем они к Петру Ивановичу пошли?! Родственники какие, что ли?», пронеслось во мне. Возле крыльца домика старосты уже стояло трое человек. Я подбежала к ним. Тем временем незнакомцы вышли вместе с Петром Ивановичем. Его взгляд беззвучно бегал по небу, словно он старательно отыскивал в нем ответ на скрытый в своей душе вопрос.

— Прощайте, сельчане! — выдохнул староста и пропал в машине.

— Почему — прощайте? — спросила я у деда, что стоял рядом. Наверное, мой вопрос показался ему глупым.

— Забрали его, разве не видишь?!

— Что же с ним теперь будет?! — охнула я.

— Ничего хорошего, — огрызнулся дед.

Я уронила слезу и оглянулась по сторонам. И тут же увидела такое, что заставило позабыть меня про несчастного старосту. По деревенской улочке прямо мне навстречу шагали два солдата, старый и молодой. Несмотря на то, что их лица были исполосованы шрамами, я тут же узнала в одном из них своего отца, а в другом — «Василия»!

Витя Бороненко и Владимир Клубков, только они и остались от той армии, которой некогда командовал генерал-майор Клубков. И вот они оказались в той деревушке, куда занесло их дочь и сокрытую невесту.

Витя прикусил язык. Только сейчас он увидел вблизи ту, которую он видел всего раз в жизни, да и то издалека. Мысли об этой девушке согревали для него холодное нутро зимнего танка, и, в чем он был уверен, берегли его от вражьей железной и огненной смерти. Ведь раз есть она, значит, есть у него будущее, а если оно есть, то настоящее над ним уже не властно! Всю войну он прошел бок о бок с ее родным отцом, и в каждую тяжкую минуту он давал все новые и новые благословения на будущую свадьбу.

Молчаливая встреча затянулась. И тут Дашины мысли ни с того ни с сего потекли в какую-то другую сторону. Она не сомневалась, что раз отец жив, значит, он остался генералом. Солдатская форма ее не смутила — решила, что для маскировки. Значит, вернулась все казалось бы безвозвратно утраченная прежняя жизнь с мечтами о красной кремлевской звезде в небе и том человеке, который стоит в Москве с раскрытыми объятьями, и все еще ждет ее. Конечно, теперь она уж точно доедет дотуда, и, распластавшись в объятиях того человека, будет смотреть в краснозвездное московское небо!

Дарья глубоко вздохнула и поцеловала отца. «Василию» же она только скромно улыбнулась. Тем временем из избушки выпорхнула мать, и тут же забил фонтан радостной встречи. Когда страсти улеглись, они пошли в избу к чугуну картошки. Даша уже растирала свои грубые руки, стараясь вернуть им прежнюю ласковость и шелковистость. Валенки она сняла сразу, и обулась в полузабытые туфельки, которые на всякий случай держала в укромном местечке.

Начался оживленный разговор. Отец и «Вася» перебивали друг друга, и Даша удивлялась, как простой солдат смеет перебивать генерала. Но из разговора она услышала, что город освобожден. Значит, можно отправиться туда, откуда все началось. Где, быть может, уцелел их красивый дом, из которого она собиралась отправиться на московский поезд. «У отца, конечно, еще дела будут. Ведь война-то не кончилась! Но мы с мамой там станем жить, подальше от валенок и мозолей. А потом, когда все закончится, я, конечно же, отправлюсь в Москву!»

— Наша часть в городе стоит, и времени у нас мало. Ведь война же еще не кончилась. Повоевать придется, — вздохнул отец.

— Пора, — прибавил Витя, имени которого Даша так и не узнала, и звала его по-прежнему «Вася». Впрочем, она про него уже и не думала.

— Я с вами поеду! — крикнула Дарья.

— И я! — добавила мать.

— Хватит нам в деревне жить! — заявила Даша, — Мы этой землей да навозом сыты по горло!

— Там почти ничего нет. Одни развалины, — пожал плечами Клубков, — Но если хотите — поехали. Посмотрите, а там, может, с первой попуткой вернетесь.

На дороге они быстро поймали пустую полуторку, идущую в город. Забились в кузов.

Витя пристально смотрел на Дашу, но никак не мог найти слов, чтобы сказать о главном. Та тем временем смотрела в другую сторону, повернувшись к солдату глухим затылком.

— Витя предлагает вам к нему на родину перебраться. Там сытнее, — ни с того ни с сего предложил отец.

— Как?! — охнула Даша, — А Москва? Как же Москва?! Неужто… Меня там не будет?...

— Даша, пойми, та жизнь кончена. Она не вернется… — начал было отец.

— Почему? Ведь все — как раньше! И нас опять трое! Ты — рядом!

Даша прижалась к своему отцу.

— Я-то рядом, но я — уже не тот. Не генерал… — вздохнул отец, поглаживая дочку по голове.

— Как? — отпрянула она, воткнув в родителя жуткий взгляд.

Грузовик подпрыгнул на ухабе. Война ушла из этих краев, но лишь отчасти. Повсюду валялись ее вещи, забытые и потерянные при бегстве. На каждом шагу попадались то вздутый сгоревший танк, то перемолотые военной мясорубкой останки пушки, то сиротливый противотанковый еж, то просто кусок чего-то бесформенно-железного. Но гораздо страшнее были другие вещицы, старательно запрятанные под землей, не капитулировавшие, продолжающие свой бой. Одной такой железяки и коснулось колесо грузовичка, когда оно сползло с маленькой кочки.

Взрыв подкинул машину, как будто та была сложена из бумаги. Сидевшие в кузове попутчики не увидели ничего, кроме мгновенной бело-звездной вспышки. Кабину тут же оторвало от кузова, что и спасло жизнь шофера. В искореженном же, горящем кузове растеклось кроваво-мясное облако, увидев которое никто не смог бы сказать, сколько человеческих тел влилось в него. Чье-то сердце еще продолжало трепетать на краю этой грязно-красной массы, словно оно к чему-то взывало или о чем-то кого-то просило.

Похоронили их в одной братской могиле. Так и остались они лежать в этой земле вчетвером. Все вместе.

Товарищ Хальген

2008 год