Halgen — Япошка

Россия. Ее утроба. Сибирь-матушка. После большой войны.

Поселок, заблудившийся в тайге и сросшийся с нею. Основное его жилище — деревянный барак на десять-двенадцать семей. Под потолком стелется дымка, тянущаяся с шумной и грязной кухни. Если ее вдохнуть (что неизбежно, ведь не может же человек не дышать), ноздри забивает гадкий запах керосиновой гари напополам с вонью от пригоревшей еды. Выходя из жалкой комнатушки в коридор, неизбежно получаешь оплеуху от мокрого белья, гирляндами которого он обильно украшен.

Нож суровой жизни надежно отсекает лишние мысли и желания. Здесь все ко всему привыкли. Мальчик Сережа не обращал никакого внимания на вывешенные в коридоры трусы и лифчик его учительницы, которая жила в их же бараке. Да что там лифчики, если Сереженька видел всех своих соседок голыми, когда мать до восьми лет водила его с собой в женскую баню. Единственное воспоминание, которое осталось у него от тех дней — это страх. Сережа боялся семейства зубастых серых крыс, которые стремительно носились по предбаннику, пробегая по ногам одевающихся и раздевающихся людей. Однажды крыса остановилась, и в упор посмотрела на Сережу углями своих глаз. В тот миг он так испугался, что громко закричал, и стоявшая рядом голая тетя Катя обхватила Сереженьку руками и подняла его в воздух. "Тут она тебя не достанет. Летать они, слава Богу, не умеют", шепнула соседка.

Однажды барак чуть не сгорел. Сережа сквозь сон услышал страшные крики, и почему-то решил, что к ним в жилище пришел какой-то большой зверь, вроде слона, и теперь все его радостно встречают. Но нить сновидения тут же оборвалась, и Сергей увидел самого себя уже в коридоре, увлекаемый сильными руками матери. "Горим!", услышал он в чьем-то крике, и тут же разглядел, что в стороне кухни пляшет что-то очень большое и красное. Глаза сами собой плакали от дыма. Оттолкнув Сережу, в сторону кухни побежало немногочисленное мужское население барака — однорукий дядя Егор, дед Варфоломей, да скрипящий деревянной ногой дядя Вася. Вскоре оттуда послышалась ругань, смешанная с грохотом разрушения и шипением воды. Мать вывела Сергея прямо на мороз, и он запомнил пар, который шел от их тел.

От происшествия остались обугленная стена на кухне и прокопченный потолок. Делать ремонт было некому и некогда — с утра до ночи все трудились, валили лес. Рушили вековые сосны и маленькая тетя Ира, и большая тетя Катя, и дядя Егор — одной рукой. Крушил деревья и дед Варфоломей, несмотря на то, что после каждого удара топором садился на поваленный ствол и долго кашлял, орошая белый снег сгустками красной кровушки.

Когда Сергею исполнилось пятнадцать лет, мама умерла. Просто не проснулась на рассвете морозного утра. Пришедший в барак белый, как сам снег, доктор сказал, что причина смерти — множество болезней, долгие годы грызших организм изнутри. Мама Сергея, видно, просто забыла про них, устремившись к другой цели — заботе о своем сыне. Последнем, кто остался у нее из родных людей.

Сережа ощутил себя совсем одним среди бесконечных снегов и серых бараков. Но делать нечего, пришлось начинать другую жизнь, и он закончил курсы шоферов. Стал работать на грузовике. Какой груз он возил, догадаться не сложно — в этих краях нет иных грузов, кроме срезанных безжалостной пилой деревьев.

На беду Сергея, была в его жизни одна мечта — стать летчиком. И хотя он за свою жизнь пока так и не увидел ни одного самолета, знал, что они — существуют. Занозистые стенки своей жалкой комнатки он оклеил газетами, пестревшими статьями про летчиков-героев и фотографиями разных самолетов. Имена героев и рассказы про их подвиги он знал наизусть, мог пересказать их даже сквозь сон. Узнав, что его отец воевал и погиб в авиации, Сергей сам сочинил историю про еще одного героя-летчика, своего отца. В Сережином рассказе его папа воевал сразу с двадцатью вражескими самолетами, восемнадцать из них он сбил, а два уцелевших все-таки подбили его. У героя еще было время, чтобы прыгнуть с парашютом, но он вместо этого повел сгусток пламени, в который обратился его самолет, на смертельный таран. Немецкие пилоты с раскрытыми ртами наблюдали за летящим на них факелом. Их тела онемели, и летчики покорно дождались того мига, когда смерть врага смешалась с их смертями в пляске огненного вихря.

На самом деле Сережин папа был простым аэродромным солдатом. Неожиданно на аэродром прорвались немецкие танки. Единственное, что солдат мог противопоставить им — это большой гаечный ключ, который он держал в своих руках. Винтовка, и та осталась в землянке, до которой бежать пять минут. Да едва ли помогла бы и винтовка, против брони она не сильнее гаечного ключа. Так он и погиб.

Впрочем, правда о гибели отца ничуть не заглушала зова небес, и Сергей собрался поступать в летное училище. Его правда смущало, что для поступления туда знания о подвигах вовсе не требовались, но были необходимы науки, которых он почти не знал — физика и математика. Несведущ в этих учениях он был не по своей вине — учителя физики в их глуши никогда не было, а математику преподавали всего четыре года, пока не умерла их старая учительница.

— Можешь поступать в летное училище, — сказал Сереже военком, — Но если не поступишь, я сам тебя определю туда, куда сочту нужным. Вопросы есть?

— Никак нет, — коротко ответил Сергей, почему-то уверенный, что в училище он обязательно поступит.

Когда прокопченный паровоз ошпарил паром сибирский снег, Сережа подумал, что прощается с этим краем навсегда. Для него эта земля стала пустой, и больше уже ненужной. Нет больше тут, в Сибири, ни родных, ни друзей. Кто умер, кто уехал. Единственное, зачем он еще может вернуться в пропахшую лесом и морозом глушь — навестить могилу матери.

Но это все потом. Сейчас он едет учиться, чтобы взмыть в синие небеса и рассечь белые реки облаков. Особенно его радовало, что училище находится недалеко от родины Сережиных предков, на которой он никогда не был — в городе Липецке.

Но мечты часто не сбываются. Уже очень скоро такой же поезд затаскивал Сережу обратно в сибирскую глубину. В голове неудавшегося летчика продолжало маячить уравнение, которое преподаватель задал ему на экзамене, сказав, что оно — самое простое. Какое же оно простое, если его решение — свергнутая и раздавленная мечта? Стараясь не смотреть в окна, Сергей ходил по вагону, и постоянно курил в тамбуре дешевый табак.

Служить Сереже выпало недалеко, в Сибири, в лагере военнопленных. Работа — по специальности, шофером. На прощание военком даже пошутил:

— Государство уже на тебя потратилось. На шофера выучило, в Липецк, считай на прогулку, свозило. Так что все, батенька, беречь казенные деньги надо!

Лагерь для военнопленных был составлен из занозистых бараков, почти таких же, в каких обитали жители поселка. Единственное его отличие — колючая проволока да зоркие вышки по углам. Охранники очень радовались, что им не выпало сторожить лагерь с обычными отечественными зэками. Те и бежать норовят, и поганки разные устраивают, могут даже ножичком пырнуть, если зазеваешься. Да хотя бы дневное и ночное созерцание их свирепых, пропитанных ненавистью рож, и то многого стоит. Не знаешь, в кого и сам после этого превратишься.

Здесь же все спокойно. Дисциплина у пленных немцев — железная, сами собой командуют. О разного рода подлостях не может быть и речи. Ну а уж о побеге и говорить не стоит. На родину по воздуху они улететь все равно не могут, а России, тем более самой злобной ее части — Сибири они боятся даже больше, чем всех караульщиков вместе взятых. Бежать может лишь тот, у кого есть надежда на чью-то помощь или хотя бы сочувствие. Но лагерь пленных от их родины отделяют тысячи верст, населенные чужим, страшным народом, среди которого друзей не найдешь. Поэтому лучше оставаться за колючей проволокой — тут хоть скверно, но все-таки кормят. Еще валенки и шапки иногда выдают, чтоб насмерть не замерзли.

Когда Сережа впервые увидел пленных, ему стало неловко от своих же мыслей. Он усомнился, что вообще была война со всеми ее подвигами. Разве нужен какой-нибудь героизм, чтобы справиться с этими тощими, жалкими людьми? Их же всех можно побороть одним-единственным пальцем! Может ли внушать кому-нибудь страх их потрепанная линялая форма с выцветшими нашивками?!

Но само нахождение этих людей в Богом забытом месте говорило о том, что война была. Сереже оставалось только дивиться тому, как может измениться человек, причем не по своей воле, а по чужой. Одна сила когда-то сделала их грозными орудиями смерти, которую они рассыпали вокруг себя. Потом стоящая над ними воля вдруг сменилась на другую, против чего они оказались бессильны. Не помогло даже орудие смерти, имевшееся у каждого солдата. Оружейная сила против таинственной верхней воли оказалось столь же мощной, как гаечный ключ Сережиного отца против танка.

На том Сережа и успокоился, принявшись за несение тягот службы. В его заведовании оказалось две машины — грузовик и санитарная. На первой он возил в лагерь мешки с крупой, дрова и прочие нужные вещи. Вторая служила для вывоза хворых пленников в больницу, а также на ней вывозили мертвецов, и еще на ней ездил домой и из дому начальник лагеря. Жил он, кстати, не лучше и не хуже, чем здешние коренные жители — в деревянной избушке с большой белой печкой.

— Когда вернешься, отправляйся с фельдшерицей в больницу. Туда лекарства привезли, — приказал начальник, отряхивая от снега валенки на крылечке своей избушки.

— Есть, — спокойно ответил Сергей и, зарычав мотором автомобиль запрыгал на ухабах.

В тот день он впервые увидел Ее. В машину зашла девушка с рыжеватыми вьющимися волосами, и Сергею почудилось, будто в пасмурный день выглянуло солнце. Он тут же глянул в небо, и увидев все те же дремучие облака, понял, что свет исходит не с небес, а от девушки.

— Холодно у тебя в машине, — сказала она и расплылась в утонченно-милой улыбке. Сереже показалось, что его сердце сейчас вылетит и с грохотом забьется по железному корпусу автомобиля.

— Садись в кабину, — предложил Сергей, — Тут теплее, а когда поедем, то сразу и согреемся.

Девушка послушно влезла в кабину.

— Меня Ира зовут. Сейчас это имя — редкое, — весело сказала она.

— А меня — Сергей. Имя — частое, — ответил водитель.

— Ну, не скажи. Не такое уж и частое, — усмехнулась Ирина, — Баранку крутишь?

— Кручу, — кивнул головой Сережа, — Хотел в летчики поступать, так не взяли, сказали что математику не знаю.

Ирочка принялась рассказывать о своей жизни. Многое в ней было похоже на жизнь Сергея — такой же сибирский поселок, тоже барак. Отец Иры, правда, с фронта вернулся, но… Когда он появился на пороге Ирина мама лишилась сознания — ее муж оказался укороченным вдвое, вместо ног под ним скрипела маленькая тележка, на которой он ездил, отталкиваясь двумя палками.

Вместо радости возвращение отца породило горе, и больше всех горевал он сам. Кому он такой нужен? Лучше бы и не возвращался! Но он же все-таки человек, сердце-то ведь сохранилось, и не вернуться он не мог. Так три дня они и проплакали, опустошая купленную у соседки бутыль самогона.

На счастье Ириного отца, в поселке организовали артель инвалидов, где он стал трудиться. Шили плюшевых мишек, очень страшных (какие еще игрушки могли создавать искусанные войной люди?). Но медведей все равно охотно покупали — других игрушек не было ни в окрестных селениях, ни даже в больших городах.

Когда Ира подросла, отец ей сказал:

— Знаешь, наша с мамой жизнь, считай, кончена. А я уже давно не жилец. Так что тебе надо какому-нибудь полезному делу научиться, чтоб люди уважали.

— Я вышивать крестиком умею!

— Не, — повертел головой отец, — Все это не то. Ступай-ка ты лучше на курсы фершалов. С таким ремеслом проживешь, тем более в наших краях. У нас ведь тут ученых людей — кот наплакал, кроме начальника и нет никого.

Повинуясь отцовому завету, Ира отправилась в город, и поступила на курсы фельдшеров. Когда она получала диплом, начальник церемонно пожал ей руку и сказал:

— Тебя распределим на особенно важное место! Можешь радоваться!

— На какое? — удивилась Ира и покраснела.

— Иностранцев лечить?

— Каких иностранцев? — не поняла девушка.

— Пленных! Их потом отпустят, они вернутся в свою Германию, и будут рассказывать, как им в России жилось. Обязательно про медицину вспомнят, немцы это любят. А кто для них будет русская медицина? Ты, конечно! Так что смотри, не посрамись!

Так Ира и оказалась в лагере военнопленных.

За разговорами они не заметили, как доехали до больницы. Весь путь Сережа больше смотрел на девушку, чем на дорогу, и когда заглушил мотор, с удовольствием подумал о том, что на курсах его научили многому лишнему. Зачем знать правила дорожного движения, если можно ехать по дороге с закрытыми глазами и ни с кем не столкнуться — на округу-то всего лишь три машины. Причем две из них — в заведовании Сергея, и, значит, ехать одновременно никак не могут.

Ира получила лекарства — коробку стрептоцида, коробку аспирина да бутыль с йодом. Других медикаментов местное здравоохранение не знает. Они отправились в обратный путь.

— Заходи как-нибудь ко мне в медпункт, когда будешь свободен, — сказала на прощание Ирина.

И она направилась к деревянному домику, где располагалось управление. Сережа провожал девушку взглядом. Внезапно она остановилась, блеснула своими синими глазами, и устремила свой взгляд, но не на Сергея, а куда-то по ту сторону колючей проволоки. Сережа посмотрел в ту же сторону. Их взгляды скрестились на странном пленнике, совсем не похожем на немца. Был он небольшого роста, с желтоватой кожей, и глаза его были почти не видны сквозь узкие щелочки век. Одет он был в необычную форму, и даже несмотря на ее сильную потрепанность, было заметно, что она вовсе не немецкая. От немцев этот человек держался особняком, даже не обменивался с ними ни одним словом.

Пленник стоял и смотрел себе под ноги. Вся его фигура выражала какое-то удивление, смешанное с тоской. "Он — не немец, но и не русский, здесь, похоже, случайно. Не повезло человеку. Ему и слова-то сказать некому, никто его языка не понимает. Не ровен час, от тоски и загнется, вот уже и так полусогнутый стоит", одновременно подумали Сережа и Ирина, стоявшие в двадцати шагах друг от друга.

Обедала Ира в офицерской столовой, вместе с начальниками, которых здесь было четыре. От них она держалась особняком, и питалась за отдельным столиком, где вместе с ней обедала секретарша начальника лагеря.

— Как же нам с японцем-то быть? — услышала Ира за своей спиной голос замполита. Она невольно вздрогнула. Поняла, что эти слова касаются того странного пленника, которого они с Сережей видели за "колючкой".

— Да никак. Что ты с ним предлагаешь делать? — удивился начальник лагеря.

— У нас ведь даже переводчика с японского нет, а он не знает ни русского, ни даже немецкого. Многие немцы за последние годы научились немного по-русски балакать. Но японский язык таков, что японцу без учителя по-нашему говорить и не научиться.

— Ты что предлагаешь, учителя ему выписать? Или переводчика особого, — усмехнулся начальник.

— Нет, конечно — ответил замполит, — Я только предлагаю перевести его туда, где японцев побольше. А то ведь сам видишь — немцам тяжело, а япошке — и того тяжелее, ему даже по…здеть не с кем. Того и гляди — сдохнет.

— Таких лагерей, где есть японцы, очень мало, — вздохнул начальник.

Возникла пауза. Офицеры жевали тушеное мясо.

— Не пойму я этих японцев, — прожевав свой кусок, заметил замполит, — Немцы — оно понятное дело. Их Гитлер, собака, послал воевать, они били наших по его сучьему приказу, а как приперло — побросали оружие, и — лапки в гору. "Гитлер капут". Япошки же — другое дело.

— Ясно, — кивнул головой начальник, говоря по нашему все эти восточные люди — просто е…нутые!

— Да и наш японец из той же породы, — продолжил разговор замполит, — Я эту историю узнал, когда еще на востоке служил. Дело в том, что его взяли в плен моряки-амурцы. Он был летчиком, и на реке Сунгари хотел свой самолет в наш монитор врезать. Вернее, сперва бомбу сбросил, она попала, ходовую часть корабля повредила. Вроде бы задачу выполнил, сматываться надо, тем более, что невредим, удрать еще может. А он развернулся, и прямо на корабль. Но, слава Богу, промазал, и долбанулся возле берега, на мелководье. Матросы спустили шлюпку, подплыли к самолету, фонарь разбили, смотрят, а пилот еще живой. Ну, они его вытаскивать. Но у него, оказывается, японский меч был. Знаешь, такой короткий меч, совсем не похожий на наш, русский. Мне один такой даже подарили.

— И что, матросиков порезал?! — вздрогнула Ира и повернулась к офицерам. Похоже, рассказ заполнил собой каждую частичку ее сознания, она даже забыла про стывший на столе обед.

Замполит смерил ее глазами и усмехнулся. Потом он подмигнул Ире, и с некоторым смехом в голосе ответил:

— Нет, едва в пузо сам себе этот меч не воткнул. Но морячки меч у него отобрали, он же тогда раненный был, силенок мало. Вот такие они, япошки, дурачки просто какие-то.

— Да… — задумчиво проговорил начальник, и в этом слове содержалась сразу и насмешка над японцами, и гордость от того, что сам он — русский.

— Моряки его даже не побили, хотя четверо матросов от его бомбы погибло, — прибавил к сказанному замполит, — Впрочем, оно и понятно. Как можно бить человека, который только что чуть сам себя не зарезал, причем — по злому, чтоб мучиться. Потом его в госпиталь отправили, а оттуда — к нам.

— Может, у них вера такая, — неожиданно подала голос маленькая секретарша, соседка Иры за столиком.

— Наверное. Только что это за вера такая, чтоб самих себя убивать?! До такого даже немецкие, гитлеровские попы, и то не додумались. Других бить — то пожалуйста, но себя ни-ни, — ответил начальник лагеря.

При словах о "гитлеровских попах" замполит немного поморщился, как всякий человек, услышавший глупость из уст того, от кого не ожидал. После этого он вышел из столовой. Следом за ним поднялись и остальные.

Ирина отправилась к себе в медпункт. Она поняла историю про выжившего вопреки всему японского смертника совсем иначе, чем начальник и замполит. Перед ее глазами то и дело проносилась картина давнего боя. "Все было к тому, чтоб он погиб. Но он остался жив. Значит, человек — не хозяин над ними, над жизнью и смертью. Мой папа тоже должен был лечь в землю, но он все-таки дышит, и сердце его бьется, и мы с мамой все равно его любим, значит — он живет. Если тот человек, японец, остался жив — так надо, но кому это надо — мы знать не можем", раздумывала она.

Потом Ира вспомнила слова начальника и замполита о том, что бывший японский летчик того и гляди, загнется. Эти слова походили на невидимую стрелу, внезапно поразившую невидимую мишень внутри ее души. Человек, готовый к тому, чтобы смешаться в огненном облаке со своей машиной и с чужими жизнями, теперь должен умереть тихо и безропотно, на чужой земли, среди людей, не понимающих даже его слов. В этом она почувствовала какую-то злобную насмешку. Она удивилась своей мысли о том, что небеса кроме добра и зла посылают нам и такие вот шутки.

Ирина, пользуясь положением фельдшера, приказала вызвать к себе японца. Через пять минут он оказался в ее кабинете, и Ирочка смогла разглядеть бывшего смертника вблизи. Почему-то особенное внимание она обратила на три шрама, рассекающие вдоль его смуглое лицо. Казалось, будто его поцарапала какая-то небесная птица с огромными когтями.

Японец всем своим существом выражал какую-то удивительную покорность, какой не было даже у немцев. Ира подумала, что такая покорность может быть лишь у мертвеца. Она вспомнила свои занятия на курсах, когда они изучали покойные тела, и задумалась о том общем, что может быть у них с этим японцем. "Старики говорят, что есть душа, и она может улететь из человека. Теперь я вижу, что это правда, и из японца она, похоже, улетела так же, как из тех мертвяков. Но он почему-то остался жив… Или не улетела? Может, она осталась в нем, но отвернулась от тела, сама к себе, и оно теперь живет вроде с ней, а вроде — и без нее!"

Ира принялась фантазировать, и представила себе душу в виде маленького прозрачного и бесполого человечка. Вот внутри японца этот человечек отвернулся и живет своей, таинственной жизнью. А внутри Иры — наоборот, вовсю смотрит на него, но не слышит ответа.

Однако по долгу своей службы, Ира должна была осмотреть тело японца. Она его осмотрела и определила, что тот болен чахоткой, и в таких условиях, как лагерь пленных, он едва ли протянет долго. "Он думал, что сгорит в огне, а выйдет по-другому, затухнет в наших снегах", подумала Ирочка о судьбе летчика, и тут же ощутила чудовищную несправедливость жизни. "Плетью обуха не перешибешь", пронеслось в ее голове. Но она тут же она усомнилась, кто сейчас — плеть, а кто — обух. Во всяком случае всегда молчащий японец больше похож на обух, чем суетливый лагерь военнопленных. Тем более, что когда-то этот летчик мечтал ударить по русскому кораблю, уподобившись вовсе не плети, а наоборот, обуху.

Вечером в медпункт пришел Сергей. Ира рассказала ему историю про японского пленника. Сережа воспринял ее с явным недовольством, заметил, что японец — фашист, он убил четырех русских, и уничтожил бы еще больше, но ему, слава Богу, не дали. Зарезаться мечом он хотел, вне всякого сомнения, от страха наказания, которое все-таки получил несмотря ни на что. И теперь пусть сидит здесь, пока не сдохнет, так ему и надо.

Конечно, в нем зажегся слабенький, почти еще незаметный огонек ревности. Вроде бы и глупо ревновать к человеку, ползающему по ту сторону от колючей проволоки, а, значит, слабейшему на этом свете. Но, одновременно, Серега чуял, что японец — отнюдь не слабейший. Он наоборот — сильнейший. Ведь тот человек с открытыми глазами шел на верную смерть, и не мог вынести, когда смерти не состоялось. Способен ли он, Сергей, на подобное? Его даже в летное училище, и то не взяли!

В ответ на замечания Сергея Ирочка обиделась и тон ее голоса сделался отвратительно-сухим. Сережа не знал, что говорить ответ, но сердцем чуял, что любовного разговора сегодня уж никак не получится. Взяв для отговорки пачку аспирина, он ушел.

Сердце Ирочки тем временем бешено заколотилось, словно решило само измерить расстояние от земли до неба. Она вдруг поняла, что полюбила их обоих — почти мертвого японского летчика, которого вроде бы даже и на свете уже нет. Ведь его имени здесь никто не знает. Его документы погибли еще на Сунгари, а себя он так и не назвал. Конечно, опытный дознаватель вместе с переводчиком смогли бы извлечь из него эту информацию, но после госпиталя неудавшийся смертник оказался уже никому не нужен — война-то закончилась. По документам он проходит здесь просто под словами "японец-смертник", и все. Если нет имени, то, считай, и нет человека. Но он все-таки есть, он дышит. Ирочка сама слышала сегодня его дыхание и биение его сердца! Только подумать, это бьющееся сердце пролетело сквозь самую смерть!

Полюбила она и Сергея. За то, что он — живой, и живет здесь и сейчас. За то, что у него есть мечты, которые кладут на сегодняшнюю, пусть и серую жизнь, ковер-самолет, уносящий за горизонт дня сегодняшнего. Конечно, он поступит в училище, и станет пилотом, а что его тогда не взяли — так это оттого, что мечтал еще мало. Хорошо стать женой летчика, целыми днями глядеть на небо, и замирать от счастья, когда над тобой проносится его серебристый самолетик! А, главное, что он ее любит. Это заметно даже по блеску его синих глаз в те мгновения, когда он обращает их на нее. Но…

Все равно остается японец, который ее не любит, и никогда, наверное, не полюбит. Быть может, у человека, прошедшего смерть, вообще пропадает способность любить просто женщину. И все-таки она его любит, и не может спрятать свою любовь даже от Сергея.

Ирина часто представляла себе прошлую жизнь неудавшегося смертника. Где-то есть его страна, которую она себе не может представить, потому что никогда не видела. Интересно, там все только и думают, как им погибнуть, или нет? Могут ли они, японцы, вообще думать о чем-нибудь вроде прохудившихся японских валенок, приготовления японской похлебки, да вообще о чем-нибудь подобном? Или мысли о своей смерти занимают каждую крупицу их бытия? Одеваются они только лишь в поношенную военную форму, или во что-то еще?

Одним словом, у Иры были лишь вопросы, на которые никто не дал бы ответа. Даже когда мысли перескакивали от всей Японии на ее японца, все равно вырастал целый рой вопросов. Вопрос с его именем она решила для себя, назвав его спокойным русским именем — Миша. Но океан вопросов на этом все равно не иссяк. Где этот Миша жил? Была ли у него семья? Чем он занимался до войны? Это не считая более тонких, лезущих в самую душу вопросов. Например, о чем он мечтал прежде? Ира все-таки не могла поверить, что мечтал он исключительно о собственной смерти.

Из сознания Сергея японец тоже все никак не выходил. Он все время мерился с ним своими душевными силами, и каждый раз чуял, что проигрывает. Нет, не мог бы он, Сережа, добровольно пойти на верную смерть. Все равно бы ему понадобился шанс на спасение, пусть и призрачный, как, например, парашют. Крохотная лазеечка для сохранения жизни должна оставаться всегда, иначе получается, будто сам на себя руки накладываешь. Но кончают с собой, как известно, от тоски. Однако что-то не верится, чтобы рассекающий небеса пилот о чем-то тосковал…

Японец для Сережи тоже обратился в сгусток вопросов. Но эти вопросы совсем не будоражили его сознание Скорее, они вызывали неприязнь, как другие беспросветно непостигаемые вещи, вроде уравнения, заданного ему на экзамене в училище. "Ничего. Ира говорит, что у него — чахотка. Все равно скоро сдохнет, и все вопросы тут же вместе с ним в землю лягут, вот и все. Для меня сейчас то уравнение важнее, ведь буду же я опять поступать. А тут даже спросить не у кого, все в математики не бельмеса, как и я".

Сережины машины продолжали по очереди бороздить снега. Иногда он заходил к Ире, с которой помирился. Про японца она при нем больше не вспоминала. Ничего теперь не мешало сладости их любви, разлитой в пропахшем чужими болезнями закутке медпункта.

Сережа уже представлял будущую жизнь в городке, где днем он станет отправляться в полеты, а вечером возвращаться домой к своей любимой Ире. Жить, конечно, они будут не в грубоотесанном старом бараке, а в просторной комнате каменного дома. Возвратившись с небес, он сперва возьмет на руки будущих детей, а потом вместе с любимой они пойдут пить чай из большого самовара.

Но зловещий японец неожиданно снова влез в его жизнь.

— Японца в больницу надо везти. Совсем уже плох, кровь горлом идет, — приказал начальник, — Поедешь вместе с Ириной.

— Есть, — ответил водитель, а про себя добавил: "Хоть бы он сдох поскорее, этот япошка".

Опять затарахтела санитарная машина. В нее посадили едва стоявшего на ногах японца, а Ирина уселась рядом с Сережей. Они поехали по лесной дороге.

Стояла терпкая середина весны. Солнечные лучи уже вытащили на свет Божий зелененькие листочки. Повсюду стоял изумительный аромат всеобщего пробуждения, он окутывал собой сердца, пробуждая в них необоримую жажду одного — любви. Сереженька почувствовал, как прижалась к нему Ирочка, и тут же будто растаял в очистившемся от облаков вешнем небе.

— Здесь поверни направо, — тихонько подсказала Ирина на одной из развилок лесной дороги.

— Зачем? — не понял Сережа, — Больница же — прямо!

— Вот что я тебе скажу, — быстро зашептала Ира, — Японец все равно умрет. Даже если его в больничке и подлечат, все равно он умрет в лагере. Чахотка же не излечима. Ты, наверное, и сам это слыхал, так я тебе подтверждаю, как медработник. Как думаешь, справедливо, чтобы человек, выживший при верной смерти, теперь заживо сгниет у нас, и его, как какую-то собаку зароют в яму за забором, вырытую немцами?!

— Что ты предлагаешь? — вздрогнул от жуткой догадки Сережа, — Меч ему дать, чтоб он красиво пузо себе порезал? Так нет его, меча!

— Нет. Если он уцелел, то давай хотя бы его обратно в Японию отправим. Может, у него там любимая осталась, может, семья и детишки. Хоть он и был нашим врагом, но нельзя же та с человеком обращаться, тем более — с таким!

Сережа резко надавил на тормоз. От толчка Ирина ударилась лбом о стекло, а японец сзади что-то промычал.

— Ты хоть думаешь, что говоришь?! — обрушился на Иру Сережа. Он не находил подходящих слов, и поэтому его ругань была несколько сумбурной, — Ты хоть знаешь, где эта Япония?! Географию в школе учила?! У тебя по ней, что, кол был?! Мне один раз карту показали, и я знаю, что она — остров! Остров! Со всех сторон — вода! А нам за побег военнопленного что будет, знаешь! Вышак, однозначно. Расстреляют нас под барабанный бой. И правы будут! После такого я бы сам себя расстрелял, да и тебя заодно! В Японию! Если рехнулась, то так и скажи, ведь мы же и так в больницу едем!

Ирина слушала молча, только время от времени потирая свой лоб. На нем уже поднималась большая шишка.

— Как хочешь! — твердо проговорила она, — Тогда возвращайся, а я одна его потащу до самой Японии. И ничего сделать со мной ты не сможешь!

Дальше началось невообразимое. Ирина придерживая за плечо японца, вела его в глубину леса. Сергей носился вокруг, хватал за плечи Иру, и тащил ее обратно к машине. Она отвечала ему взглядом, наполненным такой свинцовой решимостью, что водителю становилось не по себе, и он отбегал. Потом прибегал снова, и опять тащил ее обратно, но все повторялось, как и в прежний раз. Наконец, Сережа вытащил из-за пазухи большой нож.

— Ну, давай, режь свою любовь! — крикнула Ира, и расстегнула платье, из-под которого вывалилась большая молочно-белая грудь.

— Нет, тебя не зарежу! — прохрипел Сергей, — Его, гада, зарежу. Скажу, что сам зарезался. Тем более что уже пытался!

— А я тогда уйду глубоко в лес, и ты меня уже больше никогда не увидишь. Да и никто не увидит, — спокойно ответила Ира, — Что до японца — так давай, режь.

Сергей тут же подскочил к японцу и занес над ним нож. Сам японец, конечно, ничему не удивился, решив, что его, как больного и ненужного, собираются предать смерти. К такому раскладу событий он уже давно был готов. Что до возни между Сережей и Ириной, то он отнес ее на счет обычаев русского народа. Понять, конечно, такой обычай тяжело, но попробуй пойми что-нибудь, когда кругом непонятно вообще все. Непонятны и русские, непонятны и немцы, непонятно как вообще он попал в этот мир. Быть может, он и в самом деле погиб, но его не достигшая просветления душа заблудилась в мирах, чтобы претерпеть реинкарнацию в неизвестно кого?!

Нож медленно опустился на японское тело, не причинив ему никакого вреда. Внутри Сергея сработал тормоз, имеющийся у каждого, и срабатывающий при виде слабого и беззащитного. Он отступил назад, понимая, что этот шаг — начало его отступления.

Отступление произошло. Уже через полчаса они ехали на машине по едва угадываемой дороге, то и дело терявшейся в лесных зарослях.

— Там есть избушка, — говорила Ирина, — В ней жил охотник. Человек до того нелюдимый, что про него говорили, будто он с лешим дружит. Никто к нему не совался. Он ни в чем не нуждался, жил сам по себе, но за четырьмя вещами все-таки иногда приходил в ближайшую деревушку — за солью, порохом, спичками, да табаком. Когда приходил, народ от него шарахался, а продавщица в лавке выкладывала на прилавок товар, а сама убегала. Она готова была отдать ему необходимое и даром. Но он расплачивался, и всегда щедро, гораздо больше, чем товар стоил. Правда не деньгами, а собольими шкурками. Ну, продавщица шкурки через своих знакомых и продавала, в большом наваре оставалась. Я случайно побывала в той деревухе, одного деда лечила, мне за это половину свиньи подарили. Там и узнала, что охотника уже три месяца никто не видел. Значит, видать, помер. В той избе и поживем, пока шумиха уляжется, и нас искать перестанут. Про избу мне, кстати, тот дедушка и рассказал, которого я лечила.

Сергей отмечал ее слова в голове, но сам больше думал о другом. Он примерял на себя лязгающее слово "преступник", в которого он превратился, всего лишь повернув руль на развилке лесных дорог. «Что-то тут не так. Куда я еду? Зачем? Для чего отворачиваю от прежней жизни в чужую сторону?!» проносились мошки-мысли. Ирочка как будто их чуяла, и в ответ на каждую думу плотнее прижималась к Сергею. От ее тела прокатывалась новая волна любви, перехлестывавшая Сережино сердце и заставляющая умолкнуть все мрачные раздумья. «Колдовство!» однажды решил он, и тут Ира обняла его своими жадными руками. Гиря мысли обратилась в исчезающий пар.

По мере их езды дорога все плохела и плохела, и было ясно, что шла она к своей кончине. Постепенно она развоплотилась в две узенькие тропки, которые, в конце концов, затерялись среди густых зарослей. Такие дорожки встречаются нередко, и всякий раз при встрече с ними задаешься мыслью о том, куда же они вели прежде. Наверное, в некогда живые и шумные, а потом умершие и покинутые деревни. После над деревом потрудился тлен, и сравнял селения с землей, и буйная зелень покрыла их, не оставив даже и памяти. А, может, то селение обратилась в черную гарь, и люди, доведенные до отчаяния уже десятым за их память пожаром, покинули проклятое место. Потом, конечно, пришла зелень, и сокрыла под собой черноту гари вместе с чьим-то забытым горем. Но дороженька осталась, и сжатая ее земля помнит о шагах давно умерших людей да о цокоте копыт околевших лошадей.

Дальше пришлось пробираться пешком. Ира потащила японца, а на Сергея взгромоздила запас — куски мяса, мешочки с крупой, соль и спички. Она, видно, готовилась к поездке долго, тихонько устраивая тайник в санитарной машине. Теперь Серега дивился, как же он, водитель, мог не знать о том, что делается в его автомобиле?! Впрочем, жизнь машины на этом и закончилась — Ира посоветовала откатить ее чуть в сторону, после чего облить бензином и поджечь. Над лесом вырос столбик дыма, едва доставший до верхних ветвей могучих сосен. Свою машину Сережа все-таки любил особенной шоферской любовью, берущей свои корни, наверное, из мира степных всадников и их коней. Но разве могла эта любовь сравниться с любовью к женщине? Поэтому он даже не оглянулся на чадливый металлический костер, и молча зашагал прочь.

Ирина определяла дорогу по одним ей известным приметам. Причем раньше она никогда не была, но шагала уверенно. "А что если она — ведьма?!" — впервые мелькнуло в голове Сергея, но он тут же отбросил эту мысль, приплывшую откуда-то из немногочисленных сказок своего детства. Его сознание и без того клокотало, как котел на большом огне, то и дело выплевывая из себя мысли, касающиеся его преступления. Несколько раз он пытался повернуть и бежать обратно. Но тут же понимал, что наказания за побег пленного японца ему теперь все равно не избежать. Да и не страх наказания тянул его вперед. Его тело как будто тащили в лесные недра невидимые веревки, таинственные вожжи любви.

К вечеру они дошли до охотничьей избушки. На почти невидимой из леса полянке стояло два приземистых строения, одно побольше, другое — поменьше. Если глянуть пристальнее, то можно различить, что одно из них — жилое, а второе — так, сарай или хлев. Причем жилая избушка была как раз меньшей.

Они с Ирой обследовали жилище. По запаху сырости, которым веял каждый клочок пространства избы, сделалось ясно, что уже давно тут никто не жил. В избушке была печка, а одна половина сарая оказалась битком набитой собольими мехами, другая — дровами. В погребе нашлись холодные туши каких-то диких зверей, судя по всему — кабанов. Правда, Сережа немного подивился отсутствию в красном углу свечной копоти. Дело в том, что хоть и летали над сибирскими краями отголоски дальних криков про атеизм с материалистическим мировоззрением, здесь им никто не внимал. В каждом жилище, даже в бараках, обязательно имелся иконостас. Власти смотрели на это сквозь пальцы, иногда «для порядка» наказывая лишь партийных, да и то — не сильно. Здесь же непроницаемый лес, сквозь который не может проглянуть даже око власти, а охотник вряд ли был коммунистом. Но икон никогда не было!

— Жить можно, — с некоторой радостью в голосе сказала Ира.

Японца поселили в избе. Каждый день они топили в ней печку и приносили для хворого еду. Тот смотрел на все безучастно, но еду все-таки жевал, хотя и без аппетита. Он, похоже, так и не понял, что теперь — на свободе. Лесная избушка показалась японскому смертнику продолжением лагеря, а убедить его в обратном никто не мог. Даже если бы Сережа или Ира вдруг внезапно узнали японский язык, все равно они мало бы что могли сказать неудавшемуся камикадзе. Они же не знали, что для того народа — свобода, а что — нет.

Жизнь в охотничьем домике постепенно налаживалась. Сергей даже нашел ружье, сходил на охоту, и принес двух убитых куропаток. Правда после этого больше решил не охотится до тех пор, пока еда совсем не закончится — уж очень грозно среди первозданной тишины грохотало ружье. Еще, не дай Бог, и привлечет на свой зов того, кого не надо. Вместо этого Сережа принялся рыбачить, благо речка близко, и рыбы в ней много.

Ира сделала жилье в сарае удивительно уютным, даже на единственное не застекленное окошечко, и то меховые шкурки повесила, вроде занавесок. Все, жизненное пространство готово, и обитание в нем не так уж и плохо. Если вырезать этот кусочек мира из всего большого пространства, а еще из времени, то он мог бы стать похож на цветок, вместо нектара наполненный сладким счастьем. Здесь царствовали любовь и забота о ближнем, коим оказался случайно выживший, но теперь снова отправляющийся в иной мир японский смертник.

Но не могут мысли человека позабыть все свои дороги, чтобы покорно кружить над обозначенной для них лужайкой. Серега то и дело чуял, как где-то вдали лают неслышимые сквозь густой лес собаки, и ходят люди с оружием. В облике тех людей, молодых солдат, ничем не отличимых от Сергея, к ним с Ирой явится их смерть. И Сережа понимал, что они с любимой окажутся отнюдь не безвинными жертвами, а справедливо наказанными злодеями. Правда, эти поиски шумели где-то далеко, и едва ли могли забрести в их глубокую чащу.

Еще больше беспокойства доставляло время. Еда когда-нибудь кончится, а он, Сергей, и охотится не умеет. То, что повезло подбить двух куропаток — случайность, бывает, что и среди осторожных птиц одна или две ротозейки попадутся. Но на таких нечего рассчитывать, ибо они — в меньшинстве. Остаются еще дары леса, грибы да ягоды, но на них всю зиму не протянешь. Да и будущая жизнь в этой глуши со страхом высунуть из нее нос, отнюдь не радовала Сережу.

«Вот что досталось мне вместо небес и серебристых самолетов. И где вина?! Тут она, в сараюшке на мехах сидит, меня поджидает», сетовал он иной раз. Но как только Серега входил в сарайчик и встречался глазами с любимой, все его сетования сгорали в пламени любви, и они падали в объятия друг друга прямо на соболиные шкуры.

Пару раз при взгляде на зимовье у бывшего водителя и неудавшегося летчика возникало ощущение его нереальности. Будто замок из причудливо сплетающихся облаков, который вот-вот растает среди небесных просторов. Странное чувство, никуда не ведущее и не зовущее.

Иногда они с Ирочкой поговаривали о том, чтобы идти дальше. Тем более, и цель у них была — таинственная, никогда не виданная Япония. Туда надлежит сдать живого смертника, чтобы напоследок он хотя бы увидел свою семью. Но как к ней пробраться сквозь непролазные леса и болота вместе с едва ходячим японцем? К тому же между ней и Русью еще много воды, которую на плоту своего изготовления едва ли переплывешь. Там неровен час и в водицу холодную угодишь, а Ира на свою беду не умела плавать. Но если даже каким-то чудом они и доберутся до этой Японии, то как же они вернутся обратно? Не оставаться же им там, в стране непонятных людей, которые, быть может, только и раздумывают над тем, как бы злее убить себя. Превратить себя в таких же бессловесных пленников, как их японец, только добровольных, что ли?

Осталось только одно — ждать, пока все само как-нибудь разрешится. Тем более, японец стал уже совсем плох, непонятно даже, как в нем еще душа держится. Правда, лучи горячего лета сделали его бодрее, будто вдохнули новую жизнь, и он даже стал выходить из домика, чтобы посмотреть в блестящие небеса. Что он хотел разглядеть там, откуда не так уж и давно сокрушающим камнем рушился на земную твердь? Ира и Сережа этого не узнали. Они же не могли спросить его по-японски, а если бы даже и смогли, то вряд ли поняли его слова про Аматерасу, Сусано и Ямато.

Сараюшка тем временем превратилась во что-то вроде семейного жилища. От нее даже стало веять необъяснимым покоем, которого раньше здесь не было. Память об исчезнувшем охотнике всплыла лишь однажды, да и то — случайно.

— Что если он вернется? — ни с того ни с сего, спросила Ира.

— Кто — он? — удивился Сергей, насторожившись словом «вернется».

— Охотник!

— Какой охотник?!

— Тот самый, кого все это.

— Вот уж его я боюсь меньше всего. Раз всю весну и лето не пришел, значит, здесь его и нет больше. Наверное, с медведем поссорился и он его задрал. А, может, просто плохо в тайге стало, а помочь некому. Вот он, бедолага, помучился, да и помер. Я, кстати, сперва даже тело его по округе искал, и не нашел. Наверное, далеко он убрел перед смертью. Будто знал, что силы жалеть не к чему, все одно больше не понадобятся…

— Может, он охотится!

— Весна и начало лето — не время охоты на пушных зверей. Они же линяют и все облезлыми ходят, такой мех никому не нужен. А если он за едой отправлялся, то уж наверняка бы пришел… Если, конечно, совсем не одичал среди тайги…

Сережа, не договорив, закончил свою фразу. Внезапно он осознал, что его и Ирин разум в своих глубинах только и заняты поиском опасностей, которые угрожают их зыбкому миру. По четырем сторонам света — облава и, быть может, охотник, сверху — неумолимое время, под ногами — твердая земля, в любой миг готовая стать для них всех могилой. Да еще где-то высоко подвешена когтистая лапа зимы, которая неизбежно загребет их голодом и смертельным морозом. Но пока, здесь и сейчас, они живы.

Неожиданное подтверждение их жизни выросло в конце лета. Ирочка сказала, что у них, наверное, будет ребенок. Ира сказала об этом с улыбкой но Сергей принял новость с ужасом. Новая жизнь там, где и старой не сохраниться. Ребенок в том мире, где и взрослому не выжить! Ничего не скажешь, родится у таких родителей — страшнейшая из бед, могущих постигнуть крохотное человеческое существо!

Пришлось перетерпеть свою ужас, и, прикусив губу, признать новую жизнь, как данность, над которой человек не властен. «Так и в Бога поверишь», вздохнул Сережа, и впервые за свою жизнь перекрестился.

Что маленький островочек, отрезанный от большого мира желтеющим лесом, постигнет беда, никто уже не сомневался. Удивительным только оказалось то, что горе пришло не с права, не слева, не спереди, не сзади, не сверху, не снизу. Оно созрело внутри самого этого мирка, и, как гнилое яблоко, лопнуло в нем, выпустив порченые соки.

Время от времени среди глубин сна Сергей стал ощущать, будто лежащая возле него горячая женская плоть куда-то исчезала. Но таежный сон столь крепок, что просыпаться не находилось сил. И Сереженька продолжал спать — чего не привидится в глубинах того царства, где он — отнюдь не хозяин, а покорный гость. Утром Ириша, как положено, оплетало собой его тело, и внутрисонная тревога сама собой стекала в землю.

Но в одну из ночей Сережа проснулся от необычного холода. Колотун этот был не совсем обычный, и определить его можно, как холод одиночества. Он пошарил рукой возле себя, и тут же ужаснулся. На постели из собольих шкурок рука не ощутила теплой Ирины.

Сережа приоткрыл дверь сарая. В лицо ему заглянула грустная осенняя ночь, чуть-чуть подцвеченная крыльями желтых листьев. За окошком избушки трепетал малокровный огненный светлячок. «Она — там!», сообразил Сережа, и тут же почуял, будто сотни раскаленных иголок проткнули его сердце. Сережа больно укусил себя за руку, и тут же ощутил, будто перед ним открылся большой красный занавес, за которым скрывалось нечто ужасное.

«Вот оказывается как! Она меня, оказывается, использовала! Как лошадку-клячу, которую крестьянин своим ходом везет на живодерку, еще и восседая на ней в последний раз! Японца она любит, я это сразу понял! И ребенок у нее от нее! Она сейчас с ним! С ним! А мне теперь — смерть, могила без креста!», стонал он. В порыве гнева Сережа даже не думал, как Ира могла бы изменить ему с полумертвым японцем, не способным уже пройти и десяти шагов.

Любовь мигом вывернулась наизнанку, обнажив свою ужасную оборотную сторону. Сереже почудилось, что она предстала ему в зримом облике, он увидел ее своими глазами. Дрожь отчаяния прошлась по всему его телу, мысли о загубленной мечте смешались с думами о будущей гибели жизни. Волнение сознания оказалось столь чудовищным, что всколыхнуло с самого его дна памятные с раннего детства сказки. «Она и японец — два беса, в сеть которых я угодил! Не любовь то была, а приворот, не может любимая рушить мечты самого близкого ей человека. Теперь — деваться некуда. К людям не выйдешь, убьют. Оставаться с ними и того хуже. Одному мотаться по лесам — ничуть не лучше! Как я сразу не понял, что эти, ведьмы — не только в сказках!», бормотал он себе, как в горячке.

Брожение мыслей не останавливалось, а лишь ускорялось. Перед Сережей промелькнули все взгляды, которые Ирина бросала на него и на японца, и теперь чуял в них то неуловимое, что некогда проскользнуло сквозь него. «Ведьма!», шипел он. Все его тело норовило броситься куда-то прочь, подальше от проклятой избухи, от гадкого места, в котором раньше обитал страшный даже для людей охотник. «Она нашла его обиталище так, будто была здесь. Не может человек по одному лишь рассказу шагать так же прямо и бодро!»

Последняя мысль окончательно добила Сережу, и он бросился сквозь кустарник, через деревья. Только прочь, только подальше. Он не думал, куда бежит. Ноги сами куда-то несли Сережу, и он даже не думал, что летят они в единственное известное для них место — в лагерь военнопленных. Когда Сергей заметил, куда ведет его странный, безумный путь, он ничуть не удивился. «Охмурила меня ведьма... Нет, то был сон, ничего не было! Просто ходил в самоволку, да и заснул среди леса, вот все и привиделось. Точно — привиделось! Не мог же я на самом деле так легко пойти за ведьмой и ее помощником. Голова же есть на плечах! Другое дело — сон. В нем голова не работает. Сон… Сон…», твердил себе Сережа, расталкивая болезненные сухие ветки. Желтые листья залепляли ему глаза, а ведь если он и ходил в самоволку — то уж точно не осенью. Но Сереженька старался о том не помнить. «Накажут, конечно, за самоволку, но не сильно. Разве что на губу посадят. Что еще с солдата взять?!» внушал он себе, стараясь поверить собственным мыслям. Но самого себя все равно не обманешь, и где-то на дне кипящего котла его сознания все равно копошились черные червяки.

В лицо Сергея ударил столб света. Прожектор.

— Стой. Кто идет? — услышал он знакомый голос.

— Белуха, — назвал Сергей точный пароль.

— Серега?! — опять он услышал знакомый голос, и понял, что это был Витька, с которым он когда-то выпил сивухи, которую достал в деревне.

— Я! — обрадовано воскликнул Сергей. «Ну вот, все и решилось! Не было ничего. А Ирина небось сейчас здесь, в медпункте, кому-то бинт на чирей наматывает. Только надо же было привидится, что она — ведьма! Лучше ей не рассказывать, а то обидится еще!», скользнуло в голове бывшего водителя. Следующим словом от часового он ожидал радушно-короткое «Проходи!», но вместо этого услышал строгое:

— Ложись!

— Пропусти. Мне машину на завтра готовить надо… — пробормотал Сергей, что вызвало у Витьки некое замешательство.

— Какую машину… Нет уже давно ни машины, ни тебя… — донеслись растерянные слова Виктора.

Сережа замешкался. «Раз меня нет, значит, пожалуй, надо уходить» — трусцой пробежала новая мысль, и он попятился прочь. Тем временем Витька, похоже, пришел с себя, сбросив наваждение, и сообразив, что перед ним, скорее всего, стоит вполне живой человек, относительно которого у него есть соответствующий приказ с подробной инструкцией.

— Куда пошел?! Ложись тебе говорят! Стрелять буду! — проревел он, тут же нажав на красную кнопку. Мерзостный рев сирены заполнил окрестности.

Сергей обернулся и бросился наутек. В спину ему летело «Стой, твою мать! Ведь выстрелю же, ей Богу выстрелю!» По всему чувствовалась борьба, закипевшая внутри Витьки. Но его палец уже лежал на спусковом крючке, и вдогонку за словами понеслась беспощадная автоматная очередь.

Сергей рухнул на палые листья. В него попали три свинцовых сгустка. Первый пронзил сердце, и, захлебнувшись кровью провалился в недра Сережиной груди. Второй рассек печень, и застрял посреди плотских дебрей его нутра. Третий пронзил голову, окончательно оборвав все мысленные цепи.

Вокруг уже собралась толпа народа. Замполит, забыв о своей должности, снял фуражку и перекрестился. Перекрестился и начальник. Сейчас он проникся такой благодарностью небесам, выплеснуть которую наружу мог только памятный от деда святой крест. Частокол его неприятностей, едва не приведший самого его за колючую проволоку, кончается. Перед ним лежит главный виновник всех последних бед, и лежит он мертвым. На этом дело можно закрыть. Хорошо бы, конечно, разыскать и японца с фельдшерицей, но, по большому счету, хватит и одного Сергея. Чахоточный японец, поди, уже сам лежит где-то зарытый в землю. А Иру начальнику было по-человечески жалко, и он сам желал ей затеряться где-нибудь так прочно, чтоб ее больше никто не видел.

Ирина отошла от мертвого японца. Он так ничего не понял даже перед своей третей смертью. Камикадзе не сомневался, что теперь заканчивается его пребывание в непонятном смутно-призрачном мире, где он появился после своей смерти, достойной самурая. Самого себя он чувствовал по-младенчески чистым, и был уверен, что незримое, вечно живое, прошедшее и воинскую смерть и пребывание в безмолвном мире, теперь обретет что-то лучшее. Во тьме его глаз полыхало восходящее солнце.

Ира залилась слезами. Она поняла, что теперь уже никогда не сможет среди темной ночи созерцать этого человека, тщетно пытаясь почуять его мир. Она закрыла его раскосые глаза, и, пролив еще родник слез, отправилась «домой», в сарай со шкурами. Время будто остановилось, и призрачная сущность, именуемая «будущим» не могла проронить в окружавшую тишину ни одного слова.

Она не удивилась, когда не увидела Сергея на месте. Постояла, уронив на пресную землю множество соленых капель. Потом ее глотка сама собой разразилась криками, которыми она звала одновременно и бездыханного, остывающего японца и пропавшего Сережу.

На рассвете к ней вернулся рассудок. Ирочка огляделась, и увидела на одной из сторон полянки смятые и сломанные кусты. Она пошла по этой недавно поделанной дорожке, замечая каждую примятую травинку и покалеченную ветку. На некоторых сухих сучьях блестели капельки запекшейся крови. Несомненно, Сережиной. Едва заметная дорожка из следов Сережи, как ни странно, совсем не петляла, а шла удивительно прямо, лишь иногда огибая особенно толстые деревья. Наконец Ириша оказалась на развилке дорог. Той самой, где когда-то они повернули в другую сторону, через которую родилась та жизнь, которая еще дремлет в ее утробе.

Ирина все поняла. Она хотела идти дальше по стопам любимого, но шевелящаяся в ее недрах жизнь этого не позволила. «Пускай хоть ребенок останется. У него же нет вины!» решила Ира, и двинулась прочь, сквозь чащу. Три дня она куда-то шла, питаясь какими-то ягодами и сырыми грибами. Направления пути не было, Ира словно вознамерилась обойти всю Русь, чтобы где-нибудь найти уголочек, который примет хотя бы ее ребенка, пусть и без нее.

Уголок нашелся. Им оказалась крошечная деревушка, почти обезлюдившая за годы войны и послевоенного лихолетья. Из ее прежних немногочисленных молодых жителей кто лежал серыми костями на русских и нерусских полях, кто, порвав с ней, трудился в чаду и гари далеких заводов. Трое дедов да восемь бабок, вот и все, что теперь у нее осталось.

Иру в ней приняли, отдали ей одну из пустых изб. К следующей весне у Ирины родилась двойня, сын и дочь. Роды приняла одна из бабок, старая повитуха. Сын оказался удивительно похож на Сергея, даже взгляд его глаз был почти таким же. А глаза дочки оказались, что странно, раскосыми, и в ее коже присутствовала едва уловимая желтизна.

Детей окрестил один из дедов, бывший дьякон. Сына назвали Сергей, в честь отца, а дочку — Мария. Ирина уверена, что ее сын шагнет не по той дороге, как его отец, и станет-таки летчиком.

Гниющее тело японца нашел охотник, когда с первым снегом вышел из леса. Он не особенно удивился, и сразу сообразив, что к чему, отправился к начальнику лагеря, и в двух угрюмых словах рассказал ему, в чем дело. Начальник весьма обрадовался. Лагерь закрывался, и требовалось отчитаться по всем пленным — живым и мертвым. Живые возвращались на родину, а мертвые пока что оставались лежать в сибирской земле.

Но японцу повезло, если, конечно, так можно сказать о судьбе мертвого тела. Его останки были запаяны в цинковый гроб и отправлены в Японию. После этого бараки с деревянными казармами были распилены на дрова жителями соседних деревень, а колючая проволока — навсегда снята. Среди леса вновь засияла травянистая полянка.

Товарищ Хальген

2008 год