Сержан — Моя Голгофа

            В самом начале, когда ко мне впервые пришла мысль поставить на вершине Абай православный крест, чтобы он с восточной стороны парил над селом, я поделился своей идеей с некоторыми своими знакомыми. Одни сказали, что это хорошая задумка; мол, давно надо, а то село погрязло в грехах. Другие пожали плечами: «Чудишь, парень…» И только один заметил: «Горы здесь особые, не простые…Прежде со старым Эзендеем посоветоваться надо». Я не знал, кто такой Эзендей, и промолчал. Много позже, от кого-то мимоходом я вновь услышал таинственное имя и выяснил, что Эзендей — почтенный старец; когда-то камлал, а теперь из-за груза лет доживает с дочерью в К — не. Спустя еще какое-то время случилось мне по общественной надобности проезжать через это селение, и надо же, «уазик» забарахлил. Съехали мы на обочину, шофер под капот полез, а я вышел ноги размять. Помню, осень была поздняя, а тепло стояло — не хуже летнего. Листья еще не все облетели: желтые, красные, с багрянцем, и словно бы прозрачно-голубые. А может, пронзительно-синее небо отсвечивало?..

            Недалеко, слева от деревянной школы, за низенькой оградой стоял в удалении от основного дома крепкий чадыр. Легкий дымок над ним живописно поднимался к небу. У большой кучи наколотых дров на круглом чурбаке сидел старый, я бы сказал, очень древний дед с трубкой во рту. Картина показалась мне настолько классической, что невольно подумалось, а не здесь ли мой друг Михалыч рисовал свой акварельный эскиз «Вечность»? Слепящая синева осеннего неба, яркие пятна не сброшенной листвы, сидящий старик на фоне вечных гор, невозмутимо ожидающих зимних холодов, все это живо напомнило мне тот эмоциональный удар, который я ощутил, взглянув на кусок картона в мастерской своего товарища…

            Неожиданно послышалось: «Опять Эзендей-ака с дочерью поругался». Мимо шли две молодки, споро щелкая кедровые орешки. Одна из них кивнула головой на старика: «Как поссорятся, он садится на свой пень и ни за что в чадыр не пойдет, пока она ему в ноги раз двадцать не поклонится». Женщины засмеялись, поглядывая на деда и бросая любопытные взгляды в мою сторону. А я ощутил непонятное беспокойство и непреодолимое желание немедленно поговорить с этим загадочным дедом, почему-то нисколько не сомневаясь, что он именно тот, кто мне так давно нужен. Подчиняясь внезапному порыву, отбросив неловкость и сомнение, решительно перемахнул через невысокий забор, напрочь забыв, что во дворе может быть злющая собака. Странно, но старик даже не шелохнулся. Он и смотрел-то мимо меня и, если бы не дымящаяся трубка во рту, его можно было принять за искусно вырезанную скульптуру, материалом для которой послужило корневище старого морщинистого дерева.

            Я шел к нему быстрыми шагами и мучительно соображал, с чего начать разговор. В голове вертелась стандартная фраза: «Эзендей-ака, давно искал с вами встречи…» Но беседу повел не я. Не успев перевести дух, услышал:

            —Ты русский…— в голосе старика мне послышался вопрос. Я смешался, и уже хотел рассказывать о том, что во мне понамешано разной крови и что, несмотря на мою внешность, в ней много от наших общих предков. Но в итоге неуверенно произнес:

            —Я всем говорю, что русский, хотя…

            —В наших духов веришь? — он словно не слышал меня.

            —Я верю, что у всего живого есть душа. И у горы, и у речки, и у дерева, и у животных.

            —Ты неспокойный…— теперь дед не спрашивал, а будто бы размышлял. — Ты думаешь, что сильно виноват. Перед своими детьми, женщинами, чужими людьми…

            —У меня много грехов…

            —Ты веришь, что можно исправить грех? — Он сказал «исправить», а не «замолить». — Грех не исправить. Но можно знать, что это — грех. Если ты будешь знать каждый свой грех, знать и помнить — твой Бог простит тебя. Если мало грешишь, мало запоминать надо — легче тогда. Если много грешишь — забывать начинаешь, а за каждый забытый грех душа там, (он показал трубкой вверх), душа твоя шибко мучиться будет.

            —У нас над селом гора возвышается, Абай ее название, так я хотел…

            —Там дух хороший, — старик закивал головой, — он солнышко встречает. Еще там лиственница есть, ее прадедушка моего прадедушки помнил. Под ней когда-то родник жил, вода целебная была. А когда война шла, с белыми и с красными, командир — то ли тех, то ли других — девушку из нашего рода снасильничать хотел, да не далась она. Он ее с досады шашкой, с плеча… Кровь попала в родник — вода испугалась, в землю спряталась. А мужчина, когда вниз шел, споткнулся, по склону покатился и шею себе сломал…

            Он замолчал, а я не знал, как же задать свой главный вопрос. Из чадыра вышла пожилая женщина, одетая в спортивный китайский костюм и в ичиги, на голове тюрбаном был завязан цветастый платок. Вероятно, она вышла с намерением поругаться, но, заметив меня, убрала с лица злое выражение и устало сказала:

            —Здравствуйте, — это мне. А потом старику:

            —Отец, шестой час уже, а ты не обедал, скоро твой сериал начнется.

            Дед даже не посмотрел в ее сторону. Вынув изо рта трубку, он проговорил:

            —Когда яму копать будешь, не испугайся — вода побежать должна. Сначала красная течь будет, потом чистая пойдет. А дух не рассердится. Если чистый придешь, он рад будет. И твой Бог порадуется… Только грехи не забывай — все вспомни!

            Женщина нетерпеливо топталась рядом, потом решительно подошла и взяла старика под локоть.

            —Папа, ну пойдемте, вам покушать надо. — Она помогла ему встать, и он, словно прощаясь, посмотрел на меня:

            —Ты русский. — Теперь в его голосе не было вопроса.

            Я провожал его взглядом, и у меня было такое ощущение, что старый Эзендей-ака благословил мою задумку.

            Прошло еще какое-то время, пока все мои приготовления были закончены. Зимой я несколько раз встречался с отцом Сергием, настоятелем нашей церкви. Молодой — моложе меня — он с энтузиазмом поддержал мое решение, мы с ним обсудили эскиз креста, технологию его установки и прочие мелочи. Затем я заготовил материалы: тросы, цемент, краску. Крест пришлось делать составной — иначе нужной высоты не получалось, а хотелось, чтобы из села он смотрелся отчетливо.

            Меж тем жизнь неслась своим чередом. В декабре прошли выборы депутатов и глав сельских поселений. Было много недовольных моими публикациями, в которых я крепко задевал выдвиженцев от местной правящей группировки. Жена тихо сердилась на меня за мое вечное отсутствие. Но последовавшие в марте региональные выборы также не прошли мимо меня. Время было тревожное, борьба с газетных полос нередко выливалась на улицы. Порой я начисто забывал о своей затее, занятый предвыборной суетой, скандалами и разоблачениями. Хотел приурочить установку креста к Пасхе, но что-то постоянно мешало и отвлекало. Зато, помня наказ старика, я выбрал однажды время и поздней ночью уединился на кухне с чистым листком бумаги и ручкой. До рассвета скрупулезно перетряхивал события своей жизни, вспоминая давно забытые мелочи, и записывал на листок свои неприглядные поступки. Иногда чувствовал, что густо краснею, порой на глаза невольно накатывались слезы. Оказалось, что грехов у меня, что называется, «вагон и маленькая тележка» , — едва уместились на бумаге. Под утро, тщательно запрятав «компромат», с опухшей головой лег спать. Во сне мне привиделось, что я на коленях стою на опушке леса, за мной темной стеной замерли деревья. Мне надо каяться, надо произносить молитвы, а за спиной кто-то стоит и требует, чтобы я сначала перечислил все свои прегрешения, но мне никак не удается отыскать свой список. Я пробую оправдаться тем, что я сирота, но этот «кто-то» говорит, что это жалкие отговорки… Так и проснулся: без покаяния, замерзший и, похоже, с температурой.

            Весна преподнесла сюрпризы: холодную погоду со снегопадами и заморозками. С началом огородных работ страсти по выборам улеглись, люди озаботились посадками и прополкой, и наступило привычное летнее затишье. Я вплотную занялся выполнением своего плана. Первым делом, в редкий теплый денек, пешком взобрался на гору, обследовал подъезд к вершине. Выяснил, что какую-то часть пути придется весь груз нести на себе,                                                                    

потому что машине до верха не добраться. С соседом, у которого есть бортовой «уазик», договорился о доставке материала, а трое товарищей согласились помочь поднять на вершину все необходимое для установки креста. Отец Сергий приболел, но обещал непременно прийти и совершить обряд освящения креста. Мне не хотелось заранее афишировать свое мероприятие, а потому заезд запланировал до восхода солнца. К тому времени у моей затеи появилось, на удивление, много противников, особенно среди тех, кто был в лагере моих политических оппонентов, и, во многом благодаря моим стараниям, не набравших необходимых голосов.

            В эту ночь я почти не спал. К трем утра разбудил соседа. Так как все было загружено с вечера, мы пораньше приехали на пустынную площадь села, где договорились собраться остальные участники «экспедиции». Время тянулось медленно, ребята запаздывали. В природе наступила та пора, когда короткие ночи предупреждают нас о том, что лето подходит к зениту и что не за горами осенние дожди с неизбежным похолоданием. Вообще, ближе к сорока годам я заметил, как время неудержимо убыстряет свой бег, все быстрее происходит смена времен года, и ты все реже строишь планы на будущее, все чаще подводишь итоги прожитому…

            Водитель спал, уронив голову на руль. Было совсем светло, село начало просыпаться: забегали собаки, важно прошла через площадь корова, совсем скоро должны были появиться таксующие мужики. Мне стало понятно, что помощников уже не дождаться, и я размышлял, что сейчас предпринять: отставить на завтра выполнение своей задумки или все же попытаться в одиночку. Кто-то внутри меня склонялся к первому варианту, но я уже давно взял в привычку поступать вопреки желаниям своего внутреннего советчика. А потому, разбудив соседа, сказал, что мы выезжаем. Объяснил ему: сегодня разгрузим материалы на горе, а затем я пешком приду с друзьями, и мы все перетащим на вершину. Сосед хотел спать, деньги с меня он получил, и мои планы его решительно не интересовали. Он тут же завел машину, и мы скоренько выехали за село. Ехали молча, я детально представлял предстоящий объем работ, сожалея, что не взял с собой ничего пожевать; хорошо хоть воды захватил, пожарные ранцы были доверху наполнены.

            Переехав мосток через быструю речушку, двинулись вдоль горы, мимо запущенного детского лагеря отдыха, мимо дымящегося асфальтового завода, мимо вросшей в землю животноводческой стоянки, непаханых полей, заросших двухметровой крапивой. По мере продвижения вверх, мотор звучал все напряженнее, и также напряженно становилось у меня на душе. Шевелилась предательская мысль: «Зачем тебе это надо?» И тут меня перебили:

            —Все, дальше не лезет.

            Сосед выключил мотор, стало оглушительно тихо. Мы остановились

как раз у того места, до которого я планировал довезти материалы. Тут же виднелась едва заметная тропинка, ведущая к вершине. С                                                                                                                

непонятным раздражением я принялся разгружать разобранный крест, стальные тросы, мешок цемента, упакованный в рюкзак, ранцы с водой, кувалду, лом и все остальное. Куча получилась большая. Закрывая борт, сосед спросил: «Поди, не свистнут?» Он оглядел ворох добра, и сам же ответил: «Да кого сюда понесет — здесь и в добрые годы никто не ходил. Говорят, тут в гражданку коммуняка девку оттрахал, а потом шашкой зарубил. А его самого кто-то тоже того, приголубил — вот и обходят люди это место стороной».

            Он нетерпеливо ждал, когда я сяду в кабину, а я боролся между желанием отложить все на день и необходимостью выполнить свой долг. Долг, как всегда, победил. Я отбросил докуренную сигарету и сказал:

            —Знаешь, ты меня не жди. Я кое-что самое ценное отнесу наверх и там припрячу, а назад пешком прогуляюсь.

            Не став возражать, он накатом начал спускаться в долину. У самого подножья горы мотор фыркнул, завелся и вскоре затих за поворотом. Я остался один...

            …Нет, они не хотели меня убивать, это я знаю точно…

            …Когда они появились около полудня следующего дня, я их принял за моих товарищей, которые хоть и поздно, но решили мне помочь. Только было их почему-то пятеро. Я жутко был голоден, но во мне все пело и трепетало оттого, что я смог почти в одиночку выполнить свой замысел. Я нисколько не сердился на этих ребят за то, что они, вероятно, вчера здорово поддали, и им было не до установки какого-то креста. Но все-таки пришли, а, значит, помогут донести тяжелый инструмент до села. Мне живо представилось, как они будут охать и удивляться, каким это образом без чьей-либо помощи я смог проделать такую огромную работу? Больше всего хотелось услышать от них рассказ о том, как по меньшей мере полдеревни по утру неожиданно увидали на самой вершине черный с позолотой крест, как все удивлялись и спрашивали, кто и когда его соорудил. А я стану с достоинством, неспешно рассказывать о своем титаническом труде. Как до кровавых мозолей содрал руки, пока выдолбил в скальной породе глубокую яму, как внезапно из горы вдруг вырвался поток с красной водой, долго булькал и пузырился, а затем непостижимым образом зажурчал под корнями наполовину засохшей лиственницы, с каждой минутой становясь чище и светлей. «Прости, Господи, меня грешного за тщеславие…»

            …Но это были не мои товарищи…

            Я узнал двоих. Один прилюдно грозился оторвать мне голову за своего брата, не севшего на вожделенное место главы сельского поселения. Половина района хохотала над моей статьей о его скрытых махинациях. И                                                                                        его брат не смог мне этого простить. Второй был в штабе кандидата на пост депутата в Законодательное собрание, и тоже, моими стараниями…А, к чему

воспоминания?

            Я понял, что меня сейчас будут бить. Можно было, пожалуй, убежать, рвануть с крутого склона вниз. При известной ловкости, мне бы это удалось. Но этот проклятый грех тщеславия! А хуже тщеславия только грех трусости… Кроме того, я подумал, что вечно-то бегать не будешь, когда-то нужно выяснить отношения. Ну, побьют меня, сломают ребро или два — эка невидаль! На мне все как на собаке заживает. Зато — не струсил, их-то вон — пятеро…                                                                                

            …Эх, как же я так неловко упал?.. Стукнул меня незнакомый мне парень, с видом профессионального боксера. Он и вдарил-то как профессионал: сначала в солнечное сплетение, и сразу же — в челюсть. Крепко вдарил, у меня, наверное, ноги от земли оторвались. А потом я перестал что-либо чувствовать. Скорее всего, здорово приложился головой о камень. Меня сосредоточенно били ногами, а я ничего не ощущал, только видел, что особо стараются те двое, наиболее сердитые. Боли не было, хотя сломанное ребро воткнулось в легкие и стало трудно дышать, во рту хрустели выбитые зубы. Вдруг боксер остановил избиение, растолкав остальных в стороны. Он склонился, с тревогой глядя мне в глаза. Затем приподнял мою голову, тут же уронил обратно и вскочил на ноги. Он быстро заговорил, но до меня его слова доходили издалека, словно пленка на магнитофоне крутилась в два раза медленнее. Они заспорили. Еще один парень склонился ко мне, стал ощупывать мой затылок. Видимо, что-то ему сильно не понравилось, потому что он тоже заговорил, обращаясь к боксеру и показывая ему свои руки, перепачканные кровью…

            Я, наверное, потерял сознание, так как очнулся от сильной боли в груди. Теперь я не лежал на земле, меня подтащили к кресту и прислонили к черной крашеной поверхности. Господи, они что, не чувствуют, как ребро еще сильнее воткнулось в легкое? При каждом вздохе внутри меня булькало и хрипело и все тело наливалось тяжестью. Из пятерых парней рядом крутился только один, кажется, он обмывал рану на голове, поливая ее водой из родника. Потом я увидел его глаза, когда он присел передо мной и двумя руками поднял мою опущенную голову. В них читалось и жалость, и страх, и досада, и еще что-то… Что он говорит?.. Скорая, врач… Наверно, мне уже врач не нужен…

            Все ушли, и наступила звенящая тишина, в которой все громче и громче слышалось журчание священного родника. Ниоткуда появился старый Эзендей-ака с трубкой во рту. В его глазах отражалось бездонное вечное небо: «Не бойся, все хорошо будет. Смерти нет — есть другая жизнь, а твой бог уже простил тебя, и духи этих гор о тебе не забудут…» Видение расплылось и исчезло, а из глаз моих потекли слезы. Боли совсем не было, даже дышать стало легче. Я смотрел вниз на село, которое за последние годы стало в два раза больше. Но отсюда, сверху, почти с небес, оно казалось таким маленьким, таким незащищенным…

            …А я парил над ним, без устали перечисляя свои грехи…